Хосе Марти. Хроника жизни повстанца

ЧТО ЗАСТАВЛЯЕТ БЫТЬ СИЛЬНЫМ

«Этот человек оскорбляет меня. Если бы всем была известна глубина дружеских чувств, которые я к нему питаю, стало бы ясно, как подействовало на меня чтение этого письма и размышление над ним». Гомес написал эти слова на обороте письма Марти.

Отношения были разорваны, в Нью-Йорке и Кайо-Уэсо сочли Марти дезертиром, и он оказался в одиночестве.

Он и сам понимал всю двусмысленность своего положения. Желая родине счастья, он вышел из уже марширующих рядов. И порой в тишине бруклинской квартиры его охватывал ужас, рожденный кажущейся бесполезностью своего существования. Он писал: «Привыкшая к перу рука болит от желания взять оружие более сильное и во имя цели более мужественной и трудной. Горечь моей земли входит в мою душу и сводит меня с ума…»

В декабре пришли вести о судьбе Боначеа. Генерал не захотел вступить в отряды Гомеса и отправился на Кубу сам, во главе дюжины отчаянных юнцов. Неподалеку от Мансанильо испанцы захватили всю группу в плен и расстреляли.

Неудача этой экспедиции лишь подтверждала мнение Марти о необходимости всесторонней подготовки восстания. Но Марти не мог аналитически сухо подходить к судьбам людей. Он сидел над развернутым газетным листом и вспоминал, что Боначеа сложил оружие последним из всех ветеранов Десятилетней войны. Разве не он заявил, что санхонская сделка «вредна для интересов страны»? Он был очень смел, этот Боначеа.

Тянулась мрачная зима, и Марти казалось, что у него никогда не было столь тяжелых дней. После разрыва с Гомесом удовлетворение приносила только журналистика, и, отправляя статью в Буэнос-Айрес или Боготу, он по-прежнему чувствовал себя бойцом.

«Президентская гонка» 1887 года кончилась поражением Джеймса Блейна, воинственного и ненавистного ему политикана. В Белый дом пришел демократ Кливленд, обещавший отменить протекционистские тарифы, покончить с коррупцией и стремлениями к внешней экспансии. Кливленд получил на выборах голоса мелкой городской буржуазии и фермеров, и Марти с удовольствием написал о нем в «Ла Насьон».

А тем временем продолжала сказываться разобщенность патриотов.

В мае генерал Лимбиано Санчес и молодой член нью-йоркского клуба «Индепендьентес» Панчин Барона Торнет с горсткой нетерпеливых инсургентов высадились на востоке Кубы. Но один из членов отряда оказался переодетым испанским шпиком. Он предупредил береговую охрану и, едва началась схватка, выстрелил Лимбиано Санчесу в спину.

Как и при высадке Боначеа, все было кончено очень быстро. Остров не знал о десанте, не ждал его. Даже окрестные гуахиро остались в стороне — мало ли в кого могут стрелять испанцы!

Кубинские колонии в Нью-Йорке и Флориде снова надели траур. Санчес и Боначеа ошибались, торопились, рисковали, но — во имя Кубы. И великая цель заслоняла в глазах эмигрантов личные цели неудачников. Нападки на Марти усилились. В газетах Кайо-Уэсо его даже называли трусом.

И Марти решил ответить.

25 июня 1885 года зал «Кларенден-холла» заполнили эмигранты. Белый как бумага Марти попросил собравшихся сформулировать обвинения. Никто не вышел к трибуне, и только выкрики из рядов говорили о недоброжелательности аудитории. Марти начал речь. Зал стих не сразу, но, стихнув, слушал:

— Все мы хотим свободы Кубы, и различие мнений ранит наши ряды. Но я полон твердой, как скала, решимости и надежды увидеть в моей свободной стране такие порядки, при которых каждый будет уважаем, как святой. Должно быть само собой разумеющимся, что в общественных делах нет большей воли, чем воля страны и ее благо, преобладающие над частными интересами.

Наутро Трухильо писал Масео в Нью-Орлеан: «Мне доставило большое удовольствие, что на этом торжественном и великолепном собрании не было высказано (Марти. — Л. В.) ни одной мысли, ни одной фразы, которая могла бы помешать прогрессу революционного движения или сыграть на руку нашим врагам, описывая положение так, словно мы разъединены и ненавидим друг друга.

Я и не ожидал ничего другого, зная тонкую политическую и патриотическую тактичность Марти. Он заявил, что всегда был и будет с нацией».

Трус не мог бы выйти на трибуну для открытых дебатов. Это понимал каждый, и обвинения в адрес Марти стали потихоньку стихать. А он, следя за событиями на Кубе, все больше убеждался, что времена каудильо уходят.

Трудовой люд острова пробуждался. Родилось Объединение рабочих Гаваны, призвавшее к солидарности всех трудящихся. Росло количество обществ взаимопомощи рабочих, которые назывались обществами сопротивления. Приверженец Маркса Ройг-и-Сан-Мартин возглавлял борьбу против сторонников «аполитичного» Сатурнино Мартинеса, когда-то, в годы детства Марти, создавшего первые объединения табачников, а теперь воспевавшего «славу льва Кастилии». Упрямые побеги подлинного свободомыслия появлялись на острове вместе с ростом кубинского пролетариата, и первые классовые стычки на Кубе шли параллельно с битвами североамериканских рабочих.

В августе и сентябре Марти отослал в Буэнос-Айрес несколько больших очерков. В них говорилось об индустриальных проблемах Соединенных Штатов, о борьбе «Рыцарей труда», о многотысячных процессиях возмущенных рабочих на улицах американских городов, о том, что против трудящихся объединились все «сильные мира сего» — предприниматели, правительство, католическая церковь. Марти видел, что наступление капитала внутри страны сливается с его внешней экспансией, и предупреждал об этом свою Америку:

«Есть в Соединенных Штатах буйные и бесцеремонные люди, привыкшие класть ноги на стол; люди с толстой мощной и наглой речью, быстрые на расправу. Это новоявленные гунны, которые мчатся на паровозах, мародерствуют и опустошают по-современному. Величайшие мошенники, они создают компании, обещают дивиденды, покупают красноречие и влияние, опутывают конгресс, ведут за собой под узду законодательство, загребают барыши. Сенаторы посещают их с черного хода, министры наведываются к ним в ночное время. Одно неукротимое желание постоянно приводит в движение эту чудовищную машину: заграбастать все, что попадется под руку, — землю, деньги, субсидии, гуано Перу, северные штаты Мексики.

Они бесстыдно разжигают презрение, с которым здесь и без того привыкли смотреть на испано-американские народы.

Злодеи, которые ради своей наживы сеют горе и вражду между народами, заслуживают того, чтобы их с петлей на шее, босыми, с обритыми головами провели по улицам мирных городов.

Кто они? Банкиры? Нет, бандиты — вот их настоящее имя!»

Владелец «Ла Насьон» долго не решался напечатать эти очерки. Еще бы! Ведь Марти обличал «демократическую» страну, которая была образцом для аргентинских лидеров. Но в конце концов желание сеньора Митре-и-Ведиа увеличить тираж своей газеты победило опасения. Он заслал в набор полученные из Нью-Йорка очерки, и они увидели свет.

Их читали и перечитывали в каждой латиноамериканской стране. Слова и мысли Марти влияли на программы партий, планы президентов. Его имя с огромным уважением произносили тысячи никогда не видевших его людей. И, думая о нем, люди по-разному представляли себе его лицо, фигуру, походку, голос. Но, наверное, никто не представлял его себе в стоптанных донельзя ботинках.

Деньги, деньги, деньги… Если они что-нибудь и значили для него, так только в кассе Общества помощи, президентом которого он оставался по-прежнему. И Кармен, уже не надеясь, что муж хоть когда-нибудь порвет с революцией, снова покинула Нью-Йорк, забрав с собой белокурого сына.

Некоторое время Марти и его семидесятилетний отец жили вдвоем — два кубинца, олицетворявшие прошлое Кубы и ее будущее. Но врачи так и не смогли помочь дону Мариано, холодная сырость грозила смертью, и с наступлением зимы он тоже покинул Нью-Йорк.

Медная дощечка исчезла с дверей бруклинской квартиры. Одинокий, как и пять с лишним лет назад,

Марти снова поселился на 29-й улице, в пансионе Кармиты Мантильи.

Он пришел туда утром, когда Кармита занималась с детьми. Ее муж, Мануэль, умер, и она вела хозяйство одна, воспитывая уже не двоих, а троих детей. Младшую звали Мария. Марти еще не видел этой девочки — и замер, встретив ее ясный, как у матери, взгляд. Они сразу стали неразлучны. Дети не ошибаются в любви никогда.

Этой зимой Марти написал для газеты «Эль Латиноамерикано» повесть «Пагубная дружба», перевел с английского для Эпплтона роман Хью Конвея «Отозванный назад» и «Рамону» Эллен Хант Джексон, а в «Ла Насьон» отослал очерки, где говорилось о продажности министра, едва занявшего свой пост, жизненном пути генерала Гранта и многом другом. Марти работал, не щадя себя, и семена его мыслей постепенно давали всходы на всем континенте. Из Мексики и Боливии, Уругвая и Аргентины, Пуэрто-Рико и Гватемалы к нему обращались за советом и звали в гости, просили выслать книги и сообщали новости. После 20 октября 1884 года ему иногда казалось, что никакая сила не сломит оков трагического одиночества, а теперь он находил эту силу в себе самом.

«Нью-Йорк, 25 марта 1886 года.

Много проблем встает сейчас перед Соединенными Штатами. Сильные мира сего объединяются против живущих на крохи бедняков и против пророков — друзей обездоленных.

Вечная битва! Все богачи, все сытые желудки против бескорыстных и беззаветно преданных своему делу душ, для которых единственной наградой является радость творить добро.

Семь с половиной процентов промышленности Соединенных Штатов бездействовали в течение года. Обнищание и вынужденное безделье трудящихся растравляют их раны и вызывают новые жалобы. Окрыленная мистическим пылом апостольских времен, по всей стране, словно огонь по сухой степи, распространяется деятельность ордена трудящихся, Благородного ордена рыцарей труда.

Когда стало известно, что служащие городского транспорта требуют два доллара в день за то, что работают, стоя на ногах по двенадцать часов, а компании отвечают увеличением рабочего дня и снижением заработной платы, — едва ли нашелся человек, не рукоплескавший решению служащих бросить вагоны и конюшни, пока не добьются они повышенной оплаты, которой всего лишь хватило бы на кров и пищу для их скромных семей. «У меня есть дети, — сказал один из служащих, — и я никогда не вижу их при свете дня!»

Тачки, груженные углем, камнями, кирпичом, опрокидываются на рельсовый путь. Полицейские с поднятыми дубинками бросились на толпу, народ разбежался, но через несколько минут улица снова была полна мужчин и женщин, а из окон снова грозили кулаками. И так весь день. И так всю ночь.

Теперь ясно, что рабочие осознали силу, которую придает им организация, и что их деятельность, охватив всех недовольных, может остановить или потрясти жизнь всей страны».

Марти заклеил конверт. Капиталисты кричат о «подрыве законного правительства», о стремлении рабочих привести к власти «олигархию из коммунистов и анархистов». Его Америка должна знать правду. Власть имущие паразитируют, пользуясь трудом обездоленных. С этим надо бороться. Человеческое общество не должно кормить тунеядцев.

КТО ТАМ, В НЬЮ-ЙОРКЕ, КОНСУЛ?

Время, казалось, перестало работать на кубинскую революцию. Денег у Гомеса и Масео не хватало, экспедиция откладывалась снова и снова. Прежние бури в клубах сменились мертвящей зыбью.

И Марти не удивился, когда, как в печальные дни Санхона, среди кубинцев раздались голоса, проповедовавшие реформы, автономию, даже аннексию — что угодно, кроме независимости.

По мнению Марти, реальную и серьезную опасность представляли прежде всего аннексионисты, за спиной которых стояли дельцы южных штатов США.

16 мая 1886 года Марти написал открытое письмо богатому либералу сеньору Рикардо Родригесу Отеро: «…Лишь тот, кто не знает нашей страны или Соединенных Штатов, лишь тот, кто не знаком с законами возникновения и развития народов, может выбрать подобное решение вопроса. Так могут думать еще и те, кто любит Соединенные Штаты больше, чем Кубу. Но тот, кто жил в Соединенных Штатах, — тот думает о возможной аннексии только с болью в сердце. Эта страна всегда относилась к Кубе, как к лакомому кусочку. Не может желать аннексии человек, который, сняв с глаз повязку, читает все, что пишется о Кубе в этой стране».

Он адресовал письмо Отеро, но обращался к Кубе и поэтому работал долго, зачеркивая фразы, тщательно подбирая слова. Он думал о будущей войне, но не хотел сражений ради славы освободителя. И поэтому, кончая письмо, он написал: «Наша страна требует жертв. Она алтарь, а не пьедестал. Ей служат, а не используют ее в своих целях…»

В августе проекты Гомеса и Масео потерпели окончательную неудачу. После демаршей испанских дипломатов мексиканское правительство конфисковало оружие, закупленное «бронзовым титаном» в Мехико и других городах. Фиаско ожидало и Гомеса, действовавшего в Санто-Доминго. Винтовки и здесь оказались в правительственных арсеналах, а сам генерал получил восемь месяцев тюрьмы.

Реформисты торжествовали.

Они связывали неудачу Гомеса и Масео с наконец-то объявленной отменой рабства. Их газеты писали, что после этого «гуманного акта» испанских кортесов исчезла основная причина недовольства кубинцев, основная причина возможной войны.

Утверждая так, часть реформистов ошибалась, а часть лгала.

Рабство было отменено, но недовольство бедняков Кубы росло по-прежнему. «Гуманный акт» не предотвратил революционный взрыв, а лишь, быть может, слегка отдалил его.

Голосуя за освобождение рабов, кортесы руководствовались чисто экономическими соображениями. Малопроизводительный рабский труд к этому времени стал так сильно тормозить развитие сахарной промышленности Кубы, что тревогу забили даже самые консервативные владельцы плантаций и заводов. Работающего из-под палки, не заинтересованного в сохранности и лучшем использовании появлявшихся на заводах машин раба нужно было содержать круглый год. А труд вольнонаемных рабочих обходился в пересчете на единицу продукции куда дешевле — короткие, только на время сафры[36], контракты, сдельная оплата, система штрафов и материальной ответственности за доверенное оборудование. Чтобы не умереть с голоду, получившему волю, но оставшемуся без земли негру или мулату приходилось принимать любые условия.

В один из зимних вечеров 1886 года Марти засиделся в «Полегре», ресторанчике на Пеарл-стрит, облюбованном кубинцами. Здесь постоянно шли споры о будущем Кубы, именно споры, потому что провал экспедиции Гомеса и Масео расколол эмигрантов.

— Зачем, зачем нам стрелять? — горячился невысокий господинчик в обтягивавшем жирную спину сюртуке. — Разве не лучше без крови, постепенно добиться у Испании прав, за которые мы готовились платить смертью?

— В конце концов каждый недовольный может уехать сюда, в Штаты, — добавил его сосед, бывший скотовод из Лас-Вильяса. — Вот я, например, — я и здесь нашел себе дело: никто лучше меня не может отбраковать скот на нью-йоркских бойнях!

Третий кубинец не ограничился репликами. Он встал и подошел к сидевшей в углу кампании американцев.

— Рассудите наш спор, джентльмены, — сказал он. — Мы хотели бы…

До Марти донесся ответ бизнесмена:

— Наша страна — страна свободы! Леди Свободу видно с моря за шестьдесят миль! Конечно, кубинцы могут приехать в Штаты. Им найдется работа во Флориде, где можно осушать болота и сажать апельсины. Но только стоит ли тратить доллары на дорогу? Не лучше ли просто сделать Кубу еще одним американским штатом?

Посетители «Полегре» обернулись сразу, потому что Марти, вставая, чуть не опрокинул стул.

— Да, джентльмены за тем столиком правы! — воскликнул он. — Статую Свободы действительно с моря видно за шестьдесят миль. И на ее постаменте начертаны слова: «Я поднимаю свой светильник у золотого входа». В октябре[37] палили пушки и над сотнями праздничных лодок развевались флаги «Мейфлауэра»[38] и республики. И каждый был уверен тогда, что свобода составляет в этой стране основу, щит и суть жизни. Но разве подлинная свобода допускает подчинение других народов? Разве будут свободны в своей республике сыны Северной Америки, если они откажут в праве иметь свое государство кубинцам?

А кубинцы хотят независимости. Отмена рабства не примирила их с Испанией, а, напротив, заронила в их сердца новую жажду борьбы. Вчерашние рабы сегодня хотят стать хозяевами своей земли, своей жизни, и их слово еще не сказано…

— Эй, сеньор! — взметнулся над залом выкрик одного из американцев. — Ниггеры[39] поставят вам памятник!

— Вы говорите «ниггеры»? Нет, полноправные граждане, как и белые, проливавшие кровь под знаменами Сеспедеса, Аграмонте, Гомеса и Масео. Вы хотите аннексии Кубы, чтобы ее постигла судьба ваших южных штатов? Нет! Кубинцы не согласятся на это!

Испуганный хозяин нервно перетирал за стойкой посуду. А Марти говорил, обращаясь уже не к янки, а к соотечественникам, заполнявшим зал:

— Недавно я получил письмо от Эмилио Нуньеса. Он живет сейчас в Филадельфии. Этот город лежит на берегах Делавера, и его название означает «братская любовь». Там стоит Дом независимости, там можно видеть Колокол свободы, звеневший над Америкой в 1776 году. Но в этом колоколе есть трещина, которую можно пощупать пальцем. И как эта трещина в благородном металле, есть изъян и в братской любви в этой стране. Эта трещина — стремление властвовать. Собственная свобода очень дорога этим людям пуританской касты. На чужую свободу они смотрят как на объект, который можно обесчестить. Хищность касты выражается даже в чересчур орлином профиле носов ее представителей…

Янки сидели молча. С каким удовольствием они заткнули бы глотку этому кубинцу, заткнули бы чем угодно: кулаком, каблуком, бутылкой! Но, черт побери, окажется, что в Штатах действительно нет свободы, что нельзя говорить все, что думаешь.

Марти шел домой, сутулясь под порывами ледяного ветра. Как мало еще знает его Америка об истинном лице Соединенных Штатов! И как хорошо, что он может рассказывать ей об этом через «Ла Насьон» в Буэнос-Айресе, через «Ла Република» в Гондурасе, через «Эль Экономиста Американо» здесь, в Нью-Йорке. Нет, еще не все потеряно для революции. Нужно изучать обстановку и тщательно, исподволь собирать силы. Рано, рано торжествуют те, кто готов променять подлинную свободу на «дарованные» блага.

В феврале телеграмма из Гаваны сообщила о кончине дона Мариано. Из жизни ушел единственный родной Марти человек, который — пусть поздно — все же принял его таким, каким он был: не щадящим себя бунтарем, бескорыстным борцом за идеалы, столь многим казавшиеся несбыточными.

Марти писал Фермину Домингесу в Тампу: «Ты не знаешь, насколько сильно я его полюбил после того, как понял, что под грубой внешностью он хранил цельность и красоту души. Моя печаль не может быть большей».

Он повесил портрет отца над столом. Теперь он был совсем один — донья Леонора, такая нежная и тихая, любила в нем только сына, но не повстанца.

Тем больше он думал о Кубе. Он знал, что «национальное единство» точили черви. «Зачем же еще нужны колонии, как не для эксплуатации?» — вопрошали в кортесах консерваторы, утверждая новые обложения. И Марти не ошибался в надеждах и прогнозах: новые зерна гнева прорастали на востоке и западе. Крестьяне требовали земли, а неутомимый Энрике Ройг-и-Сан-Мартин начал издавать газету «Эль Продуктор», которую посвятил «защите экономических и социальных интересов рабочего класса». Марти не получал этой газеты, но знал о ее позиции из писем Фермина Домингеса. Он соглашался с «Эль Продуктор», когда она звала бороться «против всякого угнетения», но качал головой, читая о призывах к «прямому действию», к всеобщей забастовке. Драма на Хеймеркетской площади Чикаго была слишком свежа в его памяти[40].

Думая так, Марти не замечал, что по-прежнему противоречит самому себе. Признавая освободительную войну необходимой и отвергая «постепенные реформы», он тем не менее хотел социального мира, верил в его возможность и надеялся поэтому, что Куба сможет избежать классовых боев, когда ее народ будет един.

Между тем на континенте его знали уже настолько, что никто не удивился, когда он занял место вышедшего в отставку Эстрасуласа. Постановление уругвайского правительства о назначении консулом доктора Хосе Марти было датировано 16 апреля.

Спустя всего несколько дней Марти снял на Фронт-стрит, 120 комнату для консульства. Он уже успел принять первых посетителей, когда на него обрушилась весть о смерти Уолта. Уитмена.

Марти не был знаком с этим человеком, он лишь читал его стихи. Но смерть бунтаря, непокорного до конца, не смирившегося и не запросившего пощады, заставила его забыть о делах, отложить все. Кому, кому мог он раскрыть свою влюбленную в Уитмена душу? Своей Америке.

«Только в священных книгах древности можно отыскать такую цельность мировоззрения, такой пророческий слог, такую мощь стиха. Его книга запрещена в Америке. Ведь это живая книга…

Уитмен, поющий о «жизни, безмерной в страсти, в биении, в силе», Уитмен, для которого «малейший росток свидетельствует, что смерти на деле нет», Уитмен, приветствующий все народы и расы в своем «Salut au Monde»… Его надо изучать, потому что он если и не самый изысканный, то, несомненно, самый смелый, самый глубокий и самый естественный поэт своей эпохи.

Какой невежда смеет утверждать, что народы могут обходиться без поэзии? Есть еще на свете близорукие, которым в плоде важна лишь кожура. Поэзия, объединяющая и разъединяющая; поэзия, укрепляющая дух или навевающая печаль; поэзия, способная вселить бодрость и веру, нужна народам. Она важнее, чем сама промышленность. Ведь промышленность дает им средства к жизни, а поэзия дает волю к жизни и помогает жить.

Взгляните вперед, вы, поэты, проливающие ненужные слезы на забытые алтари! Вы думали, веры больше нет? Она изменила форму. Встаньте, ибо вы — священнослужители. Свобода — вот наша вера. Поэзия свободы — наш новый культ.

Слушайте, как поет народ, трудолюбивый и радостный, слушайте Уолта Уитмена! Его величие — от полноты жизни, справедливость его — от терпимости и счастье — от ощущения гармонии мира».

Эта первая написанная в кабинете на Фронт-стрит статья увидела свет в двух концах континента: ее напечатали «Ла Насьон» и мексиканская «Эль Партидо Либераль». Вместе с этими газетами почтальон принес Марти выходящую в Тампе «Эль Яра».

Издатель «Эль Яра» дон Хосе Долорес Пойо призывал к новой атаке. После провала Гомеса и Масео прошел уже год, и призывы вновь находили слушателей. В Тампе «Эль Яра» вторили газеты Нестора Карбонеля и других издателей. В Филадельфии Эмилио Нуньес сплотил колонию и готовился к сбору средств.

Приходили в движение не только эмигрантские клубы. Недовольство кубинских крестьян выливалось в стихийные бунты. Отряды гуахиро начали действовать во многих районах Кубы. Под угрозой беспощадной расправы они требовали от помещиков денег для неимущих. Даже до Нью-Йорка дошла слава Мануэля Гарсиа Понсе, «короля кубинских полей», о храбрости и справедливости которого в народе складывались легенды. Испанцы писали о Гарсиа как о «бандите» и «разбойнике», а он, по свидетельству историков, «каждый раз, когда звучал клич восстания против Испании, становился со своими отрядами на сторону сепаратистов».

Чтобы прозондировать обстановку в Нью-Йорке, Марти решил созвать патриотов в день 10 октября. Задача была не из легких. Кубинская колония, разобщенная и недоверчивая, не хотела новых призывов, за которыми обычно следовали денежные сборы.

Вместе с друзьями Марти разнес и разослал приглашения, составленные в самом осторожном тоне. Местом собрания назначался зал масонской ложи Нью-Йорка.

Прошли томительные дни ожидания, и Марти увидел, что свободных мест в зале нет. «Как сильно у людей предчувствие решающих дней», — подумал он. Располневший Томас Эстрада Пальма, последний президент сражающейся республики, а ныне директор детской школы в Сентрал-Велли, открыл собрание.

Выступление Марти как бы подводило черту под словами тех, кто говорил до него. Да, утверждал Марти, Куба ждет наших действий, но война не является задачей сегодняшнего дня. Сегодня нужно заложить основы будущей республики, сегодня нужно работать для того, чтобы ее корни были здоровыми. Он вспомнил о дне Яры:

— Разве не чувствуете вы, как чувствую я, этот холодный, занимающийся после долгой ночи рассвет?

И зал откликнулся возгласами:

— Слушайте, слушайте! Вива Яра! Вива Куба! Родина и Свобода!

Но спустя несколько дней Марти обвинили в соглашательстве с автономистами. Какие-то «доброжелатели» анонимно отправили на юг искаженную стенограмму его речи, из которой можно было сделать вывод, что он против войны не только сейчас.

Марти немедленно написал в «Эль Яра»: «Мне очень важно, чтобы те, кто преданно служит Кубе, кто никогда не позволял, чтобы огонь погас на их алтарях, могли бы иметь правильные, сведения о том, что делается для Кубы».

Выправленная стенограмма увидела свет, мнения Марти нашли союзников, и бравый ветеран Десятилетней войны генерал Хуан Фернандес Рус прислал ему письмо, советуясь о практических формах будущей борьбы.

Марти ответил Русу, с одной стороны, поддерживая его порывы, а с другой — указывая на необходимость тщательной подготовки. Полный воинственности, Рус выехал для консультаций в Нью-Йорк.

Сепаратисты собрались на Фронт-стрит и стали деловито обсуждать вопросы восстания.

Уже сама по себе эта встреча говорила, что разногласия преодолимы и что залог успеха — в объединении. Было решено создать Исполнительную комиссию во главе с Марти и поручить ей разработку плана практической работы.

Марти остался верен себе. По его настоянию в план, являвшийся одновременно и программой, были внесены пункты, пресекающие попытки авантюризма и установления личной диктатуры. Каждую строку отличал высокий гражданственный дух — дух Гуаймаро, дух Аграмонте. Основой плана являлись следующие положения: демократизм целей освободительного движения, необходимость объединения эмиграции на основе равенства и демократии, недопущение захвата власти какой-либо военной или гражданской группой для возвышения какого-либо социального класса или одной расы над другой и, наконец, активное противодействие идеям и попыткам аннексии.

Генерал Рус пожелал побеседовать с Марти наедине. Он пришел в пансион Кармиты в мундире, сохранившемся с 1878 года, и вручил каждому из детей по шоколадной лошадке. Когда он уходил, Кармита услышала доносившийся из передней голос Марти:

— Я писал сеньору Пойо, генерал, что революция не просто стремительная военная кампания, поход, в котором войска слепо следуют за прославленными вожаками. Революция — это великое демократическое предприятие, наиболее сложная проблема политики…

Рус ушел, простившись дипломатически вежливо, и, закрывая за ним дверь, Марти подумал, что справиться с такими храбрецами будет не легче, чем с испанцами. Но он понимал, что справиться нужно, потому что хотел для Кубы не военного переворота, следствием которого явилась бы диктатура, а революции всего народа.

Он следил за событиями в Гаване и знал, что в это время там собрался первый на Кубе рабочий конгресс. Центральным вопросом конгресса стал вопрос о единстве. Анархистские лидеры выступили против согласованных действий, отстаивая самую широкую автономию рабочих объединений. Марти отнесся к позиции анархистов с неодобрением, считая, что необдуманные, разрозненные выступления лишь ухудшают положение.

Майская драма в Чикаго и судебная расправа над невинными доказывали, как он считал, его правоту. В большой статье для «Ла Насьон» он писал:

«Со времен гражданской войны, с тех трагических дней, когда Джон Браун был казнен за попытку провести у себя в Харперс-Ферри реформу, осуществление которой позднее стало делом чести и славы для всей нации… ни один смертный приговор в Соединенных Штатах не привлекал к себе столь всеобщего внимания, не возбуждал до такой степени общественного мнения.

Устрашенная стремительным ростом сил трудового народа и внезапно окрепшей солидарностью рабочих масс, разобщенных доселе несогласиями в среде своих вожаков, республика на примере этих несчастных хотела устрашить грозный нарождающийся класс. Судебный процесс превратился в настоящую битву — в битву, которую обманным путем выиграли фарисеи.

И вот их казнили[41]; и точно в каком-то жутком танце дергались на виселице их тела, одетые в белые саваны; и кое-как сложены были в сосновый гроб истерзанные останки того из их товарищей, кто, желая подать высокий пример любви к людям, покончил счеты с жизнью, обратив против себя оружие, предназначенное, как он верил, совершить искупление рода человеческого[42], но по-прежнему холодно было в домах бедняков, и на столе у них не прибавилось хлеба, и не прибавилось справедливости в общественном распределении богатств, и не возросла уверенность людей в завтрашнем дне. Фанатический культ золотого тельца, не умеряемый в этой стране, привел республиканские Соединенные Штаты ко всем несправедливостям, ко всем жестокостям и неравенству, какие процветают в монархических государствах.

Каплями крови, исчезавшими в морских волнах, — вот чем были в Соединенных Штатах революционные теории европейских рабочих. Так продолжалось, пока пустующие земли и республиканское устройство общества обеспечивали иммигранту кусок хлеба. Но прекрасный край, бывший доселе самой удивительной из республик, превратился в замаскированную монархию, и европейские иммигранты с удвоенной яростью обрушились на ее пороки, которые, казалось им, навсегда остались у них за спиной, на их тиранической родине.

Трудовые массы поняли, что они стали такой же жертвой алчности и неравенства, какой является народ в феодальных государствах. На западе, развившемся с такой поразительной быстротой и не менее быстро сосредоточившем на одном полюсе дворцы и заводы, а на другом — нищету, с особой силой должны были сказаться и недовольство трудовых масс, и пламенные советы их друзей, и злоба, накопленная в сердцах бессовестностью и несговорчивостью хозяев. Они всего лишь маленькие колесики в громадном социальном механизме, только с изменением всего механизма может измениться и их положение.

И поэтому для победы в самом большом и трудном из всех мыслимых боев — бою за свободу — нужно собирать силы, объединяться, объединяться и объединяться!»

Марти дописал статью, перечитал ее. Почему самые смелые пошли за анархией? Парсонс называл себя социалистом, но ведь он и его друзья — анархисты; об этом пишут и говорят всюду[43]. Неужели Куба не запомнит этот урок? Одни только взрывы не принесут победы.

Гонорары позволили Марти привезти в Нью-Йорк донью Леонору. Почти совершенно ослепшая, она поражалась лязгу и грохоту города, тихо приговаривая:

— Как можно здесь жить, Пепито! У меня раскалывается голова…

Она поцеловала детей Кармиты, а Хосе строго сказала:

— Умирая, отец пожелал тебе счастья. Напиши в Камагуэй.

Марти поспешно согласился. Да, да, он обещает написать завтра же. Он не хотел расстраивать мать и пошел на этот маленький обман, чтобы избежать долгих и тягостных ему разговоров. Отец пожелал ему счастья — что же, дон Мариано хоть поздно, но понял, в чем оно заключается.

Марти говорил матери, что занят консульскими делами, а сам метался по городу, сплачивая и убеждая разобщенных и недоверчивых. Ему и его соратникам по Исполнительной комиссии удалось, наконец, заручиться обещаниями материальной помощи со стороны нескольких состоятельных эмигрантов, и он решил, что пора подумать о мече революции. И он написал Максимо Гомесу, апеллируя к его «благородным чувствам и ясному пониманию положения». Помня прежние расхождения, он изложил все пункты принятого Исполнительной комиссией плана, особо подчеркнув необходимость «воспрепятствовать тому, чтобы пропаганда аннексионистов ослабила нарастающую силу революционного порыва народа». Кроме Марти, подписи поставили члены комиссии Феликс Фуэнтес и Кастро Паламино.

С нетерпением и тревогой ждал Марти ответа «старика». Как-то примет Гомес программу новой кампании?

Письмо генерала пришло вместе с объемистым пакетом дипломатической почты. Даже не взглянув на уругвайские штемпели, Марти схватил долгожданный конверт из Санто-Доминго, вскрыл его.

«Моя шпага всегда к услугам Кубы», — писал генерал.

ТЕРПЕНИЕ, ТЕРПЕНИЕ, ТЕРПЕНИЕ

А тем временем Рус укатил на юг и там громко возмущался «осторожничанием» Нью-Йорка. Генерал, как Марти и предвидел, счел себя обойденным.

Отъезд Руса возбудил различные кривотолки. Кубинцы еще помнили о разрыве Марти с Гомесом и Масео в 1884 году, и теперь, как казалось некоторым, былые обвинения Марти в «неуживчивости и вероломстве» получили новые доказательства.

«Звезды не выше, чем амбиция некоторых людей», — с горечью писал Марти Нуньесу в Филадельфию. Но он призывал не вступать в полемику, чтобы не углублять раскола. Он был самым дальнозорким и видел, что уже всходят посеянные им семена, слышал, как в Филадельфии и Тампе, Буэнос-Айресе и Каракасе все громче раздаются голоса, повторяющие его мысли. И, чувствуя и веря, что время уже работает на революцию, Марти перешагивал через мелкие дрязги и сплетни.

Летом на одном из заседаний клуба «Индепендьентес» он чуть было не поссорился с Флором Кромбетом.

— Ждать, ждать, ждать! Сколько можно ждать? — гневно восклицал Кромбет, и тонкие усики над его верхней губой нервно вздрагивали. — Почему мы не начинаем? Чего мы боимся? Смерти?

Председательствовавший Хуан Фрага остановил Кромбета:

— Свои соображения хочет высказать сеньор Марти.

Марти встал, успев заметить, как демонстративно махнул рукой Кромбет.

— Уважаемый сеньор Кромбет прав, — негромко начал Марти, — Не нам бояться смерти в бою. A la guerre comme a la guerre[44]. И я целиком стою за эту войну, но с одной оговоркой. Эта война должна быть войной объединившихся кубинцев, войной всех…

Он говорил, как всегда, долго и страстно, не слыша редких реплик. И когда он окончил, Кромбет отвел взгляд.

Однако, добившись поддержки тезиса о единстве, выиграв первый раунд, Марти проиграл второй. Клуб решил готовиться к войне руками военных. Им передавалась пустая пока что казна, им доверялось решение всех связанных с будущей революцией вопросов. Напрасно говорил Марти о необходимости и преимуществах гражданского управления, напрасно убеждал собравшихся, что солдат должен выполнять волю народа, а не подчинять его воле собственной. Мундир Кромбета оказался более сильным аргументом.

Заседание клуба «Индепендьентес» не прибавило Марти популярности среди эмигрантов. Наоборот, многим стало казаться, что по каким-то таинственным причинам он нарочно затягивает вооруженное выступление. Марти тяжело переживал все это, но был уверен, рано или поздно Кромбет и те, кто сегодня пошел за ним, поймут, что подлинная сила революции в высокой гражданственности и точном выборе момента взрыва.

В эти месяцы он особенно много думал о будущем Кубы. Он считал, что для Кубы вряд ли годится механизированный мир, который строили, уже задыхаясь в нем, европейцы и янки. Каждый кубинец должен чем-то владеть и что-либо сеять на собственном поле.

Наступила промозглая осень.

Марти по-прежнему работал много и упорно. Исполнительная комиссия, несмотря на пророчества пессимистов, не рассыпалась. Вошедшие в нее патриоты— юристы и литераторы, коммерсанты и педагоги — умели смотреть в завтрашний день. Их покорила сила духа Марти, и, поддерживая его предложения, комиссия решила созвать кубинцев 10 октября на возможно более широкой основе.

Марти понимал, насколько значимым может оказаться это собрание в такой трудный для дела Кубы год. Стремясь подготовить почву, он написал для газеты Трухильо статью о Сеспедесе и Аграмонте, тонко протягивая нити исторических параллелей от дней Гуаймаро к нынешним временам.

«Эль Ависадор Кубано» вышла утром, а вечером ее читатели собрались в знакомом зале Масоник-Темпл. Марти нервничал. Он всегда хорошо чувствовал настроение слушателей, и теперь его не покидало ощущение исходившего от первых рядов отчуждения. Он понял, что собравшиеся помнят и «неуживчивость» и «вероломство».

Когда он встал перед бурлящим залом, его лицо было бледно, но голос тверд.

— Наша родина, наш народ — есть ли что-либо на свете более дорогое сердцу кубинца? И разве кубинец может быть счастлив, когда его брат страдает от цепей? Наш ответ может быть один: нет, нет и нет! Цепи должны быть разбиты. Но берегитесь кузнецов, разбивающих вместе с цепями суставы. Законы политики, законы революции неотделимы от законов любви…

Зал слушал молча, и, словно сочтя эту тишину трещиной в хмурой стене недоброжелательности, Марти взял зал в союзники, не спрашивая его согласия.

— Мы, все мы, являемся тормозом будущего деспотизма и единственным стойким врагом деспотизма настоящего.

Мы те, кто борется, чтоб отдать завоеванное всем другим. Мы — школа, кнут, реальность, страж и совет. Мы объединяем то, что другие разъединяют. Мы не умираем. Мы охраняем права нации!..

Недаром Марти считали лучшим оратором Нью-Йорка. Хрупкому человеку с излучавшим магнетическую силу убеждения взглядом снова удалось подчинить себе слушателей, заставить заглянуть в завтра, созданное его мыслью.

Когда, растекаясь по проходам между темнокрасных кресел, кубинцы покидали ряды, многие старались протиснуться к Марти, похлопать по плечу, пожать руку. А он, устало улыбаясь, думал: почему, увлекая людей на правильный путь, он не может навсегда вселить в них свою веру? Почему потом, когда проходят минутные взлеты прозрения и энтузиазма, они снова начинают слушать генералов и некритически принимать их близорукие доктрины неподготовленных вторжений?

Он думал об этом всю ночь, и мысли, смешиваясь с горькими и радостными воспоминаниями, шлифовали решение, как прибой шлифует прибрежную гальку. Да, конечно, авторитет ветеранов весомее его авторитета. Потому что каждый из них смотрел смерти в лицо, каждый приносил жизнь на алтарь Кубы. И если они остались живы, то не потому, что береглись от пуль. Что он может противопоставить этому? Слова? Какими бы правильными ни были эти слова, они будут слабее солдатского ореола. Но, быть может, не следует бороться против главенствования генералов? Нет, они слишком торопливы, слишком пренебрежительны к мыслям других, и провал 1884 года — лучшее тому доказательство… Что же, если все дело в самоотверженности — не ему отступать. Жизнь для Кубы, для Америки — не это ли венец его стремлений?..

Той осенью в Соединенных Штатах разыгрывалась очередная «президентская гонка». Слон топтал осла, а осел лягал слона[45] на сотнях митингов, факельных шествий, танцевальных вечеров. Демократ Кливленд на этот раз не сумел скрыть, что всего лишь тридцать пять лет назад он имел незаконнорожденного сына и был забросан тухлыми яйцами даже в родном Буффало. Это беспокоило Марти. За спиной республиканского кандидата Бенхамина Гаррисона, для вящей популярности носившего старую шляпу своего деда-президента, на горизонте американской внешней политики снова маячила зловещая фигура Джеймса Блейна.

Бывший учитель в горной деревушке штата Кентукки, Блейн сумел вовремя найти хозяев своему таланту политического интригана. В тридцать лет он был уже спикером конгресса штата, а теперь, обзаведясь сединами, олицетворял силы, стремившиеся к внешней экспансии.

Марти давно раскусил Блейна: «Он заискивает перед магнатами; с помощью Блейна они поддерживают под покровом протекционизма монополии, которые разжигают страшную войну, войну против голодающих.

Перед богачами он, держа шляпу в руке, будет расточать улыбки, комплименты, любезности, красивые слова. Но перед врагами и соперниками он ощетинивается, он приписывает другим свои собственные побуждения и действия, обращается с противниками, как с низшей породой. Так блистает в политике этот перевертень, настолько лишенный щепетильности и добродетели, что шокирует немногих честных людей».

Марти по-прежнему работал в своем кабинете на Фронт-стрит.

Он сам сделал полки для книг из сосновых досок, а единственным украшением кабинета служили несколько индейских безделушек, привезенных из Мексики и Гватемалы. На стене между портретами Аграмонте и дона Мариано висела железная цепь с каторги «Сан-Ласаро». Донья Леонора привезла ему кольцо, которое, наконец, сделал из звена этой цепи Агустино де Сендеги, и он никогда не снимал с пальца серый кусок металла.

К нему приходили маститые поэты и эмигранты-табачники, прогоревшие дельцы и отставные генералы, просто путешественники и люди, плывшие за сотни миль, чтобы передать письмо из подполья. Его работой, его нечеловеческой духовной щедростью гордились даже те, кто осуждал его кажущуюся медлительность.

Он всегда одевался в черный костюм и носил черный галстук. Ему исполнилось тридцать пять лет, его волосы еще более поредели, а глаза смотрели с грустной улыбкой.

Кубинцы Тампы и Кайо-Уэсо передавали друг другу рассказы о нем. Диего Висенте Техера, поэт и социалист, восхищенно писал:

«Только те, кто говорил с Марти, знают всю силу очарования, которая может быть заключена в человеческой речи».

Один из венесуэльских писателей, отвечая на вопросы газетчиков, сказал:

— Разговор с ним стоит месяцев чтения.

Он по-прежнему был готов писать для всех и обо всем, не считая зазорной ни одну тему. Конечно, он излагал свою точку зрения. Она могла нравиться или нет, но это была его точка зрения, которая интересовала читателей на всем континенте, и поэтому, когда Мануэль Меркадо широко открыл для него страницы мексиканской «Эль Партидо Либераль», спрос на газету возрос.

Его знали уже не только как дипломата и журналиста. Академия наук и изящных искусств Сан-Сальвадора избрала его своим членом-корреспондентом. Но он был и оставался прежде всего мамби и еще раз доказал это, когда филадельфийский журнал «Мэнуфекчурер», открыто высказывая точку зрения банкиров и промышленников, опубликовал статью «Нуждаемся ли мы в Кубе?».

Сочинения на подобную тему и раньше появлялись на страницах «солидной» прессы Соединенных Штатов. Но эта статья не ограничилась доводами «за» и «против» аннексии Кубы. «Мэнуфекчурер», а следом за ним и перепечатавшая статью газета «Нью-Йорк ивнинг пост» объявляли кубинцев «изнеженными, неспособными и ленивыми людьми», столь долго подчиняющимися испанскому гнету из-за отсутствия «зрелой силы и самоуважения».

Протест Марти, направленный 21 марта в редакцию «Нью-Йорк ивнинг пост», огорошил редакторов. Развязному тону борзописцев из «Мэнуфекчурер» кубинский изгнанник противопоставил обоснованную критику политики США, ясно показывая различие между бесстыдной алчностью янки и светлым стремлением Кубы к свободе.

«Вряд ли найдется кубинец, сохранивший хотя бы смутное представление о чести, который пожелал бы видеть нашу родину присоединенной к стране, где руководители общественного мнения относятся к кубинскому народу с предубеждением, присущим безмерному самохвальству или крайнему невежеству.

Труженики кубинцы восхищаются нацией, добившейся невиданной до сего времени свободы, но не доверяют темным силам, которые, как микробы в крови, начали в республике свое дело разрушения. Они не могут искренне поверить в то, что культ индивидуализма, преклонение перед богатством и слишком длительные и шумные восторги по поводу страшной победы[46] позволяют считать Соединенные Штаты образцовой страной свободы.

Мы, кубинцы, не являемся «народом жалких бродяг и аморальных пигмеев», как пишут о нас и о других народах Испанской Америки наглые писаки. Страдая под игом тирании, мы всегда боролись за свободу, как мужественные люди, а иногда поистине как титаны. Мы были разбиты, но мы все же продолжаем борьбу.

В нашей стране после войны хозяйничают преступники, нашу страну превратили в вертеп; герой и философ в ней голодают, а хищники из метрополии утопают в роскоши; честный крестьянин, разоренный войной, которая с первого взгляда может показаться бесполезной[47], молча вернулся к плугу, хотя в свое время он сменил этот плуг на мачете; тысячи людей, изгнанные из своей страны после поражения революции, учились управлять собой и создавать нацию. Разве все это дает право «Мэнуфекчурер» называть нас «женоподобным народом»?! Эти «слабосильные юноши» однажды уже восстали против деспотического правительства, тогда как «страна свободы» задерживала корабли восставших, помогая врагам свободы. Эти «слабосильные юноши» умели подчиняться дисциплине, спать на голой земле, питаться кореньями, сражаться, не получая никакого вознаграждения, побеждать врага и героически умирать. Эти «женоподобные» кубинцы не испугались своего деспотического правительства и, не таясь, в течение недели носили траур по Линкольну.

Свободолюбие, годы борьбы против тирании, характер, закаленный на Кубе и в изгнании, способствовали развитию у кубинца навыков к самоуправлению. Требуя уважения к законам свободы, он без страха и сомнений выбил меч из рук самых прославленных полководцев, претендовавших на захват власти[48]. Политический уровень развития кубинца ничуть не ниже уровня гражданина Соединенных Штатов.

«Мэнуфекчурер» заканчивает свою статью словами: «Их попытки к восстанию были настолько слабы, что больше походили на фарс». Репортер осмелился назвать «фарсом» нашу войну, которую в свое время иностранные наблюдатели называли «великой эпопеей», осмелился назвать «фарсом» уничтожение рабства, провозглашенное в первые дни свободы! Своими руками мы сжигали родные города, наши женщины носили одежду из коры деревьев, десять лет мы вели борьбу. Новое поколение достойно своих отцов, и только смерть может заставить кубинцев прекратить борьбу за независимость».

«Нью-Йорк ивнинг пост» вынуждена была поместить этот сгусток гнева. Издатели газеты отлично понимали, что в случае их отказа протест опубликует и к тому же подаст как сенсацию любая другая газета.

Дождь поздравлений пролился над Фронт-стрит. Марти отпечатал статью из «Мэнуфекчурер» и свой ответ на нее отдельной листовкой и постарался, чтобы весь тираж этих желтоватых листков нашел читателей. Подписи под все поступавшими поздравлениями, рассказы друзей и впечатления от встреч с соотечественниками позволяли ему точно знать, кто и как реагирует на статью. И он отметил, что бедняков честь Кубы волновала куда больше, чем богатых.

Клеветническую статью из республиканского «Мэнуфекчурер оф Филадельфиа» перепечатала демократическая «Нью-Йорк ивнинг пост». Так политики обеих ведущих партий ответили на очередную неудавшуюся попытку Блейна купить сахарный остров у Испании.

Трогательное единодушие старых соперников нисколько не удивило Марти. Он уже давно был убежден, что хозяевами США являются не победившие партии, а монополии.

Марти считал, что это именно так, хотя, по мнению «неподкупной» американской прессы, последние президентские выборы продемонстрировали полное торжество демократии. Разве было что-либо предосудительное в том, что республиканец Джей Гульд ссудил своему кандидату несколько миллионов? Разве новый президент не показал себя истинным слугой народа, заявив в послании к конгрессу: «Земля должна принадлежать тому, кто ее обрабатывает»?

«Это хорошая доктрина, — саркастически писал Марти о болтовне Гаррисона, — как бы применить ее к железнодорожным компаниям, которые пожрали всю страну и самого Гаррисона водрузили на президентское кресло?»

Его беспокоили откровенные призывы к экспансии, «Континент наш, и волей или неволей он должен покупать все наши товары!» — вопили конгрессмены. «Мы, мы хозяева от Арктики до Антарктики!» — вторили сенаторы. И, тревожно прислушиваясь к этой зловещей какофонии, вглядываясь в нависшую над Кубой угрозу, Марти жадно искал новые признаки ощутимых перемен в настроениях кубинцев на острове и в эмиграции.

Нужно было точно уловить момент, когда усталый от прежней войны остров мог бы снова напружинить мускулы. И, осмысливая десятки и сотни фактов, на первый взгляд, быть может, совершенно не связанных между собою и даже противоречивых, Марти приходил к выводу, что передышка идет к концу.

Молодой рабочий класс Кубы объединялся для борьбы. Табачники создали «Рабочий альянс», официальным органом которого стала газета марксиста Ройг-и-Сан-Мартина «Эль Продуктор». «Альянс» выступал за независимость, и большинство рабочих организаций острова поддерживало его позицию. Готовясь к войне, рабочие вели интенсивную конспиративную работу.

Кубинское крестьянство, не дождавшись обещанных Испанией милостей, бурлило. Лучшие умы страны были на стороне сепаратистов. Даже богатые эмигранты, сторонившиеся обычно шумных революционных сходок, все чаще благожелательно посматривали в сторону «мамби в изгнании». Ветер революции начинал шевелить паруса.

В первых числах апреля его навестил Рафаэль Серра. Плечистый и толстогубый, он говорил отрывисто и грубовато. В глазах Марти Серра олицетворял энергию и ум кубинских негров.

В тот вечер они договорились, что Серра и его темнокожие друзья создадут просветительское и революционное общество бедняков «Лига». Марти обещал бесплатно читать лекции его будущим членам.

Он проводил гостя до остановки конки и, прежде чем вернуться домой, долго ходил по слабо освещенным улицам. Радостное настроение не покидало его. Строки стихов приходили сами:

Дома он начал писать письмо в Мексику: «Пройдет, по-видимому, еще немало времени до тех пор, пока на солнце блеснут лезвия мачете. «Терпение!» — так говорит Торопливости зрелая Мудрость. Но та же Мудрость говорит отваге: «Готовься!»

«НАМ НУЖНА ВАША ПОМОЩЬ, ДОКТОР!..»

Мы уже знаем, что Марти не был социалистом. Но его симпатии к этим смелым и честным борцам оставались неизменными. Шесть лет назад он с горечью писал о смерти Маркса. А теперь конец лета принес еще одну печальную новость — колониальная тюрьма свела в могилу Энрике Ройг-и-Сан-Мартина.

Марти прочел об этом в «Ла Трибуна дель Трабахо», рабочей газете, которую издавал в Кайо-Уэсо марксист Карлос Балиньо. Балиньо неизменно выступал за участие рабочих Кубы в антииспанской борьбе, и Марти уважал его. Он знал также, что газета Балиньо широко читается на острове, особенно табачниками Гаваны, и поэтому не сомневался в надежности ее связей и достоверности информации. Материалы «Трибуны» рассказали ему, что в июне Энрике Ройг опубликовал в «Эль Продуктор» статью «Либо хлеб, либо свинец».

«Освободительные социалистические идеи, — писал Ройг, — внедрились в сознание рабочих, тщетны будут усилия вырвать их. Когда народы, пресыщенные обманом и страданиями, единогласно приходят к определенному решению, то нет силы, которая могла бы заставить их отступить. Вопрос поставлен, и есть только одно рациональное и возможное решение: либо хлеб, либо свинец!»

Похороны Ройга доказали популярность освободительных и социалистических идей на острове. Гроб, медленно проплывавший по улицам Гаваны, тонул в цветах, а впереди и сзади него тысячи рабочих несли венки, присланные из всех городов Кубы.

Думая о Ройге, о силе идей, преобразующих мир, и о возможности восприятия этих идей массами, Марти снова приходил к выводу, что в основе свободы должно лежать образование народа. Он видел, какие неисчерпаемые духовные силы таятся в простых табачниках и гуахиро, и как-то раз, наслушавшись протяжных сонов[49] и сказок, где быль сплеталась с фантастикой, рассказывал ветерану Франсиско Каррильо:

— Вчера у меня были журналисты из Уругвая. А чуть позже пришел Рафаэль Серра со своими друзьями неграми. Они так пели, что уругвайцы еле сдержали слезы. А я думал: мы читаем Гомера по-гречески, мы завидуем богатому эпосу его древней родины и не видим, как десятки наших собственных Гомеров с гитарами на плечах бродят по американским пустыням…

— Ты все еще надеешься организовать это просветительское общество для негров? — шевеля седеющими бровями, спрашивал Каррильо.

— Да, но все упирается в деньги, Панчо.

Прибегали дети Каррильо, они залезали Марти на колени, требовали конфет, тянули гулять. И, лишенный счастья отцовства, он забывал о своих заботах и горестях, гладил смоляные головки, внимательно проверял, все ли пуговички панталон и курток застегнуты как надо, а потом отправлялся со своими шумными любимцами в «Сентрал-парк» или в «Эден» — знаменитый музей восковых фигур.

Чужие дети были его единственным личным счастьем. Особенно любил он Марию, младшую дочь Кармиты, отдавал ей почти каждую свободную минуту.

Он много раз говорил друзьям, что хотел бы сделать добро для каждого ребенка Америки, и чуть не запел от радости, когда богатый бразилец Дакоста Гомес предложил ему редактировать детский журнал. Все расходы сеньор Гомес брал на себя.

Летом 1889 года «Ла Эдад де Оро» — «Золотой возраст» — впервые увидел свет. Тридцать две страницы текста, отпечатанные четким красивым шрифтом на глянцевитой бумаге, несли свет и добро тем, кто только входил в жизнь:

«Все латиноамериканцы должны любить всех, кто боролся за свободу своей родины.

Свобода — это право быть честным: не лицемерить ни на словах, ни в мыслях. Человек, который старается скрыть свои мысли или не решается высказать их вслух, не может называться честным. Человек, который подчиняется дурному правительству и не пытается сменить его, не может называться честным. Человек, который покоряется несправедливым законам и позволяет угнетателям попирать землю, на которой он родился, не может называться честным.

Честные люди восстают с неукротимой силой против тех, кто лишает народы воли и независимости. Эти честные люди выражают чаяния тысяч людей, целого народа. Такие люди священны. Три героя в Америке священны: Боливар из Венесуэлы, Сан-Мартин из Рио-де-Ла-Платы, Идальго из Мексики. Нужно простить им ошибки, ведь то доброе, что они совершили, намного превосходит их недостатки. Достоин восхищения ваятель, который из грубого камня создает статую, но люди, которые воззвали к жизни народы, воистину велики.

Они подлинные герои, они борются за свободу народов, живут в нищете и терпят лишения во имя защиты великой правды. Те же, кто воюет из честолюбивых побуждений, те, для кого война — путь к господству, средство поработить другие народы и захватить чужую землю, — такие люди — преступники!»

Не меньшая глубина мысли отличает и строки, написанные Марти для самых маленьких:

«Как только дверь закрылась, из-под одеяла заблестели два глаза, и Пьедад, откинув его, стала в постели на колени. Она увидела игрушку, куклу негритянку, и бросилась к ней. Она схватила ее, целовала, прижимала к груди:

— Неправда, что ты уродина, хотя у тебя только одна косичка! Смотри, какой букет из незабудок я тебе принесла! Моя хорошая куколка, иди ко мне! Ты плакала? Тебе было скучно одной? Не смотри на меня так, не то я сама заплачу. Тебе холодно? Ложись ко мне на подушку, увидишь, как я тебя отогрею. Я для тебя оставила конфет, а у меня их отняли, сказали: «Довольно, дорогая, тебе будет нехорошо». Ну вот, теперь ты хорошо укутана. Дай я тебя поцелую перед сном. Теперь можно потушить лампу, и мы заснем вместе, вдвоем, ты и я… Я тебя люблю, Леонора, оттого, что они все не любят тебя!»

Так заканчивается очаровательная новелла «Черная кукла».

В дом № 77 по улице Вильям, где Дакоста Гомес снял оффис для редакции «Ла Эдад де Оро», Марти входил, охваченный радостным трепетом. Он один готовил весь материал и следил за набором, он не получал за свой труд ни цента, но это не беспокоило его. Он оставлял на улице свои горести и заботы и писал, писал «с быстротою птицы, с прозрачностью сказки». Он проповедовал идеи, которые многим казались дерзкими, — призывал учить детей наукам и ремеслам, а не догмам теологии. Он писал веря: близится время, когда «электричество начнет двигать плуги». И поэтому довольно быстро наступил последний день «Ла Эдад де Оро».

Официальной причиной прекращения выпуска «Ла Эдад де Оро» стали «финансовые затруднения» бразильца. Марти знал, что дело совсем не в этом — ведь еще до выхода первого номера и он и Гомес согласились, что издание журнала является скорее «предприятием сердца, а не предприятием бизнеса». Истина крылась в другом. Патрон, ярый католик, не мыслил себе издания без дифирамбов церкви, а Марти и не думал петь эти дифирамбы. Он слишком хорошо помнил «отсветы пожарищ Анатуангина».

Было бы ошибкой, однако, считать Марти атеистом. Несмотря на резко отрицательное отношение к католицизму, импульсивный и одухотворенный кубинец верил в существование потустороннего мира, думал о нем.

Но Марти считал, что религиозным требованием современного ему мира является гармония духа со свободой суждений.

Вера в бога в нем удивительным образом уживалась с горячей, неиссякаемой верой в человека, в его могущество, в силу его мысли: «Ужели напрасно деятелен человек? Ужели не повзрослел — в пути от Дельф до Америки? Ужели ему, с его могучим разумом, просить совета и наставления у оракулов? Надо быть круглым невеждой, чтобы не признавать познаваемости мира. Если солнцу не грешно светить, то почему мне грешно мыслить?» — писал Марти.

Он ясно видел истинное лицо церкви, которая «ничему не научилась ни у истории, ни у свободы, ни у политической экономии», которая «все еще полагает, будто ныне, как и во время оно, при Эсте, Гонзаге и Сфорце, можно управлять миром с помощью шушуканья, исповедален и подлости, с помощью тупоумных королей и грязных фавориток, с помощью кинжала и яда, застенков и копий, интриг и клеветы, прорицаний и отлучений, заговоров и предательства». Разве церковь не говорила политику: «Дай мне те земли, дай мне этот закон, дай мне такую-то привилегию, а я заставлю свою паству поддержать тебя»? Разве не говорила она богачу: «Массы становятся все более непокорными; только церковь, суля им справедливость на небесах, еще может сдерживать их; объединимся же против масс»? И, наконец, разве церковь не поступала так всюду, от Канады до Аргентины и Чили?

Выпуск «Ла Эдад де Оро» прекратился, однако свободного времени у Марти не прибавилось. Осенью 1889 года он выступил против создания таможенного союза всех стран Северной и Южной Америки»

Идею такого союза — экономического варианта доктрины Монро — еще восемь лет назад, при Гарфильде, высказал Блейн. Страны — участницы союза должны были открыть свои границы для практически беспошлинного ввоза любых товаров, произведенных любой страной любого из американских континентов, одновременно преградив высокими таможенными барьерами путь на американский рынок для дешевых товаров из Европы.

Внешне Блейн ратовал за равноправие всех участников союза. Но на деле принятие его предложения означало бы полное господство США на внутренних рынках своих слаборазвитых соседей. Для латиноамериканцев же принятие идеи союза грозило полным прекращением торговли — и порою весьма выгодной — с Европой.

Марти затрубил тревогу: писал письма, убеждал собеседников, готовил статьи для газет разных стран. И когда однажды Рафаэль Серра сказал: «Нам очень нужна ваша помощь, доктор. Мы хотели бы разобраться…», ответ у Марти уже был готов:

«С самого дня провозглашения независимости еще не было в Америке вопроса, требующего большей настороженности, более детального и тщательного анализа, чем этот конгресс, на который могущественные Соединенные Штаты, заваленные продукцией, не находящей сбыта, и полные решимости расширить свои владения на американском континенте, пригласили менее сильные американские страны, намереваясь создать союз против Европы».

Вот отрывки из документов тех дней:

19 октября. Письмо другу Гонсало де Кесада-и-Аростеги:

«Я считаю международную конференцию опасной или по меньшей мере ненужной для нашей Америки. Для Кубы я вижу в ней одно только преимущество — возможность заставить Соединенные Штаты, если только они пойдут на это, признать, что Куба должна быть независимой. Мы должны знать, какую позицию занимает этот алчный сосед, открыто нас вожделеющий».

29 октября. Еще одно письмо де Кесаде. Марти уверен, что под давлением янки панамериканские конференции не смогут принять «какие бы то ни было полезные решения, а лишь такие, которые будут отвечать интересам США, заведомо не совпадающим с нашими». Он считает, что нельзя допускать и мысли, что «нация, заинтересованная в Кубе ввиду географического расположения страны, ее стратегической важности, ее экономики и политики, своими руками вырвет нас из рук испанского правительства и добровольно дарует нам свободу.

Если только США проникнут на Кубу, кто сможет потом заставить их уйти?»

2 ноября. Корреспонденция для «Ла Насьон»:

«Только единодушный и мужественный отпор, который еще не поздно организовать, может раз и навсегда избавить народы Испанской Америки от непрекращающейся роковой тревоги и смятения… иначе алчный и могущественный сосед в возможном сговоре с продавшимися или трусливыми республиками будет держать их в постоянном напряжении, проводя свою традиционную политику господства. Соединенные Штаты никогда не стремились способствовать развитию стран Испанской Америки. Зато во всех случаях они старались либо задержать освоение этими странами новых земель, как в случае с Панамой, либо завладеть их территориями, как это было в Мексике, Никарагуа, Санто-Доминго, Гаити и на Кубе; либо заставляли их угрозами отказаться от сношений с остальными странами, как это было в Колумбии; либо же, как они пытаются делать сейчас, принуждали наши страны покупать товары, которые они не могут сбыть, и создать с нами конфедерацию, с тем чтобы господствовать над нами».

16 ноября, письмо другу, патриоту Серафину Бельо:

«Для этой страны (США. — Л. В.), побуждаемой протекционистскими тенденциями, пробил, по-видимому, час, когда она уже не считает нужным скрывать свою явную агрессивность. Она алчно уставилась на острова Тихого океана и на Антильские острова, на нас. В наших силах помешать ей, проявив гибкость и приняв соответствующие меры. Решимость и ясность суждения, да если еще их хорошо использовать, порою значат больше, чем сила».

14 декабря, письмо де Кесаде:

«Нашей стране, Гонсало, угрожает план, наиболее коварный из всех, которые нам были известны до сих пор. Он заключается в том, чтобы спровоцировать на острове преждевременное восстание, создав этим предлог для вмешательства в. начавшуюся войну, а затем, выступая в роли посредника и гаранта, обосноваться на Кубе. Более гнусного плана не бывало еще в анналах истории свободных народов. И не бывало другой, более хладнокровно продуманной подлости, чем эта».

19 декабря к зданию «Скоттиш Райт-холла» съезжались элегантные экипажи. Испано-Американское общество Нью-Йорка давало обед в честь делегатов Вашингтонской конференции. Делегаты входили в зал с безразличными лицами. Они устали от поездки по стране, от развязных репортеров, от бесед с наседавшими на них бизнесменами, от всей той смеси шума, спешки, торгашества и наглости, которую уже стали называть «жизнью по-американски». И поэтому они лишь слабо похлопали, когда председательствующий объявил, что сейчас выступит «наш любимый оратор доктор Хосе Марти».

Речь Марти была краткой и ясной. Происхождение и формирование двух Америк, их отношения и будущее предстали перед слушателями без сшитых янки розовых одежд.

— Только богатство, которое создается собственными усилиями, и свобода, которая завоевывается собственными руками, являются прочными и подлинными, — говорил оратор, и слушатели вспоминали статьи в газетах Нью-Йорка и Вашингтона, выбалтывавшие то, что пытался скрывать Блейн. — Зачем нам вручать свои судьбы соседу? Зачем нам быть союзником Соединенных Штатов в той битве, которую они собираются начать со всем остальным миром? Почему они должны вести свои сражения с Европой на территории американских республик и испытывать на свободных народах свою систему колониальных захватов?

Первым обнял Марти Никанор Болет Пераса. Венесуэла сбросила Гусмана Бланко, и теперь бывший политэмигрант представлял ее в первой дипломатической схватке с северным соседом.

— Ты, как всегда, на коне, Пепе, — ласково сказал другу венесуэлец. — Это первая честная и содержательная речь, которую всем нам, делегатам, довелось услышать.

Все шло почти так, как хотел Марти. Янки не смогли навязать свою волю латиноамериканцам. Конференция создала Бюро по вопросам торговли между американскими странами, но не приняла решений, обязательных для всех стран американского континента. А когда пришло время голосовать резолюцию, которая гласила, что «завоевание должно быть навсегда устранено из американского гражданского права», янки получили звонкую оплеуху.

Марти писал об этом: «В нашей Америке не может быть каинов. Наша Америка едина! Какая из стран Америки откажется заявить, что захват территорий, принадлежащих братскому народу, является преступлением? Какой народ умышленно сохранит за собой право силой отторгнуть собственность другого народа? Может быть, Чили? Нет. Может быть, Мексика? Нет. Мексика — земля Хуареса, а не Тейлора[50]. Одна за другой все страны Америки голосуют за проект, осуждающий захваты. «Да!» — заявляет каждая, и каждая произносит это слово все громче. Прозвучало только одно «нет!» — это «нет» Соединенных Штатов. Блейн с опущенной головой идет через зал. Десять депутатов Севера в смятении следуют за ним…»

В рождественские дни Марти можно было найти у Франсиско Каррильо. Чаще всего он молчаливо сидел, протянув ноги к камину, и события и дела кончавшегося года проходили перед ним, вновь волнуя, огорчая и радуя. Ответ «Мэнуфекчурер» и смерть знакомого лишь по статьям Ройга, короткая жизнь «Ла Эдад де Оро», беседы с Серрой, беготня по магазинам в поисках дешевого, но теплого пальто для бедствующего художника-эмигранта из Гуанабакоа, посещения больных и споры, работа консула, переписка… Помнится, после хороших вестей с Кубы он писал осенью Нуньесу: «В сложившихся сейчас на Кубе условиях может произойти конфликт, вынуждающий нас к немедленным действиям»…

Что еще? Статьи, конечно, статьи. «Иностранная политика дяди Сэма» — август, «Наша Америка» — сентябрь, «Выставка картин русского художника Верещагина» — март. О, этот Верещагин! В его полотнах живут искусство, святость и тирания. Он пишет свой протест красками… Русские — какой могучий народ! Как сильны и точны мысли Белинского, этого русского Вольтера, а Пушкин как поэт куда выше Байрона. Он поет надвигающуюся русскую революцию. Раз познакомившись с ним, его нельзя забыть, в своей груди он вмещал вселенную. Да, конечно, конец прошлого века был отмечен гигантской революцией на востоке, конец нынешнего будет ознаменован сокрушительной революцией на западе[51].

А что же конец века принесет Кубе и Испанской Америке? Неужели янки сумеют сделать континент своей колонией? Нет, этого допустить нельзя. Для Испанской Америки пробил час вторично провозгласить свою независимость!

«АПЛОДИРУЙТЕ ЭТОМУ ЧЕЛОВЕКУ!»

Вечером 20 января 1890 года Марти спешил на открытие «Лиги» — общества взаимопомощи и просвещения кубинских рабочих негров в Нью-Йорке.

Все его сердце принадлежало этому созданному его стараниями обществу. Среди энтузиастов «Лиги» он чувствовал себя не только педагогом, но — прежде всего! — кубинцем.

«Лига» рождалась трудно. Дело было не только в бедности ее учредителей — табачников и докеров, разносчиков и кучеров, но и в цвете их кожи.

В Нью-Йорке, как и на юге, жил лозунг ку-клукс-клана — «невежество — проклятие бога». На каждом шагу янки вспоминали о легендарном происхождении негра от библейского Хама, и владельцы залов не раз грубо отказывали Марти, узнав, что помещение нужно для черных. Янки хорошо знали, что из каждых десяти негров девять ставили кресты вместо подписи, но даже этот «уровень» казался им чересчур высоким. Марти получал издевательские письма с предложениями «не лизать красный зад черных обезьян».

Но он не отступил, и «Лига» открылась. Он купил для общества пианино, и теперь маленькая Мария, дочь Кармиты Мантильи, сидела на высоком табурете, разбирая ноты. Одна за другой прозвучали речи, самое дешевое шампанское все же подбросило пробки к потолку, Мария заиграла что-то громкое и бравурное, а черные люди с восхищением смотрели на усталого человека, который так не походил на других белых.

Поздно вечером, когда Мария уже видела сладкие сны, Марти писал: «Все, все должны идти вместе. Только тогда добытое благо будет всеобщим».

Отныне вечер каждого четверга был отдан «Лиге». Занятия вели шесть учителей, но никого негры не ждали так, как Марти. Класс стихал, едва только в конце коридора раздавались знакомые шаги и характерный кашель. Когда он входил, каждый хотел помочь ему снять пальто, разложить книги. Его слушали, как пишут очевидцы, с религиозным почтением, его слова вызывали огромный подъем, будили воображение, раскрывали неведомые прежде широты. Газеты кубинских эмигрантов называли его лекции «энциклопедическими».

Письма расистов продолжали приходить, но Марти не придавал им никакого значения.

— Если больной кусает руку доктора, так не потому ли, что он болен? — перед этим вопросом отступали даже друзья, призывавшие его к публичному отпору.

А в «Лиге», привычно упершись левой рукой в бедро и чуть взмахивая правой, он говорил патриотам:

— Сомневаться в вас в сто раз труднее, чем сомневаться в себе, а в себе я не сомневаюсь.

Кое-кто склонен был считать это просто фразой. Колонию эмигрантов-островитян все еще раскалывали сомнения и колебания. Люди хорошо помнили старые неудачи, у многих опускались руки. И все же ясная вера Марти притягивала и манила, он видел больше и дальше остальных.

«Революция приближается, пока невидимая, но уверенная», — писал он той зимой. И он был прав. 1890 год стал во многом переломным годом.

К этому времени на Кубе заканчивалось превращение оставшихся без земли вчерашних рабов в городской и сельский пролетариат. Имевшие землю «независимые» крестьянские хозяйства попадали в кабалу к владельцам сахарных заводов и разорялись. Последнее десятилетие XIX века несло формально свободным кубинцам оковы нового рабства — капиталистического.

Янки все наглее хозяйничали на острове, прибирая к рукам и табак и сахар. Полным ходом работали их железные рудники в Хурагуа, для вывоза руды строилась гавань в Дайкири. В шестнадцати милях от Сантьяго-де-Куба добывала кубинский марганец американская «Понупо айрон компани».

Что оставалось кубинцам? Все хуже становилась пища, все беднее одежда. Крестьяне, желая отомстить власть имущим и смутно надеясь поднять цены на тростник, жгли плантации. Полиция и карательные отряды, в свою очередь, жгли хижины и расстреливали «бандитов».

Объединение трудящихся Гаваны призвало отметить 1 Мая — день рабочей солидарности, Международный день труда. Демонстрация прошла по гаванской Прадо, заставив задрожать колониальные власти. Сторонники покойного Ройг-и-Сан-Мартина рвались на борьбу с испанцами. Они знали, что Тампа и Кайо-Уэсо на их стороне.

В начале лета в гавани Сантьяго-де-Куба на дощатый причал шагнул широкоплечий мулат. Антонио Масео, мамби, в годы войны дважды приговоренный испанцами к повешению, быстро прошел на набережную и сел в ожидавший экипаж. По специальному разрешению Мадрида он прибыл на остров, чтобы «продать имущество своей престарелой матери».

Очень скоро испанцам пришлось убедиться, что Масео приехал совсем не ради продажи ветхого родительского дома. Он собирал патриотов, формировал отряды, превращал загородные пикники в учебные стрельбы. Его правая рука, негр Гильермо Монкадо, руководил строительством лесных лагерей. Восточные районы Кубы оставались верны своей славе «колыбелей бундов».

Но Масео, хорошо знавший о недовольстве и бедах сограждан, умевший обучить и повести в бой кавалерию и пехоту, не учел, что теперь на острове хозяйничают не только испанцы. Владельцы марганцевых рудников отлично понимали, что новая война лишит их всех доходов. Они потрясли кошельками, вооруженные американскими кольтами шпики выследили Масео, а испанцам осталось только выслать «черномазого генерала». Гильермо Монкадо и другие вожаки еле спаслись. На острове вновь воцарилась призрачная тишина, которой историки присвоили имя «марганцевого мира».

Марти огорчила неудача Масео. Как и прежде, он осуждал любые преждевременные, по его мнению, действия, но, как и прежде, он желал победы каждому кубинцу, взявшемуся за оружие. Он опять заболел, и доктора настоятельно советовали ему бросить все и уехать подальше в горы. Однако Марти ограничился поездкой к морю, в маленький отель у пригородных пляжей Нью-Йорка.

Он отдыхал недолго, потому что Кармен сообщила из Камагуэя о своем приезде. Он знал, что она едет с Пепито и из-за Пепито, что ей нужен не муж, а отец ребенка, но все же обрадовался. Он и сам хотел уже быть прежде всего отцом, а не мужем, и куда больше, чем разрыв с женой, его мучила невозможность влиять на воспитание сына, отданного старым Баса-ном в школу камагуэйских монахов-иезуитов.

Кармен приехала душным вечером, и Марти удивили изучающие его глаза сына. Он понял, что мальчик слышал об отце не только хорошее.

И все же в первые недели судьба, казалось, благоволила к этой измученной, разорванной семье. Мальчик оттаял быстро, и Марти чувствовал, что в его груди словно забилось новое сердце. Кармен поразил небывало возросший авторитет мужа, ей льстило, что в глаза и за глаза Марти называют «Учитель». В его объемистой почте она видела конверты с печатями столиц многих стран, а во второй половине июня пришло письмо, заставившее ее, как когда-то, подумать, что все еще переменится к лучшему, то есть к тому, что она подразумевала под этим «лучшим». Правительство Аргентины просило Марти принять на себя обязанности консула Аргентинской республики в Нью-Йорке.

Он по-прежнему работал на Фронт-стрит и каждый день проходил по длинному коридору от пропахшей кошками лестничной клетки до комнаты, которая, словно частица иного мира, была залита солнцем. Он понимал, что предложение Аргентины — признание его заслуг в новом пробуждении континента, и это подтверждало его давнюю веру в завтрашний день.

24 июля Парагвай также назначил его генеральным консулом. Спустя несколько дней Марти писал:

Да, подъем был еще не кончен. Главный враг родины Марти, его страны, его Америки готовился к новому прыжку.

Земля Кубы продолжала превращаться в плантацию янки. Но, по-видимому, этот процесс казался медленным хозяевам Уолл-стрита. По предложению сенатора Мак-Кинли конгресс отменил ввозные пошлины на кубинский сахар-сырец, оставив в силе пошлины на рафинад. Североамериканцы, контролировавшие производство и экспорт кубинского сырца, решили сами очищать его в США, так как им удалось протащить через сенат билль о премии в два цента за каждый фунт американского рафинада. Удар наносился на двух фронтах. С одной стороны, двухцентовая премия давала сахарному тресту десять миллионов в год, с другой — главные конкуренты, владельцы кубинских сахарных заводов, в большинстве своем уроженцы Испании и креолы, лишались уплывавшего в США сырья и оказывались на грани краха.

Остров залихорадило. Каждый день, разбирая почту в кабинете на Фронт-стрит, Марти прежде всего просматривал газеты Гаваны и Сантьяго-де-Куба. Он понимал, что остров подобен пороховой бочке. Нужен был лишь зажженный фитиль…

Но фитиль не вспыхнул. Той осенью опоры и скептицизм опять лишили сторонников независимости главного оружия — единства. Несмотря на призывы Марти, несмотря на преданность рабочих Тампы и Гаваны, патриоты на острове и в эмиграции не оказались в одном строю.

А к концу года положение на Кубе существенно изменилось. Многие сахарные заводы оказались в руках «друзей с севера». Прежние владельцы продали свои предприятия с молотка, очутившись на грани разорения из-за дороговизны, а порой и нехватки сырья.

Вся эта операция была, очевидно, заранее продумана в тиши оффисов Уолл-стрита. Ведь нехватка сахара-сырца на Кубе была умышленно создана янки, которые в основном контролировали его производство и вывозили в Штаты большую его часть.

Заполучив заводы за бесценок, янки установили на них новое оборудование для рафинирования сахара и расширили производство. Безработица сократилась. На Кубе стало куда спокойнее, и глашатаи «мирных реформ», как и рыцари аннексии, снова стали множить свои ряды.

Марти наблюдал за этой трансформацией из Кейтскилла — горного курортного местечка у истоков Гудзона. Вновь заболевший кубинец поселился в небольшом отеле, «привязанном к скалам стальными тросами, чтобы ветер не снес его вниз по ущелью». В сотне метров от отеля шумел маленький водопад. Листья грабов смыкались над аллеями. «Здесь поистине кусочек рая, господа!» — улыбчиво щебетал портье.

Доктор запретил Марти работать.

— Гуляйте, одевайтесь теплее, стакан глинтвейна на ночь, — сказал он, прощаясь. — В крайнем случае — сочиняйте стишки. — Доктор видел в поэзии всего лишь пустую забаву.

И Марти стал «сочинять»:

«Я знаю, как вы страдаете, Учитель, и заклинаю вас: думайте только о своем здоровье…» — Марти прочел строки пришедшего в Кейтскилл письма и вспомнил автора — тоненькую темнокожую девушку. Бедняжка, что она знает о страданье?

Ветер посыпал уже остывшую землю шуршащим кленовым золотом. Кашель не проходил, боли в сердце не стихали. Неужели эта осень — конец жизни? Доктор так неохотно смотрел ему в глаза в Нью-Йорке. Жизнь… Как это много и в то же время как мало.

В те дни Марти писал в Нью-Йорк: «Я не боюсь уйти из жизни, нет. Я живу здесь лишь потому, что мое тело осталось без сил для выполнения долга, который родина возложила на наши плечи».

Он снова появился на Фронт-стрит, когда снег уже прочно лежал на скатах крыш, и в первый же вечер друзья уничтожили весь его домашний запас кофе, рома и хереса. Кармен поджимала губы: что это за ужин вместе с неграми, что это за тосты — «за победную войну», что это за стихи:

В декабре Испано-Американское литературное общество в Нью-Йорке избрало Марти своим президентом. Но Марти не смог заниматься делами общества, сколько ему хотелось бы. Куда более важные события отодвинули литературу на второй план.

Однажды, когда он уже надевал пальто, чтобы идти на занятия в «Сентрал Хайт-скул», в дверь постучал приехавший из Вашингтона мистер Джонатан Теодор Смит.

Смит изысканно извинился за неожиданный визит, преподнес Кармен букет роз, дипломатически восхитился стихами и переводами Марти, «которые с удовольствием читают в Штатах». Затем Смит перешел к делу.

Консул Марти, конечно, знает, что через две недели в Вашингтоне открывается вторая общеконтинентальная встреча — Межамериканская валютная конференция. Ему, конечно, известно, что правительство Соединенных Штатов предлагает ввести единую денежную систему для всех стран Северной и Южной Америки. Государственный департамент считает, что назначение консула Марти делегатом Уругвая на этой конференции… Что? Разве мистеру Марти еще не известно об этом назначении? Нет, нет! Дипломатическая почта из республик юга никогда не подвергалась вскрытию или задержке! Просто, по-видимому, кто-то сообщил об этом назначении в Вашингтон в частном порядке из Монтевидео. Конечно, консул Марти получит почту в ближайшие дни, и он, Смит, думает, что в ней и будет послание о назначении. Так вот, госдепартамент поручил ему, Смиту, передать консулу Марти поздравления и выразить надежду, что человек, столь пекущийся о нуждах народов Америки, поддержит план, сулящий их процветание. В госдепартаменте знают о политическом и публицистическом таланте мистера Марти. Там с огорчением вспоминают, что созданный его гением журнал «Ла Эдад де Оро» столь быстро прекратил существование. Он, Смит, просит мистера Марти принять помощь, необходимую для издания нового журнала…

Еще никогда в жизни Марти не держал в руках чека на столь крупную сумму. Длинная зеленоватая полоска плотной бумаги просвечивала линиями водяных знаков. Марти медленно разорвал ее пополам, еще раз пополам и еще раз. Пододвинув клочки к сидящему напротив Смиту, негромко сказал:

— Уходите! Сейчас же!

Спускаясь по лестнице, Смит пожимал плечами. Говорил же он Блейну, что ничего из этой затеи не выйдет. Не зря же он, Смит, толкался среди кубинского сброда 10 октября в «Хардман-холле».