Хороните своих мертвецов

Глава четвертая

Габри сидел в потертом кресле у ревущего в камине огня. Вокруг него в бистро, в котором теперь он играл первую скрипку, стоял знакомый гомон – время ланча. Люди смеялись, болтали. За несколькими столиками тихо читали субботний номер газеты или книгу. Кое-кто приходил на завтрак и засиживался до ланча, а то и до обеда.

Стоял неторопливый субботний день февраля, исход зимы, и бистро полнилось разговорами и позвякиванием приборов о фарфор. Друзья Габри – Питер и Клара Морроу – были с ним, как и Мирна, владевшая книжной лавкой по соседству. К ним собиралась присоединиться Рут, а это обычно означало, что ее здесь не будет.

За окном раскинулась деревня Три Сосны, засыпанная снегом, который все продолжал идти. На метель это было мало похоже – ветер слабоват, но Габри удивился бы, если бы к концу снегопада выпало меньше фута. Он знал, что такова уж особенность квебекских зим. Они могут казаться мягкими, даже красивыми, но застают вас врасплох.

Крыши домов в деревне были белы, из труб курился дымок. Толстый слой снега лежал на ветвях хвойных деревьев и на трех великолепных соснах, стоящих, словно часовые, в дальнем конце деревенского луга. Машины перед домами превратились в сугробы и напоминали древние курганы.

– Я тебе говорю, что сделаю это, – сказала Мирна, прихлебывая горячий шоколад.

– А вот и не сделаешь, – рассмеялась Клара. – Ты каждую зиму это говоришь, но никогда не делаешь. И потом, все равно уже слишком поздно.

– Ты видела стоимость горящих путевок? Посмотри.

Мирна протянула подруге страничку из монреальской «Газетт» с рекламой турфирм и ткнула пальцем в одну из рамочек.

Клара прочла, брови у нее взметнулись.

– Вообще-то, неплохо. Куба?

Мирна кивнула:

– Я могу там оказаться уже сегодня вечером, к обеду. Четырехзвездочный курорт. Все включено.

– Дай-ка взглянуть, – сказал Габри, наклоняясь к Кларе.

Клара каким-то образом умудрилась капнуть джемом на газету, хотя никакого джема поблизости не было. Они все знали, что это приватное чудо, творимое Кларой. Она могла из ничего творить великие произведения искусства и специи. Любопытно, что на ее портретах никогда не обнаруживалось капелек джема или крошек круассана.

Габри просмотрел страницу, откинулся на спинку кресла:

– Да ну, ничего интересного. В «Конде наст» объявления интереснее.

– «Конде наст» никогда не печатает фотографии обнаженных мужчин, облитых оливковым маслом и загорающих на пляже, – возразила Мирна.

– Вот за это я бы заплатил, – сказал Габри. – Все включено.

Каждую субботу они вели один и тот же разговор. Сравнивали цены и пляжи, выбирали карибские круизы, спорили, что лучше: Багамы или Барбадос, Сан-Мигель-де-Альенде или Кабо-Сан-Лукас. Экзотические места, далекие от падающего снега, бесконечного снега. Глубокого, хрустящего, ровного.

Но никто из них так никуда и не ездил. Какими бы привлекательными ни были цены. И Габри знал почему. Мирна, Клара, Питер знали почему. И эту теорию придумала не Рут.

– Вы все обленились – шагу лишнего не сделаете.

Ну не совсем чтобы так.

Габри пригубил кофе с молоком и посмотрел на пляшущее пламя, прислушиваясь к знакомому гомону знакомых голосов. Он оглядел бистро с его сохранившимися балками, полом из широких досок, сводчатыми окнами, разнородной удобной старой мебелью. И с тихой, уютной деревней за окнами.

Не было на свете места теплее Трех Сосен.

За окном он увидел машину, спускающуюся по рю Дю-Мулен, мимо новой гостиницы и спа-салона на холме, мимо англиканской церкви Святого Томаса за деревенским лугом. Двигалась машина медленно, оставляя следы покрышек в свежевыпавшем снегу. Она подъехала к старому кирпичному дому Джейн Нил и остановилась.

Машина была незнакомая. Будь Габри дворовой собачонкой, он бы залаял. Не предупредительно, не из страха, а от возбуждения.

Гости редко заглядывали в Три Сосны, разве что случайно попадали в крохотную деревню в долине, потому что заехали наобум слишком далеко. Заблудились. Потерялись.

Именно так Габри и его партнер Оливье оказались в Трех Соснах. Совершенно случайно. У них были другие, более грандиозные планы на жизнь, но стоило им увидеть эту деревню с ее коттеджами из плитняка, бревенчатыми домиками и кирпичными домами лоялистов[21], с ее неувядающими клумбами роз, дельфиниумов и душистого горошка, с ее пекарней и гастрономом, как они решили здесь остаться. Вместо того чтобы покорять Нью-Йорк, или Бостон, или хотя бы Торонто, они обосновались в этом захолустье. И желания покинуть Три Сосны у них никогда не возникало.

Оливье открыл бистро, обставил его мебелью, найденной на распродажах неподалеку. Потом они купили постоялый двор, где прежде ночевали возницы почтовых карет, переоборудовали его в гостиницу, которая стала любимым детищем Габри.

Но теперь, когда Оливье не было, Габри хозяйствовал и в бистро. Держал его открытым для друзей. И для Оливье.

Габри увидел, как из машины вышел человек. Узнать его с такого расстояния было невозможно. На нем была теплая куртка, вязаная шапочка, шарф. Это вполне могла быть женщина. Да вообще кто угодно. Но Габри встал, и сердце его чуть не выпрыгнуло из груди.

– Что там? – спросил Питер.

Он снял одну длинную ногу с другой, и его высокое, стройное тело подалось вперед на диване. На красивом лице Питера появилось выражение любопытства. Он вздохнул с облегчением, когда прекратился этот разговор о путешествиях. Питер воспринимал такие вещи буквально и напрягался, когда Клара сообщала, что всего за пятнадцать тысяч долларов они могут даже взять каюту принцессы на «Куин Мэри-2». Это была ежедневная нагрузка на его сердце. Но теперь разговор закончился, и он уставился на Габри, который в свою очередь смотрел на незнакомца, очень медленно бредущего по снегу.

– Ничего, – сказал Габри.

Он никому не расскажет, что сейчас чувствует, какие мысли у него возникают при каждом телефонном звонке, при каждом стуке в дверь или появлении незнакомой машины.

Габри взглянул на кофейный столик, на котором стояла выпивка, вазочка с шоколадным печеньем и лежал лист плотной писчей бумаги с незаконченным посланием. Тем самым, что он писал и отправлял каждый день вместе с лакричной трубочкой.

«Зачем Оливье понадобилось перемещать тело?» – написал он. А потом добавил: «Оливье не делал этого». Он отправит его сегодня днем, а завтра напишет еще одно письмо старшему инспектору Гамашу.

Человек медленно, еле передвигая ноги, шел в сторону бистро, появившись из густого снегопада. Он прошел всего двадцать ярдов от машины, а снег уже собрался на шапочке, на шарфе, на тонких плечах. У Оливье были тонкие плечи.

Снеговик добрался до бистро и открыл дверь. В бистро ворвался морозный воздух, и люди повернули головы к двери, а потом снова возвратились к своей трапезе, своим разговорам и жизням. Человек медленно разоблачился. Снял шарф, ботинки, отряхнул куртку – снег падал на деревянный пол и таял. Человек надел тапочки для посетителей, лежащие в корзине у двери.

Сердце Габри стучало. За его спиной Мирна и Клара продолжали обсуждать, стоит ли за несколько тысяч перемещаться в самые престижные каюты «Куин Мэри».

Он знал, что это не может быть Оливье. Никак не может. Но все же… а вдруг Гамаша убедили все полученные им письма Габри и он выпустил Оливье? Может быть, это было горящее решение – вроде горящей путевки, – освобождение в последнее минуту, и Оливье отправился не в тюрьму, а домой.

Габри шагнул вперед, не в силах более сдерживаться.

– Габри? – окликнул его Питер, вставая.

Габри прошел полпути по бистро.

Человек стянул с себя шапочку и повернулся лицом к залу. Разговоры медленно смолкали, по мере того как происходило узнавание.

Это был не Оливье. Это был один из тех, кто увез его, арестовал, посадил в тюрьму за убийство.

Инспектор Жан Ги Бовуар оглядел зал и неуверенно улыбнулся.

Утром, когда ему позвонил старший инспектор, Бовуар у себя в подвале мастерил книжный шкаф. Сам он не любил читать, зато его жена Энид много читала, вот он и делал шкаф для нее. Она была наверху, пела. Негромко и фальшиво. Он слышал, как она моет посуду после завтрака.

– Эй, у тебя там все в порядке? – крикнула Энид.

Ему хотелось ответить, что не все. Он умирал от скуки. Он ненавидел работать по дереву, ненавидел эти треклятые кроссворды, с которыми она приставала к нему. Ненавидел книги, которые она ставила стопками рядом с диваном, ненавидел подушки и одеяла в ее руках, преследовавшие его повсюду, – он что, инвалид какой-нибудь? Он ненавидел то, что обязан ей многим. Ненавидел то, что она его любит.

– Все в порядке, – откликнулся он.

– Если тебе что надо – скажи.

– Скажу.

Бовуар подошел к верстаку, остановился передохнуть у стола. Он уже сделал сегодня свою зарядку. Раньше он занимался этим нерегулярно, но доктор сказал ему, что чем больше он будет делать зарядку, тем скорее избавится от навязчивых забот Энид.

Доктор выразился иначе, но Бовуар услышал его именно так, и эти слова мотивировали его. Утром, в полдень и вечером делал он зарядку, чтобы вернуть себе силы. Они возвращались медленно. Он понимал, когда перебарщивает. Но иногда чувствовал, что оно того стоит. Он предпочтет умереть при попытке к бегству, чем задержится в таком состоянии.

– Печеньице? – пропела Энид.

– Что, Кексик? – ответил он.

Это была их маленькая шутка. Он услышал ее смех и подумал, больно ли будет, если отпилить себе руку ножовкой. Только не правую, в которой он держит пистолет. Эта еще может ему понадобиться.

– Да нет, я спрашиваю, ты не хочешь печенья? Я собираюсь испечь.

– Здóрово. Merci.

Бовуар никогда особо не хотел стать отцом, но теперь ему отчаянно хотелось детей. Может быть, тогда Энид перенесет свою любовь на них. Дети спасут его. Внезапно он подумал, как это будет вредно для них – оказаться под прессом ее безоговорочной, постоянной, неумолимой любви, но что поделаешь, sauve qui peut[22].

Тут зазвонил телефон.

И сердце у него остановилось. Он думал, надеялся, что со временем перестанет так реагировать. Неудобно было иметь сердце, которое останавливалось каждый раз, когда звонил телефон. В особенности раздражало, когда кто-то ошибался номером. Но это не проходило, даже вроде как ухудшалось. Энид поспешила к телефону, и Бовуар понимал: она бежит, потому что знает, как сильно этот звук выбивает его из колеи.

И он ненавидел себя за то, что ненавидит ее.

– Oui, allô? – услышал он ее голос, и память немедленно вернула Бовуара назад, в тот день.

«Убийство».

Секретарь шефа ответила на звонок телефона в их офис, который представлял собой большое открытое пространство, занимающее целый этаж в управлении Квебекской полиции в Монреале. Но там все же было несколько выгородок. В том числе уединенное помещение для заседаний с любимыми фломастерами Бовуара, длинными листами бумаги на стенах, доской для записей и пробковой доской для объявлений. Все аккуратно, все на своих местах.

Бовуар был вторым по старшинству после шефа, а потому имел свой кабинет.

А у шефа был большой кабинет в углу, с видом на Монреаль из окна. Оттуда Арман Гамаш руководил операциями по всей провинции, расследовал убийства на территории, протянувшейся от озера Онтарио до Атлантического океана, от границы со штатами Вермонт и Нью-Йорк до полярного круга. У них были сотни агентов и следователей в отделениях по всей провинции, а также специальные бригады, которые выезжали в районы, где не было своего отдела по расследованию убийств.

И все эту работу координировал старший инспектор Гамаш.

Бовуар сидел в кабинете Гамаша, и они обсуждали особо отвратительный случай в Гаспé, когда зазвонил телефон. Трубку сняла секретарь Гамаша. Инспектор Бовуар как раз в этот момент посмотрел на часы, висящие на стене. 11.18 утра.

«Убийство», – услышал он ее голос.

И с того момента мир изменился.

Тихий стук в дверь вывел Элизабет Макуиртер из забытья. Она разглядывала список членов, откладывая момент, когда нужно будет им звонить. Но она знала, что время звонить давно прошло. Она должна была начать звонить час назад. Уже поступали сообщения от членов английского сообщества, включая Си-би-си-радио и еженедельную английскую газету «Кроникл-телеграф». Она, Уинни и Портер пытались быть уклончивыми, но им удалось только придать всему еще бóльшую таинственность.

Репортеры уже ехали сюда.

И все же Элизабет откладывала звонки, до последнего цеплялась за все то, что хотя бы отдаленно напоминало нормальный ход вещей. Их тихую, протекающую без всяких событий жизнь, их добровольное решение стать хранителями пыльного и по меньшей мере болезненного прошлого, но прошлого, которое было для них драгоценно.

Стук в дверь повторился. Не громче, но с прежней настойчивостью. Неужели успели приехать журналисты? Но Элизабет подозревала, что они, как и полиция, не стучали бы тихонько, а ломились бы в дверь. Этот стук был просьбой, а не требованием.

– Я открою, – сказала Уинни, прошла по большой комнате и поднялась на две ступеньки к двери.

Элизабет и Портер наблюдали за ней, сидя за своими столами перед большими венецианскими окнами. Уинни говорила с кем-то, кого они не видели. Разговора они тоже не слышали, но она вроде бы старалась что-то объяснить. Потом она попыталась закрыть дверь. Потом она прекратила эти попытки, распахнула дверь и повернулась к комнате.

– С вами хочет поговорить старший инспектор Гамаш, – сказала она Элизабет с легким удивлением.

– Кто? – спросил Портер, вскакивая из-за стола.

Теперь, когда пожилая женщина ответила на стук в дверь, он брал ответственность на себя.

За распахнутой дверью стоял Арман Гамаш. Он посмотрел на людей, одновременно оценивая обстановку. В кабинете был высокий потолок и огромные арочные окна, а деревянный пол находился на несколько ступенек ниже двери. Кабинет был отделан деревянными панелями и заставлен по стенам книжными шкафами, напоминая собой старинный спортивный зал в миниатюре, занятия в котором носили интеллектуальный, а не физический характер.

– Извините, что беспокою, – сказал он, проходя в комнату.

Он был без куртки, в кардигане верблюжьей шерсти, в рубашке и галстуке, в темно-синих брюках. У его ноги держалась немецкая овчарка по имени Анри.

Портер уставился на старшего инспектора. Уинни спустилась по лестнице. Элизабет встала из-за своего стола и подошла к Гамашу.

– Вы все же пришли, – сказала она, улыбаясь и протягивая руку.

Он взял ее ладонь в свою большую руку и задержал.

– Что вы имеете в виду? – спросил Портер. – Я не понимаю.

– Я просила старшего инспектора наблюдать за ходом расследования. Это старший инспектор Гамаш. – Элизабет ждала реакции. – Из Квебекской полиции.

– Я знаю, кто он такой, – солгал Портер. – Все время знал.

– Старший инспектор Гамаш, позвольте мне представить вам главу нашего совета директоров, – сказала Элизабет. – Портер Уилсон.

Уилсон и Гамаш обменялись рукопожатием.

– Но нам не нужна помощь. Мы прекрасно справимся сами, – выпалил Портер.

– Я знаю. Я только хотел убедиться. Вы были так добры, позволив мне пользоваться вашей библиотекой, и я подумал, что мог бы предложить вам за это собственный опыт.

– Но это даже не ваша юрисдикция, – проворчал Портер, поворачиваясь спиной к старшему инспектору. – Сепаратисты будут праздновать победу. Откуда мы знаем, что вы не один из них?

Элизабет Макуиртер готова была провалиться сквозь землю.

– Ради бога, Портер, месье Гамаш пришел, чтобы помочь нам. Я его сама пригласила.

– Мы поговорим об этом позднее.

– Не все сепаратисты желают вам зла, месье, – сказал Гамаш дружелюбным, но твердым голосом. – Но вы правы: это не моя юрисдикция. На меня произвело впечатление, что вам это известно.

Элизабет не без удивления смотрела на Портера, который начал оттаивать.

– Вы явно следите за политикой, – добавил Гамаш.

Портер кивнул и расслабился еще больше. «Еще немного, – подумала Элизабет, – и он свернется калачиком у Гамаша на коленях».

– У Квебекской полиции нет юрисдикции в городе, – продолжал Гамаш. – Смерть месье Рено в юрисдикции местного отдела по расследованию убийств. Мне знаком инспектор Ланглуа, и он был настолько любезен, что просил меня присоединиться к ним. Немного поразмыслив, – он взглянул на Элизабет, – я решил, что могу посмотреть, как у вас обстоят дела. – Он повернулся к Портеру: – Конечно, с вашего разрешения, сэр.

Портер Уилсон был почти в экстазе. Уинни и Элизабет переглянулись. Если бы они только понимали, что все может быть так просто! Но тут лицо Портера снова помрачнело – он опять погрузился в насущные заботы.

Возможно, участие Гамаша и не к лучшему. Еще вчера здесь не было никакой полиции, а теперь тут будут два полицейских подразделения.

Не говоря уже о трупе.

– Могу я оставить Анри с вами, пока буду осматривать подвал?

– Конечно, – сказала Уинни и взяла поводок.

Гамаш оставил ей немного печенья для Анри, потрепал пса, приказал, чтобы он вел себя хорошо, и вышел.

– Не нравится мне это дело, – услышал он голос Портера, едва закрыв дверь.

Гамаш подумал, что эти слова предназначались для его ушей. Но и ему это дело тоже не нравилось.

В коридоре его ждал полицейский в форме, и они вместе прошли по лабиринту коридоров и лестниц. Гамаш должен был признать, что совершенно здесь запутался, и он подозревал, что сопровождавший его полицейский запутался тоже. На покрытых линолеумом полах стояли коробки, заполненные книгами и бумагами; замысловатые лестницы вели в грязные туалетные комнаты и заброшенные кабинеты. Они подошли к двум громадным деревянным дверям и, открыв их, оказались во впечатляющем бальном зале с высоченными потолками, по которому прошли еще в один точно такой же впечатляющий зал. Оба были пусты, если не считать нескольких приставных лестниц и вездесущих коробок с книгами. Гамаш открыл одну коробку. Книги и книги, в кожаных переплетах. Он знал, что если возьмет одну из них, то погрязнет в ней навсегда, поэтому не стал ничего брать и последовал в следующий коридор за полицейским, который злился все больше.

– Никогда не видел ничего подобного, – сказал полицейский. – Такие прекрасные помещения – и все коту под хвост. Несправедливо это. Зачем им такое великолепное здание? Не лучше ли использовать его для чего-нибудь более достойного?

– Например?

– Ну не знаю. Но есть же что-то такое, для чего кто-нибудь мог бы его использовать.

– Его кто-то и использует.

– Les Anglais.

Гамаш остановился:

– Excusez-moi?

– Les têtes carré, – пояснил молодой полицейский.

Квадратноголовые[23].

– Вы должны относиться к этим людям с уважением, – сказал Гамаш. – Они не более квадратноголовые, чем мы с вами лягушатники. – Голос его прозвучал резко, жестко.

Полицейский напрягся:

– Я никого не хотел обидеть.

– Так ли? – Гамаш посмотрел на молодого человека, который уставился на него. Наконец Гамаш слегка улыбнулся. – Вы не раскроете преступления, оскорбляя этих людей или насмехаясь над ними. Не будьте слепым.

– Да, сэр.

Они пошли дальше по незнакомым коридорам, мимо великолепных залов, мимо мрачных комнат – все они были пусты. Словно Литературно-историческое общество ушло в глухую оборону, перегруппировалось, отступило в помещения великолепной библиотеки, где за их действиями наблюдал генерал Вольф.

– Сюда, сэр. Кажется, я нашел.

Они спустились по лестнице и увидели еще одного полицейского в форме, который скучал у люка. Увидев старшего инспектора, он подтянулся. Гамаш кивнул и увидел, как его молодой проводник стал спускаться по металлической лестнице.

Гамаш не был готов к этому.

Оказавшись внизу, полицейский поднял голову вверх в ожидании. Выражение его лица менялось от нетерпеливого к вопросительному. Что там задерживает старшего инспектора? Потом он вспомнил. Поднялся на несколько ступенек и вытянул вверх руку.

– Все в порядке, сэр, – спокойно сказал он. – Я не дам вам упасть.

Гамаш посмотрел на его руку:

– Я вам верю.

Он осторожно спустился на несколько ступенек и ухватился за сильную руку молодого полицейского.

Жан Ги Бовуар сидел у огня, перед ним стояло пиво, на тарелке лежал сэндвич со стейком. К нему присоединились Питер и Клара. Мирна и Габри сидели на диване лицом к огню.

Бовуар приехал в Три Сосны в первый раз после того дня, когда они арестовали Оливье Брюле за убийство Отшельника, то есть Якоба. Он посмотрел в огромный зев камина, где бушевал огонь, и вспомнил, как нашел внутри незакрепленные кирпичи, засунул руку по плечо в выемку и пошарил там. Опасаясь того, что он может нащупать и что может нащупать его. А вдруг там крысиное гнездо? Мыши? Пауки? Или змеи?

Хотя он и провозглашал себя образцом рациональности, на самом деле у него было живое непослушное воображение. Его рука нащупала что-то мягкое и шероховатое на ощупь. Он напрягся, замер. Сердце его колотилось, воображение перехлестывало через край, и он буквально заставил себя вытащить руку, сомкнув пальцы на том, что там обнаружилось. Извлек находку.

Вокруг него сгрудились члены команды, наблюдая. Старший инспектор Гамаш, агент Изабель Лакост и стажер агент Пол Морен.

Бовуар медленно вытащил находку из тайника в кладке камина. Это был небольшой полотняный мешок, перевязанный бечевой. Бовуар положил его на тот самый стол, где сейчас стояло его пиво и тарелка с сэндвичем. И снова полез в тайник, нашел там кое-что еще. Простой, изящный, прекрасный канделябр. Семисвечник. Старинный. Изготовленный несколько сотен, а то и тысяч лет назад, как сказал позднее эксперт.

Но эксперты сказали и кое-что другое, более определенное.

Древний семисвечник, освещавший столько домов, столько торжественных церемоний, бывший объектом почитания и молитвы, бережно сохраняемый столькими людьми, был использован как орудие убийства.

На нем были обнаружены кровь и волосы Отшельника, а также его отпечатки пальцев. А еще отпечатки пальцев другого человека.

Оливье.

А в мешке? Резьба по дереву, выполненная Отшельником. Изящное изображение молодого человека – он присел, прислушиваясь. Вещь была простая, мощная и красноречивая. Она говорила о мучительном одиночестве, желании, потребности. Это явно был образ Оливье, прислушивающегося. И эта работа сообщила им кое-что еще.

Скульптуры Якоба стоили сотни тысяч, а потом и миллионы долларов. Он отдавал их Оливье в обмен на еду и общество, а Оливье их продавал. Разбогател на миллионы.

Но этого ему оказалось недостаточно, Оливье хотелось большего. Ему хотелось заполучить ту вещь, которую Отшельник отказывался ему дать. Ту вещь, что была в мешке.

Последнее сокровище Якоба, его самое драгоценное владение.

И Оливье хотел заполучить эту вещь.

В приступе ярости и корысти он забрал жизнь Отшельника, потом забрал прекрасное и бесценное орудие убийства и мешок и спрятал их.

Спрятал в камине, на который Бовуар теперь и смотрел.

Обнаруженный мешок с деревянной скульптурой начал говорить. А сказать он мог только одно, и говорил это красноречиво, повторял снова и снова. Оливье убил создателя скульптуры.

Когда найденные в бистро резная скульптурка и орудие убийства добавились к уже имеющимся уликам, дальнейшее развитие событий не оставляло сомнений. Старший инспектор арестовал Оливье за убийство. Его судили и приговорили к десяти годам заключения. Деревня Три Сосны мучительно приняла эту страшную истину.

Приняли все, кроме Габри, который каждый день писал инспектору письма с одним и тем же вопросом: «Зачем Оливье понадобилось перемещать тело?»

– Как поживает старший инспектор? – спросила Мирна, чуть наклоняясь вперед своим мощным телом.

Она была крупная и чернокожая. Бывший психолог, ныне владелец книжной лавки.

– Он в порядке. Мы разговариваем каждый день.

Правду он им, конечно, не стал говорить. А правда состояла в том, что старший инспектор был далеко не в порядке. В отличие от него, Бовуара.

– Мы встречались с ним несколько раз, – сказала Клара.

Клара Морроу, которой было под пятьдесят, стояла на пороге великих для нее событий – ее выставка должна была произвести фурор в мире искусства. Выставка открывалась в Музее современного искусства в Монреале. В непослушных темных волосах Клары появились седые пряди, а вид у нее всегда был такой, будто она только что вышла из аэродинамической трубы.

Ее муж Питер был совсем другим. Если она была невысокой и начинала полнеть, то он отличался высоким ростом и стройностью. Одевался просто и безукоризненно, каждый седой волосок его шевелюры был аккуратно уложен.

– Мы несколько раз говорили с ним, – подтвердил Питер. – И я знаю, ты с ним на связи, – добавил он, повернувшись к Габри.

– Ну, если не давать человеку покоя называется «на связи», то да. – Габри рассмеялся и показал на свое недописанное письмо на столе, потом перевел взгляд на Бовуара. – Вас Гамаш прислал? Вы хотите заново открыть дело Оливье?

Бовуар покачал головой.

– Боюсь, что нет. Я приехал на несколько дней отдохнуть, – солгал он, глядя им в глаза.

«Если ты не возражаешь, Жан Ги, – сказал ему инспектор Гамаш сегодня утром. – Я бы и сам это сделал, но сомневаюсь, что от этого будет какая-то польза. Если была совершена ошибка, то вина лежит на мне. А тебе, может быть, удастся увидеть, в чем мы ошиблись».

«Мы все расследовали это дело, а не только вы, сэр. Мы все приняли найденные улики. Тут сомнений нет. Почему вы вдруг решили, что была совершена ошибка?» – спросил Бовуар. Он находился в подвале, держа в руке этот наводящий на него ужас телефон. А уж если он ненавидел телефоны, то как же должен был к ним относиться его шеф?

Он не думал, что они ошиблись. Напротив, он считал, что дело против Оливье завершено, проведено тщательно и без огрехов.

«Зачем Оливье понадобилось перемещать тело?» – спросил Гамаш.

Бовуар не мог не согласиться: вопрос был хороший. Единственная помарка в деле, которое в остальном было расследовано идеально.

«И что я должен сделать?»

«Я хочу, чтобы ты поехал в Три Сосны и позадавал там вопросы».

«Какие? Мы задали все вопросы, получили все ответы. Оливье убил Отшельника. Point final[24]. Конец дискуссии. Жюри присяжных приняло наши доводы. И потом, убийство произошло пять месяцев назад. Как я теперь смогу найти какие-то новые улики?»

«Не думаю, что тебе удастся что-то найти, – сказал шеф. – Мне кажется, если ошибка где-то и была совершена, то в интерпретации фактов».

Бовуар помолчал. Он знал, что поедет в Три Сосны и сделает то, о чем просит шеф. Он всегда подчинялся шефу. Если бы тот попросил его провести допрос, раздевшись догола, то он бы так и сделал. Но шеф, конечно, никогда такого не попросит, поэтому он и доверял шефу. Верил ему безусловно.

На мгновение он вдруг снова ощутил тот толчок, то давление, тот ужас, когда ноги под ним подогнулись и он понял, что случилось. Он рухнул на грязный пол заброшенной фабрики. И услышал откуда-то издалека знакомый голос, кричавший: «Жан Ги!» Гамаш редко повышал голос, но тогда он кричал.

Шеф снова заговорил, но теперь его голос был спокоен, задумчив – он пытался выработать наилучшую стратегию.

«Съезди туда как частный гражданин. Может быть, нам нужно посмотреть на все это под другим ракурсом».

«Что вы имеете в виду?»

«Поезжай в Три Сосны и попытайся доказать, что Оливье не убивал Отшельника Якоба».

И вот Жан Ги сидел здесь, пытаясь делать вид, что любит всех этих людей.

Но он их не любил.

Жан Ги не любил многих людей, и обитатели Трех Сосен не дали ему повода как-то измениться в этом отношении. Они были коварными, склонными ко лжи, самодовольными и какими-то невразумительными. В особенности англоязычные канадцы. Они были опасными, потому что скрывали свои мысли, скрывали свои чувства за улыбчивыми лицами. Кто знает, что на самом деле происходит в этих головах? Они говорили одно, а думали другое. Кто знает, какое негодное существо обитает, таится в этом пространстве между словами и мыслями?

Да, эти люди могли производить впечатление отзывчивых и добрых. Но они были опасными.

«Чем скорее это закончится, – думал Бовуар, улыбаясь им над стаканом пива, – тем лучше».