Хосе Марти. Хроника жизни повстанца

ЗА КУБУ В МЕКСИКЕ

— Марти — лучшая кандидатура, — задумчиво сказал Гильермо Прието сидевшему у наборной кассы Альтамирано.

— Да, пожалуй, — отозвался тот. — Этот парень вулкан и водопад сразу.

У Вильяды не было возражений. В канун 5 мая, годовщины победы мексиканцев над французскими интервентами, полковник официально предложил Марти стать одним из редакторов «Ла Ревиста Универсаль». Хосе согласился с радостью.

Теперь его имя встречалось на газетных полосах все чаще, он смог сшить себе вечерний костюм и перевез всю семью в новое, более светлое и сухое жилище. В «Ла Ревиста Универсаль» он один делал, быть может, больше, чем все остальные сотрудники. Из-под его пера выходили «Театральные обозрения», «Парламентские репортажи», подборки самых разных новостей под названием «Эхо со всех сторон». Он написал сотни статей и заметок, опубликованных без подписи, а под самыми важными ставил псевдоним.

Он постоянно думал о Кубе и постоянно был готов к борьбе за нее. Он сумел заслужить доверие людей, которые, не называя своих имен, передавали ему объемистые пачки старых журналов. Марти знал, что среди кучи ненужной бумаги спрятан небольшой листок — свежий номер газеты «Свободный кубинец», выпущенный где-то в Орьенте.

«Передо мной лежит, — и в ее чтение я вкладываю всю свою душу, — одна из газет, публикуемых в лагере революционеров на Кубе, — писал он в одном из летних номеров «Ла Ревиста Универсаль». — Позор тем, кто не с революцией!»

Марти развернул в поддержку Кубы целую кампанию, и многие столичные издания приветствовали «неоценимого писателя, который настойчиво продолжает публиковать статьи по кубинскому вопросу».

Однако собственные дела не давали мексиканцам осознать всю серьезность проблемы Кубы. Полемика между либералами и консервативной оппозицией росла, заслоняя собой все и предвещая близкую бурю. Озабоченный Вильяда все чаще отмахивался от статей на кубинские темы. Даже Меркадо, верный и любимый Меркадо, советовал Пепе писать лучше о театральных премьерах.

К счастью, в городе были люди, для которых судьба Кубы никогда не отходила на второй план. Энергичный медик Николас Кован и тонкий поэт Альфредо Торроэлья — гаванцы, спасавшиеся в Мексике от испанского «правосудия», — стали верными друзьями Марти по борьбе.

Едва закончив дела в редакции, Хосе спешил теперь к Торроэлье. Они обсуждали победы и неудачи повстанцев, способы материальной помощи сражающейся республике, вспоминали родные места. Худой, с землистым лицом, Торроэлья хрипло читал новые стихи:

Он замолкал, когда приходил дон Николас Аскарате, считавшийся как бы старейшиной мятежных кубинцев в Мехико. Марти помнил его еще по «Сан-Пабло», когда известный гаванский адвокат Аскарате проходил мимо почтительно расступавшихся учеников в кабинет своего друга Мендиве.

Испанцы не простили Аскарате его кампаний против рабства, хотя адвокат и слыл сторонником постепенных реформ. Бросив богатую практику на острове, Аскарате оказался в Мехико и долго не мог соразмерить привычные аристократические замашки с жалованьем клерка нотариальной конторы.

Разница в возрасте не мешала Марти и Аскарате. Их беседы обычно начинались с воспоминаний.

— Только кубинец может понять кубинца, когда тот говорит о Кубе, — вздыхал Аскарате.

— Вы правы, дон Николас, тысячу раз правы, — отвечал Хосе. — Мы видели много горя на родине, но ведь даже пески пустыни плохи до тех пор, пока им не скажешь «прощай».

Впрочем, их единство тут же и кончалось — ведь после этого традиционного начала разворачивалась дискуссия: реформы или война. Прохожие с удивлением оборачивались: старик и юноша почти кричали друг на друга.

Рассерженные, они расходились по домам, но на следующий день их снова видели вместе.

Нередко к ним присоединялся Торроэлья.

— Мы ищем свободы, мечтаем о ней, — с тоской в глазах говорил он. — Но как мы сражаемся за нее? На бумаге? Кому здесь нужны мои стихи? Кто из кубинцев читает твои статьи, Пепе? Разве этого ждет от нас родина? У меня опускаются руки…

— Пока нужно бороться здесь, — отвечал другу Марти. — Разве подлинное счастье и свобода Кубы возможны без свободы и счастья Мексики?

Летом 1875 года в дневник Марти, легли решительные строки: «Я посвящаю себя неотложному изучению, пробуждению и обновлению Америки».

Такую задачу мог поставить себе только гигант. И хотя Марти, конечно, гигантом себя не считал, он уже становился им.

Отныне он пишет: «наши проблемы, наша политика, наш театр». Он пишет «народ», а не «народы», имея в виду всю Испанскую Америку. И так отныне он будет писать всегда, до печального рассвета у Дос Риоса, до самого конца.

Огромная, небывалая задача, словно океанский вал, подняла Марти над привычной маломерностью повседневных дел. В его статьях появилась новая, для многих неожиданная глубина. Все попадало в круг его интересов, и в каждом событии он стремился уловить общую для его Америки причину, следствие, закономерность.

В новом свете виделась ему теперь и экономическая отсталость — общая для стран его Америки; и недостаточность образования — опять-таки общая для всего континента; и судьба тех, кто составлял подлинное содержание слова «народ», — судьба кубинцев и мексиканцев, гватемальцев и венесуэльцев.

Он, ратовавший прежде за выпуск занимательного «Эха со всех сторон», теперь дрался за каждую «слишком серьезную» статью.

— Людей волнуют не только грабежи и пожары, — говорил он Вильяде. — Нужно, чтобы печать освещала большие, коренные проблемы, боролась с общественным злом, объясняла, указывала, агитировала. Вот прочтите. Эта статья посвящена трагедии Анатуангина…

Вильяда хмурился, слушая кубинца, но в глубине души соглашался с ним. Церковники то и дело поднимали мятежи против республики в отсталых северных районах страны. Они разорили городок Анатуангин, поддерживавший правительство, и Марти правильно назвал это преступление лишь одним звеном в длинной цепи. Однако не слишком ли резок Марти, не осложнят ли и без того нелегкую ситуацию его строки: «Они укрываются в тени благочестия, прячут в тени сутаны восторженную улыбку молчаливых уст, улыбку, вызванную деяниями злодеев. Отсветы пожарищ Анатуангина освещают их лица»?

И все же Вильяда напечатал статью, в которой Марти требовал, чтобы правительство республики жестоко покарало убийц, прикрывавшихся именем Христа. Он напечатал и многие другие статьи, где Марти призывал мексиканских либералов последовательно проводить четкий курс на упрочение и процветание республики, поднимал важные не только для Мексики проблемы.

Одной из таких проблем была судьба индейцев. С горечью писал Марти, что эти люди напоминают ему поломанные ирисы. С содроганием смотрел он, как целуют руки торгашам и святошам потомки мастеров и мудрецов, задолго до прибытия испанских каравелл имевших самый точный в мире календарь и грандиознейшие в мире сооружения.

И, требуя «внимания к каждому», Марти писал: «Почему наши братья индейцы бредут босиком по каменистым дорогам, спят на земле, не могут учиться, не знают врачей? Почему в их домах нет зерна? Америка не пойдет вперед, пока не научится ходить индеец!»

Марти правильно понимал, что гарантия политической независимости любой страны — в процветании ее народного хозяйства. «Следует выступить в защиту такого сельского хозяйства, которое в достатке смогло бы дать людям все те продукты, которые дарит земля. Ради роскоши для немногих Мексика не должна отдавать заморским державам то, что нужно ее народу. Мы должны убедить страну, что, только любовно и старательно развивая все отрасли экономики, только умело и выгодно торгуя, она сможет достичь процветания, ради которого погибли в боях тысячи ее благородных сынов!»

Ничто не могло столкнуть его с пути борьбы, — = сражаясь за счастье Мексики, он сражался за счастье всей своей Америки, а значит, и за счастье Кубы.

10 октября 1875 года «Ла Ревиста Универсаль» отдала должное борьбе кубинцев. Номер открывался большой статьей.

«День победы не так уж далек. Ради чести всей Америки Куба должна сбросить гнет угнетения, стереть это позорное пятно. Наша газета посылает чувства горячей симпатии всем кубинцам, которые героически сражаются с врагом как в битвах на родной земле, так и в интеллектуальной борьбе, вдали от родины, переживая горькую тоску о ней».

В тот же вечер, примерно в один и тот же час, этот номер читали два пожилых человека.

Один читал вслух, так как его супруга уже не различала даже крупных букв. Прочитав все, человек сказал:

— Я всегда знал, что мальчик будет честным и смелым.

— О святая Мария! — вздохнула его жена. — Я так волнуюсь за него. Он слишком честен для этой жизни.

Другой пожилой человек просмотрел газету привычно быстро и молча. Потом с оттенком неудовольствия он сказал стоявшему у камина секретарю:

— Если дать Марти волю, он будет заполнять своими гимнами все полосы. Я симпатизирую делу Кубы, это известно, однако…

— Прикажете вызвать полковника Вильяду, сеньор президент?

— Нет, зачем же? Наша печать свободна. Ей следует лишь помнить, что у Мексики много своих проблем.

Вильяда не был вызван к президенту. Но правительственные газеты все чаще стали называть кубинца лириком, взявшимся не за свое дело политика и экономиста. Марти не опускался до вульгарных пререканий. Он знал: борьба не бывает безболезненной.

— Критика, — по-прежнему мягко говорил он друзьям, — это экзамен, который не подлежит ни осуждению, ни цензуре.

Однажды в кафе отеля «Итурбиде» два подвыпивших господина в вечерних костюмах стали упрекать Марти в излишне резком, простом, а следовательно, и «обесцененном» стиле его статей.

— Разве не вы, сеньор кубинец, обещали писать со всеми изящными оборотами испанского языка? — наперебой кричали они. — Разве не вы говорили, что навечно благодарны Испании за вложенную в вас культуру? Как же тогда понять вашу нелюбовь к ней?

— Скандала не будет, — спокойно сказал Хосе старавшемуся удержать его Аскарате. — Два слова, не больше.

Он встал, и кафе притихло.

— Сеньоры, я пишу просто, потому что есть закон: туманным стилем пишут не имеющие внутренней ясности духа.

Да, Испания дала нам прекрасный язык, но она не может пожаловаться, что мы его испортили. Более того, подлинную чистоту кастельяно сейчас нужно искать не в Испании, где его губит убогая атмосфера мадридского общества, а у скромных юношей и девушек центральной Америки.

Что же до моей нелюбви к Испании — я ненавижу Испанию генералов, грандов, продажных чиновников и богачей, угнетающих мою родину. И я люблю испанский народ, который неповинен в этом угнетении и не хочет его. Я люблю испанский народ и его культуру, которую я жадно впитывал еще в детстве и которую ставлю очень высоко, недосягаемо высоко для вас, сеньоры.

У вас есть еще вопросы? Я готов ответить!

Марти все больше чувствовал перемену климата. Даже Вильяда стал не тот. Да и как мог полковник не охладеть к молодому редактору, если кубинец критиковал уже не только спевшуюся с духовенством оппозицию, но и самого Лердо за очевидную медлительность в решении важнейших проблем!

30 ноября, взяв еще сырую газету, где был напечатан его последний политический обзор, Марти медленно вышел на площадь Гуардиола. Мануэль Меркадо ждал его.

— Что же ты так долго, Хосе! — с упреком сказал он. — Я хотел познакомить тебя с такой очаровательной кубинкой.

— Быть может, еще не поздно?

— Но мой друг Рамон Гусман уже ушел, а без него мы не можем явиться в дом ее отца, дона Франсиско Сайяса Басана! Ни ты, ни я никого там не знаем!

НА ЛЮБОВЬ ОТВЕЧАЮТ ЛЮБОВЬЮ

Примерно два раза в неделю Марти старался пораньше закончить все дела и отправлялся в театр. Он не испытывал особых привязанностей к той или иной труппе, пока Аскарате не познакомил его с режиссером, по имени Энрике Гуасп де Перес, необыкновенно симпатичным человеком с интересной судьбой.

Чистокровный идальго, Гуасп попал на Кубу незадолго до «Клича Яры» в качестве адъютанта генерал-капитана Лерсунди. Но война нравилась ему не больше чем пожар в театре, и, сумев отличиться лишь неизменным участием в любительских спектаклях, он подал в отставку и покинул неспокойный остров.

Чем ближе узнавал Марти Гуаспа, тем больше нравился ему этот талантливый человек. Однако чем чаще ходил он на спектакли его труппы в театре «Принсипаль», тем больше росло недоумение. Спектакли были, как говорил Аскарате, зеленью без цветов.

— Это оттого, Пепе, — сказал как-то Гуасп, — что у меня нет денег. Попробуй накормить труппу и одновременно купить у автора хорошую пьесу! Нет, сейчас не те времена и не те цены…

Марти решил помочь Гуаспу. На страницах «Ла Ревиста Универсаль» он потребовал от правительства субсидий «труппе, стремящейся к созданию подлинно национального мексиканского театра».

Субсидии были представлены поздней осенью.

Авторы зачастили в «Принсипаль», но Гуасп беспощадно браковал их труды и шумно жаловался на бездарность столичных сочинителей. Он хотел, чтобы пьесу для его труппы написал Марти.

Рукопись была готова, когда Гуасп уже потерял надежду ее получить. Актеры отрепетировали молниеносно. Премьера лирической комедии под названием «На любовь отвечают любовью» состоялась 19 декабря.

Вскоре Марти выступил в «Ла Ревиста Универсаль» с большой статьей. Он писал, что пришло время театра народа и для народа, театра, который мог бы формировать самосознание нации.

Он мечтал о создании обширного героического и драматического репертуара, несущего идеи независимости. Он хотел организовать для этого специальное литературное общество «Аларкон», но… судьба решила иначе.

8 января 1876 года Марти долго не давало уснуть экстренное сообщение: «Розенкранц заявил, что даст 3 миллиона песо тому, кто свергнет нынешнее мексиканское правительство.

Именно этого железнодорожного магната прежде всего ущемил Лердо своим отказом строить дорогу из Соединенных Штатов в Мехико. Хосе зажег лампу, взял дневник: «О Мексика любимая! Я вижу: с севера грозит тебе алчный сосед. Я бы умер, о Мексика, защищая и любя тебя. А если твои руки ослабнут и ты не выполнишь достойно свой континентальный долг, я и мертвый буду плакать под землей слезами, тяжелыми, как пули».

Едва начался день, он помчался на площадь Гуардиола. Вильяда, сухой и недоступный последнее время, первый протянул ему руку.

«Мы должны заявить прямо и непреклонно: долой североамериканский цезаризм! — прочли вскоре в «Ла Ревиста Универсаль» жители Мехико. — Именно странам, говорящим на испанском языке, предстоит снова открыть этот континент для достойной человека жизни!»

Меркадо был взбешен. Разве Марти, познакомившийся, наконец, с сеньоритой Кармен Сейяс Басан, той самой красавицей кубинкой из Камагуэя, в дом которой когда-то должен был привести их Рамон Гусман, не говорил о своем намерении жениться и зажить спокойной семейной жизнью? И вот, когда ему, Меркадо, ценою невероятных трудов удалось добиться для Марти — иностранца и, более того, бежавшего из ссылки кубинца! — почетного поста секретаря правительства штата Пуэбла, этот человек предпочитает оставаться в Мехико, писать статьи, наживая могущественнейших врагов среди оппозиционеров и за рубежом! Неужели Хосе не понимает, чем это грозит? Ведь того и гляди все пойдет вверх дном.

У Меркадо были основания для опасений. Оппозиция президенту Лердо перешла в наступление. Ее разноперые отряды, возглавляемые генералом Порфирио Диасом, получали оружие на территории «великого северного соседа» Мексики. Переправившись через Рио-Браво, они превращались в «Армию революции».

Однако верные правительству Лердо войска оказались сильнее, и Диас бежал, переодевшись в белый халат американского хирурга. В Мехико снова стало спокойно. В Мехико — но не в жизни Хосе Марти.

Поздним вечером в его дом постучал запыхавшийся посыльный из «Ла Ревиста Универсаль».

— Сеньор Марти, вас спрашивают какие-то всадники…

У входа в редакцию, прямо на плитах тротуара, сидели шесть человек. Их кони были привязаны к тополям на площади. По всему было видно, что всадники проделали дальний путь. Их белые панталоны были в грязи, и яркие краски домотканых сарапе[24] заметно потускнели от дорожной пыли.

Увидев Марти, шестеро вскочили на ноги. Плечистый метис с сабельным шрамом через лицо выступил вперед.

— Добрый вечер, сеньор Марти! Простите нас за непристойный вид и за то, что мы расселись здесь. Но уже несколько дней мы не знаем отдыха. Мы очень торопились сюда, в Мехико.

— Добрый вечер, друзья. Откуда вы?

— С севера, из штата Чиуауа. Мы приехали на рабочий конгресс.

Метис вынул из кармана завернутый в кукурузные листья номер «Ла Ревиста Универсаль»:

— Вот здесь, сеньор Марти, вы пишете, что благополучие многих предпочтительнее богатства некоторых. Мы читали и другие ваши статьи и видим, что вы честный человек. Мы сами не умеем хорошо говорить и писать. Мы просим вас быть нашим делегатом на конгрессе, делегатом от рабочих штата Чиуауа. Не откажите нам, сеньор.

Метис ночевал у Марти. Они проговорили до рассвета.

— Я сам из Парраля, — рассказывал метис. — Вокруг нашего городка пастбища да рудники. И те и другие принадлежат богачам, которые не считают нас за людей.

Когда мы возмущаемся, священник, наградивший брюхом не одну девчонку в округе, читает нам проповеди. Тот, кто не хочет работать, говорит он, будет мучиться в аду. Мы говорим ему, что хотим работать, но не даром, и тогда он начинает кричать, что господь будет оскорблен нашей дерзостью…

Марти не мог спокойно слушать метиса. Он встал, подошел к окну, представил себе Парраль — основанный испанцами городишко с островерхими церквами. Потом он подумал, что все его трудности и мучения ничто по сравнению с мучениями тех, кто пытается прожить, обрабатывая клочок бесплодной земли или ставя клеймо на бесчисленных полудиких быках богача хозяина, который сорит деньгами где-нибудь в Париже. Народ несчастен, потому что не получил обещанной земли, несмотря на «реформу»; поля и пастбища, отобранные когда-то у индейцев церковью и конкистадорами, теперь перешли в руки генералов, политиков и дельцов.

За окном начинало светлеть. Марти обернулся. Метис неподвижно сидел на стуле, словно высеченный из обсидиана великан. Его глаза были закрыты. Он спал.

Марти задумался снова. Из одиннадцати миллионов мексиканцев несчастны десять миллионов. Что даст им конгресс, вдруг созванный плохо организованными еще рабочими? Впрочем, это только первый шаг. К тому же шаг, который сделан на глазах у всех.

Да, несомненно, стачки горняков на шахтах Пенсильвании оказали влияние и на рудокопов Чиуауа. Североамериканские рабочие боролись два года — и 1874-й и 1875-й. А результат? Десять казненных, десятки в тюрьме. Что-то ждет их мексиканских братьев?..

Через несколько дней в низком зале окраинного кабачка собрались делегаты первого рабочего конгресса в истории Мексики. Лица собравшихся были серьезны, и в глазах горела страсть, какой Марти никогда не видел у лощеных депутатов федерального сената.

Когда выступили ораторы от южных штатов и Мехико, метис поднял руку.

— Компаньерос, меня прислали рудокопы Парраля, — негромко сказал он. — Мы уже просто не можем жить. Двадцать лет назад наших братьев продавали в рабство по двадцать пять песо. Теперь порядок изменился. Мы сами продаем себя хозяину.

Я не знаю, что еще сказать. Если здесь, на конгрессе, мы решим сломать рудники, я первый пойду и сделаю то, что нужно. Мы должны бороться, это ясно.

Я прошу, компаньерос, пусть скажет ученый сеньор Марти. Он с Кубы, где сейчас война за республику. Он был на каторге и знает, что к чему.

— Уважаемые сеньоры организаторы и делегаты конгресса! — привычно начал Марти. И тут же остановился. Здесь ждали не такого начала. — Друзья! — решительно сказал он, и причесанные, как на праздник, головы одобрительно закивали.

Друзья! Пусть вас не удивляет, что я, кубинец, решился выступить как делегат мексиканцев. Человеческая совесть не является достоянием одного какого-то народа, у нее гражданство вселенной.

Я знаю, вы собрались, чтоб обсудить пути продуманной, разумной борьбы. Что же, в борьбе за правду и справедливость нет противодействия законам, а правда лучше видна бедному и тому, кто страдал.

Эта борьба потребует от вас героизма. Но у простых людей, более чем у кого-либо другого, более чем у тех, кто по воле обстоятельств получает большие деньги и громкие имена, есть великолепная способность посвящать себя героическому. Требуйте достойной человека платы за ваш честный труд! Требуйте новых школ и земли для всех! И пусть каждый из нас тем самым заботится о благе других, ибо это и есть лучшая форма собственного блага.

Не говорите мне, что сегодня вас мало, что вы и ваши братья разрознены. Все в мире начинается со слабости, растет в страданиях, но, выжив, завершается расцветом. Упорство создает людей, обладающих всем.

Простой камень становится драгоценным после десятков жестоких ударов, придающих ему нужную форму. Путь к лучшей жизни тоже принесет вам удары, но в них родятся братство и счастье всех людей. Так объединимся же во имя этого и победим!..

Он еще долго потом вспоминал, как взметнулась пыль под копытами коней, умчавших на далекий север шестерых из штата Чиуауа. И на всю жизнь он запомнил метиса со шрамом через лицо. Не из-за этого страшного шрама, полученного в боях с французами, нет. Из-за слов:

— Спасибо, брат. Ты сказал за всех нас. Придет время, и мы победим.

Конец весны принес с собой болезнь. Грыжа, полученная в «Сан-Ласаро», снова дала о себе знать. Каждый шаг стоил Марти огромных усилий.

Кармен навестила его, и донья Леонора, не отходившая от постели сына, вдруг вспомнила о целой куче неотложных дел.

— Почему ты грустишь, Пепе, что беспокоит тебя? — спрашивала Кармен, нежно гладя тонкие пальцы Марти.

И вздыхала с недоумением и обидой, услышав:

— Пусть простит меня бог, дорогая, но из-за сладкого рабства любви я не делаю ничего для Кубы…

Франсиско Сайяс Басан, напротив, считал, что молодой Марти делает для Кубы слишком много. Разворачивая газеты и до и после болезни юноши, дон Франсиско первым делом искал на страницах его имя. Если оно стояло под отзывом о театральной премьере или отчетом о дебатах в конгрессе, дон Франсиско одобрительно оттопыривал губу, поправлял очки и прочитывал все до последней строчки.

Но если Марти писал о Кубе, почтенный плантатор врывался к дочери:

— Скажи своему кавалеру, девчонка, чтоб он кончил эти штучки! Ты думаешь, я не вижу, что он хочет на тебе жениться? Я не против, он мне нравится, но если он будет писать всякую ерунду, испанцы и после войны не позволят нам вернуться на остров!

Кармен опускала голову. Она-то знала, что Пепе будет писать о Кубе столько, сколько даст ему места в «Ла Ревиста Универсаль» ставший очень несговорчивым полковник Вильяда.

Положение в Мексике снова становилось тревожным. Порфирио Диас снова собрал отряды, и над правительством либералов нависла реальная угроза.

Марти призывал Лердо к спокойным и обдуманным шагам:

«Вы должны предугадывать, предусматривать и создавать во имя свободы. Вы должны овладеть искусством, которое называется — бытие американского либерала».

Но Лердо было не до искусства. Мятежники рвались к столице, и никто уже не верил успокаивающим правительственным манифестам.

1876 год подходил к концу под гром новеньких американских пушек «Армии революции». На сторону Диаса перешел даже председатель верховного суда Иглесиас — второе лицо республики. 21 ноября Лердо бежал. Под звон колоколов Диас вступил в Мехико, чтобы отныне единолично править страной тридцать четыре года — больше, чем любой другой диктатор в Латинской Америке.

Политический водоворот поднял на гребень волны любителей расправ и реквизиций. Нагло зазвучали их голоса, требовавшие покончить с «предателями народа» и устроить «Варфоломеевскую ночь» защитникам сбежавшего президента.

Друзья настойчиво просили Марти скрыться. Слишком много угроз раздавалось в адрес «горластого кубинца». Ранним утром 24 ноября Хосе переселился в квартиру Домингеса Кована.

У Кована его посетил Мануэль Гутьеррес Нахера, Они встречались и раньше и знали друг друга, как знают собратьев поэты, живущие в одном городе.

— Я не понимаю тебя, Марти, — говорил Нахера. — Ты мог бы стать певцом новой эпохи…

— Я не хочу даже думать об этом, Нахера.

— Дорогой Марти, зачем думать? Еще француз Малларме говорил, что стихи создаются из слов, а не из мыслей!

— Что же, быть может, стихи и можно сделать из величественных слов — ведь кирпичам безразлично, что из них строят, тюрьму или школу. Но поэзия создается только из мыслей. Я думаю, что уеду из Мексики…

Марти обсудил план отъезда с Кармен: он поедет в Гавану под чужим именем, познакомится с обстановкой, а оттуда отправится в либеральную Гватемалу, расцветающую страну, где они смогут устроить свой семейный очаг, избежав гнетущей атмосферы диктатуры. Кармен обещала ждать.

Но в глубине души Марти не был уверен, что, попав на Кубу, покинет ее. Он знал, что использует любую возможность уйти к повстанцам. И, чувствуя себя не вправе покинуть Мексику, не высказав вслух всего, что накипело у него в груди за последние месяцы, он написал статью под названием «Жребий брошен».

«Необходима еще одна революция, но не та, которая лишь делает президентом своего вожака. Нужна революция, направленная против всех переворотов; восстание всех миролюбивых людей, которые единожды станут солдатами для того, чтобы ни им и никому другому никогда больше не приходилось браться за оружие…»

С помощью Торроэльи ему удалось напечатать статью в «Эль Федералиста», одной из немногих газет времен Лердо, продолжавших выходить при новом режиме. Сразу после рождества он выехал из столицы на побережье.

Как и два года назад, в Вера-Крусе было жарко, рубашка прилипала к мокрой спине. Рыбачьи сети блестели на солнце серебряной паутиной. Все было, как прежде, и вместе с тем совсем не так, ибо сам Марти был другим.

2 января 1877 года он поднялся на борт парохода «Эбро» с паспортом, где стояло имя: «Хулио Перес». Он не хотел другого имени, хотя друзья упрекали его в легкомыслии. Он отвечал, что даже в такой ситуации следует лгать как можно меньше. Он был еще очень молод.

РАЗОЧАРОВАНИЯ И НАДЕЖДЫ, ПОБЕДЫ И ГОРЕСТИ

В Гаване он нашел приют под крышей печально знакомого дома Домингесов на улице Индустриа и в первый же вечер заспорил о будущем с доном Эусебио, отцом Фермина.

Адвокат Домингес устал от войны с испанцами. Его сыновья, еле уцелевшие в дни репрессий, теперь разлетелись по свету, и собрать их, как думал старик, могли только мир и амнистия, на которую намекал новый генерал-капитан, «миротворец» Мартинес Кампос.

— Мы добьемся большего, Пепе, — говорил юноше адвокат, — если попытаемся спокойно договориться с Мадридом…

Тем не менее он помог найти нескольких уцелевших друзей, и Марти целыми днями стал пропадать неизвестно где, а ужинать садился усталый и озабоченный.

По официальным сообщениям властей, на острове было спокойно, и лишь в провинции Орьенте действовали «небольшие кучки бандитов». Верить этим сообщениям Марти не хотел. Он видел, что Гавана заполнена солдатами, что оккупанты боятся кубинцев. Но вскоре он понял: борьба уже миновала высшую точку своего развития. Большая часть острова осталась в стороне от войны.

Что мог предпринять Марти? Уйти на восток, чтобы попытаться убедить правительство сражающейся республики решительно двинуть войска на столицу?

Он был уже достаточно опытен и трезв, чтобы понять бесполезность такого поступка.

Тогда, быть может, следовало остаться в Гаване и попытаться поднять восстание горожан? Но кто захочет взяться за оружие? Большинство патриотов сослано, томится в тюрьмах и на каторге. Никаких надежных связей наладить не удалось.

Так что же делать, что делать на девятом году кровопролитной войны, которая не стала победоносной?

Ждать. Ждать и готовиться к новой войне. Ибо туман испанских обещаний и посулы реформистов никогда не заменят подлинную свободу.

И Хулио Перес покинул Кубу 24 февраля 1877 года на пароходе «Сити оф Авана». Он намеревался отправиться в Гватемалу. Денег на дорогу хватало. Тысяча песо, одолженная добрейшим доном Эусебио, пришлась кстати.

Как странно скрещиваются пути людей на земле, размышлял Марти. Президент Гватемалы дон Хусто Руфино Барриос когда-то учился у старого Домингеса. Барриос не посчитался ни с кем, объявив во всеуслышание, что Гватемала поддерживает стремления кубинских повстанцев.

Впрочем, даже если президент и будет холоден к нему, несмотря на рекомендательные письма своего учителя, помощь окажут эмигранты-кубинцы. Домингес говорил о доне Хосе Мариа Исагирре, который прежде учительствовал в Байямо, а сейчас руководит «Эскуэла нормаль», лучшим учебным заведением республики. Это подлинный патриот.

Воротами Гватемалы считался тогда Ливингстон — поселок метисов в устье реки Дульсе, громко именуемый городом.

О Ливингстоне у Марти остались хорошие впечатления. Жители были добры и приветливы, солнце светило ярко, а попугаи, привязанные за ногу к веткам растущих у хижин деревьев, орали какую-то веселую, бесшабашную чушь. Гватемала встречала кубинца улыбкой.

В утлой лодчонке он отправился вверх по Дульсе, торопливо описывая в дневнике зеленые лесные завесы на берегах, которые, казалось, были «прикреплены к небу и совсем не держались за волны».

От озера Исабаль, заповедника болотной лихорадки, к столице Гватемалы, носившей то же имя, что и сама страна, вели подчас непроходимые тропы.

«Мы отправились в путь, — записал в дневнике Марти, — я, проводник, его жена и пять мулов, которые были сущими дьяволами. Лишь избыток деликатности не позволяет мне назвать в числе дьяволов погонщика и его жену. О, эта женщина!»

Проводник ехал впереди, и кубинец старался не терять из виду его яркую куртку с изображением священной летучей мыши на спине. Индеец не выпускал мачете из рук — с джунглями, поглотившими без остатка даже величественные города майя, шутки были плохи.

На привалах съедали по нескольку лепешек. Потом проводник и его жена отправляли в рот кусочки желтоватой смолы «копал» (той самой, из-за которой спустя всего несколько лет начали драку североамериканские фабриканты жевательной резинки), а Марти записывал: «Мы должны были сидя скользить вниз по камням и двигаться по тропам то среди джунглей, то в облаках пыли. Эта дорога куда больше пригодна для орлов и диких кошек, чем для людей».

Исагирре встретил Марти объятиями, заявив, что еще пять лет назад, в Нью-Йорке, прочел «Политическую тюрьму на Кубе». Наутро он повел новичка смотреть Гватемалу. Город лежал на плоскогорье, как шахматная доска: проспекты под прямым углом пересекались улицами. В стенах многих зданий виднелись ниши, и оттуда хмуро глядели глиняные и деревянные святые.

— В Гватемале расцветает, как я слышал, новая Америка, — говорил спутнику Марти.

— Пока что ни я, ни другие кубинские эмигранты не в обиде на президента Барриоса. Здешние либералы — тоже, — задумчиво отвечал Исагирре. — Что будет дальше — покажет время…

В 1877 году Гватемала делала первые трудные шаги по дороге прогресса. Свободу принес 1871 год, когда отряды патриотов во главе с либеральным генералом Мигелем Гарсиа Гранадосом вошли в столицу и свергли власть клерикалов. Над Гватемалой подул ветер реформ. Хусто Руфино Барриос, преемник Гранадоса, объединил страну, национализировал имущество церкви, закрыл монастыри и подчинил школы государству.

Еще в Мексике молодой кубинец находил реформы Барриоса «талантливыми и хорошо осуществленными». Приехав в Гватемалу, он сразу же написал президенту, прося аудиенции, и тот быстро ответил, назначив день и час.

Марти вошел в кабинет, пропустив вперед Исагирре. На разбросанных по большому столу бумагах валялся хлыст. На стуле рядом лежали перчатки.

— Прошу простить, — небрежно сказал Барриос, — я только что ездил верхом.

Плотный, с индейским лицом и удивительно быстрыми глазами, он вдруг вплотную подошел к своим гостям и спросил таким тоном, словно не спрашивал, а утверждал:

— В Гватемале любят кубинцев, не так ли, сеньор Исагирре? — И неожиданно сурово, резко добавил — В Гватемале любят всех, кто содействует ее прогрессу.

Аудиенция не затянулась. Барриос произнес еще несколько общих фраз и, не дослушав Марти, который начал говорить о значении либеральных реформ для народа, бросил:

— Да, да, именно в этом направлении усилия моего правительства наиболее эффективны.

Марти, недоумевая, смолк. Он хотел предложить свои услуги, свою посильную помощь в большой и далеко не оконченной работе по национальному возрождению Гватемалы. Но Барриос уже вставал с кресла.

— Я рад, что колония кубинских патриотов в моей стране пополнилась таким человеком, как вы, сеньор Марти…

Исагирре предупреждал друга о нраве президента. И все же по дороге из дворца Хосе не мог сдержать разочарования. Барриос, либерал, в котором Марти хотел видеть счастливое сочетание всех добродетелей, оказался не похожим на живший в мыслях Марти образ. Кубинец увидел перед собой «сильного человека».

В конце мая Марти начал преподавать в «Эскуэла нормаль» французскую, английскую, итальянскую и немецкую литературу. Спустя некоторое время по просьбе учеников, к которым присоединился Исагирре, он стал читать и курс истории философии. Ему не нужно было призывать к тишине — она сама входила в класс, едва только Марти поднимался на кафедру. Он чувствовал на себе нетерпеливые взгляды и быстро начинал лекцию, понимая, что никогда прежде бросаемые им семена не находили такой благодатной почвы.

В июне он уже мог позволить себе покупку книг. Впервые у него появился дом — две комнаты, снятые в небогатом квартале, где жили кубинские эмигранты. За преподавание истории литературы ему платили шестьдесят песо. Историю философии он читал бесплатно.

Первые недели он почти никуда не ходил по вечерам, просиживая над Платоном и Шеллингом, Спенсером и Гюго. Но потом, когда необходимые знания вновь стали свежи в его памяти, он начал гулять по Авениде Реаль с поэтом кубинцем Хосе Хоакином Пальмой, и тот опытным глазом гватемальского старожила отмечал, что Марти уже знают в столице.

Кубинец интересовал не только обывателей. Прощупать гостя решил сеньор Макаль, министр внутренних дел Гватемалы. К этому времени Марти был в курсе многих событий. Он знал, что церковь не желала примириться с реформами и интриговала против президента, знал, что-среди либералов у Барриоса есть тайные завистники, а среди вельможных консерваторов — явные враги. И кубинец правильно понимал, что неофициальное, любезное и внешне ни к чему не обязывающее письмо сеньора Макаля — предложение точно определить свое место в сложной политической жизни Гватемалы, предложение, на которое отвечать следует со всей серьезностью:

«Я приехал, чтоб отдать то малое, что я знаю, и почерпнуть то многое, чего я еще не знаю.

Я приехал, желая заглушить печаль, порожденную тем, что волей обстоятельств я не могу сражаться на полях моей страны.

Я приехал, чтобы посвятить себя работе, которая будет мне утешением и почетом, и готовить себя для активной борьбы».

Марти положил перо, задумался. Макаль, конечно, знает, почему он покинул и Кубу и Мексику, Но напомнить следует:

«Существует одна великая, общая для всей Америки политика, которой я придерживаюсь, — политика новых доктрин».

Макаль показал этот ответ Барриосу. Президент остался доволен. Марти заявляет о поддержке «новых доктрин»? Что же, он, Барриос, проводит именно эту политику. Каждый, кто хоть чем-то может содействовать развитию новой Гватемалы, — от ремесленника до философа — желанный гость.

И кубинскому юристу и литератору дону Хосе Хулио Марти-и-Пересу было поручено прокорректировать новый свод законов Гватемалы.

Марти с радостью взялся за порученное ему дело.

Он хотел стать настоящим сыном страны, которая была частицей его огромной латиноамериканской родины и доверила ему столь важную работу. И чувство благодарности за это доверие заглушило возникшее после аудиенции у Барриоса чувство настороженности. Но тем не менее он не желал ничего, что выглядело бы высочайшим покровительством, и категорически отказался принять от университета Гватемалы звание лиценциата права без экзамена по действующим национальным кодексам Гватемальской республики.

Ректор университета решил не спорить. Президент благоволит к Марти, кубинцу присвоят звание, даже если он будет только мычать, как теленок. Он хочет такого экзамена? Что ж, пожалуйста.

После нескольких ночей подготовки Марти предстал перед вежливыми экзаменаторами. И пораженные метры услышали не сухое изложение кодекса, а раздумья мыслителя.

— Законы должны охранять человека, — говорил кубинец, — ибо только из величия каждого гражданина создается блеск и величие нации. Новые нации требуют новых законов. Право свободных наций должно быть ясным, должно стоять на защите народа.

История древних цивилизаций дает нам много великолепных примеров, и будущее нашей Америки вообще, как и американской юстиции в частности, кроется в возрождении ее прекрасных национальных форм в духе новой эры исследований и анализа…

Спустя пару недель Марти начал редактировать университетскую газету, а вскоре ректор университета объявил, что по совету президента назначает его профессором истории литературы и истории философии.

Марти помчался к Барриосу. Он протестовал, искренне считая свои знания недостаточными для такого поста. Барриос ответил коротко:

— Ваши убеждения, сеньор Марти, и ваш талант — вот что нужно сейчас Гватемале.

Все, казалось, подтверждало эти слова. Гватемала жадно впитывала соки революций других народов. Когда члены общества «Эль Порвенир» — цвет гватемальской интеллигенции — собрались в театре «Насьональ», Марти выступил перед ними с чтением романтических стихов.

Слушая своего молодого коллегу, Исагирре не переставал поражаться его образной речи, великолепным жестам, сильному голосу.

«Откуда все это у него в двадцать четыре года? — думал Исагирре. — Каким он будет в тридцать?»

Уже наутро газета «Эль Прогресо» призвала избрать «великолепного кубинца» вице-президентом «Эль Порвенира».

После вечера в театре «Насьональ» и нескольких других собраний за Марти укрепилось прозвище «Доктор Торренте». На русский язык это слово переводится по-разному: и как «гром» и как «водопад».

Однако какое бы значение ни вкладывали в это прозвище прогрессивные гватемальцы, оно выражало восхищение человеком, который звал бороться во имя их Америки.

Но, думая о судьбах континента, Марти, как и в Мексике, не забывал о своей пылающей родине, о Кубе:

Вести с острова приходили все реже и становились противоречивее. Достоверно было одно: повстанцы еще дрались, дрались без поддержки извне, без оружия, питаясь порою только похлебкой из пальмито — мягкой сердцевины пальм.

Подолгу просиживали над картой Кубы Марти, Исагирре и Пальма. Снова и снова вглядывались они в тонкие нити рек и дорог, перечитывали названия городов, рисовали стрелы ударов и контрударов. Но легче не становилось. Сознание бессилия угнетало. Уезжая из Гаваны, Марти решил ждать и накапливать силы. В Гватемале он понял, что ожидание боя может быть хуже смерти в бою.

Душевное смятение усиливали новости с севера. «Нью-Йорк уорлд» сообщала, что «Питсбург полностью во власти людей, одержимых дьявольским духом коммунизма». «Чикаго в руках коммунистов», — била тревогу «Нью-Йорк таймс».

Читая эти строки, Марти вспоминал метиса из Чиуауа. Если забастовку железнодорожников, людей, у которых голодают дети, называют «бандитским заговором», значит обездоленный мексиканский рудокоп тоже бандит? Мир платит за поиски счастья океанами крови. Неужели это будет продолжаться всегда и всюду?

Хмурясь и негодуя, он отправлялся к Исагирре. Тот брал у него газеты, сжав тонкие губы, читал отчеты репортеров о заявлении миллионера Гульда: «Я могу нанять одну половину рабочего класса и заставить ее убивать другую половину». Как и Марти, Исагирре был противником чрезмерной концентрации богатства, вслед за Марти считал идеалом республику, где каждый чем-то владеет и поэтому счастлив.

Оба они хотели такой республики для Кубы, мечтали и говорили о таком счастье.

Оба они не понимали, что такое классовая борьба, и не видели ее неизбежности.

ЦЕНА ЧЕСТИ

Почти ежедневно Марти писал длинные и пылкие послания Кармен. Каждое ответное письмо было для него событием. Все занимавшие ее новости — моды и рауты, постановки Гуаспа и новые мундиры генералов Диаса — казались ему важными и интересными. Он любил эту красивую и капризную девушку и мечтал о семье и ребенке.

Но до Мехико было далеко, почта шла медленно, с перебоями, и долгими лиловыми вечерами в окна Марти стучалась тоска. Он бежал от нее, принимая все приглашения в дома гватемальских либералов. «Великим спасением» называл он свои вечерние визиты, не думая о том, что сам дает куда больше, чем получает.

Генерал Мигель Гарсиа Гранадос приглашал Марти чаще других, и кубинец ни разу не отложил визита. Он участвовал в спорах гостей, читал новые стихи, помогал организовывать благотворительные лотереи, играл с генералом в шахматы. Но больше всего этого его отвлекали и успокаивали часы, проведенные в белостенном зале, где брали почти невесомые аккорды тонкие пальцы Марии, любимой дочери дона Мигеля.

Однажды он написал в альбом Марии о своих дружеских чувствах. Слезы девушки лучше слов сказали ему, что она мечтает о большем. Он перестал бывать у генерала.

Приближалось 15 сентября — День независимости Гватемалы. Марти получил большой, запечатанный черным сургучом пакет. В углу стоял штамп канцелярии президента. Барриос писал, что в день праздника он был бы рад увидеть на сцене «Насьоналя» пьесу, написанную поэтом, чья родина воюет за свободу.

Марти улыбнулся. Можно подумать, Барриос читает его мысли. Пьеса «Морасан», посвященная знаменитому борцу за свободу[25], уже почти готова. Он перебрал черновики:

«…Как неотвратимо летят шары, пущенные вниз по наклонной плоскости, так идеи, чья верность несомненна, вопреки всем препятствиям доходят до цели… На земле нет другой власти, кроме власти ума человеческого… Свобода — это буйный расцвет, отец которого — самый ласковый из отцов — любовь, а мать — самая щедрая из матерей — мирная жизнь… Эту свободу в Америке должны спасти земли, говорящие на испанском языке…»

Пьеса «Морасан» успешно прошла в канун национального праздника. Барриос был доволен. Нет, он не ошибся, доверяя молодому Марти. Великий Морасан — вот образец человека, по- которому строит свою жизнь он, Хусто Руфино Барриос. Центральная Америка, объединенная под знаменем либерализма, — ради этой цели стоит бороться[26].

А у Марти уже были новые замыслы. Он должен написать книгу. Именно книгу, а не пьесу — ведь не каждый грамотный может прийти в театр. И он назовет ее не именем одного человека, а именем счастливой земли.

Марти сел к столу и выпрямился лишь с рассветом, когда ласковые солнечные блики рассыпались по дощатому полу. Новую книгу он назвал «Гватемала». «И песни несут славу земле гватемальской, где труд — обычай, добродетель — естество, любовь — традиция, где небо сине и земля плодородна, где женщины красивы, а мужчины добры».

Какой хотел видеть книгу Марти? Своеобразным путеводителем по приютившей его стране? Перечнем духовных и материальных богатств либеральной республики? Гимном «вождю свободы» Барриосу? Ни первым, ни вторым, ни третьим. Главной целью, главным героем книги была несуществующая пока страна, сказочный край, где каждый владеет землей своих предков. И Марти знал точный адрес этой будущей независимой республики независимых людей — его Америка.

День 15 сентября наступил в грохоте петард, веселом гомоне детей и ритмичном поскрипывании карусели на площади. Усталый Марти бродил, наблюдая за праздником. Он с удовольствием чувствовал себя частицей толпы, нестройно растекавшейся к лоткам торговцев, ступенькам церквей и бродячим оркестрам, которые залихватски исполняли на виолах, маримбах[27] и гитарах все что угодно — от севильских серенад до прусских маршей, занесенных в Гватемалу немецкими поселенцами.

Он уже успел отведать обжигающих, сваренных в кукурузных листьях лепешек с начинкой из курятины и свинины, когда на его плечо легла большая рука и густой голос генерала Гранадоса стал выговаривать за то, что он перестал бывать в его доме.

— Приходит такая куча людей, — басил генерал, — все говорят о политике, но никто не может сказать, чего же сегодня хотят либералы Гватемалы…

— Я тоже, пожалуй, не знаю этого.

— Бросьте скромничать, Хосе. Вы всегда говорите то, что думаете, а эти пустомели болтают лишь за

тем, чтобы их услышали мои дочки. Заходите, заходите обязательно, мне привезли матабурро, от которого — ха-ха-ха! — действительно сдохнет любой осел![28]

— Но, дон Мигель, у меня нет ни часа! Нужно редактировать стихи в «Эль Порвенир», читать лекции. Я должен сделать еще тысячу дел до отъезда в Мексику.

— В Мексику? Это еще зачем?!

— Я еду, чтобы жениться, дон Мигель.

Когда до отъезда Марти оставалось всего две недели, Гватемала была взбудоражена попыткой государственного переворота. Заговорщики ставили своей целью свержение правительства, возврат к власти клерикалов и консерваторов.

Однако Барриоса недаром называли «бесстрашным демоном». С одним хлыстом, даже без адъютанта, он ворвался среди ночи в дом, где заседала хунта заговорщиков, и выгнал растерявшихся политиканов на пустынную ночную улицу. Он сам составил их список — список обреченных — и утром присутствовал на расстреле заговорщиков у стены дома, где они заседали всего несколько часов назад.

Город был потрясен быстротой и жестокостью расправы. Даже некоторые либералы стали поговаривать о деспотизме. Первое впечатление Марти о Барриосе подтверждалось, и кубинец перечитал рукопись «Гватемалы»:

«Президент носит бедное платье и поношенную шляпу. Когда он смотрит, он мыслит. Когда он перестает говорить, он рассуждает сам с собой. Он проницателен, щедр и бесстрашен».

Марти хотел было вычеркнуть этот абзац, но остановился. Разве не такие люди должны стоять у руля его Америки?

Наутро он сел на мула и тронулся в путь. Он загодя написал в Мехико о скором приезде и теперь думал о том, как его письмо обрадовало семью Басан.

Еще бы! Уехавший неизвестно куда жених возвращался за нареченной с профессорским званием, обласканный президентом далекой страны. Все складывается отлично, и Кармен, наверное, покупает шляпку за шляпкой, чтобы очаровать неведомую пока столицу.

В дороге он закончил «Гватемалу» и, уже подъезжая к Мехико, вдруг забеспокоился, опасаясь, что не найдет издателя. Но через несколько минут он забыл об этом. Ему было двадцать четыре года, и он собирался обвенчаться самое позднее через неделю.

Церемония бракосочетания состоялась в пышном храме «Эль Саграрио», что стоит в Мехико, чуть восточнее кафедрального собора.

Газета «Эль Сигло XIX» коротко сообщила о ней в разделе «Свадьбы»: «Вдохновенный поэт Хосе Марти и красавица сеньорита Кармен Сайяс Басан-и-Идальго вступили в брак в пятницу, 20 декабря». Друзья шумно поздравляли новобрачных, писали стихи в альбом Кармен.

Семья же Марти могла поздравить Хосе только заочно. Примерно месяц назад дон Мариано взял билеты до Гаваны — Антония, как когда-то Анна, все чаще болела в разреженном воздухе мексиканской столицы.

Теперь Марти удерживала в Мексике только рукопись книги, но с помощью Меркадо была решена и эта проблема. Осевший в Мехико гватемалец, сеньор Уриарте, брался отпечатать книгу почти задаром.

Получив рукопись, Уриарте внимательно прочел ее.

— Сеньор Марти! — сказал он затем. — Если мне не изменили глаза, здесь написано: «Впервые мне кажется полезной цепь для того, чтобы связать внутри единого круга все народы моей Америки», И еще: «Разлад — наша гибель».

— Да, сеньор Уриарте, — улыбнулся Марти. — Ваши глаза служат вам верно.

— Что же, — сказал гватемалец. — В таком случае эта книга будет издана бесплатно.

Кармен перенесла путешествие в Гватемалу неожиданно легко, и спустя день после приезда Марти уже шел под руку с женой по Авениде Реаль, с мальчишеской гордостью замечая завистливые взгляды сверстников. Им встретился генерал Гранадос. Он расшаркался, чмокнул руку Кармен и загудел:

— Заходите, заходите! Девочки должны познакомиться с Кармен! Жаль, Мария сильно больна, простудилась во время купанья. Но все равно, заходите!

Марти кинулся к Исагирре, и тот подтвердил слова генерала. Мария металась в горячке. У докторов почти не было надежд.

Через неделю над городом плыл перезвон колоколов старой церкви «Ла Реколексьон». Марти подошел к гробу и поцеловал руку Марии. Может быть, этого и не следовало делать на улице, на глазах у толпы обывателей, отлично знавших о визитах кубинца и о чувствах Марии. Но Марти не думал о пересудах.

Он запомнил Марию на всю жизнь и через много лет, в холодном Нью-Йорке, посвятил ей стихи:

Он писал так в горькое время разлада с женой, в минуты одиночества, когда ему казалось, что дальше жить незачем. Мария умерла от простуды, но ему хотелось думать, что он встречал женщину, способную умереть от любви к нему.

В феврале город шумно восхитился присланной из Мексики книгой Марти. Уважение к Гватемале усматривали даже в хорошей печати. Либеральные критики считали, что в Гватемале нет пейзажа или обычая, который не получил бы своей порции восторженных похвал со стороны кубинца.

Исагирре поздравил друга, Кармен сияла, а Марти стал уставать от торжественных рукопожатий. Странное дело: чем больше его поздравляли, тем меньше нравилась ему собственная книга. Он писал о своих мечтах и планах, о возможностях страны, которая была частицей его Америки. Он надеялся, что познание народами Америки этих общих для всех стран континента возможностей послужит достижению подлинной независимости, процветанию и единству всех латиноамериканцев. Он писал о будущем. А гватемальские либералы поспешили сделать вид, будто нарисованное им будущее уже стало сегодняшним днем Гватемалы.

Впрочем, среди либералов были люди, которым книга Марти должна была кое в чем прийтись не по душе. Что значит «каждый чем-то владеет»? Марти пишет о будущем страны и не замечает, что зовет ее назад, к тому времени, когда индейские общины располагали неотчуждаемыми участками земли, которые нельзя было ни продать, ни заложить. Правда, в то время индеец всегда имел мешок кукурузы на зиму, но зато теперь он может заработать его, став наемным рабочим, солдатом и вообще кем ему угодно. Разве Марти не понимает, что идти вперед, развивать свою экономику Гватемала может, только вывозя кофе и какао, бананы и каучук, и что только крупные плантации могут дать достаточное для экспорта количество этих товаров?

Надеясь на решение гватемальских проблем с помощью мелких земельных наделов, Марти витает в облаках. А Хусто Руфино Барриос твердо стоит на земле. Столь необходимые Гватемале железные дороги, электричество и экспортная торговля несовместимы с патриархальной тишиной индейской деревни.

Прошло некоторое время. И, чувствуя, что после выхода «Гватемалы» у Барриоса есть основания быть недовольным Марти, кое-кто из вчерашних доброжелателей стал судачить: «Доктор Торренте»? Право же, сеньор президент слишком осчастливил его!»

Марти не ввязывался в публичную перепалку. С горечью писал он друзьям: «Мое молчание толкуется как враждебность, моя сдержанность — как гордыня, мои скромные знания — как высокомерие и заносчивость.

Консерваторы крестятся и отмахиваются от меня, и они правы. Я им, наверное, кажусь дьяволом во фраке. Но либералы! Они не хотят потесниться, чтобы дать место за столом тому, кто в их глазах является просто еще одним едоком».

Ректор университета, «не враг, но ничтожество», предложил Марти оставить кафедру истории литературы «в связи с экономическими проблемами Гватемалы».

— Мы с гордостью и радостью оставляем за вами кафедру истории философии…

— Где я преподаю бесплатно, — заметил Марти.

— Мы знаем, что ваша творческая работа требует уединения. Мы отдали распоряжение, чтобы ни один ученик не входил в ваш класс…

Марти вышел, хлопнув дверью. К черту испанскую вежливость! Он обойдется без университета. В Гватемале есть еще «Эскуэла нормаль». Работая в ней, и только в ней, получая гроши, он сумеет доказать свою честность, искренность, бескорыстность. Человек чести, Марти надеялся на честь других. Но случай, который, как и большинство случаев, выглядел случаем только внешне, разрушил его надежды.

Барриос, конечно, не походил на идеального президента из «Гватемалы». Он искренне желал своей стране добра, прогресса. Но он считал, что для достижения этой цели хороши любые средства. Не умея терпеливо убеждать и доказывать, он постепенно превратился в диктатора и, не колеблясь, увольнял в отставку даже ближайших соратников, если они осмеливались высказать мнение, хоть немного отличное от его собственного. Он все больше верил, что успеха можно добиться лишь громкой командой или ударом кнута.

«Генерал никогда не покидает в нем президента, — писал в те дни Марти Мануэлю Меркадо, — даже когда он позирует для портрета, опираясь рукой на кодексы, принесшие ему славу «реформатора». Весной 1878 года Барриос не расставался с плеткой даже на приемах, а докучливых посетителей принимал, лежа на диване лицом к стене.

В фавор входили те, кто славил особу президента. Недавний вождь либералов отворачивался от честных сподвижников и верил лишь десятку телохранителей. Неотвратимо близилось время, когда люди, верные революционным идеалам и принципам, должны были оказаться персонами нон грата.

В день именин Исагирре в зале «Эскуэла нормаль» были открыты окна и знамя восставшей Кубы трепетало на легком сквозняке. Кто осудит изгнанника за мечту о родине? Такие нашлись. Барриосу доложили, что первый тост кубинцы подняли — какая наглость по отношению к приютившей их свободной республике! — за свободу Кубы и всей Америки.

Барриос вызвал Исагирре. Не считает ли сеньор, что методы преподавания некоторых его коллег страдают излишним обилием несвоевременных призывов? Не сказываются ли на репутации школы в целом репутация и поведение некоторых ее педагогов?

Исагирре пожал плечами, и его карьера директора закончилась. Как метко заметил один из историков, учитель из Байямо не был. человеком, который может верноподданно «давать объяснения».

В знак протеста против увольнения Исагирре Марти также подал в отставку. Он еле сумел успокоить учеников, решивших устроить демонстрацию протеста под окнами президентского кабинета.

Оставшись один, он распахнул окна душного класса. Где-то в середине цветочной клумбы назойливо трещали цикады. Марти крепко сжал зубы. Было потеряно все, кроме счетов портного Кармен и любви учеников. Пришло время покинуть Гватемалу.