Храм ночи

«Да, славное было времечко, — вспоминал Конан, рубя направо и налево, недовольно отпихивая Браги и Хольгера, норовивших прикрывать своего хозяина и кумира от свистящей вокруг стали. — Безымянные герои, неизвестные войны, благородные красавицы и несусветные коварные мерзавцы. Один Сет знает, куда они все делись? Видно, Иллиах, прах его побери, прав насчет Гарма — пес Хозяйки Смерти, на мое горе, прибрал в зловонную утробу всех достойных коптить небо, оставив одну размазню, тупых служак и скучающих идиотов».

Меж тем схватка определенно шла к концу. Разбойники, застигнутые врасплох посреди своего бивака и атакованные с трех сторон, не сумели оказать достойного сопротивления и хоть как-то использовать свое численное превосходство. Кавалькада лже-охотников достигла самого центра лихого стойбища, где стояли два десятка покосившихся шалашей и валялись груды какого-то тряпья, когда чешущие с самым умным видом блох собаки подняли лай. Но было куда как поздно поднимать тревогу — по шалашам и развалившимся вокруг трех костров оборванцам, увешанных золоченым дорогим оружием, хлестнули стрелы. Лес наполнился звуком охотничьих рогов — приказ к атаке лучников Боссонских Топей, сыгранный со всем прилежанием по приказу Ройла.

А «эйнхерии», скидывая трофейное тряпье и на ходу нахлобучивая свои громадные рогатые шлемы, первыми бросились на растерявшихся разбойников.

Панику и общий разброд увеличила приближающаяся дробная конская поступь — крестьянские лошадки, на которых мчалось невеликое воинство толстого капитана, подняли такой хруст и ржание, что создали у атакованных впечатление полновесного натиска кавалерийского полка.

Большинство караванных грабителей тут же бросились наутек, норовя пробиться между редкой цепочкой воинов Ройла и северянами. Но у шалашей, где из-за наваленных тут и там бочек, безосных повозок и распотрошенных тюков увязла кавалерийская атака, схватка разгорелась не на шутку. Нашлось несколько отчаянных сорвиголов, которые в общей кутерьме сумели сбить-вокруг себя самых отчаянных и выстояли первый натиск. Тут Конан заметил среди противников высокого мужчину, с головы до ног, словно облитого чешуйчатой гирканской броней, которая нимало не стесняла его движений.

Он порывисто перемещался по лагерю, и каждый неуловимый взмах его рук, в которых сияли короткие кривые сабельки — Конан некогда видел подобные у стражей ворот Султанапура, — был точен: он убивал или ранил аквилонцев, вышибал оружие или отводил в сторону вражескую сталь в волоске от собственной непокрытой головы, которая вот-вот должна была, казалось, слететь с плеч.

Видимо, это и был знаменитый Хват — его неожиданно высокий, почти женский голос покрыл поле боя. Слов команды киммериец не разобрал, однако увидел, какое действие она возымела: группа лихих потрошителей купцов раздалась, пропуская вперед сверкающего змеиной чешуей атамана. Хват безошибочно определил командиров нападающих, и через два-три изящных пряжка его гибкая фигура уже мелькнула возле капитана. Толстяка заставила спешиться разбойничья рогатина, и он вел бой рядом со следопытами, отложившими луки и взявшимися за мечи.

Миг — и памятный Конану меч встретился с изящными восточными клинками. Атаману разношерстного воинства хватило для неоспоримой победы нескольких точных и еле заметных движений. Небрежно, даже слегка лениво он немного присел и сопроводил по дуге над собой тяжелый аквилонский клинок, в то время как его собственная вторая сабля метнулась вперед-вбок, неуловимым для глаза стегающим движением запястья. Меч капитана еще взрезал сырой лесной воздух, мягко сопровождаемый сабелькой, а левый бок его камзола уже набухал алым. Аквилонец, выпустив бесполезный тяжелый клинок, который воткнулся в землю, осел, стараясь зажать края раны и еще явно не успев почувствовать боли. А Хват уже танцующей походкой поплыл навстречу новому врагу, в одном движении отведя удар ванирского «эйнхерия», жахнул, не глядя, второй рукой назад. Точный, хотя и несильный удар отточенного по туранскому обычаю, «в верблюжий волос», сабельного клинка отсек капитанскую голову.

На миг замершая схватка возобновилась, и Конан потерял из виду атамана. Когда же король разделался со своими тремя противниками не без помощи выскочившего из гущи боя Иллиаха и поискал глазами сверкание чешуи, то взревел от ярости.

Ободренные примером своего вожака, разбойники воспряли и принялись оттеснять немногочисленных врагов. Бандитов и без того было по два на каждого аквилонца, а тут еще из леса в спины пограничников и северян полетели болты самострелов — беглецы, не узрев, вопреки голосу собственной трусости, полный лес королевской конницы, вернулись и тоже вступили в бой. Все следопыты полегли под рогатинами и топорами разбойников, сам Ройл, дважды неопасно раненный, был встревожен не на шутку — порубежники собрались вокруг него, как бандиты вокруг своего атамана несколькими мгновениями ранее, и теперь плотным клином прорубались назад.

Молчаливые «эйнхерии», также понесшие потери, сомкнули ряды вокруг своего короля и, похоже, готовились отправиться в глотку Хресвельга. На губах Браги Конан разглядел пену, глаза рыжебородого метали молнии, а меч со свистом мелькал над головой ванира — от объятого священным безумием берсеркера попятились и враги, и его товарищи, словно от самого Ледяного Гиганта.

Один Конан был доволен и весел, несмотря на хриплое дыхание и явную одышку. Возраст оставил свои следы на его теле, но дух остался таким же непреклонным, как и встарь. Одежда в нескольких местах была в крови, меч, отведавший любимой алой влаги, стиснутый каменной ладонью, так и плясал в руках, губы раздвигала хищная усмешка.

«Неужели, Кром, ты даешь мне высшее благо — погибнуть под хладной сталью в славном бою, а не доживать свой век гниющим, выжившим из ума старикашкой, в насмешку над предками?»

Тут и там за спинами напирающих врагов мелькал орлиный профиль Хвата, но виртуозного порхания голубоватых восточных клинков больше не было видно — атаман командовал. И король отдал ему должное — командовал он толково. Пытавшихся выйти в тыл «эйнхериям» и взять их в волчье кольцо, Хват отогнал едва ли не пинками.

Северяне двинулись к опушке, когда из леса в них ударил целый залп арбалетных болтов. Потом еще один. И только когда пятеро оставшихся в живых детей Севера и Конан достигли спасительных кустов и папоротников, мешающих прицельной стрельбе, разбойники окружили их.

— Молодец, бандитская рожа! — едва ли не с восторгом прокричал Конан, перерубая древко направленной в Хольгера рогатины.

Вынырнувший откуда-то сбоку Иллиах принял на шлем удар топора, грозивший перерубить Конана пополам. Шлем слетел с головы молодого киммерийца, он покачнулся, и Конан поддержал своего телохранителя.

— А ну, посторонись, рыжебородые! — раздался боевой клич последнего в отряде ванира.

Последнего, ибо Браги уже принадлежал стае «неистовых Детей Грома»: выкаченные красные глаза, брызжущая из оскаленного рта, нет — пасти, пена, грузные, на первый взгляд неуклюжие, немилосердно топчущие землю косолапые шаги…

Конан отпрыгнул от своего бывшего охранника, словно на него едва не наступил сам Кром, попятились и остальные «эйнхерии», и берсеркер обрушился на разбойников.

Это было похоже на бойню. Конан один раз видел, как росомаха, раненная сторожем, перемахнула через забор загона в каком-то гандерландском селении и опустилась на свои кривые лапы прямо среди овечек. И прошла сквозь целую отару, рвя и терзая, разрывая и топча, до изменившегося в лице сторожа.

В короткой ее шее торчали уже три стрелы, однако лишь копье молодого киммерийца спасло тогда гандера от неминуемой страшной смерти. Нечто подобное он наблюдал и теперь. Браги шел сквозь шайку разбойников один — приближаться к вооруженному «сыну грома» без риска попасть под его неприцельные удары нечеловеческой силы вообще невозможно.

Да и не нужно — какой глубины бы ни был строй врагов и из кого бы он ни состоял, берсеркер все равно пройдет насквозь, оставив за собой красную просеку с валяющимися по краям изуродованными телами. Вот только выжить у него нет никакой возможности. Правда, его жертв это не спасает никоим образом. Тело Браги уже было пробито двумя копьями едва не навылет (попасть в «Сына Грома» легче легкого — они не уклоняются от ударов и вообще не защищаются), левая кисть болталась на каких-то красных лоскутьях, перерубленная топором, а по груди шли алые росчерки мечей, обнажившие белые ребра в красных потоках — однако, пока продолжалась медвежья неторопливая походка, рубил и меч берсеркера, и эти удары не в силах был отразить ни один мужчина в целом свете. Оставалось только уворачиваться и сторониться, ожидая, когда из многочисленных смертельных ран вытечет вся кровь и неистовый дух ледяных гигантов покинет израненное тело. Потеряв за несколько мгновений семь или восемь бойцов, разбойники так и поступили. Их свора раздалась, как стая гончих пред натиском матерого кабана.

Браги, сделав еще несколько мелких шагов, будто медведь в балагане, спешащий за угощением, нелепо махнул окровавленным мечом и упал на колени. За его спиной неслышно скользнула сверкающая чешуей змея — Хват поднял сабли, замерев на миг. Замерли и все остальные при виде одного из самых величественных зрелищ со дня сотворения мира — Браги задрал кверху оскаленное лицо и взвыл, долго и протяжно.

Конан почувствовал, как на лице его выступает холодный пот, а меч в руке дрожит, как лист в осеннем лесу. Холодный, бездушный, нечеловеческий вопль прокатился вокруг и растаял где-то над болотами на немедийсной стороне, дух ванира Браги влился в легион «Детей Грома» у престола Ледяных Гигантов, и восточная сабля хлестким движением отделила мертвую голову от мертвого тела. Рыжая борода еще не коснулась окровавленного мха, как Хват метнулся вперед, и Конан увидел блеск голубоватой туранской стали возле своего лица.

Вновь зазвенели клинки и послышались дикие крики. Схватка переместилась дальше вглубь леса, а обезглавленное тело стоящего на коленях «эйнхерия» осталось у опушки.

Собрав все свое некогда грозное умение, Конан отбил стремительную, словно бросок кобры, атаку разбойника и, улучив мгновение, прислушался. Или ему показалось, или сквозь лязг сражения он различил звуки боевого рога и топот копыт?

Вновь голубоватым огнем сверкнули сабельные лезвия, хлестко рассекая воздух в волоске от горла киммерийца, и Конан прыгнул вперед, рубя крест-накрест перед собой. Этот двойной удар — самый, пожалуй, распространенный в бешеной сабельной рубке к востоку от моря Вилайет, однако нанести его громадным аквилонским клинком кроме Конана могли очень и очень немногие. Хват, без сомнения понимавший толк в сабельной рубке, мгновенно и инстинктивно перекрестил пространство перед собой таким же движением, только быстрее и легче — защита «крылья махаона». Так назвал ее салтанапурский поэт и воин Розиль Великолепный, учивший юного киммерийца благородному искусству игры клинков в те времена, когда чешуйчатый атаман еще ходил под себя и мучил кошек. Легкие изогнутые сабли легко отвели два удара тяжелого меча, не стараясь с риском сломаться встать на пути сверкающей стали, а сопровождая их, с «чувством залипания», как учил Розиль. Но третий удар киммерийца — плашмя по лбу, с короткого расстояния, с которого невозможно нанести толковый рубящий, достал-таки Хвата. Голова его дернулась и откинулась назад, увлекая все тело… и упавшего главаря разбойники закрыли своими телами.

Конан перебросил меч из онемевшей от усталости правой руки в левую и приготовился к броску, собираясь прорваться к атаману и добить, когда прямо перед ним вдруг пронесся всадник, на скаку подняв на пику одного из разбойников. Умелым движением всадник перекинул бездыханный труп через ближайшие кусты, высвобождая древко, пока конь его плясал, крутясь, перед Конаном и «эйнхериями», заслоняя короля от врагов. Опомнившиеся разбойники кинулись врассыпную, вслед за ними пошли, выскакивая из чащи, Черные Драконы. Конан отбросил меч в сторону и сел прямо на окровавленную землю. Тело было словно налито расплавленным свинцом, руки онемели, казалось, что открылись все шрамы от бесчисленных ран прошлого, такая боль пронзила тело некогда неутомимого бойца.

«Кром, еще пара взмахов, и меч сам бы вылетел из рук. Давненько я так не рубился, разрази меня гром».

С глаз медленно сходила кровавая пелена, начали дрожать руки — верный признак того, что навалившаяся вмиг усталость скоро схлынет, оставив ломоту в костях и желание пить и пить, лежа головой в водоеме, словно стигийский аллигатор.

— Эй, кто-нибудь может двигаться, нордхеймцы? — крикнул король, не поворачиваясь.

— Из всех рыжебородых тут один Эгиль, да и у того ухо топором снесли, жалко не оба. А Хольгер развесил сопли по соснам, — мгновенно вырос рядом Иллиах.

Его великолепная черная грива, восхищающая столичных дам, облепила изуверскую, неестественно белую от природы физиономию, отпугивающую их же.

— На кого ты похож, киммериец, — сквозь зубы проговорил Конан, начиная подниматься, кривясь от боли во всем теле.

Иллиах ладонью убрал гриву, и король увидел, что левый глаз «эйнхерия» перечеркивает алая полоса. Из-за обилия крови, заливающей всю личину, трудно было разглядеть, прошел ли рубец прямо по глазу, или удар был поверхностный.

— А что там с Хольгером? — ворчливо осведомился король, обозревая место сечи.

— Уж если такой сопляк, как Иллиах, остался на ногах, то уж я как-нибудь сумею служить и далее моему повелителю, пусть даже и без зубов, — послышался явственно шамкающий бас ветерана-асира.

Эфес атамановой сабли действительно вышиб у него пригоршню зубов, и рот пытавшегося улыбаться Хольгера брызгал кровью так, что Конану пришлось посторониться.

— Кром, вот цена этой победы — гора мертвецов, один «Сын Грома» где-то в небесах, десяток зубов, выбитый глаз, и, насколько я понимаю, ухо?

— Э, нет, мой король, — пробурчал угрюмый побратим ставшего берсеркером рыжебородого, старательно прилаживая полуоторванное левое ухо на его законное место. — Эта рвань дерется, словно стая шлюх из портового борделя в Кордаве, где бравые аргосские корсары провели седмицу, заплатив оплеухами, — мне все пуговицы с кафтана пооборвали, и вот… — Он скривился, перематывая голову тряпицей, извлеченной из недр необъятного кафтана, который Эгиль как раз перед выездом из Тарантии выиграл у Иллиаха в кости.

На кафтане и впрямь не хватало верхних жемчужных пуговиц. Иллиах так и прыснул в кулак.

— Да, не впрок тебе выигрыши идут, асир ты одноухий, — прошамкал Хольгер, предусмотрительно отвернувшись от короля и сплевывая кровь на переломанный папоротник.

— Все, кончай болтовню, «эйнхерии», так вас… — Конан поднял свой оброненный меч. — Дуйте втроем, разузнайте, жив ли там Ройл, и каких таких спасителей вместо Хресвельга сюда принесло.

Пока Конан с наслаждением прислушивался к незабываемому зуду в избитом теле, с каким возвращались силы, тройка покалеченных телохранителей привела ветерана боссонской границы. Ройл был весь перепачкан кровью и слегка хромал.

— Я цел, мой король. Остальных, правда, положили, в основном стрелами. Это не моя кровь. Только нога вот… попал сапогом в кроличью нору, а топор одного из этих сынов погибели аккурат над макушкой прошел, — отрапортовал ветеран, с нескрываемым неудовольствием посматривая на появившихся невесть откуда гвардейцев. Те спокойно и как-то буднично расхаживали по полю боя, добивая раненых разбойников.

— Хвала Крому, Ройл, — буркнул Конан. — Если окажешься в Вендии, можешь принести по случаю жертву прародителю всех кроликов. Эй, вы там, чернокафтанные! Где ваш командир, живо его ко мне!

Королевский приказ отправились выполнять, однако было видно, что с некоторой ленцой. «Эйнхерии» с Ройлом отошли в сторонку, туда, где гвардейцы поставили своих коней, и занялись своими ранами. Конан же остался стоять, гневно раздувая ноздри и стараясь испепелить взглядом нерасторопных служивых. Некогда от этого взгляда аквилонские ратники бледнели и начинали трястись, моля Митру и всех светлых заступников рода человеческого, чтобы грозный киммериец решил отвести душу на ком-нибудь другом. Однако и времена те канули в вечность, да и гвардейский полк давно был любимой вотчиной Конна. Будь здесь аквилонский принц, давно бы уже весь лес наполнился бегающими и спешащими выполнить повеление воинами. Сам Золотой Лев добился лишь того, что один из Драконов с видимым сожалением оставил ворочающегося в луже крови разбойника и ускакал за своим командиром, а остальные, сбившись в плотную кучку, отошли подальше. Только стайка пажей в мышиных камзолах с гербами своих хозяев бродили по опушке, словно стая гиен, потроша убитых и подбирая достойное внимания оружие.

Наконец раздался стук копыт, и к Конану подлетел храпящий тонконогий жеребец, покрытый роскошной попоной, черной с парой серебряных василисков, выполненных, впрочем, довольно неряшливо. В простом, видавшем виды седле, на бритунский манер брошенном на попону и прихваченном парой шелковых шнуров, восседал их спаситель. Взгляд Конана вначале остановился на оружии, которое, без сомнения, совсем недавно было в деле, — пучок травы, которым был вытерт торопливо палаш, не смог полностью очистить голубоватую сталь от рыжины, кроме того, имелась и пара свежих зазубрин.

«Хорошая работа, даже не определить сразу, в какой части света ковали, вот только на гарде лишнего понакручено, да и ножны — словно павлиний хвост», — подумал король, после чего уделил внимание и хозяину палаша.

Киммериец сразу же узнал одного из любимчиков принца по имени Армледер. Некогда он был телохранителем самого Конана, еще до создания северной дружины, однако после какой-то истории, подробности которой киммериец запамятовал, аквилонцу пришлось отправляться из столицы в некий медвежий угол, где тлела долгая и кровавая война.

Только годы спустя молодого вояку отметил Конн и приблизил к себе. Молодой капитан, замерший в воинском приветствии, выглядел весьма браво. Во взоре не было подобострастия, чего Конан просто терпеть не мог, но не было и дерзости. Лицо казалось совершенно отрешенным, взгляд устремлен куда-то сквозь короля, но выражение у него было как у породистой боевой псины, ждущей команды без восторженного виляния хвостом, а степенно, подобравшись в тугой комок.

Доспехи, по обычаю своего полка запрятанные под черный с серебром камзол, весь в разрезах, дабы не стеснять движения, Конан разглядеть не мог, кроме лишь легких наручей безо всяких чеканок и насечек.

Левую руку, прижатую сейчас по уставной форме к бедру, покрывала толстая кожаная перчатка, раструб которой наползал на предплечье, скрывая левый наруч едва ли не наполовину. К грубой коже были вкривь и вкось пришиты медные чешуйки, явно содранные с чьего-то панциря.

«Сам, наверное, сделал, — с некоторым одобрением подумал Конан, пошевелив пальцами той своей руки, которая так же была затянута в перчатку, — в пасть льву ее, конечно, не сунешь и палаш, пожалуй, не отобьешь, однако легкие шпаги да сабли вполне можно отводить. Знатный, наверное, рубака, если сам себе амуницию правит. Да и будь по-другому, вряд ли Конн держал бы его при себе».

— Благодарю за своевременную помощь, капитан, хоть она и пришла весьма неожиданно. Что вас привело в эти гиблые чащобы? Вы, верно, выполняете распоряжения принца?

— О да, мой король. Сам принц Конн, а вместе с ним военные советники вашего величества в настоящее время находятся в лагере пограничников… чьи бренные останки я отдам немедленный приказ предать земле, с вашего позволения.

— Ах, вот как! — Конан взъерошил свою гриву, размышляя и недовольно кривя губы. — Что же их сюда принесло? Впрочем, вы и не знаете наверняка… Вольно, вольно, простите уж старика, забыл я на некоторое время об этикете.

Ничуть не изменившись в лице, Армледер принял более непринужденную позу, отдал знаком приказ своим гвардейцам. Те тут же кинулись складывать в одно место погибших порубежников, а сам выудил из кармана промасленную тряпицу и стал сосредоточенно водить по клинку. Конан же, покачиваясь с каблуков на носки, думал о своем. Наконец тягостное молчание прервал король, спросив:

— Вас, капитан, принц послал найти меня и привести в ставку Конна… Кром, я никак не ожидал, что у этих голодранцев окажется так много людей, умеющих держать в руках оружие, да еще этот их змееподобный атаман…

— Осмелюсь доложить, мой король, весьма примечательная личность.

Армледер с сожалением ощупал зазубрины и, отправив палаш в ножны, продолжил:

— Я с моими Драконами гнал их некоторое время, пока деревья не стали помехой для конной погони. Многих порубили и покололи, остальные, видно, уже на немедийской стороне, благодарят Митру за спасение.

— Ну, Митра им там не поможет, — решительно сказал Конан, топнув ногой, а Ройл, подошедший сзади, и услышавший последние слова, уверился в своих подозрениях. — Так что там с этим сетовым отродьем в кольчуге?

— Там, в восточной части урочища, есть такой ручеек с весьма скользкими и крутыми бережками, к которым мы, было, прижали главаря банды и с ним еще троих.

— Неужели вы его? — с явной тревогой вскричал Конан.

Армледер и Ройл вопросительно подняли брови — столько было неподдельного сожаления в этом возгласе.

— Увы, нам это не удалось, мой король, — с некоторой задержкой проговорил капитан.

— Хвала Крому! — вскричал киммериец.

— Тем не менее, — с металлом в голосе произнес Армледер, придавая лицу то самое отстраненное выражение, — моя честь офицера Аквилонской Короны задета, и я без сомнения сведу с ним счеты в ближайшее время!

— Ха, а ты мне нравишься! — Конан вновь ожил, будто и не было жаркой схватки и пары-тройки лишних десятков лет за плечами. — Только вряд ли это тебе по силам. Есть у меня подозрение, что учил его один восточный мечник, которому вся ваша, да и моя, гвардия, что кабану стая комаров. Ну, да ничего, к мастерству надо еще прибавить и опыт, и силу. Итак, что там у тебя произошло у ручья?

Лицо капитана Черных Драконов оставалось столь же бесстрастным, однако слова короля задели его за живое — на скулах проступили красноватые пятна, грозя залить краской всю физиономию. Тем не менее, телохранитель принца сухо ответил:

— Когда он понял, что его настигают, то развернулся и крикнул своим, чтобы отступали. Потом он бросился на нас. Один. Место было топкое, да и кони успели разогнаться, так что в ближнем бою он сразу получил преимущество. Подсек ноги одной лошади, другой, загородился трупами… Словом, я потерял троих убитыми, да несколько коней он покалечил, словно мясник…

— Что ж вы его пиками вашими оттуда не выковыряли? — спросил Ройл.

Гвардеец не удостоил его и взглядом.

— Этот змей перерубал древки, словно метлы городских мусорщиков, даже мою пику, а у меня-то древко было окованным. И все это легкими сабельками. Пришлось спешиться и брать его в кольцо.

— Молодец! — воскликнул Конан, и ни у кого не было сомнений, к кому относилась данная похвала.

— Наконец я до него добрался, и мы скрестили клинки. Мне даже удалось его ранить…

— Куда? — быстро спросил король.

— В левую кисть, но, кажется, вскользь, он даже не уронил оружия, только старался парировать другой рукой, и все. И тут из чащи налетели его дружки. Полезли с разных сторон, словно овцы на убой. Мы покрошили пятерых или чуть больше, но меня уже оттеснили от вожака, и он растаял в чаще. Следом юркнули и оставшиеся в живых. Я не рискнул спешивать и отправлять в непролазный лес бойцов.

— А зря, — перебил его Ройл с досадой, но Конан зыркнул на него, и ветеран унялся. — Мои кавалеристы больше приучены вести бой в седле, кроме того, они без сомнения ломились в сторону немедийской границы, словно раненые лоси.

— Капитан, сколько у вас здесь людей? — спросил король, судя по всему, весьма довольный допросом.

— Со мной прибыл полувильд при заводных конях. Убитыми и ранеными десять человек ровно. — При словечке из лексикона выпускников Бельверусской военной академии Ройл скривился и сплюнул:

— Половина вильда — это сотня, не так ли, мой любитель немедийских выкрутасов? Минус десяток убитыми и ранеными, минус еще десяток, чтобы сопроводить пленных, минус еще десяток, чтобы перерыть лагерь, тут должна быть часть добычи этих псов. Итого — остается семьдесят рыл, мой король.

Армледер стал совершенно пунцовым. Рука его потянулась, было, к палашу, но затем собралась в кулак и устремилась в челюсть следопыта. Ройл еле успел отшатнуться. Вывихнутая нога подвернулась, и ветеран полетел в грязь, оглашая лес отборнейшими богохульствами. Однако гвардеец уже пришел в себя и обратился к киммерийцу, весьма снисходительно созерцающему все происшедшее:

— Мой король, я готов понести любое наказание. Оскорбление офицерского звания низшим чином не оправдание для самоуправства в присутствии августейшей особы.

Конан скорчил такую гримасу, словно у него неожиданно заболело три или четыре зуба.

— Капитан, ты приобретешь славу полного болвана в глазах своего короля и вон тех рогатых «нижних чинов», если будешь еще нести такую чушь. Прибереги все это для дворцовых стен и ушей своего принца, а тут, в лесу, скоро птицы начнут дохнуть на лету от твоих великосветских манер. И ты, Ройл, не сверли капитана красным глазом — тебе что, ни разу в рыло не давали?

— Да он и не попал, — весело произнес Иллиах, помогая подняться следопыту. — Одно слово, чернокафтанник.

— Стоп, стоп, а ну-ка прекратить, — гаркнул Конан, уголком глаза уловив, что Армледер воинственно шагнул к «эйнхерию». — Тут вам не тарантийская мостовая, и не кабак. Хотите подраться? Будет вам драка. Капитан! Отрядите десяток из вашего, Кром, полувильда, хоронить павших и сжигать падаль, еще десяток — для сопровождения раненых и быстрого обыска лагеря. Пусть потом направляются в расположение пограничной заставы. Остальные семьдесят рыл — к немедленному построению.

— Мой король, на немедийской стороне сильный гарнизон, — умоляюще произнес Ройл, которому уже помогли подняться.

— А тебя, старая пограничная крыса, никто в поход и не берет. Ковыляй с бравыми гвардейцами к моему сынку, сообщи ему, что я прихватил его Драконов и охочусь на кабанов, или… цапель. Перчаточки-то соколиные у нас с капитаном есть… — хохотнул киммериец.

— Вот и вся благодарность за десятилетия службы, — пробурчал Ройл. — Если там не будет меня, то ты, Конан, чего доброго, еще кинешься наступать на Бельверус, даже толком не обсохнув от купания в той луже у оврага.

— Не ворчи, а лучше докладывай, сколько там немедийцев, за перевалом. — Конан повелительным жестом пресек попытки вмешаться удивленного гвардейского капитана.

— Полсотни конных пикинеров, столько же арбалетчиков, десятка три следопытов из местных, два десятка тяжелой пехоты — морд, значит, не меньше ста. Ну, баллисты там, самострелы на стенах, рогатки вокруг лагеря — вот капитан лучше меня разбирается, как они свои укрепленные лагеря оборудуют. Я-то его только издалека видел. Многовато, а?

— Ну, все они из лагеря нам навстречу не пойдут, — рассудительно вмешался ванир.

— Точно, — задорно проговорил Иллиах, косясь одним глазом на Армледера, которого всего передернуло при виде того, как телохранители и простой ратник разговаривают с Золотым Львом. — Тяжелозадная пехота останется за стенами, половина арбалетчиков, наверное, тоже. Это уже минус четыре десятка…

— Рыл, — продолжил Ройл, поневоле включаясь в оживленное обсуждение вторжения.

Наконец, в беседу включился и застывший, как статуя, гвардеец, смекнувший, что речь идет именно о вторжении на территорию сопредельного государства, причем державы не из самых слабых.

— Мой король, как же это…

— А вот так, мой капитан. Но ничего, не бойся. — Конан хлопнул совершенно опешившего гвардейца по плечу так, что загудела надетая под камзол кираса. — Может, они еще и не станут путаться под ногами, не посмеют мешать мне, ловить врагов Аквилонской Короны.

— Но принц Конн… — Армледер уже говорил не так уверенно и Конан ухмыльнулся, глядя, как рука гвардейца в кожаннай перчатке потянулась к голове, будто капитан вознамерился почесать в затылке, не снимая шлема.

— Может, наорет на тебя, а может, и нет. Всю кашу-то заварил как-никак сам король. Да и не он, а этот Хват, змеиное отродье. Ты еще не забыл его, а? Другого случая может не представиться. Он сейчас чистит перышки на немедийской стороне, хохоча над растяпами-гвардейцами.

«Эйнхерии» откровенно скалились, глядя, как столичный щеголь борется с долгом и понятным для каждого воина желанием влезть в настоящую драку.

— Но если немедийский гарнизон вмешается, охраняя свой рубеж… Это же война?! — безнадежно сказал Армледер.

— Может быть и война. На то вас, расфуфыренных павлинов, и кормит казна, чтоб воевали. Или ты с тех пор, как учился в ихней академии, решил никогда не скрещивать клинков с немедийцами? Присягу-то ты давал Золотому Льву Аквилонии. — Конан уже видел, что победил, а Ройл стоял с совершенно скорбным лицом, по опыту зная, что легче отобрать у тигра козленка, чем остановить рвущегося в бой киммерийца.

— Мой король, Черные Драконы остаются верными присяге, в каких бы академиях они ни учились! — слегка оскорбленно произнес Армледер, откланялся и принялся зычно отдавать команды своим воинам, дисциплинированно стоявшим поодаль.

— Ну, может, разбойников еще и не нагоним, а немедийцы, упившись молодого вина, проспят наше появление, — сказал асир ваниру.

Тот, словно его оторвали от вдумчивых размышлений, встрепенулся, рассеянно взглянул на говорившего, и махнул рукой — дескать, наше дело мечом махать, и ушел править зазубренный клинок.

— Кром, очень бы не хотелось, — пробормотал Конан и погрузился в созерцание подготовки к огненному погребению павших.

Меж тем невдалеке раздался возглас Армледера:

— Поторопитесь, зубы повыбиваю! Уйдут разбойники — всех десятников отправлю гнить в Боссонские топи!

— Ишь, отправит. Эк, напугал, — проворчал полуодобрительно Ройл, скорчившись на мокрой траве и рассматривая поврежденную ногу, — попробовал бы кого из боссонских лучников заманить в свою псарню. Там и ругательства-то нет страшнее, чем гвардеец.

Конан же в предвкушении возможной схватки — пока Иллиах правил его меч, — добыл у гвардейцев бутыль вина и, прихлебывая, ворчал что-то о форме и дисциплине. Принявший эти слова всерьез, бывший хозяин бутыли, пронесенной сквозь все проверки снаряжения, что устраивались в гвардии даже на марше, изменился в лице и растворился в толпе сослуживцев.

Король, впрочем, про него уже и забыл, с интересом наблюдая, как по очищенному от мертвых полю идет Армледер. Капитан целеустремленно двигался к сидевшему на земле Ройлу, а не с докладом к Конану.

— Кром, если они провозятся с построением еще немного, я расформирую весь полк! — По давней привычке киммериец говорил сам с собой и своим богом вслух.

Меж тем гвардейский капитан решительно подошел к следопыту и наклонился над ним, что-то, втолковывая. Конан видел, что вначале ветеран раздраженно мотнул головой, но затем всплеснул руками в хорошо знакомом киммерийцу жесте отчаянья и покорности судьбе и вытянул на траве поврежденную ногу. Король заинтересованно привстал со своего пенька. «Эйнхерии», кроме занятого делом Иллиаха, тоже подтянулись поближе.

Капитан взял в одну руку пятку грязного, в глиняных комьях, сапога Ройла, в другую — носок, присел и с вывертом дернул, словно стараясь открутить ногу следопыта. Ветеран пограничья огласил окрестности серией великолепных воплей, перешедших вскоре в выражения, более приставшие выпившим маркитанткам и трезвым, не по настроению, погонщикам мулов. Молодежь из гвардейцев, уже выстроившаяся подле своих коней, восхищенно зацокала языками.

— Учитесь, павлины, у старого вояки, — бросил Конан и направился в сторону ругающегося последними словами Ройла.

Обступившие его северяне неторопливо обсуждали, хотел ли таким способом чернокафтанник выдрать ногу или только причинить боль обидчику, не скованному гвардейской дисциплиной. К определенному выводу они не пришли, но согласились, что за такое резать ремни из кожи на спине — мало. Конан успел вовремя, чтобы предотвратить драку. Капитан стоял рядом с корчившимся на земле разведчиком и ухом не вел в ответ на угрозы северян, вытирая перепачканные руки о свой роскошный камзол.

— Значит, в немедийской академии учат еще и грамотно пытать, — заметил Конан.

— И этому тоже, мой король. Однако сейчас я лишь помог уважаемому Ройлу вновь встать в строй перед походом за перевал.

— Убереги меня Митра от ругани! Помог! — закричал сорванным голосом следопыт, стараясь подняться. — Если нога у меня отсохнет, ты будешь платить отступные доброму десятку шлюх в трактирах Тарантии и вокруг нее.

— Наступи на ногу, — ледяным тоном приказал капитан.

— Ты еще издеваешься, ювелирная лавка?

— Наступи, чурбан ты неотесанный, — все так же спокойно проговорил невозмутимый гвардеец, садясь на корточки подле своей взбешенной жертвы.

Ройл сплюнул. Митра Милостивый не уберег его, и с очередной тирадой он топнул ногой.

— Ну? — спустя несколько мгновений спросил Армледер, кривя губы в ухмылке. — Воздух-то выпусти, задохнешься.

Растерянный Ройл ощупал ногу, не веря своим ощущениям, сорвал сапог и ощупал снова. Конан и «эйнхерии», равно как и тихо подошедший сзади Иллиах, молчали. Капитан же неуловимым жестом достал откуда-то из складок камзола маленький, но чрезвычайно острый кинжал, без всякого перекрестья, и одним точным ударом распорол штанину Ройла от колена до лодыжки. Чем вызвал новый поток ругани и богохульств. Не обращая на это внимания, гвардеец грубо схватил коричневыми от грязи пальцами мышцу и сжал. Тут Ройл просто взвыл и задергался, как червяк на крючке. Сильные пальцы меж тем мяли и растирали его икру, словно пытаясь то раздавить мышцу о кость, то, наоборот, оторвать от нее.

— Тебе бы не Драконами командовать, а в кожемяки идти, — пробурчал Эгиль.

Нога следопыта, вначале мертвенно-бледная, приобрела красноватый оттенок. Наконец Армледер, удовлетворенно хмыкнув, оставил ветерана в покое и поднялся.

— Ему бы поспать немного или вина глотнуть. Но ничего, в седло взберется, куда надо доедет, а там, как пойдет сеча, кровь сама побежит. К вечеру будет нога, как новая. А то, думаю, без лекаря усохла бы.

— А, по-моему, просто вывих был, — неуверенно сказал Ройл и шагнул без посторонней помощи, слегка покачнувшись, недоверчиво косясь на гвардейца.

Армледер равнодушно пожал плечами и тут же, выхватив палаш и встав во фрунт, браво отрапортовал:

— Мой король! Погребальные костры для павших и падали готовы. Десяток отправлен сопровождать шестерых раненых и трех пленных. Второй десяток занят обыском в лагере, при нем находятся сменные лошади моего… моей сотни на случай быстрого отступления. Семь десятков Черных Драконов готовы к походу через перевал.

Конан враз потерял всяческий интерес к Ройлу и пошел к замершей шеренге гвардейцев.

— Стратег ты, капитан, одно слово — стратег. Лошади сменные — это хорошо. Но еще лучше их взять с собой. На случай «быстрого наступления». Ладно, не вздрагивай, словно ужаленный, шучу. Оставляй в лагере, может, придется что-то вывозить отсюда.

Он остановился напротив строя, посмотрел на трепещущие копейные флажки с изображениями черных драконов, гулко стукнул в прикрытую латами грудь ближайшего воина и удовлетворенно крякнул.

— Все в броне? Отлично, мало ли — а вдруг не выродились еще лихие пограничные капитаны на немедийской стороне. Местность знаешь?

— Да, мой король. Я из здешних мест.

— Постой-ка, Кром! Я вспомнил — не Эйольва-Валана ты отпрыск?

— Сын. Здесь неподалеку наш замок, там мой брат. Если Ваше Величество соизволит…

— Ага, соизволит… если поймаем этого чешуйчатого гада — Хвата и если не затеем небольшую заварушку с Немедией… Что ж, отдых в замке пеллийских владык и моего былого оруженосца, к тому же основателя Тарантийской картографической академии, будет весьма кстати перед долгой дорогой к Ильбарским Горам. Выступаем!

Торкиль Пеллийский, Великий Мастер рыцарского ордена Блистательных, имел вид весьма и весьма удрученный. Он торопливо шел, почти бежал по нижним ярусам донжона своего замка. Тускло чадили факелы, вставленные в бронзовые кольца под самыми каменными сводами. Часовые в полном вооружении спешили укрыться в темных нишах каменных стен, когда призрачная фигура Мастера проносилась мимо них, оставляя за собой еле различимый звон тончайших колец кольчуги, по беспокойному времени поддетой под камзол, и шорох белоснежного плаща. Вышитые на нем алые геральдические звери служили напоминанием нетвердым в вере о присутствии меж небом и землей грозных посланцев Митры, стражей всех пяти стихий и всех пяти сторон света (согласно орденским преданиям).

Краем одежд Мастер сметал пыль с гранитных ступеней винтовой лестницы, уводящей Торкиля в недра родового гнезда. Изящная и хрупкая, разумеется, только с виду, дверь была снабжена, кроме призванного внушать трепет отступникам и злодеям знака Алого Быка, еще и массивными запорами. Глухо стукнувшая створка отгородила наследника небогатого, но славного пеллийского герцогства от досужих взглядов. Сюда, в подземелья замка, входили очень и очень немногие, а выходило — и того меньше.

Некогда, еще не помышлявшего о создании тайного ордена, Торкиля мальчишеское любопытство подвигло на первое исследование каменных мешков у самых корней замка, уходящих в основание горы — издревле господствующей над прискорбно небольшими угодьями пеллийских владетелей. Гулкое эхо, тьма, которую не разгонял, а словно даже сгущал неуместный здесь свет свечи, тревожный шорох кожистых крыльев под невидимым, но давящим сверху гранитным потолком — все это вкупе с невообразимым привкусом чего-то потаенного, сакрального, укрытого провидением от луны и солнца навеки запало в душу молодого дворянина, по хилости здоровья отлученного от забав старших братьев: охоты на красного зверя, турниров и пирушек. Шепоток теней, монотонный звук капель невесть откуда низвергающейся воды, холодок, идущий от скользких и прочных, как затвердевшее вдруг время, стен скрашивали постылый досуг подростка и невеселые думы младшего отпрыска благородного рода.

По уже упомянутой телесной слабости Торкиль не мог, конечно, сопровождать своего отца, знаменитейшего в хайборийском мире первопроходца Эйольва-Валлана в его скитаниях по экзотическим странам, чудесным, как сны. Однако Торкиль стал заправским книгочеем, буквально поселившись в отцовской библиотеке. Оба старших брата, Армледер и Орм, не разделяя пристрастий отца, не ушли от соблазнов полного насилия и фальшивого блеска двора аквилонского короля. Едва достигнув зрелости, они поочередно ринулись в столицу завоевывать себе мечом и кулаком место подле Рубинового Трона.

Конан, памятуя о заслугах отца, знакомого киммерийцу еще по юношеским похождениям, определил обоих в полк Черных Драконов. Время то было чрезвычайно беспокойное — королевство лихорадило от войн, вторжений и, главное, мятежей и заговоров. Ни соседи, совершенно не заинтересованные в усилении при новом владыке военной мощи Аквилонии, ни родовитые нобили, видевшие в Конане не более чем удачливого дикаря-наемника, волею рока и темных богов вознесенного на вершину славы и власти, не собирались покорно идти под его руку. В такой обстановке, как водится, личная преданность подданного и его умение владеть клинком заменяли королю многомудрые наставления маститых советников и уверенья в вечной преданности могущественных союзников, готовых ударить в спину, продолжая медоточивую улыбчивую речь. Так что Орм и Армледер, идя от схватки к схватке, держа стремя обожаемого короля в знаменитых сражениях, мужали и росли в званиях. Во время очередной заварухи, когда в спину Конана из-за портьеры пиршественной залы вылетела белоперая стрела, Орм завершил истинную для телохранителя короля карьеру — прикрыл того своим телом. Младший отпрыск великого первопроходца Армледера в том дворцовом происшествии выглядел куда как более бледно — в завязавшейся рукопашной, когда на короля кинулись из всех углов залы переодетые убийцы, пеллиец от неловкого выпада выронил клинок, затем получил сильный удар по затылку и пролежал всю схватку под ногами дерущихся.

Как обычно, вышедший сухим из воды Конан, озирая полный изуродованных, окровавленных тел зал и лениво журя задержавшуюся с вмешательством дворцовую стражу, увидел, что один из павших шевелится.

— А, так ты жив? — безразлично уронил Конан, собираясь уходить. — Брат твой, недотепа, больше тебя, был достоин славной участи сына Валлана. А из тебя не вышел ни ученый, ни умелый воин.

Этих слов расторопному командиру Черных Драконов было достаточно, чтобы удалить Армледера как можно дальше от королевских очей. Счастье еще, что юноша остался в столице и в своем избранном полку. Однако в караул во дворце его не назначали ни при каких обстоятельствах. Потребовалось десять лет беспорочной службы, отличий в нескольких больших и малых сражениях, прежде чем он получил первое офицерское звание.

Уже изрядно сдавший к тому времени король подписал указ, словно и не вспомнив, что речь идет о его бывшем телохранителе и сыне основателя академии.

Позади был страшный для королевства Год Дракона, год вторжения Немедийской армии в союзе с черным колдовством, восставшего из пепла, древнего Ахерона. Года, начавшегося с ужасающей битвы на пограничной реке. Насланный колдуном Звездный Демон лишил короля возможности выехать на поле и достойно руководить аквилонским воинством. Тогда по совету полководцев Конан отдал свои черные доспехи командиру пеллийских копейщиков Эйольву. Ненавидевший насилие во всех его проявлениях и равнодушный к зову медных труб, кличу герольдов и лязгу битвы, но верный долгу Эйольв-Валлан повел конную лавину аквилонцев навстречу неприятелю. То был черный день, первый в череде горьких поражений королевства — побежденные некромантией отряды Аквилонии гибли под обломками рушащихся скал и копытами немедийской конницы. Одним из первых пал и давний соратник Конана.

Миновал Год Дракона, возродившееся буквально из руин Аквилонское королевство вышвырнуло за свои границы захватчиков и в преисподню — их темных союзников.

Золотой Лев вновь нежился на Рубиновом Троне. Армледер, отлично проявивший себя в битвах той войны, стал капитаном Черных Драконов.

Правда, годы службы в Западной Марке не принесли ему ни великой славы, ни особенных падений — война с пиктами в топях и джунглях была хоть и изнурительной, но бедной знаменательными событиями, могущими дать тот или иной толчок карьере.

Истинный взлет Армледера начался со времени вхождения во власть сына короля. Конн, большой поклонник всего «истинно цивилизованного», отправил три десятка офицеров среднего звена в знаменитую военную академию в Бельверусе. Попавший в их число пеллийский дворянин блестяще прошел выучку немедийской школы «истинной стратегии». Король, правда, и без того крепко подзабывший своего неудачливого охранника, совершенно перестал обращать внимание на полк «черных камзолов», обзаведясь собственной дикой гвардией. Так для Армледера, выбившегося вскоре в первые ряды среди фаворитов молодого принца, началась совершенно новая жизнь, полная столкновений с северянами, дворцовых интриг и прочих событий при дворе сильнейшего королевства Хайбории.

Обо всем этом Торкиль знал лишь понаслышке. Едва не всю свою бедную событиями жизнь он провел в запущенном родовом гнезде, изучая пыльные манускрипты, проводя ночи напролет за дневниками своего отца и помаленьку отстраивая заново замок пеллийских герцогов. Череда войн и заговоров, весь этот кровавый водоворот, в который погрузило державу воцарение киммерийца, не затронул пеллийские земли. Ни для казны, ни для соседей эти земли не представляли никакого интереса — довольно бедная, изрезанная оврагами, горами и непролазными чащобами пограничная земля, некогда прельстившая первых пеллийских владык своей укромностью и отдаленностью. Что и говорить, в окрест не было, не только митраистских храмов, украшающих любое мало-мальски значительное баронство, но даже отшельники, ищущие уединения и покоя, словно по молчаливому сговору избегали этих порубежных земель. Объявился, правда, один старик, неясного вероисповедания, но, как водится, в рубище, струпьях и вшах. Он-то и украшал одно время бедную местную ярмарку своими плясками и завываниями, отвечая на вопросы о своей персоне туманными притчами, за которыми следовал неминуемый жест руками и без перехода — требование трех серебряных монет «на угодные светлым богам дела». Однако на поверку он оказался немедийским шпионом, который, отчаявшись разведать торные для тяжелой кавалерии тропы через дикие местные горы, слегка тронулся рассудком, одичал и свел дружбу с разбойными шайками, промышлявшими на тракте с немедийской стороны хребта. После поимки пограничной стражей оного отшельника со столь разнообразными талантами и препровождения его в далекую столицу религиозная жизнь земли пеллийской замерла окончательно.

По крайней мере, так думали удрученные ежедневными заботами крестьяне, скоробогатые купцы да спивающиеся ратники пограничной стражи. Однако десятка три посвященных по ту и по эту сторону дикого кряжа могли порассказать иное. Например, что в тот год, когда почитатели Асуры столь поспешно и прилюдно покинули «оскверненную» Тарантию, направив свои караваны в Пуантен, от общего потока возмущенных варварским капищем жрецов и прихожан, отделились десять крытых повозок и полтора десятка конной храмовой стражи. Сии беглецы, преимущественно пользуясь окольными тропами и безлунными ночами, медленно удалялись от центральных провинций, останавливаясь в чистом поле или лесах, явно избегая случайного интереса обывателей, а еще пуще — людей, пекущихся о благе Короны.

Дождливым осенним вечером повозки и устало ссутулившиеся в седлах всадники въезжали в гостеприимно распахнутые ворота родового гнезда забытых Митрой и королем пеллийских владык.

Свидетелями этого события стали двое приказчиков зажиточного землевладельца, которые по причине понятной тяги к противоположному полу подзадержались на ярмарке после того, как сторговали два воза овощей, и вынуждены были возвращаться по кишащим разбойниками лесам под крылышком воинов замка, приобретавших там же попоны и прочую конскую упряжь. Собиравшихся наутро тронуться в путь к родной деревеньке торговцев нашли в замковом рву, куда те упали ночью, по всей видимости, от невоздержанности по части пития прикупленного на той же ярмарке винца.

Хозяин двоих незадачливых приказчиков явился с домочадцами для вывоза тел, однако принялся задавать стражникам герцогского гнезда разного рода тревожные и беспокойные вопросы, предварительно подпоив тех тем самым вином. Вино то, кстати, по мнению всех проезжавших когда-либо по пеллийским землям путешественников — совершеннейшая кислятина, было не иначе как состряпано подручными Сета. Ибо стражники, хватанув его немалое количество, затеяли с землевладельцем и его челядью ссору, вылившуюся в изрядную поножовщину и один труп. Тело, живот которого был мастерски распорот снизу до самого горла, принадлежало оному землевладельцу. Так что пришлось битой челяди после продолжительной беседы при закрытых дверях с сенешалем герцога отправиться восвояси, увозя на понурых лошадках три печально свисавших с седел зашитых дерюжных мешка. Младший отпрыск Эйольва Пеллийского Торкиль, слывший в народе неопасным грамотеем-сумасшедшим, оплатил семьям покойных неожиданно щедрую виру, закрепив за собой кроме упомянутого мнения еще и ореол заступника крестьян.

Заинтересовавшиеся странным маршрутом части почитателей древнего божества, воины, находившегося рядом конного разъезда, отправили донесение о сем маневре своему бальи, а тот — одному из столичных легистов, что скромно ведал «делами дорожных пошлин», и проявлявшему живейший интерес ко всем немитраистским конфессиям. Разъезд в составе стареющего десятника и четырех жиреющих ратников, доложившись, поехал по тележным следам до ближайшей корчмы, расположенной возле полуразрушенной мельницы прямо на перекрестке проселочных дорог. Таковое соседство корчмы не насторожило потерявших веру в дедовские приметы бравых вояк. Они расположились за деревянными столами в обнимку с парой бочонков скверного пива и загадочным образом заснули так крепко, что не проснулись даже тогда, когда все заведение вместе со зловещей мельницей сгорело от случайной искры.

Прошедший через день дождичек смыл всяческие следы тележных колес за три для конного пути вокруг, так что прибывший из столицы отряд лучников в сопровождении невзрачных на вид чиновников по дорожным пошлинам, потоптавшись по влажному пепелищу, отправился восвояси. Сами же почитатели Асуры, добравшиеся в цветущие Пуантенские земли, не присылали в адрес Королевского совета никаких требований, прошений и грамот, будто и не заметили исчезновения десятка своих повозок и сопровождающих их людей, так что живой интерес столичного легиста к данному малозначительному случаю быстро угас.

Торкиль Пеллийский, правда, мог до сих пор подробно, в мерах серебра, вспомнить, во сколько ему обошлось молчание упомянутых невзрачных чиновников. Но по сравнению с богатством всей храмовой сокровищницы почитателей Асуры, которая сверкающими грудами лежала в подземельях его замка, это была ничтожная сумма, не стоило о ней и вспоминать Великому Мастеру.

Орден Блистательных насчитывал в своих рядах несколько десятков носителей славных имен, что могли заставить грамотного человека вспомнить о многих и многих великих деяниях, истинных и выдуманных, запечатленных в серебре и золоте на гербах немедийских и аквилонских аристократов, был образован не далее как пять лет назад. Разумеется, на средства, самую малость облегчившие храмовую казну.

Для орденских рыцарей не существовало ни владыки тарантийского, ни бельверусского. Равно Блистательные были равнодушны и к делам, и к молитвам почитателей Митры. Зато варваров, всех и всяческих, не исключая пиктов, гирканцев и народов юго-запада континента, живущих под тенью стигийского Змея, они ненавидели горячо и пламенно. Но ненавидели не только эту часть человечества, а и тех жутких демонов и ложных богов, что, согласно принятым догмам служителей Асуры, и предопределяли существование варварских богомерзких племен.

Особое место в представлениях Блистательных занимал Конан, вернее, тот вид державы, каковой киммериец придал Аквилонии и на который равнялись Немедия, Офир и Аргос вкупе с Бритунией, хотя правящие там короли провозглашали другую политику. Конану, как считали Великий Мастер, его учителя и последователи, вскоре надлежало перестать поганить своими стопами сей цветущий мир и отойти в бездну, откуда по недосмотру благих существ выудили варвара зловредные чудища. Но держава его благодаря произошедшим переменам и без него оставалась сильнейшим из государств хайборийского мира, и самое ее существование возмущало Небеса, давая демонам мрака неоспоримые преимущества в борьбе за души людские.

Если бы мутные воды пограничной реки не вымыли давно частички праха Валлана из черного панциря не вышедшего в давний бой короля и не унесли их многие годы назад в западное море, то чародей, из тех, кто не скитался более по видимому миру, смог бы из праха воссоздать живого Эйольва, и просвещенный сын просвещенного века пролил бы некоторый свет на грани этих представлений.

Эйольв, пожалуй, сослался бы на не познанный хайборийцами пласт знаний, что таили в себе смуглые аскеты-отшельники Вендии или укрытые в непролазных болотах и лиановых чащах святилища предшествующей Кхитаю цивилизации совершенно нечеловеческой природы. Эта грань темной мистики, будучи в хайборийскую эру занесенной из прошедших эпох, еще сохранялась на папирусах в самых сокровенных святилищах Сета на юге Стигии.

Однако, являясь, по сути, чисто умозрительной, не пригодной для прямой черной магии, была даже для лысых южных поклонников Мирового Змея чем-то излишне сложным, почти фантастическим. И не удивительно — потаеные знания и многовековые скрытые эзотерические воззрения нелюдей вряд ли могли пригодиться даже самым извращенным почитателям Тьмы и ее хозяина — Сета. Все же они оставались людьми, что бы о них ни говорили и до каких пределов отторжения человеческой в себе сути некоторые из них ни доходили, пройдя через ряд жутких ритуалов. В древней Лемурии, которая на заре самого человеческого рода враждовала с носителями, отличного от людского, разума, знали, как опасны тонкие яды тайных знаний. Однако эпоха Атлантиды, Лемурии и Валузии были уже не то что сказкой, а дымкой над темной водой, и Блистательные, погружаясь в пучину притягательных исследований и леденящих душу открытий, свято верили, что имеют дело с вполне современными хайборийскими толкованиями древних мистических учений последователей Асуры.

Скажи, вызванный из Серых равнин призрак Эйольва, Торкилю о чем-нибудь подобном, и Великий Мастер только бы рассмеялся. Пожали бы плечами и сами посвященные жрецы Асуры, бодро осваивавшие любезно предоставленные вольнодумным баронством пуантенские земли. Они знали, что до поры, до времени, пока дикарское капище не сравняют с землей после смерти Конана, и Асура не вернется со славой в Тарантию, храмовой казне нелишне побыть, в затерянном в глуши, замке начитанного Торкиля Пеллийского, вылеченного стараниями храмового лекаря, который молился Асуре в конце каждой водной процедуры и взывал к нему же при составлении чудодейственных лекарств.

Правда, ответственные пред настоятелями за сношения с греховным миром братья несколько встревожили его известием о многих странных смертях, сопровождавших перемещение груженых телег, к каковым при внимательном рассмотрении оказались причастны весьма умелые и ловкие слуги Торкиля.

Однако, опережая реакцию настоятеля и посвященных жрецов, в новые Пуантенские поселения полетели гонцы из замка. Посланники пеллийского владыки бегло ознакомили богомольцев с деяниями некоторых излишне любопытных приверженцев Золотого Льва, от взгляда которых смиренный слуга Асуры Торкиль и укрыл до времени покинувшие свои храмы сокровища. В Пуантене попереживали, повздыхали, но, оплакав безвинно погибших, решили, что деловая хватка Торкиля хоть неожиданна, но уместна.

Погружение в изучение различных книг по истории и географии обитаемого мира и окружающего бесформенного хаоса привело Торкиля к идее создания самостоятельного государства, куда не было бы хода различным варварам с их животными страстями и фальшивыми идолами. Торкиль видел на месте «нечистых» земель Немедии и Аквилонии новое королевство, населенное лишь хайборийцами. Он прилежно изучал методы, с помощью которых в Кхитае вывели табуны неподражаемых боевых коней, влекущих в бой, гремящие броней и сверкающие изогнутыми хищно косами, колесницы, — кхитайцы скрещивали гирканских тонконогих скакунов с невзрачными, но удивительно сильными и покладистыми конями тундровых безымянных кочевников. Помня заветы ученого отца, сказавшего как-то, что «не так важно, на что нацелила человеческая воля труд, и не так важно, что получилось, ибо для просвещенного человека интересна сама закономерность, влияющая на природу вещей».

Торкиль намеревался добиться чистоты в замутненной смешениями крови хайборийских народов, насаждая в новой стране идею обязательных браков с гандерланцами, сохранившими наибольшую схожесть с предками расы, завоевавшей Ахерон.

Так как культ Митры, по мнению Блистательных, стал по своей простоте и незамысловатости доступен искажениям со стороны «диких сообществ», его отбросили. Мастер принял так кстати подвернувшееся учение об Асуре, не вдаваясь в детали, по причине того, что оно тоже имело старейшее хождение среди хайборейцев, хотя и не всеми приемлемое. К тому же рано или поздно могла возникнуть проблема с возвратом храмовой казны ее законным владельцам, а он планировал к тому времени переместить пуантенские поселения на территории, подконтрольные ордену. По замыслу Торкиля, почитатели Асуры должны были признать, что стать государственной религией в чистокровном хайборийском государстве, пусть и под ненавязчивым руководством Ордена, — дело, за которое стоит раскошелиться.

Таковы были незамысловатые идеи и дела, приведшие вылеченного почитателями древнего божества отпрыска пеллийских графов к созданию тайной организации аквилонско-немедийского дворянства, которая готовила для начала небольшое восстание в мирных землях пограничья двух величайших королевств континента.

Подземелья, где играл некогда бледный и тощий ребенок Эйольва-Первопроходца, вызывавший своими красными глазами, слезящимися от факельного дыма и привычного полумрака, вздохи удивления у славившегося несокрушимым здоровьем отца, стали местом сбора заговорщиков.

Сама обстановка — груды золотых и серебряных монет, россыпи драгоценных камней, изящной утвари, полузасыпанные в изящных украшениях статуи мифологических существ вкупе с дрожащим светом факелов и масляных светильников, давящие каменные своды, эхо, звуки капель, бьющихся об сокровища, — создавали некий мистический ореол, который и способствовал возникновению в среде заговорщиков различных обрядов, способных ужаснуть любого, не связанного ни с какими религиозными таинствами дворянина Немедии или Аквилонии.

А служитель Митры, оглядев пещеру, наверняка бы решил, что его похитили почитатели Сета или Нергала, и ввергли в жуткое узилище, где сейчас расступятся стены, и отовсюду начнут появляться во плоти все его ночные кошмары вкупе с ожившими демонами со страниц святых книг, призванных вселить трепет в нерадиво верующего.

В последующие годы в подземелье стали происходить довольно странные и пугающие события, что могли смутить здравый рассудок любого случайного свидетеля. Однако человеку в здравом уме нечего было делать в этом замке, а в голове Торкиля, замутненной чтением рукописей, привезенных отцом из Вендии и Кхитая, его не было ни капли.

Итак, Мастер Ордена Блистательных, замкнув за собой дверь сокровищницы, оказался у самых корней горы, на которой исстари высился замок его предков.

Торкиль поспешно сорвал с себя плащ, изукрашенный спутниками Митры. Орденские рыцари считали, что часть «небесного воинства Асуры» была признана вырождающимися аквилонцами спутниками мелкого и второстепенного божка Митры, посему «стражи всех пяти стихий и всех пяти сторон света» почитались наравне с Иными, Теми, Внешними.

Данные эпитеты относились к центральным фигурам орденского пантеона, покровителям Блистательных. А посему хоть и истинным, но второстепенным сущностям не место среди Тех, кто проник Извне и витает в святом месте, именовавшемся Гротом Заклинаний.

Посреди Грота, прямо в тускло мерцающих грудах монет с полустертыми ликами былых земных владык, высился стол, а рядом с ним — ряд сидений, явно напоминающих троны аквилонского и немедийского владыки в миниатюре. Таковым способом Блистательные, как бы попирали права неправедных владык нечистых стран. Грот Заклинаний освещало странное густое сияние, льющееся отовсюду, и одновременно ниоткуда.

Воздух, явственно пахнущий свежестью, колкий и холодный, как морозным утром в поле, словно светился сам по себе и колыхался, собираясь в некие сгустки, меж которыми двигались едва различимые для глаз потоки и водовороты, перемещавшиеся безо всякой логики и порядка.

За столом, на маленьких тронах, сидело трое младших Блистательных, которые при виде своего Мастера вскочили и отдали ему некое подобие немедийского воинского приветствия обнаженными клинками.

— Слава Им, кто Вовне, Вокруг и Внутри Нас! — прозвучало странное приветствие.

Сверкающий воздух взвихрился, тени шелохнулись.

— А все же, рыжая борода, мне кажется, что костоправ должен быть не такой, — проговорил Хольгер, наклонившись к пегой лошади, на которой трусил его собеседник, Эгиль.

Ванир, которому, видно, этот спор давным-давно надоел, сплюнул через плотно сжатые губы:

— Ну, конечно, костоправ должен быть старикашкой, замшелым, как валун с местных гор, и с филином на плече. А из беззубой пасти вонь, как из гармовой глотки.

— Не обязательно он должен быть колдуном, но все же…

— Верно про вас, асиров, говорят: дикари — вы и есть дикари. Если кто умеет нашептать, чтоб синяк прошел, или там — рану зашить, так сразу же его подозревают, чуть ли не в родстве с обитателями Трольхейма. Киммерийцы и то больше вас соображают. Возьми вот Иллиаха нашего — он тоже может врачевать, когда не шибко пьян. Помнишь тот пиктский дротик, что прилетел через реку и приземлился аккурат мне меж лопаток.

— Ну, помню, даром, что на излете, и то — дырка была отменная. Да еще Браги сгоряча обломил тоненькое древко, что твою тростинку, а каменный наконечник так и остался.

— Так вот, Иллиах-то мне его вырезал ножом, а когда спину разнесло, как у того горбуна из таверны, помнишь? Так он мне каких-то корешков наварил, с грязью намешал и приделал к дыре. Вот тебе и лекарь, и совсем даже не колдун.

— Ага, — развеселился Хольгер, — ты седмицу выл и вино хлестал. Вино тебя на ноги и поставило, а не сено с грязью. Иллиах всего толкового и сделал, что стрелу вырезал, да и то размахнулся, словно жука из полена выковыривал — в дыру лошадиная голова бы пролезла. Как ты тогда не помер, ума не приложу. Только помню, что от того лечения разило от тебя, как от козла! А когда ты, всё вино в лагере дохлебав, отправился в «Расщепленный Пень» и полез там к Дарге, она тебе всю рожу ногтями исполосовала — раны получились посерьезнее, чем пиктские, — тут уже без настоящего лекаря не обошлось.

— Да… — мечтательно протянул Эгиль. — Серьезная была баба. Жаль, отравилась крысиным ядом.

— Во-во. А лекаришка тот, помнишь, чем кончил? — все гнул свое Хольгер.

— Да ну тебя, темень асирская. Не нравится тебе чернокафтанник — пойди, да проломи ему башку кулаком, — ты только на такие дела и горазд, а меня оставь в покое, — отмахнулся Эгиль.

— Лекаришка попался на том, что ночью пробирался к кладбищу и потрошил убитых. То сердце вырезал, то печенку, то, говорят — когда повозка маркитанток сгорела, — пальчики женские стал собирать, на том его и поймали. Говорят, целое ведро было у него в шатре, этих женских пальчиков, а уж запах-то…

— Уймись ты, воротит уже от твоих россказней. Помню я: он еще к королю жаловаться бегал, когда вырвался от пуантенцев. Все кричал, что для нас, для дураков, знания набирает. Только король у нас ученый — как зашел в шатер, да увидел, что он с мертвой бабой всю осаду спал на одной попоне, а баба та померла, аккурат, когда мы только крепость окружили, — почитай, целая луна прошла, — она уж и смердеть перестала, так и повелел его отдать тем пуантенцам. Они его и удавили.

— Говорят, там был тот копейщик, что очень даже часто ходил к сгоревшим маркитанткам — так он особо зверствовал. Сказывают…

— Да заткнитесь вы, оба! — взревел, не выдержав, Конан, который ехал поодаль, но все слышал. — А услышу, будет кто с капитаном задираться до приезда в столицу, — вывихну каждому по руке и велю Армледеру вправить, да не с первого раза.

Обиженные «эйнхерии» притихли. Полсотни гвардейцев и без того молчали, двигаясь идеальной походной колонной, вымуштрованные Конном и Армледером на совесть и на зависть остальным столичным полкам. Два десятка Драконов вместе с капитаном, Иллиахом и Ройлом, как только отряд выехал из урочища у Совиной Горы, ушли веером вперед, чтобы попытаться перехватить, не доходя до перевала, уходящих безлошадными разбойников.

Конан ехал, кусал губы и молил Крома, чтобы Хват и его оставшиеся дружки успели перебежать границу. Несколько десятков испуганных и измученных боем разбойников — не сила против черного «полувильда» тяжелой аквилонской конницы. Конан это понимал. Он надеялся, что окажется в немедийском лагере молодой горячий барон, из той же бельверусской академии, который захочет отличиться и прогнать захватчиков.

Это гарантировало отличную драку с весьма туманным результатом, а дальше, глядишь — и серьезная война не за горами. Надежда была слабая, но все же была.

— До Ильбарских Гор далеко, жива Деви Жазмина или нет — не ясно, да и вырваться из-под опеки Конна и Троцеро не так-то просто. Кром, я был бы рад смерти с мечом в руке на этом самом перевале, в хорошей пограничной стычке, — бормотал престарелый владыка Аквилонии.

— Мой король! — воскликнул один из гвардейских десятников, ехавший впереди колонны, указывая рукой вперед.

— Сам вижу, — пробурчал Конан.

Он проскакал вдоль остановившегося строя, слева и справа него возвышались, не отставая, северяне с обнаженными клинками в руках, настороженно зыркая из-под шлемов в сторону близко подступившего к тропе густого кустарника, откуда могла вылететь стрела. Когда из-за поворота показался несущийся во весь опор всадник, Хольгер выехал вперед и поставил коня поперек тропы, Эгиль еще ближе придвинулся к королю, привычно не обращая внимания на его грозное ворчание. Всадник резко осадил коня, и великолепный скакун заржал, заплясав на задних ногах. Асир вгляделся в лицо гонца и отъехал к кустам, пряча меч, тот же привстал на стременах и со свистом рассек клинком воздух замысловатой фигурой приветствия.

— Ты мошек-то не разгоняй, хватит махать. — Голос короля по мере продвижения по немедийской земле становился все более и более раздраженным. — Что там такое у Армледера?

— Мой король, — голос у гонца был чистый и звонкий, — два десятка Черных Драконов под командованием капитана Армледера настигли отступающего противника…

— Докладывай короче, мы не в Тарантии и не на плацу. Сколько их было, где главарь, что там немедийцы?

— Там было с полсотни всякого сброда. Они разбили лагерь прямо у дороги, перекусывали и раненых перевязывали. Никаких часовых… Мы отрезали им отход, ударили полумесяцем, взяли на пики и прижали к оврагу…

— Далеко отсюда? — переспросил Конан.

— Во-он за тем лесистым холмом вторая дорожная петля — и овраг.

— Всех покололи?

— Нет, восемь пленных… А вожака среди них не было. Сейчас их допрашивает этот… разведчик, Ройл.

— Отлично. — Конан действительно был рад, что загадочный Хват ускользнул от гвардейцев.

В змееподобном атамане чувствовалось что-то такое, забытое, из тех времен, когда под крепкими ногами киммерийца раскачивалась просмоленная, пропитанная кровью и морем палуба черной галеры, а крики чаек и раненых переплетались с воем ветра, свистом стрел и звоном оружия.

— А что немедийцы? — вновь спросил киммериец.

— На холме мы разглядели троих лучников, вначале приняв за разбойничий дозор. Капитан велел отогнать их от дороги и дальше не преследовать. Однако, когда мы разделались с этим сбродом на вершине того вот раздвоенного дуба, показались было яркие огни. Укрепленный лагерь пограничной стражи Немедии вон в том направлении, он слегка к югу от второй дорожной петли. С его башен стали подавать сигналы дымом.

— Ну, вы-то чернокафтанники, но Ройл, он же ветеран, и капитан ваш вроде как ученый. Это были сигнальные зеркала — дозор оповестил гарнизон, а из укрепления уже попросили помощи. Мы же в трех днях пути от их столицы, а все центральные провинции наводнены немедийскими войсками. Кром! Гарнизон явно решил не возиться с нами. Численность отряда им уже известна — отсидятся за стенами, тем временем подтянется пара-тройка полков, и начнут гонять нас, как зайцев! — Конан повернулся к неподвижной колонне и крикнул:

— Галопом вперед! — и, уже обращаясь к гонцу — А ты — лети к капитану, пусть пошлет к воротам укрепления полдесятка Драконов, и… пожалуй — гербовый флажок Армледера.

Не подав виду, что изумлен, гвардеец развернулся и погнал своего коня так быстро, будто за ним гнались огненные псы Нергала.

Рыцарство Аквилонии, Немедии и отчасти Бритунии имело свой этикет ведения войн — один благородный дворянин с дружиной, желая выяснить отношения с другим достойным дворянином, подъезжал под стены замка и вгонял в ворота копье с гербовым флажком. Если вызов принимался, противники сходились на заранее выбранном ристалищном поле неподалеку от твердыни. Знатные рыцари бились друг с другом, равные по численности дружины так же разбивались на пары, согласно иерархии и знатности. Такие сражения-турниры остались со времен баронской вольницы прошлого века, ныне приструненной королями, однако еще сохранившей традиции. Турниры эти были весьма долгими — но редко кровопролитными. Пажи имели право уносить с ристалищного поля раненых, пеший мог сражаться только с пешим, конный — с конным. Метательное оружие воспрещалось, калечить и убивать слуг, коней и раненых считалось величайшим преступлением и покрывало нарушившего турнирный этикет несмываемым позором.

Конан презирал все эти, как он выражался, «петушиные бои», считая их помпезным балаганом для ряженых глупцов.

Однако с традицией бороться почти невозможно, к тому же в свое время Троцеро быстро разъяснил «молодому монарху», что во время баронских ссор в дальних от Тарантии провинциях гораздо спокойнее, если происходит один-два вызова «на гербовое копье», заканчивающееся парой-тройкой убитых, несколькими десятками раненых, помятыми родовыми доспехами и взаимным выкупанием пленных, чем когда враждующие аристократы мечутся с дружинами по землям друг друга, сжигая деревни, вырезая скот, вытаптывая поля и штурмуя каменные стены древних замков, с которых потоками льется расплавленный свинец, кипящее масло и летят ливни стрел.

Теперь же, чуя, что хорошей драки не получится, Конан хотел вынудить пограничный гарнизон и его командира, связанного «вызовом на копье» родовой честью, вступить в схватку, не дожидаясь подмоги.

— Добрый турнир лучше пустой прогулки по тропе и поимки восьмерых голодранцев.

Правда, вызвать на поединок несколько десятков порубежников с немедийской стороны можно было и без таких сложных маневров. Просто послать герольда, разодетого в пух и прах, с сияющей трубой и трепещущим флагом. Киммериец-то рассчитывал, что не малый отряд поединщиков, а весь немедийский гарнизон кинется к перевалу и схлестнется с «захватчиками».

— Вот это порезвились чернокафтанники, слышь, Эгиль! — узнал Конан восхищенный вопль асира, еле различимый в топоте копыт.

Кавалькада как раз промчалась вдоль места, где Армледер настиг беглецов. Разбросанные головни еще дымились, тут и там лежали изувеченные тела. Прямо у дороги росло странно изогнувшееся, словно от боли, дерево. К его стволу был пригвожден разбойник — брошенная на скаку не легкая кавалерийская пика приколола его, как булавка жука. Похоже, что разбойники даже и не сопротивлялись, — это было скорее побоище, чем серьезная стычка. Вряд ли среди гвардейцев имелись хотя бы легкораненые.

— Кром, кажется, я вывел последних серьезных разбойников на своей земле. В мои времена справиться с хорошей шайкой при толковом атамане было совсем даже не просто.

И Конан блаженно улыбнулся, представляя, как он, будь, лет на пятнадцать моложе, перевернул бы вверх дном всю Аквилонию, обладая таким же отрядом, как Хват.

— Нет, определенно, все мельчает под луной. Есть еще сильные бойцы — но нет ни истинной дерзости, ни размаха. Одна жадность.

С такими мыслями король увидел место располоения своего головного отряда и, соскочив с коня, пошел к одинокой паре, находившейся поодаль от остальных, на ходу бросив:

— Коней не расседлывать!

Эгиль с Хольгером поспешали следом. На поваленном бревне восседал капитан Армледер, плавно водя по палашу правильным камнем. Но движения пеллийца были излишне медленны, а задумчивое выражение лица показывало всякому, взглянувшему в его сторону, что гвардейский офицер чем-то крепко озабочен. Только когда стоявший рядом Иллиах, видя, что капитан совершенно не замечает приближения короля, хлопнул гвардейца по плечу.

Армледер запоздало вскочил:

— Вольно, капитан! — Конан протянул руку и не дал гвардейцу отдать салют. — Обойдемся без этикета. К воротам лагеря послали?

— Да, мой король. Там Ройл, мой оруженосец, и пажи обоих десятников авангарда.

— А что пленные? — поинтересовался Конан, оглядывая понурую группу из семи человек, окруженных хмурыми чернокафтанниками.

— Мелкая сошка, мой король. Если дозволено мне будет дать совет августейшей особе… — И, увидев рассеянный кивок короля, капитан продолжил, пряча палаш в ножны: — Их следует выпороть и отпустить на все четыре стороны. К шайке они пристали где-то седмицу назад, в нападениях на караваны не участвовали. Их держали, так сказать, в обозе. Крестьяне из немедийской деревеньки. Дело обычное — недород на полях, налоги. Ни бывших аквилонских солдат, ни известных воров, ни беглых каторжан среди них нет. А тащить их под конвоем…

— Да-да, ты прав, капитан. Десяток плетей, и пускай убираются. А где Хват?

— Утверждают, что остался с верными людьми на аквилонской стороне. Отряд, вернее остаток шайки, вел один из помощников Хвата, из бывших вольных охранников с караванного тракта, — его я оставлю для более подробного допроса. Он должен кое-что знать.

— Да, крепкий парень, — пробормотал Иллиах, дуя на разбитые костяшки кулака. — Даром что рыжий.

— Ну, ну, — прошамкал беззубым ртом Хольгер.

Однако обстановка не подходила для выяснения отношений между киммерийцем и асиром, и оба не стали развивать тему про рыжих.

— Где крепость-то? — спросил Конан. — Пройдемте со мной.

Армледер перемахнул через бревно, придержав ножны, и направился к небольшому возвышению.

— Уже и солнце садится, — буркнул Эгиль, глядя на темнеющие небеса, — с первой звездой брат понесется в Ледяные Чертоги.

— А я так до сих пор и не жрал, — проговорил Иллиах.

С верхушки проплешины хорошо была видна тропа, петляющая меж редких рощиц, и немедийский лагерь темнел дремлющей громадой — ни дымка, ни блеска доспехов на башнях. С запада, где нависали горы, налетел резкий ветер. Перевал уже поглотила темень.

— Во-он наши вызывающие, — указал перчаткой Армледер на кучку всадников, двигающихся к расположению аквилонцев.

— Похоже, уже о чем-то договорились. Вряд ли, конечно, вечером немедийцы выедут «на копье», — пробормотал Конан. — Хотя поле-то вполне подходящее. Могут и не принять вызова, если командир у них из наемников, а дожидаться войск из центральных провинций. Кром, а ворота-то — распахиваются.

Действительно, едва ли не в последних лучах заходящего солнца створки окованных ворот укрепленного лагеря рапахнулись, и оттуда стали выезжать всадники.

Не дожидаясь приказа, Армледер рванулся назад, пинками поднимая развалившихся, было, гвардейцев. Зазвучал сигнальный рожок, и аквилонцы вскочили в седла. Хольгер вдруг повернулся к Иллиаху и что-то ему прошептал, Конан уловил только: «глаза у тебя помоложе…»

Иллиах приставил ладонь козырьком к глазам и вдруг вскрикнул удивленно.

— Что там такое, уж не тень ли Хресвельга ты узрел? — насмешливо спросил Конан.

«Эйнхерий» растерянно протянул:

— Темнеет, да и далековато, но мне кажется, я видел рогатые шлемы, вон в той десятке, что на левом фланге разворачивается.

— Ну и что? Нордхейм искони поставлял наемников в Немедию. Правда, я что-то не слышал, чтобы ваниры и асиры сидели в порубежниках — ни тебе веселья, ни тебе денег, да и начальников много.

— А еще, мне показалось, что тот отряд, что по центру… очень они на наших Черных Драконов похожи…

Но Конан уже его не слушал. Королю подвели коня, и он одним движением, отточенным до блеска за годы и годы скитаний, взлетел в седло.

— Мой король… — начал, было, докладывать подскакавший капитан, но, глянув на поле, удивленно заключил:

— Это безумие — смотрите, еще не построившись, в этих сумерках, они уже пошли в атаку… вверх по склону, через кустарник… на фланге у них овраг… а если у меня, скажем, полно тут лучников? Положил бы всех, как куропаток, и оврагом бы ушел в ночь…

— То-то и оно, капитан. Надо иметь в отряде лучников на будущее. Атакуй прямо отсюда, сверху, и гони их к воротам…

У Армледера глаза загорелись боевым азартом. Ситуация действительно была заманчивая. Понеслись команды, и, лязгая в мягких серых сумерках доспехами, аквилонцы разошлись влево и вправо от проплешины, образуя «разящий серп», нацелив склоненные пики вниз, туда, где надвигалась темная волна наступающих.

— И все же что-то тут не так, — пробормотал Конан, медленно вытягивая меч и кладя его поперек седла. — И где, Сет меня разорви, наши посланцы? Ройл бы мне что-нибудь объяснил.

Из темноты раздался короткий свист — свои. И сумерки выпустили следопыта и пажей. Ройл тут же соскочил с коня и бежал к Конану, что-то крича, но его заглушил чистый звук рога, донесшийся снизу, с утонувшей во тьме равнины, по которой катилась волна еле различимых конных фигур.

И Конан едва не взвыл от злости. Это был аквилонский сигнал «Стоять на месте, выровнять линию».

И относился он явно не к атакующим, а к замершим на гребне гвардейцам Армледера. Капитан что-то крикнул своему трубачу, и тот приложил к губам рожок. Прозвучал условный сигнал, означавший: «Кто говорит?»

И снизу в ответ раздался пронзительный вой рога принца Аквилонской Короны. Конан, так и не снимая меча с седла, сидел, ссутулясь и, поникнув головой к самой гриве, когда к нему подъехал Армледер.

— Труби отбой, капитан, и поехали навстречу моему хитроумному сыну, Кром, ненавижу всех миротворцев. Какая славная могла быть драка. Впотьмах, на всем скаку, слева — овраг, вокруг — кустарник. Вниз по склону — и вверх по склону, выживают сильнейшие… Старый я дурак, следовало понять: если Конн и Троцеро на границе, они знают, что я ищу доброй драки…

Конан помолчал. Конь его, осторожно ступая, двигался почти в полной темноте. На небе вспыхивали первые звезды, которые в здешних краях появляются в один миг и облепляют небесный купол, словно вступающий на престол князек из Вендии россыпями мечет в толпу серебряные монеты.

«Эйнхерии» и примкнувший к ним Ройл ехали тихо, прекрасно понимая, что гнев чудившего короля может пасть и на них. Однако вспышки неуправляемой дикой злобы не последовало. Конан лишь тяжко, с присвистом вздохнул, да так громко, что лошадь следопыта шарахнулась и едва не унесла ветерана в ночь. После очередного вздоха Конан упавшим голосом спросил:

— А ты знал, капитан Армледер?

— Мой король, принц Конн и граф Троцеро поручили мне разыскать вас и обеспечить охрану, выполняя все ваши приказы неукоснительно. Ну… я знал, вернее, слышал слова графа…

— И что же изрек наш мудрейший главнокомандующий?

— Я прошу извинить меня, мой король…

— Да валяй уж, — печально сказал Конан.

Они уже спустились с небольшого возвышения, где-то впереди маячил темный строй конных воинов, слышались голоса и позвякивания уздечек и стремян.

— Троцеро сказал принцу: «А нам следует нанести визит коменданту немедийской пограничной крепости. Король решил поохотиться за разбойниками, а карты в этих местах скверные, проводники вечно пьяные — король, может случиться, станет преследовать врагов королевства и на чужой земле. Досадно получится, если из-за шайки ворюг меж нашими королевствами будет недоразумение и паче чаяния — конфликт. К тому же — немедийский командир, барон Оливей мой старый знакомый».

— И большой почитатель славного короля Аквилонии, — раздался поблизости скрипучий голос, принадлежавший явно человеку преклонных лет.

«Эйнхерии» по привычке сомкнулись вокруг киммерийца, однако рядом с фигурой немедийца из тьмы появился другой всадник с поистине величественной осанкой и взмахом руки велел северянам расступиться.

— Отец, — без всякого выражения произнес Конн.

— Сын, — так же проговорил Конан.

— Мой король, командир немедийского пограничного гарнизона славный барон Оливей счастлив будет приветствовать у себя в гостях Великого Конана и его свиту, — послышался голос Троцеро.

— Да, Ваше Величество, я буду счастлив принять не только благородного принца, но и его славнейшего отца. А ваши гвардейцы, равно как и наемники, расположатся по бивакам под стенами цитадели. Воинам и коням положено спать под звездами, а ночи в здешних местах теплые и безветренные.

Конан поборол желание протянуть руки, сграбастать барона за шею и придушить, как цыпленка. Он что-то неразборчивое буркнул в ответ, тут же из темноты вынырнул пеший немедиец с тусклым факелом в руках и, взяв королевского коня под уздцы, повел.

Молчаливый темный строй конников расступился перед высокопоставленными особами. В свете факела Конан разглядел нескольких северян своей гвардии. Отвечая на невысказанный вопрос, Конн коротко хохотнул:

— Я прихватил из столицы своих и твоих телохранителей — пусть в тавернах спокойно и чинно попьют вино заезжие купцы, да и столичные ищейки займутся ворами и грабителями, а не потасовками в темных подворотнях наших головорезов. При нас, думаю, глупых стычек не будет.

Конан и его свита, если можно так выразиться, находились во владениях барона Оливея второй день. Короля обвели вокруг пальца по всем статьям. Оказывается, в столице Военный Совет с принцем во главе давно заготовил обширнейший договор со всеми сопредельными государствами, исключая только диких пиктов и неукротимых киммерийцев, о взаимной терпимости к порубежным отрядам, пересекающим границы в поисках разбойников и иных врагов Короны. Были оговорены численность таких отрядов, глубина их возможного проникновения к соседям и прочие мелочи.

— Все, кончилось разбойное ремесло, — ворчал Конан, предававшийся вдумчивому и нескончаемому пьянству в обществе Ройла и «эйнхериев» в течение последних суток. — Купцы будут жирными, тракты — спокойными, а жизнь — пустой и бестолковой.

Указанный договор он подписал стоически, а немедийский герольд с десятком охраны, оруженосцами и пажами, для придания пышности свите направился в столицу, дабы скрепить его печатью бельверусского владыки.

Конан вздохнул тяжело, едва не потушив чадивший в замковой стене факел, и отправился в угловую башню крепости, любезно предоставленную бароном Оливеем королю Аквилонии и его северянам. Конн, весьма довольный возможностью общения с немедийской молодежью, пропадал в пиршественной зале вместе со своими офицерами. Конан сунулся, было, туда, но, услышав мудреные разговоры о геральдических знаках, новомодном бельверусском трувере, музыке и неких танцовщицах, доброе имя, которых одни из присутствующих порочили, другие готовы были защищать с оружием в руках, ругнулся и ушел. Он все собирался поговорить с Троцеро по поводу своего грядущего отречения и путешествия в Вендию, но был почти наверняка уверен, что состоится долгий и нудный разговор, суть которого сведется к давно знакомой чеканной фразе «Королевство без короля — поле гражданской воины«,— и не торопился. К тому же Троцеро со старым немедийским бароном и впрямь заперлись в покоях Оливея, предаваясь воспоминаниям. А вспомнить ветеранам было что.

На протяжении нескольких десятилетий их бойцы вспарывали друг другу животы и рубились в смертельной сече не только на берегах реки Красной, но и на землях менее могущественных, а посему — робких южных соседей. В Год Дракона, в славные для немедийского оружия дни, Оливей первым вступил в аквилонскую столицу, и некоторое время был сенешалем Тарантии.

Армледер неотлучно находился при биваке аквилонской конницы, разбитом под стенами крепости, немилосердно муштруя своих бойцов. Все поле, на котором чуть не разыгралось вечернее сражение, было уставлено кожаными и соломенными чучелами, которые рубили и кололи с лету аквилонские гвардейцы.

— А толковый парень, — сказал Ройл, швыряя в окно опустевшую флягу.

Фляжка поплыла в мутной водице рва, пока в горлышко не набралось достаточно, жидкости, чтобы утянуть ее на дно. Боссонец проводил ее пьяным сосредоточенным взглядом.

— Да, только усердия — через край. Вбили ему в Бельверусе в голову, что без такой вот муштры боец — уже не боец, — буркнул Конан, тоже выглядывая из окна. — Отправить бы его на пару лет к вам, в топи, побегать за пиктами по лесам, полазить по болотам, покормить комаров да пиявок — вышел бы толковый командир. А муштрой да рубкой дров много не навоюешь. Чучело-то — оно тебе ответить не может.

— Зря мальчишку ругаете, мой король. — После того, как Армледер спас следопыту ногу, Ройл к месту и не к месту старался хвалить пеллийца, чем изрядно забавлял и Конана, и «эйнхериев», видевших костоправное искусство капитана. — Он в Западной Марке очень даже повоевал — я тут порасспросил гандерландцев. Да и в делах настоящих был. А одних поединков — как драк у зингарских матросов.

— Он и без турнирных церемоний в ухо может дать, тут есть, кому подтвердить, — встрял в разговор Иллиах, глядя на хмурого асира, который с остервенением принялся надраивать до блеска позеленевший бронзовый наруч.

Асир угрюмо поднял голову и сказал низким грубым голосом:

— В ухо дать, это ты или я можем. Вон Эгиль, брат его, — очень даже могли, когда хватят пива через край. А этот пальцы ломает, как баба, руки крутит, подножки ставит… понабрались в академиях — меча им не поднять толком, по морде не стукнуть, а вот по земле валять — это мастера.

Скучающий в углу Хольгер отбросил стаканчик для игральных костей, который бесцельно крутил в руках, и подошел к окну, веско возразив соотечественнику:

— А тебя он тогда, в «Кубке», хорошо повалял, нечего за глаза говорить. Мне потом один из его чернокафтанников кое-какие ухватки показывал. Как меч там, скажем, выбить, или копье выдернуть так, чтобы хозяина подбросило, как угря на сковородке. Толково их учат. Не всё на силу надо напирать — а ну, как ты ранен будешь, или на морде — забрало, и что — по забралу кулаком лупить? Воюют тоже с умом.

— Все одно. — Асир был пьян и упорен. — Если бы я тогда лишнего не глотнул… Так можно только девок на сеновал укладывать, а не с мужчиной драться.

— Мужчина — тот, кто после драки остался на ногах, а не тот, кто проиграл и за глаза ругает чужие уменья, — наставительно сказал Конан, видевший не раз, как бьются голыми руками немедийцы.

Ухватки эти бельверусские умельцы собирали по крупинкам и из пиратского арсенала, и из совершенно разбойничьих приемов, даже посылали целые экспедиции в Вендию и Кхитай, где в затерянных лесных обителях были люди, пальцами рвущие стальные кольчуги и головами пробивающие дощатые щиты, даже и окованные. Практиковали в Бельверусе и самобытные изобретения в области убийства и причинения боли ближнему. Свое боевое мастерство Конан тоже собирал по крохам во всех уголках мира, посему не любил, когда любую ухватку, отличную от деревенской оплеухи, называют именно «немедийской».

— А ты, Хольгер, тоже не особо прав, — вмешался Ройл. — То есть, конечно, умение лучше силы, ведь сила может и иссякнуть. Но еще лучше, когда сила и умение вместе идут. Вот если, скажем, эдак вот…

С этими словами боссонец вручил кинжал, которым до этого разделывал баранью лопатку, Эгилю, и хлопнул себя по груди, бей, мол. Эгиль несильно ткнул клинком вперед. Ройл шагнул в сторону, изогнувшись и извернувшись, словно хорек, лезущий в курятник через щель в заборе, так, что лезвие скользнуло по рубахе, а рука рыжебородого прошла впритык к телу следопыта. Затем Ройл мягко взял кисть «эйнхерия» и крутанулся на каблуках. Охнув, ванир рухнул на стол, опрокидывая и его, и блюда, и фляги.

Конан расхохотался, хлопая себя по бедрам, к нему присоединились и остальные, находящиеся в комнате, Иллиах даже сел на пол, утирая глаза.

Эгиль заворочался на полу и попытался приподняться из груды обломков и костей. Ройл же, так и не отпустивший кисти ванира, прижал ее к животу, и нелепо скакнул на корточках в сторону:

— Или — эдак вот… — поднимавшийся рыжебородый вновь рухнул на пол под общий хохот.

Вскочил он совершенно взбешенным, отшвырнул нож и кинулся вперед, расставив руки, собираясь сграбастать боссонца, раздавить и шваркнуть о стену. Глаза его были красными, зубы оскалены. И раздавил бы: Ройл испуганно шагнул назад, стукнувшись загривком об подпирающий потолок столб. Однако Конан, увидев, что дело плохо, ухватил разбушевавшегося Эгиля в охапку, приподнял и с размаху опустил на скамейку. Скамья разлетелась в щепы, а ванир уже в третий раз оказался на полу, но, разобравшись, что его коснулись руки короля, поутих.

Конан поманил пальцем Ройла.

— Иди-ка сюда, старый пес. Давай руку. — Ройл протянул дрожащую кисть, и она полностью утонула в королевской лапе.

— Иногда в Бельверусе делают и так. — Он двумя пальцами слегка сжал запястье боссонца, и Ройл неожиданно для всех, и для себя в первую очередь, завопил тонким голосом.

«Эйнхерии» вновь загоготали. Конан же одним плавным движением крутанул руку Ройла, изогнув ее во всех суставах так, что тело следопыта едва не закрутилось от боли в узел.

Киммериец же, сам оставаясь на месте, повел руками, словно рубил невидимым мечом наискось, борясь с обступившими его бесплотными призраками. Ройл, как-то нелепо подпрыгивая на носках, побежал по дуге, затем снова по-женски пискнул и совершил от невыносимой боли в перекрученных суставах прыжок через собственную руку, будто заправский рыночный акробат. Иллиах и Эгиль едва успели посторониться, когда боссонец обрушился на груду сваленных в углу плащей.

— Мой король, я в восхищении, — сказал следопыт, пребывавший на куче тряпья вниз головой.

Голос его, в обычном состоянии весьма низкий и грубый, все еще ломался, как у подростка, от хриплого баса до высоких нот. Эгиль был вполне удовлетворен нелепыми танцами, полетом и дикой позой Ройла. Киммериец и асир держались друг за друга, содрогаясь от смеха, даже угрюмый спорщик скалился во всю устрашающую физиономию. Но король уже потерял всяческий интерес и к самому разговору, равно как и к обычной для профессиональных воинов казарменной возне.

— Однако, — пробурчал он печально, — в молодости я не крутил врага вокруг себя, словно красотку на танцах, — если мне попадалась рука, я старался ее оторвать.

Ройл, уже поднявшийся и сосредоточенно растиравший локоть, хохотнул, остальные же воины, уловив, что веселье закончилось, разошлись по своим углам, давно привыкнув к резким сменам настроения у короля.

Конан постоял у окна с крайне печальным видом, потом грохнул по стене кулаком, горько воскликнув:

— Все пустое, все обман. Нет ничего гаже бесцельной жизни!

Тридцать, или даже пятнадцать лет назад, услышь черные корсары или ильбарские горцы эти слова, они бы попрыгали за борт пиратской галеры и забились бы в самые дальние и темные каменные щели, решив, что Амрой овладело мрачное безумие, насланное стигийскими некромантами. Меж тем давно уже киммериец не только научился горестно вздыхать, словно безутешная вдова, упустившая возможность окрутить блистательного гвардейского офицера, но и время от времени, к ужасу своих ближних, сотрясал воздух подобными тирадами, будто выступал записным плакальщиком на собственных похоронах.

«Куда делся неистовый и неистощимый на идиотские шутки варвар, — думал Ройл, украдкой пересчитывая ребра — все ли целы. — Некогда достаточно было посмотреть на него, хохочущего в то время, как над головой не видно неба от ливня вражеских стрел, чтобы поверить россказням о том, что Конан умудрялся шутить и сквернословить, будучи прикованным цепями к скале, вселяя суеверный ужас в суетящихся вокруг мастеров пытки с раскаленными железяками в руках?! Не те у него годы, да и не тот он человек, чтобы скорбеть, словно юный хлыщ со склонностями к рифмоплетству, у которого двухметровый одноглазый пикинер увел голубку на сеновал».

Унылую тишину нарушил деликатный стук в дверь. Мгновенно Иллиах и Хольгер с клинками наголо встали по обе стороны дверного проема. Эгиль же, пряча устрашающего вида кривой нож за спиной, потянул бронзовое кольцо.

— Барон Оливей — к королю Аквилонии! — провозгласил тонкий и длинный, словно бокал из аргосского стекла, паж и посторонился, пропуская вперед немедийского вельможу.

— С чем пожаловал наш славный враг? — весьма нелюбезным тоном осведомился Конан, выходя на середину комнаты и засовывая ладони за широкий пояс.

Барон окинул взглядом замерших по бокам от него «эйнхериев», перевел взгляд на битую мебель и осколки, живописно разбросанные по полу, хмыкнул и проговорил, теребя бородку:

— Однако меж нашими державами мир, следовательно, бывший противник Золотого Льва, всего лишь бывший.

— Пусть будет так, барон. К великому моему сожалению, Аквилония и Немедия напоминают сейчас мирное болотце, где в теплой тине резвятся головастики, пиявки и нарядно раскрашенные рыбешки. Щуки же и прочие хищники от старости и бессилия шевелят жабрами в придонных ямах. Однако чем старый выживший из ума лев может быть полезен блистательному командиру гарнизона?

Оливей помедлил с ответом, пытливо разглядывая присутствующих. Те так же пристально разглядывали немедийца. Северяне, впрочем, убедившись, что при бароне нет никакого оружия, кроме чрезвычайно громоздкого меча, бесполезного для битвы в замкнутом пространстве помещения, быстро потеряли к нему всяческий интерес.

Ройл с восхищением оглядывал вороненый доспех борона, являвший шедевр оружейного дела. Пластинчатая бронь, которая, видно, и арбалетному болту не по силам, была столь искусно пригнана к фигуре, что не оставляла ни малейшего впечатления гнетущей тяжести и неудобства, которое испытывал боссонец всякий раз, с презрением оглядывая рыцарские кирасы гвардейцев. Пластины, с серебряной насечкой, были великолепно пригнаны друг к другу на животе и груди, в местах же, где они могли помешать членам владельца сгибаться, тускло посверкивали тончайшие кольчужные кольца, скрепленные весьма затейливым, но, без сомнения надежным образом. На черных набедренниках, необходимых кавалеристу, Ройл не разглядел ни одной клепки, тем не менее, они состояли из множества стальных пластин, не стесняющих движения ног. Без труда можно было домыслить, что вместо льняной, как сейчас, расшитой грифонами и мантикорами рубахи, тонких изящных сапог и штанов зеленого сукна к сему панцирю во время боя полагался массивный шлем, латные перчатки, наручи до самых локтей и кольчужные чулки. По осанке и легкой небрежности, с какой немедиец носил доспех и оружие, ветеран заключил, что в молодости барон был красой и гордостью бельверусского рыцарства.

Конан же вглядывался в лицо Оливея, читая по нему, словно в правдивой летописи. Немедиец был без головного убора, и его каштановые волосы, без единой седой пряди, свободно спадали на могучие еще плечи, очерчивая волевое лицо. Множество старых шрамов и сеть морщин, придававших физиономии барона вид печеного яблока, вкупе с обветренной кожей не бросались в глаза из-за чрезвычайно живого острого взгляда из-под густых бровей, изрядно молодивших Оливея. Хотя рыцарь, без сомнения, разменял уже пятый десяток, можно было смело заключить, что годы еще не подточили эту глыбу.

С неменьшим интересом и немедиец разглядывал легендарного киммерийца, которого видел раньше лишь на поле боя, где плащ и тяжелое забрало полностью скрывали фигуру и лицо короля.

Пока длилось это взаимное разглядывание, в комнату вошли молчаливые слуги, быстро вынесли следы беспорядка, расставили новые скамьи, стол и посуду, исчезнув столь же бесшумно, как и появились. Ройл, мгновенно забывший про вельмож, уже вертел в руках одну из вновь принесенных фляг, мимоходом подумав, что немедийский рыцарь явно строг к слугам, вымуштровав их не хуже, чем сам боссонец в былые времена муштровал добровольцев в Западной Марке.

«Мимо баронских покоев они, видно, и вовсе шныряют тенями, на одних носках, так, что и свечное пламя не дрогнет. Однако, хвала светлым богам и покровителям старых бойцов — судя по аромату, в вине хозяин смыслит не меньше, чем в сбруе».

Судя по алчным и сосредоточенным лицам Эгиля и Хольгера, они разделяли выводы, сделанные следопытом, и ждали лишь кивка Конана, чтобы вживую удостовериться в этом. Иллиах же, по молодости бледный от всего, выпитого за два дня, прошедших после битвы с разбойниками у Совиной Горы, лишь уставил глаза в окно, моля Крома дать ему сил не ударить лицом в грязь. Кивок последовал, и для охраны аквилонского владыки немедиец и Конан перестали существовать. Оливей, явно удивленный такой вольницей среди телохранителей столь высокопоставленной особы, поджал губы и пригладил усы, воздержавшись от замечаний.

— Итак, барон, что привело тебя ко мне? — спросил Конан, указывая немедийцу на стул и усаживаясь сам.

— Есть одно щекотливое обстоятельство, связанное с вашей свитой… Однако… — И немедиец кивнул головой в сторону стола, за которым пирушка уже была в самом разгаре.

Конан ухмыльнулся:

— Судя по твоему тону, барон, речь идет не о моей свите, а о павлинах, окружающих моего сына. Могу заверить — мои головорезы вряд ли будут откровенничать с гвардейцами, о которых они самого невысокого мнения. Особенно сейчас, когда в их глотки льется вино. Всякая тайна, касайся она хоть наступления Последней Битвы не далее как завтра, умрет, не долетая их ушей.

— Ну, что ж. — Оливей помедлил, поудобнее устраивая меч на коленях. — Дело в том, что капитан, возглавляющий сотню Черных Драконов…

— Полувильд, барон, — оскалился Конан, — Армледер, выученный в стенах вашего столичного клоповника для шибко умных, утверждает, что командует именно полувильдом.

— Я сам не особо в восторге от этих стратегов из академий. Видел их в последней кампании — по мне, так младший герольд с турнирным рожком или возница из обоза смыслит в военном деле не меньше, а опыта имеет больше, чем они. Среди нас, немедийских ветеранов, их принято называть головастиками. Посему пусть уж лучше сотня. По крайней мере, ясно, что речь идет о сотне мечей и копий.

Конан кивнул головой, словно говоря: как ни называй, не мешает уже быстренько изложить суть дела и проваливать куда-нибудь подальше. Оливей заметил неудовольствие своим посещением, но продолжал говорить медленно и размеренно, не теряя достоинства.

— Итак, этот… м-м… Армледер привез с собой некоего пленного, взятого им в вашей стычке с мерзавцами, длительное время тревожившими наши границы.

— Да, да, — рассеянно сказал Конан, недвусмысленно глядя мимо немедийца на стол, где с поражающей воображение быстротой пустели фляги с вином. — Ну и что же?

— Видимо, капитан самолично пытался допросить его, однако разбойник оказался крепким орешком, и ваш гвардеец утром обратился ко мне, прося предоставить ему гарнизонный «каменный мешок» и парочку специалистов по развязыванию языков в фартуках и с инструментом. Я не нашел нужным отказывать даже столь малозначительной персоне из свиты самого Золотого Льва…

— Вернее, львенка.

— Виноват, из свиты принца, и предоставил ему просимое. Допрос, если это можно назвать столь мягким словом, продолжался, пока разбойник не испустил дух на дыбе…

— Куда ему, право, и дорога, — проворчал Конан.

Немедиец пропустил это замечание мимо ушей, настойчиво продолжая рассказ:

— После чего, как мне доложили слуги, прислуживавшие в пиршественной зале принцу и славному полководцу Троцеро, капитан Драконов попросил у Конна отпуск на две седмицы. Получив же отказ и изрядную взбучку, сей юноша потребовал отставки.

— Кром, служи я в столь скучное время при столь скучном дворе в годы юности, сделал бы это на пяток лет раньше, после бесславно закончившейся заварухи в Западной Марке.

— Так уж и бесславно, — буркнул, оторвав от губ флягу Ройл, явно в оба уха слушавший разговор.

Оливей дернулся, как от удара кнутом, — любой из его челяди, подобным образом вмешавшийся в разговор, сильно пожалел бы об этом. Однако барон быстро взял себя в руки и продолжил:

— Гарнизонная жизнь бедна на события, и, чтобы удовлетворить свое праздное любопытство, я порасспросил одного из мастеров заплечного дела. Как я понял, гвардейского капитана интересовал некий эпизод, происшедший в ходе похода на разбойничье логово, когда подлый атаман этого сброда сбежал от аквилонских солдат.

— Было что-то такое. — Конан, решив, что со скукой можно бороться разными способами, особенно когда больше заняться нечем, и стал припоминать: — Действительно, Черные Драконы прижали этого мерзавца к какому-то вонючему водоему, однако нежданно-негаданно появилась непредвиденная подмога, и атаман растаял в зарослях, словно благочестие монаха, провалившегося в винный погреб.

— Ваш капитан — выходец из местных? Наследник наших некогда весьма беспокойных соседей — герцогов Пеллийских?

— Да, он наследник. Где-то там, в родовом гнезде сидит его слабосильный младший братец. Ну и что из этого?

— Дело в том, что молодой человек распознал среди напавших на его бойцов мерзавцев двоих или троих воинов из замковой стражи своего родового гнезда и, желая удостовериться в точности своих наблюдений, замучил до смерти пленного.

— Вот как? Славно!

Конан хлопнул себя по ляжкам. Казалось, его весьма позабавило это известие.

— Значит, великий путешественник Эйольв, павший в битве с вашей, барон, армией в Год Дракона, — не единственный достойный отпрыск старинного аквилонского рода? Армледер — всего лишь служака, каких много в моей армии. Нет в нем, знаешь, эдакой живости, что ли, огонька. А если младшенький больной братец снюхался с грабителями с караванного тракта…

— Я ослышался или короля Аквилонии чуть ли не радует таковое поведение родовитого аристократа? — Барон, без сомнения высоко ценивший рыцарскую честь и доброе имя аристократов, сделал круглые глаза.

— Нет, барон. Это обстоятельство, без сомнения, прискобное. — Тон короля выдавал скорее живое любопытство скучающего в праздности и безделье искателя приключений, чем владыки, разгневанного дурным поведением своего вассала. — Однако, Кром, к которому моя варварская душа устремляется в моменты радости или отчаяния, крепко вбил в головы всех киммерийцев одно: когда этот мир покинут последние мужчины, которым звон стали милее шороха юбок и звяканья монет, грянет Последняя Битва. Стало быть, не все еще потеряно…

— Я старый боец и ничего не смыслю в богах. Не мне разбираться, что есть признак здоровья в могущественных странах, — дипломатично сказал немедиец. — Но я поставлен моим королем на страже границы, а данное вскрывшееся обстоятельство прямо касается моих воинских обязанностей. Я просил бы…

— Валяй, тебе удалось чуть развеселить меня и вновь внушить веру в человеческий род. У тебя есть еще что-то за пазухой, кроме признания вшивого бандита и доноса палача, а?

— Проницательность аквилонского владыки уже давно вошла в поговорку. У меня есть все основания полагать, что на аквилонско-немедийской границе, в этих диких горах, зреет нешуточный заговор: интриги плетутся как против власти Тарантии, так и Бельверуса. Сегодня я поделился своими соображениями со славным полководцем Аквилонской Короны, и он упрочил мои подозрения.

— Так почему бы тебе не рассказать о заговоре не только старому Троцеро, но и Конну? Право, после известных событий я устал от интриг, которые творят рыцари, отложившие в сторону мечи к прискорбию богов?

— Как бы это сказать поделикатнее… — Оливей поджал губы.

— Ну, давай, без церемоний, барон, мы же с тобой старые воины. Не бойся при мне обругать Конна, я сам не доволен сыном, в его годы следует похищать красавиц и охотиться на чудовищ в дальних странах, а не пропадать безвылазно на балах и пирах.

— Принц Конн известен в цивилизованных странах, как большой поборник наук и высокой поэзии, посему нет ничего удивительного в его дружбе со многими отпрысками славных немедийских родов, где эти добродетели пышным цветом распускаются не один век…

Конан грязно выругался, коротко и незамысловато, словно подвыпивший торговец пивом, уронивший пару монет в сточную канаву. Оливей недаром был старым воякой — и ухом не повел.

— А у меня и, как выяснилось, у славного графа есть веские подозрения, что заговор плетется на самых верхах, и в нем участвуют весьма известные владельцы знаменитых гербов и знатных титулов, которые… находятся под покровительством принца Конна.

— Кром! Уж не хочешь ли ты, барон, сказать, что мой сын замышляет против меня?! — Конан вскочил и навис над нешелохнувшимся Оливеем.

За столом утих разговор, а Иллиах встал и расположился за спиной немедийца, поигрывая массивной глиняной кружкой.

— Я далек от таких нелепых обвинений.

— В чем же дело, раздери тебя медведь?

— По молодости и неопытности, что весьма понятно и простительно, принц в погоне за внешним лоском дает покровительство людям, чьи интересы напрямую угрожают интересам тронов двух величайших владык Хайбории. Речь идет не о покушении на одного из славнейших королей, разумеется. Скорее о попытке мятежа в пограничных провинциях с целью создания нового государства.

— Ну, это еще может быть. — Конан уселся обратно, знаком приказывая Иллиаху вернуться к прерванному занятию, что киммерийский юноша не замедлил сделать.

— Но я не стал бы тревожить короля Аквилонии по столь ничтожному поводу, иди речь лишь о заурядном бунте, пусть и с участием родовитой знати. Или говорить о младшем сыне основателя Картографической академии в Тарантии.

— Что ж еще творится в этом Митрой забытом медвежьем углу? Мне кажется, что все это дело стоит поручить паре-тройке моих полков или даже вашему гарнизону — благо любой пропуск через границу для обоюдной пользы я могу подписать немедленно.

— Изучив известные факты, у меня и графа Троцеро сложилось убеждение, что верхушка заговора, без сомнения возглавляемого Торкилем Пеллийским, сама не более чем игрушка в руках более грозных сил, враждебных всему хайборийскому миру.

— И кто же эти злодеи?

— Золотому Льву Аквилонии, — Оливей ухмыльнулся, — без сомнения, должно быть известно имя Керим-Шаха?

Конан встрепенулся. Всякая весточка из лихого прошлого лила капли бальзама на зачерствевшее в рутине державной власти сердце бывшего наемника, пирата и разбойничьего вожака. Особенно теперь, когда в голову стареющему королю навязчиво лезли воспоминания об Ильбарских Горах, Деви Вендии и лихих горцах, имя Керим-Шаха словно вернуло его к прежней жизни.

Киммериец весьма снисходительно относился к легендам, ходившим о былых похождениях грозного Амры, и потому, если Оливей думал, что покоробит владыку Аквилонии упоминанием о бандитском приключении на севере Вендии, то он ошибся.

— Да, припоминаю. Был давным-давно такой иранистанский шпион, весьма ловкий в интригах и недурно обращавшийся с саблей. Сейчас таких воинов, почитай, что и нет — сильных, хитрых и упорных, как волк из северных пустошей. Да, это был настоящий гирканский волк-одиночка. Но он погиб жуткой смертью.

— Мне кажется, удалось несколько заинтересовать скучающего короля, не так ли? Кроме того, Конан Киммерийский, известный среди умеющих держать в руках меч, как первый клинок хайборийского мира, сам столкнулся с атаманом этих пограничных разбойников Хватом и не мог не отметить мастерства, с которым тот управляется с двумя экзотическими клинками?

— Это точно. Этот Хват, больше похожий на бешеную гадюку, чем на обычного грабителя с торгового тракта, доставил мне несколько приятных мгновений. Бой разлучил нас, но мы преотлично позвенели сталью… — Конан остановился и потрепал свою давно уже нечесаную гриву. — Что-то такое мелькнуло у меня тогда в башке… что-то связанное с моими… гм, вгоняющими в краску Конна восточными похождениями к югу от моря Вилайет… Нет, не помню. Но дерется этот Хват великолепно. Есть у меня даже желание, если славный граф и просвещенный принц не будут излишне внимательны к моей особе, изловить этого Хвата и позвенеть клинками еще раз. В конце концов, умереть от рук мужчины, пусть и похожего на змея больше, чем на человека, но умеющего неплохо биться, — достойный конец для Конана-киммерийца. Ты, барон — знатный рубака, должен понимать, что нет ничего страшнее, чем умереть от паршивого ревматизма у себя в кресле напротив уютного очага.

— Говорят, у воинов и королей — разные тропы.

— Дураки так говорят. Я воин! И, Кром свидетель, не из последних — меня должны склевать вороны, разнести в желудках волки, а череп мой, я верю, будет прекрасной игрушкой для быстро набирающего силы пса Гарма у престола его хозяйки Хель. Только тогда душа моя будет у Крома, рядом с такими бойцами, как упомянутый тобой Керим-Шах, а также…

Далее последовали имена, а вернее, клички и прозвища грабителей, пиратов и воров, некогда гремевшие по всем портам, трущобам городов и невольничьим рынкам, наводя ужас на купцов, монахов и старых дев. Оливей с изумлением слушал этот список достойнейших, по мнению киммерийца, людей, что попадут вместе с ним в Ледяные Чертоги. Список был внушительным — пока Конан бормотал устрашающие имена, Эгиль, Ройл и Торкиль опорожнили последнюю флягу. Один лишь Иллиах, удостоившийся некогда рассказов Конана о его легендарных похождениях, цокал языком, слыша знакомые прозвища героев жутковатых саг о деяниях короля-варвара. Наконец поток леденящего душу перечисления прервался, и Иллиах прошептал:

— Все они пронесутся во время Гибели Мира над землей, в свите Дикого Охотника, под визг валькирий и вой Гарма, выходящего из Бездны…

— Избави Митра наш мир от такого будущего, — вполголоса буркнул Ройл, из чего можно заключить, что хитрый боссонец прекрасно все слышал.