Христос спускается с нами в тюремный ад

Я сделал небольшую паузу. Стояла тишина. "С тех пор я выпил целые бочки этой настойки, - сказал я,-иямогу рекомендовать ее вам. Она оказалась превосходной".

Когда я закончил лекцию, Ругояну встал и, ни разу не обернувшись, стал пробираться к выходу из собора. Я спустился с церковной кафедры. В собрании шла негромкая беседа.

На улице меня приветствовали студенты аплодисментами и возгласами одобрения. Каждый хотел протянуть мне руку. Я позвонил Сабине, она радовалась моим действиям, хотя и знала, что последуют ответные меры.

Уже на следующий день меня вызвали к моему епископу. Он сообщил мне, что Ругояну начал чинить мне препятствия. Он докладывал мне о жалобах на меня со стороны министерства по делам религий, когда в комнату важно вошел сам Ругояну. "Ах, вы! - воскликнул он. - Какие отговорки вы попытаетесь снова придумать? Поток антигосударственных высказываний! Я это слышал собственными ушами!"

Я спросил, что же все-таки ему не понравилось в частности. Все было плохо, особенно мое лечение против страданий.

"А какие недостатки вы все-таки нашли в моей настойке? спросил я. - С какой травкой вы не согласны?"

"Вы рассказали им, что колесо все еще вертится, - сказал он резко. - Но вы заблуждаетесь в своем контрреволюционном утверждении! Колесо не будет вертеться, мой друг! Коммунизм есть и останется здесь навсегда!" Его лицо было искажено от ненависти.

"Я не упоминал про коммунизм, - ответил я. - Я только лишь сказал, что колесо жизни постоянно вращается. Так я был в тюрьме, а сейчас свободен. Я был болен, а теперь чувствую себя лучше. Я потерял свой приход, но теперь могу снова работать".

"Нет, нет, нет, вы полагали, что коммунизм падет, и все точно знали, о чем вы думаете. Даже и не воображайте себе, что об этом было сказано последнее слово!" Ругояну собрал руководящих церковных служащих в резиденции епископа города Клужа, где меня обвинили в том, что я хотел отравить молодежь завуалированными нападками против правительства.

"Можете быть спокойны, он больше никогда не будет проповедовать", кричал Ругояну, все больше приходя в бешенство. Это производило отвратительное впечатление. Наконец, он закричал: "С Вурмбрандтом покончено! С Вурмбрандтом - покончено!" Потом он схватил шляпу и пальто и покинул здание.

Он прошел около ста метров, когда машину, которая хотела пропустить собаку, занесло, она въехала на тротуар и вмяла Ругояну в стену. Он скончался на месте.

Последние слова Ругояну и история о том, что за ними последовало, стали скоро известны во всей Румынии. В эти годы Господь очень часто подавал нам знаки.

Запрещение служить пастором, не мешало, однако мне проповедовать. Но теперь я должен был действовать тайно, как делал это тогда после войны среди советских солдат. Другую опасность представляли визиты бывших тюремных товарищей, которые приходили за советом и помощью. Многие из них уже стали шпиками и пытались одурачить меня. Эти несчастные люди ожидали слишком многого от своего освобождения. После того, как они убеждались, что их семейная жизнь была разрушена, они обращались в погоню за сексуальными наслаждениями и пытались наверстать потерянную юность. Это обычно стоило больших денег, которые они не могли достать. И кратчайший путь к новым отношениям с правительством и получение денег лежал через снабжение партии информацией. Свобода для мужчин была еще большей трагедией, чем их пребывание в тюрьме.

Лучшей защитой от шпиков были предостережения друзей, которые работали в тайной полиции. Многие наши братья по вере занимали какие-либо посты в партии. Так, в нашей среде были молодые супруги, которые в течение дня работали в отделе пропаганды. Вечера они проводили с нами в молитве. Иногда мы собирались на квартире одного из руководящих офицеров тайной полиции во время его отсутствия. Его домашняя работница также принадлежала к нашему кругу. Иногда мы встречались в подвалах, на чердаках, квартирах, сдаваемых внаем, и в крестьянских домах. Наши богослужения были такими же простыми и прекрасными, как у первых христиан 1900 лет тому назад. Мы громко пели. Если кто-то задавал вопросы, интересуясь, чем мы занимаемся, то мы отвечали, что праздновали день рождения. Христианские семьи, состоявшие из троих или четверых членов семьи, дни рождения праздновали иногда по 35 раз в году. Иногда мы встречались под открытым небом. Небо было нашим собором, пение птиц было для нас музыкой, цветы заменяли кадение. Звезды были нашими свечами. Ангелы были служителями алтаря, которые их зажигали; а поношенный костюм мученика, только что выпущенного из тюрьмы, был для нас дороже самых прекрасных облачений священников.

Опять арестован

Я, конечно знал, что рано или поздно меня вновь арестуют. После восстания в Венгрии положение с каждым месяцем становилось все труднее. Хрущев объявил новый семилетний план: "Все пережитки суеверия должны быть искоренены". Церкви были закрыты или преобразованы в клубы, музеи или зернохранилища. Тех, кого поносили в партийных газетах, как "мошенников в черных рясах" набралось около тысячи.

Я молился: "Господи! Если Ты знаешь в тюрьме людей, которым я могу помочь, и души, которые я могу спасти, тогда пошли меня туда назад. Я хочу это понести". Сабина помедлила немного, а потом сказала: "Аминь". В это время она была наполнена внутренней радостью, происходившей от сознания того, что скоро мы будем служить Христу более совершенным образом. Я снова размышлял о том, не ошибочным ли был тот образ, который мы составили о Богоматери, когда она стояла у Креста, наполненная скорбью. Не заполняла ли Ее и радость от мысли, что Ее Сын должен стать Спасителем мира? 15 января 1959 года в 1 час ночи меня забрали. Наша маленькая квартира на мансарде была перевернута верх дном во время четырех часового обыска. Мой сын нашел свой ремень за отодвинутым шкафом. "А говорят, что тайная полиция ни на что не годится, заметил он.

- Я искал его по все квартире". На следующий день его выгнали из вечерней школы за наглость.

Когда меня увели, Сабина подняла с пола мою Библию. На маленькой бумажке у меня была записана фраза из Послания к Евреям (часть 11, 35): "Верою... жены получали умерших своих воскресшими". А под этим я написал: "И на такой женщине я женат".

Снова тюрьма и ее плоды

Еще было темно, тротуары подмерзающей улицы были покрыты снежной грязью, когда мы прибыли в президиум полиции. Я прошел привычную процедуру приема. Потом охранники повели меня в камеру. Там я увидел одного мужчину в возрасте около тридцати лет по фамилии Драгичи. Это был один из руководителей по переобучению в Питешти, который не мог не вызывать в тех, кто его знал, чувство ненависти. Каждый раз, когда открывалась дверь, он вскакивал. "Простите, что я такой беспокойный, - говорил он.-Янезнаю, то ли меня поведут в ванну, то ли на расстрел. Я уже четыре года назад приговорен к смертной казни".

Драгичи рассказал мне историю своей жизни. Юношей он очень почитал местного священника. Однажды священник сказал ему: "Твой отец - часовщик, попроси его, чтобы он починил церковные часы за небольшую плату". Драгичи уговорил своего отца сделать работу бесплатно. Священник попросил его все же дать ему расписку в получении 500 лей. Так ему удалось присвоить деньги, полученные от церкви на починку часов. Драгичи добавил, язвительно ухмыльнувшись: "Наверное, я бы вырос христианином и год за годом жертвовал на церковь кучу денег, если бы не тот случай".

Его отец был пьяницей. Однажды он исчез вместе со всеми семейными сбережениями. В четырнадцать лет Драгичи добровольно вступил в Железную Гвардию, в основном, из-за зеленой униформы и маршей, и чтобы нравиться девушкам. Через несколько месяцев Железной Гвардии пришел конец. Драгичи отправился в тюрьму, а когда коммунисты захватили власть, он, как активный фашист, был автоматически приговорен к одиннадцати годам тюрьмы. После того, как он отсидел семь лет в Питешти, ему пообещали: "Если будешь избивать других заключенных, тебя выпустят на свободу".

"Тогда мне был 21 год, - рассказывал он, - у меня не было никакого желания оставаться в тюрьме. И я сделал так, как мне сказали. Я поверил им, а теперь должен за это умереть".

Мне казалось, что он уже был при смерти. У него был туберкулез. "Я не заслужил ничего другого", - сказал он.

Я лежал, не спал, слышал, как кашлял Драгичи и думал: "Если Господь призвал бы меня в этот момент и спросил: "Что ты думаешь о людях после 50 лет твоей жизни на земле?" Я бы ответил: "Человек - грешник, но настоящая вина лежит не в нем самом. Сатана и его злые ангелы постоянно трудятся над тем, чтобы сделать нас такими же отвратительными, как они сами".

Десять дней и ночей я дискутировал с Драгичи. "Вы стали преступником не по собственной воле, - сказал я, - однако чувство вашей вины требует искупления. Иисус принял наказание, которое заслужили вы по вашему собственному убеждению". На десятый день Драгичи разрыдался. Мы вместе с ним молились, и муки, терзающие его совесть так же, как страх были отняты у него. Так, уже в первые дни моего повторного заключения я получил ответ на свою просьбу - помогать другим заключенным.

25 лет

Вскоре меня доставили в Бухарестскую тюрьму - Уран. Майор тайной полиции пытался заставить меня назвать имена всех "контрреволюционеров", которых я знал.

Я сказал ему, что для меня было бы радостью назвать несколько контрреволюционеров, как в России, так и в другой стране. Многие тысячи из них были убиты во времена тридцатых годов в Советском Союзе Ягодой, тогдашним министром внутренних дел. В конце концов, Ягода был разоблачен как контрреволюционер. Потом были сведены в могилу сотни тысяч членов тайной полиции при его последователе Берии, пока не расстреляли и Берия. Затем я добавил, что величайшим врагом революции, убийцей миллионов, был Иосиф Сталин. Тем временем его убрали из могилы на Красной площади. По моему мнению, контрреволюционеров лучше искать в других местах, чем в маленькой общине.

Офицер приказал, чтобы меня избили и заключили в одиночную камеру. Там я оставался до своего судебного процесса. Это было десятиминутное повторение того моего процесса, который происходил десять лет назад. Состоялось тайное заседание. На этот раз на нем присутствовали моя жена и мой сын, чтобы услышать обвинение против меня.

Позднее в своей камере я ждал отправки в другую тюрьму. В то время, когда я рассказывал другим заключенным о Христе, вошел офицер и сообщил новое решение суда.

Я поблагодарил его и продолжал. Приговор был увеличен с двадцати лет на двадцать пять.

Христос возвратился

В транспортном автомобиле тайной полиции кроме меня находились еще и другие пасторы, которые только что были осуждены. После непродолжительной поездки автомобиль съехал с другой платформы и остановился. Я пал духом, так как знал, что снова оказался в подземной тюрьме Йлаве. Мы услышали крик: "Выходите!", - и дверцы автомобиля распахнулись.

Группа размахивающих дубинками охранников погнала нас с ударами вдоль по коридору. Они уже выпили и, при виде священников, разразились радостным ревом. Нам под ноги бросили серую грязную тюремную одежду. У тех, кто слишком медленно переодевался, срывали одежду с тела. Под громкий смех у нас подстригли бороды, и грубые руки выбрили наши головы. Полуголых и истекающих кровью согнали в большую камеру.

В февральскую стужу мы сидели на каменном полу, тесно прижавшись друг к другу. Вскоре, шатаясь, вошел охранник и заорал: "Все священники, вон!" Снаружи за дверью слышался приглушенный смех и сопение.

Мы промаршировали гуськом из камеры и снова должны были пройти сквозь строй ударов дубинками. Насколько могли, мы пытались закрыть наши головы руками. Кто падал, того били грубыми сапогами и плевали.

Через полчаса священников вызвали еще раз, но ни один из нас не пошевельнулся. Тогда охранники ворвались в камеру и начали избивать нас.

Я ухаживал за моими ближайшими соседями. Один из них потерял зубы, а его губы были сильно разбиты. Когда я вытирал ему с лица кровь, он сказал: "Я - архимандрит Гриштеску".

Мы познакомились с ним давным-давно. Тогда я ожидал аудиенции у православного патриарха. Мирон Гриштеску работал в его канцелярии, и я рассказал ему о своих трудностях. Он положил мне руку на плечи и сказал: "Брат, Христос возвратится, мы в это верим". Нечто подобное должен был говорить Божий человек, однако это случается редко. Я не забыл его, но теперь гладковыбритого, с лицом, покрытым кровью и грязью, его нельзя было узнать.

Мы сидели там часами и мерзли. Мирон Гриштеску рассказал нам, как он и другие люди вокруг патриарха пытались воспрепятствовать тому, чтобы церковь стала оружием государства. Они рассчитывали, что могли апеллировать к лучшей части души патриарха. Но Георгиу-Деж предпринял удачный шаг. Юстиниана направили с визитом в Москву, где ему еще больше вскружили голову. После его возвращения последовали удар за ударом; он перемещал католиков, униатов и всех внутри своей паствы, кто не хотел быть заодно с ним.

"И вот я здесь, как и все остальные, - сказал архимандрит Гриштеску. С моей стороны было бы ошибкой желать чеголибо добиться. Я должен был с самого начала оказать сопротивление".

"Не очень-то печальтесь из-за этих мыслей", - сказал я.

Он посмотрел на меня своими добрыми глазами и сказал: "Брат Вурмбрандт, мне знакома только одна печаль - о том, что я не святой".

Произнесенная с церковной кафедры эта фраза могла показаться прекрасной, но сказанные здесь в этой страшной камере, после жестоких побоев, эти слова открывали свое подлинное величие.

Грязь и побои

Когда через несколько дней мы присоединились к охраняемому транспорту, который ехал в горы, Мирон и я были вместе. Через несколько часов перед нашим взором появился транссильванский город Герла с высокими зданиями и тюрьмой. Здесь, в 1956 году, меня навестила моя жена во время моего двухмесячного пребывания.

По ту сторону высоких стен можно было видеть пульсирующую жизнь города. Заключенные неподвижно смотрели на постоянно меняющиеся картины и мечтали. Но после обеда пред нашими глазами предстала картина, которую трудно было вынести. Из школы возвращались дети, они кричали, смеялись и бежали домой наперегонки. Каждый из мужчин думал о своей семье.

В примитивном убежище, рассчитанном на 2.000 человек, было битком набито около 10.000 заключенных. Правительство оказывало такое же сильное давление, как и в худшие времена кампании по переобучению.

Летом прошлого года в Герла произошли серьезные бунты. В знак протеста против заколоченных ставней, которые не пропускали ни света, ни воздуха, заключенные забаррикадировались в одном крыле здания. Охранники вышибли двери, и начался арьергардный бой. Вызвали на помощь милицию, которая открыла огонь. Среди заключенных были убитые и раненые. Рацион пищи был сведен до минимума. Сотни соучастников бунта были переведены в другие тюрьмы.

Мы - священники и пасторы - заняли теперь свое место рядом с тысячами других политических заключенных, угодивших за решетку во время новой волны арестов. Это были помещики, армейские офицеры, врачи, владельцы предприятий и художественные ремесленники, отказавшиеся вступать в артели. Кроме них еще находились крестьяне, протестовавшие против окончательной конфискации их земли. После двух катастрофических пятилетних планов, Деж объявил о шестилетнем плане, который должен был продлиться до 1975 года - если, как заметил один заключенный, к тому времени еще хоть кто-то останется на свободе, чтобы осуществить его.

Нашими камерами были длинные, темные, шумные, похожие на казармы, комнаты. В каждой из них находилось от 50 до 60 нар и от 80 до 100 человек. Многие были вынуждены спать по двое, и это становилось для нас мукой. Кроме бесконечных шествий к парашам, которые быстро переполнялись, спать мешали около дюжины закоренелых храпунов. Казалось, каждый из них совершенствовал свою собственную мелодию. Когда прекращал храпеть один, в полнозвучный хор вступал другой. Днем тоже не было покоя. Дисциплина поддерживалась с помощью кнута и подбитых гвоздями сапог. Охранники имели обыкновение делать внезапные "визиты безопасности" в камеры. Своими деревянными молотками они стучали по оконным решеткам, чтобы убедиться, что они не были перепилены. Одновременно заключенные должны были рядами ложиться на пол на животы, чтобы их можно было пересчитать. Тогда охранники наступали ногами на каждого мужчину, чье имя выкрикивалось. Малейшее нарушение правил влекло за собой как минимум 25 ударов кнутом. Они выдавались под надзором врача, поскольку многие уже умерли от подобных наказаний. Вряд ли в тюрьме оставался хоть один человек, который не испытал бы порки. Многие из нас получили уже неоднократно по "25". Мы сходились на том, что розги были намного больнее, чем дубинки или плети. След от каждого удара был столь болезненным, как ожог, спина словно бы опалялась в печи, а все нервы находились в глубоком шоке. При этом оказывалось, что порка отражалась и на охранниках, они лишались человеческого облика. Казалось, что кровь и власть пьянили даже самых лучших из них. И ежедневно они несли с собой яд жестокости из тюрьмы в мир людей.

Обычной угрозой при каждом проступке было: "Ты закончишь на Росса Сандор". Когда мы ели овсяную похлебку, Мирон спросил меня, что такое Росса Сандор?

"Это - кладбище, - сказал я. - Они всегда так говорят, не придавай значения".

Росса Сандор было тюремным кладбищем. Из окна можно было видеть его серые могильные камни, поросшие высоким бурьяном. Оно было названо по имени одного убийцы, который в прошлом веке был приговорен к двадцати годам тюремного заключения. Когда он однажды смотрел сквозь решетчатое окно Герлы вниз, то увидел в саду женщину с ребенком на руках. День за днем он наблюдал за обоими. Пришел священник, чтобы окрестить маленькую девочку. Праздновали первое причастие. Она пошла в школу и постепенно превратилась в молодую девушку. В течение всего этого времени Росса Сандор не выпускал ее из вида. Она стала смыслом его жизни. Он решил жениться на ней сразу, как только станет свободным. Наступил последний день, он покинул тюрьму и поспешил по улице. Там праздновалась свадьба. Конечно же, решил Сандор, она захотела встретить его возвращение именно таким образом. Он подбежал к девушке и сказал: "Я даже не могу выразить словами, как счастлив, что сегодня ты станешь моей женой!" Девушка пристально посмотрела на страшенного беззубого Росса Сандора и начала смеяться. "Что только вообразил себе этот старый, глупый человек?" - спросила она. Потом она взяла за руку стоявшего рядом с ней юношу и сказала: "Вот мой жених". Росса Сандор смотрел на них широко открытыми глазами. Взбешенный и обезумевший от боли, он схватил нож для резки жаркого и заколол обоих. Его повесили и похоронили на кладбище, которое с тех пор носит его имя.

"Ты еще закончишь на Росса Сандор!"

Эта без конца раздающаяся угроза напоминала нам ежедневно о том, что мы становились старше. Заключенные никогда не замечают ход времени. Им кажется, что они остаются в том же возрасте, в котором попали в тюрьму. Мечтая об оставленных молодых женах и возлюбленных, они никогда не представляли их измученными женщинами, к которым они смогли бы вернуться.

Даже часы над главным входом в Герла остановились. За шесть лет, которые я должен был провести там, ни одна из стрелок ни разу не шевельнулась.

Нерон

Комендантом тюрьмы был неуклюжий низкорослый человек с красным лицом, вылитый Нерон. Он мог есть, не переставая. Заключенные, которых приводили к майору Дорабанту, бывали просто потрясены, когда во время тирады его рука исчезала в ящике стола и появлялась с куском хлеба с колбасой или яблоком.

Примечательной была и моя первая встреча с ним. Я стоял навытяжку и выслушал многословные сумбурные излияния коменданта, сотрясаемого ненавистью. Казалось, что только две вещи не вызывали ненавести Дорабанту: еда и звучание его собственного голоса, "Ага, Вурмбрандт, - вскрикнул он, поедая песочное пирожное, которое падало у него из-за рта. Монах!"

Я сказал, что был пастором. "Пасторы, священники, монахи! Для меня это все едино. Вы обдираете бедняков, чтобы набить собственное гнездо. Я знаю точно!" Он шарил руками, как клоун, рассказывая мне истории из своего убогого детства. Он пас овец своего отца вблизи одного из богатейших монастырей Румынии. Когда несколько животных забрели на землю, принадлежавшую церкви, монахи жестоко избили его.

"Вурмбрандт, каково видеть, как однажды священник стреляет из двустволки в голодного ребенка? Прекрасная священная картина!"

Дорабанту также жаловался, что его эксплуатировали на фабрике, где он был рабочим. Дважды или трижды он пользовался случаем, чтобы отплатить капиталистам и священникам.

В нашей камере было несколько отъявленных убийц и воров. Кто-то из них убил коммуниста. Довольно часто воровство квалифицировалось как экономический саботаж. И поэтому воров зачисляли в разряд политических преступников. Некоторые из моих сокамерников совершили военные преступления и были приговорены к пожизненному заключению за убийство русских и евреев. Это были злые, ожесточенные люди, и на все мои попытки утешить их, они попросту отвечали рычанием. Особенно недружелюбными были со мной те, кто убивал евреев. И если меня спрашивали об этом, то я чаще всего выражал симпатию к моему народу, утверждая при этом свое право на свободу вероисповедания. Я выбрал иную веру, чем большинство моих соотечественников. Как-то однажды я стал говорить в углу с одним мужчиной на эту тему, и в это время подошли другие заключенные.

"Мы говорили тебе, чтобы ты заткнул глотку!" - проворчал старший по камере. Я поднялся. Кто-то толкнул меня, другой подставил ногу, и я упал плашмя на лицо. Я почувствовал сильный удар в ребра, но когда вся банда навалилась на меня, раздался предостерегающий оклик.

Охранник увидел в глазок драку и вызвал на подмогу других охранников. Толпа рассеялась. А когда отворилась дверь камеры, каждый уже сидел на своих нарах.

"Вурмбрандт!" - комендант позвал меня. Пока он бродил по тюрьме, он услышал о том, что произошло в камере. Охранник узнал меня, самого высокого в камере, но в полутьме не мог установить, кто был нападающим. "Вурмбрандт, кто это был?"

Я дотронулся до своих израненных губ и сказал, что не смогу на это ответить.

"Почему нет?" "Как христианин, я люблю своих друзей и прощаю их. Я не донесу на них".

"Тогда ты - идиот", - выпалил Дорабанту.

"В этом вы правы, - сказал я, - каждый человек, кто не является христианином от всего сердца, идиот".

"Неужели ты меня называешь идиотом?" - прогремел комендант.

"Этого я не говорил. Я только выразил мнение, что не являюсь таким хорошим христианином, каким должен бы быть".

Дорабанту ударил ладонью по лбу: "Увести его, 30 ударов!"

Когда я вернулся в камеру, охранники все еще были заняты тем, что расспрашивали заключенных. И поскольку не последовало показаний, никого больше не наказали. Но с этих пор у меня уже не было столько помех, когда я пытался проповедовать.

Рассказы и действительность

Камера была переполнена, и я был зажат на нарах между двумя мужчинами. Они спорили меж собой, словно хищные птицы во время линьки, запертые в одной клетке. Высоких худой эксфельдфебель расстрелял сотни евреев, выполняя приказ.

Его противник - Василе, "экономический саботажник", возлагал на Григоре всю ответственность за причиненную ему несправедливость. Василе, маленький и тощий, очень быстро нашел уязвимое место своего противника. Его лицо искажалось, выражая торжество, когда он извергал слово: "Убийца!" Григоре отворачивался и не мог найти ответа.

Я сказал Василе: "Зачем ты так говоришь? Он - старый и больной, и мы не знаем, где он будет проводить вечность. Если он будет у Иисуса, то ты оскорбляешь будущего небожителя. А если ему суждено попасть в ад, то зачем ты своими проклятиями увеличиваешь его страдания?"

Вор удивленно посмотрел на меня: "Разве вы не знаете, сколько русских евреев застрелил этот мерзавец?"

"Но это же случилось 20 лет тому назад во время страшной войны, возразил я. - За это он заплатил 15-ю годами тюрьмы, голода и побоев. Будешь ли ты называть меня клоуном за то, что я, будучи трехлетним ребенком, кувыркался, или неграмотным, оттого, что в четыре года я еще не мог читать? Это дело прошлое".

Василе был рассержен. На следующий день одна группа, находившаяся неподалеку от меня, стала рассуждать о том, чтобы они сделали с русскими, если бы представилась такая возможность.

"Повесить - это слишком мягко для них! - завизжал Василе. - Содрать кожу с живых - вот это было бы как раз для них".

Наконец, я не смог этого выносить и сказал им, что нельзя так обращаться ни с русскими, ни еще с кем-либо.

"Но еще вчера, - протестовал Василе, - вы взяли под свою защиту человека, который убил сотни русских, а теперь утверждаете, что убивать русских - это неправильно".

Воспоминание о своих преступлениях делало Григоре крайне несчастным. "Значит, это и есть искупление, если я так сильно страдаю и буду вынужден еще здесь страдать?"

"Да, Библия говорит, что тот, кто пострадал своим телом, искупил грех". Я рассказал ему о нищем Лазаре, который страдал и попал в рай. "Если вы верите в Христа, вы спасетесь", сказал я потом.

"Люди здесь думают иначе, - сказал Григоре. - А как же с Эйхманом [35], которого они повесили в Израиле?" "У нас нет доказательств, что он страдал, но, в любом случае, я придерживаюсь мнения, что нельзя сажать человека на скамью подсудимых из-за преступления, совершенного так давно. Он может измениться. И я уверен, что многие евреи думают также". (Только год спустя я услышал, что великий еврейский мыслитель Мартин Бубер заявил протест против смертного приговора Эйхману).

Григоре сказал: "Я уже больше не тот, потому что раскаялся в своих поступках. Однако другие, пожалуй, готовы совершить то же самое снова".

"Никого нельзя наказывать за то, что он мог бы совершить в будущем. Злость - это часть нашего существа. Некоторые из самых плохих людей обладают в то же время большими добродетелями, и вы, Григоре, также".

Эта мысль немного развеселила его. Нередко в нашей камере звучал также и смех. Радость свидетельствует о Божьем присутствии в человеке, радость же без веры - необъяснима.

Профессор Попп

Когда прибыла новая группа заключенных, то, к своему ужасу, я узнал среди них профессора Поппа. Он выглядел больным и еле-еле передвигался. После амнистии 1956 года мы больше не встречались с ним, а мои письма к нему оставались без ответа. В тот же вечер Попп объяснил мне причину.

Он, как и многие другие заключенные, выпущенные на свободу, кинулся в погоню за удовольствиями. "Я был как изголодавшийся! - рассказывал он. - Я боялся, что моя жизнь уже прошла. Я должен был доказать самому себе, что могу еще радоваться. Я истратил свои деньги, слишком много пил и оставил свою жену ради более молодой. Потом я сожалел об этом; я не забыл, что было ценно для меня, как христианина. Я хотел разыскать вас, но вы были далеко. Таким образом, я рассказал обо всем другому пастору и сказал, что коммунизм повинен в том, что наша страна гибнет. Он выслушал меня, а потом донес".

Попп был снова приговорен к тюремному заключению на 12 лет. Его первое пребывание в тюрьме раскрыло его внутреннюю силу и все хорошее. Тогда он, как морская птица, поднимался ввысь против ветра, и опускался снова, когда ветер стихал. Но теперь его воля была слабой. Я пытался вернуть его к Богу, однако жизнь казалась ему совершенно бессмысленной.

Он рассказал, что вскоре после своего осуждения, он был оповещен о своих "торжественных похоронах". Это было новшеством в жизни Народной республики. Когда контрреволюционер попадал в тюрьму, партийный работник созывал его коллег, друзей и членов семьи и объявлял собравшимся: "Товарищи, этот человек мертв - для всех и навсегда. Мы здесь собрались для того, чтобы похоронить воспоминание о нем". Одно за другим разоблачались его преступления против государства перед "скорбящими". Дочь Поппа, которая была вдовой, тоже принимала в этом участие. Если бы она отказалась, то наверняка потеряла бы свою работу, а она была матерью троих маленьких детей.

На следующий день Поппа прикрепили ко мне на работу. Мы должны были шваброй тереть пол большой камеры от одного конца до другого. Мы уже было почти закончили работу, когда заключенный, назначенный охранниками старшим по комнате, подошел к нам и ногой опрокинул ведро с грязной водой. "Теперь начинайте еще раз сначала!" - сказал он. Наконец пришел охранник инспектировать. Он схватил старшего по комнате, наклонил его лицом вниз, где было немного грязи, которую принес сам же своими сапогами. "Грязь!" прорычал он. И так мы терли пол еще в течение часа под пинками и оскорблениями старшего по комнате. Угнетенный - это худший угнетатель.

Попп дрожал от усталости, видно, это происшествие было ему не под силу.

Чтобы отвлечь его внимание, я познакомил его за едой с пастором Гастоном. На лице Гастона возникло выражение ужаса. Попп отвернулся и закрыл глаза.

Со временем профессор все больше уходил в себя. Мы должны были заставлять его есть и помогать ему каждое утро справляться со своими делами. Он не смеялся, не плакал и ни коим образом не участвовал в жизни обитателей камеры. Но однажды утром, раздраженный насмешливым замечанием нашего старшего по комнате, Попп вцепился ему в горло и стал его душить, как сумасшедший, пока два охранника не избили его дубинками. Без сознания его доставили в отделение для больных. На следующий день мы узнали, что он умер.

Жизнь после смерти

Этот трагический случай опечалил всех нас. Пока одни молились по православному обычаю за душу Поппа, Гастон молча лежал на своих нарах. Когда я начал говорить о вечной жизни, он встал и отошел в другое место.

В этот вечер в камере говорили о жизни после смерти. Спросили Гастона, что думал он по этому вопросу.

"Прогрессивные униаты не верят в жизнь после смерти", сказал он.

"Но мы сейчас разговариваем не с прогрессивными униатами, - возразил я, - мы разговариваем с вами. Мы хотим иметь мужество быть самими собой. Не всегда мы - католики, мы протестанты, мы - румыны!.."

"Ну, хорошо, лично я в это не верю".

"Когда вы говорите о личном мнении, - сказал я, - то это первый шаг к вере, потому что личность - это величайший дар Божий людям; это единственное, что останется, в то время, как тело подвержено изменениям. Атомы кислорода и воды одинаковы в моем и вашем теле. Мою и вашу температуру тела можно измерить одинаковым прибором. Вся физическая энергия, химическая, как и электрическая, у одного человека такая же, как и у другого. Но мои мысли, мои чувства, моя воля свойственны мне одному. Физическая энергия это как бы карта покера без тиснения. А духовная энергия похожа на монету, носящую изображение короля. На каком основании она должна разделять судьбу тела?"

Флореску, сидевший на табуретке, изрыгнул непристойное ругательство и сказал: "Я верю в то, что могу увидеть, попробовать и почувствовать. Мы все - лишь только материя, как этот кусок дерева, на котором я сижу. Когда умираешь, тогда как раз и конец рабочего дня!"

Я подошел к нему и ударил ногой по табуретке, на которой он сидел.

Табуретка отлетела в другой угол, а Флореску с глухим шумом ударился о пол. Разъяренный, он снова встал на ноги и хотел броситься на меня, но другие заключенные удерживали его.

"Что это должно значить?" - свирепо воскликнул он.

"Ты же утверждал, что ты такая же материя, как табуретка, мягко возразил я, - но табуретка не пожаловалась ни единым словом".

Раздался смех, который подхватил даже Гастон.

"Прости меня, Флореску, - сказал я, - я только хотел доказать, что материя не реагирует ни на любовь, ни на ненависть и этим существенно отличается от нас".

Флореску некоторое время дулся, а потом снова прервал нас: "Возможно, я смог бы поверить, если бы умершие однажды вернулись и поговорили со мной".

"Я уверен, что люди уже имели контакты с умершими, - ответил я. Великие ученые от Ньютона [36] до сэра Оливера Лоджа верили в спиритизм. В Библии описывается, как царь Саул вызывал умершего Самуила. И хотя писание это запрещает, но говорит, что такое возможно".

Шум из-за табуретки заставил прислушаться других, и я начал серьезно проповедовать о жизни после смерти. Для нас это не было академическим вопросом, это была тема, преисполненная жгучего, непосредственного интереса. В Герла люди умирали каждый день.

"Если бы Бог создал нас только для этой жизни, - сказал я, - то тогда Он дал бы нам вначале старость и ее мудрость, и только потом молодость с ее жизненной силой. Кажется, бессмысленным собирать знания и опыт, чтобы взять их с собой в могилу. Лютер сравнивает нашу жизнь на земле с жизнью еще не родившегося ребенка. Он говорит, что, если бы эмбрион в утробе матери мог бы размышлять, он бы удивился, почему у него растут руки и ноги. Он, конечно, пришел бы к убеждению, что должен быть будущий мир, в котором он будет играть, бегать, работать. Нас также как эмбрионов, готовят к будущему образу жизни".

Я забыл про охранников и возвысил свой голос, чтобы моя проповедь была слышна тем заключенным, которые лежали на нарах, высившихся до потолка.

В мрачной полутьме, которую, казалось бы, еще усугубляла висящая над нами слабая лампочка, на меня было устремлено много глаз. Я продолжал: "Положим, я хотел бы доказать, что поллитровая бутылка может вместить пять литров молока. Вы признали бы меня сумасшедшим. Однако, в моей голове могут одновременно находиться мысли о таком событии, как всемирный потоп, который произошел несколько тысячелетий тому назад. Я могу себе представить мою жену и моего сына в комнате, в которой я их оставил; я могу думать о Боге и о дьяволе. Как происходит, что тесное пространство моей головы может вместить вещи повседневной жизни, и в то же время бесконечное и вечное. Необъятное может быть измеряно только чем-то таким, что тоже является необъятным. Духом. Если твой дух, которого ничто не может ограничить, может достичь всего во времени и пространстве, то как можешь ты тогда верить в то, что он может разделять судьбу этой оболочки - нашего тела?"

Пока я говорил об этих вещах, царила такая тишина, которую никогда не встретишь в церкви. Никто не зевал, никто не был беспокоен, никто не позволял рассеиваться своим мыслям. Заключенные в грязной одежде, с впалыми щеками и большими от голода глазами воспринимали это благовестие о жизни после смерти так, как испытавшая жажду земля встречает дождь.

Священник без надежды

На следующее утро я проснулся раньше общего подъема и увидел, что нары Гастона были пустыми. Потом я узнал очертания его худой фигуры у окна. Накинув на плечи свое одеяло, я присоединился к нему. Мы смотрели сквозь решетки вниз. Брезжил рассвет. Двор был укрыт туманом, но мы смогли увидеть ряд черных гробов, стоявших неподалеку от главных ворот. В них лежали те, кто умер в течение последних 24 часов. В одном из них должен был находиться Попп. В Герла это было привычным зрелищем, и я удивился, что Гастон встал так рано именно в этот день, чтобы посмотреть. Я попробовал уговорить его снова лечь в постель, но он не двинулся с места.

Перед нашим взором охранник пересек двор и приподнял крышки гробов, чтобы были видны покойники. За ним следовала неуклюжая фигура с пикой в руке. Она размахивала ею, и по очереди втыкала в каждый труп.

"Пошли, Господи, мир их душам", - сказал я. Охранники хотели удостовериться, что никого из них не было в живых, что ни один беглец не занял место трупа. Гастон дрожал. Я накинул на него одеяло, но он продолжал стоять у окна и смотрел, как снова закрыли гробы, погрузив их на грузовик, который должен был доставить мертвых на кладбище Росса-Сандор.

После этого Гастон целыми днями размышлял. Что могло происходить в нем - неизвестно, он не хотел с нами этим делиться. Все мои попытки помочь ему, он отвергал. Вечерами он слушал, как другие заключенные попеременно рассказывали истории, и только однажды решил прервать свое молчание.

Заключенные переглянулись. Гастон так долго был молчалив и угрюм, что они не знали, что сейчас последует. Он рассказал: "Однажды, как раз перед моим арестом, я сидел в ресторане. Я думал, что хорошая еда могла бы поднять мое настроение. Я повесил свое пальто недалеко от углового стола и позволил себе заказать все, чего мне захотелось съесть. Один гость, обеспокоенно смотря на меня встал, решив заговорить со мной. Но я отмахнулся. "Прошу, сказал я, - у нас у всех свои заботы, и я хотел бы спокойно пообедать". Еда была хорошей. Я закурил сигару и подумал, что мне следовало бы извиниться за мое недружелюбное поведение. Я попросил у того человека, которого обидел, прощения и сказал, что теперь он может рассказать мне о своих проблемах. "Слишком поздно, - сказал тот, - печь уже выжгла дыру на вашем пальто!"

Рассказ Гастона вызвал дружный смех, но сам он вернулся к своим нарам и в темноте лег на них. Раньше Гастон мог часами рассказывать нам, что он почитал Христа как величайшего учителя, но не Бога. Он называл нам места из Библии, которые униаты считали истинными, а какие - ложными.

В этой переоценке было слишком мало того, что могло бы придать человеку душевное равновесие. В свое время он сказал, что они не предавались чрезмерно мыслям о вечной жизни. А сейчас он снова начал говорить о профессоре Поппе. Какое существовало доказательство того, что после ужасной сцены, которую мы вместе с ним наблюдали в предрассветных сумерках, там еще было что-то? Он считал, что мужскому существу, чтобы жить, требуется четыре вещи: пища, тепло, сон и спутница. "Ну, от последнего можно отказаться, добавил Гастон. Моя жена оставила меня и живет с другим мужчиной. Оба наших ребенка находятся в приюте".

"Но вы же сами в это не верите, - сказал я. - Здесь мы имеем минимум этих вещей и, тем не менее, вы можете каждый день слышать, как смеются и поют мужчины. Ваше тело не имеет ничего, что побуждало бы его к пению. В вас поет нечто другое. Вы все-таки верите в душу, не так ли? Это то, что древние египтяне называют "каа", греки - "психо", а евреи - "нешама". Но зачем тогда вам надо беспокоиться о воспитании ваших детей? Если для вас через несколько десятков лет все кончится, то какой смысл имеют для вас религия, мораль или приличие?"

Гастон молчал. "Слишком поздно, - сказал он, - для меня уже больше невозможно изменение курса. Моя жизнь сгорела, как тогда мое пальто в ресторане. Люди пытались своевременно меня предупредить, но ради чего стоило бы жить. Единственное, что еще удерживает меня от самоубийства - это страх смерти. Некоторые время тому назад у меня был осколок стекла, и я хотел перерезать им вены. Но для этого я слишком труслив". Я сказал: "Самоубийство не доказывает ничего другого, кроме того, что душа сильна и достаточно независима, чтобы убить тело, следуя своему замыслу. Вы, наверное, почувствовали бы то же самое, если бы были свободны и имели все, чего пожелали. И хотя вам очень тяжело с вашей женой и вашими детьми, но у меня такое чувство, что есть еще что-то другое, что доставляет вам мучения, что-то, о чем вы еще не рассказали ни одному человеку".

Я продолжал: "Я знал одного заключенного, который сознательно голодал, чтобы отдавать свой хлеб сыну, который сидел вместе с ним в тюрьме. В конце концов, он умер от истощения. Это показывает, как сильна душа. Такой человек, как Крейгер, шведский спичечный миллионер, имел все, в чем только может нуждаться тело. Он покончил жизнь самоубийством и оставил несколько строк, которые свидетельствовали о "меланхолии". Но он обладал еще чем-то кроме своего тела: душой, о которой он никогда не беспокоился. Но вы имеете внутренние источники силы. Вы имеете христианскую веру, которая может помочь вам. Поговорите с Иисусом, и Он даст вам силу и утешение".

Гастон вздохнул в темноте. "Когда вы так говорите, то можно почувствовать, будто Он существует, и совсем рядом с нами".

"Ну, конечно же, Он существует, - сказал я. - Разве вы не верите в Воскресение? Завтра я хочу вам доказать это".

"Вы, однако, настойчивы, - сказал он, - даже более чем коммунист".

Воскресение Иисуса

Когда на следующий вечер заключенные разговаривали друг с другом, я напомнил им, что скоро будет Пасха. Это была моя вторая Пасха в Герла.

"Если бы у нас были сваренные вкрутую яйца, мы бы могли покрасить их в красный цвет и стукнуться ими по православному обычаю", - сказал я. Я вытянул руку, будто держал яйцо и сказал: "Христос воскресе!"

Старый Василеску, крестьянин, стукнул своим кулаком по моему и крикнул: "Воистину воскресе!" Голоса остальных повторили хором традиционное ответное приветствие.

"Странно, когда говорят подобное, - сказал я, обращаясь к остальным. Установлено, что Христос умер на кресте. Какое доказательство у нас есть, что Он воскрес?" Все молчали. Василеску теребил свою взъерошенную бороду. "Я - простой крестьянин, но верю в это, потому что меня так научили мой отец и моя мать, отец моего отца и все наши священники и учителя. Я верю в это, потому что вижу, как каждый год пробуждается природа к новой жизни. Когда земля покрыта снегом, то при всем желании нельзя поверить, что весной на полях появятся зеленые всходы. Но деревья распускаются, воздух становится теплым, то и Христос тоже может".

"Хороший ответ", - сказал Мирон. "Однако, в мире, где оспаривается каждое христианское утверждение, этого недостаточно", - сказал Гастон.

"Я тоже считаю, что мы нуждаемся в более сильных аргументах, - сказал я, - и вот они. Моммзен, великий историк Римской империи, называет Воскресение событием в римской истории, которое лучше всего подтверждено доказательствами. Верите вы, что классические историки больше всего придерживались правды?" Никто не высказал своего мнения. "Обычно они принадлежали ко двору царя и были людьми, которые льстили ему и все хвалили ради выгоды или для того, чтобы нравиться своим могучим покровителям. Насколько больше мы должны верить Павлу, Петру, Матфею и Андрею - апостолам, погибшим мученической смертью за проповедь правды!"

Я спросил майора Брайляну: "Когда вы возглавляли военный суд, учитывали ли вы тогда при вынесении приговора характер свидетеля также как и его показания?"

"Конечно, - сказал он, - при противоречивых свидетельских показаниях это является самым важным".

- Исходя из этого, мы должны доверять апостолам, потому что они провели свою жизнь, проповедуя и творя добро.

"Но моя вера требует чудес, таких, как насыщение пяти тысяч человек пятью рыбами", - сказал майор.

"Что такое чудо? - спросил я. - Африканские миссионеры рассказывают, что вначале их встретили, как чудотворцев. Первобытный человек поражен, когда видит, как зажигается спичка. Перл С. Бак рассказывала женщинам в одном отдаленном районе Китая, что в ее собственной стране экипажи ездят без лошадей. "Какая обманщица". Шептали они. Чудо - это нечто такое, что может сотворить высокоразвитое существо, а Иисус был человеком с необычайными способностями.

Гастон возразил: "Наверное, примитивный человек может принять такое объяснение, но для рационалиста - это есть и остается трудным".

- Но надо разумно верить в то, что Христос воскрес из мертвых, потому что иначе мы должны предположить невозможное, а именно, что церковь, которая в течение 2000 лет переживала нападки извне и разложение изнутри, построена на лжи. Подумайте только, что Иисус в течение Своей жизни не создал церквей, не написал книг. У Него была горсточка последователей без средств, один из которых продал Его за деньги, а остальные или убежали, или отреклись от Него, когда борьба шла не на жизнь, а на смерть. Он умер на Кресте с возгласом:

"Боже Мой, Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?" К Его гробу был привален большой камень.

"Это явилось не очень обнадеживающим началом", - сказал Брайляну.

- Чем вы можете тогда объяснить, что отсюда возникла всемирная религия?

"Ученики собрались снова", - нерешительно сказал Гастон.

- Но что придавало им силу проповедовать и умирать за веру?

- Я считаю, что через некоторые время они преодолели страх.

"Правильно, они также сообщили, как они с этим справились: на третий день им явился Сам Иисус и придал им мужества. Петр, испугавшийся служанки, встал и объявил перед всем Иерусалимом, что он и его братья по вере видели Иисуса и разговаривали с Ним, и что Он, действительно, воскрес. Петр сказал, что римляне могли бы его убить, прежде чем он отречется от этого, что они потом и сделали".

"И все-таки разумно ли верить в то, что Петр и остальные ученики позволили распять себя ради обманщика. Свою первую проповедь о Воскресении Петр произнес на расстоянии 500 метров от пустого гроба. Он знал, что этот факт нельзя опровергнуть, и никто среди врагов Иисуса даже и не пытался этого сделать. Или, почему так легко пришел к вере Савл Тарсийский, когда перед ним появился Иисус по пути в Дамаск и наставлял его? В то время Савл был гонителем христиан", - сказал я.

"Наверное, это была галлюцинация, которой подвергались его глаза и уши", - считал Брайляну.

- Павел что-то понимал в этих вещах. Явление еще долго не было бы для него доказательством. Его самоотречение потому было таким быстрым и полным, что, как член Верховного судилища, он знал о великой тайне, о том, что гроб был пуст.

В то время, пока мы разговаривали друг с другом, здесь же сидел архимандрит Мирон и пришивал заплатку к брюкам. Он посмотрел на Гастона своими ясными блестящими глазами и сказал: "Несколько лет тому назад я получил от своего брата открытку из Нью-Йорка. Он изображен там на вершине Эмпайр стейт билдинга. Но, пастор Гастон, он не исследовал вначале фундамента. Факт, что зданию уже 30 лет, послужил ему доказательством того, что фундамент был в порядке. То же самое касается и церкви, которая уже в течение 2000 лет стоит на основании истины".

Наши аргументы произвели на Гастона впечатление. Его боль немного уменьшилась, а вера углубилась. Желание покончить с собой исчезло в течение нескольких недель. Но все еще казалось, что он носил с собой груз какой-то вины.

Летом начался новый наплыв заключенных. Нас распределили по разным камерам, и я потерял его из виду.

Победа любви

Прошли месяцы. Я проповедовал, работал в различных камерах Герлы. Часто меня наказывали, и однажды порка привела к тому, что я снова увидел Гастона.

Это произошло следующим образом: в камере мы играли в шахматы фигурками из хлеба. Дорабанту, который все еще прохаживался по коридорам, неожиданно ворвался к нам и проворчал: "Я не выношу азартных игр".

Я заметил, что шахматы - это историческая, а не азартная игра.

Комендант распетушился: "Ха, да это просто смешно! Хотя и имеется историчность, но это также дело удачи!"

Довольный своим ответом, он важно вышел. Когда он ушел, заключенные разразились хохотом и стали передразнивать его голос.

Дверь снова распахнулась. Дорабанту подслушивал: "Вурмбрандт, выходи!" Вместе со мной в коридор вызвали остальных.

"Теперь можете смеяться до упаду", - закричал комендант. Каждый из нас получил 25 ударов плетью и был переведен в карцер. Там я застал Гастона, лежащего на нарах лицом вниз. Мы положили ему на спину намоченную в воде рубашку и таким образом пытались смягчить боли. Когда худшее уже было позади, я собрал древесные осколки с открытых ран. Его тело дрожало, как в лихорадке. Сначала он не мог говорить, но медленно, отрывочными предложениями, он объяснил, что его наказали за проповедь. Один заключенный донес на него. Потом он сказал: "Я хотел вам еще кое-что сказать..."

- Вы не должны сейчас говорить.

- Сейчас или никогда. О профессоре Поппе - и пасторе, который предал его...

Он запнулся, его губы дрожали. "Вам не стоит мне ничего говорить", начал я.

- Я не мог выдержать давления! Я так страдал. А когда он умер... Он начал всхлипывать. Мы вместе молились. Он сказал, что никогда не сможет простить себе.

"Профессор не простил меня, как же это сможет сделать кто-то другой?" сказал он.

- Ну, конечно, может, и Попп простил бы вас, если бы все знал. Я хочу рассказать вам о человеке, который был намного хуже вас. Это поможет нам продержаться ночь. Речь шла о человеке, который убил всю семью моей жены. Моя жена простила ему, и он стал нашим самым близким другом. Существует только двое мужчин, которых целует моя жена: своего мужа и человека, который убил ее семью.

И я рассказал Гастону, как это случилось.

Когда Румыния вступила в войну на стороне Германии, то начался погром, при котором были депортированы или убиты многие тысячи евреев. Только в Яссах за один день было убито одиннадцать тысяч человек.

Моя жена, которая разделяет мою христианскую веру, тоже еврейка. Мы жили в Бухаресте, откуда не был депортирован ни один еврей. Но ее родители, один из ее братьев, три сестры и еще другие родственники, жившие в Буковине (районе Восточных Карпат) были отправлены в Приднестровье, приграничную территорию, которую Румыния завоевала в России. Евреев, которых не уничтожили в конце этого путешествия, заставили просто голодать. Там умерла семья Сабины.

Я должен был передать ей эту новость. Когда она снова взяла себя в руки, то сказала: "я не хочу плакать. Ты имеешь право на веселую жену, Михай - на веселую мать, а наша община - на мужественного слугу". Я не знаю, проливала ли она слезы тайком, но с этого дня я, во всяком случае, никогда не видел Сабину плачущей.

Через некоторое время наш владелец дома, добрый христианин, с сожалением рассказал мне об одном человеке, который жил у нас в доме во время военного отпуска. "Я знал его до войны, - сказал наш домовладелец, но он полностью изменился. Он превратился в чудовище и с удовольствием хвастался, что добровольно представил себя в распоряжение Приднестровья для уничтожения евреев и сотни из них застрелил своими руками".

Я был глубоко опечален и решил провести ночь в молитве. Чтобы не мешать Сабине, которая неважно себя чувствовала, хотя охотно бодрствовала со мной, я пошел после ужина в квартиру нашего домовладельца, чтобы помолиться. Вытянувшись в кресле, там сидел человек огромного роста, хозяин назвал его имя: Борила. Итак, это был убийца евреев в Приднестровье. Когда он встал, я заметил, что он был даже выше, чем я, и что вокруг него распространялась атмосфера ужаса. Она действовала как запах крови. Вскоре он рассказал нам о военных приключениях и о евреях, которых убил.

"Да - это история, возбуждающая страх, - сказал я. - Но я не беспокоюсь за евреев, Господь вознаградит их за их страдания. Напротив, с большим страхом я спрашиваю себя, что случится с их убийцами, когда однажды они предстанут перед судом Божьим".

Наш хозяин предотвратил неприятную сцену. Он сказал, что мы оба - его гости и перевел разговор на нейтральную тему. Обнаружилось, что убийца был не только убийцей. Он оказался приятным собеседником, и, наконец, выяснилось, что у него была большая любовь к музыке. Он упомянул, что во время своей службы на Украине был просто очарован украинскими народными песнями. "Я бы хотел их еще раз послушать", - сказал он. Я посмотрел на Борила и подумал про себя: "Рыбка попалась в мои сети!"

"Если бы вы хотели послушать некоторые из них, - сказал я ему, - тогда пойдемте ко мне. И хотя я - не пианист, но могу сыграть несколько украинских мелодий".

Домовладелец, его жена и дочь пошли вместе с нами. Моя жена уже была в постели. Она уже привыкла к тому, что ночами я часто играл на пианино, и не просыпалась. Я играл народные мелодии, способные вызвать глубокие чувства и переживания. Я видел, как глубоко был тронут Борила, думая о том, как юный Давид играл царю Саулу на арфе, в то время, когда царя мучил злой дух.

Я прервал свою игру и обратился к Борила: "Я должен сказать вам нечто очень важное".

"Пожалуйста, говорите", - сказал он.

- Если вы заглянете за эту занавеску, то сможете увидеть того, кто спит в другой комнате. Это моя жена Сабина. Ее родители, ее сестры и двенадцатилетний брат вместе с остальными членами семьи были убиты. Вы рассказывали мне, что убили сотни евреев недалеко от Голты. Семью моей жены доставили туда.

Я посмотрел ему прямо в глаза и добавил: "Вы сами не знаете, кого убили. Итак, мы можем предположить, что вы - убийца семьи моей жены".

Он вскочил, его глаза пылали. Он выглядел так, будто хотел вцепиться мне в горло.

Я поднял свою руку и сказал: "Теперь давайте проведем эксперимент. Я разбужу свою жену и скажу ей, кто вы и что вы сделали. Я хочу сказать вам, что произойдет. Моя жена не сделает вам ни единого слова упрека. Она обнимет вас, как будто вы ее брат и приготовит вам ужин из всего самого лучшего, что есть в доме. И если моя жена, которая такой же грешный человек, как и все мы, может так простить и любить, тогда представьте себе, как может простить вас и любить Иисус, который Сам является совершенной любовью. Вернитесь к Нему, и вам простится все, что вы сделали".

Борила был не без сердца. Внутри он мучился от вины и отчаяния. Он бросил в нас жестокие слова, как краб выбрасывает свои клешни. Но стоило только пальцем коснуться его слабых мест, как его сопротивление рухнуло. Музыка уже тронула его сердце, и вместо обвинения, которого он ждал, теперь звучали слова прощения. Его реакция была удивительной. Он вскочил и дернул двумя руками за воротник так, что разорвал свою рубашку. "О Боже, что мне делать, что мне только делать?" - воскликнул он. Он закрыл свою голову руками и громко всхлипывал, говорил, обращаясь во все стороны: "Я - убийца, я пропитан кровью, что мне только делать?" Слезы катились по его щекам.

Я воскликнул: "Во имя Господа Нашего Иисуса Христа приказываю бесу ненависти выйти из твоей души!"

Борила, дрожа, упал на колени, и мы начали громко молиться. Он не знал молитв. Он просто просил снова и снова о прощении и сказал, что надеется и знает, что оно будет дано ему. Долгое время мы вместе стояли на коленях. Потом поднялись и обнялись. Я сказал: "Я обещал тебе провести эксперимент. Я сдержу свое слово".

Я пошел в другую комнату и застал свою жену все еще спящей. В то время она была очень слабой. Я осторожно разбудил ее и сказал: "Здесь находится один человек, с которым ты должна познакомиться. Мы думаем, что он убил твою семью, но он раскаялся и теперь он - наш брат".

Она вышла в халате и протянула руки, чтобы обнять его. Потом они вдвоем начали плакать и снова целовать друг друга.

Я никогда не видел, чтобы новобрачные целовались с такой любовью, сердечностью и чистотой, как этот убийца и оставшаяся в живых одна из ее жертв. Потом, как я предсказал, Сабина направилась на кухню, чтобы принести что-то поесть.

Пока ее не было, мне в голову пришла мысль, что преступления Борила были такими ужасными, что была необходима еще одна лекция. Я пошел в другую комнату и вернулся назад с моим, тогда еще двухлетним сыном, Михаем. Он продолжал спать на моих руках. Только несколько часов тому назад Борила хвастался в том, что убивал еврейских детей на руках их родителей. Теперь он был вне себя от ужаса. Вид ребенка был для него невыносимым обвинением. Он думал, что я хотел обвинить его. Но я сказал: "Посмотрите, как спокойно он спит. Вы - тоже заново рожденный ребенок, который может успокоиться на руках своего Отца. Кровь, которую пролил Христос, очистила вас".

Радость Борила трогала сердце. Он остался у нас ночевать. А когда проснулся на следующее утро, сказал: "Уже давно я не спал так хорошо". Августин [37] говорит: "Аnima humana naturaliter christiana est" "Человеческая душа христианка от природы". Преступления противоречат натуре человека. Они являются результатом общественных обстоятельств или каких-либо иных причин. Какое же это освобождение - сбросить их, как это сделал Борила.

В то утро Борила хотел познакомиться с нашими еврейскими друзьями, и я водил его с собой во многие еврейско-христианские семьи. Везде он рассказывал свою историю, и его принимали, как вернувшегося блудного сына. Снабженный Новым Заветом, который я дал ему, он уехал в другой город, чтобы снова присоединиться к своему полку.

Позднее Борила снова приехал к нам и сообщил, что его часть посылают на фронт. "Что мне делать, - спросил он, - я должен буду снова убивать".

Я сказал ему: "Нет, вы уже убили больше людей, чем требуется для одного солдата. Я не сторонник того, что христианин не должен защищать свою страну, если на нее напали. Но лично вы не должны больше убивать. Предоставьте лучше, чтобы вас убили другие. Этого Библия не запрещает".

Пока я рассказывал эту историю, Гастон на глазах становился спокойнее. Под конец он рассмеялся, схватил меня за руку и крепко пожал ее. Так он заснул спокойным сном.

Когда наступило утро, нас вместе с ним перевели в другую камеру. Среди заключенных я обнаружил Григоре, который также был военным преступником и отвечал за массовое убийство евреев. Он знал Борила.

Я сказал Гастону: "В рассказе о человеке, который убил семью моей жены, существует эпилог. Этот человек может вам его рассказать".

Григоре сообщил, как он вместе с Борила нес службу в Приднестровье. Там они убивали евреев сотнями. "Но когда мы снова отправились в Россию, это был уже совершенно другой человек. Мы не могли этого понять. Он больше не пользовался своим оружием. Вместо того чтобы убивать, он пытался спасать. Он вызвался стать добровольцем - для спасения раненных, лежащих под обстрелом. Наконец, он спас жизнь своему офицеру".

Массовое промывание мозгов

Во время последующих образовательных докладов я сделал следующее заключение: хотя по содержанию они были детскими, за ними все же скрывался утонченный план. Докладчики оставили политику и апеллировали непосредственно к наиболее низменным способностям человеческой натуры, жаждущей удовольствий и развлечений, названной сторонниками Фрейда [38] "идом". Они обращали наше внимание на то, сколько мы потеряли в жизни. Они говорили о еде, питье, сексе. Эти темы были знакомы докладчикам лучше, чем марксистская диалектика. Однако, последнее не забывалось. Одно из выступлений снова было посвящено теме дарвинских обезьян. Молодой политработник, воспользовавшись резюме, с трудом пробился к дарвинской теории развития. Затем, прибегнув к искаженным цитатам из Маркса, Ленина и Дарвина о противоречиях между наукой и христианством, он привел нас к печальным обстоятельствам жизни в Америке, где в настоящее время "голодают" миллионы людей.

Поначалу нас приглашали к дискуссии. Когда один из ораторов сказал, что после смерти от тела остается лишь горстка химических элементов, я спросил: "Если дело обстоит так, почему же некоторые коммунисты умирали за свои идеи? Если жертвует собой христианин, то этот поступок свидетельствует о его мудрости. Когда отказываешься от преходящих вещей, чтобы получить вечность, то такую ситуацию можно считать подобной вкладу 50 марок, чтобы получить прибыль в 5.000.000 марок. Но для чего же должен жертвовать жизнью коммунист? Неужели только затем, чтобы что-то выиграть для себя лично?"

На это политработник не мог найти ответа.

"Ответ, - сказал я, - уже был дан Августином, когда он заявил, что: "Душа от природы является христианской".

Атеизм - это только маска. В глубине вашего сердца, которой можно достичь лишь тогда, когда размышляешь или молишься, вы тоже верите в то, что, живя ради идеи, можно получить награду. Глубоко в вашем сердце вы также верите в Бога".

"Давайте посмотрим, что говорит об этом Ленин", - сказал оратор и прочитал следующее из маленькой затасканной книжечки, откуда он уже не раз черпал свое вдохновение: "Само вынашивание идеи о Боге является в высшей степени неприятным заражением отвратительного свойства. Все скабрезности, акты насилия и физические эпидемии гораздо менее опасны". Он ухмыльнулся: "Еще есть вопросы?"

"У вас есть ребенок?" - спросил я. "У меня есть дочь, юная пионерка". "Предпочли бы вы, чтобы она, поверив в вашего автора, получила страшную болезнь? Ведь Ленин говорит, что рак лучше, чем христианская вера".

Офицер заставил меня встать и ударил по лицу. В этой атаке, направленной на наше переобучение, пощечина показалась мне незначительной наградой за возможность открыто признать свои убеждения. Тем не менее, стало очевидным, что нам предстояло еще худшее. Мы понимали, что за нами постоянно шпионили, зря мы удивлялись, что громкоговорители молчали.

До недавнего времени нас заставляли голодать, нас били и ругали, но ни один человек не спрашивал, о чем мы думали. "Вы - бандиты, придумывайте сколько хотите новых правительств в своих камерах. Наше находится в Бухаресте", - говорил обычно комендант Дорабанту. Но его не было. Его уволили из-за подделки счетов.

Доклады свидетельствовали о том, насколько сильно изменилось положение в соответствии с новой политикой румынского диктатора Георгиу-Дежа. Деж старался ослабить давление Кремля и начать торговые отношения с Западом. С этой целью он должен был продемонстрировать более "демократичный" фасад. Бесконечное количество политических заключенных, содержащихся в Румынии под стражей, было препятствием на его пути. Он не хотел нас освободить, боялся, что мы будем распространять наши "контрреволюционные" идеи. Сначала наш образ мышления должен был быть изменен посредством массового промывания мозгов.

В 1962 году для заключенных Герла это была не единственная теория, с помощью которой мы должны были изменить свой образ мыслей. И лишь немногие считали ее истинной. Оставалось неопределенным самое главное: что же, собственно, происходило при промывании мозгов? Раду Гхинда, известный христианский писатель, который с недавних пор находился в нашей камере, выразил наши ощущения так: "Если они не изменили меня в течение пятнадцати лет, то как они намерены справиться с этим теперь?"

Когда мы говорили об этом, вдруг открылась дверь камеры, чтобы впустить вновь прибывших. Среди них находился высокий человек, подхалимского вида, который сделал несколько шагов в разные стороны, словно хотел избежать взглядов.

Раду Гхинда первым узнал вошедшего. "Даяну", - воскликнул он.

Даяну нетвердой походкой вышел вперед, чтобы обнять своего друга. Раньше Никифор Даяну был значительной фигурой в Румынии. Поэт, профессор мистического богословия, руководитель антисемитского национал-христианского оборонительного союза прибыл теперь в Герла из тюрьмы в Аюде, чтобы отсидеть еще 25 лет.

Вначале я едва узнал этого человека. Его толстый живот исчез, кожа на подбородке висела складками, как у индюка. Бонвиван и Дон-жуан, которому однажды в бухарестском ресторане влепили пощечину, был теперь худым, как щепка, трясущимся стариком.

Сокамерники из Аюда рассказывали нам, что там произошло. Даяну, привыкший много есть, попытался получить от повара дополнительную порцию перлового супа. Комендант тюрьмы отказал ему. На следующий день комендант снова был там: "Постой, - сказал он, - этот человек - слишком толстый, пусть подождет до завтра". На следующий день комендант сказал: "Скажи, Даяну, есть Бог?" Повар поднял вверх разливательную ложку. Даяну пробормотал что-то в бороду. "Говори громче, чтобы мы все могли это слышать!" Даяну сказал: "Бога нет". "Громче", - сказал комендант. "Бога нет!" - закричал Даяну.

Комендант кивнул, чтобы Даяну получил свою еду. Даяну жадно проглотил суп. Представление настолько понравилось коменданту, что на следующей неделе он повторял его каждый день. Историю рассказывали по всей Румынии, а позднее она достигла и заграницы.

Но Даянов дар писать религиозные стихи, был оставлен ему. Друзья, пережившие вместе с ним нацистскую эпоху, просили его читать некоторые из стихотворений, которые он сочинил в Аюде. Это были песни боли и раскаяния, лучшее из того, что он сочинил. Как и его друг Раду Гхинда, он остался верен своему антисемитизму. Его приверженцы из Железной Гвардии проносили контрабандой в камеру священников для них остатки пищи и даже сигареты. Антисемитизм - очень живуч, и оба они пали его жертвой.

Когда однажды вечером мы обсуждали теории промывания мозгов, Гхинда насмешливо бросил: "Чушь! Павлов произвел на свет безобразие с условными рефлексами - собак, а коммунисты в Корее подхватили некоторые из его идей, чтобы внушать американским военнопленным мысль о преимуществе коммунистических идей. Но такие методы не действуют на людей с умом и образованием. Мы - не американцы".

"И не собаки", - сказал Даяну. Ни у кого не было другого мнения на этот счет.

Знаем ли мы Библию?

Пастор Вейнгертнер показал нам простой тест на определение индивидуальности, который он изучал во время своих занятий по психологии. В центре бумажного листа проводят вертикальную линию и просят кого-нибудь нарисовать с помощью нее предмет, который прежде всего придет на ум. Для этого мы использовали натертую мылом доску и вилку.

Один нарисовал меч, другой - шлем, третий - цветок, следующие распятие, книгу, геометрическую фигуру. Я сказал: "Мне нужна еще одна доска, эта слишком мала для того, чтобы я хотел нарисовать".

Вряд ли кто-либо из нас сумел проявить нечто похожее на мистическое восприятие, которое является типичным для натуры священников. "Ничего удивительного, что на семинаре мне не разрешали пробовать на практике этот тест, - засмеялся Вейнгертнер. - Должно быть вы все изучали сапожное ремесло - потому что среди нас есть сапожник, который, кажется, обладает действительно духовным восприятием".

Он имел в виду верующего человека, который принадлежал к какой-то секте. Обширное знание Гелу Библии было для Даяну словно бельмо на глазу.

"Мой дорогой человек, если вы хотите рассказать нам что-то про обувь или про то, как ее чинят, это хорошо и чудесно. Но вы находитесь среди людей, имеющих звания докторов богословия, которое они получили в крупных университетах Европы и которым больше не нужна воскресная школа".

"Вы правы, господин профессор, - возразил Гелу, - я сам крайне нуждаюсь в поучении. Не могли бы вы мне рассказать, о чем повествует книга Аввакума?"

"Это очень незначительный пророк, - сказал Даяну, - и вам не стоит над этим ломать себе голову".

"Хорошо, а что написано в книге Авдия?" "Авдий - это тоже пророк, о котором сапожнику незачем знать".

"Может быть вы сможете рассказать мне что-нибудь о Аггее?" Но нет, Даяну этого не мог. В камере не было ни одного богослова, кто был бы в состоянии сказать хотя бы три фразы на эту тему. Но Гелу приводил нас в удивление, когда цитировал целые главы этих пророков.

Священнослужители больше изучали книги про Библию, чем саму Библию. По праву им можно было бы сделать упрек, что они едва ли обладали хорошими знаниями по догматике; но о коммунистической идеологии, которая постоянно работала над тем, чтобы уничтожить догматику, они знали лучше всего.

В 1963 году мы узнали о воззвании папы Иоанна XXIII о примирении "разобщенных братьев", и скоро разгорелся новый спор о том, каким путем могло бы быть достигнуто это объединение.

"Мы спорим о Царствии Божьем, которого нет ни у кого из нас, - сказал я. - Если бы мы имели его, мы бы не спорили друг с другом. Люди, которые действительно любят Иисуса, также любят друг друга. Как многие слепые, которых исцелил Иисус, мы спорим о том, как было восстановлено наше зрение. Один сказал: "Это случилось силой веры". Другой: "Он прикоснулся к моим глазам". Третий: "Он положил мне на глаза землю, смешанную со слюной. Если бы Иисус сейчас пришел бы к нам, Он бы сказал: "Я исцелил вас всех различными способами, вы должны теперь не спорить, а радоваться".

Гете сказал: "Цвет - это боль света". Когда он проходит через призму, он преломляется. В моих глазах наши разногласия в поисках правды казались мне болью, которую переносил Иисус.

Душевные пытки

Наконец, громкоговоритель на стене пробудился к жизни и издал треск. "Один, два, три, четыре, проверка", - повторил голос. Потом прозвучали слова: "Коммунизм - это хорошо, коммунизм - это хорошо, коммунизм - это хорошо". Пауза, затем снова треск. И снова голос громкий, полнозвучный, настойчивый: "Коммунизм - это хорошо, коммунизм - это хорошо. Коммунизм это хорошо". И так происходило всю ночь, вплоть до следующего дня. Вскоре мы сознательно воспринимали, правда с перерывами, слова пленки, но все-таки они пропитали наш дух, и когда, наконец, голос смолк, выключенный гдето в тюрьме на контрольном центре, у меня все еще продолжали гудеть в голове слова: коммунизм - это хорошо, коммунизм это хорошо, коммунизм - это хорошо.

Вейнгертнер полагал, что это было предварительным этапом целого процесса. "Наши господа научились этому у русских, а русские у Пекина. Следующим будет публичная исповедь. При Мао-Дзе-Дуне китайцы должны были заниматься учебой на фабриках, конторах и на улицах. Потом их заставляли обвинять себя и признаваться в том, что 5, 10 или 20 лет тому назад они готовили заговор против пролетариата. Кто ни в чем не сознается, того заключают в тюрьму как закоренелого контрреволюционера. Кто признается в чем-то, тот должен тоже пойти в тюрьму за то, в чем он признался. И так люди пытаются одновременно сознаться и не сознаться. Они признаются в предательских мыслях, но отрицают, что когда-либо осуществили их. Один доносит на другого. Все доверие между друзьями и внутри семей разрушено. Теперь они начинают тем же способом обращаться с нами".

Отец Фацекас сказал: "Сатана должен всегда подражать Богу. Это карикатура христианской исповеди".

"И как долго должно это продолжаться?" - спросил Гастон.

"Пока вы поверите, что "коммунизм - это хорошо", может быть годами", сказал Вейнгертнер.

Нашим следующим политическим оратором был полный веселый человек. Он рассказал нам о новой чудесной Румынии, которая расцвела при шестнадцатом годовом плане Георгиу-Дежа и о рае, которым уже наслаждались те, кто считал партию достойной. Он описал нам привилегии, которые были представлены преданным работникам: хорошая еда, потоки вина, великолепный отпуск в курортных местах на Черном море, кишащих девушками в бикини. "Но я совсем забыл, - засмеялся он, - многие из вас еще ни разу не видели бикини. Вы даже не знаете, что это такое, бедные парни. Я хочу вам это объяснить. Не только на упадочном Западе существуют лучшие вещи в жизни".

В его глазах появился блеск, его голос стал хриплым, когда он лукавой ухмылкой начал нам описывать грудь, тело и бедра. К своей непристойной речи он примешивал радость, которую давали вино и путешествия.

Никогда еще я не видел на лицах людей такой похоти, как тогда в том большом зале. Многие из сидящих в нем были отвратительны и внушали страх своим подобием с похотливыми животными. От распутных разговоров словно бы ветром сдуло их человеческое достоинство. Осталась только жажда наслаждений.

"Все эти радости ожидали нас, - убеждал оратор. - Вот дверь. Вы можете ее открыть, если пожелаете. Сбросьте с себя реакционный идейный хлам, который сделал вас преступниками! Переходите на нашу сторону! Научитесь быть свободными !"

После таких речей говорили мало. Каждый думал теперь о своей жене и о трудной работе, которая ждала его на свободе.

Вожделение, являющееся частью нашей жизненной воли, было разбужено изощренным образом.

Евангелистские и православные священники, которые были женаты, страдали от этого призыва к удовлетворению полового инстинкта больше, чем католические священники, которые с юности жили в целебатстве.

В течение прошедших месяцев нас держали на небольшом продовольственном пайке. И регулярно взвешивали, чтобы удостоверится, что мы весили на 40 фунтов меньше нормального веса. Теперь еда стала обильнее, но имела своеобразный вкус. Я предполагал, что в нее примешивали средства, возбуждающие половую деятельность. Врачи, поступившие в тюрьму позднее, подтвердили мне, что к нашим обедам добавляли вещества, возбуждающие половой инстинкт. Большая часть персонала покинула тюрьму. Врачи и служащие, которые приходили, чтобы прочитать нам объявление или судебный приговор, теперь были почти всегда девушками. На них были узкие, вызывающие соблазны, платья, они использовали парфюмерию и макияж. Казалось, что они намеренно долго задерживались в наших камерах.

"У вас только одна жизнь, - говорили нам каждый день, она быстро пройдет, сколько вам еще осталось? Делайте с нами общее дело. Мы хотим помочь вам, извлечь из этого пользу".

Это обращение шло прямо в "эго", к инстинкту самоутверждения и самозащиты в существе человека, в то время как примитивные инстинкты возбуждались по всем правилам искусства. Наконец, когда внешняя оболочка испытала потрясение, раздался зов к высшему "эго", к нашей совести, нашим социальным ценностям и этическим меркам. Ораторы говорили, что наш патриотизм был ложным, а наши идеалы - обманом. На их месте они лишь пытались насадить коммунистическую идеологию.

Собраниям массового внушения дали название "боевых собраний", но эта борьба не имела конца. "Что скорей всего будут делать ваши жены? - спросил оратор. - Как раз то, что вы сами будете делать с удовольствием". Нервы у нас были почти на пределе, и мы были близки к истерическим приступам. В течение часов, когда у нас не было учебы, пленка внушала нам, что коммунизм - это хорошо. Заключенные ссорились. Даяну был первым, кто сломался. В конце одного доклада он вскочил и начал молоть вздор о своих преступлениях против государства. "Теперь я понимаю, теперь я понимаю все!" Он обвинил своих родителей, которые были помещиками, в том, что они наставили его на ложный путь. Никто не требовал от него нападать на религию, но он отрекался от своей веры, религии и таинств. Он набросился на "суеверия" и хулил Бога. Этому не было конца.

Потом поднялся Раду Гхинда и продолжил в том же тоне: "Я был дураком, кричал он. - Я позволил ввести себя в заблуждение капиталистической и христианской лжи. Никогда опять я не ступлю ногой в церковь, только разве для того, чтобы плюнуть туда!"

Даяну и Гхинда призывали заключенных отказаться от своих старых убеждений. Они делали это еще с большим энтузиазмом, чем партийные люди. Оба были искусными ораторами, и многие, кто слышал их красноречивые хвалебные гимны о радости и свободе, которые принесет коммунизм, были глубоко потрясены и думали, что они оба говорят это, исходя из подлинных убеждений.

Когда Гхинда сел, закричал худой, трясущийся пожилой человек: "Вы все знаете меня - я генерал Свилвяну из королевской армии. Я отказываюсь от своего звания и верности правительству. Я стыжусь той роли, которую играл, когда вел преступную войну против России, нашего союзника. Я служил эксплуататорам, я опозорил свое отечество".

За генералом последовал бывший начальник полиции. Он "признался", что коммунизм пришел бы раньше к власти, если бы этому не препятствовала полиция; как будто каждый из присутствующих не знал точно, что коммунизм был нам навязан русскими.

Один за другим заключенные поднимались и повторяли как попугаи свои "признания". Это были первые плоды после нескольких месяцев планомерного голодания, унижений, жесткого обращения и проведения массового внушения. Первыми, кто не выдержал напора, были такие люди, как Даяну или Гхинда, жизнь которых уже была разрушена по личной вине. Даяну проповедовал аскетизм, но практиковал разгул и был развратником. Он призывал студентов отказаться от мира ради Бога, а сам пропагандировал Гитлера. Он думал, что является христианином. Но то, что на самом деле думает человек, отражается в его повседневной жизни. Стихи Даяну, как бы ни прекрасны они были, выражали лишь стремление, но не подлинную реальность. Гхинда, раздираемый изнутри, также придерживался двух идеологий: с одной стороны, антисемитизма, с другой, своей веры. Кроме того, оба мужчины постепенно старели. Они уже больше 12 лет просидели в тюрьме, и им предстояли еще многие годы провести в заключении.

Остальные узники из камеры священников сдались не столь быстро, и им предстояли еще дальнейшие страдания. Но, по крайней мере, прекратились наши споры. Мы поняли, что число наших конфессий можно было сократить до двух: первой из них стала бы ненависть, которая использует обряды и догмы, чтобы нападать на других. Другая - любовь, которая позволяет очень разным людям познать их единство и братство перед Богом. Было время, когда складывалось впечатление, что миссия священников имела большее значение, чем любая другая. Теперь все чаще случалось, что атмосфера в камере была пронизана духом самопожертвования новой веры. В такие мгновения мы думали, что нас окружали ангелы.

Для богослужения с причастием нужен был хлеб. Многие были готовы пожертвовать своим хлебом. Однако, православный обряд требует, чтобы хлеб был освящен на алтаре, на антиминсе, содержащем частицу мощей мученика. Но у нас не было мощей. "Среди нас есть живые мученики", - сказал отец Андрику. Они освятили хлеб и немного тонизирующего вина, пронесенного сюда контрабандой из стационара больницы, на теле больного епископа Мирца, лежащего на своих нарах.

Сам Иисус

Скоро "обращенные" заключенные попросили о том, чтобы по очереди читать лекции другим. Они это делали со страстью, веря, что их освобождение зависело от их стараний. Однако потом в тюрьме рассказывали, какие страшные последствия имела измена Даяну и Гхинда. Два члена Железной Гвардии украли из столярной мастерской резец и вскрыли им себе вены. Они истекли кровью, чтобы выразить свой протест.

Я нашел Даяну и Гхинду в углу камеры.

"Что вы думаете теперь сами о себе после того, как ваша измена стоила жизни двум людям, которые доверяли вам?" спросил я.

Гхинда сказал: "Они умерли, чтобы мог жить народ!"

"Только еще неделю назад вы сами принадлежали к врагам народа", сказал я.

Даяну выпалил: "У меня намерение выйти отсюда, чего бы это мне ни стоило!"

Вскоре они вызвали такой сильный протест против себя, что их были вынуждены перевести в другую камеру. "Странно, сказал Мирон, - что люди, еще недавно писавшие то, что производило впечатление глубокой христианской веры, так быстро стали предателями".

Ответ на этот вопрос, наверное, заключался в том, что Даяну и Гхинда прославляли в своей поэзии Христа только за его дары: мир, любовь, спасение. Но истинный ученик жаждет не только даров, но Самого Христа и готов на самопожертвование до конца. Они не были учениками Христа, а лишь его клиентами. И когда коммунизм открыл неподалеку свой магазин и предложил свои товары по более низким ценам, они стали клиентами коммунизма.

Отрекись!

Я снова сильно заболел. В 1963 году меня поместили в тюремную больницу. Прошла неделя, и мне пришлось вместе со всеми больными, по приказу тюремного начальства, встать. Большинство из нас едва могли ходить, но мы помогали друг другу, чтобы выйти в больничный двор, где собрали всю тюрьму. Мы должны были присутствовать на длившемся целый час спектакле. Его разыгрывали избранные, особо пригодные для этого, заключенные. Пьеса высмеивала христианскую веру. Когда офицеры, стоявшие вокруг коменданта, аплодировали или смеялись, остальные зрители делали то же самое.

Когда спектакль закончился, Александреску возвысил свой грубый голос и просил высказать свое положительное или отрицательное отношение к спектаклю. Мало было оказать свое согласие с увиденным и услышанным, надо было также изложить причины согласия или неприятия. Начал Даяну. За ним последовал Гхинда. Заключенные один за другим поднимались, повторяя меткие слова, осуждающие религию. Когда они снова возвращались в свои ряды, некоторые обнимали меня со слезами на глазах и говорили: "Мы должны говорить так до тех пор, пока не закончится этот театр!"

Когда комендант вызвал меня, в памяти всплыли слова моей жены, которые она сказала мне много лет тому назад на религиозном конгрессе: "Иди и смой этот позор с лика Христа!"

Я был хорошо известен в Герла, так как побывал уже в очень многих камерах.

Сотни глаз устремились на меня. Казалось, они задавали мне только один вопрос: "Будет ли он также возносить хвалу коммунизму?"

Майор Александреску закричал: "Начинайте! Говорите уже!" Он не боялся оппозиции. Когда сдавался упрямец, а, по его мнению, это было лишь вопросом времени - это было доказательством силы партии.

Я начал осторожно: "Сейчас - воскресное утро, и наши жены, матери и дети молятся за нас в церкви или дома. Мы также охотно помолились бы за них. Вместо этого мы посмотрели этот спектакль".

На глазах у заключенных навернулись слезы, когда я заговорил об их семьях. Я продолжал: "Многие говорили здесь против Иисуса. Но что, собственно, вы имеете против Него? Вы говорите о пролетариате, а разве Иисус не был плотником? Вы говорите, что кто не работает, то не должен есть. Но это уже много лет тому назад сказал апостол Павел в своем Послании к Фессалоникийцам. Вы против богачей, но и Иисус выгнал кнутом из храма торгующих и меновщиков. Вы хотите коммунизма, однако, не забывайте, что первые христиане жили общиной и делились всем, что имели, друг с другом. Вы хотели бы возвысить бедняков, но Величание Богородицы - хвалебная песнь Деве Марии как раз говорит, что Господь вознесет бедных над богатыми. И все, что есть хорошего в коммунизме, идет от христиан".

"Однако Маркс сказал, что пролетарии всех стран должны объединяться, продолжал я, - но одни являются коммунистами, другие - социалистами, а третьи - христианами, и когда они высмеивают друг друга, они не могут объединиться. Я никогда не насмехался бы над атеистом. Высмеивание человека, даже если оно ведется с марксистской точки зрения, неприемлемо, потому что этим оно способствует расколу среди пролетариата".

Я привел им много цитат из их же собственных авторов. Майор Александреску ерзал на стуле, упирался в пол кончиком сапога, но не прерывал меня.

Заключенные также слушали меня молча, и, когда я увидел, что они были взволнованны, я забыл, где находился и начал свободно проповедовать об Иисусе, обо всем, что Он сделал для нас и что Он для нас значит. Я сказал: "Слышали ли вы уже когда-нибудь об обучении без экзаменов? Или о фабрике, где не точно проверяют изделия на их качество? Точно также проверяемся все мы, судимые самими собой, нашими ближними и Богом". Я посмотрел на коменданта и сказал: "Вас также будут судить, майор Александреску".

Он снова промолчал, а я говорил о том, что Иисус учит любви и что существует вечная жизнь. Когда я закончил свою речь, заключенные вдруг разразились аплодисментами.

Когда я вернулся на свое место, Мирон сказал: "Вы уничтожили всю их работу". Но я знал, что это не соответствовало действительности. Гастон прошептал: "Вы слышали аплодисменты?" Я ответил: "Это относилось не ко мне, а к тому, что они открыли в своем сердце".

До сих пор лишь небольшое число священников, делавших вокруг себя много шума, уступали влиянию тех, кто занимался промыванием мозгов. Нас, открыто выступавших против этого, также было немного. Но у нас было много единомышленников, хотя им самим не хватало мужества способности оказать сопротивление.

Это было не так просто. В результате моего выступления я потерял место в тюремной больнице и был возвращен в камеру священников.

Политработник рассказал нам, что Даяну и Гхинда в своих камерах добровольно вызвались написать о чуде Народной Республики, которого никто из них не видел уже в течение 12 лет. Им дали бумагу и карандаш и в их распоряжение предоставили всю партийную литературу и пропагандистские материалы для туристов, которыми они могли воспользоваться при необходимости.

Они обеими руками ухватились за возможность доказать свои новые убеждения. Через несколько недель их освободили. Это было сильным ударом по нашему сопротивлению. Они были первыми, кого освободили при новой системе, и мы не могли предугадать, что они должны были стать и последними.

Лейтенант Коня, принес газету в камеру священников и позвал отца Андрику. "Прочитайте это громко вслух, - сказах он, - чтобы каждый смог это услышать".

Андрику прочитал крупный заголовок: "Страна, которая смеется, и сердца, которые поют". Это была статья Раду Гхинда с фотографией под ней, на которой он смеялся. Фото относилось ко времени до его ареста.

Лейтенант Коня сказал: "Нам бы хотелось, чтобы вы ясно понимали, что каждый из вас имеет равные шансы жить и работать на свободе. Это произойдет в тот самый момент, когда вы откажетесь от ваших бессмысленных и старомодных убеждений и присоединитесь к людям новой Румынии!"

Сердца, которые поют! Каждый из нас помнил, в каком виде находился в тюрьме Гхинда: кожа да кости! Мы знали, что его семья жила в большой нужде, а ребенок был лишен школьного образования.

Даяну потерял свое доброе имя ради прославления свободы в социалистической Румынии. Но точно также, как некогда французские студенты-медики, заляпавшие свои тетради чернильными кляксами, были квалифицированы, как "пригодные для востока" (bon pour l'Orien), можно было использовать показания Даяну и Гхинда для Запада. Там они могли рассчитывать на неосведомленность людей, которые не знали Румынии. Их статьи появились в специальных выпусках газет и журналов, которые тысячами отправлялись из Румынии заграницу. Но в самой Румынии их не было в продаже.

Освобождение обоих: Гхинда и Даяну, взволновало каждого. Многие из узников, терпевшие жестокости и оскорбления, и, не сдаваясь в течение многих лет, теперь стали колебаться. Однако те, которые решили покориться, должны были вначале доказать перемену своих взглядов, чтобы их освободили, и для этого они добровольно вызывались на 14-16 часовую работу. Когда после этого они возвращались в свои камеры, то должны были или присутствовать на обучении или сами выступать с докладами. Им предлагалось вести "график температуры политического здоровья". Это означало, что каждый обязан был делать записи об отношении своего соседа к коммунизму: был ли тот настроен тепло, холодно или даже враждебно.

Казалось, что администрация не могла получать обо мне нехороших отчетов. Лейтенант Коня пришел, чтобы сообщить мне, что моя жена находилась в тюрьме и уже давно. Во-вторых, он объявил, что в 10 часов вечера меня будут пороть за мою строптивость и дерзость, достигших своего апогея в речи после "спектакля".

Известие о Сабине было для меня тяжелым ударом. К моей боли еще примешивался страх перед предстоящей поркой. Ожидание всегда вызывало страх. Часы медленно тянулись до тех пор, пока я не услышал в коридоре приближение шагов. Топот сапог миновал нашу камеру. Кого-то забрали из соседней камеры. Вслед за этим я услышал удары и крики из комнаты в конце коридора. В тот вечер никто не пришел, чтобы забрать меня.

На следующее утро я снова получил предупреждение. В течение шести дней сохранялось напряжение. Потом меня повели вдоль по коридору. Каждый удар горел, как огонь. Когда это миновало, лейтенант Коня, задумавший все это, закричал: "Дай ему еще несколько ударов!" Потом мне потребовалось слишком много времени, чтобы подняться на ноги. "Еще десять!" - сказал Коня. Меня приволокли назад в камеру, где трещал громкоговоритель.

"Христианство - глупо, христианство - глупо, христианство - глупо. Все-таки отрекись, все-таки отрекись, все-таки отрекись. Христианство глупо, христианство - глупо, христианство - глупо. Все-таки отрекись".

Иногда охранники били в камере за "незначительные беспорядки". "Брюки снять! Будет порка!"

Мы спускали брюки. "Лечь на живот!"

Мы ложились на живот. "Перевернуться на спину и поднять ноги!" Мы поворачивались на спины.

Но несмотря на это, мы продолжали молиться. Иногда кто-то из священников говорил: "Я призываю "нашего Отца". Но какой же это Отец, какой это Бог, который таким образом отдает меня на произвол в руки моих врагов?" Но мы настойчиво просили его: "Не сдавайся. Продолжай молиться "Отче наш". И он внимал нашим словам, потому что мы делили с ним его страдания.

Когда охранникам не хотелось бить самим, они вытаскивали двух заключенных. "Начинай, - говорили они, - ударь твоего друга по лицу!"

Если тот отказывался, они говорили: "Ты упустил свою возможность!" - и приказывали второму заключенному бить первого. Он бил как попало. "Теперь влепи ты ему пощечину!" Они били друг друга по лицу до тех пор, пока не потекла кровь. Охранники заливались от смеха.

Однажды вечером лейтенант Коня приказал мне собрать свои вещи. Поскольку обхождение со мной не пошло впрок, то решили, что недолгое пребывание в "специальном отделении", может быть, принесет мне "пользу". Ходило много слухов об этом отделении тюрьмы. Лишь немногие возвращались оттуда назад. Или они умирали, или им промывали мозги, и они попадали куда-либо в другое место. Некоторые из них примыкали к учебному персоналу и учились, как осуществлять промывание мозгов другим.

Мы пересекли двор несколько раз, завернули за угол и остановились перед рядом дверей. Одна из них открылась. Я вошел, за мной дважды щелкнул замок.

Я находился один в камере со стенами из белого кафеля. Потолок отражал яркий свет, который светил из скрытой лампы. Был разгар лета, но центральное отопление, которое не функционировало нигде в Герла, работало на полную мощность. Коня оставил меня в наручниках, так что я мог лежать только на спине или на боку. С меня лился пот. Щелкнул глазок. Снаружи громко захохотал охранник: "Что-то не в порядке с отоплением?" У меня болел живот. У пищи был своеобразный вкус, и я подумал, что туда опять подмешивают какое-нибудь средство. Громкоговорители в этой комнате объявляли новые вести:

"Никто больше теперь не верит в Христа. Никто больше теперь не верит в Христа, никто больше теперь не верит в Христа. Никто не ходит в церковь, никто не ходит в церковь, отрекись, отрекись, отрекись. Никто больше теперь не верит в Христа".

Утром снова появился Коня, и через открытую дверь стал проникать прохладный воздух. Я протянул свои затекшие руки и повиновался приказу, следовать за ним.

Меня ждали новая камера и свежая одежда. Здесь была застеленная кровать. На столе была скатерть и ваза с цветами. Для меня это было слишком. Я сел и начал плакать. Когда Коня ушел, я снова взял себя в руки. Я увидел газету, лежащую на столе. Она была первой за все время моего заключения. В ней я искал известие о том, что 6-й военный флот вооруженных сил США вошел в Черное море, чтобы потребовать свободных выборов в оккупированных странах. Этот слух уже ходил в Герла. Но вместо этого я нашел короткую заметку о коммунистическом диктаторе, который завоевал власть на Кубе, тем самым устроив Америке трудности прямо у самых ее дверей.

Первым, кто навестил меня, был комендант Александреску. Он сказал, что мое новое положение может дать мне представление о том, что может стать для меня доступным в будущем. Он стал нападать на христианскую веру. "Христос, сказал он, - был лишь выдумкой апостолов, чтобы сбить с толку рабов надеждой на свободу в раю".

Я схватил газету и протянул ему. "Эта газета напечатана на печатных станках партии, - сказал я. - На ней стоит дата 1963 год. Это означает 1963 год после Рождества Того, про Кого вы только что сказали, что Он никогда не жил. Вы не верите в Христа, но признаете Его основоположником нашей цивилизации".

Александреску пожал плечами. "Это ничего не значит, это летоисчисление - просто обычай".

"Но если Иисус никогда не рождался на свет, как же возник тогда этот обычай?" - спросил я.

"Несколько лжецов распустили этот слух". Я сказал: "Положим, вы рассказываете мне, что русские высадились на Марсе. Я не поверю вам. Но когда я вращаю ручку радио и слышу из Нью-Йорка, что американцы посылают им свои приветствия, то я знаю, что это правда. Таким же образом, мы должны признать существование Христа, как исторический факт, если он признается в талмуде его худшими врагами, фарисеями. Равным образом, там названы имена Его Матери и нескольких Его апостолов. И снова нас не должно оставить равнодушными, что фарисеи приписывают Христу чудеса, утверждая, что свои чудеса Иисус совершал с помощью черной магии. Много языческих писак, во всяком случае, утверждают это. Только коммунисты отрицают этот ясный исторический факт, хотя бы просто из-за того, что он не подходит под их теорию".

Александреску не продолжил дискуссии. Вместо этого он прислал мне новую книгу. Это было замечательно, после стольких лет снова держать книгу в руках, хотя это оказалось "Пособие для атеиста". Этот неизвестный на Западе справочник весьма важен для всех, кто хочет сделать свою карьеру за железным занавесом.

Мой экземпляр был в красивом переплете, иллюстрирован и снабжен соответствующей аргументацией. Он начинался с возникновения религии и трактовал индуизм, буддизм, конфуцианство и ислам. Потом следовал христианство; на каждую конфессию отводилось по одной главе. Очерк о католицизме был сильно сокращен. Протестантство было представлено в лучшем виде, (Лютер дал папе отпор), но все религии объявлялись обманом. Наука уже доказала это, и поэтому церковь всегда преследовала науку. Целая глава была посвящена церкви как орудию капитализма всех веков. Призыв Христа - любить своих врагов, означал ни что иное, как покорность эксплуататорам. Специальный раздел был посвящен развращенному поведению русского духовенства. (Очевидно, книга была переведена с русского). Одна иллюстрация за другой приводились для того, чтобы дезинформировать читателя, показав, что христианские обряды берут свое начало в языческом суеверии. Последняя глава анализировала "Формы атеистической пропаганды" и заканчивалась перечнем советских антирелигиозных декретов.

На этом я заснул.

Проекты проповедей

В течение следующих недель я постоянно жил между обещаниями и угрозами, меня то помещали в украшенную цветами комнату, то в камеру с ярким слепящим светом и громкоговорителем; я получал то хорошую, но, возможно, смешанную с лекарствами, еду, то обрекался на голод; со мной то вели полемику, то жестоко наказывали. Когда однажды утром я получал "лечение жарой", ко мне привели отца Андрику, бывшего "красного священника", который покаялся. Он сидел в камере и жадно хватал воздух до тех пор, пока уже не мог этого выносить. Потом вскочил, яростно забарабанил в дверь и стал умолять выпустить его. Тут же появился комендант.

"Можно сделать еще горячей", - сказал Александреску.

Или мы могли также бы стать свободными людьми, если бы только захотели.

- Но если мы вас освободим, как вы будете действовать и что проповедовать? Я хотел бы, чтобы вы написали мне проект проповеди.

Он дал нам бумагу и карандаш и вышел.

Мы уселись и стали писать. Когда я закончил, я протянул Андрику свой лист бумаги и взял его, чтобы прочитать. "Такие проповеди вы можете слышать каждое воскресенье, - защищался он. - Прогрессивно, освещено с позиции науки и марксизма".

Я сказал: "Не обманывайте сами себя, отец Андрику. Вы точно знаете, что этим вы отрицаете все, во что верите. Когда священник теряет свою веру, он должен, по крайней мере, молчать. Я не хочу говорить про Божий Суд, но что подумают ваши прихожане, ваши друзья и ваша семья, когда услышит, что вы проповедуете такой вздор? Не дайте коммунизму еще раз провести вас. Вас завлекли обещаниями, которые никогда не будут выполнены".

Я еще долго приводил аргументы Андрику. И снова говорил ему, что в глубине своего сердца он точно знал, что христианская вера есть истина. Наконец он мне сказал: "Отдайте мне проповедь", - и разорвал ее на части.

Горизонт муравья

Новая серия "боевых собраний" началась в большом зале. На них присутствовали сотни заключенных, и даже нас, находившихся в специальном отделении, посылали туда. Большинство докладов теперь читали заключенные, которые не слишком долго были нашими сокамерниками. Они уходили на обучение, появлялись снова, чтобы произносить хвалебные гимны коммунизму, причинившему им годы страданий. Их антирелигиозные нападки часто опирались на высказывания современных богословов, отрицавших авторитет Священного Писания. "Изучайте ваших собственных мыслителей, - говорилось нам. - Они доказали, что в христианской сфере не существует объективной правды".

От 10 до 12 часов в день мы слушали эти доклады, участвовали в дискуссиях и питались лозунгами, записанными на пленку.

Ораторы, которые сами прошли через промывание мозгов, чаще и более жестоко апеллировали к "иду", чем это делали партработники. Картины свободы, денег, почетных должностей действовали более заманчиво.

Когда наступило 23 августа, годовщина перемирия с Россией, большинство заключенных уже верили всему, что им рассказывали. Майор Александреску выступил в зале с речью перед большим собранием.

"У нас есть хорошая новость", - начал он. Крестьяне, у которых отняли их дворы, счастливо заулыбались, когда он объявил, что их страна процветает в коллективных хозяйствах. Бывшие коммерсанты и банкиры зааплодировали, когда он сказал, что торговля бурно развивается.

"Некоторые из вас, - сказал комендант, - наконец осознали, что произошло. Остальные все еще глупы. Вы - идиоты! Вы уже просидели в тюрьме 10 или 15 лет и ждали американцев, которые должны прийти и освободить вас. Я хочу вам что-то сказать: американцы придут, но не для того, чтобы освободить вас. Они придут для того, чтобы установить с нами торговые отношения!"

Александреску сказал, что партия предприняла шаги под руководством премьер-министра Георгиу-Дежа, чтобы завоевать коммерческое расположение Запада. Будут взяты ссуды, построены фабрики, созданы атомные станции - и все это с помощью Запада.

"Вы - дураки! - изрыгнул он снова. - Вы жили иллюзиями. Мы знаем американцев лучше, чем вы. Если просят милостыню, то они ничего не дают, но те, кто оскорбляет и высмеивает их, те получат все, что хотят. Мы были умнее вас!"

Кто-то резко засмеялся, вслед за ним рассмеялись и другие. Скоро весь зал сотрясался от смеха. Смех уже грозил перейти в истерику, когда комендант, подняв руку, положил ему конец. Радостно сказал он, что хотел бы вознаградить нас за то, что мы не можем присутствовать на празднике дня освобождения. Он распорядился, чтобы мы посмотрели его. С этой целью был установлен телевизор.

Телевизионная передача началась с выступления Георгиу-Дежа и других ораторов о крушении господства германского нацизма в Румынии. Ни один из ораторов естественно не упомянул, какую важную роль 23 августа 1944 года сыграли молодой король Михаил, национальный предводитель крестьян и государственный деятель Юлий Маню и коммунистический министр юстиции Патраскану. Король жил в изгнании, а Маню и Патраскану умерли в тюрьме.

Я еще помнил, что в первые годы коммунистического господства в Румынии в этот день старались по возможности не устраивать праздничные парады. Однако, когда начался торжественный марш, я был удивлен бесчисленными колоннами, идущими в ногу под красными развевающимися знаменами, с портретами Маркса, Ленина и Дежа. Мы слышали оркестры, рукоплескания масс и возгласы: "23-е августа дало нам свободу!"

"Раньше такого никогда не было", - сказал я отцу Андрику, сидевшему рядом со мной. Он возразил шепотом: "Когда девушку насилуют в первый раз, то она отбивается руками и ногами. Во второй раз она только протестует, а в третий раз - наслаждается".

Когда это представление закончилось, началось следующее: "Теперь мы обсудим праздничное мероприятие", - сказал Александреску.

Все присутствующие, один за другим давали "показания". Бывшие солдаты, бывшие полицейские, помещики, крестьяне, промышленники. Каждый из них заканчивал лозунгом: "23 августа принесло нам свободу!"

Подошла моя очередь, и я начал: "Если есть кто-то, кому 23 августа принесло свободу, то это - я. Фашисты ненавидели меня как еврея, и если бы Гитлер выиграл свою войну, я бы был теперь лишь куском мыла. Но я еще жив, а Библия гласит, что: "Живая собака лучше дохлого льва".

Под шепот ободрения я продолжал: "В другом смысле слова я был уже свободен до 23 августа и хочу вам сказать, почему. Тиран Сиракуз читал книгу философа Эпиктета, который был рабом. Он был настолько восхищен книгой, что предложил Эпиктету освободить его. "Освободись сам", - возразил Эпиктет. Его посетитель возразил: "Но я же царь", философ ответил: "Тиран, управляемый своими пороками, закован в цепи. Раб, владеющий своими страстями, напротив, свободен. Царь, освободи себя сам".

В зале теперь стояла абсолютная тишина. "Несмотря на то, что я нахожусь в тюрьме, я - свободен. Иисус освободил меня от моего греха и от тьмы в моем сознании. Я благодарен событиям 23 августа за мое освобождение от фашизма. Но за другую свободу, свободу от всего преходящего и смерти, я благодарю Иисуса".

Комендант вскочил: "Этот вздор вы можете рассказать Гагарину, он был в космосе, но не увидел никаких следов Бога!"

Он засмеялся, заключенные засмеялись вместе с ним. Я возразил: "Когда муравей прополз по моей подошве, то он по праву может утверждать, что не видел там никаких следов Вурмбрандта!"

Моя Гефсимания

Меня наказали вторым пребыванием в специальном отделении. Я находился в нем, когда туда пришел Александреску с единственной целью, сообщить мне, что убит американский президент.

"Что вы об этом думаете?" - осведомился он. Я сказал: "Не могу в это поверить". Он показал мне газету, в которой один единственный абзац сообщал о смерти Джона Ф. Кеннеди.

"Ну и?" - наседал он на меня. Настойчивые вопросы подобного рода были определенным приемом, применяемым для того, чтобы сориентироваться, какое направление принимают мысли заключенного.

"Если Кеннеди был христианином, то теперь он счастлив и находится в раю", - ответил я. После этого Александреску снова вышел.

Позднее я находился в одной камере с отцом Андрику, когда пришли охранники, чтобы забрать нас. Прежде чем нас вывели, нам завязали глаза и надели наручники. Было впечатление, что нас ведут на казнь.

Охранники говорили: "Здесь - направо, здесь - налево". Наконец сняли повязки с глаз. Перед нами находились чистые, протопленные конторские помещения. Андрику повели в другой конец этого отделения, которое, по всей видимости, должно было быть главным управлением. Я оставался с охранником, перед дверью. Раньше, при наших встречах, я тихо рассказывал ему об Иисусе.

Он прошептал: "Мой бедный друг. Сейчас вам придется очень трудно, но продержитесь во имя Господа!"

Он отошел от меня на несколько шагов в сторону, его лицо совершенно ничего не выражало, но от его слов мне стало хорошо.

Когда отворилась дверь, меня привели к человеку в генеральской форме. Это был Негреа, заместитель министра внутренних дел. Его типично цыганское лицо было энергичным, и эта энергия как бы подчеркивала его интеллект. Рядом с ним сидели офицер и несколько партийных работников из Бухареста.

Негреа вежливо сказал: "Я как раз изучал ваше дело, господин Вурмбрандт. Я не придерживаюсь ваших взглядов. Но человек, который остается таким твердым, нравится мне. Мы коммунисты также упрямы. Я сам часто сидел в тюрьме. Было использовано немало средств, чтобы изменить мои мысли. Но я остался твердым.

Думаю, что пришла пора пойти навстречу друг другу. Если вы готовы забыть о том, что претерпели, мы готовы вычеркнуть из памяти то, что вы предприняли против нас. Мы просто перевернем страницу и станем друзьями. Мы далеки от того, чтобы действовать против ваших убеждений, и вы можете впредь оставаться верным себе, но согласиться на плодотворное сотрудничество с нами".

Перед ним лежали раскрытые документы. "Я даже прочитал ваши проповеди. Вы объясняете Библию замечательным образом. Но вы должны подумать о том, что мы живем в век науки".

"Что сейчас произойдет?" - спросил я себя, когда Негреа начал читать мне партийно-научный доклад. Неужели только с этой целью важный государственный деятель проделал путешествие в 320 километров?

Как Дунай извивается по равнине, изрезанный кривыми линиями и множеством излучин, прежде чем достигнет моря, так и его речь подошла к решающему пункту.

"Нам нужны такие люди, как вы! Мы не хотим, чтобы к нам переходили только беспринципные люди. Важно осознание, что их прежний образ мышления был ложным. Если вы готовы поддержать нас в борьбе с суеверием, можете сразу же начать новую жизнь. Вы получите высокооплачиваемую должность, и ваша семья соединится с вами, получив благосостояние и надежность. Что вы скажете на это?"

Я сказал, что уже рад жизни, которую провожу здесь. Что касается моей помощи партии, мне надо подумать, что бы я смог сделать после своего освобождения.

Офицер встал. Негреа сказал: "Вы хотите этим сказать, что будете на нас работать?"

"Я считаю, что вам следует позволить мне с лучшим из ваших марксистских идеологов ездить из города в город и из деревни в деревню. Сначала я буду излагать невежество и глупость своей отсталой христианской веры, а затем ваш марксист сможет объяснять свои теории, а люди будут выбирать сами."

Негреа долго смотрел на меня: "Вы хотите бросить нам вызов, господин Вурмбрандт. Как раз это и нравится мне в вас. Мы, коммунисты, точно также в свое время отвечали эксплуататорам. Давайте не будем спорить. Я хочу сделать вам лучшее предложение. Никто не хочет превращать вас в атеистического пропагандиста. Если вы на самом деле так привязаны к вашей устаревшей вере, хотя я и не могу понять, как интеллигентный человек может признавать такой вздор, то оставайтесь при этом. Но подумайте о том, что власть в наших руках. Коммунизм завоевал треть мира. Церковь должна принять меры, чтобы договориться с нами.

Мы хотим, наконец, выложить свои карты на стол. Честно говоря, нам надоели церковные руководители, которые делают все то, что мы им говорим, а иногда и сверх этого. Они скомпрометировали сами себя в глазах народа. У них больше нет связи с происходящим".

Негреа назвал имена оставшихся епископов. Все они были либо бессильными, сказал он, либо являлись посредниками партии, и все это знали.

"Если бы епископом стал такой человек, как вы, то вы смогли бы сохранить свою веру и в то же время оставаться верным правительству. Ваша Библия говорит, что вы должны быть покорны власти, поскольку она установлена Богом. Почему бы вам не держать так себя и с нашим правительством?"

Я ничего не сказал. Негреа попросил других партийных работников оставить нас одних. Он был убежден, что я приму его предложение, хотел доверить мне что-то, что не предназначалось для чужих ушей.

"Партия сделала одну ошибку, - начал он, - когда напала на ваш Всемирный совет церквей. Хотя вначале он и был шпионским гнездом, но все участвовавшие в нем пасторы были пролетарского происхождения. Они, так сказать, никакие не хозяева, а служащие, занимающие ответственные должности. Вместо того, чтобы бороться с такими людьми, мы должны были привлечь их на свою сторону, чтобы вся организация стала нашим орудием".

Он наклонился через письменный стол: "Господин Вурмбрандт, это то, в чем вы нам можете помочь. Вы работали для Всемирного совета церквей. Вас повсюду знают за границей мы все еще получаем много запросов о вас. Если вы станете епископом, вы сможете помочь нашим другим союзникам во Всемирном совете церквей создать для нас оплот не атеизма, а социализма и мира. Вы наверняка признаете всемирный человеческий идеализм, который стоит за нашей кампанией в борьбе за мир и за нашими усилиями по договору о нераспространении ядерного оружия. При этом вы можете молиться Богу сколько вашей душе угодно. В эту область мы не будем вмешиваться."

Я подумал некоторое время. "Как далеко пойдет это сотрудничество? Епископы, которые раньше работали на вас, должны были шпионить за собственными священниками. От меня вы ждете того же?"

Негреа начал смеяться: "Ваша должность не повлечет за собой никаких особых обязанностей, - сказал он. - Каждый, кто знает о действии, которое может причинить вред государству, по закону обязан донести на того человека, который совершает это действие. Как епископу, вам, наверняка, придется слышать об этих вещах.

Теперешний лютеранский епископ Румынии очень стар. Итак, вы стали бы будущим епископом и уже с самого начала настоящей главой вашей церкви в Румынии".

Я попросил времени на размышление. Негреа согласился. "Мы встретимся с вами еще раз, прежде чем я снова уеду в Бухарест, чтобы привести в порядок ваши бумаги об освобождении", - сказал он.

Меня снова отвели в отдельную камеру. Там я пролежал много часов и думал. Я вспомнил старую еврейскую историю о другом человеке, который попросил времени на размышление. Он был раввином, от которого инквизиторы требовали отречения от его веры. На следующее утро раввин сказал: "Я не хочу быть католиком. Но у меня есть последняя просьба. Прежде, чем я сгорю на костре, мне надо вырвать язык, потому что я не сразу ответил. На подобный вопрос есть только один ответ, и он означает: "Нет".

Но это была лишь одна сторона. С другой стороны, я знал, что официальная церковь может существовать в коммунистической стране лишь тогда, когда она готова в определенной мере к уступкам. Уже выплата налогов атеистическому государству является компромиссом для христианина. Легко сказать, что церковь должна "уйти в подполье". Однако подпольной церкви для ее работы требуется прикрытие в виде организации. И если оно отсутствует, то у миллионов людей нет помещения, где они могут совершать богослужение, священника, который читает им проповеди, нет никого, кто бы их крестил, венчал и отпевал усопших. Мне было трудно представить себе, что может служить альтернативой этой деятельности, чтобы найти силы уклониться от нее. От меня требовалось всего несколько слов в пользу коллективизации и, так называемой, "борьбы за мир".

Кроме того, я уже много лет не видел мою жену и моего сына. Я не знал, были ли они вообще живы. Офицер сказал, что Сабина находилась в тюрьме. Что будет с ней и Михаем, если я отвергну это предложение?

Мне нужна была сила свыше, чтобы сказать: "Нет". Потому что это означало еще 11 лет тюрьмы, связанных с самопожертвованием моей семьи и с моей смертью, которая наверняка наступит при ужасных обстоятельствах. Однако в этот миг лик Бога был закрыт, и моя вера покинула меня. Своим духовным взором я видел огромный колосс коммунизма, который уже отхватил такую большую часть мира и угрожал поглотить остаток. Внутренне я был подавлен смертельной опасностью, перспективой снова быть избитым, подавлен грозящим мне голодом и лишениями, к которым я приговаривал мою жену и моего сына. Моя душа была похожа на корабль, который швыряло из стороны в сторону, как игрушку при сильном шторме. В один момент она погружалась в глубочайшую пропасть, а в следующий - возносилась на небо. В эти часы я испил чашу Христа. Это было моей Гефсиманией. И как Иисус я бросился вниз лицом на землю, молился с отчаянным воплем и просил Бога помочь мне, преодолеть это ужасное искушение.

После молитвы я немного успокоился, но все еще видел Никифора Даяну, Раду Гхинда и еще многих других, включая патриарха, которые причинили вред делу Иисуса. Их были тысячи, а теперь и я стал маловерным. Коммунизм проглотил бы и меня, как всех их, из-за телесной слабости. Я начал тщательно восстанавливать все случаи, когда я боролся за правду христианской веры. Я повторил сам себе простейшие вопросы: лучше ли путь любви, чем путь ненависти?

Спаситель ли Он? Наконец, мне стало не трудно отвечать на все эти вопросы словом "да". После того, как я это проделал, я почувствовал себя так, будто с души моей сняли стопудовый груз.