Хорошая компания

Глава первая

Флора не искала кольцо, когда нашла его. Она копалась в старом шкафу для бумаг в гараже, искала фотографию, сделанную тем летом, когда Руби было пять, тринадцать лет назад. Долгие это были годы? Или пролетели незаметно? И то, и другое, как посмотреть. Флора проснулась с мыслями о фотографии, она знала, что та наверняка где-то в доме. Фотография переехала с дверцы уродливого коричневого холодильника в Гринвич-Вилледж на дверцу еще более уродливого коричневого холодильника в Лос-Анджелесе («Как получилось, что два человека на противоположных побережьях, в чьих домах нам в итоге приходится жить, выбрали коричневые холодильники?» – спрашивала она Джулиана), пока уродливый холодильник номер два однажды августовским утром не испустил дух, и они не заменили его новым, который был покрасивее, из нержавейки, и магниты на нем не держались. Флора перевесила фотографию на доску на маленькой застекленной солнечной веранде, которую они звали «кабинетом», но края снимка начали загибаться, и тогда она убрала его в ящик, подальше от безжалостного времени и неусыпного внимания калифорнийского солнца. Пару лет назад она разобрала ящик – как раз после того, как получила роль Леоны, игривой львицы в мультсериале «Гриффит», и «кабинет» превратился в «студию», место, где она могла при желании записывать озвучку дома. Куда она убрала все из ящика? Она бы никогда не выбросила фотографию, тем более эту.

– У нас разве уже нет кучи подарков для Руби? – спросил Джулиан, копаясь в своей прикроватной тумбочке; он хотел помочь, но только устраивал беспорядок. У дочери в тот вечер был выпускной в школе, и Флора хотела вставить фотографию в рамку и подарить ей. Милый сюрприз.

– Тут, наверное, можно много что выбросить, – сказала Флора, глядя на кучи хлама, который Джулиан вынимал из тумбочки и раскладывал по кровати: несколько пар очков для чтения, уже ненужные шнуры для компьютера, пустые пузырьки из-под аспирина, несколько потрепанных сценариев. Он, скорее всего, не обратит внимания на ее слова. За двадцать лет брака все границы были определены, как и все места, где ей позволялось проявлять свою тягу к порядку и куда она научилась не соваться.

– Эй! А вот это Руби пригодится. – Джулиан поднял внушительную пачку евро, свернутую трубочкой и скрепленную резинкой. В конце месяца Руби должна была ехать в Испанию с семьей своего парня, после чего они встретятся с Флорой и Джулианом на севере штата Нью-Йорк, в Стоунеме. В том самом доме с пропавшей фотографии, сделанной столько лет назад.

– Хорошо бы этим летом повторить тот снимок, – сказала Флора. – Если бы приехали Дэвид и Марго, можно было бы.

Джулиан бросил евро на Флорину сторону кровати, очень собой довольный. Три года назад, стоя перед пунктом обмена валюты в аэропорту Шарль-де-Голль, они спорили, менять ли евро обратно на доллары. Она ясно помнила. В терминале было немилосердно жарко из-за какой-то поломки кондиционера. Они, все трое, были неповоротливы и раздражительны после позволенных себе излишеств – сыр и багеты целыми днями, фуа-гра почти каждый вечер, круассаны, шоколад, вино. Пятнадцатилетняя Руби была не в настроении.

– Почему это я неблагодарная? Я просто сказала, что парижане слишком уж попахивают для тех, кто не может наладить кондиционер. Что такого?

Руби всегда плохо переносила жару, с самого детства. Когда она была маленькой, лето в Гринвич-Вилледж превращалось в кошмар. Руби ноет, хочет уйти с площадки, отказывается надевать панамку, ее бледные щеки краснеют, между плотненькими бедрами появляется зудящая сыпь.

– Можно на будущий год мы поедем в июле на пляж? Ну пожалуйста! Куда-нибудь, где есть кондиционер, куда-нибудь, где одежда не будет насквозь пропотевать к полудню? – Она подняла руку и сердито ткнула в пятно от пота под мышкой. – Блузке конец, мам. Она совсем новая, в Лос-Анджелесе такой силуэт не найдешь, и ей конец!

– Ладно, ладно, – Джулиан примирительно положил Руби руку на плечо. – Давайте поищем что-нибудь холодное попить.

В тот момент он подмигнул Флоре, дал знак, что они на одной стороне. Они оба слышали, насколько Руби повторяет за Марго. «Силуэт», «попахивают» – эти слова не из лексикона Руби.

То, что Руби любила – боготворила – лучшую подругу Флоры, было хорошо. И ничего удивительного в том, что Марго, у которой не было детей, и Руби, единственный ребенок, были не разлей вода. Испорченная блузка была подарком Марго, купили они ее в Шестом арондисмане, в маленьком бутике, в который Флора в жизни бы не зашла. Слишком дорогой. Слишком пугающий. У них с Марго накануне вечером был неприятный разговор за ужином в крошечном бистро, где все, похоже, немножко слишком напились и немножко слишком расшумелись. Марго и ее муж, Дэвид, забрали Руби на весь день, а потом явились, нагруженные покупками. У Руби горели глаза, настроение было отличное, и она в кои-то веки не жаловалась на жару.

– Слишком много всего, – сказала Флора, пока Руби открывала пакет за пакетом, демонстрируя добычу: очень прозрачную розовую блузку, пару белых гладиаторских сандалий, которые Флоре показались чудовищными, черный шарф от какого-то топового дизайнера, покрытый крохотными черепами, замшевую сумку с бахромой. – Это сейчас модно? – спросила Флора, проведя пальцами по коричневой замше.

– Мам, – ответила Руби. – Ну очевидно же.

Всё было потрясающее. Дорогое. Флора злилась на Руби за то, что та приняла столько подарков, но вместе с тем понимала, какой упрямой может быть Марго, как она размахивает щедростью, как дубиной: «Вот! Возьми это, возьми то, возьми!» Иногда ей бывало просто невозможно противостоять.

– Да ерунда, – отмахнулась Марго от Флоры, запихивая пакеты под тесный для их компании столик. – На все были скидки.

Дэвид пожал плечами, милый, сговорчивый Дэвид: все, чего Марго пожелает…

Но Флоре и так уже было не по себе из-за квартиры, которую они сняли. Как всегда, когда они путешествовали с Марго и Дэвидом, основные расходы брала на себя эта парочка; «половина» Флоры и Джулиана – очень разумная сумма, которую Марго назвала в качестве их доли – ни в коем случае не покрывала пятидесяти процентов роскошных, просторных апартаментов возле Люксембургского сада.

– Может, она ее за мили взяла, – сострил Джулиан, когда они распаковывали чемоданы. Марго действительно настаивала, что может оплатить всем билеты на самолет, потому что ей нужно израсходовать мили от авиакомпании.

В тот день, во французском аэропорту, у Флоры не было сил спорить с Джулианом из-за обмена валюты, которой можно было бы заплатить за такси до дома в Лос-Анджелесе или за доставку еды в тот вечер. Она просто хотела покоя. Хотела домой. Хотела вернуть себе внимание дочери, потому что, говоря начистоту, Флора злилась из-за покупок, злилась, что Руби все десять дней ловила каждое слово Марго, подражала ее жестам, интонациям и даже однажды вечером – в шутку, но была в этом и какая-то точность, нет? – назвала ее mon autre mère[1].

Флора спустилась в кухню, налила себе чашку кофе, добавила миндальных сливок, которые Руби убедила ее использовать вместо обычных. («Прости, мам, но в твоем возрасте молочные продукты – это почти яд».)

Выглянула из окна гостиной. Было еще рано, солнце только поднималось, придавая небу влажный синий оттенок, как у Моне, и подсвечивая силуэты небоскребов. Начало июня в Лос-Анджелесе. Июньский сумрак. Густой низкий туман, поднимавшийся с моря, скрывал дома ниже по холму, и район становился похож на зачарованную деревушку из сказки.

Джулиан взял рюкзак и ключи от машины, поцеловал Флору на прощанье. Последние дни съемок перед летним затишьем. Она так и не привыкла к его длинноватым волосам и внушительным бакенбардам, которые он отрастил для новой роли – нью-йоркского полицейского из 70-х. Конечно же, хорошего полицейского, который тайно собирал материал о коррупции и укрывательстве. Джулиана почти всегда брали на роли хороших, такое у него было лицо. Сериал только что продлили, и впервые за все время совместной жизни у них обоих были желанные роли, новые сезоны и почти два месяца отпуска без тревоги о том, что будет с работой до конца года. Джулиан прижал Флору к себе и сказал ей на ухо:

– Тони, Тони, приходи. Что потеряно, найди.

Старая молитва святому Антонию, которую во весь голос читала ее мать, когда что-то терялось. Как будто святой Антоний жил в квартире наверху и его можно было позвать, чтобы спустился и поискал ее очки для чтения или неизвестно куда засунутую перчатку.

Джулиан дразнил Флору, и, хотя она больше не молилась ни святому Антонию, ни кому-либо еще, у нее были свои суеверные ритуалы касательно пропавших вещей. Один – потереть большим пальцем материнское обручальное кольцо, скромный ободок из белого золота, который она носила на правой руке с тех пор, как мать умерла. Так она сделала и сейчас. Маленький успокаивающий жест.

Где же та фотография? И вдруг – вспышка, догадка. Когда в кабинете устраивали звукозаписывающий уголок, она перенесла стопку папок и бумаг из дома в гараж – в картотечный шкаф, который у них был с тех пор, как она носила Руби. Они нашли его на 33-й улице на Манхэттене, когда там было полно магазинов конторского оборудования, а они, как предполагалось, подбирали мебель в детскую.

– Идеально, – сказал Джулиан, стоя перед блестящим белым шкафом для бумаг.

– Для детской?

– По крайней мере, он белый.

Флора уперлась. У них уже были отданная кем-то кроватка и пеленальный столик, и ей хотелось купить что-то новое в крошечную комнатушку, где планировалось устроить детскую Руби. Она хотела качалку, или книжную полку, или коробку для игрушек; казалось неправильным ставить в угол детской комнаты шкаф для картотеки. Это было в самом начале двухтысячных, еще до того, как обстановка детской стала считаться воплощением хорошего вкуса и умственной стойкости всей семьи, до скандинавских потолочных мобилей и настенных росписей, изображающих зачарованные леса, до тщательно подобранных книжных полок и маленьких квадратных светильников, которые по ночам отбрасывают на стену солнце, луну и звезды.

Но картотечный шкаф был им нужен, он был практичен и, ей пришлось это признать, стоил своих денег. Он был важной частью «детской» Руби, его постоянно использовали. Флора и Джулиан перевезли шкаф из уютной квартирки в Вест-Вилледж в первый съемный дом в Лос-Анджелесе, где он, казалось, уменьшился в размерах, когда попал в более просторное помещение. Когда они купили дом в Лос-Фелиз, неубиваемый шкаф сослали в гараж, который никому не был нужен под машину, потому что снега не было, да и дождь шел всего пару раз за последние несколько лет.

Картотечный шкаф стал компромиссом начальной стадии брака между стремлением Джулиана обрастать барахлом и любовью Флоры к расхламлению. Джулиан называл содержимое шкафа «архивом» – и шутил лишь отчасти. Он как-то признался Флоре, что еще мальчишкой начал сохранять и составлять списки своего имущества, поскольку думал, что однажды станет знаменитым. Ее это признание не удивило; она в юности предавалась тем же фантазиям – что вырастет и станет актрисой, а это ей, маленькой, представлялось гарантией некоторой славы, но при этом Флоре никогда не приходило в голову и в самом деле начать готовиться к тому, что историю ее жизни будут рассказывать.

Как-то раз она набралась уверенности и рассказала о своей мечте матери, пока они вместе мыли посуду. Джозефина только рассмеялась.

– Каждая девочка думает, что станет звездой.

Флора ей не поверила. Не могло же так быть, что каждая девочка думала, что станет – или пусть даже хотела бы стать – знаменитой. Минни Дулин, с ее вечным насморком и сползающими гольфами? Розмари Кастелло, которую в четвертом классе отчитала при всех сестра Деметриус за то, что та подкладывает салфетки в лифчик (она взяла цветной «Клинекс», который просвечивал через белую школьную блузку)? Нет, Флора не повелась.

То, что Джозефина думала, что станет знаменитой сама, было не только понятно, но и стало частью семейного фольклора, эту историю о своей молодости Джозефина рассказывала чаще всего. Прослушивания, агент по кастингу, который пришел от нее в восторг и хотел, чтобы она прилетела в Лос-Анджелес. «Из меня хотели сделать новую Элизабет Тейлор». Годы, когда она – безуспешно – продолжала прослушиваться для бродвейских шоу, для рекламы на радио и телевидении, были тщательно залакированы. Брак с отцом Флоры и скорый распад этих отношений. Квартира, в которой Флора выросла, служила храмом недолгой карьеры матери в театре. Тот, кто переступал порог маленькой квартирки с двумя спальнями над пекарней в Бей-Ридж, никогда бы не сказал, что Джозефина работала актрисой всего четыре года, а еще тридцать пять – телефонисткой в отеле.

– Ладно, мисс Богатая и Знаменитая, поработай-ка еще над этим, – сказала мать Флоры, протянув ей кастрюлю для спагетти с медным дном. – Здесь нужно особое средство. Доведи до блеска, чтобы отражение свое видеть.

Вспомнив всё это, Флора задумалась, всегда ли так получалось: мальчики, которые хотели стать знаменитыми, начинали составлять тщательное и точное описание своей жизни – архив! – а девочкам предлагалось использовать разные чистящие средства для одной кастрюли.

Флора терпеть не могла гараж, который за годы не раз облюбовывали крысы; она пыталась сделать вид, что его вообще не существует. Она провела с собой небольшую подготовительную беседу о грызунах и их ночном образе жизни, собралась с духом и направилась в отдельно стоящую постройку в конце подъездной дорожки. Обеими руками подняла тяжелую дверь, помедлила, прислушиваясь, нет ли кого живого. Когда они только въехали в этот дом, весь двор кишел крысами. Старушка, которая жила здесь несколько десятилетий, под конец слишком ослабела, чтобы поддерживать порядок. До того как они купили дом, Флора все время ходила мимо него во время утренних прогулок. Он казался домиком из сказки братьев Гримм: вроде как в тюдоровском стиле, весь в фахверке, с большой булыжной дымовой трубой и витражами. Скромный дом как раз подходил им троим, но Флора влюбилась в его немыслимый двор. Два раскидистых эвкалипта, посаженных задолго до того, как был построен дом, стояли по обе стороны маленького патио. На краю лужайки была самая прекрасная фруктовая рощица из тех, что она видела в своей жизни: инжир, лимоны, мандарины, грейпфрут. Все это походило на цветную картинку из Библии с изображением Эдемского сада. Когда она впервые увидела этот двор, у нее перехватило дыхание. И до сих пор перехватывало. Ей так и казалось, что она забрела в чью-то чужую жизнь, когда она выходила из дома и вдыхала колючий утренний воздух, благоухавший эвкалиптом, видела, как ныряют в цветущую бугенвиллею колибри, а крошечные желтые чижики клюют семена дикого розмарина.

И крысы, да. Фрукты давали обильный круглогодичный источник пищи всем окрестным грызунам. Они с Джулианом поставили забор, вычистили дерн, разложили ловушки с приманками, заделали дыры в гараже и в доме, и Флора уже много лет не замечала мелькания бурой шкурки, от которого у нее начинало колотиться сердце. И все-таки ей было неспокойно. Но сегодня все было тихо.

Она прошла к каталожному шкафу и открыла верхний ящик. Он был забит под завязку коричневыми картонными папками, оставшимися от ранних лет «Хорошей компании» в Нью-Йорке. Позволить себе провалиться в эту кроличью нору Флора сегодня не могла, но не удержалась и открыла программку, лежавшую сверху: «Ясон и Медея» – спектакль, который Джулиан и его партнер Бен поставили в заброшенном городском бассейне в Вильямсбурге, переложение «Медеи» Еврипида в современном Бруклине. На обложке программки рисунок – силуэт женщины, несущей ребенка в окровавленной футболке, кровь была единственным цветовым пятном. Флора всегда ненавидела эту картинку, такую холодную и безжалостную. Критикам спектакль понравился – ну, независимым критикам, из Voice и Time Out. Однако билетов никто не покупал.

– Пьеса такая печальная, – как-то вечером сказала Флора расстроенному Джулиану.

– Жизнь вообще печальна, – огрызнулся он.

Во втором ящике лежали книги по театру и драматургии: Станиславский, Хаген, Адлер, Майснер, Страсберг. Джулиан не клялся в верности никакому определенному методу; он был театральным атеистом, с присущими всем атеистам уверенностью и пренебрежением. Он ненавидел идолопоклонство. Верил, что актер должен использовать все, лишь бы работало.

Флора перешла к третьему ящику. Все старые школьные дневники Руби и табели успеваемости. Проекты по искусству, которые Флора сохранила. Она обычно вычищала рюкзак Руби и ее коробку с игрушками, пока та спала, чтобы вынести мусор к обочине в ту же ночь. Если так не сделать, Руби точно открыла бы мусорное ведро, увидела что-то свое – сломанную куклу, рисунок, диктант с оценкой – и взвилась от тоски и негодования. «Ты выбрасываешь мои валентинки? – спросила она как-то утром в июне, когда Флора наконец-то закопалась в ее школьную сумку, пытаясь навести там какое-то подобие порядка. – И мои конфеты на Валентинов день?» К концу школьного года леденцы-сердечки состояли в основном из пыли, но Руби вела себя так, будто Флора выбрасывала редкие книги и дорогой шоколад.

Флора, как водится, извинялась.

– Лапа, я не нарочно. Хорошо, что ты увидела.

Но Руби была с ней холодна до вечера и еще долго после этого охраняла все свое имущество, она ничего не забывала. «Где бумажный зонтик, который мне дали в ресторане?», «Что случилось с тем желтым мячиком?», «Что ты сделала с моей шляпой с праздника?» – спрашивала она Флору резким обвиняющим тоном.

В конце концов Флора выдвинула нижний ящик. Подтащила старую табуретку – красную металлическую из Икеи, которую они купили, чтобы трехлетняя Руби могла на нее встать и дотянуться до кухонной столешницы. Краска с нее пооблупилась, она была ободранной, но еще крепкой. Флора села и стала перебирать бумаги. Куча конвертов, ни один не подписан. В одном лежала пачка выцветших квитанций, в другом – стопка открыток из разных художественных музеев и церквей, которые должны были послужить вдохновением для, она точно не помнила, чего – то ли декораций, то ли костюмов.

Под папками нашелся конверт из коричневой бумаги, который Флора узнала. Она вытащила его и увидела на нем надпись своей рукой: «Сохранить». А, точно! Она собрала кучу фотографий и положила их сюда, чтобы сберечь. Открыла конверт, и та, что была ей нужна, оказалась прямо сверху.

Снимок был сделан в обширных владениях Бена на севере штата во время репетиций летней постановки – выездного спектакля «Хорошей компании» на Манхэттене. Бен и Джулиан основали «Хорошую компанию» и управляли ею вместе, но Бен с первых дней зациклился на постановке на открытом воздухе в Стоунеме. Он высказал эту идею как-то поздним апрельским вечером у Флоры и Джулиана в гостиной, за изрядным количеством пива. Классическая пьеса, привязка к месту, всего один спектакль – только один. Ни билетов, ни критиков. Возможность для всех безработных друзей, у которых не было в августе прослушиваний, выбраться из города, поработать руками, сделать что-то полностью свое. Настоящий общинный театр.

– Не знаю, – сказал Джулиан. – Звучит сурово.

– Если не сработает, значит, не сработает. Попробовать-то стоит, а?

То, что в первое лето начиналось в Стоунеме ради шутки, ради эксперимента, быстро превратилось в твердокаменную ежегодную традицию.

В тот год, когда была сделана фотография, один из актеров задокументировал всю безумную неделю. Чарли был здоровенным, как медведь, застенчивым, и камера на шее явно служила ему щитом против неловкости вне сцены. Как-то вечером, когда Флора и Марго сидели на ступеньках веранды, лущили кукурузу для ежевечернего «семейного ужина», Чарли притащил с лужайки Джулиана и Дэвида, пригнал Руби, которая носилась с кухонным полотенцем на голове, изображая принцессу, и попытался рассадить их на ступеньках.

Флора и Джулиан сели на верхнюю, Марго и Дэвид чуть ниже. Едва Флора усадила Руби рядом с собой, та вывернулась и взгромоздилась на колени Марго. Помешательство Руби на Марго началось как раз тем летом. Она повсюду ходила за Марго, как утенок за приемной матерью. Марго виновато оглянулась на Флору.

– Все хорошо, – сказала Флора, хотя хорошо не было.

Джулиан придвинулся к Флоре поближе, поцеловал ее голое плечо, продел руку под ее локоть.

– Эй, – Флора потянулась поверх плеча Марго и похлопала Руби по руке, решив попытаться еще раз, – не хочешь сесть маме на колени?

Руби покачала головой, нет, но нехотя взяла Флору за руку. Чарли возился с объективом, Руби ерзала, и Флора стала считать ее пальцы, приговаривая:

– Этот поросенок пошел на рынок, этот поросенок пошел домой…

– Нет, мама! – сказала Руби, но все-таки рассмеялась. – Это для пальцев на ногах.

– Так, – наконец сказал Чарли, – все посмотрели на меня.

И удивительное дело, все посмотрели.

Флора и Джулиан склонили друг к другу головы, улыбаясь прямо в камеру. Дэвид на нижней ступеньке чуть подался вперед, осознанная сутулость очень высокого мужчины, руки хирурга он сцепил перед собой, а сам полуобернулся к Марго, загорелой, белокурой и блистательной, которая сомкнула пальцы на круглом, как у Будды, животе Руби, положила подбородок ей на голову и ослепительно улыбалась в камеру. Ноги Руби с грязноватыми коленками переплелись с более длинными ногами Марго. Кудри торчали во все стороны. Она застенчиво улыбалась, оттягивая пальцем уголок рта, другая рука была поднята и твердо вложена в руку Флоры, как провод между матерью и Марго.

Они казались одним целым – такие спокойные, милые и молодые. Семья.

Флора положила фотографию в карман кофты и помедлила, наслаждаясь своим триумфом, – потому что именно это Флора всегда и делала. В разделении эмоционального и прочего труда, которым был их брак, Флоре досталась роль того, кто находит пропажи. Домашний святой Антоний. Предметом ее гордости (и источником раздражения для Джулиана) было то, что, когда он заявлял, что что-то безвозвратно пропало, она обычно могла найти это за пару минут, следуя запутанными путями беспорядочного ума Джулиана и вычисляя его шаги в реальности. Разве не так через какое-то время начинают работать все пары? Видеть контуры чьего-то мышления настолько легче, чем свои собственные?

Она принялась убирать папки, конверты, записные книжки и ручки обратно в ящик и решила быстренько кое-что выкинуть, пока Джулиан не стоит над ней с возражениями, веля оставить все как есть, пока он сам не посмотрит – что почти никогда не случалось. Это было еще одно поле ее компетенции: сводить их жизнь к необходимому, назначая себя судьей и присяжными над обломками их прошлого, решающим, что останется, а чему придется уйти. Они были так сентиментальны, ее муж и дочь.

Флора быстро пролистала по большей части пустые записные книжки. В загадочных каракулях больше не могло быть никакого смысла. Мусор. Попробовала все маркеры, половина засохла. Взяла один из тех, что писал, и надписала конверты, чтобы в общих чертах было понятно, что в них («Открытки», «Семейные фотографии», «Программки»). Вытащила из самой глубины ящика коричневый конверт, затвердевший от старости, и из него выпало что-то блестящее и яркое, золотом сверкнувшее на потрескавшемся бетонном полу. Кольцо.

Кольцо?

Флора сразу узнала обручальное кольцо Джулиана – одно из его обручальных колец. К ее печали, он их вечно терял. Сколько уже? По крайней мере три. Кольца почти всегда пропадали на съемках или в театре, потому что ему приходилось их снимать, когда кольцо не вязалось с ролью, и еще потому, что Джулиан был таким рассеянным. Флора надела кольцо на большой палец. Запасное не помешает, потому что в конце концов он потеряет и то, которое носит сейчас.

Вернувшись в кухню, Флора сняла кольцо, чтобы получше его рассмотреть, и кое-что заметила: на нем была гравировка. Единственным кольцом, на котором они делали гравировку, было первое, потому что потом на это вечно не хватало времени. Значит, она держала в руках самое первое обручальное кольцо Джулиана.

В глубине живота у нее медленно разлился холодок. Мозгу потребовалось несколько секунд, чтобы уловить понимание, расползавшееся по телу. Джулиан потерял кольцо, которое было у нее в руках, тем летом, когда была сделана фотография. Как-то днем пришел к ней, такой сконфуженный. Пошел купаться в пруду, и кольцо соскользнуло в солоноватой воде.

– Ну что ж, – сказала Флора. – Надо будет купить новое.

Она не хотела, чтобы ему стало еще хуже, поэтому не стала показывать, как расстроилась из-за того, что он потерял кольцо. У нее внутри все оборвалось. Ей нравилось то кольцо, слишком дорогое, но такое красивое. Оно было широким и плоским, а по нижнему и верхнему краю шла полосочка из крохотных шариков – зернь. Когда Флора в день свадьбы надела кольцо на палец Джулиана и подняла глаза на него, на его прекрасное лицо, она подумала: мой.

И на тебе. Кольцо было у Флоры на ладони. Оно лежало в конверте в глубине каталожного шкафа в гараже.

Теперь Флора взмокла уже по-другому, ее прошиб холодный пот, несмотря на физические усилия и поднимающееся солнце. Она вдруг ощутила острое желание позвонить матери, которой уже больше десяти лет не было в живых. Она почти чувствовала присутствие матери рядом, видела, как та, привычно нахмурившись, смотрит на кольцо, и слышала ее громкий обеспокоенный голос: «Флора? Да что ж это такое, бога ради?»