Христос спускается с нами в тюремный ад

В течение двух следующих дней умерло двое мужчин, которых привезли сюда с вокзала в тележке. Я услышал, как один из них хрипло спорил с доктором Алдеа: "Я клянусь вам, что чувствую себя лучше, доктор. Температура снижается, я знаю это, пожалуйста послушайте же вы! Сегодня я один раз харкал кровью, не переводите меня в комнату номер 4".

Я спросил человека, который прежде принес мне жидкий овсяный кисель, что происходит в комнате номер 4. Он осторожно поставил тарелку и ответил: "туда поступают тогда, когда установлено, что больше нет надежды".

Я попытался есть кисель, но не получалось, кто-то накормил меня из ложки. Но я не мог удержать еду в себе. Доктор Алдеа сказал:

"Мне жаль, но настаивают. Ты должен перейти в комнату номер 4".

Итак, я снова встретился со своими товарищами по несчастью: с теми, кто ехал со мной в тележке.

В коме

Собственно говоря, я должен быть уже мертвым. Когда заключенные проходили мимо моей постели, они крестились. Я почти все время находился в коме. Если я стонал, то другие больные переворачивали меня на бок или давали попить.

Доктор Алдеа почти ничем не мог помочь. "Если бы у нас были современные лекарства, - сказал он. - Стрептомицин, новое американское изобретение было чудом, исцеляющим туберкулез. Но партия утверждает, что все это только западная пропаганда".

Четверо мужчин, которых поместили в палату вместе со мной, умерли в течение следующих четырнадцати дней. Временами я и сам не был уверен, жив я или уже мертв. Ночью я засыпал всегда лишь на короткое время, чтобы быть разбуженным от сильных приступов боли. Меня поворачивали в среднем по сорок раз на бок, чтобы смягчить боли. Гной вытекал из дюжины открытых мест. Моя грудь распухла от гноя. То же самое было с позвоночником. Я постоянно харкал кровью.

Моя душа еще была связана с телом тонкой нитью, и я уже собирался покинуть видимый мир. Я спрашивал своего Ангела Хранителя: "Какой же ты Защитник, если не можешь даже защитить меня от этого страдания. Во вспышке слепящего света, длившейся, казалось, всего тысячную доли секунды, я увидел существо с несколькими руками, как у Кришны [18] , и услышал его голос:

"Я не могу сделать для тебя всего, что я собственно должен, я - всего лишь Обращенный".

Услышав это, я не мог вспомнить ни о Библии, ни о какой-либо истине веры. Дух отказался в ту минуту служить мне, и я не мог дать объективной оценки своему видению. Только в памяти, словно в тумане всплывало слышанное когда-то. Право славные мистики описывали особые случаи, когда падшие ангелы возвращались на службу богу. Однако это обращение не может полностью изменить сути того, кто был очень злым, даже если он принес глубокое покаяние. Как бы то ни было, это видение оказало мне решающую помощь. Оно дало мне возможность постичь смысл страданий, которые я должен был перенести. Я пережил первый кризис. Сочувствие в глазах доктора Алдеа постепенно превращалось в удивление, потому что я все еще оставался жив. Поскольку я не получал никаких лекарств, по утрам температура начала на час снижаться. Мои мысли стали яснее. Я начал смотреть и стал замечать свое окружение.

Никто не умер атеистом

В нашей палате находились двенадцать поставленных близко друг к другу кроватей и несколько маленьких столов. Окна были раскрыты, и я мог видеть мужчин, работающих в огороде. За ними находились высокие кирпичные стены с колючей проволокой. Было очень тихо. Здесь не было сигнальных звонков, рычащих тюремных охранников, да и, вообще, не было охранников. Они боялись заразиться и держались от пациентов как можно дальше. Тыргул-Окна управлялся "на расстоянии" и, из-за равнодушия и небрежности, был одной из наименее строгих тюрем. На нас все еще была та одежда, в которой нас арестовали. На протяжении всех лет мы без конца латали ее с помощью лоскутов, которые нам удавалось находить.

Заключенные приносили еду к двери политического отделения. Оттуда ее разносили по отдельным камерам. Кто мог ходить, сам забирал свою порцию, остальные получали ее в постели. Давали жидкие щи и немного белой фасоли или водянистую похлебку из пшена или кукурузы. Некоторые заключенные, имевшие силы, могли перекапывать участок земли во дворе, остальные лежали на своих нарах и убивали время болтовней. Но в комнате номер 4 царила другая атмосфера. Поскольку до сих пор еще никто не покинул ее живым, она была названа "камерой смерти".

В ней я пролежал тридцать месяцев. За это время там умирали косяками, и их место занимали другие. Но вот что важно и достойно внимания: никто из них не умер атеистом. Фашисты, коммунисты, святые, убийцы, воры, священники, богатые помещики и самые бедные из всех нищих были битком набиты в маленькой камере. Но ни один из них не умер, ни примирившись прежде с Богом, затем с людьми.

Многие поступали в комнату номер 4 будучи убежденными в том, что Бога нет. Но я видел, как неверие их рушилось перед лицом смерти. Когда кошка бежит через мост, это еще не означает, что мост обладает выносливостью. Но если по нему может проехать поезд, значит мост исполнил свое назначение. Если человек называет себя атеистом, когда сидит со своей женой за чашкой кофе с пирожными, это еще не означает, что он и в самом деле атеист. Истинное убеждение должно выдержать серьезное испытание. Атеизм же не в состоянии этого сделать.

Убийца евреев обращается в веру

Старый Филипеску любил Шекспира и часто пересказывал некоторые из его произведений. Рассказывал он нам также о своей жизни. Уже пятьдесят лет как он стал революционером. Один из его арестов произошел в 1907 году, его обвиняли в политической агитации. В 1948 году его забрала коммунистическая тайная полиция. "Я пострадал за социализм еще до того, как вы родились", сказал он людям, арестовавшим его. "Если это так, - ответили они, - вы бы примкнули к коммунистам и должны были с нами разделить плоды победы". "Я сказал этим молокососам: социализм - это живой организм с двумя руками: социал-демократией и революционным коммунизмом. Если отрезать одну из них, то социализм будет изуродован. Они только посмеялись над этим".

Филипеску был приговорен к двадцати годам. Охранник сказал ему: "Вы умрете в тюрьме". На это он возразил: "Меня ведь не приговорили к смерти, почему вы тогда хотите меня убить?"

Он рассказывал, что свою карьеру начал сапожником. Занимаясь самоподготовкой, он получил широкое общее образование. Филипеску разделял учение Карла Маркса о религии: церковь была заодно с угнетателями. Богатые поддерживали духовенство потому, что священники внушали бедным, что они получат свою плату только на небесах.

Между тем, никто не знает глубин своего собственного сердца. Многие считали себя христианами, не будучи в действительности таковыми; некоторые же думали, что были атеистами и вовсе не являлись ими. Филипеску отрицал существование Бога. Но то, что он отрицал, в действительности и не имело отношения к вечному бытию, к реальности любви и справедливости, а было лишь его собственными примитивными представлениями. Я сказал ему об этом.

"Я верю в Иисуса Христа и люблю Его как величайшего из всех людей, сказал он. - Но я не могу представить Его Богом".

Состояние его здоровья постоянно ухудшалось. В течение следующих двух недель у него было много горловых кровотечений. Затем наступил конец. Я слышал последние слова: "Я люблю Иисуса". На той же недели умерли многие, и его бросили голым в общую могилу, выкопанную заключенными.

Генерал Тобеску, бывший начальник жандармерии, подал голос из другого угла, когда услышал об этом: "Это - судьба, которую уготовили сами себе западные социалисты, когда они стали заодно с коммунистами". Мой сосед, аббат Тисманского монастыря Иску, перекрестился. "Все-таки мы должны быть благодарны, что он в конце обрел Бога", - сказал он. Вахмистр Букур на другом конце палаты был с этим не согласен: "Это - не верно. Он же нам сказал, что не мог представить себе Христа Богом".

Я сказал: "Филипеску узнает теперь в другом мире правду, потому что он любил Христа, Который никого не отталкивает. Разбойник, обратившийся на Голгофе, тоже говорил об Иисусе, как о человеке, и Иисус обещал ему рай. Я верю в Божественность Иисуса, но я также верю, что он любит и тех, кто этого не понимает".

Букур не любил никого, он был просто влюблен в свое собственное представление о государстве. Сам он играл в нем роль вице-короля какой-то деревни, где до своего ареста вершил суд по своему усмотрению. Особенно любил он рассказывать кому-нибудь, как будучи жандармом, бил воров и попрошаек и даже своих собственных мужиков, если они отваживались возражать. Особой специальностью его было битье евреев. "После этого у них даже не оставалось рубцов, - рассказывал он с гордостью, - для этого нужно было только перед этим положить им на спину мешок с рыхлым песком. Только боль такая же скверная, но они не могут жаловаться. Нет следов!"

Букур не мог понять, почему его сняли при новом режиме. Когда однажды вечером доктор Алдеа осматривал его, он вспылил: "Почему вы собственно держите меня здесь? Я же не так болен! Не так, как все остальные здесь".

Алдеа посмотрел на термометр и покачал головой. "Нет, - сказал он, - вы уже давно чувствуете себя хуже других. Вы должны прекратить дискутировать и подумать о своей душе".

Букур рассвирепел: "Кто вы такой, чтобы так думать?" - закричал он врачу вслед.

"Я предлагаю, что в Алдеа есть еврейская кровь", - сказал он потом. Это было самое худшее, что Букур мог подумать о человеке.

Букур охотно спорил с Моисеску, маленьким евреем среднего возраста, кровать которого стояла рядом с ним.

"Железная Гвардия уже знала, как поступать с такими людьми как вы", сказал он.

"Знаете ли, - спросил нежно Моисеску, - что я был арестован как член Железной Гвардии". По палате прокатилась волна смеха.

"Это верно, - настаивал он. - После падения Железной Гвардии, страшным преступлением считалось иметь зеленую рубашку, так как она была частью униформы. Мы - евреи потеряли так много во время их государства, что я подумал, вот хороший случай: я скуплю все зеленые рубашки, которые были залежавшимся товаром, перекрашу их в синий цвет и снова продам. Когда полиция делала у меня обыск, мой дом был битком набит зелеными рубашками со всего Бухареста. К моим объяснениям они отнеслись с недоверием и изобличили меня как одного из членов Железной Гвардии. Таким образом, еврея посадили в тюрьму как приятеля нацистов".

Хотя Букур громко объяснял, что был убежденным христианином, его жизнь была сплошным разладом с Богом. Он ходил в церковь, но не находил там помощи. Священники в его церкви были не провозвестниками, а церемониемейстерами. Он не мог понять, почему должен так много страдать, а теперь, будучи при смерти, все еще не понимал, что означает истинная вера.

Я сказал ему: "Сейчас вы думаете, что ваше положение безнадежно. Однако, ночь темнее всего бывает незадолго перед восходом солнца. Христиане верят, что наступит утро. Веру можно выразить с помощью слов "несмотря на то, что" и "все-таки". В книге Иова сказано: "Несмотря на то, что Господин побил меня, я все-таки хочу верить ему". Эти два слова в Библии часто расположены рядом. Они должны помочь нам не терять веру в самые мрачные мгновения".

Букур обрадовался, что кто-то интересуется им; однако, покаяние в жестокости и злодеяниях он обнаружил только тогда, когда до него дошло, что доктор Алдеа был прав. Он быстро умирал. Со страхом в голосе он сказал: "Я умираю за отечество".

Часами он находился без сознания. Когда он пришел в себя, то сказал: "Я хотел бы исповедоваться! Перед всеми вами. Я так много нагрешил. Я не могу умереть с мыслями об этом". Его голос стал удивительно спокойным. Он сказал нам, что убивал евреев толпами, но не потому, что ему было приказано, а потому, что он знал, что никто его за это не покарает. Он убил несколько женщин и двенадцатилетнего мальчика. Он сделался кровожадным, как тигр.

Когда он закончил, он пробормотал: "Господин Вурмбрандт, будут теперь ненавидеть меня".

"Нет, - возразил я. - Вы сами ненавидите эту тварь, которую охотно убили в себе. Вы обратились и отреклись от нее. Теперь вы больше - не убийца. Человек может родиться заново".

На следующее утро пламя жизни еще мерцало в нем, но очень слабо. "Вчера я еще не все сказал, - объяснил он. - Я испугался".

Он расстреливал детей на руках их матерей. Когда кончались боеприпасы, они забивал их до смерти прикладом винтовки. Его ужасающая история, казалось, будет бесконечной, но, наконец, он преодолел ее и впал в сон. Его дыхание было хрипящими прерывистым. Грудь поднималась и опускалась, будто ему не хватало воздуха. Мы все притихли. Его руки еще цеплялись застеганное одеяло, пока, наконец, не схватили маленький крест на шее. Мучительный крик вырвался из его горла, потом он перестал дышать.

Кто-то сообщил заключенным в коридоре о случившемся. Вошли двое мужчин, чтобы забрать труп Букура. На его лицо упали из окна лучи утреннего солнца. Резкие складки вокруг рта расправились. Черты его мертвого лица выражали глубокий мир, которого он никогда не знал в своей жизни.

Сахар, которому довелось путешествовать

Заключенные из других камер часто приходили в комнату номер 4. Оставались на ночь, помогали умирающим и старались утешить нас.

Один из этих друзей принес что-то на Пасху, завернутое в бумагу: это предназначалось для Валерия Гафенсу, бывшего члена Железной Гвардии. Оба мужчины были родом из одного города. "Осторожно, - сказал он, - это контрабанда".

Гафенсу снял бумагу, там оказалось два куска белого сверкающего вещества: сахар! Мы все не видели сахара в течение многих лет, и наши изголодавшиеся организмы испытывали в нем мучительную нужду. Все взгляды устремились на Гафенсу и на драгоценный сахар в его руке. Медленно он завернул его снова.

"Пока я не буду его есть, - сказал он, - может быть сегодня кому-то станет хуже, чем мне. Но тем не менее, большое спасибо".

Осторожно он положил подарок у своей постели. Там он и остался.

Через несколько дней у меня поднялась температура. Я был очень слаб. Сахар передавали от кровати к кровати, пока он не добрался до меня.

"Я дарю его вам", - сказал Гафенсу. Я поблагодарил, но оставил все же сахар нетронутым на тот случай, если на следующий день кому-то он понадобится еще больше. Когда кризис миновал, я передал его Сотерису, старшему из двух греческих коммунистов. Его положение было очень серьезным.

В течение двух лет сахар путешествовал по комнате номер 4 от мужчины к мужчине (у меня он был еще дважды), и каждый раз страдающий все же находил в себе силы не прикасаться к нему.

Сотерис и Глафкос были коммунистами, участвовавшими в партизанской войне в Греции. В конце войны они убежали в Румынию. Как и многие их соучастники, они были арестованы. Их обвинили в том, что они плохо воевали. Однако и поныне им не надоело хвастаться своими подвигами, которые они желали бы совершить прежде, чем их сшиб шквал войны. Они грабили известные монастыри на горе Афон. Все, что они вздумали взять с собой, они поспешно собирали, а все, что хотели оставить, разбивали вдребезги. Женщинам было запрещено посещать Афон, и многие из монахов давно не видели женщин. "Мы взяли с собой группу девушек-партизанок, - рассказывал Сотерис. - Вы бы только видели, как удирали эти старые холостяки".

Пока Сотерис надеялся остаться в живых и мог еще шутить, он гордился своими атеистическими взглядами. Но как только он стал близок к смерти, он возопил к Богу о помощи. Только монотонный голос священника, повторявший слова об обещанном Богом прощении, смог успокоить его. Но и тогда он проявил силу духа, отказавшись от обоих кусочков сахара.

Заключенный из другой камеры, часто приходивший к нам, чтобы помочь, приготовил его тело для погребения. Этого человека все уважительно называли "господин профессор". Его фамилия была Попп. Редко можно было видеть сгорбленную фигуру профессора без сопровождающего. С ним обязательно был кто-то, кому он преподавал историю, французский или какой-либо другой предмет.

"Как вы обходитесь без письменных принадлежностей?" - спросил я однажды. "Мы натираем стол куском мыла и пишем слова ногтем", - объяснил он. Пока я восхищался его выдержкой, в его голубых невинных глазах вспыхивал огонек: "Раньше я был убежден, что должен учить, чтобы зарабатывать деньги. В тюрьме я приобрел другой опыт: учу, потому что люблю своих учеников".

"Значит, у вас есть внутреннее призвание, как это называют священники". "Сейчас, - ответил он, - здесь обнаруживается то, что скрыто в каждом".

Когда я спросил его, христианин ли он, мне показалось, что он огорчился. "Господин священник, я слишком часто бывал разочарован. В тюрьме Окнеле-Марии, в которой я был в последний раз, надо было переделать церковь в помещение для лагеря. Искали кого-нибудь, кто бы сорвал крест с купола. Но никто и не думал этого делать. И, наконец, тот, кто заявил, что готов это сделать, оказался священником..."

Я сказал ему, что не каждый ординарный пастор имеет сердце священника. Не все, называющие себя учениками Иисуса, являются таковыми в истинном смысле слова. "Человек, посещающий парикмахера, чтобы побриться, или тот, кто заказывает костюм у портного, являются не учениками, а клиентами. Те люди, которые приходят к Спасителю только для того, чтобы спастись, являются его клиентами, а не учениками. Ученик - это тот, кто говорит Иисусу: "Я жажду делать то же, что и Ты: ходить от места к месту и освобождать людей от страха, а для этого нести им радость, правду и вечную жизнь".

Попп засмеялся: "А что будет с теми, кто только в одиннадцатом часу станет учеником? Я часто удивлялся тому, что очень многие убежденные атеисты становились верующими в конце своей жизни".

Я сказал: "Дух человеческий проявляет себя не одним и тем же образом. Может случиться, что гений вдруг начнет говорить вздор или поссорится со своей женой. Однако, его нельзя за это осуждать. Только тогда, когда человек находится на вершине своих достижений, можно узнать, от чего он сумел духовно отказаться, да и то лишь тогда, когда речь пойдет о том, чтобы найти выход из кризиса. Когда же дух должен перешагнуть порог смерти, в нем почти всегда рушится атеистический фасад".

"А что вы скажете о том, что такой человек как вахмистр Букур ощутил потребность публично признаться в своих преступлениях?"

Я возразил: "Раньше я жил недалеко от железной дороги. Днем я никогда не слышал поездов, так как шум города заглушал все. Но ночью я совершенно отчетливо слышал их гудки. Так и шум жизни может нас сделать глухими к тихому голосу совести. Но когда приближается смерть, в тишине тюремной камеры, уже ничто не отвлекает. И многие из тех, кто никогда раньше не слышали голоса своей совести, вдруг начинают слышать его совершенно отчетливо".

Аббат рассказал: "В Айюде, где я сидел в последний раз в тюрьме, в одиночной камере находился убийца, который не мог не вызвать к себе сочувствия. Ночью он всегда бегал вокруг камеры и кричал: "Кто в камере рядом? Почему он не прекращает стучать в стену?"

"Ну и?" - спросил Попп.

"Камера рядом была пуста!"

"Я знаю кое-что получше, - говорил с волнением Моисеску, - там, где я был в последний раз, с нами был один из Железной Гвардии, убивший раввина. Человек твердо верил, что раввин скакал на его плечах и шпорами впивался в тело"

.... это вы сделали мне

У меня уже не было больше сил самому мыться, и профессор Попп взял на себя эту работу. Я спросил, был ли в его отделении душ.

"Ну да, - сказал он, - в Румынской народной республике у нас было самое современное оборудование. Единственный его недостаток заключался в том, что оно не функционировало. Уже много лет души стоят сухими". Он поднялся и продолжал: "Слышали ли Вы о том, как коммунист и капиталист встретились в аду? Они увидели перед собой двое ворот. На одних стояло: "Капиталистический ад", на других воротах висела надпись: "Коммунистический ад". Несмотря на то, что мужчины были классовыми врагами, они начали шушукаться, обсуждая, что выгоднее. Тогда коммунист сказал: "Товарищ, пойдемте лучше в коммунистическое отделение. Если там есть уголь, то наверняка нет спичек. Если у них есть спички, то нет угля. И даже в том случае, если есть и уголь и спички, можно уверенно идти, так как печь сломана!"

Профессор продолжал меня мыть, в то время, когда остальные хохотали. Крестьянин Аристар сказал: "Первыми коммунистами были Адам и Ева".

"Почему?" - поинтересовался Попп.

"Ну, у них не было одежды, дома, оба питались от одного яблока и думали при этом, что были в раю".

Истории, которые мы рассказывали друг другу, имели для нас большое значение. Мужчины лежали здесь весь день и думали только о своем несчастье. Каждый, кто мог помочь им забыть об их положении, совершал акт милосердия.

И я, несмотря на свою болезнь и на частые головокружения от голода, говорил часами. Рассказанная история могла так же, как корка хлеба, сохранить людям жизнь. Когда однажды Попп пытался уговорить меня поберечь свои силы, я ответил, что сегодня утром моих сил хватит еще на один анекдот.

"Талмуд [19] повествует нам об одном рабби [20] . Однажды он шел по улице, как вдруг услышал голос пророка Илии: "Хотя ты постишься и молишься, ты не заслужил такого почетного места на небе, как те двое мужчин, которые как раз идут по другой стороне улицы". Рабби побежал за незнакомцами и спросил: "Вы подаете много милостыней?" Оба рассмеялись: "Нет! Мысами нищие!" "Тогда, наверное, вы целый день молитесь?" "Нет, мы - необразованные люди, мы не знаем, как надо молиться". "Тогда скажите, что вы делаете?" "Мы шутим и смешим печальных людей".

Попп удивленно поднял глаза: "Хотите ли вы нам этим сказать, что те, кто смешит, получат на небе большие почести, чем те, кто постятся?"

"Так учит книга еврейской мудрости - талмуд. Из Библии можно узнать, что Бог Сам иногда смеется. Это сказано во втором псалме".

Попп помог мне одеться. "Здесь бы Он нашел немного повода для смеха, сказал он. - Но где же Бог, господин пастор? И почему Он нам не помогает?"

Я сказал: "Один пастор был однажды приглашен к умирающему. Там он увидел, как мать пыталась утешить свою плачущую дочь. Девочка спросила: "А где же защищающая десница Божья, о которой вы проповедуете, господин пастор?" В ответ он сказал: "Она находится на твоем плече, в виде руки твоей матери".

Христос встречается с нами в тюрьме разными способами. Во-первых, мы можем узнать Его во врачах. Их бьют, с ними подло обращаются, но они все равно продолжают помогать нам. Некоторые из официальных врачей в Вакарести тайно проносили лекарства и получили за это по десять лет тюрьмы.

Далее Христос присутствует здесь в образе священников и пасторов, которые своим служением помогают другим облегчить груз. Равным образом и во всех христианах, которые экономят еду и одежду и помогают тем, кому приходится хуже, чем им самим.

Кроме того, мы имеем Его в образе тех, кто учит нас вере в Бога и тех, кто рассказывает веселые истории. Однако, Иисус близок вам не только в образе тех, кто нуждается в вашей помощи.

Иисус говорит нам, что на Суде Господь отделит праведников от злых по правую и левую сторону. И скажет тогда Иисустем, которые по Его правую сторону: "Прийдите и наследуйте Царство, уготовленное вам от создания мира: ибо Я алкал, и выдали Мне есть; жаждал Я, и вы напоили Меня; был странником и вы приняли Меня; был наг, и вы одели Меня; был болен, ивы посетили Меня; в темнице был, и вы пришли ко Мне". Тогда праведники спросят: "Господи! Когда мы сделали все это?" И Христос скажет им в ответ: "Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, то сделали Мне".

Гафенсу находился уже долгие годы в тюрьме. Он попал туда сразу, как только стал взрослым.

Как и прочие члены румынской Железной Гвардии, созданной по образцу немецкой национал-социалистической партии, Гафенсу был вовлечен в нее за свои религиозные убеждения. Теперь у него не было возможности сделать что-либо, чтобы исправить свои прежние ошибки. Каждый день он показывал нам пример, откладывая часть своего скудного пайка, чтобы помочь самому слабому из нас. Он полностью отказался от своего антисемитизма. Однажды в комнату номер 4 пришли несколько его прежних соратников гвардейцев, чтобы навестить его. И вдруг Гафенсу выпалил: "Я бы одобрил, если бы нашей страной, наконец, стали править евреи". Его друзья были неприятно поражены и с ужасом уставились на него. "Конечно, - спокойно продолжал Гафенсу, премьер-министр, законодатель, служащие учреждений, государственные чиновники, одним словом -все только евреи! И я бы поставил лишь одно условие: это должны быть такие же люди, как старые еврейские вожди: Иосиф, Моисей, Даниил, Петр, Павел. Если же в правительстве будет больше таких евреев, как Анна Паукер, то с Румынией покончено".

Гафенсу было девятнадцать лет, когда он попал в тюрьму. Его юность прошла, и он не познал ни одой девушки. Когда другие говорили про секс, он спрашивал: "Ну и как это?"

"Мой отец был депортирован русскими в Бессарабию, - рассказал он мне однажды. - У нас никогда не хватало еды. В школе меня били, а потом спрятали в тюрьму за то, что я примкнул к Железной Гвардии. Я никогда не встречал ни одного хорошего, по-настоящему любящего человека. Поэтому я сказал себе: "Христос - это легенда. Сегодня не существует такого человека на свете, и я не верю, что Он когда-то был". Но когда я провел несколько месяцев в тюрьме, я должен был признать, что заблуждался. Я познакомился с больными людьми, которые могли отдать последнюю корку хлеба. Я сидел в камере вместе с одним епископом, это был человек такой доброты, что, казалось, достаточно прикоснуться к его одежде, чтобы исцелиться".

Уже год Гафенсу находился в комнате номер 4. В течение всего времени он не мог лежать на спине, это доставляло ему боль. Он должен был все время сидеть, опершись на подушку из соломы. С каждым днем он терял контроль над своим телом. Часто он делал под себя. Тогда он должен был ждать, иногда и в ночное время, чтобы кто-то пришел и убрал за ним.

Пациенты из других камер, чувствовавшие себя лучше, должны были стирать для тех из нас, кто уже не мог помочь себе сам. Они стирали рубашки, нижнее белье, наволочки и, каждый день, до двадцати простыней. Они делали это, хотя для того, чтобы достать воды, им приходилось колоть лед во дворе. Мои личные вещи всегда были пропитаны гноем и кровью. А когда я сделал попытку помешать одному из друзей постирать их, он рассердился.

Гафенсу никогда не жаловался. Он сидел в своей постели очень тихо, чуть кивал головой одобрительно или говорил "спасибо". Когда стало известно, что ему недолго осталось жить, все старые и новые друзья со слезами на глазах собрались вокруг его постели. Его последними словами были: "Дух Божий ревниво жаждет нас для нас же самих".

Когда он умер, те, кто собрался у его постели, опустились на колени и молились. Я сказал: "Это слово Иисуса, что семя не может принести плода, пока не упадет в землю и не умрет. Как семя снова воскресает к жизни в виде цветка, так и человек, бренное тело которого умирает, воскресает в духовном теле. И сердце его, если было наполнено христианскими идеалами, обязательно принесет плод".

После того, как священник произнес молитву, Гафенсу завернули в его же простыню и понесли в морг. Ночью он был похоронен в общей могиле уголовниками, которых всегда использовали для этой работы.

Дьявольщина

С некоторого времени поползли тревожные слухи. Говорили о системе "переобучения" для заключенных. Она была применена в тюрьмах Соцеава и Питешти. Оно проводилось обычно не с помощью книг, а ударов. "Преподавателями" были члены Железной Гвардии, объединенные в "организацию для заключенных с коммунистическими убеждениями" (ЗКУ). Мы слышали о предводителях этой группы, таких как Туркану, Левицкий и Формагью. По всей видимости, они вели себя как дикари.

Мы боялись, что эти методы также будут введены и у нас.

Настроение в тюрьме все же значительно упало, после короткого визита "руководителя по переобучению" Формагью из Питешти. Ему было дано указание внедрить у нас эту систему. До настоящего времени нас хотя и мучили большую часть дня, но мы знали, что раньше или позже охранники пойдут есть или спать. Теперь среди нас были "заключенные с коммунистическими убеждениями". Они имели власть бить и мучить тех, кого хотели. Их орудием были резиновые плети. Власть отбирала среди заключенных самых скверных и жестоких. От них нельзя было убежать. На каждые пятьдесят узников приходилась группа из десяти или двадцати ЗКУ, число которых постоянно росло. Кто заявлял о своей готовности стать коммунистом, должен был доказать свое "обращение", применяя те же методы, которые были применены к нему.

Грубые акты насилия чередовались сеансами более утонченной жестокости. Они проводились под врачебным контролем, чтобы констатировать, что "данный заключенный" жив или умер. Врачи сами часто были из ЗКУ. Я знал, например, одного такого врача по фамилии Турку. После того, как он обследовал своего соузника, пережившего пытки, он назначил перерыв, сделал ему укол, чтобы ослабить способность к сопротивлению, а потом указал своим соратникам по переобучению, когда они снова могут начать пытать. Турку решал также, когда человек доходил до своего предела и мог быть возвращен в камеру доследующего дня.

Тюрьма была похожа на сумасшедший дом. Пациентов с туберкулезом раздевали, клали на каменный пол и обливали из ведер холодной водой. Перед людьми, которых заставляли целыми днями голодать, высыпали прямо на землю корм для свиней. Руки им связывали за спиной и заставляли их лакать. Никто из нас не мог избежать такого подлого унижения. Во многих тюрьмах переобучающие заставляли людей глотать испражнения и пить мочу. Иные плакали и умоляли, чтобы им дали по крайней мере собственные испражнения. Иные теряли разум и начинали кричать, чтобы дали еще. Заключенных также вынуждали публично демонстрировать половые извращения. Я считал, что подобное осквернение души и тела невозможно ни в каком случае.

С теми, кто твердо держался своей веры, обращались хуже всего. Часто верующих держали в течение четырех дней привязанными на кресте. Этот крест ежедневно клали на пол. А другие заключенные получали приказ испражняться на тело и лицо жертвы. После этого крест снова поднимался.

В комнату номер 4 был помещен католический священник. Он рассказал, как в тюрьме Питешти в воскресенье его опусти в яму уборной. Ему приказали читать мессу среди экскрементов, а в заключение раздать людям причастие.

"И вы послушались?" - спросил я.

Он закрыл лицо руками, заплакал. "Я больше страдал, чем Христос", сказал он.

Система переобучения - импортированная из России - приносила невероятные успехи. Мужчины выбалтывали тайны, которые они скрывали во время допросов, длившихся месяцами. Они выдавали своих друзей, своих жен, своих родителей. Вслед за этим начиналась волна новых арестов.

Любовь за ненависть

За это время в Тыргул-Окна была доставлена группа каторжных рабочих со свинцового рудника. Их поместили в особую камеру. А после того, как стало известно, что некоторые из вновь прибывших были священниками, навещавшие их исповедовались у священников и тем самым завоевали их доверие. Мужчины со свинцового рудника открыто говорили о тайной духовной и политической деятельности. Вслед за этим их переселили в большую камеру с целью переобучения, и они узнали, что разговаривали со шпиками.

Одного из них избили до крови и поместили в комнату номер 4. Он рассказал, что ответственный "перевоспитатель" был хорошо сложенным молодым человеком. Он все время смеялся и шутил. "О! это причинило вам боль? говорил он. - Тогда сейчас попробуем что-нибудь другое. А как теперь? Понравилось?"

"Попадись этот парень мне однажды в руки, - сказал избитый. - Я сдеру с него шкуру заживо!"

"Вот это правильно, - прохрипел старый крестьянин Бадарис, - а потом надо сверху посыпать перцем и солью, это подействует".

Ежедневный молитвой Бадариса было: "Во имя Отца и Сына и Святого Духа. Разбей коммунистов, о Господи! Пусть они сдохнут, пусть они страдают, собаки!"

"Зачем так говорить? - спросил я его. - Это не то, что ожидает от нас Христос".

Он поднял свои кулаки, молясь к небу: "Я сказал это, потому что Бог не пропустит в рай тех, кто не проклянет этих ублюдков".

Многие, так же как Бадарис жили в надежде на тот день, когда они смогут пытать своих палачей. Они верили в ад, верили в то, что должно быть такое место, где мучаются коммунисты.

"Мы не должны давать в себе место для ненависти, - сказал я. - Такие люди, как Борис [21] , сломались под ужасным давлением".

Теперь в комнате номер 4 плохо отзывались о Борисе. Чтобы доказать свое обращение в коммунизм, он избил доктора Алдеа, который ясно продемонстрировал свое презрение Турку и другим врачам ЗКУ. Это сделало Бориса самым ненавистным человеком во всей тюрьме. На спине и на плечах Алдеа были болезненные нарывы, и Борис бил его по спине. Заключенные пожертвовали бы своей жизнью за Алдеа, как и он ради них жертвовал своей. После побоев врачу предоставили место в палате номер 4. Вскоре туда пришел один человек и сказал, что доктора Алдеа зовет один очень тяжелый больной заключенный.

"Доктор слишком болен, чтобы пошевелиться", - сказал аббат.

Алдеа спросил: "Кто это?"

"Борис", - ответил человек.

С сильной болью Алдеа выбрался из постели. Никто не сказал ни слова, когда он вышел из комнаты.

Крепче тюремных стен

Аббат Иску иногда рассказывал нам о том опыте, который он приобрел в колонии рабов по строительству канала между Дунаем и Черным морем. Люди там умирали тысячами от голода и жестокого обращения. Строительство канала велось в основном по настоянию русских, он помог бы им еще быстрее выкачивать из Румынии продукцию, чем это делалось до сих пор. Это был грандиозный проект, и его рассматривали исключительно как символ коммунистического прогресса. Когда некоторые инженеры высказали опасение, что река не сможет обеспечить канал и оросительную систему водой, они были расстреляны как"экономические саботажники". Деньги из государственного бюджета Румынии были расточительно брошены на строительство канала, в котором было занято свыше 200.000 политических и уголовных заключенных с 1949 по 1953 годы.

Аббат находился в Поарта Альба, в одной из колоний для заключенных, расположенных вдоль линии строительства. Там в ветхих бараках за колючей проволокой жили 12.000 человек. Каждый из них должен был в течение дня вырыть ручными орудиями восемь кубических метров земли. Под побоями надсмотрщиков, втаскивали они груженные с верхом ручные тачки наверх по крутым склонам. Зимой температура опускалась до минус 25 градусов Цельсия. Вода доставлялась в бочках замороженной. Свирепствовали болезни. Многие заключенные прорывались в запретные зоны в надежде быть застреленными.

Самые жестокие уголовники назначались руководителями "бригад", состоявшие приблизительно из ста заключенных. За хорошую работу их награждали продовольствием или сигаретами. Христиан сгоняли в так называемые "бригады священников", где избивали каждого, кто хотя бы тайком крестился, как многие православные, привыкшие осенять себя крестным знамением, словно это было рефлексом. Не было ни выходных дней, ни Рождества, ни Пасхи.

И, тем не менее, рассказывал аббат, он был свидетелем благороднейшего поступка в Поарта-Альба. Молодого католика, отца Кристеа, ненавидел православный священник, занимавшийся стукачеством. Последний спросил его: "Почему вы так часто держите глаза закрытыми? Вы молитесь? Я настоятельно прошу вас сказать правду. Вы все еще верите в Бога?"

"Да" означало по меньшей мере удар кнутом. Отец Кристеа раздумывал некоторое мгновение. "Я знаю, Андрееску, что вы меня искушаете, как фарисеи искушали Иисуса, чтобы потом вы смогли донести на меня. Но Иисус сказал правду, и я хочу вам также ее сказать: "Да, я верю в Бога".

"О, и вы также верите в папу?" - продолжал Андрееску. Кристеа ответил: "Я также верю в папу".

Андрееску заспешил к политическому руководителю. Он как раз шел по противоположной стороне и приказал Кристеа выйти вперед. Отец Кристеа был худым и уже на исходе сил. Он дрожал в своей рваной одежде. Начальник был упитанным, закутан в пальто, а на голове у него была русская меховая шапка. "Я слышал, что вы верите в Бога?" - сказал он. Отец Кристеа открыл рот, чтобы ответить. В тот момент можно было понять, почему в Евангелии от Матфея в начале Нагорной проповеди сказано: "Иисус, отверзши уста Свои, говорил" это само по себе удивительно, потому что никто не говорит с закрытым ртом. Теперь Кристеа только открыл рот, чтобы начать говорить, но каждый понимал, что в этот момент из его рта выйдет драгоценная жемчужина. Христиане застыли в благоговении.

Кристеа сказал: "Когда я был посвящен в сан, мне было известно, что тысячи священников на протяжении всей истории христианства платили своей жизнью за веру. Когда я подходил к алтарю, я обещал Богу: "Я служу теперь в прекрасном облачении. Но даже, если меня бросят в тюрьму, я хочу всегда служить Тебе". Господин лейтенант, тюрьма не является аргументом против веры. Я верю в Бога".

Наступившая тишина нарушалась лишь шумом ветра. Казалось, что у лейтенанта не было слов. Наконец, он сказал: "А выверите в папу?" И был ответ: "Со времени Святого Петра всегда поставлялся папа, и он будет всегда, пока не вернется Иисус Сегодняшний папа не заключил мира с коммунизмом. Его последователи также не сделают этого. Да, я верю в папу".

Аббат закончил свою историю и сказал: "Мне крайне трудно было простить своего православного брата, который стал шпиком. Я не приверженец Рима, но в тот момент охотно бы закричал: "Виват, папа!"

"А что случилось с отцом Кристеа?" - спросил кто-то. Его на неделю заперли в карцер, где можно было только стоять, нельзя было спать. Его сильно били. Когда впоследствии он все равно не отрекся от веры, его убрали. Больше мы его уже не видели.

Бунт

Переобучение требовало каждый день новых жертв. Все очевиднее становилось, что мы все шли или навстречу "обращению" или смерти, если чего-то не произойдет. В комнату номер 4 просочился слух, что среди жертв партийных чисток, коммунистических заключенных - самых смелых среди нас зрело сопротивление. Охранники обращались с ними осторожнее, потому что те, кто сегодня сидел в тюрьме, вчера сами обладали могуществом. И можно было предположить, что завтра они снова вернут себе свое положение.

Христиане совещались, что делать. Должны ли они в случае призыва, принять участие или это было поводом "подставить другую щеку?" Некоторые были против насильственных мер.

Я сказал: "Иисус изображался обычно "кротким и милосердным", но Он был и борцом. Кнутом Он изгнал торговцев из храма, а своим последователям дал в качестве руководства Ветхий завет с его огненным пылом".

Так мы решили сотрудничать с мятежниками. Но лишь немногое могло остаться в тайне. Среди нас находилось много стукачей. К тому же, нашему единству мешало недоверие между антисемитами и евреями, крестьянами и помещиками, православными и католиками.

В Тыргул-Окна были развлекательные программы. Одной из них был еженедельный футбол. Стадион находился совсем близко от тюрьмы. Празднование 1 мая сопровождалось новым жестоким потоком переобучения. До нас дошли слухи, что в этот праздник в пять часов дня на стадионе должна состояться игра, на которой будет присутствовать весь город. Это был шанс начать демонстрацию. Один из нас должен будет давать сигнал, разбивая окно.

Вскоре, после того как началась игра, где-то раздался тихий звон разбитого стекла. В тюрьме воцарился дикий хаос. Дребезжали окна, из них выбрасывались тарелки и ложки разбивались на куски стулья. Кто-то беспрерывно кричал: "Помогите, помогите". Из верхних окон, откуда можно было обозреть стадион, мужчины кричали: "Нас здесь пытают! Ваших отцов, братьев и сыновей убивают!"

Игра была приостановлена. Толпа людей двинулась к тюрьме и вскоре заполнила улицу у тюрьмы. Один из заключенных разрезал себе вены, охранники начали избивать заключенных дубинками. Вскоре толпа была разогнана войсками, махавшими прикладами винтовок. Не оставалось ничего другого, как снова навести порядок в тюрьме и подсчитать потери. Среди них находился Борис. Он пытался вытащить заключенного из под ног охранника, но был сбит дубинками и ранен. Доктор Алдеа снова должен был ухаживать за ним. Мы посылали ему приветы, ноне получали ответа. Потом узнали, что его перевели в другую тюрьму.

Известие о бунте быстро распространилось по всей стране. Ответных мер не последовало, только режим стал строже. А подозреваемых зачинщиков перевели в другую тюрьму. Многие из них умирали, лишенные медицинского обслуживания, которое они получали в Тыргул-Окна.

Рука об руку

Приступы кашля у аббата Иску с каждым днем становились все дольше. Его тело, изнуренное многолетним голоданием и лишениями, которым он был подвержен во время строительства канала, мучили страшные судороги. Мы лежали и видели, как он умирал. Иногда он не мог узнать друзей, приходивших ему помочь. Немногие часы, когда он был в сознании, он проводил в молитве, произносимой шепотом. У него всегда были слова утешения для других.

Остальные рабочие из лагеря на канале, оставшиеся в живых, поступили в Тыргул-Окна. Их ужасные истории напоминали Египетское рабство детей Израиля. Особенно горько было то, что угнетенные должны были хвалить своих угнетателей. Среди заключенных находился известный композитор. Он вынужден был писать хвалебные гимны о Сталине. Под эти гимны бригады маршировали на работу.

А когда один из заключенных был окончательно обессилен, врач заявил, что он мертв. "Чушь, - ответил всеми ненавидимый полковник Албон, комендант Поарта-Альбы, и пнул труп ногой. - Поднимите его на работу".

Моя кровать была расположена между кроватями Иску и Василеску. Последний был молодым человеком. Он, как и многие другие, оказался жертвой строительства канала, но имел свои особенности. Он был уголовником, и его сделали начальником "бригады священников". Он заставлял их работать до изнеможения. Однако, по какой-то причине полковник Албон не мог его терпеть. И обращался с ним настолько жестко, что тот был близок к смерти. Его мучил туберкулез, который весьма быстро прогрессировал.

Василеску не был злым по природе. У него было четырехугольное грубое лицо с темными кудрявыми волосами, которые падали ему на лоб и придавали ему вид молодого озадаченного бычка. Упрямый и почти безо всякого образования, он не был способен заниматься пристойной работой. Ему постоянно мешало в этом пристрастие к благам жизни. И, как у вероломного убийцы из "Макбета", у него была крайне тяжелая жизнь.

"Я, государь, на

целый свет в обиде,

Меня ожесточила так судьба,

Что я пойду на все, чтоб за несчастья

Отмстить другим!"

"Если однажды попадешь в один из таких лагерей, то сделаешь все, чтобы снова выбраться, - рассказывал он нам. - И Албон сказал мне, если я буду делать то, что он скажет, он позволит мне убежать". Ему хотелось иметь одежду и девочку, с которой можно было бы пойти на танцы. Партия поставила его перед выбором: мучить или самому быть замученным.

"Большинство из нас они поместили в особый лагерь, в котором готовили тайную полицию, - сказал он. - Одной из наших обязанностей было стрелять в кошек и собак, затем приканчивать штыком тех, кто остался в живых. "Я не могу этого делать", - сказал я. Мне ответили: "Тогда то же самое мы сделаем с тобой!"

Василеску испытывал угрызения совести. Он снова и снова рассказывал нам о злодеяниях, которые совершал в лагере, созданном для строительства канала. Мучил он также и аббата. Я старался утешить его, но он не находил покоя. Однажды ночью он проснулся, и с трудом переводя дыхание, сказал: "Господин, пастор, я умираю! Пожалуйста, помолитесь за меня!" Он задремал, затем снова проснулся и закричал:

"Я верю в Бога!" И начал плакать.

Когда стало рассветать, аббат Иску позвал к своей постели двух заключенных и попросил: "Выньте меня!"

"Но вы слишком больны для этого", - протестовали они. Вся комната была возбуждена. "Что случилось?" - раздавались голоса, - Не можем ли мы это сделать?"

"Нет, - сказал аббат. - Выньте меня". Его подняли. "К постели Василеску", - сказал он. Аббат сел рядом с молодым человеком, который пытал его, и нежно положил свою руку на его руку. "Успокойся, - сказал он. - Ты был тогда еще так молод, что едва ли мог осознать, что делаешь". Тряпкой он вытер пот со лба парня. "Я прощаю тебя от всего сердца, и любой другой христианин сделал бы то же самое. Когда мы прощаем, Христос, который лучше, чем мы, конечно же тоже простит. На небе есть место и для тебя". Он выслушал исповедь Василеску и причастил его, прежде чем его снова отнесли в постель.

Ночью умерли оба: аббат и Василеску. Я убежден, что они возносились на небо рука об руку.

В сочельник разговоры в тюрьме становились серьезнее. Не было слышно ни ссор, ни проклятий, лишь изредка кто-то смеялся. Каждый из нас думал о своих любимых. Мы чувствовали себя связанными с остальным человечеством, от которого наше тюремное существование отстояло слишком далеко.

Я говорил о Христе, но руки и ноги мои были словно кусками льда; мои зубы стучали, леденящий приступ голода в желудке, казалось, охватил все мое тело, и только сердце оставалось еще живым. Когда я не смог продолжать говорить, меня заменил простой крестьянин. Аристар никогда не учился в школе, но говорил о Рождестве Иисуса Христа так естественно, будто это произошло на этой неделе в его собственном хлеву. У всех слушателей на глазах были слезы.

В этот вечер в тюрьме кто-то начал петь. Вначале голос звучал очень тихо. Постоянно занятый мыслями о моей жене и сыне, я едва ли воспринял его вначале. Но постепенно пение нарастало в прозрачном холодном воздухе. Оно зазвучало с особой полнотой. Его было слышно и в коридорах. Каждый из нас прервал свое занятие и слушал.

Все продолжали молчать и после того, как человек допел свою песнь до конца. Охранники сидели в своем помещении, тесно прижавшись друг к другу вокруг коксовальной печи. Завесь вечер они никого не ударили. Мы начали рассказывать друг другу истории. Когда я попросил слова, то, вспоминая о прекрасной песне, рассказал следующую старую еврейскую легенду:

Саул, царь Израиля, взял к себе на службу Давида-пастуха овец, который победил в битве с Голиафом. Давид очень любил музыку, и ему доставляло удовольствие смотреть на очень красивую арфу, которая стояла во дворце. Саул сказал: "Я дорого заплатил за этот инструмент, но был обманут. Она издает только грубые звуки". Давид взял арфу и извлек из нее такую музыку, что никто не мог устоять на месте. Казалось, арфа и смеется, и поет, и плачет. Царь Саул спросил: "Почему же все музыканты, которых я просил сыграть, извлекали из арфы только шум и грохот, и только ты заиграл музыку?" Давид, будущий царь, ответил: "До меня каждый старался сыграть собственную песню на этих струнах, а я сыграл собственную песню арфы. Я напомнил ей о том, что она была молодым деревом с птицами, поющими на ее ветвях, с зелеными листьями, играющими на солнце. Я напомнил о том дне, когда люди пришли срубить это дерево, и вы услышали, как арфа заплакала под моими пальцами. Я объяснил ей, что это еще не конец, что эта ее смерть, как дерева, означает начало новой жизни, в которой она будет славить Господа, как арфа. И вы услышали, как она возликовала в моих руках. И когда придет Мессия, многие будут стараться сыграть на арфе свои собственные песни, и звуки их будут ужасны. Мы должны играть на арфе ее собственную песню, песню ее жизни, страстей, радости, страданий, смерти и воскрешения. Только тогда музыка будет прекрасной".

Это была песня подобная той, которую мы слышали этим рождеством в тюрьме Тыргул-Окна.

Евангелие от Иоанна

Аристар умер в феврале. Чтобы его похоронить, мы должны были разгрести снег и вскопать каменную землю. Мы похоронили его рядом с аббатом Иску, Гафенсу, Букуром и множеством других из комнаты номер 4, которых он знал. Его кровать занял Аврам Радоновичи, бывший музыкальный критик из Бухареста.

Аврам наизусть знал отрывки из партитур Баха, Бетховена и Моцарта и часами мог напевать их вполголоса. Нам казалось, что мы слышим симфонический оркестр. Но он принес с собой еще большую Ценность. Он был болен туберкулезом, захватившим и позвоночник, на нем была гипсовая повязка. Вскоре мы заметили как Аврам залезал в свой гипсовый чехол и вынимал на свет маленькую зачитанную книжку. Уже в течение многих лет мы не видели ничего печатного. Он лежал и тихо перелистывал страницу за страницей, пока не заметил, что на него пристально смотрят жадные глаза.

"У вас есть книга, - сказал я, - что это? Откуда она у вас?" "Это Евангелие от Иоанна, - ответил Аврам, - когда пришла полиция, чтобы забрать меня, я быстро спрятал ее за гипсовую повязку". Он засмеялся: "Хотели бы ее взять на время?"

Я накрыл книжечку руками, как будто она была живой птицей. Никакое чудодейственное лекарство не смогло бы меня обрадовать больше. Я вел семинар по Библии и многое выучил наизусть. Но с каждым днем библейские стихи все больше покидали мою память. Часто я пытался утешить себя тем, что их отсутствие имело следующее преимущество: теперь я вынужден был слушать то, что Господь непосредственно говорил мне, в то время как в Библии я читал только то, что было открыто святым и пророкам.

Евангелие от Иоанна переходило из рук в руки. Мне было трудно отказаться от него. Я думаю, что образованному человеку тюрьму перенести намного труднее, чем рабочему или крестьянину. Они часто находили в тюрьме более интересное общество, чем-то, что было у них раньше. Но человек, привыкший много читать, чувствовал себя в заключении как рыба, выброшенная на сушу.

Многие заучивали Евангелие наизусть. Каждый день мы беседовали об этом, но должны были тщательно продумать, кто из заключенных мог бы быть посвящен в нашу тайну. Евангелие от Иоанна помогало найти путь ко Иисусу. Среди тех, кто нашел его, был и профессор Попп. Жизнь в обществе христиан приблизила его к вере. Слова Иоанна были предназначены, чтобы завершить эту подготовку. Однако следовало преодолеть еще последнее препятствие.

"Я снова пробую молиться", - сказал профессор. - Но между произнесением православных формул, которые я выучил еще мальчиком, и прошением о милости Всевышнего, на которое я не имею никакого права, сказать можно немногое. Это как у короля из Гамлета: "Слова парят, а чувства книзу гнут".

Я ему рассказал о священнике, которого позвали к смертному одру одного старого человека. Он хотел сесть в кресло рядом с постелью, но старик попросил: "Пожалуйста, не садитесь туда". Священник достал стул, выслушал исповедь и преподал ему святое причастие. Старый человек снова ожил и сказал: "Я хотел бы вам рассказать историю этого кресла. Пятьдесят лет назад, когда я был молодым парнем, меня посетил старый пастор и спросил, привык ли я молиться. Я ответил: "Нет. У меня нет никого, кому бы я мог молиться. Даже когда я громко кричу, как только могу, меня не может услышать даже человек, который живет на следующем этаже; а как же может услышать меня Бог на небе?" "Тогда позволь быть только молитве, - ответил дружелюбно старый пастор. - Каждое утро в полном покое садись, поставив напротив себя другой стул. И представь себе, что Иисус Христос сидит напротив тебя, как Он делал во многих домах Палестины. Что бы ты сказал Ему?" "Если бы я был честным, я бы сказал, что не верю в Него", - ответил он. "Хорошо, - сказал пастор. - Это свидетельствует, по крайней мере, о том, о чем ты действительно думаешь. Ты бы мог продолжать это делать и дать Ему испытательный срок. Если Он существует, Он должен это доказать! Или, если ты не одобряешь Божественный способ управления миром, почему ты Ему об этом не скажешь? Ты будешь не первым, кто жалуется на это. Царь Давид и Иов также говорили Богу, что, по их мнению, Он несправедлив. А если у тебя есть желание, тогда сообщи о нем Иисусу. Поблагодари, если оно будет удовлетворено. Этот обмен мыслями возможен в молитве. Не говори бездумно набожных фраз. Говори то, что ты действительно думаешь".

Умирающий продолжал: "Хотя я и не верил в Христа, но я любил старого пастора. Из любви к нему я сел перед креслом и делал так, будто Христос сидел в нем. В течение нескольких дней это было только игрой, но потом я уже знал, что Он и в самом деле присутствовал.

Я обсуждал реальные проблемы со Спасителем, который реально был здесь, я просил о руководстве и был руководим. Молитва стала диалогом. С тех пор прошло пятьдесят лет, и я каждый день разговариваю с Иисусом, который сидит в этом кресле".

Пастор находился у этого человека во время его смерти. Напоследок он протянул приветственно руку невидимому другу в кресле.

"Вы тоже молитесь таким образом?", - спросил профессор. "Я охотно представляю себе, что Иисус стоит рядом со мной, -ответил я, - и могу беседовать с Ним так же, как я сейчас беседую с вами. Люди, которые встречали Его в Назарете и Вифлееме не говорили Ему наизусть молитв, они говорили то, что лежало у них на сердце, и вы должны это делать также".

Попп сказал: "Как вы думаете, почему многие из тех, кто разговаривал с Ним в Палестине две тысячи лет назад, не стали Его последователями?"

Я сказал: "Евреи столетиями молились о пришествии Мессии [22]. Никто не делал этого громче, чем синедрион, Верховное судилище. Но когда пришел на самом деле Мессия, они насмехались над Ним, плевали в Него и приговорили Его к смерти. И последнее, к чему они могли прибегнуть, это обвинить Его в том, что Он сломал заведенный и удобный для них порядок. Это свойственно сегодня многим людям, представителям многих наций".

Профессор Попп стал христианином. "Когда я увидел вас в первый раз, то у меня было предчувствие, что вы мне что-то хотели дать", - сказал он мне потом.

Такая интуиция в тюрьме не являлась чем-то необычным. Когда человек полностью отрезан от внешнего мира, в нем открывается возможность чувствовать невидимые вещи.

Мы стали близким друзьями. Часто, когда мы тихо сидели рядом, он высказывал мысли, которые мне только что приходили в голову. Так должно быть между друзьями и между супругами. Но это случается редко.

Чудо

В марте, наконец, наступила оттепель. Сосульки растаяли, снег оставался лежать лишь в некоторых местах. На голых деревьях виднелись почки, и мы снова слышали пение птиц. Наши обмороженные руки и обмотанные лохмотьями ноги, наши застывшие от холода Лица чувствовали новое дыхание жизни.

Одна новость словно бы электричеством зарядила внутреннюю атмосферу тюрьмы. Кто-то из заключенных был на короткое время доставлен в городскую больницу. Там он увидел, как плакала одна из уборщиц. "Что случилось?", спросил он ее. "Наш папочка Сталин умер, - всхлипывала она, - об этом написано в газете". Мы не проливали слез. Каждый взволнованно думал о том, какими последствиями для него обернется это событие.

Попп считал: "Если Сталин умер, то сталинизм также мертв. Диктатура живет до тех пор, пока жив ее инициатор".

"Однако, коммунизм пережил Ленина", - сказал кто-то. Спустя некоторое время, колокольный звон и гудки локомотивов возвестили о том, что в Москве хоронили Сталина. Заключенные ответили взрывом хохота и проклятиями, у охранников вытянулись лица, а партийные заметно нервничали.

Через несколько недель у нас вдруг появился один высокопоставленный чиновник из министерства юстиции. Мы заметили, что ему было поручено инспектировать тюрьму. Но, когда он шел от камеры к камере и спрашивал о жалобах, царило молчание. Многие подозревали, что это ловушка. Когда же он достиг комнаты номер 4, я взял слово: "Я хочу что-то сказать. Я хотел бы это сделать после того, как вы пообещаете выслушать меня до конца".

"Для этого я и пришел сюда", - сказал вежливо пришедший. Я сказал: "Господин прокурор, вы имеете в истории знаменитого предшественника. Его звали Понтий Пилат. Ему было поручено судебное производство по делу одного человека, в безвинности которого он был уверен. Но Понтий сказал себе: "Ну и что из того? Неужели из-за плотника, и к тому же еще и еврея, я должен ставить на карту свою карьеру?" Это злоупотребление судебной властью не забыто и до сих пор, несмотря на то, что прошло две тысячи лет. И какую бы церковь мира вы не посетили, в любой из них вы услышите в "Символе Веры"[23] , что Иисус был распят Понтием Пилатом".

У моих друзей в комнате номер 4 сделались озабоченные лица. Я продолжал: "Спросите свою совесть, господин прокурор, и вы должны будете признать, что мы являемся жертвами вопиющей несправедливости. Даже если партия считает нас виновными, то для искупления нашего преступления тюремное заключение было бы достаточным. Но здесь происходит растянутая во времени смертная казнь. Прежде чем вы будете отчитываться, взгляните только на нашу еду. Обратите внимание на то, что у нас нет ни отопления, ни самого примитивного лекарственного лечения. Мы погибаем в грязи и болезнях. Разрешите сообщить вам о некоторых фактах жестокости, которые мы терпим, и вы напишите потом правду. Не умывайте своих рук, как Пилат, за счет беззащитных людей".

Чиновник угрюмо взглянул на меня, повернулся на каблуках и молча вышел. Новость о том, что он меня выслушал, быстро распространилась по тюрьме, придав мужества и другим людям. Прежде, чем партчиновник покинул помещение, в конторе коменданта тюрьмы раздавалась ругань. В тот же день охранники стали вежливыми, чуть ли не осознавшими свою вину. Через неделю комендант был освобожден.

После того, как наше тюремное существование в некотором роде улучшилось, я начал вставать и каждый день делать по нескольку шагов. Доктор Алдеа привел с собой тюремного врача и попросил его осмотреть меня.

"Мы не разобрались в вас, - сказал Алдеа. - Ваши легкие похожи на сито, позвоночник также поражен. Мы не смогли наложить вам гипсовой повязки откровенно сказать, у вас вообще не было никакого медицинского лечения. Ваше состояние здоровья хотя и не улучшилось, но и не ухудшилось. Поэтому мы хотим перевести вас куда-нибудь из комнаты номер 4".

Мои друзья были счастливы. Факт, что после двух с половиной лет, человек впервые покидал эту камеру живым, стал для них утешением.

Однажды утром я увидел, что перед служебным помещением тюремного сторожа стоял исполненный достоинства, старый православный священник. Холодный ветер развевал его белую бороду. Он только что был доставлен и его оставили там во дворе.

"Что же здесь делает этот старый священник?" - спросил один из нас.

"Он пришел, чтобы послушать исповеди заключенных", - съехидничал другой.

Именно это вскоре начал делать отец Сурояну. Вокруг него образовывалась настолько благоговейная атмосфера, что многие испытывали желание рассказать этому человеку всю правду. Я не верю в исповедь как таинство, но тем не менее я откровенно ему рассказывал о своих сомнениях и признавался в грехах, о которых до сих пор не говорил ни единому человеку. Не часто в исповеди так обнажались корни зла. Я все более обвинял себя, но во взгляде отца Сурояну я не увидел презрения, а только любовь.

У Сурояну причин для жалоб было куда больше, чем у нас всех вместе взятых. История его семьи была трагичной. Одну из дочерей, которая была калекой, ограбил муж. Он находился вместе с нами в Тыргул-Окна. Другая дочь с мужем были приговорены к двадцати годам тюрьмы. Один из его сыновей умер в тюрьме. Второй сын, который был священником и на которого Сурояну возлагал большие надежды, стал врагом своего собственного отца. Его внуков или преследовали в школе, или они лишились своих мест из-за "враждебной деятельности" своих родителей. И тем не менее отец Сурояну, этот простой и малообразованный человек, весь день занимался тем, чтобы обрадовать или ободрить других. Он не говорил людям: "Доброе утро", приветствовал их словом из Библии: "Радуйтесь!" "В тот день, когда ты не можешь смеяться, - сказал он мне, - ты не должен открывать свою лавку. Для смеха человек использует семнадцать мускулов своего лица, а для злого выражения на лице понадобятся все сорок три. Чтобы быть злым требуется больше усилий, чем для того, чтобы быть добрым." Я спросил его: "Вы пережили столько несчастья, как же вы можете всегда радоваться?"

"Тяжкий грех - этого не делать, - ответил он. - Всегда имеется хороший повод для радости: на небе есть Бог, есть Он ив сердце. На завтрак я съел сегодня кусок хлеба. Он был таким вкусным. Посмотрите, сейчас светит солнце! И как много людей здесь любят меня! Каждый проведенный без радости день это потеря, мой сын. Этот день никогда уже не вернется".

Любовь и ложь во спасение

В моей следующей посылке было 100 граммов стрептомицина. Я подумал о людях, которых оставил в комнате номер 4 и попросил Ставрата отдать лекарство самому больному из них.

"Это - Султанюк, - сказал он с отвращением. - Нацист из Железной Гвардии, тертый калач. Он близок к смерти, хотя и не хочет это признать. Вы должны лучше сами принимать это лекарство! Но, если вы непременно хотите..."

Ставрат очень быстро вернулся. "Он хочет знать, от кого это лекарство. И когда я сказал, что от вас, он ответил, что ничего не хочет брать от еврея. Этот фанатик неисправим".

Я надеялся найти другой путь. Когда Ставрат ушел, я попросил Иосифа взять на себя роль посредника. Никто бы не смог считать его обманщиком.

"Скажи Султанюку, что генерал ошибся. Скажи ему, что это подарок от Граникеру. Он тоже был воином Железной Гвардии, и я слышал, что он недавно также получил лекарство".

Попытки Иосифа остались безуспешными. "Султанюк не верит, что Граникеру что-то хочет подарить ему. Он не возьмет, если вы не поклянетесь, что это не от вас!"

"Почему бы нет? - спросил я, - Я дал ему лекарство, и он может получить от меня и клятву также. В действительности, стрептомицин - не моя собственность. Я передал его Богу в тот момент, когда получил его."

Доктор Алдеа был занят, когда поступил стрептомицин. Когда он услышал, что произошло, онемел. Даже Ставрат был смущен моей "ложной клятвой". Он сказал: "Я думаю, что ваш духовный сан обязывает вас говорить только правду и ничего более кроме правды".

Скоро Ставрат должен был узнать, сколько может стоить"только правда". К нам в камеру поместили двух новых заключенных, из которых каждый давал показания против другого. Один из них был католическим епископом, который хотел сообщить в Рим о том, как жестоко преследовалась его община. Другим был адвокат, передавший жалобу епископа папскому нунцию - когда в Бухаресте еще имелся таковой - для дальнейшей отправки в Ватикан. Когда адвокат покинул дворец нунция, его схватили. Он отрицал, что передал письмо, но ему была устроена очная ставка с епископом. Епископ сказал: "Я не могу лгать. Да, я дал ему письмо".

Обоих пытали, но в Тыргул-Окна они пришли в себя и начали спорить о том, что было более правильным. Епископ надеялся на мою поддержку, но я не мог ему ее оказать. "Это хорошо и прекрасно, когда человек отказывается лгать. Но тогда он должен один справляться с той опасностью, которой его подвергают. Если же он взваливает эту опасность на других, он должен защищать их, чего бы это не стоило".

"История эта принесла мне много горя, - протестовал епископ, - но как я мог солгать?"

Я возразил, что, конечно, наш долг - помогать друзьям, даже своим врагам мы должны делать добро.

"Если моя хозяйка провела весь день, готовя ужин, то я чувствую себя обязанным сделать ей комплимент, даже если ее еда не удалась. Это - не ложь, а обычная вежливость. Когда люди спрашивают здесь: "Когда придут американцы?", - я отвечаю им: "Это не может продлиться слишком долго!" К сожалению, это - неправда, но это и не ложь. Это слово надежды!"

Епископ не дал себя убедить. Я продолжал: "Если вы возьмете за критерий точку зрения пуристов, то все искусство - ложь. Ведь Фауст никогда не подписывал договора с дьяволом - это дело рук лжеца Гете. Гамлет также никогда не существовал. Это - ложь Шекспира. Самые простейшие анекдоты (я надеюсь, вы смеетесь над анекдотами) - тоже вымысел".

"Может быть, - возразил епископ, - но здесь речь идет о личном деле. Когда вас, господин Вурмбрандт, допрашивают коммунисты, нет ли у вас ощущения, что вы должны говорить правду?"

"Конечно нет! Я нисколько не сомневаюсь, когда говорю первое, что приходит в голову, и делаю это до тех пор, пока это наводит на ложный след тех, кто хочет поймать моих друзей. Неужели я должен дать этим людям информацию, которую они смогут использовать для посягательств на мой приход? Я - слуга Божий! Этот мир использует красивые слова для отвратительных вещей: обман называется благоразумием, подлость совершается ради пользы народа, похотливость украшается словом "любовь". Вот здесь и должно быть употреблено это скверное слово "ложь". Тогда, когда нам это подсказывает наше чутье. Я уважаю правду, но "солгал" бы, чтобы спасти друга".

Добром за зло

Но еще прежде, чем были отменены все послабления, однажды в нашу камеру охранник притащил корзину. В ней лежали простыни и махровые полотенца трудно вообразимая роскошь. Их было больше, чем требовалось нам всем.

"Они обсчитались, - решил Эмиль, портной по профессии. - Давайте раскроим из лишних простынь одежду. Я могу быстро сшить несколько теплых рубашек". Ион Мадгеару, адвокат, сказал с неудовольствием: "Это бы было кражей государственного имущества".

- А кто узнает? Ведь нет же инвентарного перечня.

- Я - политический заключенный, а не уголовник.

- Вы - глупец!

Жители нашей камеры разделились на две партии и бросали друг другу в лицо свои доводы. Иосиф попросил меня высказать свое мнение. "Все это "государственное имущество" украдено у нас, - сказал я, - нам же оставили лишь лохмотья. Поэтому мы имеем право получить обратно столько, сколько возможно. Мы обязаны перед нашими семьями сделать все, что в наших силах для того, чтобы пережить зиму. И если утром придет сонный охранник и спросит: "Сколько человек сегодня в камере?" - мы попытаемся назвать большее количество, чтобы получить дополнительные порции хлеба. И это совершенно правильно".

Мадгеару сказал: "Я предпочитаю следовать закону".

- Но при каждом законе найдутся те, кто из-за него попадает в невыгодное положение. Закон говорит миллионеру, который ни в чем не нуждается - не красть. То же самое он требует от вас и от меня, у которых совершенно ничего нет. Даже Иисус взял под защиту Давида, совершившего недозволенное, когда тот испытывал сильный голод.

Наконец, мы переубедили Мадгеару. Но позднее он рассказал мне, что у него была особая причина не хотеть этого компромисса.

"Раньше я был прокурором, - рассказал он, - и за время моей службы я сотни людей приговорил к тюрьме. Я думал, что мое личное суждение не имеет никакого значения, партия упрячет их в тюрьму в любом случае. Когда же позднее меня сделали козлом отпущения за какой-то промах и приговорили к пятнадцати годам, меня словно громом поразило. Меня послали на свинцовые рудники в Валеа Ниструлуй. Там один верующий очень дружелюбно относился ко мне. Он делился со мной едой и был мне хорошим другом. У меня было чувство, что я его уже где-то раньше встречал, и спросил, почему он в тюрьме?

"О, - сказал он, - однажды я помог одному человеку, который оказался в беде, как и вы. Он пришел ко мне во двор и попросил пищи и крова, а потом его арестовали как партизана, и я получил двадцать лет".

"Какой позор", - сказал я.

Он посмотрел на меня странным взглядом. И тут я вспомнил - прокурором, который вел его дело, был я. Этот человек ни разу не упрекнул меня, но его пример - платить добром за зло - побудил меня стать христианином".

Шок

Когда Иосиф мерил рубашку, которую Эмиль сшил из лишней махровой ткани, он начал петь. Рубашка была похожа на простую тунику с отверстием для головы. Но Иосиф был счастлив, ощущая что-то свежее на теле. "Государственная собственность! В настоящее время ворует каждый", - весело сказал он.

Ставрат сказал: "Он считает это совершенно нормальным. В течение десяти лет мы превратимся в нацию воров, обманщиков и шпиков. Крестьяне воруют плоды земли, которая прежде принадлежала им; сельскохозяйственные рабочие воруют то, что принадлежит артели. Даже парикмахер ворует бритву из своего собственного магазина, который теперь принадлежит коллективу. Затем они должны скрыть свои кражи. А вы, господин пастор, платите свои налоги абсолютно добросовестно?"

Я признался в том, что не понимаю, почему должен деньги членов общины бросать в пасть безбожной партии.

"Скоро воровство станет предметом обучения, и его будут преподавать в школе", - сказал Ставрат.

Иосиф возразил: "В школе я ничего не воспринимал всерьез. Учителя говорили нам, что Бессарабия всегда была частью России. При этом каждый ребенок знает, что ее у нас украли".

"Хороший парень", - сказал Ставрат.

"Я надеюсь, Иосиф, что ты также отвергнешь их учение, направленное против религии, - добавил я и рассказал ему об одном профессоре, которого знал. - Этот человек должен был регулярно читать лекции по атеизму. После того, как он перекрестится и попросит у Бога прощения в своей комнате, он шел рассказывать студентам, что Бога не существует".

"Ну, разумеется, - сказал Иосиф, - Наверняка за ним шпионили".

Он просто не мог себе представить мира, в котором не надо было бы оглядываться по сторонам, прежде чем откроешь рот.

Продолжая наш разговор, мы заговорили об одном шпике по имени Йвоин. Он дезертировал из югославской армии и был арестован на границе, как шпион. Чтобы снискать расположение у тюремной власти, он разыгрывал из себя анти-титовца, и досаждая тюремным охранникам тем, что доносил на них, сообщая об их пренебрежении к тюремному порядку. "Некоторые из нас уже твердо решили проучить Йвоина, - сказал Иосиф. - Если мы его все вместе прикончим, они не смогут нас строго наказать".

"Подождите еще один день, - сказал я. - Я знаю кое-что, что наверняка подействует лучше".

Йвоин привык, что все обитатели камеры поворачивались к нему спиной. Поэтому он почувствовал себя польщенным, когда я попросил рассказать мне о его родине. Весьма скоро он вошел в раж и стал рассказывать хорватские анекдоты, сербские пословицы, восхвалял красоту Черногорья, его народные мелодии и танцы. Видя мой интерес, и возбужденный моими вопросами он все более воодушевлялся.

"А какой у вас новый национальный гимн?" - спросил я.

"О, он чудесный! Вы его еще не слышали?"

"Нет, но я с величайшим удовольствием послушал бы его!"

Обрадованный Йвоин вскочил и начал петь. Охранники в коридоре не заметили, что это был гимн Тито [24] , пока он не перешел на припев. Тогда Йвоина схватили и притащили к разгневанному полит-офицеру. "Итак, это конец его карьеры", - сказал Иосиф. Мы начали смеяться.

Йвоин оказался обезвреженным. Незадолго до этого в нашу камеру перевели бывшего члена Железной Гвардии, капитана Стелеа, с нижнего этажа. Там он сидел вместе со своим старым боевым товарищем и сожалел, что должен был разлучиться с ним.

"Как его зовут?" - спросил генерал Ставрат.

"Ион Цолю, - сказал Стелеа. - Его поместили в нашу камеру той же ночью, когда я прибыл сюда, в Тыргул-Окна. Мы чудесно беседовали о старых временах".

Ставрат спросил, рассказывал ли Стелеа Цолю о каких-нибудь тайнах, о которых он умолчал на допросе и под пытками.

"Да, все, - сказал Стелеа. - В течение многих лет он был моим лучшим другом. Ради него я бы согласился рисковать своей жизнью".

Когда Ставрат рассказал Стелеа, что Ион Цолю был самый презренный из всех шпиков в Тыргул-Окна, он не мог в это поверить. Ставрат попросил меня подтвердить это. После этого Стелеа часами сидел на своих нарах, как солдат, оглушенный бомбой. Потом он вдруг вскочил, начал истерически кричать и избивать нас, пока охранники не вытащили его.

В каждой тюрьме имеется специальное отделение для людей, страдающих нервным расстройством. Там им разрешают кричать и буйствовать, пачкать пол своими экскрементами и драться друг с другом. Некоторые из них уже лишились жизни. Еда подается там через щель. Ни один охранник не рискнул бы оказаться среди этих несчастнейших.

Иисус такой же, как я

Срок тюремного наказания Иосифа истекал через несколько недель. Он уже вынашивал планы на будущее. "Моя сестра в Германии подаст заявление о разрешении на выезд в Америку. Я усовершенствую мой английский и изучу ремесло".

Но он все никак не мог примириться с тем, что лицо его было изуродовано. Однажды вечером я рассказал ему о Хелен Келлер. О том, как она, будучи слепой и глухонемой, тем не менее стала одной из выдающихся личностей Америки. Иосиф был восхищен. Я рассказал ему, как она сама себя обучила игре на пианино. Единственной помощью для нее была издающая звук палка, один конец которой она зажимала зубами, в то время как второй был прикреплен к пианино. Так она через дерево могла чувствовать звучание. Благодаря ее усилиям, тысячи слепых получили специальный шрифт.

В одной из своих известных книг она писала, что хотя она никогда не видела звездного неба, но носила его в своем сердце. Поэтому она могла показать величие Божьего творения человечеству, которое хотя и видит, но чаще всего упускает возможность наиболее полно использовать свои органы чувств.

Хелен происходила из состоятельной семьи. Если бы ей улыбнулось "счастье", как другим девушкам, и она была столь же здорова как они, возможно, ее жизнь стала бы цепью банальностей. Ей удалось то, что обычно называют несчастьем, использовать в качестве стимула для достижения небывалых успехов.

"На тысячу приходится лишь один такой случай", - сказал Иосиф.

"Это неверно! Есть много похожих на нее. Русский писатель Островский [25] был слепым, парализованным и так беден, что свой роман вынужден был писать на оберточной бумаге. Сегодня его роман всемирно известен. Великие люди часто были больными людьми. Шиллер [26] , Шопен [27] и Китс [28] болели, как и мы, туберкулезом. Бодлер [29] , Гейне [30] и наш поэт Эминеску [31] были больны сифилисом. Ученые говорят, что возбудители этих болезней стимулируют наши нервные клетки и помогают развитию интеллекта и способности к восприятию, хотя, в конце концов, они приводят к сумасшествию или смерти. Туберкулез может плохого человека сделать еще хуже, но хороший человек, благодаря ему, может стать совершеннее. Понимая, что его жизнь скоро закончится, он пожелает сделать как можно больше добра, пока у него еще есть время".

Иосиф часто ходил помогать больным в комнату номер 4.Я спросил его: "Заметил ли ты особый род веселости, кротости и ясности, присущий некоторым туберкулезным больным?" Его глаза вспыхнули: "Да! Это верно! И странно".

Я сказал: "На протяжении тысячи лет гриб, который вырастал на стенах, считали вредным. Но двадцать пять лет назад господин Александр Флеминг нашел в нем пользу: результатом явился пенициллин, излечивающий несчетное количество болезней. Может нам предстоит еще заняться изучением того, как использовать бациллы туберкулеза с пользой для нас. Если, наконец, будет побеждена эта, пока неизлечимая для нас болезнь, тогда, возможно, нашим детям будут делать в небольших дозах прививки с этими бациллами, дабы стимулировать их интеллект. Бог создал небо и землю, твою жизнь, Иосиф, и еще много прекрасного. Твои страдания имеют смысл также, как страдания Иисуса. Потому, что Своей крестной смертью Он спас человечество".

Иосиф дрожал в своей новой рубашке, которая уже была заношенной. Тогда я взял шерстяную куртку, которую мне прислали мои родственники, выпорол подкладку. Ее взял себе, а куртку попросил принять Иосифа. Он ее надел и блаженно сложил руки на своей узкой груди, показывая, как ему было тепло.

В тот день началось обращение Иосифа. Но еще нужен был толчок, который помог бы ему обрести веру. Эта помощь была получена в связи с распределением хлебной пайки. Каждое утро хлеб клали на стол рядами. Любая порция должна была весить около ста граммов, но всегда бывали незначительные отклонения. Из-за этого часто возникали разногласия: кому выбирать вначале, кому в конце очереди. Иногда спрашивали друг у друга какая порция больше, подчас тот, кто советовал, чувствовал себя обманутым и из-за кусочка черного хлеба гибла дружба. Как-то один из заключенных по фамилии Трайлеску пытался обмануть меня. А Иосиф наблюдал за ним.

Я сказал Трайлеску: "Возьмите еще и мой хлеб. Я знаю, что вы голодны". Он пожал плечами и запихнул хлеб в рот.

В тот же вечер мы с Иосифом переводили стихи из Нового Завета на английский язык. "Теперь мы уже почти все прочитали, что сказал Иисус. Но я все еще не знаю, что за человек Он был", - сказал Иосиф.

"Я хочу это тебе рассказать, - сказал я. - Когда я был в комнате номер 4, то среди нас был пастор. Он был готов раздарить все, что у него было: свой последний кусок хлеба, свое лекарство и свою одежду. Иногда я также раздавал свои вещи, хотя хотел бы лучше их оставить у себя. Но порой я мог чрезвычайно спокойно переносить, когда другие люди голодали, болели, находились в нужде. Для меня это ничего не значило. Тот же, другой пастор действительно был похож на Христа. Прикосновение его руки могло принести покой и здоровье. Однажды он беседовал со своими сокамерниками, и один из них задал ему такой же вопрос, который ты задал мне: "Каким был Иисус?" Я никогда не встречал никого, кто был таким же, как человек, о котором вы говорите. В тот момент пастор должен был обрести мужество, чтобы так просто и смиренно ответить, как он ответил: "Иисус, такой же, как я". И человек, который часто ощущал на себе радушие пастора, смеясь ответил: "Если Христос похож на вас, то я люблю Его". Но это случается очень редко, Иосиф. Редко кто-нибудь может высказать похожее на то, что сказал пастор. Но в этом я вижу настоящее христианство. Поверить в него - совсем нетрудно. Истинное величие состоит в том, чтобы стать похожим на Него".

"Господин пастор, я тоже встречал кого-то, кто похож на Иисуса",сказал Иосиф. Взгляд его был полон простоты и покоя.

Через некоторое время мы продолжили наши занятия. Я рассказал Иосифу, что Иисус ответил евреям, когда они просили Его дать им знамение, чтобы они смогли поверить в Него. "Отцы наши ели манну в пустыне, как написано: "хлеб с неба дал им есть", - говорили они. Иисус же сказал им: "...Не Моисей дал вам хлеб с неба. Я есмь хлеб жизни! Приходящий ко Мне не будет алкать, и верующий в Меня не будет жаждать никогда... Отцы ваши ели манну в пустыне и умерли; хлеб же сходящий с небес таков, что ядущий его не умрет".

На следующий день Иосиф трудился, как он это делал теперь часто, в комнате номер 4. Когда мы встретились вечером, он сказал: "Самое большое мое желание - это стать христианином". Я окрестил его небольшим количеством воды из свинцового кувшина, произнося: "Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа". Когда он выходил на волю, его сердце уже совершенно освободилось от ожесточения.

В день своего освобождения, прощаясь со мной, он обнял меня. В его глазах стояли слезы. "Вы помогли мне, как отец, - сказал он, - теперь, с Божией помощью я справлюсь один".

Через несколько лет мы снова встретились с ним. Он был христианином и гордился тем, что носил шрамы, которые когда-то так мучили его.

Новые цепи

Весной 1955 года появились признаки политической оттепели. Большое количество комендантов тюрем были арестованы в связи с "саботажем". Многие из каторжных рабочих, бывшие жертвами "саботажников", поступали в Тыргул-Окна. Для них нужно было приготовить места. Я принадлежал к тем, что в начале июня получил приказ, быть готовым к переводу в другую тюрьму.

Доктор Алдеа сказал: "Вы - не транспортабельны, но мы не можем ничего поделать. Будьте осторожны, и, если вы опять когда-нибудь получите стрептомицин, - не дарите его больше!"

Со слезами я прощался с моими друзьями. "Мы снова увидимся, я знаю это", - сказал профессор Попп.

Была названа моя фамилия, и я присоединился к мужчинам, выстроенным во дворе. Мы являли собой довольно причудливую толпу. Наши головы были подстрижены, наша одежда была вся в заплатах. Каждый из нас судорожно сжимал свое единственное имущество: узел с лохмотьями. Многие едва могли ходить. Несмотря на это, те среди нас, кто были приговорены к длительному тюремному заключению, должны были сделать шаг вперед и лечь на землю. Затем нас заковали в цепи вокруг щиколоток. Политофицер надзирал за кузнецом, пока тот переходил от одного мужчины к другому, Когда подошла моя очередь, офицер мерзко засмеялся.

"Ах! Василе Георгеску! У вас наверняка найдется что сказать нам по поводу цепей?"

Лежа на боку, я посмотрел вверх и ответил: "Да, лейтенант, я могу ответить вам песней".

Он заложил руки за спину и сказал: "Ну, пожалуйста! Мы все, конечно же, охотно послушаем ее".

Я спел начало румынского гимна: "Мы сбросим разбитые цепи". Молоток кузнеца, закончив работу, после нескольких ударов стих, и в возникшей неприятной тишине я сказал: "Выпоете, что разорвали все цепи. Однако этот режим заковал в цепи больше людей, чем любой другой".

Лейтенант все еще не знал что ответить в то время, как возглас из помещения охранников возвестил о прибытии транспорта. Нас повели на вокзал и погрузили в вагоны. В них мы пролежали много часов, прежде чем поезд пришел в движение и загрохотал по всей стране. Через отверстия в крохотных закрашенных окнах мы видели горы и леса. Был чудесный теплый летний день.

Марина и Сабина

Промозглые недели в Грайова и Поарта-Альба; переезды, во время которых заключенных приковывали друг к другу, снова обострили мой туберкулез. В следующей тюрьме, находившейся в Герлав горах Зибенбюрген, я пришел в такое состояние, что меня сразу положили в камеру, известную под названием "госпиталь".

Врач, молодая женщина по имени Марина, сказала мне, что тюрьма - первое в ее жизни место работы. Другие пациенты Марины рассказывали, что в день своего поступления на работу, когда она переходила от камеры к камере, лицо ее было столь бледным, будто с него исчезли все краски. Во время своей учебы она никак не была подготовлена к тому, что ей придется встретить такую грязь, голод, полнейшее отсутствие простейших лекарств и оборудования и такое пренебрежение, граничащее с жестокостью. Казалось, что она упадет в обморок, но Марина выдержала.

Она была высокой нежной молодой девушкой. Белокурые волосы обрамляли усталое лицо. После того, как Марина меня осмотрела, она сказала: "Вам нужно хорошее питание и много свежего воздуха".

Мне ничего не оставалось, как засмеяться: "Разве вы не знаете, где мы находимся, доктор Марина?"

В глазах у нее показались слезы: "Но так нас учили на медицинском факультете".

Через несколько дней появились несколько офицеров высшего чина и посетили тюрьму. Доктору Марине удалось поймать их в коридоре около камер, и она сказала: "Товарищи, никто не осудил этих людей к смерти; государство платит мне зато, чтобы я сохранила им жизнь, точно также, как вам оно платит за то, чтобы вы держали их под стражей. Я только хотела бы вас попросить создать такие условия, которые бы позволили мне работать по своей специальности".

"Значит вы стоите на стороне этих преступников?" - произнес мужской голос.

"В ваших глазах они, наверное, преступники, товарищ инспектор, возразила она, - но для меня - это пациенты". Условия лучше не стали, но вместо этого мы получили известие, которое для меня значило больше, чем все лекарства из медицинского справочника, вместе взятые. Перед Женевской конференцией на высшем уровне мы должны были получить разрешение на посещение родственников.

Всеобщее возбуждение стало невыносимым. Мы находились в состоянии высокого напряжения. Человек, который только что был полон радости, мог в следующий момент расплакаться. Некоторые из нас уже в течение 10 или 12 лет не имели никаких вестей от своих семей. Я не видел Сабину уже восемь лет.

Наконец, это свершилось. Выкрикнули мое имя и меня привели в большой зал. Я должен был стоять за столом. На расстоянии 20 метров я увидел свою жену и тоже за столом. Комендант, окруженный слева и справа офицерами и охранниками, встал между нами к стене, как будто намеревался исполнять роль арбитра в теннисе. Как очарованный я смотрел на Сабину. Мне показалось, что все эти годы страданий придали ей небывалую красоту и исполненную достоинства осанку. Такой я ее еще никогда не видел. Она стояла со сложенными руками и смеялась.

Я крепко схватился за стол и крикнул: "Вы хорошо себя чувствуете дома?"

В этом помещении мой голос звучал чуждо. Сабина сказала:"Да, мы все себя чувствуем хорошо, слава Богу".

"Здесь не разрешается упоминать Бога", - прервал нас комендант.

"Жива ли еще моя мать?" - спросил я.

"Слава Богу, она жива".

"Я уже сказал вам, чтобы вы не смели упоминать Бога".

Потом спросила Сабина: "А как твое здоровье?"

"Сейчас я нахожусь в тюремном госпитале".

Комендант: "Вы не смеете говорить о том, где вы находитесь внутри тюрьмы".

Я начал снова: "Как мои дела с судебным производством? Есть ли надежда на обжалование?"

Комендант: "Вы не смеете вести переговоры о судебном производстве".

Дальше продолжалось в таком же духе, пока я, наконец, не сказал:

"Иди домой, любимая, они все равно не дадут нам с тобой поговорить".

Моя жена принесла коробку с продуктами и одеждой. Но она не смела дать мне даже ни одного яблока.

Когда меня уводили, то через плечо я еще мог видеть, как вооруженные охранники, выйдя через дверь в другом конце зала, сопровождали Сабину во двор. Комендант с отсутствующим видом закурил новую сигарету.

В тот же вечер доктор Марина остановилась в ногах моей кровати. "О, Боже мой, - сказала она, - но я надеюсь, что визит вашей жены пойдет вам на пользу".

Мы стали друзьями. Она рассказала мне, что она никогда не получала религиозных наставлений и была намерена стать атеисткой.

"В наши дни им является каждый, не так ли?"

Однажды мы оказались втроем: я, Марина и еще один верующий из заключенных. В маленькой кабине, служившей врачебным кабинетом, я сказал, что сегодня был Троицин День.

"А что это такое?" - спросила она. Дежурный охранник в это время рылся в картотеке. Я подождал пока он уйдет с нужной картой, и ответил: "Это день, когда много тысяч лет тому назад Бог дал нам десять заповедей".

Я услышал шаги охранника, который вернулся, и громко продолжал: "А здесь, госпожа доктор, больно, когда я кашляю".

Охранник поставил карту назад на место и снова покинул помещение. Я продолжал: "Троица - это также день, когда на апостолов был ниспослан Святой Дух".

Снова раздались шаги, и я быстро сказал: "А ночью у меня страшные боли в спине".

Доктор Марина должна была кусать губы, чтобы не рассмеяться. Я продолжал свою прерванную проповедь, пока она выстукивала мою грудь, просила меня покашлять и осматривала мое горло. Наконец она расхохоталась: "Прекратите! - задыхаясь, произнесла она через носовой платок, когда в дверном проеме снова показалось тупое лицо охранника. - Вы сможете рассказать мне это в следующий раз".

В течение следующих недель я рассказал ей все Евангелие. Через слово Божие, исходившее от меня и других заключенных в Герла, она нашла путь ко Христу. С тех пор она, для того чтобы помогать нам, стала рисковать еще больше.

Когда, несколько лет спустя, я находился в другой тюрьме, то узнал, что доктор Марина умерла от острой ревматической горячки и осложнения на сердце. Она работала свыше своих сил.

Министр финансов Лука

Меня снова доставили в Вакарести, тюремную больницу, где я провел месяц после изоляции в камерах министерства внутренних дел. Больница была переполнена значительно больше, чем раньше. Пациенты с туберкулезом находились в одном помещении с другими больными, что приводило к обоюдному инфицированию.

Туда пришли два работника тайной полиции, чтобы допросить меня.

"Какого мнения вы сейчас о коммунизме?" - подтрунивали они надо мной.

"Как я могу это сказать? - ответил я. - Я сталкивался с ним только внутри своей тюрьмы".

Они ухмыльнулись, а один из них высказал мнение: "Теперь вы сможете изучать его из первых рук одной очень важной персоны. Вы будете находиться в одной камере вместе с Василе Лука, бывшим министром финансов".

В марте 1953 года Лука был освобожден от своей должности в связи со скандалом с валютой. Это способствовало свержению клики Анны Паукер. Вместе с министром внутренних дел Теохари Георгеску, Лука был исключен из партии, и в настоящее время все трое находились в тюрьмах, вместе с жертвами их политического режима. Во время его правления Луке льстили многие, но лишь немногие любили его. Теперь охранники, также как и заключенные, пользовались случаем, чтобы выразить ему свое презрение. Лука сидел один в углу нашей общей камеры, до крови кусал пальцы и бормотал что-то про себя. Он был старым, больным человеком, в котором было невозможно узнать того, чей портрет когда-то столь часто появлялся в газетах. Лука был убежден, что помочь его беде невозможно. В любой бедственной ситуации христианин, если он верует, не сомневается, что идет путем, впереди которого шествует Христос. А у Луки, проведшего всю свою жизнь в служении коммунизму, теперь не оставалось ни веры, ни надежды. Если бы к власти снова пришли националисты, или страну оккупировали бы американцы, то Лука и его товарищи были бы первыми, кого повесили. А пока они сносили наказание от своих же бывших друзей по партии. К моменту нашей встречи Лука был почти на грани нервного истощения.

Он рассказал мне, что после того, как попал в немилость, его под пытками заставили сделать совершенно абсурдные признания. Военный суд приговорил его к смертной казни, но потом приговор был заменен пожизненным заключением.

"Они знали, что мне все равно осталось недолго жить", сказал он, кашляя.

Иногда его охватывали приступы ярости, и он неистовствовал против своих партийных врагов. Когда однажды он не сумел вытащить еду, которая просовывалась нам в камеру, я предложил ему кусок хлеба. Он с жадностью схватил его. "Почему вы это сделали?" - проворчал он. "В тюрьме я узнал цену поста". "И какова она?" Я сказал: "Во-первых, пост доказывает, что дух может владеть телом. Во-вторых, он спасает меня от дрязг и злых мыслей, которые так часто возникают из-за еды. И, в-третьих, если христианин не постится в тюрьме, то что он может тогда дать другим?"

Лука согласился, что единственная помощь, которую он получал после ареста, исходила от христиан. Но потом его дурное настроение снова взяло верх.

"Но я все же знаю гораздо больше верующих, которые являются отъявленными негодяями. Как член центрального комитета я крепко держал в своих руках все секты и религиозные общины. В моем кабинете хранились документы каждого священника страны. И ваши тоже. Я уже стал сомневаться, был ли в Румынии хоть один священник, который не был бы готов с наступлением темноты постучаться ко мне с черного входа, чтобы донести".

Я сказал, что человек часто позорит веру, но гораздо чаще случается так, что вера облагораживает человека.

В этом убеждает не только опыт большого количества святых, совершивших свой подвиг в древние времена, но и множество известных христиан, которых можно встретить сегодня.

Лука был рассержен. Его злоба против всего света делала для него невозможным признать в ком-то хорошие качества. Он повторял обычные атеистические аргументы, что церковь преследовала ученых. Со своей стороны я напомнил ему о великих ученых, которые были христианами, начиная с Ньютона и Кеплера и кончая Павловым и сэром Джеймсом Симпсоном, открывшим наркоз. Лука считал: "Эти люди лишь следовали традициям своего времени".

"Вы не правы, - сказал я, - Луи Пастер[32], основоположник микробиологии и иммунологии, верил, как простой горняк. Проведший почти всю свою жизнь в научных исследованиях, он обладал верой самого простого человека".

Лука раздраженно сказал: "А как же быть со всеми учеными, которых преследовала церковь?"

Я спросил, мог ли он назвать мне их фамилии. "Конечно, это - Галилей [33], которого посадили в тюрьму. Джордано Бруно [34] которого сожгли. .." Он остановился.

Я сказал: "Итак, за 2000 лет вы смогли назвать лишь два случая. Если судить по всем человеческим меркам, то это триумф для Церкви. Сравните-ка этот результат с рекордами, которые установила партия только в Румынии за последние десять лет. Многие тысячи невинных людей были расстреляны, замучены и арестованы. Вы сами арестованы лишь на основании ложных показаний, выпытанных с помощью угроз и взяток. Как вы считаете, велико ли количество неправильных приговоров во всех странах за период коммунистического господства?"

Однажды вечером я рассказывал о тайной вечере, о причастии и о словах Иисуса, обращенных к Иуде: "...что делаешь, делай скорее".

Лука сказал: "Ничто в мире не заставит меня поверить в Бога. Но если бы я поверил в Него, то моей единственной молитвой к Нему бы было: "Что делаешь, делай скорее".

Состояние его здоровья ухудшалось очень быстро. Он харкал кровью и его лихорадило. На лбу выступал холодный пот.

К этому времени меня перевели в другую тюрьму. Прежде чем мы попрощались, он обещал мне подумать о своей душе. Но у меня не было никакой возможности узнать, что произошло потом. Однако, если человек начинает препираться с собой, то шанс найти правду очень невелик. Обращение ко Христу это обычно дело одного мгновения. Благовестие затрагивает сердце, и сразу же в глубине существа открывается что-то новое и священное.

В ту пору я встречал еще многих людей, похожих на Луку. Часто они беседовали с моими друзьями о том, как надо обращаться с коммунистами и с коллаборационистами в их среде в случае крушения коммунистической системы. Христиане были против мести, но меж ними были разногласия. Некоторые считали, что прощение должно быть полным. Другие говорили, что Иисус установил грань, когда наставлял Петра, прощать виновного не семь, но седмижды семь раз. Эту грань коммунисты уже давно перешагнули.

У нас было только право, считал я, изучив каждый отдельный случай и рассмотрев дурные влияния, которые сделали этих людей такими, какими они стали, отказаться от мщения, и помочь человеку оказаться в таких обстоятельствах, в которых он не смог бы творить зла.

Коммунисты уже потратили много времени и сил, чтобы наказать друг друга. Говорят, что Сталин отравил Ленина. Он заставил убить Троцкого ледорубом. Хрущев настолько был полон ненависти к соратникам Сталина, что даже опозорил его и обесчестил Мавзолей.

Лука, Теохари Георгеску, Анна Паукер и многие другие пали жертвами своей собственной жестокой системы.

Освобождение

Весной 1956 года высоко под крышей, вблизи от окна нашей камеры, свила себе гнездо пара ласточек.

Однажды щебетание возвестило нам, что вывелись птенцы. Один заключенный встал другому на плечи и заглянул в гнездо. "Их четверо", - воскликнул он. Ласточки-родители трудились неустанно. Вместо того, чтобы постоянно говорить о нашем освобождении, мы начали для разнообразия считать сколько раз прилетали и улетали ласточки, чтобы накормить своих птенцов. На день приходилось 250 полетов. Один старый крестьянин сказал нам: "Через 21 день они смогут летать". Остальные засмеялись. "Сами увидите", - сказал он. На 20-й день все еще ничего не происходило. Но на 21-й день все молодые птенцы вылетели из гнезда, порхая и громко чирикая. Наша радость была огромной. "Бог составил для них расписание, - сказал я, - для нас Он может сделать то же самое".

Прошли недели. Казалось, что на самом деле разоблачение Сталина приняло вид "оттепели". И хотя это могло продлиться недолго, но многих заключенных освободили по амнистии. Буду ли я среди них? Эта мысль только огорчала меня: если они освободят меня сейчас, то кому тогда я смогу быть полезным? Мой сын вырос и вряд ли вспоминал о своем отце. Сабина привыкла справляться одна. У общины был другой пастор, доставлявший меньше неприятностей.

Однажды утром мои мысли, текущие в этом направлении, вдруг были прерваны голосом:

"На допрос, живо, вперед!"

Итак, снова грубость, страх, вопросы, на которые я должен буду искать лживые ответы. Я начал собирать свои вещи, когда охранник рявкнул: "Давай, давай, машина ждет!" Я поспешил за ним по коридору и по двору. Пока мы поднимались с ним по лестнице, железные двери открывались одни за другими.

Потом я оказался на улице. Нигде не было видно никакого автомобиля. Только был чиновник, который вручил мне бумажку. Я взял ее. Это было решение суда, свидетельствовавшего, что я попадал под амнистию и был освобожден.

Я уставился на бумажку, ничего не понимая. Я выяснил все, что требовалось: "Я же отсидел только восемь с половиной лет, а был приговорен к двадцати".

"Вы должны немедленно покинуть тюрьму. Это исходит от Верховного суда".

"Но я же должен отбыть еще двенадцать лет".

"Прекратите ваши аргументы! Убирайтесь отсюда!"

"Но вы только взгляните на меня". Моя рваная рубашка была серой от грязи. Брюки в сплошных заплатах выглядели как пестрая карта. Мои сапоги могли быть взяты напрокат у Чарли Чаплина. "Первый встречный полицейский задержит меня!"

"Здесь у нас нет одежды для вас. Проваливайте!"

Чиновник вернулся в тюрьму. Ворота за ним закрылись и задвинулся засов. За стенами тюрьмы не было видно ни души. Я стоял один посреди тихого летнего ландшафта. Теплый июньский день был таким тихим, что я мог слышать хлопотливое жужжание насекомых. Светлая проселочная дорога простиралась вдаль между деревьями, которые были удивительно густого зеленого цвета.

В тени нескольких каштанов паслись коровы.

Как было тихо!

Я громко воскликнул, чтобы меня могли услышать часовые на стенах: "О Господи, помоги мне радоваться своей свободе не больше, чем тому, что Ты был со мной в тюрьме!"

От Йлавы до Бухареста было пять километров. Я перекинул свой узел через плечо и пересек поле. Мое имущество состояло из коллекции лохмотьев с затхлым запахом. Но в тюрьме они были для меня настолько ценными, что я даже подумать не мог, чтобы оставить их. Скоро я оставил улицу и пошел по высокой траве. Время от времени я гладил шершавую кору деревьев и останавливался, чтобы полюбоваться на цветок или молодой листочек.

Навстречу мне шли двое людей. Это была старая крестьянская супружеская чета. Они остановили меня и с любопытством спросили: "Ты идешь оттуда?" Мужчина вынул один лей, монету, величиной в 10 пфеннингов, и протянул ее мне.

Я смотрел на лей в моей ладони, и чуть было не рассмеялся. Никогда раньше никто не дарил мне лея.

"Дайте мне ваш адрес, чтобы я смог вам его вернуть", - сказал я.

"Нет, нет, оставь его себе", - обратился он ко мне, говоря мне "ты", как это делают румыны, обращаясь к детям и нищим.

Я двинулся дальше с узлом на плечах.

Еще одна женщина спросила меня: "Ты идешь оттуда?" Она хотела что-нибудь узнать о деревенском священнике из Йлавы, которого арестовали несколько месяцев назад. И хотя я не встречал его, но объяснил ей, что сам был пастором. Мы присели на обочину улицы. Я был счастлив найти кого-нибудь, кто бы хотел говорить про Иисуса, так как не спешил идти домой. Когда же я, наконец, снова собрался в путь, то она достала один лей, протянула его мне и сказала: "Возьми на трамвай".

"Но у меня уже есть один лей".

"Тогда возьми его ради Христа".

Я пошел дальше, пока не дошел до трамвайной остановки на краю города. Люди сразу узнавали, откуда я шел, и окружали меня со всех сторон. Они спрашивали об отцах, братьях, двоюродных братьях - у каждого был какой-нибудь родственник в тюрьме. Когда я сел в трамвай, то они не разрешили мне оплатить проезд. Многие встали и предлагали мне свое место. К освобожденным из заключения в Румынии издавна относятся с величайшим уважением. Итак, я сидел с моим узлом на коленях. Но когда вагон тронулся, я услышал на улице возглас: "Стой, стой!" У меня чуть не остановилось сердце. Трамвайный вагон рывком остановился, когда полицейский на своем мотоцикле вдруг завернул в сторону. Произошла ошибка - он ехал, чтобы вернуть меня назад! Однако нет, водитель повернулся к нам и крикнул: "Он говорит, что сзади кто-то висит на подножке".

Рядом со мной сидела женщина с корзиной, полной спелой клубники. Я смотрел на нее, не веря своим глазам.

"Ты не ел еще клубнику в этом году?" - спросила она. "Не ел уже восемь лет", - ответил я. Она сказала: "Пожалуйста, возьми". И насыпала в мои руки нежных, спелых ягод.

Я ел, как голодный ребенок, набив полный рот. Наконец, я остановился перед дверью своего дома. Некоторое время я медлил. Они были не готовы к моему приходу. Грязный и оборванный я являл собой ужасающую картину. Потом я открыл дверь. В подъезде стояло несколько молодых людей, среди которых был долговязый юноша. Он уставился на меня. "Отец!" - вырвалось у него.

Это был мой сын Михай. В последний раз я видел его, когда ему было девять лет. Теперь ему было восемнадцать.

Потом навстречу вышла моя жена. Ее тонко очерченное лицо стало еще тоньше, но волосы все еще были черными. Я нашел ее прекраснее, чем когда-либо. Перед моими глазами все поплыло. Когда она обняла меня, я с величайшим трудом смог произнести: "Прежде, чем мы поцелуемся, я должен тебе что-то сказать: не думай, что я просто пришел из беды в радость. Я перехожу из радости со Христом в тюрьме в радость с Ним домой. Я не возвращаюсь домой с чужбины, а возвращаюсь из отчего дома в тюрьме в отчий дом к тебе".

Она всхлипнула. Я сказал: "Теперь можешь поцеловать меня, если хочешь". Потом я тихо пропел ей короткую песню. Я сочинил ее для нее уже несколько лет тому назад, чтобы пропеть ей, когда мы снова увидимся.

Пришел Михай и объявил, что квартира полна народа, и что они не хотят уходить, не поздоровавшись со мной.

Члены нашей общины обзвонили весь Бухарест. Непрерывно раздавались звонки в дверь. Старые друзья приводили с собой новых. Люди должны были уйти, чтобы уступить место другим. Всякий раз, когда меня представляли женщине, то я должен был делать вежливый поклон в своих смешных брюках, державшихся на бинте. Когда, наконец, все ушли, была почти полночь. Сабина настаивала, чтобы я поел.

Но я не испытывал голода. "Сегодня у нас было радости через край, сказал я. - Давай завтра устроим постный и благодарственный день, а перед ужином прославим Святое причастие".

Я повернулся к Михаю. Трое гостей, среди которых был университетский профессор философии и которых я пока не знал, рассказали мне сегодня вечером, что мой сын привел их к вере в Иисуса. А я боялся, что один, без отца и матери, он погибнет!

Я не мог выразить свою радость словами. Михай сказал: "Отец, ты так много пережил. Я хотел бы знать, чему научился ты, пережив эти страдания?"

Я обнял его и сказал: "Михай, за все это время я почти забыл Библию. Но четыре вещи всегда были очевидными для меня: Есть Бог, Христос - это Наш Спаситель, есть вечная жизнь, а самое высшее - это любовь".

"Это все, что я хотел знать", - сказал мой сын. Позднее он рассказал мне, что решил изучать богословие.

В эту ночь я не мог заснуть в своей мягкой чистой постели. Я сел и раскрыл Библию. Я искал книгу пророка Даниила, которая всегда была моей любимой книгой. Но я не мог найти ее. Вместо этого, мой взгляд остановился на строке из 3-го Послания Иоанна: "Для меня нет большей радости, как слышать, что дети мои ходят в истине".

Подпольная работа продолжается

Весть о том, что я согласился прочитать ряд лекций в старом румынском университетском городе, была сразу же сообщена правительству. Заодно предупредили, что моей целью является, прикрывшись лекциями по христианской философии, дискредитировать марксизм и подстрекать к этому студентов. Рьяным доносчиком на сей раз выступил баптистский проповедник. Он сказал мне в лицо о том, что сделал.

Я не удивился, что он поступил таким образом. После моего освобождения я встречал многих его коллег-священников, пасторов и даже епископов, которые регулярно передавали информацию такого рода в министерство по делам религий. Обычно речь шла об отчетах о собственных прихожанах, и, большинстве случаев, духовенство стыдилось своих поступков и скорбело о них. Они говорили, что меньше всего заботились о собственной безопасности, скорее они намерены были сохранить свои церкви от закрытия. В каждом городе находились полицейские, уполномоченные министерством по делам религий, которые регулярно расспрашивали о поведении прихожан. Независимо от политических взглядов, они хотели знать, кто из прихожан часто причащается, кто из них пытался обратить людей ко Христу и какие грехи исповедовали некоторые из них. Тот, кто отказывался отвечать на подобные вопросы, сразу же увольнялся. Если не находилось подходящего служителя, который мог бы заменить уволенного, церковь закрывали. Это привело к тому, что в Румынии оказалось в то время четыре категории священнослужителей: те, которые сидели в тюрьме; те, которые под нажимом представляли отч"т, но старались сообщить как можно меньше; те, которые пожимали плечами, делая вид, что не знают, о чем идет речь, и те которые находили удовольствие в доносах. Существовали и другие священнослужители, которые не занимались информированием властей, но лишь немногие из них никогда не шли на компромисс с коммунизмом. Многие пастыри, исполнявшие свои обязанности и обладавшие чувством собственного достоинства, отказывались от коллаборационизма. Но это кончалось плохо для них, они весьма быстро теряли разрешение на проповедь. Но предатели - точно так же, как уличные девицы - наглостью добивались больших успехов, и к ним принадлежали также мои баптистские коллеги.

После этого предостережения официальный шпик по фамилии Ругояну сразу же начал слежку. В министерстве по делам религий также служили партийные работники. Некоторые из них были не заинтересованы в использовании своей власти, но другие старались ее проявлять для того, чтобы вытягивать из кармана священнослужителей "взнос за покровительство" им. Ругояну же был фанатиком, он переходил от церкви к церкви и неустанно шпионил за контрреволюционерами. Появился он собственной персоной и на моих лекциях.

На первом вечере в Клуже присутствовала одна группа студентов, приблизительно 50 человек, и несколько профессоров богословия. Поскольку Дарвин и его теория эволюции постоянно обсуждалась в лекциях по богослужению, я тоже попытался заговорить об этом. Я сказал, что новая прогрессивная социалистическая Румыния отвергает всю совокупность идей капитализма. И поэтому не странно ли, что английскому буржуа Чарльзу Дарвину делается исключение? Ругояну, готовый вот-вот выпрыгнуть, сидел в своем ряду и смотрел на меня. Я ответил на его взгляд и продолжал: "Сын врача хотел бы стать врачом, а сын композитора - музыкантом. Сын художника также стремится получить профессию художника. Я бы мог продолжать дальше в том же духе. Если вы верите, что вас создал Бог, то вы будете стараться быть похожими на него. Если вы, наоборот, предпочитаете думать, что произошли от обезьяны, то вы подвергаетесь опасности превратиться в животное".

Я начал свои лекции в понедельник. Во вторник число слушателей удвоилось. А в конце недели на меня уже были устремлены свыше тысячи пар глаз. Казалось, что весь университет столпился в соборе. Я знал, что у многих из них была страстная потребность услышать правду, но они боялись последствий этой правды. Поэтому я рассказал им одну историю и дал совет, полученный мною от одного пастора, которого убили за веру национал-социалисты. Он сказал мне: "Принесите свое тело в жертву Богу, когда вы отдаете его тем, кто хочет избивать вас и издеваться над вами. Когда Иисус узнал, что Ему предстояло распятие, Он сказал: "Кончилось, пришел час!" Его время было временем страданий, но для Него это было также радостью, умереть за спасение человечества. Мы также должны рассматривать свои страдания, как задание, которое поручил нам Бог. Апостол Павел писал в Послании к Римлянам: "Итак, умоляю вас, братия, милосердием Божьим, представьте тела ваши в жертву живую, священную, благоугодную Богу, для разумного служения вашего..."

Я смотрел на молчаливое собрание. На какой-то миг мне показалось, будто я снова стоял в церкви во время войны, когда жестокие парни из Железной Гвардии один за другим со своими револьверами, входили в церковь. Воздух был пронизан опасностью. И не только в том месте, где Ругояну делал свои записи.

Я продолжал: "Не дайте застать себя врасплох из-за переживаемых страданий. Думайте об этом чаще. Познайте духом добродетели Христа и его святых. Пастор, о котором я только что говорил, мой учитель, он умер за веру. Он дал мне рецепт одной настойки от страданий. Я хочу дать вам этот рецепт".

Я рассказал им историю одного врача времен раннего христианства. Царь по ошибке бросил его в тюрьму. Спустя несколько недель, его семье разрешили навестить его. Вначале они все заплакали. Одежда на нем висела лохмотьями, его ежедневная пища состояла из куска хлеба и кружки воды. Но потом вдруг его жена удивленно спросила:

"Как это тебе удалось, так хорошо выглядеть? Можно подумать, что ты только что пришел со свадьбы". Врач ответил, улыбаясь, что нашел лекарство от всех бед. Члены его семьи спросили, что же это такое. И он рассказал им: "Я открыл настойку из лекарственных трав, которая помогает от всех бед и забот. Она содержит семь трав. Я назову их вам.

Первая называется невзыскательностью. Будь доволен тем, что имеешь. Я могу дрожать в своих лохмотьях от холода, пока грызу свою хлебную корку. Но мне пришлось бы намного хуже, если бы царь бросил меня голым в темницу, где бы я вообще не получал бы никакой еды.

Вторая трава - это здравый смысл. Буду я радостным или печальным, но это не изменит того факта, что я нахожусь в тюрьме. Зачем же тогда роптать?

Третья - это воспоминание о прошлых грехах. Подсчитай их и предположи, что на каждый грех приходится один день тюрьмы и сосчитай, сколько времени ты должен провести за решеткой? Ты еще хорошо отделался.

Четвертая - это мысль о страданиях, которые Христос перенес за нас с радостью. Если единственный Человек, который мог Сам выбирать Свою судьбу на земле, решился на путь страданий, то какое большое значение Он должен был придать им. Итак, мы видим, что страдание, перенесенное с радостью и спокойствием, приносит облегчение.

Пятая трава - это сознание того, что страдания посланы нам от Бога, как от Отца. Не для того, чтобы причинить нам вред, но чтобы очистить и освятить нас. Страдания, через которые нам надо пройти, должны очистить нас и подготовить к раю.

Шестая - это знание того, что никакое страдание не может разрушить жизнь христианина. Если плотские радости являются нашим единственным благом, то боли и тюрьма скоро положат конец нашей цели в жизни. Но если в центре нашей жизни стоит правда, тогда обладаешь чем-то таким, что не сможет изменить никакая тюремная камера. Находишься ли в тюрьме или нет, дважды два всегда будет четыре. Тюрьма не может заставить меня перестать любить. Прутья решетки не в состоянии закрыть для меня веру. Если эти идеалы составляют мою жизнь, то я могу в любом месте быть веселым и спокойным.

И последняя травка в рецепте- это надежда. Колесо жизни, может, и занесло в тюрьму царского врача, но оно вертится дальше. Оно может вернуть меня снова во дворец или даже на трон".