Хорошие жены

Глава 5. Опыты домоводства

Как и большинство других молодых женщин, Мэг начала свою замужнюю жизнь с решимости стать образцовой домохозяйкой. Джон должен обрести рай в доме, он должен всегда видеть улыбающееся лицо жены, должен великолепно питаться каждый день и никогда не думать о потерянной пуговице. Она вкладывала в работу по дому столько любви, энергии и бодрости, что не могла не преуспеть, несмотря на некоторые препятствия. Ее домашний рай не был безмятежным, потому что маленькая женщина хлопотала, слишком стремилась угодить мужу и суетилась, как истинная Марта[19], обременённая множеством забот. Иногда она слишком уставала, чтобы даже улыбнуться, у Джона начиналось расстройство желудка после перемен изысканных блюд, и он неблагодарно требовал простой еды. Что касается пуговиц, то она вскоре стала удивляться, куда они исчезают, качать головой из-за беспечности мужчин и грозить мужу, что заставит его пришивать их самому, и посмотрит, справятся с этим его неуклюжие нетерпеливые пальцы лучше, чем её.

Они были очень счастливы, даже после того, как обнаружили, что они не могут жить лишь любовью. Джон не считал, что Мэг стала менее красивой, даже когда она улыбалась ему из-за привычного кофейника. Мэг не пропускала ни одного романтичного ежедневного расставания, когда муж вслед за поцелуем нежно спрашивал её: «Не прислать ли мне телятины или баранины, чтобы ты приготовила ужин, дорогая?» Их домик перестал быть разукрашенной беседкой, но стал просто домом, и молодые вскоре почувствовали, что эта перемена к лучшему. Сначала они играли в домашнее хозяйство и радовались, как дети. Затем Джон решительно окунулся с головой в работу, чувствуя на своих плечах бремя главы семьи, а Мэг убрала свои батистовые платья в шкаф, надев большой фартук, и принялась за работу, как уже было сказано, скорее с большей энергией, чем с осмотрительностью.

Во время своего приступа кулинарной мании она изучила «Книгу рецептов» миссис Корнелиус от корки до корки, как будто это был задачник по математике, решая задачи с терпением и осторожностью. Иногда они приглашали Марчей, чтобы те помогли им съесть слишком обильные удавшиеся блюда, или втайне отправляли Лотти с порциями неудавшихся кушаний к юным Хюммелям, которые должны были скрыть неудачу от посторонних глаз в своих желудках, вполне пригодных для этой цели. Вечер, проведённый с Джоном, склонившимся над своими бухгалтерскими книгами, обычно приводил к временному затишью в кулинарном энтузиазме, за ним следовал приступ бережливости, во время которого беднягу кормили хлебным пудингом, тушёным рагу с овощами и чуть тёплым кофе, что испытывало его терпение, хотя он переносил это с похвальной стойкостью. Однако ещё до того, как была найдена золотая середина, Мэг включила в свой домашний обиход то, без чего молодые пары редко обходятся в течение длительного времени, – семейную ссору.

Воспылав желанием по-хозяйски наполнить свою кладовую домашним заготовками, она взялась за приготовление желе из собственной смородины. Джону было дано указание заказать домой дюжину или две маленьких горшочков и сахара сверх обычного количества, так как смородина в их садике созрела и должна была быть немедленно обработана. Поскольку Джон был твёрдо убеждён, что его «жёнушке» всё было по плечу, и, естественно, гордился её мастерством, он решил сделать ей приятное и заготовить единственный созревший у них урожай в самом приятном виде для употребления зимой. Дома появились четыре дюжины очаровательных горшочков, полбочки сахара и маленький мальчик, чтобы помочь ей собрать смородину. Убрав свои красивые волосы под чепчик, обнажив до локтей руки и надев клетчатый фартук, который выглядел кокетливо, несмотря на то, что доходил ей до горла, молодая хозяйка принялась за работу, не сомневаясь в успехе – разве она не видела сотни раз, как это делала Ханна? Поначалу её поразило количество горшочков, но Джон так любил желе, а милые баночки так мило смотрелись бы на верхней полке кладовой, что Мэг решила заполнить их все и потратить целый день, собирая ягоды, кипятя, процеживая и хлопоча над своим желе. Она старалась изо всех сил, она сверялась с книгой рецептов миссис Корнелиус, она ломала голову, вспоминая, как бы поступила Ханна с тем, что Мэг не довела до конца, она снова кипятила, снова добавляла сахар и убавляла огонь, но это ужасное варево никак не застывало в «желе».

Ей очень хотелось броситься домой к маме, как она была, в фартуке, и попросить о помощи, но они с Джоном договорились, что никогда никому не будут досаждать своими личными заботами, переживаниями или ссорами. Они смеялись над этим последним словом, как будто сама идея, которую оно обозначало, была нелепой, но они решили держать своё слово, и всякий раз, когда можно было обойтись без посторонней помощи, они так и поступали, и никто не вмешивался в их жизнь, потому что так посоветовала миссис Марч. Итак, Мэг в одиночестве билась с неподатливым сладким варевом весь тот жаркий летний день, а в пять часов вечера села посреди перевёрнутой вверх дном кухни, заломила свои измазанные вареньем руки, вскрикнула и заплакала.

Тогда, в первые дни своей замужней жизни, она часто говорила: «Мой муж всегда будет волен пригласить домой друга, когда пожелает. Я должна быть всегда готова к этому. Не будет никакой суеты, ссор, неловкости, а будет убранный дом, весёлая жена и хороший обед. Джон, дорогой, тебе не нужно спрашивать у меня разрешения, приглашай, кого захочешь, и будь уверен, что я окажу гостеприимство».

Это было очаровательно, разумеется! Джон прямо-таки светился от гордости, услышав эти слова от неё, и почувствовал, какое это счастье – иметь такую замечательную жену. Но, хотя время от времени у них бывали гости, их приход никогда не был нежданным, и у Мэг до сих пор не было возможности отличиться. Так всегда бывает в этой юдоли слёз, это неизбежность, которой мы можем только удивляться, сожалеть об этом и переносить, как можем.

Если бы Джон не забыл о желе, с его стороны действительно было бы непростительно выбрать именно этот день из всех дней в году, чтобы неожиданно привести друга домой на ужин. Похвалив себя за то, что утром были заказаны прекрасные продукты, будучи уверенным в том, что их вот-вот приготовят, и предвкушая, какой великолепный эффект он произведёт, когда его хорошенькая жена выбежит ему навстречу, он сопроводил друга в своё жилище с неудержимым удовлетворением молодого хозяина и мужа.

Но этот мир полон разочарований, как обнаружил Джон, приблизившись к «Голубятне». Обычно гостеприимно открытая входная дверь сегодня была не только закрыта, но и заперта, и ступени украшала грязь, не убранная со вчерашнего дня. Окна гостиной были закрыты, шторы опущены и на веранде не было его хорошенькой жены в белом платье, занятой шитьём, с умопомрачительным бантиком в волосах, и хозяйка дома с блеском в глазах и застенчивой улыбкой не приветствовала своего гостя. Ничего подобного не наблюдалось, потому что не видно было ни одной живой души, кроме спавшего под кустами мальчика, испачканного соком ягод, словно кровью.

«Боюсь, что-то случилось. Пройди в сад, Скотт, а я пока поищу миссис Брук», – сказал Джон, встревоженный тишиной и безлюдьем.

Он обежал вокруг дома, следуя за резким запахом жжёного сахара, и мистер Скотт со странным видом пошёл за ним. Он осторожно остановился в отдалении, когда Брук скрылся в доме, но со своего места он мог хорошо видеть и слышать всё происходящее, и, будучи холостяком, предвкушал грядущую семейную сцену.

На кухне царили беспорядок и отчаяние. Желе переливалось из одного горшочка в другой, стекало на пол и бойко подгорало на плите. Лотти с тевтонским хладнокровием невозмутимо ела хлеб со смородиновым сиропом, потому что желе оставалось безнадёжно жидким, в то время как миссис Брук, уткнувшись в свой фартук, сидела на кухне, горько всхлипывая.

«Моя дорогая девочка, что произошло?» – воскликнул Джон, врываясь в комнату, ошеломлённый видом обожжённых рук, известием о неожиданном происшествии и втайне ужасаясь при мысли о госте в саду.

«О, Джон, я так устала, мне жарко, я злюсь и волнуюсь! Я занималась этим до полного изнеможения. Помоги же мне, или я умру!» – и измученная хозяйка бросилась ему на грудь, оказывая ему сладкий приём во всех смыслах этого слова, потому что и её передник и пол были «окроплены» вареньем, словно перенеся обряд крещения.

«Что тебя так расстроило, дорогая? Случилось что-нибудь ужасное?» – спросил встревоженный Джон, нежно целуя маленький чепчик, который съехал набок с макушки.

«Да», – в отчаянии всхлипнула Мэг.

«Тогда рассказывай быстрее. Не плачь. Я могу вынести всё, что угодно, только не слёзы. Выкладывай, любовь моя».

«Же… Желе не загустевает, и я не знаю, что делать!»

Джон Брук расхохотался над этим так, как впоследствии никогда не осмеливался, и насмешливый Скотт невольно улыбнулся, услышав этот искренний раскат смеха, который явился последней каплей горя, переполнившего бедняжку Мэг.

«И только-то? Выбрось это в окно и забудь. Я куплю тебе кварты желе, если захочешь, но, ради Бога, не устраивай истерику, потому что я привёл с собой Джека Скотта поужинать и…»

Джон не успел продолжить, потому что Мэг оттолкнула его и рухнула в кресло, трагически сложив руки, и тоном, в котором смешались негодование, упрёк и смятение, произнесла:

«Человек пришёл на ужин, а в доме беспорядок! Джон Брук, как ты мог так поступить?»

«Тише, он в саду! У меня из головы выскочило это злосчастное желе, но теперь ничего не исправишь», – сказал Джон, с тревогой оглядываясь вокруг.

«Тебе нужно было послать мне весточку или сказать об этом сегодня утром, и ты должен был помнить, чем я была занята», – раздражённо продолжала Мэг, потому что даже голубки клюются, если взъерошить их пёрышки.

«Утром я не знал, что приглашу его, да и времени не было послать весточку, потому что я встретил его по дороге домой. Мне и в голову не пришло спрашивать у тебя разрешения, ведь ты всегда говорила, чтобы я поступал, как мне хочется. Я никогда не делал этого раньше, и будь я проклят, если я когда-нибудь снова так поступлю!» – добавил Джон с обиженным видом.

«Надеюсь, что ты так не поступишь! Уведи его немедленно. Я его не приму, и ужин не приготовлен».

«Подумать только! Где же говядина и овощи, которые я послал домой, и пудинг, который ты обещала приготовить?» – крикнул Джон, бросаясь в кладовую.

«У меня не было времени готовить ужин. Я думала, мы поедим у мамы. Прости, но я была так занята», – и у Мэг на глаза снова навернулись слёзы.

У Джона был мягкий характер, но он был живой человек, и ни душевному, ни физическому спокойствию не способствовало после долгого рабочего дня прийти домой усталым, голодным и полным надежд, а вместо этого увидеть беспорядок, пустой стол и сердитую жену. Однако он снова сделал над собой усилие, и небольшой шторм миновал бы, если бы не одно неудачное слово, сказанное им.

«Да, неприятная ситуация, я согласен, но с твоей помощью мы справимся и хорошо проведём время. Не плачь, дорогая, а просто сделай небольшое усилие и приготовь нам что-нибудь. Мы оба голодные, как волки, так что нам всё равно, что поесть. Дай нам холодного мяса, хлеба и сыра. Не нужно нам желе».

Он хотел, чтобы это прозвучало добродушно, как шутка, но одно-единственное слово решило его судьбу. Мэг подумала, что было слишком жестоко намекать на её досадную неудачу, и последняя капля переполнила чашу её терпения, когда он так пошутил.

«Тебе нужно как можно скорее уладить эту ситуацию. Я слишком устала, чтобы «делать небольшое усилие» ради кого-либо. Это так похоже на мужчин, приводить в дом человека и подавать на стол кость и простой хлеб с сыром. Я не потерплю ничего подобного в своем доме. Отведи этого Скотта к маме и скажи ему, что я в отъезде, больна, умерла, что угодно. Я его не приму, а вы оба можете смеяться надо мной и моим желе сколько угодно. Вам здесь больше ничего не светит».

И, на одном дыхании бросив этот вызов, Мэг швырнула фартук и поспешно покинула поле боя, чтобы поплакать в своей комнате. Что эти два существа делали в её отсутствие, ей было неизвестно, но мистера Скотта не отвели «к маме», и когда Мэг спустилась вниз после того, как муж с другом вместе ушли, она обнаружила следы беспорядочного обеда, и это привело её в ужас. Лотти сообщила, что они «ели много и много смеялись, и хозяин велел ей выбросить сладкое варево и убрать горшки».

Мэг очень хотелось пойти и рассказать обо всём случившемся маме, но чувство стыда за свои собственные недостатки, чувство верности Джону, «который может быть жесток, но никто не должен об этом знать», удержало её, и после небольшой уборки она нарядилась и села ждать, когда Джон вернётся и будет прощён.

К сожалению, Джон не пришёл к ней, так как был иного мнения о случившемся. Он обернул это в хорошую шутку для Скотта, как мог, извинился за свою жёнушку и разыграл из себя гостеприимного хозяина так ловко, что его другу понравился импровизированный ужин, и он пообещал прийти снова, но в действительности Джон был зол, хотя и не показывал этого, так как чувствовал, что Мэг бросила его в трудный час.

«Было нечестно говорить мужчине, чтобы он приводил домой друзей в любое время, когда захочет, а когда он припомнил это тебе, ты разозлилась, обвинила его и бросила одного на произвол судьбы, чтобы он выглядел смешным или жалким. Нет, клянусь Богом, это нечестно! И Мэг должна это понять».

Он внутренне кипел от злости во время обеда, но когда волнение утихло и он пошёл домой, проводив Скотта, его настроение смягчилось.

«Бедняжка! Ей было тяжело, когда она от всего сердца старалась угодить мне. Конечно, она неправа, но она так молода. Я должен быть терпеливым и воспитывать её».

Джон надеялся, что жена не ушла домой к маме – он терпеть не мог пересуды и вмешательство в свою личную жизнь. На мгновение он снова рассердился при одной только мысли об этом, но затем страх, что Мэг сейчас доплачется до истерики, смягчил его сердце и заставил его ускорить шаг; он решил быть спокойным и добрым, но твёрдым, очень твёрдым и показать ей, что она не выполнила свои обязательства перед супругом.

Мэг тоже решила быть «спокойной и доброй, но твёрдой» и показать мужу, в чём заключаются его обязательства. Ей очень хотелось выбежать ему навстречу, попросить прощения, чтобы он её поцеловал и утешил, и она была уверена, что так и будет, но, конечно, не сделала ничего подобного и, увидев Джона, приближающегося к дому, начала совершенно непринуждённо напевать себе под нос, раскачиваясь в кресле-качалке и заниматься шитьём, как леди, отдыхающая в своей прекрасной гостиной.

Джон был немного разочарован, не встретив нежную Ниобу[20], но, чувствуя, что его достоинство требует, чтобы она извинилась первой, он не попросил прощения, лишь неторопливо вошёл и лёг на диван с исключительно уместным замечанием: «Скоро будет новолуние, дорогая».

«Ничего не имею против», – так же спокойно ответила Мэг. Мистер Брук пытался заговорить на некоторые другие общие темы, но они встретили холодный приём со стороны миссис Брук, и беседа сошла на нет. Тогда Джон подошёл к одному из окон, развернул свою газету и, образно говоря, с головой ушёл в неё. Мэг придвинулась к другому окну и принялась шить, словно новые розочки для тапочек были одним из предметов первой необходимости. Никто не произнёс ни слова. Оба выглядели вполне «спокойными и твёрдыми», и оба чувствовали себя безумно неловко.

«О Боже, – подумала Мэг, – жизнь в браке очень тяжела и требует не только любви, но и бесконечного терпения, как говорит мама». Слово «мама» наводило на мысль о других материнских советах, данных давным-давно, которые воспринимались с недоверием и несогласием.

«Джон хороший человек, но у него есть свои недостатки, и ты должна научиться их видеть и мириться с ними, помня о своих собственных. Он очень решителен, но никогда не будет упрямиться, если ты будешь терпелива в своих доводах, и не станешь раздражённо спорить. Он очень педантичен и щепетилен в том, что касается истины – хорошая черта, хотя ты и называешь его «дотошным». Никогда не обманывай его ни взглядом, ни словом, Мэг, и он окажет тебе доверие, которое ты заслуживаешь, поддержку, в которой ты нуждаешься. У Джона вспыльчивый характер, но не такой, как у нас – мы быстро вспыхиваем, но быстро остываем, – его гнев разгорается медленно, ровно, но если однажды распалится, то погасить его нелегко. Будь осторожна, очень осторожна, чтобы не разгневать его, ибо мир и счастье в семье зависят от сохранения его уважения к тебе. Следи за собой, будь первой, кто попросит прощения, если вы оба неправы, и остерегайся мелких обид, недоразумений и опрометчивых слов, которые часто приводят к горькой печали и раскаянию».

Эти напутствия вспомнились Мэг, когда она сидела за шитьём на закате дня, особенно последняя фраза. Это была их первая серьёзная ссора, её опрометчивые речи казались ей теперь и глупыми и злыми, когда она их вспоминала, её гнев теперь выглядел детским, а мысли о бедном Джоне, который возвращается домой с работы и видит такую ужасную картину, совершенно растопили её сердце. Она взглянула на него со слезами на глазах, но он этого не заметил. Она отложила шитьё и поднялась, подумав: «Я первая скажу «прости»», но он, казалось, не слышал, как она встала. Мэг очень медленно пересекла комнату, потому что ей было трудно перебороть свою гордость, подошла и встала рядом с ним, но он не повернулся к ней. На мгновение ей показалось, что она действительно не может извиниться, затем ей в голову пришла мысль: «Это только начало. Я сделаю всё, что от меня зависит, и мне не в чем будет себя упрекнуть», – и, наклонившись, она нежно поцеловала мужа в лоб. Конечно, это всё решило. Покаянный поцелуй был лучше, чем все слова на свете, и в следующее мгновение Джон усадил её к себе на колени, нежно говоря:

«Это было ужасно – шутить над бедными горшочками с желе. Прости меня, дорогая. Я никогда больше не буду так делать!»

Но, Боже мой, он смеялся потом над этим случаем сотни раз, и Мэг тоже смеялась, и оба объявили, что это было самое сладкое желе, которое они когда-либо делали, потому что вместе с желе в баночках были законсервированы семейный мир и согласие.

После этого Мэг пригласила мистера Скотта на званый ужин и устроила ему настоящий пир без вскипевшей жены в качестве первого блюда, и в этот раз она была так весела и любезна и всё прошло так замечательно, что мистер Скотт назвал Джона везучим, и всю дорогу домой качал головой, размышляя над тяготами холостяцкой жизни.

Осенью на Мэг обрушились новые испытания и переживания. Салли Моффат возобновила свою дружбу с ней, постоянно забегала в маленький домик, чтобы посудачить о том, о сём, или приглашала «бедняжку» заглянуть к ней на денёк в свой большой дом. Мэг это нравилось, потому что, когда было пасмурно, она часто чувствовала себя одинокой. Все были заняты своими делами в доме Марчей, Джон возвращался домой поздно вечером, и ей совсем нечем было заняться, кроме как шить, читать или бесцельно бродить по комнатам. Поэтому само собой случилось так, что Мэг стала слоняться без дела и болтать со своей подругой. Глядя на красивые безделушки Салли, Мэг стала страстно желать иметь такие же и страдала из-за того, что у неё их не было.

Салли была очень добра и часто предлагала подарить ей эти вожделенные вещицы, но Мэг отказывалась, зная, что Джону это не понравится, а потом эта глупая маленькая женщина взяла и сделала то, что Джону не понравилось ещё больше.

Она знала размеры доходов своего мужа, и ей нравилось сознавать, что он доверяет ей не только своё счастье, но и то, что некоторые мужчины, кажется, ценят гораздо больше – свои деньги. Она знала, где они лежат, могла свободно брать столько, сколько ей хочется, и единственное, о чём он просил Мэг, – это чтобы она вела учёт каждого пенни, раз в месяц оплачивала счета и помнила, что она жена небогатого человека. До сих пор она хорошо справлялась с этим, была бережлива и аккуратна, чётко вела свои маленькие книги расходов и без страха ежемесячно показывала их мужу.

Но той осенью змей-искуситель проник в рай Мэг и стал сбивать её с пути истинного, как многих современных Ев, не яблоками, а платьями. Мэг не любила, когда её жалели и заставляли чувствовать себя бедной. Это её раздражало, но ей было стыдно в этом признаться, и время от времени она пыталась утешиться, купив что-нибудь красивое, чтобы Салли не думала, что ей приходится экономить деньги. После этого она всегда чувствовала себя согрешившей, потому что красивые вещи редко были необходимыми, но на тот момент они стоили так дёшево, что не вызывали беспокойства, поэтому количество мелочей незаметно увеличивалось, и в походах по магазинам она больше не была пассивной наблюдательницей.

Но мелочи стоили больше, чем Мэг могла себе представить, и когда в конце месяца она посчитала расходы, итоговая сумма её несколько напугала. В тот месяц Джон был занят своей работой и поручил ей вести счета, в следующем месяце он уехал в командировку, но на третий устроил большой квартальный расчёт, и Мэг запомнила этот случай навсегда. За несколько дней до этого она совершила ужасный поступок, который угнетал её совесть. Салли покупала шёлк, и Мэг давно мечтала о новом красивом лёгком платье для выхода, так как её чёрное шёлковое платье смотрелось слишком просто, а носить вечерние наряды из более тонких тканей больше подобало юным девушкам.

На Новый год тётушка Марч обычно дарила каждой сестре по двадцать пять долларов. Ждать оставалось всего месяц, а на распродаже был прекрасный фиолетовый шёлк, и у Мэг хватило бы на него денег, если бы только она осмелилась их взять. Джон всегда говорил, что то, что принадлежит ему, принадлежит и ей, но сочтёт ли он правильным, если она потратит не только ожидаемые на Новый год двадцать пять долларов, но и ещё двадцать пять из семейного бюджета? Вот в чём был вопрос. Салли уговаривала её, предлагала одолжить ей денег и с самыми лучшими намерениями на свете искушала Мэг так, что та не могла противиться. В недобрый момент продавец вскинул вверх прекрасные сверкающие складки и сказал: «Почти даром, уверяю вас, мэм». Она ответила: «Я беру», и ткань была отрезана и оплачена. Салли ликовала, а Мэг смеялась, как будто никаких последствий не предвиделось, и уехала домой с чувством, словно полиция преследовала её за кражу.

Дома она попыталась унять угрызения совести, разложив перед собой прекрасный шёлк, но теперь он выглядел не таким серебристым, всё-таки не шёл ей, и слова «пятьдесят долларов» казались отпечатанными на каждом отрезе ткани, как узор. Она убрала его в шкаф, но он преследовал её, не как восхитительный образ платья, а был ужасно похож на призрак глупости, от которого нелегко избавиться. Когда в тот вечер Джон достал свои расходные книги, сердце Мэг защемило, и впервые за всю свою супружескую жизнь она почувствовала страх перед своим мужем. Его карие глаза смотрели по-доброму, но ей они казались суровыми, и, хотя он был необычайно весел, она решила, что он раскусил её, но не хотел, чтобы она об этом догадалась. Все счета за дом были оплачены, все расходные книги – в порядке. Джон похвалил её и уже разворачивал старый бумажник, который они называли «банком», когда Мэг, зная, что он совершенно пуст, остановила его руку, нервно сказав:

«Ты ещё не посмотрел мою книгу личных расходов».

Джон никогда не просил её показывать эту книжечку, но она всегда настаивала на этом, обычно наслаждаясь его мужским изумлением по поводу странных вещиц, необходимых женщине, и вынуждала его догадываться, что такое «кант», настойчиво требовать объяснить ему, что означает «кофточка в обтяжку» или удивляться, как безделица, состоящая только из трёх бутонов роз, лоскутка бархата и пары нитей, могла оказаться шляпкой и стоить шесть долларов. Тем вечером он выглядел так, словно предвкушал, как будет шутливо расспрашивать о расходах и притворяться, что его пугает её расточительность, как он часто делал, но на самом деле он особенно гордился благоразумием своей жены.

Мэг медленно извлекла книжечку, положив перед ним, и встала позади его кресла под тем предлогом, что хотела разгладить морщины на его усталом лбу, и стоя за его спиной со все возраставшим ужасом проговорила:

«Джон, дорогой, мне стыдно показывать тебе мою книгу расходов, потому что в последнее время я действительно была ужасно расточительной. Я так часто бываю на людях, что мне, знаешь ли, нужно во что-нибудь одеваться, и Салли посоветовала мне купить это, что я и сделала, и мои деньги в подарок на Новый год частично покроют эти расходы, но я пожалела, что так поступила, потому что знала, что ты сочтёшь это неправильным».

Джон рассмеялся, притянул её к себе, обведя вокруг кресла, и добродушно сказал:

«Не отходи и не прячься от меня. Я не буду наказывать тебя из-за пары сногсшибательных сапожек. Я горжусь ножками своей жены и не имею ничего против, если она заплатит восемь или девять долларов за сапожки, если они хорошие».

Это была одна из последних купленных ею «мелочей», и взгляд Джона упал именно на эту сумму, когда он говорил.

«О, что он скажет, когда дойдёт до этих ужасных пятидесяти долларов!» – подумала Мэг и содрогнулась.

«Это хуже, чем сапожки, это шёлковое платье», – сказала она с отчаянным хладнокровием, желая, чтобы худшее поскорее осталось позади.

«Ну, дорогая, каков «клятый общий итог», как говорит мистер Манталини[21]?»

Это было не похоже на Джона, и она знала, что он смотрит на неё тем открытым взглядом, который она всегда была готова встретить, ответив ему так же открыто. Она перевернула страницу и одновременно отвернула в сторону голову, указывая на сумму, достаточно большую и без пятидесяти долларов, а с учетом последней покупки оказавшейся совершенно ужасной. На минуту в комнате воцарилась тишина, затем Джон медленно произнёс – но она почувствовала, что ему стоило больших усилий не выражать неудовольствия:

«Ну, я не думаю, что пятьдесят долларов это много для платья, со всеми этими оборками и штучками, которые тебе необходимы, чтобы отделать его по сегодняшней моде».

«Оно пока не сшито и не отделано», – тихо вздохнула Мэг, внезапно вспомнив о расходах, которые ещё придется понести, и эта мысль ошеломила её.

«Двадцать пять ярдов шёлка, кажется, достаточно, чтобы с головой укрыть маленькую женщину, но я не сомневаюсь, что моя жена будет выглядеть не хуже, чем миссис Нед Моффат, когда наденет его», – сухо сказал Джон.

«Я знаю, что ты сердишься, Джон, но ничего не могу с собой поделать. Я не хочу тратить твои деньги впустую, и я не думала, что эти мелочи в итоге окажутся такими дорогими. Я не могу устоять, когда вижу, как Салли покупает всё, что захочет, и сочувствует мне, потому что я этого не делаю. Я стараюсь быть всем довольной, но мне трудно, я устала быть бедной».

Последние слова были произнесены так тихо, что ей показалось, муж их не расслышал, но он их слышал, и они глубоко его ранили, потому что он отказывал себе во многих удовольствиях ради Мэг. Она хотела откусить себе язык, сказав это, потому что Джон оттолкнул от себя книги и встал, сказав дрожащим голосом:

«Я боялся этого. Я стараюсь изо всех сил, Мэг», – если бы он отругал её или даже устроил взбучку, это не ранило бы ей сердце, как эти несколько слов. Она подошла и прижалась к нему, роняя слёзы раскаяния: «О, Джон, мой дорогой, добрый, трудолюбивый мальчик. Я не это имела в виду! Это было так низко, так нечестно и неблагодарно, как я могла так сказать! О, как я могла сказать такое!»

Он был очень добр, с готовностью простил её и не высказал ни единого упрёка, но Мэг осознавала, что именно она совершила и её слова не скоро забудутся, хотя Джон, возможно, никогда больше не упомянет об этом. Она обещала любить его, в горе и в радости, и вот она, его жена, упрекнула его в бедности, после того как безрассудно потратила заработанные им деньги. Это было ужасно, и хуже всего было то, что Джон продолжал потом вести себя так спокойно, как будто ничего не произошло, кроме того, что стал задерживаться в городе допоздна и работал дома по ночам, когда она уходила плакать, пока не заснёт. Через неделю-другую угрызения совести чуть не довели Мэг до болезни, а известие о том, что Джон отменил заказ на новое пальто для себя, привело её в состояние отчаяния, и на неё было жалко смотреть. В ответ на её удивлённые расспросы он просто сказал: «Я не могу себе этого позволить, дорогая».

Мэг ничего не ответила, но через несколько минут он обнаружил жену в холле, уткнувшуюся лицом в старое пальто и плачущую так, словно её сердце вот-вот разорвётся.

В тот вечер они долго беседовали, и Мэг стала больше любить своего мужа за его бедность, потому что нужда, казалось, сделала его мужчиной, дала ему силу и мужество прокладывать свой путь в жизни и научила его нежному терпению, с которым он выносил неудачи и усмирял естественные желания тех, кого любил.

На следующий день она спрятала свою гордость в карман, пошла к Салли, рассказала ей правду и попросила оказать любезность, купив у неё шёлк. Добродушная миссис Моффат охотно сделала это, и у неё хватило деликатности не подарить ей этот шёлк сразу же после покупки. Потом Мэг заказала домой мужское пальто, и когда Джон пришёл с работы, она надела его на себя и спросила, нравится ли мужу её новое шёлковое платье. Можно себе представить, что он ответил ей, как воспринял этот подарок, и какая счастливая жизнь началась потом. Джон возвращался домой рано, Мэг больше не слонялась без дела, и это пальто по утрам надевалось очень счастливым мужем, а по вечерам снималось самой преданной жёнушкой. Так прошёл год, и в середине лета Мэг пережила новый опыт, самый важный и нежный в жизни женщины.

Однажды в субботу взволнованный Лори прокрался на кухню «Голубятни» и был встречен звоном кимвалов, потому что Ханна хлопнула в ладоши, держа кастрюлю в одной руке и крышку в другой.

«Как поживает маленькая мамочка? Где все? Почему вы не сообщили мне об этом до того, как я вернулся домой?» – громким шёпотом начал Лори.

«Счастлива, как королева, голубушка наша! Все до последней души наверх поднялись и поклоняются. Нам здесь потрясения были не нужны. А теперь идите-ка в гостиную, и я пришлю их к вам», – и так, несколько запутанно ответив Лори, довольная Ханна скрылась, хихикая от упоения.

Вскоре появилась Джо, гордо неся фланелевый свёрток, лежащий на большой подушке. Лицо Джо было очень серьёзным, но её глаза блестели, и в голосе чувствовался странный отзвук какого-то подавляемого чувства.

«Закрой глаза и вытяни вперёд руки», – заманчиво проговорила она.

Лори поспешно отступил в угол и, спрятав руки за спину, умоляюще сказал:

«Нет, спасибо, лучше не стоит. Я уроню его или раздавлю, как пить дать».

«Тогда ты не увидишь своего племянничка», – решительно сказала Джо, поворачиваясь, словно хотела уйти.

«Ладно, ладно, давай! Только за нанесённый ущерб будешь отвечать ты», – повинуясь приказу, Лори героически закрыл глаза, в то время как нечто было вложено ему в руки. Взрыв смеха Джо, Эми, миссис Марч, Ханны и Джона заставил его раскрыть глаза в следующий момент, чтобы обнаружить, что ему вручили двух младенцев вместо одного.

Неудивительно, что все рассмеялись, потому что выражение его лица было таким забавным, что даже квакер стал бы хохотать до судорог, ведь он стоял и переводил ошарашенный взгляд с невинных младенцев на весёлых зрителей с таким ужасом, что Джо осела на пол, умирая со смеху.

«Близнецы, клянусь Юпитером! – вот и всё, что он сказал в течение минуты, а затем, повернувшись к женщинам с умоляющим взглядом, который был так забавно жалобен, он добавил: – Скорее, заберите их у меня, кто-нибудь! А то я сейчас рассмеюсь и уроню их».

Джо подхватила малышей и прошествовала по комнате из угла в угол, держа по одному близнецу в каждой руке, как будто уже была посвящена в тайны ухода за детьми, а в это время Лори смеялся, пока слёзы не потекли по его щекам.

«Это лучшая шутка сезона, не так ли? Я тебе не сообщила сразу, потому что мне очень хотелось удивить тебя, и я тешу себя надеждой, что мне это удалось», – сказала Джо, когда отдышалась.

«Это самое большое потрясение в моей жизни. Разве это не забавно? Это мальчики? Как вы собираетесь их назвать? Дайте мне ещё раз взглянуть. Поддержи меня, Джо, клянусь жизнью, их слишком много для меня», – ответил Лори, разглядывая младенцев с видом большого, доброжелательного ньюфаундленда, взирающего на пару маленьких котят.

«Мальчик и девочка. Разве они не прелестны?» – сияя улыбкой, сказал гордый папа, глядя на маленьких красных барахтавшихся существ, как на неоперившихся ангелов.

«Самые замечательные младенцы, которых я когда-либо видел. Кто из них кто?» – и Лори наклонился, как колодезный журавль, чтобы рассмотреть эти два чуда.

«Эми повязала голубую ленту на мальчика и розовую на девочку, согласно французской моде, так что можно различить, кто есть кто. Кроме того, у одного близнеца голубые глаза, а у другого карие. Поцелуй их, дядя Тедди», – лукаво сказала Джо.

«Боюсь, им это может не понравиться», – начал Лори с несвойственной ему робостью.

«Конечно, понравится, они уже привыкли к этому. Сделайте это сейчас же, сэр!» – скомандовала Джо, опасаясь, что он может предложить передать им поцелуй через неё.

Лори состроил гримасу и повиновался, осторожно чмокнув каждую маленькую щёчку, что вызвало у всех новый взрыв смеха и пронзительный визг у детей.

«Ну вот, я так и знал, что им не понравится! Это точно мальчик, смотри, как он брыкается и заправски бьёт кулачками. Эй, Брук младший, бей в лицо мужчинам своего размера, ладно?» – воскликнул Лори, в восторге от тычка в лицо крошечным кулачком, которым малыш бесцельно размахивал в воздухе.

«Его назовут Джон-Лоуренс, а девочку Маргарет – в честь матери и бабушки. Мы будем звать её Дейзи, чтобы не было двух Мэг, а мальчонку – Джек, полагаю, если мы не подберём лучшего имени», – сказала Эми с важным видом, как у тётушки.

«Назовите его Демиджон, а для краткости – Деми[22]», – предложил Лори.

«Дейзи и Деми, как раз то, что нужно! Я была уверена, что Тедди сможет придумать имя малышу», – воскликнула Джо, хлопая в ладоши.

Тедди тогда, несомненно, это удалось, потому что с той поры детей всегда называли «Дейзи» и «Деми».