Хроника страшных дней. Трагедия Витебского гетто

Потехи ради гитлеровцы заставляли беззащитных людей переправляться на бревнах.

Петр Кузьмич Бабочкин: «Я являюсь свидетелем того, как еврейское население переправляли через Двину от Куйбышева переулка к Клубу металлистов. На сколоченных двух бревнах плыли люди. Посреди реки немцы, ехавшие рядом на лодках, топили бревна, и люди падали в реку и тонули. Кто пытался выплыть, того в реке добивали веслами. Я сам в то время стоял на берегу и наблюдал происходящее».

«Таким способом, — рассказывал Гавриил Петрович Оберенко, — немцы уничтожили около 2000 евреев — детей, стариков, женщин. Остальная часть еврейского населения, примерно 13000 человек, были помещены в лагерь, построенный на берегу реки у здания бывшего Клуба металлистов».

Немало людей погибло в те дни, переправляясь через Западную Двину, но многие сумели выбраться на правый берег. Здесь уместно привести отрывок из письма Матвея Железняка: «Вся река от нас до самого моста была полна трупами. Вода была красной от крови, был такой крик и плач, что волосы становились дыбом. Эта картина не забудется никогда… Многие переплывали реку, однако на берегу их перехватывали и убивали»[28].

Гитлеровцы, стоявшие на противоположном берегу — на Успенской горке, смотрели в бинокли на эту трагедию, кричали: «Juden kaputt! Alle kaputt!» «Евреям конец! Всем конец!» и хлопали в ладоши. Другие солдаты развлекались тем, что стреляли по лодкам.

О кровавом побоище, устроенном гитлеровцами при переправе евреев через Западную Двину, докладывал в упомянутом рапорте А. В. Машканов: «Всех евреев стали собирать в Клуб металлистов. Население рассказывает, что насадят полную лодку евреев и заставляют ехать по реке, а сами купаются. Когда лодка доезжает до середины реки, ее опрокидывают и топят всех…».

Известны фамилии нескольких лодочников, которых немцы использовали для «переправы» евреев. Это Сергей Тихонов, до войны сотрудник пединститута, и некто Богданов, живший около бывшего здания НКВД. Перевозили они евреев не бесплатно, а за одну принудительную поездку брали с каждого от 3 до 5 рублей.

С. Я. Сарак вспоминала, что евреев, которые добровольно не приходили в гетто, немцы и полицаи ловили и приводили туда. «Например, Шапиро с нашей улицы. Жена его на юг уехала и детей ему оставила, двойня у него была. Их нашли где-то в трущобе и привезли в гетто. Их привезли, и Шапиро пришел сам».

Вначале евреи еще могли выходить из гетто в город в поисках продовольствия. Они рисковали быть схваченными во время облавы, но голод гнал их в дорогу. В городе было все-таки несколько лучше: работающие получали 300 граммов хлеба пополам со свеклой.

Моисей Ефимович и Анна Вениаминовна Зарецкие со своими сыновьями — девятиклассником Зеликом и пятиклассником Юрой — ушли из Витебска 9 июля 1941 года. Пошли на Смоленск, надеясь оттуда эвакуироваться в тыл, но около города Демидова попали в окружение. Пришлось вернуться обратно.

В Витебск они пришли 18 июля, пошли в свой дом в Кропоткинском переулке, но там стояли лишь обгорелые стены. Несколько дней Зарецкие ютились где придется. 24 июля во время облавы немцы схватили Зелика и расстреляли вместе с теми тремястами евреями, которых потом обвинили в поджоге города.

«Поскольку дом наш сгорел и жить нам негде было, — вспоминает Юрий Моисеевич Зарецкий, — как только вывесили приказ о сборе всех евреев в районе Клуба металлистов, мы в тот же день перешли мост. (Он еще был открыт для прохода, это на следующий день людей заставили переправляться на лодках. — Авт.) и поселились недалеко от гетто в подполье сгоревшего дома.

На Марковщине (юго-западный район Витебска. — Авт.) была маслобойня. Во дворе маслобойни лежала большая куча старой подгоревшей сои. Я пошел с мальчишками и собрал полмешка. Таких, как мы, было много, и за несколько дней от старой сои и следа не осталось.

Я был похож на русского мальчика, или, вернее сказать, на лице у меня не было «написано», что я еврей. А значит, первый попавшийся немец не схватит и не расстреляет меня или не потащит в гетто. Я решил воспользоваться этим. Выбирался из подвалов и уходил в город, чтобы где-нибудь что-нибудь обменять или выпросить. Тем мы и жили. Родители из подвала не выходили. Все время шли облавы. Полицаи обшаривали все развалины, пустующие дома и сараи, даже канализационные люки — искали евреев. Кого находили, избивали до полусмерти. Однажды я видел, как в гетто вели бухгалтера Либермана, он был уже пожилой человек. Его избили так, что вместо лица было кровавое месиво.

Во время одной из облав полицаи зашли в подвал, обнаружили нас и дубинками погнали в гетто.

…Нижние этажи коробок сгоревших домов, выходивших на улицу, были затянуты колючей проволокой. Вдоль ограды ходили полицаи и стреляли по всем, кто пытался выбраться из гетто.

Основная масса людей располагалась под открытым небом. Вся территория гетто была занята сидевшими и лежавшими людьми. И если для стариков и детей еще находились места на узлах и узелках, что смогли принести с собой люди, то для всех остальных и креслом, и кроватью была голая земля. У большинства изможденных людей был голодный понос, и они испражнялись там же, где лежали…

Из гетто я выбирался практически каждый день — выпрыгивал из окон второго этажа, когда полицаи были подальше или полицай делал вид, что не видит детей, бегающих в город за едой. Этого полицая потом расстреляли якобы за взятки и сотрудничество с евреями. Вечером я возвращался обратно. Первые дни в гетто пускали через ворота. Позже мне приходилось пролезать под проволокой.

Когда мы попали в гетто, нас даже не зарегистрировали в юденрате. «А зачем? — спросили они. — Мы все равно вам помочь не сможем».

А когда начались расстрелы, юденрат вообще не мог вмешаться и спасти хоть кого-то. К воротам подходила крытая машина, полицаи хватали тех, кто был рядом, нагружали полный кузов и увозили. Немцы при этом даже не присутствовали».

Бывший бургомистр Витебска В. Родько во время допроса в августе 1945 года показал: «В подборе места для гетто и выселении еврейского населения из квартир принимал активное участие Л. Брандт, а в расстреле — местная полиция, во главе которой стояли В. Шостак и А. Туровский»[29].

На месте, отведенном для гетто, были сплошные каменные развалины. Оно занимало территорию в пределах улиц А. Ильинского (бывшая Нижне-Набережная) — Ф. Энгельса (бывшая Богоявленская) — Комсомольская (бывшая Верхне-Набережная) — Кирова (бывшая Вокзальная) до А. Ильинского. По периметру территория гетто была обнесена деревянным забором и опоясана колючей проволокой. С двух сторон набережной были установлены шлагбаумы. Со стороны улицы Энгельса, недалеко от шлагбаума, на небольшом возвышении находилась будка дежурного, примерно напротив нее был устроен узкий лестничный спуск, по которому узники спускались к воде. С двух сторон, напротив шлагбаумов, вниз по склону берега от набережной до самой воды были установлены заграждения из колючей проволоки. Ворота из гетто выходили на улицу Энгельса. Сюда подъезжали машины, увозившие на расстрел.

Узникам, согнанным в гетто, приходилось жить на развалинах под открытым небом, на берегу реки, во дворах разрушенных зданий, под навесами, в конурах из кирпичей, жести и обгоревших кроватей. Тысячи несчастных ютились в здании бывшего Клуба металлистов. Люди размещались на лестничных клетках и под лестницами, сотни набились на балконы и лоджии, был занят каждый сантиметр на полу в зале.

Даже трудно представить, что всего несколько месяцев назад этот клуб был одним из любимейших мест отдыха витеблян. Сюда в будни и праздники приходили на концерты, вечера отдыха, выставки, занимались в театральных и музыкальных студиях.

В оперативной сводке № 42, посланной в Берлин 9 августа 1941 года, гитлеровцы отчитывались: «Основной упор в карательной деятельности на первых порах делался на уничтожение еврейской интеллигенции. Белорусы уничтожаются только в том случае, если безупречно было доказано, что они являются убежденными большевистскими активистами или агентами…

Где было необходимо и возможно, по договоренности с соответствующими местными и полевыми комендатурами были созданы гетто, еврейские советы старейшин, проведена внешняя маркировка евреев, сформированы еврейские трудовые группы».

Рассказывает Лев Абрамович Флейш: «В первых числах августа я после неудачной попытки эвакуироваться вернулся в Витебск. Пришел на улицу Замковую к своему дому и увидел на его месте одни развалины. Повсюду были расклеены листовки с приказом, чтобы евреи шли в Клуб металлистов. Деваться мне было некуда, и я пошел туда…

Дома по теперешней улице Энгельса были разрушены. В клубе были теснота и грязь. Людей, как селедок в бочке. Кушать нечего. Дети плачут. Картина жуткая. Молодых гоняли на работу. Днем я обычно уходил на берег Западной Двины и отсиживался там в кустах, потому что по городу ходить было опасно.

Одна женщина, находившаяся в гетто, предложила мне сходить на Юрьеву горку к ее знакомым. Дала записку. Я должен был принести ей еду. Сказала, что поделится. Я сходил, принес. И это спасло меня от голодной смерти.

Иногда я уходил в город поменять что-нибудь из вещей на продукты. Вещи мне давали люди и, если я что-нибудь обменивал, они делились со мной едой».

Главным палачом Витебского гетто стал руководитель айнзацкоманды-9 доктор Альфред Фильберт, фигура одиозная даже для фашизма. Он появился в Витебске в первых числах августа 1941 года. На судебном процессе над группой военных преступников его же сослуживцы показывали: «Усердие в этой деятельности Фильберт проявлял не только по приказу, а также по своим убеждениям. Он заботился о том, чтобы каждый еврей, которого схватили, был расстрелян. Он не ограничивался тем, что расстреливал евреев в рамках возможного в городах, а даже посылал офицеров и сам ездил прочесывать маленькие деревни и убивал все еврейское население…»[30]

На его совести тысячи евреев — женщин, детей, стариков, расстрелянных, повешенных, заживо закопанных в ямы в Витебске и Полоцке, Невеле и Сураже, Яновичах и Городке, других городах и местечках.

В своей автобиографии А. Фильберт писал: «Я родился 8 сентября 1905 года в Дармштадте в семье телеграфного инспектора Петера Фильберта и его жены Кристианы Кюннер. После перевода моего отца в Вормс на Рейне я посещал верхнюю ступень реальной школы. На Пасху 1922 года я покинул школу в Вормсе с аттестатом об ее окончании. 1 апреля 1922 года я поступил учеником в филиал частного коммерческого банка в Манхейме… Для завершения учебы работал год в торговле. С ноября 1925 года я готовился к сдаче экзаменов на аттестат зрелости, которые сдал экстерном на Пасху 1927 года в реальной школе Майнца».

А. Фильберт не забывает в своей автобиографии о Пасхе. Кстати, в персональном опросном листе, который он заполнил, когда решался вопрос о присвоении ему звания штурмбанфюрера СС, А. Фильберт напишет: «Конфессия — верующий». Но ведь, наверняка, не мать и не церковь научила его садизму, не ученые книги лишили жалости к детям и старухам А. Фильберт в Гиссене и Гейдельберге изучал государство и право. В университете Гиссена он сдал референтный экзамен по юриспруденции, а потом в этом же университете сдал экзамены на степень доктора юридических наук.

Высокообразованный палач и садист — гораздо страшнее, чем садист, не умеющий читать и писать. Причем, он не собирался ни перед кем оправдываться за содеянное. Был убежден в своей правоте.

С 1 марта 1935 года А. Фильберт начинает работать сотрудником службы безопасности Главного управления рейхсфюрера СС. За десять лет этот садист и палач сделал неплохую карьеру. Он понимал: чем больше крови и трупов оставит на своем пути, тем выше будет должность и звание, чем меньше жалости останется в нем, тем легче будет ему жить.

Как руководитель айнзацкоманды А Фильберт знал, что предстоит делать его подручным на территории Советского Союза. Остальным офицерам было в общих словах сказано, что «они будут действовать в особо трудных условиях, прежде никогда не пережитых ими». Но можно не сомневаться в том, что и они догадывались о характере будущей работы. И не только не стеснялись своей профессии — палача, но и гордились ею. До них уже донеслись слова, записанные Геббельсом в своем дневнике 16 июня 1941 года после длительной беседы с Гитлером: «Фюрер говорит: правы мы или не правы, мы должны победить. Это единственный путь. И он правильный, нравственный и необходимый. И если мы победим, то кто спросит нас о методах». Эти слова звучали как разрешение на убийства, пытки, насилия. И не надо ни о чем думать, ни в чем не надо сомневаться. Раздумья и сомнения не достойны сильных людей.

На судебном процессе, который состоялся в Западном Берлине в мае 1962 года над шестью офицерами айнзацкоманды-9 группы «Б», принимавшими активное участие в уничтожении еврейского населения, в том числе и Витебска, было установлено: «В последние дни июля, самое позднее 2-го августа 1941 года, айнзацкоманда-9 достигла сильно разрушенного Витебска. Она расквартировалась в достаточно хорошо сохранившемся здании политехникума. Отсюда было видно находившееся у Западной Двины гетто, огражденное забором… Айнзацкоманда-9 занялась тотчас тем, что стала вылавливать евреев, живших в окрестностях Витебска, доставлять их в и без того переполненное гетто. Этими акциями были затронуты евреи, жившие в деревнях. Их хозяйство, в том числе и скот, оставались без присмотра. Доктор Альфред Фильберт распорядился соорудить хлев, куда загоняли коров, лошадей, овец, отобранных у евреев».

На том же судебном процессе свидетель Вольтере показал: «Подвал дома, где была расквартирована айнзацкоманда-9, был постоянно переполнен арестованными евреями, которых пытали, а потом расстреливали».

Видимо, душераздирающие крики матерей, на глазах у которых насиловали их детей, предсмертные стоны и рыдания были настолько приятны и ласкали слух эсэсовцам, что они были готовы их слушать и днем и ночью. А в перерывах между вечерним кофе и сигаретой, между рассуждениями о музыке Вагнера и философии Ницше можно было спуститься в подвал и снять кожу с живого человека, или выколоть ему глаза, или просто расстрелять, если на другое не хватало садистской фантазии.

А. Фильберт любил демонстрировать подчиненным свою эрудицию. А в «еврейском вопросе» доктор юридических наук считал себя специалистом первой величины.

— Многие думают, что «гетто» — это итальянское слово. Мол, рядом с еврейским кварталом в средневековой Венеции был то ли пушечный, то ли литейный заводик. По-итальянски этот заводик назывался «ghetta» Но это не так, — повышал голос Фильберт. — Нас пытаются отодвинуть на вторые роли. Не получится. Мы, немцы, всегда были первыми в решении этого проклятого вопроса. И слово «гетто» происходит от немецкого «gitter» — решетка. Но наши предки были слишком сентиментальны с этим ползучим племенем. Они создавали гетто, чтобы евреи могли там жить. Это глупо. Мы создаем гетто, чтобы евреи могли там умирать.

На высоком берегу Западной Двины на Верхне-Набережной улице был установлен столб с табличкой «гетто».

Гетто днем и ночью охранялось полицейскими. Выйти можно было лишь с ведома старосты юденрата, который подавал письменное прошение об этом в городскую управу. Разрешение выдавалось только при наличии на прошении письменной резолюции начальника уголовного отдела горуправы. Затем прошение вместе с резолюцией поступало в общий отдел управы, после чего выписывался пропуск на право выхода из гетто. Один из таких документов обнаружен нами в витебском архиве: «В Витебскую Городскую Управу. По предложению Немецкой Полиции просим выдать члену Еврейского комитета Цодикману Евсею Шмуйловичу, 1884 г. рождения, пропуск на право хождения вне черты гетто по делам службы. Староста Евр. к-та (подпись неразборчива) 6/Х-41 г.» В левом верхнем углу на этом прошении стоит верноподданническая резолюция начальника уголовной полиции А. Туровского: «Распоряжения немецкой полиции никем не могут быть отменены, а поэтому пропуск Цодикману необходимо выдать. 6/Х-41 г. (подпись)». Мол, я бы не выдал, но…

Получить пропуск могли, как правило, лишь те, кого требовали к себе немецкие власти. В случае невозвращения получившего пропуск староста юденрата мог ответить за это собственной жизнью. В других случаях выйти из гетто имели право те, кого гоняли под конвоем на черновые работы. Правда, подростки умудрялись по ночам убегать из гетто, чтобы обменять что-нибудь из вещей на продукты и вернуться обратно к своим родным.

Узенькая ветхая лесенка вела к реке. Люди пытались чаще спускаться к воде. Они старались много пить и тем самым заглушить чувство голода. Иногда полицаи не обращали внимания на тех, кто шел к реке, а бывали случаи, когда стреляли. Немало людей полегло на берегу.

Психика не выдерживала, в гетто появились сумасшедшие. Один из них, старый еврей, чью семью расстреляли во время переправы, все время кричал, когда видел людей, набирающих речную воду: «Не смейте пить, это кровь моего Янкеля». Фашист, который вначале, усмехаясь, смотрел на сумасшедшего, не выдержал этих криков и застрелил старика.

Создавая многотысячное гетто, оккупационные власти понимали, что ликвидировать его придется по частям. А для этого понадобится подходящее место, куда можно будет систематически вывозить узников на расстрел. Таким местом стала противотанковая траншея, вырытая витеблянами вдоль левого склона Иловского оврага в первые дни войны.

Безусловно, место для массовых расстрелов фашисты выбрали неслучайно, учтено ими было все: район находится за городом, а значит, убивать можно скрытно, подальше от свидетелей; не нужно рыть могилы, к тому же траншея достаточно глубока, и можно будет уложить в нее не одну тысячу обреченных; расстояние от города до оврага лишь пару километров, поэтому доставка узников к месту казни не потребует много времени, наконец, расход топлива на их перевозку будет небольшим.

Первые расстрелы в противотанковом рву у деревни Иловка происходили в конце июля 1941 года, еще до прихода айнзацкоманды-9. Об этом свидетельствует Мария Игнатьевна Прохорова:

Попытка оккупантов натравить местное население на евреев снова провалилась: «Инспирировать погромы против евреев, — сообщалось в Берлин 3 августа 1941 года, — все же до сих пор… оказалось невозможным».

3 августа молодежь из гетто отправили на работу. Хотя немцам уже не верили, но люди хотели иметь хоть какую-нибудь надежду. Это единственное, на что они могли рассчитывать.

Через пару дней в гетто стало известно: всех расстреляли в районе известкового завода в поселке Верховье.

Вскоре после своего прибытия в Витебск А. Фильберт начал отдавать приказы о проведении еврейских расстрелов. В первые 10 дней было проведено не менее двух акций, в каждой из которых было расстреляно более 100 человек. Служащие полицейского взвода использовались в качестве команды заграждения (блокирования) места расстрела. В качестве стрелков использовались чиновники гестапо из полицейского реферата… На сборном пункте жертвы должны были снять с себя верхнюю одежду, и затем, группами по 10 человек, их доставляли к месту расстрела. Расстрел во время первой акции осуществлялся с применением карабинов, во второй акции — с применением автоматов выстрелами в затылок и беспорядочной стрельбой. Теперь отказались от завязывания глаз жертвам, также не обращалось больше внимание на то, чтобы место убийства было вне видимости жертв, находящихся на сборном пункте в ожидании расстрела. Обе акции проводились по прямому приказу А. Фильберта.

В начале августа 1941 года Христина Павловна Гавриленко жала рожь в поле у Иловского оврага. Ближе к полудню она увидела гитлеровцев, которые гнали колонну евреев. Палачи стали прогонять местных жителей, грозя им автоматом: «Не уйдете отсюда — убьем». Потом Христина Павловна слышала одиночные выстрелы и автоматные очереди, а после обеда, когда она вернулась обратно, увидела, что траншея, проходившая вдоль Иловского оврага, недавно была закопана. На земле валялись документы, одежда, фотокарточки расстрелянных.

В августе машины стали все чаще и чаще останавливаться около Иловского оврага. Во время одного из расстрелов палачи заставили раздетых догола людей танцевать.

«28 августа 1941 года, — свидетельствовал Мефодий Егорович Федосенко, — я охранял бывший колхозный огород и увидел, как стали на машинах возить советских граждан. Не довозили до Иловского рва 150–200 метров, высаживали и партиями водили по 10–15 человек через кусты к Иловскому рву. Были слышны выстрелы. Сначала я полагал, что немцы обучают молодежь стрелковому делу. После того, как прекратилась стрельба и уехали машины, я решил посмотреть, что они там делали. Подошел к Иловскому оврагу и увидел зарытый противотанковый ров. Тогда я стал копать и увидел трупы. Ров мною был обмерен: длина его была 43 шага, ширина 2 шага, глубина около 2 метров. Оглянувшись, я заметил в сторонке от рва дым. Когда подошел, увидел, что там догорала одежда и много валялось разных документов, часть из них были просмотрены, фамилии были все еврейские, большинство — интеллигенция: учителя, врачи, студенты и другие профессии».

Он же видел, как к Иловскому оврагу фашисты пригнали военнопленных. Большую часть из них составляли командиры Красной Армии. Всех было человек пятьсот. Их расстреляли там же, в яме.

Однажды к этой траншее привели трех русских людей. Один был хромой, двоих вели со связанными руками. Скорее всего, это были подпольщики. И снова прогремели выстрелы над Иловкой.

Евдокия Николаевна Бавтуто жила недалеко от оврага. В один из дней она услышала плач и решила выяснить, в чем дело. Когда она подошла, увидела трех женщин, которые переворачивали трупы. Они сказали, что ищут свою сестру, которую фашисты арестовали и расстреляли за то, что была партийной и орденоносцем. Они хотели бы похоронить ее по-человечески. Наверху лежало 60–70 трупов, забросанных навозом. Это были женщины, мужчины, дети. После долгих поисков труп сестры был найден. Отвезти его в город и похоронить на кладбище не было никакой возможности. Это было очень опасно. Женщины в этом же овраге выкопали могилу и похоронили расстрелянную.

На одну землю пролилась кровь людей разных национальностей, людей, даже не знавших и не слышавших никогда друг о друге. Теперь эта земля стала общей памятью о них.

Существует несколько версий происхождения названий Иловка, Иловский овраг. Одна из этих версий имеет отношение к евреям. Здесь проходил Тадулинский тракт, который вел к церкви, стоящей на берегу озера недалеко от местечка Яновичи. Летом там собиралась большая ярмарка. Одним из самых приметных мест на этом тракте была лавка старого Гирши. Никто мимо лавки не проходил, обязательно заглядывали и делали покупки. Отсюда, как предполагают, и возникло название хутора. Достопримечательностями деревни были ярмарка И ЛАВКА.

Как ни жутко об этом писать, оккупантами учитывалось все. Звериное лицо фашизма, умноженное на немецкую педантичность и обстоятельность, дало дикое, варварское сочетание. Согласно разработанному гитлеровцами положению, верхняя одежда людей, идущих на расстрел, складывалась в одну стопку, нижняя — в другую, обувь — в третью. Как показывал на допросах в 1945-46 годах бывший бургомистр Витебска В. Родько, «имущество расстрелянных было изъято и перешло в собственность немецкой армии».

Все ценности и часть одежды лучшего качества были высланы айнзацкомандой в Берлин в адрес своего управления. Большую часть расхитили сотрудники СД и полицаи.

Об этом говорил на допросе 25 января 1946 года бывший сотрудник горуправы М. Рогулько: «Имущество еврейского населения, после его истребления, оккупанты считали собственностью немецкой армии. Небольшую часть одежды передали городскому управлению, и я отдал указание оценить ее и реализовать через комиссионный магазин».

Представители «нового порядка» не гнушались тем, чтобы извлечь как можно больше выгоды из трагедии народа. Они стремились прибрать к рукам все, до копейки, что было нажито людьми за долгие годы. Уже в сентябре 1941 года, сразу же после создания гетто, горуправа составила списки домов, принадлежавших евреям. Затем последовал приказ по жилотделу о проведении до 1 января 1942 года инвентаризации всей принадлежавшей им жилплощади. В сводном «Отчете о продаже еврейских строений» читаем, что во второй половине 1941 года за продажу домов только лишь с 13 улиц было выручено 24214 рублей 20 копеек. За первые месяцы 1942 года строения, расположенные на 9 улицах, были проданы за 28092 рубля. В этом же документе читаем дальше: «За проданное бывшее жидовское имущество к 10.04.42 года составляет сумму 233 тысячи 891 рубль 23 копейки. В этой сумме имеется 52 тысячи 306 рублей 20 копеек от продажи домов, остальное от реализации разного рода имущества… Указанная сумма перечислена 21.03.42 на текущий счет ф.(ин)о.(тдела) № 27/11 в общей сумме»[31]. То, что названо «разного рода имущество», это детские кроватки, медные тазы, простыни и подушки, тарелки и кастрюли, пиджаки и шляпы. На продажу шло все, что могло принести властям даже копеечный доход, и подсчитывалась в жилотделе горуправы многотысячная сумма с точностью до копейки. В расчет не бралось только одно — человеческая жизнь.

Цинизму марионеточных «отцов города» не было предела. Деньги от продажи этой части одежды они распорядились передать отделу социального обеспечения городской управы с целью употребить их как пособие для инвалидов-беженцев». К тому же, этим хотели показать, что уничтожение евреев необходимо не только для того, чтобы очистить землю от неполноценной расы, но и приносит конкретную пользу. Как, например, в данном случае — помощь инвалидам. Правда, никто не видел тех беженцев, что получили помощь. Но зато многий слышали и про «честность» городской управы, и про ее «бескомпромиссность», и про ее «заботу» о местном населении.

В сентябре 1941 года из Берлина на «практику» в Витебское гетто, не без ведома А. Фильберта, прислали двух молодых эсэсовских офицеров. Эти выродки «специализировались» на убийстве детей. Во время расстрелов они вырывали малышей из рук обезумевших матерей, и как только ребенок начинал плакать, выстрелом в горло убивали его, а потом тело бросали в яму»[32].

Те из узников гетто, у кого сохранилось хоть немного сил, пытались вырваться. Среди них была и Софья Иосифовна Гольдина (Голубовская). «Однажды, собравшись с духом и силами, я решила бежать. Думала спасти себя и принести хоть какую-нибудь еду родителям. Понимала, если не решусь на этот шаг, погибнем все. Меня подтолкнули снизу, и я перескочила через проволочное ограждение. Внизу стоял охранник. Я выхватила у него винтовку, отбросила ее в сторону и стала убегать. Наверное, охранник, не ожидавший от меня такой прыти, не сразу опомнился. А может быть, у него были другие причины, но он не погнался за мной и не стал стрелять вслед. Я бежала куда глаза глядят. Вскоре оказалась в деревне Вымно. Одна женщина дала мне иголку с ниткой, чтобы я смогла привести в порядок разорванную одежду. Другая — стакан молока с куском хлеба. Я выпила молоко, а хлеб спрятала и пошла обратно в город, надеясь передать хлеб родителям. Мне это удалось. Я неоднократно совершала такие рейды по окрестным деревням. Помню, как однажды принесла своим родителям несколько картофельных оладий.

Если охранники видели, что узникам передают еду, они прогоняли дающих, а в тех, кто не выполнял их команду, стреляли».

Не только Голубовская пыталась бежать из гетто. Такие попытки предпринимали десятки узников. Не всем удавалось выжить даже выбравшись за колючую проволоку.

Сестры Бася, Хая и Соня Зельдины пытались уйти из гетто по туннелям городской канализационной системы. Однако гитлеровцы поймали несчастных и натравили на них свору овчарок. Тренированные псы разрывали женщин на куски…

8 сентября 1941 года заведующий жилотделом горуправы Голосовский писал начальнику отдела охраны Витебска: «По Нижне-Петровской улице (ныне Комсомольская. — Авт.) возле новой бани, на углу рядом со сгоревшим домом в подвале, находится пять жидовских трупов, а поэтому прошу сделать соответствующие распоряжения об уборке таковых». Возможно, речь идет о пяти узниках гетто, которым каким-то чудом удалось вырваться из-за колючей проволоки. Но обессиленные, измученные голодом и болезнями люди не смогли далеко уйти. На это просто не хватило сил. И они спрятались недалеко от гетто в подвале дома, который и стал их последним убежищем[33].

Следователь уголовного отдела Витебской горуправы Романовский в эти же дни сообщает начальнику витебской тюрьмы:

Еще и сегодня не высказаны все слова благодарности тем мужественным и благородным людям, которые спасали евреев, рискуя собственной жизнью. Они делали это осознанно. Приведем документ, хранящийся в Витебском госархиве. В своем распоряжении от 24 октября 1941 года комендант полевой комендатуры (V)244 полковник фон Швайдниц объявлял: «Я наказываю Варвинского Михаила, арестованного 21.10.41 в Витебске, на 1 месяц тюрьмы, потому что он в письменной форме присягал перед горуправой, что эта еврейка — русская, хотя ему было известно ее еврейское происхождение. Этим фальшивым заявлением он хотел помочь еврейке при установлении ее личности».

В семье Мойши Берковича Гиндерова и его жены Сони жила домработница Ефросинья Силантьевна Тимошенко. Родилась она в селе Большая Ржавка Велижского района. Рано умерла мать, жених ушел с белогвардейцами, и, не поладив с мачехой, Фрося подалась в город. В это время Соня Гиндерова заболела туберкулезом, и семья решила взять домработницу. Впрочем, это слово совсем не подходит для Фрузы — она была членом семьи, а после смерти Сони полностью взяла на себя хозяйство.

3 июля 1941 года Мойшу Гиндерова призвали в ополчение. Хая по совету отца — ей шел тогда девятнадцатый год — уехала с соседской семьей Юдкиных в местечко Колышки.

Там она пробыла почти до конца июля. Когда в местечке появились гитлеровцы, Юдкины сказали Хае: «Иди в Витебск к Фрузе, там ты сойдешь за русскую». По дороге Хая встретила Фрузу, которая уже шла ее разыскивать, и они вместе вернулись в Витебск.

После того, как евреев загнали в Клуб металлистов, дом Гиндеровых занял полицай со своей семьей. Его жена хорошо относилась к Фрузе и иногда давала ей вещи Гиндеровых, которые Фруза передавала в гетто. Фруза приносила в гетто и еду, которую отрабатывала у знакомых крестьян в Иловке.

Иногда Хая сама надевала поверх одежды с желтыми латами свитер и украдкой, чтобы никто не видел, уходила к Фрузе. Та давала еду, и Хая относила ее в гетто бабушке и тете.

Фруза видела, как в Иловку пригоняли евреев, приказывали копать ямы, а потом расстреливали. Она знала, что крестьян сгоняли засыпать ямы. За это им давали полотенца и мыло, которые гитлеровцы заставляли евреев брать с собой «на работу». Фруза предупредила Хаю, чтобы на работы она не ходила.

Каждое утро в гетто вывешивали списки людей, направляемых на работы. 2 сентября 1941 года Хая оказалась в этих списках. Она снова поверх одежды надела свитер и украдкой вышла из гетто. Бабушка и тетя остались там.

Идти Хае некуда было. И она пошла к Фрузе, которая спрятала ее за уборной в кустах крыжовника. Оставаться на улице было опасно. Рано утром Фруза решила пойти к себе на родину, в деревню Большая Ржавка, и спрятать Хаю в доме своих родителей. Проходя мимо гетто, они увидели бабушку, которая сидела, закутавшись в одеяло. Но окликнуть ее побоялись. В деревне Фруза сказала отцу, что Хая — ее дочь. В Большой Ржавке было спокойно, немцы появились там лишь пару раз. Беда не приходит одна. Ослабленная Хая заболела тифом. Фруза не спала ночами, выхаживая ее.

2 февраля 1942 года Большую Ржавку освободила Красная Армия. Образовались знаменитые «Суражские ворота». Фруза с Хаей ушли на Большую Землю. Причем, Фруза взяла с собой и 17-летнюю Машу, дочь арестованного немцами деревенского старосты. Добрались до Вольска. Девочки учились в ФЗУ. Фруза подрабатывала. После окончания училища Хаю направили на работу в город Саратов. Там она вышла замуж, туда же переехала и Фруза.

Она жила вместе с Хаей (Анной) Гиндеровой (Качановой) до самой смерти. Умерла Фруза в Саратове в январе 1980 года.

Софье Яковлевне Сарак удалось бежать из гетто накануне его ликвидации. Она предполагала добраться до деревни Орехово, где жила ее знакомая, попросить у нее кое-какие продукты и отнести обратно в гетто умирающим от голода родственникам.

Когда она возвращалась, увидела свою бывшую соседку Клавдию Осиповну Белоусову. Как оказалось, Клавдия Осиповна специально ждала ее, чтобы предупредить — в гетто идти нельзя.

Почти девять месяцев Белоусова, Старовойтова, Ильины прятали С. Я. Сарак, делились с ней куском хлеба. Потом Старовойтова и дочка Клавдии Осиповны Белоусовой Шура прошли с Софьей Яковлевной тридцать шесть километров через леса и болота, чтобы вывести ее за линию фронта.

Розу Брускину прятали в Витебске от фашистов ее одноклассники Тамара Ломоносенко и Василий Солодкин. Совсем недавно они ходили в одну школу, стоявшую на высоком берегу Западной Двины. Гуляли, мечтали, сдавали выпускные экзамены. Ни в одном сне не могло им присниться, что буквально через несколько месяцев жизнь примет у них еще один самый трудный экзамен — на человечность, на порядочность. И они выдержат его с честью. Сначала Розу Брускину прятали в деревне Толкуны, потом в Витебске. А когда стало совсем опасно, достали документы на имя Лидии Голубевой, и с ними девушка ушла на восток.

Друзья-одноклассники прятали и Михаила Берлина, красноармейца, попавшего под Витебском в окружение. Они выхлопотали ему «русские» документы на фамилию Кольцов. Для этого нужно было подтверждение двух свидетелей. Ими стали Владимир Козловский и Владимир Морозов. Казалось бы, чудом уцелевший человек должен был переждать время, отсидеться. Но Миша Берлин рвался в бой. Он уходит в Яновичи и пытается там организовать партизанский отряд. По местечку пошел гулять слух «о недобитом еврее, который, вместо того, чтобы схорониться как мышь, поднимает людей на борьбу». Об этом узнали фашисты. Мишу арестовали и расстреляли.

Война для 13-летней Гали Быковской началась 9 июля 1941 года. В тот день, услышав незнакомые звуки, девочка выбежала во двор и, выглянув через приоткрытую калитку, замерла от неожиданности: мимо нее по родному проспекту Бебеля двигалась немецкая колонна мотоциклистов.

— Мама! Мама! Немцы пришли! Я их только что видела! — взволнованно сказала Галя, едва войдя в дом.

— Слышу, — как-то безучастно ответила мама.

Роза Мордуховна понимала: это пришло другое, страшное время.

Во второй половине дня немцы стали обстреливать левобережный район Витебска. Оттуда открыли ответный огонь. Снаряды и пули летели над крышами домов. Рухнуло стоявшее рядом с домом Быковских кирпичное здание фабрики-кухни.

«Стрельба не прекращалась, — вспоминает Галина Николаевна. — Оставаться в доме было страшно. Мы быстренько собрались и пошли на Юрьеву горку: там еще в начале войны были вырыты окопы. Во время налетов немецкой авиации многие убегали туда прятаться. Когда мы пришли, там уже было полно народу. Стало темнеть, но люди не уходили, мы тоже остались на ночь. Под утро стрельба утихла, все начали расходиться. Пошли домой и мы с мамой. Приходим, а на месте нашего дома одни обгоревшие бревна. Пришли и Измайловичи, с которыми мы жили в одном доме. У нас была общая кухня. Наши родители и мы, дети (у Измайловичей их было пятеро), жили дружно. Иван Фадеевич и Ольга Михайловна были людьми добрейшей души».

Деться Измайловичам и Быковским — было некуда, и они решили перебраться в деревню Хотиничи. Это километрах в десяти от Витебска, около станции Княжица. Говорили, что раньше там была трудколония, в начале войны ее закрыли, и осталось несколько бесхозных бараков. Когда началась эвакуация, некоторые семьи с проспекта Бебеля — Рустиковы, Ивановы — переехали в Хотиничи. Ходили слухи, что там есть еще свободные комнаты.

В тот же день — это было 10 июля — Галя осталась с Измайловичами, а Роза Мордуховна пошла к старому приятелю отца попросить его отвезти всех в Хотиничи. У него была лошадь, он работал на взвозе — так витебляне называли пологий спуск к реке Западная Двина, по которому вывозили дрова с берега на набережную. Он приехал сразу, помог погрузить уцелевшие вещи, усадил детей на телегу и поехал.

Поселились обе семьи в одном бараке. Жители Хотинич между собой почти не общались. У всех были свои заботы. Может, потому Роза Мордуховна некоторое время оставалась незамеченной.

В последних числах августа Быковские неожиданно столкнулись возле своего дома с Марией Скробовой, бывшей витебской соседкой.

— Смотри, и вы здесь, — то ли утверждая, то ли удивляясь, произнесла она.

— А тебе что до этого? — ответила Роза Мордуховна и вошла в дом.

Утром следующего дня кто-то постучал к Быковским. Роза Мордуховна открыла дверь. В комнату вошли полицаи. Один подсел к столу, другой стал у двери.

— Собирайтесь, — бросил сидевший. — В горуправу вызывают, в Витебск.

— Хорошо, сходим.

— Нет, — повысил голос полицай, — пойдете со мной.

В горуправе на улице Толстого Роза Мордуховна встретила знакомого, который до войны работал фининспектором в их районе. Он тоже ее узнал, подошел и со злорадством протянул:

— А-а-а, Роза, здравствуй, наконец и ты попалась, — Роза Мордуховна побледнела. Ей стало страшно от мысли, какай участь ожидает ее Галю.

— Но ты ведь знаешь моего Николая, — сказала она, не скрывая своей тревоги за девочку, — знаешь, что это его дочка.

— Роза, — прошипел знакомый, — раз у нее есть хоть капля жидовской крови, она пойдет туда, куда и ты…

«Когда мы попали в гетто, — вспоминает Галина Николаевна, — мне шел четырнадцатый год. Но пока мы там находились, я повзрослела на несколько лет. Наверное, от страха и ужаса, от увиденного и пережитого…

Часто в гетто приходили немцы. Обычно они заходили со стороны набережной.

Как только мы видели, что они идут, все, кто мог, бежали в здание, стараясь подняться повыше, забирались даже на чердак, чтобы быть от них подальше.

Чаще приходили немцы в черных мундирах со свастикой. Обычно являлись после пяти часов. Ловили молодых парней, избивали дубинками, ногами. Били так, что человек умирал.

Мы с ребятами пробовали найти дыру, чтобы можно было выйти из гетто. Но все щели в разбитых вокруг домах были заколочены. Мы пробовали проскочить в ворота, когда вывозили покойников. Вывозили их по две, три подводы и больше, почти каждый день. В это время мы пытались выбежать, но нас били дубинками не давая выйти. Иногда молодые ребята как-то договаривались с охраной и выходили, чтобы принести родным поесть. А у нас с мамой никого не было.

У меня был папин вельветовый пиджак, длинный, мне до колен. В кармане лежала моя метрика. Мама мне дала ее спрятать. «Возьми, говорит, положи в карман. Пусть она у тебя будет». Эта метрика меня и спасла. Там написано: отец — Быковский Николай Иванович, мать — Быковская Роза Мордуховна, и стоит мой день и год рождения. Мамина фамилия до замужества была Ольшванг. Перед тем, как я попыталась выйти из гетто, мамино отчество чуть подтерла, чтобы трудно было сразу прочитать. Как-то мама говорит: «Галя, доченька, попробуй уйти. Когда люди пойдут к реке за водой, иди с ними. Скажи, что ты приносила школьной подруге поесть, а тебя теперь не выпускают. Если спросят, где твои родители, скажи, что мама давно умерла, а папу в армию забрали».

В сентябре я решила уйти. Вижу, дверь в будке открывается. Я — туда, и на лесенку, а дежурный еврей кричит:

— Полицейский, идите сюда. Она вышла отсюда.

Подходит ко мне молодой полицай с бельмом на глазу и говорит:

— Ты что, девочка, точно отсюда?

Я повторила то, что говорила мне мама. И добавила:

— У меня есть документ, — и подала ему метрику.

Он посмотрел метрику и сказал:

— Иди и больше сюда не приходи, не выпущу.

Сначала Галя пошла к родственникам отца. Но девочка боялась, что ее могут выдать, и через несколько дней ушла в деревню Малая Выдрея к тете Марусе.

Марию Матвеевну и Кирилла Ивановича Лобасенко в Малой Выдрее знали все. Они были потомственными крестьянами. Хозяйство имели небольшое, но бедными не были. Во время учебы в Витебске их дочь Оля часто бывала у Быковских.

«Когда Галя пришла и рассказала, что с ними случилось в Витебске, — вспоминает Ольга Кирилловна Лобасенко, — моя мама сказала: «Может, Бог даст, мама твоя жива, а ты оставайся у нас. Тебя здесь никто не тронет». Мы так и жили: три женщины и пятеро детей».

Первое время действительно было спокойно. Так продолжалось бы и дальше, если бы как-то вечером к Лобасенко не зашел знакомый старик, знавший Быковских по Витебску. Был он человеком безвредным, но язык держать за зубами не умел. По деревне пошли разговоры, что у Лобасенко вроде бы еврейка живет.

Решили перевезти Галю в деревню Речки к Анне Матвеевне Понкратенко, старшей сестре Марии Лобасенко. Так и сделали. Но вскоре оказалось, что и там есть любопытные. Чтобы не искушать судьбу, Галю отправили к Фене, дочке Марии Лобасенко, в деревню Зубаки.

В марте 1942 года Гале Быковской удалось перейти линию фронта в районе деревни Понизовье на Смоленщине. Потом она попала в Калининский детприемник, откуда ее отправили в ремесленное училище. После его окончания был завод, возвращение в родной Витебск. Работа санитаркой в военном госпитале, с которым выехала на фронт.

Бывшую узницу Витебского гетто Галину Николаевну Лапицкую и бывшую партизанку бригады П. И. Кириллова Ольгу Кирилловну Лобасенко долгие десятилетия связывали крепкие узы дружбы.

16 сентября 1941 года уголовный отдел Витебской городской управы издал приказ: «Всем гражданам нежидовского происхождения категорически запрещается пребывание на территории «ГЭТТО». Одновременно всем жидам запрещается хождение по неуказанной им территории. Уголовный отдел города Витебска»[34].

Жил до войны в Витебске красивый и высокий парень Вася Корсак. Было ему лет двадцать пять. Работал он землемером. И жил с мамой почти в центре города в маленьком чистом домике. Перед самой войной Вася познакомился с еврейской девушкой Идой. Она работала счетоводом. Ей было тогда около двадцати.

Нежная красота Иды приворожила Василия, и они поженились. Ида переехала жить к Васе, в маленькую комнатку за печкой. Они были самыми счастливыми людьми на Земле. А потом началась война, в город пришли фашисты. Ида оказалась в гетто. Вася просил ее: «Не иди туда. Я спрячу тебя. Никто не узнает, не найдет». «Не могу, — ответила Ида, — там мама, папа, сестры. Они подумают, что я их бросила». И она ушла. Через несколько дней к ней в гетто пришел Вася. Русский парень, который мог бы обходить гетто стороной и не думать, не вспоминать о нем. Но там была Ида — женщина, которую он любил. Василий Корсак остался в гетто. Фашисты расстреляли его вместе с тысячами других ни в чем не повинных людей.

Однажды фашисты проявили «заботу» об узниках — привезли мелкой гнилой картошки. Когда голодные люди, узнав о еде, кинулись к машине, конечно же, забыв о правилах хорошего тона, фашисты смеялись и фотографировали их. Потом они отправляли эти фотографии домой и писали, с каким диким народом им приходится иметь дело на Востоке.

От голода и холода ежедневно погибали десятки узников гетто. Однажды на улице умирала девочка 6–7 лет. Она лежала на куче тряпья, из горла вырывались какие-то хриплые звуки. Мать металась рядом и, обезумевшая от горя, кричала: «Кто-нибудь, помогите». Привели доктора, такого же узника гетто. Он посмотрел девочку, развел руки и сказал: «Дайте ей спокойно умереть». Потом рядом с девочкой села на землю старушка и стали молиться. Она говорила на идиш: «Ты, безгрешная душа, сейчас окажешься перед Богом. Попроси у него за наших детей, за наших внуков… Пускай он облегчит их страдания».

Фрида Бенсман работала до войны врачом. Она не успела эвакуироваться. До самого прихода немцев, как могла, помогала больным. А когда решила уйти из города, было уже поздно. Фрида оказалась в гетто вместе с сыном Ромой. Другие брали с собой на черный день самое драгоценное, что было в доме: золотые украшения, деньги. Надеялись, а вдруг поможет. Фрида взяла с собой на черный день флакончик с ядом. И спрятала его также надежно, как другие прятали драгоценности. Она пыталась уйти из гетто. Но как это сделать, когда на руках ребенок? А оставить его одного? Об этом она не хотела даже думать. Когда Фрида поняла, что их ждет, она достала свою драгоценность — пузырек с ядом. Дала отпить сыну, а потом приняла яд сама.

2 сентября 1941 года немцы, решив развлечься, посадили в баржу около 150 человек и, когда она выплыла на середину реки, потопили ее. Обреченные пытались вплавь добраться до берега, но не тут-то было. Фашисты баграми добивали людей. Из 150 человек никто не спасся. В числе жертв оказались Лебентова, Каган, Лебенсон, Левенрад.

В конце лета немецким армейским службам стало известно, что в гражданских концлагерях, находящихся на территории Витебска, среди заключенных есть евреи. Гитлеровцы провели фильтрацию и обнаружили 397 евреев или людей, внешне похожих на евреев. Их передали «специалистам» из айзацкоманды. Ни в чем не повинных людей обвинили в актах саботажа и даже в том, что они атаковали немецкие войска. И расстреляли, о чем сообщалось в донесении в Берлин 4 сентября 1941 года.

Фашисты придумывали пытки, изощрялись, как могли, чтобы не только унизить людей и показать превосходство арийской расы над «недочеловеками». Они пытались сломить дух узников.

Однажды вечером эсэсовцы пришли в гетто. Приказали первым попавшимся им на глаза мужчине и женщине раздеться и продемонстрировать половой акт. Когда из этого ничего не вышло, они расстреляли мужчину и женщину и, смеясь, пошли дальше.

На улице Гоголевской несколько евреев, запряженных в телегу, тянули бочки с водой. Видно было, что тянуть ее им не под силу, тем более, что дорога шла в гору. Но немцы на это не обращали внимания, они подгоняли людей и били их палками. Не выдерживая такой работы, люди падали на мостовую. Вместо того, чтобы дать им передохнуть, палачи добили упавших. На улице осталось лежать несколько трупов.

В довоенном Витебске многие знали Софию Исидоровну Ратнер. До революции у ее мужа Исаака Григорьевича Ратнера был богатый двухэтажный особняк в центре города, который стоит и поныне на улице Суворова под тем же № 7/ 8[35]. После революции семья Ратнеров оставила себе три смежные комнаты и коридор. Исаак Григорьевич умер в августе 1940 года, и София Исидоровна осталась жить в квартире с 6-летним внуком Витей Зархом и Надеждой Фоминичной Шидловской. В этом особняке разместилось также государственное учреждение, поселился учитель Лебедев с семьей и еще одна многодетная еврейская семья, а в годы войны некоторое время жил художник В. Хрусталев, человек порядочный, державшийся в стороне от оккупационных властей.

София Исидоровна получила хорошее образование. В молодости она была своенравной девушкой, открыто поддерживала социал-демократов, за что ее отчислили из гимназии. Родители[36] настояли, чтобы она продолжила образование в частном пансионе Ивановой-Заливкиной. София Исидоровна великолепно владела французским и английским языками, в совершенстве знала немецкий язык и литературу, историю Германии. Много лет она преподавала в художественном училище, вела уроки немецкого языка. К началу войны Софии Исидоровне было 72 года.

Надежда Фоминична Шидловская долгие годы вела хозяйство у Ратнеров. Ратнеры любили Надежду Фоминичну, как самого близкого человека, и называли ее Наденька.

За три дня до войны в гости к Софии Исидоровне из Ленинграда приехала внучка Атта Аскназий с мамой. Дедушкой Атты по отцовской линии был академик живописи Исаак Львович Аскназий. Жизнь этого художника в свое время тоже была тесно связана с Витебском. Он дружил с родителями Ратнеров.

6 июля Атта Аскназий с мамой ушли пешком в Ленинград, забрав с собой 6-летнего Витю. Они сумели добраться до дома. София Исидоровна отказалась идти с ними, потому что боялась стать обузой для дочери и внуков, понимала, что с больными ногами далеко не уйдет и не даст уйти от фашистов остальным. «Вы идите, а мы останемся здесь втроем — я, Надежда Фоминична и Фаня Григорьевна» (Фаня Григорьевна Яппу — сестра И. Г. Ратнера. — Авт.), — сказала она на прощание.

Через несколько дней после прихода немцев в Витебск в квартире Ратнеров появились первые непрошенные гости. Пришел немецкий офицер. Он спросил: «Кто здесь живет?».

И София Исидоровна ответила ему на отличном немецком языке. Они говорили целых полчаса. Офицер удивлялся, откуда у этой старой еврейки, никогда не жившей в Германии, такой прекрасный немецкий язык. Немец держался учтиво с Софией Исидоровной, показывал ей карту Советского Союза и сказал, что через две недели германские войска будут в Москве, а с евреями будет покончено навсегда.

После этого дня София Исидоровна не произнесла больше ни слова по-немецки. Она говорила: «После того, что я услышала, я забыла этот язык и не хочу его больше вспоминать. На нем говорят убийцы».

Потом в квартиру стали ломиться разные «темные» людишки. Одни норовили что-то стащить, другие требовали вернуть несуществующие долги, третьи угрожали и требовали отдать все добро по-хорошему. Надежда Фоминична каждый раз, не открывая двери, говорила, что евреев в квартире нет.

Вскоре на квартиру Ратнеров пришли погорельцы. Они сказали, что теперь будут тут жить. Это были заведующая городской библиотекой Нина Баранова и Фруза Удалая, которая до войны приходила в дом к Ратнерам.

Когда появился приказ всем евреям переселиться в гетто, мудрая София Исидоровна все поняла. Она послала Надежду Фоминичну к доктору И. Е. Ривашу, другу покойного мужа, и попросила, чтобы ей прислали яд. Доктор И. Е. Риваш отправил снотворное и успокаивающее. Не мог он, врач, всю жизнь спасавший людей, убить кого-то своими руками.

Однажды в дом пришел немецкий офицер. Он потребовал отдать все дорогостоящие вещи Нине Барановой. Таких вещей оказалось немного. Немец был вне себя. Он вырвал из рук Софии Исидоровны сумочку, в которой были лекарства, и растоптал их ногами. Затем открыл сейф и стал доставать из него ценные вещи и раздавать их Н. Барановой и Ф. Удалой. София Исидоровна, обращаясь к нему, спокойно сказала: «Почему все одним?». Тогда немец сунул Надежде Шидловской посеребренные вилки и ложки. (После войны Надежда Фоминична передала их семье Аскназий).

Потом было гетто. Надя, как могла, помогала Софии Исидоровне и Фане Григорьевне. Приходила в гетто, приносила продукты. Где брала хлеб, свеклу, картошку? Недоедала сама. Относила то, что зарабатывала, и то, что выпрашивала у знакомых и незнакомых людей. Передавала продукты и Ф. Удалая. Она мыла полы, обстирывала немцев и часть заработка отдавала Ратнерам.

Сначала Надя свободно проходила в гетто. Потом ее предупредили, что будут убивать любого русского, которого поймают на территории гетто. Надя все равно приходила к своим друзьям. Однажды, когда она была в Клубе металлистов, вошел немец. Надю успели накрыть простыней, и немец ее не заметил. Зато все замечала Надина соседка Н. Баранова. Пытаясь выслужиться перед немцами, она донесла на Надежду Фоминичну. Надю трое суток продержали в камере смертников, но, ничего от нее не добившись, отпустили. За это время Н. Баранова распродала все вещи, оставшиеся от Ратнеров, и деньги, естественно, забрала себе. Позже она переселилась в дом № 1 по улице Толстого.

Н. Баранова при новом режиме сделала карьеру. Стала организатором и директором городской библиотеки. Борец за «настоящую культуру», она не брезговала доносами. Главное было — выбиться в люди, добиться благосклонности новых хозяев. Н. Баранова достигла таких «высот», что смогла подписывать некрологи на убитых фашистских прихвостней рядом с такими известными предателями, как В. Родько, М. Рагуля.

Наде Шидловской появляться в гетто стало совсем опасно. Но она не могла оставить в беде людей. И, приходя на берег Западной Двины, садилась и ждала. Иногда Фаня Григорьевна Яппу умудрялась подходить к Наде, а однажды передала ей два письма.

Вот их полный текст: «Дорогие детки! Марусенька, Аточка, Витенька, Ниночка, прощайте. Умираю. Что мы тут переживаем в гетто, не поддается описанию: лучше умереть. Надя — единственный человек, который с наступлением катастрофы до конца заботилась о нас с большим риском для себя. Она чистый, кристально чистый человек. И сохранилась такой, не смотря на жуткое окружение, грабежи, насилие, издевательства, подлости и предательства. Не забудьте этого никогда. Сделайте все для нее, что можете, если она будет нуждаться в чем-нибудь. Она для нас самый, единственно близкий, единственно родной человек нам. Дорогие, любимые, бесконечно любимые, прощайте. Живы ли вы все, этого не знаю. Ничего мы не знаем, что кругом делается, отрезаны от всего мира. Мы здесь с тетей Фаней. Плюс, конечно, все оставшееся в Витебске еврейство. Прощайте же еще раз, дорогие. Как тяжело расставаться с вами навсегда. Бесконечно любящая.

6. IX.41 г. МАМА

Мы еще живы. Наше гетто обводят проволокой. Мы обречены на голодную смерть.

8. IХ.41 г.».

В тот же день София Исидоровна обращается с письмом к Надежде Фоминичне Шидловской: «Дорогая Наденька! За все спасибо. За все, что Вы сделали для нас в последние, самые тяжелые дни нашей жизни. Не плачьте о нас. Смерть — самый лучший, единственный исход для нас. Будьте здоровы, дорогая моя Наденька. Если господь Бог есть на небе, пусть благословит Вас, Ваших сестер и близких, пусть даст Вам дожить до лучших дней. Если увидите моих и Фани Григорьевны детей, расскажите им о наших последних минутах.

Любящая Вас София Ратнер»[37].

Сразу же после освобождения Беларуси Надежда Фоминична Шидловская каким-то чудом разыскала Атту Абрамовну Аскназий в Ленинграде. Первое письмо Надежда Фоминична написала 13 ноября 1944 года. Она писала (сохраняем стиль автора письма): «13/Х1.44 г. Дорогая моя Атуничка, я очень обрадовалась, что узнала про вас, что вы живы и здоровы… Про бабушку и тетю Фаню я все знаю до последнего дня их жизни. Они трагически погибли из-за проклятых, а писать все это очень тяжело, но немножко я тебе напишу. К двадцать восьмому июля 1941 г. было объявлено всем евреям (перебраться) на западную сторону Двины к 8 ч. утра. Поверь, моя дорогая, с каким чувством, со скорбью, я их провожала, а вернувшись домой, я без памяти сутки пролежала, им был отведен Дом металлистов, ну, там не было куда и палец всунуть, сели они около Двины на горке. Я им варила обед, носила, тетя Фаня меня встречала и брала у меня обед, и сама заходила к ним и все рассказывала, что дома делали новые хозяины. Это продолжалось так болея месяца, а потом обнесли забором и колючей проволокой, и мне это угрожало тюрьмой и расстрелом, но я прокрадалась тихо, договаривалась с Фаней, она меня встречала и провожала, и ко мне приходила за продуктами, я ее провожала. Бабушку я видела за две недели до ихной смерти, крепко расцеловались, распрощались, и она просила меня не плакать, а помолиться Богу, так как я верующая. Чтоб им была смерть, а не мученье, расцеловались навсегда, вид ее был ужасный, с лестницы она не могла спуститься, а мне уже нельзя было к ней зайти, сразу там русских убивали, они очень за меня беспокоились, чтоб я не зашла к ним, а то меня убьют, всегда смотрели в окно и махали, чтоб я не подходила. Это продолжалось около 3-х недель, Фаня приходила ко мне за продуктами, последний раз была и обещала, у моей сестры Врублевской. Это было 7-го сентября 1941 г. Вид у ней был ужасный, плакали вместе, сердечно было все, и она говорила, что живет на свете только из-за бабушки. Я ее просила не оставлять.

И вот, моя дорогая, их начали вывозить 8–9 сентября 1941 г. и убивали, но слабых, таких, как бабушка, на месте расправлялись, проклятые фашисты. Много есть что писать, тяжело напомнить, больше не могу.

Дорогая моя Атунька, когда тетя Фаня последний раз была у меня, принесла письмеца для меня от бабушки и для вас, письма эти прощальные, очень трогательные и благодарственные за мою услугу в тяжелое время и рискованность моей жизни, и я их сохранила, три года носила у себя на шее, прислать я его не могу, боюсь, чтоб не затерялись, только в руки отдам, весной, если буду жива, приеду к вам в Ленинград, повидаемся, много чего есть поговорить, все не напишешь.

Дорогая, любимая, про себя и описать не могу, как я осталась жива, стала стара и слаба, и всех растеряла, ни одной сестры не имею, одна осталась… В Витебск ехать незачем, все разрушено, сгоревши…

Крепко целую вас всех, пишите, жду ваших писем. Надя Шидловская».

На самодельном конвертике — штампы военной цензуры и почтовые штемпели с датами.

Надежда Фоминична с риском для себя хранила эти письма четыре военных года, не предав память близких людей — слишком драгоценными они были. Только в августе 1945 года, когда Атта Абрамовна Аскназий приехала в деревню Кривино под Бешенковичами, Н. Шидловская отдала ей письма из гетто. Даже трудно представить себе, какие чувства испытывали обе женщины…

В начале войны евреи из крупных городов искали прибежище у родственников в местечках. Когда начались массовые расстрелы, евреи из местечек стали убегать в крупные города. Они думали, что там, где живет много евреев, им удастся затеряться.

Блюма Тумаринсон пришла из Добромысли в Витебск, где жили ее дети. Почему пошла на запад, а не на восток? В эти страшные дни не могла оставить детей одних, направление движения подсказывала ей не логика, а материнское сердце. Да и, кроме того, надеялась, что всех евреев не убьют. «Евреев в Витебске много. Что будет со всеми, то будет со мной», — так или приблизительно так говорила она своим довоенным соседям. Наивная вера в лучшее стоила ей жизни.

23 сентября. В городе задержаны трое евреев, живших вне гетто. Все трое были расстреляны на месте.

1 октября. Айнзацкоманда-9 подвергла «особому лечению» 52 еврея, которые перебрались из Городка в Витебск, где они «беспокоили население, распространяя слухи…»[38].

Какая трогательная забота о людях! Оказывается, их, чудом спасшихся от смерти, расстреляли в Витебске за то, что они тревожили людей, рассказывая им про ужасы нового гитлеровского порядка. Эти рассказы названы «распространением слухов», а расстрел — «особым лечением».

Конечно, сейчас можно говорить о том, что 52 городокских еврея, искавших спасения в Витебске, были наивными людьми и не понимали, что всюду, где хозяйничают фашисты, евреев ждет смерть. Но тогда, осенью 1941 года, куда им было пойти, где спрятаться? Конечно, и в Городке, и в Витебске были мужественные русские, белорусы, которые прятали евреев. Но их было немного. Большинство боялось за своих детей, их можно понять. В лучшем случае они давали кусок хлеба и просили уйти, чтобы не навлекать гнев фашистов. А в худшем случае, и таких примеров было немало, за два килограмма соли, а то и просто за благожелательное похлопывание по плечу, сдавали фашистам своих довоенных соседей.

Были евреи, которые уходили в леса и пытались оказать вооруженное сопротивление фашистам. Вот строки из отчета № 73 айнзацкоманды-9, отправленного в Берлин 4 сентября 1941 года: «После того, как 3 немецких солдата были убиты вблизи Витебска, была проведена усмирительная акция немецкой армией. По этому случаю мы нашли 19 евреев и евреек, бродивших в лесу, где было совершено убийство. Они были наказаны по явному подозрению в участии в нападении на солдат и совершении поджога в Витебске»[39].

Вооруженные до зубов фашистские вояки боялись безоружных евреев, людей самых мирных профессий. Командующий 6-й армией генерал-фельдмаршал Вальтер фон Рейхенау 10 октября 1941 года издал секретный приказ «О поведении войск на Востоке». Этот приказ был оценен Гитлером как образцовый и впоследствии принят многими командующими. Вот строки из этого приказа: «…солдат должен сознавать необходимость жестокого, но справедливого наказания еврейских недочеловеков. Другая задача — задушить в зародыше восстания в тылу вермахта, зачинщиками которых, как показывает опыт, всегда являются евреи…».

Не верьте тем, кто говорит, что в гетто все жили в ожидании смерти, были подавлены. Мол, поэтому не оказывали сопротивления. Да, с оружием в руках в Витебском гетто никто не выступал против ненавистных оккупантов. Оружия не было. Прямо скажем, из женщин, стариков и детей солдаты плохие, а мужчины были расстреляны в первые же дни. Но чувство собственного достоинства оставалось у людей. И было их единственным оружием. Подчас фашисты не понимали, откуда оно берется.

Жил до войны в Витебске извозчик Эля-Хаим Либенштейн. Любил своего коня, любил на праздник выпить сто граммов и еще любил, когда после работы его встречали внуки, усаживались на колени и просили: «Дед, расскажи сказку». Он рассказывал им сказки, которые слышал еще от своей бабушки, и гладил шершавой ладонью их головы.

Незаметно подросли внуки. И дед ждал их свадьбы, ждал, когда прибегут к нему правнуки и попросят рассказать сказку. А потом началась война. И 72-летнего Эли-Хаима Либенштейна, никого не обидевшего за свою жизнь, отправили в гетто.

Однажды, в конце сентября, когда уже выпал первый снег, в гетто пришел офицер СС. Ему, видимо, было скучно. Он хотел зрелища. Он хотел веселиться.

— Эй ты, старый жид, танцуй босиком на снегу, — сказал он Эли-Хаиму Либенштейну.

— Можно и босиком, можно и на снегу, — ответил старый извозчик. — Только перед тобой танцевать не буду. Много чести для тебя.

К несчастью для Э.-Х. Либенштейна, они хорошо понимали друг друга. Идиш и немецкий — схожие языки. Но даже если бы они говорили на совершенно разных языках, они бы все равно поняли, что между ними может быть только ненависть.

— Что ты сказал, юда? — фашист вытащил из голенища сапога металлическую трость, с которой ходил по гетто, и ударил старика по голове.

Э.-Х. Либенштейн сделал шаг навстречу фашисту и плюнул ему в лицо. В ответ из пистолета была выпущена вся обойма. Фашист продолжал стрелять, когда Эли-Хаим уже лежал на красном от крови снегу.

А через три года в Польше в бою под Кельцами смертью храбрых погиб внук Эли-Хаима Либенштейна 21-летний Иосиф, тот самый, который больше других любил слушать дедушкины сказки. Он отомстил за деда, за всю свою родню. И ради этого не пожалел даже собственной жизни.

Осенью на открытой машине несколько высоких немецких чинов объезжали гетто. Когда они проезжали мимо разрушенного кирпичного дома, его единственная стена обрушилась и накрыла обломками пассажиров автомобиля. Сегодня никто не может ответить: это произошло случайно или была продуманная операция. Фашисты ответили массовыми расстрелами, целой волной насилия и крови[40].

В 1941 году в составе отдельной санитарной роты немецкой армии в Витебске проходил службу солдат Карл Шрадер. Свидетель тех страшных событий, он запоминал и записывал все увиденное. Карл Шрадер понимал: когда-нибудь фашизму придет конец, и он, как немец, обязан будет рассказать миру всю правду о зверствах, творимых гитлеровцами.

После окончания войны журналист, писатель Карл Шрадер (псевдоним Пауль Кернер) написал ряд пьес, поставленных немецкими театрами, издал несколько книг. В них рассказана правда о фашизме. Одним из наиболее заметных литературных трудов Карла Шрадера стал «Дневник немецкого солдата». Память о Витебском гетто, как незаживающая рана, не давала ему, свидетелю этой трагедии, спокойно жить.

8 октября. Немцы приказали узникам гетто грузиться на машины. Причем, сказано было брать с собой все вещи. Мало того, вещи должны быть аккуратно подписаны. Говорили, что всех перевезут в другое место, где подготовлено жилье, но фашистам уже почти никто не верил. За невыполнение приказания — смерть. За выполнением приказа следовало то же продолжение — смерть. Так что выбора не оставалось[42].

У узкого понтонного моста через Западную Двину, где двум машинам или телегам негде было разъехаться, можно было в те дни наблюдать такую картину. Среди машин и подвод выделялся грузовик. Рядом с шофером на переднем сидении сидел немец с винтовкой. В кузове по углам места заняли полицаи в уставной форме с красно-белой повязкой на рукаве: начищенные сапоги, синие галифе, гимнастерка. У их ног сидят, скрючившись, люди. Хотя людьми их трудно назвать. Это, скорее, тени. В основном, женщины и дети. Некоторые, время от времени, начинают плакать. Таких полицаи бьют палкой, ногами. У края кузова, взявшись за борт машины, стоит белокурая девочка в плюшевом пальтишке. Она машет свободной ручкой всем прохожим и радостно улыбается, не обращая внимания, что кого-то рядом бьют. К этому она уже привыкла. Избиения и убийства для нее не новость. Это она видела каждый день. Девочка радуется, что едет на машине, что тут река, много людей, подвод — весело, не то, что было в гетто. Проходящие люди стараются не смотреть на эту машину: им уже известно, что пассажиров везут на расстрел. Только при виде радостной, улыбающейся девочки некоторые смахивают невольно набежавшую слезу.

Проехав мост, грузовик нигде уже больше не останавливается. Он мчится мимо казарм, трамвайного парка, пересекая широкое поле, к Иловскому оврагу.

Люди понимали, что их везут на расстрел. Они хотели проститься с городом, со своими знакомыми, передать весточку родным, чтобы их не ждали[43].

В один из этих дней Наталья Семенчукова проходила по улице и видела, как вышла из гетто машина. На ней среди прочих евреев была и одна ее знакомая. Она узнала Н. Семенчукову, высунула голову, стала что-то говорить, но полицай начал ее бить по голове, по лицу резиновой палкой. Женщина закричала и упала на дно машины[44].

Узников гетто вывозили на расстрел на машинах. Три машины, использовавшиеся для этой цели, принадлежали городской управе, остальные грузовики были из СД. Известны некоторые имена шоферов из горуправы, принимавших участие в вывозе евреев на расстрел: Вишневский, проживавший по улице Гоголя, Мелехов Петр, проживавший на 2-й Стадионной улице, Жасперовский Александр, проживавший в районе второго отделения милиции.

Каждая смерть — это страх и ужас. Но, наверное, самые черные дни Иловский овраг видел осенью 1941 года, когда казалось, что на земле не хватает места от криков и стонов и они поднимаются к небу.

В первую десятидневку со 2 по 12 октября ежедневно работал смертоносный конвейер. Конкретных распоряжений, в какой день и в какой час следует расстреливать евреев, высшее начальство не отдавало. Это было доверено руководителям айнзацкоманд. И надо признаться, они с отменным садизмом подходили к возложенному на них делу. Самые массовые, самые страшные и жестокие расстрелы проводились в канун праздников, так сказать, для «поднятия общего настроения».

22 сентября 1941 года на землю пришел еврейский Новый год — Рош-Гашана, 5701-й год по иудейскому летоисчислению. В этот день надо было трубить в шофар — ритуальный музыкальный духовой инструмент. В гетто не было шофара, не было и белых одежд, в которые следует одеваться. А вот миньян собрался. И было не десять человек, необходимых для молитвы, а гораздо больше. Даже те, кто никогда не ходил в синагогу, собрались под лестницей Клуба металлистов. Всем очень хотелось верить, что кто-то за них заступится, что у них появится какая-то надежда… В этот день обычно желают сладкого и хорошего Нового года. Никто из тех, кто собрался под лестницей, не загадывал на год вперед. Они желали друг другу дожить до Йом-Кипура, который будет через десять дней.

Когда молитва закончилась, старый Эли Коган, дед и прадед которого были раввинами, достал из кармана маленькое яблоко и отдал своему внуку Роману.

— Сегодня положено есть яблоки с медом. Меда нет. Его не достанешь. А яблоко ты съешь, — он сказал и заплакал, потому что понимал: это яблоко последнее в жизни его пятилетнего внука.

— Дед, откуда оно у тебя? — может, в первый раз за последние месяцы Рома улыбнулся.

— Сегодня праздник, — уклончиво ответил дед. Он не хотел рассказывать внуку, что за это яблоко отдал полицаю свое золотое обручальное кольцо, которое прятал на самый черный день. Он не хотел говорить внуку, что эти черные дни уже наступили.

8 октября.

Началась очередная массовая акция по ликвидации Витебского гетто «из-за грозящей опасности эпидемии». Евреев, которые прошли «особое лечение»[45], было около трех тысяч человек.

Опасность возникновения эпидемии в гетто, конечно, была. Но она сознательно провоцировалась всем режимом содержания узников. Кроме того, это был, вероятно, единственный факт в истории медицины, когда методом борьбы с болезнями становилось поголовное уничтожение людей.

Впрочем, «борьба с эпидемией» была только поводом. Фашистские изверги пытались на всякий случай прикрыться «медицинской терминологией». Причем, на примере уничтожения других гетто в Беларуси можно утверждать, что подобный маневр был неоднократно апробирован. И, вероятнее всего, был разработан и утвержден в Берлине.

В первый день октябрьской акции А. Фильберт лично руководил расстрелом. В этот день было убито 750 евреев.

Неделей позже, по приказу А. Фильберта, расстрелом руководил X. Штрук. Число жертв было больше — около 800 человек. Среди них были женщины с грудными детьми. Детей сбрасывали в могилу, когда матери были уже расстреляны. X. Штрук бегал, раздавал приказы членам команды стрелков и оцепления, всем своим видом показывания служебное рвение.

Вначале X. Штрук служил в штабе группы «В» под руководством А. Нэбэ. Он очень хотел остаться в штабе, даже однажды заявил, что не способен к деятельности в айнзацкоманде, то есть не может своими руками убивать, душить, вешать. Такие признания не помогали офицерам СС делать карьеру. А. Нэбэ отклонил просьбу X. Штрука и послал его в айнзацкоманду. При этом он заявил: «Каждый должен хоть раз побывать там». То есть каждый должен был запятнать себя невинной кровью.

Со временем X. Штрук не только привык к виду крови, к предсмертным агониям, к пыткам и издевательствам. Он понял, что на массовых расстрелах беззащитного населения можно быстрее сделать карьеру, чем сидя в штабе. И показал отменное рвение в этом садистском деле.

Об этих расстрелах рассказывал их очевидец Мефодий Егорович Федосенко: «В октябре, не помню какого числа, немецкие карательные органы семь дней подряд проводили расстрелы советских граждан. Первые четыре дня проводили расстрелы с утра и примерно до 14 часов дня, а остальные три дня проводили расстрелы с утра до темной ночи. Людей возили из Витебска на машинах. Машины часто ходили. Одна придет, людей ссадят и через 5 минут приходила вторая, в общем, одна за другой шли машины. Машины не доходили до Иловского рва примерно двести метров. Людей ссаживали, после чего водили партиями в Иловский ров, где проводили расстрелы. Были хорошо слышны крики людей и плач маленьких детей, я лично видел, как одна женщина несла ребенка на руках. Не донесла до противотанкового рва и положила, а немец схватил его и бросил в ров».

Показания многих свидетелей даны полвека спустя.

Казалось бы, время сглаживает остроту ощущений. И ко многому относишься как к жуткой, кошмарной, но уже свершившейся истории. Но есть показания, от которых и сегодня становится не по себе. Среди тех, кого привезли на расстрел, была работница витебской больницы Шубик вместе с двумя детьми. Один из них был грудной, второй — мальчик 3–4 лет. Когда Шубик и других высадили из автомашины на землю, к ней подошел фашист и дернул за одеяло, в которое был завернут младенец. Из одеяла выпал ребенок, фашист наступил ногой на него и раздавил. Грудных детей в большинстве случаев закапывали живыми.

Были случаи, когда привозили полные машины с детьми. Однажды привезли сразу 2 машины — человек 50. Когда детей высадили, они разбежались по полю. Их собрали, раздели и стали расстреливать прямо в яме. Некоторых закопали живыми в противотанковый ров.

Когда проходили расстрелы, территория оцеплялась немецкой охраной и полицаями примерно в радиусе 1 километра. Патрули стояли метрах в 30 друг от друга и никого близко не подпускали, а в тех, кто все же осмеливался подходить, стреляли без предупреждения. С огородов и полей, прилегающих ко рву, местных жителей прогоняли. Немцы смотрели в бинокли, чтобы никто из окон домов не подглядывал.

Чего боялись садисты в черной униформе? От кого скрывали свои преступления? Ведь все равно весь город знал о гетто, о расстрелах. Думаем, что это было естественное поведение бандитов, которые, совершая преступления, обязательно оглядываются по сторонам: нет ли свидетелей. И если свидетели есть, в них надо стрелять, убрать их. Без свидетелей бандитам легче жить.

Рассказывает Евдокия Николаевна Бавтуто: «…Когда велись расстрелы с утра и до вечера, близко подойти к тому месту невозможно было, потому что немцы выставили оцепление. И не только на левом берегу Витьбы, где евреев стреляли, но и на правом берегу. Сейчас рельеф на правом берегу реки изменился. Раньше здесь была горка (со стороны деревни Себяхи), и на горке немцы стояли вдоль берега. По правой стороне Витьбы немцы ходили с псами, а расстрелы велись на левой стороне. Немцы, которые были на правом берегу, приходили к нам в Себяхи. Они были пьяные, едва держались на ногах, просили шнапс. Отсюда было довольно большое расстояние до места расстрела, и видеть люди не могли, как гитлеровцы людей гнали к траншее. Близко к Туловской дороге немцы людей не подпускали. А как стреляли, я слышала.

На левом берегу лес был не сплошной стеной, а редколесье. Здесь раздевали людей, складывали их одежду кучей, а после ее сортировали. Я это знаю, потому что был один житель Себяхов, который тогда работал сторожем. Его звали Мефодий, фамилию не помню. Этот сторож однажды спрятался в кустах и видел, как проходил расстрел.

Убивали не на краю траншеи: раздетых людей заставляли бежать цепочкой друг за другом к этой траншее, а потом прыгать в нее. Человек по шесть-семь бежали друг за другом. В траншею прыгали живыми, и по ним немцы стреляли из автоматов очередями.

На левом берегу Витьбы жил Павел Михайлов, которого немцы выселили в Себяхи. Осталась их усадьба. Когда раздевали людей, немцы там находились. С той стороны и проходили основные расстрелы».

После очередной акции А. Фильберт объявил выговор одному из своих подчиненных за то, что тот приказал евреям, идущим на смерть, складывать свою одежду на видном месте. Это бросалось в глаза местному населению, которое стало, как выразился А. Фильберт, «очень внимательным».

Даже в своих сообщениях начальству в Берлин, которое отлично знало о массовых расстрелах, убийцы избегали называть вещи своими именами, обозначая массовые расстрелы словами «особое лечение».

В середине октября смертоносный конвейер на неделю сбавил обороты, а потом вновь закрутился с бешеной скоростью. В «Акте о злодеяниях немецко-фашистских захватчиков на территории Витебского района», составленном Чрезвычайной Государственной Комиссией 24 марта 1945 года, записано: «…детей, стариков бросали в ров и закапывали живыми, а потом по этим могилам проходила немецкая грузовая автомашина по несколько раз. В октябре 1941 года, с 20 по 25 число подряд, немцы привозили людей на автомашинах. Не доезжая метров сто до рва, группами в десять-пятнадцать человек подводили ко рву и расстреливали, а также бросали в яму живых людей, раздетых догола…»[46]

Во время одного из этих расстрелов погибла большая семья витебского портного Шифрина. Только чудо помогло уцелеть ему самому. Эту историю мы узнали от Эльфриды Михайловны Красс (Столяренко).

В одну из октябрьских ночей ее отец Михаил Яковлевич Красс услышал во дворе чьи-то шаги. Он с трудом приподнялся — уже который день его мучила стенокардия — и сел на кровать. Раздался слабый стук в дверь, сквозь сон его, пожалуй, бы и не услышать. Михаил Яковлевич вышел в коридор.

— Пустите, — услышал он голос своего соседа Шифрина.

— Заходи, — сказал Михаил Яковлевич, открывая дверь.

Войдя, Шифрин замер у порога. Он плакал. Нет, не плакал, а буквально рыдал.

— Эля, — позвал Михаил Яковлевич дочку, — нагрей воды и дай помыться.

До войны все на этой улице знали большую семью Шифрина: стариков и их дочерей Фаню, Шифру, Зелду, ее мужа и дочку. Старик был первоклассным портным. Почти все артисты, приезжавшие в театр Тихантовского, шили свои наряды у него. Соседские ребятишки заглядывали в окна, когда к Шифрину приходили на примерку лилипуты. Портной ставил их на табуретку, долго снимал мерку, а потом садился рядом с заказчиками и о чем-то беседовал.

Вскоре после прихода немцев всех евреев с улицы Парковой (ныне 3-я Бебеля) загнали в гетто. Его узниками стали Шифрины, Шапиро, Левины, Сапир, Пальмины. Несколько раз Михаил Яковлевич и Эльфрида Михайловна приходили к ним на берег Западной Двины.

Во время расстрела в октябре 1941 года в Иловском овраге Шифрин вместе с убитыми и ранеными упал в яму. Пролежал там, пока не стемнело. Вдруг рядом кто-то зашевелился, и он увидел, как молоденькая девушка, с трудом выбираясь из-под трупов, выползает наверх. Шифрин тоже вслед за девушкой выполз из ямы и стал звать жену, детей. Никто не отзывался. Девушка побежала в сторону Витьбы и скрылась в кустарнике. Шифрин решил пойти на свою улицу, к соседям. Он верил, что эти люди его не выдадут. Но в первые два дома портного не пустили. И только Крассы открыли соседу двери. У них он прожил несколько дней. Как вспоминает Эльфрида Михайловна, Шифрин все время рыдал, он не мог прийти в себя от горя. Однажды он сказал, что пойдет к знакомым в деревню, там есть хорошая швейная машинка, может, что нибудь заработает. Он уходил на несколько дней, возвращался и снова уходил. Приносил Крассам кусок сала, хлеба, картошки. Но однажды Шифрин ушел и больше не вернулся.

Как-то вечером у одного молодого руководителя акции начались конвульсии с криками — звал свою мать. Он впервые участвовал в уничтожении, впервые убивал детей.

К нему сначала подошел Вильгельм Грайфенбергер, успокаивал и утешал его. Потом подошел А. Фильберт и заметил: «И вот этот еще хочет быть руководителем СС. Его надо с соответствующей характеристикой сразу отправить домой».

27 декабря 1945 года в Хоссбурге Андреас фон Амбургер, который в годы войны служил переводчиком при штабе группы «В», показывал следователям: «Люди, которые участвовали в расстрелах, потом страдали душевно. Один, к примеру, вставал ночью и начинал копать ямы. Другой кричал, третий рубил мебель, обливал бензином и пробовал поджечь. При расстреле один так потерял голову, что чуть не застрелил своего сослуживца»[47]. Этот факт не был единственным.

В одной из подобных акций на оккупированной территории СССР принимал участие рейхсфюрер СС Г. Гиммлер. После этой акции он начал проявлять заботу об участниках расстрелов, полагая, что душевная нагрузка на тех, кто расстреливает, очень велика. И для них были организованы Дома отдыха. Одна из таких «здравниц» была устроена в Витебске на восточной окраине города, в Задвинье. За 14 дней палачи здесь должны были отвлечься и забыть о своих впечатлениях. Какой гуманизм, какая трогательная забота о людях!

А. Фильберт считал нужным демонстрировать свою ненависть к евреям. Он понимал, что это полезно для его будущей карьеры, делал все так, чтобы это видели, об этом знали. Например, он запретил членам айнзацкоманды-9 общаться с еврейскими рабочими. Страшное возмущение вызвало у него то, что евреям дали попить воды из кружки, из которой должны пить немцы.

На судебном процессе всплыл такой факт: А. Фильберт приказал русским женщинам расстреливать еврейских женщин, работавших на уборке помещений, сразу после того, как они заканчивали свою смену[48].

20 октября 1941 года А. Фильберта возвращают на службу в Берлин. Это было наградой за успешную работу в айнзацкоманде, наградой за расстрелы, виселицы, рвы, в которых закапывали живых людей. К осени 1943 года А. Фильберт работал в V управлении службы безопасности Рейха, где он до конца войны возглавлял отдел по хозяйственно-уголовным преступлениям[49].

На смену ему руководителем айнзацкоманды-9 был назначен палач — штурмбанфюрер Освальд Шефер.

Время от времени берлинское руководство обновляло и состав айнзацкоманд. Трудно сказать, чем это было обусловлено: стратегической необходимостью или какими-то другими причинами. В конце августа вторая рота резервного полицейского батальона под руководством Нойберта из айнзацкоманды-9 была отозвана и передана айнзацкоманде-8 (под руководством штурмбанфюрера СС Брадфиша). Вместо нее прибыла вторая рота первого батальона 14 армии СС под руководством Шрайбера.

Из членов айнзацкоманды от 12 до 15 человек имели звание офицера СС или СД, от 30 до 40 были сотрудниками гестапо или криминальной полиции в звании унтерофицеров, в команде было 15–20 шоферов и обозного персонала, взвод так называемого резерва — 30 эсэсовцев и взвод полицейских по поддержанию порядка такой же численностью. Распределение функций в айнзацкоманде-9 было скопировано у службы безопасности Рейха: персональный референт, руководитель администрации, референт СД и референт полиции, в чьей компетенции было выполнение заданий гестапо и некоторых заданий криминальной полиции.

У каждого были свои обязанности. Например, полицейский референт должен был вести книгу расстрелов евреев и регулярно сообщать о количестве расстрелянных руководителю команды. Данные, полученные от айнзацкоманд, собирались в штабе айнзацгруппы и отправлялись в службу безопасности Рейха, которая использовала их для «Сообщения о событиях в СССР». Сообщения были доступны только узкому кругу лиц, имеющих отношение к высшему управлению государством.

Под руководством В. Грайфенбергера было расстреляно примерно 250 человек — мужчин, женщин, детей. Сам В. Грайфенбергер утверждал, что это была первая плановая акция по уничтожению гетто. Жертвы вывезли около 9.00 утра на грузовых автомобилях за пределы города в район, поросший деревьями и кустарником. Их расстреливали 5 эсэсовцев выстрелами в затылок на краю могилы глубиной 2–3 метра и длиной 6–7 метров. В. Грайфенбергер дал необходимые для проведения акции указания, но все равно стоял у могилы.

Однажды он услышал, что из кучи трупов слышны стоны, которые доносились из глубины могилы. Он обратил внимание одного из стрелков и сказал, что ему кажется невозможным прострелить из пистолета трупы и убить стонущего. Эсэсовец несколько раз выстрелил из карабина в могилу. Стоны прекратились. Сменявшаяся во время акции команда стрелков имела возможность у одного из грузовиков выпить шнапс.

Двое молодых людей из айнзацкоманды-9 после ухода Генриха Тунната (заместителя руководителя айнзацкоманды-9) расстреляли семь еврейских детей. Личности этих двоих установить не представляется возможным. Они брали детей за руку, подводили к краю могилы и убивали выстрелом в затылок из пистолета. Тела потом бросали в могилу. К окончанию акции, которая длилась до 16.00, тела наполнили могилу на 30–40 сантиметров ниже ее верхнего края[50].

Об октябрьской акции фашистов подробно рассказывал советским следственным органам в 1950 году А. В. Цыпкевич, бывший полицейский местной службы охраны порядка, представший перед военным трибуналом в Краснодаре. Он — свидетель и соучастник преступления, и его показания раскрывают весь ужас происходившего: «В. Шостак сказал: «Мы должны быть в гетто. Будем участвовать в перевозке евреев в лагерь». В 9 часов мы строем прибыли в гетто…, а вскоре прибыло 15 грузовых машин. Затем подкатила легковая, из которой вылез начальник СД, наверное, Вибенс.

В. Шостак, переговорив с ним, от имени последнего предупредил, чтобы мы, полицейские, никому ничего не говорили о перевозке евреев в лагерь… Нам стало ясно, что будет расстрел, а не этапирование в лагерь.

Узникам уже объявили, что они перемещаются в другой лагерь. Большинство обреченных, доверившись, захватило с собой вещички.

Погрузив на машины по 20–25 человек детей, стариков, женщин, мужчин, мы выехали. За городом, в пяти километрах на юго-восток, есть большой овраг. Название его не помню. К этому оврагу и прибыли машины. Когда мы подъехали к оврагу, я увидел, что он оцеплен немецкими солдатами…

Когда немцы стали отбирать у евреев вещи и ценности, последние окончательно убедились, что их привезли на расстрел. Поднялся страшный шум, крик, плач детей и женщин. Что произошло дальше, я не видел… До двух часов я трижды выезжал к месту расстрела, а затем был отпущен на пост.

Массовые расстрелы продолжались и в последующие три или четыре дня… В гетто проживало, как я слышал, около 10 тысяч евреев, в том числе были старики, женщины и дети, и все они расстреляны. Со слов других полицейских знаю, что расстреливали из пулеметов[51].

Свидетели расстрелов в один голос утверждают, что полицаи натворили кровавых дел не меньше, чем фашисты. А порой, пытаясь выслужиться, получить лишние рейхсмарки, лишнюю бутылку шнапса, первыми добраться до чужого добра, демонстрировали откровенный садизм. Немцы плохо ориентировались в чужой для них стране и не всегда понимали, какие фамилии еврейские, какие нет. И уж тем более они не могли знать, у кого мама, у кого бабушка или дедушка были евреями. И тогда им на помощь приходили местные «знатоки». Они знали и помнили все и, дождавшись момента, выложили свои знания.

Одним из таких «знатоков», патологически ненавидевший евреев, был небезызвестный Юрка Витьбич, он же Юрий Стукалич. Его настоящие имя и фамилия Георгий (по другим сведениям Серафим) Щербаков. Перед войной работал в газете «Вiцебскi рабочы». В одной из статей, опубликованной незадолго до войны, он сокрушался, почему в Витебске нет улицы Энгельса. Вскоре после прихода фашистов Ю. Витьбич предложил им свои услуги — стал штатным сотрудником ряда профашистских газет и все годы оккупации верой и правдой служил нацистской идее[52].

Фашистские прихвостни были не только отпетыми антисемитами. Они также люто ненавидели и свой собственный народ. Ведь в случае победы фашистской Германии разговор с уцелевшим населением Беларуси был бы коротким. По планам Главного имперского управления безопасности 75 % белорусов предполагалось выселить с занимаемой ими территории, оставшиеся 25 % подлежали онемечиванию. В Витебске намечалось поселить 20 тысяч немцев и оставить для использования в качестве рабочей силы 40 тысяч местных жителей[53].

Годы оккупации оставили кровавый след в судьбах всего населения Витебска. Бесконечные облавы на улицах и базарах в поисках «врагов рейха». Комендантский час, запрещавший жителям под угрозой смерти появляться на улицах с 8 часов вечера до 5 часов утра. Аресты и расстрелы ни в чем не повинных людей. Виселицы для публичных казней в самых людных местах для устрашения жителей города. Многочисленные специальные места принудительного содержания граждан, организованные в разных частях города: лагерь для военнопленных и гражданского населения на территории 5-го железнодорожного полка; трудовые лагеря на территории фабрик: очковой, «Знамя Индустриализации» и «КИМ», кирпичного и игольного заводов; при немецких 4-ой авиаполевой дивизии 53-го армейского корпуса, 206-ой и 246-й пехотных дивизиях; арестантское помещение Управления СД в здании политехникума; гражданская тюрьма по Суражскому шоссе; пересыльный лагерь на территории зеркальной фабрики, откуда с сентября 1943 по июнь 1944 года витеблян отправляли на принудительные работы в Германию. Все это места унижения человеческого достоинства и гибели десятков тысяч витеблян.

26 июня 1944 года, когда советские войска вошли в Витебск, в городе оставалось немногим более 100 человек.

Эти факты хотя бы изредка следует вспоминать всем, и прежде всего тем, кто сегодня готов увековечить память о фашистских пособниках, кто не прочь натянуть на себя черные эсэсовские мундиры, кто любит рассуждать о том, как бы им хорошо жилось, если бы победил фюрер.

Летом 1945 года органами безопасности в Белостоке был арестован некий молодой человек, имевший при себе паспорт на имя польского гражданина Яна Ермоловича. На деле под этим фальшивым именем скрывался опытный агент немецкой разведки, завербованный Абвером весной 1941 года в Варшаве, работавший под псевдонимом Рак, бывший гитлеровский бургомистр Витебска, член президиума Белорусской центральной рады в годы оккупации, майор войск СС Всеволод Филаретович Родько.

В. Ф. Родько родился в 1920 году в Пинской области в семье учителя. В 1939 года, сражаясь против немцев в рядах польской армии в районе Новогрудка, В. Родько был взят в плен и отправлен в лагерь военнопленных. После освобождения отправился в Киев к украинским националистам, в работе их организации принимал самое активное участие. Там же В. Родько установил контакт с немецкой разведкой. «Я согласился на это (сотрудничество. — Авт.) и дал подписку, после чего получил кличку Рак». Вскоре он переехал в Варшаву.

В начале июля 1941 года из Варшавы в Минск прибыла спецгруппа СС в составе 30 белорусских националистов, отобранных по заданию Абвера (немецкая разведка и контрразведка. — Авт.) председателем Белорусского Центрального Комитета в Варшаве Н. Щорсом для работы в учреждениях, создаваемых оккупантами на советских территориях. В этой группе был и хорошо знакомый немцам В. Родько. 14 июля он по предложению Н. Щорса выехал в сопровождении немецкого офицера в только что захваченный Витебск.

Во время одного из допросов В. Родько рассказывал: «Я являлся немецким агентом, поэтому и доверили мне организацию городского управления в таком важном стратегическом пункте, каким являлся Витебск…, где был представлен военному коменданту генералу фон Швайдницу, от которого получил указание связаться с СД и местной комендатурой и организовать в Витебске городское управление».

Однако должность бургомистра он получил не сразу: комендант города, как признавался в ходе следствия В. Родько, принял его как «совсем ненужного…». Но «когда с политической точки зрения им понадобился белорус в городском управлении, во главе которого стоял всеми любимый немец Брандт», снова вернулись к В. Родько.

Л. Брандт, несомненно, был у немцев «своим» человеком. Но гитлеровцам позарез нужны были белорусы, чтобы показать населению, что немцы вовсе не оккупанты, а истинные радетели белорусского народа. В. Родько отлично знал, что на первые роли гитлеровцам нужны были не новички и самоучки в заплечных делах, а обученные профессионалы, в совершенстве владеющие приемами борьбы с неугодными нацистскому режиму. А сказанная им фраза — «Всеми любимый немец Брандт» — была всего лишь всплеском обиды за неназначение с первого захода его, абверовского агента, бургомистром.

В августе окружной комиссар Фишер назначил В. Родько бургомистром Витебска. Теперь можно было с готовностью доносить начальству в Берлин. «…Белорусы, предназначенные для создания городского управления, — читаем в одном из донесений, — по согласованию с комендантом города приступили к созданию горуправления».

Во время одного из допросов В. Родько признался: «Как бургомистр города я оказывал всяческое содействие в проведении карательных и других мероприятий на оккупированной ими территории».

Вместе с Л. Г. Брандтом он создавал в Витебске гетто и принимал непосредственное участие в уничтожении его узников. Во время следствия он показывал: «Я дал полицейских, с помощью которых было расстреляно 5000 евреев». Кроме того, по приказу В. Родько за время его правления «на каторжные работы в Германию было вывезено около 10000 человек»[54].

В уголовном деле В. Родько имеется несколько таких подписанных им распоряжений: «Начальнику Витебской тюрьмы. Посадить под стражу Клару Кетлинскую в возрасте 6 лет как жидовку», «Начальнику Витебской тюрьмы. Направить в германскую полицию арестованную жидовку Рябухину А. А.»[55].

Витебская городская управа, как и везде на захваченной немцами территории, играла лишь вспомогательную роль и полностью подчинялась оккупационным военным властям, распоряжения которых выполнялись беспрекословно.

При горуправе была создана своя полиция порядка (орднунгсдинст), во главе которой стол В. Шостак. Она состояла из местных жителей, добровольно служивших немцам: антисемитов, крайних националистов и предателей, отпетых уголовников и просто авантюристов. С первого и до последнего дня своей деятельности она находилась в подчинении у офицеров СС. Подручные В. Родько освобождали жилые дома для немцев, выбрасывая людей на улицу, обеспечивали оккупантов продовольствием, собирали с жителей налоги, проводили различного рода реквизиции, охотились за всеми, кто казался им подозрительным, бросали в тюрьмы ни в чем не повинных людей. Вместе с оккупантами полиция горуправы создавала гетто, загоняла туда евреев, грабила их имущество, участвовала в расстрелах.

Была создана при горуправе и уголовная полиция во главе с А. А. Туровским.

В уже упоминавшейся статье «Витебское гетто»[56] Ив. Иванов писал: «Витебскую полицию пришлось вновь вспомнить осенью 1945 года… В той французской газете, которую я читал, была небольшая заметка, озаглавленная «Гуманность Советского суда». В ней описывается судебный процесс по делу начальника Витебской полиции (А. Туровского. — Авт.) во время немецкой оккупации. Преступления этого начальника не конкретизировались — просто судили за коллаборационизм с немцами. Суд присудил его к семи годам лишения свободы… Почему так снисходительно? Я вспомнил его «гуманность» (А. Туровского. — Авт.) при «похоронах» еврейских детишек. О «подвигах» полиции кричал весь Витебск, эту полицию ненавидели больше, чем немцев. Зачем же Советской власти понадобился такой снисходительный суд и приговор, когда в то же время рядовых полицейских вешали даже не спрашивая?

Объясняли это тем, что начальник Витебской полиции был послан на эту должность не немцами, а НКВД, как и многие члены Управы. Возможно, что он лишь перестарался и превысил «данные ему полномочия».

Верой и правдой служила новым властям семья Брандтов. Заместителем бургомистра Витебска и руководителем юридического отдела городской управы был Лев Георгиевич Брандт.

Лев Георгиевич родился в Петербурге в семье русского посла. Мать была дочерью известного финансового деятеля царского правительства Н. Н. Кутеера. Л. Г. Брандт получил хорошее образование и был преуспевающим юристом. В 1936 году он вместе со своей семьей был выслан из Ленинграда как «классово чуждый элемент». Местом его нового жительства стал Витебск. До июля 1941 года Л. Г. Брандт преподавал в музыкальном училище. Его публичные лекции по истории музыки пользовались неизменным успехом[57].

Неприязнь к Советской власти, личные обиды вылились в то, что в первые же дни оккупации Л. Г. Брандт пришел на службу к фашистам.

Новым властям нужны были подручные. И совсем не важно, что Л. Г. Брандт в самом начале войны писал в газете «Вiцебскi рабочы» в статье «Бить фашистов без жалости»: «…Мы все, работники науки и искусства, горим огнем гнева и уверены, что этот народный гнев испепелит фашистских мерзавцев во главе с обер-палачем Гитлером»[58].

Но когда пришли немцы, Л. Г. Брандт не замедлил предложить им свои услуги.

Бывшая студентка музучилища Нина Власовна Ковалева рассказывала, что когда он встречал своих бывших студентов, то всем своим видом показывал, что их не знает и никакого отношения к ним не имел и не имеет. Работники управы его побаивались, хорошо зная его вспыльчивый характер. Он ценил больше всего беспрекословное подчинение, исполнительность, требуя соблюдать не только букву, но и дух распоряжений по управе.

Однако верная служба была недолгой. 30 января 1942 года глубокой ночью в своей квартире по улице Смоленской, д.13 он был убит вместе с женой Александрой Николаевной. Л. Г. Брандту было 52 года.

В некрологе в фашистской газете «Новый путь» его друзья-сподвижники написали: «…покойный поражал всех своей исключительной работоспособностью и бурной энергией. Если к тому же принять во внимание его всестороннюю эрудицию и организаторские способности, то не случайно Л. Г. Брандт считался одним из самых крупнейших работников по строительству новой жизни в городе Витебске. От Льва Георгиевича нам неоднократно приходилось слышать, что он считает себя солдатом германского командования. Своим поведением он на каждом шагу подчеркивал, как должен вести себя любой работник, чтобы иметь право именоваться солдатом армии, несущей нашей стране освобождение… Погиб он, служа общему знамени А Гитлера…»[59]

До сих пор остается неизвестным, кто убил Л. Г. Брандта. Чаще говорят о том, что смертный приговор ему вынесли партизаны, как и многим другим предателям. Прошло более шестидесяти лет, но об исполнителях этого акта возмездия до сих пор не известно.

Существует еще одна версия, рассказанная теми, кто жил тогда в оккупированном Витебске: фашистского подручного Л. Г. Брандта в его квартире застрелили евреи, скрывавшиеся где-то в городе. Это было актом возмездия за уничтоженное гетто. Вполне возможно, что этот акт был совершен одиночками, которые потом, видимо, погибли. И мы уже никогда не узнаем их имен.

В подтверждение этой версии можно привести сообщение в Берлин № 178 от 9 марта 1942 года: «…Ситуация и настроение в Витебском районе значительно ухудшилось… Заместитель бургомистра Витебска был убит в ночь с 29 на 30 января. Этот инцидент, естественно, вызвал чувство беспокойства и ненадежности среди населения. С одной стороны, население рассматривает это убийство как акт мести евреев, с другой — как работу партизан»[60].

Спустя 10 месяцев, неподалеку от своего дома на Пролетарском бульваре (ныне улица Богдана Хмельницкого), был расстрелян сын Льва Георгиевича — Александр Брандт. Он также верой и правдой служил фашистам.

Александр Львович Брандт, преуспевающий учитель, хорошо знал русскую литературу, до войны блестяще ее преподавал. Организовал в школе драмкружок и работал с ребятами увлеченно. Ученики любили своего учителя и тем болезненнее переносили его предательство.

Но теперь все, что было до войны, осталось для А. Брандта далеко позади. Он настолько вжился в новую роль, что ему самому казалось, что он другим и не был. Его взгляд исподлобья стал особенно неприятен. Рассказывали, что А. Брандт стал груб и бесцеремонен, давая всякий раз понять, что он выше своих новых сослуживцев не только по должности. В этом он был похож на своего отца.

Акт возмездия совершили подпольщики.

Уже в начале августа 1941 года молодой А. Брандт возглавил в Витебске профашистскую газету «Витебские ведомости», переименованную в начале декабря того же года в «Новый путь». Работал главным редактором и директором издательства. Вот что писали о нем в некрологе, опубликованном в газете «Новый путь»: «С приходом немецкой армии он совместно со своим отцом Л. Г. Брандтом, бургомистром В. Ф. Родько и другими полностью отдался организации нового порядка на освобожденной земле»[61]. За свое усердие он был премирован месячной поездкой в Германию.

На страницах возглавляемой им газеты процветал ярый антисемитизм, было опубликовано немало материалов, которые утверждали в сознании местного населения ненависть к евреям. Достаточно привести заголовки хотя бы некоторых статей, опубликованных на страницах газеты в 1941–1942 годах: «Добрые души и воинствующее жидовство», «Жид правит в Москве», «Тревога жидовского кагала», «Жиды в Витебске», «Отечественная война советских жидов»[62]. Впрочем, дело не только в евреях: эта газетенка изо всех сил пыталась столкнуть витеблян на «новый» путь, уготованный им фашистами.

Более половины каждого газетного номера занимала информация о событиях на фронтах войны с непременным подчеркиванием «освободительной миссии» вермахта и «захватнических» целей антигитлеровской коалиции. Потом шли директивы оккупационных властей и рядом — откровения местных писак, замешанные на юдофобии и русофобии, на идеях крайнего белорусского национализма, подброшенных фашистскими хозяевами. Все это бережно сохранял главный редактор газеты.

Ранним утром 26 ноября 1942 года А. Л. Брандт вышел из дома и привычным маршрутом направился в редакцию «Нового пути». В нескольких сотнях метров от дома его настигло возмездие. Гитлеровцы подняли на ноги все службы, был прочесан каждый дом на Пролетарском бульваре и прилегающих к нему улицах, а стрелявший как в воду канул. В отместку каратели схватили 50 человек и в качестве заложников заключили в концлагерь на территории бывшего 5-го железнодорожного полка.

Военный комендант Витебска издал обращение, в котором говорилось: «26 ноября 1942 года на Сенной площади неизвестными лицами был убит немец Брандт. В связи с проведением карательных мер арестовано 50 человек, которые 28 ноября 1942 года в 10 часов утра будут расстреляны, если к этому времени со стороны русского населения не будут даны показания для выявления виновных.

Показания должны быть сделаны в СД г. Витебска (политехникум). Показания останутся под строгим секретом. Награждение будет дано продуктами».

Матери и жены арестованных упросили жену А. Брандта Г. Степанову сделать все, чтобы их мужья и сыновья были отпущены. То ли опасаясь за своих малолетних детей, то ли из-за желания искупить вину мужа, она упросила отпустить заложников, и, благодаря ее заступничеству, они через две недели были освобождены.

Уже после войны стало известно, что операцию по ликвидации А. Брандта провели витебские подпольщики Михаил Стасенко и Иван Наудюнас при участии Евгения Филимонова и Владимира Кононова. Они были награждены боевыми орденами.

И. Наудюнас в феврале 1943 года был тяжело ранен и отправлен на Большую землю. После войны работал в Латвии. М. Стасенко и Е. Филимонов погибли 19 мая 1943 года в схватке с карателями. В. Кононов прошел войну, окончил военно-политическую академию им. В. И. Ленина.

На 3-й Загорянской улице в районе Юрьевой горки жила семья Александра Фомича и Ксаверии Ивановны Халиво, их дети и внуки. Жили тихо, ничем особенным не выделялись среди соседей и не думали, не гадали, что наступят черные дни и судьба поставит их перед выбором: закрыть глаза на чужое горе и спокойно дожидаться лучших времен или ежедневно, рискуя собственной жизнью, оказывать помощь тем, кто нуждался в ней. Ксаверия Ивановна и Александр Фомич хорошо знали семью Соснеров. Их дочь Виктория училась вместе с Борисом Соснером в ветеринарном институте, а другая дочь Ядвига — в одной школе с Хеной Соснер. Когда ее сестра Соня, не успев эвакуироваться, попала в гетто, довоенные знакомые приходили к ней. Приносили хлеб, лепешки из картошки в мундирах. Иногда часовой не обращал на это внимания, и удавалось передать немудреную еду. Но часто охранники передергивали затвор винтовки и грозили убить и тех, кто помогал, и тех, для кого несли еду. Где-то в конце августа Соня Соснер убежала из гетто. Где пряталась почти месяц, никто сейчас сказать не может. Но в конце сентября, когда стало подмораживать, она пришла на 3-ю Загорянскую в дом № 8:

— Ксаверия Ивановна, пусти переночевать. Утром я уйду.

Хозяйка дома в ответ спросила:

— Тебя никто не видел? — и, не дождавшись ответа, открыла дверь.

Дом Халиво стоял на высоком месте, и подходы к нему хорошо просматривались со всех сторон. И хотя внизу, на Инженерной улице жили люди, которых Ксаверия Ивановна знала много лет, она боялась, а вдруг увидят, расскажут. Дойдет слух до немцев или полицаев. Расстреляют всех: и детей, и внуков. От этих мыслей она не могла уснуть. Но ни разу не отказала Соне ни в еде, ни в ночлеге. Только по утрам неистово молилась Богу, чтобы тот помог и ее семье, и еврейке, которую она прятала. Ближе к зиме в дом к Халиво стали наведываться немцы. Придут, сядут пить чай, греются в тепле. Однажды Соня Соснер столкнулась с ними лицом к лицу. Ксаверия Ивановна не растерялась и сказала:

— Это моя дочь.

Временами Соня уходила и пряталась у других людей. Потом возвращалась, но никогда не рассказывала, кто ее прятал в эти дни. Говорила только, что есть еще хорошие люди. Зимой 42-го года она пришла в дом и сказала:

— Мне сделали «русские» документы. Обещали провести к партизанам. Надоело жить в страхе. Пройду в лес — так пройду.

Ей повезло…

После войны она встречалась с Ксаверией Ивановной и Александром Фомичем Халиво. Рассказывала, что в партизанском отряде ей сначала не поверили. Говорили, что все евреи в Витебске погибли. Месяца два проверяли. В конце концов удостоверились, что говорит правду. Некоторое время она была в партизанах, а потом ее переправили на Большую землю.

Среди тех, кому довелось испить горькую чашу фашистской оккупации, была и семья Захара (Залмана) Хононовича Рубина. Сам он в первые дни войны записался в ополчение и вскоре был переведен в одну из воинских частей. Вместе с другими бойцами его маршем отправили в Велиж. Часть шла без оружия. Когда она прибыла в Велиж, поступил приказ срочно вернуться в Витебск. В городе он не задержался. Забежал домой, чтобы повидаться с родными, но жены дома не оказалось. Попрощался с детьми, оставил жене записку.

Его жена, русская женщина Юзефа Антоновна Ефимова, работала медсестрой в городской (еврейской) больнице, потом в роддоме. Она хотела эвакуироваться, но когда пришла на службу за расчетом и документами, ей сказали, что роддом уже функционирует как военный госпиталь и весь медперсонал должен оставаться на рабочих местах до особого распоряжения. Фашистские войска заняли город, а «особого распоряжения» так и не поступило. Так Юзефа Антоновна Ефимова с тремя детьми осталась в оккупированном гитлеровцами городе.