Хозяйка розового замка

1

Вечер нашего отплытия из Марселя был по-весеннему теплый. Золотистые тени угасающего дня ложились на волны, зыбко таяли в лиловых вечерних сумерках очертания башни Сен-Жан. К борту судна еще причаливали шлюпки, хотя, как мне казалось, уже все пассажиры были на корабле.

Я стояла у поручней, глядя на Марсель. Нас разделяла узкая полоска моря, вернее Лионского залива, но еще можно было видеть и порт, и суда, стоящие на рейде, и даже фигурки матросов и грузчиков в гавани. Когда-то, уезжая на Мартинику, я видела, как трепещет под февральским ветром на башне Сен-Жан белое королевское знамя с золотистыми лилиями. Нынче все осталось как прежде — и Марсель, и башня, и февральский ветер, только знамя было трехцветное. Знамя революции.

«Роза Средиземноморья», корабль, готовящийся отправиться в очередной путь сегодня в полночь, был огромным сорокапушечным судном, одним из самых мощных, что бороздили волны между Францией и Италией. Именно на «Розе» мы купили себе каюту. Направлялись мы в Неаполь… Сейчас Александр выяснял последние детали маршрута у капитана. Уходя, мой муж обещал достать средство против морской болезни, ибо я, зная за собой эту слабость, слегка побаивалась восьмидневного морского путешествия.

Семнадцать дней прошло с тех пор, как мы выехали из Белых Лип, и для меня эти дни словно слились в одно целое. Никогда еще, пожалуй, я не проводила время так легкомысленно и безалаберно. У меня не было абсолютно никаких забот. День и ночь для меня смешались, я жила только близостью с Александром, была погружена в океан наркотическо-чувственной неги. Я почти не спала, ела когда придется, но не чувствовала ни усталости, ни голода. Мы проехали почти всю Францию, а я даже ничего не запомнила, кроме, пожалуй, гостиницы в Ренне, где прошла наша брачная ночь. Порой я сама себе удивлялась, но не жалела ни о чем. Жаль было только того, что такая жизнь не может продолжаться вечно.

Хотя, в сущности, эту мысль можно было пока выбросить из головы. Наш медовый месяц только начинался. У нас не было строго определенных планов, кроме намерения посетить Неаполь, но мы знали, что можем путешествовать как угодно долго — хоть до середины лета.

А сейчас было лишь первое число марта… На «Розе» матросы зажигали огни, и я увидела громадную черную тень, мчащуюся по палубе ко мне. Это был Слугги, огромный могучий дог, любимец Александра. Раз он здесь, значит, герцог скоро появится. Слугги от избытка радостных чувств так преданно ткнулся мне в колени, что чуть не свалил меня с ног. Мне удалось устоять, и я потрепала это громадное животное между ушами. Подчинялся он только Александру, но меня тоже любил — настолько, что глухо рычал на каждого незнакомца, приближающегося ко мне.

Он лег у моих ног, растянулся огромной массой поджарых мускулов, и я тоже опустилась на колени, трепля его по загривку.

— Ну что, Слугги? Что ты думаешь о море?

Я замолчала, увидев очередную шлюпку, подошедшую к кораблю. Она везла какого-то богатого пассажира; я даже подумала, что лишь чудо помогло ей не затонуть под таким количеством багажа. Совсем рядом со мной матрос зажег фонарь, и его яркий свет целым снопом полился через борт на воду, осветив шлюпку. От того, что я увидела, у меня перехватило дыхание.

На борт «Розы Средиземноморья» поднимался сильный, высокий мужчина лет тридцати семи в горностаевом плаще, с тростью и шляпой в руках. Свет фонаря позолотил его густые волосы цвета спелой пшеницы — я узнала их… А еще я узнала это красивое, холеное, самоуверенное лицо — лицо Рене Клавьера, богатейшего банкира, владельца компании по военным поставкам «Клавьер и Ру», отца Вероники и Изабеллы.

Отвращение и страх не на шутку сдавили мне горло. Слугги, инстинктивно почувствовав что-то неладное, глухо зарычал. Я отступила в тень, чувствуя, что мне становится страшно до тошноты. Самые отчаянные мысли приходили в голову. Боже мой, ведь я только-только стала счастливой… Я лишь недавно достигла взаимопонимания со своим мужем, и снова появился это банкир! Он хочет навредить мне, без сомнения… Именно для этого он сюда явился! Если Александр поймет, что я была близка с этим буржуа, что я родила от него близняшек… даже подумать страшно, что тогда будет!

Я была так неуверена в своем семейном счастье, в своем будущем, что готова была впасть в панику. Рычание дога заставило меня очнуться. Я снова взглянула на Клавьера, увидела, как он поднимается по лестнице, и поспешно приняла меру предосторожности: опустила на лицо густую вуаль. Нельзя же предположить, если рассуждать здраво, что он ради меня явился на «Розу». Он едет по своим делам, он не подозревает о том, что я тут, и его появление — только злосчастное совпадение… но все равно, все равно, следует как можно быстрее это исправить!

Клавьер поднялся, отдал какие-то распоряжения насчет багажа — я все равно ничего не разобрала от испуга. Он не узнал меня, но окинул мою фигуру заинтересованным взглядом. Как всегда, ищет, за кем бы приударить на короткое время плавания… Естественно, что изящно и со вкусом одетая дама, по всей видимости, молодая и стройная, привлекла его внимание. Я выдержала его взгляд, но когда он, явно заинтригованный, сделал шаг в мою сторону, будто собираясь что-то сказать, я в ужасе подалась назад и, повернувшись, быстро зашагала прочь.

— Мадам! — окликнул он меня. — Мадам, вы платок обронили!

Я не оглянулась, а разъяренный Слугги с грозным рычанием преградил Клавьеру дорогу, прикрывая мой уход.

Подобрав юбки, я, не помня себя, бросилась в первый же выход, какой увидела. Крутые ступеньки были под моими ногами. Я поспешно спускалась, думая, что вот-вот упаду, и у самого подножия винтовой лестницы столкнулась с Александром. Он поддержал меня.

— Что с вами, дорогая? На вас лица нет.

Он осторожно поднял мою вуаль. Я в отчаянии прижалась к нему, словно желала не дать ему ничего понять. Он отстранил меня.

— Что случилось? Вы вся дрожите.

Под его пристальным взглядом я снова ощутила страх. А вдруг он все узнает? Узнает о моем прошлом? Почти трусливая тошнота подступила к горлу.

— Мне… мне дурно… Дайте платок!

Он подал мне платок, и меня стошнило. Вытирая лицо, я тяжело вздохнула. Этот приступ рвоты неожиданно вернул мне спокойствие.

— Александр, мне очень жаль, но этот корабль мне не нравится.

— Не нравится? Совсем недавно вы говорили другое.

— Да, но… Какая первая остановка в нашем пути?

— Аяччо на Корсике.

— Когда мы туда приезжаем?

— Через два дня.

«Два дня! — подумала я в отчаянье. — Целых два дня мне придется плыть бок о бок с Клавьером!»

— Мой дорогой, я умоляю вас, давайте сойдем в Аяччо. Мы найдем другой корабль и… и… Корсика так хороша, мы с удовольствием ею полюбуемся!

Мои аргументы звучали слабо, это я и сама поняла. Александр окинул меня внимательным взглядом.

— Это все?

— Д-да, — ответила я запинаясь.

— Любовь моя, мы сделаем так, как ты захочешь.

Такой уступчивости я не ожидала — ведь со стороны мои желания выглядели явно нелепо. Я с искренней радостью сжала руку мужу.

— Мне жаль, что так получилось… Но я не могу ехать на этом корабле! Я была на палубе, и мне уже стало дурно.

— Я достал для вас настойку против морской болезни.

— Да, но… я все равно хочу сойти в Аяччо.

— Ну, об этом мы уже договорились.

Он обхватил меня за талию.

— Милая моя, вы, по-моему, слишком устали. Пойдемте, я отведу вас в каюту. Вам надо поспать.

— Только не через палубу! — воскликнула я, заметив, что он намеревается вести меня наверх.

— Почему?

— Именно там мне стало дурно.

Он не возражал и довел меня до каюты другим путем. С Клавьером я больше не встретилась, и это немного меня успокоило.

Александр помог мне лечь и заставил проглотить ложку добытой им настойки — она не имела запаха и вкуса, лишь какой-то слабый лимонный привкус. Герцог сел рядом со мной, ласково касаясь рукой моего лба, поднес к губам мои пальцы. Как мне хорошо и спокойно рядом с ним… Я свернулась калачиком, приникнув щекой к его руке, и сердце умерило стук.

— У вас все в порядке, правда, дорогая?

— Все, — прошептала я. — Я так люблю вас.

— Значит, этой ночью вам следует выспаться.

Он лег рядом, привлек мою голову себе на грудь. «Ну почему, — подумала я, — на „Розе“ появился Клавьер и все так нарушил? Все так хорошо начиналось. А он заставил меня вести себя странно и взбалмошно, заставил высказывать Александру какие-то нелепые капризы, к которым я по натуре вовсе не склонна». А еще… еще Клавьер заставил меня почувствовать, каким зыбким и неустойчивым я считаю свое счастье. Ему всего семнадцать дней… И я не доверяю Александру безгранично — есть вещи, которые я могу и хочу скрыть от него.

Впрочем, у него тоже наверняка есть тайны. К тому же я вообще не поклонница абсолютной честности между супругами. Есть вещи, которые необходимо скрыть… ради обоюдного спокойствия.

И почему я так испугалась? Разве в том, что произошло, есть хоть какая-то моя вина? Александру не за что упрекать меня. Лишь одно пятно было на моей совести — то, что я, аристократка, была любовницей буржуа, что мои девочки рождены от него, а ведь он принадлежал к сословию, сокрушившему Старый порядок. Но ведь все, что бы я ни делала, совершалось по любви. Я не руководствовалась расчетом. Я была честна и искренна. К тому же я прошла через все круги ада, и я очистилась. Многие ли женщины могут так о себе сказать?

Я потянулась к мужу, на ощупь нашла его губы, поцеловала… И уснула — так спокойно и крепко, как уже давно не спала.

2

— Вы покидаете нас в Аяччо? — снова спросил капитан.

— Да.

— Но почему? Господин дю Шатлэ, вы нигде не найдете такого хорошего судна. Такие корабли, как «Роза Средиземноморья», попадаются не так уж часто.

Александр, смеясь, сжал мою руку.

— Что поделаешь, капитан, моя супруга так захотела. И не беспокойтесь о деньгах — мы оплатим все так, будто доплыли с вами до Неаполя.

Капитан с кислой улыбкой покачал головой.

— Ума не приложу, чем вам не по вкусу «Роза»!

Мне надоел этот разговор. Я хотела поскорее сойти на берег. Корсика уже давно показалась на горизонте — каменистая земля, темные заросли кипарисов, скалы. Потом белый город рассыпал по берегу свои строения, а дальше чащи мирта струили опьяняющие ароматы. Заросли, по которым никто не ступал, покрывали горы от вершин до основания, а залив бороздили рыбачьи лодки.

Все эти дни я притворялась, что плохо себя чувствую, — для того, чтобы не выходить в салон к обеду или ужину. Там собирались за столом самые значительные пассажиры, и можно было не сомневаться, что дело не обойдется без Клавьера. К тому же моя юная служанка Эжени передавала, что «белокурый важный господин», при случае остановив ее, интересовался, кто я и замужем ли.

— И что же ты ответила? — спросила я.

— Я назвала ваше имя, мадам, и, конечно, сказала, что вы едете в свадебное путешествие!

Словом, Клавьер пока не выяснил, что под именем герцогини дю Шатлэ скрывается Сюзанна де ла Тремуйль. Но это пока. И я была почти уверена, что, когда мы будем сходить на берег, он увидит меня и узнает. У меня слишком мало шансов быть неузнанной.

Я приготовилась к встрече, и страх уже давно не терзал меня. Бояться этого мерзавца было бы унижением. В конце концов, при всем его богатстве он, в сущности, несчастен и жалок. У него нет ничего, кроме золота. У него нет моих дочерей. А теперь он, пожалуй, увидит, что и я без него обошлась, отлично устроив свою судьбу.

Да, отлично. Я любила Александра; для меня он был просто мужем из сказки — до того подходил мне по характеру и происхождению. Даже если бы мой отец, такой гордый и высокородный, поднялся бы из могилы, то и он не смог бы бросить ни единого упрека в адрес герцога дю Шатлэ. Ну, в крайнем случае ему не понравилось бы родство с Анной Элоизой.

В половине четвертого пополудни «Роза Средиземноморья» вошла в порт Аяччо, и деревянный трап соединил борт судна с каменной набережной. Я спустилась первой, оставив Александра выяснять что-то с капитаном, и молча глядела, как Гариб и Люк — наши слуги — выносят на набережную чемоданы. Целая толпа носильщиков собралась вокруг багажа, и они уже сейчас оглушали меня своим итальянским — местным корсиканским наречием, не очень привычным, но достаточно понятным для меня.

— О, наконец-то! — сказала я, протягивая мужу руку.

Он обнял меня за талию.

— Где вы были? — спросила я с упреком.

— Выяснял у капитана подробности маршрута «Розы». Кто знает, может, на обратном пути мы еще воспользуемся этим судном.

Мы вместе спустились по трапу. Я облегченно вздохнула, ощутив себя наконец вне «Розы», и довольно уверенно оглянулась по сторонам. Сейчас, чувствуя руку герцога и вспоминая о минувшей нежной ночи, было бы глупостью бояться встречи с Клавьером.

Отойдя от корабля, мы оказались в самой гуще толпы и вдруг, взглянув друг на друга, осознали, что оба совершенно не знакомы с местом, куда попали.

— Куда… куда же мы пойдем? — спросила я растерянно.

Александр знаком подозвал носильщика и, сказав что-то по-тамильски Гарибу, отправил всех сразу прочь вместе с нашим багажом. Эжени зашагала вслед за ними.

— Что вы сделали?

— Приказал отправляться в гостиницу.

— Но в какую?

— В самую лучшую. Пожалуй, в Аяччо такая одна.

Меня все время толкали, и Александр обнял меня, чтобы оградить от этого неудобства. Грязь и теснота порта напомнили мне Мартинику. Такая же неразбериха, ругань, запах смолы и обилие проституток в ярких цветастых платьях.

— Вы еще не забыли итальянский, дорогая?

Я не успела ответить. Среди множества лиц я очень хорошо разглядела лицо Клавьера и его золотистые волосы: он шел к нам, держа под руку изящную, стройную, моложавую, но уже немолодую женщину. Я узнала в ней Флору де Кризанж.

— Приветствую вас, господин герцог! — произнес Клавьер медленно. — Приятно встретиться в таких обстоятельствах. Я ведь тоже недавно женился, как видите.

Александр неспешно оглядел банкира. Я стояла спокойно, как ледяная статуя, и даже быстрый, как молния, взгляд Флоры не способен был вывести меня из равновесия. О Клавьере и говорить нечего: я ни разу не повернула головы в его сторону.

— Мои поздравления, — сквозь зубы произнес Александр.

Не сказав больше ни слова и никак не поприветствовав новоявленную госпожу Клавьер, он мягко тронул меня за руку, и мы пошли прочь. Я была рада такому его поведению. Александр даже сам не понимал, до чего правильно себя вел…

Он остановился, и я заметила, что он с трудом сдерживает гнев.

— Вы видели эту женщину?

— Да, — пробормотала я, не зная, к чему он клонит.

— Купчиха! Лавочница! — произнес он с крайним отвращением. — Да можно ли было такое представить? И это графиня де Кризанж, вдова моего друга, которому отрубили голову на гильотине!

Жестокая гримаса исказила его лицо. Я могла бы сообщить о Флоре и более поразительные сведения, но сейчас меня взволновало только то, что Александр так уязвлен.

— Послушайте… эта женщина… она ведь ничего для вас не значила?

— Да будь я проклят!

Заметив мой испуг, он добавил уже гораздо мягче:

— О, моя дорогая, не думайте об этом. Мне просто странно видеть, до чего революция меняет людей, а с такими женщинами я не связываюсь. Да разве это женщина? Это мужчина в юбке! Что может быть отвратительнее?

Он наклонился, отыскал мой рот и нежно поцеловал. Мы были на улице, среди людей, и наш поцелуй был короток, но в его губах и языке, на мгновение разомкнувшем мне губы, я ощутила тот самый трепет страсти, который лишь недавно утром был утолен и возродился снова. Что-то жаркое всколыхнулось во мне; затуманенными глазами я взглянула на Александра и прочла в его взгляде то же самое, чего хотела сама.

— Пойдем? — хрипло выдохнул он.

Я не знала, куда это мы пойдем, но, предчувствуя что-то очень желанное, быстро пошла вслед за ним. Именно таким он мне нравился — страстным, настойчивым, властным, прямо идущим к цели. Холодность и хладнокровие, которые он демонстрировал в Белых Липах, тоже составляли его натуру, но, право же, нравились они мне гораздо меньше. Да и какой женщине не нравится осознавать, что она вызывает такое безрассудное нетерпение и такие бурные страсти.

Церковь Санта-Мария-ди-Паола, где только что закончилась служба, встретила нас полнейшей тишиной и сладковатым дымком, плывущим над хорами. Где-то вдалеке слышались шаги сторожа. Я остановилась, слишком ошеломленная тем, что оказалась в таком месте, но Александр увлек меня дальше, схватив за руку:

— Да пойдем же!

В кропильнице царил полумрак. С бешено бьющимся сердцем я прислонилась к колонне в самом темном углу, чувствуя, как от волнения пересохло во рту. Мы с Александром были близки уже двадцать дней, но я всегда отдавалась ему словно впервые — настолько это было необычно и по-разному. Сейчас я отчетливо испытывала именно это чувство.

Прижав ладони к холодному камню колонны, он жадно прильнул к моим губам, чуть помедлив, разжал их, проник языком вглубь. Он не отпускал меня ни на мгновение, сливая мое дыхание со своим, тем временем как его руки, ласково и мягко сжав мою грудь, пошли вниз, обхватили бедра, — но, когда я подалась вперед, чтобы обнять его, он резко и безапелляционно остановил меня:

— Нет! Стой смирно! Не шевелись! Только чувствуй!

Ошеломленная, я подчинилась, как всегда делала до сих пор в подобных случаях. Я снова доверилась ему. Он вернулся к моим губам, прильнул к ним, теперь уже нежно и неспешно, потом перешел к уху и шее — прижался к ней невыносимо-томным поцелуем, в то время как его рука мягко раздвигала мои ноги, медленно проникала под нижнее белье и, коснувшись золотистого руна, с умелой неспешностью скользила к самому центру моего женского естества. Он знал, что обрекает меня на своего рода сладкую пытку: стоять молча, без движения, изнывая и задыхаясь под его ласками. И я действительно изнывала. Я вся рвалась ему навстречу, я готова была принять его так же сильно, как он желал в меня проникнуть.

Но в этот раз он не мучил меня слишком долго. Он все замечал — и мое громко бьющееся сердце, и вздымающуюся грудь, и горячий трепет внутри. Запрокинув мне руки назад и прижав их к колонне, он приник ко мне как можно ближе, шире раздвинул мне ноги, и я ощутила, что он входит в меня.

Сейчас он не был осторожен и ласков: он ворвался, точно дикий зверь, резко и грубо, так, что я закричала от боли, но это была сладкая боль. Он остановился лишь на мгновение, припав к моему рту, а потом его страсть пробудилась подобно вулкану: так мощно и неистово он вонзался в меня, погружался и выходил, насыщая меня и одновременно терзая. В яростной борьбе наслаждение побеждало боль, и я уже кричала в пароксизме наслаждения, дрожа и изгибаясь под его телом, прижавшим меня к колонне.

— Спасибо, cara…

Это было первое, что я услышала от него после всего происшедшего. Мой взгляд понемногу прояснялся. Я привела себя в порядок, машинально поправила волосы. Потом оглянулась вокруг.

— Боже, это просто ужас! Мы в церкви!

— Милая, да разве мы не женаты?

Я с почти суеверным страхом взглянула на украшенную цветами статую Пресвятой Девы. Потом перевела взгляд на мужа. Он смотрел на меня, улыбаясь и нежно, и насмешливо, и я тоже улыбнулась, сразу растеряв все свои страхи.

— Мы совершили кощунство, — проворковала я нежно, — но, пожалуй, еще никогда мне не было так сладко, — с таким еретиком, как вы.

— Моя прелестная грешница, вы ничуть не уступаете мне в ереси. Пожалуй, лет триста назад пылать бы нам за это на костре…

— Странно сознавать, что мы женаты, правда? — вдруг спросила я, посерьезнев.

— Черт побери, почему странно? Если бы вы были более благоразумны, мы бы не упустили этих четырех месяцев, и вам не казалось бы странным, что мы женаты!

— О, — прошептала я, — к чему упрекать меня в том, в чем я уже и сама раскаялась?

Поразмыслив, я добавила:

— Знаете, я ведь никогда… не была замужем. Да, именно так. Никогда. Это просто считалось, что я замужем, но на самом деле так не было. Вот с вами — совсем иначе… с вами я почувствовала себя женой. Это так странно… ощущать вас рядом, любить, и в то же время знать, что вы мой по закону… Я — Сюзанна, вы — Александр. Герцог и герцогиня, муж и жена…

Он привлек меня к себе.

— Cara… Carissima…

Он знал, что я люблю эти его слова. Мягко обводя пальцем овал моего лица, нежно касаясь век, носа, линии губ, он с улыбкой произнес:

— Нет… Все это странным мне не кажется. Так и должно быть. А что странно, так это вы. Ваше лицо… Вы с каждым часом хорошеете, любовь моя. О, если бы вы могли себя видеть, когда на вас падает солнце… Эти волосы, эти огромные глаза, черные, как у лани, — я никогда таких не встречал. Эта тонкая талия… эта высокая грудь… это изящество… а как ясна и нежна ты бываешь, моя милая, — тебе это известно?

Я уже лет сто такого не слышала. Его слова, в которых я ощущала желание и искренность, могли заставить меня растаять. Но я прочитала страсть в глазах мужа и, зная, что вряд ли смогу противиться ей, отстранилась прежде, чем он обжег мои губы своим дыханием.

— Нет… Пойдемте отсюда. Здесь не место. Ну, вы же понимаете…

Мы оказались на улице, и я поразилась: до чего странным, суетливым и бессмысленным показалось мне все, что происходило в Аяччо. Да и что для меня теперь имело смысл, кроме него… Человека, который так меня любил. Которого я любила. И который, как ни странно, был моим законным мужем.

— В гостиницу? — спросила я машинально. — Будем обедать?

— Ну, моя дорогая, если вы желаете, чтобы я так же убедительно доказывал вам свою любовь, как это было только что, нам явно следует подкрепиться.

Мы шли по шумным улицам Аяччо к гостинице, и мне приходилось вспоминать итальянский, чтобы расспросить дорогу. Слава Богу, корсиканцы меня вполне понимали. Тогда, в начале 1796 года, я никому не посоветовала бы здесь говорить по-французски: Корсика изо всех сил пыталась вырваться из-под власти Франции, а совсем недавно старый национальный вождь Паскуале Паоли отдал остров в руки англичан, лишь бы избежать власти французов. Присутствие Англии здесь ощущалось во всем — от множества английских военных кораблей в бухте до множества английских офицеров на улицах.

Я подумала, что, пожалуй, впервые за несколько лет нахожусь в месте, где на нас, людей высокого происхождения, посмотрят не искоса, не с подозрением, а с сочувствием, сентиментальным, быть может, но вполне искренним. Все годы революции Англия была верным другом французской аристократии: она давала деньги, приют, вооружение, спасала от гильотины, иногда даже протестовала против действий Республики на дипломатическом уровне и вела с ней войну. Я подумала и спросила себя, почему мне в голову приходят мысли об этом. До всего этого мне, в сущности, нет дела. Я женщина — маленькая, мало кому известная, ни на что не притязающая. Я просто новобрачная, оказавшаяся на Корсике по причине своего медового месяца. Я тут же поправилась: не своего, а нашего.

В гостинице нам подали ужин: жареных цыплят, каплуна, сыр, вино, фрукты. В зале было шумно и людно, душный табачный дым стоял в воздухе. Стучали о стол игральные кости, под мелодию дешевой песенки плясала на возвышении босая цыганка с ниспадающими до пояса роскошными черными волосами. Мне вдруг показалось, что мы в какой-то матросской таверне. И мне здесь неожиданно понравилось. Было почему-то приятно затеряться среди всех этих людей, чувствовать себя незаметной, обычной и в то же время — такой необыкновенно счастливой, надеющейся, любящей и любимой… Я невольно потянулась к Александру, и его ладонь легла на мои пальцы.

— Какие у нас планы на завтра? — проговорила я.

— Я куплю лошадей, и мы отправимся в горы.

Это было, конечно, заманчиво, но… подходящее ли время года для таких прогулок? А если начнется дождь? К тому же я никогда еще не ездила верхом в горах.

— Сюзанна, мы должны добраться до Бастии, если хотим все-таки уехать в Неаполь. Вы ведь хотите этого, правда?

— Да. Но неужели здесь, в Аяччо, не ожидается ни одного корабля?

— В течение месяца — ни одного. А из Бастии уже десятого марта отплывает судно; стало быть, за эти пять дней мы должны туда добраться.

— Я согласна.

Эти два коротких слова не способны были выразить всего, что я думала. С Александром я поеду хоть на край света. Там, где он, — там будет и моя родина. Мне ничто не страшно рядом с ним — ни горы, ни море. Я была в таком удивительном состоянии чувственной влюбленности, что искренне верила во все это.

Действительно, как бы я могла сейчас представить свои ночи без Александра? А как странно было вспоминать то множество ночей, которые я провела в Белых Липах в холодной постели! Какой нужно быть безумной, чтобы потерять так много времени — четыре месяца! Четыре месяца пропали впустую, а ведь я уже давно могла быть счастливейшей из женщин! В конце концов, я же не святоша, не нравственница; отдаваться, делить постель с любовником, изнемогать от его ласк и расточать свои, удовлетворять и самой наслаждаться — все это мне нравится, все это я люблю!

Меня влекло к моему мужу, влекло очень сильно и именно физически; моя плоть тосковала по нему, я возбуждалась от одного его присутствия, даже просто от своих мыслей и воспоминаний, когда он вовсе не прикасался ко мне.

Он держал мою руку у своих губ, мягко лаская запястье, его зубы слегка покусывали кончики моих пальцев, один за другим, и от этого волны горячей дрожи плыли по моему телу. Александр перегнулся через стол, прошептал, почти коснувшись моих губ своими:

— Милая дама, я хотел бы вас съесть. Что вы скажете об этом моем желании?

Я хотела ответить, что, если я кажусь ему аппетитнее румяных цыплят, поданных нам на ужин, то это для меня очень лестно, но шум, раздавшийся у двери, не дал мне произнести ни слова. В зал ввалилась компания английских офицеров. Один из них небрежно махнул рукой:

— Эй, хозяин! Вина!

— Какого желаете, господа?

— Фалернского!

Услышав голос офицера, Александр быстро оглядел всю компанию, и одна бровь его приподнялась. Он непроизвольно поднял руку.

— Ле Пикар?!

И удивление, и недоверие прозвучали в голосе герцога. Офицер — еще молодой, лет тридцати, русоволосый, ладный — заметил нас, и лицо его вспыхнуло. Он двинулся к нам, расталкивая толпу.

— Ты — в английской форме?

— Это просто камуфляж. Положение требует… Но, черт возьми, Александр, как ты здесь оказался?

Ле Пикар, который, как я поняла, был французом, бросил на меня заинтересованный и вместе с тем нерешительный взгляд, очевидно не зная, за кого меня принимать: за жену, за любовницу ли…

Александр медленно произнес:

— Дорогая, это граф Ле Пикар де Филиппо, один из самых лучших среди моих товарищей. Ле Пикар, честь имею представить тебе свою жену.

Офицер, казавшийся по сравнению с Александром суетливым и нервным, быстро произнес:

— Для вас — просто Антуан, мадам.

— Тогда для вас — просто Сюзанна, сударь, — ответила я любезностью на любезность.

Мой муж пригласил графа к нашему столу. Ле Пикара не пришлось просить дважды: вооружившись острым ножом, он уже через мгновение резал каплуна и огромные его куски отправлял в рот, запивая их вином. Его бесцеремонные манеры были почему-то так непосредственны и симпатичны, что мне ужасно захотелось улыбаться.

— Ты еще не женат?

— О! Еще чего не хватало!

— А что ты делаешь на Корсике?

Проглотив очередной кусок, Ле Пикар деловито ответил:

— Жду, когда придет приказ отправляться к королю в Верону. А еще ловлю на Корсике недобитых республиканцев.

— Ты думаешь вернуться во Францию?

Граф пожал плечами.

— Сразу после Вероны — разумеется. Я их не оставлю в покое.

— Кого это — «их»? — спросила я, недоумевая.

— Республиканцев.

Ле Пикар несколько нерешительно взглянул на меня, потом обернулся к герцогу:

— Наши планы по-прежнему совпадают, Александр?

— Нет.

Я даже вздрогнула: настолько резко прозвучал голос мужа.

— Ты хочешь сказать, что не станешь мне помогать?

— Да. Именно это я и говорю.

— Хорошие же у тебя понятия о долге и дружбе!

— Какие есть.

Все эти слова были для меня весьма туманны, и я, чувствуя себя усталой, поднялась.

— Пожалуй, я оставлю вас, господа. Не сомневаюсь, вам есть о чем поговорить и без меня.

Я поднялась в комнату, которую мы сняли на ночь, и Эжени помогла мне раздеться и лечь в постель. Она не распаковывала чемоданов, ибо знала, что утром мы снова отправимся в путь. В сущности, присутствие служанки мне только мешало, это Александр настоял, чтобы мы взяли с собой эту девушку, а вообще-то я сама умела отлично себя обслуживать. «А если нужно будет наряжаться к балу?» — спросил Александр, и я сдалась…

Какой уж тут бал… Нас сейчас ждут только горные дороги и придорожные таверны. Даже если мы доберемся до Неаполя, кто сказал, что нас станут приглашать на балы? У нас там нет знакомых.

Ле Пикар, старый знакомый моего мужа, лишь несколько мгновений занимал мои мысли, когда я легла в постель. Я поняла только одно: он роялист и явно устраивает какие-то диверсии против Республики. О каких планах он говорил? И неужели не понял, что мы сейчас в свадебном путешествии, а стало быть, планы Александра могут совпадать только с моими планами и ни с чьими больше!

Александра долго не было, и меня целым сонмом обступили раздумья. Я подумала о Клавьере. Надо же, он женился на Флоре де Кризанж — еще один плевок в лицо Сюзанны де ла Тремуйль… Но, сколько я ни старалась, я не могла пробудить в себе ни гнева, ни ненависти, ни возмущения — ничего, кроме пренебрежения. Мне даже было как-то трудно связать Клавьера с моими девочками. Умом я понимала, что он их отец, но прочувствовать это до конца не могла. Во всяком случае, мои близняшки ничего от него не взяли, кроме цвета глаз и волос. Волосы, кстати, может быть, и мои. Вероника и Изабелла называют Александра своим отцом — вот единственное, о чем бы мне хотелось поставить Клавьера в известность. Вряд ли у него будут законные дети — эта его замечательная Флора уже слишком стара, ей наверняка не меньше сорока трех… Впрочем, к чему я об этом думаю? Я счастлива, а остальное не имеет значения.

В тот вечер я уснула, так и не дождавшись Александра, чем несколько нарушила не так давно установившуюся традицию.

3

На рассвете следующего дня, когда город Аяччо еще спал, мы уже были готовы к отъезду. Хозяин гостиницы собрал для нас две корзины — с вином и завтраками, а в конюшне уже ждали лошади. Когда я вошла туда, кобылу, предназначавшуюся мне, как раз седлал какой-то незнакомый мне мужчина — низкорослый, коренастый, с ужасной черной бородой веером.

— Вы наш проводник? — спросила я по-итальянски как можно приветливее.

Он что-то утвердительно буркнул в ответ.

— Как вас зовут?

— Дуччо, — бросил он, сверкнув белками.

«Какой-то дикарь», — подумала я, но разговор продолжить не успела. В конюшню явился Ле Пикар — готовый к отъезду, вооруженный, но, в отличие от моего мужа, небритый. Александр всегда успевал бриться, как бы рано мы ни вставали.

— Вы тоже едете с нами? — спросила я удивленно.

— Да, я напросился… Надеюсь, вы не слишком против моего присутствия? Уверяю вас, Сюзанна, я буду держаться подальше, вы даже не заметите, что я рядом.

— О, совсем не нужно так прятаться. Я рада была бы узнать вас, вы же друг Александра.

Он рассмеялся.

— Вы очень любезны, мадам. Но я хорошо знаю, что нет ничего хуже, чем затесаться между двух новобрачных.

Не отвечая на эти слова, я вдруг спросила:

— А кто нанял этого проводника — вы или герцог?

— Я. Дуччо — отличный парень, он проведет нас к самой Бастии.

— Вам тоже нужно туда?

— Да. Я же направляюсь в Верону.

Вошел Александр, и я, сразу забыв обо всем, подставила ему щеку для поцелуя. Странный Дуччо вылетел у меня из головы. Да и разве должна была я об этом задумываться, если рядом был мой муж?

Первый день путешествия прошел спокойно. Лошадь, доставшаяся мне, пусть не слишком породистая, слушалась беспрекословно, а это было тем более важно, что мы с каждым часом углублялись в горы, вздымающиеся возле Аяччо на четыре тысячи футов. День был прохладный, но ясный и сухой; с тропы можно было видеть клубящийся внизу туман, расплывающиеся очертания белых колоколен Аяччо и поросшие соснами каменистые склоны высоких холмов. Кромка моря, еще недавно хорошо просматривавшаяся, через четверть часа продвижения на север исчезла. Теперь только колючие кустарники наступали на тропу; мы вступили под сень могучей стихии горного леса. Вечнозеленый падуб, можжевельник, самшит, мастиковые деревья были перепутаны здесь, сплетены в колючий колтун вьющимся ломоносом, гигантскими папоротниками, жимолостью, терновником. Над морем зеленого руна поднимались колонны каштанов бастелико. Такие горные леса назывались здесь маки. Гранитные скалы врезались в темную лазурь неба розовыми, серыми и красноватыми вершинами.

В серой суконной юбке, туго стягивающем талию черном корсаже, высоких замшевых сапогах, в мягкой широкополой шляпе из фетра, под которой были плотно уложены мои золотистые косы, я чувствовала себя амазонкой, и руками, затянутыми в перчатки из мягкой кожи, уверенно сжимала поводья. Яркий румянец заливал мне щеки, алые губы невольно приоткрывались в улыбке, кровь быстрее бежала по жилам, и на душе у меня было очень хорошо, — в такие минуты мне казалось, что я все могу, если рядом Александр, что мой возраст — двадцать пять лет — это, в сущности, только начало, а все, что было у меня в прошлом, можно просто не считать, смотреть в будущее и ждать от жизни самого хорошего.

Когда дорога становилась особенно трудна, Александр брал мою лошадь под уздцы и сам выводил ее на более безопасный участок, или его рука просто обвивала мою талию, и я сразу чувствовала себя бесстрашной и уверенной.

— Вам хорошо? — спросил он вдруг, и я поразилась, с какой тревогой он ждал от меня ответа.

Мой ответ был быстр, нежен и искренен:

— Мне всегда хорошо, если вы со мной, Александр.

Мы еще, в сущности, совсем не знали друг друга: он не знал о моем прошлом, я — о его. И я не раз удивлялась, откуда же возникает это чувство полнейшего душевного слияния, понимания, чувствования. Мы чувствовали друг друга. Я по его шагам могла определить, когда он сердит, а когда весел. Может быть, это то самое, о чем говорил граф д’Артуа, — эмпатия? Совпадение пульсации двух тел? Ты делаешь приятное любимому человеку и сам получаешь от этого не меньшее, а может, и большее удовольствие…

Поздно вечером мы были уже в Понте-Лечча — небольшом корсиканском городке, расположенном в речной долине, на берегу реки Голо. В маленькой грязной гостинице, к нашему удивлению, мест не было, и нас принял на ночлег в свой дом начальник местного гарнизона. Усталая, измученная шестнадцатью часами верховой езды, которая совсем не походила на прогулку, я едва добралась до постели. Прижавшись к Александру покрепче, чувствуя тепло его тела, я мгновенно уснула.

На рассвете я почувствовала на шее прикосновение губ Александра, быстрые поцелуи, осыпающие мои плечи. Но сон так крепко сомкнул мои веки, что я не в силах была проснуться, и лишь пробормотала в ответ на эти ласки что-то протестующее. Рука мужа ласково погладила меня по щеке, и он прекратил свои попытки, оставив меня в покое.

4

— Море уже совсем близко. Если подняться вон на тот холм, можно его увидеть…

Это хриплым голосом сказал старый пастух, в двух шагах от хижины которого пылал наш костер. Мы остановились здесь, чтобы немного отдохнуть. Я и Эжени явно в этом нуждались, а Ле Пикар обещал за время привала собственноручно зажарить на огне фазана, подстреленного два часа назад в соседнем лесу.

Похоже было, горы остаются позади или, по крайней мере, становятся ниже. Чем ближе мы подходили к Бастии и морю, тем теплее становилось. На деревьях уже набухали почки и очень явственно ощущался в воздухе сладкий апельсиновый запах — тот самый запах, что с детства вошел мне в кровь и который я, к несчастью, наполовину забыла…

Именно сейчас странное волнение охватило меня, какая-то трепетная волнующая дрожь пробежала по телу. Не в силах сидеть спокойно, я поднялась и пошла вниз по тропинке, сама не зная зачем. Только сейчас, у этой хижины, а не в Аяччо, я ощутила, что Италия — совсем близко. Даже не Италия, а Тоскана… Моя Тоскана — та самая, что снилась мне по ночам. Особенно этот аромат апельсиновых рощ — сладкий, едва уловимый…

— Куда вы? — окликнул меня Александр.

— Я сейчас вернусь…

Подобрав юбки, я быстро спускалась вниз по каменистой тропке, видя, как все яснее вырисовывается передо мной плавная линия сланцевых гор, уходящих на запад, с острыми скалистыми выступами. Корсика… Пожалуй, недаром этот край часто выбирают для свадебных путешествий: дикий, самобытный, красочный, он просто дышал романтикой. А летом здесь, наверное, настоящий рай.

В это мгновение сухой треск раздался у меня за спиной. Я порывисто обернулась, успела заметить мелькнувшую среди кустов темную шляпу, и вдруг грубая шершавая ладонь зажала мне рот.

Сначала, почти задохнувшись от неожиданности и испуга, я, однако, инстинктивно изогнулась в руках незнакомца, который меня схватил, и изо всех сил рванулась вперед: он выпустил меня лишь на короткий миг, но я успела крикнуть. Мощный кулак опустился на мою голову. Оглушенная, потерявшая слух и голос, но пребывая в сознании, я осела на землю, и руки незнакомца весьма грубо подхватили меня.

От него ужасно пахло потом и конской сбруей. Он вскочил на лошадь, перебросив меня через седло; я слышала какие-то крики, но, поскольку была еще наполовину оглушена, то ничего не могла разобрать. Похоже было, незнакомец спешит: по крайней мере, он пустил лошадь в такой бешеный карьер, будто за ним кто-то гнался.

В том положении, в котором я находилась, из меня можно было вытрясти душу, и от этой ужасной тряски к горлу подступила тошнота. Я даже не могла кричать. Сколько времени так прошло — я не представляла; сознание возвращалось ко мне, и я готова была уже впиться зубами в руку, по-прежнему сжимающую мой рот, но в этот миг услышала позади шум и увидела, как рядом со мной пули взбивают фонтанчики пыли на дороге.

Как в калейдоскопе, мелькали камни на обочине, голые деревья, поросшие мхом валуны… Дорога круто пошла вниз, когда лошадь, словно наткнувшись на невидимое препятствие, рухнула на передние ноги, а я, ничего не соображая, но повинуясь силе инерции, кувырком полетела через ее голову. Меня выбросило из седла, я покатилась по склону, больно ударяясь о камни, и, наконец, остановилась, уцепившись за выступавший из земли голый мощный корень какого-то дерева.

Что бы все это значило?

Не теряя, к своему удивлению, сознания, а лишь постанывая от боли, я подтянулась вверх, держась руками за корни, и, сделав усилие, села. В голове шумело. Я ничего не понимала. Почему скачка так внезапно прекратилась и я упала? А тот негодяй? Куда он делся?

Лошадь, вероятно, была подстрелена… Едва успев уяснить это, я услышала шум на дороге, которая сейчас была на два туаза выше меня. Потом послышался голос герцога, зовущий меня, и, собрав все силы, я громко закричала:

— Я здесь!

С поспешностью, которая должна была мне польстить, Александр буквально скатился с откоса и склонился надо мной, схватив меня за руку.

— Сюзанна, Боже мой! Вы живы?

— О, вполне! — сказала я храбро.

Его голос был хриплым от волнения и страха. Он тормошил меня, ощупывал, словно хотел на ощупь убедиться, что со мной все в порядке, потом вдруг сильно притянул к себе, порывисто прижав к груди мою голову, и погладил волосы, изрядно растрепавшиеся во время этого приключения.

— Все хорошо, да? Вы не пострадали?

— Да, похоже, я очень легко отделалась.

Застыв в его объятиях, я предалась раздумьям. Что все-таки случилось? До меня только сейчас доходило, как я испугалась. Сердце до тех пор бешено колотилось, и, вспомнив, что было, я вдруг снова ощутила сухость во рту.

— Вы убили того мерзавца, да, Александр?

— Да. И его, и лошадь.

Лицо моего мужа исказилось гримасой.

— Боже праведный, какая глупость с моей стороны! Да будь я проклят! Ехать вместе с Ле Пикаром!

— А при чем тут Ле Пикар? — спросила я машинально.

Он не ответил, все так же прижимая меня к себе. Я понемногу переводила дыхание, и все произошедшее начало казаться мне ужасно странным. Вот тебе и Корсика… Вспомнив, как это было нелепо, я вдруг неожиданно для себя почувствовала, что меня душит смех. Это загадочное похищение — прямо как в романах. Только мое отнюдь не героическое падение не вписывается в знакомую схему…

— Ну, с чего вы смеетесь? — невольно спросил Александр. — Вы думаете, это была игра?

— Не знаю… Но меня впервые в жизни похитили! Это так нелепо, Александр!

Я невольно рассмеялась. Герцог какой-то миг молча смотрел на меня, потом ласково коснулся моей щеки.

— Вы сейчас похожи на чертенка, моя желанная.

Да, вероятно, с растрепанными волосами, в разорванной одежде, в одной туфле и с расцарапанной щекой я выглядела именно так. Нежность в его голосе тронула меня. Больше того, в недрах моего тела совершенно неожиданно шевельнулось и куда более волнующее чувство… Подавшись к мужу, я обвила его шею руками, заглянула ему в глаза.

— Вы мне так нравитесь. У вас такие синие-синие глаза, я ни у кого таких не видела.

— О, никак моя жена начинает говорить мне комплименты?!

Улыбаясь, я нашла его губы, коснулась их своими губами. Два или три поцелуя, последовавшие за этим, были коротки, словно краденые, и Александр отстранил меня.

— Давайте сначала позаботимся о вас, carissima. Вы чувствуете где-нибудь боль?

— Нет, нигде, — ответила я медленно.

Он снова ощупывал меня, теперь уже с тщательностью опытного офицера, разбирающегося в медицине. Я внимательно наблюдала за ним, ощущая, что в этот миг мне все больше хочется чего-то другого… Он проверял мои ноги — нет ли вывиха или растяжения, его голова склонилась передо мной. Протянув руку, я погладила его волосы — такие густые, теплые, удивительно темные по сравнению с моими…

— Здесь болит? — спросил он, поднимая голову.

— Нет, — прошептала я. — В другом месте.

Александр почувствовал что-то необычное в моем голосе и оставил свои изыскания. Взгляд его синих глаз был спокоен, но я уже по опыту знала, что это лишь видимое спокойствие. Внутри у меня все вибрировало от его прикосновений. Глядя на мужа затуманенными от страсти глазами, я придвинулась к нему и едва слышно прошептала, почти касаясь его рта:

— Ну, пожалуйста… покажите, как вы умеете лечить, господин доктор…

Сжимая в руках мое лицо, внимательно глядя на меня, на мои вздрагивающие от ожидания губы, он откинул меня назад, опрокидывая на землю, и я ощутила на себе осторожную тяжесть его тела. Рука Александра глубоко зарылась в мои волосы, словно для того, чтобы удержать меня, хотя, в сущности, мое тело было открыто ему навстречу, ждало его и молило об этом.

Он вторгся в меня. Слияние наше было неистово, безмолвно и грубо.

5

— Так что же это все-таки было? — спросила я, когда мы поднимались по склону. — Объясните мне!

— Я и сам пока не все хорошо представляю.

Он рассказал мне, как, услышав мой крик, сразу устремился мне на выручку. Человек, похитивший меня, похоже, желал лишь отвлечь внимание, ибо в тот миг, как герцог бросился за мной, на оставшихся у хижины Ле Пикара, Гариба и Люка напали какие-то незнакомцы, по всей видимости, обычные корсиканские бандиты, и нет сомнения, что на наш след их навел Дуччо. Человек, которого Ле Пикар выбрал в проводники, присоединился к нападающим. Чем закончилась стычка, Александр не знает, но уверен, что бандитам не поздоровится.

Муж также сказал мне, что нападение наверняка было вызвано присутствием среди нас Ле Пикара. Известный роялист и друг англичан, он нещадно преследовал на Корсике республиканцев, загоняя их высоко в горы. Наверное, теперь на нем отыгрались сторонники Саличетти[1], желая и отомстить, и поживиться.

— Если бы не этот чертов Ле Пикар, на нас бы никто не напал, — произнес Александр с яростью. — Черт возьми, мне следовало предвидеть, какие неприятности он на нас навлечет!

— Не упрекайте себя. В конце концов, он действовал в интересах роялизма.

— Он — да. Но разве для этого мы отправились в путешествие?

Он обнял меня за талию, поднимаясь по склону к дороге. Подумав, я спросила:

— А зачем им нужна была я?

— Меня тоже это интересует. Может быть, они следили за нами, видели, как я люблю вас, и хотели бы получить за вас выкуп. Они далеко не такие идейные, как представляются.

— Видели, как вы меня любите? — переспросила я.

Не отвечая, он улыбнулся, поднося мою руку к губам.

Отвязав от дерева лошадь, Александр взял меня к себе в седло и обнял так сильно, что вздох облегчения вырвался у меня из груди. Боже, как хорошо, когда у тебя такой муж — сильный, смелый, мужественный, готовый тебя защитить от любых неприятностей.

Наша компания собиралась воедино по кусочкам. Сначала мы в двух туазах от хижины пастуха обнаружили стонущего Ле Пикара — он был ранен в плечо, но умирать, похоже, не собирался. Лицо Александра изменилось: я видела, что герцог раздосадован и чувствует себя виноватым за то, что невольно втянул меня в эту переделку. Вид Ле Пикара вызывал у него сейчас только раздражение. Александр хотел ему что-то сказать, но крики, донесшиеся со стороны дороги, остановили его.

К нам направлялся Гариб, крича что-то по-тамильски. Он потрясал в воздухе ружьем и гнал перед собой бородатого Дуччо. Руки у Дуччо были связаны сзади ремнем, лицо разбито.

— Я взял эту собаку в плен, хозяин!

Александр сжал челюсти так, что белые черточки появились в уголках его рта. Я увидела, как страшно потемнело его лицо, как в глазах вспыхнул дикий блеск, что так пугал меня раньше. Что с ним? Я давно не видела его таким… Он рванулся вперед, к Дуччо, его рука лихорадочно рванула из-за пояса пистолет.

За какие-то считанные секунды он выхватил его, зарядил, взвел курок и, высоко подняв руку, выстрелил прямо в лоб Дуччо, не дав последнему не то что произнести ни слова, но даже опомниться.

Хриплый возглас ужаса вырвался у меня из груди, но я не успела даже пошевелиться, как Александр с лицом, искаженным жестокой гримасой, способной устрашить любого, снова поднял руку. Он был в крайнем бешенстве, без сомнения, и выстрелил во второй раз. Дуччо рухнул на землю с окровавленным лицом, из головы его вылетели куски мозга.

Я застыла на месте от всего увиденного. Гариб, ничуть не взволнованный, брезгливо обошел корсиканца.

— Это было правильно, хозяин!

— Это было глупо, — со стоном отозвался Ле Пикар. — Надо было сначала допросить его…

— Убирайся ко всем чертям со своими допросами!

— Но мы же ничего о нем не знаем!

— Если тебе угодно знать, жди, когда на тебя снова нападут. Я не для того высадился на Корсике, чтобы подвергать опасности свою жену!

Он подошел ко мне, попытался взять за локоть, но я невольно отступила, глядя на пистолет, все еще остававшийся в его руке. От всего увиденного меня тошнило.

— Да что это с вами?

В моих глазах застыл ужас. Александр отстранился, лицо его помрачнело еще больше.

— Не надо было этого делать, — пробормотала я.

— Сюзанна, — примирительным тоном сказал он. — Этот мерзавец завел нас в западню, это его приятель чуть не убил вас. Неужели вы этого не поняли?

— Поняла. Но все-таки… не надо было так! Это ужасно — то, что вы сделали…

— Я должен был отпустить его?

— Да. Может быть. Не знаю. Он же был безоружный! Вы его пристрелили, как быка на бойне!

Не выдержав, я отвернулась. Мой взгляд все время падал на убитого корсиканца, его раскроенный пулями череп, и зрелище это было кошмарное. Александр резко и насмешливо произнес:

— Вот оно что! Он был безоружный! Запомните, сударыня: в делах с такими ублюдками я не интересуюсь, вооружены они или безоружны.

— Да, — отозвался Гариб. — Хозяин не интересуется. Так и надо. Этот подлый человек только такой смерти и заслуживает. Он был слишком подлый!

Я перевела дыхание, полагая, что нет смысла вступать в спор по этому поводу.

— Замолчи, Гариб, — хриплым голосом приказал Александр, и индус не издал больше ни звука. — Помоги лучше господину Ле Пикару — он ранен.

Не дожидаясь, пока они со всем этим справятся, я зашагала к своей лошади, машинально подтянула подпругу. Руки у меня дрожали. Я сама не понимаю, что со мной. Дуччо, конечно, был виноват, с этим никто не спорит, но… Боже мой, ну не могу я принять такие действия. Мне это не нравится, меня от этого тошнит, и это единственное, что я теперь хорошо ощущаю!

В тридцати минутах езды находился городок Весковато — последний пункт на нашем пути в Бастию, но мы вынуждены были там задержаться, чтобы оказать Ле Пикару помощь.

За все то время, что мы ехали до Весковато, я ни разу не взглянула на мужа и не произнесла ни слова, чувствуя себя не в силах общаться с ним так, как прежде.

6

Вечерело.

Я шла вдоль берега, наблюдая, как фосфоресцирующими бликами стелются по морю лучи заходящего солнца. Горизонт был золотисто-пурпурный, словно расплавленное золото погружалось в голубую пучину. Было уже совсем тепло: я шла без плаща и не чувствовала холода.

Мне было одиноко. Впервые за время нашего путешествия. Мне даже как-то не хотелось ехать дальше. Что нас ждет? И не было ли то, что я чувствовала раньше, лишь иллюзией?

Невдалеке маячили очертания полуразрушенной рыбацкой хижины. Я подошла, задумчиво присела на почерневшее бревно, некоторое время молча глядела на море. Потом заглянула в хижину: там давно никто не жил, но запах сырой рыбы и гнилой морской травы еще сохранялся. Я поспешила выйти, чтобы вдохнуть свежего воздуха, и на самом пороге столкнулась с Александром.

Он посторонился, пропуская меня.

— Ну, как долго вы еще намерены молчать? Сорок часов уже прошло. Мне кажется, я уже достаточно наказан.

Я не отвечала, устремив взгляд на море.

— Может, мне попросить прощения? Это нетрудно.

Низко склонившись передо мной, как перед королевой, он произнес:

— Ради всего святого, простите меня, прекрасная госпожа, за то, что я оскорбил ваш слух и зрение недостойным зрелищем.

Я сухо произнесла:

— Не паясничайте. И не думайте, что это мой каприз. Тут все гораздо глубже.

— Не драматизируйте, дорогая.

Помолчав, он насмешливо добавил:

— Я часто представлял, что будет, если мы когда-нибудь поссоримся, но даже подумать не мог, что вы станете дуться из-за такой чепухи.

— Я не дуюсь! — воскликнула я, чрезвычайно задетая. — И это не чепуха! Вы человека убили!

— Это был не человек, а враг. Врага надо убивать. Это одно из тех правил, которым я следую.

— Враг — не человек, да?

— Да.

— Ничего себе взгляды!

— Милая моя, смею вас уверить, что только благодаря этим взглядам я еще жив. — Внимательно глядя на меня, он произнес: — Око за око, зуб за зуб — это, может быть, и кажется вам жестоким, но это справедливо. Разве не так? Это библейская истина, и я ей следую. Вы заблуждаетесь, моя дорогая, думая, что я жесток. Я не жесток, в душе я, может быть, даже очень добрый человек. Но жизнь хорошо показала мне, что в нужном случае следует собрать себя в кулак и полагаться только на свою силу. А сила — жестокая вещь, в этом я с вами согласен.

— Еще и безобразная, — сказала я с отвращением. — То, что вы устроили с этим корсиканцем, было безобразно!

— Что ж, вероятно, это так. Смерть редко когда бывает красива, но корсиканец получил по заслугам. Его приятели найдут труп и, может быть, поостерегутся в дальнейшем поступать по-прежнему. Таким образом, я, возможно, даже совершил полезное дело. А если бы я лишь увещевал и не противился злу насилием — о, это было бы слишком долго, Сюзанна. Да и вряд ли мне дали бы договорить до конца.

Он говорил абсолютно холодно, казался совершенно спокойным, даже насмешливым. Я раздраженно топнула ногой. Как он может вот так спокойно стоять, опираясь плечом на косяк и заложив руки за спину? Да еще улыбаться так насмешливо! Он зверски убил человека, я видела мозги, плавающие в луже крови, и это было делом рук моего мужа!

Он заговорил снова:

— То, что я сказал, вовсе не значит, что вы не можете думать иначе. Но вы женщина, вы моя жена, и на мне, а не на вас лежит ваша защита. Вы бы первая презирали меня, если бы я мог лишь болтать. Вспомните хотя бы Людовика XVI — ну, для примера.

— Людовик XVI — мученик, святой, его будут оплакивать и через тысячу лет! А что скажут о его палачах, на стороне которых была сила?!

Наклонившись ко мне, он тихо и насмешливо спросил:

— А вы сами, Сюзанна, — неужто вы хотели бы видеть меня таким мучеником? Или, того больше, стать мученицей вместе со мной? Ну-ка, примерьте эту участь на себя, и вы поймете, что нужно уметь убивать, чтобы тебя не убили.

Я не отвечала, закусив губу. Тогда Александр, тихо смеясь, потянул меня к себе.

— Ну, перестаньте дуться. Я вовсе не такое чудовище, как вы себя уверяете. Я люблю вас, дорогая. Я люблю свою семью. Именно для вас я хочу быть сильным. Я тысячу раз предпочту сделать больно другим, чем причинить боль вам.

— Вы думаете, мне это льстит? В один прекрасный день вы измените свое мнение насчет меня…

— Насчет вас? О, нет. Ваша уникальность заранее устраняет такую возможность.

Он поцеловал меня, но я не ответила.

— Александр, обещайте мне, что такое больше не повторится.

— На ваших глазах — да. Я уже понял, как это на вас действует, и ничего подобного больше не совершу.

— Нет, я же не о том просила…

— Да бросьте вы упрямиться. Что толку говорить о пустяках? Мы и так много времени потеряли, чтобы теперь без конца разглагольствовать о том, что никакого значения не имеет.

— Да как вы…

Я возмутилась тем, что все мои возражения он считает чепухой, но ничего сказать не успела. Рывком прижав меня к себе, он так сжал меня в объятиях, словно хотел задушить.

— Целая ночь без вас — вы думаете, это ничего не значит для новобрачного, а, любовь моя?

Он спрашивал насмешливо, но его губы вполне серьезно, страстно, жадно припали к моему рту, и этот полунасильственный поцелуй показался мне почти жестоким. Он действовал так поспешно, порывисто, неумолимо — я впервые видела его таким.

— Стой спокойно! — приказал он хрипло и почти гневно. — Я не собираюсь тебя убивать.

Я хотела сказать, что знаю об этом, но, сильно сжав руками мою талию, он вдруг повернул меня, прижал лицом к стене и в тот же миг рванул вверх мою юбку. Задохнувшись от возмущения, я громко запротестовала, ибо вообще терпеть не могла эту позу как слишком унизительную, но он не слушал меня; крепко сжимая меня в объятиях и не давая мне опомниться, он коленом шире раздвинул мне ноги и, прежде чем я успела ахнуть, одним мощным ударом уже погрузился в меня — так сильно и неистово, что я закричала от боли, возмущения и неожиданности.

На миг он замер у меня за спиной, остановился, и я, уже подчинившаяся ему, могла почувствовать, какой он невыносимо твердый внутри; потом, мягко обхватив руками мои бедра, он начал двигаться, погружаться и уходить — сначала медленно и осторожно, потом все сильнее и сильнее. «Он же просто насилует меня», — мелькнула у меня мысль, и именно эта мысль — унижение, гнев, возмущение — вдруг горячей возбуждающей волной прокатилась по моему телу, затуманила сознание, и через миг я уже ни о чем не могла думать, я ощущала только то, что происходило внутри меня, а он проникал в меня так глубоко, сильно и умело, что моего терпения не надолго хватило. Я закричала, испытав наслаждение, сладкая судорога свела мне бедра, но до его наслаждения было еще далеко, и он продолжал пронзать меня, как чудесно огромный поршень, и я поразилась, когда почувствовала, что мое тело опять пробуждается и устремляется ему навстречу, и я опять начинаю испытывать это, — и я снова содрогнулась, почти сразу же, а потом это пришло и в третий раз, как только я ощутила внутри себя горячую струю его семени.

Задыхаясь, я полулежала в его объятиях, все еще чувствуя его в себе. Потом он ушел, и некоторое время прошло в молчании. Он застегнулся сам и даже мне оправил платье. В полном бессилии я повернулась к нему.

— Ну, вы же должны признать, сударь, что с вашей стороны это было гнусно.

Смеясь как победитель, ибо у него были основания так смеяться, он снова привлек меня к себе, осыпал ласковыми поцелуями мое лицо.

— Боже мой, ты такая красивая, вкусная, аппетитная… Я обожаю тебя. Обожаю твое теплое гнездышко… Знаешь, до чего приятно чувствовать, как там у тебя внутри все просыпается, как ты идешь мне навстречу, как хорошо встречаешь меня… Ты редкая женщина. Я и не думал, что ты такая. Я никому тебя не отдам.

Румянец невольно заливал мне щеки, ибо я знала, о чем он говорит, и сама замечала за собой все эти маленькие слабости. Он еще какое-то время шептал мне на ухо разные ласковые непристойности, слушать которые было необыкновенно приятно, а потом вдруг нежно спросил, заглянув в глаза:

— Тебе понравилось, правда? Я правильно почувствовал?

— Ты меня почти изнасиловал! — сказала я грозно, делая вид, что я крайне разгневана.

Он рассмеялся.

— Ну, в некотором смысле я имею на это право.

Я приникла к нему, побежденная до конца тем чувством, которое он во мне вызвал. Я любила его… Он овладел мной сейчас, можно сказать, против моей воли, но даже это доставило мне удовольствие. Да, этот мужчина вообще всегда дарил мне наслаждение — такое наслаждение, выше и лучше которого нет ничего на свете. Нет даже слов, чтобы описать всю его глубину.

— Александр, — прошептала я, касаясь его щеки. — Мой мужчина. Мой муж…

Нежно целуя, он повел меня по берегу. Я не противилась, ибо было уже поздно. Обвив рукой мою талию, Александр говорил:

— Видишь, как все хорошо случилось… Кто бы мог ожидать?

— Ну да! Ты наверняка все заранее продумал, когда шел сюда.

— Вовсе нет. — Улыбаясь, он подхватил меня на руки. — Я ничего не планировал. Просто я почувствовал, что ты уходишь… что ты строишь между нами какую-то нелепую стену. Это же невыносимо для молодого мужа, правда? Я захотел вернуть тебя любой ценой, приблизить к себе… К тому же я так желал тебя, что меня в жар бросало.

— О, как лестно узнать, что я смогла разрушить хваленое самообладание герцога дю Шатлэ! Вы больше не контролируете себя, да, господин герцог?

— Скажем так: целых четыре месяца я только то и делал, что контролировал себя, — а теперь довольно!

Я смеялась, спрятав лицо у него на плече, щекоча волосами его шею. У меня внутри еще жили воспоминания, как только что я билась в сладких конвульсиях… Вдруг я впервые в жизни поняла: просто родить ребенка и родить ребенка от мужчины, по которому тоскует плоть, — это разные вещи. Ребенок… Мне только сейчас открылось, какое это было бы наслаждение — забеременеть, зачать ребенка от Александра в столь мучительно-сладкий момент слияния. Это значит будто оставить Александра в себе, позволить ему расти в недрах моего тела. Раньше я была полностью лишена этого ощущения… То материнство, которое я познала, — это другое материнство… А Александр? Можно только представить, какое счастье я бы ему дала!

Может, этот случай на берегу и станет началом подобного счастья? Я подняла голову и так внимательно взглянула на мужа, что он остановился.

— Что такое, cara?

— Ничего, — пробормотала я, краснея и снова пряча лицо у него на груди. — Еще… еще слишком рано говорить об этом.

7

«Мария Каролина» — корабль, носящий имя ныне правящей королевы Неаполя и обеих Сицилий, — медленно входил в бухту Сан-Джованни-а-Тедуччо, и целое море огней разливалось перед нами. Мы только что обошли остров Ла Гайола и мыс Позиллино, и теперь перед нами вздымал мощные белые башни средневековый замок Кастельнуово, хорошо различимый даже в темноте. Силуэта Везувия не было видно, но я знала, что он там, на востоке, лишь на ночь скрытый мраком. Оттуда завтра придет солнце. Придет и позолотит эту голубую лагуну, над которой полумесяцем раскинулся город.

Перед нами был ночной Неаполь.

Несмотря на ночь, уже слышалось в воздухе canzone napoletana какого-то портового музыканта, а я, стоя на корме, вспоминала тот жаркий августовский день, когда именно из Неаполя отец увозил меня во Францию. С тех пор прошло почти шестнадцать лет. Где мы жили тогда здесь? Я не помнила названия гостиницы, но знала, что она находилась совсем недалеко от порта, на набережной Ривьера Кьяйя, — выглядывая из окна, можно было видеть паруса и мачты кораблей.

Была ночь с 16-го на 17 марта 1796 года, и в Неаполе, похоже, уже давно вступила в права весна; я бы не удивилась, если бы заметила цветущие деревья. Александр оставался на «Марии Каролине», чтобы уладить кое-какие вопросы об оплате, а я тем временем села в первую подошедшую к борту судна барку. Люк и Гариб были со мной, Эжени несла мой несессер — мы направлялись в гостиницу. Я намеревалась разыскать ее, ту самую, где мы жили много лет назад. Александр должен был найти меня чуть позже.

Плавание на этот раз заняло больше шести дней. Не так давно мы распрощались в Бастии с Ле Пикаром, который остался залечивать свое раненое плечо. И вот уже мы в столице Неаполитанского королевства… Мы еще не решили, сколько здесь пробудем; если нам очень понравится, мы снимем здесь дом — не жить же все время в гостинице. Но, честно говоря, никаких определенных планов ни у меня, ни у Александра не было.

— Куда синьора желает отправиться? — наперебой закричали, обращаясь ко мне, факино — носильщики, едва только барка причалила.

Я еще не успела ответить, как они взахлеб повторили свой вопрос на скверном французском, и, уже совсем безграмотно, — по-английски. Я выбрала из них самого приличного и поманила к себе.

— Мне нужна гостиница на набережной. Я не помню ее названия. Ты знаешь такую? — спросила я, очень гордая тем, что так правильно и хорошо говорю по-итальянски.

— На набережной Ривьера Кьяйя?

— Да.

— О, синьора, здесь только одна такая гостиница — «Цокколо». Это как раз то, что нужно синьоре. Я и мой сын Джанни отведем вас туда.

— Нет, пусть лучше ваш сын останется здесь и предупредит моего мужа, что я поехала в «Цокколо».

Я объяснила мальчугану, как мой муж выглядит, и назвала свое имя, только теперь заметив, как пристально следят за всем происходящим два жандарма — вероятно, из таможенной службы его величества. Впервые за много лет жандармы меня не испугали. Заграничные паспорта были у нас в порядке, но если бы это было и не так, в Неаполе нам все равно были бы рады. Я не забывала, что королева Мария Каролина — родная сестра Марии Антуанетты, статс-дамой и подругой которой я была…

Едва увидев гостиницу «Цокколо», что по-итальянски значит «деревянный башмак», я сразу поняла, что это та самая, где мы когда-то жили. О, она очень изменилась — по крайней мере, мне так показалось… Носильщик уверял, что это лучшая гостиница в Неаполе. Оказавшись внутри, я поняла, что он был недалек от истины. И я по достоинству оценила, что значит большой город, отмеченный печатью цивилизации. Корсиканские грязные гостиничные номера, полные тараканов, мне порядком надоели, и я облегченно вздохнула, оказавшись в совсем другой обстановке.

Хозяин «Цокколо», которого все называли дон Лоренцо, почтительно проводил меня на третий этаж, где нам был отведен номер из трех комнат. Каким-то чудом он узнал мое имя прежде, чем я представилась, — должно быть, носильщик шепнул ему на ухо, и вел теперь себя в высшей степени предупредительно и вежливо.

— Стоит вам потянуть вот за этот шнур, и моя жена будет у вас, донна Сюзанна. Вы желаете принять ванну?

— Да, я бы не отказалась, — ответила я, чрезвычайно довольная увиденным.

— А ужин? Подавать ли ужин, донна Сюзанна?

— Нет. Мы вряд ли будем ужинать. Распорядитесь лучше насчет завтрака на двоих. В номер, разумеется.

— Синьора кого-то ждет?

— Я жду моего супруга, — произнесла я с нескрываемой гордостью. — Он скоро появится здесь.

Дон Лоренцо удалился, пожелав мне приятной ночи. Эжени, обрадованная увиденным, с простодушием юности оглядела все комнаты и, остановившись посреди гостиной, уронила мой несессер.

— Ах, здесь просто прелестно, ваше сиятельство! Не то что на Корсике!

— Да, это все так, моя милая, но было бы лучше, если бы вы занялись моей ванной и нашими вещами — их надо распаковать.

Эжени, надув губы, исчезла. Я огляделась. Номер состоял из трех небольших комнат — гостиной, столовой и спальни, а также маленькой ванной. Здесь были мягкие ковры, уютный камин, белоснежные простыни… У постели уже был зажжен ночник, сделанный в форме фарфорового бочонка для вина: пламя свечей нагревало сосуд и, проснувшись утром, когда камин уже погаснет, можно согреться стаканчиком горячего кьянти…

Кьянти! Это удивительное вино — как давно я его не пила!

Я нежилась в горячей воде, размышляя о том, как хорошо у меня все складывается. Даже не у меня — у нас. Раньше я считала это неожиданно свалившееся счастье зыбким, недолговечным, как, впрочем, и все в моей жизни, но теперь, прибыв в Неаполь, я вдруг обрела столь желаемое чувство уверенности. У меня нет причин опасаться за свою семью и за своего мужа… Александр любит меня. Он не только вытащил меня из нищеты, дал свое имя, сделал герцогиней, он еще и сделал меня по-настоящему счастливой. Он стал для меня самым дорогим на свете мужчиной…

Герцог появился тогда, когда служанка в очередной раз наполняла ванну горячей водой. Сладостное ощущение тепла охватило меня, я блаженно зажмурилась, и лишь когда Александр прикоснулся к моей руке, заметила, что он пришел.

— Эжени, вы свободны, — пробормотала я в полудреме.

Горячая ванна расслабила меня, навеяла сон, но Александр, стоя позади меня, мягко ласкал мои плечи, золотые волосы, пышной массой поднятые наверх, затылок, шею, грудь, и я с наслаждением отдавалась во власть его прикосновений. Томное желание разливалось по телу… Усилием заставив себя открыть глаза, я запрокинула голову, глядя на мужа. Он казался сейчас таким высоким…

— Вас долго не было. Что, были неприятности?

— Да нет… Жандармы проверили паспорта.

— Вот как? А меня они пропустили без всякой проверки.

— Их сразила ваша красота, любовь моя…

Я резко, не стыдясь своей наготы и зная, что он любит и любуется моим телом, повернулась к нему, так что даже вода в ванне пошла волнами, мягко коснулась руками его пояса, расстегнула одну из пуговиц его жилета.

— Хотите прийти ко мне? Я приглашаю вас… Идите, здесь так тепло!

— Самая теплая — это вы, радость моя.

Уже прильнув к нему, чувствуя его тепло и силу и зная, что вот-вот в порыве нежного желания мы сольемся в одно существо, я прошептала, смахивая с ресниц капли воды, в перерыве между поцелуями:

— Первая ночь в Неаполе…

— Волшебная ночь… И все наши ночи будут волшебны, моя дорогая. Mia cara… carissima… mio dolce amor[2]…

…На следующее утро я проснулась поздно — ближе к полудню. Александр, утомленный прошедшей ночью, еще спал. Я тихо, чтобы не разбудить мужа, выскользнула из его объятий. За окном уже вовсю кипела неаполитанская жизнь, даже оконные стекла и портьеры почти не сдерживали уличного шума, проникающего в спальню.

Не зовя Эжени, я умылась. Служанка из нее была не ахти какая — она даже не выложила для меня пеньюар, и мне долго пришлось искать для себя что-то подходящее. В шкафу я обнаружила воздушное утреннее платье, набросила его поверх кружевной ночной рубашки и в таком виде вышла в гостиную, горя желанием отчитать Эжени и позаботиться о том, чтобы дон Лоренцо вовремя подал завтрак.

В гостиной уже пахло кофе, и со стула мне навстречу поднялся высокий старик лет шестидесяти пяти, изящный, изысканно одетый, в безупречном завитом парике и с тростью в руках. Серые глаза его окинули меня внимательным взором. Поклонившись мне с необыкновенным изяществом, он произнес:

— Счастлив вас видеть, мадам.

Он хорошо говорил по-французски. Смущенная, ничего не понимая, пристыженная тем, что стою перед столь корректным человеком в таком домашнем виде, непричесанная, я пробормотала:

— Но… как же это? Служанка не предупредила меня, и я…

— Тысяча извинений, мадам. Дело в том, что я тоже не видел служанку. Я заказал сюда кофе и терпеливо пил его, дожидаясь вас.

Лицо у него было красивое, гордое, с благородными чертами и высоким лбом, свидетельствующем об уме.

— Вы пришли ко мне? — заставила я себя произнести.

— И к вашему супругу. Но в первую очередь к вам.

— Зачем?

— Я лорд Уильям Гамильтон, сударыня, посол его величества короля Англии в Неаполе, и вы бы доставили большое удовольствие мне и моей жене, если бы согласились покинуть эту гостиницу и переехать к нам. Мой дом теперь к вашим услугам.

8

Лорд Гамильтон повторил свою неожиданную просьбу и перед моим мужем, когда я, разбудив его, сообщила о приезде столь важного лица.

— Это очень лестно для нас, милостивый государь, — произнес Александр. — И все-таки, боясь показаться неблагодарным, я рискну спросить вас: чем вызвано столь неожиданное предложение? Мое любопытство объяснимо. Еще вчера никто не знал о том, что мы в Неаполе.

Англичанин задумчиво посмотрел сначала на моего мужа, потом на меня.

— Если я не ошибаюсь, мадам, ваша девичья фамилия — де ла Тремуйль де Тальмон?

— Да, — подтвердила я.

— В первом браке вы стали принцессой д’Энен де Сен-Клер и были статс-дамой ее величества Марии Антуанетты? Это так?

— Да.

Повернувшись к герцогу, посол развел руками.

— Я лишь предугадываю желание ее величества королевы неаполитанской, сударь. Не сомневаюсь, ей будет приятно узнать, что преданной подруге ее казненной сестры был оказан достойный прием.

Александр ответил, невольно усмехаясь:

— Стало быть, мне остается лишь играть роль мужа своей жены. Не так ли?

— Несомненно, сударь, — скромно ответил посол.

Мы с Александром переглянулись. Хоть и хороша была эта гостиница, дом лорда Гамильтона будет удобнее. К тому же было бы в высшей степени невежливо отвергнуть подобное предложение.

— Мы с радостью переедем к вам, милорд, — решительно ответила я за нас обоих. — Трудно даже объяснить, как кстати пришлось нам ваше предложение.

Дом лорда Гамильтона — а вернее, английское посольство — оказался роскошнее, чем можно было предполагать. Светлая пальмовая аллея вела к главному входу, увенчанному огромными раскидистыми агавами, а сам дом утопал в каштанах — оставалось только представить, как хорошо здесь будет весной, когда распустятся и зацветут деревья. Особняк — огромный, светлый, великолепно отделанный — располагался по соседству с церковью Санта-Мария-дель-Кармине, и из его окон открывался восхитительный вид на неаполитанскую бухту. Поместье раскинулось наподобие амфитеатра на надбережном холме, и отсюда можно было видеть чуть ли не весь Неаполь — многолюдный шумный порт, паруса кораблей, белые стены Кастельнуово и высокие шпили средневековых церквей…

Еще при Старом порядке мне приходилось кое-что слышать о лорде Гамильтоне как о человеке редкого ума и образования. Вот уже пятнадцать лет он пребывал на своем посту, его салон считался лучшим и изысканнейшим в Неаполе, его посещали многие знаменитые люди, так, у него был Иоганн Вольфганг Гете, прославившийся на всю Европу своим «Вертером».

За многие годы, проведенные в Италии, лорд Гамильтон свыкся с ней, узнал ее, считал второй родиной. У него в доме была богатейшая коллекция скульптур, относящихся еще ко временам итальянской античности, а в живописных полотнах, украшающих роскошные гостиные особняка, я легко узнавала работы кисти Тициана, Вероккьо, Караваджо, Тьеполо.

— Неаполь — это вообще райское место, — сказал лорд Уильям, — а этот район, Аренелла, особенно. Нет ничего прекраснее, чем наблюдать, как встает солнце над Везувием, — рекомендую вам, мадам, сделать это. Вы нигде больше не увидите такого великолепного зрелища.

— Я завидую вам, — вдруг произнес Александр.

— Чему именно?

— Вашей коллекции… она восхитительна. Вот эта картина, например, — это Паоло Учелло, правда?

— Да. А вот и моя главная гордость — Сурбаран…

Лорд Гамильтон оживился, встретив достойного собеседника. Они стали разговаривать о живописи — так увлеченно, горячо, заинтересованно, что я впервые за все путешествие увидела, что Александр совершенно забыл обо мне. Впрочем, и лорд Гамильтон тоже. Я ходила, ходила за ними, абсолютно забытая, и долго слушала, как они спорят о творчестве Веронезе и какого-то Себастьяно Риччи, само имя которого я слышала впервые, — потом мне это надоело, и я застыла на месте, горько сетуя на то, что мой муж, оказывается, способен увлекаться еще чем-то, кроме меня.

Они разговаривали не меньше четверти часа, ходя то взад, то вперед по огромному картинному залу, пока я бродила в отдалении, разглядывая картины.

— А вот во время своей последней поездки в Помпеи… — начал лорд Гамильтон и, взглянув в другой конец зала, осекся.

В дверном проеме показался тонкий силуэт женщины.

— Моя жена, — с нескрываемой гордостью произнес старый посол. — Леди Эмма Гамильтон.

Леди Эмма Гамильтон… Я вздрогнула, услышав это имя. Конечно, мне следовало бы подумать раньше, что эта женщина — его жена. Она была известна всей Европе. Бывшая проститутка, дама полусвета самого низкого пошиба, позировавшая голой в Музее естественной истории в Лондоне, продававшаяся целому сонму лордов и английских богачей, подцепившая, в конце концов, одного постоянного любовника, который без лишних церемоний отправил ее в Неаполь в подарок своему старому дядюшке — лорду Уильяму Гамильтону… Старый вдовец был так глуп или так отважен, что сделал то, от чего уклонялись другие, — предложил ей брак и дал бывшей уличной проститутке громкое имя леди Гамильтон. Теперь она была богата, знаменита и пользовалась особым расположением королевы Неаполя.

Впрочем, все это было для меня лишь любопытным курьезом, не слишком меня волновавшим… Женщина двинулась к нам, легкими шагами пересекла зал. Она была старше меня лет на восемь, это самое меньшее, но так красива, что у меня от страха перехватило дыхание.

В узком платье из белого шелка, таком же прозрачном, как газ или кисея, леди Эмма казалась хрупкой и воздушной. Высокая, стройная, гибкая, она двигалась с невероятной грацией и достоинством одновременно Она словно скользила по паркету, как видение, но открытое платье позволяло любоваться ее розовой кожей, точеными руками, мягкими линиями груди, убеждая, таким образом, что это не дух, а женщина из плоти и крови. В густых темных волосах, собранных в высокую, модную теперь прическу и перевитых ниткой белого жемчуга, ярко алела роза. У англичанки были зеленые, цвета морской волны, огромные глаза, чуть вздернутый носик и белоснежные ровные зубы.

Иногда я умела радоваться красоте других женщин, но теперь… теперь меня сковал страх. Зачем я согласилась приехать в этот дом? Я тоже красива, но, честное слово, мне совсем не по душе соседство леди Эммы. Тем более что у нее репутация женщины не очень-то целомудренной и явно коллекционирующей своих любовников.

Прелестное создание приблизилось к нам и с милой улыбкой произнесло:

— Какая радость для нас видеть вас в своем доме, господин герцог и госпожа герцогиня. Комнаты для вас уже готовы. Я распорядилась, чтобы там было как можно больше цветов, — не сомневаюсь, госпожа дю Шатлэ, как и я, любит цветы.

С усмешкой, смысла которой я тогда не в состоянии была понять, Александр поклонился леди Эмме — поклонился низко и галантно. Далеко не каждый, как я знала, удостоился бы от него такого поклона. И я не преминула заметить заинтересованный взгляд, которым окинула моего мужа англичанка.

Она протянула ему руку, и он поцеловал ее.

— Вы видели уже наши цветы? — спросила она у герцога.

— Нет. Мы ограничились пока только живописью.

— О, эти картины! Право же, они скучны. Не желаете ли взглянуть на мою оранжерею? Я буду вашим гидом.

— Увы, мадам, — произнес Александр, — боюсь, что я не знаток в таких вещах, как цветы, и не смогу по достоинству оценить вашу оранжерею, которая, без сомнения, является чудом.

— Что ж… Я покажу ее вашей жене.

Она была отменно вышколена, эта леди Эмма: ничто в ее манерах или речи не напоминало о ее прошлом. У нее, вероятно, были хорошие учителя, научившие ее двигаться и правильно говорить. Легким отзвуком прошлого можно было посчитать ее голос — она кокетничала и завлекала своим щебетом, но завлекала как-то дешево. А еще мне показалось, что она пустоголова… Впрочем, может быть, я все это от ревности выдумала. Она очень красива, это уж несомненно.

И я была очень рада, что Александр отказался и не пошел с ней. Я подозревала, что он, возможно, сделал это не ради меня, а ради продолжения беседы о живописи с лордом Уильямом, которую прервал приход леди Эммы, — но даже это было мне лестно: беседу он предпочел такой красавице.

Красавица подошла ко мне и очень дружески обняла.

— Пойдемте со мной, дорогая. Эти мужчины такие зануды.

Уже ведя меня к двери, она добавила:

— Завтра здесь у нас, в английском посольстве, состоится бал по случаю дня рождения лорда Уильяма… Я бы просила вас помочь мне в подготовке залов — знаете, хорошо было бы сделать что-то во французском вкусе, и музыку подобрать такую… ну, словом…

— Менуэт?

— Да! Это лучше всего подойдет. Вот видите, я тоже выиграла от того, что вы приехали.

Пока мы дошли до оранжереи, леди Гамильтон сообщила мне массу всяких сведений, а среди них то, что на завтрашнем балу, возможно, будет присутствовать сама ее величество королева.

Я подумала, что, если леди Эмма будет держаться от моего мужа подальше, этот дом мне снова начнет нравиться и я буду вполне довольна.

9

Когда затихли последние звуки котильона, я как можно незаметнее выскользнула из объятий полузнакомого мне человека, с которым танцевала, и легкими шагами проскользнула на террасу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. В зале было слишком душно, и слишком много горело свечей. А здесь… здесь я даже почувствовала едва уловимый сладкий аромат магнолий.

Впрочем, весь дом был наполнен цветочными ароматами. Леди Эмма любила цветы, как ничто другое, и даже заслужила в Неаполе славу лучшей цветочницы: к ней посылали, когда для бала или свадьбы требовался красивый букет.

Прежде чем выйти в сад, чтобы разыскать мужа, который вот уже часа два не попадался мне на глаза, я внимательно оглядела себя в зеркале. Платье из серебристой парчи, мягко перехваченное под грудью сверкающим поясом, узкое, как требовала мода, обтягивало меня, как перчатка, — я казалась в нем тонкой, высокой и изящной. Пышные бутоны рукавов открывали руку выше локтя. Золотистые волосы, высоко подобранные и перевитые серебристой лентой, которая спускалась на чистый открытый лоб маленькой алмазной слезой на манер Агнесы Сорель, подчеркивали теплый тон моей кожи и легкий румянец, разлившийся по щекам. Я набросила на плечи прозрачный шелковый шарф, отделанный серебром, и вышла в сад.

Было прохладно. Когда я спускалась по ступеням террасы, в доме как раз пробило полночь, и я слышала, как зазвучал какой-то неаполитанский танец — похоже, моцартовского сочинения.

Я знаком остановила лакея, разносившего напитки.

— Не видели ли вы моего супруга, герцога дю Шатлэ?

— Миледи разговаривает с ним в беседке. В конце аллеи, мадам.

Обеспокоенная, я некоторое время стояла, застыв на месте, а потом решительно направилась к аллее. Я уже досадовала, что так увлеклась балом. С самого начала празднества муж исчез из поля моего зрения. Я была так счастлива, так оглушена всем происходящим — по меньшей мере пять лет я ничего подобного не видела! Закрыв глаза, можно было вообразить, что я в Версале. За мной ухаживали, меня дважды приглашал на танец сам король Неаполя Фердинанд IV, который явился на бал инкогнито, но тем не менее все знали, кто он такой. Мне говорили комплименты, целовали руки — словом, я была на гребне успеха. Кроме того, я, кажется, выпила больше, чем было нужно, и теперь голова у меня слегка кружилась.

Леди Эмма увела его… С чего бы это? Мы в свадебном путешествии, у нас медовый месяц! Я была полна решимости вернуть себе Александра и конец вечера провести именно с ним — тем более что тот сонм любезных неаполитанских синьоров, которые только что меня окружали, в сущности, нисколько не привлекал…

Но решимость вдруг разом покинула меня, когда я, не дойдя до нужного места какого-то десятка шагов, услышала мелодию гитары, — кто-то тихо перебирал ее струны… Лунный свет лился прямо на беседку, загадочно мерцали кованые светильники иллюминации, и леди Эмма пела что-то по-английски. Это была простая песня, что-то вроде «Мальбрук в поход собрался». Я замерла, женским инстинктом очень хорошо ощутив, что все эти нежные интонации голоса, этот соблазнительно изогнутый стан, эта белая тонкая рука, перебирающая струны, — все это суть атрибуты явного кокетства, желания нравиться… Александр следил за своей собеседницей внимательным взглядом, напрочь позабыв о бале, и на губах его была улыбка. Может быть, чуть насмешливо, но он улыбался, и ему стоило руку протянуть, чтобы коснуться этой гибкой талии.

Леди Эмма вдруг опустила руку и, прервав песню на полуслове, рассмеялась:

— Нет, ну вы просто невозможны! Отчего вы так улыбаетесь? Вам не нравится?

— Напротив, милая дама. Я все думаю, где вы так хорошо научились петь. Уж не играли ли вы в театре?

Леди Эмма смутилась от этого намека, и я даже со своего места видела, как она пристыженно опустила голову.

— Вы намекаете на мое прошлое, герцог? Неужели вы так жестоки к бедной леди Гамильтон, которая столько сил приложила, чтобы развлечь вас?

Да, кокетства ей было не занимать… Я вдруг поняла, что совершенно лишняя в этой сцене. Что думал Александр и чего хотел — этого я не знала, но с гневом увидела, что он заинтересован и что мое появление будет не то что не подходящим, но даже унизительным для меня самой. Он будет думать, что я искала его, — его, который сам должен был искать меня! Ну уж нет, я не доставлю им такого удовольствия. Я вернусь в дом, буду танцевать и в саду больше не появлюсь. Когда Александр заскучает — и если заскучает, — пусть сам придет ко мне!

Повернувшись, я пошла прочь, чувствуя себя ужасно раздосадованной. Не то чтобы я подозревала Александра в измене или нелюбви, но все-таки мне было обидно. Почему он уделяет столько внимания этой женщине? Да, я тоже танцевала с другими, но ведь ему стоило только подойти, и я бы всех их бросила! К тому же и другая сторона вопроса раздражала меня. На этом приеме я очень ясно, еще с самого начала поняла, что мне уделяют больше внимания и я собираю больше ухажеров, чем леди Гамильтон, какой бы красавицей она ни была. К ней уже привыкли, она была своей, неаполитанской дамой, а я казалась новой, необычной, свежей, а потому более привлекательной. Все так думали. Только, похоже, не Александр. Ну разумеется! По логике, для него нова леди Эмма, а не я.

Быстро поднимаясь по ступенькам и углубившись в собственные мысли, я почти столкнулась на террасе с грузным кардиналом Руффо. Несмотря на свой сан, этот вечный спутник Фердинанда IV казался пьяным. Я сама видела, как много он пил кьянти, сидя на диване и разговаривая с лордом Гамильтоном.

— Это ведь вы — гостья лорда Уильяма, не так ли? — спросил он меня по-итальянски.

— Честно говоря, не думала, ваше высокопреосвященство, что меня так трудно запомнить, — ответила я чуть резче, чем намеревалась.

— Не сердитесь. Я для вас не имею значения, верно? Ступайте к королю. Он изъявил желание танцевать с вами павану.

— Король?

Я пожала плечами. Танцор из Фердинанда IV, по правде говоря, был отвратительный, я станцевала с ним менуэт и гавот и вполне убедилась в этом.

— Ступайте быстрее. Его величество не привык ждать. И вам будет плохо, и мне.

Фердинанд IV слыл грубым, решительным, жестким человеком, порой даже жестоким. Не слишком интересуясь государственными делами и переложив их на плечи своей жены Марии Каролины, он занимался лишь своими увлечениями, которым отдавался с необыкновенной страстью. Первым увлечением была охота, вторым — рыбная ловля, ну, что-то вроде токарного станка для Луи XVI, а третьим и самым сильным — женщины.

Никогда не имея постоянной любовницы и ни к кому не привязываясь надолго, король Неаполя и обеих Сицилий в свои пятьдесят лет похвалялся, что переспал по меньшей мере с двумя тысячами женщин — неаполитанками и иностранками, дамами из высшего общества, крестьянками, проститутками, нищенками, подобранными на улице, и воровками, вызванными из тюрьмы. Предпочтение он отдавал представительницам низших сословий, ибо знатным дамам не слишком нравились его манеры, и, когда была возможность и он не очень настаивал, они всегда сопротивлялись. Не было ничего лестного в том, чтобы завладеть королем на два-три дня.

Мария Каролина давно свыклась с привычками своего супруга и не обращала на них никакого внимания. Она вообще была единственной женщиной, которую он искренне боялся и которой никогда не перечил. Недаром, выступая на Государственном совете, она говорила: «Я — ваш король, Мария Каролина…» Все заботы по управлению государством лежали на ней: она назначала министров, карала, миловала, проводила реформы, объявляла войну, лишь для проформы спрашивая мнение своего супруга. Взамен за такую уступчивость Фердинанда она закрывала глаза на его похождения и ни в чем ему не препятствовала. Впрочем, у нее тоже были свои странности, о которых говорили шепотом.

Мария Каролина правила, Фердинанда IV обожали простые неаполитанцы — лаццарони. Он был так же прост, доступен и груб, как они; когда король ехал по улице, любой нищий мог прицепиться к его карете и поболтать с ним, обращаясь к его величеству на «ты», называя его уличным прозвищем Носатый и зная, что этим доставляет королю одно лишь удовольствие. Он любил циничный юмор, грубые шутки и бесцеремонные манеры. Словно насмехаясь над своей царственной мудрой супругой, он однажды, сидя с ней в королевской ложе в театре Сан-Карло, приказал подать себе тарелку спагетти и во время спектакля невозмутимо ел их руками, чем сорвал бешеные аплодисменты галерки.

Он только тогда шел напролом и проявлял себя жестоко и круто, когда действительно сильно хотел чего-то, а ему в этом мешали.

Вот такой монарх в третий раз за сегодняшний вечер пригласил меня на танец, сделав это не вполне вежливо — через кардинала Руффо.

Я вошла в зал и остановилась, зажмурившись от яркого сияния хрустальных люстр. В этот миг лакей передал мне письмо — по внушительности конверта и печати я сразу поняла, что оно от королевы, которая сегодня у лорда Гамильтона не присутствовала. Я ожидала подобного письма, поскольку еще раньше леди Эмма говорила, что королева наверняка захочет встретиться со мной. Возможно, это было приглашение в Палаццо Реале[3]. Я хотела было распечатать письмо, но тут заметила идущего через зал ко мне короля Фердинанда и поспешно спрятала конверт.

Облаченный в самые роскошные одежды, какие только можно представить, король казался еще выше и шире, хотя и на самом деле был довольно мощного телосложения. Среди всех присутствующих он именно тем бросался в глаза, что был словно вырублен из глыбы камня каким-то не слишком утонченным скульптором. На голову выше многих мужчин в зале, крепкий, плотный, даже на вид ужасно сильный, с очень широкими плечами и большими руками, способными гнуть подковы, он, если бы жил в Неаполе во времена, например, Суллы, то, вероятно, был бы гладиатором. Лицо его, крупное, надменное, нельзя было назвать ни красивым, ни некрасивым, но его делал очень примечательным большой длинный нос, за что Фердинанд IV и получил от неаполитанских лаццарони прозвище Носатый. Я вдруг со смущением вспомнила утверждение Изабеллы де Шатенуа о том, что нос мужчины свидетельствует о его других, более интимных достоинствах, и подумала, что если это верно, то Марии Каролине не позавидуешь.

Король приблизился, и я снова поклонилась ему, пребывая в легком замешательстве от своих же собственных мыслей. Ну с чего бы мне о таком думать?

— Вы встретились с кардиналом Руффо, мадам? — по-французски спросил меня Фердинанд.

— Да, государь, — на том же языке ответила я.

— Что сказал вам этот старый пьяница?

Глядя на короля снизу вверх, ибо он был куда выше меня, и несколько удивленная тем, как он назвал кардинала, — разговор все-таки шел о князе церкви, да еще таком известном, — я честно ответила:

— Его высокопреосвященство передал мне ваше желание танцевать со мной, сир, и мне очень жаль… жаль потому, что я немного опоздала. Павана уже звучит, да?

— Немного — это мягко сказано, моя дорогая. Мы ожидали вас четверть часа. — Поглядев на меня, он добавил: — Ваше счастье, что у нас изменилось желание. Мы не хотим больше танцевать. Мы были бы довольны, если бы вы сопровождали нас в оранжерею леди Гамильтон.

Я выслушала его слова, подумав, что это только его желание, а не мое. Идти в оранжерею мне совсем не хотелось, к тому же я знала, какое это безлюдное место, так что, учитывая репутацию Фердинанда, лучше было воздержаться от таких рискованных шагов.

— Ваше величество, — сказала я, переходя на итальянский, — не думаю, что сейчас подходящее время для этого — все-таки уже за полночь. Кроме того, мне кажется, что я не смогу быть для вас таким гидом, как леди Гамильтон. Это же ее оранжерея.

Надменно повернув голову, он как-то искоса взглянул на меня — взглянул так, словно я сказала совершенно недопустимые вещи, какие он, король, никогда в жизни не слышал.

— Это что — отказ?! — медленно спросил он.

Я была сбита с толку. Честное слово, за долгие годы революции я совершенно разучилась говорить с королями… к тому же Людовик XVI, с которым я часто общалась, никогда не звал меня ни танцевать, ни сопровождать его куда-то, так что опыта у меня совсем не было. Да и как вести себя с королем, который говорит о себе «мы», как говорили короли триста лет назад?!

Но, зная, что не следует менять «нет» на «да», иначе к тебе потеряют уважение, я твердо ответила:

— Да, ваше величество, я очень сожалею, но вынуждена отказать вам. От запаха цветов у меня кружится голова, и я часто падаю в обморок. — И тут же добавила с легкой улыбкой: — Что это будет для вас за удовольствие возиться со мной, если я потеряю сознание!

— Так вы о нас заботитесь? Не заботьтесь. Нам нравятся любые удовольствия.

Он взял меня под руку, сжал мой локоть, сам, наверное, не сознавая, насколько сильно, и, обернувшись к принцу Никколо Караччоло, который сопровождал его, произнес:

— Мы идем с синьорой в сад. И нам не нужны свидетели.

«Ничего себе!» — подумала я пораженно. Возможности сопротивляться у меня уже не было — Фердинанд сам вел меня, и противиться я могла, разве что упав на пол и устроив скандал. Но скандала я не хотела — все-таки чужой город, чужое государство. Да и с королевой мне еще предстоит встретиться…

Он повел меня к той самой беседке, где двадцать минут назад Эмма Гамильтон развлекала Александра своим пением, и я, полагая, что сейчас мы встретимся с хозяйкой дома и моим мужем, облегченно вздохнула. Но надежды мои были преждевременны.

Лунный свет все так же лился в беседку, но теперь она была пуста. Изящная гитара была оставлена на деревянной скамье. Они куда-то ушли… Но куда? У меня тревожно забилось сердце, и я вдруг, предположив самое плохое, мрачно подумала: может, и хорошо, что король Неаполя так демонстративно, на глазах у всех увел меня, — может, хоть слух об этом заставит Александра вспомнить обо мне…

Фердинанд кивком головы приказал мне садиться. Когда я присела, он жестом попросил чуть подвинуться влево, так, что теперь на меня падал золотистый свет луны, и очень долго, очень внимательно изучал мое лицо. Я сидела спокойно, несколько удивленная происходящим, но довольная тем, что король так сдержан.

— Знаете, — вдруг сказал он, — вы очень напоминаете нам одну женщину. Красивую женщину, наше старое воспоминание… Она сейчас, наверное, совсем стара…

Я решила, что это обычная чепуха, те самые банальности, которые говорят женщинам, когда хотят поухаживать. Если же это не так, то я бы оценила оригинальность короля Фердинанда, который, при живой жене, говорит о своей бывшей любовнице с полузнакомой француженкой. Ведь не Марию Каролину же он имеет в виду…

— Да? — спросила я машинально, лишь бы что-то сказать.

— Вы очень нам ее напоминаете. Ваши глаза — это просто ее глаза.

— Ну, это, наверное, вам так кажется, сир.

— Нет. Вы очень похожи.

Помолчав, он резко и грубо бросил:

— Она была шлюха, самая обыкновенная девка, просто ей повезло с самого начала — она нравилась богатым людям. Сам покойный герцог Тосканский содержал ее. И мы, когда были совсем молоды, тоже ее какое-то время содержали.

— Герцог Тосканский? — переспросила я встревоженно. — Здесь, в Неаполе?

— Нет. Она жила во Флоренции. Лет тридцать назад мы бывали там инкогнито, мы там славно развлекались, еще до нашей свадьбы… — Внезапно прервав себя, Фердинанд спросил: — Вы не имеете каких-нибудь итальянских корней, а, синьора?

— Нет, — сказала я решительно. — Я дочь принца де ла Тремуйля, разве ваше величество не знает?

Он не отвечал, жадно глядя на меня. Тогда я осторожно спросила:

— А я что — очень на нее похожа?

— Да. Очень. Она была брюнетка, но в остальном… Вы — это будто она. Будто не было этих лет. Мы готовы побиться об заклад, что либо это сумасшествие, либо вы ее родственница!

— Вы ошибаетесь, сир, — произнесла я. — Я понятия не имею, о ком вы говорите.

— Вы хорошо знаете итальянский. Откуда это?

— В монастыре выучила.

— Но вы говорите так, как в Тоскане, мы заметили! — почти крикнул он, наклонясь ко мне.

Он словно подвергал меня допросу. Решив положить этому конец, я твердо и решительно отчеканила:

— Уверяю вас, сир, вы ошибаетесь. И я даже нахожу, что вы почти оскорбляете меня своими предположениями!

Мой голос прозвучал резче и громче, чем я хотела. Фердинанд откинулся назад, но глаз с меня не спускал. Я видела, что он настолько во власти своих воспоминаний, что не верит мне.

— Мы были во Флоренции целый месяц. У нас была другая пассия — Анджела Лоредано, она, наверное, и сейчас жива… Это было… тридцать лет назад, именно так… Она-то и познакомила нас с Джульеттой, Звездой Флоренции.

Услышав имя, которое я давно приготовилась услышать, я все-таки едва сдержала дрожь. Король взглянул на меня из-под полуприкрытых век.

— Великолепная это была дама: мы от нее так и не устали. У нее было роскошное тело, длинноногое, жаркое… и такие, знаете ли, вишневые губы. Недаром ее называли Звездой Флоренции! Сияла она ярко. Мы дали ей в подарок целую шкатулку жемчуга и оплатили ей счета у модисток, и она нас хорошо за это отблагодарила…

Сердце у меня стучало оглушительно гулко. Слушать подобные речи дальше было не в моих силах, это казалось слишком гадким, и я не выдержала.

— Ваше величество! — воскликнула я почти сердито. — Зачем вы говорите со мной об этом?!

— Затем, любезная синьора, чтобы вы поняли наш интерес к вам.

Напряженная как струна, я молча смотрела на него. Тогда он поднялся, обошел скамью и, остановившись позади меня, положил руки мне на плечи, не давая мне встать, как это предписывал этикет.

— Мы не сводим с вас глаз с первой минуты, как увидели. Вы поразили нас в самое сердце, милая герцогиня… Вы вернули нам молодость. Когда мы смотрим на вас, нам кажется, будто перед нами та самая Звезда Флоренции, а нам самим всего двадцать лет… Она была такой хорошей любовницей.

Не отвечая и чувствуя, что поведение короля Неаполя все больше выходит за рамки дозволенного, я попыталась высвободиться. Меня беспокоило и то, что огни в доме мало-помалу гасли, значит, бал шел к концу. Александр не появлялся… А руки этого навязчивого странного Фердинанда, как клещи, сжимали мне плечи!

— Ваше величество, чего вы от меня хотите? — воскликнула я наконец, ощущая, как возмущение подкатывает к горлу.

Полная беспомощность — вот что я испытывала. Ему даже не дашь пощечину как обыкновенному мужчине! А если дашь, то неизвестно чем это закончится… Я вдруг совсем некстати вспомнила о Луизе де Лавальер и подумала, что она, наверное, чувствовала то же самое, когда Людовик XIV покушался на ее целомудрие.

— Чего мы хотим? Хо-хо! Мы хотим сделать вас нашей любовницей, любезная синьора. Мы еще не стары, но нам кажется, что обладание вами вернет нам прошлое и омолодит лет на двадцать.

Это было уже слишком. Такой чепухи и наглости я, пожалуй, еще никогда не слышала! Кровь прихлынула к моему лицу. Надо же, каков старый сатир! Издевался над моей матерью, теперь хочет сделать то же самое со мной! Для него словно не существует ни правил вежливости, ни общества, ни моих мыслей, ни моего мужа — он весь во власти своего гнусного вожделения!

Я очень мудро рассудила, решив, что говорить все это вслух было бы ошибкой. Что толку говорить с этим истуканом? Это все равно, что плевать против ветра. Я рванулась в сторону, намереваясь встать, сказать что-то резкое и с презрением удалиться, но мне удалось это только наполовину — он поймал меня и притянул к себе, сжимая за талию.

— Вам не кажется, сир, что это уже чересчур? — спросила я с крайним отвращением, упираясь локтем ему в грудь. — Пожалуй, вы опозорите не только себя, но и весь Неаполь своим поведением.

— А что мне Неаполь, любезная синьора? Разве я тут управляю? — прошептал он мне прямо в лицо, сжимая так, словно хотел дать ощутить свое превосходство в физической силе. — Мы в Неаполе не управляем, а развлекаемся. Наше поведение давно нас опозорило. Мы, Фердинанд IV, — государь простой и необразованный, что нам за дело до позора Неаполя!

На подобную логику у меня не нашлось ответа. Он бы мог задушить меня, если бы захотел, и я вдруг поняла, что ему абсолютно незачем удерживаться от насилия, — это унизительно и недостойно для других королей, но он давно отсек подобные сомнения.

— Я очень рада, что нашла вас, сир! — раздался суровый и громкий женский голос.

Я оглянулась туда, откуда он донесся. Фердинанд вздрогнул, и, хотя его руки еще не разжались, я почувствовала, что произошло то, чего он никак не ожидал.

На тропинке, посыпанной песком, у самого входа в беседку стояла женщина. Высокая, статная, с поистине царственной осанкой, в полумаске, закрывающей глаза, она казалась живым воплощением богини правосудия Фемиды. Лунный свет золотил ее белокурые, пышные, чуть напудренные волосы, белую кожу плеч, свойственную всем рыжеватым блондинкам, и светлое платье, живописно струящееся вниз. Женщина медленным жестом подняла маску, и я почти вскрикнула от ужаса — будто живая Мария Антуанетта стояла передо мной…

— Карета ждет вас, сир, — так же сурово объявила женщина. — Прошу вас последовать моему совету и отправиться домой, иначе я боюсь, что охоту, назначенную на завтра, придется отменить.

Руки Фердинанда опустились, шумный вздох вырвался из груди. Широкими шагами он вышел из беседки.

— Но как это может быть, Каролина? Разве вы не сказали мне, что принимаете сегодня французского посла?

— Сир, — холодно отвечала женщина, — сердце говорило мне, что я нужна буду вам здесь, и я пришла.

Она сделала властный жест, который я сочла недвусмысленным приказанием удалиться. И Фердинанд IV повиновался. Он двинулся прочь, и я глазами проследила, как скрылась его фигура во мраке. Я облегченно вздохнула. Будь он проклят, этот Носатый!

Потом мой взгляд вернулся к женщине. Я уже догадалась, что это королева, Мария Каролина Габсбургская и Лотарингская, старшая сестра Марии Антуанетты. Они были похожи. Эти светлые волосы, голубые глаза, белая кожа уроженок Австрии. Только Мария Антуанетта в пору своего величия была легка, весела, легкомысленна, грациозна. Позже, в тяжелые дни, она стала такой, какой сейчас казалась Мария Каролина, — суровой, властной, надменной, холодной.

Королева неаполитанская снова надела маску.

— Сударыня, — громко сказала она, — жду вас у себя.

Она удалилась так же тихо, как и пришла.

Вздыхая, я оперлась на косяк. Какой надо быть женщиной, чтобы обуздать такого дикаря, как Фердинанд IV! Обуздать, подчинить, прибрать к рукам все дела, заставить повиноваться… Нелегкая супружеская жизнь ей досталась! Меня уже разбирало любопытство — до того хотелось встретиться с ней и поговорить. Я не знала, почему она тут оказалась, кто ее позвал… Но она выручила меня. Без нее я вообще не знала бы, что произойдет.

Не выдержав, я распечатала полученное письмо тут же, в беседке. Ее величество Мария Каролина, вежливо сожалея, что отвлекает меня от радостей медового месяца, предлагала мне найти минутку и посетить Палаццо Реале. Предлагалось мне и время — завтрашний день, одиннадцать часов вечера.

Так поздно? Я пожала плечами. У каждой королевы, особенно когда она правит государством, свои привычки принимать посетителей и работать… В конце письма была приписка: королева сообщала, что завтра в театре Сан-Карло состоится премьера оперы «Il matrimonio segreto» — «Тайный брак» — знаменитого Доменико Чимарозы, и Мария Каролина рада была бы видеть меня в своей королевской ложе.

Когда я вернулась в спальню, Александр уже был там, и в руках у него была сегодняшняя газета. Я взглянула на него в высшей степени сердито. Меня чуть не изнасиловал король, а мой муж даже ничего не знает об этом! Я принялась раздраженно раздеваться, не принимая услуг Эжени.

— Что случилось, дорогая?

Я отвернулась и зашла за ширму.

— Ничего не случилось.

— Вы хорошо провели вечер?

— Великолепно, — буркнула я. — Было много людей, которые меня развлекали.

— Я это видел.

Я легла в постель, натянула на себя одеяло и снова отвернулась. Он придвинулся ко мне.

— Сюзанна, лорд Уильям предложил мне завтра отправиться с ним в Помпеи — там сейчас идут раскопки, находят множество античных фресок. Это будет замечательно интересно. Хотите поехать с нами?

— Нет, — отрезала я.

— А почему «нет»?

— Потому что…

Неожиданно для себя я выпалила уже явную ложь:

— Его величество пригласил меня завтра в театр, а ее величество дает мне аудиенцию. Мне следует остаться здесь.

— Его величество вас пригласил! А уж не слишком ли много внимания уделяет вам его величество?

— О, не больше, чем Эмма Гамильтон — своему старому мужу.

Александр коснулся моего плеча. Я отодвинулась.

— Я очень устала, — сказала я твердо. — Дайте мне, пожалуйста, поспать.

Это прозвучало так холодно, что он отстранился, и мы больше не разговаривали.

10

Умолкли последние звуки лирической партии Паолино и Каролины, и зал взорвался аплодисментами. Многие даже встали, и я тоже встала вместе с этими многими. Спектакль был замечательный, я уже давно не видела такого талантливого представления, и это даже помогло мне отвлечься от мыслей о муже.

— Прелестная, прелестная опера! — воскликнул рядом со мной принц Караччоло. — Какое тонкое изящество, жеманная грация…

Фердинанд IV сидел рядом со своей женой и ни разу не поприветствовал актеров ни аплодисментами, ни улыбкой.

Зал все еще бушевал, а я уже снова приуныла. Трудно было забыть то, что случилось утром… За завтраком в доме Гамильтонов была только я. Отсутствие лорда Уильяма и Александра было мне понятно, но леди Эмма? Служанка сказала мне, что миледи на рассвете уехала вместе с господами.

Вывод напрашивался только один: она поехала, чтобы быть с Александром. В жизни я бы не поверила, что эта пустоголовая красавица интересуется тем, что находят в древних античных городах, и любит бродить по развалинам, засыпанным пеплом. У нее на уме только цветы, наряды да еще Александр. А то, что лорд Уильям тоже поехал, ничего не значит: он такой старый и так увлечен своим делом, что почти не следит за молодой женой. Это все равно, как если бы Эмма Гамильтон и Александр отправились в Помпеи вместе!

Из-за этой легкомысленной женщины мой муж вчера даже не думал о том, что происходит со мной, и на помощь мне пришел не он, а Мария Каролина. Где он, спрашивается, был в это время? Слушал песни леди Эммы? Обнимал ее? Развлекал? Я слишком хорошо уже знала чувственность и горячность своего мужа, чтобы быть спокойной, когда он уезжает в романтическое путешествие с такой красавицей, как Эмма Гамильтон.

Королева вместе с Фердинандом IV вышла из ложи, ни разу не взглянув на меня, но я помнила, что через полчаса назначена аудиенция. Пока Доменико Чимароза на сцене был окружен зрителями и принимал вполне заслуженные восторженные поздравления, я вышла в фойе. Кучер лорда Гамильтона довел меня до кареты, также предоставленной мне этим любезным англичанином.

— В Палаццо Реале? — осведомился кучер. — Верно, синьора?

— Да, Анджело, к королеве, — ответила я вздыхая.

У ворот дворца меня уже ждали. Симпатичная юная девушка, назвавшаяся камеристкой Марии Каролины, попросила меня выйти из кареты и повела какими-то темными аллеями парка.

— Мы идем к королеве? — еще раз спросила я.

— Да, синьора! Конечно, к королеве!

Через потайную маленькую калитку, которые в свое время так любил граф д’Артуа, она по узкой дорожке провела меня к невысокой двери, отперла ее, и пригласила подняться по крутой, устланной ковром лестнице. Чем выше мы поднимались, тем выше становились потолки и тем больше сияло свечей. Я начинала сознавать, что мы все еще во дворце. Камеристка проводила меня через какой-то салон до больших, отделанных золотом дверей, и, указав на мягкий шезлонг, пригласила подождать.

— Ее величество примет вас через пять минут.

— Это ее кабинет? — спросила я, ибо окружающая обстановка скорее наводила на мысли о будуаре.

— Нет, донна Сюзанна, это спальня ее величества.

Она оставила меня пребывать в одиночестве и скрылась за дверью. Я села. Спальня… Принимать гостей в спальне? Я впервые слышала о таком. Мне даже вдруг показалось, что я как-то не так одета для приема в спальне, — открытое платье из легкого муара цвета морской волны, ослепительное бриллиантовое ожерелье из фамильной коллекции рода дю Шатлэ, на мой взгляд, подходили для бала или для театра, но не для спальни. Впрочем, я же не собираюсь там спать.

Я снова задумалась, вспомнив о вчерашнем поведении короля. Сегодня он не сказал мне ни единого слова, но моя неприязнь к нему не уменьшилась. Меня за живое задели его слова о моей матери — Джульетте Риджи, Звезде Флоренции. Он назвал ее шлюхой, «обыкновенной девкой». И мне даже было стыдно сказать ему, что я имею к этой яркой Звезде самое прямое отношение.

Я редко думала о матери. Но память о ней здесь, в Италии, всплыла неожиданно для меня из уст короля Фердинанда, и это не могло меня не затронуть. Этот странный король был ее любовником. И кто знает, может быть, казненный на гильотине Розарио, мой старший брат, родившийся в начале 1767 года и, как говорили, не имевший отца, — может быть, он сын Фердинанда IV.

А еще для меня стало неожиданностью то, что я, оказывается, очень похожа на мать. Конечно, я и раньше знала, что, например, высокая линия скул и изящно вылепленный подбородок я позаимствовала из рода Риджи, от матери… И глаза от нее. И походка. И фигура.

Надо что-то узнать о ней… Я ведь сейчас не знала ничего, кроме ее имени да нескольких скандальных подробностей. Не знала, где она жила во Флоренции, кого любила. Имела ли подруг. Кого же расспрашивать? Если не считать какой-то Анджелы Лоредано, о которой вскользь упомянул король, у меня нет другой ниточки.

Дверь отворилась.

— Ее величество ждет вас, донна Сюзанна.

Я вошла. Это действительно была спальня — огромная, роскошная, освещенная множеством свечей, со стенами, обитыми шелком мягких тонов. Живописный плафон украшал потолок. А еще я увидела картины — Джотто, Караваджо… Здесь, похоже, все увлекались живописью — таков уж Неаполь.

Властный женский голос, раздавшийся из-за шелковой ширмы, заставил меня вздрогнуть.

— Подайте мне духи и оставьте меня наедине с донной Сюзанной.

Потом королева добавила по-немецки:

— Вы, Шарлотта, тоже свободны.

Из-за ширмы вышли три или четыре девушки — аккуратные и все, как одна, очень юные и хорошенькие. Поклонившись мне, они бесшумно покинули спальню. Снова раздался голос, говоривший по-немецки:

— Донна Сюзанна, мы просим вас подойти.

Снова это «мы»! Что за манера разговора? Облегченно вздохнув по тому поводу, что, к счастью, поняла немецкие слова, в которых разбиралась весьма слабо, я зашла за ширмы. И замерла.

Обнаженная Мария Каролина полулежала в великолепной ванне из розового каррарского мрамора, наполненной водой и душистой мыльной пеной, — вода благоухала самыми немыслимыми обволакивающими ароматами. Пребывая в крайнем замешательстве, я пробормотала:

— Ваше величество… удобно ли?

— Мы же женщины, — ответила она по-немецки. — Мы свои, не так ли? Садитесь!

И она указала мне рукой на мягкий пуф рядом с ванной.

— Разве моя сестра не делала так в вашем присутствии?

— Я была ее фрейлиной, — сказала я с трудом, ибо говорила по-немецки еще хуже, чем понимала.

— Фрейлиной моей сестры — значит, вы почти родная мне.

Заметив мое замешательство, она пристально взглянула на меня.

— Вы не владеете немецким, не так ли?

— Да, мадам, — призналась я честно.

— Странно! — сказала она, переходя на итальянский. — Вы были близкой подругой моей несчастной сестры, и она не научила вас?

— Ее величество научила Габриэль де Полиньяк немецкому, а я оказалась не столь толковой. К тому же… я слишком молода, мадам, чтобы иметь право считать себя настоящей подругой Марии Антуанетты. По-видимому, она относилась ко мне не как к подруге, а как к дочери… или как к младшей сестре, если это не звучит слишком самонадеянно.

— Полноте! Тони любила вас. Я знаю.

Обтирая белые плечи душистой губкой, она произнесла:

— Итак, будем говорить по-итальянски.

— А почему не по-французски? — улыбнулась я.

— С тех пор как французы убили мою сестру, я больше не говорю по-французски. Мне кажется, у меня отнимется язык, если я произнесу французское слово… Несчастная Тони!

Она некоторое время молчала, задумавшись, а я глядела на нее, не переставая удивляться, до чего эти сестры похожи. Вот если исключить лицо, они были бы просто одинаковы… Мария Каролина обладала прекрасным телом; созерцая эту белую нежную кожу, стройные ноги, покатые плечи, безупречной формы руки, трудно было поверить, что эта женщина — мать стольких детей… и что ей уже сорок лет.

Мария Каролина подняла голову и улыбнулась, показав ряд белоснежных зубов:

— Вы ведь не сердитесь на моего мужа, не так ли? Он просто бедный глупец, на него не следует сердиться. Он не понимает, что творит.

Я молчала, полагая, что поддерживать или отвергать подобное мнение будет в равной степени нелепо. Королева продолжала:

— Я привыкла к нему. Это было трудно, но за четверть века супружества я привыкла. И теперь все в порядке. Обычно я стараюсь ему не мешать. Но вы — совсем другое дело. Я не могла дать в обиду женщину, которую любила моя сестра.

— Как вы вчера оказались в саду лорда Уильяма, мадам?

Она загадочно улыбнулась:

— Мне безумно хотелось увидеть леди Эмму.

Низкие, волнующе-страстные нотки в голосе королевы заставили меня изумленно поднять голову. Глаза королевы были мечтательно полузакрыты, на чувственных губах светилась улыбка.

— Будьте добры, донна Сюзанна, передайте мне пеньюар, — сказала она наконец.

Я подала ей белый шелковый пеньюар, оставленный камеристками, и Мария Каролина, чтобы надеть его, без всякого стеснения поднялась из ванны. Знаком пригласив меня следовать за ней, она пошла к туалетному столику. Взяв серебряную щетку, стала расчесывать волосы.

— Возвращаясь к теме моего мужа Фердинанда, я хочу сказать, что столь скверные короли, как он, куда больше заслуживают бунта и революции, чем добрый Людовик XVI. Не так ли? Но судьба решает иначе. Людовик XVI уже в раю, а мой муж еще только ждет своего часа, ходит по земле и любим народом — впрочем, можно не сомневаться, что в свое время мой муж окажется в аду. Всем нам воздастся после смерти. Но почему все так несправедливо на земле?

Повернувшись ко мне, она спросила:

— Вы можете представить себе худшего короля, чем Фердинанд?

— Простите, мадам, мне как-то неловко высказывать суждения… К тому же всем известно, что настоящий король в Неаполе — вы, а вас знают как очень суровую и умную государыню.

— Да… Суровую — это хорошее слово. Ваша революция научила меня, что когда государь не суров, это плохо для него кончается. Его величество Людовик XVI слишком любил философов и слишком много давал им воли. Они-то все и устроили.

— А разве вы, мадам, поступаете иначе?

— Я? Разумеется! Недавно трех философов-революционеров повесили по решению нашего суда, и я не стала подписывать прошение о помиловании.

— Вас знают как просвещенную королеву, мадам.

— Я и есть просвещенная. Я даже научила своего супруга читать, — сказала Мария Каролина с иронией.

— Но я слышала, что вы любите философию!

— Философию. Но не философов.

Она вдруг бросила щетку и поднялась, оказавшись, таким образом, совсем рядом со мной.

— Поглядите, донна Сюзанна, — мы почти одного роста… А как вы красивы! Ваши отец и мать должны быть счастливы от того, что произвели на свет столь прелестное создание!

Я не ожидала комплиментов, поэтому была немного удивлена. Королева отступила на шаг.

— А я? Какой вам кажусь я?

Я хотела было ответить, но она остановила меня:

— Нет. Не нужно вежливых комплиментов. Посмотрите на меня внимательно. Какой вы меня находите?

Она отошла на несколько шагов, под свет люстры, словно хотела показать себя. Я пожала плечами. Зачем спрашивать о том, о чем она наверняка и сама знает? Она хороша. Очень хороша. Это прекрасное белое лицо, тонкое, нежное, строгое, в котором чувственными кажутся только губы, эти белокурые волосы, рассыпавшиеся по плечам как настоящее золото, — густые, сверкающие, королевская осанка, узкая талия…

— В вас, наверное, многие мужчины влюблены, — произнесла я откровенно, совершенно забыв, что этого, возможно, не следует говорить царствующей особе.

Она недовольно качнула головой.

— Мужчины! Да что ж вы, душенька, ничего не понимаете? С меня достаточно было моего супруга, чтобы возненавидеть мужчин. Обо мне много сплетничают — так разве вы слышали имя хоть одного моего любовника? Ответьте откровенно, я пойму любые ваши слова, если только они будут искренни.

— Клянусь вам, ваше величество, я не так уж много знаю о Неаполе и о вас, чтобы поддерживать такой разговор, — произнесла я, вконец ошеломленная тем, о чем мы говорим.

Королева какой-то миг смотрела на меня, а потом спросила:

— А леди Гамильтон? Она вам нравится?

— Леди Гамильтон? — переспросила я растерянно. — А в каком смысле она должна мне нра…

Я осеклась, осененная внезапной догадкой. Я вдруг медленно стала понимать, почему леди Эмму и королеву связывает такая тесная дружба, почему Мария Каролина так любит ездить к своей подруге, почему они почти неразлучны… Об этом много болтали. Да почему же я сразу не поняла? Если это так, то я, возможно, зря беспокоилась об Александре — он вовсе не нужен Эмме Гамильтон…

— Так вы многого не знаете, донна Сюзанна? Мне жаль вас! Мне жаль многих таких, как вы! Вы даже понятия не имеете, что теряете… Разве женщина может сравниться с мужчиной? У мужчин грубые руки, грубая кожа, грубый голос — все грубое, да и на уме у них только собственное «я». Разве вы не согласны? Как тяжело и вульгарно это бывает с мужчиной! А женщина безмятежна, ласкова, нежна…

У меня в голове воцарился какой-то сумбур. Зачем она мне это говорит? То же самое я слышала от Изабеллы де Шатенуа, а когда-то, очень давно, — и от Мари Луизы де Ламбаль… А несчастная Мария Антуанетта? Она тоже, как говорили, имела к этому отношение…

Руки Марии Каролины скользнули вдоль моих висков к волосам, изящно уложенным в бальную прическу, чуть ослабили шпильки, потом нежной лаской прошлись по моей шее, полуобнаженным плечам, и она вдруг ближе привлекла меня к себе, почти обняла, а я, в свою очередь, хорошо понимая, что это значит, не могла отыскать ничего отвратительного в ее поведении, настолько безмятежным было это объятие. Всепоглощающе нежным.

— Вы очень красивы, донна Сюзанна… И так ясны… Вы словно светитесь вся изнутри…

С нежностью, такой трепетной, с какой бабочка касается крылышками цветочных лепестков, она снова погладила мое плечо, а потом, наклонившись, мягко, почти неосязаемо коснулась губами моих губ.

Я как можно осторожнее подалась назад, чувствуя, как рушится мое недавнее оцепенение.

— Ваше величество… донна Мария…

— Вы не понимаете. И поэтому отказываетесь.

Она отстранилась и глядела на меня, все так же ласково улыбаясь.

— Вы вызываете у меня восхищение, донна Сюзанна, как необычайно совершенное творение природы. Но понимают ли это до конца мужчины?

— Мой муж, ваше величество, он…

— Ваш муж! О, моя дорогая, вы не знаете, в чем себе отказываете. Вы не Эмма.

Заметив, что я несколько испугана, королева воскликнула:

— Успокойтесь! Я — не мой супруг. Если кто-то мне отказывает, я умею это понять, ибо каждый человек имеет собственную волю, и у меня нет привычки преследовать или мстить кому-то за отказ. Я по-прежнему благосклонна к вам, юная герцогиня.

Наступило молчание. Я очень нерешительно подняла голову и взглянула королеве в глаза:

— Ваше величество, вчера вы помогли мне, и я хотела бы как-то…

Она не дала мне договорить, внезапно спохватившись:

— Ах, да! Хорошо, что вы мне напомнили. Я еще не помогла вам до конца. Знаете, мой супруг способен на всякие непредвиденные выходки. Я приказала ему не приставать к вам, но не в моих силах уследить за всем. Может, вы покинете Неаполь? Я бы предоставила вам мою собственную роскошную виллу в Сорренто, это совсем недалеко от города, и вам, как молодоженам, там наверняка понравилось бы.

Я давно уже подозревала, что Неаполь и все эти светские приемы скорее разлучат нас с мужем, чем соединят, и меня поразило, как верно королева угадала мои опасения и мое положение. Мне вдруг стало стыдно. Она так много хочет сделать для меня, а я показала себя… как бы неблагодарной, что ли.

Королева уже присела к столику и писала что-то, видимо, связанное с виллой — Виллой-под-Оливами в Сорренто, любимым местом отдыха Марии Каролины.

Я подошла ближе.

— Ваше величество, могу ли я как-то отблагодарить вас?

Она обернулась.

— Останьтесь здесь до утра.

Заметив на моем лице удивление и настороженность, королева рассмеялась:

— Еще раз говорю вам, успокойтесь. Я предлагаю вам только переночевать у меня. Мне это будет приятно. — Окинув меня внимательным взглядом, она серьезно добавила: — Я хочу просто полюбоваться вами. И больше ничего.

«Странно, — подумала я. — Странная королевская чета. Они оба покушались на меня. Просто удивительно, как при таких правителях Неаполь процветает. Впрочем, Мария Каролина, похоже, ведет себя странно только по ночам».

— Я согласна, ваше величество, — произнесла я вслух.

Отбросив перо, Мария Каролина встала, обошла меня сзади, быстро отыскала застежку моего платья и помогла его снять. Потом так же быстро помогла распустить волосы и некоторое время перебирала их. Это было ее последнее прикосновение ко мне.

И несмотря на то, что все случившееся было в высшей степени странно и удивительно, я в ту ночь крепко уснула в огромной мягкой постели королевы Неаполитанской.

11

Теплое мартовское солнце уже вовсю лилось в окна, когда я, сжимая в руке письмо королевы, касающееся виллы, на цыпочках пробежала по террасе и поднялась в свою комнату.

Служанка, встретившаяся мне, была явно удивлена моим видом. Волосы у меня так и остались распущенными, бальное платье надеть как следует снова мне не удалось, и корсет был застегнут кое-как.

— Мой муж и лорд Уильям уже вернулись из поездки? — спросила я, очень надеясь на отрицательный ответ.

— Да, синьора. Вернулись. Еще вчера, поздно вечером.

Это было уже хуже. Мне, вероятно, не следовало все-таки оставаться на ночь у королевы. Но ведь она попросила… И она не сделала мне ничего дурного!

Еще ничего не решив толком, как все объяснить, я распахнула дверь, вошла в комнату, предоставленную нам лордом Гамильтоном, и сразу, уже с порога, увидела Александра.

Было только полседьмого утра, но он не спал. Я мельком взглянула на постель — она была аккуратно расстелена, но не смята.

— Как хорошо, что вы вернулись. Служанка сказала мне, что еще вече…

Я запнулась. Александр стоял у окна, широко расставив ноги, и осматривал меня с головы до пят, круто изогнув бровь.

— Это вы вернулись, моя желанная. И это я рад видеть вас вернувшейся.

Его голос звучал спокойно, все острые углы были словно прикрыты шелком, но это меня не обманывало. Машинально заведя руку за спину, я дотронулась до двери; это прикосновение к чему-то твердому придало мне сил. Я прошла дальше, села к туалетному столику, чтобы причесаться.

— Где вы были? — медленно и спокойно спросил он.

— У королевы.

— Итак, королева принимает женщин по ночам. Это любопытно.

Он двинулся ко мне, забрал у меня щетку и внимательно взглянул в зеркало, перед которым сидела я.

— Помнится, вы говорили мне, что в театр вас пригласил король. До меня уже дошли слухи о том, как очарован вами его величество. Может быть, эту длинную и необычную аудиенцию вам давал он, а не королева?

— Вы устраиваете мне сцену? — холодно спросила я, ибо в душе знала, что меня не в чем упрекнуть.

В синей глубине его глаз сверкнули искры, наподобие язычков пламени, что вырываются из-под тлеющих углей. Это был тревожный признак, и я безошибочно угадала его значение.

— Сцену? Да что вы! Я просто хочу знать.

— Александр, вы все эти дни почти не отходили от леди Эммы.

— Это неправда. Весь вчерашний день я был на раскопках.

— Не знаю. Но мне показалось, что ей вы уделяете больше внимания, чем мне. И все-таки я не подозреваю вас.

— В том-то и разница. Потому что я, — он подчеркнул это, — вас подозреваю. И у меня есть основания. Я ни одной ночи не провел вдали от вас. А вы сегодня гуляли до самого утра.

— Я была у королевы!

— В это трудно поверить, не так ли, моя милая?

Лицо его исказилось. Сильно сжав мои плечи, он заставил меня встать, резко, грубо повернул к себе.

— Мне все это не нравится. Вы слышите, дорогая? Я этого не люблю. Не люблю, когда моя жена где-то ходит по ночам. Когда ее приглашают к себе короли. Когда она во время бала уходит с ними в беседку — сделать такое, зная репутацию Фердинанда, могла только шлюха. Должен ли я в это поверить?

Он так сильно сжал мне запястье, что легко мог бы сломать руку. От боли у меня невольно слезы навернулись на глаза.

— Оставьте меня, мне больно!

— По-моему, не слишком больно для женщины, которая целую ночь была неизвестно с кем! Черт побери!

Его руки вдруг разжались, и он оттолкнул меня от себя с таким гневом и безжалостностью, что я едва удержалась на ногах и, подавшись назад, больно ударилась затылком о косяк двери.

Это было для меня уже слишком. Мало того, что он встретил меня сплошными незаслуженными оскорблениями, он еще почти избивает меня! Словно что-то оборвалось у меня внутри. Закрыв лицо руками, не в силах стоять на ногах, я побрела к постели, упала лицом в подушки и зарыдала так отчаянно, словно была одна в комнате.

Я расплакалась вполне искренне. Мне действительно стало до ужаса жаль себя. Какой же он негодяй! Не дал мне и слова сказать! Я ведь ни в чем не виновата, виноват скорее он — тем, что слушал во время бала песни Эммы Гамильтон в беседке. Меня даже некому было защитить, кроме королевы! И теперь меня за это же и оскорбляют!

Сколько времени так прошло — я не знала. Только вдруг почувствовала, как его руки легли на мои вздрагивающие плечи, он склонился надо мной, осторожно стал поворачивать к себе. Я попыталась вырваться, чувствуя себя слишком униженной, чтобы спокойно встретиться с ним лицом к лицу, но он мягко удерживал меня.

— Оставьте меня в покое! Я не хочу вас видеть!

Рыдая, я извивалась в его руках, но он не отпускал, прижимая меня к себе, укачивая, словно маленького ребенка, и потом, взяв мое лицо в ладони, стал покрывать поцелуями.

— Ах, cara! Почему ты вынуждаешь меня терять человеческий облик? Прости, что я ударил тебя и заставил плакать! Как мне загладить свою вину? Может быть…

Он коснулся губами моих губ и долго целовал мой дрожащий рот, пока рыдания не пошли на убыль и я не стала успокаиваться. Он ласкал меня, целовал, но обида моя не совсем утихла, и, чувствуя, что поддаюсь трепетной нежности его ласк, я снова попыталась оттолкнуть его. Он, казалось, вовсе от этого не обижался и не останавливался; мягко поддерживая меня одной рукой за талию, он осторожно, не давая мне двигаться, расшнуровывал мой корсет, стягивал с плеч платье, и его руки снова и снова касались моего тела.

— Cara… Carissima… вот так… Хочешь, покажу, как я люблю тебя? Не зажимайся так!

Я попыталась возразить, но сразу смолкла, когда его руки снова двинулись от моих грудей к ключицам, к шее, а потом заскользили вниз, по пологой плоскости живота, к бедрам. И вот его рука, теплая, словно весенний ветерок, и мягкая, как вода, ласковая, как сон, осторожно раздвинув бедра, проникла внутрь. Его губы покрывали мое тело поцелуями, — они возбуждали меня настолько, что даже перехватило дыхание от внезапного испуга. Я хотела что-то сказать, но не могла подобрать нужные слова, не могла заставить себя шевельнуть языком, обрести голос, и тело меня уже не слушалось. Я лишь стонала — сначала приглушенно, потом все громче и громче, и, уже не владея собой, не сдерживаясь, закричала в муках удовольствия, чувствуя внутри себя прикосновение острого языка, который искал-искал и, наконец, нашел источник сладчайшего наслаждения, с содроганием исторгнутого из самой глубины моего естества. Последовали конвульсии, я выгнулась дугой в пароксизме страсти и утоления.

Потом я была такая ослабевшая, словно в обмороке, когда он накрыл меня своим телом, глубоко проник в меня, осторожными, но сильными толчками стал погружаться и выходить, — но, несмотря на бессилие и полузатуманенность рассудка, я с каждым мгновением все больше подавалась ему навстречу, все более жадно и ненасытно впитывала в себя…

Волна наслаждения смыла меня и унесла в забытье, а мои губы сами собой все еще шептали:

— Мой милый… Хороший… Любимый… Мой муж…

12

— Сюзетта! Ах, Сюзетта миа! Искусительница! Колдунья!

Я мгновенно проснулась, едва услышав его голос. Он поцеловал меня, шепча все те же слова, а я, млея от того, что слышу, все же невольно бросила взгляд на часы. Как это нас угораздило заснуть после той ссоры и необычного примирения? К завтраку мы опоздали. Был уже полдень… Оставалось только гадать, что подумают о нас хозяева.

Я повернулась к Александру, честно, спокойно рассказала, как все было, не утаив даже странностей королевы и ночи, проведенной в ее спальне. Он слушал, нахмурив брови; меня забавляла его серьезность, и я нежно попыталась разгладить складку у него на переносице.

— Полно вам сердиться. Я люблю только вас и никогда другого не полюблю.

Он взял меня в объятия, привлек к себе на грудь.

— Простите меня еще раз. Я тогда… нельзя сказать, что я верил в то, в чем вас обвинял. Я просто сорвался. Ведь, в сущности, я вам доверяю.

— Да, кстати, на балу за мной многие ухаживали, а вы нисколько не ревновали.

— Я не собственник по натуре, моя радость. Мне нравится, что вы пользуетесь успехом, что вас находят очень красивой, что в вас влюбляются другие мужчины. Вам ведь это лестно, не так ли? И мне тоже. Я горд, имея такую жену. И я спокоен, потому что доверяю вам. Я, как мне кажется, не из тех, кто выходит из себя, если жена улыбнется другому мужчине.

— И я рада, что вы такой, — шепнула я. — В сильной ревности всегда больше самолюбия, чем любви, правда?

— Правда, моя дорогая. А вас я люблю больше, чем себя. Вы же моя, не так ли?

Я кивнула.

— Ну, вот видите, я знаю это.

Смеясь, я произнесла:

— По-видимому, мое отсутствие этой ночью поколебало все-таки ваши взгляды.

— Только на минуту. И я теперь убедился, как был не прав. Убедился, потому что за вашим отсутствием ничего дурного не стояло.

Он закинул руку за голову, вытягиваясь на постели и крепче прижимая меня к Себе. У него было такое сильное, мускулистое тело, широкие плечи и такая смуглая кожа, что я по сравнению с ним казалась просто Белоснежкой.

— А как же с моей стороны? — проговорила я. — Как же Эмма Гамильтон?

Улыбаясь, он поцеловал меня в волосы.

— Эмма Гамильтон — ослепительная женщина, сударыня. У нее прекрасный цвет лица, красивые глаза, великолепные волосы и фигура выше всяких похвал… — Я сделала недовольную гримасу, и он продолжил: — Но она не обладает единственным бесспорным достоинством — она не Сюзанна дю Шатлэ, и из-за этого она все теряет.

…Я была рада, когда Александр, выслушав мое сообщение о Вилле-под-Оливами, согласился туда поехать. Было бы слишком неудобно оставаться в Неаполе после того, как я все рассказала герцогу о поведении Фердинанда IV: пожалуй, если бы они встретились, то не удалось бы избежать неприятностей. К тому же, несмотря на уверения Александра, что Эмма Гамильтон — не Сюзанна дю Шатлэ, я все-таки хотела бы жить от этой женщины чуть в отдалении.

А еще я стала понимать, почему раньше, при Старом порядке, браки редко покоились на любви. Пробыв в Неаполе несколько дней, я физически почувствовала, как уносит меня этот светский поток различных спектаклей, балов, пикников, приемов, — они изматывают, утомляют, забирают все силы для внешнего блеска, и когда ночью ты, наконец, добираешься до постели и остаешься со своей половиной, у тебя уже нет никакого желания что-то чувствовать. Дневные развлечения опустошают тебя. Ты уже ни на что не способна.

Слава Богу, нам с Александром это не грозило.

1

Я открыла глаза.

Было, как всегда, уже довольно поздно. С тех пор как мы переехали на Виллу-под-Оливами, которая, точно ослепительно-белый корабль, возвышалась на холме над остроконечным мысом в Сорренто и над синими водами Неаполитанского залива, я потеряла привычку просыпаться рано. Вилла-под-Оливами стала для нас словно любовным гнездышком, и мы с Александром, более склонные к объятиям и любви в то время, когда за окном сгущалась темнота, занимались этим до двух или трех часов ночи, лишь потом обессиленно засыпая, — так что, при всем желании, подняться рано я не могла.

Еще не совсем освободившись из-под мягкой власти блаженного безмятежного сна, я уже чувствовала сладкий, невыразимо приятный запах, и, заранее зная, что это, но не открывая глаз, я нежно протянула руку. Так и есть: лепестки чуть ли не касались постели… Я взглянула. Две вазы стояли по обе стороны постели — вазы, полные ярких свежих крокусов, чьи хрупкие чашевидные головки золотистого и золотисто-алого цвета благоухали весенними ароматами. Еще один букет, перевязанный лентой, лежал на подушке, совсем рядом со мной.

Вчера были фиалки, сегодня — крокусы… От счастья у меня перехватило дыхание; растроганная до слез, я прижала букет к груди, спрятала в цветах лицо, невольно коснулась их губами. Это был подарок Александра — с тех пор, как мы поселились на Вилле-под-Оливами, всегдашний подарок. Я не задумывалась, у кого он покупает цветы. О таком муже, как Александр, можно только в сказках прочитать!

Мне, как вчера, как и позавчера, захотелось сейчас же увидеть его, поблагодарить, поцеловать, но я вдруг вспомнила, что как раз сегодня он договорился с соррентскими рыбаками о поездке на Капри — небольшой остров, который находится совсем недалеко от Сорренто и который можно было видеть, вглядевшись в горизонт. Я так и сделала. В солнечном свете, заполнившем все вокруг, Капри казался лишь темной точкой среди ослепительно-голубых вод залива.

Почему я не поехала с мужем? Впрочем, это было бы слишком сложно для меня — подняться так рано!

Тихо вошла Эжени, поставила на умывальный столик таз и кувшин с водой, потом раздвинула занавески и, повернувшись, поклонилась мне. Я вдруг невольно подумала: жаль, что здесь нет Маргариты, и я не могу поделиться с ней радостью. Она была бы рада не меньше меня… Эжени — хорошая девушка, но сближаться с ней мне совсем не хотелось.

— Господин герцог сказал, когда вернется?

— Он обещал вернуться к ужину.

— М-да, — протянула я, не слишком обрадованная таким известием. — Что ж, пожалуй, пора подниматься.

Эжени помогла мне умыться и затянула корсет светлого утреннего платья. Забыв о кофе, который уже был приготовлен, я склонилась над своим любимым «Двойным Льежским календарем», записала кое-что, в частности, то, какие сегодня были цветы… Нынче было уже 28 марта 1796 года — больше недели мы провели на Вилле-под-Оливами, и я не переставала благодарить Марию Каролину за то, что она позволила нам пожить в столь чудесном месте.

Ожидая Александра, я занялась своими делами. Два дня назад, побывав в Неаполе, я обошла, наверное, все лучшие магазины города, и теперь целая куча подарков ожидала отправки во Францию. Несколько платьев для Авроры, тонкие ткани, картонки с изящными шляпками — все, что любили неаполитанские дамы. Для моих близняшек — чепчики и башмачки, яркие здешние игрушки, пульчинеллы и коломбины, детские книжки с картинками. Для Жана — бриллиантовые наконечники к аксельбантам для военного костюма, который купил ему Александр. Были подарки для Шарло, старого герцога, Маргариты; я, поразмыслив, выбрала подарок даже для Анны Элоизы — маленький изящный молитвенник, отделанный слоновой костью и золотом. Не знаю, понравится ли он ей, но свой долг я исполнила. А было еще много вещей, которые должны украсить наш дом в Белых Липах, и сувениров, которые позже всегда напомнят мне о Неаполе…

Завтра все это отнесут на корабль, а сегодня я занималась тем, что живописно и изящно упаковывала все эти вещи. Следует не забыть, что во Францию отправится и «Купающаяся Вирсавия» Себастьяно Риччи — картина, которая была призом в споре между моим мужем и лордом Гамильтоном, споре о живописи, и которую Александр выиграл.

Я писала в Белые Липы письма, каждому отдельно, писала сыну и Авроре в Ренн, очень сожалея, что ответов получить не удастся. Несмотря на то, что в Неаполе и возле него было чудесно, я уже предчувствовала, что мы еще не в конечном пункте нашего путешествия. Мы поедем дальше… И письма, конечно, не смогут нас поймать.

Когда часы пробили шесть и было видно, что солнце уже явно клонится к горизонту, дверь отворилась, и на пороге появилась Эжени.

— Ужин готов, мадам, — сказала она нерешительно.

Я кивнула, но служанка не уходила. Тогда я подняла голову.

— Вы хотите что-то сказать, Эжени?

— Мадам, там, внизу, у моря, канатные плясуны выступают — очень хочется посмотреть…

Я задумчиво взглянула на нее. Я бы не удивилась, если бы у нее появился кавалер, но и версия о плясунах тоже казалась мне правдоподобной.

— Эжени, вы можете идти куда хотите до самого утра, я вас отпускаю. Но прежде чем уйдете, отпустите кухарку и остальную прислугу.

— Гариба и Люка тоже отпустить, ваше сиятельство? — обрадованно спросила она.

— Люка — да. А Гариба — как он сам захочет.

Гариб никогда не мешал. Когда он не был нужен, индус словно растворялся в воздухе, о нем никто даже не слышал. Но, пожалуй, стоило о нем подумать, и он будто вырастал из-под земли.

Эжени известила всех о неожиданном отдыхе, и дом очень быстро опустел. Я прошлась по роскошным комнатам, залитым золотистым светом заходящего солнца, потом, набросив на плечи шаль, тихо вышла и медленно пошла вдоль аллеи, густо усаженной стройными яблочно-зелеными кипарисами и вечнозелеными туями.

Аллея круто шла вниз, спускаясь с холма к морю. Гравий шуршал под моими шагами. Было уже очень тепло. Апельсиновые деревья, чьи шарообразные кроны круглились на холмах до самого горизонта, благоухали все сильнее и сильнее — благоухала сама душистая древесина, а до цветения им оставался всего лишь месяц. Громадные тюльпановые деревья венчали ажурную арку ворот; я выскользнула на дорогу и, сбежав вниз по каменистой узкой тропке, через минуту была уже у моря.

Здесь, у берега, качались на волнах лодки, а чуть дальше, в еще прозрачных сумерках, можно было различить очертания белых роскошных фелук — прогулочных лодок неаполитанской знати. Я пошла к берегу, остановилась у дамбы, вокруг которой плескались волны, и только теперь увидела одинокого гитариста, сидящего на прибрежной гальке. Он пел «Те voglio bene assai» с таким унынием, словно собрался умирать. Я узнала этого паренька — это был Витторио, он часто приносил нам на виллу свежую рыбу.

— Разве ты влюблен? — с улыбкой спросила я, останавливаясь рядом.

Вместо ответа он поднял голову, вгляделся в горизонт и сделал меланхоличное движение рукой.

— Радуйтесь, синьора… Возвращается тот, кого вы ждете.

— Мой муж?

— Да. Это та самая барка, что увезла его.

Приложив руку ко лбу, я вглядывалась вдаль. Сумерки становились все гуще, по потемневшему небу, как я только сейчас заметила, неслись тяжелые облака, и ветер усилился.

— Будет гроза, — печально сообщил Витторио.

Барка быстро неслась по волнам, и, прежде чем я успела ощутить беспокойство, она ткнулась носом в берег. Забыв о Витторио, я побежала, спотыкаясь на гальке, — побежала по берегу в ту сторону, где причалила барка. Из нее уже выскакивали рыбаки. В полумраке я увидела силуэт человека, который был выше всех, и, зная, что это должен быть мой муж, я позвала его.

Он удивленно обернулся, я подбежала и, часто дыша от радости, упала ему на грудь.

— Боже праведный! А что вы здесь делаете?

От его перевязи и кожаной портупеи пахло морской солью и еще почему-то травой, а его рука мягко гладила мои волосы.

— Я думал, вы сидите в гостиной и у домашнего очага ожидаете меня к ужину.

— Я отпустила слуг. Мне стало так грустно без вас, что я отправилась вас встречать.

— Это очень мило. А зачем вы отпустили слуг?

— А зачем они нам? Мы хорошо поужинаем вдвоем. Разве есть какие-то возражения?

— Ни-ка-ких…

Подняв мое лицо за подбородок, он поцеловал меня и, обняв за талию, повел к вилле. Наступил уже глубокий вечер. В полнейшей темноте поднимаясь по аллее, мы разговаривали. Он рассказывал мне о Капри, о песнях, которые там слышал, и под конец показал мне коралловые бусы, яркие и тяжелые.

— Это вам, моя дорогая. В качестве сувенира. Отправьте их завтра вместе с остальным грузом, полагаю, Веронике и Изабелле они особенно придутся по душе.

Было так приятно, что он помнит о моих дочерях, что у меня снова часто забилось сердце от благодарности к нему. Честно говоря, я даже не совсем понимала, почему меня так нежно любят, почему я вызываю такую заботу и страсть. Просто мне ужасно повезло в то хмурое сентябрьское утро, когда я встретила на пустынном бретонском берегу Александра.

Пока он менял одежду, мылся и вполголоса разговаривал о чем-то с Гарибом, я подбросила несколько поленьев в камин и зажгла в гостиной свечи — так, чтобы свет был неяркий, рассеивающийся, загадочный… Потом я принесла из кухни приборы и ужин, приготовленный кухаркой, и, когда разливала по прозрачным венецианским бокалам амаретто, появился Александр.

— О, да вы, похоже, решили сегодня вовсе отказаться от роли гордой герцогини, — сказал он, увидев белый фартук, повязанный вокруг моей талии.

— Да, я сегодня даже сама сварю вам кофе… Какой вы хотите?

— Капуччино[4] — такой, как любите вы, любовь моя.

Я подняла на мужа глаза, и сердце у меня даже сжалось — до того приятно быть с ним рядом. Он сумел так привязать меня к себе, что я уже жизни без него не представляла: в моем чувстве крепко смешались физическое влечение и сердечная привязанность, и это давало мне право думать, что такое со мной случилось впервые. Да, впервые я чувствовала к мужчине и то, и другое. Надо было прожить почти двадцать шесть лет, чтобы дожить до этого…

Его рука обвила мою талию, он нашел мои губы, стал целовать — глубоко, нежно, запрокидывая назад мою голову; его пальцы ласкали мою полуоткрытую грудь. Я была горда, что любовь и влечение ко мне делают его таким неутомимым, страстным, ненасытным, — он, казалось, совсем не уставал, хотя каждая наша ночь была бурной. Что ж, это еще один повод для удивления…

Не слишком охотно отстранившись, он улыбнулся:

— Будем ужинать?

— Да. Уже все готово.

Пожалуй, впервые за все наше свадебное путешествие мы ужинали в такой романтической обстановке — при мерцающем, приглушенном свете свечей в высоких канделябрах, слабом потрескивании дров в камине, благоухании цветов и тусклом блеске темно-красного вина в изящных бокалах.

За окном все сильнее шумел ветер.

— Будет жаль, если погода испортится, — проговорила я. — Что мы тогда будем делать?

— Сядем у камина и станем вместе читать новые романы, дорогая.

Я слабо улыбнулась, ковыряя ложечкой кусочек сладкого воздушного пирога. Александр спросил:

— А что вы вообще хотите делать?

— Здесь, в Неаполе?

— Нет. Наше пребывание здесь, похоже, затягивается. Куда бы вы хотели отправиться? Я обещал вам показать всю Италию.

— Ну, это зависит от того, какими средствами мы располагаем, — произнесла я.

— Нет, дорогая. Нисколько не зависит. Если вы пожелаете, мы можем отправиться даже в Америку — нас стеснит любое обстоятельство, только не деньги.

Я смотрела на мужа, обдумывая свою мысль. Потом спросила:

— Я могу высказывать любые предложения, да?

— Абсолютно.

Нерешительно, поскольку мне самой все это казалось странным, я проговорила:

— Знаете, Александр, я вдруг подумала, как было бы хорошо на какое-то время избавиться от роскоши, слуг, чужого присутствия… Я бы смогла сама готовить вам ужин. И обеды тоже. За время революции я всему научилась, и эти занятия не кажутся мне трудными. Зато мы были бы только вдвоем. Ну, представьте себе, — апрель, морское побережье, вы и я… Разве это не заманчиво?

Он внимательно слушал, играя ножом.

— А как вы себе это представляете, дорогая?

— Ну, мы могли бы отправиться, например, в Тоскану, на побережье. Верхом, вдвоем… Мы бы всех отослали прочь. Взяли бы, например, только Слугги, чтобы он защищал нас.

Наклонившись ко мне и взяв мою руку, он произнес:

— Похоже, это заслуживает внимания, cara.

— И вы согласны, что это возможно?

— Да. Пожалуй, надо будет потратить несколько дней на приготовления.

— И когда мы поедем?

— Первое апреля кажется мне очень счастливым числом для отъезда.

Держа в руке бокал с рубиновым искрящимся вином, я спросила:

— А не забудут ли о нас в Белых Липах, как вы думаете?

— Кто знает. Но насчет одного человека можете не беспокоиться. Анна Элоиза о вас не забудет.

Я невольно рассмеялась. Несмотря на частые стычки, старая герцогиня так и не пробудила во мне ненависти. У меня лишь возникло впечатление, что своей враждебностью и насмешками она испытывает меня, проверяет, достойна ли я титула герцогини дю Шатлэ, но, поскольку, по моему мнению, я до сих пор испытания выдерживала с достоинством, то могла позволить себе посмеяться на ее счет.

Александр тихо произнес:

— Не держите на нее зла. Она колкая и язвительная, но все-таки славная. Никто так не предан Белым Липам, как она. Было время, когда Анна Элоиза всех держала в руках: и нас с братом, и отца, и мать. В сущности, это она нас воспитала такими, какие мы есть.

— Да, я так и подумала. Похоже, ваш отец слишком мягок, даже до болезни наверняка был мягким, а мадам Эмили… если судить по портрету, она тоже не была сурова.

— Она была очень добрая.

— Вы очень любили ее, я слышала, — прошептала я.

Он некоторое время задумчиво молчал, потом снова поднял на меня глаза.

— Я думаю, года через два-три вы души не будете чаять друг в друге. Анна Элоиза, несмотря на ее острый язычок, — настоящая аристократка, и она не сможет не оценить вас.

Я допила вино, еще раз подумав, как хорошо он говорит. Хорошо слушать этот глубокий низкий голос, мягкие интонации… Он просто околдовал меня. А может быть, это амаретто так меня опьянило…

В этот миг рука Александра накрыла мою руку, осторожно сжала пальцы.

Наши глаза встретились, и мы безошибочно поняли, о чем оба думали.

Его губы произнесли:

— Если перенести эту софу к камину, мне кажется, получится неплохое местечко — как вы полагаете?

Я едва слышно прошептала:

— А почему бы нет?

…Эта ночь была необычной, если можно так сказать о том, что никогда обычным у нас не бывало. Над Сорренто грохотала гроза, дождь хлестал в окна, и молния ослепительным сине-белым пламенем врывалась в комнату.

Он раздевал меня, не разрешая мне участвовать в этом. Сегодня его движения были на редкость неспешны. Руки скользили по моей коже почти неосязаемо; невыразимо медленно, словно наслаждаясь каждой минутой, он снимал с меня чулки — сначала один, ажурный, тонкий, наблюдая, как из-под прозрачного шелка является стройное бедро, округлое колено, тонкая щиколотка, — потом другой. Кружевной паутиной легло на паркет рядом с камином мое нижнее белье. Потом подошла очередь корсажа, каждая пуговица и булавка которого расстегивались с томной неторопливостью, и юбки, пояс которой развязывался с такой сладкой неспешностью, что я взволновалась и возбудилась прежде, чем оказалась полностью обнаженной.

Он ласкал меня невыносимо долго, не пропустив, кажется, ни дюйма моего тела, — каждая клеточка моей плоти стонала под его прикосновениями. Сам оставаясь в почти постоянном напряжении, он, так и не проникая в меня, одними лишь ласками много раз довел меня до оргазма — казалось, он изучает меня, хочет постичь мое тело на ощупь… И я знала: он нарочно медлил, ожидая от меня жалобного стона, и обволакивающая теплота его ласк и объятий казалась мне ватным облаком, в котором я парила. Но наступил момент, когда сдерживаться дольше он уже не мог и был как никогда близок к концу; я невольно застонала, предчувствуя слияние, он легко опрокинул меня навзничь и вошел в меня точным мягким движением. Инстинктивно сжимая ноги, чтобы лучше почувствовать его в себе, я обняла его за шею и заскользила руками вниз по его спине, так далеко, как только могла, словно пытаясь найти то место, где мы слились воедино. Он что-то глухо прошептал прямо мне в рот, потом судорожно зарылся лицом в волосы, и, я, бурно закончив почти сразу же после нескольких сильных толчков, почувствовала содрогание его плоти внутри.

После этого мы были как никогда обессиленные и удовлетворенные, — у нас вряд ли нашлись бы силы для повторения всего этого. Все еще находясь под впечатлением пережитого удовольствия и счастья, я прижалась к Александру, и мои губы бессознательно прошептали:

— Почему?

— Что почему, cara?

— Почему вы появились только сейчас? Почему я не встретила вас тогда, когда мне было шестнадцать?

Сожалея до слез о годах, прожитых без него, я довольно сбивчиво заговорила о том, как была несчастлива раньше, как неудачен, груб и унизителен был мой первый опыт, как много других, скверных мужчин — грубых, агрессивных, эгоистичных, невнимательных — встречалось на моем пути.

— Никогда… никогда я даже не думала, что существует такой мужчина, как вы. Это просто чудо какое-то.

— Ну, не стоит плакать, дорогая.

— Я не от горя плачу. Я очень счастлива, правда. Мне удивительно хорошо с вами. Вы самый лучший мужчина в мире. Никто меня не волнует так, как вы, я так рада быть вашей…

Я сознавала, что говорю что-то ужасно наивное, но он смеялся, обнимая меня, и я видела, что ему приятно.

— Одного не могу тебе простить — того, что ты так долго терпел мои выходки. Мы так много времени потеряли.

— Нам обоим нужно было время, чтобы привыкнуть друг к другу.

Я молчала, часто дыша и прислушиваясь к биению его сердца. Он рукой тронул меня за волосы.

— Ах, carissima, я рад, что теперь ты такого мнения обо мне. Но если бы я рассказал тебе обо всех темных мыслях, что посещали меня за те четыре месяца, ты пришла бы в ужас.

— Ничуть. Мне даже нравится, что вы обо мне думали.

— Больше всего я думал о том, что уже нет смысла церемониться и пора все это прекратить. Да будет вам известно, что, глядя на вас в то время, я думал не о том, о чем беседовал, а о том, какая вы под платьем, и больше всего на свете мне хотелось сломить это проклятое сопротивление, опрокинуть вас навзничь, распять это красивое длинноногое тело и…

Смеясь, я зажала ему рот рукой.

— Молчите, не то я буду оскорблена в своих лучших чувствах.

— А что, это вас оскорбляет? — спросил он.

— Нет, — прошептала я. — По правде говоря, нисколько… Мне это даже лестно…

Приподнявшись на локте, я заглянула ему в лицо.

— А кто была ваша первая девушка?

Он снова притянул меня к себе.

— Ну зачем говорить об этом? Да еще с женой.

— Ну а все-таки… Подумать только, я же почти ничего о вас не знаю — то есть я знаю, какой вы сейчас, но какой вы были в прошлом… Я даже немного ревную.

— К прошлому?

— Да.

Он улыбнулся, но я видела, что в глубине души он в восторге от моей ревности.

— Это была служанка, горничная моей матери, лет на восемь старше меня.

— А сколько лет было вам?

— Если я отвечу, вас это шокирует.

— А все-таки?

Улыбаясь с легкой иронией, он по слогам произнес:

— Че-тыр-над-цать.

— Четырнадцать? Да вы еще были школьником?!

— Не совсем. Школьником я никогда не был, а в то время у меня уже был чин подпоручика.

— И что стало с этой девушкой?

— Она была не девушкой, у нее был муж. Она потом забеременела, но трудно сказать, от кого.

— Ах! Бедная служанка! Ее, наверное, ужасно подозревал муж.

— Ничуть. Он был очень доволен, когда моя мать подарила им маленькую ферму возле Пемполя. Они потом быстро уехали.

— И вы с таких ранних лет стали грозой служанок!

Поглаживая мои плечи, Александр произнес:

— Вам лучше не углубляться в это, ибо тогда как любовник я был достоин жалости. Я был несдержанный, неуклюжий и неловкий…

— Нет, — прошептала я. — Вы всегда были восхитительны. Вы просто не можете быть другим.

— Право, Сюзанна, вы заставляете меня жить в соответствии со слишком завышенным ложным образом, а это не очень легко, сжальтесь, моя дорогая.

— Ни за что… Вы для меня всегда будете лучше всех… Знаете, вы для женщины самый лучший тип любовника — вы думаете обо мне, пожалуй, в чем-то урезая себя, правда? Вы никогда не торопитесь, а когда торопитесь, то как раз вовремя.

— Я ни в чем не урезаю себя. Делая приятное вам, я получаю двойное удовольствие. Что толку, держа в руках роскошный цветок, вырвать из него середину? Никакой радости. Куда лучше наслаждаться ароматом долгое время, срывая лепесток за лепестком.

— Какая красивая метафора… Это вас в Индии научили, да?

— И там тоже. Но я многому учился сам. Близость — это тонкое искусство, и я люблю именно близость, а не совокупление. Когда не просто удовлетворяешь примитивную потребность, а творишь искусство высшего блаженства, переживаешь наслаждение всеми своими чувствами…

Я подумала вдруг, как совпадают его слова с моими мыслями и тем, что говорила когда-то Изабелла. Она имела основания так превозносить Александра. В этот миг впервые я подумала, что, вероятно, мой муж был очень счастлив с ней, такой чувственной, красивой, искушенной любовницей, и мне вдруг стало не очень уютно.

Помолчав, я спросила:

— А вы любили Анабеллу? Анабеллу де Круазье?

Его сильная теплая рука, как всегда перед сном, обняла мои плечи, и Александр спокойно произнес:

— Я никого не любил так, как вас.

2

Когда спустя сутки Александр вернулся на Виллу-под-Оливами из Неаполя, среди множества вещей, привезенных им оттуда, был подарок и для меня: лакированный футляр из черного дерева, отделанный по углам перламутровой инкрустацией.

Я подняла крышку. На темном бархатном дне лежало два шотландских двуствольных пистолета с ударными кремневыми замками и ложами из латуни, с курком, расположенным не справа, как обычно, а посередине. Здесь же была пороховница и ключи для завода пружин замков. Дорожные пистолеты, довольно искусно сделанные, но… Зачем?

Я непонимающе посмотрела на Александра.

— Разве мы едем на войну?

— Не на войну. Но если мы хотим осуществить ваше желание, то определенные военные приключения очень возможны.

— Почему?

— Вся Италия, от Неаполя до Рима и Ливорно, все западное побережье кишит разбойниками. О Фра Дьяволо слышали? А о Ринальдо Ринальдини?

— Боже, но ведь это литературный персонаж!

— Может быть, но он не выдуман. Бандитов в Италии полно, особенно в горах. Если мы отошлем Люка и Гариба… или, возможно, лучше их не отсылать?

— Нет-нет! — запротестовала я. — Только вы и я, никого больше!

— Тогда, моя дорогая, совершенно необходимо, чтобы вы могли хоть чуть-чуть защитить себя, если меня вдруг не окажется рядом. Я знаю, вы немного умеете стрелять?

— Я даже убила кое-кого, — призналась я.

— Об этом я тоже слышал. Правда, ваше обращение с пистолетом нельзя назвать безупречным.

Он намекал на случай с Белланже, и я пожала плечами.

— Надеюсь, до подобного уже никогда не дойдет!

— Я тоже надеюсь. Но у меня для вас есть еще кое-что.

«Кое-что» — это был дамский карабин английского образца: короткий приклад и на ложе бархатная подушечка.

— Сделан в лондонских мастерских Ментона, Сюзанна. Я его нарочно для вас выбрал.

— Зачем мне еще это, если есть пистолеты?

— Из карабина легче и быстрее можно выстрелить. Кроме того, он будет служить для устрашения наших противников.

— И мне придется все время его таскать за собой?

— Он легкий. Вы привыкнете. И не дуйтесь, моя дорогая: требуется чем-то пожертвовать, чтобы путешествовать так, как вы хотите. Нельзя получать нечто за ничто — это вы знаете?

— Знаю, — проворчала я. — И все-таки…

Во дворе я увидела парочку отличных гнедых лошадей, и поняла, что приготовления идут полным ходом. Вечером отбыли в Венецию Люк, Гариб и Эжени, и мы провели нашу последнюю ночь в опустевшей Вилле-под-Оливами.

На рассвете 1 апреля, когда выпало много росы, а над темным силуэтом грозного Везувия еще только показывалось солнце, мы были уже почти готовы к отъезду. Александр во дворе занимался лошадьми, а я в некоторой растерянности стояла над ворохом мужской одежды, не зная, с чего бы начать.

Начала я с рубашки, светлой рубашки из мадрасского хлопка — ее купил герцог в Неаполе и утверждал, что именно эта ткань лучше всего подходит для того слегка безумного предприятия, которое мы задумали. Светлые брюки, настоящие военные лосины, которые носили теперь все мужчины, обтянули мои бедра так нескромно, что я поначалу даже слегка смутилась, не чувствуя, как обычно, целомудренного прикрытия в виде юбки, закрывающей ноги. Потом махнула на это рукой.

А что, я неплохо смотрюсь! Эти узкие брюки вовсе не мешают движениям. Я даже отважно расстегнула еще одну пуговку на рубашке и, натянув наконец серые сапоги из тонкой замши, снова взглянула на себя в зеркало. Что ж, пожалуй, во времена Жанны д’Арк за такой наряд меня сожгли бы на костре, но с тех пор многое изменилось. Я очень была похожа на стройного юношу. Я даже нашла, что если засучить рукава и дать коже немного подзагореть, то это будет совсем неплохо.

Я подняла волосы наверх, туго заколола их черепаховым гребнем и постаралась как можно более лихо надеть широкополую мягкую шляпу из белого фетра, высокая тулья которой была украшена алмазной пряжкой. Больше никаких украшений, если не считать обручального кольца, на мне не было.

Делом секунды было сунуть пистолет за пояс, взять карабин, к которому я только-только начинала привыкать, и выйти во двор.

Несмотря на ранний час, было уже очень тепло. Первый апрельский день обещал быть солнечным. Я увидела Александра: он приторочивал к седлу кожаные сумки с нужными нам вещами. Вещей было немного — мы ведь намеревались путешествовать по-спартански.

— Ну, как я вам нравлюсь? — спросила я.

Он окинул меня взглядом с головы до ног, в его синих глазах плясали лукавые искры.

— Вы так резко изменили свой облик, carissima, что я почти не узнаю вас.

— Да ну?

— Пожалуй, если вы будете дарить мне так много новизны… я буду обеспокоен мыслями не о поездке, а кое о чем другом.

— О чем же?

— О том, как изучить вас дальше, cara.

— Знаете, — проговорила я, — вы это очень хорошо придумали — называть меня так. Это восхитительно. Особенно сейчас, когда мы в Италии.

— Да? Ну, примерно так я и думал.

Мы выехали за ворота, и, пока спускались по белой крутой дороге с холма, лошади наши шли шагом. Уже оказавшись на тропинке близ берега, я слегка поторопила своего жеребца, а когда тропинка расширилась, я, все больше давая лошади шпоры, очень скоро пустила ее в полный карьер — настоящий бешеный бег, так чтобы теплый ветер свистел в ушах и можно было наслаждаться весенними ароматами, летящими прямо в лицо.

Александр, тактично не обгоняя меня, ехал рядом, и, ослепительно сверкая, проносилась мимо нас голубая кромка моря. А я была счастлива от того, что видела вокруг, от чистого неба, которое так безмятежно голубело над нами, от быстрой скачки, а главное — от того, что мой муж рядом со мной.

3

В Италию пришла весна.

Земля покрывалась цветами, благоухала, играла светлой зеленью. Кипарисы, раньше со свистом метавшиеся по ветру, стояли теперь прямые и гладкие, под легким плащом из зеленовато-белых шишечек. Всюду цвели восковые желтые крокусы, кучками выбивались среди корней деревьев, сбегали по откосам речных берегов; даже тысячелетние оливы украсились кистями мелких цветков, скромных и все же нарядных, как и подобает в их почтенном возрасте.

Да, уж это была весна так весна: все, казалось, дрожало и гудело от ее шагов, все живое откликалось на ее приход, — это узнавалось даже по блеску в темных влажных глазах деревенских девушек. В деревенских кофейнях, где мы, бывало, останавливались, даже вино словно бы потемнело и стало как-то хмельней.

Когда мы достигли Террачины, то есть через два дня после нашего отъезда, ночи стали такими теплыми, что мы уже не нуждались в крыше над головой. У нас были кожаные подушки и плащи, и этого было достаточно, чтобы мы превратились в полных отшельников. Случалось, мы целыми днями не видели людей и лишь изредка встречали одиноких рыбаков. Упрямо держась линии берега, мы наслаждались верховой ездой, весной, солнцем и морем.

Никогда раньше мы не проводили вместе столько времени, абсолютно ничем не отвлекаемые друг от друга, никогда раньше наша близость не была столь полной. Просыпаясь на рассвете, мы неизменно наблюдали восход солнца, физически чувствуя утреннее пробуждение земли. Мы то просто ехали, то обгоняли друг друга, то пешком брели по берегу, держа лошадей под уздцы. Иногда приходилось останавливаться, чтобы приготовить еду, и эту роль я с удовольствием брала на себя. Пребывание на свежем воздухе пробуждало необыкновенный аппетит, и продукты, купленные нами у крестьян, исчезали намного раньше, чем мы благоразумно рассчитывали. Я готовила только самые простые блюда — жареную рыбу, омлет, дофинскую закуску, холодный суп по-вишийски. Александра служба в Индии приучила к крайней неприхотливости: хотя, в сущности, он знал толк в еде, но всегда предпочитал что-нибудь попроще, а я была так поглощена этой своей ролью, что мне это тоже очень нравилось. Иногда Александр подстреливал перепела или рябчика, и тогда роль кулинара переходила к нему, и теперь уже он поражал меня: разложив на берегу костер, он жарил дичь на вертеле с какими-то пряными, одному ему известными индийскими травами — получалось неведомое мне индийское блюдо, и он сам кормил меня, превращая в конце концов трапезу в любовную игру… Приятно было наслаждаться этим дикарским существованием, зная, что в любую минуту при желании можно вернуться к цивилизованной жизни.

По-весеннему нежные, но настойчивые лучи солнца уже на пятый день позолотили мою кожу там, где она была обнажена: руки до локтя, шею вплоть до ложбинки между грудями, лицо. Шляпу я не всегда надевала, и видела, как выгорают у меня волосы: из золотистых они становились все светлее и светлее. Никогда я еще не чувствовала себя такой раскованной, свободной и естественной.

Через неделю к вечеру мы были неподалеку от Чивитавеккья, но, поразмыслив, туда не заехали. В придорожной таверне нам продали маленький бочонок крепкого красного вина, и мы поспешили вернуться к берегу. С дороги, покрытой пылью, точно белым бархатом, мы свернули в сторону и поехали вдоль гребня миниатюрных скал по узенькой козьей тропе, пока она не вывела нас к уединенному заливчику с белым песчаным пляжем в форме полумесяца.

Было очень жарко. Я спешилась, мимолетно заглянула в зеркальце. Растрепанные волосы, загорелое лицо… Намокшая рубашка отчетливо обрисовывала контуры грудей. Пока Александр освобождал от тугих ремней наши сумки, я побрела к берегу, где, давая приятную тень, раскинулась рощица приземистых олив. Потом поднялась чуть выше… С вершины небольшой скалы вода в этой бухточке казалась такой спокойной и прозрачной, будто ее и вовсе там не было, а рыбы, снующие над рябым, волнистым песком, словно парили в воздухе. Сквозь шестифутовый слой прозрачной воды на камнях были видны актинии с поднятыми вверх яркими нежными щупальцами и раки-отшельники, таскающие за собой свои витые домики.

И все же я никак не могла отдышаться и прийти в себя от жары и скачки. Ко мне подошел Александр, протянул серебряный охотничий стакан, наполненный вином густого альмандинового цвета. Бочонок, к счастью, совсем недавно вынесли из погреба, и вино было холодное. И очень крепкое. Желая освежиться, я выпила целый стакан, наслаждаясь блаженной прохладой, но почти тотчас почувствовала, как внутри меня вино сразу теряет весь свой холод и буквально огнем плывет по телу, ударяет в голову.

— Хорошо здесь, правда? — проговорила я.

— Хорошо. Похоже, здесь мы сегодня и заночуем.

Его голос прозвучал глуше, чем обычно. Я взглянула на мужа: его синие глаза потемнели, он протянул руку, сначала легко, потом крепче собрал в ладони мои волосы, словно привлекая меня ближе, и я сделала совсем небольшой шаг по направлению к нему. Его взгляд оторвался от моего лица и медленно опустился ниже, туда, где намокшая рубашка облепила груди с набухшими сосками.

Меня жарким огнем обдавали целые волны тепла, исходившие от него. Он прижал меня очень близко к себе; обвив одной рукой мою талию, он пальцами поспешно расстегивал пуговицы моей рубашки и некоторое время порывисто ласкал мои груди — за это время я ощутила все его возбуждение. Неизвестно, что было тому причиной — это ощущение, солнце, жара или весна, — но там, внизу, у меня внутри, словно полыхнуло жаром, я почувствовала и нетерпеливый жадный трепет, и пустоту. Александр одним легким движением подсадил меня на скалистый низкий выступ и стал между моих ног.

— Я хочу тебя, моя Сюзетта, моя желанная! Хочу прямо сейчас! Не противься, пожалуйста!

Не знаю, что он имел в виду, ибо я и не думала противиться, и мне самой хотелось того же, причем сейчас без всяких ласк и прелюдий. Он полностью расстегнул мою рубашку, я откинулась назад, запрокидывая руки, и с глухим стоном Александр склонился надо мной, его губы сомкнулись вокруг моего отвердевшего соска, потеребили его, лаская языком. Дрожь — сильная до невыносимости — пронзила меня с ног до головы; подавшись ему навстречу, я запрокинула голову, закрыла глаза, судорожно кусая губы, и почти застонала от облегчения, почувствовав его глубоко в себе.

Он все так же стоял, сжимая руками мои бедра и приподняв их немного к себе; я, лежа на мшистом каменном выступе, обхватила его ногами, сомкнула их у него за спиной и двигалась вместе с ним, а он, казалось, чтобы насытить меня, все увеличивал и темп, и силу своих толчков. Словно ища опору, мои пальцы судорожно шарили вокруг, пока тело сотрясалось от его ударов, и, вцепившись, наконец, в какой-то раскаленный солнцем камень, я ощутила, что горячие спазмы, пульсирующие, невыносимые, пронзают меня, и сладким, трепещущим, расплавленным потоком растекаются по всему телу…

Потом наступила тихая и прохладная ночь. Луна на небе была совсем тусклая, и на море ложились лишь едва приметные серебряные блики. Среди поникших олив что-то тихо шептала цикада.

Уставшие, обессиленные, опьяневшие и от любви, и от вина, мы лежали под плащом, но почему-то не спали. Возле нас еще мерцали отблески костра, а рядом море, казалось, живет и дышит: волн совсем не было, какая-то пульсация, слабое движение воды… Александр шевельнулся, касаясь рукой моей шеи, и я еще ближе приникла к нему.

— Расскажите о себе, — прошептала я.

— О чем именно?

— Мой дорогой, да о чем угодно… Я же ничего о вас не знаю. Расскажите, например, что сказал Поль Алэн, когда вы решили на мне жениться. Это было для него неожиданно?

— Я сказал ему об этом после первого же нашего разговора.

— Даже когда я еще не дала согласия?

— Ну, я же говорил вам тогда, что вы не сможете мне отказать.

Я тихо засмеялась, вспомнив, как руками и ногами отбивалась от своего счастья. Впрочем, я же не знала тогда, что это счастье. И даже он, герцог, не пытался мне этого объяснить. «Брак по расчету» — как бы не так!

— Александр, а почему вы поступили так странно? Пришли ко мне и сразу, с порога, сделали предложение… Вы будто хотели пробудить во мне самые худшие чувства.

— Вы были обижены предложением руки и сердца?

— Руки и сердца! Ну уж нет, тогда вы так не говорили. Ничего такого я не слышала. Вы предлагали мне вам продаться, называли цену — земли, дворец в Белых Липах, фамилия для моих дочек, а рука и сердце — нет, ничего такого не было…

Он молчал. Тогда я сказала:

— Вы бы могли сделать, как все делают, — познакомиться со мной, ухаживать. Без сомнения, я не осталась бы равнодушной. Ведь очаровали же вы меня в Белых Липах!

— За вами невозможно было ухаживать. Вы фыркали, как дикая кошка, и на десять шагов никого к себе не подпускали.

— Вы очень любезны. Хорошо обрисовали то, как я тогда выглядела…

— Это правда. Вас можно было ошеломить лишь внезапной атакой. Так я и сделал. Ну, тут еще много значило, кто вы, из какой семьи, то, что я вас еще раньше запомнил… Вот видите, я запомнил, а вы нет. Вы даже не узнали меня. И потом, мне не хотелось, чтобы вы принимали мои ухаживания, все время помня, что можете легко со мной расстаться, — это многое бы осложнило. Я-то понял, какая вы своевольная и вредная. Вас надо было сначала связать браком, подавить, а потом уж ухаживать…

Я снова заулыбалась.

— Ну уж, кто кого связал — это еще надо выяснить, и потом, подавить меня можно не иначе, как любовью и лаской, — тогда я сама сдаюсь…

— Я вовсе не хочу вас подавлять. Белым Липам нужна настоящая госпожа, сильная женщина.

— Так вы поклонник женской свободы? А не боитесь ли вы, что люди станут гадать, кто в семье дю Шатлэ носит брюки? — лукаво спросила я.

— В этом, — прошептал он, улыбаясь, — ни у кого сомнений не возникает.

Мы некоторое время молчали, и он гладил мои плечи — теперь уже не страстно, а нежно, спокойно.

— Я ведь тоже о вас почти ничего не знаю, — наконец произнес Александр. — Пожалуй, даже меньше, чем вы обо мне. Что с вами было после… после того, как казнили Робеспьера?

Об его жизни в этот период я приблизительно знала: он был сначала в Англии, служил графу д’Артуа, в сентябре 1794 года вернулся в Бретань, сражался с синими в шуанском движении, снова уезжал в Англию, а потом амнистия вернула ему Белые Липы…

— Ну, расскажите же, — снова сказал Александр, тронув меня за волосы.

— Я была в тюрьме. В Консьержери. Многих выпускали, а меня нет… Меня выпустили в октябре благодаря… одному человеку, даже не выпустили, а выгнали прямо на улицу. У меня уже были схватки, и я не знала, где буду рожать…

Почувствовав, что он задержал дыхание, слушая меня, и физически ощущая его сочувствие, я вдруг заговорила обо всем — об извозчике, возившем падаль, который привез меня в родильный дом Бурб — ужасную клоаку, средоточие зловония, болезней, грязных пороков, нечистот. О Доминике Порри, который заплатил за меня и благодаря которому за мной был хоть какой-то уход.

— Когда поправилась, я сразу уехала в Бретань… Надо было начинать все сначала, я знала, что в Париже меня ждет только нищета…

— Когда поправилась? — переспросил он.

Я замерла на мгновение, но, преисполненная доверия к нему, не захотела что-то скрывать.

— Родильная горячка — я чуть не умерла от нее. Я три месяца не вставала с постели. Да и вообще удивительно, что я осталась жива. Знаете, мой отец как-то, еще в Вене, думая, что я погибла, заказывал для меня мессу — так вот он говорил потом, что я проживу две жизни, если меня уже отпевали в церкви.

Александр ближе привлек меня к себе, снова и снова гладил по голове, как маленькую девочку, и я не в силах была от него что-то скрывать. Он жалел меня, готов был меня защищать от всего того, что со мной случилось раньше. Я рассказала ему все, вплоть до поездки к графу д’Артуа на остров Йе и нападения синих на Сент-Элуа. Сент-Элуа… Произнеся вслух это почему-то давно не вспоминавшееся название, я поразилась: оно показалось мне уже не таким родным, как Белые Липы…

— Меня тоже считали мертвым, — произнес он. — Значит, моя дорогая, мы вместе проживем отведенные нам обоим жизни, и умрем в один день — как в сказке…

— Хорошо бы…

И все-таки очень честно и искренне рассказывая ему о себе, я все время ждала, что он спросит, кто же все-таки отец Изабеллы и Вероники, — мы же упомянули о моих дочерях, и, пожалуй, сегодняшняя доверительность давала Александру право на такой вопрос.

Он не спросил.

4

Море было как шелковистое одеяло, без единой морщинки. Лодку, которую мы наняли в Пьомбино, — довольно облезлую, надо сказать, лодку — слегка покачивало, на корме стоял ее владелец — рыбак в рваных штанах — и взмахивал веслом. Весло, словно рыбий хвост, рассекало волны, жалобно поскрипывало в воздухе, обдавало нас брызгами и с легким чмоканьем погружалось в воду.

Мы плыли в мою деревню. Туда, где я родилась.

Сейчас я не могла ни думать, ни разговаривать и сидела словно на иголках. Пожалуй, даже возвращаясь в Бретань, я не чувствовала такого волнения. А сейчас любая мелочь — запах морской соли и йода, исчезающие из виду апельсиновые рощи на берегу, легкий скрип уключин — вызывала у меня в памяти и даже в теле массу почти физических воспоминаний и волновала до тошноты.

Тоскана… Моя родина… Чтобы немного сдержать волнение, я потрепала по густому загривку нашего громадного дога, который, словно чувствуя всю важность момента, гордо напрягшись, сидел в лодке и озирался по сторонам.

В полдень, когда стало совсем жарко, я увидела старый маяк — тот самый, на который так часто посматривала в детстве, и вдруг поняла, что мы проплываем Капориджо — маленькое селение, раскинувшееся неподалеку от нас.

От нас… Почему я говорю так? Это немного странно, если вспомнить, что шестнадцать последних лет я жила во Франции, была полностью француженкой, говорила по-французски, а тосканское звучное наречие если не забыла, то употребляла его с некоторым трудом.

Еще через четверть часа я увидела, как море пенится вокруг рифов и островков, заросших померанцами, увидела остролистые громадные агавы на берегу и даже — это могло показаться чудом — старый рыбный рынок, где много лет назад Антонио покупал мне тунцов и морских ежей.

Антонио… Как жаль, что его нет сейчас со мной! Александр при всем желании не способен разделить мои переживания. Этот край необыкновенно дорог мне, он вошел в мою кровь, я до сих пор еще чувствовала себя с ним связанной. Впрочем, что и говорить, Франция — прекрасная страна, и Бретань — замечательная провинция, и я люблю их, но там нет таких апельсиновых рощ, неизъяснимой синевы неба, такого жаркого солнца, которое словно смеется среди облаков, таких душистых ароматов, серебристых олив, подернутых дымкой гор, вина, клубники, диких ягод!.. У меня невольно перехватило дыхание, когда я подумала, что сейчас, очень скоро, увижу все это воочию. Наш дом. Деревню. Мельницу Клориндо Токки. Тратторию дядюшки Джепетто…

— Желаете, чтобы я проводил вас, синьора? — спросил рыбак, явно хотевший еще подзаработать. — Я тут все уголки знаю.

— Э-э, нет, — сказала я. — Пожалуй, я знаю их не хуже вас.

Я сама удивлялась, до чего ясным было мое представление о том, как тут все расположено. Александр помог мне сойти на берег, а чтобы рыбак не очень разочаровывался, мой муж протянул ему еще несколько монет.

— Так куда же мы отправимся, дорогая?

— В «Прекрасную Филомену». Это такая траттория…

Александр был очень молчалив сегодня. Он словно давал мне время подумать, углубиться в собственные чувства и тактично не тревожил меня никакими разговорами. Я была благодарна ему за это. Для меня достаточно держать его за руку, знать, что он рядом и размышлять о своем.

Белая лента дороги раздваивалась, и один из ее рукавов вел к усадьбе графа дель Катти, к которому я, конечно, заходить не собиралась. Очень волнуясь, я лишь спросила у встречного крестьянина, как поживают дочери старого графа — мои ровесницы, те самые девочки, за которыми я когда-то исподтишка наблюдала. Подходить к ним мне не разрешали. Крестьянин охотно ответил: старшая, донна Аделе, вышла замуж за австрийца и живет теперь в Вене, а младшая в первый год после свадьбы овдовела и теперь является хозяйкой поместья…

— Это что, ваши подруги? — недоуменно спросил Александр.

— Нет, что вы. Когда вы увидите, где я жила, вы сразу поймете, что у меня не могло быть таких подруг…

Я повернулась к догу, как можно веселее скомандовала:

— Вперед, Слугги! К «Прекрасной Филомене»!

В деревне я даже могла вспомнить, чей дом кому принадлежал, и, по мере того как мы подходили к околице, сердце у меня предательски екало. Я уже видела ворота… того самого корте[5], что был когда-то нашим.

— Смотрите, — прошептала я. — Вон там…

Ворота двора были распахнуты, и там кипела работа. Я с удовольствием увидела, что наш дом не забыт, не разрушен, все было как раз наоборот: кто-то обновил его, расширил это старое-престарое жилище, построенное лет сто назад, и теперь там кипела жизнь. Я видела батраков, какие-то телеги во дворе, полные добра…

— Скажите, кто здесь живет? — ошеломленно спросила я у одного из батраков, вышедших со двора.

— Это дом Чиро Сантони, синьора.

Я вдруг живо вспомнила тупого четырнадцатилетнего подростка, младшего отпрыска ненавистных Сантони, на совести которых была смерть Винченцо. Конечно, потом Антонио рассчитался с ними, но ведь они первые подняли руку… И теперь тот самый мальчишка, что так досаждал мне в детстве, живет в этом доме — доме Нунчи, доме, принадлежавшем роду Риджи!

— Позвольте, — возмущенно запротестовала я, — но усадьба Сантони была не здесь, а возле колокольни, ближе к морю!

— Да синьора. Они там и живут. Но три года назад Чиро Сантони женился и перешел с женой жить сюда. Они очень богатые люди, синьора!

«Еще бы», — подумала я со злой насмешкой. Батрак, поклонившись, пошел по своим делам. Александр взял меня за руку.

— Что с вами, Сюзанна? Что-то не так?

— Ничего, — пробормотала я. — Мой дорогой, правда, ничего. Я… я вам потом расскажу, это старое, очень старое дело… Давайте пока повидаемся с дядюшкой Джепетто.

В конце концов, подумала я, какой толк возмущаться тем, что ничуть не трогало меня все предыдущие годы. Черт с ними, с этими Сантони… От Антонио они получили по заслугам. Разумеется, стоило бы вернуть себе этот дом, выкупить… хотя, в сущности, глупо было бы платить Сантони за то, что никогда им не принадлежало. Да и есть ли смысл ввязываться во все это? Как бы там ни было, мой дом теперь — Белые Липы, Франция, и моя семья — это Александр, Жанно, Аврора, близняшки, и никто другой…

Мы пошли вниз, к маковому лугу, за которым располагалась траттория и проезжий тракт, соединяющий деревню с дорогами во Флоренцию, Ливорно и Пизу. Виноградники, как я заметила, расширялись, заняли вдвое больше земли, чем прежде, когда я здесь жила, и маковый луг существовал теперь только в моей памяти: он нынче тоже стал виноградником… А жаль… Это было так красиво.

Дядюшка Джепетто, как и раньше, дородный и краснощекий, только теперь морщинистый и седой, встретил нас с некоторой опаской — его явно смущал наш Слугги. Александр заказал комнату и увел дога с собой; трактирщик успокоился и, взглянув на меня, вдруг заявил, что помнит меня.

— Да? — Я насторожилась. До сих пор я думала, что в деревне никто не узнает меня, что все забыли не только обо мне, но и вообще о всех Риджи. Хотя, с другой стороны, нас стоило помнить: у нас была такая скандальная мать…

— Ну конечно, я помню вас, синьора. То есть я, к сожалению, не помню вашего уважаемого имени, но уверен, что вы уже как-то останавливались в моем заведении. Правда? Я никого не забываю…

Несмотря на легкое разочарование, вызванное словами старого трактирщика, я вдруг взволновалась чуть ли не до слез: неожиданно я вспомнила, почувствовала в его речи тот самый деревенский говор — сочный, чисто тосканский, звучный и яркий… Дядюшка Джепетто, заметив мое замешательство, встревожился.

— Что такое, синьора? Уж не сказал ли я чего-нибудь обидного?

Помедлив с ответом, я оглянулась по сторонам. Как видно, «Прекрасная Филомена» благодаря своему выгодному расположению на перекрестке дорог процветала так же, как и шестнадцать лет назад, когда мне случалось подметать здесь пол и мыть посуду. Впрочем, это не так уж долго продолжалось.

А еще я вспомнила, какое блестящее будущее предрекал мне этот старый толстяк. Говорил, что я стану контессой[6]… Что ж, я стала ею, а может быть, получила и нечто большее.

— Скажите, — произнесла я вдруг, — вы помните кого-нибудь из Риджи? Они жили здесь когда-то.

— Ах, синьора! — воскликнул толстяк оживляясь. — Так вот вы о чем! Да будет синьоре известно, что наша деревушка маленькая и ею редко кто интересуется, но кем уж интересуются, так это Джульеттой Риджи. Она, знаете ли, лет двадцать назад умерла…

«Пятнадцать», — поправила я мысленно.

— …А о ней все, бывало, спрашивают. Я ее хорошо знал, можно сказать, даже был влюблен. Ну, когда она еще в деревне жила. Потом это прошло, быстро прошло… Но мы с ней хорошо были знакомы.

Я слушала толстяка с легкой улыбкой, понимая, что он врет, ибо не могла припомнить никакой особой дружбы между моей матерью и Джепетто, кроме того, она вообще презирала здешних жителей. Она и смотреть на деревенских мужчин не могла…

Старый толстяк, видя, что я улыбаюсь и не поддерживаю больше разговор, замолчал. Я тоже молчала. Тогда он, чтобы развлечь меня, принялся сетовать на трудности жизни, на то, как постоянно не хватает денег, как виноград от года к году растет все хуже…

— Знаете, — сказала я вдруг, не в силах преодолеть желание хоть кому-то об этом сообщить, — а ведь я дочь той самой Джульетты, младшая дочь. Меня когда-то Риттой звали. И в «Прекрасной Филомене» я пол подметала…

Я уже поднималась по лестнице в номер, чтобы поговорить с мужем, когда меня остановил возглас изумленного трактирщика:

— Синьора! Ах, синьора! Вот удивительно-то! А можно… можно ли мне об этом рассказывать?!

Наивность этого вопроса позабавила меня.

— Да, пожалуйста, Джепетто. Рассказывайте, сколько хотите.

В ту ночь я долго не спала, охваченная очень грустными мыслями. Александр не тревожил меня, а я все думала, думала… Вот, казалось бы, я здесь родилась, а меня никто не помнит. Да и всех остальных Риджи не помнят. Дом наш принадлежит теперь Сантони — видел бы это Винченцо. Этой земле я была не нужна… И вся ее красота, ее весеннее цветение — уже не для меня.

Александр склонился надо мной.

— Вы заставляете меня бояться, любовь моя, — произнес он, убирая со щеки мои волосы.

— Бояться? Почему?

— Что этот край забирает вас у меня. Сегодня вы ушли куда-то.

— Как это? — спросила я со слабой улыбкой.

— Сегодня вы уже не моя.

С шумным вздохом я прижала его ладонь к щеке, так крепко, как та маленькая девочка, что слушала сказки Джакомо и прижималась к нему.

— Нет… Это не так… Я всегда ваша. Просто мне надо кое-что вспомнить.

5

Кедры тесно сплетались над дорожкой, ведущей к кладбищу. Александр держал меня за руку и снова молчал — возможно понимая, что не может разделить со мной мое состояние. Впервые за последние десять дней я была в женской одежде, в узком платье из светло-голубого шелка — все-таки мы приближались в своем путешествии к цивилизованным местам, и, с другой стороны, я шла на кладбище.

Я не думала задерживаться в деревне. Вот взгляну на могилы, и мы очень скоро после этого уедем. А что тут делать? Я очень ясно чувствовала себя здесь чужой.

Старый, дряхлый кладбищенский сторож — похоже, тот самый, что служил еще при мне, — прихрамывая, вышел нам навстречу.

— Тут должно быть три могилы Риджи, — сказала я. — Можете вы мне их показать?

— Я все могу, синьора. Шестьдесят лет я тут служу и всех, кого тут похоронили, помню…

Я пошла вслед за стариком, а потом, обернувшись к мужу, тихо произнесла:

— Знаете, в этих краях считается позором хоронить прямо в землю — если у семьи есть хоть самые малые деньги, она строит склеп. А у нас денег не было. Даже малых.

Я сама кое-что вспомнила. Эти могилы… Без сторожа я, наверное, их бы не нашла, но когда поняла, что мы идем к самой ограде, то вспомнила. Этот холмик, почти сровнявшийся с землей, полузаросший дерном, — летом он полностью зарастает золотыми цветами дрока. Здесь был почерневший крест и надпись на нем:

«Нунча Мария Риджи. 1698–1778».

И больше ничего.

И совсем рядом, на еще более неприметной могиле:

«Винченцо Риджи. 1760–1777».

Мой брат, третий сын моей матери. Его убийство — самое страшное воспоминание детства: до сих пор я помню этот страх, пронзавший меня, дрожь в коленях, судорожные детские рыдания, которые я пыталась заглушить, зажимая рот подолом юбчонки. Винченцо я тоже помнила довольно ясно. Рыжевато-светлые волосы, карие глаза, добрая улыбка, освещавшая все его лицо от подбородка до золотистых ресниц…

Ну за что его убили? В чем он был виноват? Ведь это даже не он, а Антонио любил ту девушку! Какая глупость…

Я молча положила на каждую могилу по букету цветов. В руках у меня остался еще один, самый большой, и я поискала глазами могилу матери. Ее не было.

Я повернулась к сторожу, намереваясь спросить, но он без слов понял мое замешательство.

— А третья могила не здесь, не здесь, синьора! Идемте, я покажу вам!

То, что я увидела, поразило меня как гром. Я ничего не понимала. Я ожидала увидеть такой же неприметный холмик. А вместо него стояло большое надгробие из белого каррарского мрамора, свод которого венчало изваяние белого голубя — символа святого духа.

— Я могу идти, синьора? — спросил привратник.

— Кто сделал все это? — спросила я, оборачиваясь.

— Что, синьора?

— Памятник… Надгробие…

— А, это одна дама из Флоренции приезжала, очень богатая дама.

— Дама! — повторила я в недоумении. — Какая дама?

— Вот этого я не вспомню, синьора. У нее много денег было. Она приказала своим слугам, они все и устроили…

Слова привратника скорее все запутывали, чем проясняли. Я было подумала, что это дело рук Антонио, — все-таки он как-то бывал в Тоскане, но, оказывается, Антонио тут ни при чем. Дама… Кем могла быть эта дама? Родственница? Впрочем, какая там родственница? Значит, подруга?

— Так я могу идти? — снова спросил старик.

— Да-да, идите, — пробормотала я рассеянно, протягивая ему несколько монет.

— Премного благодарен, синьора… Целую ручки.

Он ушел. Я опустилась на колени, положила к основанию надгробия цветы, прочла надпись четкими темными буквами — кстати, именно из этой надписи узнав, в какой день умерла моя мать:

Джульетта Риджи

1741 — 10 января 1779

Дальше были строки из отходной молитвы, а в самом низу надпись:

«Ех hocnunc et usgue In seculum»[7].

— Вы представляете, — пораженно начала я, обращаясь к Александру, — он как раз помогал мне подняться, — я даже не знаю, кто это так позабо…

Я не успела договорить. Громкий, будто нарочито громкий звук раздался позади нас, — звук, похожий на лязг оружия. В ту же секунду прозвучал выстрел, и пуля, бешено просвистев, как злая оса, сбила с меня шляпу.

От неожиданности я даже не успела осознать опасности. Я лишь мельком увидела человека с ружьем на дорожке, стреляющего почти в упор, и еще какого-то человека, бросившегося в миртовые кусты. Я ничего не соображала. Но за какую-то долю секунды рука Александра так безжалостно рванула меня вниз, что я рухнула на колени. Он рванул меня еще раз, заставляя спрятаться за надгробие, а сам выхватил из-за пояса пистолет. Расширившимися от ужаса глазами я видела, что стрелявший в нас человек — крестьянин, по всей видимости, в белой рубашке, подпоясанной вышитым поясом, и в беретто[8] — перезаряжает ружье, но Александр его опередил. Молниеносным движением он загнал в пистолет пулю, насыпал пороха и, вскочив на ноги, выстрелил, не особенно при этом целясь. Пуля пробила нападающему запястье и выбила из его рук лупару[9].

Второй и третий выстрелы пробили ему грудь. Он рухнул сначала на колени, потом упал на землю лицом вниз.

С проклятиями Александр рванулся к нему, крикнув мне, чтобы я пока не смела выходить из укрытия. Я только сейчас заметила, что пуля, сбившая с меня шляпу, раздробила также и белого голубя, украшавшего надгробие. Что же все это значит? Кто хотел убить меня? Я ничего не понимала.

Александр носком сапога перевернул нападающего лицом вверх и махнул мне рукой, разрешая подойти. Это был большой, слегка тучный мужчина лет тридцати, не бедный, по всей видимости…

— Он мертв, — сказал Александр. — Я попал ему прямо в сердце, даже хирург не нащупал бы его лучше…

Мой муж снова поднял пистолет, направив его в кусты.

— Эй, ублюдок! Выходи, не то я пристрелю тебя прямо там!

Из миртовых зарослей прямо нам под ноги выкатился юноша, худой, нескладный, некрасивый. Я молча смотрела на него, мало что понимая.

— Ты был с ним, подонок? — процедил сквозь зубы Александр.

— Да, синьор. Хозяин приказал, но это вовсе не по моей воле…

Я видела, что Александр не все понимает из того, что бормочет этот насмерть перепуганный юноша на деревенском наречии, да и не особенно хочет понимать все эти подробности.

— Кто это такой? — спросила я, указывая на убитого.

— Чиро Сантони, синьора, мой хозяин. Видит Бог, я не знаю, что ему нужно было от вас… Благородный синьор, не убивайте меня, ради Христа! Я ничего не сделал!

Александр взвел курок, ничего не отвечая и целясь прямо ему в голову. Беспокоясь не так за юношу, как за свои собственные чувства к Александру, я в испуге совершенно бессознательно прошептала:

— Нет, пожалуйста, не на…

Я видела, как дрогнуло и опустилось дуло пистолета — не совсем опустилось, а только чуть-чуть, и, когда раздался громкий, как щелканье пастушеского бича, выстрел, пуля пробила незадачливому сообщнику ногу повыше колена.

— Ишь ты, деревенские стрелки, — произнес Александр, с презрением поглядывая то на труп, то на корчащегося от боли юношу. — Это тебе за то, что не предупредил нас, ублюдок…

— Можно было и не стрелять, — прошептала я по-французски.

— Да? Чтобы этот сопляк бросился бежать и привел подмогу? Он и так слишком легко отделался, было бы справедливо вышибить ему пулей мозги прямо на те кусты, в которых он прятался.

Резким движением он загнал пистолет назад, на место, и сжал мою руку.

— Пойдемте отсюда. Здесь нельзя оставаться. Мало ли, сколько их тут.

— Мы идем в тратторию?

— Еще чего. Там, может быть, засада этих доморощенных бандитов.

— Куда же мы пойдем?

— Мы убегаем отсюда, понятно вам, дорогая? Ваша деревня слишком опасное место, и если ее жители нападут на нас, вряд ли я, даже при всем желании, смогу перестрелять всех… Надо уезжать во Флоренцию. И потрудитесь мне хоть немного объяснить, чем все это вызвано.

Я подумала, что при себе у нас нет ничего, кроме оружия и денег, но Александра это, похоже, не волновало. Он лишь спросил, есть ли поблизости какое-нибудь безопасное место, где можно достать лошадь, и я назвала дом дель Катти. Он буквально потащил меня туда, заставляя идти как можно быстрее.

— А ведь вы обещали, — произнесла я. — Обещали при мне не стрелять!

— Сюзанна, ну вы просто как маленькая, — весьма раздраженно отозвался он. — Вы же прекрасно понимаете, какова была ситуация, наверняка больше меня понимаете. Эти ваши претензии просто глупы, если на то пошло!

— Могли бы обойтись и без оскорблений, — заявила я так же раздраженно. — Не очень-то благородно защищать меня, а потом сердиться, что вынуждены были делать это.

— Ну вот, теперь вы еще и выдумываете всякие глу…

Он внезапно осекся и, остановившись, взглянул на меня. Его горячая рука коснулась моей щеки.

— Ну, довольно. Похоже, мы оба немного вспылили. Это забыто, правда?

— М-да, — произнесла я довольно невнятно.

— Попытайтесь рассказать мне то, что знаете обо всем случившемся. Не может быть, чтобы этот ублюдок просто так на час напал.

Да. Чиро Сантони не просто так… Но все-таки это было невероятно. Поспешно и кратко я рассказала о том, что случилось в детстве: как Антонио враждовал с Антеноре Сантони, как Антеноре убил Винченцо, а потом сам был убит, как из-за страха быть убитым бежал из деревни мой брат Луиджи…

— Так что же, этот Чиро — брат Антеноре?

— Да. Младший… Он, наверное, от хозяина траттории узнал о том, кто я.

— Видите, — произнес Александр сквозь зубы, — еще и этого вашего дядюшку Джепетто не мешало бы застрелить за донос.

— Нет… Я сама ему разрешила рассказывать.

Случилось то, чего я меньше всего ожидала. По тем меркам, что я жила доселе, произошедшее было диким и безрассудным. Но по понятиям тосканской деревни, вендетта — кровная месть — свята и вечна, для нее не существует срока давности или расстояний. И все-таки, какая подлость — стрелять в меня, в женщину, в спину… Я же вообще ни в чем не была замешана!

— Это чушь какая-то! — разгневанно произнес Александр. — Нужно быть сумасшедшим, чтобы так поступить!

Я хотела ответить, что он совершенно напрасно пристает ко мне, что для меня это так же безумно и непонятно, как и для него, но в этот миг мой муж увидел на дороге крестьянина, ведущего под уздцы довольно приличную лошадь, и широкими шагами направился к нему. Подошел, потрепал лошадь по крупу…

— Кому принадлежит этот жеребец?

Крестьянин степенно ответил, что жеребец принадлежит донне Катарине дель Катти, здешней графине, и что он, Марио, водил лошадь к кузнецу, а теперь ведет назад в конюшню.

— Вот что, Марио, — сказал Александр, почти насильно заставляя крестьянина взять кошелек, — возьми эти деньги, а нам отдай лошадь. Я заплатил тебе, как за две.

— Нет, синьор. Вы уж лучше у графини спросите. Может, она и продаст.

— Я же заплатил тебе вдвое больше. Чего ты хочешь?

— Оно-то так, синьор, да лошадь не моя. Может, графиня не желает ее продавать. Вы сходите к ней, спросите.

— Видишь ли, любезный, — произнес герцог, — у меня нет времени спрашивать графиню.

Явно решив прекратить переговоры, Александр одной рукой схватил лошадь под уздцы, а другой снова выхватил пистолет, который уже не раз сегодня нам помог.

— Вот что, дружок, — произнес герцог угрожающе, — отойди-ка прочь. Я беру эту лошадь и приношу свои извинения графине.

Все так же держа пистолет, но, впрочем, нисколько не преувеличивая той опасности, какую из себя представлял безоружный крестьянин, Александр подсадил меня в седло, сел верхом рядом со мной и совершенно спокойно спрятал оружие.

Мы поскакали, оставив крестьянина, который от потрясения даже не проклинал нас, на дороге.

— А ведь это разбой, — проговорила я. Тропинка, по которой мы ехали, все выше поднималась в горы. — Это именно так называется, господин герцог дю Шатлэ.

— А мне безразлично, как это называется. Мы уезжаем… — Обхватив меня за талию и крепче сжимая поводья, он продолжил: — Мы уезжаем, и это главное. А вы лучше оправьте платье, а то оно у вас задралось до колен, и мне кажется, что, когда мы окажемся во Флоренции, вы откроете посторонним слишком много нижних юбок…

6

Уютный дворик старинной флорентийской гостиницы был пуст. Опустившись в мягкий шезлонг на маленьком изящном балкончике, я листала здешние газеты. Александра не было, и с их помощью я словно возвращалась в тот реальный мир, без которого так легко обходилась целых два предыдущих месяца.

Была пятница, 12 апреля 1796 года. Газеты были полны тревожных сообщений. Франция начинала Итальянскую кампанию, великий поход против Италии. Неделю назад республиканская синяя армия, армия голодных, разутых, раздетых солдат, напоминающая скорее орду оборванцев, предводительствуемая молодым дивизионным генералом Наполеоном Бонапартом, быстрым маршем двинулась к Италии. Бонапарт избрал самый короткий, хотя и самый опасный путь. Армия шла по прибрежной кромке приморских Альп — вся дорога простреливалась с моря. Но зато это позволяло обойти горный кряж и ускоряло движение. Через четверо суток самая опасная часть пути осталась позади — французские полки вступили в Италию три дня назад, 9 апреля.

Нищета и голод подгоняли республиканских солдат. В большинстве своем они были савойскими разбойниками или галерными каторжниками, и это тоже усиливало их рвение. И главнокомандующий обещал им: «Я поведу вас в самые плодородные страны на свете…» Пожалуй, именно Бонапарт впервые так оголенно и бесстыдно в своем воззвании к армии признал, что обогащение и грабеж — первейшие цели новой войны. Республика нуждалась в деньгах, планы Директории страдали от недостатка денег, солдаты были просто нищими — и все они объединились для того, чтобы успешно ограбить Италию. Это была сказочная страна, очень заманчивая для Республики, в казне которой свистел ветер, — древние дворцы, роскошные замки, плодороднейшие почвы, старинные сокровища, богатейшие города, тучные пашни и угодья… Для того, чтобы ограбить, надо было разъединить: Бонапарт шел в Италию, чтобы вызвать там революцию, взорвать эту страну изнутри, разжечь костер такого же безумия, какой бушевал во Франции, и во время этой заварухи таскать каштаны из огня.

Четвертый год Франция непрерывно воевала, и вот — новая война… Мысли у меня были самые мрачные. Я так любила Италию… И те дни, что мы путешествовали верхом по тосканскому побережью, были как счастливый сон… У меня сжималось сердце, когда я думала, что сюда идет Бонапарт, чтобы огонь его пушек и дым от выстрелов застил это синее небо, чтобы цветущие города превратились в пепелища, чтобы трупы лежали на выжженных равнинах, чтобы были ограблены богатейшие музеи Флоренции, того мирного города, где я сейчас сижу на балконе… И я не сомневалась, что очень скоро мы почувствуем, как флорентийцы, да и все прочие итальянцы, обычно такие благожелательные, изменят отношение к нам с Александром — к нам, французам, соотечественникам тех людей, что идут завоевывать Италию.

Правда, еще не было ни одного сражения, и австрийская армия, противостоящая французам, не казалась слишком слабой. Напротив, военная биография Бонапарта не давала никаких причин для уважения и восхищения. Генеральские эполеты новоявленный главнокомандующий заработал не в сражениях с иностранными армиями, а подвигами против мятежных французов. Его называли «генералом из алькова», «корсиканским интриганом», «военным из прихожей». Он женился на Жозефине де Богарнэ, любовнице Барраса, зная, что она таковой остается, — внешне это выглядело как чисто карьеристский поступок, попытка приблизиться к Директории и через свою жену влиять на Барраса, задающего там тон. Я ни разу не видела Бонапарта, но слышала, что некоторые остряки прозвали его gringalet — «замухрышка», да и вообще все его прошлые поступки вызывали у меня глубочайшую неприязнь.

Словом, все позволяло надеяться, что Бонапарт будет немедленно выбит из Пьемонта и полетит назад вверх тормашками.

И все-таки… Зачем эта война? Кому она нужна, кроме агрессивных, жестоких, честолюбивых мужчин, которые мнят себя умными, а сами глупы, как табуретки?!

Я отложила газеты, приказав себе больше не думать о вещах, которые ничуть от меня не зависят, и подумала о другом. Александра целый день не будет — он, попав во Флоренцию, не мог думать ни о чем другом, кроме здешних собраний живописи. Вчера я полдня сопровождала его, пока, наконец, картины не стали мелькать у меня перед глазами и я не сдалась. Сегодня герцог продолжал свои изыскания, а я осталась в гостинице. Но зачем мне сидеть здесь весь день?

Мои мысли снова и снова возвращались к матери. К роскошному надгробию из белого каррарского мрамора, установленному неизвестной богатой дамой. Кто она? У меня даже не было пищи для догадок. Я не знала ни одной знакомой своей матери, я вообще ни одной женщины во Флоренции не знала.

Кроме… Я вспомнила свою странную беседу с королем Неаполя. У него случайно вырвалось имя, и эта случайность теперь показалась мне настоящей удачей. Анджела Лоредано… Да, именно так он сказал. Есть ли возможность ее найти? Я бы могла встретиться с ней сегодня! Если и не она установила надгробие, то уж во всяком случае она знала мою мать — так говорил Фердинанд.

Я не спеша оделась, надела шляпу, вставила в уши крошечные бриллиантовые сережки, взяла дамскую сумочку… И, убедившись, что выгляжу изящно и привлекательно, заперла за собой дверь.

Направляясь к выходу, я, пока спускалась по ступеням и шла через двор, дважды спросила — у хозяйки гостиницы и у привратника, — не слышали ли они о некой синьоре Лоредано, которая жила или живет во Флоренции. Они в ответ пожимали плечами.

Тогда, пройдя вдоль галереи Корсини и церкви Санта-Тринита, я повернула к реке. Здесь я встретила полицейского и задала ему тот же вопрос.

— Нет, я совсем не знаю такой дамы, синьора. Может быть, вам следует обратиться к начальнику полиции.

Я подумала, что это будет слишком хлопотно, и подозвала извозчика. Честно говоря, я уже стала подозревать, что мои поиски обречены на неудачу: все-таки я ничего не знала об этой женщине, кроме ее имени. Король, может быть, солгал, а может быть, этой Анджелы Лоредано нет во Флоренции. Или она сменила имя — судя по тому, чем она занималась тридцать лет назад, у нее могли быть для этого причины.

Но я все же спросила у извозчика:

— Не знаете ли вы здесь, во Флоренции, синьоры Лоредано?

Он покачал головой.

— Прошу прощения, ваше сиятельство, не знаю.

Коляска ехала по Понте Веккьо — мосту, пересекавшему Арно, — и я, приказав извозчику остановиться, сошла. В конце концов, не было никакого смысла в том, чтобы ездить по Флоренции и глядеть по сторонам. На Понте Веккьо было множество богатых ювелирных лавок, я зашла в одну из них. Хорошенькая продавщица, очень приветливая, разложила передо мной целую коллекцию вышитых золотом кошельков, золотых табакерок, чёток, сережек, браслетов, бриллиантовых пуговиц, жемчужных булавок и прочих дамских безделушек, — и я не могла не ответить на ее любезность. Я купила кое-что для себя, для Авроры, приобрела легкие алмазные сережки для своих близняшек — когда-то же они им понадобятся… Если эти вещи были не так уж нужны мне, то останется хотя бы память о Флоренции.

И, заплатив довольно приличные деньги, я не могла удержаться и спросила:

— Не слышали ли вы чего-нибудь о синьоре Анджеле? Мне очень хотелось бы с ней встретиться.

В этот раз я сказала не «синьора Лоредано», а «синьора Анджела», и продавщица оживилась, обрадованная возможностью мне помочь.

— Синьора Анджела! Это вы, наверное, имеете в виду синьору Раньери, мадам? Она самая лучшая модистка во Флоренции. Все знатные дамы и сама герцогиня Тосканская — ее клиентки.

— Так вы ее знаете? — спросила я осторожно, полагая, что за неимением синьоры Анджелы Лоредано следует попытаться найти хотя бы синьору Анджелу Раньери.

— Ее все знают, мадам. Моя хозяйка — она тоже у нее платья покупает…

— А как я могу ее найти?

Посовещавшись с подругой, продавщица охотно объяснила:

— Это между церковью Санта-Мария Новелла и библиотекой Лоуренциана, в том самом квартале… Вам лучше нанять извозчика. Хотите, я вам его сама найму?

— Благодарю вас, — сказала я, — извозчик как раз меня ждет.

Я ехала по указанному адресу, убеждая себя, что не следует слишком надеяться на успех. Раньери — это вообще не та фамилия, которую мне назвали. Но, с другой стороны, если судить по знакомству названной мне женщины с моей матерью, Звездой Флоренции, то эта синьора Анджела была довольно известна — настолько, по крайней мере, чтобы о ней знала продавщица…

И я еще раз подумала: Флоренция — это же город моей матери. Двадцать лет она жила здесь, ездила по флорентийским улицам, видела то, что вижу сейчас я… Я усмехнулась, вспомнив, как она хотела забрать меня сюда из деревни. И словно снова услышала ее голос: «Ты красива, Ритта. У тебя золотые волосы, и, когда ты вырастешь, все мужчины будут оглядываться тебе вслед, потому что блондинка во Флоренции редкость. Если, конечно, ты будешь жить не в этой деревне и сумеешь встретить настоящих мужчин». Хорошая же у нее была манера говорить с семилетним ребенком… Я Авроре до сих пор еще такого не говорила, а ей уже тринадцать.

Извозчик подвез меня к роскошному магазину, витрины сияли шелками, затканными золотом и серебром. Рядом стояли богатые кареты, и сквозь стекло я видела, как две изящно одетые флорентийки примеряют у зеркал модные шляпки. В другой раз я и сама не отказалась бы заняться этим — заведение синьоры Раньери было уж очень респектабельно и роскошно… Но теперь у меня была совсем другая цель.

Едва я вошла в это царство моды, редчайших тканей, зеркал и манекенов, ко мне бросились продавщицы. Я попросила их провести меня к управительнице. Они указали на тощую высокую даму в очках, сильно смахивающую на цаплю.

— Я хотела бы повидать хозяйку, синьору Раньери, — сказала я.

Улыбаясь очень любезно, управительница ответила:

— Прошу прощения, мадам, но синьора Раньери никогда не принимает клиенток лично. Сделайте заказ, и я вам обещаю, что он будет сшит под строгим контролем синьоры.

— Я не буду делать заказ. Мне нужно поговорить с ней. Вы понимаете? Это очень личное дело.

— Как ваше имя? — так же любезно осведомилась женщина.

— Я герцогиня дю Шатлэ.

— Вы француженка?

— Да.

И чтобы придать тому, что я иностранка, больший вес, я протянула управительнице только что купленный дорогой кошелек.

— Следуйте за мной, — произнесла она, будто ничего не заметив.

Она провела меня в задние комнаты, подошла к двери, обитой штофом, и осторожно постучала.

— Входите. И не говорите, что это я вас привела.

Раздраженный голос, раздавшийся из комнаты, по-итальянски приказал мне войти. Именно это я и сделала.

Женщина лет шестидесяти сидела в глубоком кресле перед столом, заваленным тюками ярких тонких тканей. Она, как и та, что привела меня, была в больших роговых очках, а волосы ее казались такими густыми, блестящими и смоляно-черными, что впору были бы двадцатилетней девушке. Но больше всего меня поразило ее платье — абсолютно черное, отделанное по корсажу серебром, с широчайшими юбками и сильно затянутой талией, оно было модным лет двадцать назад. Теперь уже никто не носил такие широкие юбки. А самая модная портниха — носит?

Синьора Анджела смотрела на меня так пристально, что я, чтобы ей не мешать, решила пока помолчать. Но внезапно она откинулась назад, и, прежде чем я решила выяснить, по адресу ли явилась, произнесла:

— Будь я проклята, если ошибаюсь.

— В чем? — спросила я ошеломленно.

— В том, что вы имеете отношение к тому французскому принцу, голубоглазому блондину, который гостил у нас много лет назад.

Прежде чем я успела ответить, она поднялась и приблизилась ко мне, все так же пристально меня разглядывая.

— Вы же ее дочь? Дочь Джульетты? Не так ли?

Я кивнула, понимая наконец, что попала по адресу. Синьора Анджела отбросила моток шелковых кружев, который держала в руках, и так сильно обняла меня, что я была даже несколько ошеломлена.

— Вы, наверно, знаете, как на нее похожи. Ни у кого больше не может быть таких черных глаз. Как хорошо, что вы появились, детка! Я всегда рада поговорить о Джульетте.

Она вдруг оставила меня и взяла со стола связку ключей.

— Пойдемте! Не могу же я, в конце концов, принимать дочь своей подруги в конторе…

7

Синьора Анджела была очень, очень состоятельной женщиной: я это до конца поняла, когда она вывела меня из магазина через заднюю дверь и повела через большой двор к дому — трехэтажному дворцу Раньери, который, пожалуй, мог бы поспорить с некоторыми флорентийскими палаццо. Магазин, дом и прочие постройки составляли будто обширное замкнутое поместье в центре Флоренции.

Мы сидели в комнате, окна которой выходили в сад, и пили кофе. Служанки накрыли целый стол — сладости, фрукты, сыры, французский коньяк, набор здешних вин…

— Это все оставил мне мой покойный муж, Сальваторе Раньери, — я до самой его смерти не подозревала даже, что он столько всего имеет. Хороший был человек. Как раз такой, какого я искала.

Она с искренним удовольствием разглядывала меня.

— Ах, детка, как же я была права, когда познакомила Джульетту с вашим отцом. Это случилось как раз на Рождество, в Палаццо Питти, когда ее привезли для свидания с великим герцогом Тосканским. Ваш отец очень многих интересовал — тогда было в моде все французское, не то, что сейчас, после этой вашей революции…

Она заметила вскользь, что я довольно неплохо говорю по-итальянски, не так, как следовало бы, но все-таки неплохо, и, не спрашивая моего мнения, подлила мне коньяку в кофе.

Я смотрела на нее во все глаза. Впервые передо мной был человек, который знал мою мать не понаслышке, не по каким-то скандальным слухам, — раньше я думала, что такого человека вообще не существует…

— А почему вы сами не познакомились с моим отцом?

— Милочка, как мне ни неприятно это сознавать, но я хочу сказать вам правду: я же никогда не была такой, как ваша мама. Я всегда терялась в ее тени. Она была очень красива… очень. Она могла сводить с ума.

Внезапно засмеявшись, она постучала пальцами по локотнику кресла.

— А ваш отец, принц, поначалу ей не очень-то понравился. Он был слишком мрачен. От несчастной любви, как говорили…

— От несчастной любви? — переспросила я, не веря своим ушам.

— Да. А разве он сам вам не рассказывал?

— Нет, — пробормотала я, подумав, что отец вообще никогда даже не касался таких тем. Кроме того, он же погиб. Я хотела сообщить об этом синьоре Анджеле, но ее, по-видимому, сведения о моем отце не очень-то интересовали.

— Вот так, душенька. Надо сказать, Джульетта вообще не особенно любила блондинов, а ваш отец был именно голубоглазый блондин. Это уже потом у них началась прочная связь — они и жили вместе, и путешествовали…

— Путешествовали? — Я была поражена всем, что сейчас узнавала. Мой отец, такой высокомерный, гордый, афишировал свою связь с моей матерью… Это на него не похоже. Или я просто плохо его знала? Может быть, знала другим?

— Да, целых полтора года они выделывали тут всякие глупости. Я даже думала, уж не останется ли он жить во Флоренции. Но он все-таки уехал. Скверно уехал… Джульетта очень злилась на него. Она ведь за эти полтора года растеряла все свои прежние связи.

— Я тогда уже родилась?

— Вам, душенька, было уж несколько месяцев, когда они расстались.

— Они поссорились?

— Пожалуй, хуже чем поссорились. Это было вот за таким же примерно столом, как мы сейчас сидим, и ваш отец скверную минуту выбрал для объяснения. Еще и при посторонних. Там, конечно, все были свои, но такие дела лучше делать тет-а-тет. К тому же он Джульетте раньше ни словом не обмолвился…

— О чем?

— О том, что уезжает. Мы вот так сидели, пили вино, хохотали, а ваш отец, душенька, вдруг ни с того ни с сего говорит: «Мне нужно не позже чем через неделю уехать во Францию». Сказал это и поглядел на Джульетту. Она была очень гордая, да и вообще все флорентийки гордые. Для нее это было неожиданностью, но она этого постаралась не показать. Взглянула на него и при всех ответила, насмешливо так, как она это умела: «Ты думаешь, я огорчена? Терпеть не могу все эти длинные связи. Уезжай. Да только больше, будь добр, не возвращайся».

Синьора Анджела налила себе еще коньяка.

— Тогда ваш отец спросил: «А что ты будешь делать с ребенком?» — «То же, что и с другими детьми, которые у меня есть. Уж не думаешь ли ты, что твоя дочь какая-то особенная?» Ваш отец не стал больше спорить, поднялся, достал кошелек и осторожно положил его на стол. «Напиши мне, как там она, — сказал он. — И вот… возьми эти деньги». Джульетта, все еще сидя в кресле, сначала ничего не поняла, потом поглядела на кошелек, вскочила и, знаете ли, со страшной яростью произнесла: «Ты… ты сам дьявол. Убирайся… Я ненавижу тебя».

— И все?

— Все, душенька. После этого они расстались. Пожалуй, между ними еще что-то плохое было, кроме этого разговора, но уж этого я не знаю.

Я молчала, пытаясь представить себе эту сцену. Судя по рассказу, отец и мать стоили друг друга — оба одинаково эгоистичные, самонадеянные, душевно глухие. И еще, вероятно, у них были какие-то особые отношения, если моя мама, привыкшая, вероятно, ко всякому поведению мужчин, так оскорбилась, когда отец откровенно предложил ей кошелек.

А еще… еще мне было слегка обидно, что Джульетта Риджи столь небрежно отзывалась обо мне. Конечно, она сказала это в пылу ссоры, чтобы досадить моему отцу, но все-таки…

Синьора Анджела охотно и пространно рассказывала мне о том, какой невероятный успех имела моя мать во Флоренции, как ей дарили драгоценности, платья, лошадей, экипажи, как ловко она могла за три месяца любого богача превратить в банкрота, как сам герцог Тосканский подарил ей яхту и первый назвал ее Звездой, — но все это были несущественные, в значительной мере дешевые сведения, о которых я, в общем-то, догадывалась, но которые не позволяли мне приблизиться к пониманию своей матери, выяснить, какая же она все-таки была, пробиться к ее душе сквозь всю эту золотую мишуру и жалкий внешний блеск.

— Так какая же она была? — спросила я, не выдержав.

— О, у нее был трудный характер. Она могла быть и ласковой, и доброй, и обаятельной, но лишь для того, чтобы чего-то для себя добиться. А в сущности, милочка, ваша мама была очень жестокая женщина. Насмешливая. Никого не жалела. Да ведь и ее мало кто жалел. И, пожалуй, никого она не любила. Даже своих детей.

— Это правда, — пробормотала я. — Вот вы говорили, какая она была богатая, почему же она нам не помогала?

— Ах, душенька, ей самой вечно не хватало. Хоть сколько ей давали, она все словно в пропасть бросала.

— Но мы же были ее детьми. Можно было бы…

— Ну и что? Кто сказал, что надо любить своих детей? Кто сказал, что она вас хотела? Не требуйте от людей того, что они не хотят вам давать, детка.

Я усмехнулась, находя ход рассуждений синьоры Анджелы достаточно оригинальным. Потом подняла голову.

— Синьора Анджела… вы можете… так сказать, назвать отцов моих братьев? Была тут какая-то ясность?

— Э-э, милочка, никакой ясности не было. Сама Джульетта затруднилась бы вам сказать. Точно было известно лишь насчет вас да еще насчет самого старшего, ее первенца… как его?

— Джакомо.

— Вот-вот. Его отцом был некий Бернардини, флорентийский адвокат. Он уже лет десять назад умер.

— А остальные?

Наклонившись ко мне, синьора Анджела насмешливо произнесла:

— А насчет остальных будьте уверены только в одном: все они родились либо от знатных, либо от богатых особ.

— Расскажите, как все это началось, — тихо попросила я. — С самого-самого начала. Вы когда с ней познакомились?

— Нам обоим было по шестнадцать… Джульетта уже год служила во Флоренции. Ну, вы же знаете, она была из деревни, дикая, ни о каких манерах понятия не имела, да еще и нищая совсем. Она получила место в доме адвоката Бернардини, о котором я вам уже говорила, женатого, известного человека. Его жена ее и выгнала. Ну, а Джульетту не так-то легко было сломить: она вернулась в деревню, родила и снова во Флоренцию вернулась. Сейчас-то она была уже поумнее, и не служить пошла, а устроилась продавщицей в цветочный магазин. Там мы и познакомились: я — Анджела, и она — Джульетта. Мы были неразлучны. А рядом жила синьора, которая вербовала девушек для своих целей. Она-то и забрала нас обеих, соблазнив легкой жизнью да еще сказав, что у нас будут платья, ленты, сережки…

— А сейчас, синьора Анджела? Сейчас вы не жалеете, что поступили так?

— Нисколько не жалею. Не случись этого, разве я встретила бы такого человека, как Раньери, и имела бы такое состояние? А он на мне женился, потому что я была чувственная, и он был со мной именно по этой причине счастлив. Нет, ни о чем я не жалею… — Помолчав, она добавила: — Джульетте не нравилось быть под чьим-то началом, она хотела сама собой распоряжаться и, как только представился случай, ушла из того заведения на вольные хлеба. И правильно сделала. Я тоже за ней потянулась. У нас был успех. Так-то…

И тогда я не выдержала:

— Синьора Анджела, вот вы говорите, что были так дружны. Что ж вы потом, когда моя мать умирала в деревне от чахотки, никак ей не помогли? Почему она была одна? Почему никто не приехал на ее похороны — никто, даже вы?

— А как бы я ей помогла?

Синьора Анджела наклонилась ко мне, лицо ее показывало, что она настроена крайне решительно, но не враждебно.

— Если вы будете правдивы, детка, то вспомните, что деньги тогда у нее были, она в них не нуждалась. А от чахотки разве я могу спасти? Я не Господь Бог, милочка. Джульетте было так на роду написано, и я тут ни при чем…

Это была жестокая логика, но я не могла поймать собеседницу на лжи. Мы и вправду тогда жили хорошо, у нас все было — по крайней мере, по сравнению с тем, как мы жили раньше.

— Не требуйте от людей слишком многого, — повторила синьора Анджела.

Она некоторое время молчала, сжимая чашку кофе в руках, словно успокаивалась после моего выпада, а потом разговорчивость быстро вернулась к ней. Она говорила, говорила, рассказывая мне жизнь Джульетты Риджи год за годом с таким знанием, что я невольно испытывала зависть — вот, скажите пожалуйста, моя мать была так близка с ней, а со мной, родной дочерью, разговаривала всего несколько раз…

И, уже поднявшись, чтобы уходить, я разочарованно произнесла:

— Нет, все это слишком сложно для меня. Я пытаюсь понять, и не понимаю. Между нами никак не возникает близости, родства…

— А и не надо понимать, милочка, — отвечала синьора Анджела. — Она прожила свою жизнь, вы живете свою и просто знайте, что она была вашей матерью.

Поразмыслив, она лукаво добавила:

— Вы наверняка гораздо больше взяли от нее, чем предполагаете. И не только внешне. Вы, конечно, не такая горячая, ведь французская кровь, безусловно, холоднее, чем тосканская, но я подозреваю, что там, во Франции, вы много приключений пережили.

Я усмехнулась, но поддерживать это предположение не стала.

Внезапно встрепенувшись, синьора Анджела воскликнула:

— Ах, Боже мой! Не могу же я отпустить вас без подарков! Пусть это будет вам для памяти о старой даме Раньери…

Я попыталась протестовать, но старая модистка уже хлопнула в ладони, призывая служанок. Пока они хлопотали, синьора Анджела бегло расспросила меня о том, где я остановилась во Флоренции, почему я тут, замужем ли я.

— Вы неплохо устроились, — заявила она, и это слово «устроились» было явно словом из лексикона профессиональной куртизанки. — И вы будете еще когда-нибудь во Флоренции?

— Право, не знаю. Возможно, но не скоро…

— Жаль, очень жаль…

Она проводила меня до самой коляски, ее лакей погрузил в мой экипаж целую кучу упакованных платьев, шляпных картонок, кружева… На глазах у синьоры Анджелы вдруг показались слезы, и, подавшись ко мне, она еще раз крепко меня обняла.

— Подумать только, дочь Джульетты… Точно моя дочь…

— А есть ли у вас дети? — спросила я, сама чрезвычайно растроганная этим проявлением чувств.

— Нет. У меня никого нет. Но теперь, когда я знаю ваше имя и адрес, я буду знать, кому завещать свое добро. Можно ли мне писать вам, детка?

— Да, конечно, но…

Прежде чем я успела запротестовать против такого ошеломляющего заявления о завещании, синьора Анджела уже отпустила меня и решительным жестом приказала кучеру трогать. Извозчик хлестнул лошадей, и коляска рванулась вперед.

— Прощайте, милочка! Счастливого вам медового месяца!

Когда я обернулась, чтобы помахать ей рукой, синьоры Анджелы у магазина уже не было.

8

— Как вы провели сегодня день? — спросил Александр, когда мы вечером встретились в гостинице за ужином.

— Да так… — тихо сказала я. — Заказала мессы за своих родных в церкви Санта-Мария Новелла. А еще… еще была у модистки, синьоры Раньери.

— Понравилось вам?

— Да, — сказала я уклончиво. — Я много чего узнала… много купила.

Мне было трудно говорить с мужем о том, где я была. Как можно объяснить эту встречу? Сказать разве что, что я была у подруги своей матери, бывшей куртизанки, дав понять таким образом Александру, что моя мать тоже была не чужда подобных занятий? Я не хотела, чтобы он это понимал. Он думал, что моя мать — просто здешняя красавица незнатного происхождения, в которую мимолетно влюбился мой отец. И все… Может, это и к лучшему. Только я одна буду знать правду. К тому же, какова бы ни была моя мать, я ни за кем не признавала права упрекать или осуждать ее.

— Вы печальны… Что вас заботит, cara?

Он как раз просматривал сегодняшнюю почту и, заметив мою задумчивость, внимательно поглядел на меня.

— Нет. Ничего особенного. Спасибо вам, что вы спрашиваете.

— Ну, тогда я сообщу вам нечто интересное. Видите вот это?

Он показал мне квадратный лист гербовой бумаги, на котором было что-то написано.

— Это приглашение во дворец герцога Тосканского. Наконец-то узнали, что мы во Флоренции. Что мы ответим, Сюзанна?

Я пришла в ужас.

— О, дорогой мой, только не это. Мне совсем не хочется повторения Неаполя… Пожалуйста, давайте никуда не пойдем!

— Значит, пошлем отказ?

— Да. Вы же согласны, правда?

Подумав, я задумчиво произнесла:

— Пожалуй, нам надо уехать из Флоренции.

— Вам не нравится здесь?

— Не то чтобы не нравится… но я хочу ехать дальше.

В сущности, я не могу этого объяснить, просто мне хочется, и все.

— А мы, — сказал он, улыбаясь, — сделаем все так, как вы хотите, не так ли? Так мы договаривались.

Отложив бумаги, Александр снова взглянул на меня, на этот раз чуть лукаво изогнув бровь:

— Итак, едем в Венецию?

— Да! — скомандовала я, повеселев. — В Венецию!

— И там будем скрываться от света?

— По возможности.

— Но у меня в Венеции есть друзья.

— Выберите одного из них, любовь моя. Пусть только он нам докучает. Встречаться со всеми друзьями будет слишком хлопотно.

— Похоже, — сказал он, лицемерно вздыхая, — вы привязываете меня к себе. Не слишком ли много воли, а, моя милая?

— Не слишком, — прошептала я, в восторге от его заявления. — Честное слово, я знаю, как сделать так, чтобы вы забыли обо всех, кроме меня.

— Да ну?

— А вы хотите проверить?

Моя нога под столом коснулась его ноги и, пользуясь тем, что зал гостиницы опустел, я дунула на свечу, наклонилась к мужу, нежно коснулась губами его полузакрытых глаз, лба, переносицы, висков, пальцами лаская его волосы и шею, и, наконец, прильнула к его рту, несколько раз прикоснулась к его языку и, словно в испуге, отскочила прочь. Это и мне показалось восхитительным, а его руки в этот миг так крепко обхватили мою талию, что это объятие граничило с болью.

— Cara, cara… — проговорил Александр, открывая глаза.

— Что? Доказала я вам?

— Я сдаюсь…

— А! Вот видите!

В зале появился официант, и мы, взглянув друг на друга, резонно решили, что лучше найти более уединенное место.

9

День клонился к концу. Солнце гигантской хризантемой трепетало на фоне бархатного, как кротовая шкурка, неба, бросая на волны золотые и серебряные полосы. Там, где золотистый свет падал на воду, вода вспыхивала розовым пламенем. Море в этот вечер светилось особенно ярко, словно было соткано из огненных струй. Стоило провести рукой по воде, как на ней вспыхивала широкая золотисто-зеленая лента застывшего огня.

Фантастически сверкающие потоки светлячков устремлялись к горизонту, к самому солнцу, а с весла гондольера градом сыпались сияющие изумрудные капли.

Вся акватория святого Марка, от Санджорджо до острова Джудекки и церкви делла Салюте, была залита огнем угасающего дня, световые потоки — золотые, серебристые, нежно-розовые с перламутровым отблеском — создавали незабываемый спектакль на воде.

Венеция… Мол святого Марка… Жемчужина Адриатики…

Подобного по красоте и волшебству заката я, пожалуй, еще никогда не видела. У меня перехватило дыхание от волнения. Я не разговаривала, не слушала песен гондольера, не замечала легких покачиваний гондолы, я только смотрела, жадно впитывала все, что открывалось моему взору, наслаждалась этим чистым сиянием восхитительных красок и не понимала, почему ни один живописец, писавший виды Венеции, не передал и десятой доли ее подлинной красоты.

Особенно эти закаты… Эти блики… Эта игра золота на воде…

Мы плыли по лагуне и все ближе подплывали к молу святого Марка, где рядами выстроились легкие гондолы и парусники. Уже хорошо был виден окутанный пока еще прозрачными сумерками Дворец дожей, который благодаря своему орнаменту, зубцам и нишам казался хрупким и невесомым, как кружево. Там уже зажигались вечерние огни, выглядевшие отсюда, с акватории, расплывчатыми и загадочными. Я видела крытые своды Дворца, сплошную галерею со множеством мощных орнаментальных колонн белого, чередующегося с розовым, цвета, увенчанных роскошными мраморными капителями, арки, лоджии, большие окна — и мне вдруг пришло в голову, как похоже это великолепное здание на экзотический дворец какого-нибудь восточного владыки. Да и вообще вся Венеция, ее закаты, ее великолепие — все это слишком напоминало сказку. Недаром великий Гоцци писал здесь свои волшебные фьябы…

Повсюду в арках Дворца дожей уже горели светильники. Я повернулась еще раз лицом к угасающему солнцу — вся голубая лагуна была словно обрызгана гиацинтовым, золотисто-огненным цветом, ослепительно отражающимся на самых роскошных мозаиках собора святого Марка.

— Как прекрасно, — прошептала я, чувствуя себя совершенно беспомощной при виде всего этого. — Как замечательно…

Александр молча сжал мою руку. Гондольер уже поворачивал к набережной — это был наш обычный маршрут. Вот уже третий день мы именно так прогуливались, а я никак не могла привыкнуть, не могла до конца впитать в себя все увиденное. Пожалуй, закат был одним из самых сильных впечатлений. Но мы любили и город. Нам нравилось бродить по узким улочкам, ведущим прямо к воде, к живописным каналам, по прохладным набережным, по маленьким площадям — кампьелли, где сохранились парапеты старинных колодцев, прислушиваться к молчанию древних соборов, просто сидеть в уютных венецианских кафе, глядя, как мерцают за прозрачными занавесками уличные огни и как их отблески тускло ложатся на воду…

— Это восхитительный город, — произнес Александр. — Никогда не видел ничего прекраснее.

Венеция уже давно была исключена из списка государств, делающих историю, она вела уединенный образ жизни — жизни, которая сосредоточилась в театрах, на улицах и площадях. Возможно, поэтому Венеция казалась такой прекрасной. Ее великолепие было основано на спокойствии, безмятежности, на том, что каждый, попадающий сюда, забывал о политике, делах, творящихся в Европе, о войнах и распрях — обо всем том, что, в сущности, является неприятным, ненужным и обременительным, и вспоминал о себе, своих чувствах, своих радостях, своей любви, наконец. Где-то грохотали бури — сюда не доносился даже их отзвук… Счастливая Венеция, она остается в неведении насчет свободы, равенства, братства, остается в стороне от революции.

Медленно проплывали мимо нас роскошные дворцы венецианской знати — крытые галереи, большие окна, мраморная облицовка, барельефы и орнаменты… Гондола плыла по Большому каналу, и гондольер пел, полагая, видимо, что это его обязанность. Действительно, песни гондольеров уже стали здешней достопримечательностью, такой же, как, например, лев — символ города, или знаменитые четыре коня на фасаде собора святого Марка — символ венецианского могущества, давно ушедшего в прошлое. «И слава Богу», — подумала я…

Гондольер провел свою гондолу под старинным мостом Риальто, перегибаясь через ажурные перила которого на нас глядели веселые девицы легкого поведения, и повернул в тихий несудоходный канал к дворцу Альгаротти, где мы жили в Венеции. Небольшой, но изящный, выполненный в византийском стиле, с высокими, сужающимися к капителям арками, дворец Альгаротти был одним из самых заметных сооружений в городе. Фасад его украшен мозаиками, а из окон третьего этажа можно было видеть купола и колокольни церкви Санта-Мария делла Салюте.

Александр помог мне выйти. Сквозь резные двери мы прошли к мраморной, украшенной золотой резьбой лестнице, и вскоре наши шаги уже эхом раздавались в главном зале дворца — роскошном, украшенном лепкой, расписанном фресками Паоло Веронезе. Если не считать статуй, нескольких стульев и отделки, здесь не было никакой мебели — будто для того, чтобы расширить пространство, впустить больше воздуха… Я направилась к двери, но Александр уже в проеме остановил меня.

— Ну что, любовь моя? Вы довольны?

— Довольна! — Я шумно и радостно вздохнула. — Да разве это то слово?!

Положив ему руки на плечи, я прошептала, задыхаясь от волнения:

— Александр, милый мой, я до сих пор еще не верю. Как мне благодарить вас? Еще три месяца назад я и мечтать о таком не смела…

Улыбаясь, он поцеловал меня. Мы вместе поднялись в нашу комнату.

Окна здесь выходили в сад и были распахнуты. Над домом раскинула свои ветви огромная магнолия, усыпанная, будто маленькими лунами, сотнями белых цветов. Их сильный, густой аромат разливался над верандой, проникал в комнату и словно околдовывал нас, завлекал в таинственные лунные дали.

Александр молча потянул меня к постели, мягко опрокинул на подушки, долго целовал мой рот.

— Хорошо? — произнес он шепотом, как бы спрашивая моего согласия.

— Хорошо, — прошептала я, притягивая его к себе.

Он лишь приподнял мои юбки и осторожно вошел в меня, на этот раз без ласк, ибо у нас было мало времени. Я не пылала страстью, но мне были приятны и сладостны его желание и его нежность. И может быть, впервые он овладел мною так спокойно, бережно и нежно, без неистовства и хриплых судорожных возгласов. Это означало появление в наших отношениях чего-то нового — спокойствия, уверенности, супружеской надежности, что ли.

Потом он, не позволяя позвать Эжени, сам помогал мне одеваться к ужину, сам выбрал для меня наряд — сшитый, кстати, синьорой Анджелой: платье из атласа черного и медового цветов, с глубоко вырезанным декольте, с пышными рукавами, дополняющееся второй юбкой из тонких черных кружев.

— Совсем необязательно, — сказала я смеясь, — являться к ужину в столь пышном туалете.

— Не говорите глупостей. Моя жена должна всегда быть ослепительна, даже тогда, когда с нами ужинает всего один посторонний.

— Правильнее было бы сказать, что мы ужинаем с ним…

Прическа моя была безнадежно испорчена, и, поскольку уж мы решили обойтись без Эжени, я вынула шпильки и просто позволила сверкающей волне густых волос струиться вдоль спины. Александр несколько раз провел по моим волосам цвета кипящего золота щеткой и, потянувшись к вазе, украсил локоны у виска ярко-пунцовой розой.

— Все будут смотреть на розу, а не на меня, она такая яркая, — пробормотала я.

— Сначала на розу, потом на вас…

Сжимая руками мои плечи, он наклонился, слегка убрал волосы и коснулся губами моей шеи. Я смеялась — мне было и томно, и щекотно от этого поцелуя, и, наконец, обернувшись, я проговорила:

— И все-таки нам надо идти… Нехорошо заставлять Этторе ждать.

Этторе де Сан-Тревизо, граф Альгаротти — это был друг Александра, венецианец, хозяин того самого дворца Альгаротти, где мы сейчас жили.

В этот миг послышался тихий почтительный стук в дверь, и голос Гариба произнес:

— Хозяин, вы спускаетесь?

— Да-да, мы спускаемся, — отозвалась я вместо хозяина.

— Пожалуй, — сказал Александр, наконец-то отстраняясь, — полностью я буду счастлив только в своем доме.

— Как бы не так, — возразила я. — Там стоит только попробовать не явиться вовремя к ужину, и Анна Элоиза поставит нас обоих в угол…

Он снова поцеловал меня, и я блаженно вздохнула в ответ: пожалуй, ни одна женщина, кроме меня, не может похвастаться, что имеет такого любящего, сильного, умного, во всех отношениях безупречного мужа…

Мы спустились на террасу на втором этаже, увитую виноградом. Это было самое очаровательное место в доме. Внизу проплывали гондолы и медленно колыхалась вода в тихом канале. Свет от оправленных в золото тяжелых светильников отражался в ярких мозаичных фресках на полу, заставлял сверкать хрусталь и фарфор, зажигал огнем красное вино, сиявшее в прозрачных бокалах.

Этторе де Сан-Тревизо, граф Альгаротти, увидев нас, отложил газету, поднялся, поцеловал мне руку, обменялся рукопожатием с Александром. Это был человек лет сорока, очень бледный, худой, и его худобу еще больше подчеркивал высокий рост. Я иногда даже с тревогой думала, уж не болен ли он чахоткой, — иной раз казалось, что жизнь в нем едва теплится, да и вообще он производил впечатление человека крайне меланхоличного. У него не было семьи, он не принимал у себя блестящее венецианское общество, просто жил в своем роскошном дворце, окружая себя предметами древнего искусства, читая книги и погружаясь в какие-то химические изыскания.

— Есть ли какие-нибудь новости? — весело спросила я, указывая кивком головы на газету, которую граф только что читал. Мне, в сущности, не было дела до новостей, я задала этот вопрос просто так.

Поэтому меня тем более ошеломил ответ.

— Новости есть, мадам, и новости очень скверные.

Насторожившись, Александр поднял голову.

— Что-то о Бонапарте?

— Да, мой друг. О Бонапарте.

Видя, как напряженно мы смотрим на него, Этторе произнес:

— Бонапарт разбил передовые отряды австрийцев и захватил Пьемонт. А это дает нам право думать так, как если бы он захватил и Геную. Теперь ему вряд ли кто-то помешает это сделать…

Этторе рассказал нам многое из того, о чем мы, занятые друг другом, долгое время не тревожились. 12 апреля республиканская армия встретилась с австрийцами близ Монтенотте — «Ночной горы». Бонапарт руководил сражением. Центр австрийской армии под командованием генерала Аржанто был разбит дивизиями Массена и Лагарпа. Через два дня в сражении при Миллезимо удар был нанесен пьемонтской армии. Сражение при Мондови тоже закончилось тяжелым поражением итальянцев. Преследуя противника, республиканцы вступили в Кераско, в десяти лье от Турина. Здесь было подписано перемирие с Пьемонтом на весьма выгодных для французской стороны условиях. Граф Альгаротти был прав: соглашение в Кераско не только выводило Пьемонт из войны. Бонапарт становился хозяином и Турина, и Генуи. «Солдаты, — говорил он, обращаясь к своей армии, — вы были лишены всего — вы получили все».

Всюду, где проходил Бонапарт, учреждались революционные комитеты. Города увешивались трехцветными флагами, на площадях высаживались деревья Свободы, в церквах пели революционные песни — молодой генерал нес в Италию такое же безумие, какое пережила Франция. Всем было известно, что от деревьев Свободы до террора и гильотины — один шаг. Известный террорист Саличетти, изгнанный со своей родной Корсики, шел теперь в обозе Бонапарта и поучал своих революционных помощников: «Вместо того, чтобы иллюминировать церкви, было бы куда полезнее — (это надо же, слово-то какое! полезнее!) — осветить пожаром замки феодалов».

— Неизвестно, как дальше пойдут события, — мрачно произнес Александр, — но одного Бонапарт добился: он разъединил пьемонтцев и австрийцев. Теперь у него даже на Милан дорога открыта.

— А вы заметили, как он быстро движется? — отозвался граф Этторе. — Он просто молниеносен.

— Да, пожалуй, тут он преподносит нам нечто новенькое. У него малочисленная и плохо вооруженная армия, вот почему ему надо использовать свой единственный козырь — быстроту и маневренность.

— И все-таки не будем сгущать краски, — произнес граф Альгаротти. — С австрийцами наш корсиканец встречался лишь раз, да и то не с самыми лучшими австрийскими отрядами. Армия императора остается весьма мощной. А наступая на Милан, Бонапарту не избежать с ней встречи.

Александр молчал, не высказывая своего мнения по этому поводу.

— Как бы там ни было, — продолжал граф, — но, похоже, ничто не помешает корсиканцу захватить Модену и Парму. Ну а если не захватить, то ограбить.

— Пожалуй, — с сарказмом отозвался Александр, — это его Итальянская кампания из случайной авантюры превращается в чрезвычайно выгодное предприятие — останавливать его Директория сочтет безумием.

А меня вдруг взволновало совершенно другое обстоятельство.

— Боже мой, — воскликнула я в ужасе, — но ведь теперь мы не сможем путешествовать… Видите ли, синьор граф, мы намеревались посетить и Парму, и Модену, и Ломбардию, но ведь теперь это становится невозможным, не так ли? Если весь север Италии будет охвачен войной, то…

Я запнулась, почувствовав вдруг по-детски сильное и нелепое желание разреветься от собственного бессилия и обиды. Известия, о которых сообщил нам граф Альгаротти, сами по себе были плохими, ибо наши симпатии были отнюдь не на стороне Бонапарта, но еще более плохими они становились для нас, ибо напрочь перечеркивали все наши планы. Я ощутила ужасную горечь. Подумать только, какой-то там дрянной коротышка Бонапарт из своих жестоких захватнических интересов становится поперек пути двум новобрачным, которые никому никакого вреда не делают, а лишь хотят, чтобы им не мешали…

Александр, видя, что слезы уже дрожат у меня на ресницах, осторожно накрыл мою руку своей.

— Успокойтесь, carissima… Ну, не стоит плакать, милая, не так уж все плохо, как вы думаете. Мы можем съездить в Рим, в Перуджу, в Абруццские горы, наконец, — все это в наших руках…

— Ах, нет! — произнесла я с отчаянием. — Вы же сами видите, что ничто не в наших руках. Откуда он взялся, этот проклятый Бонапарт, что он вынуждает нас менять наши планы?!

Внутри у меня все вибрировало от возмущения. Александр, все так же сжимая мою руку, уже ничего не говорил. Наступило тягостное молчание. Я понимала, что веду себя совсем не так, как следует, вопреки правилам хорошего тона, демонстрируя хозяину дома свое отчаяние, но чем сильнее я пыталась справиться с собой, тем больше у меня ничего не получалось.

— Я думаю, — сказал вдруг граф Альгаротти, — что могу подсказать вам чудесный выход.

Я подняла голову и непонимающе взглянула на него.

— Как вы знаете, через два дня я уезжаю из Венеции. Мое судно «Санта-Эуджения» уже готово.

— Да, мы знаем, — пробормотала я.

— Я уезжаю, мадам, на остров Корфу, чтобы поправить свое здоровье. Нет ничего прекраснее этого острова. Все красоты Венеции, при всей их неповторимости, отступают на второй план перед великолепием Корфу…

— Это… это греческий остров?

— Да. А разве это имеет значение? Он принадлежит Венеции. Вам там очень понравится. И там уж, разумеется, никакой Бонапарт ваши планы не спутает.

— Но ведь это очень далеко!

— Это шесть дней плавания, мадам, совсем близко.

«Корфу, — произнесла я про себя. — Название загадочное. Это, вероятно, остров Ионического архипелага, если только монахини в монастыре не ошибались».

— Вы… вы думаете, нам там будет хорошо? Все-таки Греция — это что-то совсем чужое…

— Неужели? Неужели вы, мадам, изучая древнегреческую историю, считали Грецию такой уж далекой?

Я, честно говоря, никогда не изучала такой истории, по крайней мере, упорядоченно, но разубеждать графа Этторе не стала.

Взгляд, брошенный мною на мужа, выражал всю мою растерянность. И тогда Александр мягко притянул меня к себе.

— Давайте поверим графу Альгаротти, дорогая, — произнес он. — У него безупречный вкус, и если он утверждает, что Корфу так чудесен…

— Хорошо, — прошептала я, уже со всем согласившись.

Согласившись не так благодаря вкусу графа Альгаротти, как благодаря мнению своего мужа.

1

Тихо-тихо тикали в каюте часы. Корабль слегка покачивало, и теплый голубоватый свет, льющийся из ночника, дрожащими бликами плясал по стенам, изредка освещая большую кровать, в беспорядке упавшие на пол смятые покрывала, разбросанные как попало подушки.

Губы Александра мягко, почти неосязаемо касались моего уха, словно изучая все углубления и изгибы; его прерывистое дыхание почти касалось моих барабанных перепонок, а рука, скользившая по моим волосам, к затылку, теперь наверняка ясно ощущала быстрое биение пульса в нежном углублении моей шеи. Я повернулась к нему, ощутила жаркий вкус его губ и, придвинувшись еще ближе, почувствовала, как он весь содрогается от сильного возбуждения и желания.

Он был так ласков и нетороплив сегодня… Я сама сбросила с себя простыню, протянула руку, дотронулась до его шеи и провела пальцами вниз по спине. Только после этого он сжал меня сильно и страстно. Теперь в его объятиях я куда сильнее и отчетливее почувствовала трепет желания. Больше, чем трепет. Желание, влажно и жарко затеплившееся глубоко внизу, пронзило все мое тело и потом побежало вверх и добралось до самых мочек, которые он недавно ласкал.

— Cara, — прошептал он. — Carissma… Mio dolce amor…

Восхитительно-волнующие ощущения разливались по моей коже от любого его прикосновения — от легкого щекотания его волос, касающихся моей шеи, до нежного-нежного поглаживания грудей, и у меня возникало непреодолимое желание тоже прикасаться к нему, ощущать эту смуглую кожу, это уверенное тепло. Его ладони побежали по всему моему телу вверх-вниз, изучая изгиб талии, мягкость грудей, нежную упругость бедер… Под его тяжестью мои ноги раздвинулись, но, хотя мое тело уже приготовилось его принять, ждало и молило об этом, ему не удалось сразу войти в меня. Он осторожно приподнял мои колени к своей груди и сам помог себе, а я, сомкнув ноги вокруг его шеи, ощутила, какой он твердый внутри, — это ощущение взволновало меня так, что я испытала настоящий восторг.

Остановившись, он начал снова, сначала медленно и неглубоко, растягивая обоюдное удовольствие, потом быстрее и яростнее, — так, что внутри меня мало-помалу нарастало чудесное трепетание и судорожное сокращение всех мышц. С восхитительной неотвратимостью он вел меня к экстазу, к невыносимому восхищению, и, наконец, сладостный пульсирующий жар пронзил все мое тело от онемевших кончиков пальцев до затвердевших сосков.

Мы лежали вцепившись друг в друга, липкие от пота. Все еще не разомкнув своих объятий, он стал целовать мои веки и нежно сдувать испарину со лба, чтобы немного охладить меня. Он был все еще во мне, а потом опять начал двигаться. Я слабо запротестовала. Поцелуем он заставил меня умолкнуть.

Потом мы молчали в бессильной полудреме и медленно приходили в себя.

— Знаете, — сказала я, с трудом приподнимаясь на локте, — мы так счастливы, любимый, что мне становится даже жаль других людей. Многим женщинам так не везет… потому что мало есть таких, как вы… И самое печальное то, Александр, что ведь большинство людей любят в одиночку, предаются своим собственным чувствам и ощущениям. Так редко создается общая мечта, — чтобы оба чувствовали ее, одновременно сознавали и сами себя… и друг друга…

— А у нас уже есть «мы», вы это хотите сказать? — полусонно отозвался он, перебирая мои волосы.

— Похоже, что есть…

Почувствовав вдруг, что сегодня пришла в себя быстрее, чем он, я склонилась над Александром, мягко сжала его голову в своих ладонях, погладила волосы. Потом, чуть помедлив, стала касаться губами его лба, переносицы, радуясь тому, что сейчас он так спокоен и нет у него обычной хмурой складки между бровями, — но я все-таки провела там губами, чтобы избавить его от этого на будущее.

— М-м, — пробормотал он. — Как же хорошо от тебя пахнет.

Улыбаясь, я так же нежно поцеловала его брови, веки, виски, не переставая ласково гладить его шею, очень осторожно касаясь кадыка и чувствуя кончиками пальцев легкую шершавость его кожи, и сильные плечи, а потом, всем телом спустившись чуть ниже и едва слышно целуя его губы, теплой рукой ласково коснулась его мужской плоти — и не столько для того, чтобы доставить удовольствие ему, а из собственного восхищения: эта плоть, мужское средоточие Александра, так часто дарила мне необыкновенное наслаждение, — и, сама того не ожидая, я вдруг ощутила, как эта плоть окрепла и, дернувшись, начала расти — не сразу, а несколькими упругими толчками.

Он открыл глаза, крепко прижал меня к себе, желая, видимо, усилить свои ощущения, и его губы вдруг прошептали, слегка улыбаясь:

— Неправда, у вас есть силы, — прошептала я, тоже лукаво улыбаясь и узнавая эти стихи Реми Белло, давно умершего скандального поэта, — стихи, так кстати произнесенные и будто сделавшие нас еще ближе.

Он осторожно освободился и вошел в меня, начал двигаться, и почти мгновенно я вскрикнула, сильно впившись пальцами ему в спину.

Потом, почти сразу же после этого, часы мелодично пробили двенадцать ночи.

— Полночь! — сказал Александр. И пораженно повторил: — Уже полночь!

— Ну и что? — спросила я. — Какое это имеет значение?

— Боже праведный, она не понимает. Она! Женщина, у которой начался день рождения!

Я радостно приподнялась на локте, сразу же все вспомнив. Александр прав. Полночь положила конец тридцатому апреля и ознаменовала начало первого мая — дня, когда мне исполняется двадцать шесть лет…

— Значит, мы именно в мой день рождения прибываем на Корфу.

— Да. Но не это главное, cara.

Он, набросив на себя простыню, еще более оттенявшую своей белизной смуглость его тела, вскочил с постели и ушел куда-то в темноту каюты. Я услышала оттуда лишь какой-то слабый шорох. Александр быстро вернулся.

— Ну-ка, позвольте-ка мне…

Я наклонила голову, и он, осторожно отведя в сторону мои распущенные волосы, застегнул на шее подарок. Я подалась к свету — это был нежно-фиолетовый аметист в платиновой оправе на тонкой изящной цепочке из золота.

— Ах, спасибо! — воскликнула я, вся сияя. — Не знаю только, отчего вы меня так балуете!

Я горячо поцеловала его.

— Моя жена, — произнес Александр, обнимая меня, — должна быть самой счастливой на свете.

— А почему?

— Потому, что она сделала счастливым меня, cara.

Он нежно погладил меня по щеке, а у меня от счастья на глазах показались слезы. Боже, как давно я не получала подарков на день рождения. А когда и получала, то не такие… не такие дорогие и теплые…

— Ну, пожалуй, на этом мы не остановимся, радость моя.

Он снова вскочил с постели и снова вернулся, на этот раз с бутылкой вина и двумя бокалами.

— Неужели мы будем пить вино в постели?

— А почему бы нет? Почему, собственно, мы не можем себе этого позволить?

Сидя друг против друга среди смятого вороха простыней, мы чокнулись, и он пожелал мне встретить еще десять таких двадцатишестилетий.

— Ну, это слишком! — сказала я. — Я тогда стану чересчур старой и некрасивой.

Темное вино соблазнительно сияло в бокалах, и вообще вся эта сцена и ему, и мне вдруг показалась ужасно пикантной, необычной и возбуждающей. Кто бы мог подумать, что простая бутылка вина, распитая в постели, может вызвать такой вулканический взрыв желания.

Надо ли говорить, что в ту ночь мы почти не спали.

2

«Санта-Эуджения», давно пройдя пролив Отранто между мысом Санта-Мария-ди-Леука и Ионическим архипелагом, ранним утром 1 мая 1796 года приблизилась к острову Корфу.

Капитан, по такому случаю облаченный в светлый нарядный сюртук, стоял на корме, как всегда важно глядя в подзорную трубу. Граф Этторе сидел в кресле-качалке, тщательно одетый и завитой, но абсолютно безразличный, как человек, который уже не впервые прибывает на остров. Я с сожалением отметила, что лицо его сегодня кажется еще более восковым, чем обычно, но вскоре со свойственным счастливым людям эгоизмом забыла о гостеприимном хозяине «Санта-Эуджении», едва мой взор обратился к горизонту.

Сердце у меня колотилось. Я находила восхитительным даже морской бриз, что развевал ленты моей шляпы и разрумянил щеки, и внутренне была уже убеждена, что прибытие на Корфу сулит нам счастье.

Небо было сначала бледно-серым, с жемчужным отливом, потом порозовело, а когда взошло солнце, впереди неясным пятном проступила шоколадная земля с бахромкой белой пены внизу — это и был Корфу. Море вспыхнуло на миг, небо налилось ослепительной лазурью, туман над островом заколыхался, начал сползать к воде, и стали заметны холмы и бурые гранитные горы Корфу, бивни белых пляжей и скалы золотого и красного цвета.

Мы обошли северный мыс, гладкий крутой обрыв с вымытыми в нем пещерами. Темные волны несли туда белую пену. За мысом горы отступили, их сменила покатая равнина с серебристой зеленью слив. Вода в заливе была лазурного цвета, а с берега до нас доносился звон цикад.

— Корфу, — сообщил капитан о том, о чем все давно догадались.

Да, подумала я, граф Этторе нас не обманул. Остров был прекраснее, чем он описывал, прекраснее даже, чем я в своих мечтах представляла.

— Ах, Александр, — прошептала я, — нам надо было с самого начала приехать сюда.

— А как же Венеция?

Да, Венецию я не хотела бы пропустить. Венеция и Корфу станут самыми яркими впечатлениями нашего необычно долгого медового месяца. Я снова с благодарностью подумала об Александре. Когда мы уезжали из Белых Лип, мы не договаривались, что наше путешествие так растянется. Мы уже два с половиной месяца отсутствовали. И наверняка будем отсутствовать еще столько же, если учесть желание остаться тут подольше и дорогу назад.

Мы подошли уже совсем близко, и мимо нас проплывали виноградники, оливковые рощи, тенистые и сумрачные, полосатые заросли тростника. Остров пока будто дремал, полуокутанный туманом; море, плещущееся у разноцветных скал, тоже меняло оттенки под лучами солнца — было то синим, то опаловым, то нефритовым.

У меня очень быстро стучало сердце. Внезапно обернувшись и взглянув на Александра, я произнесла то, о чем пока даже не думала, а только чувствовала:

— Боже мой, как было бы хорошо…

— Что, cara?

— Если бы у нас появился ребенок… или хотя бы надежда на него — здесь, на острове, под этим небом! Мне кажется, не было бы женщины счастливее меня…

Я говорила искренне, чувствуя сильное волнение. И вдруг увидела, что мои слова тронули и его. Протянув ко мне руки, он сильно и даже как-то покровительственно обнял меня.

— Как можно меньше думайте об этом, дорогая.

— Почему? Неужели вы не хотите иметь ребенка?! Вашего и моего — нашего?

— Хочу. Ну конечно, хочу, радость моя. Но постарайтесь не думать об этом.

— Почему? — снова спросила я.

— Это придет само, дорогая. Не торопите события. Позвольте себе быть счастливой — именно себе самой. Не беспокойте себя. Не думайте об этом. Так будет лучше.

— Вы полагаете?

— Я уверен. Всему свой черед. Не так ли?

Я тревожно спросила:

— Но вы, по крайней мере, будете рады, если это случится?

— Да.

Помолчав, он добавил, глядя мне в глаза:

— Я буду очень рад.

И тогда я мысленно согласилась с его мнением: не говорить об этом, не торопить события. Когда не беспокоишься, все приходит гораздо быстрее. К тому же кто может мне помешать чуть-чуть помечтать об этом, когда сдерживать себя будет уже невмоготу.

Мой муж, оказывается, был не настолько честолюбив, как я предполагала, и желание иметь наследника, сына, которому можно передать имя и титул герцога, вовсе не заставляло его забывать обо всем остальном. Но, может быть, он просто заботился обо мне и отзывался сдержанно о том, чего хотел больше всего на свете.

Тем временем «Санта-Эуджения» входила в маленький порт острова Корфу. На берегу пестрела целая толпа здешних жителей — одетых необычно, в широких штанах и головных уборах, похожих на турецкие фески. Граф Альгаротти поднялся и, подойдя к нам, сообщил, что мы, если у нас есть желание, можем поселиться вместе с ним в старом венецианском замке — там, конечно же, найдется комната и для нас.

3

Наступал вечер, и первый майский день, выдавшийся необыкновенно теплым, клонился к закату. Мы ехали по белой дороге, петлявшей среди холмов, покрытых оливковыми рощами, виноградниками и фруктовыми садами, — ехали верхом уже не первый час и порядком устали. Но стоило мне оглянуться вокруг, с высоты холма взглянуть на Корфу, вдохнуть аромат цветущего миндаля — сейчас было время, когда цвел не только миндаль, но и магнолии, померанцы, мандариновые деревья; весь остров был погружен в белую пену цветения, — как у меня снова перехватывало дыхание и я забывала об усталости.

Я все еще была полна желания разыскать то единственное волшебное место на Корфу, где мы будем счастливы.

Оставаться в огромном старом венецианском замке, серые стены которого были отсечены от острова водным каналом, я сразу не захотела. Да и вообще, город меня ничуть не привлекал. Мы немного походили по кривым городским улочкам, лавируя среди навьюченных ослов, тележек, деревенских женщин и собак, потом тепло попрощались с графом Альгаротти и отправились сами устраивать свою судьбу. Это была во многом моя идея, я брала на себя весь риск. А вдруг мы не найдем ничего подходящего?

Мы достали лошадей, наняли греческого проводника, говорящего по-итальянски, и в полдень двинулись в путь.

Проводник-островитянин вдруг приподнялся в стременах.

— Палеокастрица, — звучно и певуче произнес он название местности. — Это Палеокастрица, синьор. Монастырь на утесе…

Я, тоже чуть приподнявшись в седле, увидела на вершине утеса крошечный белый монастырь под алой крышей, утопающий в пышных миртовых кустах, — такой хорошенький, что его и монастырем-то трудно назвать. Это было похоже на Гостиницу Свиданий в Стране Любви, выдуманной писателем.

— Подождите меня, — сказала я, пришпоривая лошадь.

Дыхание у меня участилось. Я почти не сомневалась, что Палеокастрица — это именно то, что нам нужно. Я подскакала к краю скалистой дороги и взглянула вниз.

Весь холм и долины вокруг утопали в мягкой зелени оливковых рощ, серебрившихся, как рыбья чешуя, чуть только ветерок трогал листву. Цитрусовые сады, полные цветущих лимонных и апельсиновых деревьев, сбегали вниз к морю. Все тут лежало как бы в полусне, напоенное весенним солнцем и отданное во власть цветения, — от запаха мандариновых цветов у меня кружилась голова. Горы, окружавшие ослепительно сверкавшую от угасающего солнца лагуну, были покрыты зарослями мирта и высоким вереском, кое-где среди них виднелись стрелы кипарисов, а гряды невысоких скал с зубчатыми гребнями и островков, будто высунувшихся из воды, были абсолютно обнажены, будто все там выжгло солнце.

Но не это привлекло меня больше всего.

Здесь, на этом волшебном холме, называемом Палеокастрица, земля под оливковыми деревьями была устлана красными и малиновыми цветками цикламенов, которые росли тут так густо и пышно, что холм казался объятым пламенем. Нигде, хоть мы ехали довольно долго, я не встретила такого восхитительного сочетания буйства зелени с алыми и огненными цветами.

— Мы остановимся здесь, — сказала я, возвратившись.

— Но как? — спросил Александр. — Где?

— В монастыре.

— Это мужской монастырь, моя дорогая. Православный, даже не католический. Поэтому я сомневаюсь, чтобы они приняли нас. Среди нас две женщины — вы и Эжени.

— Да, две, но каждая из нас имеет законный статус. Мы же не какие-нибудь любовники, мы супруги. Может быть, у них есть что-то вроде домика для гостей… Религия обязывает их помогать людям.

— Сюзанна, мне очень жаль, но вряд ли религия обязывает их дать нам приют больше чем на одну ночь. А мы ведь собираемся задержаться здесь подольше, как я понимаю.

— Ну давайте хотя бы попытаемся! — взмолилась я, сраженная этими аргументами, но отнюдь не потеряв желания поселиться именно здесь. — Эта… эта Палеокастрица стоит того, чтобы попытаться! Разве я не права?

Местность, облюбованная мною, действительно могла очаровать всякого. Едва заметно улыбаясь, Александр пустил свою лошадь шагом.

— Ну так и быть. Тем более, что наше путешествие проходит под девизом: делать так, как хочет госпожа дю Шатлэ.

По крутой каменистой дороге мы поднимались на утес, на самой вершине которого белел православный мужской монастырь, носящий название Платитера. Нас заметили, похоже, раньше, чем мы предполагали, ибо, когда мы подъехали, окованная железом дверь уже была распахнута, и нас встречал монах-привратник — пожилой, бородатый, в абсолютно черной одежде и черной шапочке.

Мы приветствовали его как можно вежливее.

— Херете, — певуче отвечал нам монах. — Херете кирие…

— Что он говорит? — спросила я у проводника.

— Он говорит «будьте счастливы».

Такое приветствие позволяло надеяться на многое. Переговоры взял на себя Александр. Монах согласился пропустить его к настоятелю Платитеры, но настаивал, чтобы женщины, то есть я и Эжени, остались вне стен монастыря. Вздыхая, я смотрела, как привратник уводит Александра под своды белоснежной, похожей на игрушечную, галереи, и надеялась, что мой муж будет достаточно настойчив при разговоре с главой Платитеры.

Александр вернулся через полчаса, и, пока он шел к нам, по его лицу нельзя было сказать ничего определенного.

— Ну? — спросила я напряженно.

— Вы выиграли, моя дорогая! Поздравляю вас!

Настоятель монастыря согласился поселить нас внизу, в своеобразном домике для гостей, о существовании которого я догадывалась, и, разумеется, взял за это с Александра деньги. Но за счастливые дни, проведенные рядом с мужем, я пришла в такое расположение духа, что последнее обстоятельство меня уже не интересовало.

Монах-привратник повел нас вниз, чтобы показать дом.

Там, внизу, был заливчик, отделенный от моря песчаной дюной, а над заливчиком, среди серебристых олив, стоял домик — такой же белоснежный, как и монастырь, и под такой же алой крышей. Перед ним был садик, весь заросший дикими цветами, а над садиком густой и плотной тенью возвышалась огромная магнолия с темно-изумрудной листвой, вся усыпанная душистыми розовыми цветами. Крошечная веранда была так увита виноградом, что за ее окнами царили зеленые сумерки.

— Боже, — проговорила я. — Но ведь это прекрасно!

И я вдруг впервые поняла, что это именно то место, ради которого мы и предприняли наше путешествие.

4

Море было спокойное, теплое и темное, как черный бархат, ни малейшая рябь не тревожила его гладкой поверхности. Далеко на горизонте легким красноватым заревом мерцало побережье Албании. Постепенно, минута за минутой, зарево растекалось по небу и сгущалось. Пока мир темнел, все ярче разгорались трепетные звезды, и вдруг над зубчатой стеной гор взошла луна: вначале кроваво-красная, она понемногу желтела и, наконец, поднявшись выше, стала серебряной и весь мир обратила в морозное серебро с угольно-черными тенями. От луны по темному морю пробежала прямая огненная дорожка.

— Вот и ночь, — прошептала я. — Наша первая ночь на Корфу.

— Никогда я не видел вас такой радостной. Это Корфу вам так понравился?

— И Корфу, и то, что вы со мной… Послушайте, а вам самому здесь нравится?

— Я счастлив здесь, дорогая.

— И я. Здесь, по-моему, просто неизбежно быть счастливым.

Мы переглянулись. Он все так же обнимал меня за плечи, как и прежде, когда мы молчаливо и зачарованно наблюдали закат.

— Как было бы хорошо, — прошептала я, — если б такая жизнь продолжалась вечно.

— Милая моя, в Белых Липах вам тоже будет хорошо. Вы же полюбили их, я знаю. Бретань, может быть, не Корфу, но там тоже неплохо. Даже, пожалуй, в чем-то лучше, чем здесь. Бретань — это наш край. Ну, вспомните!

— Нет, — сказала я. — Нет, Александр, я не о том.

Он молчал, внимательно глядя на меня.

— Я не о Корфу. Я имела в виду, что… что, когда мы вернемся домой, праздник закончится. Я же знаю, что вы мой лишь до поры до времени. Наступит час, и вы займетесь своими делами. Снова начнутся эти бесконечные таинственные поездки, шуанские засады, роялистские заговоры. Снова приедет тот увалень Кадудаль и заберет вас. И вы не сможете не поехать… А я ведь уже на та, Александр, я уже не безразлична к вам, и мне будет больно, когда вы уедете.

Он молчал, и я, втайне надеявшаяся, что он рассеет мои опасения, поняла, что мои надежды разбиты вдребезги.

— Ведь вы уедете, правда? — тревожно спросила я.

— Да. — Он повернул меня к себе, погладил щеку. — Я уеду. Вы же знаете, я там нужен. Нас так мало осталось.

— Мало! А разве таких, как я, — много?! Так много, что меня можно бросить?

— У меня и в мыслях нет вас бросать, carissima.

По краткости его ответа и по его нежеланию что-либо горячо опровергать я поняла, что мы коснулись вопроса, на который я никак повлиять не в силах.

— В сущности, я была готова к этому, с самого начала готова, — произнесла я упавшим голосом. — И все-таки, почему вы это делаете? Почему не хотите жить мирно? Сейчас Республика дает нам на это шанс. Она вернула вам деньги, имущество. Почему бы не примириться? Вот я, например, я очень многое потеряла, у меня убили отца, меня держали в тюрьме, чуть не казнили, и все-таки все, чего я хочу, — это не мести, а покоя!

Александр снова молчал. Тогда я продолжила более запальчиво:

— Так почему же вы, у которого Республика отняла гораздо меньше, не желаете успокоиться? Вы ведь отлично знаете, какому риску подвергаете и себя, и меня, и нашего будущего ребенка, если он появится, — нам всем не поздоровится, если вас схватят! Так почему же вы это делаете, я вас спрашиваю? Почему?

— Сюзанна, я пока еще ничего не делаю. Опомнитесь. Не драматизируйте все так. Мы пока на Корфу, и нас пока ничто не разлучает…

— Вы думаете, я не размышляю о будущем? Одна мысль о том, чем вы станете заниматься, отравляет мне все настоящее.

— Я могу понять вас. Но разве не говорил я вам, что сделаю больно кому угодно, только не вам?

Я мрачно молчала.

— Почему я этим занимаюсь? Во-первых, потому, что связан с белым делом множеством уз — происхождением, всей прошлой жизнью: собственными симпатиями и, кроме того, присягой. Я еще при выпуске из военной академии клялся в верности королю Людовику XVI. Король погиб, не освободив меня от присяги, да я и не хотел бы этого. Для меня существует лишь один путь, по которому я могу пойти, не теряя чести, — служить преемнику короля. Теперь это Людовик XVIII… Вы понимаете?

— А какова вторая причина? — хмуро спросила я.

— Вторая причина проста: я мужчина, Сюзанна. Я женился, создал семью, я должен защищать ее. Если я последую вашему совету и стану мирно разводить, к примеру, овец на наших фермах, это будет подобно прятанию головы в песок. Нынешнему правительству ненавистна сама суть нашего сословия, и эта ненависть ничуть не зависит от того, как я себя веду по отношению к Директории: подчиняюсь ей или являюсь мятежником. По самой своей природе она преследовала и будет преследовать таких, как я. Нынешнее спокойствие обманчиво. Нам еще преподнесут немало подарков в виде лишений и всяческих поражений в правах. Нас, может быть, объявят вне закона… Вот почему я должен взяться за оружие.

— Но вы же видите, что обречены на поражение. Что могут поделать все эти вандейские и шуанские мятежи с Республикой? Они просто неприятно щекочут Директорию, доставляют мелкие укусы, и все. А платой за эту игру на нервах республиканцев являются эшафоты, гильотины и каторга! Ну разве это не видно? С кем вы воюете? С колоссом, который крушит сейчас даже Италию! Ему от этого ничуть не плохо, только нам. Все уже кончено. Старый порядок не вернется, неужели вы не видите?

Он некоторое время молчал, отвернувшись от меня и глядя на море. Сумерки сгустились так, что я не могла видеть его лица и понять, что он чувствует.

— Сюзанна, — сказал он наконец, — мне неизвестны намерения Господа Бога относительно династии Бурбонов, аристократии и нас с вами. Но я знаю, что на меня возложено уже самим фактом моего рождения. Я не фанатик, но я люблю тех дю Шатлэ, что до меня были герцогами и пэрами Франции, — и даже только ради них я должен буду сохранить свое достоинство, пусть даже меня закуют в кандалы и бросят в тюрьму. Один из моих предков воевал с королем Франциском при Павии — так вот, мне нравится их девиз: «Все потеряно, кроме чести!» Этому девизу я хочу последовать.

Он говорил неторопливо, но горячо и убежденно; я была, пожалуй, не в силах поколебать ни одного из его убеждений. Но ведь все это были слова, внешне красивые, гордые и притягательные, а на деле они означали вот что: продолжение борьбы и, как следствие этого, абсолютно неизбежное следствие — арест, суд, расстрел, конфискацию, нищету всей семьи…

— Ах нет, — проговорила я в отчаянье, — я, наверное, плохая патриотка белого дела, но я и не хочу быть хорошей. Я роялистка, но больше ни капли своей крови не пожертвую Людовику XVIII. Я буду рада, если он вернется, но ничего не стану делать для этого…

— От вас никто этого и не требует, дорогая. Я так люблю вас. Вы бы, пожалуй, напугали меня, если бы вдруг собрались воевать вместе со мной.

Как я ни злилась, но не могла сдержать улыбку, услышав такое.

— Ну, я еще и вас постараюсь отвратить от ваших замыслов…

— Вы любите меня, Сюзанна?

— Да. Люблю.

— Зачем же вам в таком случае превращать меня в подлеца?

Ну вот, снова громкая фраза. Этот спор был бесконечен. Он был мужчиной и смотрел на жизнь с позиции каких-то абстрактных категорий, сильно окрашенных агрессивностью, и хотел, чтобы я приняла их, — приняла то, что несет слезы и горе мне и моим детям. А я была слишком женщиной, могла понять лишь то, что несет счастье, — любовь, улыбки, радость. Тут, пожалуй, мы не способны были услышать друг друга. Но я все же не могла не видеть, что моя позиция спокойствия и непротивления — это более человеколюбивая, более христианская, что ли, позиция.

А вдруг у нас будут сыновья? Он и их сделает такими же солдатами? Ну нет, я не хочу рожать пушечное мясо!

Но он вдруг обнял меня сзади, коснулся губами моего уха и тихо произнес:

— Посмотрите вокруг, радость моя. Подумайте, как я люблю вас. Подумайте, стоит ли тратить столько времени на то, что случится не сегодня и не завтра. Вспомните, что мы на Корфу, а Корфу — это остров любви… Так за что ж мы так наказываем друг друга и только зря сотрясаем воздух?

Он был прав… И мысль о том, что мы, вместо того чтобы наслаждаться друг другом, лишь без конца спорим, мгновенно заставила меня забыть обо всем, что хоть немного отдаляло меня от Александра.

5

— Может, мы искупаемся? — предложила я вдруг. — Такая восхитительная ночь…

Александр усмехнулся.

— М-да, предложение своевременное… Я как раз хотел сказать то же самое.

— Значит, мы?..

Я не договорила, быстро оглядевшись вокруг. Тишина окутала Палеокастрицу ватным облаком, слышен был только затихающий шепот цикад среди олив. Потом, полагая, что излишняя скромность, вовсе неуместная в данный момент, лишит меня значительной доли физических радостей, я решительно развязала пояс. Юбка легко скользнула к моим ногам и, переступив через нее, я, ступая босыми ногами по мягкому белому песку, пошла к морю. Уже у самой воды я расстегнула корсаж и, сбросив его, вошла в воду.

Вошла по колено, совершенно обнаженная, сознавая, как падает на меня лунный свет и как нежно золотит мою кожу и волосы, струящиеся вдоль спины… Я не чувствовала какого-то ложного стыда или скованности. Я уже хорошо знала, как нравлюсь своему мужу, как любит он мое тело — ему так нравилось ласкать меня, любоваться мною… Именно благодаря ему я была так уверена в своей красоте и привлекательности. Благодаря ему я могла по достоинству оценить сейчас, каким сокровищем наградил меня Бог: стройными длинными ногами, округлыми бедрами, нежной полной грудью — словом, соразмерностью и прелестью всего тела, гибкостью и изяществом… Почему бы не гордиться тем, что имеешь, почему бы не давать этому наслаждаться, почему бы не дарить наслаждение другим, коль уж имеешь такую возможность?

Вода была теплая, как парное молоко. Фосфоресценция словно пронизывала ее огнем, и, когда я нырнула, мне показалось, что я погружаюсь в холодный расплав сверкающего света. Я откинулась на спину и поплыла, наслаждаясь блаженной прохладой. Тут-то меня и настиг Александр.

Он появился совершенно неожиданно и потянул меня вниз. Я ушла под воду, не успев, как намеревалась, возмущенно запротестовать. Когда я вынырнула, он был рядом и встретил меня смехом.

— Да разве можно так, без предупреж…

— Ну, я же рядом, моя дорогая.

Не давая больше мне говорить, он нашел меня под водой, обхватил рукой за талию, легко притянул к себе, тем более что я не очень-то и сопротивлялась.

— Поплыли?

— Куда?

Он кивком головы указал на восток.

— Туда, к дюне.

— Но это же далеко.

— Зато там мы еще не были. Это же наши владения, не так ли? Мы просто обязаны их посмотреть.

— Вы поможете мне?

— Ну что за вопрос…

Я, впрочем, уже успела подумать, что мне вряд ли понадобится прямая поддержка: когда Александр рядом, я живо набираюсь мужества и со мной по силе духа никто не сравнится… Но он все-таки, ловко управляя мною в воде, заставил меня откинуться на спину и сам плыл рядом, поддерживая меня так, что мне самой почти ничего не надо было делать.

— Вам хорошо? — осведомился он улыбаясь.

— Еще бы! Я чувствую себя прямо королевой.

— Именно этого я и добивался.

За полосой песка поднималась большая, покрытая лилиями дюна — она была похожа на белое покрывало. Песчаные лилии испускали тяжелый, пряный запах — очищенный аромат леса, теплое благоухание, заставившее нас глубоко вдыхать воздух и задерживать его в груди.

— Здесь есть гроты, — произнес Александр.

Все так же поддерживая меня, он заглянул в глубь темной пещеры, где плескались волны.

— Ну, как вам здесь нравится?

Вода здесь доходила мне до пояса, и я довольно твердо ощущала ногами дно. Переводя дыхание, я оперлась спиной на гранитную стену и попыталась отжать волосы. Он поступил так же и прислонился к стене грота напротив меня; чувствуя волнующий холодок в груди, я смотрела на него, пытаясь увидеть его лицо, но темнота не позволяла этого сделать, и я заметила лишь, как белоснежно сверкнули его зубы в улыбке. Потом луна выплыла из-за туч, и мрак в гроте был слегка разбавлен лунными отблесками.

— Надеюсь, там, на берегу, никто не утащит нашу одежду, — прошептала я, улыбаясь.

Не отвечая ни слова, он притянул меня к себе — я сразу, едва приникнув к нему, своим бедром ощутила, что он возбужден. Александр так жадно прильнул к моему рту, будто был разлучен со мной по меньшей мере полгода; отвечая ему, пытаясь смягчить этот алчный поцелуй, вернуть ему нежность и неторопливость, я почувствовала необычный свежий вкус его губ — словно вкус моря…

— Чувствуете, как пахнут лилии? — хрипло прошептал он, на миг отстранившись.

Я лишь кивнула, обвивая руками его шею, и теперь уже сама искала губами его рот. Меня охватило желание — и желание отдаться, и желание подарить ему как можно большее наслаждение. Я стала сама целовать его, ласково касаясь горячими губами его щек, губ, висков, шеи — так нежно, страстно и любяще, как только могла. Я уже стала замечать, что с этим мужчиной мне не так много нужно для возбуждения — достаточно самой ласкать его, чтобы почувствовать прилив страсти, ласкать так, как, например, сейчас, ощущая своими губами, ладонями, кончиками пальцев, как теплеет его кожа, слушая мною рожденные и мною исторгнутые хриплые возгласы и прерывистое дыхание и зная, что это тело под моими руками становится близко к кипению.

Я так была занята и поглощена своим делом, что едва не упала ему на грудь, когда рука Александра отыскала меня под водой, мягко скользнула под моими ногами. Большой его палец начал двигаться взад и вперед, так что я задрожала и перестала что-либо соображать.

— Поласкай меня, carissima. Пожалуйста! Так, как я ласкаю тебя…

Меня ошеломило само слово «пожалуйста». Почему он просит? Разве я не думаю только о том, чтобы сделать ему приятное? Чуть помедлив, я нашла его рукой и поступила так, как он просил: мои пальцы сомкнулись вокруг его восставшей плоти — сначала немного робко, уж слишком внушительным казалось это гордо вздыбленное оружие вот так, при непосредственном осязании, — потом, полные уважения и нежности к этому мужскому средоточию, его воплощенной страсти, мои пальцы задвигались вниз-вверх, сжимались и разжимались, расточая ласки, и его рука, скользившая к основанию моей шеи, судорожно сжала мое плечо. Я действовала, будто ведомая инстинктом, впервые в жизни до конца осознав, что значит не только брать, но и давать, видеть и чувствовать, как бурно действуют мои прикосновения, — это возбуждало сильнее, чем обычно, и поглощало тебя почти целиком.

Словно во сне, услышала я его прерывистое дыхание и яростный шепот. Он почти грубо притянул меня к себе, расплющив мои груди о свой могучий торс: нетерпеливые пальцы завершили подготовку, и он насадил меня на себя.

Вода всколыхнулась в гроте от резкого движения наших тел. Мои мышцы напряглись, стиснув его плоть, стали сжиматься и расслабляться в такт моим движениям, пока еще я двигалась сама, но, казалось, уже через несколько секунд он перестал владеть собой — подавшись вперед, он начал вонзаться в меня с такой свирепой силой, будто не я, а он лежал сверху, и вскоре его рывки так убыстрились, что я буквально билась о его грудь с тихими стонами, но потом каким-то чудом поймала его ритм, оказалась внутри, а не вне происходящего и, почувствовав его содрогание, я и сама обессилела, со стоном припала к нему, почувствовав на губах соленый вкус его смуглой кожи.

Потом я шлепала по мелководью вдоль мыса, сложенного из волнистых золотых и красных пород. Плавные изгибы дюны вдоль моря были усыпаны песчанными лилиями, и я опустилась на землю среди цветов, благодаря которым жемчужный песок казался издали сверкающим белизной.

— Видите, и здесь роялистские отличия, — прошептала я, когда подошел Александр.

Он молчал, покусывая соломинку и зачарованно глядя на меня.

Мы были абсолютно обнаженные и сейчас, вероятно, представляли собой любопытную пару. Словно двое дикарей, в естественных условиях, о которых так мечтал Жан Жак Руссо. Да еще этот лунный свет, золотивший песок… Я откинула назад влажные волосы, подумав, что есть во всем происходящем что-то возбуждающе языческое…

Александр потянулся ко мне, в его руках был цветок — белая лилия в окружении пучка изумрудных листьев. Погладив мою щеку, он осторожно вставил стебель лилии мне в волосы. Потом — с другой стороны, у правого виска.

— Видел бы нас кто-то, — прошептала я.

— Они бы приняли вас за русалку.

— Почему?

— А кто еще может в майскую полночь сидеть на песчаном берегу у самого моря, с лилиями в золотистых волосах… Только русалка или наяда.

Я вздохнула, чувствуя глубокое умиротворение в душе. Я пыталась не вспоминать тот спор, с которого мы начали нынешнюю ночь, и не думать о том, что мы так ничего и не выяснили. Каждый остался при своем. Но, если отбросить это, мы с Александром уже, похоже, не существуем по отдельности — у нас есть общее «мы», мы создали его, мы даже дышим в унисон…

В этом было что-то необычное. У меня было убеждение, возникшее, вероятно, в подсознании благодаря отношениям с графом д’Артуа, что восхищение друг другом и свежесть чувств не сохраняются вечно: проходит несколько месяцев, год, люди хорошо узнают друг друга, притираются, и по мере этого знакомства куда-то исчезает новизна, необычность… Кажется, будто ты слишком хорошо знаешь этого человека, так хорошо, что он становится тебе уже не так интересен, как поначалу, а то и вовсе скучен, да и близость с ним, прежде такая волнующая, кажется теперь пресной до того, что наступает момент, когда ты сам удивляешься: что ты такого в нем нашел? Сейчас все было иначе.

Два с половиной месяца мы провели с Александром наедине друг с другом, мы были близки настолько, что в другом случае это означало бы год знакомства. И все-таки ничто из наших отношений не исчезало. Даже когда я отдавалась ему, это никогда не было обычно, никогда не повторялось. Ну, когда, например, Александр, проведший со мной столько ночей, овладевал мною в гроте. Сегодня это было впервые, совсем по-новому. А сейчас, среди душистых белых лилий…

— Прохладно, — прошептала я, слегка поеживаясь.

Он медленно откинул меня назад, на спину, лег рядом, склонившись надо мной и обнимая меня так, словно хотел защитить от холода. Его горячие губы коснулись моего уха, и я, словно в заколдованном сне, услышала голос Александра — такой хриплый и мягкий… Он говорил что-то. Стихи… Его голос, словно музыка, укачивал меня, уносил в волшебные дали.

— Люблю я длинных глаз твоих зеленый пламень.

И прелесть сладкую, что так теперь горька…

— Но у меня не зеленые глаза, — прошептала я.

— Знаю. Черные. Но ведь вы сегодня русалка. Не так ли?

Что я могла ответить? Слабо улыбаясь, я ответила утвердительно, легким движением век.

Александр целовал мои губы. Я с необыкновенным наслаждением чувствовала его руки, теплую тяжесть его тела на мне, ощущала ласковую руку, раздвигающую мои бедра, и когда он вошел в меня, я содрогнулась от блаженства. И долго еще потом, когда уже все кончилось, у меня внутри все продолжало вибрировать, спазм следовал за спазмом, как запоздалые толчки после землетрясения.

Когда мы поплыли назад, море согрело нас еще лучше, чем объятия. Вода была теплая-теплая… И все такая же мерцающая, фосфоресцирующая. Мы вышли на берег все в огненных струях.

— Как вы думаете, видел нас кто-нибудь? — спросила я.

— А кто мог видеть? Здесь никого нет.

— Ну, может быть, рыбак. Или монах какой-нибудь из Платитеры.

Насмешливо улыбаясь, Александр произнес, ласково вытирая полотенцем мои волосы:

— Монах — возможно. Не завидую я этим монахам. У них только и счастья, что подглядывать да делать это самим с собой.

Он расстелил полотенце на песке и, подхватив меня на руки, уложил лицом вниз.

— Что вы намерены делать? — спросила я, наслаждаясь и забавляясь всем происходящим.

— Сейчас увидите.

Сильные, чуть шершавые ладони с нежностью погладили мой затылок, напористо заскользили вниз по спине, потом вернулись, помассировали плечи. Ясно, он делает мне массаж. Я что-то невнятно промурлыкала, сожалея, что сейчас у него нет под руками масла, хотя бы орехового, но все равно чувствуя себя на вершине блаженства.

Но его пальцы, похоже, становились все коварнее, лаская мою кожу, так что я уже не могла полностью расслабиться, особенно когда его рука скользнула вниз, до изгиба бедер. Я слегка напряглась, ощутив чувственную дрожь, побежавшую по спине, и тогда он обратился к пяткам, пощекотал их одну за другой так, что мне стоило труда все это выдержать.

Но вот рука Александра вернулась к моим коленям — забравшись между ними, он прошелся до самой возвышенности ягодиц.

— Какая же у тебя кожа — прямо как шелк…

Его руки ринулись вверх, нашли и слегка сжали мои напрягшиеся груди.

— А вот это уже не массаж, — пробормотала я, испытывая легкий трепет, пробегавший под кожей.

Смеясь, он перевернул меня на спину, наклонившись, легко разместился между моими ногами.

— Ты расслабилась?

— Нет. Ты не умеешь делать массаж. Да и зачем сейчас расслабляться…

Я сама погладила его плечи, ощущая, как под моими ладонями напрягаются крепкие мускулы. Я наслаждалась и этим ощущением, и тем, что видела, как отличается моя золотистая кожа от его — смуглой, прокаленной солнцем, казавшейся теперь почти черной…

Он наклонился ближе, его язык медленно, влажно и горячо обошел по кругу розовый сосок моей правой груди, и снова, и снова, теперь уже быстрее… Другая рука, обвив мою голову, легла на мою левую грудь, крепко сжала, словно пытаясь вобрать в ладонь, — и все это так нежно и возбуждающе, что я ощущала, как кровь приливает к груди и делает ее полнее. Я невольно сделала нетерпеливое движение бедрами, и его палец сразу оказался там, внизу, скользнул вверх по узкой податливой горячей дорожке.

Потом он сильными неистовыми толчками погружался в благодарную и давно уже тосковавшую по нему горячую глубину моего лона, толкал так сильно, что я сначала вскрикнула, потом застонала, а потом закричала — и от сильного напора вхождения, и от первых конвульсий удовольствия, которые нынче были так сильны, что я буквально билась под ним, и он едва меня удерживал.

Разгоряченные, взмокшие, уставшие, мы словно провалились в глубокий сон. Он прижал меня к себе жестом собственника, и я уснула, ощущая его теплую руку у себя на талии. Нас даже как-то не заботило, что мы уснули прямо на пляже, полуобнаженные, прикрытые лишь полотенцем, обнявшиеся любовники. Впрочем, Корфу — это же был немного дикий остров, и мы могли, пребывая здесь, слегка забыть о том, о чем никогда бы не забыли в иных краях.

Проснулись мы, похоже, так же, как и уснули, — почти одновременно. Открыв глаза, я сразу ощутила, что он тоже не спит. Ночь подходила к концу.

Мы оба молча наблюдали, прижимаясь друг к другу, как исчезают с моря слабые серебряные блики и тают сумерки. После бледной, прозрачной зари в небо, будто гигантский кокон, поднималось закутанное в дымку солнце и обрызгивало остров тонкой золотой пылью.

Небо начинало сиять ясной, нежной голубизной, а на холмах мы видели темные стрелы кипарисов, качающихся под легким ветерком.

Александр нежно поцеловал меня.

— Есть у вас какие-нибудь желания, cara?

— А высказывать можно любые? — спросила я лукаво.

— Любые. Даже можете пожелать звезду с неба — я подарю ее вам…

Уткнувшись подбородком в скрещенные локти, я призадумалась. Желание! Это был трудный вопрос. Какое можно иметь желание, когда все, похоже, исполнилось? Но вдруг я вспомнила кое-что, и меня осенило.

— Клубника, — проговорила я с восхищением. — Я бы все сейчас отдала за горсть свежей клубники! Наверное, ее нетрудно достать — мы скажем монахам, и они, может быть…

— Ну что ж, подождите меня в таком случае.

Крайне удивив меня, Александр вдруг вскочил, набросил на себя рубашку и, как был, с полотенцем, обвязанным вокруг бедер, зашагал прочь.

— Куда это вы? — окликнула я, недоумевая.

— Лежите спокойно, ждите меня и не смейте никуда уходить.

— Но как же вы можете уйти в таком ви…

Прежде чем я успела договорить, он исчез среди олив.

Вздыхая и все-таки не понимая, куда это он отправился и какой из этого будет толк, я походила по берегу, собрала свою разбросанную одежду и не спеша оделась. Все-таки, как-никак, наступил рассвет. Палеокастрица — это пустынное место, и до монастыря от пляжа было довольно далеко, но я все же побаивалась, что какой-нибудь добродетельный монах увидит нас, донесет настоятелю, а последний, разумеется, возмутится нашим поведением и выставит нас из дома. А этого мне вовсе не хотелось.

Солнце понемногу поднималось, и по волнам от его лучей стлалась огненная дорожка. День обещал быть ужасно жарким… Я подумала было, что пора идти завтракать, но вспомнила, что муж попросил меня ждать, и не двинулась с места.

Прошло немного времени, Александр не появлялся. Не выдержав, я снова прилегла на полотенце, свернулась калачиком, подложила ладонь под щеку. Утреннее солнце было так приятно, так ласково… прижимая к губам лилию, сорванную Александром на дюне, и вдыхая ее аромат, я задремала.

— О-ля-ля! Так-то вы меня дожидаетесь?!

Я испуганно сорвалась с места, встревоженная этим громким неожиданным возгласом, но тут же услышала смех Александра и пришла в себя. Прежде чем увидеть мужа, я увидела прямо перед собой желтое большое блюдо, полное клубники.

Что это были за ягоды!.. Крупные, сочные, упругие, одна в одну, даже на вид такие сладкие и аппетитные. Невыносимо соблазнительный аромат дразняще щекотал мне ноздри. Гора свежей сладкой клубники, алые ягоды, чуть сбрызнутые утренней росой…

— Разве вы не знаете, что спать на солнце вредно? — улыбаясь, спросил Александр, опускаясь на колени рядом с моим лицом.

— Александр… но… но как же это? Я ведь вовсе не имела в виду…

— Что? Вам не нравится?

— Я без ума от радости! Я и вас обожаю… и эти ягоды… Но все-таки, любимый, не надо так буквально понимать мои желания. Не следует так меня баловать…

Вместо ответа он взял одну ягоду за зеленый хвостик и поднес к моим губам:

— Ну-ка, извольте открыть рот.

Не в силах не улыбаться, я открыла рот и губами взяла ягоду из рук Александра.

Никогда я еще не ела ничего более вкусного.

6

Как всегда, когда ты счастлив, время летит с непостижимой скоростью, — неделя на Корфу исчезла, как один день. Волшебная заря над Палеокастрицей сменялась не менее волшебным закатом, а промежутки между ними были так заполнены любовью, что в короткие мгновения перед сном мне оставалось лишь задуматься, как быстро пролетели еще одни сутки, и снова забыться.

Начинали мы свой день с завтрака в саду. В этот утренний час Палеокастрица была особенно очаровательна — прохладное сияющее небо еще не залилось пронзительной полуденной синевой, оттенок у него был светлый, молочно-опаловый… В такую рань нам еще не хотелось болтать, и только позже, уже за кофе, мы с Александром начинали тихо обсуждать, куда пойдем, что станем делать сегодня. Вот тут-то нам и помогала своими советами Афродита — старуха-корфиотка, которая по приказу настоятеля Платитеры занималась нашим хозяйством.

Ее седые волосы были аккуратно заплетены в косы и намотаны на пару отполированных коровьих рогов, да и вообще она была словно ожившей местной достопримечательностью. Ужасно коверкая слова, она умела немного говорить по-итальянски и с самого начала ошеломила нас своей общительностью. В те редкие часы, когда Александра почему-то не было со мной, Афродита пела мне красивые и печальные корфиотские песни и давала советы насчет супружеской жизни. Сразу как-то догадавшись о том, что я хотела бы иметь ребенка, она рассказала мне о всевозможных способах, позволяющих достичь этого поскорее, и, хотя я не очень-то в это верила, мне было интересно поговорить на эту тему.

Мы с Александром изучили все побережье, простиравшееся от Палеокастрицы на север и на юг, побывали во всех деревушках, раскинувшихся поблизости, во всех прохладных речных долинах, заросших кипарисами и миртом, и не пропустили, кажется, ни одного сельского торжества. Мы настолько приобщились к местной жизни, что даже научились кое-что говорить на местном наречии, — правда, у Александра это получалось лучше, чем у меня.

Должно быть, где-то на Корфу и была цивилизованная жизнь, где-то жили венецианцы, англичане, иностранные коммерсанты, — поскольку остров принадлежал Венеции, то и власть здесь, само собой, была венецианской. Но здесь, в Палеокастрице, мы не встречали никого, кроме корфиотских крестьян. Единственным иностранцем, с которым мы столкнулись, был турок, и произошло это при несколько необычных обстоятельствах.

В Лаконах, небольшой деревушке, в честь дня святого Спиридона — покровителя острова — был устроен праздник, и богатый шумящий рынок созвал к своим торговым рядам крестьян со всего севера Корфу. Заглядевшись на яркие праздничные наряды местных девушек, я загорелась желанием приобрести нечто подобное, хотя бы в качестве сувенира, и почувствовать, каково это — выглядеть корфиоткой. Александр не возражал, относясь к этому, вероятно, как к ребячеству. Костюм состоял из белой полотняной рубашки, яркой синей юбки, из-под которой непременно должны были выглядывать белые чулки, суконного передника, сшитого из алой, желтой, голубой ткани, бархатного корсажа, множества звенящих бус и невероятного головного убора, в котором сочетались цветы, яркие красные ленты и белая фата.

Для усиления впечатления Александр купил мне мула, и, восседая на этом животном, улыбаясь и звеня деревенскими украшениями, я возвращалась в Палеокастрицу. Мула вел под уздцы Александр.

Было что-то волнующее в этом изменении своего облика, в этой мистификации, — что-то волнующее, свежее и новое. Хотя Александр и говорил, что все местные девушки сплошь толстушки и поэтому я на них не похожа, полного сходства я и не хотела добиваться. Для меня главным было показать себя другой. Так, чтобы мой муж, любя только меня, узнавал во мне черты самых разных женщин…

По пути нам встретилась кавалькада всадников, возглавляемых богато одетым турком. На его белоснежной чалме сверкал алмаз в виде полумесяца. Всадники преградили нам дорогу, а сам турок уставился на меня с таким свирепым восхищением, что мне стало не по себе.

Хищно обнажив белые острые зубы в улыбке, он спросил что-то, обращаясь к Александру. Мой муж не отвечал — и потому что ничего не понял, и потому что не собирался говорить с человеком, сидящим на лошади. Тогда турок спешился и, видимо, теперь почувствовав больше уважения к Александру, подошел к нам.

— Я Мурад-бей, — сообщил он на ломаном итальянском. — Я из Стамбула. На Корфу я проездом. Ты итальянец, синьор?

— Да, — сказал Александр, не испытывая особого желания раскрывать свою национальность.

Я чувствовала легкую тревогу, созерцая все это, и вполне справедливо полагала, что нам не стоит завязывать никаких знакомств, но Мурад-бей вновь одарил меня восхищенным взглядом и сказал Александру такое, от чего я опешила:

— Какая у тебя красивая белокурая рабыня, итальянский синьор! На этом острове я еще не встречал белых девушек. Где ты ее купил — уж не на рынке ли в Лаконах?

Ни я, ни Александр подобного вопроса не ожидали, хотя, возможно, соседство женщины, наряженной в деревенский костюм, с мужчиной, одетым вполне по-европейски и имевшим надменный вид, и наталкивало на выводы, сделанные турком. Я пришла в себя первая.

— Да, благородный синьор, — пропела я по-итальянски, — мой господин купил меня именно там, и если ты поспешишь туда, то успеешь купить мою сестру, а она как две капли воды похожа на меня.

Можно было не сомневаться, что после улыбки, которой я одарила Мурада-бея, он еще долго провожал меня взглядом.

Мы долго потом не могли успокоиться, смеясь от души над тем, что случилось. Александр поддразнивал меня, говоря, что еще одно такое переодевание — и меня увезут в Константинополь, где я буду разъезжать на верблюдах и играть роль звезды гарема.

— Будем надеяться, — сказал он, посерьезнев, — что эта встреча не принесет нам никаких проблем.

— Что вы имеете в виду? — спросила я.

— Что турок, не найдя на рынке вашей сестры, не станет проявлять излишнего усердия, чтобы найти вас.

— Да нет, я не думаю, — сказала я. — Разве что он попросит вас меня продать. А иначе что он может сделать?

— Подумайте лучше, что могут сделать его янычары. Не хотелось бы, чтобы он выкинул какое-нибудь коленце.

Я тоже побаивалась этого, но верить в серьезность подобных опасений не хотела.

— Да нет же… Корфу — это не турецкая империя… И я не думаю, что он сможет нас отыскать. Здесь такое уединенное место.

Именно уединенность Палеокастрицы была причиной тому, что я так ее полюбила. Очень-очень редко сюда забредали козы, отбившиеся от стада, но никаких людей, кроме монахов, которые чаще сидели взаперти в Платитере, мы не встречали. Будто сама природа позаботилась и оградила нас от любопытных глаз. Ни одной ночи мы, пожалуй, не провели в доме и возвращались туда только под утро. Куда лучше были оливковые тихие рощи под теплым звездным небом.

В такую ночь я как-то рискнула использовать один из советов Афродиты, чем крайне удивила Александра.

— Зачем все это, я вас спрашиваю?

— Но это поза, наиболее вероятная для зачатия! — воскликнула я, решив не скрывать своих целей.

— По-моему, эта поза наиболее пригодна для того, чтобы начались судороги…

Я забыла о наставлениях Афродиты, как о слишком усложнявших происходящее, и Александр очень способствовал тому, чтобы я на некоторое время выбросила из головы мысли о ребенке, помня только о себе и сосредоточившись на собственных чувствах.

Со смехом и ласками он увлек меня под сень олив и овладел мною на земле среди ярко-розовых цветов цикламенов, чьи головки то и дело кланялись друг другу под дуновением легкого ветерка, — и последней мыслью, которую я тогда ясно осознала, было то, что нет другого такого занятия, как это, где излишняя изощренность только все портит.

7

Повесив на руку корзину, полную инжира, и еще ощущая во рту сладкий вкус этих спелых черных плодов с полопавшимися бочками, я медленно поднималась вверх по тропинке. Был знойный полдень, от жары стало трудно дышать. Я ушла из дому еще на рассвете, не разбудив Александра, — таким образом, сегодня я с мужем еще не виделась. Мне хотелось поскорее вернуться домой и рассказать, где я была и что видела, угостить его инжиром, которым меня щедро одарила одна пожилая крестьянка.

Я остановилась как вкопанная у чугунной калитки. Совсем рядом, в двух туазах от меня стоял тот самый встреченный нами турок, сияя алмазом на чалме. Это было так неожиданно, что я попятилась и, поднося руку ко лбу, едва не уронила корзину.

Улыбаясь в короткую бородку, с выражением восхищения на смуглом породистом лице, он сделал шаг ко мне.

— Как тебя зовут? — спросил он по-итальянски, окидывая меня жадным взглядом, — спросил ласково, снисходительно, как человек, занимающий куда более высокое положение, чем я.

Но сейчас у меня уже не было абсолютно никакого желания продолжать комедию и выдавать себя за рабыню. К тому же мне не нравилось, что он видит меня такой, какая я сейчас: в прозрачной рубашке из хлопка, влажной от пота и обрисовывающей груди, в легкой юбке и босоногой — по моему мнению, этот наряд мог дать ему слишком много пищи для ненужной игры воображения.

— Потрудитесь говорить мне «вы», — сказала я по-французски, отлично зная, что он не поймет, и захлопнула чугунную дверь прямо перед его лицом.

Теперь белая каменная ограда надежно ограждала меня от его посягательств, и я облегченно вздохнула.

Надо все же рассказать Александру о том, что этот турок оказался навязчивым и нашел нас… Наскоро переодевшись и приведя себя в порядок, я пошла на веранду, надеясь застать мужа там.

И тут передо мной как из-под земли вырос Гариб.

— Не ходите туда, госпожа, — произнес он тихим, едва слышным голосом.

Я застыла, не скрывая своего удивления.

— А что такое?

— У хозяина болит голова. Не надо его тревожить.

— Он сказал, Что не хочет видеть меня?

— Не сердитесь, госпожа. Когда такое начинается, он всегда мрачный и не хочет ни с кем говорить.

— Когда такое начинается? А что это значит — «такое»?

— Когда у него болит голова.

Я взглянула на индуса так, чтобы он ясно понял, что я считаю его объяснения недостаточными. Мне вспомнился случай, произошедший зимой в Белых Липах, когда Александр так грубо выгнал меня из каминного зала. Я как-то быстро забыла об этом, посчитала недоразумением, происшествием, вызванным исключительно дурным настроением моего мужа в тот момент. Но ситуация, похоже, повторилась.

— Гариб, скажи мне, — он действительно болен?

— Да, госпожа.

— Тогда нужен врач. Если господин герцог болен, ему нельзя вот так запираться. Ему нужна помощь доктора.

На лице Гариба отразилось искреннее отчаяние.

— Да нет же, госпожа! Нет! Хозяин сам знает, что делать. Это даже не болезнь… это все из-за того, что было в Индии…

— Ты можешь мне объяснить, что там было?

— Я могу… но захочет ли хозяин?

Я знала преданность индуса и по достоинству ценила ее. Он не стал бы так упорствовать, если бы речь шла о чем-то несерьезном.

— Гариб, — тихо спросила я, — как ты думаешь, я люблю герцога?

— Да, госпожа. Сейчас — да.

— Значит, пропусти меня. Позволь мне попытаться. Я не хочу, чтобы он оставался один. Даже когда болен.

Гариб, понурившись, отступил в сторону. Очень ясно ощущая холодок в груди, я приоткрыла дверь. Здесь, на веранде, царила приятная прохлада, так отличающаяся от полуденного зноя, который я только что испытала. И, как и тогда, в каминном зале, тут были сумерки, — зеленые сумерки от сплетающихся на окнах глухих зарослей винограда.

Слугги, уже хорошо знакомый со мной, теперь и ухом не повел.

— Что еще такое? — раздался ровный, холодный голос герцога.

Александр чуть повернул голову в мою сторону, и я поразилась — до чего каменным было его лицо. Его что-то мучило. И он никому не желал это показывать. Вот откуда такое ледяное выражение — оно для того, чтобы отпугнуть, оттолкнуть всех непрошеных гостей…

— Разве Гариб не сказал вам, сударыня, что я хочу побыть один?

«Сударыня»… Давным-давно я такого от него не слышала.

— Гариб мне все сказал.

— Так в чем же дело?

— Я хотела бы понять, что происходит. Я… я ведь не чужая вам. Я ваша жена.

— Если вы явились сообщить мне все эти ненужные сведения, то вы явились напрасно. Я никого не хочу видеть сейчас. Черт побери! Уж на это я имею право?!

Я промолчала, но уходить не спешила, хотя и видела, что это единственное, чего он сейчас желает.

— Александр… милый мой… я ведь не препираться пришла. Я хочу помочь вам. Дайте мне хотя бы один шанс!

— Не понимаю, о чем вы говорите.

— Я прошу вас доверять мне. Если вы страдаете, дайте мне возможность вам помочь. Не стоит так бояться показаться слабым. Я так люблю вас. Люблю независимо от того, хорошо вам или плохо…

Он резко повернулся ко мне. Как заострились черты его лица по сравнению со вчерашним вечером… А глаза — они кажутся сейчас просто черными.

— По-моему, — прорычал он, — даже сапожник имеет больше прав, чем я! Его не беспокоят, когда он того не желает! Я не хочу быть груб, сударыня, но как иначе мне заставить вас убраться и дать мне побыть одному хотя бы до вечера?!

Итак, шансов он мне не давал. Эти его слова будто отразили всякую возможность для продолжения разговора. Нет, в этот раз я не почувствовала себя униженной или оскорбленной, как тогда, в Белых Липах. Но мне было горько, меня угнетало ощущение непонимания того, что происходит с моим мужем. Его сейчас что-то мучило — это я видела. И он сам заставил меня стоять в стороне, безучастно выжидать, когда все это закончится!

— Хозяин прогнал вас? — шепотом спросил Гариб, когда я тихо прикрыла за собой дверь.

Я нерешительно взглянула на индуса. Мне все еще никак не удавалось принять решение. Что делать? Почему Александр так упорно не желает сблизиться?

— Гариб, расскажи мне, отчего все это происходит.

— А хозяину это понравится?

— Не знаю. Но ты должен рассказать.

— Это все в Индии началось, в плену у майсурского раджи, госпожа…

Гариб сказал, что время от времени, примерно раз в полгода герцог переживает приступы мучительной головной боли — приступы настолько жестокие, что никакие лекарства не могут помочь. Бывали случаи, когда он терял сознание или принимал морфий, чтобы забыться. В последние два года такого не происходило, но все равно это очень мучительно. Только Бог тут может помочь.

Во время кошмарного плена у майсурского раджи Типу Султана и Александра, и Поля Алэна мучили по-всякому, но особая пытка применялась только к Александру и дает о себе знать и сейчас. Это был изощренный восточный способ узнать правду: голову человека туго-натуго обвязывают мокрой веревкой, так чтобы даже иглу нельзя было просунуть, — по мере высыхания веревка сжимается, причиняя ужасные мучения. Многие от этого лишались рассудка, а с кем этого не происходило, тот все равно получал напоминание об этом на всю жизнь.

С расширенными от ужаса глазами я выслушала монотонный рассказ индуса.

— Да неужели никак нельзя помочь? Говорил ли господин герцог с врачами?

— Нет, госпожа. Хозяин ни с кем не говорил. Ему не нравится, когда кто-то знает об этом. Это только его тайна…

Целая волна чувств всколыхнулась у меня в душе — такое потрясение я испытала. Александр, мой дорогой и любимый муж, он был так горд, что даже страдать предпочитал в одиночестве. Лишь бы никто не догадался и не узнал об его слабости… Какую же тяжелую и ненужную ношу он на себя взвалил! Зачем все это? Я бы могла понять его желание не показывать своих уязвимых мест людям равнодушным и малознакомым, но не мне же… Я его жена. Я так люблю его! Он не смеет относить меня к их числу!

Мельком взглянув на Гариба, я снова отперла дверь. Сердце у меня сильно билось от любви и боли. Александр взял на себя обязанность всегда рядом со мной играть роль сильного, уверенного мужчины, защитника, твердой руки, и я благодарна ему за это. Но это не значит, что у меня нет желания и долга тоже иногда защитить его. Помочь ему. Стать такой же для него, каким он приказал себе быть для меня…

Легкими, неслышными шагами я приблизилась к креслу, бесшумно опустилась рядом с ним на колени, и мои губы едва слышно коснулись смуглой руки Александра, сжимавшей локотник.

Он открыл глаза, и я видела, как в них полыхнуло бешенство.

— Я не уйду, — произнесла я не громко, не настойчиво, не просяще, но так уверенно, что теперь уже у него не осталось выбора.

Сердце готово было вырваться у меня из груди. Я так хотела помочь ему, что, казалось, само это сильное, невыносимое желание должно было хотя немного облегчить его боль. Он закрыл глаза, видимо, смирившись с моим присутствием, но горькая складка в углах его рта осталась, и челюсти были сжаты.

И тогда моя рука — легкая, нежная, ласковая, а самое главное — прохладная, — осторожно коснулась его щеки и легла на его лоб. Я своей кожей ощутила, как горячо пульсирует кровь у него в висках… Он ничего не сказал, я услышала лишь вздох, сорвавшийся с его губ, и поняла, что ему помогло мое прикосновение.

Стена была сломана… От радости, охватившей меня, я и сама почувствовала головокружение. Дыхание у меня перехватило.

Какое счастье было осознать, что этот человек, такой сильный, надменный, недоступный, казалось бы, человеческим слабостям, нуждается в моей слабой помощи и мое легкое прикосновение уменьшает его боль.

Я была нужна ему. Осознав это, я была уверена, что пережила высшее чувство, какое только возможно между мужчиной и женщиной.

8

Турок, первая встреча с которым произошла так нелепо, в конце мая причинил нам уйму неприятностей и заставил нас отказаться от дальнейшего пребывания в Палеокастрице.

Солнце уже пряталось за стволами олив, когда я, выкупавшись, решила вернуться домой. Вода в заливчиках и вокруг коралловых рифов становилась густо-серой от вечерних теней. Отжав волосы, я перебросила полотенце через плечо, подобрала с песка свою сумку и стала медленно взбираться вверх по склону. И пить, и есть мне хотелось ужасно. Вслед за мной плелся полусонный Слугги — он всегда, когда я была одна, исполнял роль моего телохранителя.

Внезапно дог остановился и залаял. Я повернулась, чтобы одернуть его и успокоить, но в этот миг зашелестели кусты, и я увидела среди миртовых зарослей белый тюрбан Гариба. Прижимая палец к губам, он знаками подзывал меня к себе.

Я подошла.

— Какое счастье, госпожа, что вас не было в доме!

— А что случилось?

— Явился какой-то подлый человек и хочет забрать вас у хозяина.

— Турок! — Кровь прихлынула к моему лицу. — Конечно, это он! Он что, предлагал за меня деньги?

— Не знаю, госпожа. Но с ним его слуги, и у них есть сабли. Хозяин приказал мне увести вас.

Я услышала, как всхрапывают в чаще лошади, и поняла, что Гариб захватил их, чтобы нам легче было уйти.

— Разве положение так серьезно?

— Не знаю, госпожа. Хозяин приказал вам не возвращаться.

— А герцог? Как же он?

— Он с этим подлым человеком разберется и вернется к вам. Не беспокойтесь, госпожа. Самое главное — это вы. Поэтому хозяин и отослал меня от себя.

Все было слишком неожиданно, чтобы я могла что-то хорошо понять. Да и Гариб, как всегда, ничего не мог объяснить толком и знал только то, что ему приказано. Как ни неприятно было мне все происходящее, я все же сочла, что будет лучше, если я поступлю так, как хочет Александр.

— А куда ты меня повезешь? — спросила я, уже сидя в седле и босыми ногами погоняя лошадь.

— В Ипсос.

— Это далеко?

— В трех лье, госпожа. Хозяин приедет к вам, когда сможет.

Если дело оборачивалось так, можно было думать, что в симпатичный белый домик в Палеокастрице мы больше не вернемся. Невозможно описать ту злость и досаду, которую я испытывала. Мы пробыли на Корфу месяц, и я подозревала, что не так уж долго будем здесь оставаться… так нет же, опять что-то случилось, и мы не сможем провести последние дни на острове в Палеокастрице.

Похоже, забытье идет к концу, подумала я, направляя лошадь вслед за Гарибом. Я все-таки предпочла, чтобы это произошло не так резко. Блаженные дни на Корфу были просто раем, но нужно было ожидать, что скоро все кончится. Я мрачно подумала, что это, вероятно, именно тот момент.

В Ипсосе мы оказались через два часа и стали ждать герцога в местной кофейне. По причине мрачного настроения я стала пить вино, но вскоре заметила, что настроения это ничуть не улучшает. Глубокая ночь окутала Корфу. За окном сквозь узоры виноградных листьев проглядывал месяц и слышался странный, размеренный крик сов.

Гариб уже в десятый раз принялся уговаривать меня лечь спать, когда вернулся Александр.

Он привез с собой всю нашу свиту — Люка и Эжени. Вещей не было, но я о них и не беспокоилась, — главное из нашего багажа осталось с графом Альгаротти в замке. Бросившись к мужу, я только сейчас осознала, как мучилась все эти часы ожидания. Не произошло ли с ним что-то? Не было ли опасности? Не началась ли перестрелка?

Появление Александра, целого и невредимого, разрешило все эти вопросы, и словно гора свалилась с моих плеч.

— Вы отделались от этого негодяя?

— С трудом. Я пообещал продать вас.

— Вы шутите?

— Нет, я действительно пообещал. Я лишь попросил оставить вас мне еще на одну ночь. И он меня понял. Он крайне любезен, этот турок. Согласился прийти за вами завтра.

— Надеюсь, вы разыгрывали эту комедию лишь из тактических соображений?

— Да. Но еще и из любопытства.

— Не понимаю, что тут любопытного. Это крайне унизительно, вот и все. Вам следовало бы сказать, что я ваша жена и что я не продаюсь.

— Ну, дорогая, не смотрите на это так серьезно. То, что вы моя жена, вряд ли бы его остановило. Это отчасти и ваша вина.

— Моя?

— А кто улыбался так пленительно этому бею? Не я же.

Я исподлобья взглянула на Александра.

— Ну и… сколько же он предложил? На какой цене вы сошлись?

— А вас это интересует?

— Да… немного. Могу я узнать, как вы меня цените.

— Бей, моя дорогая, ценит вас крайне высоко. Он готов был приобрести вас на вес золота. У него даже есть такие весы.

Я испытывала странное чувство. Все случившееся было так унизительно и одновременно так… смешно. Да, именно смешно. И я только сейчас уловила, что Александр ужасно забавляется тем, что произошло. Я, обеспокоенная его отсутствием, слишком поздно это поняла.

— Мне даже становится жаль, — пробормотала я, — что мы уехали и я не смогу увидеть, какую гору золота за меня отвесят.

Улыбаясь, Александр налил себе вина.

— Да, пожалуй, об этом случае мы будем рассказывать даже нашим внукам.

— Значит… — проговорила я упавшим голосом, — значит, мы уже не вернемся в Палеокастрицу?

— Если бы мы вернулись, нам, вероятно, пришлось бы вести там слишком тяжелую жизнь, Сюзанна. Мы были бы вынуждены забаррикадироваться там, как в форте, в каждую дырку вставить дуло карабина и стрелять из трех ружей сразу.

— Что же мы будем делать?

— Придется вспомнить приглашение Этторе, Сюзанна. Вернемся в венецианский замок.

— И еще сделаем много такого, чего я бы не хотела делать… Мне придется каждый день заниматься туалетом, носить тяжелые платья, гулять под зонтиком. Я уже не смогу ходить босиком. И, конечно же, там не будет никакой возможности проводить целые ночи на пляже.

— Это наша обычная жизнь, дорогая. Скорее, то, как мы жили в Палеокастрице, было необычным.

— Ах, Александр, слишком… слишком неожиданно все закончилось! Слишком резко меня вернули к реальности!

Он обнял меня, заметив, как искренне я огорчена.

— Дорогая, это досадно. Очень досадно. Но мы же вместе — и в реальном мире, и в сказочном. Разве это не главное?

В ту ночь мы были уже в венецианском замке — мощной старой крепости, что темной громадой возвышалась над морем. Окна наших комнат выходили на море и на канал, отсекающий замок от острова. Сквозь ажурные решетки на окнах сияло залитое лунным светом море. Где-то внизу надрывались древесные лягушки. Свет лампы, словно водоворот, притягивал потоки насекомых. Это была, конечно, не Палеокастрица, но…

Но зато здесь, за мощными стенами, под охраной венецианской гвардии, нам нечего было бояться посягательств турка. Кроме того, мы с Александром по-прежнему были вместе, и я поняла, что именно это является главным, а Палеокастрица или замок — это, в сущности, только фон для наших отношений. Так что, где бы мы ни были, — на Корфу, в Италии или в Белых Липах, — главное это то, как мы относимся друг к другу.

К тому же, при желании, даже здесь, в венецианском замке, можно было отлично проводить время.

9

Проходили недели, и наступил день, когда Александр сказал мне — тактично и осторожно:

— Десятого июня отплывает во Францию «Роза Средиземноморья».

Внешне это была самая обычная фраза, но я сразу поняла, что за ней стоит, и опустила на стол чашку кофе, которую держала в руках.

— «Роза Средиземноморья»? Тот самый корабль, с которого мы сошли в Аяччо?

В Аяччо… Каким счастливым показалось мне то время — время, когда наше путешествие только начиналось.

— Это очень удобное судно, — произнес Александр. — Оно прямо идет во Францию. Нам не пришлось бы пересаживаться.

— Иными словами, — сказала я, собрав все мужество, — нам пора уезжать?

Он не ответил, мягко накрыв мою руку своей.

Я понимала, что он прав. Прошло почти четыре месяца с тех пор, как мы покинули Белые Липы, и вот уже больше пятидесяти дней мы не получали оттуда никаких известий. Мы были словно отрезаны от внешнего мира. Так долго продолжаться не могло. Мы были нужны там, в Бретани. Да я и сама уже соскучилась. Самое главное, чего мне не хватало на Корфу, — это моих детей. Особенно близняшек. Они такие маленькие… наверное, уже совсем забыли меня.

— Как мы поплывем? — спросила я, уже смирившись с неизбежностью.

— Через Мессинский пролив, Сардинию и Корсику.

— И сколько займет это времени?

— Вероятно, около месяца.

— Боже, как долго! Когда мы ехали в эту сторону, мне так не показалось.

— Тогда наш путь был разбит на отрезки. Мы делали много остановок, carissima.

Я тяжело вздохнула. Ну что было делать? Только покориться. В конце концов, еще месяц пути был впереди — я использую его для размышления. Сама не желая себе признаться, я немного побаивалась новой жизни, которая ожидала нас в Белых Липах, — жизни повседневной, будничной, заполненной хозяйственными хлопотами. Жизни обыденной и, возможно… скучной.

Среди экзотики, волшебной природы, моря и солнца наше чувство расцвело. Не завянет ли этот цветок любви, если его, лишить той сказочной среды, где он был взращен, и перенести под проливные дожди Бретани?

Когда 10 июня 1796 года «Роза Средиземноморья», рассекая темно-синие воды, вышла в открытое море и остров Корфу растворился в мерцающем жемчужном мареве, на меня навалилась черная тоска. Вода искрилась в лучах утреннего солнца, а я, вцепившись в руку Александра, едва удерживалась от желания разрыдаться.

1

Марсель встретил нас жарой и ароматом шиповника.

Этот город, такой южный и жаркий, был полон тепла, солнца и радости — жизнь здесь, казалось, била ключом. От лагуны Бер и Фосского залива до самого устья Роны Марсель был залит лучами июльского солнца, ослепительно сиявшего на шпилях старинных готических соборов. Похоже, что раны, нанесенные революцией, Марсель залечил или, по крайней мере, глубоко спрятал. Только, пожалуй, закрытые церкви да еще трехцветные знамена над всеми мало-мальски значительными зданиями напоминали о том, что всего три года назад здесь исправно работала гильотина, убивавшая сотни людей в день, по марсельским улицам текла кровь, а Рона несла в открытое море обезглавленные трупы.

Забыт был также декрет Конвента о том, что Марсель будет стерт с лица земли и само его имя исчезнет, замененное новым названием — Пор-де-ла-Монтань[10].

Марсель жил. Исчезли те, кто его переименовывал.

Мы бродили по тенистым дорожкам сада перед церковью Сен-Виктор, дожидаясь, когда все будет готово к отъезду. Эти заботы мы переложили на Гариба. Меня еще немного шатало после долгого морского путешествия, и Александр, разумеется, никак не мог меня оставить в таком состоянии.

Гораздо выше меня ростом, он занимался тем, что срывал с высоких веток, усыпанных ягодами, спелые темные вишни или черешни — это уж как попадется, — а я губами брала их из его рук. Бывало, он помогал мне оторвать ягоду от черешка. Делая это, он уверял, что я стала похожа на чертенка и до ушей перемазана вишневым соком, но занятия своего не прекращал.

Наступил момент, когда я выдохнула:

— Ну, все! Мне кажется, если я съем еще хоть одну, меня стошнит.

Смеясь, он достал платок и очень долго и нежно вытирал мне губы, перемежая свои действия с поцелуями. Потом обнял меня за талию и повел к беседке, увитой плющом.

— Я думаю, cara, — сказал он, — что я выражу и ваше мнение, если скажу: наконец-то мы во Франции.

Он был прав. Да, наконец-то… Только в Марселе я поняла, как истосковалась. И не только по Белым Липам и детям, что было само собой разумеющимся, но и по этой стране. Что с того, что нынешнее правительство нас, мягко говоря, недолюбливало. Я, может быть, впервые порадовалась, что никуда не уехала, что не эмигрировала. Конечно, то, что я оставалась во Франции в годы террора, принесло мне много горя, но эмигрантам я не завидовала. Нигде не бывает лучше, чем дома… даже на Корфу.

Подумав о Корфу, я вспомнила о том, что так огорчило меня утром. Проснувшись сегодня, я обнаружила, что все мои надежды на ребенка разбиты вдребезги. На Корфу этого не произошло. А я так мечтала об этом!

Не в силах не говорить об этом, я произнесла:

— Знаете, Александр, что сказал мне отец Ансельм, когда мы только-только уезжали в свадебное путешествие?

— Что?

— «Я уверен, мадам, что, когда вы вернетесь, вас будет уже трое».

— Вы снова об этом думаете?

Он раздраженно повернулся ко мне.

— Но как я могу не думать? Я так хочу этого!

— Чем больше вы будете ломать над этим голову, тем больше вероятность, что это не произойдет. Забудьте о том, что сказал вам отец Ансельм, не мучайте себя этим. Сколько раз еще повторять?

Я закусила губу, находя ход его мыслей не слишком правильным. Он сказал уже мягче:

— Когда-нибудь это непременно случится. Мы ведь еще молодожены, дорогая. Не стоит об этом задумываться. Еще не время.

Не время? Я, к сожалению, не разделяла его мнения. По крайней мере, у меня уже были некоторые основания для опасений. Пять месяцев мы жили как супруги. Причем наша супружеская жизнь не была тихой и размеренной — она была бурной, страстной, иначе говоря, и дня не проходило, чтобы мы не занимались этим. Так за чем же дело стало?

— Это придет само, — произнес Александр. — Мы молоды, и ни в одном из нас нет причин сомневаться. Дайте себе самой время, carissima. Вы обещаете?

— О, — прошептала я, — даже если я пообещаю, то, наверное, солгу. Мне слишком хочется этого.

С тех пор, как мы покинули Корфу, это стало для меня почти навязчивой идеей. Я даже чувствовала себя обязанной забеременеть. В конце концов, наша семья будет неполной, если у нас с Александром не появится общий ребенок. Вполне возможно, он любит моих девочек… но они все-таки не его, и они — девочки, а роду дю Шатлэ нужен сын. Я была уверена, что, если не Александр, то Анна Элоиза и старый герцог ждут от меня этого. Можно не сомневаться, что Анна Элоиза, когда мы вернемся, именно это поставит мне в упрек.

— Ничего, — произнес Александр. — Когда мы вернемся, у вас появится масса других забот, и вы просто не сможете об этом помнить.

Да, скоро, очень скоро мы окажемся в Белых Липах. Я увижу Жана, Веронику, Изабеллу… А сколько вопросов задаст мне Маргарита — только успевай отвечать…

Но сначала нас ждал Париж, и только Париж.

2

Париж гудел от слухов о победах Бонапарта в Италии. Мальчишки на улицах потрясали пачками газет и громко выкрикивали последние новости. Парма и Модена давно уже были побеждены. В мае республиканцы вступили в Милан и захватили Ломбардию. Герцог Тосканский, чтобы избежать вторжения, вынужден был откупиться шестимиллионной контрибуцией, двумя тысячами лошадей, десятью тысячами квинталов зерна. Из мирного города Ливорно вывезли все, что можно было вывезти. Герцогство Пармское «одолжило» Франции два миллиона ливров золотом. Вся северная Италия была теперь под пятой армии Бонапарта. Рим и Неаполь были охвачены паникой. С папским посланником молодой генерал заключил перемирие, согласно которому Рим должен был, не участвуя в войне, платить громадную контрибуцию и отдать сто картин и статуй для музеев Франции, пожертвовать пятьсот манускриптов и закрыть свои гавани для врагов Республики.

Из каждого итальянского города в немыслимом количестве вывозили золото и произведения искусства.

Пожалуй, после того, как в XIII веке крестоносцы разграбили Константинополь, Европа не знала ничего подобного. Это было словно воскрешение традиции кондотьерства, того беззастенчивого военного грабежа, благодаря которому такие пираты, как, например, Муцио Аттендоло Сфорца, становились принцами и герцогами. Бонапарт словно пытался подражать им — и это сейчас, на пороге XIX века…

Итальянцы, поначалу восторженно приветствовавшие приход французов и считавшие эту войну войной за национальное освобождение, уже через неделю восставали и убивали солдат Бонапарта. Генерал в ответ на эти восстания быстро доказывал, что его молодость вовсе не свидетельствует о доброте или нерешительности, и железной рукой наводил порядок: там, где был убит хоть один француз, расстреливались десять крестьян, деревня сжигалась, и нередки были случаи, когда все ее жители были перебиты.

В Париже говорили только о победах, а к нехорошим вестям старались не прислушиваться. Баррас и прочие члены Директории, пускавшие деньги по ветру и буквально не просыхающие после оргий, были в восторге от успехов Бонапарта: генерал присылал из Италии такие грандиозные суммы, которых не доставляли никакие иные военные кампании. Можно было не сомневаться, что они не остановят Бонапарта до тех пор, пока вся Италия не будет ограблена.

Втихомолку многие продолжали считать Бонапарта дурачком, маленьким олухом, которому случайно повезло, и особенно забавным было то, что его жена была такого же мнения. Мадам Бонапарт, читая письма своего пылко влюбленного мужа, покатывалась со смеху. Говорили, что с превеликим трудом ее удалось уговорить поехать к мужу в Италию и что она прихватила с собой в эту поездку не одного своего любовника.

Но это все были сплетни того общества, к которому я нынче не принадлежала. Нынешний высший свет Парижа состоял из пяти директоров, их жен, любовниц, прочих больших чиновников и военных, каждый из которых был республиканцем. Они теперь давали балы и приемы, ужасно грубые и неуклюжие, стараясь в чем-то возродить блеск старого французского двора. Но, поскольку все они были людьми либо нечистоплотными, либо малообразованными, то такие старания выглядели, по меньшей мере, жалко.

Я знала, что никогда не буду присутствовать ни на каком из здешних приемов, даже если меня пригласят, но все равно с первых дней пребывания в Париже постаралась стать постоянной клиенткой во всех самых модных магазинах платья и обуви. Я почти не выходила оттуда, знакомясь с новыми модистками, выбирая из них лучших и заказывая себе новые наряды. Я знала, что мне предстоит жить в провинции, но не жалела об этом. Просто мне хотелось даже в провинции выглядеть в полную силу своих возможностей — благо, что Александр абсолютно не сдерживал меня в расходах.

А в те минуты, когда во мне просыпался прежний страх перед нищетой и мне становилось стыдно за мои траты, я вызывала в памяти индийский кабинет в Белых Липах и ослепительную россыпь драгоценных камней в ларцах и под стеклом. Этого хватит на сто лет самых безумных трат. А я так хотела быть красивой.

Тем более, что, пока с меня снимали мерки, я имела достаточно времени оценить себя в зеркале. Пять месяцев странствий пошли мне на пользу. Я похудела, стала еще стройнее, а моя кожа, которую позолотило солнце, своим теплым медовым оттенком выгодно отличалась от кожи бледных парижанок. Волосы у меня совсем выгорели и стали до пронзительности белокурыми — было похоже, морские купания пошли им на пользу, потому что после Корфу они стали виться намного сильнее, и теперь я обладала роскошными сверкающими кудрями.

К этой картине, справедливо думала я, нужна достойная рамка — в виде нарядов, шляпок и туфелек.

В Париже мы остановились в гостинице. Поселиться в отеле, которым владел Александр через подставное лицо, — это означало привлечь к себе внимание полиции, которая давно подозревала герцога дю Шатлэ в противоправительственных действиях. Может быть, дальше простого выяснения дело бы не пошло, но нами излишне заинтересовались бы. Мы хотели обойтись без этого. Вот почему гостиница представлялась мне самым лучшим выходом.

Париж вообще казался мне немного чужим. Пожалуй, даже тогда, когда я была нищая и пешком бродила по парижским улицам, у меня не возникало такого чувства. Оно возникло тогда, когда Люк отвез меня в нашем экипаже на площадь Карусель, и я увидела, что мой дом, принадлежавший теперь Клавьеру, перестраивается. Бог его знает, что он желал там сделать, но он уродовал его, этот банкир! Он изменил то, что по праву было моим, было мне дорого как память о своей юности, об отце. И я, глядя на это, могла только молча негодовать. От меня абсолютно ничего не зависело.

Париж еще и потому казался мне чужим, что я не могла похвастать ни одним парижским знакомством. Все те широкие связи, завязанные при Старом порядке, давно уже были бесповоротно оборваны. Я еще раз убедилась в этом, увидев на Королевской площади заколоченный особняк Терезы де Водрейль, и подумала о том, что вот уже шесть лет мне ничего о ней не известно.

Париж превратился в живого свидетеля того смерча, который пронесся над всеми нами. Свидетеля руин моей прошлой жизни. Вот почему мне было здесь грустно.

3

— Я всегда знала, что ты выберешься из всего этого, — сказала мне Стефания, когда я переступила порог дома Джакомо на улице Па-де-ла-Моль.

— Если и знала, то ты мне этого не говорила, — ответила я с легкой иронией.

Семья Джакомо встретила меня на этот раз если не приветливо, то, по крайней мере, без прежнего ужаса. Теперешний мой вид не наводил на мысли о том, что я могу здесь остаться и сидеть у них на шее.

— Вам следует перебраться на другую квартиру, — сказала я в самом начале разговора. — Жить здесь просто невозможно.

— Эта как раз та, что нам подходит по средствам, — отозвался Джакомо. — Антонио, когда приезжал, тоже уверял нас, что следует переехать, но, когда Стефания отправилась подыскивать жилье и спросила о цене, мы сразу поняли, что это не для нас.

Я задумалась — не о словах Джакомо, а о другом. Я вспомнила о парижском отеле Александра, которым он владел через подставных лиц. Почему бы их роль не могла играть семья Джакомо? Они бы жили там и содержали отель в порядке. Нам с Александром вряд ли придется когда-нибудь открыто там поселиться — разве лишь в том случае, если вернутся прежние времена.

— У меня есть для вас подходящий выход, — сказала я. — Это даже гораздо лучше, чем квартира… И тебе, Джакомо, следует бросить все эти бесполезные уроки, которые все равно никаких денег не приносят. Тебе надо подлечиться.

— И мне тоже это не помешало бы, — проворчала Стефания, поставив на стол стаканы для вина. — Я такое в своей жизни переделала, что ты себе представить не можешь.

— Если я обеспечу вам ренту в десять тысяч ливров в год, вы сможете забыть о своих заботах?

Джакомо вздрогнул. Стефания смотрела на меня с изумлением. Тогда я достала из сумочки документ и договоренность с банком о выплате.

— Ты… ты говоришь, это каждый год? — спросила Стефания, тщетно пытаясь разыскать свои очки.

— Каждый год. И не подумайте, что я хочу этим откупиться от вас. Я буду рада видеть вас чаще. Буду рада, если вы станете мне писать.

Я провела у них весь вечер, и, хотя почти ничего не говорила о себе, зато узнала, как они прожили те полтора года, что мы не виделись. Материальное положение их уже не было таким отчаянным, как в январе 1795 года, когда я принесла сюда своих трехмесячных близняшек. Во-первых, потому, что сама жизнь с тех пор стала чуть полегче. Во-вторых, немного стала помогать я. В-третьих, тут побывал Антонио. Теперь, после моего сегодняшнего визита, я была уверена, что их беды вообще исчезнут.

— Деньги — это еще не главная забота, — произнес Джакомо.

Голос его прозвучал глухо, да и вообще у меня сжималось сердце, когда я глядела на него: почти седой, худой, изможденный… Неужели он так серьезно болен?

— Ритта, ты слышала что-нибудь о Флери?

— О Флери? Нет, ничего. А что с ней?

Честно говоря, я только теперь заметила, что Флери, их старшей дочери, нет в доме. О пятнадцатилетней Жоржетте я уже все знала — она служила продавщицей в цветочном магазине. Она заняла там место старшей сестры…

— Ты знаешь, ей ведь скоро будет семнадцать… Она уже три месяца не живет с нами.

Джакомо заговорил с трудом, будто каждое слово стоило ему большого усилия.

— Она красива, ты сама видела… К ней еще в магазине многие приставали. А один из них, совсем старик, ходил за ней по пятам. Он ее и увез. Должно быть, она теперь его содержанка.

Я ошеломленно молчала.

— Как это — увез? — спросила я наконец. — Она сама захотела?

— Вероятно, сама. У нее такой нрав, что силой ее вряд ли можно было заставить. Конечно, тот старик, наверное, богат, и ей живется свободнее, чем у нас, но все-таки… Она ведь моя дочь, Ритта. А теперь и Жоржетта служит в том же магазине. Что, теперь нужно ожидать, что и ее увезут?

У меня сердце облилось кровью — не так за Флери, которую я почти не знала, как за Джакомо, который так переживает. У него даже руки дрожали. Я подалась к нему, крепко обняла.

— Возьми себя в руки, Джакомино. Ну, пожалуйста! Вам следует забрать Жоржетту из магазина. А Флери…

На щеках Стефании выступили красные пятна.

— Не стоит говорить о Флери. Если ей больше нравится там, куда ее увезли, пусть там и остается. Целых три месяца она здесь даже не показывалась.

— Может, еще покажется, — отозвался Джакомо.

— Если покажется, я выгоню ее за порог!

Я слушала эту перепалку, сильно сжимая руку брата. Ход мыслей Стефании был мне абсолютно ясен, и я ему не симпатизировала.

— Стефания, — сказала я громко, — каждый волен выбирать свою судьбу. И от того, что Флери уехала со стариком, она не перестала быть твоей дочерью.

— Она перестала быть ею тогда, когда не пожелала навестить нас. Она ведь знала, как мы тревожились!

— Флери еще ребенок. Нельзя требовать от нее многого.

Я повернулась к брату:

— Джакомо, если вы хотите вернуть ее, по-настоящему хотите, вам следует обратиться в полицию. Флери несовершеннолетняя. Если вы заплатите, ее станут искать. Теперь вы переедете в новый дом, у вас будут деньги, и у нее не будет необходимости жить со стариками.

Стефания глухо проворчала, что это глупо — тратить деньги на поиски девчонки, которая при малейшем желании может прийти сама, но я ощутила, что Джакомо склоняется к моему мнению.

Пока я обнимала брата, мой взгляд упал на девятилетнего Ренцо, прислонившегося к косяку двери. И по возрасту, и по росту, и даже по чертам лица он был очень похож на моего Жана. Просто удивительно… Глаза у них только по цвету отличаются, а в сущности — настоящая копия… Я вспомнила, как мил и приветлив был этот малыш со мной, как он засыпал у меня на коленях… Пожалуй, из всех детей Джакомо истинную нежность я испытывала только к своему племяннику. Он и Жан — кузены…

И я неожиданно даже для себя вдруг спросила:

— А что если я заберу Ренцо с собой в Бретань?

Прежде чем меня успели прервать или засыпать вопросами, я поспешно добавила:

— Он был бы другом моему сыну. Они учились бы вместе. Ренцо получил бы отличное образование. А почему нет? Ради его же блага вы могли бы согласиться…

— Но мы останемся совсем одни, — сказал Джакомо.

— У вас есть Жоржетта. Любите ее. Следите за ней получше. А Ренцо… что скажет он сам?

Ренцо своим взглядом безмятежных черных глаз дал мне понять, что не имеет какого-либо мнения по этому поводу.

— А почему нет? — вдруг повторила мои слова Стефания. — Мы оба не так уж молоды, мальчишка совсем отобъется от рук и угодит в какую-нибудь скверную компанию… Ты же будешь хорошо его содержать, да?

— Так же, как своего сына.

— И он будет часто приезжать к нам?

— Он к вам, вы — к нему, — как захотите.

— Так почему бы и нет?

Задача была решена.

Александр по отношению к моей родне со стороны матери занимал позицию полного невмешательства — он не проявлял желания знакомиться с моим братом и его семьей, но не мешал и мне поддерживать с ними отношения. Когда я робко сказала ему об отеле, он, секунду подумав, ответил с полным равнодушием, что это неплохая мысль. Тогда я уже более уверенно рассказала ему о Ренцо.

— Вам это действительно нужно, дорогая? — спросил он слегка удивленно.

— Это мой племянник. Ну, Александр, я прошу вас!

— Не стоит просить. Я не против. Но предупреждаю вас, Анне Элоизе это не понравится. Вам придется выдержать ее неодобрение.

— И вы, разумеется, не станете на мою сторону.

— Не стану. В споры подобного рода я предпочитаю не вмешиваться, они слишком несущественны.

Заметив, что я слегка задета столь откровенно высказанным безразличием, он осторожно поднес кончики моих пальцев к губам.

— Когда я женился на вас, Сюзанна, я знал, что вы станете хозяйкой Белых Лип. И я согласен с этим. Я уверен в вас. Воспользуйтесь этой уверенностью в полной мере. Это ваше право.

4

Белые Липы предстали перед нами неожиданно. Не в силах сидеть спокойно, я высунулась из окна кареты, вдыхая напоенный сосновой смолой воздух. Узкая дорога петляла словно среди густой чащи, мощные дубы и ели наступали на карету, колючки густых зарослей можжевельника тянулись едва ли не к моему лицу. Но вот среди могучих стволов мелькнула одна колонна из розового гранита, потом другая, а между ними я успела заметить золоченые вертикальные копья решетчатой ограды. Дорога вдруг расширилась, и, будто по мановению волшебной палочки, перед нами распахнулись легкие ажурные ворота.

Мы покатили по главной подъездной аллее, усыпанной белым песком. Деревья по обе стороны росли еще очень густо и напоминали дикий старый лес, но сама ухоженность главной дороги говорила о том, что мы уже дома. Уже в Белых Липах.

Я не узнавала их.

Это было другое поместье — поместье, где жизнь била ключом. Я словно впервые попала сюда. Осенняя мрачность, холод — все кануло в прошлое. Теперь здесь была жизнь. И я с радостью чувствовала это на каждом шагу.

Столетние серебристые тополя, вздымающиеся вверх на сто футов, — мощные, красивые и трепещущие — разошлись в стороны, и перед нами открылся вид на дворец: грандиозный землянично-розовый замок, его белые колонны, золоченые решетки и купола, — замок в окружении фонтанов и клумб, партеров, рисунок которых был выложен из толченого кирпича, и зеркальных прудов, контуры которых подчеркивались каменными рамами. Там были фонтаны, и брызгами разлеталась вода.

Я только сейчас осознала, какой непередаваемый вид откроется из окон моей спальни. Каскад сверкающих фонтанов, водопадами низвергающаяся вода… Капли воды дрожали даже в воздухе. Посреди зеркальной поверхности одного из прудов из широкой раскрытой пасти извивающейся каменной змеи извергалась, пенясь и шипя, и распадалась на мириады алмазных брызг струя воды высотой чуть ли не в семь туазов. Наяды с тритонами, бронзовые сирены, трубящие в раковины, гномы, нимфы, сказочные персонажи — все, казалось, плескались в чистой голубой воде, шаловливо выпускали струи изо рта, взбивая пену вокруг беломраморных окружностей фонтанов. Струи падали и тихо журчали.

А еще цветы… Я никогда еще не видела такого яркого и обильного цветочного моря, Белые Липы просто утопали в том пестром благоухающем разнообразии. С роз осыпались шелковые лепестки — огненно-красные, серебристо-белые, махровые. Ноготки тянули к солнцу свои алые головки. У самой земли среди зелени скромно сияли бархатные звездочки маргариток, а из-под сердцевидных листьев выглядывали грустные фиалки. Пышная бугенвиллея была увешана, будто для карнавала, фонариками ярко-малиновых цветов. Пурпурные и золотые цветы амаранта, как огненные столбы, стояли над зеленой листвой. Благоухали душистые левкои. Розовые циннии красовались среди сизо-зеленых зарослей ароматного горошка. Густо обрызганные водой, они испускали тонкий пьянящий аромат.

Но они ли? Я вдруг поняла, откуда у поместья такое название. Цвели липы! Они пахли так одуряюще, что у меня закружилась голова. В тени широких липовых аллей воздух был просто легчайший. В сахарной цветущей кроне жужжали пчелы…

И это был мой дом. Поместье, где я была хозяйкой. Нет, честное слово, когда я впервые приехала сюда, все это выглядело далеко не так!

Словно угадывая мои мысли, Александр спросил:

— Ну, как вы оцениваете труды Поля Алэна?

— Ах, так это вы дали ему задание все подготовить к нашему приезду!

— Он оставался за хозяина. И ему пришлось немало потрудиться, чтобы заставить эти фонтаны снова работать после многолетней спячки. Только прочистка труб чего стоит.

Наклонившись ко мне, он тихо произнес:

— Я хотел, чтобы вы поняли, что Белые Липы — это лучше даже, чем Корфу.

— Вы правы, — прошептала я. — Какой там Корфу… Я люблю Белые Липы больше всего на свете. Я так счастлива здесь. А Поль Алэн… Его стоит расцеловать за то, что он сделал.

Карета неторопливо катила по аллее — кучер вез нас медленно, с достоинством, будто для того, чтобы все ожидавшие поняли, что в поместье возвращаются самые главные лица.

Но я не выдержала этой медленной церемонии въезда. Я увидела Маргариту — такую нарядную, в большом белоснежном чепце, украшенном лентами, в темном суконном платье с белым фартуком. Я даже оробела: настолько чопорно она выглядела. Маргарита держала за руки моих близняшек, и уж тут-то сердце у меня растаяло от нежности.

Крохотные — от горшка два вершка, — но важные и задиристые, они стали еще забавнее, чем прежде. Я вдруг поймала себя на мысли, что вот так, издали, не могу определить, кто из них кто. Вот что означает отсутствовать по полгода… Они были абсолютно похожи. Маргарита даже одела их в одинаковые белые платьица, чулочки и башмачки. Из-под маленьких кружевных чепчиков струились одинаково золотистые волосы…

Я не могла больше сидеть в карете. Через мгновение девочки были в моих объятиях, ужасно ошеломленные таким бурным проявлением чувств. Похоже было, они меня не очень-то узнают… Зато я увидела родинку на правом виске одной из них, и поняла: это — Вероника. Кажется, от меня слишком сладко пахло духами, и она дважды чихнула, потирая носик.

— Ну, вы меня узнаете? Узнаете? Я же ваша мама!

Вероника, кстати, хотя я и обнимала ее крепче, меня не очень спешила узнавать. Зато Изабелла, несколько обиженная тем, что не она находится в центре внимания, проявила свой воинственный нрав и принялась кулачками отталкивать сестру в сторону.

— Это моя мама! — выкрикнула она, оттесняя Веронику. — Не твоя!

Более смирную Веронику не так уж трудно было оттеснить, но я, расцеловав Изабеллу, обняла их обеих, не в силах сдержать смех.

— Ну что ты, Бель. Я ваша общая мама. Меня нельзя делить.

Вероника и Изабелла были барышнями в возрасте года и девяти месяцев, но я даже затруднялась сказать, изменились ли они за время моего отсутствия. Если говорить о росте, то подросли они только чуть-чуть. А в остальном они остались прежними: эти огромные прозрачные глаза, серые, как зимнее небо, золотисто-рыжие кудряшки, задиристые, чуть вздернутые носики.

Изабелле, как и раньше, не стоялось на месте.

— Пойдем! — восклицала она. — Пойдем, я хоцю на кулусели!

Восхищенный взгляд Вероники, напротив, был прикован к Гарибу, который как раз соскочил с запяток кареты и направлялся к нам.

— Ах! — воскликнула она в крайнем ужасе, всплескивая руками. — Какой дядька стасный!

— Ты дулах! — совершенно легкомысленно отвечала ей Изабелла. — Это не дядька, а какладив!

Я мягко одернула ее, сказав, что девочкам ее положения нельзя обзывать своих сестер и что Гариб — это Гариб, а вовсе никакой не крокодил. Для меня вообще многое из того, что мои дочери сейчас говорили, было сюрпризом. Я даже имела смутное подозрение, что этому многому их выучил Жан.

Подошел Александр, подхватил их на руки и, к моему удивлению, они встретили его так, будто и не расставались вовсе.

— Я хоцю на кулусели! — снова заныла Изабелла.

— Нет, — сказал Александр, — пожалуй, мы сначала позавтракаем.

— И будем пить какалу?

— И какао, и все что захочешь.

Александр понес их в дом, и Изабелла, обернувшись, помахала нам ручкой:

— До свиданья, либлятки!

Я, не в силах не улыбаться, обернулась к Маргарите, и мы с ней обнялись.

— Ну, как? — прошептала она.

— Все очень, очень хорошо… Я счастлива.

— Так вы влюбились в него?

— О-о, уже давно. Раньше даже, чем я сама поняла.

— Значит, права я была, когда советовала вам выходить за него?

— Мы обе были правы. По-своему.

Я отступила на шаг назад, оглядела Маргариту с головы до ног.

— Ты теперь одеваешься как тогда, при Старом порядке?

Улыбаясь, она игриво растопырила юбку, словно показывала мне ткань.

— А что? Положение обязывает. Я теперь вон в каком богатом доме служу!

— Если бы все это так и сохранилось…

Внезапный страх ледяной рукой сжал мне сердце. Я знала, давно поняла, что мы с Александром вернулись в Белые Липы не для того, чтобы начать здесь спокойную и счастливую супружескую жизнь. Я даже не знала, каковы его планы, но чувствовала, что скоро останусь одна, и это надолго. Я почти смирилась с этим… Но как мысли о будущем отравляли мне более-менее счастливое настоящее!

Маргарита погладила меня по щеке.

— Ах ты, Господи! Неужели еще что-то? Вы расскажете мне, голубушка?

— Да… расскажу. С кем же мне еще поделиться?.. Только сначала мне надо поговорить с ним. Пусть он сам скажет…

Я оглянулась по сторонам, но, как и раньше, самого дорогого мне лица не увидела.

— Маргарита, где же Жан? Я так мечтала его увидеть, а он…

— Это самый несносный мальчишка на свете, мадам! Я вам честно говорю: нужен кто-то, кто мог бы с ним совладать.

— А что такое? — спросила я тревожно.

— Он невероятный драчун, мадам. Они с этим Марком…

— Сыном Констанс?

— Да, с сыном графини де Лораге они теперь просто неразлучные друзья. Колотят почем зря всех, кто попадется. Они все время затевают драки с деревенскими ребятишками, и те их, разумеется, бьют, потому что их больше. Но эти мальчишки все равно не унимаются! Уж не знаю, в кого это он пошел…

— Ну, хорошо, хорошо, — примирительным тоном сказала я. — Думаю, это все оттого, что я отсутствовала. Теперь и Александр поможет мне. Ты можешь мне сказать, где сейчас Жан?

— У Марка, где ж ему еще быть! Должно быть, бродят где-то по лесу. Это вошло у них в привычку.

Мне стало горько.

— Но мы же сообщили, что приезжаем. Почему же он не захотел встретить меня?

— Он ушел на рассвете. Сунул кусок хлеба в карман и сказал, что к вашему приезду вернется. Вероятно, заигрались они где-нибудь.

Видя мое расстроенное лицо, Маргарита успокаивающе произнесла:

— Да вы не думайте об этом, милочка. Если он и не пришел, так это не со зла. У них с Марком один ветер в голове. Вы, наверное, не знаете, но они из-за своих забав едва сдали экзамены в коллеже…

— Мой сын неглуп! — воскликнула я, сразу вспыхивая.

— Вон как вы сразу загорелись! Да разве я сказала, что он глуп? Просто слишком своеволен. Дай ему волю, он целыми днями ездил бы верхом, фехтовал да стрелял из пистолета — только это его и привлекает…

— Директор коллежа на него жаловался?

— А то как же! И все из-за того, что Жан дерется.

— Ему надо стать военным, у него к этому просто призвание, — пробормотала я. — Я никогда не видела ребенка, у которого это было б так сильно выражено.

В душе я была абсолютно согласна с Маргаритой. Когда я уезжала, Жан обещал мне исправиться, но, похоже, это обещание вылетело у него из головы. Возможно, я слишком люблю его, и поэтому он так избаловался. Этому надо положить конец. Эти драки — они действительно превосходят все мыслимое. Конечно, я рада, что Жан растет таким живым, подвижным и самостоятельным, но уж слишком много в нем агрессии. И Марк, кажется, только подстегивает ее.

Завтрак был такой шумный и многолюдный, что на время мысли о сыне оставили меня. Старый герцог вносил особенно много живости в застолье, поминутно обнимая то меня, то Александра и шумно радуясь тому, что его любимый сын и невестка вернулись. Отец Ансельм, еще более румяный и раздобревший, смеялся и громоподобным голосом рассказывал двусмысленные анекдоты — очень остроумные, но, на мой взгляд, несколько неожиданные в устах духовного лица. Наклонясь ко мне, он шумным шепотом спросил:

— Ну, что, дочь моя, осуществилось ли мое пожелание?

Я молча краснела, делая вид, что не могу понять, о чем он говорит.

Поль Алэн был более сдержан, но настроен ко мне очень дружелюбно. Я сдержала свое слово и расцеловала своего деверя, сказав, что за время нашего отсутствия ему удалось превратить Белые Липы в настоящее чудо света. Но, пожалуй, Поль Алэн был благодарен мне больше, чем я ему. Я изменила его старшего брата. Я и сама уже понимала, что давно Александр не был таким живым, разговорчивым и улыбающимся, как сейчас, за завтраком в родном доме. Я-то давно видела его таким, но для Поля Алэна это был сюрприз.

Сдержаннее и высокомернее всех была Анна Элоиза. Чопорная и напудренная, она молча приняла мой реверанс и лишь холодно кивнула в ответ. Старая герцогиня не принимала участия в разговоре, а по отношению к своему любимому внуку Александру ограничилась тем, что поцеловала его в лоб, протянула свою руку для поцелуя и громко произнесла:

— Я жду вас у себя для разговора, мой милый.

Глядя на нее, мне невольно хотелось улыбаться. От избытка счастья я чувствовала, что люблю даже ее. И я сделаю все, чтобы все хлопоты по управлению Белыми Липами взять на себя. Тактично, конечно. Но это теперь моя прерогатива.

В окна столовой заглядывало мягкое солнце, сиял хрусталь, звенели бокалы, часто раздавался детский смех, громом звучал над беседой голос тучного отца Ансельма, и все пили очень много вина…

Я ощущала себя в кругу семьи… и, вспоминая, какими немыми были прежние трапезы, не могла отказать себе в удовольствии гордо признать, что в нынешнем оживлении моя заслуга — главная.

А вечером, задумчиво гуляя по парку, я заметила в самом конце длинной липовой аллеи силуэт, при виде которого у меня сильно забилось сердце. Это был Жан. Он тоже увидел меня и теперь мчался ко мне во весь дух, потеряв на ходу один башмак.

Как смерч, он бросился мне на шею, ткнулся носом в грудь, что сразу заставило заметить, как он вырос за время моего отсутствия. От Жана сильно пахло травой, лесными ягодами, да и выглядел он так, будто катался по земле.

— Ма! Я так рад! Честное слово! Я тебя обожаю, ма! — восклицал он, захлебываясь от радости.

Я обнимала его, решив отложить все свои упреки и замечания на потом. Сжав в ладонях его лицо, улыбаясь, я расцеловала его расцарапанные лесными ветками щеки. Мой сын… подумать только, уже такой большой!

— Как ты мог не встретить меня, скверный мальчик?!

— Да это все Марк! Мы отправились ловить раков, он говорил, что знает те места, а сам ничего не знал. Мы заблудились и едва оттуда вышли… Ты меня прости, ма!

Вид у Жана был кошмарный, если вспомнить, что он принц. Шелковая рубашка наполовину вылезла из кюлотов, сами кюлоты порваны на коленях, будто Жан ползком пробирался через заросли. Из кармана торчала рогатка и еще куча всяких веревочек и грузил. Одного башмака нет, голые щиколотки черны от пыли… Ворот рубашки выпачкан — наверняка Жан и Марк в лесу ели землянику.

— А что, господин герцог тоже вернулся? — с любопытством спросил Жан.

— Ну конечно, милый. Как же иначе? Мы вместе вернулись.

— Это просто замечательно! Я очень вырос, правда, ма?

— Да, пожалуй.

— А я свой рост отмечаю. Теперь я, наверное, смогу уже учиться фехтовать, и не просто так, а той саблей, что подарил мне папа…

— Ты обсудишь это с герцогом, милый. Он тебе посоветует, как быть.

Жан поднял на меня синие глаза, которые, как мне показалось, стали еще синее, чем прежде, и нерешительно пробормотал:

— Маргарита нажаловалась на меня, ма?

— Да, у нее много на тебя жалоб. Да и у меня тоже.

— Ма, а я ведь ни в чем не виноват!

— Ты действительно так думаешь?

Мы остановились.

— Я слышала, у тебя плохи дела в коллеже, Жан. Мне кажется, тебе нечем похвастать.

— Но сейчас же каникулы, ма! Почему всем так не нравится, когда я гуляю? Мне так весело. Разве все обязаны, как Шарло, сидеть над книжками?

— Нет, не все, но…

Я не закончила свою фразу, потому что была уже не так уверена в своей правоте. И правда, сейчас же каникулы. То, что первый год в коллеже кончился для Жана не совсем хорошо, теперь уже не изменишь. Будет смысл поговорить об этом в октябре, когда снова начнутся занятия…

Жан, поднимая с земли выпавшую из кармана рогатку, простодушно заключил:

— И вообще, я хочу быть полуобразованным, ма. Это даже лучше, когда человек ничего не знает, он тогда удивляется всему намного больше…

Нет, ну как можно было без смеха слушать подобные заявления? Не могла я сейчас сердиться на сына. На моего Жанно, которого я так долго не видела…

Обнявшись, мы зашагали к дому, уже вполне помирившиеся, и Жан без конца рассказывал мне о своих лесных приключениях и неисчислимых боевых подвигах.

5

Пар клубился над горячей водой и влагой оседал на сиреневых узорных изразцах, покрывая поволокой многочисленные венецианские зеркала. Пока я плескалась в бассейне, Маргарита, хотя и была красная от жары, не допускала ко мне никаких других служанок: сама возилась с бельем, носилась с полотенцами, сама подсыпала в воду травы, душистые желе и ароматические добавки, экспериментируя при этом так, что у меня иной раз голова шла кругом.

Мы с Маргаритой болтали вот уже третий час напролет — я рассказывала ей обо всем буквально по дням, не пропуская ни приставаний Фердинанда IV, ни моего визита к синьоре Анджеле Раньери. Я предчувствовала, что скоро охрипну от этих рассказов и беспрерывных переспрашиваний.

— Да неужто вы ездили так далеко, в самую Грецию?

— Да, я же сказала тебе… Это вовсе не далеко. И Корфу — это остров, а не Греция…

Маргарита плохо разбиралась в географии, и я как раз собиралась ей кое-что растолковать, но она, не дослушав меня, ринулась прочь из ванной комнаты, оставив дверь открытой.

— Погодите-ка немного, милочка! Я же совсем забыла испробовать розмарин!

Я принялась ждать, мягкой губкой смывая с плеч жемчужную белую пену. Прошло несколько минут. Я повернула голову, чтобы позвать Маргариту, и, поскольку дверь была отворена, увидела в зеркале ванной, как она чинно выплывает из спальни и аккуратно прикрывает за собой дверь.

Куда это она? Даже ничего мне не сказала и ушла… Не вытираясь, я поднялась, закуталась в простыню и, распустив поднятые наверх волосы, босиком направилась в спальню.

В большом кресле-шезлонге, прямо под портретом своей матери, сидел Александр — обнаженный по пояс, в синих кюлотах, и, как и я, босой. Золотая цепочка с крестиком слабо поблескивала у него на груди. Из-за жары окна были распахнуты и ставни не сдвигались — из теплого мрака ночи доносились запахи грушевого варенья и трели малиновки, гнездившейся среди фруктовых деревьев.

— Так это из-за вас Маргарита ушла? — пробормотала я, сама не зная, почему на меня накатило такое замешательство.

— Да. Она очень любезна, эта милая Маргарита.

— А… а как же вы вообще вошли? Мы с ней заперлись. Она открыла вам?

— Вы забыли, у меня же есть ключ.

«Говорим о каких-то пустяках», — подумала я. Александр смотрел на меня, и замешательство мое не проходило. Я присела на краешек постели, впервые вдруг задумавшись: а прилично ли герцогине дю Шатлэ сидеть вот в таком виде, босой, в одной простыне, чтобы все понимали, что она только что из ванны… Вот глупость-то, решила я, сама себя обрывая. Что это на меня нашло? Может, это из-за того, что мы в Белых Липах? Или это просто мои нервы?

— Вы говорили с Анной Элоизой? — спросила я.

— Довольно долго.

— И что она такое обо мне сказала?

— Всякий вздор, чепуху. Она уже стара, дорогая. Не думайте об этом.

Я промолчала, нервно теребя край простыни. Александр вдруг наклонился в мою сторону. Глаза его в нынешнем освещении казались почти черными.

— Вы не рады, что я пришел, cara? Мне уйти?

— О, нет-нет! — воскликнула я поспешно. — Если быть честной, то я очень рада. Я все думала, вспомните ли вы обо мне здесь, когда мы уже дома…

— Так в чем же дело?

Я сама не понимала до конца причину той легкой смутной тревоги, что одолевала меня. У меня были только догадки, я еще недостаточно поразмыслила, чтобы понять. Нерешительно взглянув на мужа, я попыталась улыбнуться:

— Первая ночь в Белых Липах — все-таки это…

— Что, милая?

Это была грань между тем счастливым периодом — периодом медового месяца, и жизнью, которую мне теперь придется вести год за годом. Завтра начнутся будни. Обычные дела. Домашние хлопоты. Никакой романтики, разнообразия, всплесков свежести. То есть поначалу это будет свежим, но потом? И как долго это продлится? Как теперь пойдет моя жизнь? Не утратим ли мы то, что имеем?

Сама эта роскошная спальня — моя спальня, — где мы сейчас находились, напоминала об этом. Ее стены будто говорили: вот, именно нас вы будете видеть год за годом. Гроты, морские пляжи, горные плато, корабельные каюты, теплые волны Средиземноморья — все это кануло в прошлое. Отныне мы будем любить друг друга только здесь. Ну, за редкими исключениями. Все это напоминало о браке, о чем-то официальном, законном и… скучном. Наше чувство будет испаряться, испаряться, таять… до тех пор, пока от него не останется мокрое место. Или пока мы не станем терпеть друг друга по привычке.

Я постаралась высказать все это Александру как можно яснее, но и сама понимала, что говорю сбивчиво.

— Дорогая, здесь в Белых Липах, все будет так же великолепно, как и в любом другом месте, — сказал он мягко.

— Не знаю… Может быть, да. А может быть, это просто меня волнует больше, чем вас!

Я и мысли не хотела допускать о том, что мною он дорожит меньше, чем я им, — по крайней мере, я имела возможность убедиться, что это не так, — но ведь в чувства другого человека никогда до конца не проникнешь. Он мужчина… Он может быть непостоянным… И он такой страстный… Возможно, ему не так уж и важно, останутся ли наши чувства прежними?

Мысли, отражавшиеся на моем лице, тронули его. Он потянулся ко мне.

— Иди сюда, красавица!

Едва мои пальцы коснулись его протянутой руки, как он сам потащил меня к себе, усадил на колени.

— Вы смеетесь? — спросила я недовольно, видя, что Александр улыбается.

— Чертовски приятно вдруг узнать, как вы меня цените, cara. Что ж вы так долго молчали?

— О чем?

— Что так дорожите мною.

Все так же смеясь, он зарылся лицом в мои волосы, потом прильнул губами к моему рту. Я отвечала не слишком восторженно. Тогда он чуть отстранился, взял мое лицо в ладони.

— Ты даже не представляешь, что ты за сокровище. Знаешь, что терзает меня больше всего? Что когда-нибудь ты уйдешь. Ты не думай, cara, что если я не проявляю ревности, то я не ревнив. Ты и мое чудо, и моя любовь, и мое вечное мучение. Я готов потерять что угодно и кого угодно, только не тебя. И вдруг эти нежные, милые губы, которые сводят меня с ума, открываются и говорят, что ты то же самое думаешь обо мне… Ну не приятно ли?

— Значит, — прошептала я, — значит, мы совсем одинаково чувствуем?

— Ну конечно, — проговорил он, нежно обводя округлость моего подбородка. — Я сразу, едва тебя увидел, понял, что ты создана только для меня и ни для кого другого…

— А я то же самое могу сказать о вас.

В конце концов мы оба рассмеялись.

Еще смеясь, он за плечи рванул меня к себе, его рука на ощупь разыскала узел на моей груди и сбросила простыню на пол. Он принялся целовать меня так жадно, что поначалу я почувствовала себя полузадушенной и ослепленной этими поцелуями. Он очень спешил нынче, это я видела, но не противилась ему. Он приподнял меня, расстегивая кюлоты, а я была благодарна ему за то, что только что услышала, и не нуждалась сейчас ни в каких ласках. Еще миг — и я почувствовала, как его сильная, невероятно твердая плоть погружается в мою глубину, заполняет ее до самого дна.

Легкий дискомфорт, который я почувствовала, когда ощутила его в себе, быстро прошел. Пытаясь нащупать свой ритм, я стала двигаться, закрыв глаза и судорожно вцепившись в его плечи, — но, хотя мое движение было медленным, по крайней мере, мне так казалось, он был слишком возбужден. Он попытался удержать себя и не успел.

— Cara, cara… — проговорил он, но вдруг спина его изогнулась, и он, до боли сжав мне бедра, кончил.

Я даже не почувствовала разочарования. Я припала щекой к его щеке, ощутив легкую испарину на его коже. Он мягко тронул меня за волосы.

— Прости. Это небольшая неудача.

— Все хорошо, — прошептала я вполне искренне.

— Просто я слишком хотел тебя. Весь день.

Он отыскал мои губы, поцеловал, и мне стало приятно от того, что его рот сейчас такой ласкающий…

У меня не было причин огорчаться. Я по опыту знала, что Александр не из тех мужчин, которые, удовлетворившись, лежат пластом и ждут, пока у них снова появится возбуждение, — так, будто обладают одной лишь мужской плотью и полностью лишены губ, языка, рук.

Откинув покрывало, он перенес меня на постель, уложил, осторожно опираясь на локти, накрыл своим телом. Лицо его сейчас было так близко, что для меня весь окружающий мир исчез в его глазах. Я даже видела в них два своих миниатюрных личика.

— Ты никогда не уйдешь? — прошептала я вдруг.

— Ну что ты, милая. Если я уйду, то только с тобой.

Ах, подумала я, если бы это было правдой…

Во второй раз он был так нетороплив, так контролировал себя, так не спешил проникать в меня, словно поставил себе целью вырвать у меня из груди жалобу или нетерпеливый стон. Это была будто особая, возбуждающая игра — кто сколько выдержит… И я, со своей стороны, не думала сдаваться слишком легко.

Сначала он целовал мой подбородок, потом нежно искусал беззащитную шею и надолго задержался на обеих грудях, взяв меня за руки и осторожно заведя их мне за голову, так, что груди при этом красиво приподнялись и устремились в потолок напряженными сосками. Как я ни старалась оставаться невозмутимой, я почти начинала стонать от блаженства, когда его язык легко, а потом сильнее ласкал самые кончики моих грудей, нежно зажимая их губами, — соски становились твердыми, почти как мрамор, к груди горячо приливала кровь.

У меня предательски заныл живот и ниже. Я вытянулась в струнку. Я ждала, чувствуя, как непередаваемое возбуждение прокатывается по телу, — такое пронзительное, что лишает меня дыхания, дара речи и способности двигаться. Его обжигавшие губы коснулись моего упругого лона — я прогнулась, но не издала ни звука. Наклонившись, он принялся целовать маленькие пальчики на ногах — я с содроганием ощутила, что таю под его умелым языком.

Потом его рука оказалась на теплом бугорке между моими широко раздвинутыми ногами, и его палец стал продвигаться к центру моей плоти, к самому чувствительному местечку женского естества. Я попыталась еще поиграть в сопротивление, но его горячее дыхание коснулось моих губ, а его палец был так умел и коварно настойчив, нежно прогуливаясь по краю раскрытой расщелины, а потом чуть погружаясь вглубь, что все мои мысли исчезли, поглощенные накатившей на меня мучительно-сладкой волной. Он продвинулся еще немного вглубь, и я неожиданно даже для себя кончила.

— Ага, — прошептал он насмешливо. — Я выиграл?

Я не смогла ответить. Новое желание мгновенно вернулось ко мне, когда еще не затихли последние спазмы, и я снова ощутила, как каждая клеточка моего тела наливается страстью. Невольно мои бедра начали делать толкательные движения, я была почти совсем мокрой от собственной влаги и сама ускорила его движение, буквально извивалась, прижимаясь к его пальцу, чтобы усилить ощущения. Мне хотелось чего-то большего, в прямом смысле слова… И когда он медленно, растягивая и мое, и свое удовольствие, стал входить в меня, в моем затуманенном сознании мелькнула короткая мысль о том, что ничего на свете не может быть лучше и сладостнее слияния, которое я сейчас переживаю.

Мои ноги были так плотно сжаты, что почти сковали его бедра. После первых двух толчков я снова кончила, но он продолжал, вторгаясь в меня так часто и сильно, что трепет у меня внутри с каждым толчком нарастал. Я часто дышала, почти задыхалась, чувствуя приближение оргазма; дрожь, начиная с ног, снова охватила все тело, словно я была в агонии, движения бедер ускорились, становясь просто бешеными, и его плоть наверняка ощущала судорожные схватки моего лона, — я испытала наслаждение поистине взрывной силы, и меня пронзили такие конвульсии, что я почти потеряла сознание.

Никогда прежде так еще не бывало… Приходя в себя, я осознавала только это. Никогда прежде я не откликалась так легко на его ласки и не наслаждалась так бурно. Он взял меня еще дважды — теперь уже без ласк, без игры, без затягивания, и после того, как мы разомкнули объятия, мне казалось, что никогда прежде я не чувствовала себя такой удовлетворенной. Это было как венец всех желаний…

С бесконечной нежностью он положил руку на мою щеку, при этом мягко глядя мне в глаза, и в глазах его были и благодарность, и любовь, и обожание, — я таяла под этим взглядом… Пальцем он провел по моему лбу, затем вниз, и самым его кончиком проследил очертания губ. Он словно успокаивал меня, уверял в том, что все еще любит меня, несмотря на мое страстное недавнее поведение, без сомнения, слишком страстное для порядочной знатной дамы, — а может быть, и благодаря ему.

Я припала к нему, тихо улыбаясь. Он нежно взял меня за подбородок.

— Хорошо, да?

— Невероятно хорошо, Александр… Мне так нравится делать это с вами, я так рада этому… Никто не делал меня счастливее. Вы лучший любовник в мире…

— М-м-м, как приятно это слышать.

Он привлек меня к себе на грудь, и его губы чуть дрогнули, улыбаясь… Он стал говорить мне такие вещи, что я хоть и заливалась краской, но слушала с радостью. Он сказал, как горячо и тесно там у меня внутри и какие чудесные ощущения он от этого испытал. Какое сильное возбуждение он пережил, когда я кончила в первый раз, — ему даже было трудно удержаться и подождать, чтобы кончить вместе со мной. А как ему нравится, когда я вот так вот делаю ногами и, встречая его, поддаю бедрами…

Не выдержав, я засмеялась, мягко зажимая ему рот рукой.

— Ну, полно! Все это выдумки. Я никогда не замечала в себе какой-то особой развратности…

— Это я в вас ее пробудил, только я, carissima mia!

Он ушел, когда часы пробили полночь. Ушел к себе. В этом еще раз проявилось то, что мы начинаем новую жизнь. Мы уже не станем засыпать рядом друг с другом — это будет выглядеть неприличным, когда утром в спальню войдет горничная.

Может, это к лучшему… Уходя, он не будет видеть меня заспанной, непричесанной. Ведь утром я буду являться ему всегда в лучшем виде. Всегда красивая, изящная, желанная…

И все-таки мне было жаль. Еще минут пять после его ухода я бродила по комнате, не спеша ложиться в постель, которая хранила его тепло. Смешно, конечно. Он ведь рядом, совсем рядом от меня. Я поднесла ладонь к губам — они еще сохраняли его прощальный поцелуй…

Раздался робкий стук в дверь. Я удивленно обернулась, но открыть не успела. На пороге уже стоял Жан.

В длинной ночной рубашке он показался мне не таким взрослым, как при встрече в парке. Ему ведь только девять лет…

— Ма! — сказал он несколько смущенно. — Господин герцог уже ушел?

— Да, сынок, — ответила я, готовая смутиться еще больше, чем он, и ничего не понимая. — Он ушел. А что такое, милый?

— Можно, я здесь останусь на ночь? Пожалуйста! Я хочу побыть с тобой. Я так соскучился…

Я быстро подошла к нему, обняла и, прижав его головку к груди, взъерошила и так растрепанные черные волосы.

— Глупенький! Зачем ты спрашиваешь, радость моя? Для меня нет ничего лучше, чем быть с тобой.

— Правда? Знаешь, как я скучал!

— Почему же ты не писал мне, милый?

Он взглянул на меня вроде бы виновато, но с таким лукавством, что я поняла, что никак для него невозможно было выкроить для этого даже полчаса.

6

Жизнь в Белых Липах потекла очень спокойно и безмятежно. Легче, чем я ожидала.

Тогда, в лето 1796 года, у меня не было никаких проблем. Все казалось абсолютно улаженным. Раньше меня беспокоил Жанно — его восприятие моего брака, его отношения с герцогом. В первые же дни после возвращения я поняла, что для беспокойства не было уже никаких оснований.

Александр оставался дома. Я не знала, надолго ли, и, честно говоря, боялась спрашивать, боялась услышать неприятный ответ. Он пока не уезжал — и это было уже хорошо. Но еще лучше было то, что мой сын так подружился с ним.

После того как погиб мой отец, для Жана не было большего авторитета, чем Александр. Поскольку герцог вставал на рассвете и в шесть утра уже отправлялся в конюшню, Жан полностью перенял его привычки. Протирая глаза, я часто теперь видела, как они вместе шагают мимо озера к конюшням — в одинаковых костюмах для верховой езды, в одинаковых высоких сапогах. Идут и дружески разговаривают. Я не знала, какие темы герцог находит для разговора с маленьким мальчиком, но Жан всегда слушал его, разинув рот. Во время одной из поездок в Ренн он просто замучил меня, таская за собой по всем магазинам, пока не нашел трость и серебряный хлыст — такие же, как у господина герцога. И вообще, Жан теперь имел привычку всегда вспоминать о своем отчиме. Я только и слышала:

— Нет, ма! Господин герцог по-другому сказал! Господин герцог меня туда отпустил, а он же лучше знает!

Иногда меня разбирала ревность, и я не выдерживала:

— Да почему это он знает лучше? Кто тебе мама — он или я?

— Мама — ты! Но он же старше тебя!

Жан обожал Нептуна — лошадь, подаренную ему Александром еще на прошлое Рождество. Мой сын немного поздно начал ездить верхом, но теперь отлично держался в седле. Герцог был терпеливым, спокойным наставником, пожалуй, лучшего и представить было нельзя. Он учил Жана всему — как ездить, как седлать, как ухаживать за лошадью. Сам непревзойденный наездник, он готов был сделать таким же и моего сына. Да и сейчас, когда Жан, хвастаясь, дефилировал передо мной верхом и выделывал в седле разные выкрутасы, я ощущала гордость за сына.

В это лето Жан стал получать и первые уроки фехтования — этим охотно занимался не только Александр, но и Поль Алэн. Сабля, подаренная графом д’Артуа, оставалась для мальчика пока еще лишь реликвией, но для употребления была слишком длинна. Для занятий нашли другую, покороче, но тоже настоящую. Что касается пистолетов, то их пока Жану не доверяли, но Александр, когда было время, уводил мальчика к беседке, и тогда все в доме начинали вздрагивать от пистолетных выстрелов, раздававшихся приглушенно, но все-таки отчетливо, — это Жан палил по старым башмакам, используемым в качестве мишеней.

Всем этим Жан занимался бы целые дни напролет, если бы у Александра не находилось других дел. Тогда Жан неизменно исчезал с Марком, буквально растворялся в бретонской чаще.

Марк, сын Констанс, одиннадцатилетний светловолосый мальчуган, худощавый и вытянувшийся, производил на меня впечатление ребенка очень спокойного, когда я с ним встречалась, и очень благоразумного. Конечно, я слышала, что его дела в коллеже шли так же неважно, как и дела Жана. Но Марк казался таким вежливым. Когда я приглашала его к обеду, он обычно ел, не произнося ни слова, и ел с очень хорошими манерами. Видимо, при мне он становился другим — ведь я знала, что дерется он не меньше Жана и что сейчас скорее Марк Жаном командует, а не Жан им. В конце концов, Жан был младше на два года, и я имела все основания считать Марка заводилой.

Марк на некоторое время вообще перебрался к нам и даже спал в одной комнате с Жаном. У Констанс, которая зимой с такой радостью ждала ребенка, на шестом месяце беременности случился выкидыш. Надежда на столь долгожданного наследника в который раз пропала. Пьер Анж повез жену в Спа на воды, а Марк остался в поместье под присмотром слуг. Вот почему он предпочитал пока пожить с нами.

Маргарита, едва я приехала, обрушила на меня целый поток жалоб на Жана. Прошло несколько дней, и ее обвинения никак не подтверждались. Я стала думать, что либо она ошиблась, либо мой сын исправился. Я так думала, пока кое-что не произошло.

Я вышивала в куропаточной гостиной, дверь которой была распахнута на террасу, выходившую в сад. День был жаркий, но легкий ветер из парка приносил прохладу. Я услышала чьи-то шаги. Еще миг — и в двери показался Шарль.

— Что тебе, мой мальчик? — спросила я рассеянно.

— Мадам Сюзанна, — сказал он весьма задумчиво, — мне не хочется ябедничать, но, по-моему, Жан сейчас изобьет Ренцо.

Ренцо жил в Белых Липах уже больше недели, но с моим сыном пока не очень-то подружился. Вернее было бы сказать, что Жан по каким-то причинам демонстративно и презрительно не желал разговаривать со своим кузеном, хотя я приказала ему вести себя с Ренцо вежливо. Но изобьет?

— Не может быть, — произнесла я, вкалывая иголку в ткань. — Я рада, что ты сказал мне, но, вероятно, Шарль, ты ошибаешься.

— Я потому и сказал, мадам Сюзанна, чтобы они не подрались. Все-таки Ренцо здесь гость… Ну, как хотите.

Взрослое благоразумие этого двенадцатилетнего мальчика меня поражало. Я поднялась.

— Где они, Шарло?

— А вот здесь, с террасы можно видеть.

Я вышла на террасу. Рядом, под большим развесистым каштаном, стояли Жан и Ренцо. Меня они не видели. Вот так, наблюдая, можно было подумать, что они просто разговаривают, может быть, слишком оживленно и сильно жестикулируя.

— Шарло, а почему ты думаешь, что они поде…

Я не смогла договорить. Жан поднял руку и залепил кузену пощечину. Тот, сперва упав на колено, кинулся на Жана с кулаками. Они упали и покатились по земле, тузя и колотя друг друга что было силы.

Наблюдать дальше не было смысла. В гневе я бросилась к ним, подбежала, схватила сына за шиворот.

— Жан, ты сошел с ума! Ты будешь наказан!

Они отскочили друг от друга как ужаленные. Оба были очень похожи — красные, взъерошенные, надутые. Я не понимала, в чем причина, но знала, что все это крайне неприятно… и что Жан первый ударил Ренцо.

— Жан, ты становишься просто невыносим, — произнесла я дрожащим от гнева голосом. — Я обещаю тебе: если ты немедленно не попросишь прощения у Ренцо, я отправлю тебя в закрытый коллеж и не стану забирать тебя оттуда ни на какие каникулы…

— Нет, — вдруг хрипло сказал Ренцо. — Я же тоже виноват. Мы вместе подрались.

Я взглянула на племянника, пылая желанием сказать, что я все видела и что нечего покрывать Жана, но после слов Ренцо в глазах моего сына я заметила невольное восхищение и не захотела в этом ничего менять. Меня снова захлестнул гнев. Подумать только, Ренцо, оказывается, благороднее Жана! Жан начал первым, Ренцо защищался и теперь защищает его!

Я повернулась к сыну, впервые за всю свою жизнь испытывая сильное желание закатить ему пощечину. Мне понадобилась вся моя выдержка, чтобы подавить этот порыв.

— Отвечай, что ты сделал! — приказала я в бешенстве.

— У нас с ним была честная дуэль!

— Дуэль? Что еще за дуэль? Из-за чего?

— Я должен был проверить, чего он стоит! Может, он размазня! Как бы я тогда с ним дружил?

Жан, похоже, был уверен, что поступил правильно. Я покачала головой.

— Негодный мальчишка, ты хоть подумал, что Ренцо — твой кузен?

— Ну и что? Кузен тоже может быть размазней…

— Но ты же живешь в этом доме, а Ренцо — наш гость! Ты понимаешь, что поступил как негодяй?

Щеки Жана вспыхнули.

— Я не негодяй. Мне надо было проверить его, вот и все…

— Людей не проверяют таким образом. А тем более кузенов и гостей. Человек может и не уметь драться, но быть благородным. А некоторые, такие, как ты, хорошо размахивают кулаками, но это все равно ничего не стоит. Ты очень глуп, Жан, если не знаешь этого.

Я уже говорила почти холодно, чувствуя, что успокаиваюсь и не наделаю в пылу гнева ошибок. Жан молчал, ковыряя ногой землю.

— Что он сказал тебе, Ренцо? — спросила я.

— Ничего, — безразлично ответил он, пожимая плечами.

Тогда я повернулась к сыну и задала тот же вопрос ему, но уже сурово.

— Ну, ма! Чего я ему такого сказал? Я просто хотел с ним подраться. Подумаешь… Для такого можно и сказать что-нибудь…

Он поднял на меня глаза и честно добавил:

— Тем более, что теперь я так уже не думаю.

— Ты хочешь сказать, что убедился, что Ренцо — не размазня?

— Да. Он лучше, чем я думал. Может быть, — Жан сделал паузу, с трудом глотнув, — мы с ним даже подружимся. Когда-нибудь.

«Ну, — подумала я, — хоть такая польза из этого будет».

Я увидела экономку, возвращавшуюся с фермы, и знаком подозвала ее к нам.

— Элизабет, — сказала я строго, — вот вам ключ.

— Зачем, мадам?

— Вы запрете Жана в его комнате. Он будет наказан. И не выйдет оттуда до завтрашнего вечера.

Жан шумно вздохнул. Сурово взглянув на него, я добавила:

— И, конечно же, он не получит ничего сладкого — ни к обеду, ни к ужину.

7

Встретившись с Авророй после долгой разлуки, я едва узнала ее.

Ей едва-едва исполнилось четырнадцать. Да, только четырнадцать, но она выросла и расцвела так, что полностью лишилась всего детского. Угловатость, неуклюжесть, застенчивость — всего этого и в помине не было. Она даже не была худощава, как это бывает у столь юных девушек. Ее тело, на редкость изящное, стройное, словно налилось. Формы округлились; грудь, достаточно высокая для ее лет, дерзко поднимала темную ткань монастырского платья. Кто б мог подумать, что монастырь так подействует на Аврору?

Она обняла меня с искренней радостью, но не проявила ее так бурно, как это бывало раньше. Аврора теперь была одного роста со мной, и я, уразумев это, даже как-то смутилась. У меня в памяти Аврора существовала только как маленькая синеглазая девочка. Ну а как было воспринимать ее сейчас, когда она стала такой высокой и взрослой? Какой подход к ней найти? Она совершенно изменилась. Даже глаза потеряли всю синеву, стали ярко-фиалковыми, и этот их необычный цвет мог, пожалуй, заворожить любого, кто направлял на Аврору свой взгляд.

— Ты так похорошела, — сказала я искренне.

У нее были густые темно-русые волосы, стянутые в косы, мягкие и пушистые, и кожа того нежного и чистого матового оттенка, какой бывает у красивых русоволосых женщин. Узкие брови вразлет казались более темными, чем волосы. В лице Авроры еще оставалось что-то наивное, доверчивое, детское, но в то же время я заметила и перемену в ее лице — какое-то в высшей степени гордое, смелое выражение. Оно делало ее более взрослой. Впрочем, чего же другого можно ждать от ребенка, который чуть ли не целый год провел в Консьержери, все там видел, все понимал — словом, стал взрослым раньше, чем следовало.

— Девочка моя, хорошо ли тебе тут?

Аврора тряхнула косами и ответила, что и сама не знает.

— С одной стороны, здесь многому учат. Я теперь очень хорошо могу играть на клавесине, я знаю музыку. Но языки мне не даются, и вышивать я не люблю.

Она взглянула на меня и очень доверчиво попросила:

— Мама, забери меня отсюда через год.

— Тебе так плохо здесь, дорогая?

— Нет. Просто через год я буду слишком большая, чтобы оставаться здесь.

— Почему ты так думаешь?

— Не знаю. Думаю, и все. Забери меня. В Белых Липах я большему научусь.

— Чему именно?

— Как быть настоящей аристократкой. Буду смотреть на тебя. И Анна Элоиза меня научит.

Я невольно улыбнулась, гладя ее по щеке. Аврора была мне очень дорога. Я подумала, что через год ей будет пятнадцать. И правда, есть ли смысл держать ее в этом заведении дольше? Тем более, если она сама от этого не в восторге. Да и мне хочется, чтобы она была рядом.

— Я обещаю тебе, — произнесла я ласково. — Через год, так и быть.

— Я очень люблю тебя, мама, — сказала она искренне. — Никто не может мне быть дороже, чем ты. Я даже не хотела бы знать, чья я дочь на самом деле.

Она подняла на меня глаза.

— Ты действительно всем будешь говорить, что я — дочь принца д’Энена?

Я не сразу ответила. Впервые мне пришлось дать себе отчет в том, что я пошла на прямой обман и что Аврора понимает это. Стало быть, мы обе сознательно обманываем Александра и его семейство. Но ведь в противном случае…

— Аврора, милая, ты хочешь этого?

— Да, — сказала она решительно. — Я хочу быть своей в Белых Липах. Своей, а не служанкой.

— Значит, все будет так, как я сказала. И да поможет нам Бог.

Мы обе рассмеялись. Аврора нерешительно спросила:

— А что с Полем Алэном?

— Все хорошо, — сказала я, не придав особого значения этому вопросу.

Но Аврора продолжила, все так же несмело:

— Знаешь, он такой милый, мама.

— Милый? Ну уж нет! Его каким угодно можно считать, но слово милый тут не подходит. Милым может быть котенок, а он…

— Нет, он все-таки милый. Он навещал меня.

— Впервые об этом слышу, дорогая.

— Вы же присылали мне подарки из Неаполя, да? Но вас самих здесь не было. Поль Алэн передал мне и платья, и сережки.

— Так это он сделал? Сам?

— Да, — с нескрываемой гордостью произнесла Аврора. — Я же говорю, что он милый. И он меня помнит.

— Я непременно поблагодарю его, дорогая.

— Скажи, что я тоже благодарна ему. Кто знает, может быть… может, он еще раз заедет.

Мы еще долго разговаривали. О монастыре Аврора не хотела рассказывать, поэтому говорила я — об Александре, путешествии, о том, как обстоят дела в Белых Липах. Аврора искренне интересовалась Жаном, и мне это было приятно. Они были очень дружны, как настоящие брат и сестра.

— Ты останешься на конфирмацию, мама?

Я улыбнулась и сказала, что непременно останусь: так мне хочется увидеть ее в белом воздушном платье и белой вуали — непременных атрибутах обряда первого причастия.

8

С каждым днем я все больше и больше входила в права настоящей хозяйки Белых Лип, законной и единственной герцогини дю Шатлэ.

К моему удивлению, это не вызвало того сопротивления, на которое я рассчитывала. Когда я впервые явилась к Анне Элоизе и вежливо, но настойчиво попросила ее передать мне все ключи, а также сослалась на то, что этого очень хочу не только я, но и Александр, старуха не отказала мне наотрез, как я того ожидала. Невозмутимо восседая в кресле с видом королевы в изгнании, она молча протянула мне руку.

Мне не оставалось ничего другого, как подойти и поцеловать ее, хотя ответа я еще не услышала.

— Знаете что, племянница? — произнесла она, по своему обыкновению, насмешливо. — Сдается мне, теперь вы бросились в другую крайность.

— Какую? — спросила я сдержанно.

— Вы слишком уж вскружили голову моему внуку. Теперь он слишком счастлив, можно так сказать.

— Разве можно быть слишком счастливым?

— Можно, если при этом муж попадает к жене под каблук. Мне это не по вкусу, милочка, ибо внука, признаюсь, я люблю куда больше, чем вас.

Пропуская мимо ушей это не очень приятное для меня замечание, я сухо произнесла:

— Уверяю вас, мадам, вы заблуждаетесь. У меня и в мыслях нет командовать Александром. Пожалуй, это даже невозможно. Я очень люблю его. Наш брак — это союз, и мы не стремимся приказывать друг другу.

Она смотрела на меня, слегка усмехаясь, словно наслаждалась тем, что своим обвинением поставила меня перед необходимостью оправдываться. Левое веко ее дернулось от нервного тика.

— Племянница, ну-ка, наберитесь терпения, послушайте меня. Мнения своего я о вас не изменила. Но я не могу скрыть, что теперь вы вызываете у меня больше уважения. Как ни странно, вам удалось увлечь Александра настолько, что он потерял голову.

— Это, конечно же, новое обвинение в мой адрес, да, мадам?

— Слушайте меня не перебивая. Я уже стара, но я женщина, и то, что другая женщина оказалась столь ловкой и соблазнительной, не может мне не нравиться. У вас множество способностей, сударыня. Александр — мужчина особенный. Таких еще поискать. Но вы окрутили его, и за это я вас почти уважаю. Почти.

Я невольно усмехнулась.

— Что же нужно сделать, мадам, чтобы вы зауважали меня полностью?

— Не знаю, — отрезала она. — Во-первых, конечно, родить ребенка, но об этом, похоже, с вами пока рано говорить. Кроме того, этого будет мало, чтобы я признала вас настоящей хозяйкой. Ключи я вам, разумеется, отдам. Но вы пока хозяйка только на словах, и останетесь такой даже с ключами.

— Вы уверены?

— Абсолютно.

Она с трудом поднялась, знаком дав понять, что не хочет моей помощи, и небрежно бросила связку ключей на кресло.

— Возьмите, так и быть! Экономка расскажет вам обо всем. А я… Идемте, я объясню вам, как следует вести записи в книгах.

Она тяжело проковыляла к двери, опираясь на палку, но стараясь держаться очень прямо. Я заметила явную перемену в ее отношении ко мне. Она была насмешлива, холодна, нелюбезна, но уже не враждебна. Она, похоже, признавала, что я не собираюсь причинять вреда ни этому дому, ни ее внуку. Она лишь не признавала меня своей.

Анна Элоиза обернулась. Насмешливая улыбка обнажила ее великолепные искусственные зубы, в глазах полыхнуло что-то лукавое и хитрое.

— Ах, слышали бы вы, как защищал вас Александр! Он просто горой за вас стоял! Да, он увлекся вами… А вы? Неужели вы не боитесь?

— Чего? — спросила я озадаченно.

— Того, что вы сами слишком увлеклись им? Вы слегка глупы, дорогая! Вы даете ему понять, что влюблены. Более того, вы действительно сильно влюблены и поэтому теряете контроль над ситуацией. Полагаю, он быстро охладеет к вам. Он уверен, что вы будете с ним, а то, что навсегда к тебе привязано, теряет ценность, и очень быстро.

Я закусила губу, сильно чертыхнувшись в душе. Вот негодная старуха! Всегда закончит разговор чем-то необыкновенно приятным. И, безусловно, никто не может докопаться до ее истинных мыслей. Она слишком умна, чтобы выложить их мне. Одному Богу известно, что она мне еще устроит.

Мне пришлось очень много общаться с Анной Элоизой в то время, когда она передавала мне свои полномочия, и все наши беседы были похожи на эту. Ее отношение ко мне, слегка изменившееся после приезда, теперь снова застыло и не изменялось даже в малой степени, хотя я старалась вести себя безупречно — вежливо, сдержанно, холодно и гордо, так, чтобы она не воображала, что может помыкать мною или что я выпрашиваю у нее благоволения. Но все это действовало мало. Мне приходилось отказаться от мысли подружиться со старой герцогиней. Мне оставалось лишь оберегать себя от ее атак и не нападать самой.

Мало-помалу я научилась всему, что умела Анна Элоиза, и стала понимать, что собой представляет жизнь в селе. Дел здесь была уйма, и это даже при том, что обязанности по управлению поместьем были разделены между мной, Александром и управляющим. Герцог следил за отдаленными владениями, объезжал их, проверял. На нем же лежали заботы о конюшне, лесе, экипажах. Я занималась фермой и вела записи. Каждое утро приходилось ходить туда, подсчитывать чуть не каждое снесенное яйцо, следить за жалованьем батраков, все выдавать, собирать и упорядочивать, вплоть до одежды, которая полагалась женщинам-крестьянкам на праздник. Приходилось давать указания кухне, маслобойне, молочарне. Хозяйство было большое, даже огромный парк — и тот требовал постоянного внимания. День у меня был расписан по минутам, иной раз я даже хотела, чтобы дел было поменьше. Свободна я бывала только по вечерам и улыбалась, вспоминая, что представляла себе жизнь в Белых Липах серой и скучной. Уж скучать-то совсем было некогда.

Жизнь была бы просто чудесна, если бы… если бы не подсознательное ощущение тревоги, не покидавшее меня ни на миг, — даже во сне, даже в минуты самого сладкого забытья в объятиях Александра. «Он должен уехать. Неизвестно, когда, но должен. Это неизбежно». Такая мысль просто отравляла мне существование. Как можно быть счастливой, спокойной и безмятежной, зная, что в любую минуту все может рассыпаться, как карточный домик? Герцог уедет, а уж там неизвестно, что случится. Его могут убить. Или арестовать, а потом казнить. Я так любила его, что не представляла, смогу ли пережить такое. Пожалуй, даже если бы у меня был ребенок от него, то такую потерю я бы не перенесла, но ребенка не было, так же, как и надежды на него, и поэтому я просто с ужасом смотрела в будущее.

Час приближался. Это было единственное, что я знала точно.

9

Августовские вечера, длинные, теплые, — это самое лучшее из того, что я любила в Белых Липах. Здесь существовала традиция всем собираться за столом на ужин — традиция, существовавшая в этом роду уже, вероятно, не первое столетие, но только сейчас оцененная мною по достоинству.

Было очень тепло, и стол накрывали на террасе, выходившей в каштановую рощу. В окна, полузадернутые портьерами, заглядывали, шумя листвой, могучие каштаны, а сад дышал такими сладкими запахами липы, свежести и вишневого варенья, что невольно казалось, что уютнее нет места на земле. Тихо мерцали свечи в канделябрах. Роскошь, соединенная с очарованием бретонской сельской местности, близости к природе, воспринималась всякий раз по-новому. А вдобавок к этому здесь было столько детских лиц, смеха, шуток… Громом звучал хохот тучного отца Ансельма, который неизменно приходил в поместье ужинать. Мы с Александром были вместе. И, сидя за столом, сознавали, что впереди у нас — приятный летний вечер и долгая-долгая ночь, нежнее которой ничего нет на свете.

После ужина стол и плетеные стулья выносились под развесистый огромный каштан. Там пили вино, беседовали, обсуждали дальнейшие планы. Оранжевое пламя лампы ярким пятном просвечивало сквозь густую листву и привлекало мошек. Сам воздух, казалось, дышал спокойствием и умиротворением. Я полагала, что не переживала такого с тех пор, как покинула Сент-Элуа, чтобы впервые показаться в свете. Теперь то безмятежное время почти вернулось ко мне.

Вечер, выпавший на день святого Варфоломея, был дождливым. Дождь начался еще в полдень и к ночи только усилился. Выйти под каштан было нельзя. Ливень хлестал в окна, барабанил по крыше, ветер заставлял дребезжать оконные рамы. Яркий свет молнии озарял дом. Сразу стало холодно, неуютно, и пришлось подумать, как бы затопить камин в доме. Пока я ходила распоряжаться по этому поводу, мне пришло в голову, что этот вечер, пожалуй, — первый признак того, что лето заканчивается и переходит в осень. Скоро сентябрь… И одному Богу известно, что он нам принесет.

Когда я вернулась, камин в главном зале уже полыхал жарким пламенем. Взрослое население было в сборе. Анна Элоиза то ли дремала, то ли предавалась раздумьям в своем глубоком кресле, и ее вышивание почти сползло на пол. Я осторожно подняла его. Отец Ансельм и Поль Алэн склонились над шашечницей и играли в трик-трак. Священник был в своем обычном настроении и часто хохотал. Александр сидел в кресле у камина, рассеянно почесывая по загривку дога. Вид у герцога был какой-то отсутствующий. Я села рядом, на место, полагающееся герцогине. В руках у меня был новый роман «Фоблаз», выписанный из Парижа.

Но читать я не смогла. Пожалуй, впервые за долгое время я ощутила атмосферу тревоги, разлитую в воздухе. Может быть, это из-за дождя? Уж слишком зловеще сияла молния. Я наклонилась к Александру, мягко коснулась его ладони своей.

Он поднял на меня глаза.

— Все в порядке, дорогая?

Это был его обычный вопрос. Я вздохнула.

— У меня — да. А у вас? Почему вы такой?

Он погладил мою руку.

— Не думайте об этом, дорогая. Не придавайте этому значения. Все дело в том, что я сегодня видел.

— Что именно?

— Дела идут не слишком хорошо. Урожай невысок, прибыль будет небольшая.

— Да, я знаю, что мы едва-едва сможем подвести черту в этом году. Ну и что? У нас столько возможностей. Жизнь наша ничуть не изменится. В конце концов, мы же не торгаши, чтобы гнаться за прибылью. Это ваши слова, мой милый, вспомните!

Я говорила горячо, очень желая его успокоить. Он ласково улыбнулся, и я вдруг по его улыбке поняла, что успокаиваю его не от того, что его действительно тревожит.

— Что случилось? Будьте добры, поделитесь со своей женой, господин дю Шатлэ.

— Госпожа дю Шатлэ слишком впечатлительная женщина. Она видит проблему там, где ее совсем нет.

Я серьезно взглянула на мужа.

— Я хочу знать, — произнесла я тихо.

— Мне стало страшно, дорогая.

— Вам? Страшно?

— Я очень боюсь причинить вам боль.

Услышав такое признание, уже само по себе таившее опасность для моего недолгого счастья, я замерла на мгновение. И так получилось, что мы не продолжили этот разговор.

Вошел Гариб. Он был в плаще, с которого стекала вода, стало быть, он был на улице. Я заметила, что Александр даже подался ему навстречу.

— Ну, что? — спросил он нетерпеливо.

Взгляды всех, кто был в гостиной, обратились в сторону индуса.

— Я виделся с ними, господин.

— И что?

— Они передали вам письмо.

Александр почти выхватил его из рук Гариба. Я встревоженно поглядывала то на мужа, то на индуса, очень подозревая, что все происходящее связано с шуанским движением. Гариб передал герцогу даже не письмо, а что-то похожее на пакет. Александр быстро поднялся. Я поняла, что он хочет уйти к себе в кабинет, и удержала его за руку.

— Нет! Вот уж нет! Здесь все свои. И от меня вы ничего скрывать не смеете!

Мой голос прозвучал почти гневно. Александр остановился. Потом, не глядя на меня, резко надорвал пакет. Оттуда выпал очень странный круглый предмет. Он со стуком ударился о паркет и прокатился по полу. Все следили за ним. Поль Алэн с возгласом бешенства привстал с места.

Это была прялка. Я с удивлением поняла это. Обыкновенная прялка, которых так много у деревенских женщин. А что бы это значило? Я посмотрела на мужа, с ужасом замечая, каким белым становится его лицо. В глазах Александра полыхнула ярость, он сжал кулаки так, что хрустнули суставы.

— Ну вот, дождались! — в ярости прокричал Поль Алэн, сжимая кулаки почти так же, как и Александр. — Позор на всю Бретань! Теперь нам вряд ли удастся оправдаться!

Я хотела вмешаться, но не смогла. Да и как было вмешиваться, если я ничего не понимала? Кюре поднял прялку из-под кресла Анны Элоизы и внимательно ее разглядывал.

Александр резко, на каблуках, повернулся к брату.

— Удастся. Нам все удастся. И, черт возьми, я не собираюсь оправдываться. Мы никого не предали, запомни это прежде всего!

— Что же делать? Нам придется убить их, другого выхода нет.

— Безусловно, — сурово бросил Александр через плечо, обращаясь к брату. — Гариб, ты здесь?

— Да, хозяин.

— Через десять минут нам понадобятся лошади.

— Будет сделано, хозяин.

— Найди Фан-Лера, пусть поднимает людей. Мы уезжаем.

— А я, хозяин?

— Ты останешься здесь.

Резко повернувшись и окинув взором присутствующих, Александр быстро произнес:

— Хозяйкой здесь остается моя жена, госпожа дю Шатлэ. Гариб, ты скажешь слугам, чтобы они слушались ее так же, как и меня.

Книга, которую я все еще держала в руках, при этих словах упала на пол. Я словно застыла на месте, ошеломленная всеми этими приготовлениями. Александр молча посмотрел на меня и быстро вышел, не сказав больше ни слова. Я тоже ничего не смогла произнести. Мне было слишком хорошо ясно, что остановить его я не в силах.

— Вы знаете, что это такое? — громко произнесла Анна Элоиза. — Отец Ансельм, отвечайте! Мои внуки говорили о позоре на всю Бретань. Что означают эти слова, господин кюре?

Со священником она говорила так же властно, как и со слугами. Отец Ансельм, посапывая, разглядывал прялку.

— Всему виной этот злосчастный предмет, дочь моя.

Старуха с надменным выражением лица повернулась к нему.

— Господин кюре, неужели вы вслед за Полем Алэном станете утверждать, что мои внуки опозорены?

— Я бы не говорил так резко, мадам.

— В чем причина их позора?

— Пожалуй, их приравняли к женщинам, мадам. Разве вы не видите? Это прялка.

— Вижу. Ну и что ж? Это какой-то знак?

— Это знак того, что ваш старший внук, мадам, уже слишком долгое время не участвовал в сопротивлении. Роялисты нуждаются в помощи, а ваш внук отошел от них на много месяцев. Стало быть, его теперь считают трусом. Поэтому ему и послали прялку.

— И что же, по-вашему, они теперь будут делать?

— Пожалуй, убьют своих обидчиков, мадам, и снова станут участвовать в шуанерии.

— Убьют?

— Вызовут на дуэль и убьют. Разве вы сами не слышали?

Старуха негодующе покачала головой.

— Хотела бы я видеть того презренного человека, который осмелился назвать Александра трусом!

— Пожалуй, вы его уже никогда не увидите. Герцог взбешен, это каждому видно. Теперь ему много предстоит сделать, чтобы исправить положение и вернуть себе прежнюю репутацию.

Поглядев на меня, отец Ансельм добавил:

— Вероятно, госпожа дю Шатлэ теперь долго не увидит своего мужа.

Эти слова хлестнули меня, как удар бича, и вывели из оцепенения. Дрожащей рукой я провела по лбу, словно прогоняя замешательство. Волнение захлестнуло меня. Волнение и страх.

Боже, неужели это правда? Неужели все случившееся мне не приснилось? Нет, это была правда. Стало быть, то, чего я так боялась, произошло. Все было так, как я думала… Александр оторван от меня какими-то темными, совершенно непонятными мне обстоятельствами. Теперь он уезжает, а я снова остаюсь одна! И, может быть, навсегда.

У меня даже не было сил плакать или протестовать. Я не знала, что чувствовала Анна Элоиза, понимая, что уезжает ее любимый внук, но старая герцогиня окинула меня таким взглядом, словно запрещала удерживать герцога. Такова уж она была — словно вылита из бронзы. Даже страх за внука не мог заставить ее разволноваться. Эта старуха черства как сухарь… Не глядя на нее, я быстро вышла из гостиной. Мне было известно, что истекают последние минуты.

Александр собрался быстрее, чем говорил. Едва ступив на лестницу, я увидела, что он спускается. Я не могла бы даже перечислить, сколько он берет оружия. Пистолеты, сабля, кинжал, в руках хлыст…

— Хорошо, что вы вышли, дорогая, так нам удастся быстрее проститься.

— Быстрее? — переспросила я чуть ли не с сарказмом. — Вы думаете, я именно этого хочу?

Он спустился ко мне, быстро поцеловал в щеку.

— Я тоже не хочу этого, cara. Но вы же видите, как все сложилось. Мне нужно сию же минуту ехать защищать себя. Мне не оставили выбора. Имя дю Шатлэ не должно быть известно как имя труса.

Я пропускала мимо ушей эти слова, которые для меня абсолютно ничего не значили. Мне было безразлично, кем кто его считает, лишь бы я любила его, а он — меня!

— Вы… вы хоть знаете, когда вернетесь?

— Нет.

— Великолепно! — сказала я почти гневно.

— Я буду давать вам весточки о себе всякий раз, как будет возможность.

— Спасибо и на этом…

Наступила пауза. Я стояла спиной к двери, но по лицу Александра поняла, что кто-то уже торопит его со двора. Герцог спустился еще на ступеньку, потом повернулся ко мне и до боли сжал мне руку.

— Вы ничего больше мне не скажете, carissima?

Горло мне сжали спазмы. Не глядя на мужа, я сдавленным голосом пробормотала:

— Я очень люблю вас, Александр. Но к чему говорить об этом, если даже это не способно вас удержать?

Он рванул меня к себе, сжал в объятиях так, что я задохнулась, и поцеловал — жарко, страстно, глубоко. И в этот же миг меня пронзила ужасная боль от сознания, что для него сейчас нет ничего важнее того, ради чего он уезжает. Он не ценит меня так, как все остальное. Он… Я почти вырвалась из его объятий, в отчаянье воскликнув:

— Да уезжайте же наконец, не то я не выдержу!

Наши глаза встретились. Я очень хорошо запомнила его взгляд — такой горячий, взволнованный. На миг перед глазами у меня потемнело. Я услышала звон шпор и стук захлопнутой двери. Со двора сквозь шум ливня донеслись какие-то голоса, а через минуту — топот лошадей.

И тогда я рванулась к двери, в отчаянье распахнула ее и выбежала на дождь. Я даже позвала Александра, но сразу же поняла, что все это напрасно. Вся кавалькада всадников уже растаяла в глубине главной аллеи, а шум непогоды приглушил лошадиный топот. Дождь хлестал меня по лицу, платье сразу стало мокрым и прилипло к телу.

— Боже праведный! — прошептала я, вытирая и капли воды, и слезы на лице. — Куда он уехал? Любит ли он меня больше, чем свои дела, свои войны, своих лошадей?

Громкое завывание брошенного дога было мне ответом.

1

Урожай 1796 года — пожалуй, это случилось впервые за время Республики — был неплохой, и в этом году вся Франция ощутила некоторое облегчение после долгих беспрерывных лет голода, нужды и лишений. Нищета населения была смягчена. Летом этого года наметились даже кое-какие изменения к лучшему в денежном вопросе, что свидетельствовало о том, что революционная лихорадка, которой была охвачена вся страна, понемногу уменьшается.

Произошло долгожданное событие — был наконец-то отменен принудительный курс ассигната, тот самый, который довел до того, что хлеб стал стоить 150 франков бумажками и даже нищие отказывались от бумажных денег, когда им подавали. В обращении снова стали появляться металлические монеты, новые, а также старые, еще королевские ливры. Правда, здесь произошла другая крайность: инфляция сменилась дефляцией. Металлических денег было мало, и за ними все гонялись, ими снова спекулировали. У населения по-прежнему не было ни сбережений, ни тем более капиталов.

Это, разумеется, никоим образом не касалось нуворишей, выплывших благодаря революции на самый верх нынешнего общества. Директория, тщетно пытавшаяся привести бюджет в равновесие, попала в полную зависимость к финансистам, банкирам и поставщикам и прибегала к многочисленным уловкам. Директоры даже отдали в залог банкам бриллианты, в том числе и знаменитый «Регент», приобретенный в 1717 году Филиппом Орлеанским. Продажа леса на сруб по государственным лицензиям превращалась в настоящее узаконенное расхищение. Банкиры Лекутё де Кантелё, Перрего, Рекамье и Клавьер, бывшие администраторы «Кэсс д’Эсконт», игравшей до революции роль Французского банка, заключили с Директорией сделку о выпуске банкнот, обеспеченных национальным имуществом, в частности, еще не проданными лесами, на сумму в один миллиард — сделку, весьма выгодную для акционеров и гибельную для Франции.

До такого разгула хищничества и казнокрадства всякого рода, как при Директории, Франция еще никогда не доходила. Все, кто имел хоть какую-то власть, занимались грабежом казны и прикарманивали все, что казалось им достойным этого. Некоторые политические деятели, как-то Талейран, Фуше, Баррас, продавались направо и налево. Должности депутата теперь домогались как средства наиболее быстрого и легкого достижения богатства. Среди депутатов уже были и поставщики, и банкиры. Некоторые депутаты богатели на прямой спекуляции — солью, национальным имуществом, свидетельствами, дипломатическими секретами, исключением из списка эмигрантов. О коррупции население уже не только догадывалось, но и видело ее воочию. Все больше в стране утверждалось мнение, что грабители и воры — это единственные истинные республиканцы.

Между тем положение внутри страны было плачевным. Недоверие к режиму распространялось на все слои общества. Ни в чем не было уверенности — ни в выплате жалования, ни в получении ренты, ни в безопасности самой жизни. Если Директория и сумела достичь некоторых успехов, в частности, вернуться к звонкой монете, то произошло это лишь благодаря счастливой случайности, а не собственной ловкости. Выгоды принесла победа над Италией и то, что Бонапарт отдал директорам 51 миллион золотом.

Война кормила режим. Поэтому война не прекращалась.

По мере того как усиливался разрыв между режимом и армией, увеличивалось и презрение ко всему гражданскому. Для достижения более высокого чина не требовалось больших знаний, их заменяли сообразительность и, главное, храбрость. Это подстегивало честолюбие и дух авантюризма в солдатах. Завоевательная война оторвала армию от Франции; солдаты, находящиеся в чужих странах, смотрели теперь не на Директорию, а лишь на своих генералов. Верность присяге уступила место верности начальнику, а то и духу грабежа. Патриотизм лишился своего гуманного содержания и теперь отличался глубоким презрением ко всему иностранному, жаждой военной славы, национальным тщеславием. Роль генералов становилась решающей, и военный гений Бонапарта выдвигал его в первые ряды.

Но если Бонапарт побеждал, то кампания против Германии не имела успехов. Пишегрю терпел серьезные неудачи. Армия Моро перешла обратно Рейн. Войне не было видно конца… И она всем уже надоела.

А что же Бретань? Эта извечно мятежная провинция молчала почти весь 1796 год. Королевской армии не существовало более. Край был наводнен войсками генерала Лазара Гоша. С помощью подкупленного предателя был ночью схвачен на ферме и казнен Стоффле. В марте попал в плен граф де Шаретт. Его расстреляли в Нанте. Сепо, действовавший в Мэне, едва сумел скрыться. К концу июля сложил оружие даже Кадудаль. А граф де Фротте, воевавший в Нормандии, покинутый всеми и преданный, уехал в Лондон, чтобы успокоиться, переждать наиболее тяжелое время, потом вернуться и создать новые отряды шуанов.

Генерал Гош, убежденный, что Бретань усмирена, чувствовал себя здесь хозяином, разъезжал по провинции, бывал на балах и в театрах. Его приветствовали республиканцы, его любили жены республиканцев. По всей Бретани распространялся слух, что Гош лелеет дерзкий план нападения на Англию, что этот план уже близок к осуществлению, что уже строится для этой цели флот. Генерал понимал, что пока под боком повстанцев будет Англия, они будут пользоваться этим островом как убежищем, будут получать оттуда поддержку, оружие, деньги. Нападение на Англию позволило бы и покончить с извечным противником Республики, и отрезать роялистов от всего мира. Они были бы попросту задавлены здесь, в Бретани, и тлеющий под пеплом огонь мятежа был бы навсегда потушен.

Когда-то таким же образом Вильгельм Завоеватель добыл себе целое королевство. Почему бы Гошу не повторить его подвиг?

В начале сентября в Белые Липы прибыли жандармы.

Захватить нас врасплох было трудно. Поместье представляло собой хорошо охраняемый пункт. Охрана была устроена еще герцогом, и теперь, когда он уехал, каждый нанятый им бретонец исправно стоял на своем посту вдоль дороги. Шуаны наблюдали из чащи за проезжающими и специальными знаками передавали друг другу сообщения. Таким образом, в замке все становилось известно задолго до того, как прибывали гости.

Я была в индийском кабинете и старательно заполняла книгу расходов. Меня слегка беспокоили суммы, уходящие на содержание поместья, а также сумма поземельного налога, которую должно было взыскать с нас агентство. Раздался стук в окно. Я подняла голову и увидела Брике.

— Мадам! — крикнул он ломающимся баском. — К вам едут жандармы!

Я подбежала к окну и подняла раму.

— Сколько?

— Пожалуй, целый отряд, мадам. Человек пятнадцать.

— Откуда они едут?

— По дороге из Сан-Брие.

— Чего они хотят? Когда будут здесь?

— Чего хотят, не знаю. А будут, пожалуй, через полчаса.

Я обеспокоенно сжала пальцы. У меня была только одна мысль — об Александре. Прошла неделя, как он уехал и словно в воду канул. Неужели приезд жандармов вызван тем, что он схвачен? Может, они едут делать обыск?

— Что прикажете делать, ваше сиятельство? Может, перестреляем их! У нас на это сил хватит.

Брике за месяцы, проведенные в Белых Липах, превратился в настоящего шуана и республиканцев ни в грош не ставил. Никто бы сейчас не сказал, что Брике родился в Париже.

Я сурово взглянула на парня.

— Ты что, с ума сошел? Конечно, мы примем их. Нам нечего бояться, мы ни в чем не виновны.

— Ну да! Не виновны! А о стычке возле Сен-Брие разве вы не слышали?

Не дослушав его, я приказала Брике бежать ко всем бретонцам, которые могут показаться жандармам «лишними», и приказать им убираться в лес, подальше от замка, чтобы синие не поняли, что в поместье много вооруженных людей.

— Пусть возьмут на кухне сколько угодно еды и не возвращаются до тех пор, пока я не прикажу! Пусть сидят в лесу. Ты все понял? Беги!

Когда Брике бросился выполнять приказ, я вспомнила о его словах. Какая-то стычка… Кажется, возле Сен-Брие. Я впервые слышала об этом. Боже мой, неужели во всем этом замешан Александр? Ну конечно, для того, чтобы оправдаться за свое долгое отсутствие в рядах шуанов, он готов что угодно совершить, пойти на любое безумие! Не мудрено, что теперь в поместье едут жандармы.

Я была рада только тому, что меня не захватили врасплох. Я видела из окна, как они приехали, и даже слышала, как кто-то громким голосом приказывал служанке позвать госпожу. Служанка явилась ко мне, и только тогда я, как и полагается по всем правилам, спустилась в вестибюль дворца.

Капитан набросился на меня прежде, чем я успела любезно пригласить их в гостиную.

— Сударыня, это не визит вежливости. Мы сейчас же хотим видеть вашего мужа.

— А что, собственно, случилось? — спросила я как можно спокойнее.

— Сударыня, я полагаю, вы лжете, делая вид, что не знаете. Но я все равно вам скажу. Два дня назад, ночью, ваш муж и его младший брат, разумеется, прихватив с собой шайку своих друзей-разбойников, коварно напали на республиканский сторожевой пост близ Сен-Брие. Убито четыре солдата. Ваш муж — преступник, сударыня. Его следует немедленно арестовать.

Вся кровь отхлынула от моего лица, едва я услышала такое. Когда Александр уезжал, я знала, для чего он едет, и знала, что он будет воевать, но я все же надеялась, что республиканцы долго не будут догадываться об его участии в этих делах. А его заподозрили с первого раза. И уж конечно, я не думала, что вот так, с первого же раза, его захотят арестовать.

Потом другая мысль мелькнула у меня в голове. Может быть, этот чертов жандарм просто берет меня на испуг. Может, он просто блефует, ждет, что я зальюсь слезами и тем самым покажу, что Александр действительно был способен на то, в чем его обвиняют… Я вскинула голову и холодно взглянула на капитана.

— Сударь, уверяю вас, вы глубоко ошибаетесь. Мой муж никак не мог сделать того, о чем вы говорите.

— У нас есть доказательства. Вашему мужу не отвертеться.

— Господин капитан, я не знаю, что у вас есть. Вот уже целая неделя, как мой супруг уехал в Париж, и, когда вернется, я уверена, он сумеет представить вам много свидетелей, которые видели его в Париже.

— Это ложь. Вы обманываете нас.

— Я не могу сказать ничего другого. И если вы еще раз посмеете разговаривать со мной таким тоном, я поднимусь к себе больше не скажу вам ни слова.

— От того, что вы говорите сейчас, нам мало толку.

— А вы хотели бы, чтобы я оболгала своего мужа?

Жандарм умолк и исподлобья поглядывал на меня. Его солдаты напряженно стояли во дворе, готовые исполнять любой приказ.

— Вы утверждаете, что ваш муж в Париже? — наконец хмуро спросил он.

— Да.

— Где именно?

— В какой-то парижской гостинице.

— Когда он вернется?

— Не имею представления.

— Вы, его жена, не знаете, когда он вернется?

— Да. Не знаю.

— Вы лжете.

— Сударь, — сказала я, все более убеждаясь, что никакими иными доказательствами, кроме собственных догадок, этот капитан береговой охраны не располагает, — мне не остается ничего другого, кроме как привести в исполнение свою угрозу.

Я быстро поднялась по лестнице и заперлась в своей комнате. Пальцы у меня дрожали. Я ощущала себя как никогда незащищенной и беспомощной. Несмотря на то, что я вела себя с капитаном достаточно вызывающе, внутри у меня все заледенело от страха и тревоги. Я боялась и за себя, и за Александра. А больше всего боялась, что прежние времена вернутся — те времена, когда меня били, оскорбляли, унижали, грозили бросить в тюрьму.

Внизу громким голосом командовал сержант. Он приказал служанке открыть кабинет Александра, и его солдаты устроили там обыск. Я сидела молча, вздрагивая всем телом. Обыск длился до самого вечера. Потом они уехали.

В мою дверь скребся Гариб, тихим голосом сообщая:

— Госпожа! Госпожа! Они ничего не нашли!

Я не отозвалась. Добравшись до постели, я уткнулась лицом в подушку и заплакала. Впервые после того, как мы с Александром полюбили друг друга, я почувствовала себя глубоко несчастной. Снова пришло понимание того, как неустойчиво наше благополучие. Ну, на этот раз все обошлось. Но жандармы будут приезжать и приезжать, раз за разом, до тех пор, пока…

А еще меня убивало отсутствие известий о герцоге. Ведь он дал слово извещать меня! И вот получается, что о той злосчастной стычке у Сен-Брие я узнаю от Брике и жандармов. И неужели именно такая жизнь меня ждет? Жизнь в постоянном одиночестве, от весточки к весточке? Одному Богу известно, смогу ли я выдержать такое!

Ах, если бы я знала, на сколько долгих лет все это растянется…

2

Сентябрь во всех отношениях начался для меня печально. Не было вестей от Александра. Приезжали жандармы с обыском. И, наконец, я убедилась в том, что и на этот раз ребенка у меня от Александра не будет. Это, пожалуй, разочаровало меня больше всего.

За дни, проведенные без герцога, я хорошо поняла, как много теряют Белые Липы, когда здесь нет Александра. Я очень скучала. В поместье остались люди, которые особого восторга у меня не вызывали. Разве могла я коротать вечера, например, с Анной Элоизой? Она и сама не искала моего общества. Старый герцог целыми днями копался в своем огороде, да и вообще он почти не интересовался мной. Я с грустью думала, что скоро наступит октябрь и придется отвезти Жана и Шарля в коллеж. С ними отправится Ренцо, а также Марк, который был частым гостем в замке. Дом совсем опустеет, и станет смертельно скучно. Ничего нет хуже, чем проводить унылую бретонскую осень в одиночестве.

Констанс, графиня де Лораге, моя соседка, была еще так больна, что не выходила на прогулки в наш парк. Таким образом, и с этой стороны я была совсем одинока.

Но десятого сентября, словно для того, чтобы рассеять все мои печали, в замок совершенно неожиданно вернулся Александр.

Дело было вечером, и сумерки уже сгущались, но я разглядела всадников еще на подъездной аллее. Минута — и они были уже перед дворцом. Как была, в одном шелковом халате, я опрометью слетела вниз и бросилась ему на шею.

Меня поразило, как он изменился за каких-то пятнадцать дней отсутствия: похудел, помрачнел… Черты лица стали еще резче. Губы обветрены, чуть ли не потресканы. Александр был небрит — я, кстати, впервые видела его таким, а его кожа, и так достаточно смуглая, еще больше потемнела от бретонских холодных ветров.

Мои губы укололись о его колючую щеку.

— Вы оправдались? — Это было первое, что я смогла выдохнуть.

— Я не оправдывался.

— Но вы знаете о жандармах? Вы были в Ренне, надеюсь? Вас хоть не арестуют сейчас, когда вы приехали домой?

— Дорогая, с этим делом покончено. Я все уладил. Меня никто не арестует. Я вне подозрений.

— Стало быть, вы сумели оправдаться?

— Нет. У них просто не было доказательств моей вины.

Сразу успокоенная, обрадованная тем, что вижу его, я ласково спросила:

— Вы, надеюсь, надолго?

Он ничего не ответил, лицо его было озабочено. Даже еще не расспросив его, я поняла, что стычка возле Сен-Брие — дело его рук. Он совершил это, чтобы оправдаться перед шуанами, чтобы снова завоевать их уважение. В этот миг я заметила, что он настойчиво меня отстраняет.

— Я не один, carissima.

Это действительно было так. Стягивая на груди халат, я с тревогой выглянула из-за плеча мужа и увидела огромную фигуру Жоржа Кадудаля, а за ним — Поля Алэна и еще какого-то человека, которого я не знала.

Я с горечью взглянула на Александра. Мне было ясно, что у него нет сейчас для меня времени.

Кадудаль низко мне поклонился.

Я едва ответила ему, глядя на него как на главного своего врага, который забирает у меня мужа.

— Разбудить Анну Элоизу? — спросила я сухо, обращаясь к герцогу.

— Нет, cara, никого не надо будить. Мы приехали, чтобы кое-что обдумать.

— Я прикажу, чтобы зажгли камин в герцогском зале и подали вам ужин.

— Да, это было бы очень хорошо. А после ступайте спать, дорогая. Я не хочу, чтобы вы волновались.

Он в тысячу раз больше волновал меня тем, что ничего мне не объяснял, но я не сказала этого вслух. Я просто ушла. В душе мне было очень горько от того, что безвозвратно канули в Лету те дни, когда для Александра никого не существовало, кроме меня. Когда он ничего от меня не скрывал. Когда мы были не просто супругами, но и друзьями. Теперь он не делился со мной. Стало быть, больше не считал другом.

Разумеется, спать я не могла. Я молча лежала, уставившись на каминные часы, и через каждые тридцать минут гоняла Маргариту узнавать, что делают господа. Они сидела запершись и о чем-то беседовали. Зная склонность Маргариты к подслушиванию, я втайне надеялась, что она так и поступит. Но Маргарита, словно угадав мои мысли, только руками развела:

— Ничего понять невозможно, милочка. Слишком тихо они разговаривают. Не иначе, как о чем-то важном договариваются.

Далеко за полночь, когда Маргарита уже вовсю храпела в своей кровати, я тоже немного задремала. Сквозь сон мне показалось, что кто-то ходит по спальне. Я открыла глаза и увидела темный высокий силуэт. Это был Александр. Он зажигал ночник.

— Так вы все-таки пришли! — сказала я, приподнимаясь на локте.

Пламя ночника с шипением вспыхнуло, и спальня озарилась голубоватым светом. Александр подошел ко мне, присел на край постели и, потянув меня к себе, осторожно поцеловал в губы. Это был очень краткий поцелуй, но нежный. И все-таки я на него ничуть не ответила.

— Так вы пришли или нет? — снова спросила я.

— Я ненадолго, cara. Можно сказать, меня отпустили.

— На ночь?

— На полчаса.

— Они не слишком щедры, эти ваши начальники.

Он улыбнулся, гладя меня по щеке, но улыбка его была печальна, а в глазах таилось что-то такое мрачное, чего я никак понять не могла.

— Знаете, ребенка у нас опять не будет, — прошептала я опечаленно. — Вы снова уезжаете, и у меня уже не будет никакой надежды.

— Дорогая, у нас впереди долгая, очень долгая жизнь.

— Неужели? И это говорите мне вы? Вас в любую минуту могут убить! Что со мной тогда станет?

— Меня не убьют.

Помолчав, он вдруг спросил:

— Вас это действительно так беспокоит?

— Что?

— Мысли о ребенке.

— К чему говорить об этом? Даже если вы выкроите для меня лишние полчаса, сегодня от этого не будет толку. Но ведь вы и не выкроите, правда? Вы пришли, чтобы поговорить. Так что же вы хотите сказать?

С шумным вздохом он поднялся, прошелся по комнате, заложив руки в карманы.

— Дорогая, вы правильно угадали. Мне есть что вам сказать.

— Что именно?

— Я прошу вас поехать завтра с нами в Ренн.

— Зачем?

Он серьезно ответил:

— Надо заключить гражданский брак. Иначе говоря, зарегистрироваться в мэрии.

Пораженная, я проговорила, запинаясь:

— Это вы говорите о нас?

— Да. О нашем гражданском браке. По всем республиканским законам. Мы зарегистрируемся и подпишем брачный контракт на правах общего владения собственностью.

Я во все глаза смотрела на мужа, ничего не понимая. Он же роялист, повстанец, мятежник! И он хочет регистрироваться по новым законам? Ну вылитый Франсуа де Колонн!

— Но это же унизительно, вы сознаете это, господин герцог?! Республика держала меня в тюрьме, я не хочу никаких услуг от нее!

— Я вас отлично понимаю. И могу повторить свою просьбу.

— Не стоит повторять. Я вас хорошо услышала.

Наступила пауза. Потом я спросила:

— Вы можете объяснить зачем? Мы и так муж и жена.

— Да. В глазах роялистов — да. И в глазах эмигрантов.

— А кто нам еще нужен?

Он снова сел рядом со мной и заговорил уже более резко:

— Сюзанна, вспомните, что венчал нас неприсягнувший священник. Более того, такой священник, за которым гоняется республиканская полиция. До тех пор, пока во Франции существует Республика, наш брак нигде и никем не будет признан действительным. Его посчитают вообще мифическим. Если со мной что-нибудь случится, на вас даже не посмотрят как на мою наследницу. Детей у меня нет. Они выгонят вас из дома и конфискуют все владения, которые веками собирали дю Шатлэ!

У меня голова пошла кругом.

— Кто это «они»? Кто конфискует? За что? И почему вы так уверены, что с вами что-то случится?

— Слишком много вопросов, дорогая, — сказал он нетерпеливо. — А я ведь прошу вас только об одном: поехать завтра в Ренн вместе с нами.

— С вами, — повторила я. — Стало быть, это даже не ваша идея, а их.

— Сюзанна, это только моя идея, и не выдумывайте лишнего.

— Мне остается только выдумывать. Правды мне никто не говорит.

Он поднялся, и от меня не ускользнуло, что он быстро взглянул на часы.

— Что вы ответите на мою просьбу, Сюзанна?

— Что я согласна. Я поеду в Ренн.

А потом, подняв на него глаза, я ядовито добавила:

— Ступайте к гостям, Александр. Вам дали только полчаса. Право же, не стоит их тревожить так же, как и меня.

3

Вечером следующего дня мы уже были в Ренне, в старом отеле дю Шатлэ на улице Шапитр, неподалеку от собора Сен-Пьер.

А утром 12 сентября 1796 года мы предстали перед мэром, прошли гражданскую церемонию бракосочетания и подписали брачный контракт, по условиям которого все наше имущество после смерти одного из нас переходило в собственность оставшегося в живых. Честно говоря, этот главный пункт контракта имел отношение только к Александру, так как я ничем не владела и наследовать моему мужу было бы совершенно нечего.

Я уже стала понимать, зачем все это было нужно, но не понимала, почему именно сейчас Александру пришла в голову мысль сделать это. Неужели что-то должно случиться?

Мое беспокойство усиливалось от того, что после церемонии герцог стал какой-то странный. Я никогда не видела его таким нелюдимым, собранным, сухим и мрачным. Он почти не говорил со мной. Едва мы вернулись из мэрии, он снова заперся с Полем Алэном. Ни звука не доносилось из-за двери, да и мне казалось слишком унизительным подслушивать. Если он считает меня недостойной знать его тайны, то пусть видит, что меня они не очень-то и интересуют.

Кадудаль уехал. Я в одиночестве просидела до самого вечера, размышляя над своим грустным положением, пока, наконец, в гостиную не вошел Александр.

Он удивился, увидев меня. А я… Я была просто поражена его видом.

Он был в камзоле цвета слоновой кости, расшитом серебром и отделанном по рукавам и низу позументами. Белоснежный высокий галстук заколот бриллиантовой булавкой. Шелковый жилет такой же молочной белизны, как и галстук. Волосы Александра, такие густые и темные, теперь совершенно не были видны — их заменил пудреный белокурый парик, так безупречно завитой, что ему позавидовали бы и лучшие кавалеры Версаля. Цвет парика подчеркивал смуглую кожу сурового мрачного лица. А еще Александр был в светлых чулках и туфлях с перламутровыми пряжками — мне пришло в голову, что я чуть ли не впервые вижу его без сапог. Широкополая шляпа, которую герцог держал в руке, отделана целым каскадом белых перьев и украшена роскошным серебряным шитьем.

Я замерла, глядя на него, от изумления даже приоткрыв рот. Он такой высокий, привлекательный, элегантный… словно шел на прием к самому королю. Он даже без шпаги!

Потом я увидела, что герцог смотрит на меня с не меньшим удивлением.

— Разве вы не уехали? — спросил он. — Мне казалось, я отправил вас в Белые Липы.

— Нет, видимо, вам это только казалось… Я сидела здесь и ждала.

У меня в голове мелькнула ужасная мысль. Несомненно, он меня обманывает. Думал, что отослал меня домой, а сам вместе с братом собирался к какой-то девке. Хотя нет. Не к девке, а к даме — ради девки не наряжаются подобным образом. Черт возьми, неужели он дурой меня считает?

Возмутившись до глубины души, я поднялась со стула.

— Что все это значит? — спросила я сухо.

— Что именно?

— Могу я узнать, что вы намерены делать?

Александр быстро взглянул на часы — знаменитые часы Марии Антуанетты, находившиеся в кармашке его жилета, и я поняла, что он спешит.

— Мадам, я иду в театр. У нас заказана ложа.

— У кого это «у вас»?

— Я не могу вам сказать. Ложа заказана на двоих, а может быть, и на троих. Но буду там я один.

Этот ответ, показавшийся мне совершенно непонятным, насторожил меня еще больше.

— Сударь, вы хоть понимаете, что все это странно? Почему вы ходите в театр, не приглашая меня? А ведь я ваша жена.

— Я не могу вас взять, об этом не стоит даже говорить.

Помолчав, я спросила:

— Где Поль Алэн?

— Отправился туда, где его ждут.

— У вас все ответы на редкость исчерпывающие. Чем больше ответов вы даете, тем больше я не понимаю.

— Сюзанна, давайте поговорим об этом после. Мне уже пора выезжать.

Это спокойствие, скрывающее, несомненно, нетерпение и спешку, меня больше всего задевало. И, разумеется, я, уже немного знавшая герцога, не могла не замечать, что его очень тяготит мое присутствие. Он был бы очень рад, если бы я действительно уехала.

— Так вы меня не возьмете? — спросила я даже слегка угрожающе.

Он ответил решительно:

— Нет. Об этом не может быть речи.

— Отлично! Я буду вести себя таким же образом!

Наступило тягостное молчание. Он шагнул ко мне, его рука коснулась моего плеча, но я так быстро отступила в сторону, что он больше не повторил своей попытки.

— Будет лучше, Сюзанна, если вы сейчас же отправитесь в Белые Липы.

Я ничего не ответила, дав себе слово, что не буду ни удерживать его, ни разговаривать с ним. Он вышел. Я обернулась, в бешенстве посмотрела ему вслед. Что же все-таки происходит, черт побери?

Какое-то время я прислушивалась к тому, что происходило во дворе дома. Мне стало ясно, что Александр поехал не в карете, а верхом. Экипаж остался здесь возле отеля…

Мне было и больно, и обидно. Обида удваивалась еще и от того, что он совершенно со мной не считался. Он предоставлял мне свободу предполагать что угодно, вплоть до измены. Действительно, если мужчине всего тридцать шесть лет, если еще к тому же он обладает таким страстным темпераментом, то для кого же он может так элегантно одеваться, как не для женщины? Кроме того, он не желал брать меня с собой. Это еще более укрепляло меня в моем предположении.

Пожалуй, в любом другом случае я бы просто замкнулась в своей обиде и ничего бы не предприняла. Если он меня не любит — прекрасно, пусть отправляется к другой! Дух соперничества был мне чужд. Я никогда не любила сражаться за чье-либо сердце. Но Александр… Это совсем другой случай, такой, какого еще не было в моей жизни. Никого я не любила так, как своего мужа. Потерять его… о, это означало бы потерять абсолютно все. Что с того, что он все свое имущество перевел на меня? Если уйдет он сам, я не смогу жить дальше. Это будет так, как если бы из меня ушла вся кровь. Как тогда жить?

Я прошлась по комнате, совершенно не зная, что делать. Выход уже вырисовывался в моем воображении, но я еще не до конца решилась. Александр не хотел брать меня с собой… Даже сказал, чтобы я уезжала. Нет, этого я не сделаю. Я поступлю иначе. Я не могу отдать его так просто, без борьбы. Он слишком много значит для меня. Я ведь люблю его.

Я позвонила. На зов явилась горничная.

— Эжени, — сказала я, — мне немедленно нужно мое вечернее платье. Готовьте щипцы для волос. И прикажите закладывать карету.

— Мадам уезжает?

— О, совсем недалеко. Я еду в театр.

Через полчаса я видела себя в зеркале — высокую, стройную, очень красивую. Настоящую знатную даму. На мне было открытое вечернее платье, совсем недавно сшитое из атласа, на первый взгляд, совсем белоснежного, но при малейшем движении его складки сияли розовыми, перламутровыми или серебристыми отблесками. Корсаж заткан серебряными нитями, узкая основная юбка подернута, как облаком, легкой юбкой из прозрачного серебристого муслина. Волосы убраны белыми розами. Я подумала, что хорошо выгляжу даже для того, чтобы посетить Оперу в Париже, а о Ренне и говорить нечего.

Когда карета остановилась на театральной площади и кучер помог мне выйти, я с облегчением поняла, что нисколько не опоздала. До начала представления оставалось еще по меньшей мере четверть часа. Было очень много карет, преимущественно принадлежавших республиканцам. А еще я заметила необычное скопище военных вокруг театра. Солдаты почти оцепили площадь. Впрочем, я была слишком занята своими мыслями, чтобы обращать внимание еще и на это.

Поднимаясь по ступенькам, я не сразу заметила, как соскользнул с моих плеч прозрачный шелковый шарф, и остановилась, чтобы поднять его, но тут от группы военных, стоящих у входа, отделился какой-то офицер, быстрым шагом приблизился ко мне и поднял шарф.

— Рад был служить вам, мадам.

Я окинула его внимательным взглядом. Это был республиканский офицер в чине лейтенанта, во всем блеске своей формы и эполет, молодой, достаточно привлекательный. На вид ему было, пожалуй, лет тридцать. Я мстительно подумала, что если вдруг Александр действительно проводит время в театре с другой женщиной, то и мне не мешает показать ему, что я тоже нравлюсь другим мужчинам.

— Сударь, как было бы приятно, если бы вы оказали мне еще одну услугу.

— Все, что вы ни пожелаете, мадам, — ответил он любезно, явно заинтересованный и мною, и моим приветливым тоном.

— Сударь, я здесь впервые. Мое имя Сюзанна дю Шатлэ. Я разминулась со своим мужем и была бы очень вам благодарна, если бы вы помогли мне найти его.

Гримаса пробежала по лицу молодого офицера при упоминании о муже, но отступать ему было некуда.

— С удовольствием, мадам. Я не знаком с вашим мужем, но, кажется, немного слышал о нем.

— С кем имею честь говорить, сударь?

— Я Роже Вален, мадам, лейтенант. Весь к вашим услугам.

Он предложил мне руку. Я положила ладонь ему на локоть, даже не подумав о том, что мое появление в компании республиканского офицера, «синего», будет выглядеть очень странным.

Роже Вален, впрочем, казался мне очень милым молодым человеком, не слишком дерзким, как этого можно было ждать от синего офицера. Пока мы поднимались по ступенькам и гуляли по фойе, он объяснил мне, что необычный наплыв военных вызван тем, что сегодня на представление прибудет сам Лазар Гош, знаменитый генерал, командующий Западной армией.

Роже Вален, внезапно остановившись, кивком головы указал куда-то вверх.

— Поглядите-ка, мадам. Если я не ошибаюсь, это и есть ваш муж.

Я подняла голову и действительно увидела Александра. Он был совершенно один, не то что без женщины, но даже без Поля Алэна. Он не видел нас. Его взгляд, напряженный, испытующий, медленно переходил с одного военного на другого и, таким образом, словно оценивал всех солдат, расставленных наверху. У входа раздался шум, свидетельствующий о приезде Гоша. Вален на какое-то время отвернулся, но я не спускала глаз с герцога и видела, как он осторожно отступил в тень, за колонну. Лицо его было полускрыто мраком, но я видела, как неотрывно он смотрит на генерала Гоша.

И все-таки я ничего не поняла. Что, черт возьми, происходит?

Гоша и офицеров его штаба толпой окружили все самые яркие и красивые женщины, что прибыли в театр. Сам генерал, еще очень молодой, но начинавший лысеть, высокий, худощавый, обладал примечательной наружностью.

Я осторожно коснулась руки Валена.

— Вы были так любезны, сударь, что я не хотела бы лишаться вашего общества.

— Для меня это большая честь, мадам.

— Если вам угодно, я пригласила бы вас посмотреть спектакль в нашей ложе.

Мы стали подниматься наверх, и по пути я спросила:

— А что, это правда, что генерал Гош собирается напасть на Англию?

— Это все слухи, мадам. Но вы же знаете, что дыма без огня не бывает.

Лишь тогда, когда расстояние между нами и Александром стало не больше пяти шагов, он вдруг почувствовал чье-то присутствие и обернулся к нам. Первым делом герцог увидел меня.

— Сюзанна? — спросил он сурово.

— Что, господин герцог? — спросила я таким же тоном. — Может быть, мне теперь запрещено ходить в театр?

— Да, запрещено, и я приказываю вам неме…

Тут Александр заметил лейтенанта Валена, застывшего у меня за спиной, и лицо моего мужа на миг отразило такую гамму самых бурных чувств, что мне стало не по себе. Мне даже показалось, что он с трудом сдержался, чтобы не ударить меня, и руки у него сжались в кулаки. Александр окинул Валена очень внимательным взором, обратив, как мне показалось, особое внимание на пистолеты лейтенанта, а также мысленно будто сравнивая его рост со своим. По крайней мере, это было все, что я смогла угадать по глазам герцога. Потом он повернулся ко мне, лицо его стало просто каменным, но взгляд очень ясно свидетельствовал, что позже, дома, когда мы останемся вдвоем, мне несдобровать.

Роже Вален, словно догадываясь о какой-то размолвке между нами, молча стоял у меня за спиной. Тогда я набралась смелости и решила положить конец этому молчанию.

— Мой друг, познакомьтесь: это — господин Вален. Он был так любезен, что проводил меня к вам. Я предложила ему место в нашей ложе и уверена, что вы не будете возражать.

На самом деле я была уверена как раз в обратном. Я не сомневалась, что Александр отвергнет такое соседство, причем отвергнет очень бурно, ибо он вообще не хотел иметь ничего общего с синими. Кроме того, я думала, что он будет настаивать и на том, чтобы я уехала. Кажется, именно так он и хотел поступить.

Но мрачное облако пробежало по его лицу, и он сухим холодным голосом, в котором я очень ясно уловила угрозу для себя, произнес:

— Как вам будет угодно. У нас в ложе есть свободное место.

Потом, пропуская меня вперед, он наклонился к моему уху, до боли сжал мне руку и произнес так, что услышали только я и он:

— Вы не представляете, сударыня, что вы натворили.

4

В этот вечер давали довольно известное представление: оперу-спектакль Генделя «Орфей» — то, что я слышала еще при Старом порядке, и то, что очень любила. Но сейчас мысли у меня путались. Последняя фраза Александра только все смешала у меня в голове. Я потеряла всякую нить понимания происходящего.

Герцог, наоборот, как мне казалось, совершенно успокоился. Оказавшись в ложе, он демонстративно сел в отдалении от нас, словно хотел дать больше свободы ухаживаниям Валена. На меня он не обращал никакого внимания и другим, вероятно, казался совершенно спокойным человеком, ну, может быть, несколько мрачноватым. Но я, уже немного знавшая его, время от времени ловила нечто вроде флюидов, свидетельствующих о небывалом напряжении герцога. Он был, что называется, на взводе. Он чего-то ждал, я это чувствовала. От волнения у меня задрожали губы.

Лейтенант Вален, похоже, ничего этого не замечал. Чрезвычайно довольный равнодушием моего супруга, он все свое внимание посвятил мне: подавал лорнет, вполголоса рассказывал о людях, которых я не знала, даже обмахивал меня веером. Я чувствовала, что с каждой минутой становлюсь все невнимательней и отвечаю все больше невпопад. Присутствие Валена уже и мне самой начинало казаться ужасно неуместным.

Вошел Гош со своими офицерами и разместился в ложе как раз напротив нас. Зал приветствовал его стоя. Поднялись даже дамы и встречали убийцу аристократов в Кибероне аплодисментами. Вален хлопал, пожалуй, больше всех, и я очень ясно ощутила к нему неприязнь. Сама я осталась сидеть, но с удивлением видела, что Александр, как и все, поднялся. Правда, он не хлопал, а быстрым взглядом окинул офицеров в ложе Гоша и слегка прищурился, словно оценивая расстояние между ним и собой.

Зашуршал занавес. Спектакль начинался на пять минут позже назначенного.

Роже Вален, садясь, развернул свой стул так, чтобы быть ближе ко мне, и оказался почти спиной к Александру.

Мы долго в молчании слушали оперу. Вален вышел только раз, чтобы купить мне цветов. Я иногда вполголоса отвечала ему, а краем глаза поглядывала на мужа. Что он хотел сказать? Что я такого натворила? Что и говорить, я уже раскаивалась в своем поступке. Конечно, может быть, я и совершила глупость. Но если бы он хоть немного больше доверял мне и потрудился бы что-то мне объяснить, я бы глупостей не совершала!

В одиннадцать вечера началось третье действие — началось с громкой увертюры, заглушившей весь шум в зале. Я, из-за плеча лейтенанта взглянув на мужа, увидела, что он быстро посмотрел на часы и спрятал их. Его левая рука спустилась ниже и медленно расстегивала пуговицы жилета. Одну за другой. Он словно хотел что-то достать.

Не знаю почему, но во рту у меня вдруг пересохло. Вален что-то говорил о Париже или об успехах Бонапарта — я все равно ничему этому не внимала. В зале было темно, но я видела, как Александр медленно поднялся с места.

А еще я увидела пистолет, который он быстро переложил из левой руки в правую.

Я теперь все поняла. До самой мельчайшей подробности. В голове у меня помутилось, я почувствовала такой ужас, что можно было посчитать чудом, что Вален, смотревший на меня, ничего не заметил. Дуло поднятого Александром пистолета было направлено в грудь генерала Гоша.

Кровь застучала у меня в висках. В шуме представления, пожалуй, я первая услышала выстрел. В ложе напротив сползал со стула генерал Гош, страшно суетились его офицеры, а музыка все еще гремела, и в зале никто ничего не замечал. Веер выпал из моих разжавшихся пальцев. Вален бросился его поднимать и, поднимая, взглянул на Александра. Потом на ложу генерала Гоша. Ему все было ясно.

От страха за Александра я не могла пошевелить и пальцем. Это была минута слепой, нерассуждающей паники, когда я неспособна была даже мыслить. Лейтенант, недолго думая, бросился к Александру.

Герцог, видимо, ожидал этого нападения, ибо я видела, как молниеносно он выхватил кинжал и нанес Валену глубокую рану в плечо. Кинжал, длинный, широкий, вошел едва ли не по самую рукоятку. Вален отпрянул и через секунду снова бросился на Александра, однако лейтенанту, к тому же раненому, не под силу было справиться с герцогом. Тот прошел к краю ложи, отшвырнул Валена так, что тот прокатился по полу, и, мельком взглянув на меня, перемахнул через барьер. Я на миг даже закрыла глаза от страха. В зале уже начинали понимать, что происходит, и многие люди пораженно смотрели на нашу ложу, но не двигались и не бросались хватать герцога.

Перемахнув через барьер, он повис на руках над сценой, потом, ухватившись за трехцветное огромное знамя и разорвав его, спрыгнул вниз. Актеры застыли в недоумении. Александр быстро прошел между ними, отбросил пытавшегося его остановить дирижера оркестра и скрылся. Какой-то офицер, первым сообразивший, что происходит, бросился за герцогом с криком: «Стой!»

Но было уже поздно. Дверь со сцены была захлопнута чьей-то предусмотрительной рукой, и ее тщетно пытались открыть.

В зале было невероятное смятение и замешательство. Публика не могла прийти в себя. Дамы падали в обморок. Несколько человек попытались через сцену вскарабкаться в правительственную ложу, чтобы помочь генералу, но их отогнали. Другие ринулись догонять герцога, но это тоже было бесполезно.

— Гош убит! Застрелен! — передавалось по залу из уст в уста.

Все это время я сидела, оцепенев, как мертвая, не прислушивалась даже к стонам истекающего кровью лейтенанта. Вероятно, у меня был сильный шок. Ни сном ни духом я не помышляла о том, чему стала сейчас свидетельницей. Мой муж покушался на жизнь Гоша. Это видели все. Это видел весь Ренн. Свидетелей теперь так много, что полиции не надо будет утруждать себя сбором доказательств. Если Александр будет пойман, его расстреляют.

Ужас так сдавил мне горло, что я едва не сползла со стула на пол. В зал ворвались разъяренные солдаты генеральской охраны со штыками наперевес.

— Очистить зал! — проревел кто-то громовым голосом. — Немедленно!

Машинально, как сомнамбула, я поднялась, и, словно во сне, направилась к выходу. Так же машинально я спустилась по лестнице, дважды цепляясь за перила, и почти повисла на них, чтобы не покатиться вниз. Я даже ни о чем не думала. Я была потрясена так, что у меня подгибались ноги и голова стала совершенно пустой, лишенной мыслей. Я не знала, что мне делать. Я шла вперед, хотя сама не знала куда. По пути я потеряла и свой шарф, и цветы, купленные лейтенантом. Мне удалось выйти из зала и сойти по лестнице еще до того, как остальные зрители были вынуждены выйти, но вскоре толпа людей все равно догнала меня. Когда я вышла на воздух, на площади было уже многолюдно.

Некоторое время я простояла, застыв на месте, как статуя, блуждающими глазами обводя площадь. Я видела, как на улице кавалерия с трудом оттесняет возбужденную толпу, а потом расчищает проход, по которому чуть позже пронесли генерала Гоша. Мне показалось, что он мертв. Соображать серьезно я была не в силах.

Кучер сам разыскал меня в толпе и довел до кареты. Через пятнадцать минут мы были уже у отеля дю Шатлэ. Пройдя мимо прислуги, выстроившейся в прихожей, я машинально поднялась к себе, добрела до постели и упала на нее навзничь. Изредка я думала о том, что неплохо было бы как-то поразмыслить над происшедшим, но в голове у меня царил сплошной сумбур. Воспоминания мешались, я ни о чем не могла думать сосредоточенно. Ни страха, ни тревоги я не чувствовала. Это был просто шок.

Потом я почему-то встала, сама не понимая, что меня заставило это сделать. На умывальном столике стоял кувшин с водой. Я склонилась над тазом, несколько раз плеснула водой себе в лицо. Потом намочила полотенце и, прижимая его ко лбу, собиралась снова лечь. Корсет, затянутый для вечернего платья очень сильно, затруднял дыхание. Я попыталась распустить шнуровку.

За этим меня и застали жандармы.

Я уставилась на них без всякого страха. Я была тогда словно в ином мире. Меня даже не удивили и не испугали слова офицера, произнесенные очень сурово:

— Гражданка, именем Республики вы арестованы за убийство генерала Гоша.

5

Окончательно я опомнилась только тогда, когда яркий свет одного из кабинетов старой реннской Ратуши больно ударил мне в лицо.

Была полночь. Я увидела Поля Алэна. Он сидел на стуле, руки его были заведены назад и связаны за спиной. Иными словами, его просто привязали к стулу. Он был бледен, но очень спокоен и на вопросы отвечал презрительно.

Меня усадили на стул рядом с деверем, правда, рук мне связывать не стали. Я попросила стакан воды — и для того, чтобы справиться с замешательством, и для того, чтобы немного привести в порядок мысли и подумать. Раньше мне это сделать не удавалось.

В комнате, кроме меня и Поля Алэна, было довольно много людей — офицеров, чиновников, свидетелей, доставленных из театра. Я понятия не имела, как и почему задержали моего деверя, и поэтому решила не ломать себе над этим голову. Мой взгляд обратился к человеку, стоявшему за столом. Его предположительно можно было бы посчитать начальником.

Но если бы это было и не так, его лицо все равно привлекало бы внимание. Зеленые глаза под совиными дугами бровей, мясистый длинный нос. Зубы были редкие и плохие. В остальном он выглядел как обыкновенный чиновник — весь в трехцветных отличиях, словно для того, чтобы подчеркнуть свой республиканизм.

— Я — Лемальо, гражданка, комиссар Директории в департаменте. Я предъявляю вам обвинение в убийстве генерала Гоша и сообщаю вам, что вы будете задержаны и посажены в тюрьму.

Черкнув что-то в бумагах, он спросил:

— Можете ли вы сказать что-то насчет того, куда скрылся ваш муж и сообщник? Это смягчило бы вашу вину.

Вздох облегчения вырвался у меня из груди, едва я поняла, что Александр скрылся. Поль Алэн повернулся ко мне и тихо, сквозь зубы, произнес:

— Сюзанна, ни слова. Ни единого слова. Они ловят вас на крючок.

Лемальо раздраженно махнул рукой.

— Эй, гвардейцы! Выведите преступника. Хотя нет… Это вы сделаете потом. А сейчас очистите кабинет, и немедленно!

Гвардейцы, звеня шпорами, принялись выталкивать людей из зала. Я бросила неосторожный взгляд на Лемальо: он, видимо, пользовался здесь почти неограниченной властью. Одному Богу известно, что он со мной сделает. Я помнила совет Поля Алэна и решила молчать, что бы у меня ни спрашивали. Уж кто-кто, а брат Александра мне плохого не посоветует.

Гвардейцы как раз закрывали дверь, когда Лемальо вышел из-за стола и, любезно улыбаясь, стал между нами.

— Мне приятно сообщить вам, что по вашему делу сюда приедут разбираться люди из Парижа. Ну, а пока их нет, вами займусь я. Вы ведь будете говорить, гражданка? Нам крайне важно поймать вашего мужа.

Почти дьявольская гримаса исказила его черты. Резко наклонившись вперед, он с силой ударил меня по щеке — так, что моя голова мотнулась в сторону, в ушах раздался звон. С таким же наслаждением он закатил мне вторую пощечину.

— Вас ждет именно такое обращение, гражданка.

С проклятием Поль Алэн рванулся с места. Глаза его полыхнули такой яростью, что испугала бы и дьявола.

— Подонок! Не советую вам повторять это. Вы будете висеть на первой же осине, как только выедете из Ренна, за то, что посмели ударить жену моего брата!

— Молодой человек, смотрите, как бы не повесили вас, — произнес Лемальо, обнажая в улыбке редкие зубы.

Поль Алэн смотрел на него с ненавистью.

— Мерзавец, — процедил он сквозь зубы.

— Вы заговорили бы иначе, если бы знали меня, молодой человек. Знаете, зачем я ударил вашу прелестную невестку?

Поль Алэн молчал, и я, понемногу приходя в себя, видела, как судорожно он сжимает кулаки.

— Я это сделал затем, чтобы, если вас выпустят, вы передали своему брату, как грубо здесь обращаются с прекрасной герцогиней. Может быть, тогда он явится с повинной.

Он махнул рукой гвардейцам.

— А теперь уведите преступника. Мы побеседуем с гражданкой наедине.

Поля Алэна подняли и поволокли к двери. Я успела взглянуть на него. Он кивнул мне так, словно хотел повторить свои предыдущие слова. Да, видимо, он просит меня молчать…

Лемальо снова уселся за стол, внимательно меня разглядывая.

— Гражданка, меч закона висит не только над вашим мужем. Генерал Гош убит, и у нас есть основания полагать, что все ваше семейство виновно в этом. Знаете, как взяли вашего деверя?

Я молчала, сжимая зубы. Ненависть, которую я чувствовала к этому человеку, порой доходила до тошноты. Мне комок подступал к горлу, едва я вспоминала, что он посмел меня ударить, да еще пытался этим устроить ловушку для Александра.

— Поля Алэна дю Шатлэ арестовали на площади перед театром. Ничего подозрительного у него не обнаружили, но есть свидетели, которые точно видели, что он долгое время держал под уздцы нескольких лошадей, словно поджидая кого-то. С ним был сообщник, которому удалось скрыться. Ну, что вы на это скажете?

Сердце у меня упало. Я поняла, что совершила большую глупость. Поль Алэн, пожалуй, был арестован из-за меня. У них с Александром все, наверное, было условлено. Он ждал герцога у площади, но я смешала их планы. Герцог ушел другим путем, он просто не мог поступить иначе и не мог предупредить брата. Хорошо, что Поль Алэн вовремя понял ситуацию и успел избавиться от лошадей. Если бы его взяли с лошадьми, тогда вообще было бы трудно оправдаться.

— Ваш муж, гражданка, этот подлый убийца, — вкрадчиво произнес Лемальо, перегибаясь через стол и чуть ли не оскаливаясь, — непременно будет пойман. Мы не простим убийце смерти знаменитого генерала. Гоша. Так что будет лучше, если вы нам поможете.

— Каким образом? — спросила я презрительно.

— Скажете, какое место вы выбрали для убежища, черт подери!

Я не ответила. Неожиданная мысль мелькнула у меня в голове. Его лицо было так близко ко мне, почти на расстоянии вытянутой руки. Да ведь я не была связана, как Поль Алэн. Подумать только, этот плебей, этот урод, этот ублюдок посмел ударить меня, ударить дважды…

Резко поднявшись к нему, я плюнула ему прямо в лицо.

Замешательство длилось лишь несколько секунд. Похоже, сначала он остолбенел. Потом его рука поднялась и он снова ударил меня с такой силой, что я полетела на пол.

Вошли гвардейцы. Он указал им на меня и приказал отвести в соседнюю комнату под арест. Ночь, таким образом, я должна была провести не в тюрьме, а в Ратуше.

— Если вы думаете, гражданка, — почти любезно сказал он, наблюдая, как меня тянут к выходу, — что я еще раз снизойду до разговора с вами, то вы ошибаетесь. Даже если бы вы теперь сами умоляли меня выслушать ваши признания, я не стал бы вас слушать. Завтра вечером здесь будет другой комиссар Директории, он обойдется с вами куда хуже, чем я.

Ухмыляясь, он стал собирать на столе бумаги. А меня почему-то не покидало странное чувство того, что этого человека я уже когда-то видела.

6

Эту ночь я почти не спала. Сначала просто лежала неподвижно, бросившись на какой-то топчан и уставившись невидящими глазами в потолок, потом понемногу стала размышлять. Первые мысли были, конечно, об Александре.

Я хорошо понимала, как его подвела. Я, вероятно, испортила всю договоренность и наделала много такого, о чем я сама пока не догадываюсь. Больше всего меня мучило то, что мы теперь надолго разлучены. Я даже о себе не думала, думала только об этой разлуке. Все жандармы Бретани будут поставлены на ноги. Раз Гош убит, и убит Александром, стало быть, на поимку моего мужа будут брошены все лучшие силы. Говорил же мне этот мерзавец Лемальо, что следователи едут из Парижа. Теперь для Александра, если только ему удастся ускользнуть, есть лишь одно спасение: спешный отъезд в Англию. Кто знает, сколько мы не увидимся. Месяц, год… Никто не может сказать, когда он вернется.

Мы с ним даже не попрощались.

И подумать только, всего этого могло и не быть, если бы он мне доверял и послушался меня. Я так его просила, так отговаривала. А он с такой легкостью все поставил на карту — наше счастье, наш дом, наше будущее. И все разом проиграл.

Чего мы теперь могли ждать от жизни? Разве что короткой встречи. Она бы стала венцом всех желаний.

Я прикусила пальцы, чтобы не плакать. Я не сомневалась, что за мной ведется наблюдение, и не хотела никому показывать свое отчаяние. Они считают меня сообщницей — ну и пусть. Я даже оправдываться сейчас не хотела. Только бы Александр не попался в ловушку, расставленную Лемальо. Он ведь вполне может, услышав о том, что я арестована вместо него и что со мной дурно обращаются, явиться и дать себя арестовать, лишь бы освободить меня.

Я так люблю его. Но, Боже праведный, смогу ли я когда-нибудь простить ему, что он решился на этот злосчастный выстрел, что он так легко променял семью на сомнительную славу роялиста-заговорщика?! Он хоть думал, чем это кончится? Впрочем, все мужчины так поступают — совершают подвиги, воюют, стреляются, полагая, что делают что-то в высшей мере славное и полезное, и нисколько не думают о том, как много горя причиняют окружающим.

Лемальо сдержал слово. Меня ни ночью, ни днем никуда не вызывали. Мне даже не принесли еды. Только раз мне удалось уговорить часового дать стакан воды. Сентябрьский тусклый день тянулся неимоверно долго. Я вышагивала по комнате, отбрасывая назад распустившиеся спутанные волосы. Заснуть мне не удавалось. Когда я поглядывала на себя в зеркало, то видела распухшее лицо, разбитые ударом губы, синяк на виске. У меня даже не было воды, чтобы умыться, не было мокрого полотенца, чтобы хоть немного охладить лицо после тех пощечин. Кошмар… Можно ли поверить, что еще недавно я была на Корфу, острове любви? Все ужасно изменилось. Я снова в этой проклятой стране, и снова начался все тот же ужас…

Часовые, сменяющиеся каждые четыре часа, кричали мне через дверь самые грязные ругательства, вплоть до нецензурных. Я не подавала виду, что слышу. Эти люди, похоже, очень любили Гоша. И, кажется, их вполне уверили в том, что это я нажала на спусковой крючок.

В десять вечера дверь распахнулась. Я поняла, что приехал тот самый обещанный мне комиссар — поняла это еще раньше, услышав шум в соседнем кабинете.

Когда я переступила порог, первое, что мне пришло в голову, — это мысль о невезении. Лемальо был здесь, но уже не за столом, а возле стола, на стуле, зато за столом восседал высокий, дородный, румяный мужчина лет тридцати пяти, в котором я со страхом узнала Доминика Порри.

Это был не сон. Самая настоящая правда. Несомненно, это Порри — тот самый бывший врач, что дал мне и моим близняшкам приют в своем доме, которого я, честно говоря, слегка обокрала и бросила. Даже убежала от него, написав на стене большими буквами «спасибо».

Он был не менее поражен моим появлением и даже приподнялся, узнав меня.

— Что, это и есть та самая герцогиня дю Шатлэ?

Он знал меня под именем принцессы де ла Тремуйль и, разумеется, был ошеломлен. Лемальо скрипучим голосом ответил:

— Да, гражданин комиссар. Правда, герцогиней эта гражданка стала не так давно. Мы выяснили, что всего за одиннадцать часов до покушения заговорщик и заговорщица заключили гражданский брак. Прошу обратить на это особое внимание, гражданин Порри.

— Почему?

— Это, несомненно, еще одно свидетельство против них. Эта женщина знала, что сделает ее муж, и они вместе решили устроить так, чтобы их имущество ни в коем случае не перешло в казну Республики.

Подавшись вперед, Лемальо злорадно добавил:

— Правда, они не учли, что если и гражданка дю Шатлэ будет осуждена, то имущество все равно перейдет к государству.

В продолжение этого разговора я стояла неподвижно, переводя взгляд с Порри на Лемальо, а теперь решила сесть. В конце концов, мне безразлично, как настроен ко мне давний знакомый.

— Вы можете мне сказать, что с моим деверем? — спросила я сухо.

Порри мрачно посмотрел на меня.

— Он в тюрьме. И хочу напомнить вам, что это я должен задавать вопросы.

Я подняла на Доминика глаза.

— Вы что же, верите гражданину Лемальо?

— Его слова звучат убедительно.

— Нет. Нисколько. Мы и вправду заключили гражданский брак. Но я даже представления не имела, что произойдет в театре.

— Как я могу убедиться, что вы не лжете?

— Да рассудите здраво, гражданин Порри! Неужели вы думаете, что я отправилась бы в театр, если бы знала, что там случится? Я бы благоразумно осталась дома. Мой муж… он не посвятил меня в свои планы.

Порри долго молчал. Потом, шумно вздохнув, поднялся.

— Я готов согласиться с вами. Но вы, по крайней мере, можете сказать, где предположительно скрывается ваш муж?

— А он еще не схвачен? — с невольной радостью вырвалось у меня, и этот возглас произвел крайне неблагоприятное впечатление и на Порри, и на Лемальо.

Лемальо выкрикнул:

— Скрывается от правосудия! Вот от чего скрывается ваш муж! И вы смеете радоваться этому у нас на глазах?!

Порри властно остановил его.

— Замолчите, гражданин Лемальо. Только я имею право спрашивать о чем-то гражданку.

Доминик снова повернулся ко мне, и по его взгляду я поняла, что еще не совсем безразлична ему. Но устоит ли его порядочность под сознанием того, что я сбежала, что я стала женой другого, что я обвиняюсь в убийстве человека, которого он, Порри, наверняка очень высоко ценил?

— Так где может прятаться гражданин дю Шатлэ?

Я серьезно и честно взглянула на Порри.

— Неужели вы думаете, что я сказала бы вам, даже если бы знала?

— Черт возьми… — начал Лемальо.

Порри снова остановил его. И снова спросил:

— Вы утверждаете, что ваш муж не открылся вам, не рассказал о своих преступных намерениях?

— Он не сказал мне ни слова. Если бы я знала, я бы просто не пустила его.

— И вы ни о чем не догадывались?

— До самой последней минуты.

Тут у меня в голове мелькнула одна очень удачная мысль.

— Послушайте, это очень легко доказать. В ложе… в ложе был один офицер, Роже Вален… вы уже допросили его?

— Не смейте указывать нам, как вести следствие! — воскликнул Лемальо.

— Гражданин, — очень натянутым и сухим голосом произнес Порри, — если вы еще раз позволите себе крикнуть на эту женщину, я выставлю вас из кабинета. Запомните это. Комиссары Директории должны вести себя как люди, а не как лошади.

Наступила пауза. От меня не укрылось то, как подозрительно и зло поглядел на Доминика чиновник. На сердце у меня полегчало: оказывается, Порри пытается защитить меня.

Правда, он пытается быть объективным, но это у него плохо получается Вероятно, чувства, которые он питает ко мне, — уж не знаю, как их назвать, — сильнее его самого и его гражданского долга.

Как бы скверно это ни выглядело, но на Порри мне было наплевать. Мне даже было безразлично, не отразится ли то, что он выгораживает меня, на его карьере. Не заподозрят ли его. Я лишь хотела с его помощью поскорее выйти, освободиться из-под ареста и, наконец, разобраться, что с Александром.

Все остальное меня совершенно не волновало.

— Введите главного свидетеля, — приказал Порри гвардейцу.

Вошел Роже Вален. Честно говоря, я не думала, что он сможет ходить после такого ранения, но, тем не менее, это было так. Он был бледный, ни кровинки на лице. Не бросив на меня даже взгляда, лейтенант стал говорить.

Я, хоть и просила позвать его, втайне опасалась его признаний. Вдруг он солжет? Он так любил Гоша, что мог бы возвести на меня любую напраслину. Но Роже Вален, к моему удивлению, оказался правдивым человеком.

С минуту напряженно слушая его, я поняла, что он не намерен что-либо скрывать или перевирать. Он ругал Александра самыми последними словами, но в точности передал все, что видел, рассказал даже о схватке в ложе. Потом перевел взгляд на меня.

— Граждане, мне кажется, что эта женщина, жена убийцы, совершенно ничего не знала. Я все время был с нею, едва она приехала. Из разговора между ними я понял, что они поссорились из-за того, что он не хотел брать ее с собой в театр. Тогда она приехала сама. В ложе она не вставала с места и ничем ему не помогала. Ничего подозрительного я за ней не заметил. Более того, я, хотя и был ранен, но видел, как она испугалась, когда все это произошло.

Подумав, он добавил:

— Кстати, это она пригласила меня в ложу. Думаю, если бы она была посвящена в заговор, то не стала бы так осложнять своему мужу его гнусную задачу. Он, вероятно, просто решил воспользоваться ею как последний негодяй. Он так и думал, что ее арестуют вместо него.

Эти слова вызвали у меня возмущение, но я сумела сдержаться. Пусть этот Роже Вален предполагает что угодно. Мне-то отлично известно, как настойчиво советовал мне Александр уехать в Белые Липы. Если бы я сделала именно так, меня бы вообще не арестовали.

Роже Вален ушел, подписав свои показания. Лемальо нерешительно поглядывал на Порри. Видимо, слова лейтенанта окончательно выбили почву из-под обвинения, выстроенного против меня, хотя оно и раньше было бездоказательно. Я решительно спросила:

— Гражданин Порри, могу ли я побеседовать с вами наедине?

Он, казалось, некоторое время колебался. Потом, вероятно, любопытство или еще какое-то чувство взяло верх, и он многозначительно взглянул на Лемальо.

— Вы приказываете мне выйти, гражданин Порри?

— Да. Оставьте нас вдвоем на несколько минут. Возможно, арестованная хочет что-то сообщить мне.

Мы остались одни. Я грустно смотрела на Порри, собираясь с мыслями. Надо было убедить его, чтобы он меня выпустил. У него ведь так много власти. С тех пор, как я ушла от него, он действительно продвинулся по службе.

— Что это у вас с лицом? — вдруг спросил он. — Вас кто-то бил, мадам?

Ну вот, и прежнее обращение «мадам» вернулось. Я качнула головой.

— Да. Бил. Этот негодяй, Лемальо, меня трижды ударил.

— Он сказал, что это вы его ударили.

— Кто кого — это, по-моему, ясно по нашим лицам. Впрочем, сейчас это совершенно не важно.

Наклонившись к нему, я серьезно спросила:

— Вы что, уже не хотите мне добра, Доминик?

Он сурово посмотрел на меня — я даже не думала, что этот мягкий, в сущности, очень добродушный человек может так смотреть.

— Мой долг разобраться во всем. Не имеет значения, чего хочу я лично. Если вы помогали убить генерала, я первый приговорю вас.

— Если… Что значит это «если»? Вызволяя меня из Консьержери, вы не интересовались, виновна ли я.

— Ибо тогда вы были явно не виновны. Я это знал.

Помолчав, он вполголоса добавил:

— И тогда у меня были надежды. Надежды, которые вы безжалостно разбили.

— У меня не было другого выхода.

Порри, пожалуй, впервые словесно выразил то, о чем мы оба прекрасно знали. Его надежды… Почему никто не хочет помочь мне просто так, не лелея при этом никаких надежд. Он делает добро, но подсознательно считает, что я должна чем-то ему за это отплатить!

— Доминик, — сказала я тихо, — но вы же теперь знаете правду. Лейтенант Вален все рассказал. Вы получили уверенность, не так ли?

Кровь прихлынула к его лицу. Внезапно вскочив, он сжал кулаки, и я на миг даже почувствовала страх перед этой гневной вспышкой.

— Это последний раз, мадам. Последний, черт побери!

— Что такое «последний»? — спросила я в недоумении.

— Мне в последний раз нужна уверенность. Если нам суждено еще раз встретиться при таких же обстоятельствах, боюсь, я потребую от вас совсем иную цену. Правда мне уже ни к чему.

Я медленно поднялась, в упор глядя на него широко раскрытыми глазами.

— Значит, — спросила я, — все дело не в том, виновна я или нет? Все дело в том, как я к вам отношусь. Не так ли? Просто желать мне добра вы не можете. Вам нужно что-то взамен. Да?

Не отвечая, багровый от волнения, он схватился за звонок. На зов явился гвардеец.

— Уведите эту гражданку. И дайте ей поесть, черт побери, — мы же не робеспьеристы, в конце-то концов!

7

Меня освободили через двенадцать часов после этого разговора. Освободили без всяких объяснений и извинений, но я и этому была рада. Только мысли об Александре сейчас занимали меня. Надо было бы что-то выяснить в Ренне, но этот город был враждебно настроен ко всем, кто проходил по делу о покушении, и поэтому я должна была спешно уехать. Я лишь вернулась на какой-то час в наш отель, привела себя в порядок, забрала прислугу и, сев в карету, приказала гнать что было силы.

Лишь оказавшись в Реннском лесу, я поняла, что теперь мне ничего не грозит.

Уже к пяти часам вечера мы оказались совсем недалеко от Белых Лип. Лес, среди которого мы ехали, успокаивал меня, настраивал на мысли о том, что все сложится к лучшему. Я даже подумала, что если уж Александр на свободе и ему пока не грозит казнь, то это самое главное. И главным моим утешителем, заставившим меня поверить в лучшее, стал лес.

Осень уже вступила здесь в свои права. Зажглись деревья. Яшмовые клены просто светились среди лип и берез. Да и сами липы и березы стояли словно в парчовых накидках. Дубы уже начали ронять свои спелые желуди. Птичьи стаи оглашали небо прощальными криками — косые ряды уток, длинные цепи чибисов, клинья журавлей и гусей.

И все-таки осенняя умиротворенность леса была кажущейся. На одной из дорожных развилок из чащи прямо под колеса бросился какой-то человек. Кучер едва успел остановить лошадей. Выглянув в окно дверцы, я узнала Фан-Лера — шуана, служившего моему мужу.

— Надо предупредить вас, ваше сиятельство, — выдохнул этот громадный бретонец.

— О чем?

— В Белых Липах засада, мадам герцогиня. Сюда пригнали уйму солдат. Все ждут, желают поймать герцога.

— Сколько их?

— Пожалуй, тысячи две, мадам. И кормить их приказывают из ваших запасов.

Я нахмурилась. Потом, помолчав, спросила:

— Фан-Лер, есть какие-нибудь известия о господине герцоге?

— Нет, мадам герцогиня. Простите нас. Мы связывались уже с его милостью Кадудалем-Круглоголовым, но он тоже ничего сказать не может.

— Вы, надеюсь, успели уйти? Солдаты вас не заметили?

— Ваше сиятельство, об этом не беспокойтесь. Мы хорошо затаились.

Карета тронулась. Покусывая платок, я чувствовала, как меня снова охватывает сильная тревога. Никто ничего не знает об Александре. Что с ним? Куда он делся? Я освобождена, я вернулась в Белые Липы, но здесь я буду словно отрезана от внешнего мира. О чем я смогу узнать, если сюда пригнали столько солдат? В конце концов, эти мысли так обеспокоили меня, что, когда мы приехали к Белым Липам, я почти кипела от гнева и ненависти к республиканцам.

Как и следовало ожидать, они изгадили все, что только было можно. Я не узнавала двора. Похоже, они топтались прямо по клумбам и наверняка бултыхались в бассейнах. Грязь была такая, что я невольно зажмурилась от злости. Их было ужасно много, они спали под стенами замка, под кустами, валялись пьяные прямо на дорожках. Везде были разбросаны пустые бутылки.

Едва выскочив из кареты, я набросилась на капитана, который командовал всем этим нашествием:

— Черт побери, сударь, по какому праву все это происходит? Да будет вам известно, я больше не дам ни куска хлеба вашим солдатам!

Капитан, противный толстяк, сделал шаг вперед.

— Вы обязаны кормить моих ребят. Они здесь не по своей прихоти, а по приказу командования. Они ловят вашего мужа, а он преступник, черт побери!

Кровь прихлынула к моим щекам. Я едва сдержалась, чтобы не закатить этому мерзавцу пощечину.

— Я достаточно наслушалась оскорблений в адрес моего мужа, пока сидела за решеткой. Я предупреждаю вас, капитан, если вы посмеете еще раз сказать что-то столь же гнусное о герцоге в его же собственном доме, ваши солдаты и вы сами забудете, что такое еда! Вы думаете, я и дальше позволю прислуге вас ублажать?

— Вы обязаны это сделать, гражданка!

— Если я обязана не дать им умереть с голоду — это одно. Но я не обязана обеспечивать их вином из своих погребов. Посмотрим, что вы запоете, когда получите лишь кусок хлеба на обед, — это и будет моя обязанность.

— Они возьмут сами, предупреждаю вас!

— Посмотрим!

Вне себя от того, что эти люди смеют нахальничать и называть меня гражданкой даже здесь, в моем доме, я быстро шла через анфиладу комнат. Навстречу мне выбежал Жан.

— Ма, ты видела? Тут их столько, что не пересчитать! И почти все пьяные!

Сбавив голос на целый тон, он спросил:

— А господин герцог на свободе?

Я поспешно кивнула. Потом, обнимая сына, быстро приказала:

— Мальчик мой, беги на кухню, найди экономку. Пусть ничего не дает этим негодяям, пусть все спрячет.

— Ма, ты думаешь, они сами не найдут?

— Может, и найдут. Но мы все равно причиним им этим неприятность.

Жан убежал. Я подумала, что отыскать что-то самим солдатам будет трудно, — замок был словно предназначен для подобной осады. Надо было знать его секреты, чтобы что-то найти, знать расположение подземных лабиринтов, превращенных в погреба. Вполне возможно, синие бросятся грабить окрестные деревни, но тогда уж крестьяне зададут им жару, и я ничуть не буду виновата, если нескольких синих вздернут за грабеж на осине.

Охваченная желанием осуществить свое мелкое мщение, я развила лихорадочную деятельность. Я сбегала на ферму, потом обежала весь дом, собрала прислугу и приказала ей держать язык за зубами. Провизией теперь распоряжаюсь только я. Я забрала у экономки ключи и привесила их себе на пояс. Пусть теперь попробуют эти пьяницы что-то получить! Я выдам им по куску хлеба и по стакану воды из колодца. Так они быстрее отсюда уберутся.

Поспешно проходя через голубую гостиную, я заметила в кресле старую герцогиню и сразу остановилась.

— Простите, мадам, — сказала я. — Я приехала два часа назад, но еще не успела зайти к вам.

С трудом поднимаясь, Анна Элоиза махнула мне рукой.

— Подойдите!

Я подошла. Какое-то время она вглядывалась в мое лицо, потом сделала гримасу и поднесла руку к виску:

— Что это у вас? Синяк?

Я качнула головой. Она хмыкнула.

— И кто же посмел?

— Я была там, — сказала я резко. — Под арестом.

— Вы сидели под арестом из-за Александра? И они осмелились бить вас?

— Им не так много нужно было смелости. Они знали, что я не могу дать им сдачи.

— Не можете? Это мы еще поглядим!

Глаза старухи вспыхнули таким зловещим огнем, что она внезапно даже как-то помолодела лет на двадцать. Она пошатнулась, и я поддержала ее. Ее рука медленно опустилась на мое плечо. Анна Элоиза некоторое время молчала, а потом произнесла — не так холодно, как всегда:

— Ах, племянница! Что за судьбу вы себе выбрали!

Я вдруг с изумлением поняла, что старая герцогиня, пожалуй, впервые не вложила в слово «племянница» насмешливого оттенка.

Зная, что не смогу этой ночью спать, я зажгла все свечи в гостиной. Анна Элоиза, выслушав мой рассказ, ушла к себе. Дети были уложены — по крайней мере, я надеялась, что даже Жан угомонился. Со мной была только Маргарита.

Я сидела в кресле, а она прикладывала к моему синяку уксусные примочки. На сердце у меня было тревожно. Солдаты во дворе все еще бесновались по поводу того, какую скромную трапезу я им устроила. Они даже развели костер, хотя я просила потушить все огни. А капитан, этот чертов толстяк, повсюду выставил своих часовых.

— Боже мой, — произнесла я, — надеюсь, Александр будет достаточно умен и не подумает сюда заглядывать.

— Узнать бы для начала, куда он делся! — проговорила Маргарита.

Положение было серьезное. Белые Липы словно взяты в осаду. Дворец оцеплен стражей. Пожалуй, даже если Александр пришлет через кого-то известие, гонец непременно попадется.

В три часа утра зазвенели шпоры в вестибюле, и в голубую гостиную вошел Поль Алэн. Я вскочила, увидев его, и полотенце, смоченное уксусом, упало на пол.

— О Боже! Наконец-то! — Я была совершенно измучена.

— Боюсь, — сказал он сердито, бросая шляпу и падая на стул от усталости, — я ничем не смогу вас утешить.

— Когда вас отпустили?

— В полдень.

— А меня утром. Вы знаете что-то об Александре? Умоляю вас, говорите!

Он удрученно покачал головой.

— Мне совсем мало удалось узнать.

— Что именно?

— Александр до сих пор не пойман — это раз. Александр выехал из Ренна еще до того, как пришел приказ закрыть все городские заставы, — это два. Я узнал это от одного жандарма, стоявшего у шлагбаума. Похоже, у Александра плохо с ногой — это три. Он хромал. По-видимому, повредил ногу при прыжке.

— Господи ты Боже мой! — прошептала я, ломая пальцы.

— И, наконец, последнее, что я знаю. Александр не уехал в Англию. Он все еще в Бретани.

— Почему?

— Неизвестно по каким причинам, но он не явился в бухту, где его ожидала шхуна. По всем нашим расчетам, еще позавчера утром он должен был быть в Лондоне. Но он даже не пришел в назначенное место. Человек, который сопровождал его, тоже пропал.

— Но герцог жив, да? Поль Алэн, говорите!

— Черт возьми, я надеюсь, что жив!

Он вскочил на ноги, раздраженно прошелся по гостиной.

— В этом деле так много неясного… почему он действовал совсем не так, как мы условились? Я ждал его на площади с лошадьми. Я понимаю, конечно, что вы значительно осложнили ему дело. И все-таки…

Я промолчала, понимая, что Поль Алэн еще не знает о лейтенанте, которого я притащила в ложу. У меня не хватило мужества признаться. Мне казалось, Поль Алэн просто убьет меня за это.

— Вам нужно поесть, — сказала я вслух.

Он кивнул, соглашаясь со мной.

Я не стала звать прислугу. Сама пошла на кухню, собрала на поднос все, что смогла, поставила две бутылки бургундского. Мне и самой хотелось вина. Уже очень много часов я жила в страшном напряжении. Мне нужна была разрядка.

— Не беспокойтесь, — сказал Поль Алэн, нарезая окорок. — В сущности, все прошло довольно удачно. Александр на свободе. Я сейчас часа два посплю и снова поеду его искать. Я объезжу всех. И Кадудаль поставит на ноги своих людей. Мы отыщем Александра.

Чтобы подбодрить меня еще больше, он ласково сжал мою руку.

— Выше нос, дорогая сестра! Вам трудно, я знаю. Но мы им еще отомстим. Этому мерзавцу Лемальо — в первую очередь. Мы еще зададим ему жару.

Допивая второй стакан вина, он добавил:

— Вы превосходно себя ведете, Сюзанна. Вы просто взбесили всех этих синих, что стоят вокруг дома.

— Вы уедете, Поль Алэн… а мне так страшно оставаться с ними наедине!

— Они ничего не посмеют вам сделать. Только будьте такой же храброй, как прежде. Они именно этого и боятся. Да и я… я ведь тоже буду наведываться.

Он доел свой ужин и, даже не сняв сапог, растянулся на диване и уснул, попросив разбудить его через два часа.

…Я долго стояла у окна, до тех пор, пока не начал заниматься рассвет. Слезы невольно хлынули у меня из глаз. Боже, подумала я, верни мне Александра! Я бы ничего не пожалела для этого! Лишь бы увидеть его еще хоть раз! Или узнать, что он уехал в Англию, что он в безопасности!

Но лучше все-таки — это, конечно, увидеться. Хотя бы попрощаться. Мы так странно расстались… О, почему я не была тогда более умной, более догадливой, более понятливой?

Следующий день прошел ужасно. Поль Алэн, которого я ждала к вечеру, не появлялся. Все висело на мне. Солдаты были так ожесточены против меня, что я опасалась выходить во двор, но все равно ничего им не давала. «Пусть берут сами», — так я передала им через экономку. Они и брали. Я видела, как они тащат кур и уток, украденных из деревень, и жарят их на кострах.

Единственное, в чем я пошла им навстречу, — это было вино. Я приказала раздать им по бутылке, очень надеясь, что так они быстрее заснут и не станут буянить ночью. Кроме того, мне хотелось уменьшить их бдительность.

Совершенно измученная этим тяжелым днем и постоянным напряжением, я поднялась к себе в спальню, заперлась. Не было еще и восьми вечера, но я заснула так крепко, что хотя бы на эти часы сна начисто позабыла о своих тревогах.

Проснулась я уже после полуночи, ясно ощутив, что в комнате кто-то есть.

Я вскинулась на постели. Мне показалось, что я видела чей-то промелькнувший темный силуэт. Я уже готова была закричать и позвать на помощь, но в этот миг сильная рука зажала мне рот.

— Тише! — произнес знакомый голос. — Не надо кричать.

Это был Александр.

8

Я замерла, чувствуя, как от волнения у меня перехватило дыхание.

— Вы? — прошептала я, едва он убрал свою руку.

В этом коротком слове уместилась вся гамма переживаний, испытываемых мною в тот миг. То, как я любила его, ждала, беспокоилась, боялась, умирала от тревоги за него… То, как я была рада, что теперь он здесь, со мной, и не важно, как ему удалось ко мне пробраться!

Он любит меня. Любит просто безумно, иначе бы он не рисковал до такой степени.

— Боже мой, Боже мой! Вы так много пережили из-за того убийства!

Тихо смеясь, он сел со мной рядом, откинул одеяло и, наклонившись, погладил меня по щеке.

— Как, и это все? Вы даже не прочитаете мне лекцию о человеколюбии и о том, что я совершил смертный грех? Я уже подготовил целую речь для своего оправдания.

— Вам бы только смеяться!

Едва сдерживая слезы, душившие меня, я бросилась к нему, обвила руками его шею.

— Неужели вас уверили, что это было убийство, cara?

— Уверили? Но ведь я сама видела!

— Гош только ранен. Именно таково и было мое задание — вывести его из строя на несколько месяцев. И сорвать сроки нападения на Англию.

Я молча качала головой. Мне в данную минуту было совершенно безразлично, что сталось с Гошем. Миг краткой радости прошел, и я теперь вспомнила, что Александра могут в любую минуту схватить. Стоит только часовому проявить немного наглости и заглянуть в мою спальню.

— Как вы могли? — прошептала я сквозь сдавленные рыдания.

— Что, любовь моя?

— Так рисковать… появиться здесь… Боже мой, ведь я не переживу, если с вами что-то случится!

— Вот как? — проговорил он вполголоса. — А я думал, вам будет лестно то, что я появился.

То, как мне это лестно, проявилось уже через секунду. Страх за мужа словно взорвал меня изнутри. Слезы, которые я так долго сдерживала, хлынули из моих глаз, спазмы рыданий сжали горло. Пытаясь успокоиться, не плакать, я отвернулась, прижав руку ко рту, но это привело только к тому, что слезы стали душить меня и я едва не зарыдала в голос, так, чтобы все услышали, — до такой степени меня охватило отчаяние.

Я чувствовала, как его руки обхватили меня за плечи, скользнули к шее, заключили в крепкий капкан затылок, зарылись в волосы. Он тянул меня к себе, и я чувствовала, как его рука, такая горячая, шершавая и бесконечно нежная, вытирает слезы у меня на щеках. Я прижалась к этой руке, с ужасом сознавая, что мы с Александром, возможно, видимся в последний раз.

Я услышала его голос, звучавший как сквозь сон. Голос такой далекий, но мягкий, родной, до боли любимый.

— Прости меня… — произнес он. — Прости, умоляю тебя. Я причинил тебе так много зла.

— Зло, — повторила я. — Единственное зло состоит в том, что я не смогла заставить вас полюбить меня больше, чем роялизм и все остальное.

— Ну, дорогая, вы говорите глупости. Не драматизируйте все так. Я еще не дошел до крайней точки выбора. А если дойду… то я и сам еще не знаю, что выберу.

Помолчав, он добавил:

— Я очень люблю вас, Сюзанна. Mio dolce amor. Помните?

Прежде чем я успела что-либо ответить, он поднялся, быстрыми шагами направился к столику, принес мне стакан воды.

— Выпейте, carissima. Ну, ради меня.

Я стала пить, а он все так же нежно поглаживал мою руку. Потом он поднес ее к губам, и я ощутила поцелуй на своей ладони. Губы спускались к запястью, волосы Александра щекотнули мой локоть.

— С вами все в порядке? — проговорила я уже спокойнее.

— Что вы имеете в виду?

— Поль Алэн говорил, что вы повредили ногу. Это правда?

Он смотрел на меня, и я растерянно отметила, что глаза его смеются.

— Это был пустяк. Легкий вывих. Я уже забыл об этом.

— Ну а часовые… Они не заметят вас?

— Если мы погасим свет, то, я думаю, все обойдется. Часовые, по-моему, пьяны.

— А ведь это я раздавала им вино.

— Невероятная предусмотрительность…

Его рука потянулась к свече и потушила ее. Последний блик света растаял в темноте. Александр склонился надо мной, и я ощутила такой знакомый мне аромат сигар и нарда… а еще кожи и пороха, чего не было раньше.

— Сколько у нас времени? — прошептала я, когда наши губы почти встретились.

— Двадцать минут, я полагаю.

Мне не хотелось сейчас спрашивать, что он будет делать, когда эти двадцать минут пройдут. Губы Александра мягко коснулись моего виска, потом скользнули ниже и встретились с моими губами. Я полуоткрыла рот, возвращая ему поцелуй, — такой мучительный, исполненный и боли, и любви, и сознания того, что очень скоро мы расстанемся. Александр придвинулся ближе, тяжесть его тела стала ощутимее. Он прильнул губами к моей груди так нежно и преданно, как ребенок, и, хотя в моем тогдашнем состоянии я была не способна ответить ему страстью на страсть, я все же была до глубины души тронута этим обожанием. По тому, как судорожно он сжимал мои руки, заведенные за голову, я догадалась, как он хочет меня.

— Сейчас? — прошептала я.

Желание переполняло его, но он, подняв на меня глаза, напомнил — честно, но нерешительно:

— У нас мало времени.

— Это все чепуха. Если вы хотите…

Но мне уже не нужно было продолжать. Он сам стягивал с меня ночную рубашку. Его прикосновения были так горячи, словно меня касались языки пламени. А еще слегка царапалась его жесткая кожаная перевязь. Но, честно говоря, тогда это было не важно.

Ведь мы оба не знали, когда увидимся в следующий раз.

Он был очень осторожен, даже бережен: одной рукой опираясь на локоть, он раздвинул мои ноги, не спеша, чтобы не оцарапать меня, просунул другую руку под мою талию, и вот так, окружив меня со всех сторон собой, мягко вошел внутрь. Его движения были медлительны и так нежны, что я, даже не ощутив наслаждения, почувствовала себя на вершине блаженства и была бесконечно счастлива.

Первым взглядом Александра, когда мы оба пришли в себя, был взгляд, брошенный на часы.

— Вам пора? — спросила я, по-женски печалясь, что мой час миновал.

— Да, дорогая. Пора.

— Но Боже мой, вы даже ничего о себе не рассказали!

Он повернулся ко мне, слегка улыбнулся, потом, быстро застегиваясь и надевая камзол, стал рассказывать. Из Ренна ему удалось выйти пешком еще до того, как захлопнулись заставы. Сразу за городом ему посчастливилось, как и было условлено, повстречать Гариба, который, несмотря на опоздание герцога, продолжал преданно ждать. Вдвоем они отыскали лошадей. Вся ночь прошла в бешеной скачке. Остальное время они скрывались на небольшой ферме близ Пемполя.

Неожиданное подозрение охватило меня.

— Погодите-ка… — сказала я настороженно. — Не та ли это ферма, которую получила от вашей матери некая служанка?

— Да, верно.

— И эта служанка была когда-то вашей первой любовью, вот как! — воскликнула я почти разгневанно.

— Я и не думал, что вы запомните.

— Еще бы не запомнить! Да как вы только могли поехать к ней!

Он, уже взяв со стола пистолеты, внезапно положил их. Потом порывисто приблизился, легко опрокинул меня на спину и, смеясь, поцеловал в губы.

— Ну что вы за дуреха, Сюзанна. Я в восторге, конечно, от того, что вы ревнуете. Но мне жаль, что вы выдумываете то, чего нет, а потом страдаете от этого.

— А вам не хочется, чтобы я страдала?

— О, вовсе нет.

Он стал собираться, теперь уже торопливее, чем прежде Опираясь на локоть, я следила за ним.

— Александр, но почему же вы не уехали в Англию? Шхуна ждала вас, правда?

— Если я отвечу, вы слишком возгордитесь.

— О, пожалуйста, ответьте! — взмолилась я, невольно улыбаясь.

— Я приехал, потому что безумно хотел увидеть свою жену перед разлукой. А еще…

Помолчав, он уже вполне серьезно добавил:

— А еще я знал, что моя жена хочет ребенка. Может быть, на этот раз у нас что-то и получится, а, дорогая?

Я застыла с полуоткрытым ртом от удивления и жестокого разочарования. Его слова напомнили о том, что так меня огорчало. А сейчас огорчило еще больше. Нынешней ночью… о, словом, эта ночь оставляла очень мало шансов на то, что что-то получится. Да, до ужаса мало! Теперь Александр уедет и…

— Как бы там ни было, — пробормотала я, — я очень счастлива, что видела вас… что вы были здесь… если бы вам теперь удалось выбраться из этого осиного гнезда!

Он не успел ответить. Стук раздался в дверь. Меня бросило в холодный пот от страха. Мы с Александром молниеносно переглянулись, и он, выхватывая пистолет, молча кивнул мне: дескать, откройте…

Открыть? Ноги едва слушались меня. Я даже не понимала, что делаю, так заполнило меня чувство страха. Дрожащими пальцами я повернула ключ в замке и увидела за порогом Поля Алэна.

— Впустите меня побыстрее, — сказал он шепотом, отстраняя меня.

Он вошел. Братья в изумлении уставились друг на друга. Я с полным основанием могла бы сказать, что в этот миг сохранила наибольшую ясность мыслей.

— Послушайте, — сказала я, — теперь Александру будет легче выбраться, да? Правда, Поль Алэн, вы поможете?

— Разумеется, я помогу, но… Черт побери! Я искал тебя по всей Бретани!

— Так получилось, что я не мог предупредить тебя.

— Но ты мог бы проявить больше благоразумия. Ты пришел в самое пекло. Это трудно понять.

Возвращая пистолет на место, Александр с улыбкой произнес:

— Всякий, кто знает мою жену, скажет, что она достойна этого безумия. Я всего лишь повторил подвиг Орфея, Поль Алэн. А ведь Сюзанна, без сомнения, лучше, чем Эвридика.

Поль Алэн поглядел сначала на брата, потом на меня и, видимо, посчитал, что лучше не высказывать своего мнения.

— Где Гариб, Александр?

— Ждет у мельницы.

— Что же мы теперь будем делать?

— Прежде всего уедем отсюда — пожалуй, к заброшенному имению барона де Лостанжа. Потом к мельнице. А уж потом двинемся к заливу, в нашу бухту.

— Но нас там теперь никто не ждет.

— Не важно. Наймем какую-нибудь лодку. Мне лишь бы добраться до Джерси или до любого из английских кораблей… Сколько у тебя людей?

— Шестеро.

— Дай им знак ждать у Чарующего озера.

— Мы пойдем поодиночке?

— Да. И встретимся там же через два часа.

Поглядев на часы, герцог уточнил:

— Стало быть, в пять утра.

Я не выдержала.

— Но я-то, я-то смогу пойти с вами? Хотя бы проводить?

— Нет. Это слишком опасно для вас — быть рядом со мной.

Они двинулись к двери, Поль Алэн осторожно приоткрыл ее. И тогда Александр внезапно притянул меня к себе:

— Через два часа там же, у Чарующего озера. Постарайтесь не привести хвост.

Они уже почти выходили, когда он добавил:

— У нас будет десять минут для еще одного прощания.

9

Я шла, почти бежала по аллее, обсаженной сиренью, жимолостью и кустами коричнево-красной лещины. Сквозь камни, покрытые мхом и беспорядочно разбросанные, проглядывали деревья и кустарники; еле заметно просматривались тропинки, не имеющие определенного направления. Почти дикая местность… Я свернула на одну из таких тропинок, нырнула под своды полуразрушенной каменной арки и, проскользнув между двумя дубами, побежала вдоль узкого говорливого ручья.

Едва светало. Прохладный туман стоял в воздухе, окутывал деревья и кусты, придавая им причудливые расплывчатые очертания. Темное небо становилось опаловым на востоке. Ветер пробегал по тяжелой от росы листве. Парк шумел сердито, тревожно и загадочно.

Из замка я выскочила через террасу в куропаточной гостиной и, пока не отошла достаточно далеко, поминутно оглядывалась и шла медленно. Потом мне стало ясно, что за мной не наблюдают, и, охваченная страхом опоздать, я помчалась по лесу почти напрямик — так, что у меня перехватило дыхание.

Задыхаясь, я выбежала на берег озера и застыла в сумраке старых ясеней. Я была на месте. Но пока никого не видела.

Мне пришло в голову поглядеть на часы, но тихий шепот остановил меня.

— Мадам герцогиня, идемте, я провожу вас.

Я узнала Фан-Лера.

— Где герцог?

— В двух шагах, мадам герцогиня.

Он привел меня в грот, где начиналась та самая подземная река, так поразившая меня когда-то. Александр стоял в лодке. Чуть в глубине я заметила лодку Поля Алэна.

— Сколько у нас времени? — выдохнула я.

— Столько, сколько нужно, чтобы оказаться на другой стороне, у шлюза.

— Чего же мы ждем?

— Мы не ждем. Мы сейчас же отправляемся. Надо уехать, пока не рассвело окончательно. Сабр-Ту сейчас приведет лошадей.

Он дал знак, и лодка качнулась. Мы поплыли. Я тоскливо смотрела на приближающееся к нам отверстие первого люка, в который заглядывали звезды, ибо знала, что каждый такой люк приближает нас к шлюзу и, разумеется, к расставанию. Дрожь пронзила меня. Александр повернулся, обнял меня, порывисто поцеловал мои холодные губы. Потом нежно поцеловал каждую мою руку. Его ладонь коснулась изумрудного кольца, того самого, тяжелого, обручального, надетого на мой палец.

— Вы успели надеть его?

— Я его почти никогда не снимаю, Александр.

Меня так переполняла боль, что я не могла говорить. Словно исчезли все слова… Привлекая меня к себе, он сам стал тихо говорить мне на ухо:

— Нет причин для такого беспокойства, любовь моя. Едва я приеду в Лондон, сразу дам вам об этом знать. Полагаю, наша разлука не продлится слишком долго. Как только страсти улягутся и о покушении немного забудут, я приеду к вам. Жандармы и полиция уже не будут поставлены на ноги, как сейчас, и это будет совсем не опасно.

Я с отчаянием прошептала:

— Но мы уже никогда… никогда не сможем быть вместе открыто… вы всегда будете скрываться, всегда! Видите, что вы натворили!

Он молчал. Тогда я, пересиливая себя, спросила:

— Что вы станете делать в Лондоне?

— Буду служить графу д’Артуа.

— Он примет ваши услуги после того, что вы… что мы натворили?

— Полагаю, он знает, что, за исключением того случая, я всегда был верен ему. Он не сможет отказаться.

Впереди я увидела свет в конце туннеля и услышала шум воды, который все нарастал. С этого момента все произошло буквально молниеносно.

Мы причалили к берегу под ветвями скрюченных вековых ясеней. На берегу герцога уже ждал Поль Алэн, а с ним — шестеро человек. Лошади были готовы. Александр выскочил из лодки, подхватил меня на руки и поставил на землю. Потом поцеловал — так крепко, что дыхание у меня прервалось, и я почти онемела от боли и горя.

Через минуту он был уже в седле. Всадники, пустив лошадей в аллюр по направлению к водопаду, скрылись среди густых деревьев.

— Все кончено, — прошептала я, проводя рукой по лицу. — Даже неизвестно, когда я его увижу. И увижу ли.

Дорога от шлюза к замку была неблизкая, тем более, что у меня подкашивались ноги и от горя темнело в глазах. Каким недолгим все было… Я могла посчитать — ровно семь месяцев я была счастлива. Да и все это время я знала, что райское блаженство может оборваться в любую минуту.

Потом я брела по широкой холодной аллее, спотыкаясь на каждом шагу. Я говорила сама с собой, бормотала что-то, словно была в бреду. Когда посреди дороги оказалось что-то темное и длинное, я не сразу поняла, что это. Потом рассеянно пригляделась и судорожно зажала себе рот рукой.

Это был труп капитана, который командовал солдатами, пригнанными в Белые Липы. Он лежал теперь с перерезанным горлом — тот самый человек, который всего сутки назад бранился и называл Александра преступником и негодяем.

Я оглянулась вокруг и поняла, почему эта аллея кажется такой холодной и пустынной.

Липы уже не цвели. Время цветения давно миновало, а я до сих пор и не заметила этого. Снова наступала осень. А вместе с летом и теплом из Белых Лип уходило счастье, радость, любовь. Уходила сама жизнь.

1

Праздник Рождества 1796 года обещал быть печальным.

Ну, а если не печальным, то омраченным. Сейчас, за два дня до праздника, уже все было готово: во второй раз украшена елка — дань традициям, наконец-то пришедшим в Бретань, в доме повсюду сияли свечи, все комнаты приведены в порядок и украшены. Совсем недавно снег слегка припорошил Белые Липы и теперь мягким белым свечением рассеивал мрак зимней ночи Иногда, выглянув в окно, можно было заметить на чистом белом снегу силуэт настороженного лося. В эту зиму даже волки осмеливались приближаться к замку.

Они словно чувствовали, что здесь нет хозяина, что его заменяю я и что такая замена не приносит мне большой радости Порой мне казалось — я совсем одинока. Жан, Шарль и Ренцо были в коллеже, Аврора — в монастыре. Оставались только близняшки. Но они, честно говоря, любили не сидеть со мной, а кататься на замерзшем пруду Люк возил их в маленьких санках, они смеялись и не хотели идти в дом даже тогда, когда носики у них становились красными, как малина.

Я спустилась по парадной лестнице и повернула вправо, намереваясь идти в белую столовую, но возглас Маргариты остановил меня.

— И все-таки, мадам, какой торт готовить к Рождеству, — миндальный, фруктовый или шоколадный?

Я обернулась и, устало улыбаясь, ответила:

— Можно все три, Маргарита. Не забудь только про мороженое — Жанно его очень любит.

Завтра я собиралась ехать в Ренн, чтобы забрать мальчиков на Рождество и каникулы.

Маргарита подошла ближе и пытливо вглядывалась в мое лицо.

— Что это с вами, милочка? Бледны вы что-то.

Я покачала головой.

— А вы ничего от меня не скрываете, мадам?

— Нет, уверяю тебя, со мной все в порядке.

Я вошла в столовую и села к столу. Здесь был приятный полумрак, чуть подсвеченный белым тоном обстановки, сверканием фарфора и светом нескольких свечей. Я знала, что к ужину сегодня никто, кроме меня и Поля Алэна, не выйдет. Старики — Анна Элоиза и герцог — были больны. Ну, а близняшкам еще не полагалось бывать за взрослым столом.

Поэтому я ждала только Поля Алэна.

За те три месяца, с тех пор, как уехал Александр, Поль Алэн и я очень подружились. Иногда мне даже казалось, что он мой родной брат. Без него я, пожалуй, совсем отчаялась бы. Его деятельность, энергия, мужество — все это поддерживало меня, заставляло высоко держать голову. И все же порой мне становилось невыносимо — как, например, сейчас.

Ждать Поля Алэна пришлось долго. Я сама не заметила, как вяло съела свой ужин. Ужин моего деверя остывал на столе, но мне не хотелось звать прислугу и просить его подогреть. Мне было так тяжело, что я предпочитала, чтобы меня никто не видел. Более трех месяцев Александра не было в Белых Липах. Известия из Лондона приходили редко, еще реже я получала надежды из Парижа на то, что обстановка изменится и герцог дю Шатлэ перестанет считаться преступником. Теперь меня в моем одиночестве не утешало даже то открытие, которое я сделала еще в октябре.

Вот уже три месяца я была беременна. Та последняя наша встреча оказалась более чудесной, чем все предыдущие, и, убедившись в этом, я была вне себя от радости. Ведь это словно подарок, Божье благословение, призванное меня утешить. Будто в подтверждение этого нынешнее мое состояние не доставляло мне ровно никаких хлопот. Меня даже не тошнило. Кроме некоторых несомненных признаков, я совсем не ощущала того, что беременна. Напротив, весь октябрь, да и ноябрь я прожила словно на крыльях счастья.

Ребенок… Именно то, о чем я мечтала, — дитя любви, наше общее дитя, такое желанное и долгожданное. Я полюбила его еще тогда, когда не было даже надежды на него, полюбила еще на Корфу. На этот раз меня даже не интересовало, девочка это будет или мальчик. Лишь бы ребенок… Вероятно, эта радость, переполнявшая меня до краев, стала причиной того, что я совершенно была избавлена от недомоганий. Я ела, ходила, даже ездила верхом, не чувствуя при этом ни малейших неудобств.

Но с тех пор, как в Белые Липы пришла зима, как начались затяжные зимние дожди с мокрым снегом, я затосковала. С каждым днем ребенок утешал меня все меньше и меньше. Чем больше нежности я чувствовала к нему, чем нетерпеливее ждала и просила поскорее расти, тем сильнее и болезненнее меня пронзало ощущение одиночества. Какие-то новые его оттенки… Прежде, когда я ждала Жана или близняшек, я, честно говоря, в присутствии их отцов не очень-то и нуждалась. Но сейчас все иначе. Это было осуществление нашего общего с Александром желания, но Александра не было рядом, и я очень ясно понимала, что счастье свершения от этого уменьшается сразу вдвое.

Я даже не могла бы выразить это словами… Сама моя плоть, каждая моя клеточка хотела, чтобы Александр был со мной. Во мне словно говорил инстинкт… Я часто обращалась к нему мысленно, умоляя Бога, чтобы он дал ему возможность вернуться и защитить меня. Ничего другого я не желала.

Вошел Поль Алэн — замерзший, возбужденный.

— Ужин уже остыл, — сказала я безучастно, поднимая на него глаза.

— Ничего. Сойдет и так. Мне нужна лишь бутылка доброго горячего вина.

Я позвонила. Дворецкий принес вино и снова удалился. Мы некоторое время молчали. Я не мешала Полю Алэну утолять голод, хотя смотрела на него с некоторой завистью. Мне теперь нельзя было пить много вина. Стало быть, даже такая разрядка была мне заказана.

— У вас все в порядке? — спросила я наконец. — Ничего не произошло?

— Все хорошо. Полагаю, если мы немного поработаем по ночам, то через две недели все закончим.

Я шумно вздохнула. Вот уже чуть больше месяца Поль Алэн и несколько наиболее верных шуанов были заняты очень важной работой. Нужно было прорыть подземный ход, который из индийского кабинета вел бы прямо к озеру. Это позволило бы Александру вернуться и некоторое время пожить в Белых Липах в относительном спокойствии. Но работа эта была сложная и долгая. Приходилось принимать массу предосторожностей и полагаться только на самых верных людей, так как о подземном ходе должны были знать лишь немногие. Надо было сделать так, чтобы жандармы, заезжающие в Белые Липы, ни о чем не проведали. Приходилось даже землю, которую выкапывали, сбрасывать в озеро.

Поднимая на Поля Алэна глаза, я резко сказала:

— Я чувствую себя вдовой. Все время, постоянно!

— Сюзанна, вы должны понимать, что…

— О, я прекрасно знаю, что вы мне скажете! Только мне все это надоело. Я хочу увидеться с ним, понимаете! Я хочу сказать ему о ребенке.

— Вы можете написать. Он получит ваше письмо.

— Как же получит, если даже вы не знаете, где он сейчас? Вы сами говорили, что граф д’Артуа гоняет его по всей Европе с поручениями.

Голос у меня дрогнул. Ломая пальцы, я сдавленно произнесла:

— Ах, я не могу так больше, не могу! Вы оба мстите синим, это я понимаю. Но за что он так поступил со мной?

— Я больше чем уверен, мадам, что Александр не хотел причинять вам боли.

— Но причинил. И вообще, вы можете сказать, сможет ли он когда-нибудь жить здесь открыто? Если нет, то не лучше ли мне оставить Белые Липы и переехать к нему в Англию?

Поль Алэн в сердцах звякнул бокалом.

— Что вы говорите? Ребенок, которого вы ждете, должен появиться на свет здесь, в Бретани, и это не подлежит обсуждению. Все дю Шатлэ рождались здесь. И прежде чем он переедет в Англию, он должен стать французом и роялистом, должен полюбить и Францию, и Бретань, и Белые Липы!

Швырнув салфетку на стол, я поднялась.

— Красивые слова! — сказала я горько. — Вы оба невыносимы с этими словесными красотами — и вы, и ваш брат! Вы оба только то и умеете, что делать несчастными окружающих. Знаете, Поль Алэн, я совсем не завидую женщине, которой суждено стать вашей женой, — вы изломаете ей всю жизнь.

Я медленно поднималась по лестнице, чувствуя себя глубоко несчастной и одинокой. Не стоило, конечно, нападать на Поля Алэна. Он так много делает, чтобы успокоить меня. И вообще, он очень хороший брат. На него можно положиться. Но что поделаешь, если я стала так нервна… иной раз это напряжение становится таким невыносимым, что я рада сорвать злость даже на брате Александра!

В сущности, если разобраться, я была на их стороне. Я, как и они, не признавала Директорию законным правительством Франции и продолжала считать свою страну королевством. Просто я не хотела больше мучиться. Я и так почти не жила нормальной жизнью. Конечно, я была бы согласна потерпеть, если бы возвращение Бурбонов должно было воспоследовать через год или два. Но ведь ничто не говорило об этом.

Напротив, французы с каждым годом все больше привыкали к Республике и понемногу забывали о том, что полторы тысячи лет Франция была монархией. Бретань, Вандея и Пуату, извечно роялистские провинции, сколько ни бунтовали, не встречали поддержки в других департаментах. Желающих бороться за дело короля становилось все меньше. В ряды роялистов шли самые ожесточенные, непреклонные, фанатично настроенные люди, да и они знали, что их дело обречено на гибель и приведет их только к эшафоту.

Нет, на это я никак не могла согласиться. Ни за что… Вот почему поступки Александра вызывали у меня такую досаду.

2

Я явилась в коллеж после того, как сделала в Ренне множество покупок и приготовила рождественские подарки для всех детей. Я так надеялась обрадовать Жана. Меня пропустили в здание. Я заглянула в класс, но Жана там не было. Не было его и в дортуаре. Тогда, отказавшись от мысли самой разыскать сына и этим сделать ему сюрприз, я обратилась к одному из воспитателей, дежуривших в коридоре, и попросила известить Жана де ла Тремуйля о том, что к нему приехала мама.

— Так вы его мать? — осведомился воспитатель настороженно.

— Да.

— Гражданка, я ничего не могу сообщить вашему сыну. Он сидит в карцере. Он сурово наказан.

Я ошарашенно смотрела на воспитателя.

— Полагаю, — сказал он, — вам лучше пройти к гражданину директору. Он давно хотел с вами встретиться.

Я быстро поднималась по лестнице, размышляя над услышанным. Карцер… Что это значит? Мне не нравились порядки, заведенные в коллеже, я находила их уж слишком военными, и в то же время втайне не могла не признать, что Жан, по всей вероятности, был виноват и наказали его за дело.

Директор, высокий худой человек, узнал меня сразу и еще с порога осыпал упреками.

— Гражданка, уверяю вас, наше терпение кончилось. Ваш сын и эти его дружки терроризируют весь коллеж. Мы не можем допустить издевательства над учениками.

— Дружки? — переспросила я. — Какие дружки?

— Я говорю о Ренцо Риджи и Марке Ламбере.

Значит, Жан все-таки подружился с Ренцо… А Ламбер — это была вымышленная фамилия одиннадцатилетнего Марка, сына Констанс, который не имел права на аристократическое имя.

— Что же они натворили? — спросила я подавленно.

— Гражданка, они устроили здесь настоящую роялистскую банду. Наш коллеж верен Республике. Уже то, что здесь учатся такие дети, бросает на него тень. Не думайте, гражданка, что покушение на генерала Гоша уже забыто! Все помнят, что его совершил отчим вашего сына. К тому же и Жан, и Ренцо ведут себя отвратительно. Полагаю, мне придется исключить их.

— Но за что же? — снова спросила я. — Можете вы, наконец, объясниться?

— Они устроили дуэль на циркулях! Настоящее побоище!

Видя, как я бледнею от тревоги за Жана, и приписав мою бледность негодованию, директор пустился в объяснения. Разумеется, дети республиканцев, ученики коллежа, сразу после покушения на Гоша отвернулись и от Жана, и от Ренцо, и от Марка. Им просто объявили бойкот, их пытались преследовать. Но эта заносчивая тройка вела себя так, будто ей безразлично мнение окружающих. Они самые большие драчуны в школе, и они заставили всех бояться их. Двум мальчикам мой сын чуть не выбил глаз. А совсем недавно, во время еженедельного похода в город, Жан напал на другого мальчика, сына городского прокурора, ударил его ногой в живот и свалил на землю. Потом отодрал за уши и все время повторял: «Это тебе за вторник! А это тебе за среду!»

— Что он имел в виду под средой? — спросила я.

— Это не важно, гражданка. Ваш сын никому не дает спуску. Если и дальше так пойдет, он превратится в настоящего убийцу или бандита.

Я молчала, покусывая губы. То, что директор необъективен, я чувствовала. Да, я знала, что Жан вспыльчив. Но ведь, как я поняла, все окружающие враждебны к нему. И не потому, что он драчун. Просто потому, что он — де ла Тремуйль, что его отчим стрелял в Гоша…

— А потом последовала эта дуэль. Ваш сын, сидя на уроке, дернул того самого мальчика, сына прокурора, за волосы. Они обменялись пощечинами. В перерыве вся эта ужасная тройка — ваш сын, Риджи и Ламбер — вооружилась циркулями и вызвала на дуэль своих противников. Если бы вы видели, что это было! Настоящий кошмар! Они словно задались целью и себя искалечить, и других!

С испуганным возгласом я вскочила со стула.

— С ним все в порядке? С Жаном?

— Я бы так не сказал. Знаете, гражданка, я полагаю, вашего сына уже ничто не исправит. Не подлежит сомнению то, что вы дома внушаете ему убеждения, совершенно противоположные тем, что пытаемся внушить мы.

Помолчав, директор с шумным вздохом произнес:

— Мне не хотелось этого делать, гражданка. Но я вынужден объявить вам, что ваш сын, так же, как и Марк Ламбер, исключен из коллежа. Что касается Ренцо Риджи, то, ввиду того, что он пробыл у нас всего два месяца, мы пока от него не отказываемся.

Я задумчиво смотрела на директора. Услышанное не было для меня неожиданностью. Еще в том году я ожидала, что это когда-нибудь случится. Республика не хочет учить моих детей. Да и я, пожалуй, поступила неправильно, определив Жана в коллеж.

Для меня было ясно, что обучение моего сына теперь должно измениться. Надо нанять учителя… И конечно же, раз Жан исключен, я заберу и Ренцо. Я ведь обещала Джакомо и Стефании, что он будет иметь все то, что имеет мой сын.

— Когда я могу их забрать? — спросила я решительно, окончательно убедившись, что не стоит унижаться и просить отменить приказ об исключении.

— Кого это «их»? — переспросил директор.

— Жака, Ренцо и Марка.

Он побагровел.

— Ах, так вы и Ренцо забираете? Отлично. Я не намерен чинить вам препятствия. Только вот что касается Марка, то его я передам лишь в руки его матери.

— Так когда же я заберу сына? — снова нетерпеливо спросила я.

— Хоть сейчас.

Карцер — это была холодная комната без окон, настоящая тюремная камера с окошком в двери, через которое подавалась еда. Надзиратель тоже был весьма похож на тюремщика. Несмотря на то, что поведение сына меня огорчало, я была рада, что освобождаю его из этого республиканского плена.

— Ура! Ма, ты приехала! — воскликнул Жан, кубарем скатываясь с железной кровати.

Его лицо было расцарапано подобно разукрашенной физиономии вождя индейцев. У Ренцо правый глаз совершенно заплыл. «Да, — подумала я мрачно, — они не одинаково отделались. Видимо, Жан уже набирается опыта в этих делах и умеет беречь глаза. Это надо же! Девятилетний дуэлянт!»

Я сурово сообщила им, что они исключены из коллежа. Под моим строгим взглядом они даже не проявили радости, услышав это известие, хотя я отлично знала, что они рады. Потом я приказала им собираться.

— Мадам, вы скажете моей матери, чтобы меня тоже забрали? — жалобно спросил Марк.

— Разумеется, скажу. Хотя мне кажется, что для тебя было бы полезнее подольше посидеть здесь и подумать, как ты свою маму огорчаешь.

— Ничуть не огорчаю! Ей там скучно без меня. Она будет рада, если я вернусь домой.

Жан и Ренцо крепко обнялись с Марком, словно извинялись за то, что оставляли его в заточении.

Они шептались, уже сидя в экипаже, совершенно не заботясь о том, как дальше сложится их судьба. Ну, что мне с ними делать? Найти хорошего учителя сейчас так трудно. Мы не можем довериться первому встречному, у нас слишком много тайн. Придется поручить этих негодников отцу Ансельму…

Мы ждали, когда выйдет Шарль — единственный мальчик, который не был замешан во всех происшествиях. Едва он присоединился к нам, я поцеловала его и отдала ему рождественские подарки.

— А мне? — сразу спросил Жан.

— А ты ничего не получишь.

— Почему? Разве я не заслужил?

— Ты заслужил только хорошую трепку, вот что!

Жан долго сопел носом, потом повернулся ко мне:

— А вот и неправда! Я защищал и тебя, и господина герцога! Я был прав!

— Жан, — сказала я сурово, — ни слова больше. Если тебя послушать, ты всегда прав. Мне надоели эти твои штучки. Молчи, если не хочешь, чтобы я наказала тебя прямо на Рождество.

Ренцо нерешительно поглядывал на меня и не осмеливался что-либо говорить.

Эта поездка была во всех отношениях неудачной. Едва карета, после долгой езды по холодному зимнему лесу, повернула на дорогу, ведущую в поместье, я увидела двух жандармов, прилаживающих к воротам какую-то бумагу. Я живо приказала кучеру остановиться и, выйдя из кареты, быстро пошла к воротам. За мной гуськом последовали Жан и Ренцо.

— Что это еще такое? — надменно спросила я у жандармов.

Один из них повернулся и презрительно осклабился.

— Сами посмотрите! Не думаю, что вам это понравится!

Я прочла: «Французская Республика, единая и неделимая…». Потом в глазах у меня потемнело. Это было постановление о том, что герцог дю Шатлэ, коль скоро он является преступником, скрывается от правосудия и действует против государства, объявляется вне закона. Постановление вступало в силу сразу после опубликования. Если Александр дю Шатлэ будет задержан, его надлежит расстрелять в двадцать четыре часа на основании простого установления личности, без суда.

Не знаю, как я оказалась в замке. Здесь, у парадного входа, было прибито такое же постановление. На лестнице меня встретил Поль Алэн. Я подняла на него погасшие глаза, и мои губы беззвучно повторили два ужасных слова, которые когда-то привели к гибели и моего отца:

— Вне закона!..

Поль Алэн обнял меня, осторожно гладил мои плечи, вздрагивающие от рыданий.

— Это не имеет значения, сестра. Это ничего не меняет, поверьте. Даже тогда, когда он не был вне закона, его все равно расстреляли бы, если бы поймали. Суд не играет большой роли.

— Да, но это постановление… оно ведь никогда не будет отменено. Оно всегда будет ему угрожать — это как клеймо, как дамоклов меч!

Я зарыдала, уткнувшись в плечо деверя. Боже, почему же я так несчастна? Почему все беды обрушиваются именно на меня? Почему муж Констанс, например, все время с ней, а я все время одна? Почему именно мне так не везет?!

— Он приедет, — утешал меня Поль Алэн со всей уверенностью, какую только мог изобразить. — Он непременно приедет, совсем уже недолго осталось. Полагаю, к весне мы встретимся с ним. Я сам помогу ему в этом…

3

Отправившись в конце святок в Сент-Элуа, я взяла с собой близняшек. Им обоим было чуть больше двух годиков, они отлично держались на ногах и могли говорить на любые темы — словом, казались вполне взрослыми, чтобы выдержать это путешествие. Да и мне с ними было не так одиноко. Жана ведь я не могла взять — он должен был заглаживать свою вину усиленными уроками у отца Ансельма.

Мы выехали вечером и ехали целую ночь. Шуанов я не боялась. Если они остановят меня в лесу, мне стоит лишь показать свое обручальное кольцо с изумрудом, и они расступятся. Карета была приведена в такое состояние, что меня совсем не трясло, лишь покачивало, стало быть, такая поездка моему будущему ребенку повредить не могла. Жаровни с тлеющими углями источали тепло. Близняшки, устав щебетать, свернулись калачиком на подушках, обнялись и, положив головки мне на колени, сладко спали. Я боялась шевелиться, чтобы не потревожить их, и лишь осторожно поправила белый капор Вероники, который сполз ей на самый носик.

«Мадемуазель дю Шатлэ, — подумала я с любовью. — И та, и другая. Никто никогда не догадается, чьи вы. Я даже вам самим этого не скажу».

Нельзя сказать, что они скучали по Александру. Они, может быть, не так уж хорошо его запомнили. Правда, Изабелла вспоминала, как он катал ее на ноге, и часто спрашивала меня, где папа, хотя, надо признать, не особенно вслушивалась в ответ.

Когда наступило утро, я, уже сама порядком уставшая, проснулась, словно от толчка, почувствовав приближение родных мест. Делом секунды было раздвинуть занавески на окне. Да, мы были уже совсем близко… Уже в той самой живописной широкой долине, где раньше мягко белел большой сияющий замок Сент-Элуа.

Разумеется, всего этого не было. Но не было и пепелища. Изморозь и иней покрыли землю, скрыв, таким образом, неприглядные признаки разрушения. Да и признаков было нынче не так много. На месте выжженного сада я видела теперь десятки тоненьких, прошлым летом высаженных деревьев. Вокруг башни выросла целая когорта хозяйственных построек — добротных, крепких. Из кратких, безграмотных докладов Селестэна я знала, что теперь в Сент-Элуа есть четыре коровы, двадцать овец, пара лошадей, свиньи, домашняя птица… А на горизонте я видела крылатый силуэт мельницы, сожженной синими полтора года назад, — Селестэн писал мне, что за лето они ее отстроили.

Конечно, еще рано было говорить о том, чтобы Сент-Элуа стал доходным. Вся та малая прибыль, если она и появлялась, шла только на восстановление. Но мне было радостно, потому что я видела, что сюда возвращается жизнь. Это место уже не казалось таким хмурым, темным и убогим. А то ли еще будет…

Селестэн, предупрежденный о моем приезде, встречал меня у ворот.

— Добро пожаловать, ваше сиятельство! — сказал он, открывая дверцу кареты. — Как, однако, редко вы к нам наведываетесь!

Я вышла, осмотрелась, с наслаждением вдыхая воздух. Воздух Сент-Элуа — он был словно напоен запахами молока, совсем другими запахами, чем те, какие я запомнила, живя здесь до революции.

Франсина, чистая, опрятная, даже слегка кокетливо одетая, в чепчике, покрывающем ее роскошные русые волосы, вытащила из кареты девочек, ласково прижала их к груди.

— Я думаю, их покормить надо, правда, ваше сиятельство?

— Да, пожалуй, — сказала я, улыбаясь. — Особенно Изабеллу. Она готова целый день напролет что-нибудь грызть.

— Отчего же она такая легонькая?

— Она много бегает. Это настоящий маленький дьяволенок.

Мы смотрели, как Франсина уносит малышек в дом, и Селестэн вдруг сказал:

— Мадам Сюзанна, вы, наверное, не знаете… Мы с Франсиной вот уже три месяца как помолвлены. Думаем свадьбу справить на день святой Агаты.

Я взглянула на него.

— Почему вы говорите об этом так грустно, Селестэн?

— Да я не знаю, понравится ли вам это. Это ж из-за Франсины синие тогда напали на замок.

— Не думайте об этом, Селестэн. Вовсе не из-за Франсины они напали, я это теперь понимаю… Франсина была только предлогом. В той войне, которая была тогда, замок так или иначе был бы разрушен.

— Стало быть, вы меня не прогоните? Ну, из-за нее?

— Да вы с ума сошли! — воскликнула я, смеясь. — Я приехала, чтобы дать вам новые задания, друг мой. У меня такие планы на весну… Я желаю вам счастья с Франсиной.

После завтрака и придирчивого осмотра хозяйства, приведшего меня в еще более радостное настроение, и после того, как Франсина ушла в сад нянчиться с малышками, я села с Селестэном за стол, достала составленную мною бумагу и небольшую шкатулку, в которой были старые, еще королевские, ливры.

— Здесь двенадцать тысяч ливров золотом, Селестэн.

Это была сумма, которую я смогла сэкономить в Белых Липах, дважды отказываясь от драгоценностей, покупка которых была уже предрешена.

— Зачем столько денег, мадам Сюзанна?

— Для того, чтобы начать отстройку замка.

Видя изумление и недоверие у него на лице, я продолжила:

— Это решено, Селестэн. О, я очень хорошо все продумала. Вы же знаете, я беспокоюсь о своем сыне. Ради него я должна это совершить, чего бы мне это ни стоило. Когда он вырастет, когда станет совершеннолетним, он должен войти в замок на правах хозяина, так, как входили его предки. К тому времени поместье должно стать таким же, как прежде… или почти таким.

— Двенадцать тысяч… Это мало, мадам.

— Я знаю. Но это только первый взнос. Денег хватит, об этом вы можете не беспокоиться.

— И вы хотите, чтобы я управлял всем этим? Мадам Сюзанна, у меня ведь ума не хватит. Тут нужен человек грамотный, знающий… А что я?

— Управлять будете вы, именно вы. Я верю вам. Но я пришлю для помощи человека из Парижа. Найду кого-нибудь… такого, кто понимал бы в строительстве. Он поймет, каким должен быть Сент-Элуа, — вот, я примерно уже нарисовала… Работы начнутся весной, я еще успею найти его. А для вас есть другое задание.

— Какое?

— Готовиться. Заготовлять камни, глину, щебень… Я уверена, вы знаете, где искать… Нужен белый камень, белый, как снег… Именно такой была стена вокруг Сент-Элуа.

От волнения у меня пересохло во рту. Я понимала, что приступаю к очень сложной задаче, такой, в исполнение которой сейчас, пожалуй, верю только я. Мне и самой было страшно. Если начать и не довести до конца — это будет еще постыднее, чем если бы я и вовсе не начинала. Хватит ли у меня сил? Восстановление растянется на годы…

Но намерения отступить у меня не было. В мечтах я уже видела результат своих усилий — замок, из грез воплощенный в реальность, замок, который по праву вернется к Жану. Разве имею я право сделать своего сына аристократом без родового гнезда, принцем хоть и с титулом, но без корней?

Когда я уезжала, во двор заглянула девочка — худенькая, круглолицая, зеленоглазая. Из-под плотного чепчика выбивались светлые волосы. Она вдруг улыбнулась мне, и по этой белоснежной улыбке я живо узнала Берту Бельвинь, закадычную подругу моего сына, с которой он расстался больше года тому назад, но о которой продолжал вспоминать.

— Как ты выросла! — сказала я, ласково гладя ее по щеке. — Сколько тебе сейчас?

— Восемь лет, мадам! — пискнула она, даже как-то прижавшись на миг к моей ладони.

Меня это тронуло. Какая она все-таки забавная, эта Берта. И теперь она меньше стала похожа на сорванца-мальчишку Надо же, первая любовь Жана… Берта подняла на меня огромные зеленые глаза и смело спросила:

— А маленького сеньора вы не привезли, мадам?

Я едва не рассмеялась. Во-первых, она говорила так, будто речь шла о яблоках или конфетах. Во-вторых, с каких это пор она стала называть Жана сеньором? Я хорошо помнила, что Берта иной раз даже давала ему тумаков.

— Нет, милая, Жан со мной не приехал… Зато он передал тебе вот что.

Я достала из сумочки две большие конфеты Она схватила их, неумело присела в реверансе и тотчас отбежала в сторону, а мне почему-то эта сцена очень напомнила мое детство. Тот миг, когда моя мать, такая красивая и сверкающая, точно так же протянула мне конфету и уехала по своим делам Могла ли я думать, что все это повторится почти в точности?

На прощание я крепко поцеловала старого Жака Он был парализован, и его выносили на улицу в кресле, но он сохранил очень ясный ум и давал мне немало советов относительно того, как был устроен Сент-Элуа раньше Что ни говори, а Жак жил в нем куда больше, чем я.

4

Едва вернувшись в Белые Липы и войдя в вестибюль, я увидела молодого русоволосого офицера в республиканской форме, который шел мне навстречу и, приблизившись, поклонился Я невольно сделала шаг назад. Лицо офицера казалось мне знакомым, но я теперь инстинктивно боялась всех республиканцев и ждала от них только самого дурного.

— Добрый вечер, мадам Неужели это я вас испугал? Мне не хотелось верить, но, видимо, от нашей встречи на Корсике у вас сохранились лишь самые скверные воспоминания.

«На Корсике? — подумала я озадаченно. — Почему на Корсике?» Потом я быстро сообразила, кто передо мной.

— Ле Пикар? — спросила я неуверенно.

— Точно так, мадам, Антуан Ле Пикар де Фелиппо, полковник английской службы.

— Английской? Вы говорили, это выдумка…

— Теперь уже не выдумка. Теперь я действительно служу Англии и, честно говоря, горжусь этим, потому что Франция оказалась страной слишком безумной и слишком самонадеянной, чтобы принять мои услуги.

Я невольно улыбнулась. Рассуждения были забавны.

— И вы теперь сражаетесь против Франции?

— Против Республики, дорогая герцогиня. А если Республика и Франция — одно и то же, то и против Франции. Хотя мне лично этого не очень хотелось бы.

Помолчав и заметив, что я стою в растерянности, вызванной его появлением, он решительно произнес:

— Я приехал из Триеста, мадам. Еще три недели назад я видел там Александра и привез вам от него новости.

— Он в Триесте? — переспросила я пораженно. — Святой Боже, что же он там делает? Триест со дня на день будет захвачен армией Бонапарта!

— Да. Это верно. Как раз именно поэтому Александр там и находится.

— По заданию графа д’Артуа?

— Да.

— О, граф знает, что надо сделать, чтобы послать моего мужа на смерть!

Разговор наш был долгим. Ле Пикар рассказал мне, что за месяцы отсутствия Александр объездил чуть ли не всю Европу, побывал в Вене, Риме, даже в Митаве.

— Смею вас уверить, что ваш муж, дорогая герцогиня, выяснил нечто такое, что и вас заинтересует… Он скажет вам, когда приедет.

Но меня ничто не интересовало, кроме письма герцога, переданного Ле Пикаром:

«Дорогая, не бывает и дня, чтобы я не вспоминал о вас. Похоже, что каждый час все сильнее и сильнее заставляет меня сознавать, что я поступил неосмотрительно, уступив чувству долга и потеряв что-то такое, без чего любой долг и честь теряют всякий смысл. Я надеюсь, о, как я надеюсь вернуть вас, carissima. Простите ли вы меня?..»

Он писал о себе, своей жизни, своих встречах с принцами и императорами, о том, каков Бонапарт в действительности и воочию, а в самом конце, будто вскользь, замечал:

«В Риме я увидел картину кисти Тьеполо — „Женщина под вуалью“. Клянусь вам, это была вылитая вы. Я стоял перед картиной, как окаменелый, несколько минут; мне казалось, я вижу вас живую. Кардинал Альбани, видя мое замешательство, был так любезен, что подарил мне ее. Вы ее вскоре увидите и сами оцените».

— Вы будете писать ответ? — спросил Ле Пикар. — Через месяц я, пожалуй, встречусь с Александром в Англии. Он будет рад получить письмо.

Я задумчиво посмотрела на собеседника. Чувство обиды было так сильно, что я не могла говорить. Я так досадовала, что он оставил меня одну. Меня, которую он, как говорит, любит… меня, которая так одинока и несчастна здесь.

Я еще раз пробежала письмо глазами. Он писал, что вскоре я увижу новую, купленную им в Риме картину. Стало быть, он надеялся, что сможет скоро вернуться? Ах, если бы! Впрочем… именно тогда нам будет о чем поговорить!

Я сказала, поднимая на Ле Пикара глаза:

— Передайте ему, что я жду ребенка.

5

Шли дни, проходили недели, и мало-помалу всем в Белых Липах становилось ясно, в каком я положении, начиная от Анны Элоизы и кончая слугами. Я никого, кроме Поля Алэна и Маргариты, не ставила заранее в известность о своей беременности. Остальных известило время. Впрочем, Анна Элоиза, вопреки ожиданиям, ни словом не дала понять, что думает по поводу этой новости. Я лишь замечала, что чуть больше скептицизма стало в ее взгляде, направленном на меня. Решительно, эту старуху трудно было понять. Раньше она упрекала меня, теперь не выражала никакой радости. В ее выцветших глазах можно было прочитать скорее недоверие, чем радость.

После четвертого месяца меня стала немного мучить тошнота, и я совсем лишилась аппетита, тем более что врач, опасаясь возникновения отеков, приказал полностью исключить соль из моего рациона. Теперь даже яйца приходилось есть несолеными, и, конечно, это не способствовало возбуждению аппетита. Но все эти неудобства можно было вообще не считать, если вспомнить то, что я испытывала в тюрьме Консьержери, когда была беременна Вероникой и Изабеллой.

Моя талия очень долго оставалась тонкой, но, в конце концов, наступило время, когда Маргарите пришлось взяться за переделку некоторых моих платьев. Все они были расширены в талии. Просторные складки платьев скрывали округлившуюся фигуру, на лице беременность не оставляла никаких особенных следов, и я, глядя на себя в зеркало, полагала, что, если не очень присматриваться, можно вообще не заметить, что я беременна.

Еще до того, как мое положение стало всем ясно, Жан и Ренцо были снова отправлены в коллеж.

Меня натолкнуло на эту мысль одно неожиданное наблюдение. Однажды, в начале февраля, мельком заглядывая в библиотеку, я замерла у двери, увидев там Жана. Стоя коленями на стуле, упираясь локтями в стол и подпирая ладонями подбородок, он сосредоточенно хмурил брови над какой-то книгой. Иначе говоря, он читал. Я была несколько удивлена этим, ибо никогда раньше не видела сына читающим. Он любил бегать, лазать по деревьям, шалить, доставлять окружающим неприятности, но читать… Я тихо подошла к нему, погладила по голове — он даже не обернулся, только передернул плечами. Я осторожно взглянула на книгу. Это был толстый роман о приключениях капитана Кука и морских путешествиях.

Я немедленно разыскала отца Ансельма, который немногим больше месяца был у Жана кем-то вроде воспитателя, и чуть ли не упрекнула его:

— Святой отец, отчего вы не сказали мне, что Жан делает такие успехи? О его проказах мне все говорят просто хором. Жаловаться на него — о, это все умеют…

— Э-э, дитя мое! — сказал кюре. — Разве вы слышали, что бы я когда-нибудь жаловался? Мы отлично поладили.

Это была правда. Отец Ансельм не жаловался. Но почему же он не жаловался? Разве Жан изменился?

— Он не так уж изменился, — заметил кюре, отдуваясь. — Заставить его учить то, что ему не по душе, никак невозможно, даже если бить его палкой, как это делали со мной.

— Но ему же что-то нравится? Да, господин кюре?

— Не горячитесь так. Ваш сын — умный мальчик, сударыня. Правда, более своенравного сорванца еще поискать. Но он отлично справляется с математикой и географией. Да еще латынь… Это и есть его пристрастия. Остальное он просто отказывается понимать.

— Латынь? — спросила я ошарашенно. — Вы хотите сказать, что там, в коллеже, ему понравилась латынь?

— Мы с ним переводим Квинта Курция и «De viris», мадам, а скоро можем перейти к Тациту!

На следующий день, гуляя в парке и встретив там бледную, все еще больную и исхудавшую Констанс, я сразу заговорила о Донфронском коллеже.

— Почему бы и Жана, и Марка не отдать туда? Дай Бог, они не проявят себя там так же, как в Ренне.

— Вы думаете, это хорошее заведение? — задумчиво спросила Констанс, опираясь на мой локоть.

— Честно говоря, я не знаю… Но там они смогут учиться, а не бездельничать.

— Да, вы правы. Но их опять будут преследовать, и опять спровоцируют на драки. Ведь они как были, так и остались детьми из семей роялистов.

— Что поделаешь, — сказала я. — Я полагаю, так теперь будет всегда, и мы, коль уж живем во Франции, должны как-то привыкать.

— И это говорите вы, жена человека, который стрелял в Гоша? — спросила Констанс, слабо улыбаясь.

— Я сказала «привыкать». Я не сказала «смириться».

Мы долго ходили по дорожкам парка, но больше молчали. Констанс выглядела такой печальной и расстроенной, что я подыскивала слова утешения. Но она опередила меня, проговорив:

— Как вы счастливы, дорогая. Как счастливы… Вы ждете ребенка. Вас так любит муж…

— У вас еще будут дети, — сказала я достаточно уверенно. — Не стоит так огорчаться из-за выкидыша. Это лишь случайная неудача.

— Случайная? Это произошло уже в четвертый раз. Врач сказал, что почти нет надежды. И Пьер Анж…

— Пьер Анж любит вас, я уверена, Констанс. Подумайте, он ведь уже доказал вам свою любовь — тогда, когда женился на вас и принял в семью Марка.

— Это мне всего тягостней, — произнесла молодая женщина со вздохом. — Уж лучше бы я осталась одна! Одна с Марком! Тогда я не беспокоилась бы. Вы думаете, мне легко сознавать, что я, став женой Пьера, обрекла род де Лораге на вымирание?

— Неужели он упрекает вас?

— Нет. Не упрекает. Но от этого не легче. Пьер Анж — последний отпрыск де Лораге. И наследника у нас, по-видимому, не будет. Вы думаете, я не страдаю, сознавая это? Я навсегда связала его. Нет, не надо было мне соглашаться на его предложение, надо было остаться одной…

Я молчала, поглаживая ее руку. Мне было жаль, что Констанс так мучится. Ведь ее вины в этом нет. Ну чем она виновата?

— Послушайте, — сказала я осторожно, — ведь все вопросы очень легко решить. Марк уже столько лет живет с вами, Пьер Анж хорошо знает его. Это такой хороший мальчик, смелый, решительный, он так хорош собой. Когда он вырастет, он станет очень привлекательным юношей. Почему бы вашему мужу не усыновить его? Он был бы настоящим графом де Лораге.

Словно электрический ток пронзил Констанс. Она взглянула на меня, и в глазах у нее застыл ужас.

— Нет… Боже, что вы говорите! Вы не понимаете! Этого никогда не может быть!

Пораженная ее реакцией, я промолчала. Констанс высвободила свою руку и, невнятно пробормотав извинения, пошла прочь.

Я не удерживала ее, уже сожалея, что стала касаться ее личной жизни. Юность Констанс скрывала какую-то тайну. И я впервые подумала — чей же Марк сын? Может быть, именно в этом заключалась причина того, что граф де Лораге не хотел его усыновлять?

Жану, впрочем, не было никакого дела до этого. Когда, отправляясь в Донфронский коллеж, мой сын, Ренцо и Марк снова объединились в одну шальную тройку, я прекрасно видела, что командиром в ней пока остается Марк хотя Жан и пытается иногда его права оспаривать. Марк, что ни говори, был старше их обоих на два года.

6

Каждая газета, приходившая из Парижа, приносила новости о победах Бонапарта. Невольно приходилось признать, что этот генерал родился под счастливой звездой, — настолько легким было его кровавое шествие по Италии.

Ни один австрийский полководец не мог противостоять ему. Генерал Вурмзер поначалу подавал надежды, успешно разбив посланных Бонапартом Массена и Ожеро, но 15 ноября 1796 года и он был разбит в трехдневной кровопролитной битве у Арколе, когда Бонапарт сам бросился под пули в атаку и увлек за собой оробевших солдат. Австрийцы сражались стойко — то были отборные полки Габсбургской монархии. Но счастье служило Бонапарту, и он отбросил неприятеля к Тиролю.

Армия русского фельдмаршала Суворова выступила на помощь Австрии, но в это время в России скончалась императрица Екатерина II. Ее сын Павел, занявший российский трон, желал во всем поступать наоборот. Он приказал Суворову вернуться.

Директория, впрочем, рано считала Австрию разбитой и готовой к миру, и поэтому неудачно выбрала время для переговоров. В Вене отнюдь не считали кампанию проигранной. Напротив, именно тогда там ожили надежды добиться решающего перелома в ходе войны. Армии французских генералов Журдана и Моро были отброшены эрцгерцогом Карлом за Рейн: им пришлось перейти к обороне. Против армии Бонапарта были подготовлены новые полки, вместе с ними армия Альвинци достигла 80 тысяч человек. Старый венгерский фельдмаршал был полон решимости взять реванш за Арколе. Альвинци шел на помощь осажденной армии Вурмзера, запертой в Мантуе.

В середине января 1797 года сильная армия австрийцев встретилась с 40 тысячами усталых солдат Бонапарта у Риволи. Битва длилась все те же три дня, и австрийцы были разбиты. Они бежали с поля боя, оставив в руках французов более 20 тысяч пленных. Массена был послан преследовать неприятеля.

Триумф Риволи поднял авторитет Бонапарта на недосягаемую высоту.

Через две недели сдалась осажденная Мантуя. Между делом Бонапарт покончил с папой Пием VI, который никакого участия в войне не принимал. Папа посылал к генералу старого кардинала Маттеи, который падал Бонапарту в ноги. Ничего не помогло. Пий VI был вынужден подписать мир в Толентино, условия которого были продиктованы Бонапартом: 30 миллионов франков золотом, картины, статуи — все это, разумеется, для отправки в Париж; отказ папы от Авиньона, легатств и провинции Конта-Венессен, передача порта Анконы французам… Затем, не теряя ни дня, Бонапарт двинулся на север, угрожая уже самим габсбургским владениям.

Спешно вызванный на итальянский театр военных действий эрцгерцог Карл был разбит Бонапартом в целом ряде сражений и отброшен к Бреннеру, куда отступил с тяжкими потерями. В Вене началась паника. Столице угрожало нашествие французов.

Гибель нескольких лучших австрийских армий, страшные поражения самых талантливых и способных генералов, потеря всей северной Италии, прямая угроза Вене — таковы были итоги кампании, начавшейся в марте 1796 года, когда Бонапарт впервые вступил в командование французами. Теперь в Европе гремело его имя.

Сам он этого, конечно, не мог не сознавать. Сплетники утверждали, что уже не раз после победной битвы у молодого генерала, которого продолжали считать выскочкой, нет-нет да и вырвутся слова: «Неужели мне всегда придется побеждать и завоевывать страны для Директории, для „этих адвокатов“?» Указаний Директории он, впрочем, почти не слушал и поступал так, будто был в завоеванных странах по меньшей мере вице-королем. Он, например, вопреки воле директоров основал Циспаданскую республику, включив в нее Модену, Феррару, Реджо и Болонью. Директория была в бешенстве. Она хотела прямой зависимости Италии, без всяких республик-марионеток. Это бешенство ничуть Бонапарта не трогало и не помешало ему создать Цизальпинскую республику по образцу первой. С Пием VI он тоже поступил по собственному усмотрению, не так, как хотела Директория. Конфликт между директорами и Бонапартом был построен на столкновении соперничающих честолюбий. Многие видели в нем начало борьбы генерала за власть.

Внутри страны Директория продолжала политику «качелей»: удар вправо, удар влево… И все ради того, чтобы беспрепятственно наполнять карманы золотом. Был принят декрет о недопущении бывших робеспьеристов к должностям и об отмене репрессий против священников. В большинстве мест возобновилось богослужение, и хотя запрет на колокольный звон все еще существовал, некоторые приходы все-таки решались звонить. Появляться в сутанах священникам еще было нельзя.

Законы против аристократов и эмигрантов продолжали действовать. Запрещалось принимать участие в выборах лицам, «внесенным в списки эмигрантов, а также их отцам, сыновьям, внукам, братьям, зятьям, своякам, а равно дядьям и племянникам». Дворяне, даже те, что не выехали за границу и не были включены в списки эмигрантов, все равно приравнивались к иностранцам и должны были «натурализоваться» в течение 7 лет. Директория поступала с дворянами сообразно своей фантазии: кого прощала, кого нет…

Генерал Лазар Гош, долго болевший после ранений, все-таки пришел в себя и не отказался от своего замысла. Правда, замысел этот осуществлялся как чистейший фарс. Генерал отправился в Ирландию. Буря рассеяла его корабли, и несколько недель они скитались в тумане по морю, тщетно разыскивая друг друга. В лодке Гош вернулся в Бретань и уехал в Париж, полумертвый от простуды и отчаяния.

После затяжного молчания Бретань оживала. Один за другим возвращались сюда роялистские повстанцы, ранее скрывавшиеся в Англии. Маркиз де Пьюизэ в первый день нового года объявил новую войну Республике за «восстановление монархии во всем ее блеске». Граф Луи де Фротте собирал шуанов в Нормандии. Синие войска в Бретани таяли с каждым днем; с тех пор, как Гош от стыда сбежал в Париж, а оттуда еще дальше, в Голландию, среди синих уже не было того порядка, что прежде. Снова для роялистов забрезжил луч надежды.

Король Людовик XVIII, обратившись весной к французам, проповедовал мирные средства и неприменение оружия. В стране ширилось недовольство республиканской властью. Правда, не так Республикой, как Директорией. Но близились новые выборы в оба Совета, и при нынешнем раскладе сил там могли получить большинство если не роялисты — об этом и речи не было, ибо истинные роялисты были лишены возможности участвовать в выборах, — то, по крайней мере, люди более умеренные и менее безумные.

Даже в Бретани укреплялась мысль о том, что стоит подождать и добиться королевской власти путем декретов обоих Советов.

Но, конечно же, Бретань жила далеко не только этим. Большинство бретонцев были охвачены совсем иными заботами. С тех пор как наступил февраль, началась в Бретани и весна. Голубой туман стлался по жирной, напоенной, влажной земле, готовой уже через несколько месяцев покрыться изумрудным пышным цветением. Праздник шанделёр, а иначе говоря — сретенье Господне, каждого пахаря заставил взяться за плуг.

Уже начались работы в поле, в саду, на виноградниках. К 12 марта, дню святого Григория, приурочивали весеннюю пахоту, боронование, сев. Тогда же впервые выгоняли на пастбище скот. Крестьяне поглядывали на небо и приговаривали: «Plui de mars ne profite pas» — «Мартовский дождь пользы не приносит».

Весна 1797 года… Она дарила столько надежд.

В Белых Липах дел было невпроворот. После того, как на ферме повально рождались ягнята, наступал день святого Обена — начало стрижки овец. Благо, что я переносила беременность так легко и на своем шестом месяце могла исполнять обязанности хозяйки. Приходилось бегать то на ферму, то в сад, то в теплицы, то на огороды. Родилось столько маленьких козочек, столько телят… А кормов не очень-то хватало, приходилось к ним добавлять толстые корни аира, камыша, тростника, ряску с прудов, водные растения, словом, все, что можно было найти в это время года.

Поль Алэн мотался верхом по окрестностям, сопровождаемый управляющим: на полях теперь настала горячая пора. Надо было позаботиться о том, чтобы этот год в смысле урожая был удачнее, чем предыдущий.

А потом наступило 25 марта — праздник Благовещения, давший мне передышку от всех забот.

Все сегодня были празднично одеты. Нынче отмечали конец посиделок, начавшихся на святую Агату. В Бретани даже существовал обряд «потопления»: к реке бретонцы несли зажженные челноки ткацких станков — символы посиделок, пускали на воду сабо с горящей свечой… Начинался новый земледельческий год, забавам приходил конец.

С утра я привела себя в порядок, чего не делала уже давно, выбрала самое лучшее платье, какое у меня было, и дала себе слово, что сегодня ничем важным заниматься не буду. Я спустилась на кухню, отдала распоряжения насчет праздничного обеда и готова была уже одеваться, чтобы идти в часовню, как в голубой гостиной столкнулась с Полем Алэном. Он осторожно отстранил меня, заглянул в глаза, и было в его взгляде что-то такое, от чего у меня ослабели ноги.

— Сюзанна, дайте мне слово, что не будете волноваться…

— А что такое? — пролепетала я, уже волнуясь.

— Помните, пожалуйста, о том, в каком вы поло…

Я уже абсолютно ничего не слышала. Ибо, выглянув из-за плеча своего деверя, я увидела Александра, устало прислонившегося к косяку двери.

Да, именно устало… Я не узнавала его. Он словно вернулся из тяжелого плена или очень длинного морского путешествия. Он был такой худой, что кадык у него теперь выпирал сильнее. Чуть грустным казалось его лицо… Смуглая обветренная кожа, а еще — у меня даже сердце зашлось от боли — едва заметная серебряная прядь у его виска.

Но я любила это лицо. Такое угловатое, не совсем правильное, отнюдь не красивое. Я любила в нем каждую морщинку. Он улыбнулся мне, и эта его белоснежная улыбка словно обдала меня и безумной радостью, и теплом.

— Любовь моя, — прошептала я одними губами, чувствуя, как слезы дрожат на ресницах, и неуверенно шагнула ему навстречу.

Он тоже подался вперед, и я припала лицом к его груди, к его прохладной кожаной перевязи, пропахшей порохом.

— Вы здесь… — Это было все, что я смогла произнести.

Как бережно он меня обнимал. Я будто умерла на миг в этих его объятиях. Я могла бы так стоять всю жизнь, времени для меня не существовало. Поль Алэн тихо вышел из гостиной. Тогда Александр поднял мое лицо и нежно коснулся губами моих глаз, полных слез.

— Не надо плакать, милая.

— Не надо? Но вы же… вас же так долго не было!

— Не думайте об этом. Теперь все в порядке.

«Не думайте об этом…» Это была его обычная фраза, те самые слова, которыми он умел снять с меня все заботы и тревоги. Я сразу почувствовала себя легче.

— Александр, Ле Пикар передал вам… ну, то, что я просила?

Не отвечая, он осторожно отстранил меня, и его рука, такая сильная и смуглая, скользнула к моему животу. Он коснулся его ладонью, и я, тронутая до глубины души нежностью, которую он проявил, была вдруг пронзена и иным ощущением: вот именно так и должно было быть все эти шесть месяцев… Именно его, его руки мне не хватало. Как я была несчастна. Я была лишена словно части сердца. И только теперь… сейчас мы до конца соединились, как руки в пожатии, только теперь стало возможным полное счастье.

— Он уже шевелится? — спросил Александр, быстро взглянув на меня.

— Да, бывает… Это просто сейчас он замер от неожиданности. Он же впервые с вами встречается.

— Мы еще познакомимся. Боже праведный, как же я счастлив, что у меня есть вы, carissima…

Снова прижавшись щекой к его груди, я прошептала:

— Возблагодарим же день святой Вероники…

— Что еще за день?

— День, когда вам вздумалось со мной обвенчаться.

1

В Бретань снова пришла весна и погрузила Белые Липы в сахарную пену цветения.

Было раннее пасхальное утро, когда я, отслушав мессу, вышла из замка и медленно пошла по аллее к озеру. Вдали повисла золотистая, с жемчужным отливом, дымка тумана — теплые пары земли. Да, апрель… Груши сейчас были словно молоком облиты. Мать-и-мачеха, волчье лыко, орешник, ива, ольха — всё вступило в пору цветения.

Я остановилась на мосту, глядя на чистую воду, уже покрытую кое-где изумрудными зарослями ряски. В воздухе была словно разбрызгана золотая пыль. И повсюду в лучах солнца отражался живой блеск лазурной поверхности озера. Теперь тут стало шумно — сюда повадились прилетать с моря большие чайки, вернулись из теплых краев кряковые утки. И, конечно же, с приходом весны появились на озере извечные его обитатели — лебеди-шипуны, мускусные утки, гнездившиеся на искусственных островках, устроенных в незапамятные времена еще дедом Александра дю Шатлэ.

Я долго шла по лесу, уже не разбирая, где лес, а где парк, потом остановилась на минуту, осторожно вдыхая цветочные ароматы, и ребенок беспокойно шевельнулся во мне. Я прижала руки к животу, улыбаясь от счастья, снова и снова оглядываясь по сторонам, окидывая взглядом весь изумрудный убор леса до самого горизонта, и у меня не хватало ни слов, ни сил, чтобы выразить чувства, переполнявшие меня.

— Здесь я познала его, — прошептала я. — Его. Счастье.

По пути я зашла в фазаний павильон, где даже сейчас, в праздник, егерь занимался беспокойным семейством фазанов и казарок. В павильоне, построенном из круглых дубовых колонн и инкрустированном корой, был устроен небольшой бассейн, где плавали черные лебеди. Я попыталась погладить одного маленького фазаненка, но, едва протянула руку сквозь прутья клетки, наседка так клюнула меня в ладонь, что я вскрикнула от боли.

— Что поделаешь, — с улыбкой заметил егерь по-бретонски. — Здорово она своих детей защищает.

Я медленно, наслаждаясь каждым шагом, прошла через сосновый бор, где между соснами словно повисла изумрудная влажная дымка, и оказалась там, куда хотела попасть, — в гроте Фетиды.

Это было одно из моих самых любимых мест. Над каскадом воды вздымалась галерея с красивой металлической решеткой, по сторонам стояли четыре морских чудовища и два сфинкса. Грот напоминал ротонду, обитую жестью, выкрашенной в голубой цвет, с вестибюлем, сложенным из четырех колонн, которые удерживали на себе гранитную плиту с полукруглым окном. Я устало присела на скамейку — по парку я шла почти час. Отсюда открывался чудесный вид: с шумом падающая вода и лучи солнца, пробивающиеся сквозь водопад. В тумане брызг можно было разглядеть зеленую лужайку, заросшую шарообразными кустами белого и кораллового снежноягодника.

Я услышала шорох позади себя и обернулась.

— Вы? — спросила я удивленно, увидев Александра.

— Вас нелегко найти, дорогая.

— А вы искали меня?

— Мне надо кое-что вам сообщить.

Я заметила, что он одет по-дорожному.

— Разве вы уезжаете?

— Да.

— Куда? — спросила я тревожно.

Он сел рядом, поднес мою руку к губам.

— Не стоит так волноваться, Сюзанна. Я вернусь уже к вечеру. Мне нужно по делам в Динан.

— Но сегодня Пасха. Какие дела могут быть в праздник?

— Нужно кое-что передать одной безутешной даме, которая ждет своего мужа из Англии так же, как вы ждали меня.

Я улыбнулась.

— О, в таком случае я не стану вас удерживать… Я очень хорошо ее понимаю.

Я потянулась к гранитному столу, где стоял серебряный охотничий стакан, но Александр угадал мое желание и опередил меня. Он знал, что я слегка устала и что сейчас, на седьмом месяце, мне не так уж легко двигаться. Он сам поднялся, набрал в стакан воды из водопада и подал мне, чтобы я напилась. Пока я пила, он внимательно смотрел на меня, сжимая мою руку в своей.

— Вы еще что-то хотите сообщить? — спросила я, поставив стакан на место.

— Скажите прежде, как ведет себя наш малыш.

— О, он сегодня уже дважды заявлял о себе. Весна на него действует, еще как… Но я чувствую себя превосходно.

— Это правда, дорогая?

— Да. Это наш ребенок, наш… Разве вы не помните, как я его хотела? Вы сделали меня счастливейшей женщиной на свете.

Он привлек меня к себе, его рука жестом, который уже стал для меня привычным, коснулась моего живота. И ребенок шевельнулся. Не так сильно, как прежде, но достаточно ощутимо. Александр нежно поцеловал меня в щеку, убрал локон с моего лица.

— Как я рад. Как я рад, дорогая, что нас теперь трое. Что ты оказалась такой щедрой.

— Щедрой?

— Ты дала мне больше, чем я мог мечтать. Этот месяц… подумай, моя милая, был ли кто-то в мире более счастлив, чем мы в этот прошедший месяц?

Это было то, о чем я думала. Правда, месяца еще не прошло, но было уже три недели, как Александр вернулся из своего изгнания и жил в Белых Липах. Преследования роялистов прекратились, синие войска выводились из Бретани, и герцога никто не спешил хватать. Приказ об объявлении вне закона если и не был отменен, то был везде сорван. Могла ли я мечтать о большем?

— Вы дали мне повод и для счастья, и для гордости, дорогая.

— А гордость тут при чем? — спросила я, смеясь.

— Вы ждете от меня ребенка. Разве это не заставляет меня возгордиться сверх всякой меры?

Я рассмеялась. Он нежно приподнял мое лицо за подбородок, мягко поцеловал в губы.

— Если вы действительно так хорошо себя чувствуете, я готов сказать вам то, о чем хотел сказать уже очень давно.

— Что… что это за новость? — прошептала я, сразу внутренне настораживаясь.

— Это новость приятная, cara. Эта новость касается…

— Чего?

— Вернее будет сказать «кого». Эта новость касается вашего отца.

Помолчав, он очень решительно добавил:

— Да, вашего отца, принца де ла Тремуйля.

Я смотрела на мужа во все глаза, ничего не понимая. Отец… Прошло три с половиной года, как он был расстрелян. Я не понимала, что можно о нем сообщить.

— Вы хотите сказать, что найдена его могила?

— Нет.

— Значит, тело? Останки?

— Нет. Это холодно, дорогая, очень холодно.

— О, ради Бога! — сказала я умоляюще. — Не заставляйте меня угадывать!

Серьезно глядя на меня, он спокойно сказал:

— Обещайте мне, что все, что я скажу, вы воспримете очень, очень спокойно. Новость приятная, повторяю вам.

— Я обещаю, — сказала я удивленно. — Тысячу раз обещаю. А что такое?

Осторожно прижимая меня к себе и гладя мои плечи, он произнес:

— Сюзанна, три месяца назад я был в Триесте. Тогда там собрались самые деятельные враги Республики, начиная с Ле Пикара и кончая д’Антрегом. Мы долго говорили. Ле Пикар с помощью английской разведки задумал грандиозную операцию — похищение из тюрьмы Тампль Уильяма Сиднея Смита, моряка, услуги которого могут понадобиться. Операция назначена на май. И именно там, в Триесте, говоря с Ле Пикаром об узниках тюрьмы Тампль, — а Ле Пикар знает эту тюрьму и ее обитателей наперечет — я узнал… Обратите внимание, дорогая, это верные сведения, даже очень верные.

— Но что же вы узнали?

— Что ваш отец, дорогая, жив.

Я замерла с полуоткрытым ртом, не замечая, как сильно мои пальцы впились в руку Александра. Дыхание у меня перехватило. Я тихо и требовательно произнесла:

— Повторите, что вы сказали.

— Принц де ла Тремуйль жив, дорогая. Ваш отец жив. И это сущая правда.

— Вы хотите сказать, что в тюрьме Тампль сидит мой отец?

— Да.

Я шумно вздохнула. Потом тряхнула головой, словно пыталась прояснить сознание, чтобы получше соображать.

— Александр, но как же… как же может быть живым человек, которого приговорил к смерти военно-полевой суд, в которого стрелял целый взвод солдат… и я сама видела, как его…

На этом слове моя речь оборвалась. Я попыталась вспомнить тот сентябрьский день, то злосчастное утро в Лавале, когда я была заперта и сквозь щель в сарае наблюдала за происшедшим. Я видела судилище. Видела отца. Но видела ли я его мертвым?

Нет, этого не было… Я вспомнила, как силы тогда покинули меня. Я упала на землю и почти потеряла сознание. Я слышала слова отца: «Я умираю за Бога, короля и своего внука. Да здравствует Людовик XVII!» Прозвучала команда… А выстрелы, раздавшиеся потом, просто отправили меня в обморок.

— Нет, — пробормотала я, будто говорила сама с собой, — я ничего не видела… Ничего. Я только слышала.

— Вот видите, дорогая. Ле Пикар не лжет. Он сам был очень рад, когда убедился, что его сведения верны. Ваш отец… ну, это же живая легенда среди роялистов. Как там его называли? Второй Баярд, рыцарь без страха и упрека.

Александр ласково улыбался, глядя на меня. Я вздрогнула и снова качнула головой.

— Все в порядке? — спросил он.

Я схватила его за руку.

— Скажите мне одно, дорогой: как все это может быть?

По его лицу я видела, что он знает не так уж много подробностей.

— Можно разное предполагать, Сюзанна. Возможно, принц зачем-то нужен был и Робеспьеру, и Директории. Может быть, он был нужен только тогда, три года назад, а теперь его держат в Тампле лишь из мести или просто потому, что нынешний режим небрежен в вопросах о заключенных. Я могу ручаться лишь за то, что самому принцу, без сомнения, все известно.

— Стало быть, — прошептала я, — надо спросить его самого…

Дрожь пробежала по моему телу. Спросить его самого! Думала ли я, что это возможно? Едва представив такое, я была потрясена до глубины души. Меня даже слегка затошнило от волнения. Я провела рукой по лбу, пытаясь успокоиться, но перед глазами снова и снова всплывала картина судилища в Лавале, и я снова слышала голос принца. Как хорошо он тогда сказал. Вспомнил о Жанно… Уже одно это примиряло меня с отцом и заставляло все забыть.

Александр серьезно спросил:

— Вы любили его?

Я взглянула на мужа.

— Да. Любила. Но поняла это только тогда, когда он умер. — Подумав, я тут же исправилась: — Ну, надеюсь, не умер… а просто исчез.

— Какие у вас были отношения? Мы никогда не говорили об этом, carissima. Чего вы ждете от встречи, если встреча состоится?

— Я не жду… ничего такого особенного. Но я так была бы рада видеть его, что у меня даже слова пропадают… Ну, поверите ли? Этот человек был такой сдержанный, суровый, непреклонный… он порой доводил меня до бешенства своим упрямством! Да и действительно, нрав у него был крутой. И он даже на мне его проявлял. Но…

Сияющими глазами я посмотрела на Александра:

— Но отец был для меня защитой, хотя я этого сама не сознавала. Уже то, что он жил, защищало меня. Мы не виделись годами, особенно когда он уехал в Вену, но я ощущала, что он жив, получала от него письма, и знала, что мне всегда есть куда отступать. А после того расстрела, в Лавале… о, это было так, будто у меня выбили почву из-под ног. Я словно осталась одна среди урагана. Это было кошмарное ощущение, Александр… Я не была уверена, что не умру.

Лукаво поглядев на герцога, я продолжила:

— Если бы вы знали, как он будет рад, если узнает, что я вышла за вас замуж. Он, вероятно, всю жизнь мечтал о таком браке для меня. Он будет горд.

Поглаживая подбородок, Александр даже чуть смущенно произнес:

— Ну… надо сказать, вы меня немного успокоили. Я, едва только узнав, что принц жив, все думал, что он обо мне подумает.

— Вас ничто не должно смущать, мой милый. Я так люблю вас. Да и за что вас можно упрекнуть?

— Уже сам факт родства с легендарным де ла Тремуйлем настраивает на размышления. Он ведь теперь мой тесть, не так ли? А мы даже не поинтересовались его мнением.

Помолчав, он добавил с легкой усмешкой:

— По-моему, мы оба делаем вид, что забыли, при каких обстоятельствах состоялся наш брак.

Я покачала головой.

— Не знаю, как вы, но я забыла. Забыла и не желаю вспоминать. И будьте уверены, что тот случай с письмом принца крови и деньгами навсегда погребен.

Я видела, что это успокоило Александра. У меня действительно и в мыслях не было говорить отцу об обмане. Но я не могла не поразиться, заметив, что сама возможность встречи с таким человеком, как мой отец, вызывает раздумья и робость даже у Александра. Да, имя принца де ла Тремуйля здесь, в Бретани, было овеяно необыкновенной славой. Я знала, что шуаны даже возносят молитвы «святому де ла Тремуйлю». А вот я… я никакой робости не ощущала. Я знала как себя вести.

Я чувствовала только радость — чистую, ничем не омраченную.

— Наверное, — сказал Александр, — теперь и говорить не надо, что мы приложим все усилия, чтобы освободить его из Тампля.

— Вместе с Сиднеем Смитом?

— Да, вероятно.

— И вы будете в этом участвовать?

— Ну, уж это-то я считаю своим долгом.

Меня вдруг затошнило. Сильно, куда сильнее, чем это бывало прежде. И еще слабая ноющая боль разлилась по бедрам. Пересилив себя, я взглянула на мужа:

— Новая авантюра… Вы снова будете рисковать головой!

— Это ради вашего отца, Сюзанна. К тому же я не рискую понапрасну.

— Кто бы говорил… Мне ли не сознавать, что все может повернуться так, что не только мой отец из Тампля не выйдет, но и вы разделите его компанию.

Он не отвечал. Это был признак того, что его решение не подлежит обсуждению. Тогда я спросила:

— Когда?

— В мае, может быть, в июне. Все зависит от того, когда Ле Пикар вернется из Англии.

— В июне… В июне у меня родится ребенок!

— Уверяю вас, я буду с вами в тот день.

— Правда? — доверчиво спросила я. — Вы обещаете?

— Я клянусь, дорогая.

Он поднес мою руку к губам. По взгляду, которым он меня окинул, я поняла, что он заметил мою внезапную бледность.

— Вам нездоровится? — встревоженно спросил он.

— О, только чуть-чуть. Легкое недомогание… это, вероятно, из-за волнения.

Он снова набрал мне стакан воды, потом быстро распорядился:

— Я сейчас возвращаюсь, а вы сидите здесь и не уходите. Я пришлю за вами человека. Слишком опасно идти одной по парку, тем более, если вы в таком состоянии. Может быть, мне самому проводить вас?

Я сделала протестующий жест:

— О, что еще за выдумки? Со мной все хорошо. Я не хочу вас задерживать. Поезжайте в Динан и возвращайтесь скорее. Представляю, как ждет вас та безутешная дама… А ко мне пришлите человека — этого будет достаточно.

Александр наклонился, еще раз поцеловал меня и ушел. Я осталась одна и снова обратила взоры к водопаду. Вздох вырвался у меня из груди — радостный, недоверчивый, изумленный…

Да и как можно было поверить? Раньше судьба была ко мне безжалостна. Революция ожесточила меня, жизнь преподносила всевозможные сюрпризы. Я так устала от страданий. Но Бог подарил мне Александра, Белые Липы, и вот теперь — надежды на ребенка… Право, мне уже не на что было жаловаться. И как раз именно теперь произошло то, что могло сделать мое счастье еще более полным.

Мой отец жив! Он не умер! Он не был расстрелян тогда, в Лавале! После всего этого какая разница, где он находится! Где бы он ни был, мы найдем его. Александр его освободит… О Господи, неужели наступит день, когда я увижу принца, входящего в парадную дверь нашего землянично-розового замка?

Я познакомлю его с мужем. Я похвастаюсь своими близняшками. Я даже признаюсь ему, что они лишь удочерены Александром, а вовсе не его дочери. Отцу можно это сказать. К тому же Вероника и Изабелла были такие хорошенькие и задорные, что я могла ими лишь гордиться. А еще принцу можно будет показать и того ребенка, который у нас родится, — его внука или внучку. Это будет первое законнорожденное мое дитя. Ах, я и думать не могла, что столько радости свалится мне на голову…

Я выпила свою воду, еще немного посидела, глядя, как лучи солнца распадаются на мириады бликов, играющих в брызгах. Недомогание прошло, а обещанный Александром человек что-то долго не появлялся. Я подумала, что нет никакого смысла сидеть здесь и ждать. Тем более, что там, в замке, все нуждаются в моих распоряжениях. Кстати, как я могла забыть, что ближе к вечеру приедут на пасхальные каникулы Ренцо, Жан и Шарль, два первых — из Донфронского коллежа, а третий — из Ренна…

Я поднялась и решительно направилась к выходу из грота Фетиды. Меня сейчас больше всего беспокоило то, что в мое отсутствие наверняка забыли приготовить мороженое, — а Жан его так любит. Надо поторопиться. Я стала спускаться так поспешно, что на крутом склоне невольно поскользнулась и чуть подвернула ногу.

Это было неприятно, но не больше. Прихрамывая, я попыталась идти дальше и вдруг замерла на месте как вкопанная.

Боль — гораздо более сильная, чем в первый раз, и такая же ноющая — снова разлилась по бедрам, животу, пояснице, и была теперь такая глубокая, что я ни на миг не засомневалась, что речь идет о ребенке. Напуганная не на шутку, я остановилась, вытирая рукой испарину, выступившую на лбу. Что бы это могло быть? Преждевременные роды? Ах, нет, только не это! Не хотелось бы, чтобы малыш родился семимесячным…

В эту минуту я заметила среди кустов долговязую фигуру Брике, и мысли мои прервались. Опасаясь, что он не заметит меня, я слабым голосом позвала:

— Брике! Иди сюда, я здесь!

2

Он подбежал, и я была тронута выражением тревоги у него на лице. Я оперлась на его руку, и мне стало будто легче.

— Меня герцог послал, ваше сиятельство. Да только он не сказал, что вам так дурно. Что это с вами?

— Я сохраняю спокойствие, — сказала я, пытаясь улыбнуться. — Брике, сейчас главное — это не разговаривать, а довести меня до дома. Ты это сможешь?

— Само собой.

Мы пошли. Мне стало действительно как будто легче — уже лишь от того, что я была не одна среди огромного парка. И вдруг пришло в голову, что Брике, похоже, обречен помогать мне именно в таких ситуациях. Достаточно вспомнить тот октябрьский вечер, когда меня выбросили из Консьержери на грязную осеннюю мостовую, и я не знала, куда мне податься. Это ведь Брике довел меня до коляски и помог добраться до родильного дома Бурб. Ах, что это за парень — я просто жизнью обязана ему…

Тысячу раз мысленно приказывая себе сохранять спокойствие, я спросила Брике, есть ли в замке врач. Оказалось, что нет. «Жаль», — подумала я с невольным опасением.

— А что это с вами случилось, ваше сиятельство? — спросил Брике. — С утра вы были такая свежая, и совсем вам не было дурно.

— Видимо, — проговорила я через силу, — я слишком обрадовалась.

— Слишком?

— Да. Это тоже бывает вредно, Брике.

Помолчав, я выдохнула:

— Герцог уже уехал? Не задержался?

— Уехал, ваше сиятельство. Сказал, что вернется к вечеру.

Мы пошли дальше в молчании, ибо я чувствовала, что разговор идет мне скорее во вред, чем на пользу. Как я ни отвлекала себя, мысли мои становились все более мрачными. Что значит эта неожиданная боль? За все семь месяцев ничего подобного не случалось. Я просто не была готова к такому повороту событий. Луи Франсуа родился недоношенным… и умер. Правда, теперь срок беременности был больше, и можно было надеяться на более счастливый исход. И все-таки… Ах, не надо даже думать о плохом, это была бы слишком большая несправедливость!

И все же я пережила настоящий страх. И как скверно то, что Александр уехал, — мне даже не на кого будет опереться… Я остановилась, чувствуя, как боль снова захлестывает меня. Хотя нет… Я поняла, это была не просто боль. Это была уже схватка, невероятно сильная и глубокая. Короткая, но очень мучительная. Мне стало ясно, что это именно то, чего я опасалась. Преждевременные роды. Иного нельзя предположить. И, взглянув правде в глаза, я приказала себе собрать все свое мужество.

— Уже недолго, мадам Сюзанна, — пробормотал Брике с явным испугом.

Я сильно ухватилась за его руку и, едва боль утихла, пошла вперед так быстро, как только могла. Надо было во что бы то ни стало дойти до дома.

Мы уже шли по липовой аллее, когда я увидела у замка приземистую грузную фигуру Маргариты. Брике отчаянно замахал руками и заорал что-то во весь голос, но я не разобрала ни одного его слова, потому что схватка повторилась, стала на этот раз еще глубже и длиннее. У меня было чувство, что ребенок буквально рвется на свет. Сжимая зубы, я повисла на плече Брике, зная, что лучшее для меня сейчас — это не делать ни шагу.

Потом, когда способность соображать вернулась ко мне, я ощутила облегчение от мысли, что Маргарита уже обо всем знает. Следовательно, можно ни о чем не беспокоиться, — она все возьмет на себя. Как только я подумала об этом, боль вернулась, и я позабыла и о мыслях, и о Маргарите.

Я едва заметила, как они подбежали ко мне — Маргарита, Элизабет и главный конюх. Я чувствовала, как Люк подхватил меня на руки и как Маргарита бережно поддерживает мою запрокинутую голову, Я даже слышала, как она причитает, но ее голос звучал будто сквозь туман.

— Что случилось? Да что же такое могло случиться? — восклицала она не переставая. — Матерь Божья, царица небесная! Брике, отвечай, что случилось с мадам герцогиней!

— Не знаю, — пробормотал он, явно испуганный тем, что его в чем-то обвинят. — Я ничего не делал, ничего!

Я открыла глаза и посмотрела на Маргариту.

— Герцог уехал? — произнесла я сдавленным голосом.

— Кто же знал, милочка, что такое произойдет! Мы бы ему не позволили уехать, если бы знали!

Мы были уже возле крыльца, и Люк осторожно внес меня в вестибюль. Я слышала, как во дворе Маргарита громовым голосом прокричала:

— Эжени, где тебя носит, чертовка ты эдакая! Бегом в деревню за повивальной бабкой! Да пошевеливайся, ленивая девка!

Они не знали, куда меня нести. Но я не в силах была уже терпеть: мне нужна была опора, не это подвешенное состояние.

— В гостиную! — приказала я резко, так, чтобы никто не посмел перечить. — Быстрее, в голубую гостиную, и всех прогоните подальше отсюда!

Потом, передохнув, я так же сурово добавила:

— Нужна горячая вода и полотенца. Быстро, распорядитесь! И пусть Брике немедленно отправляется за врачом.

Разыскать врача было трудно, это я и сама поняла, закусив губу. До ближайшего города Динана три часа скачки. А со мной дело шло так стремительно, что я не думала, что все это продлится даже два часа, не говоря уже о трех.

Люк уложил меня на кушетку и был тотчас изгнан Маргаритой вон из комнаты. Вдвоем с Элизабет они, не жалея платья, живо разрезали его по швам, чтобы излишне меня не тревожить, и таким образом я была слегка освобождена.

Потом у меня разом отошли воды. Вцепившись руками в изголовье и запрокинув голову, я делала глубокие вдохи, заставляя себя не сопротивляться схваткам, ибо знала, что так дело пойдет легче. «Никогда такого не было, — мелькнула у меня единственная мысль, сумевшая прорвать завесу боли. — Никогда. Это просто кошмар какой-то. Даже напрягаться не надо — все идет само собой».

— Ах, Боже мой, — стонала Маргарита. — Ведь никто из нас ничего в этом не понимает!

Схватки следовали одна за другой, бурные, мучительные, и промежутки между ними сокращались, а потом мне казалось, что и вовсе исчезли. Несмотря на распахнутые окна, я задыхалась и была вся в поту. Потом, когда наступило короткое облегчение, Элизабет поднесла к моим губам стакан с подслащенной водой, а я, пока пила, скосив глаза, поглядела на часы. Было уже три часа пополудни. Скоро приедут мальчики. Хоть бы их догадались увести подальше отсюда. Я не кричала, но понять, что со мной, вполне было можно. А я хотела, чтобы для Жана все прошло как можно незаметнее. Ведь никогда не знаешь, как он прореагирует…

— Надеюсь, — прошептала я, глубоко вдохнув воздух, — все пройдет очень, очень хорошо.

Внезапно внутри меня возник новый спазм, в десять раз сильнее всех предыдущих; словно какие-то силы, мощные, непоколебимые, звали ребенка наружу, и я поняла, что вот-вот освобожусь. В этот миг дверь распахнулась и вошла старуха, повивальная бабка из деревни.

Она-то и помогла мне на самом последнем этапе, освободив меня окончательно.

Это был мальчик. Я увидела это еще до того, как старуха сообщила это вслух. Он был крошечный, весь окровавленный, потому что у меня было сильное кровотечение, и, честно говоря, меня бросило в ледяной пот при первом взгляде на него.

— Почему, — в ужасе прошептала я, пытаясь приподняться, — почему он не кричит?

— А вот мы сейчас его заставим! — заявила старуха по-бретонски.

Она стала делать ему что-то вроде гимнастики, разгибая и сгибая ручки и ножки, а Маргарита все время шептала мне на ухо, пока я лихорадочным взглядом наблюдала за происходящим:

— Он жив, милочка! Успокойтесь! Он жив!

И он закричал. Повитуха шлепнула его по ягодицам, и он действительно ожил и закричал. Вернее, он запищал, да еще довольно слабо, но я была тогда в таком возбужденном состоянии, что мне даже писк показался криком и принес огромное облегчение.

— Вот и отлично! — приговаривала старуха по-бретонски. — Хорошего нового синьора вы нам подарили, ваше сиятельство!

— Но он же такой маленький, — проговорила я.

— Ничего… Были бы кости, а мясо нарастет.

Она отдала ребенка своей дочери, которая была у нее помощницей, и вернулась ко мне. Брови у нее нахмурились.

— Вот оно что! Первым делом надо остановить кровь.

Сонливость уже охватывала меня — наверное, и от усталости, и от нервного потрясения, и от потери крови. Мне даже не хотелось посмотреть на ребенка поближе, такая я была обессиленная. Старуха колдовала надо мной, отдавала какие-то приказания, я даже чувствовала внутри себя ее руки, но не способна была реагировать ни на что. Все вокруг меня были утомлены и напуганы, а я тем более. Роды и начались, и закончились за какие-то два часа. Брике, наверное, еще даже в глаза врача не видел.

Из кухни принесли какой-то отвар, сваренный по указаниям повитухи. Маргарита поддерживала меня, и я стала пить. Но выпила я лишь половину жидкости. Силы окончательно оставили меня, и я провалилась в обморок, настолько глубокий, что можно было подумать, что я умерла.

3

Острый запах нашатыря ударил мне в нос. Я открыла глаза, устало морщась. Окно напротив меня было распахнуто, и за ним уже сгустилась ночь. В гостиной было душно, сильно пахло спиртом и еще какими-то порошками. Я чувствовала себя слабой-слабой, даже рукой мне было трудно пошевелить, но лицо, склоненное надо мной, я легко узнала. Это был доктор д’Арбалестье. Именно он должен был принимать у меня роды. Правда, не сейчас, а два месяца спустя.

— Что со мной? — проговорила я.

— Вы пять часов были в обмороке. Я нарочно не приводил вас в сознание. Вы же отдохнули немного, не так ли?

— Как сказать, — произнесла я с сомнением. — Я, кажется, очень слаба.

— Это естественно. Вы очень много крови потеряли. И еще не скоро подниметесь с постели.

— А вы… вы давно здесь, господин доктор?

— Почти пять часов.

— Как же вам удалось так быстро приехать?

— Брике разыскал меня у графини де Лораге. Благодарение Богу, что я был так близко.

— Что, разве я была так слаба?

— Вы истекали кровью. Ваш обморок — как раз следствие кровопотери. Мне пришлось наложить столько швов, а вы этого даже не почувствовали.

Я попыталась улыбнуться.

— Но ведь теперь все хорошо, да, господин д’Арбалестье?

— Да. Это просто чудо какое-то. Вам повезло, мадам.

Я упала на подушки и снова улыбнулась. Мне нравился доктор д’Арбалестье. Он напоминал мне чем-то Эсташа Лассона. У них даже очки были одинаковой формы, и это сходство успокаивало меня.

— Невероятный случай, — сказал он будто самому себе. — Я опишу его в парижском медицинском журнале. Невероятный случай стремительных родов… Похоже, что-то очень звало вашего сына на свет, мадам.

— Сына? — Я сразу ожила и снова привстала на локте. — С ним все хорошо, надеюсь?

— Да. Он цепкий мальчик. Я буду наведываться каждые два дня. За таким нетерпеливым ребенком стоит наблюдать.

— Я надеюсь, — прошептала я, — что ему не придет в голову еще чем-то нас поразить…

Вошла Маргарита. Вид у нее был чрезвычайно гордый, а на руках она, как священные дары, держала крохотный белый сверток.

— Целых шесть фунтов, — с улыбкой объявил доктор д’Арбалестье. — Это тоже рекорд для семимесячного.

Маргарита осторожно положила ребенка рядом со мной, и я в первый раз, не без некоторой робости, взглянула на личико своего нетерпеливого сынишки. Он был весь спелёнутый, как крохотная мумия, и, честно говоря, сейчас далеко не блистал красотой, был даже страшненький, как все недоношенные младенцы, но выглядел чрезвычайно умилительно. Я склонилась, нежно коснулась губами его щечки.

— Скоро ему захочется кушать, — сказала Маргарита. — Повивальная бабка помазала ему язычок медом, чтобы у него появился аппетит.

Это был деревенский бретонский обычай. Я видела, как иронично сверкнули глаза доктора за стеклами очков.

— Ах, Боже мой, — прошептала я, — у меня опять нет молока.

— Чепуха, — заявила Маргарита. — Ни одна знатная дама не станет сама кормить ребенка. В округе найдется с десяток бретонок, которые сочтут за честь быть молочной матерью будущего герцога дю Шатлэ. Правильно я говорю, господин доктор?

— Постарайтесь выбрать лучшую из них, милейшая, — посоветовал он. — А что касается вас, мадам, то, разумеется, вам не следует вставать с постели. Я останусь здесь на ночь, на тот случай, если произойдет еще какая-нибудь неприятность.

— Элизабет приготовит вам комнату, сударь…

«Мальчик, — подумала я с нежностью. — Ах, похоже, что этот ребенок заберет себе ту частицу моего сердца, что принадлежала раньше Жану».

— Герцог не вернулся? — спросила я с надеждой, обращаясь к Маргарите.

— Нет, милочка. Мы уж и искать его послали. Он ведь еще, наверное, не знает, что тут случилось.

Я устало прошептала:

— Меня ужасно клонит в сон… Я, наверное, усну, Маргарита.

— Да о чем речь? Спите сколько угодно. Я никому не позволю вас тревожить. Мы только перенесем вас из гостиной в спальню, но мы это тихонько сделаем, вы даже не почувствуете…

«Какой сегодня день? — подумала я, уже засыпая. — Ах, да, 18 апреля 1797 года… Боже мой, как хорошо, что наш малыш родился прямо на Пасху! Это хороший знак… Просто, можно сказать, счастливая звезда…»

С этой мыслью я и уснула.

4

На следующее утро, когда я проснулась, первым, что я увидела, было лицо Александра.

Он сидел рядом, держа мою руку в своих. Сидел, вероятно, довольно долго.

— Вот как, — прошептала я, улыбаясь, — вы не осмеливаетесь меня будить?

— Я был рад, что вы отдыхаете. Вы спали так сладко.

Наклонившись, он произнес:

— Ну мог ли я думать, что вернусь из Динана, уже став отцом?

— Это было сюрпризом и для меня, любовь моя. Все случилось слишком внезапно.

— Д’Арбалестье сказал, что вы сильно пострадали.

— Теперь это не важно. Я рада тому, что жива, и хочу забыть все плохое.

Помолчав, я шепотом — будто речь шла о чем-то сокровенном, тайном — спросила:

— Вы уже видели его?

— Да. Я два часа стоял у его колыбели.

— Он мужественный мальчик, правда?

— Этого и следовало ожидать. Это ребенок исключительно благородной крови.

Александр добавил, усмехаясь:

— Смесь крови де ла Тремуйлей и дю Шатлэ — по-моему, это довольно гремучая смесь, дорогая. Поглядим, что из этого выйдет.

Я молчала, прижимая его руку к своей щеке. Нельзя даже описать то, что я чувствовала в тот миг. Я была спокойна, потому что рядом был Александр. Я была необыкновенно горда, потому что родила ему сына. Наконец, я была очень счастлива, ибо отныне мы были вместе. Мы составляли теперь одну семью.

Он поцеловал мою руку, потом — с осторожностью, какой я раньше в нем не замечала, — коснулся губами моих губ.

— Спасибо, душенька, великое спасибо, — произнес он с искренней благодарностью. — Вы подарили мне великолепного сына. Подарили его именно тогда, когда он стал мне нужен. Мой отец — он так рад. Да и все вокруг очень рады. Вы принесли в Белые Липы счастье, любовь моя.

Я задержала дыхание в груди, чтобы не пропустить ни слова из того, что произносил этот глубокий, столь любимый мною голос. Каждое его слово стоило горы золота.

— Никого я не люблю так, как вас, Сюзанна, и то маленькое создание, что лежит в люльке, — сказал он с нежностью. — И каким же был я вчера дураком, когда затеял с вами тот разговор! Да будь я проклят! Честное слово, мне нет прощения.

— О, что вы выдумываете, — принялась я его горячо разубеждать. — Все это глупости. И не смейте себя упрекать! Это не ваша вина… и не моя. Просто судьба так захотела.

— Вы тоже подумали, что Пасха — это хороший знак?

— Да.

Улыбаясь, он снова поцеловал мою руку. И сказал:

— Честное слово, я люблю тебя, Сюзанна.

— А я тебя.

В конце концов мы оба рассмеялись.

На минуту оставив меня, он вернулся с малышом на руках. Ребенок был завернут сейчас в рубашку — отцовскую рубашку, рубашку Александра. Это была старая бретонская традиция. Правда, вчера о ней не вспомнили. Но ведь лучше поздно, чем никогда.

Александр положил ребенка между нами, и мы оба склонились над ним, шепотом обмениваясь замечаниями, страшно боясь его разбудить. Меня радовало то, что Александр так счастлив, что он так часто смеется. Я ведь обожала его улыбку — белозубую, сверкающую, словно осветлявшую лицо от подбородка до темных ресниц. Одна его улыбка наполняла меня радостью.

— И все-таки он маленький, — зашептала я, — очень маленький! Ах, не разубеждайте меня, это я виновата. Я зря волновалась. Я повела себя как дуреха…

Смеясь, он поцелуем закрыл мне рот. Потом шутя произнес:

— Черт возьми, я совсем иного мнения об этом мальчугане. Он невелик, но скоро возьмет свое. Вы же не видели, как он напал на кормилицу.

— Он, значит, не лишен аппетита? Ах, как хорошо, Александр!

Подняв голову, я с любопытством спросила:

— Вы видели его глаза? Какие они?

На лице Александра отразилось искреннее недоумение. Оказалось, что ни он, ни я глаз мальчика не видели.

— Как же их увидишь, если он все время спит. Ничего, мы немного потерпим и еще познакомимся с ним.

Я тихо-тихо спросила:

— Знаете, что мне больше всего нравится в вас, мой милый?

— Теряюсь в догадках, Сюзанна. Ну же, говорите, а то меня замучит любопытство.

— Ваши глаза. Они такие синие-пресиние… Ах, если бы и у него были такие же!

Мы замолчали. Потом Александр, положив мою голову себе на грудь и перебирая мои волосы, заговорил:

— Это будет очень хороший парень, мы уж оба для этого постараемся, дорогая. И хорошо, что наш первенец — мальчик. Он будет наследником, герцогом дю Шатлэ. Кстати… Послушайте, а вам-то кого хотелось?

— Мне было все равно, — сказала я честно. — Но теперь, конечно, мне хочется только его. Этого мальчика. Я бы его ни на кого не променяла.

— Да уж, надеюсь на это… А еще надеюсь на то, что он на вас будет похож. Говорят, сходство с матерью приносит счастье.

— С каких пор вы стали суеверным, Александр?

— С тех пор, как у меня появилось, что терять. Вы и этот мальчик…

Я вся вскинулась, пораженная внезапной мыслью.

— Этот мальчик, этот мальчик! Сколько можно так говорить? Ему следует выбрать имя!

— Я уже думал об этом, дорогая. Я рассудил так. Поскольку его появление на свет произошло как раз после нашего разговора, можно смело полагать, что именно дед по материнской линии вызвал нашего сына к жизни. Это из-за деда он проявил такое нетерпение.

— Деда? То есть моего отца?

— Ну разумеется. Будет хорошо назвать его именем вашего отца. Кроме того, это большая честь для нашего мальчугана.

— Для нашего Филиппа Антуана, — повторила я, впервые произнося вслух имя нашего ребенка. — Для маленького Филиппа.

Выбор показался мне исключительно удачным. Ребенок родился на Пасху и будет назван именем Филипп Антуан. Я усматривала в этом признак того, что мой отец в скором времени освободится из заключения. Выйдет из Тампля. Появление в нашем доме крошечного Филиппа Антуана было просто предзнаменованием. Да-да, не иначе…

Я бы еще долго могла разговаривать с Александром, но по мере того как мое возбуждение спадало и проходила сонливость, я начинала чувствовать и боль. Такую сильную, будто внутри я была вся разорвана. Александр сразу склонился надо мной.

— Надо позвать д’Арбалестье, Сюзанна?

— А он еще здесь?

Но Александр не ответил. Он был уже у двери и спешил разыскать доктора — это и было ответом на мой вопрос.

5

Целых три недели я провела в постели, наслаждаясь покоем, счастьем и полным бездельем. В Белых Липах нынешнее мое положение было подобно положению королевы, которая родила наследника престола и теперь принимает выражения благодарности от подданных. Едва силы вернулись ко мне, Маргарита с утра делала мой туалет, одевала меня, ко мне приносили колыбельку с ребенком и ставили рядом с постелью. И тогда я начала давать аудиенции.

Приходило очень много крестьян из окрестных ферм и деревень — крестьян удивительно диких, религиозных и весьма свирепых на вид. Появлялись и шуаны. Все они считали за честь поцеловать мне руку, а потом опуститься на колени перед колыбелью и пожелать маленькому сеньору здоровья, сил и счастья. Если бы я позволила, они бы и ему руку целовали.

Маленький сеньор, не подозревая о том, что все эти церемонии устраиваются в его честь, безмятежно спал в своей постельке и просыпался лишь для того, чтобы кормилица накормила его. Кормилица была из ближайшей деревни, большая, с довольно тупым лицом, в ширину такая же, как в высоту. Кормить господских детей — это была ее профессия. У нее самой дома был полугодовалый мальчик, брошенный неизвестно на кого. Мне не очень нравилась эта женщина, и я даже чувствовала некоторую ревность, глядя, как она кормит моего ребенка. Я лишь надеялась, что либо привыкну к ней, либо у нас будет возможность ее заменить.

Когда приемы и раздача милостей заканчивались, ребенка забирал старый герцог, который сам вел себя как дитя и был без ума от радости. Поначалу я немного опасалась за малыша. Все-таки герцог был не вполне душевно здоров, и отдавать ему ребенка… Но, взглянув однажды в глаза старика, я поняла, что ничего дурного от него ждать не следует. Он, пожалуй, больше всех любил это маленькое создание. И я молча смирилась с тем, что старик так много им занимается и носит повсюду, хвастаясь внуком.

А вот Анна Элоиза, казалось, не разделяла общих восторгов.

Она навестила меня на третий день после рождения маленького Филиппа. Вошла, тяжело опираясь на трость, и долго стояла над колыбелью. Я ждала хоть какого-нибудь отзыва, но его не последовало. Старая герцогиня взглянула на меня и презрительно бросила:

— Мне рассказали, что с вами произошло, милейшая. Вы рожаете просто как кошка — два часа, и готово! Любой знатной даме следовало бы мучиться дольше, тогда, может быть, и итог был бы более успешным.

Сперва я была ошеломлена. Потом, помолчав немного, я ощутила, как меня охватывает гнев. Сколько это может продолжаться? Если эта старуха из-за каких-то своих воспоминаний — которые, впрочем, не имеют ко мне никакого отношения — упрямо не желает жить в мире, то и у меня такое желание очень быстро пропадет. Терпение мое иссякло, черт возьми!

Сверкнув глазами, я подалась вперед, словно преграждая ей путь к колыбели, и враждебно спросила:

— Вы что, смеете утверждать, что вам не нравится наш сын?

— Наш сын! Вот как вы заговорили, милочка! Это только ваш сын пока что! Я смотрю на него и не вижу в нем пока нрава дю Шатлэ — только вашу гнилую породу де ла Тремуйлей!

Я пришла в бешенство и едва удержалась от того, чтобы не швырнуть в нее подушкой.

— Благодарите Бога, мадам, что вы так стары, — сказала я в ярости, — иначе этот ребенок, которого вы сейчас так презираете, когда-нибудь заставил бы вас отвечать за свои слова.

Она насмешливо фыркнула, но продолжать перепалку не стала. Резким движением отстранив меня, она снова склонилась над колыбелью. Снова пригляделась и хмыкнула.

— Мадам, ваше присутствие отнюдь не приносит мне радости, — сказала я резко.

— Гм, вы осмеливаетесь выгонять меня?

— Я сейчас хозяйка в Белых Липах, вспомните это, мадам!

— Вы здесь без году неделя, несчастная! А я прожила здесь тридцать лет!

— Мадам, — сказала я прерывисто, — вы ошибаетесь очень во многом. Вы ошибаетесь, считая меня несчастной. Вы ошиблись и тогда, когда самонадеянно посчитали, что я приехала сюда лишь для того, чтобы выгнать отсюда вас. Вы думаете, ваше отношение ко мне заботит меня? Вы ошибаетесь. Ваше мнение заботит меня так же, как и лунный пейзаж. Так что не тратьте ваши оставшиеся силы на насмешки — они меня не трогают.

— Несомненно, племянница. И именно поэтому вы смотрите на меня с такой яростью.

Усмехаясь, она пошла к выходу. Потом обернулась и спросила:

— Надеюсь, вы собираетесь крестить мальчика?

— Разумеется.

— И когда же?

— Сначала нужно дождаться, чтобы я поднялась с постели, а потом уж говорить об этом.

Она ушла, и тогда я впервые задумалась о крещении. Конечно, мое выздоровление было важной причиной отсрочки, но не единственной. Анна Элоиза ничего не знала о том, что мой отец жив. А я именно из-за отца хотела отложить крещение. Я бы хотела, чтобы он присутствовал на этом торжестве. Все-таки ребенок будет назван его именем. Как можно было отказаться от мысли сделать принцу такой подарок?

Александр отсутствовал два или три дня и вернулся к самому моему дню рождения.

Он привез великолепные подарки. Для меня и для малыша. Восхитительный выбор тканей — шелков, бархата и атласа, приобретенных в Нанте на купеческих кораблях, пришедших из Индии, и купленных в лионских мануфактурах. Невероятно красивый плащ из белого меха на подкладке из тонкой шерсти и белого атласа, с широким капюшоном, вышитым по краям золотом и серебром. Три платья по парижской моде — темно-красное, лазурное и золотистое. Изящный ларец для драгоценностей, сделанный из черепахи и инкрустированный золотом; в крышке было встроено зеркало… Это не считая нового набора жемчужных и бриллиантовых булавок, набора черепаховых блестящих гребней и тысячи кружевных надушенных платков.

А для малыша был куплен миниатюрный ангел из золота и эмали, созданный знаменитым итальянским художником шестнадцатого века. Ангел содержал в себе маленький восковой шарик, сделанный во время пасхальной мессы самого папы в Риме, и это придавало подарку значимость реликвии, обеспечивающей поддержку святых и девы Марии. И, конечно, герцог позаботился о маленьком образке для ребенка, освященном в часовне Лурдской Божьей Матери.

Время шло, а Ле Пикар задерживался. Я уже поднялась с постели, и нашему сынишке исполнился один месяц, когда, наконец, Александр заговорил со мной о том, что дальше откладывать крещение нельзя.

— Отец Ансельм уже исходит нетерпением, — сказал он мне. — Он утверждает, что это грех — ждать так долго и подвергать ребенка риску остаться некрещеным.

— Что значит «остаться»? Наш малыш не собирается умирать!

— И все-таки ждать не следует, Сюзанна. По многим причинам. Мои люди, шуаны — вы же знаете, какие они католики. Им не нравится, что мой сын до сих пор не христианин. Я должен подавать пример благочестия.

Я лукаво взглянула на мужа.

— Вы? Благочестия?

— Ну хотя бы внешне, carissima.

Я никогда не спрашивала Александра, насколько он религиозен. Вероятно, не больше, чем я. Но мы жили в Бретани, и жили среди крайне набожного населения, стало быть, нас обстоятельства вынуждали делать так, как хотели окружающие. А они если не хотели, то явно ждали от нас этого. Иначе шуаны, чего доброго, разочаровались бы в своем начальнике. А мы если и чувствовали себя здесь в какой-то мере защищенными, то только благодаря поддержке местных жителей.

Александр, видя, что я огорчена, ласково погладил меня по щеке.

— Не печальтесь, дорогая. Ваш отец все равно будет горд и счастлив. Он поймет, почему мы не могли ждать долго.

— Да, действительно, — прошептала я. — Ждать нельзя… Но кого же тогда…

— Что, милая?

— Кого же мы выберем в крестные, Александр?

— Мы можем разделить наш выбор. Вы берете крестную мать, а я — отца.

Я всерьез задумалась. Да, подойти небрежно к этому вопросу было нельзя — все-таки речь шла о маленьком наследнике рода дю Шатлэ. Я бы охотно выбрала Маргариту, но… но понимала, что это слишком рискованный выбор.

— Что вы скажете о графине де Лораге, дорогой?

— Я согласен.

— Ну, а вы? Вы-то, конечно, хотите, чтобы крестным отцом стал Поль Алэн?

— Увы, нет.

Я удивленно посмотрела на мужа. Он произнес:

— Я бы предложил кандидатуру Жоржа Кадудаля.

Мне словно плеснули ледяной водой в лицо.

— Кадудаля? О, что за вздор, Александр? Этот человек даже не аристократ, у него такое темное прошлое и…

Герцог резко прервал меня:

— Его прошлое — это сплошная борьба за восстановление монархии, и даже если Кадудаль не аристократ, то он командует всеми аристократами Бретани, и в этом случае я не считаю возможным позволить своему родовому тщеславию говорить слишком громко.

Я недоверчиво смотрела на него.

— Кадудаль — мой друг, запомните это, сударыня.

— Сударыня? Стало быть, стоит нам разойтись во мнениях об этом человеке, и вы уже называете меня сударыней?

— Могу я спросить, что вы имеете против него?

Я пожала плечами. Что? Я и сама бы не могла объяснить. Просто этот великан всегда появлялся, чтобы увезти Александра. Его появление неизменно приносило какую-нибудь неприятность. Все это я немедленно высказала герцогу.

Он слушал очень внимательно, а потом улыбнулся.

— Вы ошибаетесь. Я Кадудалю не слуга. Мое участие в шуанерии — это мое собственное решение.

— Подумайте, Александр, ведь если этот человек попробует сюда приехать, нам придется принимать столько мер предосторожности! Это будет уже не праздник… Мы должны будем воздвигнуть вокруг чуть ли не крепостную стену, чтобы спасти этого вашего Кадудаля от полиции…

— У нас теперь есть подземный ход. Кроме того, Кадудаль может и сам о себе позаботиться. Впрочем… имею ли я право выбора? Мы, по-моему, договорились разделить наши роли.

Я смирилась, хотя в душе была просто в ужасе. Александр иной раз совершает просто безумные поступки. Он хочет с самого первого дня заклеймить своего сына клеймом роялиста. Все будут говорить о малыше: Боже, да ведь это тот самый, у кого крестный отец — Жорж Кадудаль!

Крестины должны были состояться 28 мая 1797 года, в день вознесения Господня, в дворцовой часовне Белых Лип.

6

Этот день, задуманный первоначально как достаточно скромный семейный праздник, вылился в такое торжество, которого давно не знали ни Белые Липы, ни округа.

Что с того, что ради этого пришлось поднять на ноги всю сотню шуанов, которые были в поместье, и возложить на них охрану. Эти охранники, впрочем, нарядились ради праздника точно так же, как крестьяне с окрестных ферм. В деревни и на фермы было послано богатое угощение, бочонки сидра и вина, для того чтобы бретонцы охотнее молились за благополучие маленького Филиппа Антуана.

Но, конечно же, главные события происходили в самом поместье.

Замок был украшен гирляндами цветов и бумажными фонариками, кусты были расцвечены иллюминацией, которая красиво выглядела в сумерках. Было приглашено очень много людей. Констанс де Лораге, которая должна была стать крестной мальчика, лучше знала верхнебретонское дворянство и этим помогала мне.

Били фонтаны. Брызги воды падали на необозримое море цветов, разлившееся вокруг усадьбы. Одуряюще сладко пахла цветущая черемуха.

Я была в платье из сверкающего муслина цвета лазури, завышенная линия талии была украшена короткими оборками и вышита серебристыми пальмовыми листьями. Из украшений на мне сияло лишь нежное жемчужное ожерелье. Утопая в облаке воздушного прозрачного муслина, я встречала гостей, здоровалась, улыбалась, протягивала мужчинам руки для поцелуя и как можно приветливее разговаривала с дамами.

Для меня не было секретом, что многие аристократы, прибывшие к нам, либо под подозрением у Республики, либо явно скрывались. О многом говорили сами имена — граф де Бурмон, граф де Фротте, Сюзаннэ, д’Отишан. Все это были люди, за которыми гонялась полиция и летучие отряды синих. Приехать сюда относительно открыто они смогли лишь потому, что с недавнего времени политика Директории круто повернула вправо.

Мне запомнилась встреча с четой де Ларошжакленов. Во-первых, потому что сам граф де Ларошжаклен, красивый, обаятельный, молодой — на несколько лет моложе меня — человек, поздравил меня и подарил изящный, редкой работы кубок из золота с нефритовым дном, кубок, сделанный в виде золотой раковины, что напомнило мне герб де ла Тремуйлей. А во-вторых, потому что женой этого человека была бывшая мадам де Лескюр. Это не могло не вызвать у меня воспоминаний.

Кадудаль приветствовал меня, как всегда, очень почтительно, но с большим достоинством. Я, глядя на него, невольно думала: будто какой-то егерь или лесник затесался среди изящных дам и любезных кавалеров.

Маргарита возглавила процессию, направлявшуюся в часовню. Она несла на белой кружевной подушке завернутого в пеленки малыша. Через некоторое время он был крещен отцом Ансельмом и получил имя Филипп Антуан. Едва проснувшись, малыш снова уснул, и его не тревожили даже звуки музыки.

Потом началось застолье, ради которого было убито великое множество птицы и дичи и изрядно опустошены богатые погреба Белых Лип. Но ни оставаться за столом, ни тем более танцевать у меня не было сил. Роды если и не заставили меня долго мучиться, то причинили мне много вреда. Я не могла подолгу оставаться на ногах. Меня все поняли и извинили.

Я рано легла в постель и, почти не прислушиваясь к тому, что происходило внизу, долго глядела на малыша Филиппа. Это был крошечный, очень спокойный младенец с нежным личиком и смуглой-смуглой кожей. «Отцовской», — подумала я с любовью. Мне даже казалось, что уже сейчас этот малыш демонстрирует характер, похожий на характер отца, — такой же молчаливый и сдержанный. Я, честно говоря, очень редко слышала, чтобы Филипп плакал. Он вообще жил не замечая нас. У него было лишь одно желание — напиться молока, а потом спать, спать и спать…

— Филипп, — прошептала я, касаясь мизинцем щечки сына. — Как же я люблю тебя.

Он еще не был красив. И не приобрел той миловидности, которую рано или поздно приобретают все младенцы, но я была уверена, что со временем это придет. Волосиков у него не было, лишь легкий пушок на лбу. А глаза… Вот глаза-то были светлые. Еще нельзя было понять, какого именно цвета. Но я очень надеялась, что он будет такой же синеглазый, как…

— Как твой папа, — проговорила я, задерживая дыхание и ближе придвигаясь к малышу.

Раздался стук в дверь. Я еще не успела сказать «войдите», как дверь распахнулась. Конечно, подумала я, только Жан может так поступить.

— Ма, ты здесь? — спросил он, уже входя. — А можно к тебе?

— Да, милый, если только ты будешь говорить шепотом.

Он скинул туфли и праздничный камзол и, подтянув кюлоты, забрался ко мне на постель. Я с улыбкой потрепала его по волосам, с силой притянула к себе, поцеловала, и он тоже чмокнул меня в щеку, но тут же вырвался, и я видела, что взгляд его направлен не на меня, а на маленького.

— Ма, это что, и есть мой брат?

— Да, наш Филипп Антуан, — сказала я, помня, что Жан только позавчера приехал из коллежа и еще не разглядел толком своего брата.

— Ну вот, теперь столько детей появилось — то сестры, то братья…

Задумавшись, он добавил, уже с некоторой обидой:

— И вот, пожалуйста, его назвали Филипп Антуан!

— А что такое?

— Его в честь деда назвали! А меня?

— Жан — это самое лучшее имя во Франции.

— Ну да, Жанов так много…

— Много, но из этого есть выход.

— Какой?

— Сделай так, чтобы тебя все знали как совершенно особенного Жана. Как Жана де ла Тремуйля.

Он недоверчиво поглядел на меня. Потом улыбнулся.

— Ладно… — сказал он довольно самонадеянно. — Так и быть, сделаю.

Потом он снова склонился над малышом, и на лице своего старшего сына я прочла любопытство — такое искреннее, по-детски сильное.

— Подумай, сокровище мое, — начала я, гладя голову сына, — ты ведь теперь старший. Старший брат. Понимаешь, что это значит? Сейчас наш малыш Филипп еще такой слабенький и крохотный, но придет время, когда ему понадобишься и ты, и твои услуги.

— Какие?

— Кто же научит его всему, если не ты? Разве ты не поможешь ему первый раз сесть на лошадь? Ты бы мог научить его стрелять и фехтовать.

— До этого еще долго, ма…

— Надо только иметь терпение. Это не так долго, как тебе кажется. Ты и оглянуться не успеешь, а Филипп уже вырастет. Ты тогда будешь почти взрослый, сам всему научишься, и он будет гордиться тобой. Вы будете вместе сражаться и вместе ходить на охоту… А если его станут обижать, бить или дразнить, разве ты не заступишься за него?

Жан встрепенулся, и я с улыбкой заметила, как он сжал кулаки. Глаза его метнули молнии — прямо как у деда.

— Вот еще! Да я им задам такую трепку, что они вовек не забудут! Знаешь, Марк научил меня одной подножке — она…

Филипп трепыхнулся и открыл глаза, кривя ротик так, словно хотел заплакать. Я поспешно остановила Жана.

— Тише, мой милый, тише. Нам пора прекращать разговор. Мы говорим слишком громко и тревожим его. А завтра… завтра я непременно дослушаю то, что ты хотел рассказать о Марке.

— О подножке, а не о Марке, ма!

— Да, конечно. И о подножке тоже.

Я поцеловала его и была поражена тем, до чего покровительственно он меня обнял. Так, будто считал обязанностью меня оберегать. Он удалился, заговорщически подмигнув мне, словно напоминал об обещании.

«Мой маленький защитник, — подумала я с любовью. — Пройдет совсем немного времени, и не только Александр сможет защитить меня».

Как же все-таки я любила Жана… Я всех любила — и близняшек, и Филиппа — но Жан… Жанно… Вот без него я жизни не представляла. В нем был весь смысл моего существования.

«Ни у кого нет лучшего сына».

И это было вовсе не хвастовство, а сущая правда.

7

В ночь на первое июня в Белые Липы прибыл Ле Пикар с несколькими английскими офицерами, без акцента говорившими по-французски. В поместье им был оказан самый радушный прием. Вместе с Александром и Полем Алэном новоприбывшие затворились в большом герцогском зале и не выходили оттуда целые сутки. Прислуге было велено лишь каждые три часа подавать туда закупоренные графины с вином, кофе и коробки с гаванскими сигарами. Совещание было долгим и крайне секретным.

Меня, впрочем, сейчас это волновало куда меньше, чем раньше. Я даже сама себе удивлялась. Спокойствие мое было поразительно. Я даже не посылала Маргариту подслушивать под дверью, и внутри меня жила неизвестно чем рожденная уверенность, что Александр не пострадает, вернется целым и невредимым, и вернется с успехом. Предприятие, которое они задумали, конечно, было рискованным и сложным, но я наперед знала, что исход его будет успешным.

Вероятно, спокойствие это было следствием забот, свалившихся на меня. Я ведь не ожидала, что Филипп родится так скоро. И теперь, когда он родился, все мое внимание принадлежало только ему. Что с того, что он большую часть времени спал, — я все равно была готова часами любоваться им.

Кроме того, на этот раз я вверяла мужа Ле Пикару и английской разведке. Во-первых, я знала, как долго и тщательно готовила Англия операцию по освобождению из Тампля Уильяма Сиднея Смита. Во-вторых, Ле Пикар сам по себе казался мне приятнее Жоржа Кадудаля. Может, во мне говорило предубеждение, но я явно предпочитала первого. Возможно, потому что Ле Пикар был аристократом.

В ответ на приходящие известия о том, что Бонапарт захватил Венецию, Корфу и другие острова Ионического архипелага, Ле Пикар заявил:

— У меня с ним давние счеты, с этим Бонапарте. Можно сказать, с самого детства.

— Почему? — спросила я удивленно. — Ведь он, как говорят, родился на Корсике.

— Да, на Корсике, и черт бы побрал этого дикаря! Мы были с ним одноклассники, мадам, и даже сидели за одной партой. Я возненавидел этого выскочку-корсиканца с первого взгляда и при любом случае досаждал ему. Правда, надо признать, что и он не давал мне спуску… Пико де Пикадю, посаженный между нами, вскоре был вынужден бежать со своего места, так как его ноги почернели от весьма яростных ударов, которыми мы обменивались под столом…

— Что же вас так в нем раздражало?

— Затрудняюсь сказать, мадам… Возможно, его честолюбие; болезненное честолюбие и желание выделиться любой ценой. То было время, когда он чрезвычайно гордился тем, что он корсиканец, и подписывался не иначе, как «Наполионе ди Буонапарте»…

— Ага, а теперь он стал Наполеоном Бонапартом.

— Видимо, он счел, что быть французом куда выгоднее… Я знаю его очень хорошо, мадам, и не думаю, что его будет легче остановить теперь, когда он вкусил и славы, и власти.

В Белые Липы пришло известие, что Бонапарт прибавил к своим лаврам генерала еще и лавры миротворца. Он так страшился, что генерал Гош опередит его и первым подпишет мир, что, едва узнав о его победе близ Нейвида, сразу пришел к обоюдному согласию с австрийцами. Мир был подписан в Штирии, в небольшом городе Леобене. Предлагая мир, Бонапарт писал разбитому им эрцгерцогу Карлу: «Разве не достаточно убили мы народа и причинили зла бедному человечеству?»

Захват нейтральной Венеции тоже вызвал волну возмущения в Европе. На рейде в Лидо был убит французский капитан — зацепившись за этот случай как за предлог, Бонапарт послал против Венеции своего генерала Барагэ д’Илье. Дожу, приехавшему просить о снисхождении, Бонапарт высокомерно ответил: «Я не могу вас принять, с вас каплет французская кровь…» Так было уничтожено Венецианское государство, самостоятельная итальянская республика, существовавшая с середины V века. Знаменитые статуи коней, которые мы с Александром видели у собора святого Марка, были сняты и отправлены в Париж.

Европа роптала, но генералу не было никакого дела до этого. Быть может, он знал, что живет в мире, который идеально ему подходит, — мире, где прав только тот, кто силен.

Правда, будучи сильным, Бонапарт не считал нужным быть откровенным и носил то одну, то другую лицемерную маску. Он усиленно распространял версию о том, что его война — это лишь помощь Италии, что великий итальянский народ сбрасывает наконец австрийское иго. На самом деле Бонапарт презирал итальянцев и, нещадно и беззастенчиво грабя эту страну, насмешливо вопрошал Директорию: «Неужели вы действительно думаете, что идея свободы способна поднять этот дряблый, суеверный, трусливый, увертливый народ?» Когда было нужно, он беспощадно расправлялся с недовольными, как это случилось с городами Бинаско и Павией, жители которых не захотели больше верить в версию о приходе освободителя. Провозглашая идеи свободы, генерал не забывал о себе и своих генералах — все они знали, что вернутся на родину богатыми людьми.

Братья дю Шатлэ, Ле Пикар и англичане уехали на рассвете. Александр со мной не прощался — возможно, не хотел будить меня, чтобы избежать волнения при прощании. Маргарита передала мне, что он поцеловал Филиппа и совсем осторожно отрезал прядь моих волос на память. Я понятия не имела, каковы планы заговорщиков. Я знала лишь то, что их путь лежит в Париж и что там они намерены похитить из тюрьмы Тампль Сиднея Смита, а вместе с ним — и моего отца.

Я попросила отца Ансельма молиться за них и сама обещала сделать то же самое.

В тот день, чуть позже, вернулся из Ренна Шарло, которому в июне исполнялось тринадцать лет. Я показала ему комнату, специально приготовленную для него, и сказала, что раз теперь он большой, то будет жить один. Как взрослый. А кроме этого, у меня был подарок для мальчика — ладная небольшая лошадь шоколадной масти.

— Это мне, мадам Сюзанна? — нерешительно спросил он, поднимая на меня глаза.

— Да, мой милый. Тебе уже пора ездить верхом.

— Но я же не умею. Я никогда еще…

— Это не важно. Люк будет тебе хорошим учителем, Шарль. Ты же знаешь, что всякий дворянин должен уметь ездить верхом.

Подумав, он спросил:

— А за что это мне, мадам Сюзанна?

Я потрепала его по волосам:

— За то, мой мальчик, что ты хорошо учишься. И за то, что в этом году ты сдал экзамены досрочно.

Это была правда. Шарль уже вернулся домой, а Жан и Ренцо наверняка и через месяц не освободятся.

Лицо Шарля просияло:

— Вот как, вы знаете?

— Конечно, знаю, Шарль. Ты очень умный мальчик. Я хотела бы, чтобы и Жан был в чем-то похож на тебя.

Шарль осторожно и несмело гладил лошадь по гриве, а потом, словно решившись, быстро предложил:

— Мадам Сюзанна, у вас так много дел сейчас… ну, с маленьким… хотите, я буду вести записи в ваших книгах? Я смогу, честное слово!

Я не была уверена, что он сможет, но не поверить ему сейчас — это значило бы сильно его обидеть. К тому же до записей у меня руки не доходили. Подумав, я поцеловала его и кивнула.

— Давай попробуем, милый. Думаю, вреда от этого не будет.

И он смог. Каким неожиданным это ни было, но, проверив его работу через несколько дней, я была поражена серьезностью и вдумчивостью, с какими он взялся за дело. Он допустил совсем немного ошибок.

— У тебя большие способности, — проговорила я, все еще не веря своим глазам. — Просто необыкновенные для твоего возраста, Шарло! Я не знаю ни одного мальчика, который справился бы с этим!

— Так вы мне доверяете? — спросил он, бледнея от волнения.

— Доверяю, мой дорогой. И люблю тебя.

Я поцеловала его, впервые по-настоящему искренне пожалев, что так мало уделяла ему внимания и что ум этого ребенка развивался без всякой моей помощи и участия.

А потом наступила теплая и звездная июньская ночь.

Я долго сидела у колыбели и сама не заметила, как задремала. Мне казалось, я проснулась от света, внезапно проникшего в комнату. Свет шел со двора. Раздраженная, я поднялась, очень опасаясь, что свет разбудит Филиппа, и распахнула окно, готовая уже крепко отчитать нарушителя спокойствия.

Свет факелов залил двор и бликами плясал по стенам. Я увидела группу всадников, каждый из которых был мне знаком. Ле Пикар, Поль Алэн, Александр… И еще один человек, глядя на которого я думала, что вижу его во сне.

Мой отец…

Нет, это был не сон, не фантазия. Это был именно мой отец, которого Александр обещал освободить и освободил. Честно говоря, появление этого человека у нас во дворе до самой последней минуты казалось мне невозможным. Трудно все-таки поверить в воскрешение мертвых… Но он все же воскрес, он стоял передо мной, и я должна была верить своим глазам. Я почувствовала, как от изумления у меня сжимается горло.

«Он здесь!» Эта мысль пронзила меня с ног до головы, окатила ошеломляющей волной. Случилось то, о чем и мечтать нельзя было, — словом, случилось чудо! Мельком взглянув на Филиппа, я бросилась к двери.

Совершенно потеряв хладнокровие, я бежала по лестнице вниз; и на одной из ступенек споткнулась так, что затанцевала на одной ноге от боли. Мне было видно, что происходит в вестибюле: они — то есть все прибывшие всадники — направились в голубую гостиную, и я, вдруг ужасно испугавшись, что, чего доброго, не смогу их задержать, громко крикнула — ну надо ли говорить, что соображала я в тот миг весьма слабо:

— Ах, ради Бога, подождите!

Два человека сразу обернулись — Александр и мой отец. Я стояла на ступеньках, глядя на них, и, увидев лицо принца вот так, вблизи, я была уверена, что от потрясения и слабости сяду прямо на лестницу. Вцепившись в перила руками, я спустилась — или, вернее, сползла — еще немного вниз.

— Сюзанна, девочка моя…

Он протянул ко мне руки, двинулся вперед, и через мгновение я уже была в его объятиях, совершенно потеряв всякое самообладание и позабыв о наших остальных гостях. Меня душили и слезы, и радость одновременно. Я хотела говорить, хотела говорить много, но ни одно слово не казалось мне достойным этой встречи, и я ни с чего не могла начать. Никакое слово в мире не могло бы выразить глубины и искренности того, что я переживала. Меня пронзала дрожь, и всхлипы сжимали горло.

— О Боже, я веду себя так нервно…

Это было единственное, что я смогла прошептать, закрывая лицо ладонями. Он осторожно отвел их и, привлекая меня к себе, поцеловал сначала в щеку, потом — как это делал обычно — в лоб. Я подняла на него глаза. Он тихо произнес:

— Порой мне кажется, что Бог существует. Пожалуй, наша встреча слишком невероятна, чтобы поверить, будто все мы были способны сами ее осуществить.

Я смотрела на него, не произнося ни слова. Он изменился меньше, чем можно было ожидать. То есть, разумеется, за те три с половиной года, что мы не виделись, он постарел. Да и не могло быть иначе — ему ведь под шестьдесят. И все-таки он мало изменился. Волосы как были, так и остались серебряными, только поредели у висков. Осанка по-прежнему была горда и величественна, так что даже сильная хромота не очень-то замечалась. Голубые глаза сделались еще пронзительней. Я вдруг поняла, что если отец и раньше ненавидел республиканцев, то теперь, после трех лет, проведенных в Тампле, мало кто может с ним сравниться в ненависти к Республике. Даже Александр. Он ведь воевал больше из чувства долга, а у отца ненависть к синим — уже в крови.

Он чуть отстранил меня и, продолжая сжимать мою руку в своей, сказал негромко, но ясно:

— Я очень рад видеть вас, дитя мое, рад обнять вас, но все-таки не следует заставлять наших друзей скучать, наблюдая за нами в течение такого долгого времени.

Это значило: не стоит показывать посторонним то, что мы чувствуем, даже если эти посторонние — наши друзья.

«Да, — подумала я, невольно улыбаясь, — это именно то, что он должен был сказать».

Это был мой отец, Филипп Антуан де ла Тремуйль де Тальмон, пэр Франции и генерал королевской армии.

8

…Миновав заставу и успешно покинув Париж, заговорщики и похищенные узники Тампля остановились, чтобы сменить одежду и лошадей, в Сен-Клу, в одном из домов, где жили проверенные роялисты, готовые оказать всяческую помощь. Там отец, с трудом сойдя с лошади и опираясь на саблю, окинул быстрым взглядом группу своих спасителей и, сразу остановившись на Александре, спросил:

— Так это вы, сударь, женились на моей дочери?

— Имел такую честь, — сказал Александр улыбаясь.

Так принц де Тальмон впервые познакомился со своим зятем.

В целом дело прошло очень легко, легче, чем кто-либо ожидал. Бдительность республиканских властей оставляла желать лучшего, развал, поразивший всю страну, не миновал тюрем и полиции. Так что, когда поздно вечером к коменданту тюрьмы Тампль прибыли люди, одетые в форму жандармских офицеров, и предъявили распоряжение Директории о препровождении двух заключенных в другое место, комендант не был ни насторожен, ни удивлен. Да и чему удивляться? Всем было известно, что Баррас, задающий тон в Директории, сейчас делает ставку на правых; так что казалось вполне вероятным то, что двум закоренелым роялистам будет предоставлена возможность загладить свою вину. Их хотят перевести в лучшее место — что ж, пожалуйста…

Можно было ожидать вопросов, удивленных возгласов, вполне понятного любопытства. Но комендант ничего такого не проявил. Бегло просмотрев бумагу, он бросил ее на стол, зевая, позвал офицера, и через полчаса Сидней Смит и принц де ла Тремуйль уже садились в государственную тюремную карету, окруженную жандармами. Заключенные были заранее предупреждены и поэтому вели себя как полагается.

И только через два часа после их отъезда коменданта тюрьмы Тампль стали одолевать смутные подозрения…

Теперь, впрочем, это никому не могло повредить. Уже на рассвете, проскакав двадцать лье, заговорщики были в Руане и, затаившись на одной из явочных квартир, пережидали светлое время суток. Они знали, что вся полиция Республики будет поставлена на ноги. Чтобы найти виновников столь дерзкого похищения, Баррас и директоры готовы будут перевернуть вверх дном всю страну. Но беглецы не боялись. Следовало лишь соблюдать осторожность и точно придерживаться плана, разработанного в Англии. Кроме того, на случай непредвиденного нападения каждый заговорщик располагал оружием, пулями и порохом.

Теперь, через неделю после отъезда из Парижа, они были здесь. Все еще слишком ошеломленная, чтобы хорошо соображать, я слышала, как Александр отдает приказания: поднять на ноги всех людей, оцепить поместье, выставить часовых вдоль дороги и при приближении опасности подавать сигналы… Поль Алэн, несмотря на то что сам только что приехал, отправился лично проследить за тем, как приняты все эти предосторожности. Остальные прошли в голубую гостиную. Я услышала голос отца. Он говорил:

— Соблаговолите известить мою жену, что я буду в Лондоне через два месяца.

— Но ведь принцесса сейчас в Вене, — сказала я, — в свите дочери Марии Антуанетты.

— Это ничего. Полагаю, она приедет в Лондон, чтобы повидаться со мной.

— Она знала, что вы живы?

— Нет. Вероятно, что нет.

Я машинально распорядилась насчет ужина и вина. Маргарита прекрасно понимала, как я взволнована и растеряна, и поэтому сразу взяла все заботы по обслуживанию гостей на себя. Я молча поблагодарила ее взглядом.

Они сели за стол и говорили, говорили, говорили… Я очень ясно почувствовала и горечь, и досаду. Зачем они все сюда приехали? Пока они здесь, отец только их и слушает. Да и сам он находится в центре их внимания. А я… словно на втором плане. Может быть, у них не было иного убежища? Но в таком случае они могли бы отправиться спать и оставить меня с отцом. Так нет же — им непременно нужно обсуждать свои планы.

Скрывая недовольство, я обвела взглядом гостей. Человек, сидевший напротив отца, — это был Сидней Смит, англичанин, похищенный из тюрьмы Тампль. По-французски он говорил с трудом. Искажая слова, он спросил:

— Так каковы же ваши намеревания, принц? Вы останетесь здесь или уедете вместе со мной через месяц, как условлено?

«Через месяц, — повторила я про себя, — стало быть, Смит целый месяц намеревается пересиживать здесь опасность».

Отец ответил резко и решительно:

— У меня нет желания оставаться во Франции. Сюда я вернусь только в том случае, если король сам объявит войну Республике и решит возглавить наступление.

— Ставя такое условие, вы отлично знаете, что оно неосуществимо. Стало быть, вы выбираете для себя эмиграцию?

— Я выбираю для себя войну против синих. Но война только тогда имеет смысл, когда есть надежда на победу. В данный момент в шуанской войне смысла нет, потому что король отказывается возглавить ее. Я еще попытаюсь убедить и его, и графа д’Артуа, я побываю и в Лондоне, и в Митаве. Если мне не удастся добиться желаемого, я буду бороться иначе.

— Каким образом?

— Меня более всего сейчас интересует Бонапарт.

Помолчав, отец добавил:

— Следует где-нибудь остановить его. Любыми средствами. А потом поглядеть, не согласится ли он сыграть роль Монка[11].

Меня поражало то, что отец так осведомлен о происходящем, но я перестала слушать, потому что все эти тонкости роялистской борьбы были мне не очень интересны. Я смотрела на отца. Он стал очень худ — это я теперь заметила. На щеках четче выступили желваки, глаза ввалились, и их блеск казался еще более пронзительным. Как все-таки хорошо, что он намерен целых два месяца провести в Белых Липах. Здесь, во-первых, безопаснее, а во-вторых, он сможет немного поправиться. Обрести прежнюю форму. Он ведь уже немолод. Впрочем, о том, что принц стар, я тоже не могла подумать. В нем было столько силы, энергии, воли к жизни. Да и ненависти тоже… Я интуитивно чувствовала эту ненависть, и поэтому понимала, что долго он у нас не задержится. Его зовут иные дела. Подумав об этом, я поняла, почему Александр иногда так напоминал мне отца: они оба чувствуют себя рожденными для постоянной войны. Одному Богу известно, что они делали бы, если бы не произошла революция.

Я заметила, что Александр смотрит на меня. Он был такой усталый, как и принц, и тоже похудел за дни этой авантюры. Мы улыбнулись друг другу глазами. В моей молчаливой улыбке была и радость, и большая благодарность за то, что он сделал. Привез мне отца… Я бы так хотела, чтобы они стали друзьями.

Ле Пикар и Сидней Смит никак не хотели успокоиться, точно от мнения принца де ла Тремуйля зависел весь успех борьбы.

— Принц, скажите же нам наконец определенно, чем вы собираетесь заняться. Каковы ваши намерения? Какую разведку вы станете поддерживать? Англии очень важно это знать. Чего вы хотите больше всего?

Отец ответил не сразу, наклонясь к канделябру и от пламени свечи прикуривая сигару. Потом взглянул на меня, и я с удивлением отметила: до чего теплым был этот взгляд.

— Больше всего, господа, я хочу побыть с дочерью и узнать, где же все-таки находится мой внук.

9

— Как я спасся?

Был уже вечер следующего дня; мы сидели на террасе — я, отец и Александр. Сгущались сумерки, теплая ночь обволакивала и дом, и парк, и густые заросли старых вязов напротив. Где-то еще щебетала иволга. Оранжевая лампа разливала приятный свет, бликами отражаясь на мозаичных плитах пола и заставляя сиять рубиновое шарантонское вино в бокалах.

Помолчав, отец произнес:

— Дорогая моя, это было не спасение. Это было хуже, чем смерть. Я тысячу раз предпочел бы расстрел, чем Тампль. Разве вы так плохо знаете меня, что называете это спасением?

— У меня было очень мало возможности узнать вас. И, кроме того, как можно иначе назвать то, что вы остались живы?

— Я был мертв. Все эти три с половиной года в Тампле я провел как мертвец. Я проклинаю эти годы. Я немолод и не могу располагать временем. Мне надо многое успеть. И за что я ненавижу синих больше всего — так это за то, что они у меня отняли целых три года, иначе говоря, сорок четыре месяца, девять дней и девять часов.

Он поставил свой бокал на стол, его рука сжала локотник плетеного кресла. Александр, вероятно, заметив, что принцу не очень-то хочется говорить о своем спасении, которое он расценивал как унижение, сказал:

— Сюзанна, расстрел в Лавале был самым настоящим. Господин де ла Тремуйль был ранен двумя пулями в грудь и упал замертво. Через пять минут после этого прибыл гонец с тайным предписанием генерала Канкло. Генерал приказывал приостановить казнь и отправить приговоренного в Париж.

Отец насмешливо отозвался:

— Признаться, я был совершенно уверен, что умер. А когда открыл глаза, то решил, что слишком переоценил себя при жизни и теперь получил наказание за свое самомнение — наказание в виде ада. Поистине, даже дьявол такого не придумал бы — отдать меня, принца, пэра Франции, в руки этих синих негодяев! Впрочем, я иногда даже доволен, что так получилось: все происшедшее пробудило во мне такую ярость и ненависть, что я теперь ни на минуту не могу успокоиться. Я буду бороться с этими выродками до последнего.

— Похоже, — улыбаясь, заметил Александр, — Республика оказала себе медвежью услугу, помиловав вас.

Он ушел, оставив нас одних. Отец долго молчал, словно обдумывал этот уход, и я с улыбкой поняла, что ему бы хотелось посмотреть Александру вслед, чтобы еще раз оценить его.

— Знаете, — сказал он вдруг, — а ведь я доволен.

— Довольны?

— Да. Признаться, я редко был доволен вами. Вы всегда поступали не так, как я хотел. Но вы же знаете, что я всегда хотел вам только добра.

— Да, — сказала я. — Знаю. Так он вам нравится?

— Герцог дю Шатлэ? Даже я сам не мог бы выбрать для вас лучшего. Впрочем, я должен признать, что всегда делал неудачный выбор. Вам что-нибудь непременно не нравилось.

— Но вы же меня не спрашивали… Хотя я и сама не знаю, отец, нужно ли спрашивать. Все решает случай. Я выходила замуж за герцога дю Шатлэ только ради его денег. Все остальное меня не интересовало. Я лишь хотела, чтобы Жан был всем обеспечен.

— Мне трудно слышать такое от своей дочери.

— Почему?

— Это наполняет меня стыдом. Нелегко сознавать, что это я допустил такое. Я не оградил вас от этого безумия. Я был виной тому, что вы были вынуждены принимать во внимание деньги герцога.

— Но мне кажется, что вы никогда не осуждали браки по расчету.

— Браки по расчету, моя милая, но только равные браки. Иначе говоря, союзы… Я прихожу в ярость, когда думаю, что члены этого семейства могут упрекнуть вас за то, что вы были бедны.

Улыбаясь, я покачала головой.

— Нет-нет. Все, к счастью, совсем не так. Меня никто не упрекает, я со всеми нашла общий язык. Я так счастлива, что…

Помедлив, я добавила, и глаза у меня сияли:

— Что только ваше появление могло сделать меня счастливее!

Он наклонился, взял мою руку, лежавшую у меня на коленях:

— Я рад, что мы помирились. Что мы теперь — одна семья. В Тампле я долго думал о вас. Нелегко было сознавать, что я ничего не знаю ни о вас, ни о Жане — вплоть до того, живы ли вы… Меня интересовала даже не судьба рода, а ваша судьба. Я слишком плохо использовал то время, когда вы были рядом, и меня утешало лишь то, что с Жаном я такой ошибки больше не повторю… И как я был рад, когда обнаружил, что ваша судьба устроилась куда лучше, чем можно было надеяться.

— Вы имеете в виду Александра?

— Да. Вы удивительно гармоничная пара. Нельзя отыскать более равных людей по благородству крови. То, что вы герцогиня дю Шатлэ, даже меня, принца, наполняет гордостью.

— Ну а Александр? Сам Александр?

— Ему я обязан свободой. Этим сказано многое.

Я прошептала — тихо, взволнованно:

— Ах, я так люблю его, отец… Это необыкновенный человек. Он сделал для меня такое, что…

— Что?

— Он оживил меня. Вернул мне душу. Я ведь почти потеряла ее тогда. А еще…

Запинаясь, я стала говорить. Рассказывать обо всем, что случилось со мной после того расстрела в Лавале. Мне нелегко было отважиться на такой рассказ. Еще ни одному человеку на свете я не признавалась в своей связи с Реме Клавьером. Но отцу надо было сказать. Я не сомневалась, что он если и не поймет меня, то не выдаст.

Он слушал меня, кусая губы, и его рука все сильнее сжимала локотник кресла. Он не прерывал. Лишь изредка, когда я замолкала, он повелительно произносил: «Говорите», — и я снова, будто подбодренная этим приказанием, находила нужные слова. Когда я в своем рассказе дошла до того, как забрала у Клавьера тысячу ливров и держала пистолет у него перед лицом, у принца побелели даже губы, он резко, гневно вскочил, прошелся по террасе, и его руки, заведенные за спину, были сжаты в кулаки. Потом сдавленно бросил через плечо:

— Черт возьми, и вы, имея этого мерзавца в руках, не выстрелили?

— У меня не было такого намерения. Говорю же вам, мне нужны были только его деньги… Я так презирала его тогда.

Он молчал, отвернувшись от меня и тяжело дыша. Я понимала, как трудно пэру Франции и знатному вельможе принять мысль о том, что его дочь была влюблена в буржуа, была им отвергнута, брошена. Да, я понимала эти чувства. Это сейчас я уже успокоилась, но ведь было время, когда я строжайше запрещала себе даже вспоминать имя Клавьера, ибо одна мысль о нем обдавала меня волной жгучего, невыносимого стыда и выбивала из колеи надолго.

— Я ни в чем вас не упрекаю, кроме одного! — резко произнес отец. — После всего, что случилось, было преступно не убить его, просто преступно!

— Я не хотела снова оказаться в тюрьме. Особенно за убийство.

Мой голос прозвучал вяло, безжизненно. Мне до сих пор очень трудно было вспоминать то время. Нищета, отчаяние, зимняя стужа… И Париж — такой холодный, враждебный, равнодушный. У меня не было тогда надежды ни на что и ни на кого. Даже Джакомо отказывался мне помочь. Честно говоря, я и по сей день не понимала, как мне удалось выжить, как я превозмогла весь тот ужас, что на меня навалился… Выражение боли появилось у меня на лице. Я очнулась только тогда, когда почувствовала руку отца у себя на плече.

Он подошел ко мне, встал рядом, и его рука показалась мне такой неожиданно ласковой, что я в невольном порыве прижалась на миг к ней щекой.

— Никогда вы так не делали, — произнес он тихо.

— И вы, — прошептала я почти бессознательно.

Он наклонился, порывисто взял мое лицо в ладони, и я была потрясена, увидев, как он взволнован.

— Милая моя девочка, сколько же вам довелось пережить! Конечно же, я понимаю вас. Никто не должен ничего от вас требовать. Я был в гневе, когда говорил, что вам следовало убить этого торгаша. Как жаль, что я на миг стал глух и слеп от возмущения…

— Вы действительно думаете, что я поступила правильно?

— Более чем правильно. Вы сделали самую правильную вещь в мире — вы остались живы. Я должен благодарить Бога за то, что он сохранил вас. Пока у меня есть вы и Жан, я знаю, за что бороться. Без вас моя борьба была бы пуста, лишена смысла для меня самого.

Я была взволнована его словами. Сейчас словно осуществлялось одно из самых моих потаенных детских желаний: иметь отца, которому можно было бы довериться… который любил бы меня и не скрывал этого… Некоторое время я не могла произнести ни слова.

Сев в кресло напротив меня, он задумчиво сказал:

— Признаться, я был уверен, когда увидел Веронику и Изабеллу…

— Уверены в чем?

— Что они дочери Александра. Я подозревал, что они незаконнорожденные, но думал, что он — их отец… что вы только после их рождения заключили брак. Но…

Он не договорил. Тогда сказала я — горячо, взволнованно:

— Отец, это не имеет никакого значения! Александру даже все равно, чьи они. С тех пор, как он удочерил их, он относится к ним как к своим. Он даже даст им приданое. Он всех в доме уверил, что они — его… Он любит их, мне ли этого не видеть! И он не изменит к ним своего отношения… Вы же не скажете о Клавьере, правда?

Он молчал. Тогда я жалобно повторила:

— Ведь не скажете, да?

— Да стоит ли об этом спрашивать! Давайте навсегда договоримся позабыть даже имя Клавьера — до тех пор, пока не наступит наше время. Следует помнить лишь о том, что Вероника и Изабелла носят фамилию дю Шатлэ. А это гордая фамилия… Надо лишь приложить усилия, чтобы они выросли аристократками и ничего не позаимствовали у своего мерзкого отца…

Он сурово добавил:

— Надеюсь, у вас хватит ума ничего им не говорить.

— Мне не нужен был этот совет. Я решила так еще до их рождения.

Отец какой-то миг смотрел на меня, потом улыбка показалась на его лице.

— Ах, черт возьми! — сказал он неожиданно довольным и веселым тоном, ударив кулаком по локотнику кресла. — Я признаю, что мой зять совершил немало благородных поступков, но не будем преувеличивать меру его благодеяний!

— Преувеличивать? — переспросила я ошеломленно.

— Он женился на моей дочери! Он имел честь взять в жены принцессу де ла Тремуйль! Наконец, он женился на такой прелестной женщине, что другую во Франции еще поискать, — и об этом тоже забывать не следует! Не каждому так везет, как ему…

Я заулыбалась, обрадованная и его словами, и его настроением. Наш разговор направлялся в очень приятное русло, но в этот миг резкий каркающий голос раздался позади нас:

— Везет?! Клянусь Богом, сударь, вы чересчур высокого мнения о себе, своей дочери и всем своем семействе!

Я похолодела. Узнать голос Анны Элоизы, даже не видя ее, было нетрудно. Меня бросило в холодный пот при мысли, что она, быть может, уже давно нас слушает и узнала теперь о близняшках и о Клавьере… О Боже, взмолилась я, пожалуйста, только не это!

Отец поднялся и изысканно поклонился старой даме — изысканно, но несколько иронично.

— У вас интересная манера приветствовать, сестрица. Мы не виделись лет сорок, насколько я понимаю. Неужто за эти годы я имел несчастье невольно вас разгневать?

Они стояли друг против друга, и оба опирались на трости: брат и сестра, рожденные одной женщиной — принцессой Даниэль — от разных мужей. Разница в возрасте между ними составляла двадцать два года. Мой отец первый и единственный раз видел свою сестру, когда был еще юношей.

Анна Элоиза усмехнулась, обнажив великолепные искусственные зубы:

— Я полагала, что навсегда избавилась от семейства де ла Тремуйль. Но вы, похоже, поклялись преследовать меня вечно. Не успела я забыть о своей матери и ее втором муже, как сюда явилась ваша дочь. После ее появления все пошло вверх дном…

— Что ж, мадам, — сказал отец, — вы имеете право на собственное мнение. И я очень рад, что ваше мнение ничего здесь не изменит.

— И все же я не откажу себе в удовольствии высказать его. Вы считаете свою дочь приемлемой партией для Александра? Для моего внука, герцога дю Шатлэ! Поистине, это верх наглости!

— Не понимаю, сестрица, что вы можете поставить ей в упрек.

Анна Элоиза бросила на меня презрительный взгляд, и я снова похолодела, почти уверенная, что сейчас она даст понять, что все слышала и знает о Клавьере.

— Александр совершил глупость, попавшись в силки вашей дочери. Полагаю, она не скрывает, что вышла за него из-за денег. Хорошенькое личико, прелестная фигурка, манеры — у нее было чем прельщать… Но ее прошлое! Вы думаете, если я стара, я не слышала, что она вытворяла с его высочеством графом д’Артуа, когда еще был жив король и когда ей самой было всего шестнадцать! Силы небесные! Да разве могла я поверить, что мой внук обезумеет до того, что женится на чьих-то объедках!

С возгласом ярости я вскочила с места. Отец жестом остановил меня. Анна Элоиза помолчала, глядя на нас весьма презрительно и показывая, что не испытывает ни малейшего страха при виде нашего гнева.

— У нее целая куча внебрачных детей. Она наполнила ими дом… Да и сама она разве была рождена в браке? О, для Александра я мечтала о совсем иной партии. Я думала о невинной юной девушке, уж конечно, не вдове и не разведенной, такой, которая не прошла через испытания двора и не побывала в руках всех придворных вертопрахов. Такая девушка была бы достойной герцогиней дю Шатлэ. Но ваша дочь… Надо еще посмотреть на ребенка, которого она родила, — неизвестно, что из него выйдет…

Она вдруг отвернулась от меня и взглянула на отца:

— А вы? Почему вы считаете возможным жить здесь?

Не дослушав ответа, она махнула своей тростью, подзывая служанку.

Глядя на нее, я не знала, что сказать.

— Я… я пожалуюсь мужу, если вы не прекратите! — выкрикнула я наконец в полной ярости, сжимая кулаки.

Она только хмыкнула насмешливо, удаляясь.

Отец снова остановил меня. Обнял за плечи, усадил в кресло.

— Она часто досаждает вам?

— Постоянно!

— Самая большая ошибка — это то, что вы ее выслушиваете. Она уже так стара. И, по-видимому, всю свою жизнь была несчастна.

— Несчастна? Но что ей еще надо? У нее был муж, дети, а теперь вот — Белые Липы! Ума не приложу, откуда у нее столько желчи?!

— А вы и не думайте об этом. Пропускайте ее слова мимо ушей. Так вам будет гораздо легче. Что толку всерьез воевать со старухой? Она несчастна и хочет и вас такой же сделать. Не слушайте ее.

Я молчала, покусывая уголок платка. Легко сказать — не слушайте… Да ведь она умеет докопаться до самого тайного и язвит потом изо всех сил! Я жила в уверенности, что она не упускает случая говорить Александру что-то плохое обо мне. А вдруг она узнает что-то такое, с чем ему трудно будет смириться? Моего прошлого он почти не знает. Он не знает о Франсуа де Колонне. Ах, не надо даже думать об этом!

Отец громко произнес:

— Могу я, наконец, узнать о самом главном?

Я удивленно посмотрела на него.

— Сюзанна, когда вы наконец отправите человека за Жаном? Полагаю, я не скрывал, что очень жду встречи с внуком. Это крайне важно и для него, и для меня.

— Но я же говорила вам, что он сейчас в Донфронском коллеже.

— Именно это и кажется мне странным.

— Что же странного в том, что Жан учится?

— Вы должны были увезти его оттуда, потому что знали, что сюда приеду я. Почему вы этого не сделали?

— Простите, отец, но вы приехали не на два дня. Еще будет время. Мальчик должен сдать экзамены.

— Экзамены в республиканском коллеже! Да вы хоть понимаете, что говорите?!

Властный и безапелляционный тон отца разозлил меня.

— Отлично понимаю! Не имеет значения, какой это коллеж. Так или иначе, а мальчику надо учиться. Латынь республиканцы преподают так же, как и роялисты. Если вас послушать, так надо допустить, чтобы Жан оставался невеждой до тех пор, пока не вернется король.

— А вы могли бы, хотя бы для вежливости, вспомнить, что здесь появился я? Я бываю у вас не так уж часто. Вы…

— На сей раз вы будете долго, — сказала я резко. — А я предупредила Жана, что он до тех пор не вернется домой, пока не закончит курс. Вы знаете, что это за мальчик? С ним очень трудно совладать. Я поняла, что должна быть сурова с ним, иначе он совсем отобьется от рук.

— И вы предложили ему выбор: либо дом, либо экзамены в республиканском коллеже?!

— Да. Именно так! И ничуть не жалею об этом. Он должен закончить хотя бы два курса… Вы думаете, я не понимаю, что произойдет, если он узнает о вас? Да он целыми днями будет вертеться волчком. Ни о каких экзаменах и учебе и речи не будет…

— Так ведь это прекрасно, что он любит меня!

— Да, прекрасно, но когда любовь идет вразрез с его образованием, то вам самому это не должно нравиться.

Принц решительно возразил:

— Ничто из этого, что вы сказали, меня не убедило до конца. Сюзанна, я намерен забрать Жана из коллежа и…

— Отец, будет так, как я сказала.

Мой голос прозвучал очень холодно и резко.

— Отец, я воспитываю Жана. Я это делаю все время, а не от случая к случаю. Никто не любит мальчика больше, чем я. И позвольте мне самой принимать решение в отношении Жана. Он мой сын.

— Мне это отлично известно! И до каких же мне пор ждать?

— Ждать?

— Да, когда вы позволите мне повидаться с внуком?

— О, лишь до конца месяца. Когда у мальчика наступят заслуженные каникулы, тогда он сможет сколько угодно общаться с вами.

Отец холодно смотрел на меня.

— Я сам всегда был приверженцем дисциплины и порядка. Но правила, установленные вами, мне не нравятся. Республиканский коллеж — это унижение для моего внука.

— Хорошо, — сказала я. — Так и быть, он бросит коллеж. Я заберу его оттуда. Но не раньше, чем он выполнит то, о чем мы договорились.

— Стало быть, вы предлагаете мне компромисс, — сказал отец, усмехаясь.

— Именно так.

— Это так необычно и для вас, и для меня, что я без раздумий принимаю его.

Я тоже улыбнулась: до того неожиданным был ответ принца.

— Отец, неужто мы научимся жить в мире и дружбе? Я так хотела бы этого.

— О мире не знаю. Слишком уж мы оба упрямы. Но в моей дружбе, как мне кажется, вы никогда не разочаровывались.

Он поднялся, протянул мне руку.

— Ну, а теперь пойдемте, моя милая.

— Куда?

— Полагаю, теперь самое время взглянуть на Филиппа Антуана дю Шатлэ. С некоторых пор этот господин вызывает у меня живейшее любопытство.

— А почему? — спросила я, улыбаясь.

— Он так рвался познакомиться со мной, что в спешке чуть не натворил бед. Полагаю, такое нетерпение заслуживает внимания.

Я подумала было, что Филипп, конечно же, сейчас спит, но интерес отца так радовал меня, что я даже махнула рукой на сон малыша: вреда не будет, если на минутку его прервет дед.

10

С тех пор как в поместье прибыли столь важные гости, Белые Липы оказались будто в осадном положении. Даже гуляя по парку, можно было заметить то за одним, то за другим деревом угрюмую физиономию шуана. Мрачный Фан-Лер, каждый вечер являясь на кухню, уносил огромные корзины с провизией. Вдоль всех дорог, ведущих в поместье, были расставлены невидимые молчаливые часовые. Нельзя было найти стражей более надежных и ненавязчивых, чем шуаны.

Но, несмотря на эту охрану, призванную защищать беглецов от республиканских ищеек, жизнь в доме била ключом. Ле Пикар, его друзья-англичане, сам Сидней Смит — все это были молодые люди, веселые, разговорчивые; дня не проходило без вечеринки или музыкального вечера. Почти каждое утро наши гости отправлялись на охоту — благо, что безбрежные здешние леса были необыкновенно богаты дичью. Пикник, партии в преферанс, танцы, застолья — все это сменялось одно другим, и я даже порой думала, что давно уже не жила так весело и беззаботно, как сейчас. Сравнить нынешнюю жизнь можно было разве что с Версалем.

В это время в замок часто приезжал Жорж Кадудаль. Приезжал, разумеется, в основном затем, чтобы вести долгие напряженные беседы с моим отцом и мужем, но, пользуясь своим положением крестного отца, почтительно просил меня позволить ему взглянуть на маленького Филиппа. Я, конечно же, позволяла: у меня из памяти еще не улетучился тот эпизод, когда Александр холодным и резким тоном заявил мне, что Кадудаль — его друг. Этот бретонец, впрочем, был не таким набожным, как прочие шуанские вожди. Он с минуту стоял над колыбелью, молча смотрел на малыша, а потом, оборачиваясь ко мне, почему-то просил:

— Берегите его, мадам герцогиня.

Когда он удалялся, я лишь пожимала плечами.

В начале июля необычная жизнь в Белых Липах закончилась. Наши гости стали собираться к отъезду. Смит, Ле Пикар, его англичане — все они готовились сесть на бриг, который должен был причалить в условленном месте, и тайно покинуть Францию.

После их отъезда в замке остался принц де ла Тремуйль.

Он стал уже своим человеком в этом доме. Его все знали, все относились к нему с величайшим почтением — ну, может быть, за исключением Анны Элоизы. Хорошие отношения Александра с моим отцом радовали меня. Радовало меня и то, что отец, как мне казалось, стал более открыт, доступен для общения, почти не осталось в нем холодности и отчужденности, что отпугивали меня в детстве. Теперь он даже с внуками пытался завязать отношения. Правда, я не могла не видеть, что единственное существо, встречи с которым он ждет крайне нетерпеливо, — это Жан.

Близняшки, надо сказать, очень долго не воспринимали принца как своего, и ему не удалось хорошо с ними подружиться. Впрочем, отец сам говорил, что совершенно не понимает, как надо обращаться с девочками. Им не были интересны рассказы о войнах, кинжалы и пистолеты. Разговоров о короле и дворянской чести они вообще еще не могли воспринять. Александр легче находил к ним подход: он катал их на ноге, выдумывал для них в саду какие-то новые качели и карусели, хорошо понимал их детский язык, их слова, которые они отчаянно и слегка нарочно искажали. Они знали, что можно вскарабкаться ему на колени, и он охотно покатает их на плече. А может закружить по комнате так, что они зальются радостным смехом. Девочки даже любили, когда Александр уезжал, ибо знали, что он, вернувшись, всегда подхватит их одну за другой на руки, подбросит в воздух и, поймав, спросит: «Ну, как живете, мои красавицы?» А карманы его при этом будут полны всевозможных лакомств.

От сурового, в сущности, деда такого ждать не приходилось. Поэтому они обращались с ним почтительно, но сдержанно: подставляли щечку для поцелуя, приседали в реверансе, так, как я их учила. Добиться от них хотя бы двух слов в присутствии моего отца было трудно.

Зато мои беседы с ним были как никогда откровенны и продолжительны.

Я рассказала ему о нашем свадебном путешествии, об Италии, даже о Флоренции и Тоскане. Он слушал внимательно, полузакрыв глаза; было трудно определить, какие чувства вызывает у него мой рассказ. Но когда я упомянула о подруге матери, синьоре Раньери, он усмехнулся:

— Ах, вот оно что! Анджела! Как же, я отлично ее помню.

— Она сейчас стала очень богатой, отец.

— Что ж, поздравляю ее… Честно говоря, у меня сохранились о ней двойственные воспоминания. Редко можно было встретить такую сутягу и бессовестную женщину, как Анджела.

Я, не давая ему опомниться, быстро спросила:

— А мама?

— Что? — сказал он, хмуря брови.

— Моя мама? Вы думаете когда-нибудь о ней?

Впервые я набралась смелости и заговорила об этом. Хотя, конечно же, постаралась скрыть, что для такого вопроса мне понадобилось собрать все свое мужество.

Отец кратко бросил:

— Очень редко.

— Разве она была так бессовестна, как Анджела?

Принц сказал, сжимая набалдашник трости:

— Я не хотел говорить плохо о вашей матери, Сюзанна, но, раз уж вы проявили смелость и спросили, то я скажу: она была во сто крат более бессовестна, чем Анджела Раньери, и я стараюсь не вспоминать о ней никогда.

Лицо его было бесстрастно, но левое веко чуть дернулось, как от нервного тика. Я пожала плечами. Следующий мой вопрос о том, любил ли он ее, стал бессмысленным после такого ответа. Кроме того, я не хотела слушать такую правду о своей матери даже от отца — именно такую правду. Никто не имел права осуждать ее. Тем более он, от рождения поставленный в условия несравненно более легкие и благоприятные, чем она. Она была моя мать, и этим сказано все.

Я дала себе слово, что больше к этой теме никогда не вернусь.

Я ждала возвращения Жана из коллежа хотя бы к концу июля, но по мере того как приближался этот срок, становилось ясно, что Жан так быстро не справится. Латынь, географию, математику и античную историю он сдал превосходно, но казалось весьма и весьма сомнительным, сдаст ли он остальные предметы, и, наконец, не вызывало сомнений то, что риторику и языки ему уж точно не осилить. А все это вместе тянулось так долго, что Жан уехал из Донфронского коллежа только в конце июля.

Я никогда в жизни не видела большей радости на лице своего сына, чем в тот миг, когда он увидел деда.

Описать эту встречу словами почти невозможно. Жан был потрясен, ошеломлен, он почти лишился дара речи от неожиданности. Его рука так сжала мою ладонь, что я почувствовала боль. Полным растерянности и нерешительности взглядом он словно спрашивал меня: что же мне делать?

— Надо поздороваться, — прошептала я одними губами.

Он открыл рот, но не мог произнести ни звука. Я видела, как он оробел, как он был смущен, как побледнел под взглядом принца. Мне стало даже жаль сына; я легонько подтолкнула его в спину и прошептала:

— Смелее, мой мальчик! Здесь нечего бояться. Ты же мужчина. А это твой дед, и он любит тебя больше всех на свете.

Принц помог мне, решительно сказав:

— Ну же, милостивый государь! Неужели мне не дождаться от вас ни одного слова?!

Потом тяжело опираясь на трость он склонился к мальчику:

— Вы помните, Жан, при нашей последней встрече я дал вам крест, реликвию нашего рода, которую носил еще Жорж де ла Тремуйль? Мне бы хотелось видеть, как вы ее сохранили.

Жан высвободил ладонь из моей руки, дрожащими пальцами расстегнул ворот рубашки и пробормотал, доставая крест:

— Смотрите, сударь! Он здесь. Я все сделал так, как надо, верно?

— Верно, — серьезно подтвердил принц.

Залившись краской, Жан взволнованно пробормотал:

— А еще у меня есть сабля… сабля короля Станислава Лещинского. Ее может носить только Бурбон. И кольцо от графа д’Артуа, моего отца. Все это он мне подарил, когда мы…

Он не договорил.

Принц протянул ему легкий вышитый платок.

— Вам скоро десять лет, мой мальчик. Вот вам подарок.

— Что это, сударь?

— Это большая драгоценность, Жан. Взгляните: эту лилию вышивала своими руками сама королева, когда была в Тампле.

Жан сначала крепко прижал платок к груди, глазами, полными восхищения, глядя на деда, а потом, видимо, вспомнил, что следует делать в таких случаях: он быстро стал на одно колено и порывисто поднес вышитую лилию к губам, как сделал бы это любой взрослый аристократ.

— Я правильно поступил, сударь? — взволнованно спросил Жан.

— Вы поступили как рыцарь, дитя мое. И я могу теперь гордиться вами. Надеюсь, вы понимаете что вам подарили?

— То, ради чего лучше умереть, чем потерять это, — скороговоркой произнес Жан, и я вспомнила, что эти слова он слышал от Александра.

— Хорошо сказано, Жан. Лучше, пожалуй, и невозможно.

Что-то изменилось в лице моего сына. С громким возгласом он бросился деду на шею, обхватил его руками, обнимая так, словно решил никогда с ним не расставаться.

— Ах, как я люблю вас, сударь! Я все время о вас вспоминал! Я думал, что надо будет защитить маму, когда я вырасту… вы мне теперь подскажете, как это сделать, правда?

— Непременно, мой мальчик, — тихо произнес принц, прижимая к себе Жана. — Непременно.

— И вы меня многому научите, да?

— Все, что я знаю, перейдет к вам, Жан. К вам, моему любимому внуку.

Он чуть отстранил его и, отбрасывая с лица мальчика темные волосы, произнес:

— Ибо вы моя надежда, Жан. Моя самая большая любовь.

— Ах, как я счастлив, сударь!

Он действительно был счастлив. Глаза его сияли. Он словно обрел то, к чему так стремился раньше.

«Неукротимая это будет пара», — подумала я невольно.

11

Нельзя сказать, что эта неожиданно крепкая дружба между дедом и внуком не радовала меня. Наоборот, я была искренне довольна этим сближением. И в то же время тревога — настоящая, нешуточная — закрадывалась в сердце, и причин для тревоги было несколько.

Во-первых, нечего скрывать, что я ревновала. Я так привыкла, что Жан мой и только мой. Что я знаю о нем все, хорошо его понимаю. Но теперь он просто-напросто вычеркивал меня из какой-то части своей жизни. В каком-то отношении я уже становилась не так нужна, как раньше, и мне оставались лишь второстепенные заботы: следить, выпил ли Жан молоко, умылся ли, лег ли спать. Всеми мыслями он теперь желал делиться с дедом. Не было для него авторитета более высокого, чем принц де ла Тремуйль. И это для него, моего и только моего сына!

Во-вторых, я смутно стала предвидеть будущее, которое ожидает Жана и которое он сам, похоже, решил избрать. Будущее солдата. Человека, который все время воюет, рискует жизнью, которого могут убить и который сам убивает. Человека, которому нужна война, приключения, авантюры, чтобы удовлетворить свою жажду жизни и честолюбие. Но я-то не любила войну. Меня в дрожь бросало при мысли, что когда-нибудь мой маленький невинный Жан убьет кого-то… или будет убит сам.

А ведь именно такая дилемма рано или поздно встанет перед ним, если он вступит на путь, куда его зовет кровь де ла Тремуйлей.

Да, эта кровь… Сколько раз в мыслях я проклинала ее воинственность. И как бы я хотела, чтобы это ее качество не передалось Жану. Но мой сын, которому я дала жизнь, не пожелал ничего у меня позаимствовать.

Разговор этот произошел через два дня после того, как в Белых Липах было отпраздновано десятилетие Жана. Мальчик был необычайно возбужден, обрадован, счастлив, просто потрясен обилием подарков — особенно ему понравилась новая серебряная сбруя и упряжь для Нептуна, которую я заранее заказала у реннского мастера. Целыми днями Жан теперь возился с лошадью, запрягая, и седлая ее то так, то эдак и дефилируя верхом передо мной и дедом. Дед сделал несколько замечаний, но в целом похвалил посадку внука.

— У вас был непревзойденный учитель, Жан, — сказал принц, имея в виду Александра. — Никто не смог бы научить вас лучше.

— Даже вы? — спросил Жан.

— Даже я, мой мальчик. Я с некоторых пор неважно держусь в седле, и в этом отношении вам следует брать пример с герцога.

— Хорошо, — сказал Жан решительно. — Но когда я вырасту и мне исполнится тридцать лет, я буду ездить верхом еще лучше, чем господин герцог!

Вечером мы с отцом разговаривали, вспоминая этот случай во всех подробностях, и отец вдруг задумчиво произнес:

— Как же я был не прав, черт побери… Поистине, когда Бог хочет погубить человека, он лишает его разума.

— О чем вы говорите? — спросила я, все еще улыбаясь.

— О Жане.

Воцарилось молчание.

— Как я мог раньше этого не понять? — произнес наконец отец. — Ведь нельзя даже представить себе ребенка более достойного, более подходящего для того, чтобы стать де ла Тремуйлем.

— Да, вы правы, — произнесла я, но некоторое напряжение было в моем голосе.

— В этом мальчике — вся наша надежда, наша честь, наша будущая слава, наше продолжение, в конце концов. Когда-то я удочерил вас и в душе смирился с тем, что имя наше исчезнет, что вы передадите мужу в лучшем случае свой титул, а в худшем — как сейчас — не передадите ничего. Александр слишком знатен, чтобы принять что-либо. Таким образом, род умер бы. Мы спасли бы только наши владения от передачи их королевскому домену. Но жизнь распорядилась иначе. Мы сохранили все — и имя, и титул. Жан станет продолжателем. И еще неизвестно, что будет потом: может быть, расцвет рода еще впереди.

Я слушала его и, в общем, была согласна, хотя мне хотелось бы, чтобы принц любил Жана не за это. И я подумала: а любил ли бы он его так же, как сейчас, если бы Жан остался бастардом, незаконнорожденным, без права носить какую-либо фамилию, если бы Луи XVIII не даровал ему право быть наследником де ла Тремуйлей? Как я ни старалась, я не могла с уверенностью ответить на этот вопрос утвердительно.

— Я намерен увезти внука, — сказал отец негромко, но решительно.

Я подняла на него глаза. Сказанное не сразу было воспринято мною так, как следовало бы.

— Куда? — спросила я.

— Туда, где буду я. Надо, чтобы он побывал в Англии, был представлен своему отцу, поездил по Европе. Надо, чтобы нашего юного отпрыска узнали при королевских дворах. Пора, наконец, зачислить его на службу в королевскую армию. Надо, чтобы он познакомился с жизнью, которую ему предстоит вести. И разумеется, ему надо продолжить образование. Я хотел бы определить его в Итон, старинное аристократическое учебное заведение близ Лондона, рядом с Виндзором.

— Но ведь это займет уйму времени, — сказала я простодушно.

— Да. А как же иначе? Для завершения образования понадобится по крайней мере шесть лет. Но в Итоне Жан будет учиться вместе с достойными сверстниками, наследниками знатнейших английских фамилий. Кроме того, и дети наших, французских, дворян уже учатся там.

— Погодите, погодите-ка, — пробормотала я. Потом, вдруг все уяснив, спросила в ужасе: — Вы что, говорите о том, что собираетесь сделать моего мальчика эмигрантом и англичанином?

— А что вы имеете против этого?

— Против англичан — ничего… Но Жан — француз. А эмигранты…

«Ах, Боже мой, я ведь совсем не то говорю!» — мелькнула у меня мысль.

— Отец, что вы такое придумали? Жан никуда не поедет.

— Почему?

— Потому, что я его не отпущу. Я не могу без него прожить эти шесть лет.

— Ах, так вот где проявилась ваша пресловутая любовь! В обыкновенном эгоизме. Великолепно, Сюзанна. Вы хотите иметь Жана под рукой и ради этого сомнительного удовольствия готовы оставить его недоучкой, полуаристократом, достойным только посмешища!

Кровь бросилась мне в голову.

— Нет. Не выдумывайте. Я люблю Жана. Но он так мал… мал для того, чтобы вы увезли его под пули!

— Ему пора привыкать. Он не должен быть неженкой. Сейчас суровое и жестокое время, и он должен понять это.

— В десять лет? Он хороший, добрый мальчик, а вы хотите превратить его в звереныша! Благодарю покорно! Он уже был таким, когда я забрала его из приюта…

— Сейчас мы все живем под девизом: нужно убивать, чтобы тебя не убили. Слышали вы такое?

Я пришла в ужас.

— Пресвятая Дева, отец, да вы понимаете, что говорите? К кому вы относите эти слова? К десятилетнему ребенку?!

— Он сам жаждет военного поприща. Пройдет еще несколько месяцев, и он станет томиться в этом поместье.

— Ему здесь всего хватает. Мне непонятно, исходя из чего вы делаете такие предположения.

— Но он не создан для того, чтобы, высунув язык, корпеть над чернилами! — почти крикнул принц, поднимаясь. — Что вы хотите сделать из единственного наследника де ла Тремуйлей? Вы, может быть, желаете превратить его в монаха? Или учителя танцев? Или торговца розовой водой? Там-то он уж точно не увидит ни пуль, ни крови! Вы этого хотите?

— Нет-нет, — пробормотала я, не очень-то и вслушиваясь в эти слова. — Этого никогда не будет, никогда!

Я испытала жестокий, просто панический страх за сына. Боже, зачем отец появился здесь? Чтобы разрушить то, что я так трепетно создавала? Чтобы увезти Жана и подвергнуть его жизнь риску? Без Жана я не могла бы жить, это я знала совершенно точно. Если бы с ним что-то случилось, я бы умерла. Он в каком-то смысле был моей жизнью. Надо любыми средствами оградить мальчика, защитить, уберечь…

— Почему же этого не будет никогда?

— Потому что я не позволю! — вскричала я, вскакивая и сжимая кулаки. — Я, его мать! И пока я ею являюсь, Жан будет со мной! И никуда вы его не увезете! Никуда! Попробуйте только!

Я решительно направилась к двери, считая просто кощунственным продолжать этот разговор. Голос отца прервал меня — резкий, холодный, почти враждебный:

— Ваша глупость и слепая любовь не будут помехой, сударыня. Пусть Жан сам выбирает, что он предпочитает. И тогда всем станет ясно, совпадают ли ваши желания и хочет ли он сидеть здесь, держась за вашу юбку и изнывая под вашей опекой. Жан любит своего деда, запомните это, Сюзанна.

Все эти слова обожгли меня, как удар кнута. Я остановилась, касаясь рукой двери. Кровь отхлынула от моего лица, глаза потемнели. Я стала очень бледная, у меня побелели даже губы.

— Сударь, — сказала я прерывисто. — Вспомните то, с чего вы начали этот разговор.

— Что еще такое?

— Вспомните день, когда вы сказали о Жане: «Да будь он проклят». Когда вы отправили меня на Мартинику, желая его смерти. Я предупреждала вас, что придет день, когда вы пожалеете… горько пожалеете!

— Все это так. Такой день уже давно настал. Что дальше?

— Не торопитесь. Дальше я просто перестану скрывать все это от Жана. Имейте в виду, — произнесла я дрожащим голосом, — что, если вы будете настаивать или станете склонять Жана к отъезду, я расскажу ему… расскажу, как дед, которого он так обожает, вырвал его из рук матери и отдал каким-то де Круа, гугенотам… как он хотел избавиться от него… как считал его недостойным не то что быть де ла Тремуйлем, но даже показаться в Париже… Вспомните все это, отец. И не забывайте о том, что ваша дружба с Жаном находится в моих руках. Он гордый мальчик. Он не простит вам прошлого.

Я была в гневе. И то, что я говорила, было жестоко. Но ужас парализовал все мои чувства, кроме страха. Отдать Жана? Нет, я согласилась бы потерять кого угодно, только не его.

12

Я грустно сидела на террасе, склоняясь над колыбелью. Была уже почти ночь — теплая, лунная, звездная, по-июльски душная, как и в прошлом году, воздух был напоен запахом душистого липового цвета. Снова липы стояли под сахарной кроной. А еще сильно пахло грушами. Было как раз то время, когда в Бретани варят грушевое варенье, мед, делают цукаты.

Филипп Антуан спал. Ему было уже больше трех месяцев, и он рос, как рыцарь из сказки, как Геркулес: с каждым днем прибавлял в весе и наливался силой. Золотистый пушок у него был теперь не только надо лбом, но мягко курчавился по всей головке, и это делало мальчика очень хорошеньким. Прямо как золотая пчелка… Малыш явно обещал стать блондином, то есть пойти в меня, свою маму. Жаль только, что глаза все еще были неопределенного цвета. Светлые. Большего сказать было нельзя. Но я надеялась, что они будут голубыми. Голубоглазый блондин — это так красиво.

Он был очень спокойный, но слегка равнодушный мальчик. Он почему-то не желал выделять меня из остальных женщин, не узнавал и не тянул ко мне ручки, как это делал, бывало, доверчивый Жанно. Он жадно сосал грудь кормилицы и, когда я, после этой процедуры, брала его на руки и, пользуясь тем, что он не спит, пыталась с ним подружиться, он не отвечал на мои попытки. Он морщил носик, зевал и поглядывал на меня, как мне казалось, недовольно. Мне не оставалось ничего другого, как уложить его в колыбель.

Зато, глядя на него спящего, я могла любоваться своим ребенком часами. Филипп был такой длинненький, хорошо сложенный, симпатичный младенец, со смуглой кожей и безмятежным личиком. Конечно же, думала я, он еще слишком мал, чтобы воспринимать нас. Он может подружиться только с кормилицей, которая дает ему молоко. Остальные еще не представляют для него интереса.

Знакомые руки коснулись моих плеч. Даже не поворачивая головы, я прижалась к одной из этих рук щекой и сразу ощутила знакомый запах нарда и сигар.

— Ну, так отчего же грустит моя красавица?

Честно говоря, я не знала, что ответить Александру. Сказать, что я поссорилась с отцом? Что он угрожает забрать Жана? Мне пока не хотелось говорить об этом.

— Вам показалось, мой милый, — прошептала я с улыбкой.

— А что тогда вы делаете здесь, если не грустите? Уже ночь. Я не думал, что застану вас здесь.

Александра три дня не было в Белых Липах, он только что вернулся из разъездов, во время которых проверял, как идет жатва.

— Я смотрю на нашего сына и не могу насмотреться.

— Да, он отличный парень… Полагаю, он понял, как безрассудно вел себя раньше, и теперь успешно исправляется.

Некоторое время мы молча глядели на Филиппа и оба, будто сговорившись, задерживали дыхание. Потом взглянули друг на друга и тихо рассмеялись.

— Пора унести его в дом, — сказал Александр. — Я сейчас позову няньку.

Позвать ее он не успел, потому что пришла Маргарита, находившаяся поблизости, и унесла малыша. Мы смотрели ей вслед. Потом я вздохнула, подходя к балюстраде.

— Так что же это за вздохи, carissima? — спросил Александр, подходя ближе.

— Не знаю. Может быть, от избытка счастья…

Его рука легла на мою талию. Он чуть раздвинул волосы у меня на затылке, и я ощутила, как его губы нежно коснулись шеи. Он целовал меня, и мои собственные завитки чуть щекотали кожу. Я передернула плечами от легкой щекотки и других прелестных чувств, разливавшихся по телу, и рассмеялась.

— Что еще за избыток счастья, Сюзанна? От вас я не желаю слышать таких слов.

— Почему?

— Потому что вы еще не получили сполна того, чего заслуживаете. О каком избытке может идти речь?

Я мечтательно прошептала:

— Помните… что вы сказали мне в самом начале?

— Начале чего?

— Нашего брака. Вы сказали, что для счастья вовсе не нужны какие-то особенные душевные силы… Нужно только довериться другому человеку, и все получится само собой.

Его рука скользнула с моей талии на бедро, другой он обхватил меня под грудью. Было так хорошо в этих сильных объятиях.

— Я доверилась вам. И все получилось так, как вы говорили.

— Да, но нелегко же было убедить вас довериться.

— Еще бы! Я была тогда так зла, так жестока. Жизнь требовала от меня больше, чем я могла дать.

Он снова стал целовать мне шею, мочку уха, щеку; его чуть шершавая щека казалась такой теплой… Вдыхая воздух, он пробормотал:

— М-м, снова этот запах… Что это, душенька? У какой волшебницы вы покупаете свои колдовские духи?

— Почему колдовские? Это просто фиалки, — прошептала я с улыбкой. Моя поднятая рука ласково коснулась его волос.

— Фиалки, которые выросли на волшебном лугу, у Камня Фей, и поливала их сама Коридвен, фея друидов…

Я смеялась, слушая эти слова. Слабость разливалась по телу — очень приятная слабость, почти истома, сладкое изнеможение. Все мое существо тянулось к Александру. Его рука на моем бедре таила тысячи обещаний. Он обхватил меня сильнее, стиснул в объятиях почти до боли, крепко прижал к себе, осыпая десятками быстрых поцелуев мою шею и плечи, и я почувствовала, до чего мучительное испытывает он желание.

Я повернула голову, чуть потянулась к нему, и наши губы слились. Мы словно окаменели на какое-то время в этом поцелуе. Потом, откидывая меня назад, он припал губами к ложбинке между грудями, там, где вырез платья был заколот тяжелой брошью. Его руки, обхватившие мои бедра, так крепко прижимали меня к нему, что я ясно ощутила все его напряжение; моя плоть точно соприкоснулась с его мужским средоточием, ставшим теперь воплощением страсти, и я почувствовала, как плывет по телу нежная, пока еще слабая волна желания. Ничего подобного я не ощущала со времени рождения Филиппа. Да, ведь именно с тех пор между мной и Александром не было ничего интимного — то есть почти три месяца… Нежно обхватывая ладонями его голову, я прерывисто, едва слышно прошептала:

— Поднимемся ко мне.

Не предупреждая, он взял меня на руки и понес с террасы во мрак анфилады комнат. Час был поздний, и можно было надеяться, что никто не увидит Александра со мной на руках. Я не говорила ни слова, приникнув щекой к его лицу. То, что сейчас должно было произойти, казалось мне почти брачной ночью. После родов, принесших мне немало вреда, я долгое время даже помыслить не могла ни о чем подобном без страха. Теперь я была здорова, но некоторые опасения оставались. И я тогда решила выбрать единственное, в силу чего теперь верила. Надо довериться Александру. Он никогда меня не подводил.

Окно в моей спальне было распахнуто, и прохладный ночной воздух лился в комнату. Александр уложил меня на постель, сел рядом, низко склонившись надо мной. Глаза его в темноте казались черными и блестящими. Улыбнувшись, я протянула руку и погладила его щеку. Какой же он все-таки чуткий: он появился именно тогда, когда я, поссорившись с отцом, так не хотела быть одинока…

— Вы улыбаетесь? — спросил он.

— Я люблю вас…

Он наклонился, чтобы поцеловать меня, — я шутливо уклонилась. Он повторил попытку, но мне снова удалось увернуться. Он еще раз попытался поймать мои губы, но безуспешно; мы оба рассмеялись, и он, словно преодолевая это шутливое сопротивление, прижал мои ладони к подушке, заключил меня в сильный капкан своих рук и все-таки поцеловал. Я охотно смирилась с этим, закрывая глаза, мои губы разжались, встречая его язык: он целовал меня жадно, пытаясь целиком завладеть моим ртом, почти терзая мои губы; его жар неожиданно и сильно передался мне, обдал меня горячей волной, и я вернула ему поцелуй, с силой подавшись вперед, навстречу ему, и ухватившись за его плечи.

— Неплохо, — произнес он прерывисто, теплым шепотом согрев мое ухо. — Совсем неплохо после такого перерыва.

Он ловко, быстро, почти неслышно расстегивал корсаж моего платья, стягивал его с плеч. Его руки легли на мои груди, почти скрыв их, мягко обвели нежную форму округлостей, напрягшихся под этими теплыми ласками. Потом мой сосок погрузился в горячее и влажное тепло его рта; я даже вскинулась и задохнулась от ощущений, нахлынувших на меня. Я словно парила в сладостном, мучительном, обволакивающем воздухе. Мое тело мне не принадлежало — он мог управлять им.

— Еще минута, и я превращусь в пепел, — пробормотал он, в то время как его рука скользила по моей ноге, поднимая юбки.

Он легко приподнял меня, стаскивая с меня панталоны и кружевное нижнее белье. Его теплые пальцы проникли между моими ногами; я выгнулась, закусив губу, — мне стоило многих усилий сдержать стон.

— Расслабься, — шепнул он, и звук его голоса подействовал на меня так успокаивающе, что я сама не заметила, как спокойствие охватило меня: расслабилась каждая клеточка моей плоти, каждая мышца, все во мне — до самых потаенных уголков тела — было готово принять его.

Я подалась к нему, обхватила его бедра согнутыми в коленях ногами, и мы соединились. Он проник в меня медленно, словно опасаясь погрузиться слишком глубоко, и все же, несмотря на эту осторожность, с моих губ сорвался возглас боли, и все мое тело воспротивилось проникновению. Опасение проснулось во мне с новой силой, и он замер, словно почувствовал это. Приподнявшись на локте, он заглянул мне в лицо, наматывая на палец мой золотистый завиток; взгляд его сейчас ничего не выражал, кроме безумного неутоленного желания, но поцелуй, которым он прильнул к моим губам, был так горяч и страстен, что новая волна возбуждения окатила меня. Боль прошла, мурашки предвкушения забегали по спине. Я содрогнулась всем телом, смыкая веки, и этим призвала его к действию.

Это было чудо. Откуда он взял столько сил для выдержки? Даже я, знавшая его, не понимала, что он способен на такое. Он двигался так долго, в таком упоительном ритме, что пламя, дремавшее в моих глубинах, вспыхнуло, как огонек под порывом ветра, а ощущение полноты внутри, которая все разрасталась и разрасталась, мучило меня неутоленной сладкой болью. Цепляясь то за смятые простыни, то за его плечи, я задыхалась и стонала, почти кричала под ним; я чувствовала себя потерявшей рассудок, всецело подчинившейся воле желания и стремлению к наслаждению, захватившим меня, и когда все разрешилось — бурно, внезапно, — словно солнце вспыхнуло у меня перед глазами, и я растворилась в его жаре, в объятиях Александра, который, обессиленный, тяжело дыша, рухнул лицом на мое плечо.

Потом я прошептала чуть виновато, лаская губами его ухо:

— Я вас измучила, правда?

Я словно испытывала вину перед ним за то, что так долго оставалась сегодня холодной. Как много терпения нужно было ему, чтобы все это выдержать.

Он ответил, нежно поглаживая мое обнаженное плечо:

— Я знал, что так будет. Д’Арбалестье предупреждал меня. Кроме того, я и сам понимаю вас.

— Понимаете что?

Смеясь, он поцеловал меня в губы:

— То, что сегодня ночью вы были почти девственницей. А мудрецы в индуистских храмах любили повторять, что девственница — это словно дерево, его нужно долго тереть, чтобы оно загорелось.

Я тихо смеялась, несколько смущенная тем, на что он намекал. Он некоторое время наблюдал за мной, а потом произнес:

— Нет, это просто невероятно. Невозможно…

— Что?

— То, как вы прекрасны. Вы — сама любовь, моя дорогая. В вас словно воплотились все женщины мира — их нежность, красота, смущение, изысканность, их капризы, взбалмошность, доброта…

— Ах, так вот сколько у меня разнообразных качеств!

— Вы — само разнообразие, carissima. Вы сокровище. Но даже вы, душенька, вероятно, не подозревали, как я страдал все эти три месяца.

— Страдали? — простодушно спросила я. — Но почему?

— Потому что д’Арбалестье, этот мучитель, запугал меня, и я строго-настрого запретил себе даже думать о том, как бы насладиться всеми вашими достоинствами!

Я засмеялась. Шутя, он опрокинул меня на спину. Брови его нахмурились.

— Ну, а теперь скажи, почему ты грустила, cara.

Глаза у меня широко раскрылись от удивления.

— Но с чего вы…

— Не надо выдумывать, дорогая. Что там еще случилось? Это из-за отца? Он заставил тебя мучиться?

Какой-то миг я молчала, а потом, потрясенная, подалась к нему, с силой обняла, прижимаясь к его груди.

— Ах, какой же вы необыкновенный, Александр! Откуда только вы все знаете?

— Я изучил вас.

— И я рада этому, мой дорогой! Я рада потому, что обо всем могу рассказать вам, и знаю, что вы меня поймете.

Пока я медленно и подробно рассказывала о своем споре с отцом, о намерении принца увезти Жана, он сидел, прижимая меня к себе, и моя голова покоилась у него на груди. Я слышала биение его сердца. Когда я закончила, он молчал. Я подождала еще несколько секунд и спросила:

— Ну, так что же вы думаете? Скажите!

— Скажите сперва вы свое мнение, моя милая.

— Но мне кажется, я уже все сказала!

— Нет. Вы, вероятно, и после размолвки много об этом думали. Так что же вы решили — скажите честно!

Было трудно высказать то, что теплилось пока лишь у меня в подсознании. Признаться в этом — это словно потерять чуточку гордости… Но я все же решилась, проговорив в полной растерянности:

— Похоже, Александр, я согласна…

— С чем?

— С тем, что была чуть-чуть эгоистична.

Тогда, прервав меня, заговорил он. Он сказал мне, что то, что случилось, — вполне закономерно. Рано или поздно Жан вырастет. Рано или поздно ему захочется покинуть Белые Липы и начать свою жизнь, ибо у каждого человека своя судьба и свой выбор. Следует смириться с тем, что я не смогу все время держать сына при себе.

Честно говоря, если бы я не знала Александра, то заподозрила бы, что он просто-напросто хочет отделаться от Жана. Но мне была известна дружба между Жаном и отчимом. Поэтому я лишь жалобно возразила:

— Да, конечно, вы правы. Но ему только десять лет! Не слишком ли рано отпускать его?

— Вероятно, следует судить по тому, что хочет он сам. Если ему не терпится отправиться странствовать и узнавать жизнь — этим все сказано. Да и вы сами знаете, как ему не нравится коллеж.

Это было справедливо. От учебы в коллеже Жан не в восторге. Мы даже ссорились с ним по этому поводу, мне приходилось не раз его наказывать, но это мало помогало. Обиженный на меня, обозленный, он не раз заявлял, что когда станет взрослым и сильным, то уедет, и никто не заставит его учиться «в этом чертовом коллеже». И Марк, и Ренцо тоже говорили так: «Этот чертов коллеж».

— А Ренцо? — спросила я.

— Что — Ренцо?

— Я обещала Джакомо и Стефании, что он будет другом моего сына, что он получит все то, что и Жан.

— Они вряд ли отпустят куда-нибудь Ренцо, — произнес Александр весьма равнодушно. — Я уверен, что они предпочли бы для него коллеж.

— Ах, Боже мой, — прошептала я, уже забывая о Ренцо. — Неужели вы думаете, что мне будет легко расстаться с мальчиком! Ведь он мой сын!

— Дорогая, у вас есть теперь и другой сын. У вас есть маленькие дочери. При всем желании вы не смогли бы уделять Жану столько времени, сколько хотели бы. А если появятся еще дети?

Я откинула волосы с лица. Да, вероятно, он прав… Но только как же трудно смириться с его правотой!

— Я буду страдать, — прошептала я едва слышно.

— Вы будете гордиться. Жана пора выводить в свет. Он будет писать вам. Принц расскажет вам о его успехах… Я думаю, вы никогда не пожалеете о том, что отпустили его. Если только действительно желаете ему добра.

Я молчала. Учеба в Итоне… В Виндзоре, близ Лондона. Кто знает, как отнесутся к этому во Франции, не зачислят ли Жана в списки эмигрантов — такое вполне возможно. Если это случится, он станет иностранцем у себя на родине. Да и сможет ли он приезжать сюда? Если и сможет, то с трудностями. Кроме того, я не хотела бы, чтобы мой сын находился на английской военной службе.

— Он и не будет находиться, — сказал Александр, когда я рассказала ему о своих опасениях. — В крайнем случае он будет зачислен в свиту военных при графе д’Артуа.

— Вы… вы думаете, что принц крови возьмет к себе Жана?

— А почему бы нет?

— Но ведь вы сами помните… как мы… то есть вы поступили с принцем.

— Уверяю вас, это уже забыто. Принц давно уже не страдает. Да и вообще, мне кажется, что на вас он не может сердиться долго. У него с вами связаны слишком приятные воспоминания.

Голос герцога звучал напряженно. Я опустила голову, не совсем понимая, что он хочет этим сказать и уж не упрекает ли он меня. Но он не упрекал. Он произнес — уже вполне обычно:

— Жан будет принят его высочеством, дорогая. Поверьте мне. Вы еще убедитесь, что я был прав.

Я потянулась к нему, и он поцеловал меня. Скользнув руками вдоль талии к моим плечам, он прижимал меня к себе все крепче, так, что я почти млела от близости такого сильного, горячего, уверенного мужского тела. Потом, оторвавшись на миг от моих губ, он спросил:

— Так вы приняли решение?

— Да, — прошептала я, полузакрыв глаза.

13

Утром я застала Жана за сборами. Он деловито укладывал свои рогатки, веревочки и прочие вещи, которые мне казались чепуховыми, но которыми он дорожил. Сабля в роскошных ножнах, подаренная графом д’Артуа, уже была готова. Я заметила, что кольцо принца Жан, не имея пока возможности косить его на пальце, повесил на цепочке себе на шею.

— Вот как? — спросила я, прислоняясь к косяку двери. — Стало быть, меня теперь спрашивать не надо?

Он взглянул на меня и решительно ответил:

— Мне надо туда поехать, ма!

— Зачем? Ты хоть спросил зачем?

— Да. Дед мне все объяснил. Мы сначала отправимся в Лондон, там меня примет мой отец. А потом поедем в Митаву…

— В Митаву? Так далеко? Это же где-то возле России?

— Да, там дед встретится с его величеством королем. А я просто буду его сопровождать.

Мне на глаза набежали слезы. Даже не потому, что они уезжали так далеко, в те места, которые я представляла как нечто совершенно дикое, заснеженное и пустынное. Просто я смотрела на сына и не могла поверить: до чего же быстро он растет. Слишком быстро! Да, потому что слишком быстро уходит от меня… Он стоял передо мной — темноволосый высокий мальчуган, худощавый, ладный, с разлившимся по смуглым щекам румянцем, который был вызван нетерпением, и у него уже кипела кровь от желания чем-нибудь заняться, совершать подвиги, стяжать славу, завоевать себе титул принца… Было ли место для меня во всех этих желаниях?

Конечно, я не могла отрицать того, что у каждого человека — своя судьба. Что каждый сам должен строить свою жизнь. Но почему Жан был так рад этому? Почему его это не печалило так же, как и меня? Почему ему не нужны были моя ласка, мое тепло, моя любовь?

Комок слез подступил мне к горлу. Закрыв лицо руками, я без сил опустилась на постель, сраженная всеми этими вопросами.

Чуть погодя я услышала голос мальчика:

— Ма! Что с тобой? Ма!

Я тяжело вздохнула. Потом взглянула на сына и привлекла его к себе.

— Будешь ли ты скучать по мне хоть немного, Жанно?

— Ах, ма! — произнес он обрадованно. — Я чуть не забыл сказать!

— Что?

— Я буду писать тебе каждую неделю.

Я улыбнулась, не очень-то веря этим обещаниям.

— Да ты что, не веришь? Я ведь поклялся! Если хочешь, спроси у деда и отца Ансельма — я дал клятву, что буду писать! Такую клятву надо сдержать, потому что иначе не станешь аристократом.

— Кто тебе это сказал?

— Дед.

Он неловко отвел мои руки от моего лица и осторожно погладил меня по щеке.

— Ты такая хорошая, ма. Я тебя больше всех на свете люблю, потому что ты — лучшая. Ты самая красивая, да!

— И все-таки ты от меня уезжаешь.

— Но ведь я приеду, — сказал он простодушно. — Как только заскучаю по тебе сильно-сильно, так и приеду.

— А если заскучаю я?

— Тогда ты мне напишешь, и я тоже приеду. Мужчины не должны заставлять женщин плакать, правда?

— Правда, — прошептала я, обнимая его и вдыхая знакомый запах его волос. — Дитя мое… Мое сокровище, мой ангел…

Раздался шорох. На пороге стоял Шарль и внимательно смотрел на нас.

— Мадам Сюзанна, — сказал он с решительностью, которой я в нем не подозревала. — Мадам Сюзанна, это правда, что господин де ла Тремуйль уезжает за границу и увозит Жана?

— Да, — сказала я, несколько удивленная. — А что ты хотел, Шарло?

— Я бы очень хотел, чтобы меня тоже взяли.

— Взяли? Неужели ты хочешь тоже стать военным?

— Нет, мадам Сюзанна. Я хочу стать аббатом. Я хочу попасть в Ватикан и поступить в какую-нибудь католическую коллегию. О, пожалуйста, мадам Сюзанна! Мне так это нужно!

Просьба этого тринадцатилетнего мальчика поразила меня. Некоторое время я молчала, глядя на него в полном недоумении. Он хочет стать аббатом? Но как можно хотеть этого в таком возрасте?

— Шарло, ты уверен в том, что говоришь? Ты действительно этого хочешь? Может быть, тебе плохо здесь? Если это так, то скажи, и мы во всем разберемся!

— Нет. Мне хорошо, мадам Сюзанна. Просто я хочу учиться. Я хочу стать католиком. Но ведь во Франции это невозможно, правда? Здесь церковь отделена от государства…

Он говорил как взрослый. И еще добавил — простодушно, но уверенно:

— Может быть, я потом поступлю в Римскую католическую академию. Я буду хорошо учиться, вам совсем не надо будет за меня платить!

— Шарль, милый, да разве дело в этом…

Я все-таки не могла поверить в то, что слышала подобную просьбу. Он же не знает жизни, не знает ее вкуса. И хочет стать аббатом? Да это просто ребячество!

Поглядев на меня и, видимо, приняв мое молчание за отказ, он бросился ко мне, схватил за руку:

— Мадам Сюзанна, милая, не отказывайте! Пожалуйста! Мне это очень нужно! Я выучусь, вернусь во Францию… вы никогда не пожалеете, что отправили меня!

Потрясенная, я обняла его.

— Да-да, — пробормотала я, — конечно же, я сделаю так, как ты хочешь. Только давай немного повременим. Не стоит тебе пока принимать сан.

— Так ведь еще нельзя. Там учиться надо.

— Да, но там стараются как можно скорее сделать своих воспитанников монахами — в шестнадцать, семнадцать лет. Обещай мне, что не будешь торопиться.

Он кивнул.

— Обещай, что если передумаешь, то не побоишься признаться.

— Конечно, мадам Сюзанна.

— Обещай, что если не передумаешь, то сначала поступишь в академию, а уж потом подумаешь над тем, как стать аббатом.

— Да, обещаю.

Я отпустила его, сказав, что сделаю все так, как он хочет. Он ушел. Все еще удивленная, я долго молчала.

— Так он хочет стать монахом? — спросил Жан. — Вот чудак! Что хорошего всю жизнь говорить по-латыни и ходить в юбке? Это же ужасная скука.

— Ты не любишь аббатов?

— Нет. Только отца Ансельма… Шарль просто тронулся слегка, вот что!

Он выразительно постучал себе по лбу. Я вздохнула.

— Жан, как же я могла забыть? Если будешь принят принцем крови и королем, надо позаботиться о костюмах для этого.

— Дед все сделает, ма. Я знаю.

— Дед ничего в этом не понимает, — сказала я, несколько задетая. — Уж заботу о костюмах давай предоставим мне, а не деду. Что ты хочешь? Пожалуй, мы выберем темно-красный цвет для твоего наряда… и сделаем черный плащ на красной подкладке… А золотая отделка тебе нравится?

За этим разговором нас и застал принц де ла Тремуйль. Он остановился в дверях и вопросительно смотрел на меня, словно посылая суровый упрек этим взглядом. Во мне снова проснулась сильная досада на него. Это была его идея — забрать Жана! И я не выдержала.

— Да, да, я согласна! — воскликнула я почти гневно. — Вы победили! Радуйтесь! Но если с головы Жана упадет хоть один волосок, я никогда вам не прощу, никогда!

Жан замер с открытым ртом, глядя то на меня, то на деда.

— Вы приняли правильное решение, Сюзанна, — медленно и холодно изрек принц.

Я сдавленным голосом рассказала ему о просьбе Шарля. Он пожал плечами.

— А в чем вопрос? Я не против. Он аристократ, он, кроме того, даже законнорожденный. Я устрою его в Ватикане.

— Я бы просила вас самому проследить за тем, как он устроится.

— Да, если будет время.

— Честно говоря, — произнесла я, — мне казалось, что вы откажетесь.

— А почему я должен отказаться? То, что перед лицами духовного звания я не испытываю благоговейного трепета, — это правда. Таков был я прежде, таким и остался. Но нет ничего дурного в том, чтобы помочь мальчику-аристократу стать аббатом де Крессэ. Это даже добавит мне уважения в эмигрантских кругах.

— О, — сказала я, сама не понимая, что чувствую, — вам это не очень-то и нужно. Вас уважают все. Уважают как никого другого. Все просто трепещут перед вами.

— Только не вы, правда, Сюзанна? — спросил он чуть иронично.

Я не ответила, кусая губы. Тогда он подошел и мягко, осторожно обнял меня.

— Я бы не хотел уехать, оставшись в ссоре со своей дочерью.

— Я тоже этого не хотела, — сказала я. — Но при всем желании я не могу забыть, что это вы забираете Жана.

— А вы подумайте о другом.

— О чем же?

— О том, как вы будете поражены, когда через некоторое время Жан вернется к вам. Как он изменится. Я приложу все усилия, чтобы вас в ту минуту переполняла гордость за мальчика. Что перед этим несколько месяцев разлуки? Все счастье встречи зависит от расставания.

14

Бриг удалялся от берега.

Огни на корме не были зажжены в целях предосторожности, чтобы не привлекать внимания французских береговых кораблей, которые нет-нет да и показывались в заливе Сен-Мало. Некоторое время еще можно было различить на борту две небольшие фигурки. Это были Жан и Шарль. Они долго махали нам шляпами. Потом ночь и расстояние поглотили их.

Александр осторожно потянул меня за руку, и я, словно опомнившись, направилась к лошади.

«Вот я и осталась без него. Без своего сына».

Море в эту ночь было шумное, неспокойное. Когда я поднялась на скалу, где была привязана Стрела, море мне показалось с высоты волнующимся темным одеялом с грязно-серыми кружевами пены вокруг островков. Острова в ночи напоминали то ли черных крокодилов, то ли акул. Сквозь ветви могучих елей ярко светила луна. Она была совсем близко — прямо над нами.

Александр помог мне вскочить в седло, потом остановил меня, нежно сжал мои колени:

— Ну, что такое, carissima? Снова грусть?

— Он уехал! — прошептала я с отчаянием. — Ах, Александр, ведь он уехал! И так надолго!

— Думайте о тех, кто у вас остался. Обо мне, например.

Я слабо улыбнулась. Потом коснулась рукой его волос, поправила перья на шляпе.

— О вас я думаю всегда. Когда уезжали вы, я места себе не находила.

Он не ответил. Мы замолчали надолго. Вероятно, герцог понимал, что мне сейчас трудно даже произносить слова — спазмы сжимают горло. Он просто вскочил на своего Дьявола, взял под уздцы мою Стрелу и повел их шагом. Нам надо было возвращаться. До Белых Лип неблизко.

Дорога пролегала через каменистую пустынную долину, среди которой менгиры и долмены мрачно чернели то тут, то там. Я качалась в дамском седле, погруженная в размышления. Я думала о том, что уже завтра в полдень Жан будет в Лондоне. В городе, где я сама никогда не бывала. Хотя сейчас все вокруг меня столько говорили о нем, что невольно начинало казаться, что Лондон — это где-то совсем близко, почти в Бретани.

Я перебирала в памяти события, которые произошли за последние годы. Отъезд моего старшего сына — это, конечно, не слишком приятно, но в целом два истекших года были самыми счастливыми в моей жизни. Да, несмотря на странное начало нашего брака, на постоянные опасности, даже на то, что в стране мы по-прежнему считались врагами и преследовались. Да, несмотря на все это, я теперь могла сказать, что не жалею ни о чем. Ни об одной минуте, прожитой за эти два года. Счастье и горе сплелись в таком невероятном сочетании, что это давало мне почувствовать жизнь во всей ее полноте, и я ощущала себя теперь сильной, радостной и как никогда молодой.

Да. Именно молодой. Еще неизвестно, была ли я моложе тогда, когда после монастыря приехала в Бретань. Что я знала тогда? Голова моя была набита глупостями, легкомыслием и ложью. Версаль, конечно, был прелестен, но и он отражал лишь одну сторону существования. А здесь, в Белых Липах, я познала любовь и разлуку, ссоры и сладость примирения, объятия Александра и одиночество, безмятежное счастье и набеги жандармов. Я родила здесь сына — первого своего ребенка, который мог бы гордиться отцом. Так могла ли я вспоминать о годах? Я чувствовала себя совсем юной. Моя жизнь только начиналась. Может быть, это ощущение было подарком судьбы, вознаграждением. Мне пришлось пережить революцию. Событий, выпавших на мою долю, на мои двадцать с лишним лет, с лихвой хватило бы на целую жизнь. Моя судьба была перенасыщена впечатлениями. Да и вообще, богини Мойры очень долго были ко мне жестоки. И я теперь могла с полным правом думать, что взамен, за все испытания, перенесенные мною, вознаграждена этим удивительным ощущением молодости, все нового и нового расцвета, способностью возрождаться, восставать из пепла и после каждого потрясения снова и снова поднимать голову, как цветок, помятый бурей, а потом омытый дождем.

И я была благодарна судьбе за это. «Я ничего не хотела бы менять в своей жизни» — такая мысль впервые посетила меня сейчас, но шла я к ней долго, через годы.

Улыбка показалась на моих губах. Александр заметил это.

— Стало быть, дорогая, не вся ваша любовь уехала на том бриге? Кое-что осталось?

— У меня остались вы. А еще — Филипп в колыбели. Если бы вы знали, как это замечательно!

Я вырвала у него поводья, и мы поскакали, оглашая каменистую долину топотом своих лошадей.

Дорога была неблизкая. Светлела ночь. Алмазной аркой перекинулся через зенит Млечный Путь. Долина закончилась, начались поля — сначала полные ароматов душистой цветущей гречихи, потом — пшеничные. Пахло свежей соломой, теплой землей и особым духом растертого колоса. Мы ехали и ехали, а нам навстречу выплывали стоящие вдоль дороги болотные дубы, громадные ясени, чьи зеленые листья уже начинали бледнеть.

Мы много говорили. Я выражала надежду, что обстоятельства по-прежнему будут нам благоприятствовать и Александру не надо будет никуда уезжать. Я надеялась, что о выстреле в театре забудут, забудут и о том, что герцог дю Шатлэ объявлен вне закона. Александр поддерживал во мне эти надежды. Он сказал, что для него был бы величайшей неприятностью отъезд в Англию, что он собирается продолжать борьбу здесь, в Бретани, и поедет только тогда, когда будут получены указания от короля и графа д’Артуа. Кроме того, сказал он, надо пустить здесь корни окончательно. Но не надо ограничиваться только Бретанью.

— Что вы имеете в виду? — спросила я.

— Нам пора выезжать в свет, в столицу. Пора обживать отель дю Шатлэ в Париже, чтобы все вспомнили, что он принадлежит нам.

— Каким образом?

— Сейчас там живут ваш брат и его семья. Это мне не мешает, но я хотел бы вступить в права хозяина и привести отель в порядок. Нельзя, чтобы Филипп, когда подрастет, сразу почувствовал себя в приниженном положении, понимая, что ему нет дороги в столицу.

Я пришла в ужас.

— Александр, вы бредите? Вам показаться в Париже? Вам? Вы решили таким образом сдаться в руки полиции?

Он смеялся над моими страхами.

— Вы будете в Париже, Сюзанна. Вы, моя жена. И вы, слава Богу, не вне закона. Именно вы отправитесь в Париж и превратите наш запущенный дом в уютное гнездышко. Что-то вроде того, во что вы превратили Белые Липы.

Я пробормотала:

— Мечты, мечты… Теперь синие забыли о нашем парижском имуществе, но стоит мне показаться там и предъявить права, они сразу почувствуют, что это им мешают. Синим же ничего не стоит отобрать у нас дом.

Он снова засмеялся.

— Выше нос, Сюзанна! Где ваш задор? Попытаться никогда не помешает.

— Вы хотите, чтобы я попыталась?

— Да. Я хочу, чтобы моя жена, появившись в Париже, живо поставила на место тех бывших прачек, которые вообразили себя светскими дамами, и доказала, насколько старое дворянство, даже обезглавленное, выше этих новых буржуазных дикарей.

Я улыбнулась. Его слова польстили мне.

— Ну хорошо. Я думаю, вы правы… Как только подрастет Филипп, я…

Я увидела ворота и сама себя прервала на полуслове.

— Александр, да мы уже дома!

Перед нами открылась тенистая аллея, идущая вдоль речки в глубь парка: старые липы, каштаны, грабы своими распростертыми ветвями создавали над аллеей зеленый свод, а в просветах между стволами столетних деревьев и ветвями открывались гранитные скалы, нагромождения камней, живописно бегущая речка и изумрудная трава.

Было утро. И в конце аллеи нам сияло солнце.

Его слепящий золотистый свет дрожал на горизонте, разрастался, медленно поднимаясь над деревьями. Светящийся розовый шар, точно огромный кокон, казался задрапированным в огненные, алые, пурпурные вуали. Вуали распадались, разбрызгивались сияющими лучами. Все вокруг было залито золотыми солнечными брызгами.

Мы невольно потянулись друг к другу, сжали руки в пожатии, в немом восторге перед открывшимся нам зрелищем рассвета.

Солнце сегодня вставало для нас.