Хоро

IX

Глухо в доме Карабелевых, глухо и зловеще. По коридорам шепчутся страшные тени, то появляются, то исчезают толстые рожи молодых торговцев зерном, вином, ростовщиков. Только полицейские стоят с мрачными лицами возле темной двери. Из комнаты доносится звон и глухой говор. Полицейские припадают к замочной скважине.

— По самым достоверным сведениям, господа, опасный еврей Иско не ушел из города.

...Понятное дело, не ушел, раз Карабелева еще в городе, хи-хи!

Полицейские заглядывали в замочную скважину: возле длинного стола — люди с одеревенелыми лицами. В углу комнаты, в алькове, — кровать. Председатель часто звонит. Встал.

— Слово принадлежит мне, господа. Должен заметить: нельзя говорить, не получив слова. Я настаиваю на необходимости немедленно позвать начальника околии, потому что момент, так сказать, решающий, и как бы нам не пришлось впоследствии каяться. Слово имеет полковник Гнойнишки.

Полицейские дышали уже в самую замочную скважину.

Маленький полковник повысил голос:

— Я понимаю, господа, вашего председателя господина Добри Кандилева, майора запаса и юриста! Но попрошу без насмешек. Да, без насмешек. Меня вы поймете впоследствии. А теперь — утверждаю: начальник околии должен нести ответственность, потому что если бы на прошлой неделе он — по известным причинам — не был снисходителен к опасному еврею Иско, мы не имели бы сегодняшних событий.

Полицейские попятились: дверь приоткрылась, и кмет высунул голову.

— Эй, вы там, у входа, потише! И никого не пускать в коридор!

...В комнате все молчали. На губах председателя, майора запаса, юриста господина Добри Кандилева — пена:

— Известные причины, господа, на которые намекает господин Гнойнишки, в данный момент мне неизвестны. К тому же уважаемый господин полковник Гнойнишки, надеюсь, согласится со мной, что начальник гарнизона не должен идентифицировать себя с шефом полиции. Ведь, подумайте только, что может из этого получиться впоследствии! Нужно, господа, сохранить моральный престиж армии, чтобы не каяться впоследствии.

Позиция председателя была крепкой, прежде всего в силу справедливости его доводов. И полковнику Гнойнишки пришлось объяснить, что если он, как начальник гарнизона, и если господин Ячо Дундов, как представитель закона, оказывают честь настоящему собранию, то это еще будет оценено впоследствии. Потому что, будучи свидетелем исторических событий, столь решительных и столь чреватых последствиями, как события этой ночи, каждый, в том числе и начальник гарнизона и господин прокурор, должен сказать свое авторитетное слово перед собранием сознательного, преданного трону и армии гражданства.

Полковник опять повысил голос:

— Да, господа, момент — решающий. Этой ночью — родоотступники — осмелились посягнуть — на законную власть. Так? Хорошо! А впоследствии? Их просто надо уничтожить! Ничего другого! Итак, за дело: смело и непоколебимо! Уничтожить до е-ди-но-го, господа!

Лица собравшихся побледнели. Прочитали список. Слушая, многие облизывали засохшие губы.

Господин Нако считал, загибая пальцы, а так как пальцев не хватило, он стал загибать их снова...

Полковник Гнойнишки протянул покровительственно руку:

— Господа, я не сомневаюсь, что каждый из вас готов твердо, проявив железную волю, постоять за священное дело армии. Но позволю себе напомнить вам еще и о другом: не забудьте, что на карту поставлены не только интересы Болгарии, нет! На карту поставлены и ваши головы, господа! Я кончил. Кто хочет, тот поймет.

Все заморгали. Полковник надел фуражку.

— Но, господа, я не хочу на вас влиять. Я не имею на это права, армия нейтральна. Итак...

Он козырнул и по-военному повернулся, щелкнув каблуками.

Вышел и господин Ячо. За ними поспешил кмет.

— Извини, Гнойнишки, но недоразумение с с моей женой... Я только спрашиваю...

Гнойнишки выпятил грудь.

— Прежде всего, Нако, дело. И никаких кривляний, понимаешь?

— Ну да, ну да. Но моя жена?

Ячо дотронулся до очков. Что же это такое? Нако чуть ли не торгуется...

Кмет развел толстыми руками.

— Но, в самом-то деле: сперва мою жену публично берут под стражу, затем стражу снимают. Как это понимать?

Как понимать? Полковник закрутил ус.

— Что тут понимать, Нако? Встреча госпожи Софки с прислугой Маргой просто фатальна.

Что встреча была фатальна, об этом нечего и говорить.

— Но, Димо, если бы старая Карабелева не умерла, да еще так неожиданно, среди свадебного веселья — не правда ли? — Марга не поднялась бы наверх, Миче не сошла бы вниз, Софка не сопровождала бы ее, а значит...

Гнойнишки махнул рукой.

— Хватит, Нако. Ведь Марга там?

Разумеется, она там, связана вместе с другими в саду.

Нако потер руки:

— Ну?

Гнойнишки рассек ладонью воздух:

— И ее — фюить!

Это было ясно.

— Понимаю, Димо, но...

— Ни-ка-ких но!

Гнойнишки опять рассек ладонью воздух:

— Всех — фюить, кончено. А теперь — за дело!

Нако понял и ласково дотронулся до локтя полковника:

— Хорошо, брат, об этом не спорю, это понятно. Но, Димо, надо внести полную ясность с Софкой. Здесь убили человека, пристава убили! Это не шутки, Гнойнишки! Я настаиваю на том, чтобы предварительно устроить очную ставку со служанкой Маргой. Это абсолютно необходимо.

Полковник взглянул на Ячо, тот рассмеялся.

— Тю-ю, Нако, еще чего захотел!

Кмет недоумевал: нужно положить конец скандалу с Софкой, как же иначе? Но лицо Гнойнишки позеленело, глаза метали искры. Ну и дурак этот Нако! А ведь до вчерашнего дня был главой округа, тьфу!

— Не будет больше никаких следствий, пойми ты. Никаких очных ставок и так далее. Только — дело.

Господин Нако подбоченился и широко улыбнулся:

— Ас моей женой?

— Это пустяки. Я иду к ней.

Дебаты уже начались. Говорил помощник кмета, Дечко. Нако сел возле него:

— Давай, Дечко!

И оратор повысил голос:

— Да, в жизни каждого поколения бывают возвышенные минуты, перед которыми должно благоговеть. И никогда не следует терять веру в свое племя, в народ, потому что история до сих пор еще не создала другого алтаря гражданственности.

Понятие народ, господа, не есть фикция: горы, леса и поля мертвы без людей. Разумеется, не фикция и идеал общественной дисциплины. Нашим девизом должны быть слова — один за всех и все за одного.

Кмет Нако раскрыл рот от удовольствия. И крикнул:

— Валяй, Дечко! — А потом добавил, обращаясь к собранию: — Ох, и талантище в нем сидит — если б он только выбросил из головы своего Маркса!

Дечко — высокий, смуглый, с большими черными глазами и толстыми приплюснутыми губами — усмехнулся и пожал плечами.

— Благодарю за доброе пожелание, господин кмет. Итак, господа, девиз: «Один за всех и все за одного» — это верховное начало деятельности здоровой жизнеспособной общественности. Однако мы не должны забывать, что этот девиз, этот священный девиз не исключает противоречий и борьбы между разными слоями и классами.

А-а!.. Председатель позвонил:

— Прошу не отвлекаться.

— Именно, господин председатель. Партии, идейные течения, даже гражданские войны — это следствия, а не причины, причины же коренятся в сознательном и подсознательном стремлении всех нас к устранению классовых противоречий во имя идеального общественного устройства. И теперь, в настоящий решающий момент, позвольте мне некоторую откровенность. Мы, господа, убивали своих идейных врагов неделю назад, готовимся к их уничтожению теперь, и придется, может быть, расстреливать их еще через неделю. Но до каких пор?

Комната онемела.

Все глаза опустились. Только Нако дал языку волю.

— Давай, давай, Дечко. Полицейских я прогнал во двор.

— Я вас не понимаю, господин кмет.

— Говорю, в коридоре — ни живой души. Значит, никто тебя не услышит.

— Тем лучше, господин кмет: значит, слушаете меня только вы, и я могу быть совершенно откровенным. Пора опомниться, господа. Сегодня мы пишем историю, которую завтра будут читать наши дети. И негоже, чтобы они гнушались своих отцов, не так ли?

Рука председателя дрожала над звонком. Высокий, плечистый, длиннолицый, он слушал, вытаращив глаза, и, по-видимому, не все понимал. Оратор встретился с его изумленным взглядом и прищурился.

— Господин председатель, господа, прошу снисхождения. Мы собираемся убивать сыновей нашей страны и равноправных с нами граждан, вполне равноправных. Будем говорить открыто. Я не дрогну оттого, что должны будут погибнуть еще триста, четыреста или, скажем, тысяча человек...

— Браво, Дечко, валяй!

Господин Нако, восхищенный, потирал руки. Валяй!

И Дечко заговорил громче:

— Если бы это было необходимо, я даже собственноручно экзекутировал бы, господа. Но нельзя быть слепцами, нельзя! Мы все — с детьми и женами, — все останемся жить здесь, в этой стране, среди этого народа. Мы не можем переселиться на луну, господа, не можем убежать, во всяком случае, все, да?

А-а! Председатель забыл про звонок и затопал ногами.

— Кто побежит? Мы не дезертиры, товарищ! Прошу без оскорблений!

Из-за алькова кто-то свистнул. Головы втянулись в плечи. Оратор побледнел. Председатель повернулся к алькову.

— Прошу не мешать, господин поручик. — Потом позвонил и, гнусавя, спросил: — Кто еще просит слова?

Дечко развел руками.

— Но, господин председатель...

— Без всяких но.

— Позвольте, я вас не понимаю.

— Нечего понимать, говорю.

Ясно. Нако сжал руку помощника.

— Брось, Дечко, сам видишь.

Но Дечко умоляюще наклонился к его уху.

— Я завтра должен отчитываться перед избирателями, господин кмет... Ведь я в конце концов представитель рабочей партии...

Да, это так, и Нако подмигнул председателю: пусть выскажется помощник кмета, ведь для того и собрались!

И Дечко кашлянул в кулак.

— Я не называю, господа, сознательно не называю и не буду называть в этот трагический момент истинные причины настоящих событий: нищету рабочих масс, бедствия беженцев, чудовищную дороговизну...

Ишь — не будет называть, а сам говорит! Нако снова сжал руку оратора.

— Э, Дечко, это старая шарманка: грамотеи-оборванцы крутят ее по всем ярмаркам уже четверть века.

Оратор высоко поднял голову.

— Именно, господин кмет! Потому нам и следует удвоить внимание, что народ уже четверть века, как распропагандирован!

А-а? Нако шлепнул толстой ладонью по столу.

— Силен, Дечко! Теперь скажи еще только: кто же его распропагандировал, а? Я или, может, ты?

Одеревеневшие лица оживились. На лбу оратора выступил пот.

Нако торжествовал.

— Видишь ли, что я еще скажу тебе, Дечко: в соседней комнате покойник — умерла Карабелиха.

Дечко совсем смешался. А Нако понизил голос:

— Говорю тебе, Дечко, и у мертвых есть уши. Хватит, кончай!

Дечко сейчас кончит, разумеется. Но нужно же ему закруглить хотя бы главную мысль! Председатель позвонил.

— Никаких мыслей. На линии огня надо действовать, и больше ничего. Точка!

Смуглое лицо статного помощника кмета вспыхнуло. Он им скажет — вот сейчас он им скажет, — что они на линии огня, да только против собственного народа, да!

Занавеси алькова с шумом раздвинулись. На ослепительно-белом постельном белье лежал мужчина. Его лицо было прикрыто широкополой серой шляпой. Одна нога в сапоге с толстой подметкой обращена к оратору.

На одеревеневших лицах проступил страх — страх овец, отправляемых на бойню.

Нако отвернулся. Его губы зашевелились. Он был возмущен. Еще бы: на эту кровать завтра, быть может, положат покойницу Карабелеву, а этот развалился, да еще в сапогах. Просто безобразие. Тьфу!

Только оратор не обернулся. Лицо его горело.

— Господа, нельзя не думать, раз речь идет о семнадцати человеческих жизнях.

Председатель позвонил:

— Лишаю вас слова. Операция уже началась. Обдумывать будем впоследствии.

Дечко, все еще горячась, пожал плечами.

— В таком случае, господин председатель, я буду вынужден покинуть собрание.

Нако подскочил: «Гм, этот парень накличет на себя беду!»

— Слушай, Дечко, мы теперь по писаным законам будем действовать или по неписаным?

Дечко хлопал ресницами. Нако притянул его к себе.

— Садись, ну же, садись. Я тебя спрашиваю: глупых ли мы вразумляем или бесноватых усмиряем?

Дечко сел. Понятно, бесноватых усмиряют. Ведь для этого и он, Дечко, здесь.

Нако повеселел.

— Так и говори, товарищ. Так, мой мальчик «Фиш! Фиш!» — непонятно, а скажи — рыба, и всем будет ясно. Значит, мы не судим, а наказываем, не так ли? Тогда о чем спор? Пять ли, десять ли, двадцать ли — какая разница? А коли есть разногласия — хорошо, будем голосовать. И кончено!

Но вдруг затрясся пол — председатель затопал ногами:

— Никакого голосования, господа! Довольно политиканства и болтовни! Хватит!

Кмет опустил руки, словно громом оглушенный: вот тебе и на!

— Но, господин председатель...

— Никакого голосования! Подпишем протокол — и все. Го-ло-со-вание, выдумали еще!

Кмет улыбнулся до ушей. И заикнулся было:

— Не в лоб, так по лбу...

— Что, что? — Председатель медленно поднялся. — Повторите, господин кмет...

Только посмей Нако повторить! Председатель, майор запаса Добри Кандилев, был сине-зеленого цвета. Он шипел:

— Господа, я считаю себя оскорбленным и заявляю: или господин кмет уйдет, или я. Это мое категорическое решение. Пока я применяю эту меру, а другие — впоследствии.

Нако выйдет, разумеется. Почему бы ему не выйти? Но не в этом дело. Все это, очевидно, недоразумение, чистое недоразумение.

— Я сказал, господа...

Нако снова понесло:

— Я сказал «не в лоб, так по лбу», потому что руку ли поднять или протокол подписать — все равно это голосование.

— Никакого голосования! — Председатель весь дрожал. — Повторяю, никакого голосования!

— Да ладно, брат.

Кмет протянул майору толстые руки.

— Вот, я совершенно согласен с вами, раз вы не соглашаетесь со мной.

Помирились. Нако даже похлопал противника по плечу:

— Вы, господин Кандилев, не занимались политикой и потому обижаетесь из-за пустяков.

Конечно, не время и не место было определять, кто занимался политикой, а кто нет. Сейчас надо было говорить по существу.

А по существу слово взял человек в серой широкополой шляпе. Он встал с кровати. Маленького роста, наголо обритый, с широкими татарскими скулами. Бросил на стол готовый протокол.

— Подпишите, и дело с концом. Больно разговорились.

В притихшей комнате мелькают лица, и на длинный стол падают имена, тяжелые, как трупы, — зачитывается протокол.

Глаза прищурены, голоса осипли, губы дрожат.

Городской голова, господин Нако, сжимает руку помощника и шепчет:

— Не будь ребенком, Дечко, подписание протокола — идеальная форма голосования: если согласен — подписываешь, не согласен — мотивируешь особое мнение. И овцы целы, и волки сыты!

Шепчет Нако, слушает протокол и храбро комментирует:

— Ага, Дырленский, адвокатишка, — так ему и надо: учился на деньги преосвященного, а теперь против церкви идет. Дальше!

— Капановы? Гм, пьяницы! Ну, ничего: язычок у них так такой, что и в гробу человека ужалит. Валяй!

— Марга, дурочка, хе-хе! Едва ли она понимает, что произошло. Ну, ничего, раньше надо было понимать! Дальше!

Воцарилась тишина. Замолк и Нако. Тряслись побледневшие губы у людей вокруг стола.

Перо пошло по кругу...

И не попадало в чернильницу...

Дечко, помощник, отодвинул стул. Насторожилась тишина. Все ждали, раскрыв рты. Но раздалось только шипение — осипший голос:

— Н-не-у-жели вс-се-х, господа... все-ех сс-семнадцать?!

Перо выпало из чьей-то руки. И никто его не взял. Председатель понукал:

— Продолжайте, господа.

Перо заходило снова. Нако, кмет, сжимал руку помощника:

— Ничего не поделаешь, Дечко! Ничего, браток! Будут убиты... в Болгарии... как ты сказал... каких-нибудь триста-четыреста или, самое большее, тысяча человек... Что ж, род человеческий на этом не кончится!

Дечко вытаращил глаза. Нет, он не говорил ничего подобного! И он облизал губы. Зверь этот кмет. Свинья! Как будто орехи считает! Взбесившаяся свинья!

— Чернила, господа... Чернила, будьте добры!

Перо опять выпало из чьих-то рук. Его взял Дечко, помощник.

Но послышались тяжелые шаги, возле Дечко чиркнула спичка, вспыхнула сигарета, и осветились два волчьих серых глаза под надвинутой низко на лоб широкополой серой шляпой.

Осипший голос Дечко произнес:

— Чернильницу, пожалуйста, всю чернильницу: я напишу особое мнение.

А-а, особое мнение! Председатель отшвырнул стул.

— Это уж дудки!

Председатель медленно поднялся. Запер дверь. Стал к ней спиной. Впился остекленевшими глазами в Дечко.

— Хорош гусь — присутствует здесь, все слушает, все знает, всему содействует, получает жалование, а потом: «Я был при особом мнении...» Ка-ак же, особое мнение!

Да уж, дело ясное...