Холодная гора

Касаясь руками земли

Ада сидела на крыльце дома, отныне ей принадлежавшего, и писала письмо, пристроив на коленях раскладной столик. Обмакнув кончик пера в чернила, она написала:

«И вот что ты должен знать: несмотря на столь долгое твое отсутствие, я смотрю в будущее со светлой уверенностью, ибо ничто уже не омрачит того счастливого чувства, что нас соединило. Я никогда не скрою от тебя ни одной своей мысли, пусть тебя не тревожат подобные опасения. Знай, что я считаю нашим общим долгом, нашей святой обязанностью друг перед другом непременно сохранить в отношениях полную открытость, искренность и беспристрастность. Пусть навсегда будет запрещена тема закрытой и выпущенной на волю души».

Она подула на листок, чтобы поскорее высохли чернила, и внимательно, критически перечитала написанное. Почерку своему Ада не доверяла – сколько бы она ни старалась, ей никак не удавалось сделать его плавным, красивым. Вместо аккуратных округлых букв рука упорно выводила угловатые и неуклюжие, стоявшие плотными рядами, как руны. Но куда меньше почерка ей нравилось содержание собственного письма, его общая интонация. Она скомкала листок и зашвырнула комок в заросли вечнозеленого самшита.

А вслух сказала: «Вот именно! Одни общие слова, которые не имеют никакого отношения к реальности».

По ту сторону двора перед ней был обширный запущенный огород – заросшие травой грядки с бобами, кабачками и помидорами; огородный сезон был в самом разгаре, однако помидорчики на кустах едва ли были размером с ее большой палец. Ботву почти на всех овощах до черешков объели неведомые жучки и червячки. Сорняки, плотными рядами стоявшие в междурядьях, были куда выше помидорных кустов. Ада даже названий этих могучих трав не знала, впрочем, бороться с ними у нее все равно не было ни сил, ни желания. За почти погибшим огородом простиралось старое кукурузное поле, заросшее теперь высоченными, по плечо, кустами сумака и фитолакки. Дальше, за полем и пастбищем, виднелись горы, силуэты которых едва проступали в утреннем тумане, который, впрочем, солнце начинало быстро выжигать. Но пока что бледные очертания горных вершин больше походили на призраки гор, чем на настоящие горы.

Ада сидела и ждала, когда горы станут хорошо видны – ей казалось, что тогда ей станет легче, ибо перед ней наконец предстанет нечто такое, что всегда выглядит именно так, как нужно, а иначе ей никак не отвязаться от мучительных размышлений о том, что все вокруг в пределах видимости отмечено горестным запустением. После похорон отца Ада едва ли хоть раз предприняла попытку заняться хозяйством, хотя корову, которую Монро назвал мужским именем Уолдо[7], все же доила и кормила коня Ральфа. Но больше не делала практически ничего, потому что попросту не знала, как это делать. Курам, например, она предоставила полную свободу, а заодно и возможность самим заботиться о собственном прокорме, и куры вскоре стали тощими, пугливыми и чуть что бросались врассыпную. Наседки покинули курятник и гнездились на деревьях, а яйца несли где попало. Аду раздражала их неспособность усидеть на одном месте или хотя бы поближе к гнезду, потому что в поисках яиц она была вынуждена обшаривать во дворе буквально каждую щель. А в последнее время ей стало казаться, будто у куриных яиц появился какой-то странный привкус – должно быть, из-за того, что теперь несушки питались не кухонными отходами, а всякими сомнительными жучками.

Но особо тяжким испытанием стало для Ады приготовление еды. Она теперь постоянно была голодна, потому что питалась весьма скудно – молоком, яичницей, листьями салата и крошечными помидорчиками с неухоженных кустов, которые дико разрослись за счет боковых побегов, «деток», которые еще в самом начале полагается удалять. Даже сливочное масло ей сбить не удалось – пахта, которую она пыталась сбивать, никогда не достигала нужной плотности и больше всего была похожа на густую простоквашу. Аде страшно хотелось куриного бульона, клецок и пирога с персиками, вот только она понятия не имела, как все это приготовить.

Бросив последний взгляд на далекие горы, бледные силуэты которых все еще тонули в утренней дымке, Ада встала и направилась на поиски яиц. Она проверила заросли сорной травы у изгороди и вдоль дорожки, а под грушей, росшей в боковом дворе, даже раздвинула траву руками; затем принялась с грохотом копаться в мусоре, скопившемся у заднего крыльца; затем зашла в сарай и провела рукой по пыльным полкам с огородным инструментом, но и там ничего не нашла.

Вспомнив, что рыжая несушка в последнее время часто слонялась возле больших кустов самшита, некогда для красоты посаженных по обе стороны крыльца и давно превратившихся в заросли – именно туда только что полетело недописанное письмо, – Ада опустилась на колени и попыталась раздвинуть густые ветки, чтобы посмотреть, нет ли там, внутри, яиц, но видно было плохо. Тогда она, поплотнее обернув юбки вокруг ног, на четвереньках поползла в гущу зарослей. Колючие ветки царапали ей лицо, шею, руки, но она упорно продвигалась вперед, то и дело касаясь руками земли, пересохшей, покрытой каким-то мусором, куриными перьями, сухим куриным пометом и прошлогодними листьями. Внутри было пустое пространство – как бы маленькая комнатка, стенами которой служили густые ветки.

В этой комнатке Ада уселась на землю и принялась искать вокруг себя и в сплетении ветвей куриные яйца, но нашла лишь разбитую скорлупу, в одной из половинок которой, как в чашке с зазубренными краями, виднелся высохший желток, со временем приобретший цвет ржавчины. Втиснувшись между двумя ветвями, Ада поудобней оперлась спиной о ствол. В воздухе стоял сильный запах пыли, смешивавшийся с острой вонью куриного помета. Свет был сумеречный, напоминавший о детстве, об «игре в пещеру» под столом, с которого свисали длинные края скатерти, или устроенной с помощью половиков, накинутых на веревки для сушки белья. Но лучше всего играть в пещеру было в тех туннелях, которые Ада и ее кузина Люси прокладывали в стогах сена на дядиной ферме. В таких пещерках они – особенно если шел дождь – могли хоть целый день провести в тепле и уюте. Забравшись в свое сухое логово, они, точно лисы, шептали друг другу на ухо разные секреты.

Вспомнить детство было приятно, но у Ады вдруг перехватило дыхание, когда она поняла, что и сейчас тоже, как маленькая, прячется здесь, в кустах, ото всех, так что никто, проходя от калитки к крыльцу, никогда и не догадается, что она тут, рядом. А если ей вздумает нанести визит вежливости кто-то из прихожанок местной церкви, дабы удостовериться, все ли у нее в порядке, она тем более из своего убежища не выйдет – так и будет сидеть в кустах не шевелясь, пока местные дамы будут окликать ее по имени и стучаться в дверь, пока она не услышит, как щелкнула щеколда на закрывшейся за ними калитке. Она и потом еще немного подождет на всякий случай. Впрочем, никаких гостей Ада больше не ждала. Соседи практически перестали ее навещать, заметив, что к их визитам она относится с полнейшим равнодушием.

Ада с некоторым разочарованием смотрела на бледные кружева облаков в небе, просвечивавшие сквозь ветки, и думала: жаль, что дождь так и не пошел; в дождь под монотонный стук капель в этом убежище у нее возникло бы ощущение особой защищенности, а если бы какая-нибудь случайная капля все же пробралась бы сквозь зеленые ветки и выбила в пыли крошечный кратер, то это лишь подчеркнуло бы уют ее игрушечной комнатки, где она, Ада, осталась бы сухой, даже если бы снаружи лил проливной дождь. Вот бы навсегда остаться в этом чудесном убежище, думала она, потому что, когда ее посещали тревожные мысли о том, до чего она докатилась, ей оставалось только удивляться, как можно было воспитать человека настолько непрактичным, абсолютно несоответствующим запросам реальной жизни.

Она выросла в Чарльстоне и по настоянию Монро получила образование, значительно превышавшее тот уровень, который считался разумным для представительниц женского пола. Для Монро она была не просто любимой дочерью, но и интересной, вполне развитой компаньонкой, живой и внимательной. Обо всем она имела свое мнение – об искусстве, политике и литературе – и всегда готова была с ним спорить, умело аргументируя собственную позицию. Но какими реальными талантами она могла бы похвастаться? Какими дарованиями? Хорошим знанием французского и латыни? Начатками греческого? Умением вышивать? Еще Ада неплохо, хотя и не блестяще, играла на рояле. Могла нарисовать пейзаж или натюрморт, причем довольно точно, и в карандаше, и акварелью. Ну и, разумеется, она была весьма начитанна.

Вот и все ее достоинства, которые стоило отметить. Однако ни одно из них, по всей видимости, не имело никакого конкретного применения в той непростой ситуации, которая сейчас в ее жизни сложилась, когда она вдруг стала владелицей почти трехсот акров холмистой земли и весьма просторного дома с амбарами и прочими хозяйственными постройками, но не имела ни малейшего представления, что ей со всем этим делать. Игра на фортепьяно доставляла ей удовольствие, но отнюдь не спасала от удручающих выводов, к которым она недавно пришла, убедившись, что не способна прополоть ни одной грядки молодых бобов, не вырвав при этом вместе с сорняками добрую половину бобовых побегов.

Особое раздражение и злость на себя вызывали у нее мысли о том, сколько знаний и умений требуется, как оказалось, для приготовления пищи, и о том, что в ее нынешнем положении эти знания пригодились бы куда больше, чем понимание принципов перспективы. Всю жизнь отец старался оградить Аду от тягот домашних забот. Сколько она себя помнила, Монро всегда нанимал умелых помощников и в дом, и на ферму; иногда это были получившие свободу чернокожие, иногда безземельные белые, иногда рабы, но все они обладали добрым спокойным нравом и хорошо относились к своему нанимателю. Если это были рабы, то плату за их труд отец передавал их непосредственному владельцу. Большую часть тех шести лет, что Монро миссионерствовал в этих горах, управляющим у него служил один и тот же белый человек, которому помогала его жена, наполовину чероки, полностью снимавшая с Ады все заботы о доме. Той оставалось разве что составить меню на неделю. Имея массу свободного времени, Ада, естественно, использовала его по своему вкусу – много читала, занималась рукоделием, рисованием и музыкой.

Но теперь управляющий и его жена покинули дом. Он и раньше весьма прохладно относился к идее сецессии, то есть выхода южных штатов из союза, и в первые годы войны считал, что ему здорово повезло, ибо он слишком стар, чтобы идти на фронт добровольцем. Но в ту весну, когда в армии Виргинии обнаружилась отчаянная нехватка личного состава, он стал опасаться, что и его могут призвать на военную службу, и буквально через несколько дней после смерти Монро исчез вместе с женой, никому ничего не сказав; говорили, что он направился через горы к границам территории, занятой федералами. С тех пор Ада осталась в доме одна и с хозяйством была вынуждена справляться самостоятельно.

Вот тогда-то она впервые и поняла, как плохо подготовлена к жизни, а точнее – к выживанию. Их ферму Монро воспринимал скорее как некую идею, а не средство существования, и никогда не проявлял особого интереса ни к самим трудоемким сельскохозяйственным работам, ни к сельскому хозяйству как способу заработать капитал. Он придерживался того мнения, что если можно позволить себе попросту купить зерно для прокорма скота и приготовления пищи, то излишнее беспокойство ни к чему. Незачем, например, выращивать больше кукурузы, чем они могут съесть в виде молочных початков. А если он в состоянии приобрести и бекон, и грудинку, к чему обременять себя сложным процессом выращивания свиней? Ада однажды слышала разговор отца с одним из наемных работников. Монро велел ему купить дюжину овец и отправить их на ближнее пастбище вместе с молочными коровами. Работник возражал, утверждая, что коровы и овцы плохо пасутся вместе, а потом спросил: «А зачем вам вообще эти овцы? Для шерсти? На мясо?»

И Монро ответил так: «ради создания атмосферы».

Но до чего же трудно оказалось жить всего лишь за счет созданной атмосферы! Эти заросли самшита казались Аде сейчас единственным местом, в котором она чувствовала себя защищенной. А потому решила ни за что не вылезать отсюда, пока не назовет как минимум три убедительные причины, чтобы покинуть это место. Впрочем, уже через несколько минут она поняла, что придется, видимо, обойтись одной-единственной причиной, которую ей все же удалось придумать: не очень-то ей хотелось так и умереть с голоду здесь, в этих зарослях.

И как раз когда Ада уже собралась вылезать, сквозь спутанные ветви внутрь ее убежища с шумом ворвалась рыжая несушка, волоча по пыли полураскрытые крылья. Курица вскочила на ветку рядом с головой Ады и возбужденно закудахтала. Сразу же следом за ней в убежище нырнул крупный черно-золотистый петух, всегда немного пугавший Аду чрезмерно жестоким, как ей казалось, обращением с курами. Он был явно настроен незамедлительно покрыть несушку, однако его смутило неожиданное присутствие Ады, и он, озадаченно склонив голову набок, уставился на нее одним сверкающим глазом. Затем он сделал шаг назад и принялся яростно скрести землю когтями. Аде была хорошо видна грязь, застрявшая в желтых чешуйках кожи у него на ногах; а его янтарные шпоры казались ей какими-то уж очень длинными, по крайней мере с палец длиной. Гладкий золотистый шлем из перьев, укрывавший голову и шею петуха, распушился, раздулся, и перья выглядели странно лоснящимися, словно их смазали макассаровым маслом. Петух встряхнулся, и перья на шее обрели привычную форму. Черная часть его оперения имела сине-зеленый отлив, как нефтяные пятна на поверхности воды. И он то и дело открывал и закрывал свой крепкий желтый клюв.

И Ада вдруг подумала: «если бы этот петух весил фунтов сто пятьдесят, он бы наверняка прикончил меня на месте».

Она осторожно сменила позу, встала на колени и, яростно махая руками, закричала петуху: «Кыш! Кыш!» – но как только она это сделала, петух ринулся в атаку, целя ей в лицо. Перевернувшись в воздухе, он выставил вперед свои острые шпоры, а его громко хлопавшие крылья словно остались где-то позади. Пытаясь защититься и отогнать разъяренную птицу, Ада выбросила вперед поднятую руку и тут же получила режущий удар шпорой по запястью. Впрочем, и ее выпад оказался удачным: петух грохнулся на землю, но мгновенно вскочил и снова ринулся на нее, яростно хлопая крыльями. В итоге Аде пришлось ретироваться. Скребясь по земле, как краб, она поспешила выбраться из зарослей, а проклятый петух, разогнавшись, с силой ударил ее сзади, и одна из его шпор застряла в складках юбки. Ада, с треском ломая ветки, выскочила из кустов и бросилась бежать, и тут оказалось, что петух, как бы подвешенный к ее юбке, болтается на уровне ее колен, клюет ее в лодыжку и продолжает рвать ей юбку шпорой свободной ноги, гневно хлопая крыльями. Ада обеими руками отбивалась от рассвирепевшей птицы, и в итоге все-таки отодрала петуха от юбки, быстро взбежала на крыльцо и скрылась в доме.

Там, рухнув в кресло, она принялась обследовать полученные ранения. Все запястье было покрыто коркой подсохшей крови. Ада стерла кровь и с облегчением увидела, что там всего лишь неглубокая ранка. Юбка была вся перепачкана пылью и куриным пометом, а в трех местах еще и сильно порвана. Приподняв ее, Ада осмотрела свои лодыжки, покрытые россыпью царапин и поклевок; к счастью, все повреждения оказались поверхностными и даже почти не кровоточили. На лице и шее также имелись царапины, полученные, когда она поспешно выбиралась из зарослей, и некоторые довольно сильно саднили. Затем Ада ощупала голову, но никаких повреждений не обнаружила, хотя всклокоченные волосы были чудовищно спутаны и перепачканы пылью. «Вот до чего я дошла! – сокрушенно думала она. – Я теперь живу в каком-то совершенно новом мире, где всего лишь попытка найти и собрать куриные яйца приводит к таким вот плачевным результатам!»

Она встала с кресла и потащилась по лестнице в свою комнату. Там она разделась, подошла к мраморному умывальнику, налила в раковину воды из кувшина и принялась смывать с себя грязь и кровь с помощью куска лавандового мыла и мягкой салфетки. Затем несколько раз прочесала волосы пальцами, стараясь вытряхнуть из них застрявший мусор, потом тщательно расчесала их гребнем, но укладывать не стала, и они свободно рассыпались у нее по плечам и спине. Ада давно уже перестала причесываться в соответствии с современной модой – например, собирая волосы над ушами в два больших «пончика», из которых вдоль щек свисают два локона, похожие на уши гончей, или гладко зачесывая волосы назад, а затем высоко поднимая на затылке в «конский хвост». Для подобных ухищрений у Ады больше не было необходимости, да и терпения, честно говоря, не хватало. Она теперь могла запросто хоть неделю, а то и дней десять ходить с распущенными волосами, точно бесноватая, которую видела на чьем-то экслибрисе, и это теперь тоже никакого значения не имело, потому что на ферме неделями не бывало ни одной живой души.

Ада подошла к комоду и хотела достать оттуда чистую нижнюю юбку, но ни одной юбки там не обнаружила, поскольку стиркой белья она тоже давно уже не занималась. Выудив со дна корзины с грязным бельем юбку, показавшуюся ей чище прочих, она решила, что со временем – что теоретически вполне возможно – нестиранное белье само по себе несколько проветрилось и стало свежее того, которое она только что с себя сняла. Затем она надела относительно чистое платье и задумалась, как бы ей скоротать время до того часа, когда пора будет ложиться спать. Господи, когда же все-таки ее жизнь настолько переменилась, что ей больше уже и в голову не приходит, как провести день с удовольствием или пользой, и думает она только о том, как бы поскорее этот день завершить?

Аду почти совсем покинуло желание чем бы то ни было заниматься. После смерти Монро ее единственным за несколько месяцев деянием, сколько-нибудь достойным внимания, была разборка отцовских вещей – одежды, записей, документов. Однако это стало для нее настоящим испытанием: ее преследовали странные, пугающие чувства, связанные с комнатой отца. В течение нескольких дней после его похорон она не могла себя заставить даже войти туда, хотя часто стояла в дверях и смотрела внутрь – так человека порой тянет постоять на краю утеса и заглянуть в пропасть. На умывальнике у него по-прежнему стоял кувшин с водой, потом вода постепенно испарилась. А когда Ада, наконец собравшись с силами, заставила себя войти в комнату Монро, то просто села на кровать и горько заплакала. Но потом все же, обливаясь слезами, принялась укладывать для дальнейшего хранения его отлично сшитые белые рубашки, черные сюртуки и брюки. Затем разобрала по темам бумаги Монро, его проповеди, записи по ботанике и дневники; все это разложила по коробкам и наклеила соответствующие ярлыки. И каждое из этих действий вызывало у нее новую порцию слез и сожалений, которые влекли за собой череду пустых, исполненных бездействия дней. Потом такие дни пошли один за другим, и в итоге Ада пришла в свое нынешнее состояние, когда на вопрос, заданный самой себе: «А что ты сделала за сегодняшний день?» – она отвечала: «Ничего».

Взяв с прикроватного столика книгу, Ада прошла в верхнюю гостиную и устроилась в мягком кресле, которое вытащила сюда из спальни Монро и поставила у окна так, чтобы свет падал прямо на раскрытую книгу. В этом кресле она и провела большую часть трех минувших месяцев, насквозь пропитанных влагой; сидела и читала, завернувшись в плед, хоть как-то спасавший от промозглого воздуха, царившего в доме даже в июле. Книги, которые она тем летом брала у отца в кабинете, отличались разнообразием и случайностью выбора; это были небольшие современные романы, случайно оказавшиеся у него на полках. Вообще-то по большей части это была всякая ерунда вроде «Шпаги и мантии» Лоуренса[8]. Такой книги ей хватало на день, а еще через день она уже не помнила, о чем в этой книге говорилось. Если же она выбирала книги более достойные с художественной точки зрения, то жестокий конец их приговоренных судьбой героинь каждый раз лишь усугублял ее и без того мрачное настроение. На какое-то время ей даже страшно стало брать с полки очередную книгу, поскольку чаще всего ее содержание было целиком построено на тех ошибках, которые совершили в своей жизни героини, несчастные темноволосые женщины, в итоге получавшие, естественно, заслуженное наказание – их ссылали, они становились изгоями в своем обществе, от них отворачивались даже близкие люди. Так Ада проследовала прямиком от «Мельницы на Флоссе»[9] до тонких и тревожных историй Готорна[10] примерно на ту же тему. Монро, по всей видимости, так Готорна и не дочитал – после третьей главы страницы остались неразрезанными. Ада догадывалась, что он, видимо, счел творчество Готорна излишне мрачным, но ей оно казалось сейчас чем-то вроде учебного пособия по тому миру, в котором ей отныне предстояло жить. И неважно, хороши или дурны были выбираемые ею книги, – зато все их герои, как представлялось Аде, жили куда более наполненной жизнью, чем она сама.

Сперва ее привлекал не столько сам процесс чтения, сколько уютное кресло и хорошее освещение, но через пару месяцев она начала ценить и тот вид, что открывался из окна и давал некий отдых от того напряжения, с которым Ада читала все эти мрачноватые истории. Стоило ей оторвать взгляд от страницы, и он словно взмывал над полями, над окутанными туманом холмами и летел прямо к синей вершине громадной Холодной горы. Перспектива, открывавшаяся из ее любимого читального кресла, давала ей также возможность постигать окружающую действительность по переменам в ее формах и оттенках, более-менее соответствующим переменам в ее собственном настроении. Так, в течение лета настроение туманного пейзажа за окном было чаще всего тусклым и хмурым. Влажный воздух, вливавшийся в комнату, был пропитан запахами гниения и безудержного роста растений, и Аде казалось, что она улавливает в нем почти такое же мерцание частичек материи, как если смотреть в микроскоп или подзорную трубу. Насыщенность воздуха влагой действовала на восприятие как плохая, некачественная оптика – искажая, расширяя или уменьшая расстояния или мгновенно изменяя ощущение массы. Через свое любимое окно Ада получала сведения обо всех разновидностях видимой влажности – о легкой дымке и густых низинных туманах, о влажных клочьях облаков, лохмотьями повисших на плечах Холодной горы, о сером дожде, струи которого целыми днями порой падают почти отвесно, сливаясь в сплошные потоки, так что кажется, будто с неба свешиваются старые серые веревки.

Полюбить эту окутанную облаками горбатую землю Аде оказалось куда сложнее, чем привычный спокойный гул Чарльстона, который слышишь во время вечерней прогулки вдоль предмостных укреплений Крепости и любуешься видом далекого форта Самтер или большими белыми особняками, возле которых шелестят на морском ветру карликовые пальмы. Да, установление взаимоотношений с этим горным краем было не только сложной, но и весьма тонкой задачей. По сравнению с Чарльстоном этот непривычный, как бы скошенный пейзаж у нее за окном разговаривал с ней довольно резким и отнюдь не приглушенным тоном. А горные долины, холмы, склоны и вершины казались замкнутыми и негостеприимными – отличное место, чтобы от кого-то скрываться.

В тот день в руках у Ады была очередная книга из библиотеки отца; история о приключениях на границе, написанная Симсом[11], уроженцем Чарльстона и другом Монро; Ада много раз с ним встречалась, когда он по разным поводам приезжал в город со своих плантаций на реке Эдисто. О книгах Симса она вспомнила, потому что недавно получила письмо из Чарльстона от одной своей приятельницы, которая мимоходом упомянула, что у Симса большое горе – умерла жена, а его самого сумели спасти от приступов безумия лишь с помощью опиатов. Ада несколько дней не могла выбросить из головы эту печальную новость.

Она принялась за книгу, но при всей увлекательности описываемых событий никак не могла забыть о том, что голодна. Поскольку поиски яиц не увенчались успехом, позавтракать ей так и не удалось, хотя уже близился полдень. Прочитав всего несколько страниц, Ада сунула книгу в карман и пошла вниз, на кухню, намереваясь пошарить в кладовой – вдруг найдется хоть что-то, из чего можно приготовить еду? Потом она почти два часа возилась, пытаясь растопить плиту и замесить тесто из белой муки, чтобы испечь хлеб; дрожжей у нее не было, и она всыпала в тесто соду для выпечки – ничего более подходящего у нее не нашлось. Когда же она наконец вынула из духовки свое изделие, оно больше походило на крайне неудачный корж или просто на большую неровную лепешку; корочка сильно потрескалась и подгорела, а внутри все было липким, мокрым и на вкус, как сырая мука. Ада погрызла кусочек, потом сдалась и выбросила свою стряпню во двор – пусть куры клюют. На обед она съела только тарелку салата из маленьких помидорчиков и огурцов, порезанных, посоленных и сбрызнутых уксусом. Удовольствия от такой еды она почти не получила, и от голода это ее тоже не спасло. С тем же успехом она могла бы просто подышать воздухом.

Оставив грязную тарелку и вилку на столе, Ада взяла шаль, комком валявшуюся на диване, встряхнула ее и накинула на плечи. Потом вышла на крыльцо и немного постояла там, глядя вокруг. Небо было безоблачным, хотя и затянутым легкой дымкой, отчего его голубизна казалась как бы выцветшей. Ада заметила, как тот черно-золотистый петух бродит возле амбара, скребет землю и что-то склевывает, а потом со свирепым видом топчется вокруг этого места. Постояв, она спустилась с крыльца, вышла за ворота и побрела по дороге, которой в последнее время пользовались так редко, что земля между колеями заросла травой, высокими астрами и лисохвостом. Зеленая изгородь вдоль дороги была покрыта крошечными желтыми и оранжевыми цветочками, и Ада коснулась одного – ей нравилось смотреть, как эти цветочки лопаются, разбрасывая вокруг свои семена.

– Недотрога, – вслух произнесла Ада название растения, радуясь, что хоть чему-то может дать имя, вполне возможно, ею же самой и придуманное.

Она прошла по дороге примерно милю, а потом, выйдя из лощины Блэк Коув, свернула на тропу, ведущую к реке, и походя нарвала целый букет полевых цветов, срывая все, что привлекало ее внимание: полынь, дудник, череду, черноголовку. У реки она снова свернула и двинулась вверх по течению знакомой тропой – здесь она всегда ходила в церковь. Дорога, тянувшаяся по берегу реки, служила как бы главной артерией здешней общины, а потому была сильно разбита колесами повозок, колеи стали из-за дождей чрезмерно глубоки, а самые низкие участки под копытами лошадей, коров и свиней и вовсе превратились в черные топкие болотца. В таких местах люди протоптали чуть в стороне от дороги тропинки, чтобы не утонуть в жидкой грязи, где глубина порой была выше краев мужских сапог. Росшие вдоль дороги деревья низко склонили ветви, покрытые густой листвой в преддверии конца лета. Деревья, казалось, просто устали расти и зеленеть и поникли, но отнюдь не от засухи, потому что лето выдалось на редкость дождливым, да и черные воды реки, по берегу которой тянулась дорога, были глубоки и спокойны.

Через пятнадцать минут Ада добралась до маленькой часовни, где когда-то читал свои проповеди Монро. По сравнению с красивыми каменными церквями Чарльстона эта часовня архитектурно выглядела чрезвычайно строгой, если не сказать бедной, ее очертания были почти столь же просты, как у ловушки для птиц, зато ее пропорции – высота двускатной крыши, соотношение длины, ширины и высоты самого здания, расположение шпиля – были определенно элегантны. Монро очень любил эту часовню, восхищался ее строгой геометрией и изящной простотой, которые столь хорошо отвечали его собственным простым желаниям, свойственным ему в последние годы жизни. Часто во время прогулки, когда они с Адой подходили к часовне со стороны реки, Монро говорил: «Вот именно так и выглядит истинное слово Божие!»

Поднявшись на горку, Ада прошла на кладбище, находившееся за церковью, и немного постояла у могилы Монро. Черный могильный холм еще не успел покрыться плотным травяным покровом. И надгробия там по-прежнему никакого не было, поскольку Ада отвергла все варианты в местном стиле – предлагались либо плоский речной камень, либо дубовая доска с неглубоко прорезанными именем и датами рождения и смерти. Вместо этого она заказала в местной управе резное гранитное надгробие, но изготовление его продвигалось медленно. Ада положила в изголовье принесенный букет цветов и убрала предыдущий, теперь увядший и раскисший от влаги.

День смерти Монро пришелся на май. Где-то после полудня Ада собралась на прогулку, прихватив с собой акварельные краски и бумагу и намереваясь запечатлеть только что распустившиеся цветы рододендрона близ нижнего ручья. Выйдя из дома, она ненадолго остановилась, чтобы побеседовать с Монро, который сидел под грушевым деревом в полосатом шезлонге и читал книжку. Он выглядел усталым и признался, что у него вряд ли хватит жизненных сил, чтобы дочитать до конца хотя бы эту страницу, так что он, пожалуй, лучше поспит. Однако он попросил Аду непременно разбудить его, когда она вернется, потому что не хотел дремать тут до самого вечера, ведь вечерами всегда такой влажный воздух. А еще, прибавил он, ему в его возрасте уже, пожалуй, трудновато самостоятельно выбираться из низкого шезлонга без посторонней помощи.

Ада отсутствовала не больше часа. Еще входя с поля во двор, она обратила внимание, что Монро спокойно полулежит в своем шезлонге и даже рот у него слегка приоткрыт. Наверное, храпит, решила она, так что за ужином можно будет сколько угодно над ним подшучивать, раз уж он позволил себе лежать у всех на виду в такой недостойной позе, да еще и храпеть. Она подошла ближе и хотела уже его разбудить, но тут увидела, что глаза у него открыты, а книга валяется на траве. Одним прыжком преодолев оставшееся расстояние, Ада коснулась рукой отцовского плеча, желая слегка его встряхнуть, и сразу же поняла, что он мертв. Ее рука ощутила лишь холод безжизненного тела.

Ада бросилась за помощью – то бегом, то шагом, но все время срезая путь и стараясь держаться той тропы, что пересекала холм и спускалась к реке и к дороге, идущей вдоль берега и ведущей прямиком к ферме Свонгеров, их ближайших соседей и членов той же, что и она с отцом, конгрегации. Ада знала этих людей с первых дней своей жизни в горах. Она примчалась к ним, задыхающаяся, в слезах, и Эско Свонгер тут же запряг в повозку лошадей, и они с Адой кружным путем, по дороге, поехали к дому Монро. Они были еще в пути, когда с запада вдруг налетел ветер, принесший сильный дождь, и до их низины они добрались уже в сгущающихся сумерках, а Монро в своем шезлонге под грушей промок насквозь, и к лицу его прилипли лепестки цветущего кизила. Листок с акварелью, брошенный Адой там же под грушей, являл собой своеобразное абстрактное смешение розовых и зеленых пятен.

Ночевала она тогда у Свонгеров и долго лежала без сна, но с сухими глазами, думая о том, что лучше бы ей было уйти раньше Монро, хоть и понимала где-то в глубине души, что у природы свои предпочтения насчет очередности: сперва положено умирать родителям, а потом уж детям. Однако понимание этого жесткого распорядка не приносило облегчения, ибо следование ему означало, что и «счастливчики» все равно чувствуют себя осиротевшими.

Через два дня Ада похоронила Монро на вершине холма над Литтл-Ист-Форк, притоком Пиджин-Ривер. Утро было солнечное, яркое, и со стороны Холодной горы веял несильный ветерок, однако казалось, что весь мир пробирает дрожь от этого ветра. Как ни странно, влажность в тот день была минимальной, и все краски и очертания предметов казались неестественно четкими и какими-то хрупкими. Сорок человек, одетых в черное, почти до отказа заполнили маленькую часовню. До начала проповеди гроб со снятой крышкой покоился перед кафедрой проповедника на козлах для пилки дров. После смерти лицо Монро словно провалилось внутрь под воздействием силы тяжести и общей вялости кожи, особенно щеки и глаза, а нос, казалось, стал длиннее, чем при жизни, и заострился. Одно веко у него так и осталось слегка приподнятым, и в щелочке виднелся белок глаза.

Ада, прикрывая рот ладонью, наклонилась к человеку, сидевшему от нее через проход, и что-то тихо ему сказала. Он встал, позвенел мелочью в карманах, извлек оттуда два медяка, затем подошел к Монро и накрыл ему глаза этими медяками, чтобы не была видна та щель, через которую Монро как бы подглядывал за всеми со странным, каким-то пиратским, выражением лица.

Поминальная служба носила импровизированный характер, поскольку другого священника, исповедавшего их веру, в пределах доступности не имелось, а те, что имелись, представляли различные баптистские конгрегации и сразу отклонили просьбу об участии в проводах Монро – это было их своеобразной местью за то, что Монро не верил в такого Бога, терпимость и милосердие которого строго ограничены. На самом деле, согласно проповедям Монро, Бог отнюдь не являлся ни одним из нас, ни властелином, который в силу своего темперамента был способен с легкостью разгневаться на людей, да так, что кровь людская забила бы фонтаном, пятная Его белые одежды; Он был просто выше простых смертных и взирал как на лучших, так и на худших представителей человечества устало, с жалостью и умилением.

Так что на похоронах пришлось обойтись теми скупыми словами, которые все же сумели произнести сами прихожане. Один за другим они, шаркая ногами, поднимались на кафедру и стояли, уткнувшись подбородком в грудь, чтобы не смотреть открыто на других членов конгрегации, особенно на Аду, сидевшую на передней скамье с женской стороны. Ее траурное платье, выкрашенное в черный цвет всего лишь накануне, имело слегка зеленоватый оттенок, точно перья на голове у селезня, и еще пахло краской. Лицо Ады, скованное холодным горем, было бело, как обнажившееся сухожилие.

Люди, смущаясь, не слишком складно говорили о Монро, о его «великих знаниях» и прочих его замечательных качествах. Сказали и о том, что, когда он перебрался сюда из Чарльстона, над здешней общиной «словно вспыхнул яркий свет». А еще люди вспоминали бесчисленные добрые деяния Монро и его мудрые советы, которые он щедро раздавал. Одним из выступавших был Эско Свонгер, который оказался чуть более красноречив, чем прочие, но нервничал ничуть не меньше. Он первым вспомнил об Аде и сказал о том, какая ее постигла ужасная утрата и как им всем будет ее не хватать, когда она вернется домой, в Чарльстон.

А потом они стояли у могилы, глядя, как гроб на веревках опускают в яму шестеро мужчин из их конгрегации – те же, что и донесли гроб сюда от часовни. Когда гроб был благополучно опущен, один из этих шестерых прочел последнюю молитву и сказал несколько слов, особо отметив и «ревностное служение» Монро церкви и общине, и «удручающую внезапность» его смерти, когда он «словно пошатнувшись, рухнул в вечный смертный сон». Этот человек, похоже, видел в смерти проповедника некое послание всем, кто слишком легко относится к переменчивому характеру жизни, некий урок, который Господу вздумалось преподать людям.

Они еще долго стояли и смотрели, как засыпают могилу, и в какой-то момент Ада не выдержала и отвернулась, глядя вдаль, на излучину реки, и собираясь с силами, чтобы все-таки выстоять до конца. Наконец могильный холм был насыпан и утрамбован, все стали дружно расходиться, и Салли Свонгер, подойдя к Аде, крепко взяла ее за локоть и повела с холма вниз.

– Ты бы пожила у нас, пока не уладишь все дела и не сможешь вернуться в Чарльстон, – предложила Салли.

Ада остановилась, посмотрела на нее и сказала:

– А я и не собираюсь возвращаться в Чарльстон.

– О Господи! А что же ты собираешься делать? – Миссис Свонгер явно была поражена.

– Жить в Блэк Коув, – сказала Ада. – По крайней мере, какое-то время.

Миссис Свонгер так и уставилась на нее. Потом, словно одернув себя, спросила:

– И как же ты намерена со всем справляться?

– Я еще толком не знаю, – сказала Ада.

– Ну, сегодня-то я точно тебя никуда не отпущу. Нечего тебе ночевать одной в этом огромном темном доме. Пообедаешь с нами, а потом и решишь. Можешь оставаться у нас, сколько будет нужно. Пока не почувствуешь, что готова уйти.

– Буду вам очень признательна, – поблагодарила Ада.

Она прожила у Свонгеров три дня, а потом вернулась в свой пустой дом, чувствуя себя очень одинокой и безмерно страшась будущего. Страх этот через три месяца почти прошел, но Ада поняла, что отсутствие страха покоя все-таки не приносит, и ее новая жизнь представлялась ей жалким существованием одинокой старухи, остро чувствующей и свое одиночество, и все уменьшающиеся силы и возможности.

От могильного холма Ада снова спустилась на дорогу, а потом решила еще немного пройти вверх по течению реки и, срезав путь, вернуться в Блэк Коув. Во‐первых, так было гораздо короче, а во‐вторых, дорога проходила мимо почтового отделения и дома Свонгеров, где, как она надеялась, ее, возможно, даже и обедом накормят.

На дороге ей навстречу попалась какая-то старуха, гнавшая перед собой рыжую свинью и парочку индюков, слегка постегивая их ивовым прутом, когда они пытались сойти с дороги в сторону. Потом Аду нагнал какой-то понурый мужчина и быстро прошел вперед, неся перед собой на лопате горку дымящихся раскаленных углей. Проходя мимо нее, мужчина на ходу с усмешкой бросил через плечо, что вот, дескать, допустил оплошность – позволил огню в очаге погаснуть, так что пришлось пойти и занять огонька. Еще через какое-то время Ада сама нагнала какого-то странного человека крупного телосложения с тяжелым джутовым мешком, висевшим на каштановой ветке. За этим человеком с высокого дерева внимательно следили три вороны; птицы не говорили ни слова в осуждение, просто смотрели вниз. А мужчина и впрямь вел себя очень странно: время от времени он лупил по своей набитой суме отломанной ручкой мотыги так, что только пыль клубами летела. Да еще и что-то приговаривал, проклиная свою сумку так, словно она была главным препятствием в его жизни и не давала ему жить легко и просто. Ада, еще не подойдя к нему, услышала и эти глухие удары, и тяжелое дыхание мужчины, и бранные слова, и скрип его сапог, когда он старался покрепче упереться в землю, чтобы нанести удар посильнее. Проходя мимо, она лишь внимательно на него посмотрела, но потом остановилась, вернулась и спросила, что это он делает. «Бобы лущу», – ответил он и ясно дал ей понять, что, с его точки зрения, каждый маленький боб в мешке – это его враг, которого он непременно должен ненавидеть. Он с ненавистью распахивал поле, с ненавистью сажал проросшие бобы, с ненавистью смотрел, как образуются побеги, как наливаются стручки, а потом с ненавистью срывал эти стручки, проклиная каждый, и швырял их в ивовую корзину, словно ненависть и злоба навсегда прилипли к его рукам. Битье палкой было единственной частью этого длительного процесса, которая была ему по душе. Это нравилось ему даже больше, чем поедание бобов.

К тому времени, как Ада добралась до мельницы, утренняя дымка еще не успела до конца растаять под жаркими лучами солнца, однако сама Ада настолько разогрелась при ходьбе, что скинула теплую шаль, свернула ее и сунула под мышку. Мерно шлепало мельничное колесо, вращаясь, выплескивая воду в водосток и брызгаясь. Стоило Аде коснуться дверной рамы, и она почувствовала, как все здание мельницы вибрирует в такт поворотам мельничного колеса и работе различных механизмов и жерновов. Она сунула голову в приоткрытую дверь и как можно громче, чтобы быть услышанной за всеми этими скрипами и стонами, окликнула хозяина: «Мистер Пик!»

Внутри пахло сухим зерном, старым деревом, мхом из мельничного лотка и водой. И было темновато, поскольку лучи света, которым удавалось туда проникнуть через два маленьких окошка и распахнутую дверь, натыкались на плотную завесу пыли, поднимавшуюся над грудой смолотого зерна. Мельник вынырнул из-за жерновов, шагнул к Аде и принялся отряхивать руки. Ото всех этих движений в воздух поднялось еще больше пыли, и в луче падавшего из двери света Ада увидела, что волосы у мельника на голове, его брови, ресницы и даже волоски на руках выглядят словно заиндевевшими – все было покрыто толстым слоем светло-серой мучной пыли.

– За почтой пришла? – спросил мельник.

– Да, если мне что-то есть.

Он прошел в ту часть здания, где находилось почтовое отделение – крошечная пристройка с односкатной крышей, – и вернулся, с удивлением вертя в руках конверт. Ада сунула письмо в книгу Симса, лежавшую у нее в кармане, и пошла по дороге к дому Свонгеров.

Эско она обнаружила возле амбара. Согнувшись в три погибели, он пытался вставить спицу в колесо тележки с помощью кувалды и клина, вырезанного из ветки белой акации. Пока Ада брела к нему от дороги, он успел выпрямиться, положить кувалду и обеими руками опереться о передок повозки. Казалось, его руки и борта тележки сделаны из одного материала, настолько они выглядели одинаковыми и по цвету, и по твердости. Рубашка на Эско насквозь промокла от пота, и Ада, подойдя ближе, почувствовала его запах, похожий на запах мокрой глины. Сам Эско был очень высоким, худым, с маленькой головой, увенчанной пышной шапкой спутанных седых и очень сухих волос, вздымавшихся на макушке, точно хохолок на голове у синицы.

Он с явным удовольствием ухватился за возможность отложить работу и повел Аду в дом, для чего сперва нужно было пройти в калитку и пересечь двор. Колья ограды Эско использовал как вешалку для всякой всячины; к ограде он привязывал также и своих лошадей, так что заостренные концы кольев со временем непременно оказывались обломаны или разлохмачены зубами нетерпеливых животных. Двор был пустой, чисто выметенный, и там не было ни одного кустика, ни одной цветочной клумбы в качестве украшения, зато росло полдюжины больших дубов и имелся крытый колодец, являвшийся новшеством в этой стране текучей воды. Колодец был абсолютно необходим, поскольку место, которое Свонгеры выбрали под свое жилье, носило название Сухая Лощина. Их большой дом был некогда выкрашен белой краской, но теперь эта краска крупными, величиной с ладонь хлопьями слезала со стен, и вскоре, подумала Ада, этот дом будет похож на пятнистую или серую в яблоках кобылу, а еще через пару лет станет совсем серым.

Салли сидела на крыльце и нанизывала на нитки бобовые стручки; пять длинных низок уже висели и сохли, подвязанные к потолочной балке. Круглолицая Салли Свонгер и сама была кругленькая, с гладкой, блестящей, точно поверхность сальной свечи, кожей и начинавшими седеть волосами, которые красила хной, придавая им тот же оттенок, что и полоса на спине мула. Эско подтолкнул к Аде свободный стул, затем сходил в дом, принес еще один стул, для себя, уселся и принялся лущить бобы. Об обеде никто не заговаривал, и Ада, с некоторым разочарованием посмотрев в бледное небо, увидела, что несколько расплывчатое пятно, изображавшее солнце, уже клонится к западу, а значит, Свонгеры давно уже пообедали.

Некоторое время все хранили молчание, и в тишине слышалось лишь щелканье стручков в руках Эско и шипение нити, на которую Салли нанизывала стручки целиком, предназначавшиеся для высушивания, да еще из дома доносилось тиканье часов, стоявших на камине, и казалось, что там кто-то равномерно стучит костяшками пальцев по крышке картонной коробки. Эско и Салли работали слаженно и с явным удовольствием, иногда соприкасаясь руками, если одновременно совали их в корзину с бобовыми стручками. Оба отличались спокойствием и медлительностью движений и были очень нежны друг с другом, и каждый стручок в их руках выглядел как предмет, заслуживающий их любви и нежности. Бездетными они отнюдь не были, но им все же удалось сохранить в долгом браке тот дух романтики, каким часто отличаются бездетные супруги. Казалось, период ухаживания у них так до сих пор и не кончился. Ада считала их чудесной парой и не видела ничего удивительного в том, что им так хорошо друг с другом. Она всю свою жизнь прожила с вдовцом, и у нее не сложилось правильного представления о супружеской жизни и о том, какую пошлину могут потребовать за тихое семейное счастье повседневные хлопоты по хозяйству и какой урон браку они могут нанести.

Наконец молчание было нарушено, и первым делом разговор зашел, естественно, о войне и о том, каковы ее мрачные перспективы, ибо федералы подошли совсем близко, вплотную к северным отрогам гор, а в Виргинии положение и вовсе отчаянное, если верить газетным статьям и рассказам об окопных боях под Питерсбергом. Ни Эско, ни Салли этой войны не понимали и разбирались в текущих событиях весьма смутно; наверняка они знали только две вещи: войну в целом они не одобряют, а Эско уже в том возрасте, когда на ферме ему требуется кое-какая помощь. По этой и по многим другим причинам они были бы рады, если бы войне был положен конец и их мальчики вернулись домой. Ада спросила, есть ли вести от сыновей Свонгеров, ведь они оба воюют уже давно, и поняла, что вот уже много месяцев от них нет ни слова, и родители не знают даже, живы ли они.

Свонгеры с самого начала были против войны и вплоть до последнего времени сочувствовали федералам, как, впрочем, и многие другие в этих горах. Но постепенно душой Эско все сильней овладевали горькие сожаления; он был недоволен поведением обеих сторон и теперь почти одинаково опасался и федералов, и конфедератов – особенно после того, как войскам федералов удалось закрепиться в северной части гор. Он боялся, что скоро они и сюда заявятся в поисках продовольствия и заберут все, что захотят, а людей оставят ни с чем. Совсем недавно Эско побывал на заседании окружного совета и рассказывал, что по всему городу ходят слухи, что Кёрк и его «синие» уже начали рейды близ границы штата. Например, явились на рассвете и разграбили ферму – не только увели всех животных, каких сумели найти, но и обчистили кладовые, забрав все, что смогли унести с собой, а потом еще и закрома с зерном подожгли.