Хроники Бустоса Домека

ОНОРИО БУСТОС ДОМЕК «ПО ТУ СТОРОНУ ДОБРА И ЗЛА»

Дорогой Авелино!

Прошу тебя помалкивать о том, что на этом листке нет официального грифа. Как-никак, нижеподписавшийся все же консул, представляющий нашу страну в сем просвещенном городе, Мекке водных курортов. Также не говори о том, что я еще не имею надлежащей бумаги и конвертов и мне еще не отвели помещение, где будет красоваться наш бело-голубой флаг. Покамест я устраиваюсь по мере сил в «Hôtel des Eaux» [174], дрянном до безобразия. В прошлогоднем путеводителе он отмечен тремя звездочками, но теперь его затмили заведения не столько надежные, сколь хвастливые, называющиеся в громких рекламах дворцами. Говоря по чести, здешняя атмосфера не сулит особо привлекательных перспектив для креола-волокиты. Прислуга неповоротлива и не может потрафить строгим требованиям гурмана, что ж до постояльцев… Избавлю тебя от перечня имен, не относящихся к делу, и перейду к животрепещущей новости – в чем здесь менее всего ощущается недостаток, так это в старухах, привлеченных миражом серных вод. Но – терпение!

Хозяин отеля, месье Л. Дюртен – смело о том заявляю – олицетворяет высшую действующую власть в своем отеле и не упускает случая показать ее в самых разнообразных формах. Порой он вмешивается в интимную жизнь здешней экономки Клементины. Клянусь тебе, бывают ночи, когда я глаз не могу сомкнуть из-за их бесконечных обсуждений всяческих сплетен. Когда же наконец удается забыть о Клементине, принимаются досаждать крысы, этот бич иностранных отелей.

Но перейдем к темам менее волнующим. Чтобы дать тебе представление о здешней местности, попробую описать ее хоть в самых общих чертах. Вообрази широкую долину между двумя грядами гор, которые по сравнению с нашими Андами, прямо скажем, не Бог весть что. Если здешний хваленый Dent du Chat [175] поставить рядом с Аконкагуа [176], придется его отыскивать с микроскопом. Своеобразное оживление вносят снующие по городу маленькие гостиничные автобусы, до отказа набитые хворыми и подагриками, которых возят на ванны. Что ж до здания этого заведения, то далее самый тупой наблюдатель заметит, что оно представляет уменьшенную копию нашего вокзала Конститусьон [177], куда менее внушительную. В окрестностях имеется небольшое озеро, правда с рыбаками и всем прочим. На голубом небесном своде блуждающие облака иногда развешивают занавеси дождя. Благодаря горам здесь не бывает сильных ветров.

Удручающий факт, который я отмечаю с величайшим прискорбием: полное отсутствие,по крайней мере в этом сезоне, аргентинцев с артритами или без оных. Смотри, чтобы это известие не просочилось в министерство. Если там узнают, мое консульство прикроют и ушлют меня Бог знает куда.

Не имея рядом ни одного земляка, с кем можно бы пообщаться, не знаешь, как убить время. Где найти человечка, способного сыграть партию в труко [178] вдвоем, хотя до игры в труко вдвоем я не охотник! Увы! Пропасть между мною и остальными все углубляется, никак не найдешь того, что называется темой для беседы, и разговора не получается. Всякий иностранец – эгоист, которого не интересует ничего, кроме его дел. У здешних же только и речи что о некоем семействе Лагранж, прибытие которого ожидается вскоре. Скажу тебе откровенно, мне-то до них какое дело. Обнимаю всех завсегдатаев кондитерской «Мельница».

Твой верный простак Феликс Убальде

Дорогой Авелино!

Твоя открытка принесла мне из Буэнос-Айреса чуточку человеческого тепла. Скажи нашим мальчикам, что простак Убальде не теряет надежды вновь оказаться в нашей славной компании. Здесь все по-прежнему. Желудок мой еще не перестал требовать мате, и я, несмотря на все неудобства, которые можно предвидеть, упорствую – я поставил себе целью, пока я за границей, пить мате каждый Божий день.

Интересных новостей нет никаких. Кроме того, что вчера вечером коридор был загроможден горой чемоданов и баулов. Пуаре – есть тут такой вечно протестующий фруз – поднял шум, однако быстро затих и ретировался, когда ему сообщили, что все эти кожаные изделия принадлежат семейству Лагранж или, точнее, Гранвилье-Лагранж. Идет слух, что это весьма знатные господа. Пуаре мне сообщил, что фамилия Гранвилье одна из древнейших во Франции, но в конце XVIII века по каким-то обстоятельствам, до коих мне дела нет, в нее было внесено дополнение. Старая обезьяна на гнилой столб не полезет, меня не так-то легко провести, впрочем, я не стал спрашивать, действительно ли это семейство, с которым еле управились два гостиничных носильщика, такие уж важные персоны, или же они просто набившие себе карманы потомки эмигрантов. В Господнем винограднике чего только не встретишь.

Правда, один эпизод, на первый взгляд банальный, меня несколько успокоил. Когда я сидел в ресторане отеля за своим привычным столом, держа в одной руке половник, а другую запустив в хлебницу, официант-стажер предложил мне пересесть за запасной столик, рядом со входной дверью, которую нагруженные подносами официанты открывают резким толчком ноги. Я чуть было не закусил удила, но дипломат, сам знаешь, должен сдерживать свои эмоции, и я предпочел отнестись благодушно к этому предложению, быть может вовсе не исходившему от метрдотеля. Из своего укромного уголка я мог с удобством наблюдать, как целый отряд официантов придвигал мой стол к другому, большому столу и как лучшая публика в зале сгибалась в раболепных поклонах при появлении семейства Лагранж. Слово чести, встречают их поистине с немалым почетом.

Первое, что привлекло внимание креола-волокиты, были две девицы, судя по их сходству – сестры. Старшая, правда, немного веснушчатая и рыжеватая, а у младшей те же черты, но она брюнетка с матовым цветом лица. Время от времени довольно мощный медведь, видимо их отец, бросал на меня яростные взгляды, словно я за ними шпионил. Я же, не обращая на это внимания, продолжал внимательно изучать остальных членов семьи. Когда у меня будет побольше времени, я подробно опишу тебе их всех. А пока – в постельку, и последняя на сегодня сигарета.

Привет от простака

Дорогой Авелино!

Ты, наверно, уже прочел с большим интересом мои замечания по поводу семьи Ла-гранж. Теперь могу их дополнить. Inter nos, самый симпатичный из них дедушка. Здесь его все зовут «месье барон». Потрясающий тип! Кажется, и смотреть-то не на что – худенький, росточком с большую куклу, цвет лица оливковый, но ходит он с бамбуковой тростью и в синем сюртуке отличного покроя. Из его же уст мне стало известно, что он недавно овдовел и что имя его Алексис. Алексис так Алексис – что тут поделаешь!

Следующий за ним по старшинству – его сын Гастон с супругой. Гастону лет пятьдесят с гаком, и он скорее похож на багроволицего мясника, постоянно охраняющего свою супругу и дочек. Не пойму, чего он так о своей благоверной тревожится. Другое дело – две дочки. На рыженькую, Шанталь, я, кажется, смотрел бы и смотрел, не будь рядом с ней Жаклин, которая ее затмевает. Обе девицы очень бойкие и, поверь, весьма тонизирующие, а дедушка – прямо-таки музейный экспонат, он тебя и развлекает, и как-то облагораживает.

Беспокоит меня лишь то, настоящие ли они аристократы. Пойми, я не против людей среднего круга, но я также не забываю о том, что я консул и должен соблюдать, хотя бы внешне, приличия. Один ложный шаг – и конец моей карьере. В Буэнос-Айресе подобной опасности нет – благовоспитанного человека там чуешь за квартал. Здесь же, за границей, голова идет кругом – по речам не отличишь хама от порядочного человека.

Простак тебя обнимает

Дорогой Авелино!

Черная туча рассеялась. В пятницу околачивался я в холле, словно без всякого дела, и, воспользовавшись тем, что портье крепко спит, прочитал в его записях: «В 9 ч. утра барону Г.-Л. кофе с молоком и круассаны со сливочным маслом». Видно, барон хочет набрать вес.

Я знаю, что эти сообщения, быть может не слишком обильные, но смачные, привлекут также внимание твоей милой сестрицы, которая помешана на всем, что касается высшего света. Пообещай ей от моего имени, что материал еще будет.

Обнимает тебя твой простак

Дорогой мой Авелино!

Для наблюдательного аргентинца общение с высшей аристократией представляет живейший интерес. Могу тебя заверить, что на это деликатное поприще я вступил весьма решительно. Сидел я на днях в зимнем саду, стараясь приобщить Пуаре, впрочем без большого успеха, к употреблению мате, как вдруг там появились Гранвилье. Вполне непринужденно они подсели к столу – благо он большой. Гастон, собираясь закурить сигарету, похлопал себя по карманам и убедился, что спичек нет. Пуаре попытался меня опередить, но не тут-то было – я успел раньше его поднести горящую спичку. И тогда я получил свой первый урок. Аристократ даже не поблагодарил меня. С величайшим безразличием он раскурил сигарету, словно не замечая нас с Пуаре, и сунул в карман портсигар с «Ойос де Монтеррей». Этот жест, который многие могут засвидетельствовать, стал для меня откровением. В единый миг я понял, что вижу перед собой существо другой породы, из тех, что парят в горних высях. Как же мне исхитриться, чтобы проникнуть в этот изысканный мир? У меня не хватит слов описать тебе все перипетии и неизбежные промахи в военной

кампании, которую я повел с величайшей деликатностью и настойчивостью, – факт тот, что уже с полтретьего пополудни я с этой семьей запросто болтал обо всем на свете. Более того, пока я вел учтивую и остроумную беседу, на все отвечая «да», словно эхо, в арьергарде у меня была совсем иная мыслишка. Перебирая в уме различные личины и жесты, я остановился на загадочной усмешке и пристальном взгляде, направленном как бы на веснушчатую Шанталь, но на самом деле имевшем своей мишенью сидевшую за нею Жаклин, у которой бюстик менее пышен. Пуаре со свойственным ему раболепием настоял на том, чтобы угостить всех анисовой, тогда я, не желая ударить лицом в грязь, вскочил с криком «Шампанского для всех!», что официант сперва принял за шутку, но затем пара слов, оброненных Гастоном, заставили его пошевелиться. Каждая откупориваемая бутылка была для меня как залп в открытую грудь, и, когда я выбежал на террасу, надеясь на свежем воздухе приободриться, я увидел в зеркале свое лицо, ставшее белей, чем бумага ресторанного счета. Но аргентинский чиновник должен всегда быть на высоте, и через несколько минут я взял себя в руки и относительно успокоился.

Без долгих слов, твой простак

Дорогой Авелино!

В нашем отеле ужасный переполох. Произошел случай, способный поставить в тупик самого проницательного сыщика. Накануне вечером на второй полке в pâtisserie[179], по словам Клементины и других авторитетных лиц, стоял небольшой пузырек, на этикетке которого красовались череп с двумя костями, означавшие, что это крысиный яд. Сегодня в десять утра пузырька на месте не оказалось. Месье Дюртен не колеблясь принял все меры, диктуемые подобной ситуацией: в порыве особого доверия, которое мне будет нелегко забыть, он послал меня пешком на железнодорожный вокзал за дежурным жандармом. Я все исполнил пунктуально. Как только мы пришли в отель, жандарм начал допрашивать всех подряд – допрос длился допоздна, но результата не принес. Со мной он также довольно долго беседовал, и я, без чьих-либо подсказок, ответил ему почти на все вопросы.

Ни одна комната не осталась необысканной. Мою осматривали особенно тщательно, так как у меня кругом валялись кучи окурков. Не потревожили только олуха Пуаре, у которого, видимо, есть покровители, и, разумеется, семейство Гранвилье. Также не подвергли допросу оповестившую о краже Клементину.

Весь день только и разговору было что об «Исчезновении отравы» (так назвали происшествие в одной из газет). Кое-кто предпочел голодать из страха, что яд мог оказаться в приготовленной пище. Я ограничился тем, что отказался от майонеза, омлета и соуса из-за их желтого цвета, напоминающего крысиный яд. Высказывались предположения, что кто-то готовится покончить с собой, однако это зловещее пророчество пока не сбылось. Я внимательно слежу за ходом событий и изложу тебе их хронику в следующем письме.

Посмотрим, что будет дальше!

Простак

Дорогой Авелино!

Вчерашний день – я не преувеличиваю – стал настоящим романом с приключениями, в которых испытывалось мужество героя (ты, вероятно, догадался, кто он), и финал был неожиданным. Я начал с того, что затеял интрижку. Во время завтрака девицы передавали со стола на стол расписание экскурсий. Я воспользовался минуткой, когда засвистел кипящий кофейник, и шепнул: «Жаклин, не отправиться ли нам на озеро?…» Ты, может, сочтешь меня лжецом, но ответ гласил: «В двенадцать в чайном салоне». Без десяти двенадцать я был на посту, предвкушая самые заманчивые перспективы и пощипывая свои черные усы. Наконец появилась Жаклин. Не медля ни секунды, мы выбежали на свежий воздух, и там я заметил, что за нами, как эхо, раздаются шаги всего семейства, даже Пуаре пристроился сзади и буквально наступал нам на пятки. Для поездки мы воспользовались гостиничным автобусом, что обошлось мне дешевле. Кабы знать, что на берегу озера есть ресторан, к тому же очень дорогой, я бы проглотил язык, прежде чем предлагать эту прогулку. Но было уже поздно. Облокотясь на стол, хватая приборы и опустошая хлебницу, аристократы потребовали меню. Пуаре довольно громко прошептал мне: «Поздравляю, мой бедный друг. К счастью, кажется, обойдется без аперитива». Этот невольный намек не остался неуслышанным. Жаклин первая потребовала для всех по рюмке «Биттер де Баск», и это была не последняя рюмка. Затем пришел черед закускам – были там и foie gras [180], и фазан, не говоря уж о fricandeau [181] и о filet, и все завершилось фланом [182]. Подкреплялось все это обжорство откупориванием бургундского и божоле. Кофе, арманьяк и сигары завершили пиршество. Даже спесивец Гастон не поскупился на любезности по отношению ко мне, а когда барон собственной рукой передал мне уксусницу, которая оказалась пустой, я пожалел, что нет фотографа, дабы переслать моментальный снимок в «Мельницу». Так и вижу его в витрине.

Жаклин я насмешил анекдотом о монахине и попугае. Затем, движимый беспокойством кавалера, у которого иссякают темы беседы, я ляпнул первое, что пришло на ум: «А что, Жаклин, если мы сейчас отправимся на озеро?» – «Прямо сейчас?» – сказала она и ошарашила меня, предложив: «И верно, чем скорей, тем лучше».

На сей раз за нами не последовал никто. Все прочие, ублаженные едой, сидели как буддийские идолы. Мы же пошли по берегу, обмениваясь шуточками и флиртуя, – разумеется, в рамках приличий, принимая во внимание высокое положение моей спутницы. Солнечный луч шаловливо рисовал сверкающие каракули на анилиново-синей воде, и вся природа старалась быть на уровне момента. В загоне блеяла овца, где-то на горе мычала корова, и в соседней церкви, молясь на свой лад, звонили колокола. Однако, поскольку мне надлежало держаться строгого поведения, я стоически обуздал свои чувства, и мы возвратились. Нас ждал восхитительный сюрприз. За это время хозяева ресторана под предлогом закрытия на ночь сумели добиться того, что Пуаре, который теперь, точно граммофонная пластинка, повторял слово «extorsion» [183], оплатил весь счет, приложив к деньгам свои часы. Согласись, что такой день, как сегодня, вселяет желание жить.

До следующего письма Феликс Убалъде

Дорогой Авелино!

Мое пребывание здесь становится для меня истинным образовательным путешествием. Без малейших усилий я провожу глубокое исследование социального слоя, который, так сказать, уже почти иссякает. Для проницательного наблюдателя эти последыши эпохи феодализма представляют зрелище, не лишенное интереса. Чтобы далеко не ходить: вчера в чайном салоне Шанталь появилась с блюдом оладий, украшенных малиной, которые она сама, с дозволения гостиничного кондитера, приготовила на здешней кухне. Во время five o'clock чай всем разливала Жаклин, подала и мне чашку. Барон, без долгих слов, набросился на оладьи – хватал чуть ли не по две сразу, одновременно развлекая нас рассказами о всяческих случаях и весьма рискованными анекдотами, от которых мы помирали со смеху, и не переставал подшучивать над оладьями Шанталь, заявляя, что они несъедобны. Он говорил, что Шанталь неумеха, что она не умеет жарить оладьи, на что Жаклин ему заметила: мол, лучше бы ему не говорить о стряпне после того, что случилось в Марракеше, где властям пришлось его спешно спасать, отправив обратно во Францию в дипломатической вализе. Гастон резко ее оборвал, безапелляционно заявив, что нет такой семьи, в которой не случались дела предосудительные и даже преступные, и она, Жаклин, проявляет весьма дурной вкус, откровенничая перед совершенно незнакомыми людьми, среди которых затесался иностранец. Жаклин ему возразила, что если бы тогда догу не вздумалось сунуть морду в подношение барона и тут же упасть замертво, Абдуль-Мелек уже не морочил бы людей. Гастон в ответ на это ограничился замечанием, что в Марракеше, к счастью, не делают вскрытий и, по диагнозу губернаторова ветеринара, причиной был приступ surmenage [184], столь часто встречающегося у собак. Поворачивая голову то к одному, то к другому, я кивал в знак согласия и наблюдал украдкой, как старичок, не теряя времени зря, уплетал оладьи. Я тоже не зевал и, делая вид, будто отнюдь не жадничаю, подобрал все, что осталось.

A l'avantage [185],

Феликс Убальде

Дорогой мой Авелино!

Соберись с силами, потому что сейчас я тебе опишу сцену из числа тех, от которых стынет кровь в фильмах Гомона [186]. Нынче утром я беззаботно шагал по красной дорожке коридора, ведущего к лифту. Проходя мимо комнаты Жаклин, я заметил, что дверь ее приоткрыта. Увидев эту щель, я тут же юркнул в нее. В комнате никого не было. На сервировочном столике стоял нетронутый завтрак. Вдруг – о Боже! – раздались мужские шаги. Я забился поглубже между висевшими на вешалке пальто. Вошедший мужчина был барон. Он проворно подбежал к столику. Я едва не выдал себя – смех душил меня при мысли, что барон сейчас кинется уплетать завтрак на подносе. Но нет! Он достал из кармана пузырек с черепом и костями и, прямо перед моими выпученными от ужаса глазами, высыпал в кофе зеленоватый порошок. Выполнив это, он удалился так же безмолвно, как пришел, не соблазнясь круассанами, которые, кстати, тоже посыпал. Я, естественно, заподозрил, что он вознамерился отравить свою внучку, отправить ее на тот свет в столь юные годы. Однако меня еще одолевало сомнение – не сон ли я видел. В такой дружной и состоятельной семье, как Гранвилье, невозможно вообразить нечто подобное! Подавив страх, я, не чуя под собой ног, как сомнамбула приблизился к столику. Хладнокровный осмотр подтвердил реальность увиденного: кофе в чашке был еще подернут зеленоватой пленкой, рядом лежали смертоносные круассаны. В единый миг я взвесил грозившие мне опасности. Рассказать означало рисковать своей репутацией – а вдруг я обманулся и заподозрил то, чего на самом деле не было, и тогда на меня, как на клеветника и паникера, обрушится всеобщее презрение. Молчание же могло привести к гибели ни в чем не повинной Жаклин, и, возможно, меня настигла бы карающая длань правосудия. Это последнее соображение исторгло у меня глухой стон – благо барон не слышал. И тут появилась Жаклин, вышедшая в махровом халате из ванной. Сперва я – что было естественно в такой ситуации – промямлил что-то невразумительное, затем произнес более внятно, что мой долг сообщить ей нечто настолько чудовищное, что я не нахожу слов. Попросив извинения за смелость, я, не забыв перед этим прикрыть дверь, сказал, что господин ее дедушка… что господин ее дедушка… и запнулся. Она расхохоталась, глянула на круассаны и на чашку и сказала: «Придется попросить другой завтрак. А этот, который grand-papa [187] отравил, пусть отдадут крысам». Я остолбенел. Еле слышным голосом я спросил, откуда ей это известно. «Да об этом все знают, – был ответ. – Grand-papa обожает подсыпать людям яд, да только он такой неумеха, что почти всегда терпит неудачу».

Лишь тогда я понял. Объяснение было как нельзя более убедительным. Перед моими глазами аргентинца внезапно открылась великая terra incognita [188], запретный для среднего человека райский сад: свободная от предрассудков аристократия!

Реакция Жаклин, при всем ее женском очаровании, была – в чем я не замедлил убедиться – такой же, как у прочих членов семьи, старых и молодых. Словно бы они хором преспокойно уверяли: «Спасибо за сообщение». Вы не поверите, но сам барон, узнав о неудаче своего замысла, стоившего ему столько хлопот, добродушно улыбался и с трубкой в руке повторял, что не держит на меня зла. За вторым завтраком сыпались шуточки, и я, согретый подобной сердечностью, признался, что завтра у меня день ангела.

Выпили вы замов здоровье в «Мельнице»?

Твой простак

Дорогой Авелино!

Сегодня был замечательный день. Теперь уже десять вечера – а здесь это поздний час, – но я не могу сдержать своих чувств и расскажу тебе обо всем, не скупясь на подробности. Семья Гранвилье пригласила меня на ужин в мою честь в ресторане, что на берегу озера! В лавке у одного алжирца я взял напрокат парадный костюм и соответствующую пару гамаш. Договорились встретиться в семь часов в баре нашего отеля. Уже после половины восьмого появился барон и, положив руку мне на плечо, отпустил грубоватую шуточку: «Немедленно сдавайтесь в плен». Явился он один, без остальных членов семьи, но все они уже ждали на парадной лестнице, и мы сели в автобус.

В ресторане, где меня многие знают и почтительно приветствуют, мы шикарно угощались и беседовали. То был ужин в лучшем вкусе, без малейшего изъяна: барон самолично то и дело отправлялся на кухню понаблюдать за приготовлением блюд. Я сидел между Жаклин и Шанталь. Бокалы наполнялись один за другим, я чувствовал себя превосходно, словно находился на нашей улице Посос, и даже решился напеть танго «Старьевщик». Переводя куплет за куплетом, я обнаружил, что в языке галлов нет искрометности нашего буэнос-айресского лунфардо [189] и что я изрядно переел. Наш желудок, привыкший к жареному мясу и к бусеке [190], не способен переварить такое множество различных блюд, какого требует изысканная кухня. Когда настал момент мне произнести тост, то я с трудом поднялся на нижние конечности, чтобы поблагодарить не столько от своего имени, сколько от имени моего далекого отечества за празднование моего дня рождения. С последней каплей сладкого шампанского мы дружно ретировались. Выйдя на воздух, я сделал глубокий вдох и почувствовал некоторое облегчение. Жаклин в темноте подарила мне поцелуй.

Простак тебя обнимает

P. S. Теперь час ночи. Судороги повторились. У меня не хватает сил доползти до ручки звонка. Комната со всей мебелью ходит ходуном, я обливаюсь холодным потом. Не знаю, что они там положили в татарский соус, но странный его вкус я ощущаю до сих пор. Думаю о вас, думаю о нашей компании в «Мельнице», думаю о воскресных футбольных играх и…

Уведомляем вдумчивого читателя, что многоточие поставлено в рукописи наследником Феликса Убальде, публикующим эти «Письма из Савойи». Что касается истинной причины происшествия из fait divers [191], как говорят во Франции, то она сокрыта завесой тайны. (Примечание сеньора Авелино Алессандри.)