Холодные зори

1. ГОРОДОК НА ВОЛГЕ

Низкое ситечко-небо сеет мелкий, холодный и нудный дождь. Он прибил к земле мутно-желтую дымку, что обычно висит над заводом и поселком, выблестил главную улицу, замесил непролазную грязь по всей слободе.

И стоит в двух шагах от большака, в жирном глинистом придорожном месиве, длиннокосая, небольшого росточка девица, с трудом лишь с помощью нераскрытого зонтика сохраняя равновесие. А между ней и братниным домом — разливанное море липкой и вязкой грязи.

Хитроумный возница пожалел тарантас и лошаденку, бесстыдно высадил одинокую пассажирку прямо под дождь, на омытый дождем булыжник, и не подумав поискать съезда к угловому двухэтажному дому. Вот и мается барышня с зонтиком: все ее попытки высвободить ногу, чтобы переступить хотя бы еще на шаг, ни к чему не приводят. Высокие ботинки ее давно полны холодной воды, а зонтик все глубже уходит в мягкий, податливый грунт.

Ее саквояж и большой узел с постелью, перехваченный брезентовыми ремнями с деревянной ручкой, также безнадежно мокнут под дождем на обочине мокрого шоссе.

Эту, в общем-то печальную, но со стороны чем-то забавную картину уже несколько минут вынужденно наблюдает длинноволосый, с горящими угольями-глазами, прилично одетый молодой человек. Он сам с трудом пробирается по улочке к тому шоссе в деми-пальто и в шляпе, с раскрытым зонтиком над головой.

Василек Адеркин после очередной ночной вылазки с прокламациями спешит от Петра Ермова домой сменить свой «парад» на рабочую одежонку да и подзакусить перед сменой.

— Поостерегитесь, барышня, не дай-то бог, упадете! — издали звонко кричит он, а его острые глаза выискивают хоть какую-нибудь кочку или камешек вблизи терпящей бедствие барышни. И нашел-таки твердинку — камень, торчащий горбыльком. Большими прыжками начал приближаться к нему юноша.

— Ой, осторожно! — участливо воскликнула девушка. — Сами выпачкаетесь. Сапоги здесь нужны охотничьи, а не ваши галоши.

Но Васятка Адеркин неожиданно быстро появился совсем рядом. К Маринкиному удивлению, он даже галоши не испачкал. И теперь, стоя на какой-то кочке, командует с высоты своей найденной тверди.

— Кончик вашего зонтика, мадам! Держитесь крепче за ручку, а вот еще и мой, — протянул он ручку и своего зонтика. — Шагайте смелей, а я вас буду подтягивать к себе.

Не вдруг удалось Маринке вытащить больную ногу, из густой грязи.

И тут Васятка увидел ее ортопедический ботинок. Мгновенье — и он плюхнулся обеими ногами в грязь возле Марины, молодцевато легко поднял девушку и понес вместе с зонтиками над хлябью, сам увязая по голень в черно-желтой вязкой грязи. Так на высоко поднятых сильных руках паренек и вынес ее к самому дому, поставив на сухое место у парадного крылечка. Не мешкая, быстро побежал он по старым своим следам и с помощью своего зонта извлек одну за другой обе оставленные в грязи галошины. Маринка барабанила в это время зонтиком в окно, вызывая брата, но его не оказалось дома. Вышла Ефросинья Силантьевна.

Василек еще прыгал к валуну, а оттуда вновь по грязи выбирался на шоссе, когда Ефросинья Силантьевна успела притащить со двора тесину и бросить ее прямо в грязь, одним концом в сторону шоссе. Василий схватил в руки саквояж и узел. И теперь уже по доске благополучно добрался к крылечку с вещами.

Концы его брюк, ботинки и бесполезно торчащие рядом галоши являли собой жалкое зрелище. Но Маринка не видела ничего, кроме ласковых угольков Васяткиных глаз. Она стояла словно завороженная: «Неужто это и впрямь Васятка, тот некогда смешной, кукольный мальчик в матроске, что приходил к нам со своей матушкой в Спиридонки? Боже ж ты мой! Сколько времени прошло с тех пор?!» И Маринка решительно шагнула навстречу явно смущенному Василию. Юноша крепко пожал протянутую ему маленькую, но сильную руку. Василий давно узнал Маринку — еще тогда, как увидел ее ортопедический ботинок. Но тоже никак не мог представить эту невысокую хрупкую, но столь элегантную городскую барышню той маленькой худенькой девчонкой-пастушкой, что когда-то спасла ему жизнь. И только ее широко открытые ласковые, добрые серо-голубые глаза и такие милые ямочки на покрытых румянцем щеках свидетельствовали: это она!

Свою неловкость и растерянность Василек попытался скрыть за мальчишеской выходкой. Картинно присев, он начал потряхивать пальцами, подчеркивая этим силу Маринкиного рукопожатия. И получилось все у него так естественно и непринужденно, что Маринка, а за нею и тетка Ефросинья от души рассмеялись.

Чувство какой-то неловкости охватило Василия: как редко вспоминал он ее в своей хлопотной жизни. А память словно искру высекала: с неумолимостью самой правды подсказала она слова той его давней детской клятвы маленькой девочке-хромоножке там, в далекой лесной сторонке. Да, он давно нарушил эту клятву: не искал эту девочку, не писал в Спиридонки.

И ему оставалось одно: молча вспоминать и клеймить себя внутренне самым черным и самым презрительным словом — клятвоотступник. Но его живые глаза излучали совсем иное. Они были полны удивления и откровенного восторга: жизнь снова дарила ему счастье. «Вот она какой стала, Маринка из Спиридонок! Хорошенькой, нарядной, обворожительной девушкой. Нет, это все не то. Я должен, я обязан ей сказать именно теперь, сию минуту все то самое-самое, что не успел за все прошедшие годы. И это должны быть очень добрые и очень светлые слова».

Теперь Василий зарделся юношеским румянцем. Он с нескрываемой нежностью взял Маринкину руку, поднос маленькую девичью ладошку к своему учащенно стучащему сердцу и тихо-тихо, чуть шевеля губами, прошептал:

— Ну, здравствуй, голубка моя, сестрица названая, солнышко неуловимое!

От таких трогательных слов у Маринки будто узелком стянулись нити добрых воспоминаний об их встрече в таком далеком детстве на глухой лесной заимке с тем сегодняшним большим днем, который подарил ей столь неожиданную и славную встречу. Слезы глубокого чувства признательности этому удивительному случаю навернулись на глаза. Она смахнула их платочком, тихо и радостно улыбнулась Васильку, словно бы возвращаясь из детства, и протянула навстречу ответно свою вторую маленькую, но твердую ладонь, обхватив его мускулистое плечо.

— Здравствуй, свет мой Василек, братик найденный. Совсем я было, родной, потеряла тебя. А слова твои всегда согревали мою одинокую душу. — И она тоже тихо, почти шепотом, но точно и с большим чувством, слово в слово повторила его клятву: — «Никому в обиду тебя не дам, пока жив-здоров, пока ноги по земле идут».

Василий Адеркин по-братски обнял ее.

— На всю отведенную жизнь никому, Мариша! Слышь, никому и никогда! Будь весела, счастлива! А я и мои друзья, не только я сам, но и все друзья, — повторил он с большим чувством, — не забудь! — всегда твоя опора верная.

С этими словами Василий схватил свои галоши, зонтик и, крикнув весело:

— Ждите в гости, земляки Борисовы! — умчался в ту же улочку, на которой недавно появился.

У Василия уже давно произошли изменения в быту.

Распродав по сходной цене все свое хозяйство, из деревни приехали в поселок его отец Константин Никанорович и мать Агафья Пантелеевна. Василькову отцу дважды пофартило в городке на Волге — старый его начальник, капитан на «Адмирале Нахимове» (ныне он возглавлял Центральную электростанцию Волжских заводов), через неделю присвоил ему с помощью старшего мастера Хорошева высшую рабочую квалификацию — старшего электромеханика — и положил сносный оклад, а Павел Александрович Хорошев довольно быстро помог ему купить в поселке недорого и в рассрочку полдомика с большой комнатой и кухней внизу и теплой светелкой. Теперь Филя на полном серьезе иначе и не называл Василия, как «хозяин», «домовик» или «оседлый».

Игнат Степанов, племянник Константина Никаноровича, случалось, теперь на одной неделе бывал у них дома не менее двух-трех раз. Но только один из Василиев — механик Масленников — знал, что Игнат Степанович вступил недавно в ту же партию социал-демократов, членом которой уже несколько лет был и сам Масленников. Знал он хорошо и подружку Игната Дарью Носкову, кубовщицу и уборщицу из механосборочного цеха, опытную подпольщицу, связную местной организации социал-демократов с одной из губернских явок.

Девушка эта была не только расторопна и трудолюбива в цеху, но мужественна и находчива в своей нелегкой революционной работе. Явка для нее была установлена в винной лавке на окраине губернского города. Выходила она в самое безлюдное время, ближе к полудню, часов в 10—11. Каково же было ее удивление, когда однажды, подойдя к стеклянной дверце, увидела она за прилавком незнакомого человека. Уже было и дверцу приоткрыла, чтобы войти. И хорошо, не растерялась, все-таки вошла. Пришлось достать кошелек, окликнуть (теперь она это ясно видела) шпика и подать ему деньги. Что делать, и шпик вынужден был налить-таки ей вина. Выпила, поблагодарила и пошла дальше мимо лавочки, так и оставив того в неведении об истинной цели своего прихода. Оказалось позже, что, действительно, лавочка эта давно взята на подозрение. В утренние, а то и в вечерние часы вызывали вдруг хозяина в полицейский участок и начинали составлять протокол — то якобы по акту об антисанитарном состоянии лавочки, то по жалобе на недолив. А в эти часы вместо хозяина в лавке дежурил опытный шпик, которому поручено было искать в посетителях связного.

Дрогни хоть на секунду связная у двери, увидев чужого человека за стойкой, не войди, а замешкайся, за ней увязался бы филер. От верного человека на Волжских заводах знали жандармы, что именно в этой лавочке явка, но кто выходит на связь и с кем ее осуществляют, еще не установили.

А дело заварилось нешуточное. В губернскую тюрьму было брошено несколько рабочих по обвинению в убийстве шпика, портного по профессии. Ему будто бы в глаза сказал один из рабочих: «Ты шпион». Портной расплакался, стал приводить множество доводов, настойчиво отстаивая свою преданность рабочему движению. Но просчитался в одном: начал вдруг охотно и часто угощать того самого рабочего, который в глаза назвал его предателем. Рабочие увидели, что портной добивается возможности любыми путями сохранить свою связь с подпольем.

И этот рабочий сделал вид, что поверил портному Денькову. Чтобы доказать свою полную искренность, он даже сообщил стукачу время и место очередной сходки рабочих-подпольщиков.

И в эту ловушку опытный филер наконец-то угодил.

Утром рокового для себя дня Деньков побывал у самого начальника губернского охранного отделения, получил инструкции и напутствия. Не догадывался провокатор, что подпольщики установили за ним строгое поминутное наблюдение. И уж, конечно, не мог он предполагать, что молодые, цепкие глаза Полины Браудо, дочери губернской знаменитости, известного в Москве и Питере главы местной адвокатуры, отметили и время его прихода, и время отбытия из охранного отделения. Она вела наблюдение из окна своего будуара в респектабельном двухэтажном особняке, который большими окнами без переплетов, из целого стекла, смотрел на расположенную напротив охранку. Не подозревал Деньков и того, что даже в поезде, по дороге к поселку Волжских заводов, ехал с ним рабочий-дружинник.

Поздно вечером того же дня труп Денькова был обнаружен в глухом месте приволжского леса близ поселка Волжских заводов. На лацкане пиджака филера булавкой была приколота записка, написанная крупными печатными буквами и явно левой рукой: «Смерть предателям!»

Обо всем этом слыхали и Васек с Филей. Маринка же чувствовала себя в поселке далекой от каких-либо происшествий и дел. Наконец-то ей снова удалось более трех месяцев провести в Москве. Теперь уже с явным успехом. Сумела-таки настойчивая девица с помощью московских связей брата получить в Московской ремесленной управе аттестат швеи и золотошвейки да еще и другой аттестат — столичной шляпницы. И вот, вновь водворясь в столь желанном сердцу братнином доме, у родного очага, она целиком погрузилась в повседневные домашние хлопоты.

Работы по дому хватало. И прибраться надо, и постирать постельное, и брату свежие сорочки подготовить, и обед помочь Фросе сварить. Брат накупил полотна для постельного белья. Маринка принялась вышивать пододеяльники, наволочки, вязать брату носки шерстяные, Фросе чулки, себе перчатки.

Разве что по праздникам ей доводилось из окон своего дома видеть и безобразно пьяные драки, и поножовщину. Брат долгое время не разрешал ей одной выходить на улицу и провожал, когда она гуляла или ходила менять книги в заводскую библиотеку.

Однообразно и скучно шли дни и месяцы Маринкиной жизни в поселке. Наступила зима.

В читальном зале, правда, милая интеллигентная библиотекарша иногда подсказывала Маринке, какую книгу ей взять, рассказывала о писателях. Большим спросом в те годы пользовались произведения молодого, но уже знаменитого писателя-волжанина Максима Горького. Один томик его произведений Маринка прочитала с большим интересом. Многое, о чем он писал, находило самый живой отклик в ее душе, потому что она немало своими глазами видела из того, что послужило Горькому темой того или иного рассказа. И ей, как и ему, было жалко людей, живущих в нищете, пьянстве, грязи и невежестве.

Читала Маринка и некоторые произведения графа Л. Н. Толстого, но его «Детство. Отрочество. Юность» не захватили ее, а Пушкина и Лермонтова читать ей было еще трудновато, потому что к чтению стихов она не привыкла, а прозаические произведения никак не удавалось заполучить в библиотеке. Они всегда были на руках у читателей.

А вот стихотворения Некрасова она просто «глотала». Многое о нем и о его произведениях знала раньше от своего деда, и некоторые стихи теперь узнавала, потому что когда-то их уже слышала.

В середине зимы, незадолго до Нового года, Маринке неожиданно повезло. Кончилась ее безработица.

Гриша решил сшить себе у самого модного из местных портных, Ройтмана, костюм и взял с собою Маринку.

Ройтман извинился перед Маринкой, что она застала его в жилете и сидящим по-турецки на столе, а она ответила на это, что и сама любит работать по-мужски на таком вот столе, поджав под себя ногу.

— Уж не моя ли соперница вы, мадам! — пошутил Ройтман.

А Маринка и на это ответила, что в соперницы такому известному мастеру она, конечно, не годится, а вот помощницей, особенно по женскому платью, работать смогла бы.

— Любопытно, очень любопытно, — сказал Ройтман и вдруг предложил Маринке место своей помощницы.

Условия найма были более чем скромны, но обеспечивали гарантированную работу.

Сам труд швеи достаточно тяжел и доставляет мало радости. Главное было для Маринки в том, что она обрела наконец-то внутреннее спокойствие. Ежемесячно приносила она домой трудовые рубли.

Читала теперь меньше, да и ходить в библиотеку стало некогда, разве что по воскресеньям.

Брат, принимая ее заработок, выделял ей деньги «на булавки», то есть на личные расходы. И она была счастлива твердой уверенностью в своей небесполезности хотя бы для ее маленькой семьи.

Фрося устроилась работать на заводскую судоверфь маляром, и теперь они с Маринкой вели хозяйство на равных началах.

Иной раз к Маринке забегали соседки по улице, ее новые подружки, которых она взялась научить делать искусственные маки и сирень.

Квартиру Григорий нанял просторную. Здесь каждому из троих было по комнате. А выходили они в большую гостиную, где стоял купленный по случаю дешевенький рояль. В доме была парадная дверь с крытым крыльцом на улицу и второй, черный ход — из кухни во двор. Оттуда можно было калиткой выйти через соседний двор на другую улицу. Это было удобно тем, кто приходил к Григорию обычно ненадолго и уходил также незаметно, не появляясь на главной улице, где всегда был народ.

Ефросинья Силантьевна еще в Бежице привыкла к тому, что у племянника всегда какие-то свои дела, много знакомых молодых людей и девушек. Некоторые из них у Борисовых не задерживались. Другие нередко веселились в их доме, собираясь попить чайку, спеть под гитару, послушать мандолину, а бывало, и выпить в своей компании.

Гриша был всегда веселым и общительным, любил петь под гитару старинные романсы, часами готов был аккомпанировать, если пели другие, или играть на мандолине. Часто молодежь и танцевала под дуэт гитары и мандолины, хотя в семье был неплохой граммофон и много пластинок с танцевальными мелодиями.

Приятно удивило Ефросинью Силантьевну, когда однажды Маринка вдруг выхватила у брата гитару и, рассмеявшись, чистым, звучным голосом бойко запела под собственный аккомпанемент разухабистую белорусскую песенку про старого хрыча, что собирался жениться.

Вот и сейчас в доме вечеринка. Парни выпили по лафитничку, девушки пригубили вина. Разговор за столом разгорелся, как пламя в костре, когда подбросят сухого хворосту или лапника.

Долго сидела молодежь в тот вечер у Гриши. Молодые люди говорили между собой о заводских делах. Девушки пересели на оттоманку и повели свои «секретные» разговоры: кто, где, кого да с кем видел, кто кому нравится, потом о ярмарке — сколько там всякого добра накупить можно: и материи, и платья пошитые, и обувки, денег бы только поболе. Кроме Клавы Лаптевой, с явными видами на хозяина дома, в гостях у Борисовых были нынче учительница из церковноприходской школы, девица, как говорится, уже на возрасте, Сима Кетова, Наташа, дочка Пантелеймона Романовича Вавилина, мастера судоверфи, и совсем еще девочка Катя Садникова.

Мужчины говорили о последнем из событий в поселке.

— Слыхал, колокол для собора, что строится заводом, сами отливать будем, — сказал Гришин дружок, конторщик из потребиловки, Федор Лекарев.

— Что ты, Федя! Акционеры наши с кремлевский царь-колокол хотят его сгрохать, аж в тысячу пудов: где уж нашему заводу браться?

И тут в беседу ворвался взволнованный голос Михаила Крохина, мастера из того же цеха, что и Борисов.

— Что колокол? Разве один он? На гарное масло плати, на лампадное плати, почитай в каждом цехе икона. Есть дети, нет детей, а процент на школу — подай. А денег — шиш в кармане, до сих пор вместо денег кое-кому в цехах «фофан» ввернуть норовят.

Многим в поселке памятно июньское выступление рабочих, когда прежний директор навсегда сбежал из поселка вместе с семьей, скрываясь от рабочего гнева. Сама полиция не смогла устоять в те памятные дни перед грозным натиском многотысячной организованной толпы заводских. Сами, без табельщиков и заводской охраны, распахнули главные ворота рабочие, чтобы потребовать у администрации немедленной выплаты большой задолженности. Тогда в этой смелой и дружной борьбе за свои права была проявлена настоящая пролетарская солидарность. И удивительным был не сам этот стихийно возникший бунт. И даже не то, что сразу официально заменили самого директора и немедленно расплатились, проведя расчет с рабочими за все четыре месяца, к тому же отменили «фофаны» и установили обязательную ежемесячную выдачу заработка по цехам. Удивительной была победа силы организованного рабочего отпора над самой неприступной косностью — губернскими чиновниками.

Рабочие Волжских заводов вступились за арестованных зачинщиков «бунта», вожаков-активистов.

И сколь ни тщилась заводская администрация, и подкупами и угрозами нажимая на судебных исполнителей да присяжных поверенных, суд не мог доказать явной виновности обвиняемых: недавно почти все они были оправданы. Горстка осужденных получила не более трех недель или месяца тюрьмы с зачетом предварительного заключения, что фактически освобождало и их в день окончания суда.

Григорий понимал: затронутая Михаилом тема была слишком рискованной для такой вечеринки.

— Оставь, Михаил, эти разговоры. Ни к чему они сейчас. Давай лучше выпьем, — примирительно сказал он, косясь на девчат.

Но те, увлеченные своими заботами да пересудами, не слышали ни Михаила, ни хозяина дома.

Расходились парни навеселе. Пошли провожать девчат. Мелкая, въедливая серо-желтая заводская гарь, как обычно, окутывала поселок словно туман. Ни звезд, ни месяца на небе не разглядишь, не только неровную тропку под ногами. Куда там девушке по улице ночью одной!

Гриша тоже оделся потеплее и пошел проводить друзей.

Такие вечера у брата бывали нередко, но не всегда могла Маринка прийти пораньше от Ройтмана, часто держали ее срочные или сложные заказы.

Ройтман крепок на слово: сказал — работать весь день, пока свет с улицы помогает, того и теперь придерживается. Да и не в Маринкином характере работать с прохладцей, лишь бы отбыть положенные часы. Пусть день короток, а свой обычный урок стремится выполнить и в эти крайне сжатые сроки. Потому, когда нет самого хозяина, и сидит она теперь как заправский портняжка, забравшись с ногами на стол. Так куда удобнее, и работа в ее проворных руках спорится. Портняжит теперь она, что называется, без разгибу и уверенно, исключив любую возможность поправок и подпарываний. А главное — делает все быстро.

Хозяин оценил ее энергию, старался быть куда более к ней предупредительным. Разве что забывал о прибавке жалованья помощнице — золотые руки, что полагалось бы давно сделать.

Общительный, добрый характер приносил Маринке иное удовлетворение — большое уважение многих заказчиков. А с некоторыми из них завязалась сама по себе и крепкая доверительная дружба.

Курьезный случай сблизил ее с черноокой местной красавицей Фрузой. Шила тогда ей синий модный сак и чуть было не «запорола» заказ. Пришла высокая чернявенькая милая девушка с ярко-синим материалом. Сняла Маринка мерку и прикинула: точь-в-точь как только что сшитый польский зипун для барыни, супруги главного инженера. Еще и выкройка на месте — легче будет кроить по готовой, разве что в длину немного прибавить да уменьшить боковые вытачки: сак шьется просторнее зипуна. Очень ей девушка понравилась: улыбается тихо так, ласково, с разговорами не лезет, с вопросами не спешит. И такая стройненькая, женственная, а на щеках горит свежий обворожительный румянец, ей-богу, не хочешь — позавидуешь.

Вот и решила Маринка редкий фасон модной барыни перекинуть на сак для этой девушки. Все уже раскроено, приметано. Первую примерку делает сам Исаак Борисович Ройтман.

Но удивительно Маринке, всегда такой уравновешенный и галантный, сегодня он чем-то явно недоволен, пыхтит, сопит, с силой натягивая материал.

Т-р-р-ак, и обнова на плечах распоролась: не держится смётка на Фрузе. Слезла Маринка со своего высокого стола, глянула на Фрузу и ахнула. Только теперь поняла Маринка, что наделала: размеры-то почти те же, да статью Фруза куда как лучше барыни-инженерши вышла. И держится пряменько, не сутулясь, и грудь оказалась более высокой. Хорошо еще, что в проймах Маринка щедро против выкройки прибавила. Ройтман теперь материал и перетягивал, мелком расчеркивал другую пройму… И все равно в боках материала осталась самая малость, прямо-таки хоть в край тачай. И тут вдруг выручила сама Фруза.

Улыбнулась Ройтману стеснительно:

— Простите меня, Исаак Борисович, разрешите просить вас выйти на время: мне надо кое-что переодеть к примерке.

Снимает она быстро кофточку, а под нею толстый вязаный шерстяной жилет. Сбросила Фруза жилет и снова кофточку надела. Теперь пришла очередь вернувшемуся Ройтману подивиться — похудела клиентка, да так, что и впрямь Маринкина мерка ей впору пришлась.

Маринка узнала от Фрузы, что та хотела бы и сама научиться шить. Машинка у матери есть, доверяют Фрузе подбить простынку или сшить наволочку, а вот даже простенького платьица собрать да стачать не умеет.

И затащила Маринка Фрузу к себе домой, начала обучать сначала простому — шить ночные сорочки, простенькие блузки. Побывала Маринка и в домике, где жила с отцом и матерью Фруза. Ее отец был плотник-корабел, работал на внутренней опалубке судов, а мать вела домашнее хозяйство.

У Фрузы было много подружек, с которыми выросла она тут, в поселке. И с ними не преминула познакомиться Маринка. Многие уже были, что называется, девки на выданье, да вот пока еще подходящий маменькам человек не подвернулся.

И на этот раз Маринку выручил братец. Куда как завидный он был кавалер — и на инженерной должности, не пьяница, не мот, а семьянин, главное же — холост. Охотно отпускали мамаши своих девчонок к Борисовым. И те были довольны: здесь всегда собиралась молодежь, пели, играли на гитаре, на мандолине, пили чай с вареньем и домашними лепешками, а то и с пирогом. Но больше всего молодых девиц привлекали танцы. Немало случалось в этом доме кавалеров. Словом, бывало весело. Стал изредка захаживать на эти вечеринки даже полицейский ротмистр, начальник охраны завода, Приглянулась ему пухленькая, носик пуговкой, смешливая круглолицая блондиночка Зина Рокотова, дочка мастера из вагонной кузницы. Так, провожая, и увел он ее однажды из этого дома, женился, и больше, ко всеобщему удовольствию, полицейские чины сюда не наведывались.

Но сам факт столь выгодного знакомства, завершенного шумной свадьбой, придал в глазах обывателей особую респектабельность и дому Борисовых, куда некоторые из них за честь почли бы быть допущенными.

Словом, жизнь в городке на Волге у Марины вроде бы вошла в нормальное русло. А вот поиск цели жизни и своего места в ней как бы отодвинулся в далекое будущее, потому что настоящее опять занимала одна лишь работа да случайные вечеринки.

И вдруг такая неожиданная и такая большая радость: в гости к Максиму Горькому приехал сам Федор Шаляпин и завтра дает в губернском театре концерт.

2. НЕЗАБЫВАЕМОЕ

Скуп холодный октябрь на световой день: поздно рассветает, рано темнеет, глядишь, часам, к пяти уже и вечер на дворе. Но сегодня, казалось, никто и не заметил, что день короток. Зато все были наполнены ожиданием необычной встречи. Сегодня впервые в новом городском театре поет прославленный бас России.

Пришли кто в чем, и все-таки во всей этой пестряди угадывалось старание выглядеть почище, попригляднее. Кто имел, надели недорогие тройки: брючки с выутюженной стрелочкой, а под пиджаком — жилет. Ну и, конечно, в начищенных штиблетах. На иных зрителях блестели, словно самовары на ярмарке, русские сапоги. Эти были в черных, синих, желтых косоворотках, не без форса туго перетянутых разноцветными поясами из крученой ярмарочной тесьмы, и в портах из чертовой кожи или грубой шерсти. Некоторые, правда, заявились в стеганых поддевах, накинутых поверх не очень свежих рубах. Эти пришли, видно, прямо с работы, после пересменки.

Впервые в жизни попала Маринка в такой большой театр. Ей хотелось все видеть, все запомнить, все понять. И она не пыталась скрыть своего любопытства. Сейчас ее занимали разговоры соседей. И тех, что сидели одним-двумя рядами ниже, и тех, которые о чем-то весело и бойко спорили в последних рядках райка. Ей очень хотелось понять: какая она, эта молодежь, что собралась в театре, несмотря на приличную цену билетов даже на галерку?

— Нет, Петя, нет! Истинно душевная песня будит лучшее в человеке, зовет в светлое… — негромко, но напористо спорил со своим соседом по первому ряду галерки худощавый, подвижный, интеллигентного вида человек.

Проведя огромнющей пятерней по пышной и длинной шевелюре, его приятель высоким с надтрещинкой голосом застрекотал, и Маринка не без удовольствия уловила в нем приметы чисто волжского, окающего говорка:

— И-и-о-о-ох, друже мой, свет Олеша! Ино раз така песенка попа́дет, хоть в гроб ложись — тоска душу стиснет, и свету белому не рад. Иль не довелось повстречать волжских бурла-ч-ков?

— Слыхивал. Как не слышать? Чай-коть на Волге рос! Потому и говорю: песня наша одну боль родит, сердце людям студит. Иной песни, Петя, хочется. Иной! Чтобы жила в той песне живая душа! — прозвучал негромкий ответ.

Галерка продолжала гудеть.

Радостное, праздничное настроение царило тут. Большинство составляли молодые люди.

Оглядываясь вокруг, Маринка отметила для себя, что многие юноши носили длинные, ниже мочек ушей, волосы. В те годы это чаще можно было встретить разве что у сельских учителей. Бросались в глаза у части молодых крепко зажатые в руках массивные длинные самодельные палки. В партере приметишь разве что тросточку или зонтик у кого-нибудь из пожилых людей.

И тот, которого приятель называл Петром, пришел в косоворотке, перетянутой нешироким ременным пояском, и так же, как другие на галерке, опирался подбородком на толстую суковатую палку, видно, хорошо отполированную временем. Его темные брови, словно два крыла, разлетались высоко над широкими раскрыльями носа, сильно изъязвленного оспой. Массивный нос подчеркивал худобу его изможденного лица.

И Петру Ермову вдруг бросился в глаза слегка вздернутый девичий носик на скуластеньком небольшом личике и перекинутая через плечо тяжелая, длинная русая коса.

Отсидев, правда не очень долго, за листовку, случайно обнаруженную в его инструментальном ящике дотошным мастером, он лишь вчера вышел на работу, но уже не в цех, а теперь на скромное жалованье режиссера в недавно открытый вечерний клуб при столовке, где до того бесплатно исполнял обязанности руководителя местного самодеятельного, или, как принято было тогда называть, народного театра.

«Эта птичка залетела сюда на галерку явно случайно, — с невольной неприязнью подумалось Ермову. — Ишь как вырядилась. Явно не нашенская…» Но тут же он забыл о ней, вновь целиком уйдя в беседу с приятелем.

И вдруг по рядам словно сильный ветер пробежал. Взволновался, взбурлил раек. Многие повскакивали с мест, стараясь заглянуть в партер.

— Робя, никак сам Горький? — звонко выкрикнул кто-то.

Маринка вместе со всеми привстала, всматриваясь в партер и в ложи бельэтажа.

— Да вон, вон… С новым режиссером в ложе… Вишь, еще стоит, разговаривает! — услышала Маринка негустой голосок того, которого звали Петром. Он призывал своего дружка взглянуть вниз.

Маринка теперь так глубоко наклонилась вперед, будто пыталась на крылышках элегантных буфов своего коротенького бархатного жакетика выпорхнуть с галерки, туда, в аристократично-чопорный партер. Ее ярко-желтая шелковая кофточка давно бы выбилась из-под модной атласной юбки, если бы ее не удерживал крепко широкий кожаный пояс. Маленькая, тарелочкой, шляпа чудом держалась на самой маковке Маринкиной пышноволосой головы. Серо-зеленые глаза девушки напряженно блуждали по ложам, выискивая того, чье имя сейчас было на устах райка.

— Осторожней, Маринка! — предупредил брат.

Но Маринка была поглощена увиденным внизу.

И Григорий Иванович с таким же чувством открытого восхищения смотрел на Максима Горького. Высокий, сутуловатый и еще совсем молодой, стоял тот в длинной черной суконной блузе, перехваченной узеньким кожаным ремешком. Наклонив слегка голову, он будто к чему-то прислушивался. На его прищуренные глаза падала теперь тень от густых каштановых бровей. Горький с легкой улыбкой увлеченно о чем-то рассказывал своему собеседнику, молодому, элегантно одетому господину. «Спутница его, видно, как и я, невысокого роста. Совсем молодая и очень приятная дама!» — жадно вглядываясь в ложу, подумала Маринка. Зоркий, наметанный глаз портнихи не мог не отметить и того, что одета была эта дама и модно и вместе с тем не броско, с какой-то подчеркнуто непринужденной простотой.

Ах, как чисто по-женски завидовала сейчас девушка с галерки невысокой милой даме, что сидела в ложе с Горьким! Ей искренне казалось, будто та, счастливая, просто купалась в теплых и ласковых лучах его очень нежного взгляда. И был этот взгляд чем-то необычен: такими глазами, быть может, смотрят лишь очень любящие люди. А на нее, на эту маленькую женщину, так смотрит сам властитель дум тысяч и тысяч лучших сынов России!

При мыслях обо всем этом трепетно и больно сжалось сердце девушки из райка. Ее вдруг охватило странное чувство сопереживания и душевной боли за него, этого великого человека, когда она увидела, как он, стеснительно отворачиваясь от собеседницы, долго кашлял, закрываясь большим батистовым платком, а потом, аккуратно сложив его, несколькими легкими движениями смахнул со лба предательские капельки пота и большой крестьянской ладонью пригладил копну своих длинных темно-каштановых волос. Маринке особенно все это было близко и понятно, потому что она не раз бывала свидетельницей подобных же приступов кашля у брата.

Знаменитый Горький был там, внизу, в ложах. А она, Маринка, далеко от него, на галерке. Но Маринка вдруг ощутила, что именно в эти минуты от него к ней протянулась невидимая, но крепкая и устойчивая духовная нить. И каким-то шестым чувством она поняла, что эта нить отныне никогда не порвется. У нее она теперь на всю жизнь.

Раздался удар гонга. Зажглись огни рампы, осветив занавес.

Молодой румянощекий блондин в традиционном длинном сюртуке объявил о начале концерта.

Маринка, подобрав широкие расклинья пышной юбки, как-то по-особенному, торжественно опустилась на свое место, заранее решив, что для нее наступил самый памятный в жизни вечер: сегодня она дышит одним воздухом счастья со знаменитым Горьким.

Ее пытливая душа, так давно и трепетно жаждущая чего-то очень большого и светлого, всегда открытая для встречи с неожиданным, сегодня ликовала, чувствуя каждой самой малой своей клеточкой ту атмосферу свободы и раскованности, которая царила в театре.

И, словно отвечая ее неосознанному порыву к свободе и дерзанию, откуда-то с верхних рядов галерки раздался, как вызов, по-мальчишески звонкий и такой давно знакомый голос:

— Молодец, Василий, уже успел выучить, — одобрил густой баритон и, словно продолжая какую-то ранее им высказанную мысль, добавил: — Говорят, когда оба еще смолоду бурлачили на Волге, тогда вот с Горьким-то и встренулись. С той поры крепко дружат. Потому к нам и приехал, что Горький здесь. А сбор с концерта весь положил определить в пользу нашего заводского народного театра.

— Здорово! — только и нашелся Василий.

Маринкино сердечко ёкнуло.

«А ведь Сергей Сергеевич, собеседник Василька, — наш сосед-музыкант, — подумала Маринка. — Васятка-то смотри какой звонкоголосый!»

— Ти-ш-ш-ше, господа! — зашипели в партере.

На галерке обиделись. Вновь, но теперь очень громко, прозвучал в театре озорной звонкий голос:

Как все это соответствовало душевному настрою девушки, что жаждала проявления чувства сильного и необыкновенного!

На сцене появился Федор Шаляпин. Зал восторженно рукоплескал.

Артист, не ожидая, пока стихнут аплодисменты, уверенно и энергично качнул головой, так что растрепалась его пышная белокурая шевелюра, и оркестр погасил приветственные рукоплескания, утопив все иные шумы в звуках веселой буйной песни-былины инока Варлаама из оперы Мусоргского «Борис Годунов»:

Шаляпин был без грима. Тем, кто знал оперу, достаточно было взглянуть на его встрепанные волосы, увидеть разудалый жест, чтобы воочию встал перед ними колоритный образ гуляки-бражника во Христе. А веселые, но неподвижные глаза артиста броско передавали сатанинский взгляд заблудшего инока Варлаама.

Дружные взрывы рукоплесканий потрясли теперь весь театр от партера до галерки.

А еще минуту назад в зале стояла мертвая тишина. Смолк оркестр, оборвался голос певца. И эту пустоту взорвал вдруг сатанинский ехидный хмельной смешок Шаляпина — Варлаама со сцены:

— Хе-хе — хе-хе!

Вот тогда-то и грянул гром аплодисментов.

Такой же бурный прием встретила и другая песня — ариозо другого пьянчуги и мота — Галицкого из оперы Бородина «Князь Игорь».

— Слыхал я, и сам-то он по части бражки — не вяжись! Весело ноне живет. Оттоль и песенки все веселые да пьяные… — зло прошипели где-то рядом.

Видно, не одна Маринка услышала этот ехидный шепоток.

— А ты, видать, из постных, от чарки нос воротишь? — крикнул весело и задиристо Сергей Ермов.

— Слышь, други! Наш он, воложский, из бурлаков. Ан, не слыхивали? Есть у нас на Волге и така побасенка: «Пей, да, мол, дело разумей!» Сам-то Федор Иванович из таких будет…

А Шаляпин будто слышал этот разговор.

Оркестр взял мощный аккорд и сразу оборвал мелодию.

В театре стояла такая тишина, будто вот-вот все хляби небесные разверзнутся и покарают любого, кто хоть малым шорохом посягнет на ее святость. И тогда на очень высокой ноте, но негромко запел Шаляпин:

Самодовольное превосходство, нескрываемое торжество победителя звучали в этих почти теноровых модуляциях голоса, поистине волшебного в своей предельной простоте и необыкновенной чистоте звучания. Бахвалился барин, грозный господин, презирая пойманного им холопа. Барин спрашивал схваченного и безоружного с издевкой:

И неожиданно, чуть ли не на две октавы ниже, в ответ раздался густой, плотный бас плененного разбойника:

Голос певца опять пошел ввысь, к баритональным, затем теноровым, но громоподобно сильным октавам:

А вслед за этим мастерски исполненным музыкальным диалогом широко и свободно полилась раздольная, по-волжски широкая и могутная песня разбойника — сына вольных муромских дубрав, что презирал сейчас и самое смерть, оставаясь внутренне раскованным даже тут, в жестоком плену. Со злой издевкой разбойник бросает воеводе-мучителю слова, исполненные грозного гнева и лютой ненависти к своему господину. Они, эти последние слова смертника, прозвучали у Шаляпина с молодецким ухарством и богатырским бесстрашием.

Песню «Перед воеводой» Шаляпину пришлось повторить.

— Какой тут, к ляду, бражник? Что ты, братец мой, намолол? — снова раздалось где-то в середине галерки.

Видно, спор не погас, а лишь временно притих, пока пел Шаляпин.

— Да, — в нижних рядах галерки неожиданно громко раздался голос друга Петра, — так может взволновать душу только истинный волгарь, сын своей прекрасной и истерзанной земли.

Маринка при этих словах почему-то вновь привстала и посмотрела сначала на Петра, затем на его друга, потом вниз, туда, где сидел тот, для нее ныне единственный, ради которого все получили возможность весь вечер слушать певца, всемирно прославленного.

Максим Горький ссутулился, облокотясь руками на высокую, словно посох, очень толстую и, как показалось Маринке, суковатую палку. На руках покоился его подбородок, а густые длинные волосы двумя потоками спускались к его слегка приподнятым плечам. Сейчас Маринке он чем-то напоминал орла, вот-вот готового широко расправить крылья.

— Гриша, — услышала Маринка тихий-тихий шепот неподалеку от себя. Кто-то бок о бок сидел с ее братом и говорил ему на ухо: — Они намерены скрыть любые улики против незаконных действий старого правления, и теперь нам остается одно — добиваться безусловного исполнения нового устава. Во что бы то ни стало! Это сейчас наша главная задача. Помни — наше требование непреклонно: основную прибыль — на заборный рубль, а на паевой — лишь меньшую долю. И только так!

Маринка услышала этот разговор, может быть, потому, что было произнесено близкое имя, назвали ее брата. Внимание всех присутствующих и на галерке, и в партере было приковано к сцене. Там старый капрал, воссозданный силою шаляпинского дара артиста и певца, исполнял свой последний солдатский долг:

— Моя задача? — Маринка слышала тихий голос брата.

Он говорил прямо перед собой, не поворачивая головы к собеседнику. И тот отвечал:

— Надо, чтобы об этом менее всего знали в конторе, а поболее того — как можно шире — на заводе, в цехах. Все готово, Повезешь в поселок в коробке для шляпок. Она в фаэтоне у твоего Прохора. Найдешь его, где всегда… Захвати сестру из театра и вручи коробку, пусть везет. Если не угодили по вкусу, шляпку можешь потом выкинуть.

И снова зал гремел, прося, настаивая, требуя повторения баллады.

Место рядом с братом опустело. Как ни наблюдательна была Маринка, ей не удалось припомнить, кто там сидел. Брата спрашивать бесполезно. Она и сама догадалась, что с этим разговором у брата связана какая-то большая тайна.

Григорий стал подчеркнуто оживлен. Когда объявили антракт, он бегал за шипучкой, угощал Маринку шоколадом и между прочим сказал:

— А я тебе сюрприз припас, да вот, видно, стар и болтлив становлюсь, не могу удержаться, чтобы не рассказать о том, что тебе сегодня купил.

— Шляпку? — неосторожно вырвалось у Маринки.

Брат изменился в лице, но быстро взял себя в руки и безразлично произнес:

— Может быть, может быть… А чего бы ты хотела?

— Милый братик, — весело сказала Маринка, — что может быть лучше модной шляпки?! Посмотрим, какой у тебя вкус!

Брат вдруг стал снова, как обычно, серьезен и деловит.

— Слушай, сестренка. Я познакомлю тебя сейчас кое с кем из моих друзей. Выйдем из зала.

Предложение брата несколько удивило Маринку: друзья часто приходили к нему. И вдруг новые знакомства в театре?!

Но все эти мысли прошли как-то мимолетно. По-настоящему взволновало ее другое. Она никак не могла объяснить себе, откуда вдруг набралось такое множеств во интеллигентных людей сегодня с ними на галерке? Они так свободно судят обо всем, немало знают, много читают, часто посещают театры, концерты, даже на ярмарке. И все такие образованные. Но почему же все-таки они одеты, скорее, как простые рабочие?

Об этом и спросила брата.

— Они и есть рабочие — слесари, вальцовщики, клепальщики, сталевары, формовщики, токари, столяры да кузнецы, словом — корабелы да паровозники, — ответил брат.

— Петя, Петр Леонтьевич, — окликнул он длинноволосого парня, которого Маринка еще до начала концерта приметила, когда он разговаривал с соседом.

Петр услышал и подошел.

— Знакомься, друг, вот это и есть моя родная сеструха.

Рябоватый длинноволосый высокий парень немного смутился: «Вот те и барынька!», но представился спокойно:

— Петр Ермов.

— Маруся Борисова, — слегка пожала его протянутую руку Маринка, помня, что ее всегда пробирали знакомые за то, что, здороваясь, она сжимает пальцы словно клещами.

— Эй, Василек, правь сюда, — в свою очередь Петр окликнул красивого чернобровенького паренька с длинной чернявой шевелюрой «под Гоголя». Маринка заранее заулыбалась, ей приятно было вновь встретиться с братцем нареченным. И она крепко стиснула протянутую Василием руку. Его глаза смеялись.

Подошел и скромно поздоровался сосед — Сергей Сергеевич.

— А это мой брат, Марина Ивановна, хотя и двоюродный, но самый близкий, — с чувством сказал Сергей Сергеевич, кладя руку на плечо Петра.

А Петр обнял Василия и весело сказал:

— Вот такие мы и есть: всяк на свой манер и все один к одному, Марина свет Ивановна. Любите нас и жалуйте.

Раздался гонг, и Петр взял под руку Марину, оставив в некоторой растерянности и Василька и Сергея. Григорий задержался, сказав, что к началу второго отделения он не опоздает.

Когда расселись и уже погасли верхние огни, Маринка вдруг услышала голос Петра:

— Марина Ивановна, познакомьтесь хотя бы издали с соседом моим — представляю: Алексей Садников, конторщик первой руки, не человек — голова, словом, мой друг и сотоварищ.

— Будем знакомы, — живо откликнулся тот, быстро повернув голову в сторону Марины, и почти крикнул: — Насчет первой там или десятой руки — не слушайте, а зовут меня и впрямь Алексей.

Тихо вошел и сел на свое место Григорий.

И вот вновь зажглись огни рампы. В зале свет погас. Началось второе отделение незабываемого концерта.

Шаляпин был в ударе. Он с блеском исполнил «Двух гренадеров» и любимую Горьким «Сижу за решеткой…», затем свою коронную «Блоху». Его без конца вызывали, просили петь еще и еще.

Федора Ивановича в этот вечер буквально и на полминутки не отпускали за кулисы, а он охотно и с большим подъемом пел и пел.

раскатами грома гремел шаляпинский бас в театре, а Маринка все-таки услышала, как кто-то сказал неподалеку от нее:

— Нет конца и нет краю горюшку русскому…

— Мимо горя не пройдешь, — как бы отвечая на эти слова и на песню, которую сейчас исполнял Шаляпин, раздумчиво сказал Петр. И неожиданно с таким напором, будто держит речь перед большой толпой, заговорил, обращаясь к соседу, порывисто и страстно: — Слезы голодных, жестоко обманутых, боль сердца народного, его стон и плач в этой истинно русской песне. И все-таки, Олеша, люб мне Шаляпин наш более всего иным: каким-то буйным, что ли, озорноватым мужицким темпераментом… Шаляпинская песня — ты прав — подымает, брат, возвышает душу. Да, такая песня ведет вперед, и только вперед!

Новая волна аплодисментов заглушила слова Петра.

Федор Иванович уже в третий раз выходил к рампе, кланялся, но петь не собирался.

И тут с галерки, покрывая гул приветственных рукоплесканий, раздался властный, баритонально высокий, но необычайно свежий, молодой и зычный басок:

— Бра-а-аво-о, Шаляпин. По-о-овторить!

Шаляпин высоко поднял голову, приложил козырьком руку к глазам, начал всматриваться в население райка. В этом по-своему красивом голосе он готов был услышать силу и мощь соперника и, видимо, искренне тому порадовался.

— Пов-то-о-ри свое «браво»! — ответно крикнул он на шаляпинских низких октавах галерке.

Теперь уже стоя, Сергей Ермов еще громче, но высоко, чуть ли не в теноровом регистре, бросил сверху на сцену молодцевато и задористо:

— Про-о-о-сим Шаляп-и-и-ина-а!

И в ответ зазвучала любимая волжская «Дубинушка».

Галерка дружно подхватила припев:

Шаляпину, видно, не впервой было слышать такую втору.

И официальный губернский город, а почти весь партер и ложи нового городского театра были заняты высокими губернскими чинами — и светскими, и военными, и духовными — впервые услышал со сцены своего театра гневные, бунтарские слова народной, по-разински удалой песни.

Глаза молодых парней сверкали. Те, что сидели в последних рядах, давно поднялись со своих мест. А к концу песни почти вся галерка пела стоя. Оглушительными хлопками крепких и жестких рабочих рук приветствовала она своего любимого артиста-волгаря. Когда опустились на свои места, крепко сжимали молодыми мозолистыми руками свои палки. Маринке почудилось, будто это и были те дубинки, которые помогут решить трудный многовековой спор между людьми труда и горсткой власть имущих.

Тут Маринка увидела, как Горький там, внизу, в ложе, энергичным рывком головы откинул свои длинные волосы, крепко схватил свою суковатую палку и только теперь помогает своей партнерше подняться с мягкого кресла. И на Маринку вдруг нашло какое-то прозренье. Она увидела на галерке множество таких вот Горьких — и волосы, и косоворотки, и кушаки, и палки — все было, как у него. Вот кому хотят подражать молодые рабочие. Даже своим внешним видом многие из них стремятся быть похожими на него, на своего кумира Максима Горького.

Теперь и Маринка твердо знала, у кого учиться тому, как жить. Не велика беда, что она не парень. Жаль, что до сих пор очень мало читала его книг, хотя и не раз слышала и о нем самом, и о его творчестве от брата и от его друзей. И еще одна мысль была неуемна: «Каков этот тихоня Сергей Сергеевич! И какой у него удивительный голос!»

Концерт окончился. И огни рампы погасли.

Вскоре к театральному подъезду подкатил закрытый фаэтон с двумя керосиновыми фонарями по бокам кучерского высокого сиденья. А на нем, в кучерской высокой шляпе, с белыми перчатками на руках, восседал уже знакомый Маринке по Бежице приятель Григория Прохор.

— Переманил-таки меня вслед за собой ваш братец, Мариночка, — мягко улыбаясь ей, сказал Прохор, — И место нашлось неплохое.

Маринка быстро забралась в экипаж и удобно устроилась на мягких подушках. Брат успел показать сестре коробку со шляпкой, но держать ее в пути не дал. Путь, мол, длинный, устанешь, дорогая.

Серый в яблоках жеребец с пристяжной каурой резво взяли с места. Звонко зацокали по клинкеру, а затеи по булыжнику подковы, впереди была неблизкая дорога к поселку дымных Волжских заводов.

3. ХОЗЯЙКА ШКОЛЫ РУКОДЕЛИЯ

Нет, не работа у Ройтмана определяла теперь Маринкину жизнь. На семейном совете принято было решение учиться Маринке дома: Борисов пригласил двух репетиторов.

Щеголеват и неизменно галантен со своей ученицей был репетитор по математике и черчению — черноволосый и стройный молодой техник Григорий Борман. Но становился жестоковато-надменным и беспощадно требовательным, когда спрашивал заданное или ранее усвоенное. Можно было его не понять, переспросить один и другой раз. Однако забыть усвоенное, как любил повторять Григорий, «на века» Маринка не имела никаких прав. «Пройденное однажды — вспоминать моментально!» — таков закон репетитора. Поэтому и был он непреклонен при опросе.

Алгебра давалась Маринке труднее, нежели геометрия, а черчение было для нее отдохновением души. Карандаш и резинка, линейка и угольник, рейсфедер и циркуль — все это одинаково было послушно в ее ловких руках, под ее острым и точным взглядом, при ее удивительной усидчивости и трудолюбии.

И наконец настал день, когда Борман заявил, что уроки черчения прекращает и все освободившееся время они посвятят урокам по математике.

Занятия велись по строгой программе специальных классов гимназии, чтобы Маринка в будущем могла сдать математику за гимназию экстерном.

У Петра Ермова, наоборот, и намека не было на систему или определенный объем знаний.

— Здравствуйте, Марина Ивановна! Я пришел вести, надеюсь, приятные не только для меня, но и для вас душеспасительные беседы из литературы россов и их новейшей истории, — такими словами он начал их первое занятие. Тогда же попросил Маринку написать пробный диктант, чем немало смутил свою слушательницу, которая с большим трудом могла разве что выписывать небольшие тексты из книги для чтения, И буквы получались при этом неровные, а строчки то ползли круто вверх, то вдруг опускались вниз. Тетрадями в линейку она никогда не пользовалась.

Пунцовая от волнения, с пером в руке, беспомощная и подавленная, сидела Маринка, низко склонясь над линованным листом белой бумаги, но так и не решаясь испортить его своими каракулями.

А воодушевленный тишиной и большим вниманием своей ученицы молодой репетитор ходил от окна к двери, затем обратно, заложив руки за спину, и медленно, слегка по-волжски окая, вдохновенно диктовал, читая нараспев:

— Надо так и писать, как в народе говорится, — говорил Петр, — не «рекруты» — это по-книжному, а «некрута» — здесь и рифмовка опирается на народное окончание, на «а», скажем, не слесари или инженеры, а слесаря, инженера. И дальше идет, сложенная народом, я бы оказал с некоей лихостью, игривостью, припевка:

— Написали? Давайте проверю, — подходя к Маринке, весело сказал Петр.

А Маринка сидела ни жива ни мертва, румянец схлынул со щек, и язык ей не повиновался.

Петр увидел девственно чистый лист линованной бумаги, но не смутился.

— Добро! — как ни в чем не бывало, продолжал он. — Теперь мы разучим это маленькое народное восьмистишье, на мой взгляд, шедевр современного народного стихосложения.

И Маринка с ходу слово в слово повторила эти поулочные припевки, которые уже не однажды слышала в поселке.

— Чудесно! — похвалил Петр.

После этого урока Маринка твердо решила заниматься с Петром Ермовым только литературой и историей, а писать взялась учиться сама. И прослыла вдруг зазнайкой и задавакой. Знакомые молодые люди оставляли, случалось, на ее имя записочку с изъявлением своих дружеских чувств или просьбами пойти, например, на спектакль рабочего театра. Маринка прочитывала записочки, но сама ответных записок никогда не посылала. Приходилось парням находить момент, чтобы устно повторить свое приглашение, и тогда, естественно, Маринка или отказывалась пойти, если не могла, или соглашалась.

— Ефросинья Силантьевна, — жаловался Маринкиной тетке Гришин товарищ Миша Крохин, — вы бы хоть подсказали Марине. Такая милая, работящая, умная девушка, лишенная всякого жеманства, теряет все свое обаяние из-за непонятного афронта.

— О чем ты? Растолкуй мне, что за этим непонятным словом стоит.

— Да уж больно барыньку из себя разыгрывает, — напишешь ей записочку, с добрым дружеским расположением напишешь. Но ответа не жди. Только при случайной встрече из нее ответ этот и выдавишь. Ни к чему, мне думается, эта столичная заносчивость.

Тетка отшучивалась, как могла, и ссылалась при этом на дурное воспитание, полученное, мол, Маринкой еще в отрочестве у мадам Снизовской, вздорной и гордой полячки.

— Видно, там, у них в Варшаве, не приняты эти записочки всякие да письма, — говорила она, еле сдерживая улыбку. — Налаживайте дружбу без помощи почты и бумаги. Так-то, может, оно и лучше.

Очень бы хотелось Фросе помочь Маринке, да она и сама писала с трудом, какие уж там занятия с племянницей.

Но занятия с педантичным и требовательным Григорием Борманом шли теперь у Маринки более уверенно, а Петр Ермов не мог нарадоваться цепкой памяти и сообразительности своей ученицы.

С каждым днем Петр все более убеждался, что пришла пора приобщить Маринку к более серьезным занятиям в коллективе кружковцев-подпольщиков.

И на одном из занятий прямо сказал свой воспитаннице:

— Ты у нас примерная ученица. Но ты, заметь, и сама плоть от плоти, кость от кости трудовой, рабоче-крестьянской семьи. И тебе мало простого ученья. Самой надо участвовать в борьбе за лучшую жизнь своего народа, своего класса.

— Петр Леонтьевич, а что такое класс? Я знаю, что так называется учебная комната в школе, но вы вкладываете в это слово какое-то иное понятие.

— О классах и классовой борьбе, Маринка, говорить открыто в наше время опасно, хотя понятия и определения эти строго научные, а наука эта называется марксизмом, то есть ученьем о рабочей революции против царя и помещиков. И пока что эта наука доступна лишь революционерам-подпольщикам. Они вынуждены собираться тайно, небольшими группами, чтобы их не предали шпики, чтобы не поймала полиция, не бросила в тюрьму.

Ермов рассказал Маринке об основах конспирации, принятой у революционеров.

— Я-то не болтлива, Петр Леонтьевич, мне верить можно, — твердо и убежденно сказала Маринка.

— Вот и я так думаю. А потому и предлагаю тебе вступить в наш кружок, где занимаются люди проверенные и надежные, познают азбуку сложной революционной науки. Ни родные, ни друзья не должны будут знать, где мы собираемся и зачем ты туда ходишь. Для них всякий раз надо будет подыскивать благовидный предлог. И чаще всего места сбора будут разные. Ну, а в субботу, часам к пяти, я заеду за тобой на извозчике, приглашу прокатиться по историческим нашим местам — на Пески, на Болото, в Марьину Гриву, в Больничную рощу, в Борки, на Волжский съезд к заводскому причалу. Сойдем неподалеку от места сбора, извозчика отпустим. Ну, а после кружка найдем другого и приедем домой, как с прогулки. Подойдет?

— Это замечательно, Петя, милый ты мой учитель и наставник. А мы и взаправду поездим немного?

— Ну конечно. И о нашей исторической экскурсии ты уже сегодня можешь рассказать и тетке, и брату, чтобы не был мой приезд для них столь неожиданным. А у Ройтмана в этот день освободись пораньше, чтобы к моему приезду быть дома.

— Спасибо, Петр!

— Погоди благодарить. Беру тебя на дело трудное, требующее и сил, и воли большой, и решимости. А иной раз и больших лишений. Не забывай об этом, милая подружка.

И вот уже Петр с Маринкой шагают под руку, словно муженек с любимой женушкой, по безлюдной еще в это сравнительно раннее время улице на Песках. Проходной двор, глухой закоулок, и они у калитки. Петр нажал на щеколду, и мимо одноэтажного приземистого домика они углубились в дальний зеленый уголок двора, где под раскидистыми ветвями старого клена в затишке примостилась банька — место явки членов подпольного рабочего кружка. И тут их неожиданно окликнули.

— Восход! — прошептала Маринка пароль. — Мы вместе, — добавила она, не отпуская Петра.

Дежурный невольно улыбнулся: он давно и хорошо знал Петра, старосту их кружка. Но сказал по-деловому:

— Проходите. Придется немножко обождать, не все собрались. Занятия сегодня будет вести сам товарищ Свердлин.

А однажды получила она и первое поручение подпольного местного комитета РСДРП.

Зашел к ней как-то субботним вечером — не заниматься, а в гости, это сразу было видно по его ослепительно белой рубашке с новым галстуком и «с иголочки» тройке из синего добротного тонкошерстного сукна — Петр Ермов, а с ним Василий Адеркин.

Бутылка вина, пирожные и даже цветы — все говорило, что пожаловали визитеры. Сели пить чай, болтали о поселковых новостях, о погоде. Подошел и Маринкин брат. Чаепитие продолжалось мирно и весело.

— Мать моя матушка, — картинно балагуря, ударил вдруг себя по лбу Василий, — совсем заболтались в гостях-то у вас, Марусенька, с Петром свет Леонтьевичем и чуть было главного не забыли.

— Просьба у нас к тебе, Маринка, — серьезно сказал Петр.

Брат с сестрой переглянулись.

И Адеркин уже деловым тоном разъяснил:

— Девчата и бабы наши заводские, слыхали мы, часто бегают сюда к вам, Марь Ванна, — не выдержал серьезной манеры Васек, — то скроить покажи, то научи цветочки вертеть.

— Я всегда, Вася, готова помочь подружкам в чем могу, — ответила Маринка.

— Вот и надумали умные головы, а не помочь ли тебе, Марь Ванна, открыть нашу рабочую школу кройки и шитья, — шутливо и вместе с тем явно серьезно сказал Василий.

— Такую школу в наших условиях можно открыть лишь как частную школу мадам Борисовой, — сказал Григорий.

«И как это я, тертый калач, до сих пор не придавал никакого значения тому действительно верному шансу, который при умелом подходе к делу может иметь обладательница всех тех многочисленных справок и дипломов, что Маринка вывезла во второй свой наезд в Москву», — невольно подумал брат.

А Маринка сообразила, что немалую помощь в открытии собственного «дела» могла бы оказать жена главного инженера Волжских заводов, с которой она месяца два назад познакомилась у Ройтмана. Маринке пришлось учить ее делать искусственные цветы. Та даже стала присылать за Маринкой выезд своего мужа. К счастью для Ройтмана, барыня быстро уставала от работы, которая требовала большого напряжения и усидчивости. И Маринка часа через полтора возвращалась к себе в мастерскую.

Старик получил возможность все чаще оставлять свою помощницу в мастерской одну, отправляясь по именитым заказчикам. Это позволяло Марине почувствовать вкус настоящей самостоятельности в работе, и теперь она ничуточки не страшилась стать сама хозяйкой швейного заведения.

А вскоре через верных дружков и приятелей, не без содействия Зины Рокотовой и ее муженька ненаглядного, известного всему поселку полицейского ротмистра, а также доброхотной второй половины главного инженера, было получено разрешение местных властей, и Марина Борисова ушла от Ройтмана, открыв свое дело.

Бедный старый еврей, как он долго и униженно просил мадемуазель Борисову войти к нему в дело на равных, какие только не сулил он теперь ей златые горы, но Маринка хотя и держалась скромно, если не сказать робко и застенчиво, как и прежде, но в своем решении была непреклонна.

И вот на дверях дома, нанимаемого Борисовыми, появилась небольшая, как на дверях докторов или адвокатов, но далеко видная с большака дощечка, изготовленная друзьями Василька из гальванопластины с яркими каллиграфически выведенными, пожалуй даже торжественными, буквами: «Частная школа женского рукоделья Марины Борисовой». Более мелким шрифтом, иным почерком и с другим наклоном было указано, что здесь обучают кройке и шитью дамских и мужских (трепещи, Ройтман!) вещей, шляпному, цветочному делу и золотошвейному искусству. И совсем меленько: «Плата за обучение умеренная».

В рабочем поселке слава об этой мастерской разнеслась молниеносно. Плата за обучение здесь была очень скромной. Мастерская предоставляла слушательницам право работы только на себя и свою семью. Слыханное ли дело, чтобы ученицы работали не на хозяйку, а сразу кроили и шили на своих детей или на самих себя!

От желающих посещать школу М. И. Борисовой не было отбою.

Особенно усилился приток после первых занятий, когда женщины увидели, что хозяйка мастерской хочет дать им не просто формальные знания и обычные навыки по шитью несложных вещей, а учит по-настоящему, как в отличных портновских школах. Она учит делать чертежи, а по ним и выкройки, самостоятельно производить замеры и затем самой кроить, показывает различные способы украшения одежды затейливой модной отделкой цветами, обучает изготовлению простых, дешевых, но модных дамских шляпок.

— Хозяйка наша, видать, столько знает сама, что ни капельки не боится нашего в будущем с ней соперничества среди слободских заказчиц, — случайно услышала Маринка восхищенный возглас одной из прилежных своих учениц — красавицы Фрузы.

Ей отвечала Зина Рокотова:

— Неспроста к мадам Борисовой вон сколь администраторш да полицейских женушек позаписалось — сама видела, надежные привезла из Москвы аттестации.

Словом, частная школа рукоделия удивительно быстро приобрела очень большую популярность среди населения.

— С Марьей Иванной, — так теперь все мамаши и бабуси стали называть Маринку Борисову, — девочкам можно дружить надежно, дурному не научит, сама ить какая самостоятельная. Позавидуешь ее братцу!

Итак, решено. Маринка начинает работу среди женской молодежи рабочего поселка. И ей известно — это теперь уже официальное поручение местного партийного комитета РСДРП.

Для парней и девчат с соседних улиц, улочек и тупичков дом Борисовых не перестал быть и местом приятных встреч, бесед и танцев.

Молодежь туда ходила охотно. Кто несет гитару под полою, кто — мандолину, не то — балалайку, а кто и с гармошкой. Если захватят четушку или бутылку — на общий стол пойдет, хозяева не осудят. Ну, а девицы шли и потанцевать, и по душам посудачить и о парнях, и о заводской заборной лавочке, что не переставала ущемлять бюджет бедных людей. Уверены были родные — дом этот далек от всякой политики, ну а если опрокинут парни по чарке да потанцуют вдосталь с девчонками, какая тут убыль да невидаль.

Как принято, идут на прогулку посередке мостовой и друзьям и подружки, семечки лущат. Целой ватагой шествуют, а где-то и разобьются по парочкам — да в приволжский лес. Каждая парочка следует своей тропой, своей лощинкой, пробивается сквозь свою чащу кустарника. Выходят же рано или поздно на один возглас; «Пароль!» Оттуда — на указанную лесную поляну.

А на поляне в ожидании слушателей, слегка озябнув, но дрожа скорее не столько от холода, сколько от нервного напряжения, ходит взад и вперед Маринкин домашний учитель, пропагандист местного комитета РСДРП Петр Ермов. Теперь ему доверили работу в «лесном университете», куда все больше и больше при Маринкином содействии стало приходить молодежи из поселка. Изредка посещают эти массовки и молодые, не очень связанные семьей женщины.

Молодежь понатаскала из леса коряжки и бревнышек. Девчата уселись на них, а рыцари стояли рядом.

Пора начинать.

Петр вышел к аудитории, снял шляпу и поздравил всех с благополучным прибытием без «хвостов» на массовку.

— Друзья мои, товарищи, парни и девчата! — прозвучал сильный и чистый Петин голос, — Мы, русские рабочие, сумели одержать ряд частных побед, которые приведут к дальнейшему укреплению нашего рабочего дела. Это наша страховая касса, наше участие в правлении потребительских обществ, наши рабочие дружины. Все это было взято с бою, путем десятков и сотен стачек — и по цехам, и общезаводских… И свои первые успехи мы должны упрочить.

Этого можно достичь только путем неустанной заботы о росте нашей рабочей солидарности.

Над лесом, прорвав полог облаков, заблистала серебряная подковка молодого месяца. Подул холодный ночной ветер. Девушки, спасаясь от холода, повставали со своих мест. Петр усилил голос и несколько убыстрил свою речь.

— Наши милые женщины, вы — наш один из самых больших, но еще мало используемых резервов в рабочей борьбе. Не многие из вас работают в цехах, большинство ведет хозяйство дома. Правильно я говорю?

— Правильно, — ответил кто-то из мужчин.

— А незанятость женщин на производстве — это ведь тоже один из видов безработицы.

У нас женщин считают людьми второго сорта. Женщина до сего дня бесправна — за нее все решает отец или муж. За тот же труд, что она производит наравне с мужчиной, ей платят вдвое меньше. Грязная работа по дому, детские пеленки — вот ее удел, а единственное место, куда ей разрешается ходить, — это церковь. И там ей толкуют только о послушании да о долготерпении: «Христос терпел и нам велел», «жена да убоится мужа», «без бога ни до порога».

Есть бог или нет бога — можно поговорить в другой раз. Сейчас хочу сказать вам, товарищи, что ваш прямой долг, долг женщин из трудовых семей, также объединиться в свои женские союзы, создать свои женские клубы, всеми мерами добиваясь равного права с мужчинами участия в общем труде при равной его оплате.

— Согласие в борьбе, вестимо, покрепче каменных стен, — сказал кто-то из дружинников.

— Попробуем, добрые мужички, как говорят, попытка не пытка, — ответила на реплику репликой, видно языкатая, молодая слушательница.

И Петр понял: живое слово пропагандиста доходило до сердец.

— А мне думается, все, о чем вы здесь говорили, давным-давно ни для кого не секрет. — И русокосая, статная, но еще очень молоденькая девушка, совсем еще девочка, засмущалась. Это была младшая сестренка Садникова — Катя.

— Что же вы замолчали вдруг, девушка? — изо всех сил напрягая зрение, чтобы разглядеть своего оппонента, повернулся к приумолкнувшей Петр. — Ну, скажем, не секрет. А что дальше?

— А дальше то, что доктор в народной столовой говорил о детских болезнях. И тоже призывал женщин к сознательности, чтобы они просвещались насчет болезней.

Петр никак не мог взять в толк, к чему все это.

— Ну, призывал. И что же? — еще раз спросил Петр, вытягивая буквально по слову ту мысль, ради которой осмелилась она говорить на массовке.

— А то, — выпалила та в сердцах, разгневанная тем, что ее не понимают. Большие глаза ее светились отвагой, звонко и решительно звучал ее голос, — а то, что там это все говорится свободно, при свете, в большом зале. Не холодно, и никто никого не боится. Вот и сюда мы зря забрались, в глушь такую. Лучше бы открыто, в зале столовой. Туда и народу придет больше, и сидеть удобней. — Девушка вдруг снова умолкла, глубоко, всей грудью вздохнула и закончила неожиданно очень спокойным голосом: — А разговор один и тот же — о сознательности женщин, об их правах на просвещение.

Эта почти детская наивность, которая сама по себе так хорошо объяснила ему столь же наивное бесстрашие вступить в спор с оратором при большом стечении людей, расположила к смелой девочке пропагандиста.

Петру пришлось коротко рассказать «лесной аудитории» о двух путях завоевания масс — реформистски-просветительском и революционном, о том, к каким результатам приводит один и другой, такие разные пути.

— Мы — революционеры! — громко и с гордостью бросил Петр в этот необычный зеленый и темный зал «лесного университета». — И у нас нет секретов от народа. Но пока власть не в наших рабочих руках. Военная, полицейская, жандармская сила у наших хозяев и их щедро оплачиваемых чиновных прислужников — управляющих, цеховых начальников, шпионов и провокаторов. Потому-то у нас с вами и есть от них секреты. И одним из сильнейших средств в борьбе с ними была и остается самая тщательная конспирация. Вот почему пока мы принуждены собираться тайно. Ведь наша цель — как можно скорее свергнуть неугодный нам строй эксплуататоров-капиталистов и помещиков. Мы с вами хорошо знаем: добровольно они никогда не уйдут.

— Волк кажинный год линяет, только нрава не меняет! — выкрикнул кто-то из парней народную присказку, которая пришлась как нельзя лучше к месту. Многие рассмеялись.

— Вот-вот, и я к тому же, про волков — господ заводчиков, — подхватил и Петр. — Милая, умная девушка, — по-братски доверительно и ласково обратился он прямо к Кате. И даже руку простер в ее сторону. — Вы правы, что призвали нас не чураться и легальных форм борьбы. Ходите, дорогие наши матери, жены, сестры и подруги, на лекции почтенного доктора Корзанова, но и там в рамках обсуждаемой темы сумейте договориться о своих правах, потому что только права предполагают наличие обязанностей. А обязанности без прав — это и есть угнетение человека человеком.

Расходились по лесу снова парочками и также разными путями. А неподалеку от поселка опять собрались гурьбой и вышли на главную улицу шумно, весело, как и полагалось обычно после далекой прогулки в сторону губернского города.

А у Борисовых танцевали. Так хотелось Маринке быть там, в лесу, вместе с Петей, но, увы, ее больные ноги не позволяли пока что гулять по большаку, а тем более продираться по снегу в лесную чащу. Ее место здесь, развлекать гостей и делать все как можно более шумно; если какая из мамаш, отпустив дочку к ней, и полюбопытствует издали, останется довольна: как никогда, людно и весело у Борисовых.

А вот и девицы одна за другой стали появляться в ее доме. Танцы и впрямь сделались очень шумными и веселыми.

Расходились поздно, тепло благодаря хозяев за милый вечер, заботу и хлебосольство.

Григорий пошел провожать Фрузу. В этом не было ничего предосудительного, так как родители Фрузы хорошо знали Григория и охотно отпускали свою дочь к Борисовым. Но только Григорий знал и о другом — о ее активной работе в Российской социал-демократической партии, членом которой был и сам.

А в доме Борисовых в это время случился пожар. Загорелось на чердаке. И прежде чем прибыла к дому пожарная команда, прибежал полицейский ротмистр с нарядом из военной охраны завода. Охранники не подпускали никого к дому, а ротмистр бережно принимал из рук Маринки, спускающейся с охваченного пламенем чердака, большую шляпную коробку.

— Осторожней! — только и нашлась Маринка, когда неожиданно увидела старого знакомого во всем его облачении. — Осторожней, — повторила она, когда ротмистр, удивленный тяжестью этой картонки, хотел поднять крышку, — там все мои драгоценности, только за тем я и кинулась в огонь. — С этими словами Маринка упала на ротмистра.

Это не было притворством. Маринке и впрямь стало дурно. Она-то знала, что будет ей, если ротмистр откроет коробку, — и вдруг так смертельно испугалась, что упала без чувств в объятия, полицейского начальника. Тому ничего не оставалось, как приказать ближестоящему полицейскому; «Держи и чтобы ни-ни — большие драгоценности! Головой отвечаешь!» — А сам занялся Маринкой.

Вскоре заработали помпы, и пожар на чердаке был потушен. Маринка очнулась от обморока, словно бы разбуженная звоном пожарного колокола. Ротмистр обрызгивал ее лицо водой, в дом вбегал взволнованный брат.

Ротмистр со вздохом явного облегчения сдал ему отошедшую от обморока Маринку, а сам поспешил к своей команде.

Маринка шепнула брату о коробке, и Григорий еще раз побеспокоил ротмистра. Жандармский офицер тут же взял коробку из рук полицейского и передал ее Григорию. Брат с этой коробкой направился в свой кабинет. Вскоре он вышел оттуда, так как пожарные не позволяли никому долго находиться в доме. Но, выходя, он незаметно от пожарных повернул ключ в двери, а затем положил его в карман.

К счастью, потолочные перекрытия не пострадали, некоторое время горели только стропила одной из секций чердака. При входе в дом царил хаос: были залиты водой и узкая лестничка, ведущая наверх, и входные сени. Сам дом от пожара не пострадал. В толпе даже поговаривали, что вряд ли его хозяину удастся добиться у страхового агентства выплаты какой-либо неустойки.

Вскоре все успокоились и пошли спать.

Григорий вышел к Маринке с ее коробкой. Она взяла ее из рук брата и почувствовала, что та пуста.

— Не волнуйся, твои драгоценности — два нагана и браунинг с патронами к ним — я спрятал в более надежном месте. А теперь я иду спать. Спокойной ночи!

На другой день неожиданно Григорий подарил Маринке дорогое бриллиантовое колье, перстень с изумрудом и гребень с полудрагоценными камнями.

— Будут подружки, — сказал Григорий, — хорошо, если бы ты достала все это из своей знаменитой шляпной коробки и продемонстрировала им. Деньги твои так хранить, пожалуй, даже надежнее, в драгоценностях, — сказал брат.

— Какие деньги, да еще мои, Гриша?

— А ты что, у Ройтмана за так работала?

— Но я отдавала все заработки тебе!

— Ну вот и разъяснилось!

— Ничего не могу понять! Откуда все это и зачем?

— Очень просто, девочка! Деньги твои я держал в банке на книжке, и мои сбережения за эти два года сюда же вкатил. Так лучше.

— И все-таки я ничего не пойму!

— Да ты же сама назвалась богачкой и бросилась спасать свои драгоценности. Теперь и держись слова своего, демонстрируй спасенный тобою клад драгоценный; а еще в коробке был вот этот любимый твой сувенир. — и брат принес из своего кабинета тяжелую мраморную доску с вмонтированной туда чернильницей с массивной медной крышкой.

— Отцово наследство, — сказал брат. — Вот и береги. Оно, помни, было в той же коробке. Но теперь будет всегда стоять на твоем ломберном столике. Красиво?

— Спасибо, Гриша, за науку, — только и сумела на все это ответить Маринка.

4. КАК ПРОУЧИЛИ ФИЛЕРА

Наступил грозный 1905 год.

Волжские заводы напоминали в эту зиму огромный котел, доведенный до критической температуры, когда внутри давно все бурлит и разогретый пар с большой силой давит на поршни машины. И тут делу помогает обычно только умелая, сноровистая работа машиниста. Он то посылает бо́льшую, чем положено, перегрузку на поршни, так что маховики начинают свистеть и уставать, раскручиваясь до бешеной скорости, то ослабляет ход, с ревом выпуская из горячего котла огромные белые клубы пара на воздух, что называется, в белый свет как в копеечку. Но кочегары так расшуровали топку, и жарища стоит там такая непомерная, что выпускай не выпускай его, а пар уже гонит стрелки манометра за красную черту. И того гляди, вот-вот котел замрет на секунду и ухнет, разлетевшись ко всем чертям.

Черная, страшная весть о том, как в воскресенье 9 января царь расстрелял перед Зимним в Питере безоружную, мирную толпу народа, с необычайной силой потрясла сердца рабочих.

В понедельник во многих цехах Волжских металлических заводов бешено крутились вхолостую невыключенные шпиндельные головки токарных станков. Привычно сопя, непривычно впустую, чертили воздух резцами огромные продольно-строгальные станы. Бесполезно надувались красными и синими язычками огоньков разогретые и оставленные рабочими горны. Бесцельно пыхтели мощные прессы.

Часть организованных рабочих покинула завод и двинулась к месту маевок, тайных рабочих собраний, к лесному берегу давно ставшей реки и собралась у песчаного карьера. От девственно нетронутого снега было кругом белым-бело.

Петр с Василием сегодня дежурили неподалеку в леске, на проселочной дороге, на случай появления котелков или гороховых шутов — филеров, не то и самой полиции.

На естественном возвышении, образованном невыбранным в этом месте песком, стоял человек, хорошо известный рабочим по его страстным, умным и не длинным речам. Стекла его непроизвольно играющего солнечными зайчиками пенсне, непокрытая черная кудрявая голова и не очень вяжущийся с этим обликом бледного, не сильного, видать, здоровьем интеллигентного человека громовой басистый голос — все это было таким давно родным и знакомым. Но что-то до того невиданное, мятущееся, несдержанно гневное, вызывая и боль и слезы, сквозило и в выражении его лица, и в жестах, и в самом его молодом, но грустном, хотя и полном гнева голосе.

— Запомните, товарищи! По мирной, ищущей слова царского, обманутой попом Гапоном толпе — шрапнелью… И детей и женщин — без пощады, в упор, всех наповал!

Маринка на этот митинг попала случайно. Петр с Василием пролетели было мимо их дома на извозчике, спеша занять свои посты до подхода участников тайного рабочего собрания. Но Маринка, спускаясь с крыльца, громко окликнула Петра, тот услышал и приказал извозчику вернуться. Молодые люди посадили с собой Маринку и помчали снова на окраину поселка, потом по проселочной лесной дороге до самого почти карьера, где ссадили Маринку и Василия, а Петр на пролетке — снова на большак, где и расплатился с извозчиком. Пока Петр вернулся в условленное место, Василий успел проводить Маринку к карьеру, рассказал ей о предстоящем митинге. Несколько старых досок, отрытых из-под снега, он уложил на песчаном взгорье для ожидаемого из губернии оратора. Потоптался на настиле, надежно утвердив его в снегу, и побежал на пост, куда уже пришел и Петр Ермов.

Маринка стояла на доске, брошенной Василием в снег. Тысячная толпа рабочих заполнила карьер, утрамбовала снег, перемесив его с песком.

Впервые видела Маринка такого пламенного оратора. Так просто, казалось бы, лишь сообщая слушателям сами факты расправы царевых войск над мирной народной демонстрацией, говорил Свердлин, но слова его западали в сердце тяжелым зерном гнева и скорби, а слезы непроизвольно текли по ее щекам, хотя в потрясенной ее душе все более и более разгорался огонь жгучей ненависти к насильникам и убийцам, к самому царю.

— Если вчера среди нас еще были люди, что слепо верили лживым словам о царском великодушии, басням о том, что царский престол чист аки агнец, что царь-батюшка заботливый отец народа, — взволнованно и веско говорил оратор, сопровождая слова энергичным, широким взмахом руки, — если вчера ложь во спасение могла держать в узде многих, то сегодня видят все — царство лжи не может больше торжествовать! Наступил час расплаты!

Долой царя-убийцу! Да здравствует всеобщее восстание рабочих!

— Ур-р-р-а-а! — крикнул кто-то в толпе.

— Долой царя! — раздалось в другом конце карьера.

Толпа гудела.

— Товарищи! — напрягая голос так, чтобы слышно было повсюду, несмотря на гул тысячной толпы, выкрикнул оратор. — Бросайте работу. Выходите на улицы, вооружайтесь, чтобы встать на защиту своих прав, своей жизни и свободы.

Раздались дружные сухие хлопки мозолистых рабочих ладоней.

Вверх полетели картузы и шапки.

«На великое дело и великое слово», — пришло Маринке слышанное от Петра народное речение. Теперь эти слова народной мудрости она связала со страстной и ясной речью Свердлина, отныне на долгие годы запавшей в мозг и в сердце.

А сам Петр сторожко нес свою службу дружинника.

В лощине что-то хрустнуло, и он окликнул Василия условным словцом: «Некрут?» Но Василий был уже близ лощины. Сметливый Адеркин заранее наломал несколько охапок сухих веток, разбросав их по всей лощине. И вот «птичка» подала весточку, наступив на веточку. Осторожно ставя ногу, пробирался в обход проселочной дороги старый знакомец — сам Семен Низов. А вдалеке маячила фигура Фили. Он шагал, пригибаясь, след в след за Сеней.

Все это очень смутило Василия. И тут условный позывной: «Эй, некрут!» — раздался вдруг издали в другом конце лощины. Василий видел, как этот окрик испугал Низова, и тот бросился наискосок, стараясь побыстрее скрыться за деревьями. Но там его поджидал Петр.

— С чем пожаловали? Охотитесь на дичь или просто так — моцион себе делаете? — с издевочкой спросил он Семена, выйдя прямо на него из-за деревьев.

Не стал бы Низов в привычной ситуации вступать с ним в объяснение, так как был зело опытен в делах неожиданного скулодробительного удара. Но теперь он знал, что его самого еще раньше выследили и гонят, как гончие зайца, на охотника.

— А чё, может, лес откупленный? — вопросом на вопрос, не на шутку струхнув (видно, знал о рабочей расправе с портным-провокатором) и от страха наглея, задиристо ответил Сеня.

Но Петр, не вынимая руки из кармана пальто, приказал:

— Повертывай назад, выходи к дороге и жди моего приказа. Ну, шевелись! — прикрикнул он на Рябого и стал потихоньку вынимать из кармана правую руку. Низов опрометью бросился в лощину, с трудом попадая в свои следы, а тем временем подошел Филя. Он молча указал Семену на другую сторону лощины, где уже маячила знакомая фигура Василия.

Низов немного пришел в себя. Теперь он шагал медленно и деловито, будто и не слышал приказа и спешить ему незачем.

На дорогу вышли одновременно все вчетвером. Со стороны овражного тупика, обойдя его, быстро продвигался навстречу Петр. На дороге уже стоял Василий, а позади себя Семен слышал учащенное дыхание Фили Колокольникова.

И вот Низов Семен в кольце дружинников.

Первым заговорил Филя.

— Ходкий, гад! От самой канцелярии исправника, где я его и поджидал, любезного, трусил он, скаженный, будто иноходец какой, прямо хоть садись на него да гарцуй до губернии. А в лес свернул, видно, приустал, шагом пошел. Шею все платком утирает. И вдруг исчез. Ну, как в воду канул. Я и назад, и вперед все бегом — ну нет нигде, да и только. Хорошо, вовремя вспомнил, как ударило мне в голову: «Лощина!» Я туда, скатился и прямо на его след. Ну, тут и я выдыхаться зачал, припозднился малость, крикнуть пришлось.

«Так, — промелькнуло у Васятки во время рассказа, — филер-то, видать, не цехового значения, а подымай выше, у самого господина исправника в доверии! И впрямь, знать, свинья завсегда найдет свою помойку!»

— И чего же, если не секрет, вам, господин хороший, в этом лесочке запонадобилось? — обратился он к филеру. — Вроде бы Павел Александрович сегодня на работе и на охоту не собирались…

— Собрание, баяли, ноне здесь будет. События-то какие, обманул нас царь Николай, людям не поверил, а доверился своим холуям, — спокойно и в общем-то разумно ответил вдруг Низов.

— Ну и что? — спросил явно для того, чтобы выиграть время, Петр. Никто из них не ожидал хорошо продуманного ответа.

— А то и выходит — одно горе у народа русского теперь, общее — веру в самого светлого монарха своего потеряли.

— Слушайте, ребята, и что только этот гад плетет? А ну расскажи, каки таки дела к господину исправнику тебя привели? Какое заданьице от его высокоблагородия получил? Зачем сюда шел? Отвечай! — на высокой ноте, взволнованно выкрикнул Филя.

Но Низов нашел единственно правильный тон в такой сложной ситуации. И стоял на своем.

— Ну, послушай ты меня, Василий. Сам знаешь, какой я был скотиной, сам меня и ловил на моей пакости. Сам и другим обо мне рассказывал. Кто же мне откроет, где можно услышать слово правды, наше рабочее слово.

— Ну ты и ловок, погань паршивая! — не утихал Филя. — Значит, только у самого господина исправника и есть такие сведения.

— При чем тут исправник? Он за казаками в губернию ухрял, исправник-то твой. Знакомый отца мово в канцелярии писарем, к ему я и кинулся. Ну, ясно дело, и он не думал, конечно, что, мол, от чистого сердца тута быть мне надо было. И там меня за подлеца засчитали. Вот я и прикинулся. Долго он пропадал, а я все ждал. Потом повел меня к старшому, ну, тот и послал — в карьере, мол, они соберутся, ноне нам их пугать не велено, а только надобно знать, кто там выступал да кто из тех, что позаметней, там был, а за нами, мол, не пропадет… С тем вот и попал я на карьер…

— Очень умно, рассудительно даже, если позволите, трогательно, господин Низов, это вы нам все разобъяснили. Нельзя ль еще об одном узнать? — вежливенько, с издевочкой сказал Петр, до того очень внимательно слушавший откровения филера.

— Спрашивайте, ваша воля, — ответил Низов, по-прежнему косясь на его руку, спрятанную в карман.

— Извольте ответить, какого лешего занесло вас в глубокий снег лощины, если прямая дорога на карьер по лесу проходит? — Петр явно горячился и торопил события.

А Низов стал еще более осторожен и расчетлив.

— Ей-бо! Странно мне вас даже слышать. Думал, дружина у вас куда как лучше обучена. Ну, посудите сами, как я мог идти в открытую, да еще по дороге, когда и младенцу ясно, что вокруг сходок всегда засады ставят из вас, дружинников, особливо на дороге. Да еще, признаться, чуял я, что и ко мне давно собственный филя приставлен.

— Ну ты, гад ползучий, — обиделся Филя, — поосторожней выбирай слова-то.

— Говорю правду, как на духу. Ить сам признавался, что вроде бы как филером на сходку шел. Узнай кто из вас меня там, может, сразу амба мне — жизни не видать, не то что схода.

— А сейчас как за жизнь свою распрекрасную дрожишь, сука! — не утерпел Василий. — Что, видать, волка ноги кормят? — и со всего маха неожиданно двинул кулаком под челюсть Рябому. Тот стерпел, на удар не ответил, стоял молча.

Петр не одобрил поведения Василия. Петушится, а дело-то более чем серьезно. Не убирать же здесь, на месте, Низова без пролетарского суда и следствия.

— Давайте обсудим положение спокойно. И не надо лишних эмоций, — сказал Петр.

— А что, тут дело ясное: где кошки нет, там мышь резвится. Я так думаю: не жилец он боле на этом свете. Вот и все. Выдаст всех нас в первую же минуту, как только в поселке объявится. Отпустим, — значит, выкормим змейку на свою шейку.

— Слышал? — спокойно спросил Семена Петр. Тот съежился от такого резкого поворота дела. Струхнул не на шутку.

Адеркинскую ненависть к себе знал и ощущал всей шкурой, а Филе терять нечего — был и есть культяпня голоштанная.

Решит дело, видать, все-таки этот, неизвестный ему старший, вон рука-то так и застряла в кармане, вынуть и пульнуть — один момент.

— Умный, видать, ты человек, рассудительный, — вновь с издевочкой обратился к нему Петр. — Тебе и последнее слово: как обезвредить тебя, чтобы спокойно жить, ну, хотя бы вот нам, троим?

Холодный, ровный, очень спокойный тон старшего не предвещал ничего хорошего. Низов собрал в кулак всю свою волю. Говорят, что бывает мужество и от отчаяния.

— Поверьте мне, — так же спокойно ответил он.

— Каким образом? — спросил Василий.

— Ну, сволочь я последняя, но мелкая, не гожусь ведь на службу в полиции. Не врал я вам, всю правду истинную высказал: перевернуло во мне, как и в других, вверх тормашками все мои понятия о жизни это страшное дело в Питере. Шатается, знать, царев трон, если на такое сам самодержец всея Руси пошел. Не выдам я вас и николи не подведу. Тока и с вами нет мне ни пути, ни счастьица. Отпустите! Тихо соберу вещички, сегодня же как в воду кану, никогда меня боле не встретите. Ну, а филера свово приставьте с наганом, пусть со мною идет, своими глазами проверит. Домой приглашаю: при нем вещи соберу, вместях и уйдем.

— Толково, — раздумчиво сказал Петр. — Теперь от нас некоторые добавления последуют. Пошли. — И все за Петром Ермовым направились к большому высокому пню, Он ногами расчистил местечко у пня, смахнул с него сухой веткой снежную шапку, вынул газету, расстелил ее, а на нее положил два листочка бумаги в клетку, вырванные из записной книжки. Еще порылся во внутренних карманах и вынул химический карандаш с медным наконечником. Карандаш был остро и красиво отточен.

— Теперь пиши! — Петр подал карандаш Низову и стал диктовать так же медленно и ровно, как привык он это делать в воскресной рабочей школе, где теперь преподавал русский язык и литературу. — Пиши!

Сгорбясь над листиками бумаги, Низов старательно большими буквами вывел под диктовку Петра!

Рука предательски дрожала, когда Низов подавал Петру бумажки, целиком с двух сторон исписанные его каракулями. Петр бережно сложил их и спрятал во внутреннем кармане пиджака.

— Ну а теперь с богом, Филя, — сказал Петр, вынув руку из кармана пальто. В руке его зловеще блеснул браунинг.

Филя неловким движением схватил револьвер и вместе с ним сунул свою культю за пазуху.

— Близко ко мне не подходи, — предупредил он Семена. — При попытке к бегству или еще какие выкинешь кульбиты — стреляю без предупреждения!

И они пошли по дороге. Впереди, понуро склонив голову, еле волоча ноги, Низов, позади, шагах в трех от него, шел Филя, настороженный, собранный и готовый ко всяким неожиданностям со стороны предателя.

А вскоре на дороге стали показываться мелкие группки рабочих. Они возвращались после митинга.

Василий остался на посту. Петр заспешил к карьеру, чтобы помочь Марине Борисовой выбраться на проселочную дорогу.

Когда они пришли к тому самому пню, на котором Низов писал свое отчаянное письмо, Петр улыбнулся и сказал:

— А мы вам, Марина Ивановна, вчетвером этот пенек оборудовали. — И он вновь достал газету, сложил ее теперь пошире — вдвое — и усадил на пень свою ученицу. Сам зашагал в город, чтобы добыть извозчика.

Знала бы Маринка, что речь идет о пне, где только что подписал себе смертный приговор ее давний обидчик, верзила-хулиган Сенька Низов!

5. ИЗ ОГНЯ ДА В ПОЛЫМЯ

Ночью начались обыски и аресты. Третьи сутки по-прежнему густыми мокрыми хлопьями падал снег, повсюду намело сугробов: жандармские кони по бабки увязали в рыхлом снегу, перемешивая его с дорожной грязью. К ночи хватило морозцем, снег пошел мелкой крупкой, которая больно хлестала по лицу.

Василий спал, когда черенками плетей заколотили в ворота. Мать поднялась открывать, но, пока одевалась, нетерпеливые гости стали постукивать по рамам, требовательно барабанить пальцами по стеклам окон. Василий продрал глаза, когда мать уже вышла во двор. В окно он увидел знакомую усатую морду околоточного, а когда заскрипели ворота и раздался цокот копыт по лесинам, проложенным от калитки до крыльца, одеваться было поздно и утекать уже некуда. Выхватив из-под подушки пачку листовок, Василий с этой явной уликой успел сбежать в холодные сенцы, где была дверь в такой же холодный нужник с широким очком. Сунув за пазуху, под нижнюю рубашку, прокламации, Василий спустился в отверстие нужника и повис на руках, схватясь за подпорный поперечный брус.

В дом ввалились жандармы, стали искать Василия, рыская по чуланам, сараям, чердаку, во дворе. Допрашивали мать, — домашние и сами понять не могли, куда мог деться Василий, но женский инстинкт подсказывал матери: «Правды говорить нельзя».

— Повздорили сильно, пьяный пришел, разобрала ему постель, а он как был одемши, так и завалился, — плела Агафья как умела.

— Иде же тады он? — допытывался околоточный.

— Дык спьяну вскочил и убег, а иде ж его черт опять носит?

— Брешешь, старая! — крикнул жандармский старшой. Он пощупал все и осмотрел: постель была теплой, а ботинки, носки, брюки, рубаха — все осталось тут, рядом с постелью. — Куда сховала? Где подпол?

Но и там не нашли Василия. Кто-то с треском распахнул дверцу в нужник и глянул сверху, но, к счастью Василька, в одну сторону, где его не было. А он, опираясь босой ногой на закраину бревна, продолжал висеть, коченея на ветру и морозе.

Долго рылись в доме жандармы, перетряхнули все Васильковы пожитки, вспороли матрац, подушки: явно искали улик, раз не нашли самого заподозренного, дивились, куда бы он мог сховаться; матерились, грозили матери, думая, что она должна знать, где ее сын. Мать теперь просто молчала. «Утек, и на том бог милостив», — думала Ганя.

Старший приказал околоточному:

— Оставайся пока, досматривай, на обратном пути еще завернем.

Василий слышал, как уехали конные жандармы. Мать словно осенило. Она пошла закрывать ворота и остановилась в сенях, а потом громко крикнула оттуда околоточному:

— Митрич, может, тебе самоварчик вздуть? — давая на всякий случай понять сыну, что не одна в доме, и, не ожидая ответа околоточного, вошла в избу, плотно притворив дверь, и громко застучала самоварной трубой, потом стала бить рукой по боку самовара, вытрясая золу.

Василий воспользовался поднятым матерью шумом, спрыгнул прямо вниз, с трудом выкарабкался, приподняв заваленную снегом крышку выгребной ямы. Ступая босыми ногами по натоптанному снегу и заметая след рукой, прошел к калитке, с большими предосторожностями открыл ее и просунулся на улицу. А там — бросился бежать. И ему снова не повезло. Чуть было не нарвался на казачий разъезд, успел нырнуть с головой в сугроб, а казаки, как назло, долго топтались на месте, свертывали цигарки, курили. Когда они отъехали, Василий так продрог, что не мог бежать, пошел прямо проселком, пошатываясь, на ходу немного согрелся и побежал. Почти в бессознательном состоянии, сам не зная почему, выбежал он в проулок дома, что выходил всем фасадом на Шоссейку, главную улицу слободки, откинул подворотню, вкатился ледяной глыбой во двор и едва нашел в себе силы подняться по ступенькам черного хода и забарабанить к Борисовым. На стук вышел сам Григорий, открыл дверь и втащил в холодные сенцы теряющего сознание Василия Адеркина. Там он его и оставил. Фросе сказал, что управится сам, друг-де его хорошего знакомого, запивоха вроде Сергея Сергеевича, заскочил к ним, заплутался, видно, в метель, блуждая по поселку. И тетка ушла к себе. А Григорий поспешил к Маринке и рассказал все как есть:

— Чую, бежал парень от ареста, лежит босой, в одном белье. Ты знаешь его, Василий Адеркин.

Маринка вызвалась постелить Василию на своей постели: «Всего безопасней, Гриша, если найдут у меня, разыграем любовную историю».

Брат согласился. Он влил в Василия стакан водки, растер его докрасна прямо в сенцах снегом. За это время настудилась Маринкина комната, и Григорий внес Василия туда, положив на пол. Здесь он снова растер парня водкой. Маринка тем временем накипятила воды, налила грелку. Григорий обрядил Василия в чистое белье и положил его на приготовленную постель.

Григорий успел немного поспать до гудка. Маринка дежурила возле больного. Уходя, брат сказал:

— Побудь с ним, а вернусь с работы, сбегаю к Викентию Викентьевичу, пусть послушает, лекарства пропишет, совсем было сомлел, бедняга, если бы не снег, водка да растирания, и замерзнуть мог.

Маринка прилегла с уходом брата у него на тахте и задремала.

Словно свинцом налитое, измученное тело Василия плотно вдавилось в матрац. И будто не кровать под ним, казалось парню, а камнем мощенная дорога, где каждая булыжина по-своему тиранит. Местами чем-то холодным, тупым и грубым с большой силой начинало вдруг давить на жилы и кости. А то неожиданно остро, словно лезвием ножа, глубоко полоснет, вопьется и кромсает все тело или колом в поясницу вступит, и тогда круги темно-зеленые с красными искрами пойдут в глазах.

Голова, будто бы огненным обручем схвачена, вот-вот начнет разламываться от нестерпимой боли, губы потрескались, в пересохшем рту — противная едкая горечь. Но хотя и помутненное, сознание не покидает его, мозг работает, чередой гоня мысли, будоража воспоминания детства.

Видит себя он сейчас на огромной, теплой дедовой печке. Слегка прикорнул после доброго харчевания, еще совсем маленький, и четырех годков нет. Лежит он на кусачей, но такой желанной и ласковой дедовой овчине в самом дальнем темном уголочке, возле рыжих, небеленых кирпичей еще горячей печной трубы. А в избе с обеда стоит ядреный и сытный дух кислых щей и ржаного хлеба, мешаясь с привычной сладковато-дурманной вонью испарины, ее источают, подсыхая на печке, валенцы. Временами, когда откроют дверь в сенцы и хлынет свежий, холодный ветерок, шибает в нос острой вонью животины. Это тянет из-под печки, где довольно похрюкивает, подрастая в избяном тепле, молочный поросенок.

Но вот становится вдруг очень холодно. Дверь — настежь. В сенцах, не заходя в избу, в одной рубахе и портах стоит хмурый дед и зло кидает старшей снохе Гане, Васяткиной матери:

— Ишь, кака ловка больно да разлаписта: хлебушко даровой унюхала. Чё же, зимник-то длинен и не работлив, — рази только щи да кашу лопать, а опосля полати улеживать? Собирайся, бог тебе на помогу, а Васятку мне оставишь.

Смотрит с печи Васятка: мать и полушалок — отцов свадебный дар — уже вокруг тулова своего окружила, сама в кацавейке, опорках и мешок с барахлишком за плечами. Захлебнулся в плаче, словно хлыстом стебанули, кувырком с печи да босой в сенцы.

— Не пущу! — кричит, задыхается. — Куды в таку морозь из хаты? Тепло тут и домно.

А мать слезы горькие рукавом смахнула и тихо говорит:

— Дедусь тебя приютят, остань с добром, сынок.

Но Васятка норовит поперед матки из сенцев на мороз выскочить прямо без обуток и одежки.

Тут мать сгребла мальца, мнет его, милует, а сама варежки из печурки достает. Напялила Васятке шерстяные чулки поверх портов, закутала сыночка в свой единственный полушубок. С себя стянула его, боле не в чем сына было на мороз тащить; схватив на руки малого, вышла вон. Деду перед тем успела сказать — смиренно и достойно:

— Соскучит без меня Васятка. И вам, батя, в тягость покажется: несмышленыш еще. Приму уж опять с собой. Прощевайте, не держите лиха на нас, сирот божьих, и благодарствуйте за хлеб ваш, за соль!

Как давно это было! А стоит перед глазами Василия и теплая, просторная дедова изба, и сам дед Никанор, разгоряченный, всклокоченный, босой в студеных сенцах, и двери в теплую избу распахнул, чтобы видно было сноху, когда гнал ее на мороз, а может, чтобы Васятку взбудить (чуял, не останется, слава богу, без матери!). Встали перед бредовым, но цепким взором Васяткиной памяти и дедовы жесткие, колючие льдинки-глаза, и лютая стынь на улицах родной деревни, где в семье отца, ушедшего в солдаты, царю служить, у родного деда не было им на зиму места.

Было у Никанора свое особое понимание родственного долга.

— По весне, — говорил сумрачно дед, — все под корень сожрато, без родных человек с голодухи подохнет, о ту пору и я сноху с дитем привечаю, до нови моим харчуются, потом еще подкормлю на добро, малость зажируют — там и сами в зиму-то прокорм могут добыть, везде хлебушко одинаково исть!

Без стука вошла Маринка спросить, не надо ли чего больному. Он не видел ее. Жаром пылало лицо, глаза полуприкрыты, а спекшиеся губы шепчут:

— Ить я пригубил тока… не надыть, бабуся, ой!.. Таку фарфорову посудину… пить, пить… не трожь чашки, бабусенька, милая… не бей посудину… водицы дай, водицы…

Маринка выбежала за водой. Подала больному. Он уже не бредил. С жадностью выпил чашку до дна.

— Посидите со мной, Марина Ивановна, — сказал тихо, как прошептал, Василий. — И простите меня. Сам не знаю, почему побежал к вашему дому, совершенно не помню и того, как попал в эту комнату.

Маринка пододвинула свое удобное мягкое кресло к кровати, забралась в него с ногами, накрылась теплым вязаным платком.

— Потерпите немного, Вася, придет Гриша, есть у него знакомый врач, надежный человек, он пригласит, и вам полегчает.

Но не слышал Василий этих Маринкиных слов. Веки его вновь сомкнулись, он тяжело и шумно дышал и глухо кашлял. А его сознание помутил сильный внутренний жар ослабевшего тела. Лежал Василек словно цепями прикованный, не отрывая ни головы, ни рук от постели. Маринка сменила мокрое полотенце на его горячем лбу, стерла густую зеленую слюну на губах, чайной серебряной ложечкой вливала ему понемногу в полураскрытый рот сладкого чаю и не могла понять — спит он, впал в беспамятство или так ослаб, что век поднять не может, не только спросить что-нибудь или сказать.

Его крик был столь тих и невнятен, что не ясно было Маринке, нынешняя боль терзает его или это вновь начинается бред.

Но вот он снова открыл глаза. Мелкие капельки пота выступили у него на лице, на полуоткрытой груди, на тяжело лежащих поверх одеяла руках с закатанными Маринкой по локоть рукавами братниной нижней рубахи.

— Марина Ивановна, — тихо позвал Василий.

— Я здесь, Васенька, здесь, что тебе?

— Хочу попросить стакан сладкого чаю.

Маринка напоила его чаем, дала кусочек хлеба с маслом и сыром. И Василий повеселел. Глаза его озорновато блеснули, будто снова кто-то раздул угольки его черных цыганских зрачков.

И тут Василия вновь потряс такой кашель, что Маринка испугалась: не задохнулся бы. Хотела поднять его на подушке повыше, но парень словно был влит в кровать. Подоткнула думку со своего кресла ему под голову, потом принесла еще подушку и с силой запихнула краем под низ той, на которой он лежал. Голова поднялась повыше, и кашель к тому времени поутих. А когда пришел Григорий и сходил за знакомым врачом, стало ясно — болеть Адеркину долго, видно, туберкулез у него, а сейчас еще и воспаление легких. Брат подобрал Василию брюки с пиджаком, дал теплые свои носки и боты, чтобы тот сбегать мог по нужде. Ночью Василий так же неожиданно, как и появился, вдруг бесследно исчез. Дверь была плотно прикрыта. На столе он оставил записку, нацарапанную угольком из печки: «Одежку верну, спасибо, не беспокойтесь». Подписи под запиской никакой не оставил.

Позже Григорий через друзей узнал: в ту же ночь, забежав накоротко домой, еле успел он переодеться в свое, как был схвачен полицией. За домом была установлена слежка. Василия увезли в губернскую центральную тюрьму, а родные Адеркина поздно вечером принесли Борисовым узелок с вещами, которые забрал он у Григория, постучали в дверь, а когда ее открыла Маринка, молча сунули ей узелок в руки и быстро исчезли. Не хотели подводить Борисовых знакомством с ними, родителями арестованного социалиста.

6. СЕМНАДЦАТАЯ КАМЕРА

Тюрьма как тюрьма — большой каменный мешок, Сюда по разным поводам на различные сроки на законном и на незаконном основании брошены власть предержащими подсудные или судимые люди. Они свезены из разных углов обширной губернии. Ее владения распростерлись и вверх и вниз по Волге-реке, и вдоль берегов полноводной красавицы Оки. И по непроходимым лесным дебрям дикого Керженца и Приветлужья — на восток — вплоть до древних вятских, а на севере — вологодских да озерно-болотистых олонецких нехоженых земель.

Были здесь, как и повсюду на Руси в острожных домах, шумные, густонаселенные общаги со множеством грязных, завшивленных нар и вместительными парашами, где от вонищи и превеликого скопления арестантов и не продохнуть. Зато тепло. Не то что в маленьких ледяных склепах-карманчиках, куда на время бросают по одному особо опасных и непослушных на пытку сыростью и холодом, тихим одиночеством, а иной раз и голодом.

Сидят в тех камерах и воришки, с которыми приустали возиться околоточные, и бедняки, брошенные сюда за недоимки. Встречаются в этих тесных, людных камерах и конокрады-цыгане с норовом, из тех, что не пожелали позолотить ручку полиции, и нечистые на руку татары-старьевщики, и бродяги отпетые. Полнится тюрьма и всяческими нелюдями — матерыми убийцами, насильниками, грабителями-бандитами.

Но самые беспокойные из завсегдатаев этой губернской тюрьмы — так это господа политические. Особо много развелось их теперь, когда повсюду, куда ни глянь, бурлит российское общество, буквально не имея ни часу покоя от множества «смутьянов» и «бунтовщиков», которым не терпится выступить и против хозяев, И против местных властей, а то и против самих устоев государства Российского. Нет у этих господ политических никакого патриотического чувства и трепета даже перед самим помазанником божьим: вишь ты, в самом Питере стольном полезли прямехонько к Зимнему целыми толпами. Словно бы и не знают славной русской пословицы, что незваный гость хуже татарина. Днем в камерах, сырых и тесных, сумеречно: маленькое узкое оконце под потолком, хорошо схваченное толстыми железными прутьями ржавой решетки, пробито в толстенной, полутораметровой стене. Это — забота об арестанте: постоянно освежается спертый воздух да подсвечивается параша, и арестанты лишены возможности лить беспрестанно мимо на зеленовато-плесневелый от сырости и времени каменный пол.

Чугунные двери плотно закрыты на огромный кованый штырь-засов, намертво прихваченный с наружной стороны за стальные дужки кольцом огромного замка. Баланду и жиденький кирпичный чай с куском ржаного подают здесь два раза в день через чугунную, со звоном падающую в коридор неширокую фортку. Надзиратель может «по желанию» откинуть также в сторону маленькую, сердечком, крышку и глянуть в камеру через круглый глазок.

«Беда стала с этими политическими, — жалуется надзиратель. — Сидеть с уголовниками начисто отказываются: хоть ты ему постель простыней застели, хоть обещай ему в камеру кофий с лимоном подавать. И каменные склепы-карцеры, и свинцовые примочки жандармской плетью не помогают. Скорее в одиночку согласится. Смехота».

В одну из камер с «политическими» втолкнули и полуживого от болезни Василия Адеркина.

Народ здесь подобрался все заводской, знакомый. Шестеро сидели уже около года по делу об убийстве пресловутого портного-провокатора. Не было среди них ни одного хлипкого, из тех, кто умышленно или случайно на одном из допросов продает товарища. Не было и чудаков, чтобы принять на себя убийство и попасть на всю жизнь в компанию к уголовникам. На допросах держались стойко: «Не видал. Не знаю. Ни в каких таких заговорах не состоял и не состою!»

Неприятнее всего для следствия — алиби. А почти все схваченные показывали, да и проверка подтверждала — в день убийства каждый был далеко от места приведения в исполнение революционного приговора портному-провокатору.

Сидел здесь и сам сопредседатель Совета цеховых уполномоченных Степан Кочурин — виртуоз литейщик, золотых рук работник, широкой души человек.

Надо полагать, его бросили в камеру, руководствуясь старым полицейским досье. Кто-то же должен был отвечать. И полиция лихорадочно в те дни искала и хватала первых встречных, чтобы создать видимость исполнительности, прилежания, служебного рвения. Кочурину до сих пор не сообщили, по какому делу его забрали, и официально он к «шестерке» отношения не имел.

Под его руководством в камере № 17 работал очень важный для дела революции кружок изучения права о найме и использовании рабочей силы по своду законов Российской империи: надо было вооружить своих сотоварищей юридическими знаниями для ведения легальной экономической борьбы с хозяевами и их покровителями — государственными чиновниками. Он же вел и занятия по изготовлению металлических рубашек, взрывных смесей, запалов и взрывателей ручных бомб, а также по теории бомбометания и по изготовлению и закладке простейших типов фугасов. В этой, второй части занятий ему теперь стал помогать Василий Адеркин.

Александр Розанов, за свой огромный рост и могучую силу еще на воле прозванный «Крошкой», охотно вызвался руководить гимнастическими упражнениями для сохранения мускульной силы рук и ног. Он же показывал приемы самозащиты против ножа, огнестрельного оружия и типы эффективной рукопашной схватки без оружия и с ножом, винтовкой, а затем и с веревкой или жгутом. Естественно, ни одного из этих предметов ни у кого в камере не было, а потому ножом служила деревянная ложка, роль жгута и веревки условно выполнял сыромятный ремень с пряжкой, который чудом удалось сохранить под штанами на кальсонах Василию Адеркину. Упражнения с палкой и винтовкой были отнесены на то время, когда надзиратель впихивал в камеру ведро и швабру для приборки пола. Пока двое, мыли пол вручную тряпкой, другие, взгромоздясь на нары, смотрели приемы, выполняемые Сашей (все это он, проделывал стоя спиной к глазку), а потом, по очереди слезая с нар, проделывали эти упражнения все остальные участники занятий.

Пол в камере всегда мыли одни и те же добровольцы.

Их было двое. Оба крестьяне. Они сидели как зачинщики бунта с поджогом барской усадьбы в одной из дальних отсюда приокских деревень. Держались от сокамерников обиняком, хотя охотно исполняли все дежурства, помогали надзирателю в уборке коридора, в мытье казенной посуды, в которой приносилась пища, сами выносили каждый раз парашу, мыли полы и пользовались неизменным расположением у тюремного начальства. Поначалу камера относилась к ним как к «подсадным уткам», потом привыкла. И они как-то сблизились с другими, стали общительнее. Нередко слушают и беседы на политические темы. Эту свою негласную работу староста камеры Степан Кочурин ведет систематически и неустанно.

Очень интересует крестьян-земляков, как решают эсдеки земельный вопрос. Об этом Кочурин особо говорит с ними, подробно отвечая на множество их вопросов.

Словом, Федот Пастухов и Михайло Крушалов, казалось, постепенно, выходят на путь союзников сидящих в семнадцатой рабочих социал-демократов.

Но на самом-то деле мужички по-своему честно пытались заслужить доверие… у надзирателей. Вслушиваясь в беседы сокамерников, они запоминали слова: «свобода слова», «свобода печати», «Учредительное собрание», «стачка», «эксплуататоры» и многие другие, — беда вот, что связать их воедино и повторить, по какому это поводу говорилось «сицилистами», не могли, чем приводили в великий гнев тюремную администрацию, представленную в данном случае старшим коридорным надзирателем. Не сговариваясь, все в камере и словом не касались темы ликвидации портного. А именно сведений по этому делу ждали от мужиков тюремщики. И получалась накладка.

— Грамоте-то обучены? — поинтересовался как-то у них Васек Адеркин.

— Крестики ставим, а буквы не могем, — ответил Михайло.

— Надо, Василий, заняться тебе, что ли? — подхватил разговор Степан Кочурин.

— Грамотой? — переспросил Адеркин.

— Ликвидацией неграмотности, — поправил Кочурин. — Могу помочь. Ты бери на себя одного, я — другого.

— Ну что ж, ликвидировать так ликвидировать, — удивившись такому необычному сочетанию слов, сказал Адеркин. Ему понравилась такая боевая терминология по отношению к безграмотности, темноте и невежеству. И он играл этим словцом, так неожиданно и по-новому употребленным Степаном.

Но что тут стало с мужиками! Федот спрыгнул с нар и панически застучал по железной фортке кулаками. Прибежал дежурный надзиратель, откинул железную фортку.

— Чё бухаешь, карцеру просишь? — закричал он. Но, увидав бледность и крайнюю подавленность одного из «подсадных», сообразил по-своему. — Ладно, не хошь в парашу, забирай и иди с ей в сортир, провожу.

Там вот, дрожа от волнения, и поведал Федот:

— Степан-то ликвидировать нас подбивает Василия, боюсь, кабы они уже ноне того… и с Михайлой, и со мною.

— Кого ликвидировать? Портной ужо ликвидирован ими, — поправило его не шибко высокое, скорее низшее начальственное звено. — Али, может, старое вспоминать зачали, мол, ты да я и есть, кто на тот свет портного пустили.

— Нас с Михайлой ликвидируют. Меня — Василий, а ево — Степан. Не губите, укройте, ради Христа, От них.

— Чё мелешь, чё мелешь?! — взвился старшой. — К чаму это им вас убирать, али сознались, паскуды? Так туда вам и дорога, — разозлился старшой, дал Федоту зуботычину да так с полной парашей снова в камеру и направил.

Сильно упирался мужик, все ведро расплескал, вновь Христом-богом молил, а втолкнули-таки его в камеру. Бросился к нему Михайло, встали они у дверей и ждут расправы.

Их поведение сильно смутило население всех трех этажей тюремных нар.

Стали расспрашивать, что вдруг с ними стряслось. Почему снова парашу невылитую принес? Где болит, где колет?

Молчат мужики. Стоят ни живы ни мертвы, холодный пот выступил.

Но и другим не до сна. «Что произошло? Какой комар их укусил?» — думает каждый.

И вдруг заверещал, что твой поросенок, да не кто иной, а один из самых степенных арестантов, по-молодому простодушный Павел Хромов. Хохочет, прыскает, от смеха ничего сказать не может.

«Дела, — думает камера. — Не политики, а сумасшедший дом какой-то».

— Утихни хоть ты, Пашка, — стал увещевать Степан. — А вы, мужики, ну чё всполошились? Сказывайте.

— Са-а-ам ви-иноват, — с ехидцей, тонюсенько взвизгивает Павел.

— Ну, будя! — бугаем взревел, разозлясь вконец, Степан.

Михайло поднапрягся да как саданет его прямо в скулу. Тот на что мужик крепкий, высокий, плечистый, а так по скользкому полу на плечах и отъехал. И стал ощупывать свою разбитую челюсть.

Тут же спрыгнул Пашка Хромов.

— Стой, да стой же, чертушко! — беззлобно кричал он на Федота, который теперь, сбычась, начал подступать к нему.

Вмешался Александр. Он встал спиной к Хромову, плотно загородив его от мужиков.

— Говори ж ты, наконец, окаянная твоя душа! — обращаясь к Хромову, в сердцах взревел Степан.

— Окаянная и есть, да токо твоя башка. Твои слова, что поручаешь Ваське Федота, а сам будешь ликвидировать Михаилу? — давясь смехом, прокричал Степану Хромов.

— Плетешь чё, спрашиваю? — снова обозлился было Степан. И вдруг сам брызнул смехом. — Дубы вы стоеросовые, а не борцы революции, — прервал он неожиданно смех, строго обращаясь к Федоту и Михаиле. — Услышали заученное словечко и понеслись начальству докладывать. Да, видать, не так пояснили, ваше степенство, — вновь распаляясь, теперь уже по-настоящему свирепо глядел он на Федота. — Ей-бо, дубы! Ведь что я сказал Василию? Хотим вас, балбесов, грамоте обучить, людьми сделать. А тут это словечко навернулось, спать ведь не дает ликвидация, ну и сказал: давай, брат Адеркин, ликвидируем не портного, его и так без нас ликвидировали, давай, мол, ликвидируем у этой темноты темноту, то есть неграмотность.

Долго в ту ночь гудела камера.

«Раскололись» мужики, покаялись искренне, что и сидят-то здесь, а не со своими, чтобы участь свою облегчить, ужасно как шкуру свою спасти захотелось. Да теперь вот навсегда поняли, что тюремщикам не нужны они вовсе — ни Федот, ни Михайло. За их жизни, видать, и полушки не дадут. А грамоте решили учиться по-серьезному, чтобы и бомбы самим можно было бросать, и листовки читать, и поумнеть сколь можно.

Крепко и безмятежно, как никогда, спала семнадцатая, когда под утро обоих мужиков начальство изъяло из камеры за ненадобностью. Неграмотные, но ученые, пошли они далее, теперь уже наверняка полною мерой тюремное горе мыкать. А в семнадцатой расположились попросторнее, отдав всю третью нару одному Александру Розанову.

Ранний подъем, когда уводили мужиков, не дал досмотреть снов, успокоить взбудораженные заварухой с мужиками нервы и просто отдохнуть. Поэтому все продолжали потихоньку дремать в ожидании зычного голоса:

— Дежурный, принимай харч!

Днем камера вернулась к своим обыденным делам уже без оглядки за соседей. Теперь здесь наконец-то остались те, кому можно верить, как себе.

Всякое в жизни бывает. Может быть, дружеская среда, возможно, и занятия гимнастикой, которых, несмотря на полученное разрешение не принимать в них обязательного участия, Василек ни разу не пропустил,-а скорее всего, сама его молодость помогла парню в этих диких условиях тюремного режима не только не зачахнуть, но и окрепнуть, поднакопить силенок.

Вскоре из камеры № 17 ушел на волю Степан Кочурин. Это, как показалось ему самому, произошло не без хлопот по его делу со стороны Полины Браудо, которая таки сумела найти возможность и заинтересовать его «делом» своего названого отца. А вслед за ним выпустили и Адеркина. Следствие по делу Василия провели на основе допроса других взятых в те дни рабочих, а главным образом, доносов Семена Низова и полицейских «чижей».

Но прямых улик против Адеркина, которые бы говорили о его причастности к социал-демократической организации, не было. Да к тому же мешала заключению в тюрьме еще и его болезнь (тюремный врач на основании справки, полученной от местного врача Корзанова, пришел к выводу: «чахоточный, слабый, болезнь будет прогрессировать»). И Василий получил на руки бумагу об административно-судебном назначении по месту жительства с отдачей на поруки отцу. По приезде в слободу ему приказано было отметиться в призаводском полицейском участке. Туда теперь он должен был заходить для отметки каждую неделю.

Василий сразу же из полицейского участка побежал к себе на «электричку». Благо ему дали жетон для оформления расчета в конторе. Павел Александрович Хорошев обнадежил его:

— Побудь недельку-другую дома, расчет не бери, а пока я здесь работаю, и отцу, и тебе у меня всегда местечко найдется.

7. НЕ КРАСНА ИЗБА УГЛАМИ

Генеральный директор знаменитых Волжских заводов Антон Захарович Притонских, увы, не мог похвастать своим происхождением. О голубой крови, скажем, как у генерал-губернатора или даже местного светила юриспруденции господина тайного советника Фриденштерна, ему, пожалуй, остается лишь мечтать. Зато он — внучатый, прямой наследник того самого штабс-капитана Притонских, что некогда положил основание и этим заводам, и этому так ныне бурно разросшемуся заводскому приволжскому поселку. Немалая заслуга в том, что именно он теперь держит главный пакет Санкт-Петербургского акционерного общества Волжского и Окского пароходств и железоделательных Волжских заводов, принадлежит и его личным качествам человека глубоко воспитанного, очень гибкого в отношениях с людьми и, несомненно, умного и приятного собеседника даже в самых избранных кругах современного общества. Кто, как не он, чувствует, в какую именно минуту можно начать разговор, пусть это будет самый высокопоставленный чиновник, а того лучше, супруга влиятельного лица, когда можно незаметно свернуть с темы, так интересующей вашего собеседника, на иную, но именно ту, которая его навсегда привяжет к вам. Надо только вовремя с милым, теплым взглядом преданно смотрящих на собеседника глаз, как это умеет не без мастерства сделать Антон Захарович, тонко перейти на личность высокого собеседника, но так, чтобы тот почувствовал бы свое превосходство над Притонских, нисколечко не потеряв при этом ни интереса, ни уважения к собеседнику.

А как улыбается воспитаннейший и приятнейший Антон Захарович! Улыбнулся по-притонских в военном ведомстве — и подряд на сотню-другую жерл или станин для пушчонок, одарил своей неотразимой улыбкой военно-морского министра — и тебе заказ чуть ли не на броненосец с именем самого цесаревича.

И еще умел Антон Захарович внимательнейшим образом, дыханье затая, слушать любого из влиятельных, будь то глубокий старец, безусый юнец или полнеющая с годами и быстрая на язык матрона. В эти минуты о его фигуре, позе, положении головы, о его глазах можно было сказать разве что короткой присказкой: «Весь — внимание!» А какой козырь — уметь вовремя и к месту вставить словечко, а то и разразиться целой тирадой («Прелесть какая вы, милая Марья Петровна! Сколько глубоких мыслей! Счастье слушать вас и говорить с вами. Счастье, что я именно в это время живу!»).

О себе самом он и словечка не вставит, а тем паче — боже упаси! — не выскажет и намека на то, какая же все-таки нужда привела его сюда.

Для изъявления личных просьб Антон Захарович давным-давно в совершенстве разработал эпистолярный способ деловых общений. После предварительной милой встречи умело и вовремя написанное письмо равно седьмому чуду света: отказа не будет.

И вот на долю этого респектабельного и неотразимого в обществе господина, который в совершенстве овладел тайнами тайн того, как нравиться людям, выпала вдруг необычная для него задача. Стечением ряда сложных обстоятельств на Волжских заводах он был вынужден вести странное в условиях Российской империи заседание созданного рабочими вопреки сопротивлению дирекции и, мало того, уже избранного на собраниях в цехах и отделах заводов четыре месяца назад так называемого Совета рабочих цеховых уполномоченных. Правда, этот Совет призван, по мнению сторон, осуществлять лишь консультативно-согласительные функции между рабочими и администрацией при нем, генеральном акционер-директоре этих заводов.

И сидит он сейчас за большим столом, покрытым традиционным на заседаниях и конференциях зеленым сукном, а перед ним торчит ярко начищенная ручка медного председательского колокольчика, и еще дальше от него матово поблескивает красивый хрустальный графин. Внизу полный кворум представителей всех цехов и отделов. Чинно расселись они в длинном, освещенном электролампами зале рабочей столовой. Это общественное здание — немалая гордость администрации. Такой огромный домище удалось как-то им, акционерам, приобрести за бесценок на Всероссийской ярмарке перед ее закрытием — целый павильон! И вот теперь в руках у администрации, несомненно, веский козырь против воркотни наемных о недостаточной, мол, заботе о них со стороны дирекции. А столовая? А библиотека? А клубные комнаты для рабочего театра? И еще оркестровая комната для хранения духовых инструментов! Не случайно именно здесь, в этом просторном помещении, сдвинув столы к стенке и расставив лавки, устроили и это собрание цеховых уполномоченных. Пусть каждую минуту воочию предстают перед этими «уполномоченными» блага дирекции заводов.

Несмотря на приличное освещение зала, рабочие представители рисуются Антону Захаровичу некоей сплошной черной массой, не имеющей ни облика, ни каких-либо особых примет. Пусть себе погудят немного где-то там, внизу, далеко от него. Благо, что шумок хотя и идет оттуда, снизу, но ударяется о крепкие столы, которые образуют как бы сцену. К нему лишь изредка долетают озорноватые, молодые выкрики, наводя все же генерального директора на невеселые мысли о том, что даже в такое для них, видимо, важное собрание заводская цеховщина не сумела отобрать степенных мастеров.

Но каким-то шестым чувством ощущает генеральный, что дело предстоит нешуточное. Не случайно Притонских задолго до созыва первого собрания цеховых уполномоченных тщательно готовил себя к этакой необычной для него роли.

Сорок с лишним дней на водах пил он целебную минеральную из разных подземных источников, нежил свое статное и осанистое, хорошо упитанное и неплохо тренированное тело, совершал прогулки по длинной змеевидной тропе в горы, загорал, принимал нарзанные ванны, а по утрам, укрепляя нервы, — холодный душ.

Возвратясь на Волжские заводы, не менее двух недель обдумывал свою вступительную речь, от которой, но его глубокому убеждению, зависел весь настрой и сам ход этого вынужденного совещательного форума. В подготовку входило даже посещение некоторых наиболее надежных, по отзывам заводских осведомителей, рабочих семей, предпочтительно из числа тех, чьи главы были выдвинуты цехами в этот Совет. Были конечно же и мелкие подачки, и некоторые воспомоществования по случаю болезни жен или детей, а трем-четырем из цеховых генеральный лично вручил ценные подарки от себя и акционеров за усердие по службе: кому часы известной фирмы «Павел Буре», кому отрез на выходную тройку. Не принял подарка — шесть аршин добротной чесучи на летний костюм — один лишь начальник цеха, старейший и надежнейший мастеровой завода, он единственный из числа бывших рабочих входит тоже в самую администрацию. Это — Георгий Евлампиевич Тихий. Однако его отказ вовсе не обидел Притонских.

— С превеликим благолепием иной раз принял бы вашу милость, искренне высокочтимый Антон Захарович. Простите за такую откровенность, любое повышение по службе там или в заработке приму как волю божию и милость господ акционеров, но, судите сами, не в мои лета носить чесучу — уж больно нежна да чиста для меня, старика, не дай-то бог, за модника почтут, обид не оберешься. Простите добросердечно и увольте.

Пришлось пообещать старому на будущее некоторую прибавку к жалованью. На том и расстались. Да и теперь этот Тихий хотя и на сцене, за одним столом с ним, генеральным, но скромненько примостился с краешку и весь — внимание. Не чета вон той бабенке — ишь, вырядилась. Баба, видать, из простых, но малиновую косынку на голову повязала с форсом, не по-бабьи, а поверх ушей, сзади еще с этаким бантиком. И сидит-то, сидит, словно аршин проглотила, — вишь ты, княгиня выискалась, смотри-ко: взгляд так и стрижет, так и бреет, словно каждую бороду, каждую харю мужицкую заранее прощупывает, а вот не скажешь: «Вы-то, сударыня, в своих ли санях тут с мужчинами расселись?!» Да и этот ихний так называемый сопредседатель, а проще говоря, главарь профсоюзного стачкома Степан Кочурин, туда же. Знать, не случайно побывал в губернской каталажке. И человек уже немолодой, ишь, как все лицо избороздили морщины — и вдоль и поперек, а усищи топорщатся, будто, к бою приготовился. И глазищи большие глядят в зал словно бы по-молодому, и вопрошая и вместе с тем подбадривая собравшихся: «Не робей, мастеровые, вольготней себя чуйте, для того мы все сюда и собрались, чтобы рядком с самим главным акционером беседу вести». Нет, вы только посмотрите, какой мужлан и невежа. А ты сиди вот тут рядом с ним.

И с немалым для себя внутренним удовольствием ощутил вдруг Антон Захарович бархатистую гладкость своих чисто выбритых щек. Его покрытое легким загаром холеное лицо расслабилось и выдавило-таки кисловатую, не очень еще приветную, но все-таки улыбку.

«Пора», — подумал вдруг Притонских, словно кто подтолкнул его к действию, и не спеша поднялся над столом. Не спеша и с явным удовольствием потер, не без бодрящего ощущения и своей силы и своей власти, тонкими длинными пальцами ладони. Затем неожиданным для себя движением оперся самыми подушечками всех десяти своих музыкальных пальцев о сукно стола и, подаваясь всем корпусом вперед, солидным и приятным баритональным тенорком произнес:

— Уважаемые мои сотрудники, доверенные лица всех многочисленных цехов и отделов наших Волжских заводов!

И сразу почувствовал, как в зале начал затихать говорок, словно гул беспокойного морского прибоя сменился тихим ласковым всплеском у берега привычно текущей волжской воды.

И Притонских с удовольствием продолжал:

— Мне выпала, господа, не скрою, счастливая возможность самому, без каких бы то ни было посредников, пожалуй, впервые на таком представительном собрании встретиться в столь обширной и светлой зале, достоянии наших заводов, с лучшими из рабочих, мастеров и иных категорий умельцев — профессионалов нашего важного и всероссийски известного железоделательного производства, которое, не премину отметить, с честью несет гербы государства Российского и на главных входных воротах, и на лучших, всемирно известных изделиях ваших мускулистых, сноровистых рук. И могу вас уверить, братья по общему делу, что искренне горжусь этим. — Притонских сделал паузу, явно ожидая одобрения зала, но там царило молчание. — И, несомненно, этот день дружеской встречи служащих и управляющих нашего акционерного общества с цеховыми представителями мастеров и рабочих, — его голос вдруг зазвенел, сойдя с низкой октавы, отчего стал, пожалуй, и энергичней, и моложавей, — надолго останется в моей, надеюсь, и в вашей памяти. Среди многих других мне особо приятно отметить таких ветеранов наших Волжских заводов, как по праву сидящий со мною за одним столом выходец из вашей рабочей семьи, а ныне всеми уважаемый начальник цеха, старейшина железоделательного производства на матушке-Волге Георгий Евлампиевич Тихий.

В зале раздались дружные аплодисменты. Это было именно то рабочее «да!», которого и добивался своей речью Притонских, твердо уверенный в мудрости дедов и отцов-предпринимателей. Он хорошо помнил завет деда-дельца: «Важно с начала беседы о деле завоевать положительный ответ оппонента или клиента, чтобы затем надеяться на абсолютный успех начатых переговоров, умело развивая свою изначальную мысль, которую затем можно, уже направить в нужное для переговоров надежное русло».

Мысленно поздравив себя с успехом, Антон Захарович еще раз не без удовольствия вспомнил, как хорошо, что он так приятно и с такой пользой для нервов отдохнул на Кислых водах седого Кавказа и затем сумел столь блестяще подготовиться к этой весьма ответственной встрече.

«Нуте-с, что вы сможете мне теперь противопоставить, главари забастовщиков? А ведь я только начал, И речь моя впереди», — не без злорадного ехидства подумал Притонских и не удержался от беглого взгляда с высоты своего ораторского положения на жилистого и щетинистого предстачкома Кочурина.

Тот, на удивление, сидел с той же веселой, даже, можно сказать, не по летам озорноватой миной на лице.

Его глаза словно бы говорили: «Вот, други, сила в нас какая! Не робей, коли сам генеральный так с нами вынужден обходительно говорить! Дело-то наше, ей-же-ей, правое, и, что бы там нам ни говорили, сегодня на этой бренной земле нам и впрямь повольнее и получше!»

«Ну и что же? — подумал тут же оратор. — И я о том же — надо, с самого начала необходимо найти нам общий язык. Будьте как сейчас и верьте, пожалуй, и впрямь верьте в хорошее завтра. Это лучше, нежели ворошить неважное сегодняшнее!»

Притонских теперь мешал барьер стола, не нравилась ему эта импровизированная сцена. Она отделяла его некоей невидимой стеклянной стеной от зала. Он с удовольствием оставил бы это свое председательское место и шагнул к рампе, встал бы перед столом или даже, может быть, спустился бы туда, в зал, к рабочим, чтобы ход беседы стал более интимным. Но слева, справа и позади него на втором ряду стульев сидели начальники цехов и отделов да еще эта нахальная баба в косынке и ершистый предстачкома с большими молодыми глазами. Нет, не мог сейчас генеральный покинуть своего места. И он выпрямился, встав над столом в свой полный немалый рост. Затем несколько манерно, по-наполеоновски заложил правую руку за борт мягко сидящей на нем, с иголочки и идеально отутюженной тройки. Ладонь левой руки машинально легла на зеленое сукно.

— Ваши аплодисменты, дорогие коллеги, лишний раз, к моему удовлетворению, подчеркивают, что не правы те, кто берется утверждать, будто между нами, акционерами, и вами, тружениками, лежит какая-то пропасть и наши интересы, — а это ведь интересы общего дела процветания производства, а с ним и государства Российского, — часто (а не иногда, как смею утверждать и я, один из «приводных ремней» наших заводов), часто-де не совпадают. Тем больше в этом мнении я утверждаюсь, чем чаще мне доводится, по мере сил и возможностей, посещать ваши дома, своими глазами видеть и плохое, и хорошее в ваших семьях, а если представляется случай, оказывать тому или иному из вас посильную помощь. Мне довелось разговаривать со многими в ваших милых семьях, и я искренне рад, что наша встреча началась и проходит в столь дружественной обстановке. Нет, наша встреча — это не обычные будни, которые забудутся. Наша нынешняя встреча для меня лично — это большой и незабываемый праздник. И не побоюсь повторить: я горжусь, что именно мне довелось выступать перед вами. В этой светлой зале, смею себя и вас утвердить в такой мысли, нет людей равнодушных, среди нас нет посторонних. Мы единомышленники, сотрудники в большом, богом данном и богом освященном деле. Мы здесь сотоварищи и друзья!

Во втором ряду стульев позади директора прозвучали робкие, отрывистые и редкие хлопки его приближенных, но они потонули, заглушенные гулкой волной неожиданно проявившего себя многолюдья и многоголосья. В зале недоуменно обсуждали красивую, но расплывчато-общую, откровенно льстивую и выспренно-лживую речь председателя.

Генеральный директор, крайне возбужденный собственной речью, с алым румянцем на загорелом наигранно улыбчивом лице, грациозно опустился в кресло и не очень уверенно, уже сидя, с недоумением и трудом прорываясь сквозь громкий гул зала, сказал:

— Я готов предоставить слово сопредседателю от рабочих господину Кочурину.

Его услышали теперь разве что в передних рядах да в президиуме. Этакий малопонятный с первого взгляда и неожиданный поворот настроения в зале застал врасплох даже бывалого оратора Степана Кочурина. Он вышел из-за стола президиума и встал на самом краешке сцены, рискуя при неосторожном движении свалиться вниз.

На его бледных губах, полузакрытых густой щетиной усов, застыла застенчивая, виноватая улыбка человека, который искренне не понимает резкой перемены ситуации в зале, где спорят уважаемые на заводе люди. Но опытный зоркий взгляд вскоре отметил всеобщее расположение слушателей к нему, их избраннику, сопредседателю Совета уполномоченных. Волна шума схлынула, и на оратора как бы пахнуло явно дружелюбным, одобрительным говорком.

Кочурин, несомненно, заранее понимал всю ту полноту ответственности перед людьми, которая легла теперь на его плечи. Шутка ли сказать, каким огромным доверием уже облачили его две сотни избранных из числа десятков тысяч рабочих многих цехов и отделов этих огромных заводов. Почти незаметным движением расстегнул он верхние пуговицы, освободив худую, жилистую шею, которую сильно сдавил ворот черной сатиновой косоворотки.

— Говори, Кочурин, — подбадривали теперь его из зала.

И Степан Митрофанович, погасив улыбку и глядя, казалось, сразу во все четыреста глаз, тяжело размыкая губы, спекшиеся от волнения, глухо, но твердо сказал:

— Не величать друг дружку и не просить мы сюда пришли, а требовать.

Гул одобрения прошел по рабочей столовой.

— Тише! Не шебаршите! Дайте человеку сказать! — раздалось в дальних углах.

С первых этих слов Степан Митрофанович почувствовал, что сумел овладеть залом. Голос его теперь звучал уверенно, говорил он медленно и внятно, хотя и не так, как это принято на больших собраниях, не по-ораторски — по-семейному, без нажима на громкость.

— За нашей широкой рабочей спиной потоки материнских слез, горестные причитания жен и сестер наших, неуемный плач детей.

Напряженное и заинтересованное внимание царило в зале.

— И говорить мы нынче будем именно о нас, мужиках и бабах, прикованных невидимыми цепями нужды и нищеты к станкам, к машинам, к своим рабочим местам.

Многие в зале хорошо знали: говорит один из тех, кто еще в мае 1902 года шел за красным знаменем, впервые поднятым открыто, на глазах сотен казаков и солдат, полицейских и жандармов здесь, на Волге, небольшой горсткой мужественных и смелых рабочих людей.

— Нам нужны восемь часов для сна, восемь часов для домашних дел и ухода за детьми, а восемь часов мы на деле будем честно, с полной отдачей физических и духовных сил работать, как то подтвердил в своей речи генеральный директор, потому что без труда не вытянешь и рыбки из пруда, — спокойно и уверенно сказал оратор.

Серьезные, нужные, главные слова произнесены, а по лицам людей пробежала улыбка, раздался добрый смех. Эта кочуринская к месту вставленная «рыбка» сняла напряжение, смягчила сердца.

Генеральный директор заводов низко склонился к листу блокнота и сосредоточенно что-то записывает.

— Мы требуем немедленного увеличения заработка и на поденной, и на сдельной работах для всех категорий работающих.

В зале было слышно, как поскрипывает по глянцевой ослепительно белой бумаге золотое директорское стило.

И вдруг словно прорвало плотину. Громкими хлопками, топотом ног, бурно и ликующе зал поддержал своего оратора.

Раздосадованный столь эмоциональным ходом совещания, директор по привычке схватил колокольчик и энергично потряс им в воздухе.

Но люди продолжали возбужденно обмениваться мнениями по поводу сделанного Кочуриным заявления. И от сотен шепотков и даже негромко произносимых слов шум в зале стал снова заметно нарастать.

Степан Митрофанович — опытный оратор — с явным удовольствием использовал заметную психологическую промашку директора и словно крепкую пощечину походя влепил председательствующему. Он с протяжкой в голосе, чеканя каждое словечко, бросил в сторону Притонских:

— Я бы попросил вас, господин акционер-директор, крепко запомнить еще одно памятное обстоятельство в столь для нас значительный день: избранники народа н е п р и к о с н о в е н н ы! Это закон людей труда, и вы должны исполнять его неукоснительно и постоянно.

— В председательский колокольчик и у нас есть кому позвонить — вот он, наш рабочий избранник! — с явной подковыркой и не без угрозы выкрикнул мастер из модельного Петухов.

В голове у генерального директора невольно вновь мелькнуло: «Как все-таки хорошо, что я окреп на Кислых водах, нервишки подправил и теперь могу сдержать себя, не ввязываясь в свару с этими так называемыми представителями».

Он взглянул на Кочурина, призывая его продолжать, а тот в его глазах прочитал: «Сколько еще все это может тянуться, будет ли когда конец?»

На мгновение увидев это упитанное и лоснящееся от сытости, но растерянное лицо акционер-директора, Кочурин твердо решил: «Надо развивать успех, достигнутый репликой из зала о своеволии дирекции». Острым тренированным взглядом рабочего вожака он выхватил из тезисов нужное сейчас место и резко повернулся всем корпусом в сторону директора. Словно бы в лицо ему бросил:

— Надо навсегда покончить в цехах со своеволием мастеров, строго ограничить шкалу денежных вычетов и впредь не допускать, чтобы штрафы становились одной из форм произвола.

Генеральный директор понял, что обстоятельства складываются по-иному, нежели он себе представлял. Используя право председательствующего, он встал, чтобы своевременно дать бой зарвавшемуся оратору, чем и перевесить чашу весов, сообщив им хотя бы солидное равновесие. Блеснув стеклами пенсне, подстрахованного от падения на пол изящной золотой цепочкой, он излишне громко воскликнул:

— Господа! Прошу все-таки не забывать: Совет цеховых уполномоченных есть орган всего лишь совещательный при мне, генеральном директоре заводов, и посему орган не имеет никаких юридических прав решать, акцентирую — никаких прав решать, а значит, и требовать. Тем, кто запамятовал, я вынужден напомнить: завод — это достояние акционеров. — После некоторого раздумья он более спокойно добавил: — Если хотите, достояние, охраняемое всеми основными законами нашей Российской империи.

Затем, протирая пенсне (от волнения у генерального выступил обильный пот), он сделал еще большую паузу. И вдруг жестко проскрипел на каких-то самых для него, видимо, низких октавах:

— Мы собрались сюда, господа, не предъявлять ультиматумы, а лишь обсудить самую процедуру взаимоотношений дирекции, как представителей акционеров, и вас, как представителей нашей наемной рабочей силы. И не более того!

В модуляции по-барски брезгливого голоса теперь довольно явно проступала жесткая угроза и полная безапелляционность его, генерального, суждений.

«Какой уж тут праздник, коли в голосе начальственный металл!» — подумали в зале.

Совет зашумел. Люди повскакали с мест и начали продвигаться ближе к столу президиума. Назревал крупный конфликт.

Не выдержали нервы господина генерального директора, и влез все-таки он в ту именно свару, которой так опасался. И потому Притонских поспешил закончить свой «экспромт» давно отработанной формулой:

— Если у вас, господа цеховые уполномоченные, есть просьбы и жалобы к дирекции и акционерам, прошу передать их мне в письменном виде прямо сюда вот, на стол.

Георгий Евлампиевич Тихий понял, что надо ему именно сейчас же, не медля ни минуты, выйти к зеленому сукну президиума. Он хорошо понимал, что в этой ситуации был, пожалуй, единственным лицом, которое пользовалось равным уважением и признанием как у возбужденной аудитории, так и у самого генерального директора.

И Тихий занял место Кочурина.

Зал опять начал успокаиваться. Все шумно рассаживались на своих местах.

Директор не без любопытства смотрел на одного из своих инициативных, опытных и изворотливых в делах производства начальников. Правда, истины не скроешь, многое о нем успели нашептать директору тайные осведомители. Порой ажно в ушах шумит от разговоров о его, Тихого, симпатиях к рабочим и даже о якобы его связях чуть ли не с самими эсдеками. К тому же болтали, что уж больно водочкой любит баловаться, почитай, через день его можно найти в трактире, запамятовал сейчас — не то у Мухина, не то у Калашникова.

— Господин генеральный директор, — Тихий подчеркнуто уважительно повернулся к Притонских, — вы абсолютно правы, и потому разрешите просить именно вас, как одного из самых доверенных людей акционеров Волжских заводов, лично рассмотреть предложения Совета уполномоченных. — Тон обращения к генеральному был доверительно спокойный и искренний вполне. — Я прошу вас, Антон Захарович, как представитель заводской администрации и от имени членов Совета цеховых уполномоченных, в числе которых волею людей и судьбы оказался. Явите милость, не гневайтесь на то, что документ этот, имея конкретные пункты, часть коих уже оглашена нашим уважаемым сопредседателем, все-таки озаглавлен традиционным в таких деликатных случаях словечком «требования». Если вспомните, далее в инструментальных наш брат начальник подписывает именно «требования» на выдачу того или иного инструмента.

«Требования Совета уполномоченных» — поверьте в мою полную искренность и лояльность, — Тихий театрально приложил большую ладонь рабочей натруженной руки к сердцу, — касаются удовлетворения тех первоочередных, неотложных нужд, без которых рабочий, как и без инструментов, не сможет оставаться честным и исполнительным сотрудником вашим, уважаемый господин генеральный директор.

Затем Георгий Евлампиевич резко повернулся лицом к залу и громко сказал, почти выкрикнул так, чтобы его слова дошли до самых дальних рядов:

— Мне лично думается, ежели мы попросим господина генерального директора и всю администрацию рассмотреть и принять все требуемые меры для выполнения выставленных Советом условий, ну, скажем, этак в течение месяца, — будет, пожалуй, справедливо.

С этими словами Тихий вновь вежливенько повернулся к президиуму и передал Притонских список «Требований Совета уполномоченных» к дирекции. Исполнив свои дела, он быстро отошел от стола, спустился со сцены и затерялся в зале. Кочурин, игнорируя права председательствующего, тут же поставил предложение Тихого на голосование. Директору ничего иного не оставалось, как вместе со всеми поднять руку. Была образована рабочая группа из представителей ведущих 15 цехов и отделов для окончательной редакции «Требований».

А слово получила работница, член Совета цеховых уполномоченных от судоверфи, Ефросинья Силантьевна Курсанова.

Еще неизвестная многим, худенькая женщина эта не имела возраста. Для молодой у нее были очень усталые, печальные, очень умные глаза, да и предательские морщинки залегли возле неяркого рта с мелкими, неровными и желтыми зубами. А пожилая женщина вряд ли бы вышла столь уверенно перед таким собранием, еще и в малиновой косыночке, из-под которой задорными колечками выбивались рыжеватые прядки волос. Да и держалась она прямо, не сутулясь, и голос был напористый, хотя и низкий.

Знал ли кто из присутствующих, какая сила выбросила ее из многочисленного потока таких же, как она, работяг в уполномоченные, а теперь заставила впервые в жизни держать речь перед таким многолюдным и таким высокоответственным собранием наиболее уважаемых в цехах людей. А это была пламенная вера в их дело, вера в самих людей, что твердо и навсегда встали в ряды социал-демократов революционеров. Она обязательно найдет отклик в сердцах большинства присутствующих и не меньший в сердцах тех, кто послал ее сюда, на этот совет старейшин, всецело полагаясь и на ее прежний революционный и жизненный опыт и на ее классовую совесть. И она никогда и ни в чем не подведет ни товарищей по труду и лишениям, ни товарищей по активной борьбе за лучшую рабочую долю на земле.

Курсанова громко, на весь зал, сказала:

— У всех нас еще свежа боль сердца по невинно убиенным на Дворцовой площади перед Зимним. Прошу всех почтить их светлую память.

Совет молча стоял, склонив головы в честь светлой памяти жертв Девятого января. Генеральный директор и акционер Волжских заводов Антон Захарович Притонских вынужден был также подняться и стоять со всеми в эту минуту всеобщего скорбного молчания.

Он уже был не рад тому, что ввязался во всю эту историю. Но отступать было некуда. И уже сейчас он обдумывал свою срочную поездку в Питер, к акционерам, чтобы выработать совместные действия, которые сделали бы видимость больших уступок, а на деле дали бы время, чтобы опять резко повернуть порядки на заводе на старый лад.

Сразу же после этой торжественно-траурной минуты Притонских поспешил покинуть зал. За ним ушли несколько членов Совета уполномоченных и почти вся администрация.

Закрывая заседание Совета, Кочурин сказал:

— Мы огласили сегодня, товарищи, главные, первоочередные свои требования к администрации. И мы никому не давали обещаний прекратить стачки. На каждое проявление несправедливости, невыполнение любого из наших требований рабочие в цехах должны отвечать стачкой.

Кочурин знал, что уже сейчас бастовали паровозо-механический и сборочный цеха, готовятся к стачке рабочие котельного, вагоностроительного, судостроительного цехов и судоверфи. Сегодня в ночь объявлена забастовка у металлургов, готовы продемонстрировать свой протест и некоторые другие цеха и отделы. Надо было дать нужное направление этим выступлениям рабочих. И Кочурин сказал:

— Помните и разъясняйте другим: экономические требования никогда не заменят политических лозунгов русского рабочего класса. Наш лозунг: «Долой абсолютизм! Долой войну! Да здравствует Всенародное учредительное собрание!» Имейте в виду, что дирекция мобилизовала на борьбу со стачками и конторщиков, и вахтеров, и пожарников, и сторожей, до полиции и заводской охранки включительно. Из губернии к нам припожаловали опытные шпики.

Вот почему для защиты своих прав, жизни и свободы мы, рабочие, должны создавать по цехам и отделам боевые рабочие дружины, неустанно помогать дружинникам вооружаться, приобретая или изготовляя оружие рабочей обороны у себя в цехах.

— В этом я вам не потатчик! — выкрикнул один из мастеров.

— Пошла-поехала! Ух, как завелась наша Маруся! — громко выкрикнул Федор Миронович Петухов, избранный вместе с начальником своего цеха в Совет уполномоченных. А для рядом сидящих добавил: — Этого пугаться не стоит. Вестимо дело, грому тут, как у Ильи-пророка, но язык он у нас будет держать за зубами. Не будь я Грач!

Собрание окончилось, но и одной и другой стороне оставалось над чем крепко призадуматься.

8. РАЗДУМЬЕ НАД ВОЛГОЙ

Сказать, что нынче Егор Евлампиевич был особенно взволнован в ожидании важных известий и новых поручений от губернской партийной организации, а может быть, и прямо из центра, — значит, плохо знать его натуру.

Конечно, и среди самых твердокаменных соцдеков — большевиков люди по складу характера, по своему отношению к конкретным обстоятельствам разные. Да и у них в местной организации РСДРП все они, пожалуй, совсем не похожи один на другого. А ведь все из одной рабочей семьи, одного голодного и обездоленного роду-племени, одной общей страсти — победить в неравной борьбе российское самодержавие.

Хорошо еще, что в их организации почти все люди оседлые, на месте проверенные. Для подпольной деятельности революционер оседлого образа жизни должен быть особо стойкий, прямо сказать, двужильный. Вся его революционная энергия — быстрота реакции на быстротекущие события и бесповоротная решимость в бескомпромиссной классовой борьбе, весь его организаторский дар чаще всего до времени должны быть скрыты, может быть, даже от друзей и близких (разве что не все спрячешь от жены!). Годами вырабатывается на людях и в общении со многими людьми такое устойчивое, привычное для всех и каждого поведение.

Взять того же Егора Евлампиевича Тихого. Как бы и что его ни взволновало, а внешне он все равно, как всегда, спокоен и нетороплив.

Посторонний глаз увидит деда Егора привычно миротворным, незлобивым, может быть даже по-старчески в чем-то немного медлительным. Нынче дело иное. Нынче он сильно был взволнован.

Вот почему сегодня в ожидании важных вестей Егор Евлампиевич, славящийся в слободе постоянным домоседством и нелюбовью покидать свое место на заводе ли, в своей конторке, дома или в облюбованном и закрепленном раз и навсегда месте за одним из дальних столиков в питейном доме не из самых роскошных, но и не очень расхожих, никого не поставил в известность о своей отлучке. Тихо, если не сказать незаметно, задами слободки один-одинешенек подался на излюбленный им лесистый высокий берег Волги в двух-трех верстах от поселка по направлению к губернскому городу.

Лет двадцать назад по обе стороны от большака, а кое-где и от самой слободки еще гулко шумела густая дубрава. Теперь же на две-три версты от него, почти до самого берега Волги, она повырублена да повыкорчевана, и лишь местами трепетно дрожит на ветру молодой березняк, осинник да по закраинам болотцев кустится подлесок, сплошь заросший кипреем, а по воде — болотной осокой. Здесь над полными плавными водами Волги высоко подняли к небу разлапистые кроны остатки старого могутного приволжского леса. Он сохранился еще от давних-предавних, позабытых времен. Есть кряжистые вековые дубы, тенистые мощные клены, а по обрыву, низко нависая ветвями над водой, тянутся раскидистые вязы. Отсюда открывается живописная степная даль Заволжья, по которой распластали свои русла обе великие русские реки.

Сидит Егор Евлампиевич на старом кряжистом пне по-над самым берегом Волги в тени могучих кленов и вспоминает рассказ отца о том, как пришел в эти болотистые, покрытые вековыми пущами места крепкий, атлетического сложения военный человек, армейский подпоручик войска русского, грек по национальности, жадный до денег, хитрый, прижимистый и расторопный делец.

Тогда еще и самих Волжских заводов-то не было.

Стояли, говаривал его дед Степан Булыга, два-три больших дощатых сарая с подслеповатыми оконцами, а внутри — машина паровая, горны, наковальни, несколько прессов, кое-где станки, что еще и сейчас работают от тех же трансмиссий.

Ворота в сараи днем не закрывались — все больше света, виднее работать, не ударишь по ноге, не оттяпаешь на машине пальцев. И вся работа — вручную. Надеялись только на собственную силу. Железные болванки тащили к печам на себе, нагретый металл огромными щипцами сами волокли к наковальне или прессу. В корзинах и мешках подносили к горнам древесный уголь, следили, чтобы горел жарко, не то простынет заклепка, не вложишь ее молотом в котел. Летит по цеху мальчонка-подручный, будущий отец Егора Евлампий, торопит горнового, такого же отрока лет четырнадцати — пятнадцати от силы: «Клепку давай!», хватает ее, чуть не добела каленную, особыми клещами — и бегом-бегом к клепальщику, отцу своему, Степану, а тот встречает с тяжелым молотом, поднятым над головой. И пошел долбить красную, пока не остыла. В котле — хуже всего. Там внутри согнулся в три погибели парень и жмет изо всех сил на стенку котла тяжелой железной поддержкой, чтобы клепка не «влетела» в отверстие, а плющилась под ударами молота, скрепляя шов. Такой долбеж и скрежет стоит, что голова от этакого адского шума разламывается, будто не по железу, а прямо по перепонкам в ушах грохают. От лязга, постоянной тряски в котле под ударами тяжелой кувалды года через два-три глохнет и физически крепкий клепаль.

Да что отец, все это хорошо помнит и сам Егор Евлампиевич. Ступенька за ступенькой прошел он сложную иерархию, начиная с «мальчика», бегая от горна с клепкой до «глухаря», рабочего — держальщика клепки в котле, потом от клепальщика до мастера. Но, пожалуй, на всех этих заводах он стал единственным, кому довелось из рабочих подняться до старшего мастера, а затем и начальника цеха, вхожего в административный совет при акционерах.

Задумался Тихий. Воспоминания начались было с истории хищнических порубок бора, но вот привели его вновь к своей судьбе. А она далеко, поди, не окончена. Ее еще, судьбу-то, вершить да вершить надо. Закурил. Посмотрел на небо. А оно не в пример тому, что рыжим, пыльным да дымным облаком вечно стояло над слободкой, над Волгой и заречьем, было по-летнему ясно-голубым. А по нему, легкие, как далекие парусные лодочки, одно за другим неслышно проплывали перистые облачка. Иные из них почему-то задерживались. Они подолгу мягким пухом висели на одном месте. Потом исчезали, словно растворялись в прозрачно-чистой холодной небесной выси.

В те давние времена, когда ступила сюда твердая нога предприимчивого грека, рабочих-то было еще очень мало. А крестьяне крохотных деревушек, густо разбросанных в этом богом забытом болотистом комарином междуречье, заняты были тем, что втайне от властей подпиливали вековые сосны да ели, дубы да вязы, липу да клены, пилили сваленный лес, рубили на поленья, и клячонки тянули возы с дровами в губернский город на дровяные базары. Это изнурительное ремесло давало лишнюю копейку бедному крестьянину.

Жадный глаз оборотистого грека узрел и иное. Баржи в те поры тянули по Волге бечевой бурлаки.

Это последняя на пути к губернии пристань. Здесь на берегу и сгружали мешки с зерном или мукой, привезенной с верховьев, из-под Твери, Рыбинска, Ярославля и иных земель.

Дорог в этих местах допрежь и вовсе не было. Грузы мучные и зерновые — больше все казенные — месяцами лежали под открытым небом. Зерно гнило, мука прела. И лишь сторожа уныния не ведали — стукотили деревянными колотушками день и ночь, отпугивая и птиц, и мелких воришек.

А у грека — широкий размах и хватка волчья. Он поехал в губернию, подмазал чиновников, те и запродали ему по твердой государственной цене весь хлеб этот к в зерне, и в муке. Вернулся он с купчей. Местный плотник сбил-сколотил будку, а какой-то богомаз изладил на ней вывеску: «Извозные подряды — рупь с воза до губернии». Деньги по тем временам это были немалые.

Клюнули мужики на приманку. Ни тебе пилить, ни рубить, ни ответа несть, а навалил восемь мешков и вези в город. Вернулся с квитком — получай рупь!

И поплыла мука в губернию. В городе хитрый грек заранее для ее хранения откупил лабазы. В другие лабазы, рядом, ссыпали зерно. Возили всю зиму по твердому насту. А весной всю эту уймищу хлеба по государственной, но уже весенней цене продал грек снова государственным чиновникам с наценкой на перевоз каждого куля всего в две гривны. Невелика, казалось бы, нажива! Но человек он стал в этих местах и у чиновной знати, и у мужиков — свой. Всяк мужик мог ему везти возок дров, разделанных или в бревнах: все забирал расчетливый хозяин. Платил за дрова по местной, даровой цене. «Все равно сверх местной цены рубля не заработать, если муку отказаться в город возить», — думали мужики. А следующей зимой отставной подпоручик погнал эти дрова на мужицких же лошаденках по полтиннику за поездку в губернию по мелким левобережным заволжским городкам и поселкам целыми обозами. Во главе каждого обоза ехал его доверенный. С каждого воза трояк, а то и боле того привозили хозяину. Год выдался голодный. У грека снова лабазы муки да зерна полным-полнехоньки. Тут-то он своих доверенных и распустил по всему Поволжью с хлебными обозами. И озолотился, да так, что стал земли по всей России скупать, хлебом засевать, а хлеб тот гнать в свои лабазы до новой нехватки. И разбогател, земли эти вот, почитай, все поскупал, и Волжские железоделательные заводы поставил.

Сидел Егор Евлампиевич, цигарку потягивал, и, будто дымок от самокрутки, вились и тянулись воспоминания.

Взглянул в сторону губернского города, вспомнилась яркая, пестрая ярмарка. Большой белый столб на ярмарочной площади, битком набитой простым людом. Собрались поглазеть на счастливчиков, осмелившихся взобраться по гладкому столбу, чтобы снять укрепленную на самой его верхушке пару ладных яловых сапог ходового размера. Помнит Егор Евлампиевич, уже и не парень — молодой женатый мужик был, но разулся и полез по столбу. Поначалу все вроде бы как и ничего шло. Цепко облапил сильными и длинными ручищами столб, а босые крепкие ноги с широкими по-крестьянски ступнями прижал что было сил к обеим сторонам столба, укрепился и хвать руками выше. Подтянулся. И вновь ноги хорошо в столб упер. Так и лез до самого, почитай, верха. Да под самыми-то сапогами столб оказался не то мылом, не то жиром каким обмазан. Только закинул руку Егор, чтобы сапоги схватить, ан на одной-то руке и подуставших ногах могутное тело его не удержалось — не заметил сам, как до половины столба скатился. Ну, а правило известно: «С одного раза!» Пришлось несолоно хлебавши под смех всей площади спускаться наземь.

И тут не видный ни ростом, ни телом, щупленький, поджарый такой парнишка, и картуза гимназического не снял, вдруг по столбу споро так полез. Не успела площадь и ахнуть, как он вместе с парой новых сапог съехал вниз. Очень тот паренек Егору запомнился — тоненький, аккуратненький такой, щечки беленькие, а снял внизу свой гимназический картуз — волосы черной большой копной, да все в завиток, словно каракуль на ином воротнике. По волосам — ну цыган цыганом… И еще заметил Егор. Прежде чем надеть новые сапоги, вынул тот из карманчика гимназической курточки, которую оставлял, пока лазил, на земле, очки без дужек и надвинул на длинный орлиный нос. И глаза его стали от этого еще как будто бы шире, да вдруг прорези их совсем сузились — ослепило, видать, солнышко. Но как был доволен парень! Пот с лица утирает и во весь рот улыбается, а зубы — ровные, белые. Но тут очки запотели. Стал протирать очки, а там и вновь их на нос, затем и сапоги надел. Хватился Егор, а парня — поминай как звали.

Ан довелось с ним встретиться и еще раз. И не так уж давно, года полтора-два назад и всего-то.

В местном партийном комитете обсуждали вопрос о том, кого оставить в глубоком подполье на случай репрессий и обескровливания верхушки революционного подполья после первомайской демонстрации, когда впервые открыто решили выйти на улицы слободки под красным флагом и с лозунгом: «Долой самодержавие!».

Согласно поручили в тот день руководство всем делом продолжения революционной подпольной борьбы в слободке и на заводе именно ему, Егору Тихому, члену местного комитета РСДРП с первых дней провозглашения партии рабочего класса России. Он был признан наиболее законспирированным из соцдеков и наиболее авторитетным среди населения поселка, так как уже к тому времени сумел занять должность старшего мастера и даже у начальства значился на самом лучшем счету.

И через год после того, как его товарищи большой группой были схвачены во время первомайского шествия, попали в тюрьму, а затем сосланы в далекую Сибирь на каторгу, тогда вот и встретился он вновь с кучерявеньким брюнетом в пенсне на выразительном орлином носу. Теперь разница в возрасте была еще заметней. Моложавый, несмотря на отпущенные усы, студент не то инженер не узнал в нем того молодого парня, что пытал до него счастья на ярмарочном столбе. И немудрено. Раздался в плечах, заматерел и, что уж там говорить, постарел заметно Егор Тихий.

После положенного при таких встречах пароля, в то время как подавали друг другу руки, моложавый коротко бросил:

— Свердлин, агент ЦК и член губкома РСДРП большевиков.

Егору Тихому представляться было ни к чему — не он был вызван, а сам Свердлин пришел к нему, хотя разыскивал через третьих лиц. Ну да это лишний раз подчеркивало, как и там, в высшем партийном руководстве, ценят его большую законспирированность.

Открыто и доступно любому жил он как старший мастер, один из старейшин этих заводов и самой слободы.

Вторая его жизнь — революционера-подпольщика — была известна лишь двум-трем товарищам по местному комитету да губкому РСДРП. Ну и Анне Максимовне, жене, конечно.

После раскола, который учинили в партии меньшевики, потерпев поражение от большевиков на II съезде, подчас трудно было Егору Евлампиевичу Тихому самому разобраться в обстановке и сплотить на работу в революционном подполье молодые кадры. Попробуй разберись, когда в одной РСДРП есть и «искровцы», и «новоискровцы», и «большевики», и «меньшевики», и твердые «искровцы», и «болото».

Однако к беседе со Свердлиным он был готов. Знал он и основные теоретические работы лидеров большевизма как главного, подлинно революционного направления, организующего революционную борьбу русского рабочего класса России. А через «Искру», затем «Вперед» и другие партийные органы печати был всегда в курсе конкретных событий политической жизни партии, рабочего класса и других слоев населения страны. Благо что, несмотря на аресты десятков агентов «Искры», несмотря на разгром в Кишиневе искровской типографии, партийная печать поступает сюда, на среднюю Волгу, регулярно и нередко в немалых количествах.

Но до сего дня памятна все-таки та короткая встреча, которая произошла у него с товарищем Свердлиным.

Свердлин был отлично подготовленный, глубокий теоретик-марксист, прямой последователь и соучастник той огромной и напряженной политической, идеологической, организационной борьбы с многочисленными противниками и в самой партии, и вне ее, которую приходилось долгие годы выдерживать основателю большевизма В. И. Ленину.

Хорошо и доходчиво разъяснил Свердлин в тот раз и международное положение, очень сложное и неблагоприятное для революционной работы. Особенно твердо запомнился один из важнейших практических выводов из сложившейся обстановки: солдат, призванный с Путиловского, с Гужона, с Волжских заводов, — вот кто станет бациллой революции в армии. Каждый солдат, вернувшийся с маньчжурских полей, с разгромленных и плененных тихоокеанских эскадр, — это подлинно золотой резерв революции.

Терпеливо, но настойчиво развивал Свердлин ленинскую мысль о необходимости обратить особое внимание на чисто военную подготовку кадров революции.

— Большевики вместе с Лениным, как стало теперь известно, — говорил Свердлин, — в большинстве местных организаций ведут успешную борьбу за созыв Третьего съезда РСДРП.

Т о л ь к о б о л ь ш е в и к и должны стоять у руля русской революции, если мы хотим, чтобы она победила.

Вот тогда-то и вручил Тихому Янис Свердлин одну из последних ленинских работ — «Шаг вперед, два шага назад».

— Помните, дорогой товарищ Тихий. Отныне до следующего съезда большинство — это не меньшевистский ЦК или Совет партии, не сборище эсдеков в Женеве. Большинство, как мне писала недавно Розалия Самойловна Землячка, — сказал он, — это местные комитеты партии в России. Большинство — это вся рабочая партия. И оно, это большинство, твердо и неуклонно идет за Лениным, за твердыми большевиками, старыми ленинскими искровцами.

Рассказал он и о создании Бюро большинства, и о программе новой большевистской газеты «Вперед».

И вот сегодня предстоит чрезвычайно важное заседание комитета местной организации РСДРП Волжских заводов, а какие материалы придут из центра или губкома, он еще и предположительно не знает. Уверен в одном: на связь со Свердлиным пошел хотя и очень еще молодой, но верный человек.

Невольно вспомнилась их первая встреча. Она произошла… в парилке слободской бани. Одно воспоминание об этой необычной ситуации заставило Егора Тихого улыбнуться.

…Был, как и сегодня, воскресный день, но стояла еще зима. Снег валил хлопьями. Непривычно было видеть родную слободку столь белой и чистой, не засыпанной гарью и черной копотью заводских труб, не заблеванной и не залитой конской мочой.

Белизна сама по себе рождала хорошее, светлое настроение. Самому захотелось смыть пот и грязь трудовой недели. Ну и решился: белье и веник под мышку — и айда в Марьину Гриву попариться в общественной баньке. И три версты не крюк. Медленно брел слободой и вышел на Пески: «Живут здесь Адеркины, пройдусь мимо окон, авось Васятка (рассказывал Масленников — парнишка смышленый, огонь, и предан революции беззаветно) сообразит и также в баньку подастся. Там можно с ним без лишних свидетелей условиться о встрече, любопытно самому его прощупать». Любил Егор Тихий людей, которые умеют других слушать. Таким доверял многое.

И впрямь в окошке метнулась чубатая голова и черные уголья глаз весело блеснули.

В бане шумно, краны шипят, то и дело любители пара льют на каленые камни воду, чтобы свежего горяченького парку поддать. От звона шаек и тазов, от говора мужицкого страшенный гул стоит. Помылся, помнит, Егор Тихий по первому разу — и в парилку, места ищет. А ему молодой, ладный, стройный такой, хоть и поджарый, парнишка рукой машет.

— Ты что, глухарь? — посмеялся Тихий.

А парень разве что блеснул острыми зрачками и вновь молча окатил водой лавку, мыло в шайке разводит. Подставил ему свою спину Егор — почувствовал: силенка есть у малого, но трет с умом, по всей спине, а не по одной хребтине, как иные банные ухари, абы только силушку показать.

И вдруг спрашивает:

— Почто тетеревом обозвали?

Вконец рассмешил старика.

Распрямился дед, пригнул парня за тонкую шею к лавке и давай ему спину сандалить.

Сам в ответ:

— Да думал, ты и впрямь из глухарей, слова не сказал, рукой машешь. А может, своя свою не спознаша? — рассмеялся вновь Тихий.

— Про глухарей я слыхивал, а сам работаю механиком на электростанции.

— Зовут-то как?

— Адеркин Василий.

На том беседа и кончилась. Надраил он Василию спину, а когда пошли одеваться, мимоходом сказал:

— Заезжий дом знаешь? Так вот в трактире Калашникова — там у меня завсегда столик есть. Будет нужда, приходи смело в среду или пятницу — народу помене. А теперь прощевай, мимо тебя гулять ходил, а живу не на Песках, один ступай.

На том и расстались.

И сейчас по-доброму вспомнил о парне: «И впрямь сообразительный и с умной головенкой на плечах оказался паренек. А как слушать умеет, с каким спокойствием и искренним вниманием, а за всем этим чувствуется неподдельная пытливая заинтересованность».

Состоялась и та встреча с ним, о которой еще в баньке условились. Как обычно, сидел в тот вечер Егор Евлампиевич уединенно за столиком в самом углу. Графинчик с водочкой, естественно, перед ним, огурчик соленый. А на другой тарелке селедочка с луком разделана. Было в тот час не людно у Калашникова, спокойно.

Подошел Василий, разрешения подсесть к столику попросил.

— Садись, стопку выпьешь, гостем будешь, — ответил Тихий.

Выпили по стопочке, селедочкой заели. Налил Тихий по второй, но пить не стал, а заговорил:

— Был у нас, Адеркин, случай такой. Года три-четыре назад, не боле. Может, с «шарманки» у горна, как многие иные, начинал он свой путь, а скорее, поначалу робил нагревальщиком заклепок или там ковалем хорошим, только поставили вдруг его мастером на целую смену. Молодой совсем. Не слыхал такого — Грабов ему фамилия?

— Это что уволили с завода без объяснения причин? Среди мастеров такое редкость. И правда, Грабов вроде. Ну да, Грабов, — не без тайной гордости за такую осведомленность вымолвил Василий. — Уехал он с квартиры, исчез из поселка…

— Ну-ну. Верно, о нем ты и слышал. Так вот, горячая у нас, брат, работа — с металлом огнедышащим. А металл, сам знаешь, что твой хамильон: миг один — и в новый цвет перекрасился — черным, грязным в печь забросишь, на глазах порозовеет, покраснеет, синим отблеском сверкнет, ан — уже белый, словно молоко в кругах мороженое, а схвати его, окуни в воду — и попали снова цвета от розового до соломенного, или, как еще называют его, цвета побежалости. Таков металл. И над ним один хозяин — рабочий человек, мастер своего дела. Он по цвету знает, когда и на что тот годится, — когда вязок и ковок, когда хрупок, но тверд.

Василий заерзал на стуле. Тихий заметил и сказал:

— Знаю, что видел ты это все и сам, говорят, деду своему помогал кузнечить.

— Откуда только, дядя Егор, вы столько обо мне знаете? — невольно вырвалось тогда у Василия. А продолжал вдруг озорновато: — Сказка ль, быль, но — в них есть прок, добру молодцу урок.

— Ты, брат, с перчиком. Ну что ж… да это, пожалуй, и неплохо. Давай опрокинем по стопочке для прояснения мозгов, — улыбнулся Тихий, поглаживая усы.

Но Василий отказался:

— Не захмелеть бы — разве что перед уходом рюмашечку, чтобы на улице разветрило. Мне в ночную ноне.

— Ну как хошь, — явно в лад пареньку ответил Тихий. И словно бы и не прерывал рассказа, продолжал: — А люди какие? Распинается иной из начальников. Он тебе и о вере православной, и о народе, и о благодетеле всея Руси, вестимо, ввернет к месту да и о щедрости его меньших братьев — акционеров не забудет. Стоит тот златоуст благостный, весь розовощекий, прямо аленький цветочек.

Слушает со вниманием Василий. А вот куда мудреный дед разговор клонит, к чему выведет, видно, еще никак ухватить не может. Но пришлось сделать вид, что этой растерянности молодого собеседника он вроде бы и не заметил. Так же негромко, как и раньше, продолжил свой рассказ:

— Рабочий наш люд грубоват на слово, невоздержан в требованиях. Кто-либо и гаркнет: «Бачки с водой когда будут, хозяин?»

И другой туда же: «В субботу бы часа на два ране кончать, телеса омыть, к заутрене чистым прийти». Ну и еще что-нибудь в этом роде.

Побелеет начальство, затем краснеть начнет.

— Понимать начинаю, дядя Егор, — повеселели глаза у парня, — вот где хамелеоны-то, значит!

«Разговорчики. Прекратить!» — гаркнет мастер.

Егор Тихий — опытный рассказчик. Он умеет так повернуть, что вроде бы и рассказ продолжается, и собеседника «приструнит». И это понял Василий. Тихий же теперь опять ровным голосом продолжал:

— А то и полиция заводская вмешается. Людей теснить, зачинщиков, кто голос смел подать и всю благодать испортил, искать начнет.

Он опрокинул стопочку, заел огурчиком, рукой молча показал Василию: можешь погодить, мол, не пей своего. Вытер большим платком носовым сивоватые усы и снова заговорил:

— Да, так вот об этом случае. Говорит как-то молодой мастер Грабов своим сотоварищам: «По цехам акционер ходит, конторщики шепчутся, директора сменят, может, этот новым будет. Надоело, браты, перед ними картуз ломать. Если в обед пожалует — обед нам и по заводскому распорядку положен, — не вставайте. Сидите, будто никто и не входил!»

Так все и произошло. Было пасмурно. Сквозь грязь и копоть на оконных стеклах свет со двора еле-еле просеивался, и темновато было в цеху. Словно в погасших костерках в лесу, в стылых горнах тускло мерцали иссиня-бурые огоньки. Шлепая начищенными штиблетами по цеховой грязюке, прошествовала свита, сопровождая будущего акционер-директора. Работая на холостом ходу, легонько гудели и повизгивали трансмиссии, лениво похлопывали изношенные брезентовые ремни, деловито вполсилы сопела паровая машина.

В сумеречной полутьме, молча жуя свой хлеб, сидели рабочие.

«Обедаете, братцы?» — в некоторой растерянности визгливо выкрикнул новый и смущенно смолк.

Никто из рабочих не встал. Никто не ответил на нелепый вопрос. А попробуй обвини рабочих в бунте: обеденное время, и каждый по закону занят своим.

Цеховое начальство подозвало Грабова. Тот медленно поднялся и не спеша пошел. А тут и обеденное время истекло. Рабочие поспешили к своим местам. Запыхтели прессы, завздыхали горны, взвыли трансмиссии, тяжело, натужно засопела паровая машина, застукотили молоты, забегали от горнов к котлам нагревальщики. В этом шуме и полном к нему безразличии, стоя посреди цеха, переминался с ноги на ногу новый заводской властитель. Постоял, постоял и понял, что его здесь никто не захотел заметить. С тем и покинул цех со всею своей свитою.

А неделей позже вызвали Грабова в контору за расчетом.

«Сменный мастер в цехе не нужен, а иных вакансий нет». Хитрые и жесткие правила найма на наших Волжских заводах. Мы, нанятые, не можем отказаться от службы до истечения срока найма, но пароходное управление, акционерное общество и дирекция завода имеют право отказать нанятому во всякое время, а «никаких возражений со стороны нанятого лица — так гласят правила — не допускается».

Помнится, Василий искренне был удивлен, как это он, Егор Евлампиевич, и в возрасте уже солидном, а такую память имеет, даже документы наизусть читает. Приятно было все это слышать от паренька. Умница! Но надо было заканчивать рассказ.

— Так вот хороший мастер остался без работы. Ворохнулось, правда, и тогда подозрение у цеховщины, что кто-то заушничает. Но подумать на своих никто не посмел. Разве кто-либо спьяна лишнего сболтнул? Про то как узнаешь? Так это дело тогда и забылось. А Грабову, ты верно сказал, пришлось с семьей уехать из слободки. — Тихий привстал, еще более наклонился в сторону Василия и длинной могутной своей рукой похлопал парня по плечу. И словно бы подмигнул, глаза его молодо блеснули, а на лице появилась добрая улыбка. — Вот я и хочу сказать: человек-то куда сложнее, чем металл. По одному цвету щек или там блеску глаз не определишь, когда он мягок, когда тверд, а когда просто-напросто подлец подлецом. — Тут он помолчал, поднес к мясистым своим губам до краев наполненную стопку, но пить снова не стал.

Тепло, по-отцовски, посмотрел Егор Евлампиевич на притихшего Василия и понял: паренек ждет пояснений. Так на вот, прими мои нравоучения.

— А веду я, друг мой хороший, все к одному: беречь мы должны настоящих, нужных делу людей, будь он простой рабочий, мастер или заезжий студент. Нужна такая рабочая спайка, чтобы не только доброму совету друга последовать, но и суметь, если что не так, грудью встать на его защиту да еще и других за собой поднять. — И словно бы между делом сказал: — Хочу тебя спросить: крепко дружишь с Масленниковым? По глазам вижу, что крепко. Вот и хорошо, помни: его слова — что мои, принимай как самые важные, а что поручит — выполняй, браток, без оговорок, зря он тебя не потревожит.

Вот теперь он решительно поднял стопку и чокнулся со стопкой Василия, а опрокинув ее, смачно крякнул и стал закусывать.

— Спасибо вам за угощение и добрый совет, — с чувством сказал, ставя порожнюю стопку на стол, Василий. Он спешил на завод: скоро его смена.

Тихий только помахал ему в ответ рукой.

Крепко задумался Василий над его словами. Надо, видно, уметь находить в своей среде провокаторов-доносчиков.

И вот что Егору Евлампиевичу неделей позже рассказал Масленников:

— Ну и быстр на науку Василий Адеркин. Ведь что удумал. Решил испытать в тот же вечер, когда с тобой встречался, своего напарника, тоже, как и он, теперь электромеханика Афанасия Низова.

…В цех Василий вбежал после звонка и, не раздеваясь, стал на свой пост у распределительного щита. Неподалеку по каким-то своим делам крутился Низов.

Слыхал Василий от него, Масленникова, как ловко обманывал приставленного шпика один из революционеров-подпольщиков с их Волжских заводов.

На глазах у рыжего жандарма, подосланного к ним под маской нового рабочего, выхватил он как-то торчащую из кармана своего товарища по партии газету (о том, что тот «не заметил» этого, было условлено заранее).

— Отдай газету! — набросился его друг на рыжего. Тот гогочет, зная, у кого газета. А подпольщик незаметно вложил в газету товарища пачку прокламаций. Настало время признаться в «розыгрыше». Смеясь, отдает он теперь газету «с начинкой». И все трое гогочут — сыщик над «разыгранным», а друзья — над ним.

Так вот, носил свои прокламации этот подпольщик в специальном узком мешочке, прикрепленном в одном из рукавов. Сыщик пошарит-пошарит в карманах пальто, а заглянуть в рукав не догадается.

И Василий сложил теперь свое пальто так, что изнанка одного из рукавов с порванной подкладкой осталась открытой взгляду любого первопопавшегося, а за подкладку засунул листок с напечатанными правилами найма на Волжские заводы — и так, чтобы торчал лишь уголок бумажки, очень смахивая на прокламацию.

А сам отошел от щита в глубину зала электростанции. Пробегал Филя Колокольников, глянул на пальто, увидел торчащий листок, сложил пальто так, чтобы закрыть рукав, и побежал озабоченный — видно, разыскивать неосторожного Василия.

А Василий тут как тут — вновь пальто свое сложил по-старому, чтобы листок виден был. И опять укрылся в глубине зала. Мимо проходил Низов, выхватил листок и, не читая, понесся с ним в конторку Павла Александровича. Вылетел оттуда красный, подбежал к пальто и сунул бумажку снова за обтрепанную подкладку рукава.

Застучали башмаки по лесенке, спускается в зал Павел Александрович, а Василий тут как тут, у щита стоит на своем месте.

— Что за черт, а мне сказали, что Адеркин оставил щит без присмотра.

— Здравствуйте, Павел Александрович! Как так можно — стою на посту, как часовой на мосту.

— Все шуточки, Василий, — а правила найма на работу зачем вам понадобились вдруг?

Василий, вежливенько потупив очи, ответил:

— Так ведь хотелось вам, Павел Александрович, приятное доставить, несут прокламацию мою показывать, ан это дозволенная и разрешенная и хозяевами, и цензурой «служебная инструкция». «Взялся за ум», — скажет мой начальник. И ему приятно, и мне честь…

— Тогда-то, Егор Евлампиевич, я и дал Василию Адеркину свое поручительство в партию, а ты меня в этом ноне поддержи…

…Сидит по-прежнему на дубовом пеньке над Волгой-рекой патриарх рабочей слободки. Сидит свободно, с прямой спиной, не сутулясь по-стариковски. Волосы с сединкой крутой волной на голове с открытого лба к затылку расчесаны. Борода рыжевата, окладиста. Сидит, раздумчиво смотрит на текучие воды родной реки. «Вечерняя зорька холодна и ознобиста», — подумалось старику. Медленным движением тыльной стороны руки погладил свои пышные усы, выбросил остатний кончик до предела выкуренной цигарки. Начал новую вертеть. А думы вновь о делах.

Вот уже две недели, как Адеркина приняли на комитете в партийные ряды. И впервые нынче ушел он самостоятельно на ответственную связь. «Ранние зори холодны. Впрочем, может быть, в этом они сродни зорям вечерним», — еще раз подумал об этом Егор Евлампиевич и решительно поднялся с пенька. Пора уже. Ныне у Кочурина соберутся. К нему и Адеркин, дай-то бог, должен прибыть к тому же часу с задания: материалы доставить. Ну, а еще через час-полтора после того и заседание можно, стало быть, начинать.

9. ИСТОРИЯ ТРЕХ ЛИСТИКОВ ПАПИРОСНОЙ БУМАГИ

Василек впервые видел такие большие цельные стекла в высоких оконных рамах без единого переплета. Они поблескивали на утреннем солнышке. Особнячок был о двух этажах, не так уж и высок, на видно, что жили в том доме просторно. Занимал его не генерал-губернатор и даже не шеф губернского жандармского управления, но все же лицо во всей губернии весьма известное — ученейший юрист Людвиг Леопольдович Фриденштерн, присланный из самого Санкт-Петербурга. И стоял он во главе губернской адвокатуры.

Затаясь в проеме дубовой калитки деревянного домика напротив особнячка, Василек глаз не спускал с парадного подъезда адвокатского дома.

И только отворились двустворчатые дверцы, выпустив на улицу двоих — среднего росточка приземистого и широкоплечего курчавого мужчину в пенсне и полную, со вкусом одетую рыжекосую девицу с небольшим кожаным саквояжиком в руке, Василек покинул убежище и, перебежав улочку, скрылся на другой, параллельной. Отсюда он спокойно пошел на условленное место.

Молодые люди оживленно беседовали, не замечая субъекта в гороховом пальто: он увязался за ними сразу, как только они сделали первые два-три десятка шагов по тихой улочке.

— Нет, мой друг, — безмятежно звенит голосок-колокольчик нарядной спутницы широкоспинного брюнета. — Мадам Жанлис обворожительна в своих нравоучениях. И если наша Вербицкая с ее «Ключами счастья» завоевала не одно сердечко городской мещаночки среднего достатка, то Жанлис всю жизнь работала на воспитание благородных девиц, потомков аристократических семейств и утонченно образованных людей из доброй поры так называемого столбового дворянства.

— Однако, я думаю… — попытался возразить брюнет.

— Но дорогой мой Серж! — громко воскликнула увлеченная беседой молодая дама.

— Вы, милая Полина, не даете мне и словечка вставить, — сверкнув на солнце стеклами пенсне, пробасил спутник.

— Ой, простите меня, мой дорогой! Женщина всегда остается женщиной. Теперь я внимательно слушаю вас.

Густой, низкий, чуть сипловатый и тихий голос мужчины не позволил субъекту в гороховом пальто так же отчетливо услышать его монолог. До ушей филера доносились обрывки фраз, отдельные фамилии:

…Мадам Бовари… Флобера… воспитанник… остросюжетном и высокохудожественном… своего класса… Замок «слоновой кости»… А… Ги де… «Милый друг»… с горячим желанием не разоблачать, а воспитать, улучшить…

Но не успел еще и сообразить «гороховый» субъект, как все это произошло, а молодые люди неожиданно исчезли, проворно нырнув на глазах филера в калитку приходного двора. Когда же он побежал и, тяжело дыша, влетел туда, их и след простыл.

Но одному из руководителей губернского подпольного комитета РСДРП большевиков Свердлину и приемной дочери господина Фриденштерна, связной губернской большевистской организации Полине Браудо было достаточно этого времени, чтобы незамеченными посетить представителя центра Александра Николаевича Симашенко. Тот был надежно укрыт на квартире Максима Ферпилова, любимого племянника известного волжского пароходчика Степана Федоровича Вокошенова. Получив необходимые материалы (они разместились всего на трех листиках папиросной бумаги) и спрятав их в потайном отделении портсигара Свердлина, исчезнувшая было пара вновь открыто появилась на той же улочке.

Дворнику соседнего дома, отъявленному служаке-монархисту, пришлось изо всех сил дуть в полицейский свисток с горошинкой, пронзительной соловьиной трелью вызывая с параллельной улицы тайного агента полиции.

И вот снова по-летнему ярко светит солнышко. И хотя еще неделю назад лежал снег, одетая по-весеннему, опять мило беседуя, прогуливается по улицам интеллигентная, из богатеньких, парочка. И за ней снова степенно и неотступно следует человек в котелке и гороховом пальто…

Теперь басистый рассказывает спутнице веселую историю о том, как где-то невзлюбили хозяина и подстроили ему такую «козу»: перед его приходом по всему полу в цеху разлили клей и забросали стружками.

Хозяин делает два-три шага, и подошвы обуви обрастают ворохами липкой стружки. Срывая стружку с подошв, хозяин видит, что и голенища его хромовых сапог обрастают чудовищными наростами из еще более завивающейся кверху стружки. И мастер не может помочь. Он сам запутался в стружке.

Истошно визжит циркулярная пила, широкими взмахами по доскам рубанками, шершебками, фуганками истово, с азартом гладят доски столяры-модельщики, только стружка да опилки в стороны летят.

Разозленный хозяин свирепо кричит на мастера и измученный, волоча за собой длинные хвосты из стружек, вылетает из цеха, где трудятся преисполненные усердия мастера. Вышло, что лишь хозяин да его верный служака мастер остались не у дел, попав в столь ужасно смешное и нелепое положение.

Звонко, от души смеется Полина Браудо. Ей есть теперь чем оживить очередную свою беседу о формах борьбы рабочих с хозяевами и их прислужниками.

А Свердлин вдруг быстро бежит по откосу в сторону Волги. Увидев человека с папиросой, достает на ходу портсигар, вынимает оттуда свою папироску и просит прикурить. Сидящий на откосе лезет в карман за спичками. Свердлин достает в несколько раз свернутые листики папиросной бумаги, перегибает их еще раз и всовывает в пустой коробок, откуда только что достал одну спичку, чиркнул ею о коробок, быстро и ловко закуривает и так же быстро возвращает коробок владельцу.

— Куда же вы? — успевает только крикнуть ему спутница, как он уже стоит с ней рядом и, улыбаясь, отвечает:

— Спички забыл, пришлось бежать, чтобы прикурить.

А сам берет под руку свою партнершу, и размеренным шагом беззаботно прогуливающихся людей они направляются по тротуару в сторону пристани.

Он все-таки успел шепнуть Василию Адеркину: «Сзади нас «горох», и тот спустился прямо по откосу вниз.

Филер имеет поручение следить именно за этой парой, на что и рассчитывал Свердлин. Теперь филер напрочно привязан к ним, но он уже им не опасен. Связь сработала нынче без осечки.

И вот уже Василек Адеркин в каморе у своей прежней хозяйки, где теперь один продолжал жить Масленников.

— Разрешите прикурить! — не удержался он повторить слова, обращенные к нему Свердлиным, когда остался наедине со своим тезкой. И жестом заправского фокусника двумя длинными пальцами левой руки весьма артистично извлек из глубины потайного карманчика заветный спичечный коробок. Передав его со всем содержимым своему старшему товарищу по партии, Васек с приятным чувством исполненного долга весело зашагал на завод, где его ждала вечерняя смена.

А Масленников, не теряя ни минуты, отправился с тремя листиками папиросной бумаги в дом Кочурина, где, он знал, его уже поджидают другие члены комитета местной партийной организации РСДРП большевиков.

И вот уже крупная мозолистая рука Егора Евлампиевича легла на заветные три листика, только что извлеченные из спичечного коробка. Матово поблескивая типографским шрифтом, лежат они на празднично, по-воскресному накрытом обеденном столе у Кочурина. Собрались члены партийного комитета.

Оседлав широкий, с синими прожилками, розоватый мясистый нос, Георгий Евлампиевич бережно, словно хрупкую деталь после доводки на меру высшей точности, поднял заскорузлыми, но еще сильными рабочими руками один из драгоценных листочков с мелким, но довольно четким печатным оттиском и неторопливо начал читать вслух:

— «Губернский комитет РСДРП большевиков.

Товарищи!

Идейно-политические и организационные принципы, разработанные еще органом революционных марксистских организаций — газетой «Искрой», а затем положенные II съездом РСДРП в основание программы Российской социал-демократической партии, показали, в практической деятельности большинства местных организаций, активно действующих в стране, свою высокую жизнеспособность в самый ответственный период очень трудной и сложной теоретической, организационной и политической работы по сплочению разрозненно действовавших революционных марксистских организаций в единую марксистскую партию рабочего класса России».

— Какие это принципы, Евлампиевич? — не удержался Сочалов.

— Уж больно ты резвый, как я погляжу, — перефразировав расхожие слова из хрестоматийного стихотворения, отмахнулся от вопроса Тихий.

— Читай, читай, товарищ Малыш, — назвал партийного руководителя по подпольной кличке Масленников. — Хочется поскорее узнать, что наш губком предлагает на нынешний день. И за работу! — Он был совсем недавно введен в состав руководства местной организации РСДРП и жаждал деятельности.

— «…Как уже вам известно, — читал Тихий, — в стране год от года нарастает мощное движение рабочего класса, поддержанное не однажды крестьянскими бунтами, самовольными захватами помещичьей земли, разорением помещичьих усадеб.

В этих сложных условиях именно в России теперь сама история поставила в качестве самой близкой и самой главной ту задачу, ради решения которой некогда и объединились в рабочую партию все наши марксистские революционные организации».

Георгий Евлампиевич посмотрел на слушателей, налил в стакан заварки из чайника и кивнул хозяйке дома, прося налить кипяточку из самовара.

— Давай, дед, что там еще про наши задачи? — не унимался Сочалов.

— Ну, командир, и скор же ты. Прямо как в лесу на учениях. Все ему сразу вынь да положь.

— Ладно, читай, послушаем дальше. Слова для меня будто и знакомые, но в чем тут соль?

— А что тут мудреного, — парировал Тихий. — Решения Второго съезда помним? Вот и сдается мне, что получили мы теперь конкретные разъяснения, как эти решения претворить в действие у нас, в нашей повседневной практической работе.

— Вот это в точку бьет! — невольно вырвалось у немногословного, но темпераментного боевика-комитетчика Кочурина.

— «…Их, эти созревшие для открытой борьбы с самодержавием силы, надо уметь точно направить, — продолжал, теперь явно увлеченный содержанием весьма своевременного документа, читать Егор Евлампиевич, — ими надо повседневно руководить, никоим образом не бросая людей, взявшихся за оружие, на произвол судьбы».

Тихий немного приостановился, по-отцовски требовательно посмотрел из-под кустистых бровей на Сочалова и сказал ему негромко:

— Теперь вот, кажется, непосредственно тебя касается, — и тем же размеренно-спокойным голосом зачитал указания губернского комитета РСДРП, которые призывали немедленно привести в действие боевые организации партии, разъясняя, что в назревающей революции есть особая и очень важная в о е н н а я сторона дела.

Далее губком предлагал всем местным организациям Приволжья начать активную подготовку на случай, если обстоятельства потребуют призвать рабочий класс России ко всеобщей политической стачке, за которой может последовать и вооруженное восстание против самодержавия. И каждый понял: в этих сложных условиях н е т у п р о л е т а р и а т а и н о г о о р у ж и я в б о р ь б е з а в л а с т ь, к р о м е о р г а н и з а ц и и.

В заключение шли задания по развертыванию самой широкой и активной подготовки всех местных организаций РСДРП к III съезду партии.

Георгий Евлампиевич, еще не окончив чтения всего материала, обратился к членам местного партийного комитета с короткой речью:

— Время открытой борьбы наступает. Зреет революционная пора во всей нашей державной России. А значит, речь идет и о том боевом духе, — да, да, именно боевом, дорогой ты наш Сочалов, о той радости великой схватки с врагами не на жизнь, а на смерть, к которой мы себя и готовили все эти годы. Не русский народ, а русское самодержавие начало с Японией колониальную войну. И кончилось это невиданно позорным поражением. Как никогда ясно должны мы отдавать себе отчет в том, что эта несправедливая, кровопролитная, жестокая война бьет в глаза всем и каждому, показывая всем агонию старой России, России бесправной, темной и забитой…

Неожиданно оборвав свою речь, Тихий дружески положил тяжелую руку на плечо Сочалову и спросил:

— Ну, теперь, друг командующий, ясна задача?

— Мне-то вроде бы ясна, Георгий Евлампиевич. Да только вот в такой сложной обстановке один я… командую. Дело-то, видимо, пойдет к объединению сил революции. Надо бы и меньшевистского вожака Садникова привлечь к такому-то серьезному делу.

— Ты прав, дружище Прохор. — Тихий от возбуждения даже поднялся со стула. Подумал и решительно сказал: — Твоя правда. Сам постараюсь уладить с Алехой. От крутого разговора нам с ним, брат, никуда не уйти.

Жена Кочурина Ксения Ипатьевна, заботливая хозяйка, вновь принесла и поставила на стол окутанный теплым парком, еще с горячими угольками, уютный, пузатенький, хотя и небольшой, но довольно вместительный самоварчик. И тот запел свою тульскую тихую, дремотно-ласковую песенку. И зажурчал кипяточек, разливаемый в граненые стаканы. Чай пили вприкуску, но с немалым аппетитом. И деловой разговор постепенно прекратился.

Пошло русское чаепитие.

10. К ВОПРОСУ О ПРИОРИТЕТЕ

В котельной завода стоял оглушительный гром: действуя тяжелыми молотами и огромными киянками, ремонтная смена освобождала котлы от окалины. Другие разбирали колосники, гулко выбивая огар шлачной массы. Третьи наждачными кругами снимали со стенок котлов толстые слои накипи.

Под аккомпанемент этих шумных работ неподалеку, в конторке мастера Гурия Кисина, собралась согласительная группа представителей двух заводских центров РСДРП — большевистского во главе с Тихим и меньшевистского, представленного Алексеем Садниковым и Матвеем Сыромятниковым.

Алексей Садников человек не очень приметный — худенький, узкогрудый, невысокого росточка, с чахоточным, иссиня-белым, словно мелом натерли, худущим лицом, однако с большим запасом энергии и жизнедеятельности. Энергия эта подчас была небезопасна окружающим, так как Садников обладал взрывным, самолюбивым характером и его вспыльчивость редко приводила к добру. К счастью, способный моментально воспламениться, он был так же неизменно готов к тому, чтобы в любую следующую минуту пожать руку, обнять, даже расцеловать человека, если тот неожиданно чем-то пришелся ему по душе или вовремя поддержал его личное мнение. А этому личному мнению придавал он особо большое значение и в таком своем качестве был легко уязвим, и, чтобы переломить его упрямство, надо было противное его принципам мнение суметь выдать за развитие якобы им, Садниковым, некогда высказанной мысли.

Страстность и яркая полемичность нередко давали ему известный перевес и вызывали явные к нему симпатии у мало знавших его людей. Иной раз он бросался в атаку лишь из-за простого желания поспорить, чтобы оставить последнее слово за собой. И этой его слабостью люди дальновидные научились пользоваться в своих целях. Всегда спокойный и уравновешенный, немногословный и необычайно тактичный в любом, пусть и очень жарком, споре Тихий производил впечатление кряжистого, надежного и зрелого человека, которого никому не дано вывести из состояния рабочего делового покоя.

Он обладал способностью рассматривать любое явление как бы со стороны и не спешил ни со своими оценками, ни со своими выводами. В этой неторопливости суждений и тактичности поведения проявлялись и его большая скромность, и его незаурядный опыт революционера-большевика.

Обе стороны пришли сегодня на встречу, внутренне подготовленные к пониманию того, что положение дел требовало взаимного обдумывания, а если надо, и компромисса во имя сохранения единства перед лицом трудной ситуации: за всем этим стояла насущная необходимость наиболее эффективной защиты прав рабочих на Волжских заводах, их семей да и вообще жизни населения поселка в целом.

Буквально на днях генеральный директор заводов сумел-таки подложить здоровенную свинью и Совету цеховых уполномоченных, и своим рабочим, и всему населению городка на Волге. Сюда по его просьбе и по распоряжению генерал-губернатора были введены войска разных родов оружия. Все это и заставило незамедлительно, теперь же идти на объединение самых различных сил, способных противоборствовать и явному нажиму на население поселка в целом, и резкому усилению репрессивных мер против рабочих со стороны заводской администрации: штраф, увольнение, понижение в разряде…

Алексей Садников — лидер меньшевистского крыла местной организации РСДРП, — естественно, считал, что инициатива единства действий принадлежит всецело ему. На самолично присвоенных правах хозяина положения он первым и заговорил, выдвинув сразу свою платформу объединенных действий и оговорив те расхождения, которые придется преодолевать. Высверливая своими пронзительными, с сумасшедшинкой, зрачками полудремотные глаза Тихого, Алексей высоким фальцетом прокричал, продираясь сквозь гул из котельной:

— Сразу скажу: призыв большевиков к рабочим создавать вооруженные силы мы разделяем, но лишь в самом принципе. Но стратегия борьбы — это одно. Другое дело, нас учит Маркс, тактика. Мы не должны торопить революцию, принуждать рабочих именно сегодня браться за оружие. Столкновение с властями в невыгодных для нас условиях нежелательно. — Садников снова метнул в Тихого стрелы из воспаленных глаз и неожиданно спокойно сказал: — Первые и очень важные экономические победы мы, рабочие Волжских заводов, сумели одержать не только над администрацией, но и над питерскими акционерами. Наши «Требования» вручены лично акционер-директору. А это уже факт политический: прямая экономическая победа передовых рабочих в открытом соревновании с капиталистами.

Что же касается так называемого тактического объединения местной организации большевиков с нашей, над которой не висит дамоклов меч гегемонии пролетариата, считаю необходимым заявить следующее…

Бледный румянец покрыл впалые щеки оратора, на его лбу выступили капельки пота, глаза по-прежнему горели болезненным, лихорадочным блеском.

— …Мы и теперь, по прошествии ряда лет после Второго съезда, разделяем единственно правильную и глубоко демократическую точку зрения члена ЦК товарища Мартова, которая, на наш взгляд, опрокинула точку зрения назойливо рвущегося в вожди Владимира Ленина.

Тихий даже сейчас оставался невозмутим. Он решил дать выговориться лидеру меньшинства Садникову до конца. Поэтому разыграл не только свою невозмутимость, но даже будто бы и крайнюю заинтересованность в речи умного и почитаемого вожака.

— Мы тебя внимательно слушаем, Алексей!

— Так вот, — смахнув капли липкого холодного пота, продолжал Садников, — наша главная задача — борьба за равенство и свободу, а шумливое в устах большевиков словцо «дисциплина» сковывает нашу волю, чувства, если хотите — поступки. К примеру, я — боевик, и канцелярская работа по ежемесячному сбору взносов в партийную кассу просто-напросто претит мне и давит на психику. Мартов был прав, утверждая: выбери себе ту местную или прямо губернскую, какую хочешь, организацию и делай там свое дело по мере сил твоих. Партия — это все то, что сверх работы, в свободное от работы время, для души и сердца. Мы рабы капиталистического производства, но в партии мы хозяева, и нам нужна большая свобода мысли и действий.

Тихий теперь как-то очень грустно смотрел на Садникова. Он все-таки где-то в глубине души любил этого горячего, инициативного, смелого и мужественного человека или по-отцовски жалел его, но тем решительнее не соглашался с ним, потому что он, Садников, все более и более становится рупором меньшевиствующей, если не эсерствующей, части революционеров.

Тихий понял, что дальше давать слово для выступления с подобным потоком меньшевистского бреда нельзя. Не повышая голоса, спокойным баском он прервал лихого оратора:

— Я не знаю большей свободы, Алеша, нежели доверие своих товарищей, своей организации. Ну как, скажи, как можно быть революционером, если ты не являешься членом одного рабочего коллектива, жить интересами и думами революции, идти под одним знаменем, внутренне оставаясь всегда готовым подставить ради общего дела грудь под пулю врага, чтобы жил друг, и не быть вместе с ним в одной упряге? Разве ж можно без чувства локтя одержать хоть какую-нибудь победу в бою? Спроси вон у Прохора Сочалова, он все знает. Пусть он, наш командир, тебе объяснит, можно ли каждому боевику иметь лишь один свой маневр, признавать лишь свою систему подготовки, ходить на занятия дружины лишь от случая к случаю и не подчиняться приказам своего командира.

Да и далеко не все партийные дела можно делать после работы. Партия скажет тебе завтра, Алексей: «Не ходи на работу» (стачка-то дело коллективное, даже она, простейшая форма классовой борьбы, требует прежде всего организованности и строжайшей дисциплины!) — вот и не пойдешь к станку, а будешь заниматься только теми делами, что тебе поручила партия.

— Если ты не в нашей организации, — взволнованно заговорил Масленников, — как же ты поведешь за собой массы, рабочих цеха, завода, поселка? Если ты не в нашей организации, как же ты практически будешь осуществлять свою авангардную роль, служить лучшим примером организованности, стойкости, идейной непогрешимости и чистоты? И как же твои товарищи смогут проверить все твои способности в партийной работе, оказать доверие, своевременно дать нужное задание, направленное на решение общей задачи? Нет, лично я всегда был и остаюсь сторонником нашей рабочей организованности, сплоченности и крепкой, нерушимой рабочей дисциплины. А эти качества именно сейчас, думается, как никогда, и нужны партии.

Прохор Сочалов искренне уважал Садникова, а его меньшевистские заносы считал временными. Он пытался при всяком удобном случае переубедить Садникова, перетянуть его на свою сторону. Но сейчас он не очень вдавался в эти, как он про себя окрестил, «теоретические дебри». Однако факты-то были налицо: полицейская служба укреплена, да еще сюда казаков подсыпали с целой ротой солдатиков. А Садников знай твердит: «Начнем формировать вооружение, польется рабочая кровь, будут жертвы. Не надо спешить и доводить дело до вооруженных конфликтов».

— Алексей, ответь мне, друг, положа руку на сердце, — обратился он к Садникову, — к чему нам вообще вооружение, коли мы опасаемся столкновений даже с полицией, не только что с солдатами или казаками?

— Поймите же, товарищи, — еще больше возвысил свой резкий, высокий тенорок Алексей Садников. Глаза не утратили горячечного блеска, но лицо вновь покрыла, словно подсиненным мелом, смертельная бледность. — Поймите же, что его превосходительство русский рабочий класс — это огромная сила. Стоит только ему захотеть свободы, и она будет. Так ведь оно на деле уже сейчас и получается. Разве вот, мы, например, сегодня утром, вообще эти последние дни, словом, сейчас не пользуемся открыто свободой собраний, как того и хотят рабочие? — патетически закончил он свой новый монолог.

В тесной, пыльной и насквозь прокуренной конторке воцарилось тягостное молчание. Слышались только мощные удары киянок и кувалд да шуршание наждачных кругов там, за тонкой стенкой в котельной.

За кажущейся правотой многих высоких слов велеречивого Садникова о силе и могуществе рабочего класса, за мелким горохом рассыпанных им хлестких фраз о неких победах явно проступала большая, скользкая, липучая ложь, которую надо было отшелушить и выбросить.

Но любая резкость в адрес меньшевистского «главковерха» на этом согласительном, а не дискуссионном совещании окончится лишь тем, что он вскочит и убежит. Поэтому Тихий старался говорить вовсе без эмоций, теми простыми и каждому понятными словами, которые надежно входят в сознание. Он рассказал коротко о том длинном и тяжелом пути, который прошел русский рабочий класс в яростной бескомпромиссной борьбе за свои права. Но до сего времени официальная, профессорская русская история остается историей царствующих дворянских семей и домов.

— Нельзя ли прямо о деле? — вспылил неожиданно Сыромятников. — Товарищ Алексей, думается, уже высказал нашу точку зрения.

Слова меньшевистского краснобая не смутили Тихого.

— Спасибо за помощь, товарищ Матвей, — спокойно ответил на реплику Тихий. — И Алексей, как ты помнишь, призывал всех нас не торопить события.

Я говорил о классовой борьбе, которая замалчивается дипломированными учеными. Самым внимательным образом я ознакомился с материалами суда над орехово-зуевскими рабочими. Вчерашние темные, забитые крестьяне сумели учинить так называемый «мальчий бунт» — первую организованную стачку русских рабочих. И что же? Сам коронованный, беспощадный к народу суд вынужден был оправдать забастовщиков. В чем здесь секрет? Восставших орехово-зуевских рабочих поддерживали крестьяне окрестных и даже дальних сел и деревень своими бунтами против помещиков. Все это надо было срочно заминать, хотя бы с помощью суда, не обошедшегося, однако, без блестящих речей буржуазного юриста Плевако, выступившего на сей раз в защиту недавних крестьян, которые попали в прискорбное положение бесправных рабочих Никольской мануфактуры.

Было это двадцать лет назад. Но у нас, на Волжских заводах, положение ничуть не лучше. Рабочие массовых профессий имеют, как известно, самую низкую зарплату.

Бесправие, грязь, нищета, забитость, отсутствие заботы о самых насущных нуждах людей — вот положение рабочих на наших заводах. А ныне единственное крупное заведение рабочих — столовая и клуб, ремесленное училище с общепитом — закрыто: там расквартированы войска.

— Что же ты предлагаешь? — не удержался теперь и Садников.

— Я, Алеша, лишь продолжил твою мысль. Ты убедительно говорил о соотношении стратегической и тактической задач в нашей совместной организации борьбы рабочих на Волжских заводах за право свободы стачек, свободы собраний, свободы слова и печати.

— И как ты себе все это представляешь, Георгий Евлампиевич? — уже более мягко прозвучал вопрос у Садникова, который видел, что сам умница старик признал его, Садникова, приоритет в переговорах между двумя организациями и, что особенно важно, именно его постановку вопроса об отделении стратегии от чисто тактических задач рабочего движения.

— Да так же, пожалуй, в основе, как и ты, Алексей, — еще более примирительно начал Тихий, сделав паузу, которая позволила ему разгладить пятерней узловатых морщинистых пальцев свою сивую бороду, а может быть, подумать о том, что он выскажет затем. — Я хочу подчеркнуть ту мысль, что от стачки к стачке вырываем мы у капиталистов свои права! И в этой борьбе узнаем своих союзников. Это наше русское крестьянство. Но кто снабдит их хотя бы железными наконечниками на палки? Это можем сделать мы, рабочие, на наших Волжских заводах.

— В такой широкой, обобщенной перспективе, — примиренно заметил Садников, — я теоретически не против целесообразности использования крестьянства в нашей общей революционной борьбе.

— Согласен! — коротко ответил Тихий, а потом добавил: — Заключаю: нами совместно решен важный вопрос тактики подготовки вооруженной борьбы, и надо уже нынче же начинать активную агитационную работу среди рабочих тех цехов, где мы можем организовать изготовление всевозможных видов оружия.

— Ну что же, — вяловато, но все-таки явным согласием завершил Садников свою мысль по конкретному предложению Тихого. — Мы беремся размножить и распространить листовки, участвовать в экспроприации для обеспечения средств на приобретение оружия.

Надо отдать должное Садникову. Человек он был действительно смелый и разворотливый, хотя почти и не скрывал, что в революции ему особенно по сердцу были дела эффектные, где могли бы просверкать и его лихость, и его личная отвага. Особенно любил он действия, притягательные внешней красотой задуманной и проведенной при его личном участии операции.

— Вот и славно! — подытожил Тихий, доставая некогда нарисованную Филей и оттиснутую в нескольких экземплярах на листе большого формата листовку-плакат:

В левом уголке стояла печать объединенного комитета РСДРП Волжских заводов.

— Завтра к вечеру хорошо бы развесить по цехам, в городе. Желательно было бы присобачить такие плакаты над соборной кружкой[5], над охранкой, у казаков и в солдатской роте.

Садникову особенно пришлась по душе последняя, связанная с риском часть этого поручения.

А мысли о приоритете его организации в руководстве всей этой работой как-то сейчас уже и не волновали.

Руководство, как само собой разумеется, без обсуждений и препирательств осталось целиком и полностью за Тихим, руководителем комитета РСДРП (большевиков).

— Как ты, Алеша, относишься к тому, чтобы нам от лица обоих крыльев утвердить сейчас и единое руководство боевыми дружинами в лице Прохора Сочалова и его заместителя Степана Кочурина? А начштаба пусть останется унтер Матушев. Да, еще Петра Ермова надо официально назначить начальником санчасти дружины.

— Согласен!

— И последнее, — сказал Тихий, окончательно забрав в свои руки руководство объединенным согласительным совещанием, а от его имени и подготовкой вооруженного восстания, — от общего нашего согласительного заседания поручаю тебе, Прохор, как руководителю дружины, изыскать способ расставить по цехам дружинников так, чтобы с сегодняшнего дня повсюду, где есть малейшая возможность, начали изготовлять оружие. Где и какое боевое снаряжение, в каком количестве и под чью ответственность будет изготовлено, подумайте и обсудите у себя в штабе.

— Будет исполнено, — отчеканил Сочалов, хотя вряд ли еще успел придумать, как наладить работу по выполнению этого весьма деликатного в данной ситуации задания партийного комитета.

На этом важном совещании с молчаливого согласия Садникова было все-таки решено, что Первомай встретят дружно, без политических дискуссий между собой, единым фронтом выступая с лозунгами: «8-часовой рабочий день», «Свобода собраний, печати, свобода слова», «Удовлетворение требований Совета рабочих уполномоченных», «Бесплатное обучение детей без ежемесячных взносов на существующую школу с населения», «Все деньги на школу — с попечительного совета и дирекции заводов», «Дорогу рабочему самоуправлению в цехах, в клубе, в Совете потребительских обществ при любом решении вопросов улучшения быта рабочих» и другими, которые выражали не менее злободневные требования рабочих Волжских заводов.

С присущей ему резкостью выступил Садников против лозунгов «Долой самодержавие!» и «Вечная память жертвам расстрела 9 января в Питере!», заявив, что эту точку зрения поручили ему высказать и эсеры.

— Политические лозунги партии, — на этот раз сказал, как отрезал, Тихий, — не нам отменять. Ни мы, ни Садников, ни эсеры никем не уполномочены служить буфером между буржуазией, абсолютизмом и рабочим классом. Большевистская группа РСДРП выйдет под революционными знаменами и с революционными программными лозунгами.

— Мой долг — передать вам мнение двух революционных течений рабочего класса, — огрызнулся Садников, но против Тихого больше не выступал.

На этом собрание было закрыто, и все по очереди стали расходиться.

У дипломатов издавна принята формула совещания на разных уровнях с девизом: на наших встречах не должно быть ни победителей, ни побежденных.

С таким примерно чувством (и это было абсолютно для него искренне) покидал согласительное совещание Алексей Садников.

Ничего подобного не пришло на ум Тихому, потому что его голова была полна конкретных планов на сегодня и завтра по немедленной подготовке к вооруженному восстанию, как того требовал большевистский центр и его руководитель товарищ Ленин.

11. ЗАБУБЕННАЯ ГОЛОВУШКА

Люди неодинаковы. У каждого своя судьба. Очень разные были подружки и у Марины Борисовой.

Дусю Федотову полюбила она за ее недюжинный артистический талант. В «Ревизоре» на рабочей сцене в народной столовой Евдокия играла городничиху, да так, что, явись сюда сам автор бессмертной пьесы Николай Васильевич, животик бы свой надорвал.

Ну, правда, тут надо отдать должное и супругу ее, Дмитрию, который так же вот игрой своей умел подымать народ со скамей, — так смеялись, глядя на гоголевского Осипа.

Сама малограмотная, но портниха отменная, Евдокия шила на жен заводских инженеров. Часто с ними общалась, стараясь им во всем подражать. Идет по слободке — нос по ветру. С кем вся извертится, раскланиваясь, а мимо другого павой проплывет, будто и видом не видывала. И в школу к Маринке не пошла:

— Куда стольких портних на одну слободу? И мы, гляди, работы лишимся.

Зато на Маринкиных вечеринках и девичниках Дуся первая была запевала и плясунья. Здесь она Маринке — подруга неразлучная.

И еще одна актриса из театра заводского у Маринки в подругах значилась. И тоже Евдокия, жена хорошего, доброго человека, Гришиного близкого товарища конторщика Лекарева. Маринка вспомнила шепоток Григория в театре с человеком, которого она не видела, и подозревала почему-то, что это и был Лекарев. На сцене эта Евдокия все на роли первых любовниц метила. Кое-что получалось, и неплохо, если бы не длинные, руки. Мучилась она с ними. Согнет в локтях, выставит красные толстенные пальцы вперед, а дальше и не знает, что с руками делать, хоть плачь, — не слушаются руки, и все тут. И не руки на сцене артистке в игре помогают, а артистка вдруг начинает за своими выставленными вперед руками бегать. Смеются зрители — больно комично это у нее получается, — а по ходу пьесы в этом месте им плакать бы полагалось. Но и такие казусы не лишали Евдокию Лекареву веры в свою звезду.

Эта Дуня на вечеринки не ходила, но школу рукодельную посещала аккуратно, показав и прилежание, и известную способность в шляпном деле. Немало своего изделия шляпок вместе со шляпками товарок по курсам продала она по мужниной протекции в палатке его давнего знакомого на рынке.

Дважды в неделю — в субботу и в понедельник — Маринкину школу посещала Даша, подгадывая работу в ночь на воскресенье и в ночь на вторник, освобождая этим дни для занятий и домашних дел. И все это Даша Носкова ухитрялась совмещать с активной подпольной работой. Недавно она вышла замуж за Игната Степанова, двоюродного брата Адеркина, и стала носить фамилию Степанова.

Много работала в подполье и давняя Маринкина знакомая, а теперь прилежная ее ученица Сима Кетова. У нее была надежная связь с железнодорожниками. Здесь, на полустанках, пожалуй, были самые надежные явки и места, где можно было укрыть беглого ссыльного или товарища по партии, которому грозил арест, передать по волостям пачку подпольной газеты, полученной в губернии от агента, переправить оружие, пересланное через Питер из-за рубежа. Из женщин этой сложной работой как раз и занималась Сима Кетова. С легкой руки родной Марининой тетки Ефросиньи многие из ее учениц объединились в кружки сестер милосердия. Один из таких кружков вела Вера Федоровна, сестра местного врача Корзанова. С помощью этого кружка и готовила свои кадры сестер и санитарок, на случай активных выступлений, рабочая боевая дружина.

Не знали еще тогда девчата, что их ухажеры давно уже в Заволжье занимаются стрельбами из винтовок, наганов и браунингов, а то и из охотничьих ружей по мишеням, учатся ползать по-пластунски, ходить строем, изучают тактику обороны с применением естественных и искусственных укрытий, даже окопы рыть научились. Потому и запонадобилось боевой заводской дружине санитарное звено.

Штаб дружины направил сюда, на курсы к Марине Борисовой, Ефросинью Курсанову, чтобы она могла поближе сойтись с возможными санитарками, нашить санитарных сумочек, халатов и повязок с красным крестом.

Около года прошло, как соединила свою нелегкую судьбу с Борисовыми их родная тетка Ефросинья Силантьевна Кирсанова. Кипятить воду, варить клей, делать приборку рабочих мест корабелов на судоверфи Волжских заводов — все эти многообразные и трудные обязанности легли теперь на плечи солдатки. Привычка к нелегкой крестьянской работе и постоянная тревога за мужа притупили ощущение невыносимой тяжести этого изнурительного труда. Смягчал ее участь и новый кров, обретенный в участливой семье сестры и брата Борисовых. Прилежание, безропотная исполнительность и большая расторопность в труде очень скоро снискали и привязанность, и любовь к Фросе многих корабелов. От судоверфи выдвинули ее в Совет цеховых уполномоченных.

А когда встал вопрос о привлечении в рабочую боевую дружину, женщины рекомендовали ее от судоверфи, как солдатку.

Полной неожиданностью для Матушева и других опытных боевиков (они конечно же не знали, что она еще в своем лесном краю сначала с отцом, а потом с мужем Дмитрием не раз ходила на охоту и научилась влет бить птицу, стрелять зайцев, палить из берданы по волкам) были исключительные способности Ефросиньи Силантьевны, проявленные на учебных стрельбах: она не сделала ни одного промаха, стреляя по мишени. Однажды она попала со звеном разведки в лес на ученье по рекогносцировке на местности. И там удивила и порадовала Матушева своим редким уменьем свободно ориентироваться в незнакомом ей лесу, самостоятельно выбирать наилучшие позиции для стрельбы из укрытия. Она умела бесшумно ходить, кричать, подражая голосу филина, выпи, вороны, ворковать как голубь. А палки и камни бросала по-мужски, да так далеко, что не многие вызвались с ней в этом потягаться.

А теперь она еще регулярно ходила и на большак, в дом Кочурина, помогала начинять стальные стаканы взрывчаткой. И это делала с немалым блеском, тщательно и тонко. Но цели конспирации не позволяли в этих условиях Ефросинье Кирсановой оставаться на квартире у Борисовых, чтобы провалом этой явки местного комитета РСДРП не сорвать работу отряда бомбовиков. Штаб дружины помог Ефросинье Силантьевне подобрать нейтральное жилье, удобное близостью и к судоверфи, и к дому Кочурина. Фрося переехала от племянников на самостоятельное местожительство.

Неожиданно сюда, в поселок, прямо на ее адрес пришло письмо от Мити. И Фрося, вся в слезах, поспешила к Борисовым. Муж лежал в Чите, в тыловом госпитале, раненый. Месяца через три отпущенный «по чистой», Дмитрий Курсанов приехал к жене, крепкий и ладный, хотя и подраненный мужик, но поднаторелый в крестьянствовании, не однажды поработав и рабочим на мельнице, а теперь еще и крещенный в огне войны, нанялся на завод в наиболее близкой ему по духу и крестьянскому опыту рабочей должности — конюха на заводском конном дворе и возницы на внутризаводских извозных работах. И оказался не менее старательным, исполнительным и выносливым работником, чем его жена Фрося.

Матушев, конечно, уже с первых дней его прибытия в поселок свел с Митяем дружбу, как солдат с солдатом. А когда Курсанов пошел работать, его с помощью Фроси приобщили и к делам заводской рабочей дружины. Сначала вместе с Матушевым, а затем и самостоятельно начал он обучать дружинников приемам обращения с винтовкой в огневой и в рукопашной схватке, рытью окопов, бросанью гранат и метанью бомб.

Месяца через три ему доверили один из отрядов, с которым он и продолжал боевую подготовку.

Разные были подружки у Марины Борисовой — легкомысленные хохотушки вроде Евдокии Федотовой, красавицы-скромницы, такие, как Фруза и Катя Садникова, работяги-подпольщицы — Сима Кетова, Даша Степанова, смелые и решительные боевики типа ее тети Фроси.

Но вот появились и друзья-мужчины.

Среди них на редкость некрасивый молодой человек, но в приличной паре, с котелком на голове и в лайковых перчатках. Стал он нередко подъезжать к дому Борисовых в экипаже с рессорами, запряженном парой лихих коников, с возчиком на облучке. Это был преуспевающий помбух потребиловки Терехин, которого Маринка также узнала на совместных занятиях политического кружка. Ныне он стал ходить в ее женихах.

Помощник, которому, ходят слухи, уже уготован пост уходящего на отдых по старости главного бухгалтера, и хозяйка частной женской школы рукоделия — чем не пара?

Вон они покатили вдвоем по большаку. Никто не видел, как Терехин сунул перед тем объемистый короб под крыльцо Маринкиного дома.

Парочка укатила прогуляться. Совет им да любовь!

А короб тем временем специальным крючком извлечен из-под крыльца и втянут под фундамент дома, где его содержимое располовинено — часть сложена в большую коробку из-под широкополой шляпы и в аккуратный кожаный докторский чемоданчик. Шляпная коробка вечером попадет на чердак, а со своим баульчиком позднее уйдет Маринкина курсантка-швея Дарья Степанова, чтобы еще понадежней спрятать этот опасный груз.

После длинной приятной прогулки в хорошем тарантасе, влекомом резвыми, хорошо бегущими кониками, озорница Борисова разрешала Терехину на руках снимать себя перед окнами своей квартиры, куда уже собрались ее ученицы.

Знала Маринка: нередко подружки ревновали к ней своих ухажеров — не однажды заезжал за ней на лихачах и Петр Ермов, увозил ее на рослом вороном рысаке и ее губернский воздыхатель, вечный студент Козер, человек средних лет, с шиком одетый, изрядно пахнущий лучшими духами, всегда с букетом цветов по сезону — то сирень, то черемуха, то чудесные чайные розы, а осенью — крупноголовые георгины и крепкостебельные астры разных цветов и оттенков. Он, как и Терехин, привозил то в ящике, то в картонных коробках ей подарки, небрежно оставляя их возле крыльца. Бывало, Григорий тащит короб на руках прямо в дом и тут же на глазах у подруг и друзей распаковывает, лукаво улыбаясь:

— Пусть потешат свои душеньки, а мы — материалисты. Нам бы утробу ко времени ублажить. — И впрямь — в коробке оказывалась бутылочка коньяка с банкой икры паюсной или коробками шпротов, а то шампанское с фруктами. И всегда несколько плиток любимого Маринкиного шоколада московской фабрики Эйнем.

Заезжал однажды и Сергей Сергеевич, бывший их сосед. И тогда Фруза целый день дулась на Маринку: очень уж ей нравился второй Ермов, не раз специально ходила в столовую слушать духовой оркестр, где был он и капельмейстер, и меднотрубный баритон одновременно. Ах, как он играл, особенно марши и вальсы!

А сама хозяйка частной школы носится, словно чертенок какой, выскользнет из объятий ухажера и чуть не бегом — даром что в особых инвалидных ботинках — по крутой лестнице. Как ведь сумела ногу свою развить параличную! И ходит без палочки, и танцует не только вальсы, но и краковяк и даже полечку.

Вот и сейчас — позволила на крылечке страшенному своему Терехину чмокнуть себя в румяную щечку — и бегом в дом, пальтецо рывком с себя и на вешалку. И вот она уже на пороге своей комнаты, где разместился ныне класс ее рукодельной школы.

— Простите, сестрицы милые, за опоздание — грех свой отработаю с лихвой. А теперь за дело!

Три швейные машинки — две ручные и одна с ножными педалями, — с десяток манекенов, два длинных раздвинутых стола, и у каждой слушательницы свой стул, свое место, своя работа. В простенке между окон большое трюмо — подарок брата. Еще одно трюмо в прихожей, куда открыты двери, когда работает школа, чтобы не так душно было. Там тоже всегда кто-либо вертится, примеряя на подружке или рассматривая на себе новый наряд.

Школа переживала период своей бурной деятельности. По средам и пятницам работала здесь группа золотошвеек. Сама жена главного инженера Волжских заводов приезжала теперь сюда на паре мужниных лихачей и трудилась со всеми вместе.

А по понедельникам сюда собираются любительницы делать бумажные и тряпичные цветы — сирень, ромашки, маки, розы, хризантемы. Какие дивные букеты пышных полевых и садовых цветов украшали комнату к концу занятий. Когда делали нежные ландыши и ярко-красную гвоздику, многим показалось, что в мастерской запахло сначала по-весеннему свежо ландышами, позже — дурманно-сладковатой красной садовой гвоздикой. На каждом занятии слушательницы получали возможность приобрести черно-белую или цветную картинку с изображением модного платья, костюма, шляпки, с рисунком искусственного цветка. Есть также образцы изящных кружев и для вышивки гладью с эффектными рисунками, вдохновенно сделанными своим местным художником. Филей. Нашла-таки Маринка способ устроить жизнь уволенного с электростанции Василькова дружка.

Одна беда — мастерских четыре, а комната одна. Каждый раз ее надо подготовить к работе, да еще того труднее — прибраться после работы столь большого числа мастериц: там клей разлили цветочницы, здесь намусорили портнихи.

Пришлось ввести дежурство за полчаса до начала и затем на час, а то и более, после работы.

Марина Ивановна, ничего не скажешь, сама составила списки дежурств на все дни недели.

Теперь можно было точно знать дни, когда у Борисовых только работницы, а значит, и часы, когда там можно вести кружок или устроить нужную партийной организации встречу.

Сегодня очередь Дашиной группы, а значит, в комнате вечером останутся только свои.

В этот час здесь работал женский социал-демократический кружок. Курсанова принесла брошюру, написанную вождем партии Владимиром Лениным.

В один из таких будничных дней и выпало на Маринкину долю с лихвой испытать и свое мужество, и свою находчивость, и степень надежности своих широких знакомств.

Спроси месяцем-другим ранее ту же Маринку кто-либо из близких друзей вроде Петра Ермова или брат, кто все-таки обеспечивает то беспрерывное движение чемоданов, ящиков и саквояжей, что поступают под крыльцо дома Борисовых, где сортируются и в новых упаковках уносятся на постоянные оружейные арсеналы рабочей дружины, и она не задумываясь ответила бы:

— Мало ль у нас лихих боевиков: быстрый Василек, смелый Борис Черняев, а может, рыжий великан со смешной фамилией Маленький, а скорее всего, это юркий Садников с удивительным диковатым и острым взглядом необычайно выразительных глаз.

Но и родному дяде не рассказала бы об одном своем случайном знакомстве, которое неожиданно позволило ей самой участвовать в этом ужасно деликатном деле — доставке браунингов и наганов с немалым запасом патронов сюда же, в этот перевалочный пункт дружины, созданный по инициативе ее брата.

И вдруг сегодня неизменно галантный Козер опередил Терехина и увез хозяйку «Салона Золотые руки», как многие теперь называли ее школу рукоделия.

И вот…

Высоко, почти над самой быстриной, откуда открывалась редкая по красоте и своеобычности панорама слияния двух именитых российских рек — Оки и Волги, стоит модно и с большим вкусом одетая девушка. Еще свежо было в памяти, как гулял на Волге резкий, порывистый ветер, гнал по реке клубы снега, наметал сугробы у высокого берегового выступа. Там же, где снежные валы не встречали преград, с разгульным посвистом взвихрив над ледяной речной гладью, ветер уносил их на левый, низкий берег, в поле, а на самой реке оставлял лишь длинные ленты-залысины. А сегодня в одиночестве любовалась она, как там, далеко внизу, под обрывистым и каменистым высоким берегом, скрестили свои сильные, разливисто, но плавно текущие воды две красавицы: именно здесь в Волгу впадала Ока.

С ее слегка потертым, но еще прочным кожаным саком укатил Козер. А ей надо было дождаться резвой пары дружка Прохора. Этот молодой возница доставит сюда ее сак и захватит ее самое, чтобы отвезти обратно, в ее мастерскую на Волжские заводы.

Сегодня Марине Борисовой пришлось много больше обычного смотреть на течение великих рек, что охватили неоглядным зеркалом прозрачных и полных вод большой губернский город с обеих сторон этой очень высокой городской косы. Стоишь здесь наверху, и кажется, будто не реки струят свои полные воды, а сам город-гигант летит навстречу этому неохватному водному раздолью, словно бортами корабля, грудью своей древней земли пытаясь разрезать далеко-далеко, к самому горизонту разлившиеся, почти необозримые водные просторы.

В город в те дни пришла ранняя весна. Она выдалась дружная. Тысячи ручейков и проталин, журча и поблескивая на ярком солнышке, повсюду несли свои струи и потоки в единое и все более полнящееся водное чрево, образуемое двумя великими сестрами.

Такими вот игривыми и бурными ручейками со стороны выглядели прядки-локоны ее мягких и тонких волос. Свежий весенний ветерок то закрывал ими ее крутой лоб, а порою и глаза, и розовые, покрытые весенним румянцем щечки, то высоко вздымал легкий газовый шарфик, выбивая из-под него все новые и новые игривые прядки шелковистых волос.

Марину начинало уже беспокоить столь долгое ожидание здесь, на ветру, далеко от круга — конечной остановки недавно пущенного по городу электрического трамвая вместо вагончика конки.

Именно оттуда, тяжело дыша, весь потный и крайне напряженный, с трудом, чуть ли не по земле волоча ее сак, появился Петр. Обычно человек уравновешенный, сегодня он и не пытался скрыть волнения. Оказывается, за коляской его боевого дружка увязался филер на извозчике. Тому пришлось оставить тарантас и с саквояжем юркнуть в проходной двор. Затем он добрался на трамвае до Прохора, где встретил Петра. Торчать долго в извозном дворе с этим багажом было опасно, и Петр притащил тяжелый саквояж сюда. Короче говоря, Маринке предстояло теперь уже со своим саком вновь коротать одиночество, пока не вернется из волости Козер, который и увезет ее в рабочий поселок. Петру с Маринкой да еще с саквояжем оставаться тут было вдвойне опасно, и потому он предложил такой вариант: он укроется в ближайшем дворе, выждет какое-то время, а затем попытается найти до вечера убежище и для Марины с ее багажом оружия и патронов.

Положение создалось не из приятных. Извозчики сюда подъезжают редко, а возле расфранченной дамочки на земле покоится большой коричневый дорожный сак, явно плотно набитый вещами, от которых ей при всем желании одной никуда не податься.

И Марина продолжает стоять на стрелке. Ветер поддувает изящную пелеринку, небрежно накинутую на ее тоненькие плечики, открывая хорошо пошитый серенький в крупную клеточку жилет. Он крепко стянут перекрестным шелковым синим шнуром на высокой девичьей груди. Крепкие небольшие ноги зеленоглазой, в модных высоких парижских дамских башмаках, немного широковатых, но устойчивых, накрест зашнурованных шелковой тесьмой, напряжены. Непрофессионалу и не разобрать, что дамочка мается в ортопедической обуви.

Видно, неспроста в народе говорят: не бывать бы счастью, да несчастье помогло.

Громко позванивая бубенцами, прямо на стрелку вылетела тройка с коренником-жеребцом вороной масти и двумя каурыми кобылками — пристяжными. В широком открытом фаэтоне — коляске с двумя фонарями по бокам, на высоких рессорах и резиновом ходу, словно врезан в мягкое сиденье сам бравый пристав уезда, куда входят и Волжские железоделательные заводы Петербургского акционерного общества.

Его большая пухлая рука с дорогим перстнем держит солидную гнутую трость, рукоять которой исполнена в виде разверзнутой пасти свирепого льва.

«О ужас!» — подумала Маринка. Пристав явно узнал ее. Не доле как месяц назад жена главного инженера зазвала Маринку на день ангела дочери. Там был и пристав со своим родственником, полицейским ротмистром. Тогда на пир Маринку доставили в коляске главного, а домой подвез пристав. Вот и сейчас он тронул концом трости кучера с большой окладистой черной бородой и казацким крутым чубом, что лихо торчал из-под папахи. Тот натянул вожжи, и кони стали прямо возле сака и его обладательницы.

— Мадемуазель! Ежели вам и сегодня со мной по пути — я направляюсь на Волжские, — садитесь, домчим с ветерком, — игриво пригладив ус, пропел пристав.

— Сак вот тяжел у меня нынче, боюсь стеснить, — весело блеснув глазами, ответила Маринка.

— Павло! А ну, мигом, пристрой где-нибудь у себя в ногах багажик. Ручку извольте, — с трудом перегнулся к девушке тучный пристав.

Но проворная девица уже сидела напротив него, спиной к кучеру, на откидной, обитой сафьяном лавочке.

— Сюда пожалуйте, места всем хватит! — не по комплекции резво суетился пристав.

Однако Маринка упорно держалась за облюбованную лавочку, мило улыбаясь визави полураскрытыми пунцовыми губками.

— Мерси, мои шер! Не беспокойтесь, мой добрый гений, — тоненьким игривым голоском вторила попутчица.

А кони, пущенные вольным аллюром, несли фаэтон вниз к съезду, на берег Оки, чтобы простукотить по понтону, обдавая кусками весенней грязи из-под резиновых ходов груженые извозные подводы, легковых извозчиков с седоками и крестьянские телеги, а также и пешеходов, которые с большой поспешностью расступались, давая дорогу фаэтону.

Вдаль уходил косой, извилистый мощеный спуск со стрелки, слева открывались пестрые строения Заволжья, а впереди, перед рекой, в луговой низине заблистали озерца.

Но вот еще мгновение, и, крепко опершись цепкими тонкими пальчиками на обшлаг парадного френча своего высокого покровителя, молодая женщина опустилась рядом с приставом, утонув в мягких кожаных подушках фаэтона. Теперь ей хорошо было видно не столько окрест, сколько все, что маячило впереди. Ее руки еще оставались какое-то время в плену. Пристав успел-таки перехватить другой рукой ее тонкие, длинные пальцы и теперь нежно прижимал их к своей мясистой ладошке, а молодая соседка, шаловливо смеясь, медленно и, однако, настойчиво высвобождала свою руку из ласковой неволи.

Перед взорами этой элегантной парочки стояла теперь тяжелая серо-желтая полоса, в которой скрывался приволжский рабочий поселок и гремящие цеха Волжских заводов.

— Знакомы ли вы, ваше превосходительство, с женою ротмистра Волобуева, моей подружкой Зиной, в девичестве Рокотовой?

— Как же-с, как же-с, мы по-родственному иной раз встречаемся у них или у меня, а то и на пикничке где-ни-то в леску близ Волги. Разговорчивая, вальяжная дамочка, скажу вам, повезло ротмистру.

— Ну, в самую точку попали, ваше превосходительство, — Зиночка — истинный клад блистательного красноречия.

— Зовите меня, душечка, просто Иван Спиридонович.

— Милейший Иван Спиридонович, — сама тронув пальчиками голубой мундир пристава, повернулась к нему и затараторила Маринка, — вот правда ли, Зина рассказывала, что в польской земле, слышала, есть город Ченстохов, а там собор матки боски Ченстоховской?

— Бывал, любезнейшая, доводилось видеть и Ченстоховскую, — солидно, на низких клавирах бархатного баска пророкотал пристав. — У них, поляков, приговорка даже, на манер нашей «слава богу» есть. Так они говорят: «матка боска Ченстоховска!»

Маринка отняла руку от превосходно пошитого порядкоблюстительского обшлага и широко перекрестилась прямо на заволжские дали. Глаза ее ласково улыбались. А язычок делал свое дело:

— Так вот, славнейший Иван Спиридонович, рассказывают, что и эту рассамую расчудотворную, словно у нас матерь божию Казанскую, воры украли.

Не потерял присутствия духа уездный пристав даже при столь удивительной и, пожалуй, в немалой мере кощунственной в устах верующей девицы новости, которая для него, Ивана Спиридоновича, служаки подготовленного и следящего за газетами не только губернского, но и столичного масштаба, увы, была уже не новостью.

— Может, вы мне, ваше превосходительство, не верите и удивляетесь, как это мой язык поворотился на такое. А я сама не то от Зины, не то от самого ротмистра об этом слышала. Хорошая была подружка. Так увел прямо из моего дому себе в жены ее ваш родственник. Он еще, помнится, пошутить изволил: спалили самую чудотворную, а не покарал господь виновного, даже и не нашли, мол, его вовсе. А и Казань и Ченстохов стоят себе, будто там и чудотворных никогда не бывало.

Столь большая откровенность, оказывается, болтливого родственничка покоробила даже видавшего виды Ивана Спиридоновича. «Ну погоди ж ты, ужо как-нито припомню твоему поганому языку и Казанскую, и Ченстоховскую разом», — а сам как бы нехотя, ленивым баском вымолвил:

— Брешут небось обо всем этом. Я так и слыхом о том не слыхивал. Да и о том ли, душенька, речь?

И он решительно перевел разговор на иные рельсы.

— Когда буду иметь удовольствие вновь заехать за вами? — на низких октавах, степенно промурлыкал пристав.

— Что вы, ваше превосходительство! Как могу я еще и в другой раз побеспокоить вас! — зазвенел в ответ молодой голосок.

— Всегда рад служить… — и, искоса взглянув на собеседницу, осклабившись, прошептал в самое ухо: — хо-ро-шень-ким женщинам… Так когда же? И может быть, как-нибудь устроим маленький пикник?

— Согласна, ваше превосходительство. Вы так милы и любезны. Назначайте сами день. — И они договорились встретиться там же, в то же время ровно через неделю.

— Не откажите, полное имя ваше, а адресок я имею честь знать, — пропел пристав.

— Марина Ивановна Борисова, — протянула свою слегка обветренную руку приставу хозяйка школы рукоделия, а тот смачно ее поцеловал, притянув к себе и попутчицу, чтобы поцеловать и в алый ротик. Но девушка угрем выскользнула из объятий, снова замаячив напротив пристава, спиною к кучеру.

— Ну вот, я по-отечески, как истинный друг ваш и поклонник красоты, а вы словно мышка от кошки, — оскорбился пристав.

— Боюсь за наш пикничок, уж больно горячий вы, Иван Спиридонович. Огонь прямо, ну вся тут сгоришь вконец.

Это была их всего лишь вторая случайная поездка. И наглость пристава росла, как бы сказал ее учитель Григорий Борман, в геометрической прогрессии.

В третий раз рисковать было безумием. Увезет в лес, на пикник, но просто так на этот раз он ее не отпустит. Уже и теперь, аки петух молодой, распалился его превосходительство.

А сейчас все-таки эта поездка — немалое благо. Под ногами у кучера — пяток наганов с несколькими комплектами патронов и три десятка обойм для браунингов. Сверху — запрещенные брошюры. И уже потом ее утюги, сантиметры да ножницы.

Резиновые шины фаэтона уже катили по большаку.

— Вот и моя школа, — нежным голоском проворковала Марина. И снова положила руку на державный обшлаг своего обожателя. — Скажите, чтобы стал у крыльца.

— Павло! Съезжай с большака и к школе мадемуазель Борисовой, — скомандовал пристав, — а затем в канцелярию… Пожалуйте, мадам.

— Мерси, — сказала Марина кокетливо и жеманно. Выходя из фаэтона, она вновь оперлась на руку пристава.

Кучер, пыхтя, снял ее сак.

— Словно бы камни тама у вас, барыня, — сказал он, пыхтя.

— И то, дружок, правда! Хозяйка частной школы я, купила нонче по случаю три утюга тяжелых да пары три ножниц портновских, а там булавки, метр стальной портновский в рулетке. Спасибо, что помог, дружочек.

— Счастливо оставаться! — пробасил, оскалясь, пристав. — Трогай! — ткнул он кучера тростью. И фаэтон покатил обратно на большак.

Сергей Сергеевич Ермов, утирая длиннющие усы платком, спускался с крылечка их дома, видно, заходил к Григорию.

Лучшей встречи нельзя было и желать! На сей раз все привезенное сначала затащили в прихожую. А когда стемнело, то, что оставалось в саке, Петр, приехав из города, рассортировал и отправил на хранение к Терехину.

Над сонным рабочим поселком опустилась ночная мгла. Разве что там, в дальней дали небес, как некогда в рождественскую ночь над родной лесной заимкой, вспыхнул ярким светлячком полночный свет северной звезды.

12. СВОЕЮ СОБСТВЕННОЙ РУКОЙ…

Широко, словно море, разлилась в ярком свете дружной ранней весны полноводная Волга. Другого берега не видно — голубовато-мутная вода подступила чуть ли не к самому большаку.

Березовая рощица близ берега словно бы купалась в реке. Непривычно низко склонялись в ясную синюю гладь огромного озера-залива ветви березок с набухшими весенним нетерпением почками. Кое-где на припеках из них готовы были проклюнуться своим острием махонькие зеленые листочки.

После работы теперь многие сотни рабочих семьями, с детишками и стариками, отправлялись к заливу полюбоваться весенним паводком, отдохнуть близ свежей весенней полой воды.

плыла над поселком боевая революционная песня русских пролетариев: рабочие колонны шли на очередную массовку.

Признанный вожак слободских рабочих Гурий Кисин шагал ныне правофланговым первой шестерки, В своей простой, кажется, единственной, далеко не праздничного вида косоворотке, которую он часто, видимо, стирал, но надевал, как говорится, и в пир, и в мир, самозабвенно тянул со всеми:

остро переживая всю ответственность этого торжественного момента. Если и был среди демонстрантов человек, который кожей чувствовал горячее дыхание боевой рабочей песни, так это, наверное, прежде всего именно он, Гурий Кисин, русский рабочий, человек с горячей, отзывчивой душой и мудрым, умным, раздумчивым, но решительным и непримиримым взглядом на окружающее. Игривый ветерок явно запутался в его мягких и длинных русых волосах.

Рабочую шеренгу замыкали неразлучные друзья — Филя, вышвырнутый с «Централки» (он ни на час не порывал связей со своей братвой с Волжских заводов), и Василий Адеркин, который еще пока удерживался на заводе, хотя уже и испытал губернскую «предвариловку».

перехватив инициативу у запевалы, высокими голосами выводили дружки.

подхватывала колонна.

При выходе на Шоссейку, главную улицу поселка, демонстрантов встретила полицейская засада.

С ружьями, вскинутыми на изготовку, выстроенные полукругом, застыли пешие городовые. Позади шеренги, переступая с ноги на ногу, гарцевали холеные кони со всадниками в длинных кавалерийских шинелях.

Это было знаменитое каре конных полицейских. В левой руке каждый из них держал повод уздечки, правая покоилась на рукоятке сабли.

В небольшой проран, заранее предусмотренный в пешем строю, выскочила черная кобылица, лоснящаяся в лучах заходящего солнца. Тяжело, словно монумент, а не живой человек, в казачьем седле с высокой передней лукой сидел сам исправник. Почти наезжая разгоряченной кобылицей на первый ряд рабочей колонны, он зычно и властно крикнул:

— Расходись! Будем стрелять!

Вперед устремился начальник боевых дружин Прохор Сочалов. Он хотел миром уладить неминуемую схватку. Но много раньше из первых рядов неожиданно вышел лихой меньшевичок, первый дружок Садникова, Матвей Сыромятников, и бабахнул из браунинга в белый свет как в копеечку. Выглядело все это весьма картинно, под стать столь же картинно разодетому красну молодцу. Перед разгневанным Сочаловым он предстал в ярко-синей косоворотке, туго перетянутой в талии сыромятным ремешком с медными позументами. На его красную толстую шею кокетливым каскадом ниспадали причудливые завитки светло-каштановых, круто подвитых волос. Всем своим обликом смахивал он на преуспевающего ярмарочного приказчика. От испуга высоко вверх вздернулись его густые, недавно стриженные брови.

— Ты баловал? — подбегая к нему, выкрикнул Прохор.

Сыромятников побледнел. Его рука, в которой еще дымилось дуло револьвера, слегка подрагивала.

— Пристрелю, как бешеную собаку! — расстегивая кобуру нагана, тихо сказал Сочалов. — Немедленно сдать оружие!

Филя, с недавних пор добровольно исполняя обязанности связного при Сочалове, был неподалеку. Он с радостью кинулся к Матвею Сыромятникову и легко вырвал из его безвольно опущенной руки новенький браунинг. Давно мечтал Филя о личном оружии. Взглянув мельком на Филю, Сочалов, видно, решил, что теперь револьвер в надежных руках. Он не стал заниматься разбором всего этого инцидента. К тому же конный взвод полиции уже опередил демонстрантов и выстроился в несколько цепей, намертво закрывая дорогу.

Исправник, вновь наезжая конем на первую шеренгу демонстрантов, истошно провизжал:

— Ра-зой-ди-и-ись! Немедленно сдать оружие!

Но Гурий Кисин мертвой хваткой держал под уздцы норовистую кобылку исправника.

И тут раздался залп. Еще дымились стволы винтовок, когда Кисин выхватил «смит-вессон» и ударил рукояткой в морду черной кобылы. Она поднялась на дыбы, чуть было не выбросив из седла грузного исправника, круто развернулась и резво поскакала в конную цепь, унося растерянного седока.

— Бей царевых прислужников! — вне себя от гнева крикнул Кисин и бросился врукопашную на шеренгу городовых. И только теперь почувствовал, что еще первым залпом был ранен в руку.

Ряды колонны демонстрантов смешались. Дружинники открыли из револьверов беспорядочную пальбу по цепи городовых. Те было залегли, чтобы ударить по колонне, но опоздали. Увидев кровь на своем вожаке, дружинники подмяли городовых под себя. Конница оказалась бессильной и отступила. С покалеченными физиономиями, помятые и истоптанные сапогами дружинников, городовые в панике разбежались, а конница поспешно снялась и двинулась к своим казармам.

Дружинники бережно несли на руках раненых товарищей — Гурия Кисина и сваленного сильным ударом приклада Сергея Сергеевича, брата Петра Ермова.

На следующий день либеральная губернская газета писала об этом столкновении вооруженных рабочих с полицией:

Рабочий поселок в эти дни стал похож на военный лагерь. Но настроение грядущего большого праздника, внутренней раскрепощенности и сознание возможности рабочей победы не покидали людей.

Генеральный директор Волжских заводов, несмотря на присутствие казачьей сотни, усиленного штата полиции да еще подошедшей через несколько дней после казаков целой роты солдат, не решался полностью отклонить «Требования» Совета цеховых уполномоченных. И к этому были немаловажные причины.

Если бы только над Волгой! Надо всей Россией гремели раскаты невиданно большой грозы. Бастовали рабочие Лодзи, в Иваново-Вознесенске заговорили о Советах рабочих депутатов. Это было нечто совсем уже новое. Стачки перемежались повсеместно крестьянскими волнениями. А стачек было столь много и в губернском городе, и в уезде, а особенно на Волжских железоделательных заводах, что акционеры более и не говорили о локауте: сильно побаивались, что в такой всеобщей сумятице и в деревнях и на заводах можно остаться и вовсе без рабочих.

В те дни и произошел тот беспримерный по смелой, дерзостной отваге случай, о котором еще долго не мог вспоминать без внутренней дрожи не только уездный пристав — его прямая жертва, но и сам генеральный акционер-директор Притонских.

В один из ранневесенних, еще временами холодноватых дней уездный пристав Борщев, заложа руки за спину, ходил по своему просторному кабинету. Не очень веселое, скорее даже мрачное настроение обуревало его в тот день. Голубоглазая блондинка в столь привлекательном клетчатом костюмчике явно его надула, так и не прибыв в тот раз на задуманный пикник-междусобойчик. А теперь, пожалуйста, радуйтесь: филеры настойчиво начали доносить о подготовке первомайской массовки рабочими Волжских заводов, что входят в его уезд. И это куда ни шло, можно было бы еще как-то исправить. Однако какой пакостный сюрпризец ему преподнесли на днях при открытии нового собора на тех же Волжских заводах, да еще в присутствии его преосвященства губернского архиерея и самого генерального директора и главного акционера Притонских. Да и сам-то он, Борщев, черт побери, немалого чина и политического веса лицо в своем уезде, чтобы сносить такое. До сих пор переживая страшнейшую обиду за уязвление, личной чести, его высокородие и поныне, как бы стремясь подчеркнуть особо важность своей персоны, был в наглухо застегнутом на все крючки и пуговицы серо-голубом своем мундире. И мысли, невеселые, тревожные, очень неприятные мысли ни на минуту не покидали его.

«Шутка ли! — прохаживаясь по кабинету, тревожно вспоминая, думал пристав. — Не посчитались, хамы, ни с только что прошедшим праздником тысячного паровоза, ни с милостями акционеров, которые щедро одарили начальников цехов, старых мастеров и даже некоторых простых мастеровых ценными подарками и деньгами, ни с тем, что некоторые из них впервые были допущены на такую торжественную службу в новом соборе».

Просьба Совета цеховых уполномоченных, переданная через дирекцию заводов, была уважена. Ни один из полицейских чинов, кроме начальника заводской охранки, вовсе не был приглашен на торжественную церемонию. Полиция оставалась лишь на своих обычных постах в городе, а у собора не было даже полицейского наряда. И нате вам! Только-только началась торжественная литургия за упокой души бывших директоров-акционеров, как в зале поднялся страшный гул. Рабочие буквально утопили в своих вздорных выкриках, топоте (это в храме-то божьем!) дивный голос протоиерея, преосвященника Иеронима, что возгласил славные имена основателей заводов. А когда хор а капелла, усиленный специально приглашенными на эту службу хористами всероссийски известных Новгородского, Ростовского и Загорского соборов, необычайно звучно и проникновенно вступил вослед могучему голосу Иеронима преподобного, стройно затянув «Вечную память», из толпы начали кричать смутьяны.

— За что царь убивает рабочих? — усилились кощунственные выкрики.

— Долой царя!

Служба была сорвана. Архиерей покинул собор, протоиерей поперхнулся, а хор затих.

И тогда произошло еще более кощунственное и непоправимое. Часть местных хористов снова начала «Вечную память», рабочие подхватили, а громовой голос из толпы (будь это сам Шаляпин, и тот, кажется, не сумел бы так внятно и громко, по всем канонам литургии, как этот худой, рябоватый, с длинными усищами мужик в простой косоворотке) возопил:

— Невинно убиенным Девятого января сего года перед лицом самого царя Николая Второго, малым детям и старикам, женщинам и их сыновьям, а тако же мужьям… вечная память!

— Вечная память! — вдруг вновь подхватили хористы, словно с ума посходили.

Пришлось Борщеву оставить храм, стремглав лететь за казаками, да поздно — все быстро убрались восвояси и проучить было некого.

Эти грустные воспоминания прервал адъютант, непривычно сбивчивым, тревожным тоном докладывая:

— Прилично одетый господин вот уже более получаса… порывается к самому… вашему превосходительству… утверждает, что по неотложному и весьма важному делу… он сам о том заявил мне…

— Имя, фамилия, звание? — прорычал пристав.

Адъютант козырнул, молодцевато развернулся налево кругом и молча выкатился из кабинета.

Но дверь неожиданно широко распахнулась, и на пороге кабинета возникла высокая внушительная фигура самого «прилично одетого» господина с подчеркнуто военной выправкой. За ним растерянно маячил явно чем-то смертельно напуганный адъютант пристава.

— Я не принимаю, — спокойно и холодно сказал входящему Борщев. — Нет времени… Обратитесь через адъютанта по инстанции…

Вошедший широко шагнул вперед и словно застыл. Он более не делал попытки ни продвинуться далее, ни даже заговорить. Вместе с тем и не проявил ни малейшего намерения покинуть кабинет.

Пристав сделал шаг к своему массивному столу, машинально расстегивая красивую матово-желтую кобуру револьвера.

— Вызвать дежурных! — властно крикнул пристав, не переставая следить за человеком, который столь легкомысленно посмел нарушить элементарный порядок в месте, столь опасном для любого, кто посмеет переступить неписаные суровые правила этого особого присутствия.

Но адъютант почему-то медлил и все еще находился в кабинете.

— Говорите, — обратился пристав к незваному пришельцу. Он расценил поведение адъютанта как опасение оставить и на секунду своего начальника один на один с этим субъектом и решил покончить сразу дело, выяснив поначалу хотя бы причины столь дерзкого и вместе с тем непонятного ему вторжения.

Вошедший по-прежнему молчал.

И тогда взгляд пристава упал на опущенную руку с явно зажатым в кулаке предметом. Это могла быть или граната-лимонка, или небольших размеров самодельная бомба. Приставу вдруг ясно послышалось, как тикает часовой механизм в этой стиснутой в ладони странной штуковине. Позади адъютанта замаячила еще одна фигура в штатском. Это был детина мощного сложения, внушительного роста и с недобрым, решительным взглядом широко открытых глаз. Пристав начал соображать теперь, почему так странно ведет себя адъютант и так вызывающе спокойно — этот человек, заранее и добровольно приговорив себя к смерти лишь ради одного разговора с ним, уездным приставом. К нему ведь, пожалуй, действительно дано не всякому смертному попадать по собственной воле.

Но он и сам был не из робких. «Не все еще потеряно! — подумал. — Преступнику вряд ли понадобилась бы такая длинная пауза, чтобы сразу расправиться со мною».

Он не спеша вынул из кобуры пистолет и положил его на стол. Сам отошел от него на расстояние вытянутой руки.

— Говорите, — еще раз так же холодно и спокойно обратился он к стоявшему террористу.

— Я пришел не убивать, а договориться по очень важному и неотложному делу.

— Кто вы?

— Я прошу личной аудиенции, без свидетелей.

— Я положил оружие, положите свое и вы, — ответил пристав.

— Хорошо, — согласился решительный незнакомец, — пусть мое оружие побудет в приемной. — При этих словах в кабинет, отстранив опешившего адъютанта, вошел здоровенный детина. Из рук в руки бомба была передана сообщнику, и тот вновь вышел в приемную, увлекая за собой адъютанта.

— По какому праву вы осмелились столь необычным образом явиться ко мне, милостивый государь, кто же все-таки вы? — не сдержался пристав от резкости и явного при этом любопытства.

И получил ответ:

— Права, господин высокий начальник, рабочие не вымаливают, а берут силой, не спрашивая разрешения властей и не принося им извинений. Я здесь по поручению штаба боевых рабочих дружин Волжских заводов. — Сочалов не спеша направился к столу пристава и без приглашения уселся в удобное кожаное кресло, что стояло рядом с широким столом уездного главковерха. Приставу ничего не оставалось, как сесть на свое место. Теперь пистолет оказался прямо перед ним. Его рука невольно легла на его холодную сталь.

— Напрасно играете с огоньком, ваше высокородие. В приемной дежурит куда как больший огонь. А выстрел ваш станет сигналом.

Пристав снял свою пухлую руку с пистолета.

— Говорите, — теперь уже в третий раз произнес он устало.

— От имени всех рабочих революционных организаций Волжских заводов и всех отрядов их боевых рабочих дружин я пришел заявить, господин уездный пристав: мы лишены столовой, где проводили свои собрания, лекции, цеховые и общезаводские профсоюзные и иные конференции. Наши дети не учатся в ремесленной школе. Все это занято казаками и войсками.

— Они мне не подчинены, — не преминул вставить пристав. — Вы обращаетесь не по адресу.

— Я буду договариваться не об этом. Мы вынуждены теперь собираться под открытым небом и сами отвечаем за полный порядок на своих собраниях.

— Что же хотите от меня? — пристав скривил губы в страдальческой гримасе человека, которому докучают, обращаясь не по адресу.

— Мы заявляем: полицейских нарядов больше не допустим в места наших клубов под открытым небом. Дайте указание полиции не вмешиваться в наши внутренние дела во избежание кровопролитий и ненужных жертв.

— Почему я это должен делать? — не без чувства искреннего любопытства и удивления спросил пристав, ударив холодным взглядом по напряженному, длинному, испещренному множеством глубоких морщин лицу собеседника, прочитав на нем явные следы и бессонницы и больших забот.

Сочалов неожиданно встал и бросил, с некоторым раздражением глядя в это полное, обрюзглое, хотя и холеное, рыжеусое лицо:

— Неужто господин высокий политик от жандармерии до сих пор не понял, что времена резко переменились: убита главная вера народа — вера в царя. И теперь люди уже ничего не боятся.

все чаще поют рабочие. Не приходилось слышать?

Стылые, холодные глаза пристава вдруг налились кровью. Он решительно встал. Но быстро взял себя в руки. Не та сейчас ситуация, чтобы давать волю своей горячности. Даже его полицейские десятками подают рапорты об увольнении со службы, бегут из полиции. Внутренне взбешенный, дрожа от гнева, он тем не менее почти спокойно сказал:

— Мне надо обсудить ваши просьбы с генерал-губернатором. Ответ получите у исправника заводского поселка через два дня.

Сочалов неожиданно резко, но ладно, по-военному, повернулся, оставив за своей широкой спиной и пристава, и его стол с пистолетом, и его кабинет. Широким шагом направился он к солидным, обитым войлоком и кожей дверям, вновь энергично распахнул их настежь и вышел в приемную. Вместе с боевиком-великаном рыжебородым Маленьким они покинули это грозное присутствие, тут же из-за угла вымчала к ним пролетка, и быстрые кони понесли дружинников по улицам уездного города.

— На́ твою бомбу, — Маленький сунул Прохору в руки старые медные дедовы часы-луковицу, с которыми они вошли в приемную и в кабинет самого пристава. Городового, который дежурил у дверей присутствия, перед их приходом умело отвлек Василий Адеркин, который сидел теперь на кучерском месте.

Через два дня, под вечер, исправник сам заехал на квартиру Прохора Сочалова, наделав переполох в его доме. Такие посещения обычно по меньшей мере означали обыск и каталажку.

А тут все обошлось сравнительно мирно. Власть предержащий с порога объявил волю своего непосредственного начальства, Сочалов повторил ультиматум местной организации РСДРП. Суть этой краткой встречи можно передать в одном недлинном диалоге.

П р и с т а в. Требование рабочих, высказанное уездному приставу, может быть удовлетворено при строжайшем соблюдении одного условия: пусть рабочие свои нужды обсуждают, а правительства не трогают.

С о ч а л о в. Передайте по начальству: это смешное условие мы категорически отклоняем! Но помните: появление полицейских отныне будем воспринимать как явное подстрекательство рабочих со стороны властей к бунту, стачкам и кровавым столкновениям.

После этого диалога сторон, выразивших свои принципы, полицейские долгое время больше на рабочих собраниях не появлялись.

Явочным порядком рабочие заводов уже более месяца установили укороченный день в субботу. Просто-напросто в этот день любая из смен кончала работу на два-три часа раньше обычного и отправлялась к Волге, по трактирам, домой. Многие шли в бани. Распоряжением директора официально продолжительность рабочего дня устанавливалась в пределах 9—10 часов. Зарплата снова аккуратно и в положенные сроки выдавалась по цехам. Мастера не отваживались отныне накладывать штраф на рабочего, если не было к этому неоспоримой причины.

В апреле дирекция приняла требование Совета уполномоченных считать 1 Мая нерабочим днем. И свой Первомай в этом году рабочие встречали как день большого праздника. Нынче каждый мог принять в нем участие. И желающих оказались тысячи.

Накануне рабочего Первомая дни в слободке установились по-настоящему весенние. А сейчас была еще ночь.

Сквозь хрупкое ламповое стекло подслеповатой керосиновой семилинейки, не раз уже склеенное пожелтелой газетной бумагой, еле сочится слабый, тусклый свет. Над страницей изрядно потрепанной книги склонился лобастый высокий человек. Его тяжелый мясистый нос широкими раскрыльями недвижно навис над коротенькой щетинкой треугольничком подстриженных густых рыжеватых усов. Брови задумчиво сдвинуты, а слегка затуманенный взгляд подернутых легкой грустинкой больших карих очей окропился скупой мужской слезой.

За низеньким узким окошком сквозь крохотные полоски самого дешевого, зеленовато-пузырчатого утекла, плотно втиснутого в тяжелые, грубой плотницкой работы оконные переплеты, брезжит рассвет.

Окончено чтение «Овода», еще одной книги из тех, что помогают росту самосознания, готовят внутренние духовные силы к подвигу, закаляют мужество, воспитывают волю к борьбе, высокое чувство справедливости и долга.

Как это такое давнее из только что прочитанного перекликается с горьковским сегодняшним, что именно сейчас зовет на смертный бой.

Призывом к миллионам, и конечно же прежде всего к нему, командиру боевиков, звучит полное молодой энергии и глубокой веры в народ и в его несомненную победу вещее слово Горького:

Вспоминается Шаляпин с удивительно русской и безгранично широкой песней, которая пророчествует им всем мужскую отвагу в бою:

— Р е ш и т е л ь н ы й н а т и с к! — повторяет Прохор вслух слова Овода и тяжело (от неподвижного сидения затекли ноги) подымается со скамьи.

Он твердо знает, что не дорогой Овода идти ныне. Ленин учит: нужна массовая, созданная из верных людей, сплоченная единством взглядов партийная организация революционеров. Она, и только она, поднимет на борьбу и поведет за собой весь русский рабочий класс. Беда тут пока в том, что в батюшку-царя и теперь, даже после событий Девятого января, еще крепко верят многие крестьяне. Им царь, что Артуру — Оводу — был некогда Монтанелли, его духовный наставник, несмотря на то что дважды отступился от него и послал-таки его на смерть.

«Да, — думает Прохор, — дел впереди непочатый край. И нужен план жизни, твердый и неукоснительный план, на каждый день».

Человек собранный, работящий и энергичный, Прохор Сочалов и в работе, и в одежде, и в быту — везде любит нерушимый порядок. Строг к себе, требователен к другим. И на вид бравый, хоть куда мужик, и компанию любит. Его тоже не чураются многочисленные друзья. Но в компании — непохож на многих. Поднимет чарку, слово горячее скажет, выпьет со всеми, закусит, а дале — ни-ни! И уговаривать его — зря время терять. Выпил однажды — и конец. Не любит он заводных, тех, кого иной раз на дрогах домой после выпивки доставляют.

В рабочей дружине железный порядок завел — пришел хоть раз на занятия — строевые ли, стрельбы или на дежурство дружинное — просто с запашком, а не то что нетрезвый, — из дружины вон!

Его самого знают только командиры отрядов и специализированных десяток. Но и от них он добивается не просто личного примера, дисциплинированности (это само собой разумеется!), но и жесткой, четкой требовательности к каждому дружиннику.

Иное дело — проявление сметки, мужества, находчивости. Тут он и сам горазд, и любого поддержит. Лихость и удаль молодецкую любит и почитает в людях, особенно если она оправдана интересами общей борьбы.

Взять хотя бы Василия Адеркина. Парень — сорвиголова. «Что же это деется, — говорит он как-то на командирском сборе. — Пятком разведки командую, братцы, бомбы, фугасы готовлю, сам и ставить фугасы и бомбы бросать буду, а ить личного оружия, даже «бульдога», нет. Что же это мне теперича остается, други мои, отнять самому, что ль, у кого из тех, кто имеет?»

Тут, помнится, и посмейся он, Прохор, над незадачливым разведкомандиром: «Иные-де аж по пятку винтовок, не то что «бульдогов» приносят в арсенал боевой дружины».

И вот пожалуйте.

Белым днем врывается Василек прямо к ремонтному мастеру.

Тот в заводском доме живет, рядом с инженерским клубом. Немец — ни жив ни мертв. Парень-то из тюрьмы недавно. Думал, грабить будет. А Василек застыл у двери и глаз со стены не сводит. Любуется винтовкой системы «Винчестер». Она висит на стенном ковре и манит. Сам винтовки не хватает, а объясняет немцу:

— Жить не могу без оружия, купить негде, а у молодых нонче мода завелась на охоту с ружьем хорошим ходить. Смеются надо мной приятели: зарабатываю не хуже иных, а ружья все нет. — И выкладывает немцу косую. Откуда только такая сумма у него скопилась? Месячный заработок у парня невелик да и общий котел с отцом и матерью пока что. А если посчитать штрафы и иные вычеты?

Но немец оказался добряк. Рад был, что не с бандитскими целями к нему Василий вкатился. Снимает винчестер, протирает, показывает, как с этой хитрой штуковиной обращаться, дает более сотни патронов да еще напутствует при этом:

— Винчестер — ружье хорошее, но капризное, как иная легавая. Я ни разу не выстрелил из него бесцельно. И обращения требует это оружие умелого и честного. — Отдает Василию Адеркину свой винчестер немец да еще и косую ему обратно сует: — Старенькое, скоро отслужит свой век. Бери, раз уж так случилось.

С тем и прибежал тот прямо в штаб боевой дружины, радостный, нагруженный патронами, со сложенным вдвое винчестером, запрятанным под длиннополое пальто.

— Товарищ Сочалов, — кричит во всю глотку, — теперь и разведка вооружена!

— Хват парень, молодец! — одобрил Сочалов поступок Адеркина.

Вспоминая все это, Прохор успел уже вымыться над тазом до пояса, насухо растереть докрасна хорошо тренированное тело жестким холщовым полотенцем, натянуть полувоенный серый френч с высоким воротником. Не забыл засунуть при этом в боковой верхний карман с клапаном свою костяную расческу, которой с усердием поработал перед тем у зеркала над своими усиками и безукоризненным пробором.

Налегке, без завтрака, выскочил он на улицу и с первыми брызгами солнечных лучей заспешил к дальнему лесу, где сегодня по ранней зорьке собирались командиры для прохождения инструктажа по охране первомайских колонн демонстрантов. Его должен проводить списанный после тяжелой контузии с фронта русско-японской войны унтер-офицер Матушев.

Василий Адеркин сегодня ночью тоже не спал. В мастерской у Маруси Борисовой, заночевав у подруги, Фруза шила особый чехол-бинт, чтобы удобнее и незаметнее было Адеркину носить под пальто свой винчестер. А Маруся втайне от подружки скроила в своей комнате из белых простыней мешок для Василия вроде савана для маскировки зимой: ползущего по снегу в таком маскхалате не видно. Давно, когда еще снег не стаял, просил ее об этом Василек, да все руки не доходили. «Лучше поздно, чем никогда», — пошутил сегодня Васятка, но от затеи с мешком-халатом не отказался. Никто и не подозревал, что Василий принес с собой еще и медицинскую фарфоровую плошку с бертолетовой солью.

Когда в поселке многим уже начали сниться предутренние сны, сероокую пышнотелую Фрузу окликнул кто-то из сенцев. Она отложила работу и выскочила на зов. То, что она увидела, надолго осталось одним из самых страшных ее воспоминаний. Сенцы были темные, дверь из комнат она за собой, как рачительная хозяйка, плотно прикрыла. И тут же увидела высокую белую фигуру, освещенную синим пламенем, что горело в белой плошке. Мертвец, одетый в саван, пестиком размешивал в нем какую-то кашицу. От испытанного суеверного ужаса ее ноги подкосились, и девица без чувств рухнула на пол.

Это тяжелое падение услышал Маринкин брат. Он, не одеваясь, в одном белье вбежал в сенцы и увидел мертвеца в саване над бездыханно лежащей Фрузой. Не из робкого десятка был Григорий, но, не появись Маринка, еще неизвестно, как бы повел себя и он. А Маринка, увидев плоды своего труда, употребленные не на пользу делу, страшно рассердилась, дернула Василия за капюшон и крепко схватила дерзкого проказника за волосы. До слез довела парня девка, буквально накрутив длинные волосы его шевелюры на сильную правую руку, в которой привыкла держать свою палку. Сначала Василий пробовал отбиваться, шутя и похохатывая, затем всерьез встал на оба колена и буквально взмолился о пощаде.

Долго в ту ночь не могли успокоиться в доме Борисовых. Охала и вздыхала Ефросинья Силантьевна, как никогда был зол и грозно ворчал на Василия Григорий. Маринка приводила в чувство свою подругу, которую Василий, несмотря на ее солидный вес и объемы, на вытянутых руках перенес в дом и уложил на Маринкину кровать.

Фруза не сразу пришла в себя: велико было потрясение для девушки, которая не раз и не два гадала в крещенские вечера. Она и читала-то из всей русской литературы, может быть, разве что гоголевского «Вия» и «Ночь под Ивана Купала» да «Светлану» Жуковского. Из современных авторов с детства увлекалась Вербицкой, прочитав ее «Ключи счастья» да еще несколько рассказов в «Мире божьем».

К утру Василий был торжественно изгнан обеими девами. Не заходя домой, он раньше всех из командиров-дружинников по росному холодку вынужден был отправиться в лес на сборный пункт.

Там он первым и встретился с Прохором Сочаловым.

Василий не утаил своей проделки от командира и еще раз получил заслуженную выволочку.

— А в принципе, — продолжая строго смотреть в виноватые глаза Василия, сказал неожиданно Прохор Сочалов, — это, брат, здорово у тебя получилось. Есть в тебе жилка неподдельного лихого разведчика. Врага надо уметь ошарашить, и тогда бери его хоть голыми руками.

Василий молчал. Перестали ругать его за дурость, и на том спасибо.

Но Прохор не унимался:

— Ишь ведь! Бертолетова соль. Говоришь, синим светом горит и ты в саване вроде бы как покойник? Здорово это, брат. Ай, здорово! Придется тебе, герой, попытать, как твоя затея на казаков действует. Они в чертовщину всякую более твоей девы верят.

И Прохор рассказал Василию, что в городке у них скоро появятся уже посланные аж из самой губернии казаки.

— А как узнали? — не стерпел, полюбопытствовал Васек.

— Тю-ю, да ты, брат, или память потерял? — ехидным вопросом на вопрос ответил командир.

— На память свою вроде бы и не жалуюсь! А при чем тут она?

Строгим и проницательным взглядом словно бы насквозь прошил Василия командир. В глубине его карих глаз скакнул какой-то чертик, да темные брови вдруг так изогнулись, что над глазами появился точно такой же, только много больше и длиннее, чем усы, треугольник рыжих густых волос.

И вдруг Прохор от души, по-юному, как это и подобает человеку сильному, властному и решительному, расхохотался.

Василий терпеть не мог, если кто долго сам куксился или прорабатывал других. Настрою его души отвечал именно такой жизнерадостный, может, и грубоватый малость, а другому и обидный, смех человека, знающего себе немалую и верную цену. За эту независимость и большую самостоятельность в действиях и поступках он давно преданно, по-братски, если не по-сыновьи, хотя и старше-то Василия был командир разве что на пяток лет, любил Прохора Сочалова.

— Эх ты, дубина стоеросовая, — продолжая смеяться, заговорил командир. — А кто ночью к исправнику мимо часового под окна его конторы лазал?

— Ну, я! — сказал было Василий. И тут его осенило. — Неуж это наш аппарат задействовал, перехват дает?

— Дает, брат. И надежно.

Стали подходить командиры иных подразделений дружины.

На поляну из глубины леса (все направлялись сюда по установленному для конспирации порядку кружным путем) вышел улыбчивый, гладко выбритый Гурий Кисин, а с другой стороны появился словно бы невыспавшийся, поеживаясь от утреннего холодка, Андрей Ефимов. Его энергичное молодое лицо с легким приятным загаром и курьезно вздернутым носом было полно неожиданных контрастов. Глаза смотрели упрямо, будто сверлили, но были при этом очень спокойны, физиономия вроде бы круглилась, как и у Гурия, но подбородок разрушал эту округлость неожиданной заостренностью. Одет он был подчеркнуто скромно. Косоворотка плотно облегала мускулистое тело, а плечи были узковаты, грудь впалая, и весь облик его был далек от демонстрации мощи, и здоровья. Широкие мозолистые руки с въевшейся в морщинки ладоней и под обкусанные грубые ногти давно не отмываемой трудовой грязью никак не совмещались с чистым, нежным лицом, украшенным щетинистыми, нафабренными усиками. Встрепанная шевелюра сильно опрощала его в общем-то интеллигентное лицо.

Многие на заводе знали таких заметных вожаков, особенно из признанных цеховых умельцев, каким, скажем, слыл русоволосый, круглолицый весельчак Гурий Кисин. Но, кроме членов парткома местной организации большевиков, вряд ли кто знал о том, что именно здоровяку и, может быть, поэтому молодцевато моложавому Гурию Кисину всегда поручались самые ответственные партийные задания, в особенности во время рабочих демонстраций, митингов и собраний. Там он организовывал выступления ораторов, и нес за все ответственность, и принимал решения, как это мог бы делать разве что сам руководитель местной организации РСДРП Георгий Евлампиевич Тихий, в эти острые моменты всегда оставляемый в тени. В отличие от Кисина Андрей Ефимов должен был всегда быть как бы в стороне, так как являлся главным резервным вожаком местного комитета РСДРП на случай провала самого Тихого.

В обнимку вышли на поляну друзья-боевики — Александр Аметистов, по партийной кличке Меньшой, Три А или Шустрик, а за ним красавец Борис Черняев. Один большевик, другой — эсер.

Эти дружинники пользовались неизменной искренней любовью и уважением товарищей за свою смелость и самоотверженность при выполнении любых, самых неожиданных и, казалось бы, невыполнимых заданий. Почему-то лишь им разрешалось приходить вместе.

Аметистов, последний сын в семье крестьянина Вологодской губернии, прошедший рабочую школу под руководством самого Георгия Евлампиевича Тихого, был убежденный большевик, революционер-профессионал. Мальчишкой двенадцати лет с котомкой через плечо ходил он «по кусочки». Так и сюда, до Волжских заводов, добрел. Пришел он в поселок и попался случайно возле большой проходной на глаза Георгию Евлампиевичу. Он тогда еще мастером работал.

— Чей будешь, малец? — окликнул его Тихий.

— Александр, Александра Аметистова сын, меньшой, хоша сам я вовсе и не малец.

Пожалел Тихий смышленого парнишку и пристроил таскать горячую клепку от горнов к котлам с «глухарями». Тут нужна была не столь быстрота, как сноровистость: угадать, когда бежать с новой красной клепкой к котлу, чтобы и не задерживать работы, и раньше времени не попасть; остынет — и надо лезть обратно, брать новую, горячую. Иной раз глазастый и расторопный мальчишка ухитрялся в обеих руках держать по клепке и подоспеть к своему клепальщику и к соседу, у которого случился простой, его мальчик опоздал и принес стылую клепку. Стал он и сам клепальщиком, женился, у самого скоро сынишка с клепкой, гляди, бегать будет, а его все зовут по имени — Сашуня или кличут Меньшой, не то Шустрик. Так и стала эта уличная его партийной кличкой. А третью дали ему в дружине — Три А. Забирали его по делу о портном. Только у Аметистова было чистое алиби.

В ту ночь, когда обнаружили тело убитого провокатора, Меньшой сидел в заводской каталажке, а посажен он был еще в начале смены, что заступила с вечера, за попытку пронести через проходную пачку прокламаций «Смерть провокаторам!». Он действительно не был в лесу, где рабочие привели в исполнение свой революционный приговор над матерым агентом охранки, втершимся к ним в доверие. Однако именно он не только знал, но и выследил портного с вечера и видел, когда тот за несколько часов до сообщенной ему «явки» посетил губернского полицмейстера. Вместе с портным он даже ехал в поезде, но нарочно нарвался в главной проходной завода на проверку с несколькими экземплярами заготовленной на этот случай листовки «Смерть провокаторам!», чтобы сбить со следа полицию. И действительно, когда наутро его выпустили из заводской кутузки, он первым из шести подозреваемых попал в тюремную камеру, но он был и первым из тех, что доказали свое полное алиби следователю по особо важным делам.

Приговор привели в исполнение двое. Один из них тот, кто сейчас вышел с Александром Аметистовым из лесу в обнимку, Борис Черняев, представительный блондин с серыми глазами. Писаный красавец, Черняев имел славу местного донжуана, роль которого и была его надежным прикрытием, а часто и его алиби во время его вынужденных отлучек для совершения очередной диверсии или экспроприации, потому что все давно поверили, что Борис ни разу не пропустил и ни разу не отлучился с танцев. Он был влюблен в девушек и в сами танцы. «Такой человек, — думали товарищи по гулянкам, — не может быть способен на что-нибудь серьезное». А Борис давным-давно был в группе экспроприаторов. Помогал выслеживать полицейских, заезжих военных, нападал вместе с двумя своими товарищами из этой группы боевиков и реквизировал оружие. Делать эти вылазки он старался именно в часы, когда танцы были в самом разгаре. Его смазливенькая партнерша по танцам Наташа Вавилина была членом этой же группы рабочей дружины. Они приучили с ней всех к своим недолгим отлучкам в соседнюю рощицу «для амурных дел». И очень удачно разыгрывали назревание страстей или размолвку, заставляя часто говорить о себе, о своем легкомыслии и даже легком поведении Наташи, которая «так много позволяет этому Борису». Бедная Вавилина! Чистая и совестливая девушка вынуждена была однажды удалиться в рощу с мужем Зины Рокотовой, фатоватым полицейским ротмистром, который на всякий случай решил проверить, действительно ли Наташа просто-напросто легкомысленная девица. Его-то жена была о ней именно такого мнения. «Испорченная девка», — сказала как-то она мужу о Наташе. Но ротмистр подумал: «А не может ли быть, что это ее роль в какой-то игре?»

— О, мой милый пупсик, — щебетала Наталья, крепко сжимая нафиксатуаренную голову жандарма и стараясь долгим и «страстным» поцелуем оставить явную отметину на его лице, — и зачем только ты наложил на себя эти проклятые узы, связавшись с Зинкой. Сколько б таких, как я, любили тебя, красивого и богатого.

Даже такой бывалый фат, который давно познал немало женских причуд и капризов, и тот постарался поскорее закончить эту рискованную встречу.

Он не в шутку опасался за потерю своей репутации примерного семьянина.

А Наташе ничего иного не оставалось, как играть.

— Ай-ай-ай, какая вы быстрая и горячая. И какая мстительная, Наташка! — бормотал он, отделываясь от ее ласк.

Нет, и на этот раз у Бориса Черняева было твердое алиби. Все слышали, как зареванная вернулась из лесу Наташа, как они поссорились с Борисом, который, конечно, не преминул приревновать ее к ротмистру.

— Хорош гусь! — кричал Борька. — И как я его упустил! Ну да не уйдет, поквитаюсь!

Смешнее всего, что он действительно расквитался за унижения, которые пришлось вынести Наташе Вавилиной. Он отомстил-таки ротмистру. Вместе с токарем-сменщиком Пашей Васильевым они подстерегли его на тропинке в роще, воткнули в рот кляп, набросили на голову мешок, затем накрепко замотали веревкой свой узел с живцом. Забрали они в тот раз не только оружие, но и офицерские штаны, и хромовые сапоги, и форменную фуражку. Не преминули прихватить с собой и его документы.

Его «напарником» был тихий, незаметный, хилый, чахоточный паренек из конторщиков-счетоводов Зиновий Ваньков, которого никто никогда и не смог заподозрить ни в чем, что хоть сколько-либо напоминало дерзость или просто отступление от порядка. И когда выпустили Бориса из тюрьмы, он даже попытки не сделал к встрече с Зиновием, с которым и впрямь никогда по работе не был связан. Зато вновь стал ходить на танцы, вновь удаляться с Наташей, устраивать ей бурные сцены ревности. Правда, не сумел до конца сыграть свою роль донжуана: по всей форме сделал ей предложение. Она согласилась. Но свадьба была расстроена внезапным арестом Бориса. Ротмистр таки сумел склонить начальство к той мысли, что его ограбление совершено не без участия Бориса Черняева, который явно приревновал его к Наташе, теперешней его невесте. Надежные агенты следили по его указке за поведением «легкомысленной» Наташи. Но Вавилина с арестом Черняева перестала ходить на танцы, увлекаясь работой по изготовлению дома искусственных цветов и даже подторговывала ими на рынке. А ее тетка вдруг начала появляться у матери Бориса Черняева с узелками и корзиночками. Мать стала часто ездить в губернию и носить посылки сыну. Там были и продукты, и вещи: носовые платочки с вышивкой Наташиной работы, связанные ею теплые носки и вязаная телогрейка. И это не ускользнуло от взбешенного, доведенного до белого каления потерей документов, оружия, а главное — штанов ротмистра. Он ведь не получил понижения только потому, что был в дальних, но все-таки родственных связях с самим уездным приставом.

Изучалось, подсчитывалось по минутам время, которое, как было установлено, все-таки находился в отлучке с танцев в тот вечер Борис Черняев. Но пока так и не удалось найти хоть каких-нибудь свидетельских показаний против Бориса. И его вновь выпустили на поруки солидного папаши, владельца бакалейной лавочки в поселке. Борис Черняев входил в местную организацию эсеров, что еще кое-как сносил его отец, хотя сам был скорее склонен к организации, выступавшей за царя и отечество под флагом Михаила-архангела.

Из-за куста, сразу никем и не замеченный, появился наконец невысокого роста, но по-военному подтянутый начальник штаба рабочей дружины, недавний унтер Матушев, без головного убора, но в неизменной серой офицерской шинели со споротыми погонами и ярко начищенными серебряными пуговицами. Лысоватая крупная голова, шишаком вытянутая в надлобной части, прочно покоилась на могучей толстой и короткой шее, красной от тугого подворотника гимнастерки.

Хрипловатым баском приветствовал он начальника боевых дружин Сочалова, будто бы и не замечая иных на этой уединенной лесной полянке.

А полянка уже наполнилась многими командирами пятков, десятков, отрядов боевых порядков дружины.

Большая группа дружинников под началом Степана Кочурина и Антона Болотова, с командирами подразделений Петром Ермовым и Павлом Хромовым, Ефросиньей Курсановой, Василием Масленниковым и многими другими собиралась в ложке близ Волги.

Самым последним пришел заросший густою рыжей бородой и длинными лохматыми, давно не чесанными волосами рабочий-корабел из бригады плотников, огромный, высокий, косая сажень в плечах, детина в лаптях непомерной величины, с фамилией, которая была ему дана словно бы в насмешку — Меньшов.

Занятия дружины нынче были короткие и ставили конкретные задачи, связанные с проведением молодежной массовки на Волге в лодках и митинга у железнодорожного моста.

Наступил рабочий Первомай.

13. ПЕРВОМАЙ 1905 ГОДА

— Ганя, собери какой-нито закуски, зелья сам прихвачу, — весело распорядился Константин Никанорович.

Приказом по заводу Адеркин-старший за усердие и примерное поведение был отмечен начальством целым четвертным билетом и удостоен по сему поводу личного приема у самого генерального. Теперь пришло время и гульнуть с цеховщиной.

Чуток принарядились с Ганей, прихватили корзинку с вином, закусками и посудой — и все сборы. Если бы не выходка Василия, все сегодня складывалось как нельзя лучше. А у того, вишь, в свободный день нашлись вдруг свои дела. Мало ему всыпали, видать, в тюряге, мягко наказали, назначив условно три года.

— Не серчай, батяня, встретимся на Волге! — крикнул стервец, еще с вечера улепетывая из дому.

Ну, дай-то бог, и без него неплохую мирскую компанию удалось собрать Константину Никаноровичу. И вот, уже поддав слегка из зеленых бутылок с сургучными нашлепками царской монопольки, сидят они, расстегнув пиджаки и жилеты, распустив ремни на портах, освободив шеи от косых воротов.

Слегка захмелел и мастеровой из модельной Федор Иванович Петухов, которого нонче дружки-собутыльники прямо в глаза кличут попросту Грач.

— Наливай, ребята, настала моя пора: весна ить, а грач, бают, птица-то весенняя, — отшучивается тот.

— Знаем, что ты есть за птица, — с издевочкой пищит его дружок по водочке и цеховой начальник Маруся, что слывет в дирекции среди самых благонадежных и усердных.

Агафья в разговор не ввязывается, любуясь исподволь и раздольным половодьем, и ясным, очень чистым — без гари и дыма — небом: завод не работает, и даже котельные потушены, остывают для ночного восстановительного ремонта.

Мимо прошел Григорий Борисов под руку с сестренкой, хозяйкой знаменитой школы кройки и шитья. Они приостановились возле честной компании.

— День добрый, господа! Приятного аппетита! — значительно произнес Григорий Иванович, сняв шляпу и раскланиваясь.

И вдруг выхватил платок и, повернув голову в сторону, плотно зажал им рот, борясь с неожиданным приступом чахоточного кашля, который, как всем показалось, выворачивал всю инженерскую душу наизнанку. Маринка заставила брата опуститься на траву. Она увидела на его платке густые кровавые пятна. К Борисовым подбежала Агафья Пантелеевна. Вдвое сложив свой шерстяной полушалок, она разостлала его на траве. Сверху вместо изголовья пристроила пустую плетеную кошелку. Вместе с Маринкой они на платок уложили Григория. Кашель понемногу стал утихать. Вскоре с лафитником, до краев наполненным водкой, подошел Константин Адеркин. В другой руке он держал кусок ржаного с салом и соленый огурец.

— Ты, Иваныч, крепись, дорогой! За второе спасение мово Василия век тебе и сестренке твоей обязан. Не погребуй, испей лекарства мужицкого да хлеба с сальцем прикуси, хрустни огурчиком. Верь, сразу полегчает.

Трудно еще было Григорию. И все-таки слабая улыбка осветила его лицо, а руки неуверенно потянулись навстречу адеркинскому лафитнику. Бывает же такое! Думая из вежливости лишь пригубить, он влил сразу все, глотнув так, что аж горло опалило, И спазм исчез, как будто его и не бывало.

Григорий поднялся с платка, стер со лба и шеи холодный пот, глубоко вздохнул и аппетитно хрустнул огурчиком.

Компания Адеркиных увеличилась. Григорию теперь неудобно было сразу покинуть общество солидных и искренних людей: они бескорыстно и дружелюбно оказали ему свое гостеприимство.

И началась новая беседа.

— Господин Борисов! Ты вот человек видный, в инженерах состоишь. Помоги мне, старику, понять, к чему это иным людям, ну, вроде мово Васьки, непременно надо спину свою под казацкую плеть совать?

— Стараюсь, Константин Никанорович, но не могу сразу уловить суть вопроса.

— Ан нет ничего проще… разрешите разъяснить, — видимо, по праву самого почетного в этом обществе тонюсеньким голоском заверещал «начальник модельного цеха Ануфрий Родионович. — Сама жизнь наша говорит, что наступили, слава богу, добрые времена. Вот сидит простой мастер. Знает ли кто его имя? Всё Грач да Грач. Начальник я Грачу тому был и остаюсь по сей день, а сидим мы, и я, и Грач, вместях с самим генеральным, да еще и требования ему предъявляем. И дела заводские с ним обсуждаем. Какой еще, спрашивается, воли рабочему не хватает?

— И жить-то стало вроде бы получше, вольготнее, что ли, — подхватил Марусин подлипала, длинный нескладный мужик, с облезлым волосом и синим носом, Фирсан Баков, резаль на циркулярке в модельном цехе, отец двух взрослых дочек-близнецов, учениц школы Борисовой.

— Правду говорит Фирсан, — ввернул словцо и Адеркин, — заработки у нас, мастеровых, поднялись, день рабочий укорочен, по субботам стали баниться.

— И рази я теперь, к примеру, волен штрафануть кого, для острастки или там для поднятия престижу? — не утихал Марусин, которого заглазно в цехах называли «Маруся» и «Кругом шашнадцать».

— Вроде бы теперь начал догадываться о вашем серьезном вопросе, Константин Никанорович, — вступил в разговор Григорий. — Слышал я от неглупых людей: мол, не будь стачек, а они потрясли все наши заводы, не бывать бы и Совету цеховых уполномоченных и иным льготам. Право, точно не могу знать, так ли это. Но слыхать слыхал.

— Может, все и так, Григорий Иванович, только с этими стачками можно и на локаут наткнуться, — заверещал «Кругом шашнадцать». — Какие убытки терпят акционеры, да еще нам же поблажки делают. А мы свои домики еще не оплатили… Возьмут да и вытряхнут.

— Может быть, как раз вот это я имею в виду. Само наличие Совета цеховых уполномоченных, да, впрочем, и дружина, заметьте, вооруженных рабочих — все это и сдерживает хозяев от самых крутых мер? А стачки как раз, видимо, и подталкивают администрацию на все новые и новые послабления? — задал теперь свой вопрос честной компании Григорий.

— Что дружина? — взорвался вдруг Маруся и завизжал: — Вот рота солдат да казачья сотня прибыли, заняли столовую и ремесленное. На том и стачке конец.

Ничего не скажешь, умел Григорий Иванович, не раскрывая своих убеждений, но и не поднимая перед напором обывательских толков руки кверху, направить разговор в нужное русло, чтобы столкнуть мнения.

Так и сейчас. Личность Василька, которую не хотелось Григорию оставлять в центре разговора, чтобы в обсуждении не обобщали тех сведений, которыми каждый из присутствующих, несомненно, располагал, теперь ушла и вовсе в тень, хотя разговор-то с него и начался.

А вот столкновение мнений приняло достаточно явные формы.

В бой со своим Марусей и его всегдашним подпевалой вступил Грач.

— Глядите, не прозевайте, люди добрые, улицезреть таку невидаль-диковину! Пока не лопнула, словно мыльный пузырь, эта картинка розового счастья и благополучия, столь щедро нарисованная господами прихлебателями акционер-хозяина Волжских заводов, — и Грач широко повел своей ручищей с заскорузлыми, кривыми и толстыми пальцами, словно привлекая всеобщее внимание к Фирсану и Марусе.

— Иль опять тебе что не по нутру, Федор? — тонюсенько проскрипел Ануфрий Родионович.

— Полегчало, говоришь, ваш-шеш-ст-во, в ровню с его высоко-не-перескочишь генеральным директором вылезли?..

— Ну, не так чтобы на равных, но вместях с ним — это точно, — пропел своим бабьим голоском Маруся.

— И о локауте он с тобой совет держать будет? — как отрезал Мироныч.

Проведя по круглой лысой голове пухлой ручкой, словно бы забрасывая длинную прядь волос, чтобы получше разглядеть противника, Ануфрий Родионович сощурил подернутые влагой глазки и острым, немигающим взглядом, словно гипнотизируя того, уставился на Федора.

— Сызнова за свою пропаганду взялся? — И вдруг, сильно обозлившись на Грача, истошно выкрикнул: — Так знай, Грач, птаха-синица, орел без державы, стервятник вонючий, не бывать по-твоему. И крамолы никакой боле в цехе не потерплю, и дружков твоих укрывать не стану. Баста!

— Понял тебя, господин цеховой правитель, как тут не понять. Вот теперь уж яснее ясного все сказано!

— Ну а ясно, и неча кадило раздувать, — подъелдыкнул Фирсан.

— Значится, и сотенку казачков-разбойничков, и ротку солдатиков с пушчонкой да пулеметиками — все это мы с тобой, Грач да Маруся (впервые так назвал своего начальника в большой компании Петухов), сами придумали. Вместях с дорогим акционер-директором на свою голову сюда пригласили, сами им отдали рабочую столовку, где только и может харчеваться рабочий человек, под зад коленом и ремесленников: многих из этих ребят прямо на улицу ведь выгнали. Неча сказать, полегчало!

Неизвестно, чем бы это все кончилось. Но всеобщее внимание сидящих на берегу привлекли события, которые назревали в заливе.

Там уже давно сновали лодочки с молодежью, слышались то переборы гармоники, то далеко-далеко, чуть ли не на самом дальнем срезе воды, одиноко звучала протяжная песенка. А сейчас дело повернулось на иное. Из глубины залива, словно вынырнув из-за самой дальней водной каймы, быстро шли в сторону берега на многих веслах рыбачьи баркасы, полные людей. И тут же показались лодки, шедшие с лодочной пристани возле железнодорожного моста и с противоположной стороны залива, где стояла погруженная в воду почти до самых ветвей березовая роща. И эти лодки были полным-полны празднично разодетой молодежи. Прошла еще какая-нибудь минута, и то на одной, то на другой лодке начали раздуваться на ветру, полнясь и расправляясь на всю длину, красные флажки. Весь этот внушительный флот из более чем сотни различных лодок, ярмарочных нарядных ботиков и рыбачьих баркасов устремился к центру залива, где маячила лодочка с большим красным флагом, водруженным на корме.

По берегу забегали городовые. Что-то неистово кричал исправник. Но ни одной, даже утлой лодчонки, не нашлось на берегах. И полиция не могла помешать этой своеобразной первомайской демонстрации, в пику ей проводимой открыто и дерзко на водной глади.

Между тем лодки сошлись на одном месте и образовали целый плавучий лагерь. Под трепещущее на ветру знамя на лодке в центре флотилии поднялся молодой человек в студенческой куртке, известный многим оратор из губернского города товарищ Знаменский, по партийной кличке Верный. Его высокий звучный голос далеко разносился над гладью паводковых вод.

Народ с берега новоявленного залива стал стягиваться к мосту. Там было самое высокое место для обзора весеннего разлива. Оно и оказалось наиболее близким к майской молодежной массовке на воде.

Попрощавшись с гостеприимными Адеркиными и их компанией, Борисовы также подались к мосту. Федор Миронович Петухов, кивнув только хозяину пикника и бросив коротко: «Бывай, Никанорыч!», подался за молодыми.

И вдруг Маринка ясно различила в лодке, что была ближе всех к берегу, Василия Адеркина. Он стоял на кормовом сиденье и с помощью веревок управлял рулем. В его высоко поднятой над головой руке трепетала на весеннем ветру кумачовая косынка. Гребли близнецы, сестры Баковы — Глаша и Липочка.

— Гла-а-афи-ра! О-лимпи-а-ад-а! — крикнула Марина протяжно и звонко.

Ее услышали, и Василий уже направлял лодку к берегу, показывая рукой с флажком место, недалекое от Марины и свободное от городовых.

— Бегу! — громко отозвалась она. Расстегнув на ходу жакет и сорвав с шеи шелковый шарфик, Маринка прямо по траве ринулась навстречу лодке.

Вот когда Маринке пригодился-таки ее регулярный, порой изнурительный тренаж больных ног по программе бородатого московского хирурга. И брат Григорий с немалым удивлением мог теперь отметить, каких больших высот достигли упорство и воля сестренки.

С обеих сторон по берегу, с явным намерением опередить ее, глухо затопали коваными сапогами городовые. Но, послушные воле девушки, хорошо подготовленные к такому испытанию, ее больные ноги на сей раз не уступали здоровым ногам городового, приученным к выносливому преследованию носителей крамолы.

«Только бы не споткнуться, не упасть, — словно заклинание, шептали сухие губы. — Только бы повременила та ужасающая боль, которая в любое мгновение может прервать бег, — сверлило в мозгу. — Нет, нельзя. Никто не в силах остановить эту такую желанную и близкую встречу с друзьями, с водным раздольем, с самою возможностью стать участницей подлинно революционного акта — открытого митинга на воде!»

Лодка с ходу врезалась в глинистый берег носом, а с кормы прямо в воду прыгнул Васек. Он тут же начал разворачивать лодку носом к заливу.

Маринка, готовая захлебнуться от нехватки и одновременно от переизбытка весеннего чистого воздуха, тяжело дыша, подбежала к лодке, на двадцать-тридцать шагов опередив пожилого городового в тяжелых кованных железом сапогах. Этих мгновений было достаточно для того, чтобы схватить Маринку. Василек почти бросил ее на мокрую корму, где только что сам стоял, рывком далеко оттолкнул суденышко от берега и вскочил в него. Дружно заработали весла. Лодка уверенно пошла на сближение с молодежной флотилией.

Еще тяжело дыша Маринка вдвоем с Василием выплескивали пустыми консервными баночками воду за борт, которую дважды зачерпнула лодочка, когда Василий сажал в нее Маринку и когда сам забирался на нос.

Друзья успели к заключительным словам оратора.

— Только политическая, если надо — вооруженная борьба с самодержавием принесет нам желанную победу. Каждый молодой рабочий должен быть в боевом строю, должен быть в рабочей дружине. В открытом бою мы скинем казаков с коней! Эти кони, товарищи, должны получить новых искусных наездников из числа рабочих дружинников. Нам нужны и стрелки, и бомбометатели, и разведчики.

Да здравствует вооруженное восстание народа! Долой царя! Вся власть Всенародному учредительному собранию!

Затем лодки развернулись и по громкой команде Сочалова выровнялись по фронту, образовав несколько рядов. Развернутой цепью двинулись они к мосту.

Замельтешили, вновь засуетились полицейские.

На одной из ферм железнодорожного моста взвилось красное знамя. Рядом стоял Петр Ермов. А сильные крепкие руки рабочих парней высоко над головами подняли девушку. Они только что на руках принесли ее из лодки, что причалила прямо к фермам моста. Петр увидел Маринку. В радостном возбуждении протянул он свою длинную руку, другой крепко держался за железную балку. И вот дружными усилиями молодежи учительница, как нередко называли ее заводские, получила возможность встать у красного знамени вместе с Петром.

А снизу из густой толпы призывно и требовательно прозвучал звонкий голос Василия Адеркина:

— Ты на вышке! Говори, говори, Марина Борисова!

И Марина, никогда раньше не помышлявшая о том, чтобы подняться так высоко и держать речь при столь большом стечении народа, вдруг сейчас ощутила необоримую потребность сказать людям свое слово.

— Отцы и матери наши! — бросила она в гущу людей. — Братья и сестры! Все, как один, стали мы с вами нынче свидетелями необоримой рабочей силы. Разве не мы, парни и девушки, безоружные заводские люди — мужчины и женщины, пожилые и совсем еще юные, только что сломили натиск до зубов вооруженных царевых прислужников? И рабочей силой, силой единения отбросили военную силу так, что полицейские и жандармы еще долго не опомнятся.

Теперь вы все видите — только в единении нашем — сила! Я, бывшая крестьянка, а теперь ваша слобожанка, призываю всех вас, товарищи рабочие: Только вперед! Без страха и сомнений только вперед! Да здравствуют рабочие свободы — союзов, слова, победоносных рабочих стачек!

Марине многое хотелось сказать людям, но не хватило опыта для столь многолюдного выступления. Ее голос не выдержал нагрузки, а мысль не успевала за речью. Маринка смутилась и, пунцово покраснев, неожиданно для себя самой оборвала так хорошо начатую речь.

Но тут спасительно для нее зазвучал привычный жителям рабочего городка на Волге голос большевистского оратора Знаменского.

— Товарищи! — далеко разнесся его молодой, тугой и звучный голос. — Именно этих свобод, о которых так хорошо сказала ваша землячка, молодая ваша учительница Марина Борисова, именно этих рабочих свобод и боятся царь и его министры!

Безвинные жертвы Кровавого воскресенья вопиют: «Долой самодержавие! Да здравствуют свободы!»

— Смерть палачам! — дружно прокричали в ответ из цепей рабочих дружин.

— Да здравствует власть свободного народа! — раздались новые голоса молодежи от мостовой фермы.

зазвучал густой бас Сергея Ермова.

Он с трудом уговорил товарищей по дружине, и они не отправили его домой, а уложили на лужайке неподалеку от моста. Когда начался митинг, Сергей Сергеевич, превозмогая боль, поднялся. И теперь призывно и громко звучал его чистый и мощный голос. Рабочий гимн подхватили сначала несколько, потом с десяток голосов. Рабочие дружины стройными колоннами направились к главной улице. За ними хлынули потоки людей, участников этого первого столь массового «заседания» революционного клуба под открытым небом.

Казаки гарцевали в отдалении, солдаты стояли в полном своем снаряжении у выхода из поселка в сторону ярмарки. Полицейских на улицах не было. Люди начали группами растекаться по своим домам. Дружинники длинной цепочкой растянулись вдоль шоссе, сосредоточив на фланге, обращенном к роте солдат, свою ударную силу.

В надежных руках богатыря-дружинника Александра Розанова на длинном древке призывно развевалось на ветру красное знамя, внушая веру в неминуемую победу рабочего дела.

14. СЛОВО БОЛЬШЕВИСТСКОЙ ПРАВДЫ

По воле рабочих и вопреки властям после Первомая начала на практике осуществляться свобода собраний. Люди в первые дни даже как-то и не заметили и не оценили силу этой новой своей победы. Они просто-напросто без боязни, открыто и большими группами отправлялись отныне на места сборов, слушали ораторов и горячо высказывали свое мнение и свои требования к хозяевам.

До глубокой ночи горели большие костры. Выступали ораторы из губернии и даже из Питера, участники этих клубов под открытым небом громко спорили, обсуждая свою жизнь.

Пением боевых революционных песен заканчивались эти костры. Всякое собрание невидимо для его участников охранялось дружинниками.

Жизнь бурлила ключом. Одно событие накатывало на другое.

Электрики остановили динамо в самый разгар лета. Так они отмечали полугодие со дня расстрела рабочей мирной демонстрации у Зимнего в Питере.

Представители Совета рабочих уполномоченных в тот же день сделали заявление дирекции Волжских заводов о том, что общезаводская стачка не прекратится, пока из поселка не будут выведены казаки и рота солдат. На размышление и принятие мер Совет давал администрации трое суток.

Ночная смена точно по гудку встала на свои рабочие места. Но в основном все заняты были изготовлением оружия.

Яков Смычков отливал в литейном, при участии Грача из модельного, оболочки для бомб, в кузнице готовили тяжелые железные кругляши в виде небольших гирек для метания из-за укрытий.

Многие из молодежи ладили себе финские стальные ножи. Наждаком надраивались невесть каким образом попавшие в цеха охотничьи берданки. Их разбирали, тщательно чистили, смазывали. Тут же готовили крупную и мелкую дробь для охотничьих ружей-дробовиков.

А на следующий день повсюду было расклеено обращение акционеров и дирекции к рабочим, где объявлялось о закрытии заводов на неопределенное время, в связи с большими убытками, понесенными акционерным обществом от стачек. Рабочих приглашали получить по цехам полный расчет.

Расчетные книжки.

Константин Никанорович Адеркин с нескрываемым удивлением рассматривал свою расчетную книжку. Один из верных людей заводского начальства, мастер — золотые руки, он и в день траурной демонстрации вместе с Павлом Александровичем и еще двумя надежными людьми обеспечивал, чуть ли не один дежуря у щита и в машинном, сносный режим работы на станции, пробыв там и утреннюю и вечернюю смены, пока в ночь не вернулись к работе и все остальные. Не мог он за даровую хозяйскую водку и бесплатный харч — колбасу и коврижки черствого хлеба — дать согласие остаться и после его закрытия на заводе, чтобы вместе со сторожами и пожарными не допустить в цеха рабочих.

Противно стало Константину Адеркину и стыдно за них и за свою администрацию. Плюнул он на все предложения Павла Александровича — потребовал со всеми другими расчет.

Вот и смотрит теперь в свою расчетную книжку и на те гроши, что высыпали ему чуть ли не медяками. И это в окончательный, за все старания и верную службу!

«Гады ползучие», — горело в душе Константина Никаноровича. Даже за падаль эту, Низова (надо же было ему тогда поручиться за него по просьбе Павла Александровича в ссудно-сберегательной кассе, а он невесть куда исчез!), и за него полностью всю взятую там сумму удержали теперь с Адеркина. И сам он был должен — когда дом этот откупал да устраивал, не все еще успел выплатить. Вот и остался на бобах, с одним кукишем в кармане.

Словно оплеванный, стоит Константин Никанорович над своей рабочей книжкой, оставшись и без работы и без денег. И только за то, что не стал подлецом, не пошел шпарить кипятком, травить собаками, бить ломами, рубить топором, словно мясник бараньи туши, своих же товарищей рабочих.

Пришел со своей книжкой и Василий.

— Получай, отец, смотри, все хрустящие да серебро. Не забудь серебро-то заново перевесить, не то, подлецы, обманули небось, медью разбавили.

Василий бросил на обеденный стол рядом с отцовскими одну косую, шесть гривен серебром и целую горсть меди.

— Эге-е-й, папаня! — как показалось отцу, не к месту весело воскликнул сын. — Видать, я лучше тебя мастерил-робил. У тебя вроде бы и косой нет.

«Не балабонь, спрячь язык, не то плеча себе зашибешь», — приготовился Васятка услышать такую привычную очередную выволочку от родителя.

Но понуро стоит отец, угрюмо молчит, и вот-вот скупая мужская слеза выдавится из его видавших виды глаз. Однако этого не случилось. А произошло то, чему, скажи о том Ваську кто из друзей минуту назад, он никогда бы не поверил.

Отец грузно опустился на лавку, посмотрел на слегка оторопелого сына и сказал:

— Садись, Вася, надо поговорить.

И Васек присел на табурет.

— Не впервой и стачки и локауты нам видать с тобою, сынок. А только сейчас время иное. В Питере рабочих, вишь, по приказу царя-батюшки порешили сколь, а у нас котельные под большим паром держат, пожарников да бродяг из грузчиков водкой поят с хозяйским же закусом, чтобы они из машин пожарных рабочих кипятком ошпарили, если осмелятся на заводы силой пройти. А у пьянчуг этих и ломы, и топоры, как у мясников. И охранка с ними заодно при полном вооружении. Передай, прошу, своим. Боюсь я за людей, Вася! — Отец говорил вещи страшные, но именно это все и держалось в большой тайне. А старик пошел на то, чтобы тайное стало явным.

— Прости, батя, за балагурство. И вправду, не к месту было оно, — сгребая серебро и медь, но оставляя на столе сотню, явно кидая ее в общий семейный котел, сказал Василий.

Константин Никанорович понял сына, взял сотню, приобщил ее к своим, давая понять, что общую нужду вместе мыкать будут.

— Ну, батя, я ментом. Скоро вернусь. — И Василий побежал на розыски Прохора Сочалова или Георгия Евлампиевича Тихого.

И в тот же вечер молодые связные и дружинники обошли активистов стачкомов, партийных комитетов, поставив их в известность о подготовленной засаде внутри завода. На всякий случай у всех проходных и тайного лаза были выставлены дружинники, чтобы не пускать никого из своих на завод и сорвать полицейскую провокацию.

Но развернувшиеся в этот вечер события приняли вновь трагический для подпольщиков оборот.

Группа диверсии под руководством Андрея Ефимова получила задание бросить бомбу в окно столовой, где в главном зале размещалась казачья сотня. С наступлением вечера со стороны рощи подошли к дороге, отделяющей редкий лесок от здания столовой, Андрей вместе с напарником, членом штаба дружины Антоном Болотовым, и Сима Кетова, наблюдатель. Сима осталась подать знак на случай внезапной тревоги, а главное, наблюдать за дорогой и рощей. Андрей Ефимов и Болотов поползли по-пластунски в траве. Сима почему-то видела лишь удивительно длинные пальцы Андрея, думая, что о таких говорят: у него рука пианиста или скрипача. А он — просто слесарь. Правда, от постоянного физического, мускульного напряжения в сочленениях эти красивые пальцы были уже здорово изуродованы узлами, схожими с образующимися от старческой подагры. Эти узлы часто болели. Подчас Андрею было мучительно трудно на этих вытянутых пальцах поочередно то на одной, то на другой руке держать большую и тяжелую бомбу, опираясь разве что на одно мгновение на тыльную сторону руки, а чаще на локти, чтобы сделать еще один рывок и продвинуться хотя бы на пол-аршина вперед.

Но вот Симе уже не видно ни его рук, ни извивающегося в движении длинного тела Андрея. Лишь порою копна темных волос появлялась из травы: Андрей останавливался и выбирал направление, чтобы незаметней приблизиться к окнам столовой.

Болотов полз поодаль, немного отставая. Иногда Сима видела его большое ухо, далеко оттопыренное в сторону, словно специально для того, чтобы получше расслышать, не едет ли кто по дороге. Иной раз мелькала на мгновение его огромная ручища с широко растопыренными пальцами. Он забрасывал кверху непослушный вихор волос, который сползал ему на глаза, мешая смотреть. Симе казалось, что она видит, как лоснятся от обильно выступившего пота его вздыбленные ежиком на макушке непослушные жесткие волосы. Ей не нравилось, что поблескивали иной раз его слишком хорошо наваксенные сапоги. «Может, он смазал их жиром, а в спешке вытереть и позабыл».

Но вот их черные порты и рубахи слились с дорогой, а потом Сима уже их и не видела. Теперь она все внимание сосредоточила на столовой. Не хлопнет ли калитка, не скрипнет ли открывшаяся дверь, не зажжется ли где свет, потому что на улице заметно потемнело. Но все было тихо, спокойно. И позади нее, в роще, ни души.

А дружинники уже поднялись в рост и прислонились к березкам, росшим позади забора с тыльной стороны дома, куда они и подползли нарочно, чтобы остаться незамеченными. Теперь оставалось последнее и главное. Надо было поправить рубахи, отряхнуть пыль с одежки, отдохнуть, отдышавшись малость, вставить запал, поджечь бикфордов недлинный шнур, тянущийся от него для полной гарантии, а затем внезапно появиться возле угла штакетника, пробежать до середины дома и метнуть бомбу в окно столовой.

Обычно спокойный и несуетливый, Антон Болотов нервничал. На его курносом мясистом носу повисла большая капля пота. Когда он протягивал Андрею запал и зажигалку, руки его дрожали.

Андрей, наоборот, был удивительно сосредоточен и спокоен. Тонкий, но широкоплечий, он стоял крепко, не двигаясь, словно врос в землю, плотно прижимая левой рукой холодное тело бомбы к своей разгоряченной груди.

Вот он чиркнул зажигалкой и, поджигая коротенький шнур, уже бежит. За ним сразу же бросился вперед и Антон. И вдруг что-то щелкнуло в ближнем от них углу за штакетником, и Андрей упал, не выпуская бомбы, и она взорвалась в его руках. Антон свалился наземь, задетый осколком, попавшим в ногу. Но тут же поднялся, чтобы помочь товарищу. А тот был разорван страшным взрывом. Антон увидел лишь месиво вместо лица, ногу, валявшуюся далеко от тела, и изодранную в клочья, заливаемую хлещущей кровью одежду. От казармы уже бежали казаки, тут же ложась прямо на землю и открывая стрельбу по тому месту, где только что произошел взрыв. Антон, превозмогая боль, сильно прихрамывая, метнулся назад к березкам, обежал столовую с тыльной, еще спокойной стороны и углубился в сторону сараев и хлевов, стоящих позади почти каждого жилого дома. Сутки отлеживался он в сараюшке за поленницей дров, туго перетянув ремнем подраненную ногу. На следующую ночь выбрался и укрылся в одном из ближайших домов у товарища по партии. Отсюда его увезли к фельдшерице Корзановой, где ему был приготовлен приют в старой заброшенной кладовой, куда две недели ходил ее брат Викентий Викентьевич, опытный и добрый врач, прошедший долгую земскую практику, сохранив теплоту человеческого чувства и приобретя знания и сноровку и в хирургии, и в терапии, и в лечении народными средствами.

Через два дня Антон Болотов вернулся домой, где от надежных друзей уже знали, что он жив и будет здоров.

Вскоре акционеры вынуждены были открыть заводы, Новый директор, человек жестокий, но деловой и энергичный, не побоялся известить всех пришедших вновь наниматься на заводы большим объявлением у проходных и конторы, где было сказано, что забастовщики дезорганизовали, мол, все производство. Дирекции заводов, говорилось в этой бумаге, пришлось за один лишь месяц перед закрытием, рассчитываясь с рабочими, выплатить такую огромную сумму денег, которая чуть ли не вдвое превышала доход заводов за тот месяц.

Новая инструкция, с которой знакомили при найме на завод, по сути дела, ликвидировала обеденный перерыв, разрешая лишь питье чая в середине смены, которое может продлиться не более пятнадцати минут. Прогулы вовсе исключались, так как вели не к штрафу, как было раньше, а к увольнению с заводов.

Бастовавшие были занесены в черные списки и к работе не допускались. Даже такие сверхблагонадежные у начальства, как Константин Адеркин, были зачислены на работу временно, сроком на два месяца условно. Наиболее известные и ценные по работе мастеровые из забастовщиков принимались условно сроком на два-три месяца без какой-либо гарантии получения прежней ставки. При малейшем подозрении их увольняли.

В поселке обсуждали царский манифест о созыве Государственной думы.

И людям хотелось услышать живое слово правды.

В условиях нового экономического, а с ним и политического нажима на народ казалось невозможным теперь встретить смельчака, который взялся бы объяснить народу истинное положение дел. Собрания на Волге, в лесу, в роще более не проводились.

А большевистский голос все-таки прозвучал, бесстрашный оратор нашелся в губернском большевистском партийном комитете.

По улицам поселка бежали парни, девушки, дети. Они возле каждого дома кричали: «На Большой у чайной Калашникова собирают по случаю Думы! Слово о Думе! Спешите к чайной Калашникова!»

Старательно исключались от оповещения дома «отцов» поселка: чинов дирекции, полиции, охранки. Не слышно было этих голосов ни у бывшего ремесленного, ни у столовой. Открылись проходные, и рабочие валом покатили в сторону Шоссейной. Дневная смена была предупреждена о митинге заранее. И вот сотни людей толпятся у чайной, запрудив шоссе и все прилегающие к этому обычному двухэтажному дому, с каменным низом и посеревшим от времени, обшитым досками верхом, переулочки, тупички и дворы. На крыше, придерживаясь рукой за трубу, появился коренастый, многим уже знакомый человек, без шапки, в легоньком пальтеце.

— Медведь, — сказал тихо Филе Васятка Адеркин.

— Малыш, — поправил Васятку стоявший рядом пожилой рабочий.

— Неужто Свердлин? — намеренно или просто от большого волнения прошептал Филя.

Чернявый, невысокого роста крепыш, с черной бородкой и усиками, в неизменном пенсне, впившемся своими дужками-держаками в его с легкой горбинкой нос, широко обвел вокруг большой рабочей рукой и с присущей ему силой и такой же страстью бросил в толпу:

— Только мне отсюда видно, товарищи, сколько вас пришло сегодня. Значит, многие жаждут слышать живой голос большевистской правды. Я выступаю по поручению губернского комитета РСДРП большевиков, И буду говорить правду, и только правду, и о так называемой Думе и о Государственном совете.

Филя и Василий стояли далеко, в кольце окружения: отряды дружины сегодня здесь почти в полном составе. Но густой, низкий, очень сильный голос далеко и гулко разносится по Шоссейной, по прилегающим дворам, улочкам и тупичкам, уходя за поселок, к Волге.

— На ветру, возле печной трубы, на ветхой крыше трудновато говорить, я не буду пользоваться бумажкой, а скажу от сердца, по памяти.

— Слушаем тебя, товарищ! — крикнули откуда-то с дальнего конца. Толпа зашевелилась. Люди закашлялись, переступали с ноги на ногу. А кругом зашуршало, загудело. Но тут же стало успокаиваться.

— Товарищи! — оратор обращался в сторону шоссе. Но вот он резко повернулся вправо, к переулкам и тупичкам. И еще раз громко воскликнул: — Товарищи! Многостепенность выборов, введение сразу же чрезвычайно высокого имущественного и иного ценза, начавшийся чрезвычайно резкий и сильный нажим (политический и экономический) даже на те мало-мальские успехи, которые дали прошумевшие по всей стране рабочие стачки и крестьянские волнения, жестокая политика против малейшего сочувствия делу революции со стороны даже привилегированных слоев населения — инженеров, врачей, адвокатов, священнослужителей и офицерства, — все это сразу же показывает, что манифест о созыве Государственной думы, опубликованный в августе, — простая уловка, за которой не стоит не только каких-либо свобод для народа, а наоборот, маячат тени кнута и свинца, уготованных народу. Еще свежи в нашей памяти события, разыгравшиеся на Дворцовой площади у Зимнего в Питере Девятого января.

Снова по толпе прошел гул волнения. Не было, знать, тут людей, которые не прочувствовали бы этих мрачных событий.

— Дума созывается не для народа, — продолжал оратор. — Она созывается, чтобы помочь самодержавию расширить и укрепить свои права. Наряду с еще не собравшейся Думой уже давно действует царский Государственный совет.

«Что же такое Государственный совет?» — можете вы спросить, и я вам отвечу: это — высшее бюрократическое учреждение, в котором в настоящее время сидят: пять великих князей, пять просто князей, двадцать графов, один принц, все министры и остальные — представители высшей бюрократии.

Среди присутствующих раздался смех. Это был гул одобрения такому беспощадному обнажению истины, которую открывал людям этот человек.

— Мы даже не ожидали, что самодержавие в таком нагом виде преподнесет русскому народу свою гнусную комедию. Мы с вами требовали, товарищи, чтобы выборы проводились на основании всеобщего, прямого, равного и тайного избирательного права. Так я говорю?

— Правильно! — одобрительно загудели десятки голосов.

— А нам преподносят двухстепенные выборы для богатых (с высшим цензом) и четырехстепенные для крестьян. Мы все требовали демократическую республику, чтобы вся власть была в руках народа, — нам с вами преподносят законодательную Думу, при которой власть будет в руках Государственного совета и царя. Мы настоятельно и не раз выступали с требованиями, чтобы выборы производились сознательно и свободно, чтобы была свобода слова, собраний, печати, чтобы были возвращены наши товарищи, пострадавшие за политические убеждения, которые томятся в тюрьмах и ссылке за свою любовь к пролетариату и родине.

— Верно! Долой жандармов! Пусть вернут наших братьев, брошенных в тюрьмы, — раздался голос Ермова.

Оратор подождал, пока утихнет аудитория. И выкрикнул:

— Вместо этого на выборы будет накладывать свои грязные руки вся многочисленная свора властей, начиная с губернатора и полицейской сотни в городе и кончая земским начальством со стражником в деревне, а чтобы не было разговора о настоящей воле, об этом позаботятся казацкие нагайки и солдатские пули, а где нужно, так на помощь двинут пьяную черную сотню.

Снова загудела толпа. Стало шумно. Однако оратор привык ко всему. Его голос звучал еще громче.

— Отказывайтесь участвовать в выборах! Долой царскую комедию! Да здравствует Всенародное учредительное собрание! — оратор помолчал. И раздельно, спокойно, но с большой убедительностью сказал: — И на почве этой борьбы против царского обмана мы будем подготовлять всенародное вооруженное восстание. Не от самодержавия, а только на его развалинах мы добьемся истинных прав и истинной свободы.

Держите, товарищи, порох сухим!

Предстоит жестокая борьба против царизма. Все силы на подготовку всеобщего вооруженного восстания!

Вперед же, товарищи, за работу, на борьбу, к победе правого дела народа!

Подоспела полиция, показались казаки. Народ постепенно расходился, укрываясь в улочках, проходных дворах и ближайших домах. Питейные и чайные заведения были сразу же до отказа набиты посетителями.

Оратор в сопровождении отряда дружинников во главе с Прохором Сочаловым, перемахивая через заборы на тихие улочки, спешил к паре лошадей, впряженных в легкую рессорную коляску. Вот он махнул на прощанье рукой провожавшим, кони тронули и с места взяли резвый бег, удаляясь не в сторону губернского города, но наоборот, в глубь междуречья, где, видимо, Медведь должен был еще и еще раз встретиться с группами людей, жаждущих живого слова большевистской правды.

Дневная смена не разбредалась нынче по множеству тропок и не спешила разойтись по домам и халупам, но дружной гурьбой, заливая грязными рабочими спецовками всю призаводскую улицу, валом валила в свой народный дом. Сегодня там наконец-то разрешено начальством дать премьеру народного театра.

И называлась новая постановка особенно зазывно для бурных дней: «Стенька Разин». Необычно и окончился спектакль: весь зал вдруг встал в едином порыве и подхватил напетую артистами со сцены знаменитую французскую «Марсельезу».

гремело под сводами освобожденной на этот вечер для представления народной столовой.

И долго еще после из уст в уста передавали в рабочем поселке и о крамольной пьесе про великого вольного казака волжского Степана Тимофеевича, которого так лихо сыграл конторщик Лекарев, и о французской «Марсельезе», что, почитай, все зрители там пели дружно на новый лад, с такими словами, за которые, знали все хорошо, по головке не погладят.

А все-таки больше того разговору было о том, как прервал вдруг представление на полуслове и вышел — прямо к артистам на сцену — сам сопредседатель Совета уполномоченных Волжских заводов Степан Митрофанович Кочурин, встал рядом со Стенькой Разиным и громко, на весь зал, зачитал обращение губернского комитета РСДРП и партийных организаций Волжских заводов. Оно содержало призыв к рабочим начать забастовку всех цехов и отделов на каждом предприятии Приволжья.

А о том, что по всей стране прокатился призыв большевиков ко всеобщей политической забастовке, поддержанной рабочими от Питера до Урала и Сибири, от Архангельска и Вологды до Тифлиса и Баку, а в Москве вспыхнуло и с каждым днем разгорается все больше и ярче вооруженное восстание рабочих на Пресне, — об этом и без того уже давно знали почти все в слободе.

Праздничное возбуждение, неуемный окающий говорок, громкие выкрики рождали общий неумолкаемый гул. Волна за волной накатывала расходившаяся рабочая вольница на проходные Волжских заводов. Люди не ждали, пока сработают турникеты, шумными бурливыми потоками обтекали они проходные, устремляясь в заранее широко распахнутые кем-то заводские ворота. Все это происходило достойно и спокойно. Хозяином шел нынче к своим местам тот, кто еще вчера входил сюда униженным и задавленным бесправным положением раба машин и установленных кем-то свыше и без его участия порядков.

Администрация забилась в свои конторки, боясь и нос показать в цеха и пролеты. Станки нынче не включались. Рабочие стояли у своих рабочих мест и горячо обсуждали возникшую ситуацию. Нужна была лишь искра, чтобы вспыхнуло давно аккумулированное в рабочих сердцах чувство гнева и непримиримой ненависти и к самодержавию, и к хозяевам, и к тому подневольному, унизительному положению, в котором находился в те дни человек труда, подлинный творец всего того, чем жили люди на земле.

Администрация знала, что сегодня не будет гудка на работу, и по-своему понимала «право» рабочих не включать станки, ожидая гудка. Но лучше итальянская забастовка, чем русский бунт. Замкнув гудок, дирекция настрого приказала следить, чтобы никто не пытался привести в действие эту арестованную механику. Не учли разве что одной малости — чувства рабочей солидарности, товарищества по классу.

Старый монтер-электрик Центральной заводской электростанции Потапыч, хранитель ключа, по-стариковски засеменил к конторке старшего механика котельной и, войдя туда, молча положил ключ от замка, которым была заперта цепь гудка, на стол Гурия Кисина. Он сидел в окружении членов заводского комитета РСДРП — Сочалова, Василия Масленникова и нескольких других.

— Ты из нас, Василий, пожалуй-ка, самый высокий. Бери, брат, ключик и начинай действовать.

Василий быстро спустился в кочегарку. Топки под котлами хорошо расшуровала молодежь, предводительствуемая Павлом Хромовым, предварительно крепко подпоив приставленного к арестованному гудку охранника, который теперь сладко спал. Прочно, обеими ногами встал Василий Масленников на площадке возле раструба паропровода к гудку, отпирая огромный, словно амбарный, замок. Освободив цепь, он с силой рванул ее на себя и тут же сразу отпустил. И вновь потянул вниз. И вновь отпустил. Поджарый, но мускулистый и сильный, он играл цепью так, словно выстукивал ключом на телеграфном аппарате азбуку Морзе. Традиционный, вошедший в быт рабочего поселка организатор и вожак рабочих масс, заводской гудок непривычно прерывисто и дробно призывал рабочих: «Покидайте цеха, все — на митинг! У нас на заводе всеобщая политическая забастовка российского пролетариата началась!»

Люди потянулись из цехов к главной проходной. Некоторые рабочие уже вооружились железными прутами или пиками со стальными наконечниками.

Площадь возле главной проходной, перед самой заводской конторой, быстро наполнялась: тысячи рабочих пришли сюда.

В глубине высокого, просторного крыльца стоял акционер-директор в окружении своих приближенных, а ниже на широких ступенях разместилась группа из цеховых уполномоченных. Степан Кочурин громко и расчетливо бросал слова-призывы в оживленную рабочую толпу, словно поленья в топку очередного кострища революции.

— Смело вставайте, братья по классу, под наше рабочее красное знамя — знамя священной борьбы за свободу народа. Знайте, это на нашем красном знамени кровь ваших братьев и сестер, отцов и матерей, которых расстреливали на улицах, гноили в тюрьмах, ссылали на каторгу. Под красным знаменем пролетариата и социал-демократии мы начнем наш смертный бой с царизмом и его прислужниками за рабочую правду, за всех угнетенных и обездоленных!

— Долой царя — убийцу безвинных людей! — крикнули из толпы.

И тут же Кочурин подхватил в тон общему настрою людей:

— Сам народ должен решать свои дела в демократической республике, без царя, без господ, без фабрикантов и помещиков! Все фабрики и заводы, все машины и вся земля — народу. На нашей русской земле не должно быть ни богачей, ни бедняков!

Толпа одобрительно гудела.

— Бастовать до полного удовлетворения всех наших требований! — крикнул кто-то.

И генеральный акционер-директор воспользовался паузой в речи Кочурина.

— Сограждане! Дорогие русские люди! — воскликнул он, и пенсне задрожало на его мясистом носу. Слегка порастолкав впереди стоящих, он выдвинулся к ступеням и стал рядом с Кочуриным. — Дирекция создала Совет цеховых уполномоченных, приняла длинный список ваших требований на рассмотрение совместно с вашими представителями. Немалое число требований уже удовлетворено: есть повсюду в цехах бачки с водой, есть уже кое-где и кипятильники, а в субботу введен укороченный день для посещения бани.

— Товарищи! — прервал акционер-директора мощный голос Гурия Кисина. Он только-только поднялся из толпы на крыльцо. — Не поддавайтесь на экономическую программу стачки. Мы начали стачку политическую, и у нас один лозунг: «Да здравствует русская революция, долой Николая Романова, кровавого царя, со всеми его прислужниками!»

— Правильно! — поддержала его молодежь. — Долой царя, кровавого палача народа!

— Дайте досказать господину директору! — истошно кричали из толпы пожилых рабочих.

И генеральный директор, театрально вскинув руки, словно простер их с мольбой к небесам, где обитает всевышний, патетически воскликнул:

— Я горько плачу и призываю господа в свидетели моих чистых помыслов и добрых намерений! Я слезы лью над трагическим непониманием — увы мне! — многими рабочими своего истинного положения!

Но Кисин не стал ожидать его новых излияний.

— Граждане! — крикнул он. — Всеобщая забастовка началась! Выше голову, товарищи! Вперед и только вперед! Никаких уступок хозяевам, верным псам самодержавия!

Лицо генерального налилось краской гнева и тут же побледнело, а губы стали чуть заметной синей полоской, окаймляющей широко открытый рот. Он истерично затопал ногами и закричал на Кисина:

— Кто ты такой, чтобы здесь, перед лицом представителей Управления всеми Волжскими заводами, сеять крамолу?! Я тебя вызову завтра же в суд! Попрошу всех разойтись! Объявляю волю акционеров: если в ближайшие дни эта бессмысленная стачка не прекратится, заводы будут закрыты и все забастовщики получат расчет без права возвращения на прежние работы.

Где-то в середине гудящей толпы взметнулось красное полотнище и раздался дружный и стройный хор голосов:

Толпа качнулась, задние ряды манифестантов поднажали так, что поток людей невольно хлынул в широко распахнутые ворота и мощной лавиной двинулся по узкой улочке, решительно направляясь к большаку.

При выходе на дорогу демонстранты начали разбираться по шеренгам. Теперь впереди шагал Прохор Сочалов, а по бокам цепью шли дружинники. Колонна держала направление на рабочий клуб. Но перед столовой уже застыла цепь серошинельных. Они стояли с примкнутыми штыками прямо напротив широко распахнутых дверей столовой. Колонны, вливаясь на площадь, оказывались между входом в столовую и длинной шеренгой солдат. Над головами первых рядов демонстрантов уже просвистели пули, а с высоких сосен посыпались отстреленные ветки и сосновые иголки.

— Не смейте, слышите, не смейте стрелять по мирным демонстрантам! — решительно потребовал командир рабочих колонн Прохор Сочалов.

— Давайте сюда ваших чернорубахих парламентариев! — крикнул ему в ответ безусый подпоручик.

На поддержку к своему командиру бежали по белому снегу обочиной дороги Алексей Садников и Павел Хромов.

Пока Сочалов, Хромов и Садников вели переговоры с армейским капитаном и юным подпоручиком, Гурий Кисин не терялся. Он пропускал через главный и боковые входы в столовую ряды демонстрантов. Люди поспешно занимали места на скамьях и на сдвинутых к окнам столах.

За столиком для президиума вскоре появился Кисин и открыл собрание. У него в руках был недлинный список. Он предложил немедленно выбрать стачечный комитет Волжских заводов.

Имена людей, оглашенные Кисиным, были известны: Георгий Евлампиевич Тихий, Степан Митрофанович Кочурин.

Гулом аплодисментов встречал зал каждую кандидатуру.

Следующего кандидата в стачком объявил Кочурин. Впервые открыто, во всеуслышание была названа фамилия Кисина и объявлен его высокий партийный титул: член губернского комитета РСДРП.

И снова люди горячо рукоплескали.

Тепло были встречены и имена Федора Мироновича Петухова, Василия Масленникова, инженера Григория Моисеевича Бормана, пропагандиста Знаменского, студента, которого все знали по партийной кличке Верный, Алексея Садникова, Прохора Ильича Сочалова, Антона Захаровича Болотова, корабела с судоверфи, члена штаба боевой рабочей дружины, и, наконец, бывшего унтер-офицера, ныне начальника штаба боевой дружины Матушева.

От эсеров в стачечный комитет был избран Расстригин.

От женщин туда вошли Ефросинья Силантьевна Курсанова и Мария Николаевна Мусина-Ефимова. Были введены в стачком и представители внепартийных рабочих организаций — представитель заводского потребительского общества Лекарев, из заводской ссудной кассы — бухгалтер Терехин.

Степан Кочурин зачитал имена руководителей отрядов и спецподразделений боевой дружины: Антон Болотов, Иван Аметистов, Борис Черняев, Ефросинья Курсанова, Павел Хромов, Алексей Садников, Дмитрий Курсанов, Петр Ермов и Василий Адеркин.

На улице послышались крики. Раздалась беспорядочная стрельба. Народ начал разбегаться от столовой, прячась во дворах, за домами и сараями. Собрание было прервано. Люди из зала выскакивали через открытые окна и запасные двери, чтобы не выходить в сторону идущей на рабочих с винтовками наперевес грозной линии солдат.

Договориться о перемирии не удалось. И Сочалов с дружинниками, прикрывая отход демонстрантов из столовой, начал медленно пятиться перед солдатскими штыками. Огня по ним не открывали. И они удалились восвояси.

Мира не получилось, но и война пока не была объявлена. Никто в эту минуту еще не думал о баррикадах, никто не знал и о том, как начнется завтрашнее морозное зимнее утро в городке на Волге.

15. УТРО РАБОЧЕЙ СТАЧКИ

Удивительная вокруг тишина. Молчит, не ревет на весь поселок такой обычный в это раннее время тягуче-призывный заводской гудок. Волжские железоделательные заводы замерли: бастует рабочий люд.

И все-таки многие по привычке поднялись еще затемно. В домах и сараюшках теплились огоньки. Хозяйки готовили завтрак, мужички кололи дрова, иные бродили по двору, прикидывая, что бы такое нынче сделать по хозяйству, раз уж выпало не идти на завод.

Приметно было и другое: нарушился обыденный, будничный ход жизни, настроение повсюду царило радостно-приподнятое.

Васек не удивился, впервые за много лет застав во дворе отца в полной флотской форме. Понял старика: морской вид придает ему силы, создает по-моряцки молодцевато-бодрый дух. Да и правду сказать, не шуточное это дело, если доверенный самого старшего мастера «электрички» — верного пса хозяйского Хорошева — ныне вот наперекор всему с людом рабочим против хозяев пошел.

— Ай да батяня, ай да Никаноров сын! — не удержался от восхищения поступком отца Васек.

И заработал подзатыльник: сам морской вид не позволял Адеркину-старшему допускать панибратства с ним какого-то мальчишки.

Однако эта малая размолвка не помешала им обоим, словно по призыву требовательной боцманской дудки, минутой позже вместе шагать по улочкам тихого еще, полусонного поселка.

Нет, не было сейчас у отца с сыном какой-нибудь определенной цели, но, вышагивая рядом с грозным родителем, Васек почувствовал, что тот не выбирает пути, а степенно подчиняется ему, каким-то внутренним предчувствием догадываясь: сын, прошедший тюремную выучку, наверняка ныне знает лучше, как поступить. Однако старый никак не согласен был в своей броской форме и виду показать, что идет вослед. Наоборот, он старался перещеголять своего Василия в резвости: нигде, даже на поворотах, и полшажка не уступая ему. А там, где двоим был узок дощатый помост, они выходили на середку улочки, печатая следы коваными каблуками по-праздничному начищенных сапог.

Со стороны столовой доносился людской гул. Отец и сын, обойдя ее с задней стороны, остановились в тени ближайшего сарайчика и увидели у распахнутых настежь дверей народного дома пьяную толпу полицейских. Добрались-таки они до подвалов столовой, вдосталь хватили пивка и николаевской монопольной. Хмель ударил в головы. Полицейские кричали, из карабинов палили по соснам, по стеклам близстоящих домов.

Константин Никанорович надвинул поглубже флотскую фуражку и подался было в сторону пьяной толпы, чтобы обуздать не в меру ретивых блюстителей порядка.

— Ты что, отец? — Василек крепко схватил его за руку. — Может, дырку просверлить решил в своей фуражке с их помощью? Иль не видишь? Они ныне хуже зверей. Тверезые-то нахалы и хамы. Тикаем лучше отседа!

И они побежали, огибая столовую за домами. Отец давно остался позади Василия. А тот двинул прямо к ремесленному. Еще издали он расслышал команду: «Выводи! Седлай!» И Васек еще резвее кинулся к каменной школе.

Он спешил сообщить обо всем увиденном командиру разведотряда дружины Алексею Садникову, который, вернее всего, был уже в доме Кочурина. Там нынче и вовсе не ложились.

Еще прихрамывая после ранения, Антон Болотов заканчивал изготовление последней адской смеси для фугаски, а Фрося Курсанова аккуратно, со всем тщанием и предосторожностями наполняла чугунные чрева бомб ручного метания. Когда спешил сюда Васятка, боевикам оставалось наполнить взрывчаткой всего лишь три последних литых стакана-бомбы и ввинтить запал. Эту работу теперь заканчивали вернувшиеся из стачкома Степан Кочурин и Алексей Садников. Еще на рассвете Болотов и Ефросинья в бельевой корзине черным ходом вынесли малый, а чуть позже и большой фугас и укрыли их в подполье дома, где размещался основной арсенал рабочей дружины.

Теперь они унесли в узле и чемоданчике три ручных бомбы в каменную школу. Там их встретил и показал место нового боевого арсенала дружины Борман.

Старший Адеркин, торопко шагая, подходил в это время к перекрестку большака и знаменитой Заводской улицы, на стыке которых и стояла школа. У ворот он увидел целое скопище саней, груженных поленницами дров. Крестьяне оставили их со вчерашнего базара, а лошадей вместе со сбруей увели, видно, еще с вечера на съезжий двор.

Неожиданно кварталом ниже на большак высыпала гурьба пьяных околоточных. Они взяли направление в сторону губернского города. Дойдя до следующего перекрестка, городовые открыли беспорядочную пальбу по дому Кочурина. Адеркин-старший знал этот дом и очень уважал Степана Митрофановича и за его мастеровитость, и за большой авторитет среди заводских.

Васек Адеркин в эту минуту только что выбежал черным ходом из дома Кочурина после короткого рапорта Алексею Садникову о пьяных полицейских у столовой и о построении казацкой сотни близ ремесленного. Там он и получил задание самого Кочурина поднимать людей, резать телеграфные столбы, рвать провода, чтобы нарушить всякую связь с губернским городом. Слышал он и беспорядочную стрельбу по дому, удары прикладами в парадную дверь и в ворота. А когда он выскочил на большак, услышал, как рвануло и ухнуло что-то, напоминающее фугас, с которым он практиковался не однажды на занятиях в лесу. Раздались крики и стоны, Василий мысленно обругал себя последними словами за то, что, уходя из дому, не прихватил своего «винчестера». Как бы он пригодился теперь! Дело-то, видать, заварилось нешуточное. В одной рубахе его командир Алексей Садников только что скрылся в боковом тупичке. А за Кочуриным, который выпрыгнул из окна, гнался здоровенный околоточный, из тех, что некогда производили обыск в домике у Василия. Тяжело дыша, в накинутом на плечи ватнике и в шапке, Кочурин пробежал мимо, не заметив паренька. Васек подождал околоточного и, когда тот поравнялся с ним, сделал ему подножку. Тяжело рухнул ниц верзила околоточный. Его картуз, поблескивая кокардой, еще катился по мостовой, когда расторопный дружинник сверху насел на детину и успел выхватить из кобуры полицейский наган. Околоточный пытался вскочить на ноги, и тогда Васек саданул рукояткой нагана по обнаженной голове. Тот крякнул и затих, видимо потеряв сознание.

Всякое пришлось повидать на своем коротком веку Васятке, и сейчас, будто освещенная молнией, в памяти вспыхнула одна из незабываемых картин трудного детства. Лесная заснеженная дорога. Путаясь в глубокой колее, в больших не по росту валенцах, пытался шестилетний карапуз перебраться на ее другую сторону. И вдруг из-за поворота выскакивает запряженная парой резвых гнедых коней кошева с кучером на покрытом красным ковром широком сиденье.

— Сто-о-о-о-ро-онись! — звучит в ушах. И сразу — удар, красные молнии, оранжевые огни в глазах, а потом огромная тяжесть навалилась, давит, корежит, терзает его щуплое тельце что-то чудовищно страшное.

— Сто-о-о-ро-нись! — еще раз слышит он. И затем — стылая тишина, а после белое пламя, знойный жар и такая слабость, что ни пальчиком, ни даже веками глаз не пошевелить.

«Сто-о-о-ро-нись!» — почему-то и сейчас звучит в ушах Василия грозный и страшный своим безразличием оклик возницы.

Молодой дружинник понимает, что впервые в жизни свалил и подмял под себя такого здоровяка. И он еще раз с силой ударил его. «Очухается, ишь какой боров!» — мелькнуло где-то в дальнем уголке мозга. А в ушах уже грозно и мстительно зазвучало: «Сто-о-о-ро-нись!»

Прихватив наган, Василий двинулся вслед за Кочуриным.

Когда подбежал к каменной школе, там уже было немало людей. Кочурин, красный от большого напряжения, один выволакивал на середину большака сани с дровами, с другими дровнями безуспешно возились ребятишки, но даже сдвинуть их с места мальчишкам никак не удавалось. Кочурин поспешил к ним на помощь. И тут Васек увидел отца. Константин Никанорович деловито ощупывал зубья ручной пилы. Рядом с ним, пьяно и добродушно ухмыляясь, стоял закадычный Марусин дружок Фирсан Баков, а его дочери Глафира и Олимпиада лопатами подгребали снег, чтобы снежным валом перегородить большак. Константин Никанорович передал было вторую ручку пилы Фирсану, деловито поплевал на свои ладони, но тут увидел Василия и заворчал:

— Куды тебя черти носят? Вишь, в дымину с утра Фирсанушка! Бери пилу — да почали.

Василия не надо было уговаривать. Схватив пилу, он приложил ее к самому низу ближайшего телеграфного столба.

— Ну и есть ты, Василий, тёпа тёпой. Чё зенки пялишь? Пилить надо высоко, столбушок пригодится для закрепления досками, — деловито поправил сына Адеркин. — И-э-эх, голова садовая! Знать, николи этих баррикадов и не видывал. Давай! — и отец, рванув пилу на себя, сразу сделал глубокий запил.

А рядом племяш Игнат Степанов, коренастый крепыш с лицом крестьянина, плотницким острым и тяжелым топором звонко подрубал другой телеграфный столб.

Почти одновременно оба столба рухнули вершинами на большак, взметнув фонтаны льдистой крупки.

— Папань, — смекнул-таки Васятка, — коли ты эти штуковины повидал, бери команду, указуй, куда что наваливать, — и чуть было все дело не испортил.

— Ты чё, ты чё! — заворчал отец. Лицо его налилось краской, глаза гневно засверкали. — Ишь, удумал, стервец. Али хошь меня в главные сицилисты записать? Не гожусь я в политики, пусть иные, головастые командуют.

Но тут раздался ружейный залп. Били со стороны ремесленного прямо сюда. По безоружной толпе возле школы стреляли казаки.

— Гады, растудыть твою в гребень, по детям и бабам! — хрипло выругался Константин Никанорович и закричал: — Мужики, быстро все остатние возы с дровами на энту улицу: надо допрежь всего от казаков заслониться, чтобы конями не потоптали.

Теперь народу еще поприбавилось. Мастер судоверфи, хозяин домика напротив школы Пантелей Романович Вавилин, в нагольном полушубке, валенцах и рукавицах, сутулясь и кряхтя, спешил от дома с огромной толстой жердиной. Используя ее как вагу, он помогал сначала сдвигать примерзшие за ночь дровни с места, а затем с ее помощью их опрокидывали полозьями к противнику, а дровами внутрь. Укрываясь за санями, ребятишки споро укладывали дрова снова в поленницы. Рядок заслона становился длинней, да и в промежутках меж санями дрова, сложенные в «кресты», от казацких пуль закрывали надежно.

Кочурин ушел в здание школы, где уже с утра хозяевал инженер Григорий Борман, начальник хозчасти стачкома. Там же был и начальник санитарной службы дружины Петр Ермов со старшей санитаркой Мариной Борисовой, и сестра доктора Корзанова, фельдшерица Вера Федоровна. Марина Борисова прибыла сюда со своими подружками по ее курсам — Наташей Вавилиной, Клавой Лаптевой, Катей Садниковой, Симой Кетовой, Фрузой, а те уговорили еще и учительниц школы, которые остались тут с десятком учеников и учениц.

Все, что творилось теперь возле школы и в ее стенах, не было никем предопределено заранее и не предусматривалось каким-либо планом. Каждый действовал на свой страх и риск. Заранее определены были лишь пункты сборов отрядов рабочей дружины. Они располагались в разных местах поселка: на Песках, в деревушке верстах в двух по большаку позади завода, в лесочке близ Волги, куда не раз хаживали на ближние митинги. Один из отрядов накапливался в тупике среди путаницы улочек, неподалеку от рабочей столовки.

Там собрались наиболее опытные и проверенные боевики: недавно вновь сбежавший из губернской тюрьмы неутомимый сероглазый блондин Борис Черняев, начальник отряда экспроприации и один из самых метких стрелков, а с ним его тень, верный друг токарь Пашка Васильев, музыкант Сергей Ермов, пропагандист Верный, случайно этой ночью задержавшийся в поселке; под стать самому Сочалову и командир этого отряда — рядовой Дмитрий Курсанов, который сумел-таки принести с кровавой маньчжурской войны прозревшую голову и закаленные в войне руки и ноги.

Он был, правда, ранен в грудь навылет, и еще давали себя чувствовать неполадки в продырявленном правом легком. Но могучее здоровье русского солдата побороло этот недуг.

Григорий Борисов очутился в этом отряде позже, уже во время боя.

Отряд Курсанова скрытно обходил крупный казачий разъезд, предводительствуемый фатоватым молодым казачьим офицером. Сначала далеко позади казачьей кавалькады, а затем ближе, одновременно с обоих ее флангов раздались выстрелы. Казаки от неожиданности сгрудились в кучу, кони вставали на дыбы, высоко вздымая передние ноги. Офицер приказал спешиться, положить коней и занять круговую оборону. Со стороны ремесленного выскочил, видимо запасной, казачий эскадрон. Он тут же раздвоился. Влево и вправо по улице вдоль заводской стены поскакали два полуэскадрона конников, беспрестанно стреляя на ходу вдоль улицы и по палисадникам домов.

Воодушевленный такой мощной поддержкой на флангах, казачий офицер вновь поднял конников. И тогда дружинники еще раз ударили по казакам.

Григорий столкнулся уже в ходе боя с Павлом Васильевым, в руках которого еще курился дымком «смит-вессон». Павел, немного поколебавшись, на свой риск разрешил Григорию присоединиться к их боевой группе.

Дружинники группы Черняева залегли у домов по улице, ведущей к школе. Прицельным огнем встретили они казаков, и тем вновь пришлось спешно укрыться за спинами еще раз поваленных на снег коней.

Сунув дуло своего браунинга в проем полуоткрытой калитки, Григорий целил в гущу казаков.

Дружинники получили неожиданную поддержку от жителей сараюшек и банек, подвалов и чердаков, забитых и по этой улице рабочим людом. Ворота стали распахиваться, их снимали с петель и бросали посередь улицы, волокли бревна, старые ящики. Появились тачки и санки, груженные снегом, старыми ржавыми листами железа, щебенкой и кирпичами. Все это быстро укладывалось поперек улицы. Смельчаки выбегали перед баррикадой и утрамбовывали снежный валок, в котором теперь были укреплены положенные на ребро ворота, рядком вскинуты выломанные из соседних палисадников балясины, обрубки досок и крупные поленья.

В числе других бойцов из группы Черняева и Борисов держал на прицеле оружие, пока эскадрон казаков не отступил вновь к ремесленному училищу. Казачьи разъезды начали патрулировать по длинным улочкам и переулкам. Но и там они не раз были обстреляны. В улочке, расположенной позади каменной школы, их встретил отряд кочегара Павла Хромова, стреляя из-за новой баррикады, только что сооруженной под руководством опытного боевика, любимца своего отряда Сашуни Аметистова.

Стоял пасмурный зимний денек. Небо покрывала серая дымка сплошных, скученных облаков, снег уже не отливал белизной, а над городом, громко каркая и хлопая крыльями, суматошно летали вороны, то тут то там вспархивали стайки потревоженных выстрелами воробьев. Рабочий поселок с этих часов раскололся на два вражеских лагеря. С одной стороны собиралась рать хорошо вооруженных и вышколенных защитников извечного порядка династии дома Романовых, с другой — строила баррикады, готовилась к отпору этой силе грозная стенка забастовщиков. Плохо вооруженные и мало обученные бойцы рабочей обороны решили умереть на баррикадах, но не отступать.

Студен и короток зимний день на Руси. А в декабре 1905 года не один десяток сел и деревень успевали за это недолгое время само небо прогреть жарким пожаром подожженной барской усадьбы и барина за грудки потрясти, пока урядники да офицерье с солдатней не нагрянут. Впрочем, коли дня не хватало, крестьяне схватывались со своими обидчиками и зимними темными ночами.

Удивительно было и иное. Словно по давно кем-то продуманному общему плану в один день сразу во многих городах вспыхивали на заводах и фабриках рабочие волнения, рабочий люд высыпал на улицы, ставил баррикады и вел бои с жандармерией и полицией, а где и прямо с царским войском.

Одно было ясно. В декабре, вслед за Пресней в Москве, по всем землям сразу стихийно, а вместе с тем решительно и неутомимо поднималась трудовая Россия за свои людские права, против притеснений и обидчиков. Простой работный люд, будь то рабочий или незажиточный крестьянин, уже не мог и не хотел более терпеть и ждать, сносить тяготы лихой жизни и лишь надеяться на лучшее.

Против рабочих и крестьян пошла до зубов вооруженная пешая и конная жандармерия и полиция, хорошо обученное и на кровавой войне обстрелянное, слепо повинуясь воинскому начальству, многотысячное серо-шинельное войско. И придана ему была, будто шло оно на новую кровавую войну против чужеземного нашествия, могучая огневая мощь — пулеметы и артиллерия, гранаты и неисчерпаемый боекомплект патронов и снарядов.

Драматизм обстановки, которая складывалась с самого начала, увы, не в пользу рабочих баррикад (противник был хорошо обучен убивать людей и имел все средства для их уничтожения), еще не был осознан подавляющим большинством восставших.

Не понимал всего этого и рабочий паренек с местной заводской электростанции Васек Адеркин.

Вместе с другими он строит первую в своей жизни баррикаду. Отирая со лба шапкой соленый щипучий пот, он с доброй улыбкой на смуглом лице откровенно радуется, словно на дворе светит солнце, и весь охвачен удивительным душевным покоем, будто и не слышатся раздающиеся то там, то здесь выстрелы. Ему милы и близки сейчас даже натужные вскрики людей, что будоражат морозный воздух. По трое или вчетвером приподымают они тяжелые суковатые «бабы», а затем с уханием опускают их на расплющенные от ударов макушки столбиков с остро обрубленными в конус концами, вбивая их в мерзлую землю.

Василек, отдыхая, завороженно смотрит на тяжелый труд товарищей.

Но декабрьский мороз шутить не любит. Чувствует Василий, начали стынуть уши, да и за нос будто кто-то когтистой лапой ухватил. Запрокинул парнишка голову, потер нос, начал уши холодными руками сандалить и глянул в небо: неумело и с явным трудом, то взлетая, то словно бы кувыркаясь, наверное сбиваемый порывами напористого зимнего ветра, кружил над пожарной каланчой молодой голубок: неокрепшие крылышки были, видать, не очень надежной опорой в открытом небе. Голубок явно устал.

Новым порывом ветра снесло его к высокой пожарной каланче (неуклюже торчала она над поселком), или силы оставили птенца в последний момент. Но только он, взмахнув как-то неполно крылышками, вдруг судорожно затрепыхался, видно, зацепившись за ржавый проволочный прут, что торчал над каланчой.

Кто-то из работавших на баррикаде, видать, также заметил попавшего в беду голубка и с сожалением воскликнул:

— Ить надо ж! Молодой, знать. Погибнет, сам нипочем не снимется с прута!

И Василька словно вожжой подхлестнуло. Опрометью кинулся он по большаку к маячившей шагах в трехстах каланче. Да куда там! Во много рядов была перегорожена причудливыми проволочными сцеплениями Шоссейка. Пришлось нырнуть в ближайший двор. Там с трудом вскарабкался на забор — и в другой двор, выходящий на узкую параллельную улочку. Влетел в чью-то незнакомую калитку, щеколда звякнула громко, словно бы осуждающе. Но Васек уже бежал к каланче, которая как раз и стояла почти посреди этой узкой улочки.

Бородач-пожарник дед Евсей неторопко прохаживался возле пожарной лестницы, видно, нынче опасаясь подыматься наверх: мало ли какая шальная пуля долбанет отколь-нито, везде стреляют, а смотровая площадка отовсюду хорошо видна. Васек с ходу ринулся к лестнице, да успел-таки Евсей заграбастать Васька своей захватистой лапищей прямо за ворот стеганки. У Васятки ажно в глазах искры сверкнули. «Не балуй, парень! Куда прешь? Аль не знаешь, дело государственное, огнеопасное и посторонним тута строго-настрого запрет». И когда только он успел все это высказать Василию Адеркину. Наверное, не сразу все-таки паренек пришел в себя. Вот и показалось ему, будто дедок так быстро выпалил свой «запрет», что Васятке и впрямь все мгновением обернулось. Евсей узнал-таки Василия.

— Здорово, — беззлобно, будто ничего и не произошло, продолжал он. — Никак Константина Адеркина сынок, Васятка?

Ну что тут оставалось Васильку.

— Здравствуй, дед Евсей! — вяло, еще не отойдя от встряски, промолвил он. И вдруг обозлился: — Чё цапаешь? Чуть богу душу не отдал, как хватанул.

— А ты не взлетай куда не положено.

— Так нужно больно, дед! — миролюбиво ответил Василек.

— Чё те так приспичило? — деловито осведомился Евсей.

— Не видишь, голубь повис, трепыхается все, а сейчас, чать, присмирел ужо, — взглянув наверх и видя лишь обвислый конец прута с притихшим голубком, ответил вновь Василий.

— Эка невидаль! — удивился дед. — Для тебя это в диковинку, а я оттеля целую ворону сымал. Протухла, язви ее, запах чижолый на дежурке, а добраться трудно. Так я ее пожарным крюком на длиннющем шесте — толк-толк, да еле со ржавины-то спихнул. А голубь что! Подсохнет, ветром снесет.

Такого Васек выдержать не смог. Вывернулся от деда и через ступеньку с помощью железных перилец сиганул наверх.

— Запрет, слышь, что ли! Куда тебя, скаженного…

Дальше Васек не слышал. Он уже карабкался по железной лестнице, подымавшейся с внутренней опорной площадки на смотровую. Однако когда, запыхавшись, вылез на площадку, сильный порыв холодного ветра донес сюда сухие щелчки выстрелов, будто длинным бичом ударял пастух. Видно, еще где-то шла перестрелка дружинников с полицией, казаками или солдатами. Но все внимание Васька сейчас было поглощено лишь голубком. Почувствовав близость человека, голубь испугался и затрепыхал крылышками вновь.

Теперь баррикадники, находившиеся ближе сюда, к каланче, увидели на смотровой площадке человека. Беспокойство охватило людей. Не полицейский ли? А может, солдат? Уж больно хорош оттуда обзор и удобно вести огонь по баррикаде. А к школе, уже сплошь закрытой баррикадами, в эту минуту подбегал Филя. Его острый глаз сразу приметил каланчу и знакомую фигурку дружка.

«Ишь ведь, как здорово все удумали! — невольно про себя отметил он с удовольствием. — И наблюдатель что надо, и самая выгодная высота в наших руках».

Каково же было его удивление, когда увидел, что на смотровой площадке началась борьба между Васьком и каким-то огромным мужиком в дубленом кожухе.

— Оттель нас, как кур, перебьют! — выкрикнул кто-то.

— Чё зря гутарить? — обиделся было за дружка Филя. — Василий Адеркин там. — И тут он вдруг понял: его Васятка в опасности.

«Никак собираются выдворить нашего лучшего разведчика?» — мелькнуло у Фили, и, долго не раздумывая, он бросился на выручку.

Филя сразу по боковой улице выбежал на параллельную, а через несколько минут уже взбирался по лестнице на каланчу. И вовремя. Потому что в проеме лаза появилось туловище дружка. Его явно спихивали со смотровой площадки вниз.

Филя поднапер снизу, помог дружку обрести равновесие и мигом выпрыгнул вслед за ним на площадку, Евсей не стал возиться с двумя.

— Хрен с вами! Сымайте быстрее да выкатывайтесь, не то сигнал дам пожарникам, тогда вам, сердобольным, несдобровать.

И Васек, скинув сапоги, а за ними и портянки, словно кошка, полез по тонкому старому шесту, который угрожающе прогибался под его тяжестью и зловеще потрескивал. Васек спрыгнул вниз и стал раздеваться: шапка, пиджак, ватник — все оказалось на заснеженном, истоптанном полу смотровой площадки.

Теперь дело пошло лучше. Шест держал поджарого, не очень тяжелого паренька. Ветер вздувал на нем рубашку, руки саднило от холодной и ржавой проволоки, натянутой на шест.

Затаив дыхание, следили теперь за Васьком и с баррикады.

— Глянь, — сказал Баков Васяткиному отцу, — твой-то сорвиголова чё выделывает!

Константин Адеркин так и ахнул. Не мог он только понять, что за нужда занесла его чадо на такую высоту, да еще босым и в одной рубахе.

А Васек никак не мог дотянуться рукой до голубка. Только перехватится повыше, как шест предательски скрипит и валится на сторону. Пришлось еще раз опуститься немного. Но вскоре Васятка снова поднялся повыше и вновь попытался снять с железины бездыханно висящую птицу. Голубок тут вдруг так затрепыхал крылышками, что никак его нельзя было ухватить. Шест снова угрожающе наклонился, и Васек опять вынужден был отступить. Ему стало зябко, ноги замерзли, руки потрескались, одна ладошка кровоточила. Тогда Васек решился на смелый шаг: взобрался еще раз повыше и отважно полез на самую верхушку старого подгнившего шеста, но теперь сделал так, что шест гнулся в сторону смотровой площадки. И вот что-то громко треснуло. Васятка вместе с обрубком шеста свалился на самый край площадки. Своей тяжестью Василек сломал одну из перекладин ограждения, и не собрать бы ему костей, если бы не подоспевший друг. Сумел-таки Филя ухватить его и вовремя удержать от падения. Потирая ушибленное место, Васек подымался, на мгновение забыв о голубке. Да еще Филя раскомандовался, стал совать ему портянки. Васек было принял их из Филиных рук, но вспомнил о голубке и снова бросился к краю площадки. Там повис злосчастный прут, а на конце его, словно в силках, продолжал биться голубок. Только теперь Васек увидел, что держало птицу.

Видно, кому-то надоело, что птицы часто натыкаются на торчащий в сторону острый штырь, и его загнули петлей. В эту петлю и угодил одной лапкой голубок, да так прочно увяз, что, сколько ни трепыхал крылышками, освободиться из этого капкана не сумел. Василек, взвесив все обстоятельства, не стал больше действовать необдуманно. Сел на свою куртку, старательно обтер от грязи и снега всегда бывшими при нем холщовыми тряпицами свои окоченевшие ноги, замотал их портянками и обулся. Быстро облачился в свою одежду, еще раз натер руки снегом, смывая кровь, нахлобучил шапку и достал голубка из петли.

Филя стоял в полной растерянности. Он только сейчас по-настоящему понял, что все эти лишения Васек добровольно принял на себя из-за этого беззащитного белого комочка, который теперь запихивал глубоко за ворот своей рубахи, прямо к голому телу. Застегнув сколь мог плотно одежку, Васек начал спускаться.

— Стоп! Куда ты? — вдруг взъярясь на него, закричал Филя.

Васек, бессознательно повинуясь грозному оклику, вернулся на площадку.

— Голубка спас, дурья твоя башка, да вот о людях-то позабыл вовсе! — упрекал его приятель.

Теперь пришла очередь Васька сначала удивиться Филькиной сообразительности, а потом и понять всю важность того упрека, который получил от приятеля.

Васек внимательно огляделся вокруг. Вон они, главные баррикады, у школы. Высокий, плотно утрамбованный снежный вал перегораживал большую дорогу, в снег глубоко уходили черные классные доски, были врыты шкафы, парты, поставленные на ребро, деревянные ящики. Поленницы дров целиком скрылись под снегом, снаружи лишь местами торчали полозья саней или выпирали из снега оглобли.

Кто-то вынес из школы большой портрет Николая Второго и воткнул его в снег лицом к губернскому городу: «Стреляйте в императора, если хотите попасть в баррикаду!»

Другие такие же баррикады перегораживали остальные три стороны этого перекрестка.

Впереди баррикад повсюду была закреплена проволока — где телеграфная, а где ржавая колючая. Этих проволочных заграждений было уже много повсюду. Особенно далеко, почти до линии пожарной каланчи, доходили они на большаке перед главной баррикадой.

Сопя и матюкаясь, опять появилась в проеме голова деда Евсея.

— Громоотвод к едрене фене снесли, сопляки поганые, из-за пичужки какой-то. Катитесь отсель подобру-поздорову! — сипло кричала бородатая голова, чуть возвышаясь над полом смотровой площадки. Усы деда Евсея зло топорщились, глаза словно бы готовились выпрыгнуть из орбит — так округлились и набрякли кровью, лицо ажно посинело не то от сивухи, не то от натуги.

Переглянувшись, ребята решили не вступать с дедом в спор. Они заявили, что моментом спустятся, как только он освободит лестницу. А дед боялся вновь очутиться на высокой площадке с глазу на глаз против двух молодцов и начал поспешно спускаться. За ним спустились вниз и оба паренька.

— Ну, теперь, Василий, давай бог ноги, пока пожарники не трехнулись, — как-то выдохнул сразу Филя и первым наладил лыжи от деда Евсея. Да и Василий не заставил себя долго ждать.

Птенец отогрелся и начал трепыхаться за пазухой, царапаясь не то крыльями, не то лапками.

Когда ребята прибежали на баррикаду, там уже были выставлены повсюду патрули. Хорошо, с этой стороны далеко маячила, выступая высоко над верхней кромкой боковой баррикады, могутная фигура Александра Розанова с добродушной круглой усатой физиономией. Он, конечно, не стал спрашивать пароля, молча перекинул доску, и ребята по ней взбежали на баррикаду. Один за другим прыгнули они сначала с доски на помост, а затем с помоста на снег мостовой.

Васек, словно оголтелый, помчался в школу, одним махом влетел по лестнице на четвертый этаж, глазами шаря по потолку, где бы найти лаз на чердак. Но его внимание привлекла небольшая группа пожилых людей, возившихся у раскрытого окна. Подойдя ближе, он впервые увидел настоящую пушку. Правда, она не имела ни лафета, ни колес, а лежала на толстом брусе и была снабжена большими, словно круглые дверные ручки, держалками, за которые можно было ее поворачивать из стороны в сторону, вверх и вниз. Ее жерло было небольшим по диаметру, но заряжалась она, как и настоящая пушка. Открывался замок, вставлялся снаряд, а боек ставился на боевое положение. Один наводил пушечку на цель по специальной раме с делениями, а другой закреплял ее винтом. А затем оставалось лишь дернуть за ремешок, и боек ударял по запалу, порох взрывался, снаряд вылетал из жерла.

Все это узнал Васек, потому что, увидев пушку, забыл и о голубе, и о чердаке, а стоял рядом с людьми боевого расчета и слушал пояснения, которые давал своим второму и третьему номерам командир орудия и его изобретатель Иван Федотов, мастер-литейщик. Его слушателями были знакомый Василию по «электричке» низкорослый, тщедушного вида старичок — электромонтер Ипатыч и молодой парень, техник-практикант из конторы главного механика завода Миша Крохин, которого Василий лишь однажды мельком видал на заводе вместе с Григорием Борисовым.

Иван Федотов, человек на заводе известный, видно, не знал Василия. Он все поглядывал в его сторону, а когда кончил объяснять, спросил:

— А ты что, парень? Прислали к нам аль из любопытства интересуешься этой штуковиной?

— Так, из любопытства, — ответил Васек и вновь почувствовал, как голубь больно царапнул его прямо по животу.

— Это сын Константина Никаноровича Василий Адеркин, с отцом на «электричке» работают, — пояснил старый электромонтер. И Васек осмелел.

— Не знаете, как пройти на чердак? — спросил он.

— А чегой-то тебе там запонадобилось? — удивился Федорович. И все заметили, как этот вопрос заставил Васятку покраснеть от смущения. Но делать было нечего. Голубок так разбушевался, что Васятке стало невмоготу; того и гляди брюхо насквозь пропорет. Васятка сунул отошедшую немного в тепле пятерню за пазуху, достал голубя и выбросил руку в окно поверх пушчонки. Когда он раскрыл ладонь, все увидели, как, взъерошась и нахохлившись, голубок завозился на Васяткиной ладони, расправил перышки, потоптался и, широко взмахнув крыльями, взмыл вверх.

— Да ты, видать, заядлый голубятник, парень? — спросил слегка озадаченный Васяткиным поступком Крохин.

— Выходит, что так, — безразлично ответил Васятка, довольный, что голубок улетел и теперь сможет вернуться в стаю. Объяснять же, как все это произошло, было долго.

— Ну и дела! — не сдержался Иван Федотов. — Одни революцию начали, в поту, а может, и крови минуты свободной не видят, другие от детских забав отстать не могут.

Василек был преисполнен уважения, если не преклонения, перед этими озабоченными людьми с их пушчонкой. И он ответит в тон Федотову:

— Ваша правда, мастер! Не судите строго, а научите, будьте добреньки, меня, как тут быть. Случай такой — голова ажно кругом идет, а что сделать, сам вот придумать и не могу.

— Говори, — только и нашелся Федотов.

— Вон видите каланчу пожарную…

— Кто ж ее не знает, чудак человек, — не утерпел на этот раз и оборвал его в самом начале Ипатыч.

— Я-то и впрямь чудак, да делу-то этим помощь малая.

— О чем ты? — дружески спросил Крохин.

И Васек быстро стал объяснять им, что каланча у пожарников, а сторожит ее дед Евсей и что был он, Васек, только что на той смотровой площадке и своими глазами каждую мелочь на баррикаде главной видел. А пожарники не с рабочими, а с хозяевами, они и солдат и полицию на каланчу допустят, а те вот такую же высотку будут против рабочих иметь — хоть пушчонку ставь, хоть пулеметом шпарь оттуда — все смерть на баррикаде неминучая.

— Вот теперь вижу не голубятника, но мужа, — любовно потрепал Васятку по плечу Федотов. — Знать, и впрямь ты человек дельный, стоящий. Прости, брат, за голубя. Надо скорее к Сочалову, тут, парень, без штаба задачки такой не решить.

Горохом ссыпался со всех четырех пролетов, где на сапогах по лестнице, где на собственных ягодицах по перилам, Василий. Запыхавшийся, вылетел он на площадь перед школой. И снова столкнулся с Филей.

— Где только тебя черти носят? — набросился на Васятку дружок.

— Что ты опять взъерепенился? — огрызнулся Адеркин.

— Да Сочалов тебя требует.

— А я и сам его ищу.

— Где же ты его ищешь, мудрая голова? — съязвил Филя.

Но порыв минутного раздражения уже миновал, и Филя был по-прежнему спокоен, доброжелателен и добродушен.

— Топай за мной, доставлю тебя к начальству в лучшем виде.

А возвращался Филя из штаба от Сочалова уже вместе с новым своим командиром — крестьянского вида мужичком Дмитрием Кирсановым.

Приказано было вокруг пожарной каланчи усилить линию баррикад, разобрать низ пожарной лестницы, а ночью зарыть под основание внутри каланчи малый фугас.

Филя был прикомандирован в качестве дежурного взрывника. И теперь они с Васяткой таскали от Григория Бормана и проволоку, и аппарат, а затем к вечеру со старого оклада принесли и самою фугаску.

16. НА ГЛАВНОЙ БАРРИКАДЕ

В первую же ночь рабочего вооруженного восстания Степан Кочурин, горячо поддержанный Гурием Кисиным, предложил план партизанской войны против казаков, солдат и полиции.

Слово сразу же взял эсер Расстригин. Он предложил начать с вооруженных налетов на близрасположенные монастыри, скиты, купеческие лабазы.

Глаза у Алексея Садникова загорелись, яркий нервный румянец покрыл его худые, впалые щеки.

— Я сам поведу боевиков на эти рисковые дела, и будь что будет, но с казною мы заживем и опутанные проволокой, словно у Христа за пазухой. У самого исправника половину полицейских перекупим.

Шутка прозвучала издевкой над общим делом и успеха у штабистов не имела.

С немалыми поправками скромный план Кочурина был принят. Несколько групп боевиков одновременно направлялись за линию баррикад в недальние и более глубокие рейды. Было решено эсера Расстригина и меньшевика Садникова попридержать на баррикаде, чтобы по горячности и легкомыслию не наделали глупостей.

Через полчаса разведгруппы и команды бомбометателей ушли на задания.

Вот тогда Василию пригодился и его белый маскхалат и его тренировка с бертолетовой солью, обернувшаяся злой мальчишеской проказой в доме у Борисовых.

Облаченные в белые, сшитые в виде мешков с капюшонами на головах, добротные полотняные простыни, ползли по задворьям кладбищенской улицы два дружинника, посланные в разведку к вокзалу внутренней одноколейной железной дороги.

Василий продвигался быстро и ловко. И ему то и дело приходилось лежать, поджидая напарника.

Ицек Козер был на добрый десяток лет старше Василька. Его очень узкое и словно кем-то специально вытянутое книзу библейское лицо еще более удлинялось клинышком худосочной, редкой пепельно-серой бородки. Бледное до синевы, оно теперь покрылось крупными каплями пота, стекавшего с низкого узенького лба на огромный, словно бы отдельно живущий горбатый нос, а с него еще более крупными каплями падая на землю. Одно это свидетельствовало о том чрезмерном напряжении, которое Ицеку приходилось переносить в столь непривычном для него чисто солдатском деле, к которому он совершенно не был подготовлен. И когда Козер, тяжело дыша, подползал к Васильку, того поражал его вид. Куда девался обычно острый и быстрый взгляд Ицека, привычный, слегка надменный прищур его глаз? Перед Васильком лежал старый, уставший, больной человек. Это пугало Василька, он старался ползти все медленнее, а остановки делать чаще, давая отдохнуть своему товарищу. И все равно из-под челки ровно подстриженных, как у мальчиков из певческого хора или скрипачей-вундеркиндов, волос, чтобы не закрывали лба, у Козера продолжали катиться градины холодной и липкой влаги. «Откуда только это у него берется?» — думал Васек, с удивлением и опаской поглядывая на напарника. Сам он был совершенно сух, и ползти по снегу ему почти не доставляло труда. Козер не захотел надеть телогрейку, а остался в своем длинном черном пальто, полы которого, стянутые плотным белым полотном маскхалата, захлестнули ноги и мешали движению. В том-то и состояла, видимо, разгадка такой его неимоверной напряженности и быстрой утомляемости. Немаловажные причины вынудили Ицека к этому. Именно ему предстояло проникнуть на привокзальный телеграф и прочитать все полученные депеши, так как иной связи теперь с этим поселком, где были перерезаны телеграфные провода, у губернского города не существовало. А в своем приличном интеллигентном пальто все это он мог сделать, не привлекая к себе особого внимания. Да и чувствовал себя в обычной своей одежке Козер куда уверенней, чем в этом вот маскхалате.

Небо затянули свинцовые облака. Ни звезд, ни месяца. Кругом темно. Заводы не работали, «электричка» не давала света в город и на улицы. Лишь вдали возле станции тускло тлели высокие газовые пристанционные фонари. Потушить их — было задание, которое попутно, в ходе обеспечения операции Ицека, поручалось выполнить Василию Адеркину. Всю дорогу тянул он с собою рядом тонкий шест, а в одном из карманов его телогрейки покоился молоток, обвязанный тряпкой. Его он насадит на толстый конец шеста и этот шест за тонкую часть будет раскачивать, чтобы молоток ударил по стеклу, а затем и по газовой горелке.

Кладбище, лежавшее на их пути, встретило разведчиков неожиданной засадой. На расчищенной от снега, выложенной кирпичом могиле сидели два усатых унтера и не спеша угощались водчонкой, закусывая солеными огурчиками да ржаным хлебушком с сальцем. Был у них, видно, и чесночок. Ицек сразу почуял острый запах. Глаза его налились кровью. Он изо всех сил закрыл лицо руками, чтобы чих не так был слышен. Огибать кладбище — значит потерять еще более часа времени, да и не было уверенности, что вокруг ограды не ходит патруль.

Раздумывать долго не приходилось. Васек подполз тихонечко к заранее облюбованному пролому в кладбищенской ветхой ограде и знаком показал Козеру: «Жди сигнала, лежи, не двигайся!» А сам, уложив свой шест вдоль фундамента ограды, проник на кладбище и пополз между могилами прямо на засаду. Неподалеку от унтеров Васек на время затаился и услышал:

— Чих с городу вроде бы ажно сюда до нас ветром принесло. Не вчув, а, Митрий?

— Який тоби чих? Земля идей-то порушилась возля ограды чи у могили. Страхи на этих кладбищах мобуть токи начинаются.

— А ты колы бачив, покойники як вздыбаются?

— Хай тоби грец, Яшка, не зуды — накликаешь беды!

Василек двинулся мимо, проползая позади соседней могилки, обошел унтеров со стороны станции, а за высоким склепиком смело сел, достал плошку, всыпал бертолетки, поджег и стал помешивать фарфоровым пестиком. Когда вспыхнуло холодное пламя и заиграло мертвенно-синим отблеском, Васятка сунул руки под простыню и разом встал, завыв по-волчьи, и начал продвигаться, не сгибаясь, из-за склепика прямо на унтеров.

Те как увидели покойника, перекатились через могилку и ходом по кладбищу в сторону поселка:

— Свят, свят, свят! — слышалось их беспомощное бормотание да раздавался тяжелый топот кованых сапог. Они прыгали с могилы на могилу и вскоре скрылись за оградой в темноте ночи.

— Гады, едва успел руки отдернуть, так бы и отдавили сапожищами напрочь, — ворчал Ицек, во весь рост вместе с Васькиным шестом направляясь по кладбищу к светящемуся синим пламенем Адеркину.

— Теперь, Илья, давай, брат, ноги в руки и бегом, — прошипел Васек, освобождаясь от огонька, высыпав содержимое чашки прямо в склепик, отчего из того синий свет пошел.

К станции они бежали по твердой стежке, благо на ней было уже до них немало наслежено… А перед станцией разделились: Василек пополз к первому, ближайшему газовому фонарю близ товарного склада, где его поджидала Сима Кетова, знавшая здесь каждую кочку; Ицек сбросил маскхалат, утерся тщательно большим пестрым платком, поправил форменную фуражку с молоточками, потрогал холодный браунинг в кармане и решительно в открытую направился к пристанционному одноэтажному флигельку, где помещался телеграфный аппарат. У здания он затаился. В заиндевевшем окне мерцал свет электрической лампочки, на длинном блоке опущенной над самым аппаратом, возле которого маячила фигура телеграфиста.

Ицек видел, как погас первый ближайший отсюда газовый фонарь, а до слуха донеслось шуршание, словно ссыпали несколько горстей сухого песка по трубе с высоты двухэтажного дома. Затем все стихло. На станции стало темней. Козер решительно потянул на себя дверь, она оказалась незапертой. И он вошел.

Телеграфист подремывал у работающего аппарата. Козер бесшумно шагнул к нему и спокойно взял в руки ленту, уже давно извивающуюся на полу. Точки, точки, тире, тире, точки — так привычно было ему читать азбуку Морзе, что в голове сам собою откладывался четко и памятно текст идущей из города депеши:

Телеграфист открыл глаза и вскочил, пытаясь дать сигнал тревоги. В руке у Козера холодным блеском сверкнул браунинг.

— Руки! Вверх, быстро! — спокойно сказал Ицек, прикладывая вороненое дуло револьвера вплотную к груди телеграфиста.

Тот побледнел. Руки его с широко растопыренными пальцами дрожали высоко над головой.

— Взгляните в окно. На станции нет огней. Она занята моими ребятами. Личный состав арестован. Они останутся живы. Я не трону ни вас, ни ваших роликов, но я хочу оградить себя от излишних неприятностей. Не шелохнитесь, смотрите, дружок, пока я не перережу сигнальных проводов и не изуродую зуммер. А вам лучше закрыться от посторонних на засов.

Телеграфист было двинулся, чтобы выполнить новый приказ неизвестного в инженерской фуражке и роскошном длинном черном пальто. Но тотчас же новь ощутил железо револьвера глубоко под ребрами, чуть ниже сердца. И снова застыл на месте.

— Все, что я скажу сейчас, вы сделаете минут через пять после моего ухода, не раньше. Заприте двери, замаскируйте следы порыва сигнализации, приведите в возможный порядок зуммер. Это будет сделать нелегко. Утром можете заменить его запасным! И сидите спокойно, ожидая смены. А там можете поступать, как найдете нужным. И еще: лучше вам вообще забыть, что я побывал у вас. Запритесь до утра ото всех и, если кто-либо станет стучать или ломиться к вам, уничтожьте эти телеграммы. Никто, слышите, никто не должен знать их содержания. А я из третьей силы — «Анархия — мать порядка!», слыхали? Мне надо уходить. Видите, на станции стало совсем темно. Запомните: я дважды дарую вам жизнь — ведь если сохранятся телеграммы до утра, вам и перед начальством отвечать не придется. Пора.

Прощайте!

И Козер выбежал на улицу. Там заливались полицейские соловьи. Ицек прыжками достиг места, где был спрятан маскхалат, натянул его на себя и плюхнулся на дно заснеженной канавы. По ней он решил уходить от возможного преследования.

У выхода на тропу, ведущую к кладбищу, его ожидали Василек и Кетова. Они выглянули из канавы. Свистки не умолкали. Но топот был слышен лишь на одной станции. По-прежнему тусклым огоньком светилось окошко телеграфиста. Разведчики сняли маскхалаты и двинулись бегом по стежке в сторону кладбища. Теперь они уклонились от него далеко в сторону и выбрались к лесу, куда не раз приходили на маевки или подпольные сходки. Здесь им была известна всякая тропинка. Поспешно выбрались они поближе к Шоссейке. Все три маскхалата завернули в заранее запасенную мешковину, и Василий понес этот опасный груз. Отсюда их пути расходились: Адеркину надо незаметно по задворкам, а затем через одну из своих известных ему застав пробраться к главной баррикаде, а Козер с Симой Кетовой пошли прямо обочиной большой дороги, словно путники, бредущие со стороны ярмарки. Пришлось принять из флакончика водчонки, чтобы пахло. С ярмарки никто не возвращался, чтобы «ни в одном глазу».

Подходили они к своим с противоположной от ярмарки стороны, пробравшись туда еще до рассвета берегом Волги. И вскоре текст телеграммы лежал, четко написанный привычной к таким делам рукою Ицека, перед Сочаловым. Ясно пока было одно: впереди был день передышки. Дополнительный боезапас и артиллерия к противнику прибудут через сутки. Казаки и войска вряд ли до столь мощного подкрепления будут пытаться предпринимать какие-либо активные действия.

За ночь морозы окрепли так, что баррикада потрескивала и позванивала, словно до предела натянутая струна. Треухи, шерстяные платки запестрели повсюду, но дежурства на баррикадах не прекратились. Сторожко обходя улочки перед баррикадой, пикетчики зорко вглядывались в ночную темень, стараясь уловить любой шорох. Боевики на баррикаде с берданками, винчестерами, винтовками и револьверами всех образцов, время от времени поспешно отогреваясь в школе, оттаивали, разбирали, тщательно протирали и легонько, уже в собранном виде, смазывали свое боевое оружие.

Рабочие пикеты были высланы и в стороны казачьих казарм, и к солдатской роте, и далеко в сторону въезда в поселок. Там пикетчики пользовались маскхалатами и действовали скрытно.

Обыватели притаились в домах. Ушли со своих обычных постов и полицейские. Казаки и жандармерия опасались рыскать по затемненным улицам.

На телеграфных столбах и заборах по всему поселку затрепыхались продуваемые морозным, льдистым ветром листовки.

В поселке, укрытые кольцом баррикад, торговали две частные бакалейные лавки. Обе помещались на Шоссейной, одна неподалеку от школы, другая ближе к тому концу города, который уходил к соседним деревенькам. Крестьяне на двух подводах подвезли картошку, немного кочанной капустки да репчатый лучок.

Не торговать лавочки не могли. Сбив замки, двери лавок открыли дружинники, теперь за прилавком стоял хозяин, а рядом, в подсобке, дежурил вооруженный боевик.

Образовались длинные очереди, но торговля шла споро. Картошку расхватали у крестьян ведерками за каких-нибудь два-три часа. К двум удалявшимся крестьянским подводам присоединилась третья. На ней, укутанные в брезент, стояли пять больших бидонов для молока. Возница был все тот же, Иван Лонин, батрак кулака Митрохина из недальней деревни, как раз с этого конца. С ним в розвальнях устроилась Марина Борисова. Она получила через Петра Ермова задание привезти в поселок молока для детей бастующих рабочих! На два бидона выдали деньги все из той же кассы, что осталась после расчета с потребиловкой за продукты для баррикад. Остальное молоко предстояло забрать вместе с его хозяевами, чтобы открыть торговлю в поселке с крестьянских подвод на деньги.

Молока крестьяне привезли целый обоз. Уже смеркалось, а торговля шла бойко. Молоко продавали и в розлив из бидонов, и кринками.

А один крестьянин умудрился привезти по-сибирски молоко — ледяными кругами; когда только успел столь молока наморозить?

Но по поселку распространился слух: баррикадники грабят простой народ, купили в деревне по одной цене, а в поселке продавали с каждой кружки чуть ли не на копейку дороже.

«Знамо дело, — подогревали женщин кумушки вроде Зины Рокотовой, жены опозорившегося и чуть было не лишившегося должности в свое время полицейского ротмистра, за что Зина никак не могла простить ни Наташе Вавилиной, своей бывшей подружке, а ныне «баррикаднице», ни «красной портняжке» хромоногой Маруське Борисовой. — Знамо дело, — зудила Зинка, — копеечка, прихвати ко времени — она те и рублик сбережет, а на рублик и еще кака денежка набежит. Маруська Борисова в школе своей закройной да шитейной привычна народ обдирать, что ей вдовья да рабочая копеечка».

Начали потихонечку мужички-помощнички по домам с баррикады тикать — жены отозвали. С кем, мол, идете, такие же дармоеды и прижимы, как и в потребиловке и в заводской администрации. Не успели власть заиметь, как с рабочего люда дерут втридорога.

Не услышь вовремя, не разгадай хитрый маневр подлого врага в штабе, и пошатнул бы «молочный бунт» и главную баррикаду, а не то что крайние да малые.

Два бидона молока, купленные на деньги кассы дружины, были отправлены на склад в школу и приняты Григорием Борманом. Марина Борисова по давно заведенной цепочке от одной к другой собрала всех своих надежных учениц из школы кройки и шитья прямо у себя дома. Благо на улицах ни полицейских, ни солдат, ни казаков. Занавесили шторы, зажгли свет. Маруся громко начала читать листовку:

«Товарищи женщины! Матери, жены и вдовы!..»

В ней сообщалось, что завтра вдовам с малыми детьми и женам дружинников, а также всем примкнувшим к восстанию рабочим и находящимся на баррикадах, если у них есть малые дети, будет роздано бесплатное молоко, купленное штабом дружины. Там разъяснялось населению, что копейка на трехкружечную махотку, а не на кружку, как утверждают кем-то пущенные сплетни, была своеобразной надбавкой крестьянам за их смелый приезд вопреки полицейским запретам и за ту скорость, с которой они откликнулись на просьбу рабочих. Там же приводились высокие цены на молоко на рынках губернского города. Спекулянты взвинтили их чуть ли не втрое. Говорилось и о том, что все деньги за молоко получали с населения сами крестьяне.

— Быстро-то как напечатали! — не удержала своего восхищения Глаша.

— Петр Ермов сочинил, а у нас теперь есть свой множительный аппарат. Вот мы за час все это и отшлепали, — пояснила Мария Николаевна Ефимова-Мусина.

Каждая из пришедших на явку получила 10—15 листовок и район, где они должны быть развешаны или розданы по домам. Еще через час «молочный бунт» начал утихать, а многие мужички оставили теплые закуты и снова вышли к своим постам на баррикадах. Ни один из дружинников без разрешения командира не покидал баррикад ни на час.

Но весть о «молочном бунте», видимо, дошла и до казаков, и до войска пехотного, и до полиции. Они воодушевились, а с наступлением полной темноты двинулись с Шоссейной, с Московской, от пожарки, словом, с трех сторон на баррикады.

На этот раз они подготовились хорошо. Впереди шли дворники с большими ножницами для срезания проволоки, с ломами и лопатами, с топорами и вагами, чтобы ловчее рушить проволочные заграждения, а затем и баррикады.

Разведчики дружины своевременно заметили продвижение противника и быстро донесли отовсюду необходимые сведения в штаб.

А первым заметил подготовку противника и сумел проявить большую находчивость, смелость и оперативность старый Адеркин. Рядом с его домом была амбарушка, которую приспособил под жилье, утеплил и поселился там дворник Епифан из потребиловки. Адеркин увидел соседа в полном параде, еще когда только-только завечерело. Поверх овчины натянул Епифан белый фартук, подпоясался кушаком, вывесил на видном месте ярко начищенную огромную дворницкую бляху, а за кушак заткнул рукоятью вниз железную лопату. В руках он держал ломик.

Любопытство разобрало старого моряка. По-быстрому напялил и он свой бушлатик, фуражку — и к Епифану.

— Откель это ты нарядный такой? — словно бы в шутку подбросил словцо Константин. Ан и клюнуло сразу.

— Не откеля, скажи, сусед, а куда, брат, попаду ноне к ночи.

— Да не пожар ли ужо игде? — всполошился Константин. — Да не томи ты душу, побегу, таку же справу захвачу — и с тобой. Погодь малость.

— Не шебаршись, дядька. Это, брат, доверие надоть поиметь у околоточного. Пожара-то пока вроде бы и-нет, а пламя округ да внутрях поселка.

— Не тяни ты душу, бога ради, сказывай, — не утерпел Константин.

— А игде твой Васятка? — спросил вдруг дворник.

— А игде ж ему быть? Дома, ужо с Нюшкой, подружкой своей, игры начал, — осклабился Константин, а сам весь напрягся.

— Все одно с нами тебе неча, не доверят.

— Ну и чисти свою потребилку, лопатой ровняй да ломом дерьмо подковыривай.

— Серый ты, брат. На баррикады ночью идем. Проволоку порежем, столбики повывернем, а баррикады ломиком пораскидаем. К утру тебе будет мир в человецах и благолепие на земли.

— Что ж, Епифан! Скажу тебе одно: счастливчик, у хозяев на виду. Бывай, друг, с богом, — изобразив на лице кровную обиду, ленивой походкой направился Константин к себе.

Но только дворник ушел, Константин Никанорович подался к баррикадам. Его допросил один часовой, узнал, что сына ищет — Нюшка рожать собралась, передал другому. Так и добрался Никанорыч к начальству, попал к самому Антону Болотову. Ему-то он и передал точнехонько весь свой разговор с Епифаном. Выполнив свое дело, Константин Никанорович тем же порядком, от часового к часовому («нельзя ныне сыну домой, занят больно!»), подался домой.

Теперь во что бы ни стало надо было встретиться с Павлом Александровичем Хорошевым. В завод можно проникнуть только с его благоволения. Но Хорошева не было дома. К заводу ближе чем на выстрел вообще никого не подпускали. Оставалось одно: ждать, когда верный пес господ акционеров вернется домой. Хорошева он все-таки дождался, но тут дело его не выгорело:

— Не могу, поверьте мне, любезнейший Константин Никанорович, просто не имею власти. Вот кончится забастовка, приходите, зла на вас не держу, что-нибудь придумаем, лично вам помогу с работой.

Оставалось идти спать. Но эта ночь не была похожа на прошедшую. Бьют тяжелые пулеметы, то там, вдалеке, то где-то совсем близко раздаются выстрелы залпами, залпами, затем одиночный, еще один… Под такую музыку не уснешь. Оделся Константин Никанорович, прихватил ломик, лопату, пару булыжин сунул в карманы штанов и подался на подмогу сыну к баррикадам.

Сделав солидный крюк вокруг главной баррикады, Константин Никанорович вышел к пожарной каланче. Теперь пробирался во тьме кромешной вдоль забора, пытаясь проскользнуть к угловому дому, но чуть было не упал, наткнувшись на колючую проволоку. Адеркин-старший знал, что каланчу будут отбивать у пожарников, поэтому и стремился сюда, чтобы стать полезным, все-таки он не лыком шит: сколь годов отдал военной службе, пусть морской, но опять же военной.

Кто-то еще шебаршил у баррикады, видно, крепенько зацепился за проволочные колючки. Адеркин двинулся на этот шумок. Сразу все стихло. «Видать, притаился, шельмец», — с неприязнью подумал Адеркин, а его рука наткнулась на человека не то в кожухе, не то в брезентовой робе.

— Тише ты, — зашипел на Адеркина неизвестный, — помоги малость, в колючку прямо по грудки влез, валенцы, язви ее в корень, чуть не все изодрал, ан не пущат, полами кожушка сильно с изнанки шерстью, видать, заклещинился — ни взад, ни вперед.

— Ты кто будешь-то? — спросил Адеркин.

— Кто-кто, ну, человек буду, не лошадь…

— Знамо, человек, коли бухтишь да бадражишь[6], чума тя задери, — обозлился Адеркин.

— А ты кто есть таков, чтобы с меня следствие сымать?

— Дак ты поначалу с крючков сымись, а не зуди чё ни попадя.

— О том и я прошу, подмогни маленько.

Скор был на вспышку Константин Никанорович, да быстро отходчив. Подумал: «И впрямь, чё я на мужика взъелся, сам в потемках блуждаю, не ровен час, так-то вот въеду в колючку, не то в яму каку загремлю ненароком». И стал Константин помогать бедолаге. Мужик оказался здоровенный. Пока отдирал колючки вместе с шерстью кожушка, затем помогал по одной ноге выдергивать из огромнейших валяных сапог, чтоб ловчее было высвободить валенцы из полона впившегося снизу и с боков десятка разной величины ржавых крючков и штырей, Константин Никанорович ажно взмок весь под тяжестью разлапистых ручищ мужика, опиравшегося на его щупловатые спину и плечи.

— Ты с баррикады, что ль? — спросил мужик Адеркина, выдирая меховой малахай, зацепившийся за колючку уже теперь, когда сам мужик высвободился от проволоки ограждения.

— А ты на баррикады? — вопросом на вопрос ответил Адеркин.

— С тобой, брат, не сговоришь, — миролюбиво просипел мужичина.

— А с тобой и вовсе в оверкиль сыграешь, — по-моряцки сострил Адеркин.

— Пароль ноне какой? — напрямки пошел мужик.

— Тебя петух в задницу не клевал? — не то в насмешку, не то серьезно, передавая условный текст баррикадников, ответил Адеркин.

— А отзыв? — сомневаясь в искренности Адеркина, но и малейшего вида в том не подавая, снова спросил незнакомец.

— Отзыв, говоришь? А отзыв, браток, простой: «Обязательно клюнет, да так, что и лаптей боле не сплетешь». После этих слов берут тебя за белы руки, ведут к главному, а у того, вишь, и чарочка на столе для сугреву. Только это я слышал на той баррикаде, что к узкой улочке выходит, а здесь, может, какой иной отзыв. Но пароль, паря, на всю ночь и для всех один.

— Давай, шумни пароль, служивый, — разглядел-таки мужик на Адеркине морскую фуражку.

— А мне вроде бы и ни к чему туда, я в обратную сторону шел, да вот заблукался тут да с тобой, шалопутным, встрелся.

— Лазутчик ты, служивый, значится, с баррикады до казаков? — попытал еще раз Адеркина мужик.

— А ты откеля? С того берегу на наш правишь да шлюп-от течь дал, пузыри пускаешь?

— Чё ты мне лясы точишь? А ну отвечай, кто есть ты и зачем нощью аки тать блукаешь? — грозно засипел мужик, а сам шагнул к Адеркину да хвать было его, но верткий и от роду шустрый Константин Никанорович ужом шмыгнул меж лапищ да и затаился в теми за выступом дома.

Прошло еще какое-то время. Оба стояли не шевелясь, да только Адеркину было понадежней, он видел верзилу, а тот не знал, где притаился его спаситель. Вечно продолжаться это не могло.

Мужик направился к дому и стал искать места, где можно было бы отогнуть проволоку и придвинуться хотя бы чуток туда, к каланче. Вот он натянул толстые канатные варежки, схватил провод и оторвал его вместе с толстенным железным костылем, вбитым в бревна. Еще рванул. И тут довольно яркий луч фонаря, видать работавшего на новых электрических батарейках, ударил в лицо мужику. Тот резко повернулся спиной, собираясь удрать.

— Стой, не то стреляю! — прозвучал голос откуда-то сверху баррикады.

Мужик стремительно бросился в темноту, но Адеркин подставил ногу, и загремел великан со всего маху на мостовую. Константин Никанорович навалился сверху и закричал сколько было сил:

— Давайте сюда, лазутчика держу!

Раздался выстрел, сбивший фуражку с Адеркина. Откуда-то сбоку бежали люди. Мужик рванулся что было сил, сбросил с себя Адеркина и, тяжело топая валенцами, подбитыми кожей, тяжело пыхтя, все-таки успел скрыться в боковой улочке.

Адеркина окружили.

— Кто такие, что здесь делаете? — выкрикивал молодой неведомый Адеркину парень, наводя на него пистолет.

— Баррикаду порушили, гады, — ответил ему другой, более густой мужской голос, показавшийся Константину Никаноровичу знакомым.

— Пашка, Хромов, это ты? — прокричал в темноте Константин Адеркин, так и не подняв рук под наведенным на него каким-то молодым пареньком пистолетом.

— Кто меня кличет? — отозвался Павел Хромов, командир боевого охранения.

— Константин Никаноров сын, — спокойно отвечал отец Василия.

— Адеркин? — уточнил Хромов.

— Он самый, — отозвался Константин Никанорович.

— Что вы здесь, батяня, с кем это вы были? — подошел к нему, протягивая руку, Павел.

— Кто стрелил? Стрелил кто, спрашиваю? — вдруг взвился Адеркин.

— Ну, я стрелял, — отозвался Хромов.

— По мне бил, салага! — не унимался Адеркин. — Вон, возьми поди фуражку, небось дырка там.

Подняли фуражку, сзади кусочек кантика был ровненько срезан, словно бритвой полоснули.

— А где же ваш приятель? — спросил парень. Он уже спрятал револьвер, но никак не мог взять в толк, зачем понадобилось знакомым их командира ломать баррикаду.

— Приятель, говоришь? Чистой воды лазутчик, хотел просочиться незамеченным, да не хитро тут у вас, ни черта не слышите. Мы тут с ним, почитай, минут десять гуторили, а потом он еще, гад ползучий, проволоку рвал. Да здоров больно. Когда побег, я ему подножку, да на него. Тут по мне вот Пашка и стрельнул, а тот верзила стряхнул меня с могутных своих плеч, словно былинку, и убег.

Так вот попал на баррикаду и старший Адеркин.

Над городом стояла сторожкая, напряженная тишина.

Партизанские действия дружинников имели в эту ночь малый успех.

С наступлением темноты, облачась в маскхалаты, группа Аметистова, за которой закрепилась кличка «два маленьких» — Меньшой (Александр Аметистов) и Иван Меньшов — вместе с Павлом Васильевым, облаченные в маскхалаты, незаметно пробрались вдоль стенки завода к палисаднику большого деревянного дома в девять окон по фасаду, увенчанному парадным купеческим крыльцом с тяжелым навесом. Здесь размещалась контора исправника Волжских заводов. Тускло теплилось оконце светелки, глубоко запрятанное под раскрыльями заснеженной железной крыши. Но отсвет подслеповатых и узких окон дома все-таки падал на палисадник. Закутанный в кожух, у входных дверей на крыльце подремывал полицейский. Пришлось проникнуть к дому только с его торцовой стороны. Четыре нижних окна внизу пугали темными проемами, а в верхних горел свет. Словно бы наползая на дом, темным призраком свисали над ним стылые корпуса Волжских заводов, отделенные от улочки тяжелой каменной стеной.

Полицейский на крыльце громко чихнул, пробормотал что-то, и крыльцо заскрипело под его ногами.

Группа Меньшова, притаясь, наблюдала за полицейским. Аметистов расположился неподалеку от палисадника под прикрытием товарищей. С бомбой за пазухой, он лежал ближе всех к торцовой стене строения. Павел Васильев оказался на наиболее выгодном участке, и тоже с бомбой за пазухой, — именно там, где на втором этаже располагался кабинет исправника. Уже забрезжил рассвет, времени оставалось в обрез. Павел принял решение самостоятельно забросить бомбу в наиболее ярко светившееся окно второго этажа. И не рассчитал своих сил: бомба ударилась о нижний край оконной амбразуры. Взрывной волной выбило стекло, и та же воздушная волна легко подхватила Павликово невеликое щуплое тело и бросила его головой в сугроб возле придорожной канавы. Туда мгновенно подоспел видевший эту картину Меньшов. Он с силой выдернул Павку за ноги, схватил под мышки и поволок в сторону проходного двора, заранее подмеченного на случай отхода. Аметистов пальнул по сбегавшему со ступеней крыльца полицейскому, но не попал. Полицейский грохнулся в снег, опасаясь второго выстрела, но Александр догонял уже Меньшова, волочившего Павла. Лишь во втором проходном дворе, когда Ивану Меньшову пришлось перекинуть через забор брыкавшегося Павлуху, а самому прыгнуть вслед за ним, он понял, что Павел живехонек и здоровенек так, что Иван еле-еле догнал его уже у въезда на большак. Аметистов споро продвигался вслед за друзьями. На главной баррикаде их встретили как победителей.

Через час в штаб прибежала Полина Бардина, следившая за происходящим из светелки соседнего дома, где жила ее подружка. Осколком бомбы или стекла легко был ранен вестовой исправника, дежуривший в его кабинете. Сам исправник в эти минуты уходил «до ветру».

Но поселок сразу ожил. Раскрылись заводские ворота, и взвод солдат перебежками, укрываясь за выступами домов, направился по Московской к главной баррикаде, а на улицу Соборную вырвалась сотня казаков. Баррикады встретили их дружным огнем. Завязалась перестрелка.

Борис Черняев, Сергей Ермов, Павел Васильев и еще несколько дружинников пробрались дворами к Соборной улице и бросили под казацких коней две малые бомбы.

С хрипом упала лошадь под хорунжим, но наездник остался жив. Его подхватили на другую лошадь, и сотня галопом подалась к казачьей казарме. Солдаты успели-таки разворотить одну из боковых баррикад (на ней в эти часы не было людей), но дальше двинуться не смогли. Подвижный отряд Бориса Черняева успел на Московскую и дружным огнем из винтовок, дробовиков и револьверов отогнал, а затем рассеял солдатскую полуроту. Рабочие преследовали солдат до самых заводских ворот. Они забрасывали их из-за заборов и из ворот камнями, болтами, гайками, поливали водой из бадеек, натравливали на них цепных собак. Ермов успел притащить свой оркестровый баритон, и поселок огласили громовые раскаты трубы иерихонской, звуки которой, по преданиям старины, способствовали разрушению стен. Солдаты оробели и поспешно укрылись во дворе завода, плотно прикрыв обе створы. Ермов так увлекся, что, лишь получив от Бориса Черняева хорошего леща по шее, опомнился и спрятал трубу. Отряд вернулся на главную баррикаду. В перестрелке с казаками и солдатами был ранен Павел Васильев, слесарь с «электрички». Его принесли на одеяле в помещение баррикадного госпиталя. Дежурные сестры Наташа Вавилина-Черняева и Марина Борисова под руководством опытного фельдшера госпитальной дружины Веры Федоровны Корзановой оказали раненому необходимую помощь, накормили его и напоили крепким чаем с куском сахара.

Поправив на раненом сползающее на пол одеяло, Вера Федоровна перекрестила Павла, постояла возле него и, тяжело вздохнув, пошла в красный угол, где теплилась лампадка. Там она опустилась на колени и начала истово молиться, тихо плача.

Девчата приумолкли, продолжая свою работу. Они готовили бинты и щипали корпию, которая служила вместо ваты.

Неспокойной, тревожной была эта ночь и в штабе. У восставших не было главного — запаса патронов. И негде и нечем было пополнить эту величайшую недостачу. А при таком малом боезапасе не до наступательных операций. Как ни горьки дела, Матушев-то заранее знал — придется держать оборону. Выход один: впереди главной баррикады как можно ближе к въезду в поселок заложить единственный большой фугас, чтобы вовремя взорвать его, уничтожив при попытке прорыва главными силами как можно больше солдат противника.

Лучше бы, конечно, закопать такой фугас где-нибудь перед въездом в поселок, но поздно: там уже стояли солдатские пикеты и рыскали казачьи разъезды.

Слабость восставших состояла еще и в том, что большинство штабистов и командиров боевых отрядов — новички в военном деле и не имели какого-либо представления о порядке ведения вооруженной борьбы, о значении в этой схватке стратегии, об умелой военной тактике. Зато многие слышали о баррикадах. Был на памяти опыт парижских коммунаров. Большинство дружинников верило в единственную возможность — позиционную войну под прикрытием баррикад. К этой борьбе, казалось, все было подготовлено — какой-никакой и боезапас, и питание, и медикаменты. Баррикада представлялась боевикам неприступной крепостью. С ней связывали веру в успех борьбы, за ее хлипкими с военной точки зрения заслонами дружинники чувствовали себя, как за каменной стеной.

Здесь, думалось, можно будет дать достойный отпор до зубов вооруженному врагу. Здесь не страшна, казалось, ни пехота, ни даже казачья конница. На людях и смерть красна. Так и на баррикаде. Здесь и умереть можно было красиво в кругу друзей-единомышленников.

Романтика баррикадных боев вошла и в кровь и в мозг восставшего народа.

И штаб прислушивался к мнению, которым жило большинство.

А в губернском городе телеграфный зуммер выталкивал и выталкивал в Питер сигнал за сигналом. Губернатор испрашивал у министра внутренних дел более двух десятков тысяч рублей для организации особого отряда по борьбе с мятежниками на Волжских железоделательных заводах, сообщая о том, что этот район объявлен на положении усиленной охраны.

Между тем первая и не самая трудная ночь рабочей обороны подходила к концу. На баррикадах складывался свой неуютный, полный тревог и неожиданностей быт, смахивая на неспокойный быт воинского подразделения, осажденного в большой крепости.

На следующую ночь под прикрытием тьмы казачья сотня пыталась приступом взять главную баррикаду. Выгарцевав из Соборной улицы, сотня перестроилась широким фронтом во всю ширину Шоссейной. Далеко впереди конных казачьих цепей у обочины большака горячил высокого ладного скакуна лихой казачий офицер. Вот по его приказу казаки вскинули на изготовку новенькие карабины. Офицер взмахом сабли скомандовал: «Пли!» Первая цепь казаков дала дружный залп по баррикаде. И тут же положила коней. Снова махнул сабелькой молодой офицерик, и второй раз залп оглушил баррикаду. Третья цепь галопом пошла в промежутках меж второй и с ходу произвела свой грозный залп.

Офицер теперь гарцевал уже на самой середине шоссе, а за ним, сдерживая разгоряченных коней, продвигалась вперед казачья сотня.

Баррикада не отвечала: берегли патроны.

— Молодцы боевики, — отметил Сочалов, обернувшись к начштаба Матушеву, — это же истинно солдатская выдержка!

А у раскрытого окна, в школе, Ипатыч что-то нашептывал Ивану Федотову. Вдруг все пришло в действие. Иван Федотов — командир расчета — встал позади самодельного орудия и, подкручивая винты угломера, начал наводить напрямую.

Офицерик стоял в тридцати саженях от баррикады, неподалеку от линии проволочного ограждения, сзади в четыре цепи растянулась казачья сотня.

Заряжающий Михаил Крохин вложил в жерло пушчонки боевой снаряд. Третий номер, подносчик, старик сторож «электрички» Ипатыч, суетился у корзины со снарядами, готовясь передать следующий залповому. Федотов почти шепотом как бы выдохнул: «Огонь!» Затем на секунду затаил дыхание и плавно дернул спусковой конец.

Далеко за баррикадами над мостовой легонько взметнулось снежное облачко, где красиво гарцевал офицерик, и, неестественно взмахнув руками, он стал валиться на сторону с коня. А когда в ушах Сочалова и Матушева прозвучал несильный звук разрыва, над местом взрыва осталось лишь облачко мутного желтовато-белого пара. Когда все рассеялось, офицер лежал далеко в стороне от коня, около палисадника приземистого деревянного дома, казачий конь бился в предсмертных конвульсиях на снегу большака.

— Ур-р-р-ра! — прозвенел в морозном воздухе мальчишеский голос, а сюда, наверх, донесся одобрительный шумок с главной баррикады. Дрогнули казаки. Без команды развернули коней и беспорядочно, что называется унося ноги, аллюром три креста поскакали к своим казармам.

Расчет готовился к новому выстрелу.

Федотов наводил свое крохотное орудие на военную, крытую сверху глухим коробом таратайку, которая мчалась во весь опор к месту гибели казачьего есаула. Ее сопровождали два дюжих казачины. Они скакали, грозно размахивая своими плетками.

И вдруг, слегка побледнев, командир скомандовал: «Отставить!», конвульсивно при этом отдернув руку от спускового шнура.

Номерные не поняли командира. Не успел среагировать на этот неожиданный отказ от выгодного боя и Матушев. И только секундой позже увидел он, как из ближайшего дома выскочила русокосая невысокая девушка в белом фартуке с большим красным крестом на высокой груди. Она подбежала к офицеру, но тот был уже мертв.

Марина Борисова — это была она, сестра милосердия, из рабочего госпиталя — не отошла от убитого и тогда, когда увидела казачью санитарную повозку. Она хотела выполнить свой долг сестры милосердия до конца. Но к убитому уже подскакала пара взмыленных лошадей. Из санитарной фурманки выскочили два усатых казака, волоком втащили тело офицера в повозку и поспешно ускакали. На прощанье лихой казак из сопровождения ударил девушку наотмашь плетью, с потягом, бездумно и беспощадно.

В белых бинтах под одеждой, вся залитая раствором йода, Марина вернулась на главную баррикаду.

— Здесь мы победим или умрем, — тихо сказала она. И не уходила в укрытие до самого конца своего главного боя и своей победы.

А баррикада уже третьи сутки жила особой, неповторимой жизнью, полной тревог и надежд, ожидания неизвестности и постоянной готовности к отпору. Женщины нет-нет да и вынесут из соседнего с баррикадой двора ведерко студеной воды. Сторожко осмотрятся, нет ли пальбы, и плеснут воду на утрамбованный перед баррикадой снег: пусть крепче схватит ледок, надежнее будет рабочая крепость, неприступней рабочий редут.

«Товарищ! Не найдется ли махорочки, погреться охота». Это душевное обращение залетело на баррикады с маевок, с подпольных сходов, из политических кружков. Оно еще не стерлось, не отштамповалось, не сгладилось до привычного. Оно отражало романтическую возвышенность революционного порыва людей, спаянных единством цели, единством нового, тревожного и боевого баррикадного уклада в одну большую революционную семью, готовую делить с любым из стоящих по эту сторону и радости, и огорчение, любой успех и любую печаль, которые здесь, так же как и общая судьба, стали достоянием всех и каждого.

— Возьми вот кисет, товарищ! Отсыпь сколь надо, по своему вкусу. А я пока кресальцем искру выбью.

Антон Болотов снял огромную стеганую, словно ватное одеяло, варежку с левой руки, вынул трут, кресало и неторопливо сильными ударами железяки о твердый камень начал высекать искру, чтобы затлел огонек и соратник по баррикаде смог прикурить.

Яким Смычков был левша. Он проворно крутил одной левой из клочка где-то сорванной и припрятанной на такой случай афишки длинную тонкую цигарку, совестливо загребая в ее узенький раструб чужой махорки, чтобы не очень внакладе оставить хозяина полупустого кисета.

Смычкова знали в литейке как человека мастерового и сметливого в работе.

— А что, робяты, — шутил кто-либо из стариков, — наш-то Якишка не хуже тульского левши блоху подкует.

— Не то тянешь, дед, — отвечали мужики помоложе. — Какой из его коваль? Вот подкову золотеньку с целым набором невидимых глазу шпонок Якимушко запросто может отлить для самой царицы-инфузории или еще кого-нито.

Но Антон работал на судоверфи вдали от литейного и Якима Смычкова не знал. На главную баррикаду пришел по заданию штаба, где все его члены с сегодняшнего вечера несли посменное дежурство.

После удачного удара баррикадной пушчонки пока что наметилось относительное спокойствие, но люди чувствовали: надвигается гроза.

Кое-где на дальних улочках солдаты и полиция с помощью дворников перерезали и разобрали проволочные заграждения и потеснили баррикадников, а одна из боковых баррикад была даже оставлена ее защитниками, они отступили, а часть из них разбрелась по домам. Кое-где особо слабонервные сеяли панику среди нестойких, особенно в среде родни из обывателей, случайно примкнувших к дружинникам, так как их дома оказались в районе рабочих баррикад.

Болотов нес свое первое дежурство на главной баррикаде.

Яким с нескрываемым удовольствием прикурил свою «козу», припав к волосатым, красным на морозе ручищам Болотова, в которых маленьким светляком тлел кусочек трута, подожженного искрой от кресала, и сладко затянулся махорочным крепким дымком.

Болотов закуривать не стал, напялил варежки, побил себя по бокам врасхлест крепкими длинными ручищами, чтобы немного согреться, и снова словно застыл, вперив глаза в Шоссейную, потом изучающе полазил взором по крышам домов, по сереньким вдали карнизам завода, затем по направлению к пожарной каланче.

— Слышь, товарищ! — нарушил молчание Смычков. — А я тебя вроде бы знаю. Не Болотов твое фамилие? Говорят, плотничаешь на судоверфи.

— А мне твоя личность неведома. Не встречались, знать. Не мала она у нас, судоверфь, сам знаешь.

— Да я с литейного.

— Отколь обо мне слышал?

Яким рассмеялся, видимо вспомнив что-то, связанное с Болотовым.

А Болотов снова надолго умолк, еще и еще раз пройдясь зорким взглядом по Шоссейке и крышам домов.

— Ну точно, ты и есть Антон Болотов, — вновь нарушил стойкую тишину Яким, широко и добро улыбаясь. — Самый ты что ни на есть молчун среди наших руководителев.

— Почто так? — удивился Болотов.

— А я те ментом одну сценку изображу, ты и поймешь.

Болотов повернулся к Якиму, поудобней устроился на бревне, высшей точке баррикады, скрытый теперь от взоров со стороны противника большим портретом царя, обращенным лицом к врагу.

А Яким спустился на нижнюю террасу баррикады. Теперь верхняя стала ему словно стол или конторка. Цигарка была докурена, погашена и умята в снег. Явно привлекая внимание других баррикадников, Яким громко, густым, не своим баском сказал:

— Разбирается дело помощника директора Волжских заводов Камского, председатель суда Антон Болотов, плотник судоверфи, общественный обвинитель Степан Кочурин, литейщик.

Дело Камского, взяточника, хапуги и грубияна, было широко известно. На митинге под открытым небом в прибольничной роще самостийно родился народный суд, в работе которого участвовало более трех тысяч рабочих. Тут и был оглашен один из первых приговоров народного суда. Под улюлюканье и одобрительные крики толпы дружинники с милицейскими повязками на рукавах вывезли в тот вечер с судейской лужайки на угольной тачке жирного, визжащего, что твой поросенок, господина Камского на заводскую свалку.

— Вот тебе, негодяй, отсюда все пути открыты, — сказал тогда начальник отряда народной милиции Александр Аметистов, вываливая Камского из тачки в мусорную яму. И добавил: — Вперед иди, подале от нас, хоть налево правь, хоть направо свои лыжи востри — всюду твоя дорога. Но запомни: назад, сюда к нам на завод, тебе пути нет и не будет во веки веков.

— Аминь! — насмешливо подхватили дружинники с милицейскими повязками.

Услышав басок Смычкова, баррикадники ясно вспомнили всю эту недавнюю историю. Все они были ее активными участниками. Разговоры стихли. На баррикаде слышался теперь только голос Смычкова, а баррикадники с удовольствием стали зрителями своеобразного дивертисмента, который устроил Смычков, чувствуя себя на баррикаде словно на театральных подмостках народной столовой.

— Суд революции идет, прошу встать! — строго и так естественно и убедительно для тех времен самого начала революции прозвучал голос Якима, что некоторые из боевиков невольно поднялись со своих мест и, засмущавшись, завозились, вновь садясь и делая вид, будто просто поудобней устраиваются.

А спектакль продолжался.

— Я, общественный обвинитель Степан Кочурин, упрашиваю вас, товарищ судья, и всех вас, присутствующих на суде: кто устраивал на завод злейших врагов рабочих — шпиков, провокаторов?

Теперь басок Смычкова загустел, и на самой низкой басовой октаве послышалось лишь одно слово, произнесенное, это поняли все, судьей Антоном Болотовым:

— Камский!

И снова голосом Кочурина звучит в устах Смычкова прокурорский вопрос:

— Кто во время наших стачек и демонстраций натравливал на нас и вооружал шпану и пьяниц с пристанционных складов?

И опять голос густел и вылетало одно слово:

— Камский!

И снова вопрос прокурора:

— Кто подпаивал и подкармливал пьяниц и лежебок пожарников, платил им деньги за то, что выслеживали демонстрантов?

— Камский! — звучал в ушах баррикадников густой басок Смычкова — Болотова.

— Кому надо дать по шее, вывезти на тачке и запретить когда-либо появляться на Волжских заводах?

И в последний раз густой басок отвечает:

— Именем рабочего народа революционный суд определяет: виноват Камский. Меру пресечения, предложенную общественным обвинителем, милицейскому наряду привести в исполнение немедленно. Товарищ Аметистов! Действуйте.

Будто и не гложет сердца тревожное ожидание неизвестности, будто не затаился тут каждый, чтобы дать решительный бой лютому врагу восставших рабочих, а сидят они все по-прежнему, как месяц-другой назад, на спектакле народного театра в рабочей столовой. И баррикадники дружно ударили в ладоши. Кто снял, а кто и не снимал варежек, и потому откуда сухо и звонко, а из иных мест глухо, словно подушку выбивают, раздались аплодисменты. Настоящий театр, подлинная сцена. Разве что Яким Смычков не раскланивался.

Болотов улыбнулся глазами, поднимаясь, подал руку Якиму и, когда тот поднялся на следующую террасу баррикады и встал рядом с могутным и в росте, и в плечах, и во всей комплекции Антоном Болотовым, прижал «артиста» к себе и сказал два слова:

— Молодчина, памятливый!

С этим и ушел в штаб сообщить обстановку за прошедшие полчаса.

Смычкова окликнул командир его отряда. Это начало действовать нововведение, предложенное одним из штабистов-дружинников на недавно прошедшем совещании штаба: каждый час делать перекличку своего отряда в дежурке и на постах. Регулярная перекличка исключала всякие неожиданности: быстро обнаружится дезертирство, каждый баррикадник может в ответ на оклик задать вопрос своему командиру и получить разъяснение, что обеспечивало постоянный контакт командира с отрядом, как и его уверенность в том, что дружинники понимают свою задачу на вверенном участке.

Командиром Сочалова, приданного команде охраны штаба, стал сам Степан Кочурин. И голос Кочурина и отклик Смычкова вызвали непонятный Степану Митрофановичу веселый смех баррикадников. Кочурин не был свидетелем только что разыгранного Смычковым спектакля. А именно по голосу Смычкова, который, оказывается, очень точно сумел передать и тембр и высоту негустого баска Степана Кочурина, все узнали Якимова командира. Это и вызвало невольный добрый смех.

— А ты чё? Анекдот, что ли, рассказывал? — спросил Кочурин. И смех на баррикаде усилился.

Даже Смычкова смутил этот дружный гогот сотоварищей. Он примолк и не ответил на вопрос командира.

— Да не спишь ли ты случаем, Смычков? — забеспокоился Кочурин.

— Разговор тут душевный о тебе случился у нас при Антоне Болотове, — отозвался Ипатыч, старик сторож с «электрички». Он ходил перекусить и невольно задержался, выслушав весь спектакль Смычкова.

— А вот разговорчики надо бы отставить, — рассердился вдруг Степан. — Смотреть в оба, слышите? Словно кошка — и сквозь сумерки, а там и темноту. Самый малый шорох, не заметь его, может обернуться большой бедой. О любом происшествии немедленно докладывать командирам.

Кочурин поспешил в штаб увидеться с Болотовым и выяснить, что за треп тут про него, заместителя командира сводной дружины, не ко времени затеяли.

На баррикаде было тихо.

17. БОЛЬШОЙ ФУГАС

В тесной полутемной комнатушке под образами едва теплилась неизвестно кем зажженная лампадка. У небольшого кухонного столика на табуретках и обрубках бревна сидели четверо: Леня Дмитриев — командир вновь сформированной особой команды подрывников и бомбометателей, Василий Адеркин — специалист по фугасным устройствам, Яким Смычков — это он отливал оболочки для бомб и обоих фугасов, и Владимир Володин, — подручный Грача из модельного. Он изготовил не одну модель для отливок фугасов и бомб.

Старший по возрасту был Яким Смычков, но сейчас лишь доверие, оказанное штабом дружины Лене Дмитриеву, определяло здесь и авторитет и старшинство. Леня Дмитриев еще подростком начал дружить с Василием Адеркиным, а другой их дружок закадычный Паша Хромов, кочегар с «Централки» на параллельной улице верховодит боевым охранением отряда Дмитрия Курсанова. Вчера ночью вместе с ними Леня зарывал малый фугас под пожаркой. Все прошло благополучно, только с дедом Евсеем закавыка вышла. Не идет спать в дежурку, хоть плачь. Скоро и до свету с ним досидишься. Хорошо, бывалый солдат Дмитрий Курсанов не растерялся и быстро уладил дело: вызвал к себе Евсея и одарил за примерное несение службы стаканом водки, горбушкой хлеба и соленым огурцом.

Ажно слеза прошибла старика. Выпил залпом, огурец откусил смачно, с хрустом, и отколупнул от горбушки толику.

— Окажи честь, прими мою долю, — молил Курсанов, протягивая другой полный стакан. — Сам понимаешь, командиру окличку делать, не дай бог захмелею, а с устатку еще и всхрапну. Сделай милость, Евсеич!

Разомлел от вина и невиданной ласки старик, принял. Тут и сломило старика, в сон кинуло. А Курсанов его быстренько на тюфяк. Захрапел дед во все завертки. И тогда лишь дежурного оставили при нем. А все собрались под каланчой, и пошла работа. Когда утром дед Евсей заступил на дежурство, ему в закопченном и пыльном окошке светелки дома напротив пожарки померещилась знакомая фигура.

— Новый пост Курсанов учредил, — разъяснил Павел. — Вроде как подчасок твой ныне Филя, на случай внезапного нападения. Если он тебе засигналит, скачи кубарем с каланчи, докладывай командиру.

А сегодня дельце предстояло похлеще — большую ямищу под фугас продолбить надо в мерзлой земле. Пока что вперед по шоссе ушел отряд баррикадников вбивать поперек него длинные отрезки толстых железных прутов для железного частокола, который им предстояло затем сплошь опутать колючей проволокой. Возня у частокола и шум, поднятый там, должны были отвлечь внимание от неизбежных шумов при закладке большого фугаса.

Видно, устарело в ту ночь древнее речение, что, мол, нет пророка в своем отечестве.

— Братцы! — нарушил полусонное молчание за кухонным столом Владимир Володин. — Слыхивал я, литейщики костров не жгут, а паковую землицу в ины дни парят, чтобы тепла была, лучше связывалась.

— Ты это к чему? — по законам старшинства спросил Дмитриев.

— А к тому, дорогой товарищ командир, что костры-то и нам запрещено жечь.

— Кипяточком греть предлагаешь, — живо откликнулся Смычков. — Дельно удумал, и шуму меньше, и дело быстрее пойдет.

— Володин! — отдал приказ Дмитриев. — Бегом на главную баррикаду, через штаб забирай с десяток женщин, что поопытней в делах с русскими печками да котлами, разведи всех по ближайшим домам, а дежурным передай приказ — пособлять дровами, мужской силой, кипяток держать наготове. Носить воду к месту будущей закладки фугаса вменяю в обязанность тем же дежурным, таскать кипяток, чтоб не остыл, надо быстро: ведрами, медными чайниками, самоварами.

Прошло не более двух часов, а места, где зарыт фугас, не узнать. Все выглядело словно всегда так, хотя, может быть, саженей на 20 вдоль шоссе улица казалась вроде бы чище, прибранней, нежели на других ее участках, скажем возле самой баррикады. Оттуда первыми и заметили на рассвете этот малый просчет, вышли с метлами и подмели всю улицу.

В домишке оставили двоих — Василия Адеркина вверху у индуктора да Владимира Володина внизу — дежурным по этому дому.

Леонид Дмитриев со Смычковым вернулись в распоряжение штаба.

Небольшой отряд Ефросиньи Курсановой расположился на баррикаде, построенной в узком переулке, прикрывая подходы к школе со стороны Волги и деревень, а ее командный пункт помещался во внутреннем флигеле солидного дома Пантелея Романовича Вавилина, в глубине двора. Окнами этот дом выходил на большак прямо против школы. И там развернулся главный госпиталь штаба восстания.

Светало. Ночью Ефросинья помогала начинять взрывчаткой большой фугас и сейчас пробиралась проходными дворами к своей баррикаде. И прибыла туда буквально за мгновение до того эпизода, который на долгие годы затем остался в ее памяти.

Казачий разъезд, видимо с ночи посланный в дальний обход, сумел бесшумно подойти к тыловому заслону рабочей дружины. Казаки спешились, поручив охрану коней одному из бывалых служак, и он держал теперь всех коней головами друг к другу на коротком поводу. Казаки незаметно укрылись на крылечках, в проемах калиток, за углами домов, наблюдая за переулком и баррикадой.

На доме Вавилина сильным порывом ветра неожиданно для всех развернуло большое белое полотнище флага с крупным красным крестом посередине. На самом гребне баррикады появился Федор Лекарев, человек немного сентиментальный, увлеченный театром и стихоплетством.

Вот и сейчас, стоя в полный рост, чтобы лучше видеть флаг Красного Креста, Федор заговорил не очень складными, но все-таки стихами:

Прицельная пуля казака оборвала стихи Лекарева. Он упал на баррикаду, и кровь маленьким ручейком потекла из крохотной ранки в височной доле лба. Поэт был мертв.

На звук выстрела из маленького домика, где поселился временно доктор Корзанов, выбежал начсанотдела Петр Ермов. Он безуспешно уламывал Викентия Викентьевича принять официально пост главного врача баррикадного госпиталя, тот упорствовал, хотя и не отказывался в случае крайней надобности оказывать медицинскую помощь баррикадникам.

На середине мостовой Ермова подранили в ногу. Петр упал плашмя, потеряв на секунду сознание. Придя немного в себя, он попытался подняться, но от резкой боли в ноге снова упал. Кровь, натекая из сапога, образовала на синевато-белом снегу алую лужицу. Ермова заметили с баррикады. Из калитки соседнего двора на помощь Ермову выбежала медицинская сестра Глаша Бакова, но и ее тут же ранили метким выстрелом в руку. Большое статное тело по-русски красивой молодой женщины распласталось на снегу. Эту дикую расправу над беззащитными людьми, призванными лишь оказывать милосердие ближним, видел из окна домика Викентий Викентьевич. Он поспешно оделся, схватил докторский саквояж и вышел на крылечко домика. И тут же получил удар в грудь рукояткой сабли, зажатой в мосластом кулачище усатого казачины в лохматой черной папахе. Тот сдернул доктора с крыльца, и, грубо выругавшись, с силой нанес ему новый удар по спине, теперь саблей плашмя. Докторский саквояж отлетел на мостовую, а старик остался беспомощно лежать у порога дома, из которого так спешил к раненому. Горькие крупные слезы застилали помутненный взор старика.

Все это видела Фрося Курсанова. Она торопливо, но зорко всматривалась в каждый затененный участок переулка, в каждый выступ дома, в каждое крылечко, считая казаков. Их было не так много. «Но где же спрятаны кони?» — осенило Фросю, и она тут же направила приданную ее баррикаде разведчицу Бардину найти место, куда казаки спрятали коней.

Петр Ермов приходил в себя. Кровь на морозе подмерзла и перестала вытекать из раны. Однако боязнь возобновления острой боли какое-то время сдерживала Ермова. Но когда он услышал выстрел, сделанный по Глаше, а вслед за этим увидел, как сбили с ног Викентия Викентьевича, страх за себя исчез, появилась жажда немедленного ответного действия. Превозмогая боль, Петр пополз через переулок по направлению к баррикаде. И тут же вокруг него вновь засвистели пули, заставив опять распластаться на мостовой. Неожиданно он услышал, что кто-то тяжело плюхнулся рядом с ним, и над самым его ухом зашептали:

— Потерпи, Петя, дружок, еще самую малость. При мне бинты, йод, ножницы, сейчас тебя перевяжу, и станет легче. — Голос был мужской и очень знакомый.

Скажи ему кто полчаса назад: «Возьмешь, мол, в санитары синеносую жердину Фирсана Бакова», и Ермов рассмеялся бы в лицо тому человеку: «Не шуткуй да и не плети напраслины». И впрямь, какой может быть санитар из подлипалы и пьянчужки!

А теперь все явственнее чувствовал, что лежит рядом именно он, Фирсан. Да и по самой методе лечения его ни с кем не спутаешь: вот протянулась его преогромная жилистая лапища, а в ней зажат початый «мерзавчик» царской, и Баков опять горячо шепчет:

— Хлебни, Петя: силы надо поддерживать, крепись, друг. — Своим кожушком дырявым накрыл он Петра и пятится потихоньку назад, к его ноге, чтобы сделать перевязку.

Казакам теперь не до них. Ожила наконец-то баррикада тыловая. Сухо щелкают револьверы, глухо бьют дробовики, кто-то не спеша, но, знать, по цели разряжает редкую на такой баррикаде солдатскую винтовку — не та ли уж работает, что с уездного склада одну-единственную добыли? Казаки остервенело отстреливаются, но бьют по баррикаде, а уже не по безоружным, что лежат посреди мостовой на тротуарах.

И вдруг раздался пронзительный свист из переулка, затем конский топот, и к баррикаде прорвался, видать насмерть испуганный, казачина верхом на тяжело дышащем гнедом. В поводу он тянул еще несколько оседланных коней. Казаки кинулись к своим верным дружкам, повскакали в седла — и поминай как звали. На выходе из переулка все-таки еще раз встретили разведчицу Бардину. Это она, Поля, обнаружила казака с конями. Знать, куда как опытен был оставленный здесь казак. Он молнией махнул в седло и вместе со всеми конями вихрем выскочил навстречу своим, успев еще и засвистать зычно и заливисто, словно соловей-разбойник.

Теперь этому казаку не повезло. Наскочил на Полинин выстрел в упор и вылетел из седла. Конь его умчался за другими казаками.

Вот при каких обстоятельствах доктор Корзанов, саннач Петр Ермов и медсестра Глаша Бакова оказались под одним кровом главного баррикадного госпиталя. А Фирсан был послан на тыловую баррикаду для связи, но, увидев мертвого дружка Федора Лекарева и всю ужасную сцену казачьей расправы над безоружными, схватил сумку дочки Липы и бросился на помощь к Петру Ермову. Ну а сотку носил всегда про запас, и тут она как нельзя лучше пригодилась.

Теперь Фирсан Баков, хлебнув из другой бутылочки, грустил по раненой дочке и убитому дружку, сколачивая ему последнюю в этой мирской юдоли домовину.

Лишь по воле случая стал Корзанов главным врачом рабочего баррикадного госпиталя. Но он решительно не разделял идеи баррикад, по его мнению, утопической и неосуществимой. Но не до дискуссий было ему. Викентий Викентьевич смолоду усвоил клятву Гиппократа, как главную, кровную идею своей жизни — самоотреченно служить человеку, если он нуждается в опыте, знаниях и милосердии врача.

Рана Петра Ермова была сквозной, но пуля счастливо прошла, почти не задев ни мышц, ни единого нерва, а крепкий морозец не дал крови бурно выйти наружу. Повязкой с тампонами врач защитил рану от загноения и уже этим способствовал ее быстрому заживлению. Вопреки всем законам врачебной практики Викентий Викентьевич опять-таки обстоятельствами вынужден был разрешить Петру Ермову, не покидая госпитального дома, продолжать руководство санитарными подразделениями.

Петр тут же вызвал на главную баррикаду старшую из медсестер Веру Федоровну Корзанову, а с ней и Наташу Вавилину-Черняеву для работы в центральном госпитале, а на оперативный дежурный пункт непосредственно на главной баррикаде в помощь Марине Борисовой откомандировал Дарью Степанову, которая свободно владела оружием, имела браунинг и могла выполнить, если придется, и боевую задачу в дружине. Вместо Веры Федоровны в «тыловом» госпитале остались Фруза и Катя Садникова.

Раненого и плененного казака поместили в том домишке, где временно расположился Викентий Викентьевич. С подраненным казаком осталась опытная дружинница и медсестра Наташа Вавилина-Черняева. Член штаба Ицек Козер немедленно приступил к допросу, благо что казак ранен был не тяжело, а пострадал больше от ушиба при падении с резвого коня.

Казак показал, что сам видел на окской переправе два орудия с полным боезапасом на многих подводах, но лед еще тонкий, а потому там наводят временную переправу по льду. К утру эти орудия будут в поселке.

— Отпустите, бога ради, меня отсель, — молил казачишка. — Ранитый я, бить никого николи боле не буду, разрази мя громы небесные, а тут место что ни на есть самое пристрелянное. И вы отсель поскорей тикайте, не то взлетите на воздух.

Численность казаков и войсковых пехотных подразделений штаба давно была хорошо известна. Цифры, сообщенные казаком, в общем-то совпадали с этими данными. Но теперь в штабе скоро узнают и о том, что не два, но три орудийных расчета следуют в слободу, и с ними не одно, а два полевых орудия.

Пришел Викентий Викентьевич, осмотрел казака. Затем его подняли, помогли одеться и без сабли, плети и карабина отпустили, выведя к Волге. Ицек Козер ушел с докладом в штаб.

Совсем рассвело, когда со стороны Соборной появился всадник с белым флагом парламентера. Степан Кочурин бежал проходными дворами и появился с ним рядом нежданно-негаданно.

Осипшим голосом на всю улицу вопил казацкий есаул.

Увидев Кочурина и его белый флаг, есаул осклабился и миролюбиво заворковал:

— Ну, дай-то бог! Опомнились. Кончай шабаш, начинай мировую.

— О чем ты тут надрывался? — с усмешкой глядя на улыбчивого живодера, забасил Степан Митрофанович.

— У нас одно условие, — вновь засипел казачина, — немедленная выдача властям главарей бунта. Остальным разрешено мирно разойтись по домам.

— Ну а коли не выдадим? — полюбопытствовал Кочурин.

— Я уже кричал, — негромко и не сипя, ответил есаул, — установлена батарея мощных орудий. Отдан приказ: снарядов не жалеть. Не явятся главари, через два часа артиллерия разметает все ваши баррикады. — Жирная лоснящаяся морда есаула расплылась в победной, гордой улыбке. — Сыпь, докладай своим сицилистам и большевикам: дело, мол, труба, богатая супротив нас сила поставлена.

— Лучше быть честным бедняком, чем богатым подлецом! — ответил на это Кочурин. Он в сердцах выматерился и швырнул белый флаг под ноги коню. Повернув спиной к казачьему парламентеру, размеренно зашагал к проходному двору, чтобы уйти на баррикады.

Казак поначалу опешил от такого дерзкого поступка красного парламентера. Но быстро пришел в себя и тронул поводья, направив коня вслед Кочурину. Голосисто заржав, игривой иноходью сильный конь загарцевал под есаулом. Они быстро нагнали крупного мужчину в черном нагольном полушубке. Тут и есаул бросил наземь свой белый флаг и выхватил нагайку, но… Кочурин вдруг вертко не по комплекции прыгнул в сторону, а нагайка просвистала в воздухе, задев концом ляжку коня. Тот вздыбился, а Степан мощным рывком за ногу стащил есаула наземь, навалился на него, выхватил нагайку, полоснул ею казака по морде, по голове, по телу, а затем, отцепив у него, подавленного неожиданностью происшедшего, и карабин и саблю, быстро побежал. По нему теперь стреляли из казачьей засады. К счастью, пули просвистели над головой и под ногами, не попав в Кочурина. С богатыми трофеями он скрылся в проходном дворе. Казаки было кинулись на выручку есаулу, но дружинники отогнали их плотным огнем из револьверов и бердан, а в центр скопления всадников метнули бомбу. Захрипели подраненные кони, остальные всадники поскакали назад, оставляя на снегу израненного есаула.

Василий Адеркин сидел у индуктора и еще ничего не знал о пушках.

Когда высоко над его домом пролетел первый снаряд, Васек только отметил, что где-то глухо ахнуло близ берега Волги, словно вздохнула вдруг глубоко, со стоном, сама земля. И тогда он не удержался, быстро взобрался на чердак, а через чердачное окошко выбрался на крышу. И ужаснулся. Показалось парню, будто прямо в него своими черными, опаленными отверстиями нацелены жерла двух пушек, готовых изрыгнуть огонь и дым, грозя смертью и разрушением всем им, бойцам рабочих баррикад.

Второй снаряд грозно прошелестел, казалось, прямо у него над головой, и снова где-то далеко, но много все-таки ближе, нежели в первый раз, натужно вздохнула земля.

Теперь особенно трудно стало неподвижно сидеть у индуктора и ждать, зная, что каждую следующую секунду снаряд может разорваться вблизи или ухнуть прямо в этот дом, который особо выделялся своей высотой и местоположением, далеко вдаваясь в Шоссейку.

Поднялся Володин. Бледное и худое лицо его словно бы почернело от испуга и напряжения.

— Слыхал, из орудиев по нас вдарили, — голос его дрожал, парня бил внутренний нервный озноб.

— Перелет, — изобразив полное равнодушие, словно речь шла о чем-то мало их касающемся, как бы нехотя ответил Василий.

— Что это означает — перелет? — не унимался Володин.

— А то и означает — садит в белый свет как в копеечку, пусть себе снаряды тратит да силушку солдатскую расходует. Последнее слово все одно за нами, — раздумчиво и неторопко, словно бы с ленцой отвечал другу Васятка.

Разговор с другом успокоил Володина.

— Не скучно одному-то у железяки этой? — спросил тот, повеселев, участливо и благодарно.

— Да нет, Володя. Кака тут скука? Вон кочуринский дом отсель как на ладошке, рассматривал да думал — хорошего перца задали наши командиры этой шпане казацкой да жандармской мелюзге, век будут помнить. Нашего брата не замай — так-то вот, друг Володимир. — И Василий искренне улыбнулся.

Разговор с Володиным хотя и потребовал от него большого напряжения воли и душевной крепости, но и самого все больше и больше укреплял в вере, что рабочую косточку никакой силе не сломить. В нем родилась столь важная для стойкого и верного бойца некая отчужденность в размышлениях о происходящем, от личной своей судьбы. С большим волнением и сердечной болью думал он о грозной опасности для своих товарищей, для этого вот юного паренька, всей своей сутью глубоко ощутив слепую разрушительную силу, которая обрушилась на их ничем, собственно, не защищенные головы. Но ясно понимал, что только в жестокой и бескомпромиссной борьбе сознательные рабочие могут добиться и для себя, и для потомков лучшей жизни, того светлого будущего, ради которого и свершаются народные революции.

В этой его твердой убежденности и состоял секрет того мужества, которое проявил он в беседе со своим напарником.

Окончательно успокоенный ушел Володин на свой пост.

И когда земля тяжело ухнула в третий раз, Володин еще больше приободрился: «Шут с ними, пусть себе палят, для того и солдаты, чтобы на народ страх наводить».

Вряд ли кто из баррикадников, кроме разве Матушева да Дмитрия Курсанова, испытал на себе ранее артиллерийский обстрел. И надо ли было удивляться, что каждый на баррикадах был уверен, будто снаряд летит прямехонько к нему и разорвется именно на его баррикаде или совсем рядом. Но, видно, у всякой войны свои законы. Если на фронте, еще не испытав артиллерийского налета, солдаты обычно дружно кланяются каждому снаряду, и, прикрыв голову саперной лопатой, сгибаются в окопе в три погибели, только бы, дай-то бог, пронесло мимо, баррикадники поступали совсем иначе. Каждый из них был уверен, что снаряд летит к нему, и пытался уследить за его полетом, далеко высовываясь, вытягивая голову над баррикадами и поводя ею во все стороны разом. Было очень страшно, однако баррикад никто не покидал в силу самого могучего закона, который и поныне движет устремлениями передовых людей земли, — закона локтя товарища по справедливой, сознательной борьбе за лучшее будущее, закона коллективизма, единства людей, что дружно, как один, встали вместе, с девизом «один за всех, все за одного», где случается и жизнь отдать одному за всех.

Вражеская артиллерийская батарея вела теперь по всем правилам позиционной войны размеренную методическую пристрелку к объектам вокруг самой крепости восстания, главной баррикады и четырехэтажного красного здания кирпичной церковноприходской школы, чтобы затем ударить наверняка.

Третий снаряд попал как раз в тот домик, где недавно останавливался доктор Корзанов. Пламя охватило его сразу, как только опала земля и стала оседать пыль, поднятая взрывом.

С баррикады на мостовую проулка, уже политую кровью их товарищей, попрыгали боевики. К ним присоединились и санитарки, и женщины, принесшие хлеба и горячей картошки сыновьям и мужьям. Двумя большими крюками на длинных жердинах (все это было тотчас доставлено жителями соседних домов) люди, суетясь и порою мешая друг другу, начали растаскивать балки и доски прямо с крыши, ведрами черпали воду из пожарных кадушек, поливая стены соседнего дома, чтобы сбить пламя, раздуваемое ветром. Народу сбежалось много. Тушением, скорее, локализацией пожара руководила вездесущая и неуемная Ефросинья Курсанова. Платок с головы съехал на плечи, телогрейка была ей велика, и рукава, подоткнутые снизу, снова распустились, мешая в работе, но закатывать их вновь было некогда. Обхватив краями длинных рукавов и крепко зажав один из длинных пожарных шестов, Ефросинья, напрягаясь из последних сил, прямо на себя стаскивала горящие бревна, срывая их с пылающего сруба. Брови ее были опалены, лицо покрыла сажа, край длинной, не по росту стеганой телогрейки уже начал тлеть. Но Ефросинья не замечала этого. Ее руки кровоточили, в ушах стоял звон, во рту пересохло. Но несмотря на предельное физическое напряжение, она еще успевала следить за движением огня, вовремя подавала команды доброхотам, занятым тушением пожара, окриком остерегая людей от возможного обвала стены или стропил.

Ни треск огня, ни гомон людей, ни змеиное шипенье воды, ни удары пожарных крюков не смогли перекрыть резкий высокий Фросин голос. Он слышался повсюду и организовывал эту своеобразную пожарную команду, что состояла большей частью из женщин и подростков, которые успели сбежаться на пожар из соседних домов, улочек и тупичков.

Основные силы дружинников по-прежнему были заняты на баррикадах; они отражали попытки солдат и полицейских проникнуть в район главной баррикады. Но этот пожар положил начало не менее драматическим событиям у пожарной каланчи.

Дед Евсей, дежуря на смотровой площадке пожарной каланчи, увидел в месте падения снаряда пламя. По давней привычке он тут же ударил железякой по обрубку рельса, что болтался на специальной стойке сбоку площадки.

В пожарке услышали набат и также по привычке запрягли коней в повозки с бочками, наполненными водой, а пожарные, прикрепленные к насосу, поволокли длинный шланг в сторону Волги, чтобы качать воду.

— Назад! — скомандовал вдруг рыжий верзила брандмайор.

Пожарные с насосом, укрепленным на большом ломовом полке, вернулись, с удивлением смотря на пожарную катушку и не пригодившийся вдруг шланг.

А рыжий, увидев, что горит в районе восстания, решил, что настал час поквитаться с дружинниками, а заодно не упустить и эффектного случая доказать свою преданность и престолу российскому, и господам директорам Волжских заводов.

В воспаленном предвкушением громкой славы мозгу созрел коварный план.

Приказав изготовить из длинных тонких полешек сухих березовых дров болванки с оструганными в виде рукоятки концами, он самолично старательно обмотал их паклей, затем все щедро смочил керосином. Получились метательные снаряды-зажигалки. Это оружие он погрузил на одну из подвод рядом с огромной бочкой, до краев наполненной водой. Теперь было разрешено насосным тянуть шланг от Волги, наполнять подводы с огромными бочками для воды.

Перед «делом» брандмайор лично преподнес каждому пожарнику по стакану царевой водки. Затем сказал короткую речь:

— Послужим, братцы, государю и вере русской, отобьем каланчу, порушим баррикады и освободим пути бравым казачкам к логову заговорщиков. Защитим царя и Россию от позорного бунта голоштанной голытьбы!

Зажигательные снаряды, шесты с крюками, ломы, пожарные топоры — все было готово для разгрома баррикады под защитой огня и воды. Ее будут лить под предлогом тушения пожара из мощных брандспойтов, чтобы ошеломить и ослепить защитников баррикады.

Метальники шли за бочкой, пока не показалась баррикада, сооруженная перед пожарной каланчой. И вот окутанные пламенем длинные булавы полетели на баррикаду. Огонь занялся сразу. И тогда пожарники с гиканьем и под прикрытием ударов из брандспойтов мощных холодных водных струй дружно полезли на прикрытую баррикадой каланчу.

Привычно орудуя топориками и ломами, пожарники быстро разрушили часть баррикады возле стенки дома и просочились к самой каланче. И вот они уже карабкаются по лестнице на смотровую площадку, где на дежурстве ничем не вооруженный старший Адеркин. Словно тараканы набились они на нижнюю площадку под лестницей.

Филя видел все это, но не мог отойти с поста у индуктора. Но вот к нему вбежал опаленный огнем и возбужденный происшедшим командир Дмитрий Курсанов. На смотровой площадке уже завязалась борьба. Двое дюжих пожарников молотили пудовыми кулачищами Константина Никаноровича. Схватив его за ноги и за руки, они раскачали старика и сбросили вниз. Вне себя от бессильной ярости, без команды Курсанова Колокольников неожиданно повернул ключ индуктора. Где-то там, невидимая под землей, вспыхнула искра, подожгла взрыватель… Огромная неуклюжая каланча на глазах ошеломленного рыжего брандмайора медленно поднялась над своим фундаментом, на мгновение повисла в воздухе и с грохотом, гулом и железным скрежетом рухнула вниз, накрыв и самую баррикаду, и пожарников. Крики и стенания доносились теперь из-под огромной груды обломков.

Невзирая на стоны и душераздирающие крики своих приятелей, те из пожарных, кто уцелел, вместе с подраненным брандмайором, в панике удирали на бочках и насосе, нахлестывая и без того перепуганных коней.

Очередной артиллерийский снаряд почти в одно мгновенье со взрывом малого фугаса на каланче разорвался на главной баррикаде.

— Недолет, — машинально сказал Василий Адеркин, а на лице его выступили капельки холодного пота. Он хорошо знал: ударь снаряд сажени на три-четыре ближе — и взлетело бы на воздух все сложное взрывное устройство, с таким трудом установленное, одно из крайних и самых надежных средств защиты баррикады. «Какой огромной силы, однако, этот взрыв», — подумал Василий, так как в момент падения снаряда не только вздрогнул весь дом, а со звоном вылетели стекла из всех окон. Правда, о том, что произошло внизу, Василий узнал позже, когда к нему вновь вбежал взволнованный Володин.

— Видать, ударило с двух сторон: и где каланча, и на главной баррикаде…

Василий, оставив у индуктора Володина, снова вскарабкался на крышу. То, что он увидел, заледенило сердце. Он стоял и не мог сразу сообразить, где он сейчас и как это все могло произойти в такое короткое время. Позади тыловой баррикады все еще вздымались к небу густые клубы дыма, хотя пламени не было видно. «А где же пожарная каланча?» — недоумевал Василий, повернувшись в ту сторону, где неподалеку она всегда так привычно и так неуклюже торчала.

Каланчи не было. Теперь Васятка с тревогой подумал о судьбе своего дружка Фили Колокольникова: сумел ли уцелеть? Однако надо было возвращаться на свой пост. И тут прямо над головой просвистел еще один снаряд, и Василек стал очевидцем нового страшного удара по восставшим. Этот снаряд на уровне второго этажа пробил толстую кирпичную стену школы и взорвался где-то в глубине здания.

На главной баррикаде видели, как рухнула каланча, а взрыв артиллерийского снаряда пережили спокойно, потому что существенного вреда он не причинил, разве что разметал поленницы дров и ослабил цепь проволочных заграждений.

Марина Борисова была на баррикаде и стала свидетельницей разрыва обоих снарядов. Еще звучал в ушах страшный удар от взрыва внутри, в самой сердцевине здания, когда вместе с Дарьей Степановой они вбежали в зияющий проем стены. Только что здесь были двери, сорванные теперь с петель взрывной волной и с грохотом отброшенные на чугунную тумбу, где они и разлетелись на мелкие кусочки, осыпав щепами и железками мостовую. Осколки стекла от выбитых наружу школьных окон хрустели под ногами девчат, когда они бежали к этому черному проему в стене.

Навстречу им с обезумевшими глазами выскочил мальчонка; он приходил к матери на баррикадный продсклад. Лестничная клетка рухнула, и теперь со второго этажа провисли каменные ступени, а из подвала, нагромоздясь много выше первого этажа, торчала бесформенная каменная груда. Над ней еще клубилась густая едкая пыль. Каким-то чудом удалось парнишке взбежать по этой еще зыбкой горе битого кирпича, штукатурки, разбитых каменных плит, пола и ступеней лестницы, чтобы броситься в открытый пролом на улицу.

Через окно бокового коридора выбрались из школы члены штаба. Сочалов громко и нервно отдавал распоряжения. Маринка и Дарья не сумели проникнуть в здание. Дружинники отыскали запасный черный ход, и вместе с ними сестры попали в подвал.

Сраженный осколком снаряда в грудь, Григорий Борман лежал возле кухонной стены неподалеку от двери. Когда Маринка склонилась над ним, он еще был жив. Холодные капельки пота выступили на его высоком лбу. Дарья Степанова встала на колени, чтобы ближе разглядеть рану, из которой медленным ручейком, пульсируя и пузырясь, вытекала кровь.

— Потерпите, родненький, — шептала Даша, — вас царапнуло железкой, ранка небольшая, крепитесь, все пройдет.

Раненый с трудом приподнял тяжелые веки. Глядя на сестер милосердия помутневшими от нестерпимой боли глазами, с трудом захватывая сухими, уже синими губами воздух, Борман прошептал:

— Перед смертью, сестренка, не надо лжи.

Вскоре он скончался.

Почернев от страданий и вздыбленной взрывом пыли, Григорий Борман лежал с остекленелыми глазами, и тело его быстро коченело, покрываясь серовато-бледной синевой.

Дарья Степанова побежала за носилками, а Марина обмыла намоченной из фляги ваткой запекшуюся кровь возле ранки, собрала на его груди разодранную рубаху и стала искать, чем бы накрыть покойного с головой, так как закрыть ему глаза она не сумела.

Начались работы по откапыванию жертв варварского артиллерийского обстрела.

Дарья вернулась, волоча носилки. Сестры милосердия уложили на них начпрода Григория Бормана, и два дружинника вынесли его на улицу. Когда из госпиталя под непрерывным орудийным, пулеметным и ружейным обстрелом сюда сумел добраться Викентий Викентьевич, тело Бормана, схваченное на улице еще и морозом, совсем окоченело.

Фирсан Баков, теперь уже за старшего, с подручным пареньком из ремесленников разыскивал по домам на чердаках, в сараях или отрывал прямо от пола в сенцах пустых домов доски для гробов.

В один общий гроб положили останки так и не опознанных двух женщин, баррикадных поварих, с большими усилиями откопанных дружинниками.

Останки третьей так и не удалось найти. Стопудовой плитой рухнула сюда площадка первого этажа. Такой тяжести никто теперь поднять не мог.

В ответ на особо злонамеренный, коварный удар по школе, что повлек сразу столько жертв, на баррикадах приняли решение нанести ответный удар по врагу.

Самодельная пушка стреляла теперь почти без отдыха.

Конторщик Терехин сменил старичка-подносчика Ипатыча, обессиленного бессонными ночами и непомерными для его возраста усилиями, а Василий Масленников часто стал подменять Ивана Федотова. Весельчак и балагур Миша Крохин утратил все признаки веселости и оптимизма. Боевой дух и энергию в нем теперь поддерживала одна лишь неистребимая ненависть к врагу, которая росла от одного вражеского, снаряда к другому. Его не заменяли ни разу. А снаряды в орудие подавались замковым по-прежнему точно, без секунды заминки.

Пушчонка, отлаиваясь от солидных и веских ударов полевых орудий, к великому сожалению баррикадных артиллеристов, никак не могла достать огневой позиции врага и перенесла свои удары в сторону пожарного сарая, разворотив одним снарядом полок с бочкой, сорвав другим кровлю с оплота пожарников, но сами пожарники успели расползтись по домам. Урон, причиненный маломощной баррикадной артиллерией, был и тут минимальный.

Пытались бить по заводоуправлению, попадания не были точны. Наконец поступило распоряжение Кочурина стрельбу прекратить, беречь снаряды на крайний случай.

Взрыва каланчи штаб не одобрил, хотя там и был нанесен явный урон противнику, да к тому же и враг там был не только остановлен, но и обращен в паническое бегство.

Однако в штабе лелеяли мысль о переносе самодельной пушчонки на каланчу, откуда она, возможно, достала бы до орудий. Теперь этот план окончательно погиб.

Правда, баррикада стали из-за последствий взрыва еще выше. С нее теперь открывался круговой обзор местности. Это затруднило маневр противника. В штабе замыслили использовать ее личный состав для вылазки к орудиям противника. Дмитрий Курсанов лично получил задание штаба. Для командования бомбометателями ему были приданы: бывалый подпольщик, отважный дружинник Александр Аметистов и лихой экспроприатор-разведчик Борис Черняев. С ними Курсанов отбыл на свой участок обороны.

И в это время царские солдаты, под прикрытием артиллерии порезав проволоку и расчищая проходы, ринулись по Шоссейной, в сторону главной баррикады.

Опытная, хорошо вышколенная рота очень быстро преодолела первый намеченный рубеж и вклинилась сажен на пятнадцать в глубь рабочей обороны. Там она сразу же стала окапываться. В прорыв устремились усиленные орудийные расчеты. Прямо на руках передвинули они сажен на десять — пятнадцать вперед обе пушки.

Со стороны бывшей пожарной каланчи неожиданно появился отряд бомбометателей, посланный Дмитрием Курсановым.

Красавец мужик Борис Черняев, отчаянная душа — в распахнутом полушубке и с расстегнутым воротом косоворотки, без шапки, с растрепанными по ветру густыми волосами, выскочил на середину Шоссейной и высоко поднял свою самодельную бомбу, однако не успел ее метнуть, сраженный сразу несколькими выстрелами в упор. Он упал вместе с бомбой, и она так рванула, что осколками задела великана Александра Розанова. Он свалился на мостовую вслед за своим товарищем. Саша успел-таки метнуть свою бомбу, но, к несчастью, она мягко упала в сугроб и не разорвалась. Раненный в ногу, Розанов медленно пополз к калитке проходного двора, зубами вытягивая запал второй бомбы, чтобы не взорвалась непроизвольно.

Царские пушки теперь заработали под одной командой и с большим эффектом. То там, то тут вздымались черно-багровые султаны огня, дыма и пыли, разлетались разбитые взрывом снаряда баррикады. Начали гибнуть люди.

Артиллерийская батарея противника из двух орудий делала свое черное дело. Невидимая баррикадникам и недосягаемая для их карманной артиллерии, она неотвратимо приближала час своего торжества над плохо вооруженными рабочими.

На главной баррикаде разорвался снаряд, начиненный шрапнелью. Была ранена в ногу Марина Борисова. Она упала, обливаясь кровью, но ползла к пропагандисту Знаменскому, товарищу Верному, которому осколок угодил в живот. Маринка видела только эту страшную рану. Она ползла, чтобы перевязать товарища. И в это время осколком снаряда ее ранило в руку. С локотка на локоток, отстраняя кровоточащую руку, чтобы не глядеть на нее, Марина с трудом подтягивала пораненную шрапнелью ногу и все ползла и ползла, пока ее не подхватили Дарья Степанова с Олимпиадой Баковой и силой не уложили на носилки, а ребята-дружинники быстро унесли в госпиталь к Викентию Викентьевичу.

— Пить, пить, — еле открывая сухие почерневшие губы, почти бессознательно просил тяжелораненый. Когда над ним склонился доктор Корзанов, пропагандисту уже ничем нельзя было помочь. Глашатай рабочей правды, призывая людей и самой жизни не пожалеть для дела русской революции, сам погиб в бою, как солдат. Мужественный революционер, человек сильный и беззаветно преданный партии, кровью своей утвердил в сознании многих правоту того великого дела, ради которого призывал людей к оружию. Но никто из его воспитанников не мог сейчас сказать ему свое последнее прости. Все они были на боевых постах или уже пали в бою.

Снаряды теперь рвались непосредственно на главной баррикаде, был разрушен угол школы. Пушчонку пришлось снять с ее позиции: кончились снаряды. Солдаты-пехотинцы и артиллерийский расчет начали новое продвижение. Пушки стали бить с еще более близкого расстояния. Смерть подстерегала баррикадников, где бы они ни находились — в школе, на баррикаде или в ближайших домах. Пушки посылали смертоносные снаряды в дома мирных жителей, били по улицам и перекрестку, вздымая повсюду фонтаны пыли, камня, щепы, перемешанных со снегом и дымком от взрывов. Шла та позиционная война, которой хорошо были обучены регулярные части русской армии, но к которой никак не были готовы защитники баррикад. То и дело падали люди, пораженные осколками снарядов, камнями, досками или стеклами, которые разлетались от места взрыва. Медсестры не успевали перевязывать раненых и уносить их в укрытие.

Серый зимний денек не спешил уступать своего времени вечерним сумеркам.

С новой огневой позиции вражеской батареи баррикада была видна теперь как на ладони. Снаряды ложились все точнее и точнее прямо в намеченную цель. Щепа, куски железа, вывороченный булыжник в черном дыму и темном, буром пламени продолжали высоко взлетать в воздух. Обломки развороченных поленниц дров, крестьянских саней, школьных парт, кирпича школьного здания теперь буквально каждую минуту валились на головы рабочих-дружинников.

Над батареей встала плотная стена серого дыма, сквозь который с каждым новым выстрелом прорывались снопы яркого блескучего пламени.

Люди бежали по улицам в глубь поселка, бесцельно метались по проходным дворам, нередко настигаемые разрывом очередного артиллерийского снаряда, пущенного опытной, тренированной рукой солдата.

На главной баррикаде оставался только штаб. Угол школы совсем обвалился, стена, обращенная на большак, была разворочена артиллерийскими снарядами, в нескольких местах парадный вход засыпан новыми обвалами лестничной клетки.

Артиллерия царского войска решила исход сражения в пользу контрреволюции.

Штаб снял все отряды с боевых рубежей. Некоторые из них в полном составе покинули поселок. Отступив организованно, они укрылись в соседнем уезде. Это уходили обстрелянные, проверенные в боях, надежные кадры грядущей новой, победоносной революции. Другие отряды были расформированы, и люди разбрелись по своим семьям. И для них не бесследно прошли эти дни. Участники вооруженной схватки не на жизнь, а на смерть с сильным, до зубов вооруженным и хорошо обученным врагом, они поняли, что, если подготовиться профессиональней, получше освоить военные знания и навыки и обеспечить себе союзников, прежде всего среди этих вот, ныне обманутых и слепо идущих на своих же братьев крестьян в солдатских шинелях, вряд ли удастся тогда сломить кому-либо могучую силу восставшего народа.

Великая сила гуманности продиктовала штабу дружины не применять большой разрушительной силы фугаса для уничтожения всей сотни казаков и шедшей впереди роты солдат, а взорвать его лишь для острастки и выигрыша времени, необходимого на отход штаба и снимаемых теперь с последних опорных пунктов дружинников.

Дмитрий Курсанов поднялся к Василию Адеркину с поручением штаба в тот момент, когда, почувствовав, что баррикадники перестали отвечать на их действия, солдаты смелее двинулись вперед, срезая проволоку, ломами выбивая столбики, освободив тем самым большую часть Шоссейной. И тогда с гиком и свистом, обнажив наголо сабли или стреляя на ходу из карабинов, лавиной ринулась на баррикаду казацкая сотня. Василий вовремя замкнул контакты индуктора. Раздался такой оглушительный взрыв, что вылетели все оконные рамы в этом доме. В клочья разнесло и костяк эскадрона конников, бились в предсмертной агонии лошади, валялись клочья, оставшиеся от доброй полсотни эскадрона. Погибли и бежавшие вслед за казаками солдаты и несколько полицейских.

Остальные отделались испугом и ранениями.

Остатки казачьего эскадрона закружились на месте. Они боялись, что где-то баррикадниками зарыт еще один фугас, а кони не шли ни вперед, ни назад, вконец испуганные страшной силы взрывом. Через некоторое время, когда дым и пыль рассеялись, с наблюдательного пункта штаба было ясно видно это замешательство казаков. Они положили коней и попрятались за ними, а солдаты поприжались к домам, опасаясь нового сильного взрыва. Было ясно, что быстрых действий с их стороны можно теперь не опасаться.

Василий Адеркин с Володиным и дядей Митяем смотали провода и сложили их вместе с индуктором в заранее припасенный мешок. Затем все поспешно выбежали на задний двор и стали пробираться в сторону тыловой баррикады. Там они застали Сочалова, Кисина, Кочурина, Болотова, Матушева и Ефросинью Курсанову.

Операцию со взрывом большого фугаса члены штаба одобрили: часть солдат и казаков уцелела, но войско противника получило необходимую острастку на будущее. Конечно, досадно, что в свое время не удалось вывести из строя поболе тиранов и мучителей, но в данной ситуации штаб рабочей дружины руководствовался принципами гуманности и не ставил перед боевиками задачи отместки.

Сочалов похвалил дружинников за службу, приказал Володину найти место, где можно было бы закопать индуктор, и быть свободным.

Васильку, отозвав его одного в сторонку, под самым строжайшим секретом Кисин сообщил, что местный комитет заранее предусмотрел на случай неудачи вооруженного восстания сохранить здесь революционное подполье во главе с Тихим, который на все время боевых операций сказался больным и не бывал ни на баррикадах, ни в штабе восстания, но держал с помощью жены и верной, увертливой связной Бардиной постоянные контакты с губернской партийной организацией. В его распоряжение теперь и поступал Василий, о чем знать должен только он один. Внимательно слушал Кисина Адеркин. А Кисину нравилась его сдержанность и сосредоточенность. Он видел, как в глубине обычно очень подвижных и озорновато-веселых глаз Василия тлели теперь лишь покрытые пеплом угольки большой озабоченности, непреходящей тревоги и еще — смертельной усталости. Его лицо было неузнаваемо серым, исхудалым, с землистым, больным оттенком, а губы, словно у тяжко раненного, ссохлись и потрескались. Перед Кисиным стоял глубоко потрясенный всем пережитым, но не сломленный горем повзрослевший молодой человек, опытный, обстрелянный боец социал-демократической партии большевиков России.

18. ШАБАШ ВЕДЬМ

С тяжелым сердцем, но полный решимости выполнить любое указание штаба рабочей революции, которое в новых условиях звучало скорее как просьба старших товарищей по партии, Василий Адеркин направился к доктору Корзанову.

Дом Зубкова на канаве с фасада был похож на обычный бревенчатый крестьянский дом-пятистенку в четыре невысоких окошка по лицевой и три таких же с боковой стороны. Но в отличие от любого крестьянского дома этот имел высокую надстройку с двумя окнами, самостоятельной крышей и трубой посредине. Просторная светелка, соединенная с чердаком дома, составляла как бы его второй этаж. Высокий суковатый раскидистый тополь прикрывал дом со стороны улицы. К самому дому жался низенький палисадничек. С другой стороны к дому примыкал сарай, а входные сени были глубоко запрятаны во дворе. К ним вело обледенелое, словно погребенное в наметенных к нему кучах снега, невысокое, в две ступеньки, крылечко. Сюда и поднялся Василий, предварительно постучав короткими с определенными паузами ударами в затянутое снаружи морозным рисунком оконце, где размещался теперь дежурный пост единственного госпиталя вооруженного восстания. В тот вечерний час в поселке войска и полиция разрушали баррикады, стаскивали все в большие кучи и, обливая керосином, сжигали на огромных кострах.

Такие зловещие костры пылали в ту ночь по всему поселку.

А еще позднее занялось огромное зарево в том месте, где была народная столовая. Казаки подожгли ее в отместку рабочим. И она, сухая и ажурная, пылала высоким багровым пламенем с таким треском и так ослепительно ярко, что на улицах стало заметно светлее.

По поселку распространился слух, будто в столовку были согнаны бунтовщики и теперь они горели вместе со своей библиотекой, музыкальными инструментами, кассой взаимопомощи и народным театром.

Прибыв к месту пожара, рыжий брандмайор с кучкой уцелевших пожарников изредка поливали водой стены близлежащих домов, не давая распространиться жаркому пламени на поселок. Горевшая столовая была оцеплена казаками, и никого к ней не подпускали.

А в уцелевшем рекреационном зале школы, проникнув по черной лестнице на четвертый этаж, свежевыбритый, с нафабренными усами, в новом кителе, положив наган рядом с листом чистой бумаги на учительский столик, услужливо принесенный сюда, восседал пристав Борщев.

Перед ним на скамьях смиренно сидели монашенки и приживалки из пришкольной часовенки, что помещалась позади школы в пределах пришкольного участка.

— Заступник ты наш, ваше высокоблагородие, како страху натерпелась грешная со подругами, и не пересказать, — со слезами на глазах, стоя перед столом Борщева и держа большой клетчатый носовой платок перед носом, причитала игуменья Анастасия, тощая, морщинистая старуха в темном платке и темном одеянии.

— Попрошу ближе к делу, — нетерпеливо перебил словоохотливую монахиню пристав, достал серебряный портсигар, открыл было уже его. Однако, заметив осуждающий взгляд старухи настоятельницы, в сердцах сильно щелкнул крышкой и вновь спрятал его в боковой, карман кителя, выжидательно посмотрев на игуменью, затем на полицейского писаря. Старуха растерянно молчала.

— Имена бунтовщиков, адреса, — уточнил свою просьбу пристав и машинально потянулся рукой к нагану; вовремя заметив свою оплошку, резко отдернул руку, словно холодная сталь обожгла ему пальцы. Затем решительно вновь достал портсигар, сунул в рот папиросу, привстал и закурил от лампы, не приспуская фитиля. Так стало горячо лицу, что пристав невольно провел рукой по густым бровям и разгладил пышные усы, проверяя, не опалил ли их.

— Запишите, ваше высокоблагородие, Ваську Адеркина, электрика, что живет на Песках.

Заскрипело перо, усердно склонился над казенной конторской книгой щупленький, с маленькой, коротко стриженной седенькой головой полицейский писарь из вольнонаемных.

— Не мельтеши, мать Параскева, надо все по-христиански, а не абы как-либо, — огрызнулась вдруг игуменья. И снова быстро запричитала, как закипела: — Голубь, ваше высокородие, птица божья, небесная. Кто голубя кормит, оберегает и любит, тот истинный христианин. Не скрою, был средь баррикадников и сын уважаемого мастера с «электрички» Константина Никаноровича, коий доводится близким сослуживцем по армии самому начальнику Центральной электрической станции заводов и приятелем милейшей души христианину и инженеру Хорошеву Павлу Александровичу.

— О чем вы, мать Анастасия? — взорвался пристав.

— О деле я, о деле, ваше высокоблагородие. Нельзя такую душу истинно христианскую, пусть и малость заблудшую, пихать в общий котел бунтовщиков, нехристей и охальников.

— Объяснитесь, — только и нашелся пристав, чтобы хоть как-нибудь прервать поток слов, так и лившихся, словно плотина не выдержала — и заспешила, заструилась, разлилась ручьями вокруг долго сдерживаемая вода.

А игуменья подходила-таки к главной своей мысли.

— Сама, вот крест господень, — положила игуменья сухонькую руку на большой серебряный крест, и он словно вдавился в ее впалую грудь, глубоко уйдя в черные складки широкой и свисающей с ее узких плеч кофты, — сама видела, как полез сын христианский Василий за голубком, бившимся над пожарной каланчой. И достал и спас-таки тварь божью, отогрел и с чердака школы выпустил на волю. А кругом стреляли антихристы-баррикадники. Не убоялся пуль христианский сын. Не с такого списку этому начало вести. Пишите главарей бунта: Тихий Григорий Евлампиевич; сказывали мне, листы из губернии прямо к нему носили, на собрании цеховых он пошел супротив самого генерального директора и повел за собой иных.

— Не согласная с тобой, убей меня гром, не согласная, помилуй и не осуди меня, мать игуменья! — вскричала грузная рыхлая старуха. Во всем темном из дальнего темного угла она виделась приставу некоей рыхлой темной массой, разве что одутловатое бледное лицо и возбужденные, налитые кровью глаза свидетельствовали, что это сидит человек.

— Чё ты так, мать Евпраксия, чё так вдруг вздыбилась, поди сюда поближе, объясни его высокоблагородию. И я послушаю, — с угрозой в голосе сквозь зубы процедила игуменья.

И старуха вылезла на свет. Круглое, лунообразное и нездорово белое лицо ее, с отвисшими полными щеками и двойным подбородком, словно бы подобралось и уменьшилось в размерах. Были видны лишь большие, выпуклые водянисто-болезненные красные глаза и широко открытый беззубый рот. Старуха тяжело дышала, но не собиралась уступать даже самой игуменье.

— Живут они с Татьяной Архиповной у меня, отдельный флигелек во дворе сымают. Сам главный механик заводов зачастую гостюет у них, дружбу водит с начальниками цехов, старшими мастерами, самыми что ни на есть людьми уважаемыми — Ануфрием Родионычем, старшим из модельного, тем же Павлом Александрычем, главным заводским электриком, с Григорием Борисовым, инженером из конторы главного механика. Выпить человек любит, это верно, завсегда торчит в трактире на Шоссейной, свой столик держит, а на баррикадах, вырви мне глаза, его никто не видел. Дома он, хворает, сердечный, не выходит из своего флигеля.

Вот Гурий Кисин — тот иное дело. Это богохульник, сицилист, и на баррикаде за главного, видать, был.

Смущенный происшедшей пикировкой игуменьи со своими слугами господними, пристав решил не перебивать старух, а дать им выговориться. Он сидел и, скучая, слушал. Писарь старательно делал записи в конторской книге.

Постепенно список бунтовщиков, а среди них и главных зачинщиков, начал вырисовываться более четко и определенно.

Не считая Сочалова, Матушева, Кисина и Кочурина, в него попали с описанием их внешности и адресами более тридцати активистов баррикадных боев.

Крупно поспорили сестры Христовы еще об одной из кандидатур в этот страшный список. Речь шла о Марине Борисовой. Одни говорили, что видели ее не один раз на главной баррикаде и в школе. Другие рьяно ее защищали: «Пришла хроменькая, потому что готова была перевязать и казака и баррикадника, любого христианина. Из-за любви христианской пришла». Приводили в ее защиту и те доводы, что частную школу кройки и шитья имеет, брат на хорошем счету у начальства, живут на широкую ногу, не нищие какие, чтобы сломя голову на баррикады шастать.

Пришлось писарю пошептаться с приставом и выделить таких, как Тихий, Адеркин, Борисова в отдельный список для «доследования».

Но появился и список № 1. Его с нарочным срочно передали казакам и офицеру от жандармерии, прибывшему на Волжские заводы из губернии во главе отряда карателей.

Список указал имена, улицы, дома, где жили бунтовщики и их семьи.

Казаки с пьяным гиканьем и посвистом летали на разгоряченных конях по улицам поселка, стреляли по окнам домов, если они оказывались не закрытыми ставнями или не были плотно занавешены шторами изнутри. Врываясь в дома обывателей, казаки грабили, забирая вещи, часы, если находили, подчистую забирали драгоценности, деньги, продукты. Мужчин избивали, женщин насиловали.

Это был кровавый разгул, настоящий шабаш. Черты сатанинской организованности лишь подчеркивали необычную жестокость и звериную беспощадность.

Рабочим-революционерам казаки и жандармы мстили не только за свое бессилие перед их сплоченностью и бесстрашием, но теперь и за то, что в этих домах нечем было поживиться, здесь не было ни ценных вещей, ни денег, ни драгоценностей.

Ксения Ипатьевна Кочурина оказалась одной из первых среди подвергнутых издевательствам и насилию. Дом Кочуриных был еще в начале восстания изрешечен пулями, пострадал от взрыва бомбы. И когда этим взрывом был убит околоточный, еще тогда ворвавшиеся в дом казаки беспощадно изуродовали и убили девушку и мальчика, случайно оказавшихся в этом доме. Изрубили они на мелкие куски также и старуху — хозяйку дома. Все исковеркали, поразбивали, искромсали. Ксения Ипатьевна, жена Кочурина, была женщина очень добрая и отзывчивая на чужую беду. В этом доме с товарищами по партии долгие годы она делилась последним куском хлеба, последней миской щей. Любила и поворчать на своих, когда являлись ночь-заполночь, а она беспокоилась, не нагрянула б полиция. Вот и учила мужа и его товарищей: «Или поспокойней-то никак нельзя, ну что в темь таку заявились? Чем вас ночью кормить буду? Дыму показывать нельзя, огня для света и того в доме не зажжешь яркого, сидим вон, окна одеялками позанавешенные, как сурки в норе, а и нагрянуть могут, куда я вас стольких-то пораспихаю?»

И начинала чем ни есть кормить, обихаживать, стелила на полу, на печи, в чулане. Она была близкий товарищ всем друзьям Кочурина по партии, по работе, по боевой дружине. Знала она многое и о Кочурине, и о каждом из его друзей: от нее тайн в этом доме ни у кого не было. И теперь страшной ценой нечеловеческих мук доказывала она верность делу рабочему, мужу своему, его партии, его товарищам по восстанию.

Ее допрашивали долго и методично: «Где твой муж? Скажи адреса его знакомых, друзей. Мы все одно найдем его. Не упирайся, дура баба, не молчи».

Ее били молотком по пальцам рук, босыми ногами проволокли во дворе по снегу, а затем поставили на угли и горячую золу из только что протопленной печки.

Козлова, соседка по дому, была тайным осведомителем полиции и жандармского управления. Она выдала полицейским даже родного брата. От нее они хорошо знали о роли Кочурина в партийной организации и в дружине, а также о тех, кто бывал с ним дома, кто с ним работал. Но не знала она и не могла знать, куда отошла дружина во главе с Сочаловым и Кочуриным, где укрылись «зачинщики» и «главари». Но твердо Козлова знала, что ни у Степана Кочурина, ни у его друзей никогда не было тайн от Ксении Ипатьевны.

Кочуриной прижигали тело раскаленными на угольях шомполами, ее избивали этими же шомполами и казацкими нагайками со свинчаткой, потом обливали холодной со льдом водой, чтобы снова пытать.

Но она молчала.

Так и умерла, не сказав палачам ни одного слова.

Чернокосую красавицу Фрузу полицейские поджидали долго. Ее мать они убили выстрелом в упор, а тело бедной женщины сбросили в подпол. Люк оставили открытым. Лампу загасили. Лишь малиновый свет лампадки падал на образа. Входная дверь была неплотно закрыта, и ее слегка раскачивало ночным морозным ветерком. То она откроется немного, скрипнет в подмерзших петлях, то ее прижмет ветром, она еще раз жалобно скрипнет и прикроется, но не плотно. Налетит новый порыв ветра, и дверь снова заскрипит, застонет и приоткроется, напуская в сени холод. Внутренняя дверь была прикрыта плотно, но не заперта.

Фруза отпросилась у Корзановой в госпитале проведать мать и, озираясь по сторонам, где улочками, где проходными дворами бежала, чтобы до рассвета успеть вернуться к подружкам.

Ей показалось странным, что входная дверь, всегда плотно прикрытая заботливой хозяйственной матушкой, сейчас визжала на петлях и стукалась о порожек. Прикрыв плотно дверь, Фруза прислушалась. Огня в доме сейчас почти никто не жег так, чтобы видно было с улицы, но свет лампадки Фруза увидела еще подходя к дому.

Раскрыв дверь в комнату настежь, Фруза сама осталась в сенях. И снова стала прислушиваться. Ей показалось, что кто-то тяжело дышит за печью. «Может быть, мама устала за день и угрелась». Из комнаты тянуло теплом. И тут Фруза увидела открытый люк подполья. Не случилось ли уж чего с мамой, подумала Фруза и кинулась к открытому люку.

Розовый отблеск лампадки дрожал бледным колеблющимся светом, чуть озаряя запрокинутое лицо старой женщины. Полные ужаса глаза матери были широко открыты, и Фрузе показалось, что в ее зрачках теплится жизнь. Крупное ширококостное тело старой женщины было неестественно вывернуто и терялось во мгле. Фруза низко наклонилась, чтобы рукой коснуться материнского тела. Но в это время сверху на нее свалилась чья-то непомерной тяжести туша. Фрузина шея была прижата к острому краю люка, и ее лицо оказалось почти рядом с лицом ее мертвой матери. Одна рука упала вниз, в темный люк, а другую ей заломили назад, на ноги набросили петлю и больно стянули веревку. Теперь чья-то лапища шарила в темноте, выискивая ее свесившуюся вниз другую руку. И вот уже обе руки сыромятным узким, но крепким ремешком вдруг намертво стянули за спиною так, что хрустнули косточки в предплечьях.

Скрывая следы преступления, казаки облили керосином и подожгли дом.

Всю ночь жители соседних домов боролись с пожаром, отстаивая от огня свое жилье.

Стены дома сгорели. С одной стороны стропила вместе с крышей рухнули во двор, и взорам жителей открылась картина гибели Фрузы и ее матери. Обнаженное тело Фрузы, слегка обожженное пламенем, было и сейчас красивым. И поэтому особенно явно проступали следы издевательств: выломанные руки не держались в ключицах, ноги до кости обрезала туго стянутая веревка. На избитом, исщипанном теле повсюду зияли бурые кровоподтеки, а лицо оставалось спокойным и прекрасным, только запекшаяся кровь на покусанных губах говорила о муках, которые перенесла эта женщина.

В подвале полностью уцелел труп матери. Хоронить было некому, и оба трупа на санях, закрыв рогожей, свезли в поселковую покойницкую при кладбищенской церкви. Соседи знали, что у Фрузы есть друзья, они узнают о ее участи и придут. Знали об этом и жандармы. Они караулили на месте пожарища, но забыли о покойницкой. Следующей ночью Василий Адеркин вместе с Дарьей Степановой выкрали труп Фрузы из покойницкой и увезли его на санках.

Блеклый свет луны все-таки помогал. Зоркий Васек, хорошо помня к тому же по недавней вылазке с Козером на это кладбище склепик, в котором он теперь копал последнюю домовину Фрузе, быстро и верно вел там внутри, под прикрытием свода свою скорбную работу. Могилка получилась неглубокой. Фрузу плотно завернули в одеяло, которым ее тело было прикрыто, когда везли ее с Дашей сюда, и засыпали тонким слоем земли. Для надежности положили на холмик найденный неподалеку железный венок. Но это уже была излишняя предосторожность, так как могилку-то в склепе издали было не видно.

Рано утром того же дня на заборах домов, телеграфных столбах и сохранившихся еще кое-где афишных вертушках была вывешено объявление:

Есть-то людям надо: с неделю лавки в поселке вовсе почти не работали, а до того шли стачки по цехам, в иных семьях ни гроша ломаного не осталось. И потянулись рабочие к конторе. Кто зашагал по узеньким улочкам, иные шли со стороны Соборной, от школы. Словом, получилось как раньше, в обычные будни. Валом валит черная масса людей к проходной, чтобы начать трудовой день.

И только-только поравнялись первые из них с канцелярией пристава, как от ворот проходной, а вслед за тем с крыльца и из-за угла этого неуклюжего домины как пальнут прямо по безоружной толпе рабочих. Один замертво упал, другие стали жаться к забору или тут же посередь мостовой плюхнулись на грязный снег, а сзади напирают, не поймут, в чем дело. Бросились спасаться врассыпную, но улица не широка, полицейские гогочут и палят то ли над головами, то ли прямо в рабочих.

Эту страшную весть принес в госпиталь Викентий Викентьевич, который принужден был, пользуясь темнотой и всеобщей суматохой в городе, тайно пробраться в собственный домик, чтобы взять все последние запасы медикаментов, бинта, ваты и ампулу с морфием для необходимой срочной операции Марине Борисовой. Во что бы то ни стало надо было обязательно извлечь из ее тела осколки.

— Покричи, родненькая, не сдерживайся, разрядись, выплачь боль, — сочувствовали ей подружки, но она не слышала их.

19. НАВСТРЕЧУ БУДУЩЕМУ

…Зеленая, трепетная, словно озябла на ветру, но все-таки светясь на солнышке всеми своими резными листиками, низко склонилась над Маринкиным безвольно распластанным телом родная и близкая сердцу белостволая березка. Где-то журчал ручеек, звенели птичьи голоса и тяжко ухала земля, содрогаясь по временам от ударов далекого грома…

— Что сказал Викентий Викентьевич? — Василек с горестным состраданием смотрел на свою давнюю подружку. Ее круто забинтованные рука и нога были лишь чуть прикрыты почти сползшим на пол одеялом.

Осторожно поднял его концы Васятка, легонько сверху накинул на больную, чтобы не причинить излишней боли ее ранам. Потом задумчиво сказал:

— Сколько горя, сколько лишений и слез… Но мы и дальше пойдем, подружка, мы должны с тобой увидеть то, за что мы льем сейчас кровушку и принимаем столь большие муки.

— Что сказал доктор? — спросил он у Глафиры Баковой.

— Викентий Викентьевич стал какой-то резкий, нервный, что ли, — вместо прямого ответа проговорила, глотая слезы, Глаша.

— Что он сказал? — настойчиво повторил свой вопрос Василек.

— Нужно много, очень много труда, впереди еще немало страданий, но мы не беспомощны, хотя и не боги, вот что с раздражением в голосе сказал нам Викентий Викентьевич. А вообще-то нужна больница, и лучше всего в губернском городе, — ответила, наконец, Васятке Глаша.

Теперь Васек Адеркин пропадал в поисках хоть какой-нибудь самой захудалой подводы. Дело в том, что на санях еще не ездили в городе. Поэтому надо было искать телегу.

Более двух недель прошло с тех пор, как Марина Борисова ушла из дома на баррикады, а после кровавых событий в поселке, когда свирепствовали казаки-каратели, пьяные полицейские и мстительно беспощадная жандармерия, брат ничего не знал о ней. Надежда увидеть ее в живых окончательно развеялась, когда до него дошел страшный слух о том, будто бы в столовой, подожженной казаками и полицией, сгорело много активистов-подпольщиков.

И вот теперь незадолго перед рассветом ее верный друг Василий Адеркин пробирался глухими проулками и проходными дворами к ее дому.

Брат, увидев его на пороге дома, побледнел, словно испугался этой встречи. Но вот он пришел в себя, с широко распростертыми руками шагнул навстречу Василию и крепко его обнял.

Все в доме оставалось по-старому, но какая-то печать запустения и одиночества лежала на всем. А жизнь диктовала свои законы. Григорий Борисов уже успел на спиртовке в гостиной вскипятить металлический чайничек с крепкой заваркой китайского чая. После нескольких глотков этого ароматного напитка Василий ощутил, будто и в доме стало как-то уютнее. Мертвенная бледность исчезла с лица Григория, глаза были грустны, но в них заблестел прежний живой огонек интереса, на щеках выступил яркий, так свойственный больным туберкулезом румянец. Василий рассказал о Маринке. Брат протянул к нему холодные руки, еще раз крепко обнял, и скупые мужские слезы проступили в его глазах. Оба они решили, что повезет Маринку в город Василий на подводе, которую ему найдет Борисов. Ему, Григорию, надо поспешить на завод, чтобы успеть обо всем договориться на извозном дворе. Пока не уляжется разгул преследований, арестов и убийств, Григорию, решили они с Адеркиным, не надо проявлять какой-либо активности, но когда Василию удастся пристроить в губернии его сестренку в больнице, вся забота о ее дальнейшем лечении ляжет на его плечи. На всякий случай на бланке начальника цеха Григорий набросал записку главному врачу в больницу, где просил оказать всяческое врачебное содействие его сестренке, случайно раненной на улице разорвавшимся артиллерийским снарядом. Все необходимые расходы по уходу за больной и на лекарства он обязался оплатить.

И Василий уже к рассвету следующего дня получил просторную телегу с солидным покровом свежей пахучей соломы, укрытой брезентом, с надежным, до лоска начищенным битюгом, помахивавшим высоко подвязанным хвостом. Попался ему и добрый опытный возница.

С большими предосторожностями на двух волосяных матрацах с подушками в изголовьях на эту телегу была уложена Маринка, очень ослабевшая после операции, проведенной Корзановым по извлеченью осколков, и бредившая от внезапно высоко подскочившей температуры. Ее бережно укутали в ватное одеяло, а сверху набросили крестьянский овчинный тулуп.

На самом передке телеги, свесив ноги над передним колесом, устроился возница, а в головах, просунув ноги между матрацами и обхватив руками оба края телеги, в довольно неудобной для дальней поездки позе, уселся, словно застыл, Василий Адеркин. По тихим, пустынным до гудка улочкам поселка быстро протарахтела телега, спеша к Волге, на проселок, чтобы миновать большую Шоссейную улицу и, сколько можно, вообще сам большак. По зимнику, проходившему близ берега Волги, поехали шагом. Было вязко, да и коняга уже приустал от спешной пробежки к выезду на проселок. Василий и хозяин коня и телеги шагали по обочине, выбирая твердые, смерзшиеся бугорки, но иной раз проваливаясь сапогами в занесенную снегом и подмерзшую лишь сверху грязюку. Потом дорога стала лучше, и Василий снова занял на телеге свое место. Телега все катилась и катилась, влекомая могучим битюгом, от которого уже валил пар, а сам он еще больше лоснился от выступавшего пота. «Коли конь не храпит, а с его губы не падает наземь пена, значит, есть еще силы тянуть, а постоит — может и застудиться», — думал возница, идущий теперь рядом с головой коня, придерживая его за недоуздок.

Откуда взялись эти два казака, никто и не заметил, пока не нависли они над телегой, обдав всех сивушным перегаром. То ли возвращались сами тайной тропой подале от начальства после загула где-нибудь близ большого города, а может быть, и тут установлен казачий патруль. С ними в спор не вступишь. Они вооружены до зубов: по бокам свисают шашки, за плечами посверкивают короткие дула карабинов, у каждого в руках треххвостовая, витая из сыромятных ремней казацкая плеть.

— Откеля и докеля след держитя? — грозно пророкотал, видно, старший из них, приземистый усач с лихо заломленной на серебрящихся кое-где сединой густых волосах папахой и большим сизо-красным носом.

— В городскую больницу сродственницу отвезти подрядили телегу, да больно слаба она, по булыжине разве выдержит — вот и тянем проселком, — недобро сверкнув глазами, но почтительно отвечал Василек.

— А хто такие будетя? — не унимался старшой.

— Это хозяйка школы кройки и шитья, сестра инженера Волжских заводов Григория Ивановича Борисова Марина Ивановна, — отрекомендовал Василек больную.

Но казак этих тонкостей не понимал. Ему не понравился уж больно непокорный блеск Васильковых глаз и его вымученная улыбчивость.

— А ты хто? — продолжал свой допрос казак.

Конь под ним был норовистый, так и налезал широкой грудью на Василия, нервно переступая ногами и слегка похрапывая, склонив набок шею, явно с трудом подчиняясь натянутым удилам.

— Василий я, Адеркина Константина сын. Отец мой — правая рука начальника Центральной электростанции Волжских заводов, первый помощник старшего мастера Павла Александровича Хорошева.

— Это чё за должность така — права рука? — со злобным лукавством спросил казачина и отпустил поводья. Конь, почуяв волю, двинул вперед, сбив Василия с ног, и затанцевал над поверженным, еле тот успел убрать ноги из-под звякнувших о смерзшуюся колдобину конских мохнатых копыт.

Будто чтобы остепенить коня, казак наотмашь стебанул нагайкой, все три хвоста которой прошлись по Ваську. Жгучая боль опалила парня, но не до обиды тут было: не о себе, о раненом товарище думал Василек.

— Разрешите, ваше благородие, объяснить! — будто и не хлобыстнул его тот, быстро вскочив на ноги, прокричал Василий.

— Чё орешь? Чё орешь, скаженный! — не унимался старшой.

— А насчет правой руки поясненье дозвольте дать. — Василий притопнул ножкой, склонил голову к плечу и принял позу, ну ни дать ни взять — половой в трактире перед разбушевавшимся купчиком.

Все это казаку было как маслом по сердцу: нагнал, мол, сразу страху, нелюдимость из тебя ажно единым духом вышибло. Шут, мол, с тобой, поясняй. И даже осклабился. Василек уловил эту перемену к лучшему и, словно солдат на плацу перед фельдфебелем, отрапортовал:

— Как есть, ваше благородие, у кажного хозяина в лавке, к примеру, или там как у нас в трактире Спиридонова на большаке, правая рука — приближенный, особо доверенный служка, там кассир али половой, так и мой отец, Константин Адеркин, самый верный пес его высокоблагородия бывшего его императорского величества морского офицера старшего ранга. Кого хошь спросите, да и мой хозяин с ним ажно ручкается.

— Запел, мерзавец. А то ишь, глазищами зыркать да ухмылочки выламывать, — и казак, уже «любя», для порядка, не очень сильно вытянул плетью Василия по плечу и ноге.

Напарник огрел своей плеткой возницу, развернул коня, заехал с другой стороны, сделал лапищей «общую смазь» по физиономии лежавшей в беспамятстве Маринки, хохотнул и опустил свою плеть на круп прядавшего ушами от холода битюга. Тот с силой рванул телегу и пустился в галоп так, что возница за ним еле успевал.

Василек не побежал догонять телегу. Он развязал платок и вынул серебряную полтину. Казак понял его, схватил деньги, шуганул коня. И пьяные казаки продолжили свой путь. Только тогда Василек пустился догонять своих.

Удивительно об этом писать спустя много лет, но тогда он был искренне счастлив и забыл и плети, и все иные обиды казакам, думая лишь о том, что так удачно получилось, не стали ворошить раненую и не увидали бинтов и удалось все это скрыть от казаков, которые бы до смерти избили раненую, не посмотрев на ее состояние.

Подвиг — это подчас мгновенное свершение, в котором, как в фокусе, сконцентрированы выдающиеся черты незаурядного характера — ясный ум, необыкновенная стойкость и бойцовский опыт, помноженные на находчивость и беспредельную преданность долгу.

И подчас это свершение проходит незаметным не только для других, но и для самого совершившего свой подвиг.

У Василька, видно, кроме неприятных воспоминаний об этой неожиданной встрече, а может быть, даже просто радости за то, что все так удачно получилось, ничего позже об этих минутах в памяти и не осталось.

А телега все катилась и катилась на встречу с Окой. Как-то поведет себя Ока? Как их встретит губернский город?

А коняга давно успокоился, успел вновь пойти парком и потихонечку начал всхрапывать — устал, работяга, да и переволновался, словно люди, которым помогал.

Но вот показался съезд к Оке. Не останавливаясь, возница взял коня под уздцы и начал крутой спуск, а Василек шел с двумя валунками, чтобы успеть подложить под задние колеса, если телега начнет набирать слишком большой разбег.

Спустились к Оке благополучно, и возница, оставив коня и телегу, пошел на лед поискать дорогу. А Васек возле сарая примостил торбочку с овсом, и коняга был доволен. Васяткино пальто теперь покоилось на крупе коня. Затем возница, мужик большой и крепкий, впрягся в телегу, повесив через шею снятые с хомута гужи, на которых хорошо укрепил обе оглобли так, чтобы они проходили у него под мышками. Василий толкал телегу сзади. Телега шла по льду довольно легко. Так вот потихоньку и перетянули телегу с раненой через не очень широкую в этом месте горловину Оки. На тяжелом коне возница поехал на переправу. Василий на разведенном костерке из одной разрубленной на полешки валявшейся на берегу полусгнившей доски вскипятил в ведерке, из которого поили лошадь, чай, сделал бутерброды, накормил хозяина необычного извоза и сам всласть поел.

И вот они вновь затарахтели сначала по проселку, затем по булыжникам городских улиц.

С большим трудом и только, конечно, благодаря подробной и умной записке самого Викентия Викентьевича Корзанова, адресованной его коллеге по профессии, удалось пристроить Маринку в городскую больницу. Известную помощь оказала и записка Григория Борисова.

Еще большего труда стоило Василию добиться, чтобы его пустили в палату к Маринке после того, как ее осмотрит дежурный врач. К счастью, и это ему удалось. Кровать Маринки стояла у окна. Больная потеряла много крови, очень ослабла. Еще находилась в полубессознательном состоянии. Тяжело и прерывисто дыша и постанывая, в полусне, в полубреду никого не видела и ничего не слышала. Но вот ей сделали какой-то укол, и через некоторое время она открыла глаза.

— Василек? — слабо прошептала Маринка. — Ты не на баррикаде, тоже ранен, родной?

— Нет, я здоров, Маринка, и пришел вот тебя навестить. Не нужно ли тебе чего?

— Мне нужно лишь одно — наша обязательная победа. Люди не могут больше так жить, как жили. Они не имеют права отступать.

— Ты хочешь попить? Глоточек водички тебе не повредит, — сказал Василий.

А Марина лежала с широко открытыми глазами и чутко прислушивалась, стараясь уловить шум далекого боя.

— Это что? — спросила она, хотя стояла мертвая тишина. — Все стреляют?

— Бой идет, — просто и как-то весело соврал Василий, стараясь не волновать больную и не растравлять ее ран горькой правдой их поражения. Он и сам был словно в полубреду. Вспомнилось, как на огороде позади школы закапывал в землю баррикадную пушку. Он-то хорошо знал, как давно отошли дружинники с главной баррикады группами глубоко в тыл, туда, где уже начинались последние дома поселка, а далее — по деревням. Помнил и о приказе ему, Василию, оставаться в поселке для связи с Тихим и помощи раненым. А Маринкины зеленоватые глаза тем временем повеселели, голос приободрился.

— Хорошо, что бой! Я слышу, как палит наша баррикада и бьет врага. Это ее удары. Мы победим, Васятка, победим?!

«Мы разбиты, мы здорово разбиты, славная моя подружка, — думал Василек, — и я не знаю еще, что будет с нами со всеми».

Василек глубоко переживал ту страшную расправу, которая еще не утихла и сегодня. Это было прямое истребление безоружных рабочих и их семей. Каратели по-прежнему мечутся от лачуги к лачуге, неся смерть, насилие, надругательства. Издевки и новое, еще более изощренное рабство у станков ждут всех, кто остался в живых после проигранного вооруженного восстания.

А Маринка ждала ответа. И святая ложь была сейчас важней суровой правды.

Василий улыбнулся, черные глаза его вспыхнули, как всегда, озорновато, а голос звучал бодро и уверенно:

— Да ты что закручинилась? Иль не веришь, что победим? Конечно победим, Маринка, сестренка моя названая!