Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964 гг.

3.1.1. Неровный диалог с Америкой

Публично заявляя, что всемирные судьбы социализма и капитализма решит их мирное соревнование на социально-экономическом поприще, Хрущев в то же время мало чем отличался от основоположников советского государства в стремлении расширять сферы его влияния по всем геополитическим азимутам. Американская администрация отвечала на этот вызов политикой «сдерживания коммунизма». И противостояние двух сверхдержав порой приводило мир на грань, за которой маячила угроза третьей мировой войны.

Кризисы в отношениях между СССР и США возникали чаще всего из-за столкновения их интересов в Европе (германский и, как его составная часть, берлинский вопросы), на Ближнем и Дальнем Востоке, а потом и в Латинской Америке.

Сейчас-то ясно, что обе стороны, хоть и подозревали друг друга в самых коварных планах, хоть и прибегали порой к откровенным угрозам, тем не менее, не собирались доводить дело до крайности. И уже в силу одного этого вынуждены были не пренебрегать дипломатическими возможностями для предотвращения и ликвидации как взаимного недоверия, так и всякого рода конфликтов. «Дух Женевы», несмотря на то, что он давно уже выветрился, однако оставался в памяти лидеров великих держав (и прежде всего СССР и США) как достойный подражания пример плодотворности личных контактов.

Американское направление советской внешней политики имело еще один аспект. Ее резкие повороты не совпадали с колебаниями во внутренней политике, в десталинизации. Но связь между надеждами определенной части общества на либерализацию режима и смягчением международной напряженности определенно прослеживается. И надежды эти крепли или, напротив, ослабевали по мере того, как «железный занавес» то приподнимался, то снова приспускался.

Разумеется, курс определялся вовсе не исходя из этих надежд и чаяний. Но все же сразу после этапного XX съезда КПСС были предприняты попытки доказать миру, что «мирное сосуществование» это не только слова, но и дела советского руководства. 14 мая 1956 г. было принято решение сократить вооруженные силы СССР до 1 мая следующего года на 1200 тысяч человек сверх проведенного в 1955 г. сокращения на 600 тысяч. В соответствии с этим были расформированы 63 дивизии и 3 отдельные бригады (в том числе 3 авиационные и другие общей численностью более 30 000 человек, находившиеся в ГДР) и часть военных училищ, поставлены на консервацию 375 боевых кораблей. Соответственно были сокращены вооружения и боевая техника, а также военные расходы. Идя на этот шаг в одностороннем порядке, советское правительство обещало рассмотреть вопрос о дальнейшем сокращении своих вооруженных сил, если США, Англия и Франция со своей стороны проведут соответствующие сокращения^{1073}. На Западе это мероприятие приветствовалось, но расценивалось как недостаточное для того, чтобы ликвидировать преимущество СССР в сухопутных силах. Кроме того, там по-прежнему настаивали на предварительной выработке мер международного контроля и воздушной инспекции. Не устраивала нас и предложенная британцами схема коэффициентов, которые предполагалось присвоить тем или иным видам вооружений^{1074}.

Запуск первых искусственных спутников Земли позволил советскому руководству направить свою внешнюю политику по более жесткому курсу. Американцы психологически оказались в неблагоприятном положении, и это дало Кремлю возможность заняться неким «баллистическим блефом»^{1075}. Набор аргументов в обоснование нового курса Хрущев выдвинул, на взгляд его помощников, довольно убедительный. Он говорил:

— Западные державы, по-видимому, не ценят умеренности и отказываются понимать ту очевидную истину, что конструктивные шаги… требуют соответствующей положительной реакции… И обратите внимание: наши партнеры или оппоненты не сделали ни одного сколько-нибудь существенного шага навстречу нам и нашим союзникам. Напротив, они продолжают идти по проторенной дороге: укрепляют свои военные блоки, вооружают Западную Германию, окружают Советский Союз военными базами^{1076}.

Очевидно, при этом имелось в виду, что только в 1958 г. американские тактические ракеты типа «Матадор», «Найк» и «Онест Джонс», могущие нести и ядерные заряды, стали устанавливаться в Норвегии, ФРГ, Франции и Италии, строительство 4 баз с 60 пусковыми установками для ракет среднего радиуса действия «Тор» и «Юпитер» (в дополнение к имевшимся базам стратегической авиации) началось в Великобритании, а переговоры об этом велись с Голландией и Турцией.

В такой обстановке Хрущев не видел иной возможности, кроме как перехватить инициативу в «холодной войне». Ахиллесовой пятой, по его, да и общему мнению, был Западный Берлин.

— Поэтому, — считал он, — если мы хотим перехватить инициативу, то и давление должно быть оказано в этом слабом пункте^{1077}.

Его новый помощник по внешнеполитическим делам О.А. Трояновский не исключал, что при этом «Никита Сергеевич хотел поднять и свой собственный рейтинг внутри страны, укрепить свои позиции в кремлевской иерархии после отстранения от власти Молотова, Маленкова, Кагановича и других оппозиционеров»^{1078}.

Этой инициативе предшествовали резкое обострение обстановки на Ближнем Востоке и вокруг прибрежных островов в Тайваньском проливе, удерживавшихся гоминьдановцами при поддержке американцев. В октябре Д.Ф. Даллес заявил, что США не остановятся перед применением силы, чтобы воспрепятствовать захвату китайскими коммунистами этих островов и что точно так же западные державы никогда не отдадут Советам Западный Берлин. Заведующий отделом информации ЦК КПСС Г.М. Пушкин привлек внимание Хрущева к этому заявлению, дабы предостеречь его от опрометчивых шагов. Но реакция была совершенно противоположной. Хрущев разразился такой тирадой:

— Ишь как расхрабрился! Ну и пусть. Пока китайцы чикаются со своими говенными островами, нам пора показать кузькину мать в Берлине.

И далее последовало указание ускорить подготовку пакета предложений по Германии^{1079}.

27 ноября из Москвы прозвучало требование в течение полугода ликвидировать оккупационный режим в Западном Берлине, превратив его в самостоятельную политическую единицу — вольный город.

Было очевидным, что в Кремле решили использовать берлинский рычаг по максимуму и потому действовали весьма решительно. В беседе с американским сенатором X. Хэмфри 1 декабря 1958 г. Хрущев откровенно давал понять, что хотел бы побыстрее узнать о реакции Белого дома на советские инициативы.

— Что думают президент и государственный секретарь? Где же их контрпредложения?

Говоря о своем стремлении к миру, он не удержался от некоторого бахвальства и стал уверять собеседника в том, что новые советские ракеты с ядерными боеголовками способны ударить по любому месту на планете, и спросил с лукавой улыбкой:

— А где ваш родной город, господин сенатор?

И когда Хэмфри назвал Миннеаполис, подошел к большой карте, висевшей на стене кабинета, и с той же улыбкой обвел Миннеаполис толстым синим карандашом, пояснив:

— Это чтобы не забыть дать указание не трогать этот город, когда полетят ракеты.

Реакция сенатора на этот черный юмор была в том же духе. Удостоверившись, что Хрущев постоянно живет в Москве, он сказал:

— Прошу извинить, господин председатель, но я не могу ответить вам такой же любезностью^{1080}.

С началом нового, 1959 г. стало казаться, что советское руководство оказалось как бы на перепутье: ему было неясно, что же делать дальше. В духе прорицательницы Кассандры Хрущев и Громыко продолжали предсказывать беды, которые наступят, ежели Запад не примет их требования относительно Берлина. Но каких-либо контрпредложений с противоположной стороны не было, и возникла перспектива девальвации угроз, если не подкрепить их какими-нибудь конкретными действиями. А прибегать к ним не хотелось из-за опасения вступить на зыбкую почву с непредсказуемыми последствиями^{1081}.

Заместитель председателя Совета министров СССР А.И. Микоян с 3 по 20 января нанес неофициальный (по приглашению советского посла в Вашингтоне) визит в США. Ему было поручено передать президенту и государственному секретарю, что в Москве по-прежнему занимают жесткую позицию, но готовы вести переговоры, а объявленный ранее крайний срок на самом деле не является ультиматумом. Эта деликатная миссия оказалась ему по плечу. Был обед в посольстве, на котором присутствовали вице-президент Р. Никсон, государственный секретарь Д.Ф. Даллес и его брат, директор ЦРУ А. Даллес. Была встреча и с президентом Д. Эйзенхауэром. «Думаю, — вспоминал его советник и переводчик в этой поездке О.А. Трояновский, — что благодаря именно этим беседам берлинский вопрос начал наконец сдвигаться с мертвой точки»^{1082}.

Месяц спустя в Москву по собственной инициативе прилетел британский премьер-министр Г. Макмиллан. С ним Хрущев вел себя довольно агрессивно. А временами даже вызывающе. Но как ни странно, гость вернулся из Москвы с положительными впечатлениями, с чувством, что стал лучше понимать главу советского правительства: «Он был мне интересен потому, что больше похож на тех русских, о которых мы читали в романах, чем большинство русских технократов. Кажется, что все они сделаны в Германии — какие-то жесткие. С ними нельзя было по-настоящему беседовать. А с Хрущевым можно»^{1083}.

Вскоре после этого визита, 7 марта 1959 г. генеральный конструктор ОКБ-23 В.М. Мясищев, занимавшийся разработкой стратегических бомбардировщиков, направил в ЦК КПСС записку об отставании в производстве радиотехнической и навигационной аппаратуры от американской по объему, весу и потребляемой мощности. Так, навигационный автомат НА-1, разработанный в ОКБ-470, весит 135 кг, тогда как его американский аналог — 30 кг, автоматический радиокомпас ОКБ-528-39 кг против 8 кг, система коротковолновой дальней связи Коноплева (НИИ-695) — 205 кг против 90. Общий вес такого рода отечественной аппаратуры, без которой немыслим современный боевой самолет, составляет 600 кг, тогда как американской — только 200 кг. Она занимает в три раза больше места и потребляет в три раза больше электроэнергии^{1084}. 29 апреля эта записка была рассмотрена, но решения никакого по ней принято не было. Ее передали на рассмотрение заместителя председателя Совета министров Д.Ф. Устинова и двух министров-председателей соответствующих госкомитетов — П.В. Дементьева (по авиационной технике) и В.Д. Калмыкова (по радиоэлектронике)^{1085}.

Наверное, меры какие-то по исправлению ситуации в дальнейшем были приняты. Еще 2 марта 1959 г. Секретариат ЦК КПСС командировал ряд ответственных работников на места, чтобы они там подготовили предложения по отбору площадей, необходимых для производства радиоэлектронной аппаратуры^{1086}. Но военно-техническое соревнование с Америкой все больше переключалось с авиации на ракеты. И это был личный выбор Хрущева, сделанный им несмотря на молчаливое неодобрение его коллег по Президиуму ЦК и военных.

Еще в 1958 г. он, опираясь на одного из своих заместителей по Совмину, Д.Ф. Устинова, и главного маршала артиллерии М.И. Неделина, вопреки увещеваниям П.В. Дементьева и А.Н. Туполева настоял на том, чтобы Куйбышевский авиационный завод, самый крупный в стране, был передан для серийного производства ракет^{1087}. В сентябре того же года после успешного испытания ракеты P-12 конструкции М.К. Янгеля в Капустином Яре восхищенный Хрущев делился своими соображениями с Кириченко, Брежневым, Кириленко, Малиновским и Соколовским:

— Настало время провести ревизию, посмотреть, туда ли мы вкладываем деньги, не расходуем ли мы их впустую на устаревшее вооружение. Я считаю, что следует сосредоточиться на главном, на ракетах. А остальное поприжать, подсократить авиацию и артиллерию. На все денег все равно не хватит. Если подойти разумно, то можно в короткий срок перевести армию на ракеты и, закрывшись ими, как щитом, заняться мирными делами^{1088}.

По имеющимся в нашем распоряжении немногочисленным и отрывочным документам, Секретариат ЦК КПСС в 1959 г. рассматривал кадровые вопросы, связанные с упразднением или расформированием 138-й истребительно-авиационной дивизии, 33-й дивизии тяжелых бомбардировщиков дальней авиации, 207-й бомбардировочно-авиационной дивизии^{1089}.

Но продолжалось интенсивное строительство подводных лодок, а сами эти лодки осваивали новые театры военных действий. Так, 8 августа 1959 г. из Владивостока к берегам Индонезии вышли 2 подводные лодки С-79 и С-91. В Суробае над ними были подняты индонезийские флаги, но кроме нескольких офицеров все остальные моряки их экипажей были советскими гражданами. Вскоре туда же и на тех же условиях пришли еще 4 «эски»^{1090}.

В том же 1959 г. в Средиземном море была сформирована 40-я отдельная бригада подводных лодок, а осенью того же года подлодка С-360 в течение 30 суток, не всплывая на поверхность, в условиях, максимально приближенных к боевым, совершила поход из Влеры (Албания) к Гибралтару и вернулась назад. Причем на обратном пути в Тунисском проливе корабль не только сумел «снять отпечатки пальцев», то есть записать шумы винтов американского крейсера «Де Мойн», но и попытался имитировать торпедную атаку на него. Но так как на крейсере в это время находился сам президент Д. Эйзенхауэр, корабли охранения были особенно бдительны и сумели запеленговать, засечь и шум в глубине, и поднятый перископ. Началась погоня. Правда, «поднять» С-360 не удалось, она сумела оторваться от преследования. В Москве стало известно об этом происшествии из сообщений американских СМИ. Командиру лодки В. Козлову вменили в вину нарушение скрытости плавания, и ему грозило снятие с должности. Но когда об этом узнал Хрущев, он распорядился всячески поощрить подводника. И вместо наказания его назначили заместителем командира бригады^{1091}.

Так очень беспокойно прошли первые восемь месяцев 1959 г. За угрозами одной стороны следовали контругрозы, за зондажом — контрзондаж, за туманными намеками на готовность вступить в серьезные переговоры — опровержения. В этой отнюдь не мирной атмосфере Хрущеву 16 мая вручили международную Ленинскую премию «За укрепление мира между народами». Еще один его заместитель по Совету министров Ф.Р. Козлов 29 июня открывал в Нью-Йорке выставку научно-технических и культурных достижений СССР. А вице-президент Р. Никсон 24 июля вместе с Хрущевым открывал национальную выставку США в Москве.

Эта выставка положила начало культурному обмену между двумя странами, инициированному Хрущевым, который полагал, что наша страна вполне может помериться своими достижениями с Америкой. Однако и советское руководство, и американская администрация рассматривали это мероприятие как одно из сражений в «холодной войне» друг с другом. Еще в июне ЦК КПСС указывал на необходимость противодействия намерениям организаторов этой выставки использовать ее «в целях пропаганды среди советских людей буржуазной идеологии». Отдел пропаганды и агитации ЦК КПСС предусмотрел меры по организации отрицательных записей в книге отзывов посетителей с критикой американского образа жизни, общественного и государственного устройства в США^{1092}. Соответствующая кампания развернулась на страницах советских газет.

Идеологический натиск начал сам Хрущев, сразившись с Никсоном перед телекамерами в эмоциональной полемике:

— Мы уверены, что недалеко то время, когда наша страна догонит нашего американского партнера по мирному экономическому соревнованию, а затем на каком-то разъезде поравняется с ним, даст приветственный сигнал и двинется дальше. Мы получим глубокое удовлетворение, когда обгоним такого хорошего «бегуна» — наиболее развитую капиталистическую страну.

В то же время он выражал сожаление, что желание СССР развивать торговлю с США без ограничений и дискриминации, на основе взаимной выгоды, «не встречает должного понимания со стороны определенных кругов США»^{1093}.

Никсон в какой-то момент попытался перевести разговор в другую плоскость, заявив:

— У вас лучше ракеты, у нас — цветные телевизоры. Хрущев компромисса не принял:

— Нет, у нас и телевидение лучше!^{1094}

Советская публика выстраивалась в длинные очереди, чтобы поглазеть на то, как живется-можется за океаном, порасспрашивать, побеседовать, поспорить. Споры о том, чей строй лучше, в течение многих часов вели в те дни между собой и Хрущев с Никсоном.

— Давайте соревноваться на мирном поприще, это благородно, — предлагал Хрущев.

— Я за мир во всем мире, — не возражал Никсон. Хрущев тут же предложил:

— Добавьте слова: «И за ликвидацию военных баз на чужих территориях»!

— Мы верим, что советский народ, советское правительство войны не хотят, — решил сказать Никсон Хрущеву что-нибудь приятное.

Но тому этот комплимент показался недостаточным:

— Если вы верите в мирные намерения нашей страны, то зачем же продолжаете гонку вооружений, зачем строите военные базы вокруг наших границ?

— Мы за мир, — продолжал утверждать американский вице-президент.

— Но если вы за мир, то почему приняли такое неразумное решение о проведении недели так называемых порабощенных народов? — продолжал возбужденно спрашивать его советский премьер. — Вы что, хотите освободить наши народы от «рабства коммунизма»? Неужели вы всерьез считаете народы социалистических стран порабощенными народами?^{1095}

Во время воскресной загородной прогулки с высоким гостем на катере по Москва-реке Хрущев попросил приблизиться к берегу, чтобы спросить подбежавших к ним людей:

— Кто из вас имеет высшее или среднее образование? Оказалось, что почти все.

— И вот их-то вы и называете «рабами коммунизма»! — торжествующе заключил Никита Сергеевич, обращаясь к Никсону. — Вы говорите, что мы «рабы коммунизма», а мы вас считаем рабами капитализма. Вы простых вещей не понимаете, что век капитализма на закате. А у нас это понимают даже пионеры^{1096}.

Если верить обозревателю газеты «Правда» Ю. Жукову, при том присутствовавшему, в толпе раздался веселый дружный смех.

— Нас освобождать не надо, — сказал кто-то знатному американцу-

— Мы не рабы, — возразила и «пышущая здоровьем женщина средних лет». — Мы живем счастливо^{1097}.[6]

Споры эти продолжились во время официального визита Хрущева в Соединенные Штаты в сентябре того же года. Сам беспосадочный перелет туда на новом 4-моторном пассажирском Ту-114, родном брате бомбардировщика и ракетоносца Ту-95, был только частью непрекращавшегося спора о преимуществах той и другой системы. Подобного авиалайнера тогда в мире ни у кого не было.

В ходе многочисленных бесед, в том числе в загородной резиденции президента Кэмп-Дэвиде, Хрущев и Эйзенхауэр обменялись мнениями по широкому кругу вопросов, относящихся и к двухсторонним связям между СССР и США, и к делам международным.

Результаты визита в США не были однозначными. Безусловно, между двумя лидерами появились ростки взаимопонимания. Как-то в одной из довольно откровенных бесед Д. Эйзенхауэр, как бывший генерал, посетовал:

— Ко мне часто приходят военные и говорят — дайте денег на производство того или иного вида вооружений, если не дадите, русские нас обгонят… А как у вас обстоит дело?

Хрущев ответил:

— Примерно то же самое. Обращаются военные и ученые и просят денег на производство новых ракет. И мы им даем эти деньги. А через полгода приходят те же люди и говорят: «Мы разработали более совершенные проекты ракет, давайте нам деньги». Мы говорим им: «Ведь недавно мы отпустили вам средства на новые ракеты». А они отвечают: «Теперь мы создали еще более совершенные ракеты, давайте деньги, иначе американцы нас перегонят». Приходится снова выдавать. И получается так, как в сказке про белого бычка^{1098}.

Хрущев был воодушевлен оказанным ему торжественным приемом и воспринимал его как вторичное признание коммунистической России первой державой. Учитывая сохранившийся у него комплекс неполноценности, в его глазах это имело немаловажное значение^{1099}.

Вернулся Хрущев оттуда в хорошем настроении, с ощущением, что достиг существенных политических результатов. Будучи человеком эмоциональным, увлекающимся, он стал воспринимать свою поездку за океан как начало новой эры в советско-американских отношениях. В частности, уверовал в то, что западные державы пойдут на уступки по германской проблеме. Не смогли разубедить его в этом и китайские руководители, которых он, прилетев в Пекин, поспешил проинформировать о своих впечатлениях о пребывании в Америке. Вслед за этим последовала поездка по Приморью и Сибири с краткими остановками и встречами с населением в различных населенных пунктах. Почти повсюду настроение было приподнятое, высказывались надежды на мир, на улучшение международных отношений. Были слышны слова благодарности руководству за успехи во внешней политике. Можно полагать, что такой прием еще более воодушевил Хрущева^{1100}. То же самое повторилось в начале декабря на Украине по возвращении со съезда Венгерской социалистической рабочей партии.

Советская пропаганда, прославляя «дух Кэмп-Дэвида», раздувала эти иллюзорные ожидания. Подобным недостатком страдала и книга «Лицом к лицу с Америкой», авторы которой, сопровождавшие советского лидера в его поездке по Соединенным Штатам, в бравурных тонах описывали его пребывание там.

Под влиянием этой эйфории Хрущев пришел к мысли сократить вооруженные силы в ближайшие два года еще на одну треть. Вот уже как два года в Тюратаме (более известном как Байконур) на старте располагались ракеты Р-5, дальность полета которых превышала 4000 километров. 15 декабря 1959 г. в Плесецке на боевое дежурство вступил первый ракетный комплекс с межконтинентальными баллистическими ракетами (МБР) Р-7. Все они были нацелены на Нью-Йорк и Вашингтон^{1101}. А через два дня высшее советское руководство придало ракетным войскам стратегического назначения статус особого вида вооруженных сил во главе с главным маршалом артиллерии М.И. Неделиным в ранге заместителя министра обороны. Началась гонка ракетного оружия. Поначалу в 1960 году советская группировка МБР насчитывала всего 2 ракеты Р-7. Их двигатели работали на низкокипящем топливе, включающем жидкий кислород, что усложняло обращение с ними и отрицательно сказывалось на боеготовности. К тому же они имели крайне низкие характеристики точности, отклонения их от цели при испытаниях доходили до 10 километров, и чтобы поразить эту цель, надо было использовать очень мощную боеголовку — до 3 мегатонн тротила, то есть мощность 10 бомб, сброшенных на Хиросиму. У американцев на старте находились 12 ракет «Атлас». Они имели схожие характеристики, но отличались меньшей стартовой массой (118 тонн вместо 283 у Р-7) и большей точностью (до 3 километров)^{1102}.

Советское руководство, разумеется, прекрасно знало об этом отставании, предпринимало все возможные меры, чтобы сократить его, но публично нередко позволяло себе блефовать. Хрущев, например, мог с энтузиазмом рассказывать, что своими глазами видел, как ракеты делают на потоке словно сосиски, и что советским противоракетным оружием можно попасть в муху. И тем не менее его очень сильно продолжали беспокоить американские военно-воздушные базы по периметру границ СССР и намерение НАТО разместить ядерное (в том числе ракетно-ядерное) оружие в Англии, ФРГ, Италии и Турции. Не менее нервно он реагировал на разговоры об «отбрасывании», которые постоянно велись в США на официальном уровне.

18 сентября 1959 г., выступая на сессии Генеральной ассамблеи ООН, Хрущев огласил проект декларации Объединенных Наций о всеобщем и полном разоружении с конкретными предложениями по этому вопросу. Суть их состояла в том, чтобы в течение 4 лет все государства осуществили полное разоружение и не имели бы больше средств для ведения войны (сухопутных армий, военно-морских флотов и военно-воздушных сил, атомных и водородных бомб, военных министерств, генеральных штабов и военно-учебных заведений и т. п.). Чтобы обеспечить такое разоружение, должен быть учрежден международный контрольный орган с участием всех государств.

— Всеобщее и полное разоружение, — сказал Хрущев, — дало бы возможность переключить огромные материальные и финансовые средства с производства орудий смерти на созидательные цели^{1103}.

Советское предложение в той или иной форме было поддержано почти всеми выступавшими на сессии. И впервые за много лет советская и американская делегации выступили здесь с совместным проектом резолюции передать рассмотрение всех предложений по этому вопросу специальному «Комитету 10» (5 членов ОВД и 5 членов НАТО), созданному вне ООН. Он был единогласно одобрен 20 ноября 1959 г.

Продолжением основной инициативы Хрущева стали его предложения в одностороннем порядке сократить личный состав вооруженных сил СССР на один-полтора миллиона в течение ближайших двух лет или даже одного года. Обосновывая их в своей записке, направленной в Президиум ЦК КПСС 8 декабря 1959 г., он ссылался не только на благоприятный для идей социализма и авторитета СССР международный резонанс, вызванный этой инициативой, но и на успехи советского ракетостроения, которые, с его точки зрения, позволяют не только компенсировать столь значительное сокращение, сохранив должную обороноспособность, но и высвободить при этом огромные бюджетные средства, а также людские и материальные ресурсы для решения других задач^{1104}.

При обсуждении этой записки на заседании Президиума ЦК КПСС 14 декабря 1959 г. Хрущев, по воспоминаниям дипломата О.А. Гриневского, в свою очередь ссылавшегося на заместителя министра иностранных дел В.А. Зорина, следующим образом отстаивал свою точку зрения:

— У нас есть ядерный щит. Мы впереди в создании ракетного щита — наши ракеты самые лучшие в мире. Американцы догнать нас не могут. Зачем нам щит в виде огромных армий, сконцентрированных в Европе? Это старый хлам, металлолом, который пудовыми гирями висит на шее народа, отвлекая миллионы рабочих рук от созидательного труда^{1105}.

Было принято принципиальное решение одобрить сокращение вооруженных сил, вынеся на Верховный Совет вопрос «о проведении в одностороннем порядке мероприятий, направленных на ослабление международной напряженности»^{1106}.

18 декабря 1959 г. в ЦК КПСС было созвано совещание командного состава родов войск и военных округов для обсуждения практических мер по сокращению вооруженных сил^{1107}.

— Если мы уже имеем и будем совершенствовать количественно и качественно атомное оружие, которое всегда будет наготове, чтобы одним залпом расправиться со своим противником, то зачем нам иметь такую большую армию? — спрашивал собравшихся Хрущев^{1108}.

Разъясняя им причины, побудившие высшее руководство страны принять столь радикальное решение, он говорил:

— Не знаю, как вы, военные, думаете, но мы в Президиуме думаем и придерживаемся твердого правила, что мы сами воевать не собираемся… Почему? Потому что война всегда приносит неисчислимые бедствия, даже если она бывает победной… Завоевывать новые территории нам не нужно, у нас есть свои. Война для распространения нашей идеологии в других странах не метод. Мы считаем самым лучшим, самым эффективным методом экономическое соревнование. Мы уверены в своих идеях и возможностях. А если мы воевать не собираемся, зачем нам иметь большую армию?^{1109}

Содержание этой большой армии имеет негативные внешне- и внутриполитические последствия:

— Мы пугаем честных буржуа — сторонников капиталистического строя, которые хотят с нами мира… В разговорах мне часто представители буржуазных государств говорили, что они боятся нас. Кроме того, мы глубоко убеждены в том, что иметь сейчас большую армию — это значит иметь [в ее лице] противника (то есть не ослаблять, а усиливать противника. — Ю. А.), потому что армия истощает бюджет, ограничивает развитие экономики страны. Если мы сейчас сократим на какое-то количество армию, это даст возможность сэкономить миллиардов 5-7 бюджета, а это деньги ощутимые^{1110}.

Правда, в своем заключительном слове Хрущев относительно бремени военных расходов говорил уже нечто совсем иное. Его, судя по всему, насторожило, что на совещании выступили всего 15 человек. Выразив готовность выслушать и тех, кто имеет другое мнение, он сказал:

— Если у кого есть малейшие сомнения, то будет преступлением, если вы смолчите и не скажете об этих сомнениях. Тогда зачем нам сокращать? Разве мы сокращаем для того, чтобы сэкономить 5 миллиардов рублей? Нет. Мы готовы еще 5 миллиардов добавить, если потребуется, чтобы сделать нашу страну неприступной. Поэтому давайте прямо говорить, чтобы у вас не сложилось впечатление, что мы ищем денег… Мы идем на сокращение не от слабости экономической и бюджетной, а от силы.

26 декабря 1959 г., в последний день работы пленума ЦК КПСС, Хрущев доложил об этих мероприятиях, и они были одобрены, причем, судя по всему, без обсуждения^{1111}.

Закон «О новом значительном сокращении вооруженных сил СССР», принятый Верховным Советом 15 января 1960 г., провозглашал сокращение на 1,2 млн. человек до уровня 2423 тысячи к 1962 г. и соответственное уменьшение расходов на военные нужды^{1112}.

И все же, несмотря на столь значительное (на треть) сокращение, вооруженные силы СССР продолжали бы оставаться самыми многочисленными по сравнению со своими потенциальными противниками. Это и не удивительно. Министр обороны Малиновский, выступая в Верховном Совете, разъяснял, что хотя «ракетные войска, бесспорно, являются главным видом наших вооруженных сил», все же «одним видом войск решать все задачи нельзя» и «успешное ведение военных действий в современной войне возможно лишь на основе согласованного применения всех средств вооруженной борьбы и объединенных усилий всех видов вооруженных сил»^{1113}. Аналогичную мысль он высказывал и позже^{1114}.

Однако многочисленные выступления самого Хрущева, подхваченные печатной и устной партийной пропагандой, создавали у некоторой части населения, особенно военных, несколько искаженные представления о том, как представляет себе советское руководство характер будущей войны и роль в ней различных видов оружия. Так, генерал-майор запаса Н.Л. Кремнии в письме на имя Хрущева, обращая внимание на равные возможности применения ядерного оружия у СССР и США, а также на ужасные последствия ядерных взрывов на их территории, делал вывод, что оно не будет использовано ни той, ни другой стороной, а это создаст более благоприятные условия для той из них, которая продолжает развивать обычные вооружения. Поэтому ракетно-ядерная техника дополняет лишь традиционные виды вооруженных сил, а подготовку и обучение войск с ее применением следует воспринимать лишь как частный случай войны, во всяком случае в течение ближайших 20 лет. Автора этого письма вызвали в Генштаб, где разъяснили, что он отстал в вопросах военной техники и ее применения, дал субъективную оценку международной ситуации, а его предложение готовиться к войне с применением обычных средств вооружения обезоружит СССР перед ядерной угрозой^{1115}.

20 января Министерство обороны издало директиву о задачах, методах и сроках реализации этого закона. Все военнослужащие обязаны были ознакомиться с закрытым письмом министра обороны Малиновского и начальника ГлавПУра Голикова с соответствующими разъяснениями^{1116}. Поскольку одной из главных целей сокращения вооруженных сил было высвободить дополнительную рабочую силу для использования в народном хозяйстве, то предполагалось, что основная масса демобилизованных офицеров и сверхсрочников найдет применение своим силам и способностям в промышленности, сельском хозяйстве, строительстве и транспорте. Для привлечения их на новостройки, а также в колхозы и совхозы принимались особые меры. Но они не давали должного эффекта. Рассказывая на декабрьском 1959 г. пленуме ЦК КПСС о своем знакомстве в Америке с отставным генералом, ставшим управляющим на ферме Эйзенхауэра, Хрущев посетовал:

— А возьмите-ка наших отставных генералов. Разве найдете среди них такого, который бы согласился пойти, скажем, директором совхоза? Он, вероятно, посчитал бы это делом ниже своего достоинства^{1117}.

Однако не одни только генералы не проявляли горячего желания отправиться в сельскую местность. По данным ГлавПУра, соответствующие задания по отправке туда демобилизованных были выполнены в Белорусском военном округе лишь на 35%, в Бакинском — на 23%, в Киевском — на 18%, в Туркестанском — на 14%.^{1118}

Большинство увольнявшихся предпочитали оседать в крупных городах, хотя их там вовсе не ждали молочные реки и кисельные берега. Например, из 18434 офицеров, прибывших к 1 октября 1960 г. в Харьков, каждый третий оставался не трудоустроенным, более 75% не были обеспечены квартирами (до конца года предполагалось предоставить жилплощадь еще 38%)^{1119}.

Однако в полном объеме это сокращение так и не было проведено.

К весне 1960 г. в отношениях между Востоком и Западом, казалось, вновь наступил спад. Опять замаячила перспектива передачи ядерного оружия бундесверу. Можно представить себе, какое впечатление произвела эта перспектива в СССР, когда у его граждан были все еще свежи воспоминания о недавней войне. Из различных источников, в том числе разведывательных, поступало все больше информации, из коей следовало, что у западных держав нет намерения сколько-нибудь смягчить свою позицию по германскому вопросу. Максимум, на что можно было надеяться, так это на соглашение о частичном запрещении испытаний ядерного оружия^{1120}. И чем ближе был срок начала конференции глав четырех держав в Париже, тем более проблематичными выглядели ее перспективы, полагали специалисты, готовившие материалы для советской делегации. Для окружения Хрущева было очевидно также, что он «серьезно обеспокоен тем, что конференция не оправдает возлагавшихся на нее ожиданий»^{1121}.

Именно в это время, как гром с ясного неба, возник инцидент с американским самолетом-разведчиком У-2. Его полеты над территорией СССР продолжались уже давно, с лета 1956 г., но так как он летал исключительно высоко, его нельзя было сбить огнем зенитной артиллерии. Когда Хрущеву докладывали об очередном нарушении советского воздушного пространства, он каждый раз возражал против того, чтобы публично объявлять об этом и заявлять американцам протест. Его доводы сводились к тому, что незачем рекламировать свою беспомощность, протестуя против действий, которые мы не в силах пресечь. И нажимал на наших специалистов, требуя, чтобы они поскорее дали зенитную ракету нового типа, способную достать У-2.^{1122}

Каждый новый полет У-2 был не только унижением. Он давал дополнительные аргументы тем, кто вновь и вновь утверждал, что верх простодушия верить в добрые намерения Америки.

Рано или поздно, но мина замедленного действия взрывается. Это и произошло 1 мая 1960 года в небе над Уралом.

— Это может послужить причиной срыва конференции в Париже, — заявил Хрущев вечером того же дня и стал готовить своего рода ловушку для Белого дома^{1123}.

На сессии Верховного Совета СССР Хрущев произнес две или три речи, провоцируя Вашингтон на все новые опровержения, каждое из которых противоречило предыдущему. И все же казалось, что встреча глав большой четверки в Париже вне опасности, сам советский премьер старался не выдвигать никаких обвинений непосредственно против американского президента.

9 мая Государственный департамент признал, что полеты над территорией СССР санкционированы Белым домом, дав также понять, что они будут продолжены. А через пару дней Эйзенхауэр сам подтвердил на пресс-конференции, что лично несет ответственность за полеты, и заявил, что они необходимы для обеспечения национальной безопасности и поэтому будут продолжены. После этого многие наблюдатели стали уверенно предсказывать столкновение между американским президентом и советским премьером. Такое предчувствие было и у помощников последнего. Советская страна была унижена и оскорблена, а ее руководитель поставлен в тяжелое положение. «Можно было не сомневаться, что если бы он не реагировал достаточно жестко, ястребы в Москве и Пекине использовали бы этот инцидент — и не без основания — как доказательство того, что во главе Советского Союза стоит лидер, готовый снести любое оскорбление со стороны Вашингтона»^{1124}.

11 мая Хрущев появился в столичном парке культуры и отдыха им. Горького, где были выставлены обломки сбитого У-2, и прозрачно намекнул, что в Советском Союзе не будут приветствовать приезд

Эйзенхауэра и что его придется отменить. Что же касается перспектив саммита, то определиться в этом вопросе он смог только в самый последний момент, в аэропорту, где собрались для его проводов члены Президиума ЦК. Решено было потребовать от американского президента, чтобы он выразил сожаление по поводу имевших место нарушений воздушного пространства СССР, дал обязательство никогда вновь его не нарушать и наказал тех, кто несет за это непосредственную ответственность. Рассказав об этом своим помощникам уже на борту самолета, Хрущев добавил, что считает практически невероятным принятие этих требований:

— Поэтому, представляется мне, весьма вероятно, что конференция закончится провалом. Это достойно сожаления, но у нас нет выбора^{1125}.

16 мая 1960 г. главы правительств четырех держав, в соответствии с ранее достигнутой договоренностью, были уже в Париже. Уже их предварительная встреча не обещала ничего хорошего. Эйзенхауэр сделал было движение, чтобы направиться к Хрущеву, но, встретив его леденящий взгляд, все понял и остановился. Взаимные приветствия не состоялись, и оба лидера не пожали друг другу руки. После нескольких слов, произнесенных де Голлем, слово взял Хрущев:

— Совещание может начать свою работу в том случае, если президент Эйзенхауэр принесет свои извинения Советскому Союзу за провокацию Пауэрса.

— Подобных извинений я приносить не намерен, так как ни в чем не виноват, — еле слышным голосом, скорее для себя, чем для других ответил Эйзенхауэр.

«Все участники встречи поняли, что оставаться сидеть на своих местах — значит начать состязание в том, кто кого пересидит. Поэтому все, не произнося ни слова, покинули зал, — вспоминал Громыко. — Этот случай, возможно, уникальный в истории. Но так было»^{1126}.

Хозяин встречи де Голль еще как-то пытался спасти положение. Встретившись с Хрущевым, он дал понять, что «Эйзенхауэр в принципе не прав, но ему чуть ли не следует все это простить, вроде как нашалившему ребенку»^{1127}. Но из этой попытки ничего не получилось.

Итак, совещание глав государств и правительств «большой четверки» в Париже сорвалось. Был отменен уже полностью согласованный ответный визит американского президента Д. Эйзенхауэра в СССР. В советско-американских отношениях наступил очередной период охлаждения.

В СССР началась новая антиамериканская кампания, в которой активное участие принял сам Хрущев. Он превзошел самого себя, призывая божий гнев на голову Эйзенхауэра. В конечном счете получилось так, что не Белый дом вынужден был оправдываться, а постоянные вспышки советского лидера стали вызывать отрицательную реакцию в мировом общественном мнении^{1128}. И не только в мировом.

По разнарядке ЦК в этой кампании должны были принять участие и видные представители общественности. Так, среди 9 ораторов на совещании передовиков соревнования за звание ударников коммунистического труда полагалось выступить и хрущевскому любимчику А.Т. Твардовскому. Он отказался под благовидным предлогом, но, что весьма характерно, уехав на дачу, сел на всякий случай писать речь:

— Думаю, напишу, чтобы показать потом черновик — что я не по лени и не по пьянке отказываюсь, а просто выступать с этим не хочу, — говорил он тем, кому доверял^{1129}.

А среди последних были и такие, кто смотрел на все происходящее вокруг гораздо более критично. «Читать газеты все неприятнее, — записывал в свой дневник 4 июня 1960 г. критик В.Я. Лакшин. — Запорожская брань Хрущева против “империалистов”… А дела, видно, запутываются все больше»^{1130}. Отмечая месяц спустя «накал истерии в мире», он так его комментировал: «Наши глупят, хвастаясь перед всем миром, сбивая самолет над нейтральными водами и отказываясь идти на международный суд. Легковесность и произвол в политике»^{1131}.

Критика американского правительства присутствовала и во всех выступлениях Хрущева во время его пребывания в Нью-Йорке в сентябре 1960 г., куда он явился на сессию Генеральной ассамблеи ООН и где основной его мишенью был империализм и колониализм.

3.1.2. Антиколониальная тема

«Прорыв на Юг», совершенный Хрущевым и Булганиным в 1955 г., был только началом активного советского наступления по «тылам империализма». О роли национально-освободительного движения и перспективах борьбы бывших колониальных и полуколониальных стран за подлинную независимость много говорилось на XX съезде КПСС. Поддержка, оказанная Египту о время Суэцкого кризиса осенью 1956 г., значительно увеличила авторитет и влияние СССР и советского руководства в национально-освободительном движении.

Два года спустя обстановка на Ближнем и Среднем Востоке снова накалилась. В феврале 1958 г. Египет и Сирия создали Объединенную Арабскую Республику. Сторонники присоединения к ней восстали в Ливане. В противовес этому королевские режимы Ирака и Иордании образовали Арабскую федерацию, правительство которой возглавил иракский премьер, ярый англофил Нури Сайд. Но в ночь на 14 июля 1958 г. иракские военные во главе с А.К. Касемом свергли его, провозгласили республику и объявили о выходе из Арабской федерации и из Багдадского пакта, оформившего создание военно-политической группировки в составе Турции, Ирака, Ирана, Пакистана и Англии. Реакция США последовала немедленно: уже на следующий день американская морская пехота высадилась в Ливане. 17 июля иорданский король Хусейн объявил себя главой Арабской федерации и пригласил в страну английские войска.

В тот же день в советских газетах появились сообщения о начале учений сухопутных и военно-воздушных сил в Закавказье (с привлечением кораблей Черноморского флота) и Туркестане. Руководить ими должны были маршалы А.А. Гречко (первый заместитель министра обороны) и К.А. Мерецков. Из глубины страны туда началась демонстративная переброска армейских соединений. Затем было объявлено о начале маневров болгарской армии с участием самолетов советской дальней авиации.

— Чтобы выглядело убедительнее для турок, — разъяснял Хрущев смысл этой акции. — А без их участия американцы не сунутся в Ирак^{1132}.

Соответствующая пропагандистская кампания была развернута и в стране. Повсюду созывались митинги по месту работы. И, как отмечалось в докладной записке отдела партийных органов ЦК КПСС по РСФСР, «повсеместно рабочие, колхозники и интеллигенция горячо поддержали заявление советского правительства в связи с событиями на Ближнем и Среднем Востоке».

— На всей земле не найдется ни одного честного человека, который бы мог примириться с той наглостью, с которой США и Англия лезут в дела других народов, — говорила на текстильном комбинате «Красное знамя» в Раменском ткачиха Панкова. — И правильно сделало наше правительство, когда ясно заявило, что советскому народу вовсе не безразлично положение дел на арабском Востоке. Только так, прямо и решительно, можно остановить агрессоров.

Многие выступавшие просили правительство разрешить им поехать в качестве добровольцев в Ливан, «чтобы с оружием в руках помочь ливанскому народу защитить свою свободу и независимость»^{1133}.

Но наряду с этим, отмечалось в том же документе, «в ряде мест имеются нездоровые явления, получили значительное распространение всевозможные слухи о неминуемой войне, некоторая часть населения стала запасать продукты питания и предметы первой необходимости». Наиболее широко эти «явления» наблюдались в Москве, Владимире, Иванове, Пензе, Казани, Ульяновске, Куйбышеве, Белгороде, Курске, Уфе. «В магазинах этих городов и районов за последние дни наблюдаются очереди за сахаром, крупой, мукой, мылом, солью, спичками». Например, в Курске 20-21 июня было продано 95 т соли и 52 т мыла, тогда как за весь июнь — только 54 и 32 т соответственно. Кое-где стали активно изыматься вклады из сберкасс. Сигнал учебной воздушной тревоги в Мончегорске вызвал панику. Не обошлось и без проявлений «враждебно-провокационного характера». Так, около здания Ипатовского райкома партии в Ставропольском крае обнаружили рукописную листовку следующего содержания: «Берегитесь! 22 июля будет сброшена атомная и водородная бомба»^{1134}.

28 июля в Лондоне открылось совещание участников Багдадского пакта, а 31 июля Хрущев демонстративно летит в Пекин. Но ничего страшного не произошло. В конце концов договорились обсудить положение в этой части света на чрезвычайной сессии Генеральной ассамблеи ООН. Подчиняясь принятой там по предложению арабских стран резолюции, США и Англия вынуждены были вывести свои войска из Ливана и Иордании. В Ираке же вышли на легальную арену коммунисты, а из СССР туда вернулись лидеры курдского движения 40-х годов.

СССР был в числе первых, кто признал независимость Ганы в 1957 г. и бывшей французской Гвинеи в 1958 г. В 1960 г. независимыми стали Нигерия, а также все французские и бельгийские колонии в Черной Африке. Самым привлектельным по своему стратегическому положению и минеральным ресурсам считалось Конго со столицей в Леопольдвиле. Его премьер-министр П. Лумумба сразу же заявил о себе как о радикальном антиимпериалистически настроенном лидере. Но он не смог совладать с начавшимся в стране хаосом и сепаратизмом. Для борьбы с ними, но вопреки его протестам в страну вернулись бельгийские войска. В результате он был отстранен от власти, арестован и убит. И все это было сделано на глазах посредников из ООН во главе с самим генеральным секретарем этой организации Д. Хаммаршельдом.

Вот на фоне этих событий в Конго Хрущев и внес на обсуждение очередной сессии Генеральной ассамблеи ООН осенью 1960 г. вопрос о предоставлении независимости колониальным странам и народам, причем настаивал, чтобы это было сделано в присутствии глав государств и правительств, собравшихся здесь по случаю 25-летия организации, а не откладывать это дело в долгий ящик всевозможных комитетов. На заседании 12 октября возразивший ему филиппинец Л. Сумулонг допустил «грубые выпады» в отношении стран народной демократии, изобразив их «колониями» Советского Союза. Суть этих «выпадов» заключалась в следующем.

— Мы считаем, что декларация, предложенная Советским Союзом, должна предусматривать неотъемлемое право на независимость не только народов и территорий, которые еще остаются под управлением западных колониальных держав, но также народов восточной Европы и других районов, которые лишены возможности пользоваться своими гражданскими и политическими правами и которые, так сказать, поглотил Советский Союз^{1135}.

Хрущев счел необходимым не проходить мимо подобного выпада:

— А почему же, когда выступает этот холуй американского империализма и говорит совсем не по процедурным вопросам, председатель, который, видимо, симпатизирует колониальному господству, не останавливает его? Не заглушить вам голос народов! Конец и могила капиталистическому рабству! Долой его!

Касаясь же независимости Филиппин, он пренебрежительно заметил:

— Это бог знает, что за независимость, ее надо хорошенько в лупу рассматривать.

Одобрительный смех и возгласы протеста перемешались в такой шум, что председатель сессии, ирландец Ф. Боуленд, ссылаясь на то, что у него сломался молоток, закрыл заседание, не допустив на нем голосования по советскому предложению^{1136}.

Несколько ранее, при обсуждении и утверждении мандатов возник еще один скандал. Так как американский делегат очень резко выступал против восстановления прав КНР в ООН, Хрущев решил дать ему должный отпор.

— Весь мир знает, — начал он, — что самая империалистическая держава, которая поддерживает колониальные режимы, это Соединенные Штаты. Об этом все воробьи на крышах чирикают.

Указав на резкую грань между белыми и черными в Америке, на факты линчевания негров, он продолжил с пафосом:

— А представитель США берет на себя смелость клеветать на действительно демократический режим Китайской Народной Республики… У нас говорят в таких случаях: «Чья бы корова мычала, а твоя молчала». Вы считаете своим лучшим другом Франко — этого палача испанского народа.

Здесь председатель прерывает его, попросив не допускать личных выпадов против главы государства, входящего в Объединенные Нации, и сообщив, что эти слова не будут включены в официальный протокол заседания^{1137}.

Хрущева это не остановило. Он продолжал гнуть свое:

— Но поднимется испанский народ на борьбу, расправится с палачами, и правда восторжествует на испанской земле!

Естественно, что испанский министр иностранных дел Ф. Кастелья попросил слова и взошел на трибуну. Хрущев же уже с места продолжал прерывать его оскорбительными замечаниями, стал кричать и стучать кулаками, а в какой-то момент снял ботинок и принялся колотить им по пюпитру^{1138}.[7]

При обсуждении вопроса о структуре руководящих органов ООН 3 октября 1960 г. Хрущев без обиняков высказался за отставку Хаммаршельда с поста генерального секретаря, обвинив его в необъективности к социалистическим странам и защите интересов США и других стран монополистического капитала.

— События в Конго, где он сыграл скверную роль, — это лишь последняя капля, которая переполнила чашу терпения^{1139}.

СССР и ранее поддерживал все проекты резолюций, вносимых арабскими странами при обсуждении в ООН алжирского вопроса. И вот теперь, на завтраке в его честь, данном ассоциацией журналистов при ООН, он сказал:

— Мы де-факто признаем временное алжирское правительство. Его признают многие страны и в первую голову его признал французский президент де Голль, который вступил в переговоры с представителями этого правительства. Мы оказывали и будем оказывать всемерную помощь, которая будет полезна для алжирского народа в его борьбе за свою независимость, за свою свободу^{1140}.

Колониальная тема занимала видное место и на Международном совещании коммунистических и рабочих партий, состоявшемся в конце того же 1960 г. в Москве. В принятом там совместном заявлении отмечалось, что «крушение системы колониального рабства под натиском национально-освободительного движения — второе по своему значению явление после образования мировой системы социализма»^{1141}.

Год спустя, на XXII съезде КПСС, Хрущев констатировал, что позиции империализма в Азии, Африке и Латинской Америке становятся все более шаткими, и предрекал:

— За последние б лет 28 государств завоевали политическую независимость. 60-е годы нашего века войдут в историю как годы полного развала колониальной системы империализма… Колониализм обречен, и в его могилу будет забит осиновый кол!^{1142}

Но подрывая «колониальные тылы империализма» и расширяя сферы влияния СССР и его союзников, национально-освободительное движение создавало и серьезные проблемы. Борцов за независимость приходилось поддерживать не только морально, но и материально. Эта поддержка отнюдь не способствовала лучшему взаимопониманию со странами Запада. Много головной боли советскому руководству доставляли и отношения между самими борцами.

В сентябре 1961 г. Сирия вышла из Объединенной Арабской Республики. В Ираке возобновилась вооруженная борьба с курдами и был развернут террор против коммунистов. Осенью 1962 г. серьезно обострился пограничный конфликт между Индией и Китаем, возникший еще в 1959 г. Положение осложнялось массовыми арестами коммунистов в Индии. Москве пришлось решать сложную задачу, как, никому не отдавая явного предпочтения, содействовать мирному решению этого конфликта. В результате доверительные отношения с Дели укрепились. Чего нельзя было сказать об отношениях с Пекином.

19 марта 1962 г. советское правительств официально признало Временное правительство Алжирской республики, что вызвало резкую отрицательную реакцию Франции. В Париже было заявлено, что до референдума о самоопределении Алжира, назначенного на 1 июля 1962 г., Франция продолжает осуществлять над ним суверенную власть. Французский МИД отозвал своего посла М. Дежана в Париж «для консультаций», одновременно предложив советскому послу С.А. Виноградову отправиться в Москву, дабы «вступить в прямой контакт со своим правительством»^{1143}.

Но созданное после референдума и последовавших затем выборов в Национальное учредительное собрание Алжира правительство во главе с А. Бен Беллой начало с того, что запретило Коммунистическую партию. ЦК КПСС пришлось реагировать на это заявлением от 2 декабря того же года, в котором указывалось на неоправданность этой меры и на то, что она может лишь ослабить единство демократических сил нации перед лицом колонизаторов и империалистов^{1144}.

Однако это «недоразумение» не сказалось на размерах самой разнообразной помощи, которая потекла в Алжир из СССР. Результаты сказались очень скоро. Бен Белла стал публично признавать, что идеи марксизма оказали на него и его товарищей по борьбе определенное влияние:

— Мы не коммунисты и не принадлежим к коммунистическому лагерю. Но мы и не враждебны ему. Не враждебны мы и коммунистической идеологии. Наоборот, мы дружески относимся к коммунистическому лагерю и сотрудничаем с ним^{1145}.

Когда Бен Белла, уже в качестве президента страны и главы Фронта национального освобождения, посетил СССР с официальным визитом, то он и Хрущев называли уже друг друга «товарищами». В совместном коммюнике, подписанном ими 5 мая 1964 г. в Ялте, было зафиксировано: «КПСС и партия ФИО подчеркивают, что только социалистический путь развития обеспечивает полный расцвет производительных сил и творческой жизни трудящихся, избавляет их от ужасов колониальной и капиталистической эксплуатации»^{1146}.

В частном же разговоре Бен Белла сразу сказал советскому лидеру, что «его страна станет развиваться и строить свою жизнь на основе научного социализма». Не какого-то там «арабского» или другого «суррогатного», а именно «научного». По признанию Хрущева, хотя Бен Белла и не высказывался открыто за марксизм-ленинизм, «но фактически в своей деятельности руководствовался этим учением»^{1147}.

Успешно развивались связи с двумя крупнейшими азиатскими несоциалистическими государствами — Индией и Индонезией. В начале 1960 г. Н.С. Хрущев посетил обе эти страны с официальным визитом. В Индии он побывал на только что построенном с советской помощью металлургическом заводе в Бхилаи. В официальном сообщении об итогах его визита в Индонезию сообщалось о проявленной советским правительством готовности построить стадион в Джакарте. Но совсем не афишировалось подписание соглашения о военной помощи.

Во время ответного визита Сукарно в Москву в июне 1962 г. его военный министр генерал А. X. Насутьон подписал с маршалом Р.Я. Малиновским дополнительный протокол в развитие этого соглашения. В результате его осуществления вооруженные силы Индонезии получили самое современное оружие, а в состав ее военно-морских сил были включены даже несколько советских подводных лодок с советским же экипажем. Опираясь на эту мощь, Сукарно потребовал от Голландии передать ему власть над западной частью Новой Гвинеи (Ириана) и в конце концов добился своего.

Апогеем сотрудничества СССР со странами, расположенными далеко к югу от его границ, стало посещение Хрущевым в мае 1964 г. Египта для участия в церемонии окончания строительства высотной Асуанской плотины, возведенной при советской финансовой и технической помощи.

3.1.3. Берлинская стена

Летом 1961 г. из восточного в западный сектор Берлина ежедневно уходили до 3000 человек. Бежали инженеры, ученые, медперсонал, некому было лечить больных. Открытая граница подстегивала контрабанду и спекуляцию. Марка ГДР не выдерживала соперничества с маркой ФРГ и по законам рынка становилась объектом игры на понижение, отступала и обесценивалась. Ясно было, что вот-вот вся система в ГДР рухнет. И в советском, и в восточно-германском руководстве понимали: нужны пожарные меры. Еще в 1958 г., когда в СССР приезжала партийно-правительственная делегация ГДР во главе с первым секретарем ЦК Социалистической единой партии Германии В, Ульбрихтом, во время одного из вечерних застолий Хрущев, заведя речь о необходимости «превратить ГДР в витрину социализма», по свидетельству одного из чиновников МИДа, выполнявшего там роль переводчика, прямо говорил:

— Вальтер, ты пойми одно — с открытыми границами мы с капитализмом соревноваться не можем.

Два раза повторил. И Ульбрихт с ним соглашался^{1148}.

Поначалу закрыть границу пытались, изолировав Западный Берлин от Западной Германии. 27 ноября 1958 г. советский руководитель предложил создать конфедерацию из двух германских государств и заключить мирный договор с нею, а Западный Берлин превратить в демилитаризованный вольный город. А дабы западные державы под давлением своего союзника К. Аденауэра не смогли отложить решение этой проблемы в долгий ящик, был назван крайний срок — 6 месяцев, — после которого СССР будет вынужден заключить отдельный мирный договор с ГДР, передав ей все свои права по контролю над коммуникациями между Западным Берлином и ФРГ. Позже это требование видоизменялось, а сроки переносились. В первый раз — в связи с открывшейся в Женеве конференцией министров иностранных дел четырех держав с участием представителей ФРГ и ГДР, на которой, по мнению А.А. Громыко, вырисовалась практическая основа договоренности по Западному Берлину:

— Каждая из четырех держав руководствовалась своим прочтением перспектив, — рассказывал он своим помощникам, — и при уравновешенном ведении дальнейших переговоров Западный Берлин мог получить новый статус из рук четырех держав не без последствий для германского ландшафта в целом^{1149}.

Перспективы достижения такого соглашения, казалось бы, стали просматриваться более отчетливо после того, как Хрущев во время своего пребывания в США в сентябре 1959 г. добился согласия на созыв нового совещания глав государств и правительств четырех держав. На нем-то он и собирался триумфально поставить точку в решении берлинского, а может быть и германского вопросов.

Однако обнадеживающие перспективы разрядки столкнулись с живою реальностью взаимных подозрений и обид. 1 мая 1960 г, в советском воздушном пространстве над Уралом был сбит американский самолет-разведчик У-2, и Хрущев потребовал публичных извинений, наказания виновных и обещания не допускать подобного впредь. Все эти требования он повторил, прибыв в Париж на совещание глав государств и правительств США, Англии, Франции и СССР. Эйзенхауэр расценил их как стремление добиться сенсационного унижения Соединенных Штатов и тем самым усилить советские позиции на конференции. И согласился с мнением своих советников, что в подобных условиях разрешение германского кризиса и достижение соглашения о запрещении атомных испытаний могут и подождать. Переговоры в верхах были сорваны, так и не начавшись.

Когда же стало ясно, что советские ультиматумы не дают должного эффекта, решили перекрыть границу между восточным и западными секторами в самом Берлине. 18 октября 1960 г. Ульбрихт в письме к Хрущеву поделился своими соображениями на эту тему. 24 октября тот ответил ему: «Мы считали бы целесообразным обменяться мнениями по всем затронутым в этом письме вопросам во время вашего пребывания в Москве в ноябре с. г.». Такой обмен мнениями состоялся 30 ноября и, судя по последующим событиям, не привел к какому-то определенному решению^{1150}.

29 марта 1961 г. Ульбрихт снова вернулся к этой теме на встрече глав государств — членов Варшавского договора в Москве. Его аргумент впечатлял: 199188 граждан «первого на немецкой земле государства рабочих и крестьян» в прошлом году повернулись к нему спиной и покинули его. Причем 152291 из них сделали это, перейдя с одной стороны улицы в Берлине на другую. И это массовое бегство сможет сдержать «только радикальная изоляция».

— А как она будет выглядеть? — поинтересовался чехословацкий президент А. Новотный.

Ему разъяснили:

— Мы должны законопатить все дыры, через которые бегут в Западный Берлин, поставить часовых, соорудить барьеры, возможно и заграждения из колючей проволоки.

Идея эта зрела давно. Но не все оказались тогда готовыми воспринять ее. Первый секретарь ЦК Венгерской социалистической рабочей партии Я. Кадар, например, считал, что колючая проволока в центре Берлина снизит привлекательность социалистического лагеря. Такого же мнения придерживался и первый секретарь ЦК Коммунистической партии и председатель Государственного совета Румынии Г. Георгиу-Деж.

Другие опасались возникновения военного конфликта. Как высказался первый секретарь Польской объединенной рабочей партии В. Гомулка, не позволят же западные союзники возвести забор прямо у себя под носом. В этих условиях Хрущев высказался за то, чтобы не торопиться чрезмерно. Тем более что его ждала в июне встреча с новым американским президентом Кеннеди в Вене. Но разрешение готовить все необходимое на случай закрытия границы было дано^{1151}.

Получив такое разрешение, Ульбрихт запустил механизм по созданию стены. Если верить воспоминаниям тогдашнего заместителя обороны Чехословакии Я. Шейны, бежавшего семь лет спустя на Запад, уже в апреле руководство Национальной народной армии было сориентировано на то, чтобы быть готовым к возможности возникновения в ближайшем будущем военного конфликта^{1152}.

На встрече с Кеннеди в Вене в начале июня 1961 г. Хрущев напирал на него:

— Война или мир — теперь это зависит от вас… Мирный договор с ГДР со всеми вытекающими отсюда последствиями будет подписан к декабрю нынешнего года.

Кеннеди спросил его:

— Означает ли это, что свободный доступ в Западный Берлин будет блокирован?

Хрущев ответил:

— Именно так.

И добавил, что желает мира, «но если вам нужна атомная война, то вы ее получите». Президент США подвел итог:

— Если это правда, то нас ждет холодная зима.

И продолжал настаивать на легитимности присутствия американских, английских и французских войск в Западном Берлине, на свободе передвижения между ним и ФРГ и на обеспечении жизнеспособности двух миллионов его жителей^{1153}.

Главный редактор журнала «Новый мир» А.Т. Твардовский, ознакомившись с записью этой беседы, сперва был «порядочно смущен». Но взяв ее с собой домой и почитав и вдумавшись, стал сам себя успокаивать: «Нет, это так. Не может же быть, чтобы мы впрямь напрашивались на войну. Это проба характеров и нервов. Обе стороны имеют в запасе готовность пойти на уступки»^{1154}.

А стороны тем временем продолжали эту пробу характера и нервов. В полном драматизма выступлении по американскому телевидению 25 июля Кеннеди сказал:

— Мне говорят, что с военной точки зрения Берлин нельзя удержать. Но то же самое говорили о Сталинграде. Любую опасную позицию можно удержать, если того захотят бойцы, смелые бойцы.

Советский лидер назвал это выступление «последним шагом перед объявлением войны». Во время беседы с советником американского президента Дж. Маклоем на своей даче в Крыму он до предела взвинтил обстановку, заявив, что СССР в состоянии взорвать над США 100-мегатонную бомбу^{1155}.

На новой встрече руководителей социалистических стран в Москве 3 августа 1961 г. Ульбрихт опять поднимает вопрос о стене. На сей раз с ним соглашаются, потребовав, правда, ответа на два вопроса: сумеют ли власти ГДР удержать своих граждан от штурма колючей проволоки и смогут ли они устоять, если ответом ФРГ и ее союзников по НАТО станет экономическая блокада и прекращение межзональной торговли? Видимо, ответы были даны положительные. Потому что уже 5 августа, в момент окончания встречи, Ульбрихт поручает члену Политбюро и секретарю ЦК СЕПГ и секретарю комиссии ЦК по вопросам безопасности Э. Хонеккеру подготовку и осуществление необходимых мероприятий^{1156}.

Для этого были привлечены 11900 полицейских и 12 000 бойцов боевых рабочих дружин, а также 4, 5 тысячи сотрудников госбезопасности. В боевую готовность привели части Национальной народной армии общей численностью 40 тысяч человек со 150 танками. Не осталась в стороне и Группа советских войск в Германии. 10 августа в ее штаб-квартире перед представителями западных военных миссий появился маршал И.С. Конев, только что сменивший на посту главнокомандующего генерал-полковника И.И. Якубовского.

— Мы слышали, что в последнее время наблюдаются значительные скопления войск, — попытались они выудить у него хоть какую-то информацию.

И получили заверения:

— Вы можете быть спокойны. Чтобы ни произошло в ближайшее время, ваши права не будут нарушены и ничего не будет предпринято против Западного Берлина^{1157}.

Вряд ли кто поверил ему в тогдашней ситуации. Запад ждал чего-то, во всяком случае, для него неприятного и недоброго. И тем не менее то, что случилось в ночь на воскресенье 13 августа, стало для него полной неожиданностью. За несколько часов всю границу вокруг Западного Берлина (а это 162 километра, из них 45 километров внутри города) взяли под свою охрану боевые дружины и народная полиция, воздвигнув вокруг нее проволочные заграждения, которые потом были заменены стеной из бетонных блоков. В случае необходимости их должны были поддержать органы МГБ и соединения Национальной народной армии. А на тот случай, если бы в события вмешались вооруженные силы НАТО, в действие должны были вступить советские вооруженные силы^{1158}. Конев поднял по тревоге 20 своих дивизий^{1159}.

Но ничего подобного не понадобилось. Э. Хонеккер вспоминал позже: «У нас были все основания полагать, что на подобного рода акцию, которая была осуществлена исключительно на нашей территории, НАТО не сможет ответить военной агрессией. Из находившейся в нашем распоряжении информации следовало, что США, основная сила НАТО, без которой военное вмешательство было бы немыслимо, руководствовались в отношении Западного Берлина вполне определенными интересами. Это были: неизменный статус Западного Берлина, присутствие в Западном Берлине трех западных держав, надежное сообщение между Западным Берлином и ФРГ. Наши меры по обеспечению границ не затрагивали ни одного из этих пунктов»^{1160}. О том же свидетельствуют и размышления Кеннеди. По словам его советника К.Х. Ростоу, он был готов к такому повороту событий и за несколько дней до случившегося говорил:

— Потеряв Восточную Германию, Советский Союз лишился бы Польши да и всей Восточной Европы. Он должен что-то предпринять, чтобы остановить поток беженцев… Может быть, стена? Мы не сможем выступить против. Я могу объединить альянс для защиты Западного Берлина, но не в силах удержать открытым Восточный Берлин^{1161}.

Правда, не столько для острастки, сколько для того, чтобы внушить обывателю впечатление решимости сломать преграду из колючей проволоки, у Бранденбургских ворот и на Фридрихштрассе в течение двух дней в конце октября стояли с работающими моторами американские бульдозеры, а с другой стороны, развернув в их сторону свои пушки, в боевой готовности находились советские танки. В последний день работы XXII съезда КПСС маршал Конев доложил Хрущеву, что американская техника отведена от стены, и получил от него указание сделать то же.

Как реагировали многие восточные немцы на возведение стены в центре Берлина, мы теперь можем судить по кадрам американского документального фильма «Холодная война», показываемого по российскому телевидению. А как реагировало советское общество?

11,5% опрошенных в 1998 г. и 18% опрошенных в 1999 г. отвечали, что видели причину Берлинского кризиса, согласно официальной версии, в происках империализма.

«Оставшихся в Западной Германии врагов поддерживают капиталисты Америки и Европы», — была уверена стеклодув К.П. Лабзина с завода елочных игрушек в Москве^{1162}. «Агрессивность Запада в отношении восточных немцев и социалистической системы» винила во всем З. Г. Сиротина из деревни Слобода (Ленинский район Московской области), работавшая в оранжерее совхоза им. Ленина^{1163}. «Попытка Запада развязать войну» была несомненна для инженера Московского завода «Красный Октябрь» В.В. Токарева^{1164}. «Ясно, империалисты виноваты!» — была уверена Н.А. Торгашева из Рузаевки в Мордовии^{1165}. «Германию считали тогда врагом», — поясняла бухгалтер базы № 1 ГУ материально-технического снабжения МПС в Ховрино А.Н. Бородкина^{1166}. Военврач Е.П. Лукин из в/ч 44026 считал, что «Запад может дурно влиять на социалистический блок»^{1167}. Для рядового Советской армии А.Г. Гришина, служившего тогда в учебном полку в Олимписдорфе около Берлина, причина («как нам говорили») заключалась в множестве шпионов^{1168}.

«Для детей войны западный сектор Берлина всегда ассоциировался с фашизмом», — поясняла Г.В. Свердлова из Мингечаура в Азербайджане. «Страны НАТО пытались развалить ГДР через Западный Берлин», — объяснял офицер в/ч 44526 В.А. Лавровский. Верил, что «американцы проникали через Западный Берлин на нашу территорию», рабочий Красногорского оптико-механического завода В.Д. Бакин. «У СССР хотели отнять плоды Победы», — полагал слесарь предприятия п/я 577 в Химках А.В. Ашурков. «Запад пытался пересмотреть результаты Второй мировой войны», — верила работница поселкового совета в поселке Луч Чеховского района Н.П. Шишова. Американцы и англичане, по мысли конюха из колхоза «Путь к коммунизму» в подмосковной деревне Верескино Н.М. Зайцева, хотели прибрать к рукам всю Германию. В руководителях Западного Берлина видел виновников обострения ситуации врач-терапевт В.В. Макаров из в/ч в Загорске-6. О немецких реваншистах упоминают 10 респондентов, о своем настороженном отношении к немцам вообще — еще 1 респондент. В контексте противостояния СССР и США виделся этот кризис лейтенанту

A. П. Лашкевичу из военного городка в Куровском^{1169}.

«Верили правительству безоговорочно», — вспоминала потом Г. Н, Щербакова, учительница Кондыринской школы в Клинском районе. «Мое мнение целиком зависело от газет», — уточняла

B. В. Беляева, медсестра из Института скорой помощи им. Склифо-софского^{1170}. «В прессе писалось, что в ФРГ поднимают голову фашисты», — указывал Н.Л. Хаустов, курсант Ленинградского военно-морского инженерного училища им. Дзержинского^{1171}. Видела так, как ей преподносили преподаватели, Н.Л. Иванова, студентка Ижевского медицинского института^{1172}.

Несколько иначе причины кризиса виделись 10,5-11% опрошенных.

Оговариваясь, что она «не политик», А.Н. Никольская, медсестра из детских ясель Водздравотдела в Икше Дмитровского района, рассуждала: «Зачем нужно было делить Берлин? Он должен был быть единым, побежденный и завоеванный советской армией»^{1173}. «Если мы выиграли войну, то Берлин должен подчиниться нашему влиянию», — соглашалась с ней А.Л. Табурина из Ивантеевки^{1174}. «Берлин должен быть советским», — был уверен рабочий Загорского оптико-механического завода А.Г. Андриенко^{1175}. «Весь Берлин должен был быть советским, а всех нежелающих надо было успокоить навечно», — весьма категорично говорил А.П. Козюков, прокурор в Плавском районе Тульской области^{1176}.

В противостоянии НАТО и ОВД видел причины кризиса

A. И. Митяев, инженер ОРГ «Алмаз» в Москве^{1177}. «Все виноваты», — соглашался чекист Л.Ф. Колчин, служивший в ГДР^{1178}. В борьбе двух сверхдержав — Г.М. Козлов, офицер военного гарнизона Кубинка-1.^{1179} В противоборстве двух систем — М.Д. Филиппов, офицер из Ельца^{1180}. В столкновении двух идеологий — В.И. Пастушков, офицер одной из частей береговой артиллерии Балтийского флота^{1181}. Авантюризм с той и другой стороны видела работница Истринского горсовета А.В. Копейкина^{1182}.

«В разных путях развития обоих германских государств» видела причину кризиса работница Бабушкинского райздрава П.П. Хлопце-ва, «в разных убеждениях», — студентка физико-математического факультета Ленинградского университета И.Г. Шабанова, в отставании ГДР от ФРГ — рабочий предприятия п/я 41 в Подольске А.Д. Арвачев. В том, что ГДР и ФРГ нужно было окончательно разъединиться — доярка из деревни Зайчевка в Тульской области Т.П. Кищен-ко. «В разногласиях с Западом» видели ее шлифовщица с завода «Фрезер» Н.В. Подколзина и ряд других респондентов. В «холодной войне» — инженер предприятия п/я 577 в Химках А.В. Анисимов, инженер Московского энергетического института А.В. Митрофанов и работник Ленгипростроя И.Ф. Григорьев. В «противостоянии двух миров» — курсант Московского военного пехотного училища

B. А. Куприн, шофер МПС М.А. Гук и бригадир из подмосковного колхоза им. Ленина П.И. Ковардюк. В борьбе СССР и США за влия-ние в мире — инженер предприятия п/я В2431 Э.А. Шкуричев^{1183}.

«Хотели добра, а неблагодарные люди, которым мы дали свободу, не пожелали этого принять», — полагал московский рабочий Б.А. Глухов^{1184}. «Говорили, что в ГДР голодно», — вспоминала официантка одного из московских кафе Н.Н. Сныткова. Рабочий Мосстроя М.М. Гурешов видел первую причину в том, что люди бежали в ФРГ, а вторую в более дешевых продуктах на востоке, что создавало условия для спекуляции ими и подрыва экономики ГДР. А рабочий завода № 30 А.И. Кирьянов, соглашаясь, что главная вина лежит на западных державах, в то же время подозревал, что «и наша страна приложила к этому руку»^{1185}.

В действиях советского руководства видели эти причины только 3% опрошенных.

«Нам не следует влезать в их дела, надо в своих разобраться!» — считала Г.Д. Воронова, паспортистка Серпуховского районного ЖКО^{1186}. В стремлении СССР во что бы то ни стало навязать свою волю видел причину кризиса М.А. Семенов, офицер из Раменского^{1187}. Чувствовалась не только «напряженность в стране», но и «определенная агрессивность по отношению к ФРГ», — утверждал курский рабочий П.С. Коновалов^{1188}.

«Разделили нацию, но зачем, мне не совсем понятно», — говорил техник трамвайного депо им. Баумана А.И. Харитонов. «Мы стали бояться сильного влияния Запада на социалистический строй», — полагал рабочий завода при ОКБ-2 О.В. Шеффер. «В ошибочной, какой-то маразматической внешней политике Хрущева» видел причину кризиса работник Нарофоминского шелкового комбината В.С. Данилович. В желании «сильнее зажать всех восточных немцев в кулак» — бывший дворянин С.Н. Гук^{1189}.

«В заметном опережении уровня жизни в ФРГ» заключались причины кризиса по мнению М.М. Гурена, инженера комбината «Тулауголь» в Сталиногорске^{1190}. Оговорившись, что в положении за границей не все для него было ясно («мало мы знали, лапшу нам вешали хорошо»), техник В.П. Платонов из Саратова причину данного кризиса видел в том, что «уровень жизни был разный у восточных и западных немцев»^{1191}.

Не понимали, что происходит, от 4,5 до 5% опрошенных.

«Причину кризиса никто не понимал», — утверждал шофер МИДа Г.В. Алексеев. Плохо в этом разбирался слесарь в/ч в Загорске-6 П.П. Рогожин. Мало информации было у конструктора предприятия п/я В2431 Ю.К. Игнатова. Что там было конкретно, не знала рабочая лыжной фабрики в Клину Л.Я. Титова. Но то, что конфликт был рядом, в Европе, ее настораживало. У учительницы из подмосковного Косино Н.Б. Косяк этот кризис вызвал чувство тревоги^{1192}.

Не задумывались тогда над этим соответственно 12 и 10% опрошенных. «Слышал о кризисе, но эта информация в сознании не фиксировалась», — вспоминал позже офицер инженерно-авиационной службы Северного флота А.Т. Щепкин. «Все эти события были очень далеки от меня, и мне не хотелось думать об этом», — рассказывала Л.И. Гончарова из подмосковного Костино, никогда не интересовавшаяся политикой. «Совершенно не интересовало» это рабочего трамвайного депо им. Баумана В.А. Васильева. «Не интересовало» это и медсестру из в/ч 12122 в подмосковном поселке Заря А.П. Смирнову. «Не вникала, ибо была занята работой», заведующая железнодорожной столовой в Петрозаводске М.А. Гришина; «не вникал» и ее муж, летчик Аэрофлота С.Е. Барильский, — оба, кстати, члены КПСС. «Никогда не задумывался» над такими проблемами инженер ВНИИлитмаша А.В. Гавриленко. «Нас это не касалось, были свои проблемы» у слесаря Воронежской ГРЭС И.Н. Комова. Безразлично это все было для 17-летней работницы предприятия п/я 565 М.А. Харитоновой и ее близких, так как «большинство молодежи было не политизировано и увлекалось больше культурной жизнью»^{1193}.

Были не в курсе, не знали о кризисе соответственно 11 и 8% опрошенных. Находился в Китае геолог М.И. Тухтин^{1194}. «Про дела в мире ничего не знал» слесарь Н.А. Бондарук из совхоза «Хмельницкий» на Украине^{1195}. Ничего не слышал и не знал колхозный шофер К.С. Лебедев из села Троицкое-Татарово в Вязниковском районе Владимирской области^{1196}.

Затрудняются ответить, ничего не могут вспомнить соответственно 11,5 и 8% опрошенных.

Очень высока доля тех, кто на заданный ему вопрос не ответил или ответил что-то невнятное. Таких оказалось 30-32% опрошенных.

Советские предложения объявить Западный Берлин «свободным городом» оценили положительно от 7 до 12% опрошенных.

Не поддержали от 4,5 до 5% опрошенных.

Опасался отторжения восточного Берлина столичный офицер В.А. Сорин^{1197}. Считала, что «мы слишком потакаем немцам», научная сотрудница ВНИИЭСХ В.Ф. Полянская, «недопустимой уступкой Западу» — студентка филфака МГУ Г.С. Лукашенко^{1198}.

Было все равно для соответственно 7,5 и 6% опрошенных. Не понимала «большой политики» сигнальщица Н.А. Белая с железнодорожной станции Терны. «Не наше все это», — говорила Е.П. Серова, шофер одной из столичных автобаз^{1199}.

Затрудняются с ответом, в том числе потому что не знали или не помнят, 9-10% опрошенных.

Нет ответа на этот вопрос у 52-62% опрошенных.

На вопрос «Было ли вам известно тогда, что из восточного сектора Берлина в западный бегут граждане ГДР?» положительно ответили соответственно 11 и 10% опрошенных. Из передач иностранных радиостанций знал об этом шофер МИДа Г.В. Алексеев^{1200}. «Про это по радио говорили», — вспоминает рабочая из Мичуринска М.Д. Биз-жина^{1201}.

«Говорили, что это недобитые фашисты, эсесовцы», — вспоминала П.И. Кондратьева, работавшая тогда учительницей в Новгородской области^{1202}. Не могла понять причины этого явления московская учительница М.Ф. Бодак, четырежды побывавшая там в командировках: «Живут они великолепно, в несколько раз лучше, чем мы в СССР, и продукты в Западном Берлине дороже, чем в Восточном»^{1203}.

«В Западном Берлине лучше жилось», — объясняла это бегство работница аптеки в Короче Курской области Г.С. Ковтунова^{1204}. «Люди бегут туда, где им лучше живется», — соглашалась и учительница иностранных языков из Баку Ф.А. Павлюк^{1205}. «В научных кругах говорили о перебежке многих немцев на запад и вообще рассказывали о великолепии ФРГ, но так как официальная версия была другая, мы не знали, где правда», — вспоминает Г.И. Белова, бухгалтер в одном из московских закрытых НИИ^{1206}.

Но о том, что число этих перебежчиков за 8 лет превысило 2 миллиона, знало от 1 до 4% опрошенных.

Товарищи по инженерно-авиационной службе Северного флота говорили А.Т. Щепкину о переходе людей из нашей зоны оккупации в Западный Берлин. По слухам, делали они это потому, что там «жизнь лучше», что «капиталисты живут припеваючи». Знал о переходе людей через Западный Берлин в западные зоны рабочий Красногорского оптико-механического завода В.Д. Бакин. Делал вывод об этом из статей о ГДР и ФРГ в справочниках и ежегодниках Большой советской энциклопедии Б.С. Виневич из Фрязино. «Не мудрено, они ведь от нас бежали!» — говорил техник трамвайного депо им. Баумана А.И. Харитонов. Разделял мотивы беглецов техник на строительстве столичной ТЭЦ-22 В.М. Доронкин^{1207}.

Ничего не было известно о массовом бегстве из Восточного Берлина в Западный соответственно 19,5 и 32% опрошенных. «Откуда я могла знать такую информацию?» — спрашивала работница Бабушкинскою райздрава П.П. Хлопцева^{1208}. Не знал и сегодня не верит этому А.В. Митрофанов, инженер Московского энергетического института: «Откуда 2 миллиона? Во всей ГДР было 17 миллионов!»^{1209}.

Нет ответа на этот вопрос у 48-51% опрошенных.

Возведение стены вокруг Западного Берлина в ночь на 13 августа 1961 г. одобрили соответственно 24 и 39% опрошенных.

«Нас тогда убедили, — вспоминал офицер Э.В. Живило, — что через Западный Берлин уходили ресурсы, а взамен поставлялись агенты»^{1210}. «Нужно было помочь стране, в этом сильно нуждающейся», — говорил работник ФИ АНа Л.А. Ипатов^{1211}. «Чтобы враги с Запада не пролезли», — объясняла рабочая А.С. Авилова из Мытищ^{1212}. «Это хорошо, лазутчики перестали ходить», — думала П.И. Кондратьева, работавшая тогда учительницей в Новгородской области^{1213}. «Конечно, это защита от врагов мира», — полагала Н.А. Торгашева из Рузаевки в Мордовии^{1214}. «Ежели свой огород плетнем не огородишь, урожая не соберешь», — говорила М.И. Вознюк, кочегар на кирпичном заводе в Райчихинске (Амурская область)^{1215}.

Был «за наведение порядка» В.И. Маркин, техник НИИ-160 во Фрязино^{1216}. «Да этот Берлин вообще надо было забомбордировать. А то вдруг им что в голову еще придет», — думала А.Г. Столярова, прораб-строитель из Можайска^{1217}. «Не будь у США атомной бомбы, надо было еще жестче действовать», — была уверена работница Лыткаринской горбольницы А.С. Клюничева^{1218}.

«Если так высшее руководство решило, значит это правильно», — думала А.И. Аксенова, работавшая на заводе «Вторчермет» в Москве, а жившая в Люберцах^{1219}. «Раз возвели, значит так нужно», — верила 3. П. Половинкина из Загорска, прядильщица фабрики им. Р. Люксембург^{1220}. «Тогда мы посчитали это правильным», — замечает Г.М. Кузнецова, лаборантка из МАИ^{1221}.

«Большинство людей считало эту меру правильной, тем более, что приводили цифры, сколько продуктов и товаров вывозилось в Западный Берлин, и рассказывали, как через него засылали шпионов», — вспоминал В.Р. Червяченко. «Если Запад считал Западный Берлин частью западногерманского государства, то и режим на его границе должен быть соответствующим», — полагал инженер Московского автомобильного завода им. Сталина Е.Д. Монюшко. «Это предотвратит от всяких влияний с Запада», — думала колхозница Е.А. Грибкова из деревни Городки в Малоярославецком районе^{1222}.

«Стену надо возводить и вокруг нашей страны, чтобы не лезли», — полагала учительница М.М. Крылова из деревни Ключевка в Калининской области. «Шансы на то, чтобы все немцы приняли строй народной демократии, были весьма невелики», — соглашался инженер одного из московских НИИ Б.Г. Лященко, делая из этого вывод, что возведение Берлинской стены было неизбежным. А инженер Центрального института погоды В.М. Мухин «еще и сетку сверху предлагал сделать и пропустить ток, чтобы немцы не могли вылезти». «Одной стеной тут не отделаешься, — была уверена бухгалтер колхоза им. 1-го мая в Мечетинском районе Ростовской области Ф.П. Атмошкина. — Я бы уничтожила всю западную буржуазию и фашистов». «Мы были победителями, Берлин брали русские, а не американцы, и не им было нас судить, — рассуждала Т.Ф. Ремезова, медсестра из Коломны. — Западу надо всегда не просто показывать кулак, а иногда и бить по физиономии, как это было в 1812 и 1945 гг., а иначе он наглеет». По категорическому мнению военнослужащего А.П. Брехова любое действие по защите соцлагеря, — это во благо, а бездействие — предательство: «Не стало стены — не стало и соцлагеря, СССР, империи, зато стала возможной бомбежка Югославии»^{1223}.

Как вынужденную воспринял эту меру инженер Московского энергетического института А.В. Митрофанов: «Решительность советского правительства “закрыть” Берлин вызвала уважение к силе нашего оружия». Были согласны, что нельзя уступать Западу, еще 8 респондентов. Одобрили потому, что просто верили правительству и средствам массовой информации, 11 респондентов^{1224}.

Не одобрили возведение стены соответственно 17,5 и 14,5% опрошенных.

Было «огорчительно» и «ничего хорошего» в этом не видела инженер ВЭТИ им. Кржижановского Л.П. Смирнова^{1225}. По рассказу студентки МХТИ А.Ф. Савельевой, «посчитали, что они сошли с ума, денег много, заняться нечем»^{1226}. А.М. Семенов, секретарь Корбовского райкома партии в Белоруссии, полагал, что не стену надо было возводить, а больше уделять внимания решению социальных вопросов: «Тогда и не бегали бы люди на Запад, а может быть и наоборот»^{1227}. «Запретный плод сладок», — говорила Т.Г. Малышенко из Баку^{1228}.

«Никто не одобрил», — категорично заявляют Н.Ф. Иванова и А.В. Сорокина, учительницы из поселка Онуфриево в Истринском районе^{1229}. «Немцы должны жить в одной стране», — полагала П.П. Дрендель, работница столичного ресторана «Загородный»^{1230}.

Рабочий завода № 30 А.И. Кирьянов считал, что «люди одной национальности должны жить вместе и дружно, а не конфликтовать друг с другом». Такого же мнения придерживались слесарь-механик Московского завода «Вулкан» А.П. Барабанов и работница бассейна «Москва» Н.С. Разоренова. «Деление немцев на восточных и западных было по меньшей мере странным», — соглашалась с ними повар московской столовой № 23 Р.И. Капошина. «Что, Германия — коммунальная квартира, где так легко поставить перегородку?» — спрашивал техник трамвайного депо им. Баумана А.И. Харитонов. «А чтобы вы сказали, если бы Москву разделили такой же стеной на западную и восточную части?» — спрашивала врач городской больницы в Бельцах (Молдавия) Л.В. Беляева. Признанием слабости и бессилия социализма посчитал возведение стены москвич А.А. Штромберг. «Мы навесили на себя железный занавес», — говорила учительница Монасеинской школы в Лотошинском районе М.Ф. Журавлева. «Была против, но ничего не могла сделать» учительница Власовской школы в Раменском районе А.Ф. Алифанова^{1231}.

Примечательно, что, хотя отрицательно отнесшихся к возведению Берлинской стены меньше, чем отнесшихся одобрительно, число тех среди них, кто прибегал к аргументированию своей позиции, а не просто к эмоциям и ссылкам на мнение власти, все-таки больше.

Не понимали необходимости еще 1-2% опрошенных. Не было своего мнения или было безразлично для 11,5-12% опрошенных.

Затрудняются с ответом (в том числе потому, что не помнят об этом событии или о своей тогдашней реакции на него) 9-14% опрошенных. О возведении Берлинской стены доярка Е.П. Соколова из села Солодилово в Воловском районе Тульской области узнала только после ее разрушения^{1232}.

Нет ответа или он не расшифровывается у соответственно 21 и 15% опрошенных.

Подводя итоги рассмотрению этого вопроса, можно констатировать, что более половины советских граждан имели смутное представление об истоках и причинах Берлинского кризиса. Из оставшейся меньшей половины только 18% соглашалось с тем, что по этому поводу говорилось официально. Советское предложение объявить Западный Берлин свободным городом оценили положительно 12% опрошенных, не поддержали 5% (в значительной мере расценивая его как ненужную уступку). Более двух третей оставили этот вопрос без ответа. О массовом бегстве на запад знал каждый десятый. Возведение стены одобрили 39% опрошенных, а не согласных оказалось 14,5%. Последняя цифра, вроде бы, не так уж и значительна, но она почти в 5 раз превышает число тех, кто имел четкое представление о корнях конфликта.

3.1.4. Карибский кризис

Революционный режим во главе с Ф. Кастро, установленный в самом начале 1959 г. на Кубе, которую американцы считали своим «задним двором», не без основания опасался вооруженной интервенции со стороны своего могущественного северного соседа. Действуя по извечному принципу «враг моего врага — мой друг», Москва и Гавана быстро установили между собой тесные отношения.

Уже год спустя Ф. Кастро Рус принимал на Кубе А.И. Микояна, прилетевшего туда под предлогом открытия советской торгово-промышленной выставки. В результате их ночных разговоров было решено восстановить дипломатические отношения, порванные Батистой еще в 1952 г., и дать зеленый свет торгово-экономическим связям. Микоян был доволен. Он говорил сопровождавшим его лицам:

— Да это настоящая революция! Совсем как наша! Мне кажется, я вернулся в свою молодость^{1233}.

Получив от него соответствующую информацию, Хрущев решил воспользоваться благоприятно сложившейся ситуацией, чтобы не дать зарубцеваться образовавшейся в Карибском море болевой для США точке, не упустить реального шанса отплатить американцам той же монетой, которой они пользовались с конца Второй мировой войны, держа СССР в окружении своих военно-воздушных и военно-морских баз^{1234}.

«Остров свободы» стал получать обильную экономическую, а затем и военную помощь. Уже в мае 1960 г. состоялся визит в Москву брата кубинского лидера, министра революционных вооруженных сил Рауля Кастро, во время которого были достигнуты первые принципиальные договоренности о поставках оружия и направлении военных советников, прежде всего из числа испанцев-республиканцев^{1235}.

В апреле 1961 г. американцы решили повторить с Кубой опыт семилетней давности, позволивший им, опираясь на наемников и нейтралитет армии, свергнуть левый режим Арбенса в Гватемале. Однако на сей раз их ждал позорный провал.

В ходе обсуждения кубинских дел на встрече с Хрущевым в Вене (начало июня 1961 г.) Кеннеди признал, эта операция была его ошибкой, совершенной в результате неверной информации, полученной им от ЦРУ^{1236}. Но и в Гаване, и в Москве понимали, что США не оставят попыток так или иначе свергнуть неугодный им режим, ставший к тому же заразным примером для других стран Латинской Америки.

В начале мая 1962 г. послом СССР на Кубе был назначен А.А. Алексеев — сотрудник КГБ, который будучи советником нашего посольства в Гаване, сумел установить с Кастро доверительные отношения, и тот охотно общался с ним.

— Как, по вашему, прореагирует Фидель на предложение установить на Кубе ракеты? — поинтересовался у него Хрущев.

Этот вопрос поверг Алексеева в оцепенение: «С трудом преодолев замешательство, я все же высказал сомнение в том, что Фидель с таким предложением согласится». Ему на это возразил маршал Малиновский:

— В свое время республиканское правительство Испании открыто пошло на то, чтобы принять военную помощь Советского Союза, а у Кубы должно быть еще больше причин для этого.

Хрущев же продолжал развивать свою мысль:

— Если Фидель сочтет наше предложение неприемлемым, то мы окажем помощь Кубе любыми другими средствами, которые, впрочем, вряд ли остановят агрессоров. Я абсолютно уверен в том, что в отместку за поражение на Плайя-Хирон американцы предпримут вторжение на Кубу уже не с помощью наемников, а собственными силами: на этот счет у нас есть достоверные данные. Мы должны найти столь эффективное средство устрашения, которое удержало бы их от этого рискованного шага, ибо наших выступлений в ООН в защиту Кубы уже недостаточно. Надо в какой-то мере уравнять угрозу Кубе угрозой самим Соединенным Штатам. Логика подсказывает, что таким средством может быть только размещение наших ракет с ядерными боеголовками на Кубе. Поскольку американцы уже окружили Советский Союз кольцом своих военных баз и ракетных установок, мы должны заплатить им их же монетой, дать им попробовать собственное лекарство, чтобы они на себе почувствовали, каково живется под прицелом ядерного оружия^{1237}.

Возвращаясь 20 мая из Болгарии, Хрущев впервые заговорил об этом и с министром иностранных дел Громыко:

— Ситуация, сложившаяся сейчас вокруг Кубы, является опасной. Для обороны ее необходимо разместить там некоторое количество наших ядерных ракет. Только это, по-моему, может спасти страну. Вашингтон не остановит прошлогодняя неудача вторжения на Плайя-Хирон. Что вы думаете на этот счет?

Вопрос был неожиданным и нелегким для Громыко. Подумав, он сказал:

— Я знаком с обстановкой в США, где провел восемь лет. В том числе был там, как вы знаете, и послом. Должен откровенно сказать, что завоз на Кубу наших ядерных ракет вызовет в Соединенных Штатах политический взрыв. В этом я абсолютно уверен, и это следует учитывать.

«Не скажу, что мое мнение понравилось Хрущеву, — вспоминал Громыко. — Ожидал я, что, выслушав такие слова, он может вспылить. Однако этого не случилось. Вместе с тем я ощутил определенно, что свою позицию он не собирается менять. Помолчали. А потом он вдруг сказал:

— Ядерная война нам не нужна, и мы воевать не собираемся. Сказал твердым тоном, и я почувствовал, что эта формулировка, как и первая, была обдуманной. Обратил я внимание на то, что высказал он ее не сразу вслед за первой. Но как только я ее услышал, то на сердце стало легче. Даже голос Хрущева мне показался помягче. Я молчал. К сказанному добавлять ничего не хотелось. А Хрущев после некоторого раздумья в заключение разговора сказал:

— Вопрос о завозе советских ракет на Кубу я поставлю в ближайшие дни на заседании Президиума ЦК КПСС.

Он это вскорости и сделал»^{1238}.

Заседание Президиума ЦК КПСС, на котором по докладу Малиновского было решено разместить на Кубе советские ракеты, по некоторым сведениям, произошло 24 мая 1962 г.^{1239} За исключением определенных предостережений и сомнений, высказанных Микояном и Громыко, никто не решался выступить тогда против^{1240}.

Что побудило советское руководство на столь рискованный шаг? Считается, что главным побудительным мотивом было стремление предотвратить новое нападение на Кубу. Сам Хрущев в своих воспоминаниях изображал это, как, по сути, единственную причину предпринятого СССР шага. «Думаю, — признавался О.А. Трояновский, — что над Хрущевым постоянно довлело опасение, как бы США и их союзники не вынудили СССР и его друзей отступить в каком-нибудь пункте земного шара. Он не без оснований считал, что ответственность за это падет на него. Не раз он вспоминал слова, сказанные Сталиным незадолго до смерти: «Когда меня не будет, вас передушат, как котят». В последние годы это чувство обострилось под влиянием постоянных нападок Пекина, обвинявшего советского лидера в капитулянтстве перед империализмом. Поэтому его беспокойство за судьбу Кубы имело под собой серьезную почву»^{1241}.

Но было и другое. Хрущев усмотрел возможность, разместив ракеты в непосредственной близости от США, скорректировать в пользу СССР соотношение сил в области ракетно-ядерного оружия, где большой перевес в то время был отнюдь не на его стороне. А поскольку обе сверхдержавы пребывали во власти психологии (а точнее, психоза) «холодной войны», это американское преимущество представлялось ему и его коллегам серьезной угрозой для безопасности Советского Союза, которую надо было каким-то образом уменьшить, нейтрализовать.

Чтобы получить «добро» от кубинцев, в Гавану была направлена специальная делегация (Ш. Рашидов, Алексеев и — под другой фамилией — главком ракетных войск маршал С.С. Бирюзов). Перед самым отлетом она была приглашена к Хрущеву на дачу в Горки. Там присутствовали члены Президиума ЦК КПСС, находившиеся тогда в Москве. «Хрущев повторил высказанные на прошлой встрече соображения и пожелал нам успеха. На этом совещании царило полное единодушие, и поэтому распространенная впоследствии западной прессой версия, будто в советском руководстве была оппозиция этим планам Хрущева, не соответствует действительности»^{1242}. Делегация вернулась 10 июня с согласием кубинцев.

По приглашению Министерства обороны СССР 2 июля 1962 г. в Москву прибыла кубинская военная делегация во главе с министром революционных вооруженных сил Раулем Кастро Рус^{1243}. В условиях абсолютной секретности состоялись его переговоры с Хрущевым, Малиновским и Бирюзовым. «К работе над соглашением были привлечены еще лишь два или три генерала, причем даже перевод проекта документа на испанский язык пришлось делать нам с Раулем вдвоем, — вспоминал Алексеев. — Соглашение, которое должны были подписать Н.С. Хрущев и Ф. Кастро, было парафировано Р.Я. Малиновским и Р. Кастро. В нем было сказано, что сами ракеты и их обслуживание будут полностью находиться в ведении советского военного командования»^{1244}.

Началась операция «Анадырь», подобной которой история советских вооруженных сил не знала. На Кубу морем предстояло в короткий срок переправить ракетную дивизию (в составе пяти полков с 36 ракетами Р-12 дальностью полета до 2500 километров и двух полков с 24 ракетами Р-14 дальностью полета 4500 километров), эти 60 ракет имели 60 боезарядов с суммарным тротиловым эквивалентом около 60 мегатонн, то есть в 240 раз больше, чем мощность той бомбы, что была сброшена на Хиросиму. Их должны были прикрывать две дивизии противовоздушной обороны (144 зенитно-ракетных установки), полк истребителей (Миг-21), полк вертолетов и четыре отдельных мотомеханизированных полка береговой обороны, которые по своей мощи скорее сходили за бригады (в каждом из них было по танковому батальону и ракетному дивизиону, имеющему на вооружении 2 установки «Луна», способные доставить тактический ядерный запас на дальность от 45 до 65 километров). Общая численность этой группировки насчитывала 40000 человек^{1245}. Ее командующим назначили генерала армии И.А. Плиева.

До настоящего времени ведутся дискуссии, разумно ли было предпринимать столь масштабную военную операцию, не подкрепив ее международно-правовой базой в виде, скажем, предварительного заключения военного договора. Некоторые утверждают, что Микоян и Громыко робко пытались обратить внимание Хрущева на эту сторону дела, но верх взяло мнение военных о том, что в таком случае американцы не позволят осуществить операцию «Анадырь», сорвав ее на самом раннем этапе: они обладают всеми преимуществами стратегического характера, а у нас нет адекватных возможностей для контрходов.

Параллельно в Москве продолжали много говорить о мире и разоружении. 9 июля 1962 г. там открылся Всемирный конгресс за всеобщее разоружение. Прочтя накануне в «Правде» статью И.Г. Эренбурга, посвященную этому событию, и обратив в ней внимание на упоминание о скептиках, не верящих в такие мероприятия, А.Т. Твардовский констатировал, что конгресс представляется «чем-то ненужным, непродуктивным, пустопорожним» не одному только ему. «Давным-давно уже сработались и никому не нужны, и ничего не значат слова, тем более что, как сказал один из “завов” этого конгресса, предполагаются в ближайшее время наши новые испытания. От большого ума мы, вероятно, полагаем, что однако мы таким образом ничего не упустим — ни воздействия на общественное мнение мира, ни воздействия на соображение западных правителей. Одних уговорим, других предупредим — и все будет в порядке. Боже, милостив буди к нам, грешным»^{1246}.

Выступления на конгрессе сводились, как правило, к протестам против наращивания американцами военной мощи. И уже два дня спустя, 11 июля Твардовский фиксирует в своей рабочей тетради, что конгресс, как и предполагалось, малоинтересен: «Даже на словах ничто не подвинулось, не обновилось, не посвежело, не исключая речи премьера». Последняя показалась ему произнесенной с малым учетом времени, места и обстановки. «Она произнесена, чтобы быть ей произнесенной, но отнюдь не дает каких-либо “кончиков”, за которые можно было бы ухватиться, то есть не предполагает реальных последствий. И это почти всем ясно»^{1247}.

Своего рода дымовой завесой для операции «Анадырь» послужил групповой полет двух космических кораблей «Восток-3» и «Восток-4», пилотируемых Андрияном Николаевым и Павлом Поповичем 12-15 августа на расстоянии между ними в 6,5 километров и установлении двухсторонней связи. Помимо всего прочего этот полет преследовал цель внушить американцам мысль о якобы имевшей место способности советских космических аппаратов маневрировать на орбите и таким образом об отсутствии особой надобности в размещении ракет с ядерными запасами на Кубе^{1248}.

4 сентября американский президент Дж. Кеннеди сделал первое публичное предостережение:

— Соединенные Штаты не потерпят размещения на Кубе стратегических ракет типа «земля — земля» и других видов наступательного оружия.

А уже 7 сентября он запросил у Конгресса разрешения на мобилизацию 150 тысяч резервистов.

12 сентября опубликовано заявление ТАСС о провокациях США в отношении Кубы и призывом к американскому правительству «не терять самообладания и трезво оценить, к чему могут привести его действия, если оно развяжет войну». В нем можно было про честь и следующее: «Советскому Союзу не требуется перемещения в какую-либо другую страну, например в Кубу, имеющихся у него средств для отражения агрессии, для ответного удара. Наши ядерные средства являются настолько мощными по своей взрывной силе, и Советский Союз располагает настолько мощными ракетоносителями для этих зарядов, что нет нужды искать место для их размещения где-то за пределами СССР». В заявлении подчеркивалось, что «сейчас нельзя напасть на Кубу и рассчитывать, что это нападение будет безнаказанным для агрессора»^{1249}.

То же самое говорилось и в личном послании Хрущева к Кеннеди. Глава советского правительства заверял его, что ракеты «земля — земля» ни при каких обстоятельствах не будут отправлены на Кубу. Как выяснилось позднее, все это не соответствовало истине.

12 сентября 1962 г. секретарь МГК КПСС Н.Г. Егорычев информировал ЦК об откликах трудящихся столицы на заявление ТАСС. Более 2500 человек собрал митинг, проведенный на 1-м часовом заводе, около 800 — на шелкоткацком комбинате «Красная Роза». Коллектив Московского пищевого комбината решил выполнить заказ для Кубы на две недели раньше срока. Солистка Большого театра, народная артистка РСФСР И. Архипова заявила:

— Гневом наполнилось мое сердце. Мы, артисты, — люди мирного труда, нам чужда и ненавистна война. Вот почему мы особенно возмущены провокациями США. Мы целиком присоединяемся к предупреждению советского правительства внять голосу разума и предотвратить войну, последствия которой могут принести человечеству огромные бедствия^{1250}.

Такого же рода реакцию отмечал Егорычев и два дня спустя, указывая, что «в подавляющем большинстве высказываний выражается уверенность, что советское правительство не допустит развязывания новой войны». Вместе с тем он вынужден был признать, что «отдельные рабочие и служащие выражают сомнение в целесообразности опубликования заявления ТАСС, говорят о том, что резкий тон заявления может вызвать обострение международной обстановки». Такое мнение высказывали, например, в индивидуальных беседах работники Института аэроклиматологии, НИИ радиотехники и электроники, НИИ медицинских инструментов. «Имеются отдельные высказывания и о том, что Советскому Союзу не следует становиться на защиту Кубы, т.к. может начаться война и в таком случае население СССР будет страдать за интересы других стран»^{1251}.

— Скоро разразится буря, — сказал в конце сентября Хрущев своему помощнику Трояновскому, знакомясь с очередной информацией от военных.

— Как бы лодка не перевернулась, Никита Сергеевич, — заметил тот. Хрущев немного задумался, а потом вымолвил:

— Теперь уже поздно что-нибудь менять.

«У меня тогда сложилось впечатление, что к тому времени он осознал всю рискованность затеянной операции. Но думать об ее отмене действительно было уже поздно»^{1252}.

4 октября 1962 г. в Нью-Йорке, где проходила XVIII сессия Генеральной ассамблеи ООН, состоялась встреча представителей от социалистических стран. СССР на ней представлял министр иностранных дел А.А. Громыко, а Кубу — президент О. Дортикос Торрадо^{1253}.

Отправляя в начале октября на Кубу генерала А.И. Грибкова с группой ответственных работников Министерства обороны, маршал Р.Я. Малиновский так напутствовал его:

— Ваша главная задача — контроль за готовностью ракетных войск к боевому применению. Вы хорошо понимаете, что ракеты мы завозим на Кубу лишь с целью сдержать возможную агрессию со стороны Соединенных Штатов и их союзников. Атомную войну мы развязывать не собираемся. Это не в наших интересах. Запомните и передайте товарищу Плиеву, что те указания, которые он получал лично от Никиты Сергеевича об использовании ракет Р-12, Р-14, должны строго и точно выполняться: ракетную дивизию пускать в дело и, повторяю, только с личного разрешения верховного главнокомандующего, Никиты Сергеевича Хрущева. Тактические ракеты «Луна» применять исключительно в случае высадки десантов противника на Кубу. Плиеву разрешено лично принять решение на применение ядерных средств «Луна». Но прежде он должен очень глубоко изучить обстановку и не допустить несанкционированных пусков. Особо обратите внимание на охрану позиционных районов ракетных частей, а также на их прикрытие с воздуха. Как только все ракетные части будут приведены в полную боевую готовность, доложите мне об этом лично. И только мне, никому больше.

Встав из-за стола, министр походил по кабинету и, остановившись перед Грибковым, добавил:

— О готовности ракетных войск донесете мне условной фразой, смысл которой будем знать только я и вы: «Директору. Уборка сахарного тростника идет успешно». И впредь вся переписка между группой войск и нами должна идти в адрес Директора. Это тоже передайте Плиеву^{1254}.

Генерал Грибков вылетел на Кубу 14 октября 1962 г., но вынужден был вернуться из-за поломки одного из четырех двигателей Ту-114. Между тем именно в этот день пилот американского разведывательного самолета У-2 предоставил своему командованию множество фотографий территории Кубы. В частности района Сан-Кристобаль, где оборудовались позиции для ракет Р-12. На снимках можно было определить наличие специальных машин и другой военной техники, связанной с ракетным вооружением. 16 октября Кеннеди создал особый военно-политический штаб — Исполнительный комитет Совета национальной безопасности. 17 и 18 октября американская военная разведка получила новые снимки кубинской территории, по которым можно было судить о быстром продвижении работ и обустройстве стартовых позиций советских ракет там. Так американцы обнаружили, что у них под боком устанавливаются советские баллистические ракеты, способные долететь до Вашингтона и Нью-Йорка. И президент стал склоняться к мысли о нанесении массированного воздушного удара по ним. На этом настаивало большинство его советников и военные.

Беседуя с ним в этот день, советский министр иностранных дел Громыко, прибывший на очередную сессию Генеральной ассамблеи ООН, обратил его внимание на то, что политика американской администрации в отношении Кубы чревата опасными последствиями:

— В США раздаются призывы к прямой агрессии против этой страны. Такой путь может привести к тяжелым последствиям для всего человечества.

— Нынешний режим на Кубе не подходит США, и было бы лучше, если бы там существовало другое правительство, — признал Кеннеди.

— СССР, — ответил Громыко, — великая держава, и он не будет просто зрителем, когда возникнет угроза развязывания большой войны в связи ли с вопросом о Кубе или в связи с положением в каком-либо районе мира.

— У моей администрации нет планов нападения на Кубу, и Советский Союз может исходить из того, что никакой угрозы Кубе не существует, — заверил Кеннеди.

Но не отрицал, что кубинский вопрос стал действительно серьезным:

— Неизвестно, чем все это может кончиться.

И стал пространно рассуждать о размещаемом на Кубе советском «наступательном оружии». Слово «ракеты» он не употреблял. Громыко отвечал:

— Характер оружия зависит от цели, которая преследуется политикой. Ведь у Кубы нет никаких агрессивных планов в отношении США. О каком же «наступательном оружии» может идти речь?^{1255}

Беседа изобиловала резкими поворотами, изломами. Президент нервничал, хотя внешне старался этого не показывать. Его поведение отражало противоречивое и взвинченное настроение в руководящих кругах США^{1256}.

22 октября Дж. Кеннеди подписал директиву о введении морского карантина вокруг Кубы. Американский военно-морской флот получил приказ с 14 часов 24 октября останавливать и подвергать досмотру все плывущие туда корабли, не пропуская те из них, на борту которых будет находиться оружие наступательного характера^{1257}. Карантин осуществляли 180 американских военных кораблей. Во Флориде были развернуты 6 дивизий. Дополнительные войска перебрасывались на военную базу Гуантанамо. В состояние повышенной боевой готовности приводились американские войска во всем мире. В соответствии с полученными секретными приказами изменили свои курсы атомные подводные лодки с ракетами «Полярис» на борту.

В 19 часов того же дня по вашингтонскому времени (в Москве уже близилось утро 23 октября) Кеннеди обратился по радио и телевидению к нации, предупредив ее об опасности, которую представляют советские ракеты на Кубе. Объявив о предстоящем карантине этого островного государства, он сказал:

— Это лишь первый шаг. Пентагон получил приказ к проведению дальнейших мер.

Заявил он и о том, что будет рассматривать любой пуск ракеты с ядерной боеголовкой оттуда как удар Советского Союза, требующий немедленного возмездия со стороны Соединенных Штатов.

Эта 20-минутная речь повергла Америку и все западные страны в состояние нервного ожидания. И советских руководителей тоже. Они не предвидели столь внезапной и резкой реакции США, и у них не было запасного сценария на такой случай. Им важно было знать, являются ли все действия американцев блефом или же они действительно готовятся нанести удар по Кубе и по советским ракетным установкам там. Первое ознакомление собравшихся той ночью в Кремле членов и кандидатов в члены Президиума ЦК, а также секретарей ЦК и начальников силовых ведомств с содержанием выступления американского президента вызвало скорее облегчение, чем тревогу. Угроза морского карантина была воспринята как что-то неопределенное. Во всяком случае, речь как будто не шла о прямой угрозе удара по Кубе.

— Ну что ж, видимо, можно считать, что мы спасли Кубу! — воскликнул даже Хрущев^{1258}.

Как выяснилось вскоре, вывод этот был сделан преждевременно. Определенную напряженность уже внесло известие, что министр обороны США Р. Макнамара заявил, что американские вооруженные силы не остановятся перед потоплением судов, которые на подходе к Кубе откажутся подвергаться досмотру^{1259}.

На том же заседании Президиума ЦК КПСС Хрущев сформулировал основные положения ответа на выступление Кеннеди. Оно должно было принять форму заявления советского правительства. МИДу в лице заместителя министра В.В. Кузнецова (Громыко все еще находился на сессии Генеральной Ассамблеи ООН в Нью-Йорке) поручили представить на следующий день окончательный вариант. В конце заседания Хрущев рекомендовал его участникам не разъезжаться по домам, а переночевать здесь, в Кремле:

— Иностранные корреспонденты, безусловно, следят за нашей реакцией на выступление Кеннеди. Так пусть у них не сложится впечатление, будто мы проводим время в ночных бдениях.

Сам он провел ту ночь на диване в небольшой комнате отдыха рядом со своим кабинетом^{1260}.

На следующий день, 23 октября, подготовленный МИДом ответ был утвержден Президиумом ЦК и предан в печать, а В.В. Кузнецов принял американского посла Ф. Колера и вручил ему этот ответ. Он был выдержан в весьма резких выражениях и начисто отвергал все требования Кеннеди. Понимая, что за океаном следят за каждым их шагом, советские руководители вели себя внешне спокойно. Хрущев присутствовал на обеде в честь румынского лидера Г. Георгиу-Дежа, а вечером был с ним в Большом театре на опере «Борис Годунов»^{1261}.

Было также решено опубликовать сообщение, что советское правительство заслушало в Кремле министра обороны Малиновского о проведенных мерах по повышению боеготовности в вооруженных силах СССР (задержать увольнение из советской армии старших возрастов, проходящих срочную службу в ракетных войсках стратегического назначения, в войсках противовоздушной обороны и в подводном флоте; прекратить отпуска всему личному составу; повысить боеготовность и бдительность во всех войсках)^{1262}, а также, что главком объединенных вооруженных сил Организации Варшавского договора маршал А.А. Тречко созвал офицеров — представителей армий ОВД и дал указания о проведении ряда мер по повышению их боевой готовности^{1263}.

В Москве и других городах СССР начались митинги протеста против морской блокады Кубы^{1264}. В следующие три дня газеты публиковали фотографии участников этих митингов с плакатами «Руки прочь от Кубы!»^{1265}. На одной из них, между прочим, ясно различимая озабоченность на лицах работниц Трехгорной мануфактуры^{1266}. Поэт Е. Евтушенко написал и затем опубликовал в «Правде» стихотворное «Письмо Америке», в котором изрекались и такие сентенции: «Ты оскорбила не одних кубинцев, / показывая с чванностью на флот / Ты разные народы оскорбила, /ив том числе свой собственный народ»^{1267}.

Поздно вечером 23 октября в советское посольство в Вашингтоне пришел «поговорить по душам» брат президента и министр юстиции Роберт Кеннеди. Разговор получился долгим и тяжелым. Посетитель сетовал на обман президента советским руководством, а посол Добрынин, не будучи ориентирован Москвой, даже не имел права признать наличие советских ракет на Кубе. Прощаясь, уже перед уходом, гость как бы мимоходом спросил, какие указания имеются у капитанов советских судов, идущих на Кубу. Посол ответил:

— Насколько мне известно, отданный ранее приказ не подчиняться незаконным требованиям об остановке и обыске в открытом море, как нарушающим международные нормы свободы судоходства, не отменен.

Р. Кеннеди, махнув рукой, сказал:

— Не знаю, чем все это кончится, ибо мы намерены останавливать ваши суда.

— Но это будет актом войны, — предупредил Добрынин. Ответа не последовало^{1268}.

На тут же отправленную в Москву телеграмму с отчетом об этом визите никакой реакции не последовало. Отсутствие каких-либо указаний или хотя бы ориентировок из Москвы В.В. Кузнецов позже объяснял тем, что там царила растерянность, лишь прикрываемая бравыми публичными заявлениями Хрущева и составленными в таком же тоне первыми двумя его письмами к Кеннеди. Мало того, «с самого начала кризиса у советского руководства возник и с каждым часом нарастал страх перед возможным дальнейшим развитием событий»^{1269}.

23-го же числа президент Кеннеди направил в Москву второе письмо, в котором выражал надежду, что Хрущев немедленно даст указание советским судам соблюдать условия объявленного им карантина. В МИД СССР этот текст был передан утром 24 октября^{1270}.

А Хрущев продолжал появляться на публике. 24 октября он принял президента американской корпорации «Вестингауз электрик интернейшнл» В.Э. Нокса. Одновременно был опубликован и его ответ 89-летнему британскому философу Б. Расселу: «Мы сделаем все возможное, чтобы не допустить… катастрофы. Но надо иметь в виду, что наших усилий может оказаться недостаточно… Советское правительство считает, что правительство США должно проявить сдержанность и приостановить реализацию своих пиратских угроз, чреватых самыми серьезными последствиями»^{1271}. 24 октября вся Америка следила за радио- и телевизионными сообщениями о том, как советский танкер, сопровождаемый американскими эсминцами и самолетами, приближался к черте, за которой он должен быть задержан, как он, не останавливаясь, пересек ее и направился в том же сопровождении дальше. В дальнейшем советские суда уже не испытывали судьбу и больше уже не приближались к линии карантина^{1272}. Хрущев, не желая идти на дальнейший риск, отдал приказ советским судам остановиться на линии блокады, а некоторым даже повернуть назад. Исходил он при этом из двух соображений: нельзя было допускать того, чтобы военная техника на этих судах попала в руки американцев; и надо было послать им сигнал, что СССР не намерен идти на конфронтацию с США^{1273}.

В послании же, отправленном к Кеннеди, он назвал действия США «чистейшим бандитизмом», «безумием выродившегося империализма», угрожал, что СССР не будет считаться с блокадой и сумеет защитить свои права. Решительно протестуя против блокады Кубы и других военных мероприятий США, советское руководство предложило немедленно созвать Совет безопасности ООН. Оно продолжало отрицать наличие наступательного оружия на Кубе, утверждая, что там находится только такое оружие, которое необходимо для самообороны^{1274}.

Миротворческие усилия были предприняты и Организацией Объединенных Наций. 24 октября генеральный секретарь ООН У Тан предложил приостановить на две-три недели все перевозки оружия на Кубу и карантинные меры в отношении этих перевозок^{1275}.

Утром 25 октября, получив ответ Кеннеди, Хрущев понял из него, что американский президент не отступит от требования «восстановить существовавшее ранее положение», и поручил готовить новое письмо, в коем допускалась бы возможность вывода ракет с Кубы или их уничтожения там при условии, что США возьмут два обязательства: не нападать на Кубу и удалить свои ракеты из Турции и Италии. Проект такого письма был подготовлен и представлен Хрущеву^{1276}.

К концу дня 25 октября в Москву стали поступать сообщения по линии спецслужб, нагнавшие на Хрущева и его коллег еще больше страха. В одном из них, из Вашингтона, например, говорилось о случайно подслушанном разговоре двух известных американских журналистов, из которого явствовало, что в Белом доме уже принято решение о вторжении на Кубу «сегодня или завтра ночью»^{1277}. Был перехвачен и текст переданного накануне приказа о переводе Стратегического воздушного командования США в полную боевую готовность, включая готовность к применению ядерного оружия^{1278}.

Дал на это согласие Кеннеди. На заседании Совета безопасности ООН американский представитель Э. Стивенсон, зачитав ответ президента, приветствовал заявленное Хрущевым в ответе Б. Расселу стремление не допустить катастрофы, но подверг сомнению его утверждение о том, что на Кубе нет наступательного оружия. Советский представитель В.А. Зорин, как писали затем советские газеты, потребовал от него представить «неопровержимые факты». И тогда Стивенсон взял слово вторично, и «по его команде в зале выставили “фальшивки Центрального разведывательного управления США”», а сам он, «как попугай, по бумажке зачитал сфабрикованные американской разведкой пояснения». Зорин напомнил ему, что он уже демонстрировал в ООН «фотофальшивки», разоблаченные потом американской печатью^{1279}.

— Какова же цена этим «фотографиям»? Кто раз соврал, в другой раз ему не поверят. Я был более высокого мнения о вас лично, но к сожалению я ошибался^{1280}.

А Москва была охвачена тревогой и страхом. В Президиуме ЦК были готовы к тому, что роковое сообщение с Кубы может поступить в любую минуту. Поэтому, получив сообщение об очередной встрече Добрынина с Р. Кеннеди и убедившись, что действия американцев не являются блефом и что мир стоит на краю пропасти, Хрущев склонился к тому, чтобы ответить положительно, причем немедленно. Как выразился потом В.В. Кузнецов, Хрущев «наклал в штаны» и в первой половине дня 26 октября сам продиктовал «примирительное» письмо, в котором опускалось требование вывести американские войска из Турции и Италии.

— Главное, — сказал он, — это предотвратить вторжение на Кубу, а к Турции можно будет вернуться потом^{1281}.

Сам Кузнецов во время одного из разговоров с Хрущевым выдвинул, правда в осторожной форме предложение противопоставить американскому нажиму в Карибском море давление на Западный Берлин. Хотя он и не уточнил, что имеет под этим в виду, реакция последовала довольно резкая, если даже не бурная.

— Обойдемся без такого рода советов, — на повышенных тонах заявил Хрущев. — Нам бы выпутаться из одной авантюры, а вы предлагаете влезть в другую^{1282}.

Но кто был автором этой авантюры? Все знали, но помалкивали.

Около 5 часов пополудни 26 октября вернувшийся в Москву из Нью-Йорка Громыко препроводил американскому послу в Москве Ф. Колеру это «примирительное» послание, в котором впервые, хотя и несколько витиевато, но все же в достаточно ясной форме выражалась готовность уничтожить или удалить ракеты с Кубы, если американцы дадут заверения о ненападении на нее и отзовут флот. «Это сразу все изменит… Тогда будет стоять иначе и вопрос об уничтожении не только оружия, которое вы называете наступательным, но и всякого другого… Тогда и отпадет необходимость в пребывании на Кубе наших специалистов». Эти формулировки, при всей эмоциональности и сумбурности письма, вызвали в Белом доме вздох облегчения. Они вполне резонно были истолкованы так, что у Хрущева нервы не выдержали и он пошел на попятную. С точки зрения Корниенко, Рубикон был перейден: «Впереди оставался только торг о конкретных условиях вывода ракет»^{1283}.

Между тем еще в середине дня на стол руководства МИДа поступило от советского посла в Вашингтоне сообщение о том, что решимость американской администрации «покончить с Кастро» вовсе не означает решение начать вторжение «сегодня-завтра». Но хотя информация, по словам Кузнецова, была воспринята с некоторым облегчением, передокладывать сейчас же ее Хрущеву с целью задержать его послание не стали. Ведь информация о приведении вооруженных сил США в состояние боевой готовности оставалась в силе и сохраняла свое зловещее значение^{1284}.

В то же время, продолжая демонстрировать публичное спокойствие, вечером 26 октября Хрущев вместе с Брежневым, Козловым, Косыгиным, Полянским и Шверником присутствовал на концерте кубинского оркестра «Бокукос» в зале им. Чайковского^{1285}.

В субботу утром 27 октября Хрущев направил Кеннеди еще одно послание. Он снова просил Кеннеди проявить сдержанность, ибо, «если разразится война, то остановить ее будет не в нашей власти». И уже не отрицал, что на Кубе имеются советские ракеты. Но раз уж они туда доставлены, полагал он, то и американская блокада не имеет смысла, тем более что они там находятся под контролем советских офицеров и не будут использованы для нападения на США. «В этом отношении вы можете быть спокойны. Мы находимся в здравом уме и прекрасно понимаем, что если нападем на вас, вы ответите нам тем же… Как же мы можем допустить, чтобы произошли те несуразные действия, которые вы нам приписываете? Только сумасшедшие могут так поступать или самоубийцы, желающие и сами погибнуть и весь мир перед тем уничтожить». Хрущев предлагал снять блокаду и дать обязательство не вторгаться на Кубу. В этом случае СССР заберет и уничтожит доставленное туда ракетное оружие. Он убеждал Кеннеди: «Мы с вами не должньГтянуть за концы каната, на котором вы завязали узел войны, потому что, чем крепче мы будем тянуть, тем сильнее стянется узел, и придет время, когда узел будет так туго стянут, что даже тот, кто завязал его, не в силах будет развязать… Давайте не только перестанем тянуть за концы каната, но примем меры к тому, чтобы узел развязать. Мы к этому готовы»^{1286}. Новым здесь было только пожелание того, что «США со своей стороны, учитывая беспокойство и озабоченность со стороны Советского государства, вывезут свои аналогичные средства из Турции». В конце послания содержалось предложение провести в течение 2-3 недель переговоры по всему комплексу возникших проблем^{1287}. И, повторяем, чтобы не терять времени, Хрущев велел отправить это второе послание в Вашингтон открытым текстом по радио.

В ответном послании Хрущеву, озвученном в тот же день в Белом доме, признавая, что «события приблизились к такому положению, когда они могли выйти из-под контроля», Кеннеди приветствовал шаг советской стороны, назвав его «важным вкладом в дело обеспечения мира». Он заявлял о готовности США снять карантин и дать обещание не нападать на Кубу, если Советы под наблюдением ООН уберут наступательное оружие оттуда. И в любом случае он требовал немедленно прекратить все работы по установке там ракет^{1288}.

Но в конце того же дня, 27 октября, Кеннеди принял два важных решения, о которых был осведомлен только узкий круг лиц. Первое — поручить брату Роберту достигнуть конфиденциальной договоренности (arrangement) о выводе ракет из Турции. Второе — поручить госсекретарю Д. Раску предпринять подготовительный шаг (на случай, если Москва не удовлетворится конфиденциальной договоренностью) открытой договоренности с помощью генерального секретаря ООН У Тана^{1289}.

Однако вечером того же дня все могло провалиться в тартарары. Американский самолет-разведчик У-2 вторгся в воздушное пространство СССР в районе Чукотки. Как оказалось, это было сделано непреднамеренно — это знали в Вашингтоне, но не знали в Москве и вполне могли расценить как признак враждебных намерений. Узнав об этом инциденте, Макнамара побледнел как полотно и вскрикнул:

— Это означает войну!

Кеннеди, правда, проявил большее хладнокровие, сказав с досадой:

— Всегда найдется какой-нибудь сукин сын, до которого не дошло нужного слова^{1290}.

Другой разведывательный самолет У-2, летевший на высоте свыше 20 километров, в 10 часов 21 минуту был сбит над Кубой^{1291}. Известие об этом вызвало в Америке панику. Через южную границу в Мексику хлынула лавина беженцев: вереницы машин с прицепными домиками нескончаемо вились по горным дорогам Техаса, Нью-Мексико, Аризоны и Калифорнии. Кляня на чем свет стоит как «вероломных русских», так и своих «балбесов из Вашингтона», люди бежали от, казалось бы, неминуемой ядерной смерти^{1292}. А в Вашингтоне ошибочно предположили, что самолет сбит по приказу из Москвы. И не только военные, но и некоторые гражданские советники президента настоятельно рекомендовали «принять вызов» и разбомбить позиции ПВО на Кубе^{1293}.

Дело действительно могло принять плохой оборот. Узнав о гибели американского летчика, Кеннеди приказал увеличить в несколько раз число самолетов, патрулировавших остров^{1294}.

Суббота 27 октября была потом названа американцами «черной субботой». В беседе с Добрыниным поздно вечером Р. Кеннеди говорил:

— Кубинский кризис продолжает углубляться. Президент полон решимости избавиться от советских баз на Кубе — вплоть до их бомбардировки. Но вы, несомненно, ответите нам тем же где-то в Европе. Начнется самая настоящая война, в которой погибнут миллионы, прежде всего американцев и русских. Мы хотим избежать этого во что бы то ни стало. Однако промедление с нахождением выхода из кризиса связано с большим риском, тем более, что у нас много неразумных голов среди генералов (да и не только среди них), которые так и рвутся «подраться».

Подходящей базой для урегулирования всего кризиса, по его словам, могли бы явиться вчерашнее письмо Хрущева и сегодняшний ответ президента.

— Главное для нас — получить как можно скорее от вас согласие на прекращение работ по возведению ракетных баз на Кубе и на международный контроль над ними. В обмен американская администрация готова отменить карантин и дать заверения, что никакого вторжения на Кубу не будет.

— А как быть в отношении ваших баз в Турции? — спросил Добрынин.

— Президент не видит непреодолимых трудностей в решении и этого вопроса, — последовал четкий ответ. — Главная трудность для него — публичное обсуждение вопроса о Турции. Формально размещение ракет там было оформлено решением НАТО. Объявить сейчас в одностороннем порядке об их закрытии — значит ударить по позициям США, как лидера этого-союза, так и по всей его структуре. С учетом процедуры, существующей в нем, на это потребуется 4-5 месяцев. Однако публично говорить сейчас о таких намерениях президент пока не может^{1295}.

Все это, конечно, не было обойдено вниманием в Москве.

Оба американских ответа — официальный (на письмо Хрущева от 26-го числа) и неофициальный (на письмо от 27-го) в Москве были получены уже утром 28 октября.

Президиум ЦК КПСС заседал в те дни непрерывно. Демонстрируя спокойность и размеренность жизни политической элиты, отсутствие какой-либо чрезвычайности и нервозности, утреннее заседание 28 октября было перенесено за город, в Ново-Огарево. Ведь это было воскресенье, и негоже было демонстрировать американским журналистам, что в Кремле окна светятся всю ночь и в выходные^{1296}. На деле же все собравшиеся с самого начала находились в состоянии «достаточно высокой наэлектризованности». Высказывался практически один Хрущев, отдельные реплики подавали Микоян и Громыко. «Другие предпочитали помалкивать, как бы давая понять: сам нас втянул в эту историю, сам теперь и расхлебывай»^{1297}.

В конце концов утором 28-го было принято окончательное решение: принять предложение Кеннеди. И Громыко, не дожидаясь даже, пока будет готов полный текст ответного послания, телеграфировал Добрынину с просьбой срочно связаться с Р. Кеннеди и передать ему следующий ответ Хрущева: «Соображения, которые Р, Кеннеди высказал по поручению президента, находят понимание в Москве. Сегодня же по радио будет дан ответ на послание президента от 27 октября, и этот ответ будет самый положительный. Главное, что беспокоит президента — а именно вопрос о демонтаже ракетных баз на Кубе под международным контролем, — не встречает возражений»^{1298}. В Вашингтоне эта телеграмма была получена в 8 часов утра по местному времени или в 4 часа дня по московскому. Прочтя ее, Добрынин почувствовал большое облегчение: «Стало ясно, что наиболее критический момент кризиса благополучно пройден. Можно было вздохнуть более спокойно».

— Это — большое облегчение, — непроизвольно вырвалось и у Р. Кеннеди^{1299}.

Тем временем текст обещанного обращения Хрущева в большой спешке был направлен на радио (и в 17. 00 стал транслироваться) и одновременно в американское посольство^{1300}.

В этом письме Хрущев заявлял: «Я отношусь с пониманием к вашей тревоге и тревоге народа США в связи с тем, что оружие, которое вы называете наступательным, действительно является грозным оружием. И вы, и мы понимаем, что это за оружие». И уж коль скоро США обещают не совершать нападения на Кубу, то и мотивы, побудившие СССР поставить Кубе новое оружие, отпадают. Поэтому советское правительство отдает распоряжение о демонтаже, упаковке и возвращении в СССР всего этого оружия^{1301}.

Спешка была такая, что согласия кубинцев спросить не успели. Кастро узнал об этом не от самого Хрущева, а из передачи Московского радио и был страшно разгневан.

Итак, в воскресенье 28 октября самая острая стадия, самая опасная фаза кризиса завершилась. Вечером в этот день в Вашингтоне выступал симфонический оркестр Ленинградской филармонии под управлением Е.А. Мравинского. И работники советского посольства во главе с Добрыниным, как и кое-кто из их американских коллег — членов «пожарной команды по тушению кризиса», смогли уже позволить себе удовольствие присутствовать на этом концерте^{1302}.

Окончательное урегулирование заняло еще 3-4 недели.

Мирному разрешению конфликта способствовало осознание сторонами тех катастрофических последствий, которыми он мог бы обернуться для каждой из них, если бы они вовремя не остановились. Как признавал позже американский министр обороны Р. Макнамара, несмотря на многократное преимущество США над СССР по числу стратегических ядерных боезарядов (примерно 5000 против 300, то есть 17 к 1), известный ядерный паритет между ними тогда уже существовал, и «одно понимание того, что, хотя, подобный удар и разрушит Советский Союз, но ведь десятки его ракет уцелеют и полетят на Соединенные Штаты, удержало нас даже от рассмотрения возможности ядерного нападения на СССР»^{1303}.

И такого рода опасения не были беспочвенными. В ходе исследований, проведенных в 1980 г. под эгидой ООН, был смоделирован конфликт, в котором с обеих сторон против военных целей противникам ход было пущено 1700 ядерных зарядов, в результате немедленно погибли бы 400 тысяч человек военного персонала и 5-6 млн. человек гражданского населения. К тому же еще не менее 1 млн. человек были бы поражены радиацией. Может быть не с такой дотошностью, но о масштабах подобной катастрофы обе стороны определенное представление имели. Так что можно с достаточной уверенностью утверждать, что война в их планы не входила, но возможность атаки как последнего аргумента нельзя было отвергать.

В Советском Союзе тревожные настроения из-за угрозы ядерной войны не достигли таких масштабов, как в Соединенных Штатах. Наша общественность была в меньшей степени посвящена в курс событий.

Как показывают данные опроса, проведенного силами МПУ, о взаимных дипломатических обвинениях Москвы и Вашингтона осенью 1962 г. знали многие, но о причинах введения американцами морского карантина Кубы — всего-навсего 5% опрошенных в 1998 г. и 9% опрошенных в 1999 г.

Мог кое о чем догадываться И.Ф. Пыков, офицер-техник из военного гарнизона Кубинка-1, который еще до десанта на Плайя-Хирон готовил кубинских летчиков к боям, имея чехословацкий паспорт на имя Хуана Петелько^{1304}. «Были утечки» (информации?), признавала К.М. Ежова, рабочая завода № 67 в Москве^{1305}. Был в курсе событий офицер КГБ в ГДР А.И. Носков. Рабочему завода № 30 А.И. Кирьянову была известна и причина морской блокады Кубы — отказ Хрущева признать присутствие там советских ракет и убрать их оттуда. Знал все из радиопередач Би-Би-Си шофер МИДа Г.В. Алексеев. Инженер Ромненского машиностроительного завода Л.Ю. Бронштейн утверждает, будто знал, что из расположенной неподалеку ракетной базы много ракет было вывезено на Кубу. Офицеру инженерно-авиационной службы Северного флота А.Т. Щепкину было известно по слухам, что «СССР разместил на Кубе свои ракеты и что их обнаружил там американский самолет У-2». По его мнению, Хрущев поступил не очень-то умно: с одной стороны, «мы показали силу», а с другой, — «своими действиями поставили мир на грань войны». Хотя очень мало было известно П.С. Окладникову, водителю из подмосковного города Железнодорожный, но все же он «слышал что-то о ракетах»^{1306}. «Америка — великая страна, а мы у нее под носом поставили свои ракеты с атомными боезарядами», — говорил А.И. Митяев, инженер ОРГ «Алмаз» в Москве^{1307}. «Не надо Хрущеву обострять отношения», — думал рабочий Загорского оптико-механического завода А.Г. Андриенко^{1308}. Офицер ПВО Э.В. Живило остро ощущал полеты американских самолетов в советском воздушном пространстве и думал: «Если не пощекотать им селезенку, то нам еще хуже будет. Надеялись, что балансирование на грани удастся»^{1309}.

Не одобряла помощь Кубе колхозница Н.Г. Краснощекова из деревни Ведянцы в Козловском районе Мордовии: «Зачем вводить туда ракеты? И вообще зачем тратить на эти ракеты и Кубу столько денег, когда деньги нужны на собственные нужды?»^{1310}. «Виноват авантюрист Хрущев», — думал офицер М.Г. Филиппов из Ельца^{1311}. Считала виноватым СССР его жена учительница В.В. Филиппова^{1312}.

Не знали, в чем дело, не вникали в подробности или не обратили внимания соответственно 26,5 и 31% опрошенных.

Из газеты «Правда» черпал сведения о развитии событий А.Э. Шинкаренко, офицер из Семипалатинска-21 (ядерного испытательного полигона)^{1313}. «Мало об этом говорили, не освещали», — вспоминает М.Н. Лепинко, радиотехник из Военно-морской академии им. Крылова в Ленинграде^{1314}. Знали только то, что сообщалось в газетах и по радио, секретарь сельского совета в Дубровицах под Подольском 3. Н. Нифонтова, сигнальщица Н.А. Белая с железнодорожной станции Терны в Днепропетровской области, рабочая Звениговской районной типографии в Марийской АССР Ф.И. Артемьева, учительница московской средней школы № 53 Г.С. Лукашенко. Сетовал на скупость освещения событий, связанных с угрозой досмотра наших кораблей, идущих на Кубу, шофер Совмина РСФСР С.П. Воблов. Мало что было известно не только из политинформаций, но и от знакомых военных техслужащему обувной фабрики в поселке Северный Талдомского района Т.Е. Бухтеревой. «Простому народу не было ничего известно», — утверждала продавщица из поселка Октябрьский Люберецкого района Б.Н. Этина^{1315}.

За газетой некогда было следить А.Н. Николаевской, медсестре из детских яслей Водздравотдела в Икше Дмитровского района^{1316}. Не очень интересовалась этим В.Г. Тишкова из центральной научной библиотеки ВАСХНиЛ^{1317}. Политикой не интересовалась московская домохозяйка А.А. Гумилевская^{1318}.

Практически ничего не знала, но «болела за Кубу» и «политику правительства одобряла» продавщица из подмосковной Фирсановки Н.В. Овсянникова. Была возмущена тем, что «американцы обвиняют нас несправедливо», шлифовщица с завода «Фрезер» Н.В. Подколзина. Была довольна тем, что «Хрущев смог урезонить США», — нормировщица 22-й дистанции пути на железнодорожной станции Чаплыгин в Липецкой области А.А. Орлова. Была «довольна, что Хрущев не идет на поклон, защищает Кубу, не предает друзей», официантка одного из московских кафе Н.Н. Сныткова. М.И. Исковой, работавшей в в/ч Щелково-3, было известно только то, что «американцы всячески стараются задушить революцию на Кубе». Стюардессе международных линий Аэрофлота Л.В. Кузнецовой было известно, что «США хотят оккупировать Кубу». В «распространении американского, то есть капиталистического влияния на весь мир» видел первопричину кризиса сотрудник узла связи в Долинске на Сахалине В.А. Куприн. «Нам, военным, — вспоминал В.В. Деев, — представляли американцев как зверей». И тогда и сейчас виной всему был «американский фашизм, перенявший у Гитлера идею мирового господства», убежден военпред на Московском автозаводе им. Лихачева Е.Д. Монюшко. «Молодежь была на стороне Кубы и осуждала Америку», — свидетельствовала 18-летняя работница предприятия п/я 565 М.А. Харитонова. «Мы считали Кубу своей частью», — признавалась Г.В. Свердлова из Минска^{1319}.

Не знали вообще о таком международном кризисе 8% опрошенных. Ничего не слышала 3. Г. Евграфова, работница Измайловской прядильно-ткацкой фабрики в Москве^{1320}. «Не слышали», — утверждает А.А. Гаранина из деревни Дерюзино (колхоз «Заря») около Загорска^{1321}, Жила «в глуши» колхозная доярка Р.А. Сиухина из села Димитрове в Новокузнецком районе Кемеровской области^{1322}. «Не тем жили», по словам 24-летней медицинской сестры из Ярославля 3. С. Сергачевой: «Внешние вопросы не очень интересовали, да и не разбиралась особо»^{1323}.

Не помнят или помнят смутно еще 10 опрошенных.

Соответственно 38,5 и 52,5% опрошенных ощущали тогда, что мир находится на грани новой, третьей мировой войны.

Всегда «боялась войны с Америкой» К.С. Белкина, рабочая Долгопрудненского механического завода^{1324}. Везде обсуждалась эта тема, вспоминал рабочий МЗМА С.И. Виктюк: «Все боялись, что США развяжут ядерный конфликт»^{1325}. Боялись, что начнется война, но и испытывали гордость за помощь Кубе, по словам Н.П. Живулиной, учительницы из Можайска^{1326}. Войны боялись и по словам рабочей Московского электрозавода им, Куйбышева Л.П. Агеевой, «но знали, что если она начнется, то американцам больше достанется»^{1327}. Боялась, что «Америка пойдет на СССР войной», рабочая станции Черкизово Московской Окружной железной дороги А.С. Белякова^{1328}. Слово «боялись» употребили еще 11 респондентов 1998 г.^{1329}

«Всю ночь слушали радио», — вспоминает студентка Ярославского пединститута Р.Г. Мелихова, жених которой заканчивал тогда военное училище^{1330}. «Все ждали: вот-вот война», — утверждает колхозный механизатор В.А. Егоров из села Мишенка в Гжатском районе Смоленской области^{1331}.

«В вооруженных силах была объявлена боевая готовность», и В.И. Пастушков, офицер одной из частей береговой артиллерии Балтийского флота, понимал, что «мир на грани войны»^{1332}. По тревоге подняли и посадили в танки (не на один день), а для поддержания боеготовности имитировали обстрел с вертолетов ту воинскую часть в ГДР, где тогда служил А.Г. Гришин^{1333}. На космодроме Тюратам (Байконур), свидетельствовал офицер В.М. Мензульский, «объявили повышенную боевую готовность на “семерках” и подготовили ядерные боеголовки»^{1334}. О том, что в военкоматах дежурили автобусы на случай мобилизации, а в совхозах и колхозах готовились неприкосновенные запасы питания и топлива, помнит зоотехник совхоза «Лермонтовский» в Пензенской области И.А. Емашов^{1335}. Проводил занятия по защите от оружия массового поражения в Онуфриевской школе Истринского района военрук А.А. Рыбаков, во время Великой Отечественной войны служивший в химических войсках^{1336}. Слесарю завода взрывчатых веществ в Краснозаводске запомнились учения «о ядерной опасности»,т. е. по гражданской обороне. Лекции по защите от атомного оружия читались и на Томилинской птицефабрике^{1337}.

«Сушили сухари, готовили бомбоубежище», — вспоминала инженер-строитель из Лыткарино Л, И. Олейник^{1338}. «Думали, что завтра дадут автоматы и пойдем на войну», — вспоминал рязанский землеустроитель А.С. Косткин^{1339}. Химик-технолог Л.В. Борзова с Красноярского машиностроительного завода (филиала КБ-1 Королева) вспоминает: «Была нервность, ведь были на грани войны. Слушали “Голос Америки” и узнавали о КБ-1 такие вещи, которые не знали даже мы, недавно там работавшие. А у нас было уже все для производства ракет. Ужесточили систему производства. Муж был военный: ждали аттестат»^{1340}.

На Симферопольской трикотажной фабрике, вспоминала контролер Е.П. Петрушенко, женщины на работе говорили: «Пусть договариваются. Ну их в баню! Лишь бы войны не было»^{1341}.

По словам московского инженера В.В. Мосолова, переживали и потому, что знали невоздержанность Хрущева^{1342}. «Нахальство и наглость Хрущева, натолкнувшись на стойкость Кеннеди, могли привести к ядерной войне», — полагал и сотрудник Внуковской таможни Ю.Н. Шубников^{1343}.

Не ощущали такой угрозы соответственно 18 и 17, 5% опрошенных.

«В то, что начнется война, никто не верил», — была убеждена нормировщица 22-й дистанции пути на станции Чаплыгин в Липецкой области А.А. Орлова. «Все это происходит слишком далеко», — полагал техник предприятия п/я 41 в Подольске А.Д. Арвачев, проживавший в селе Покровское. И потому ему казалось, что «нас это не коснется». Чувствовала «определенное напряжение», но не ощущала какой бы то ни было угрозы М.И. Гончарова из подмосковного поселка Костино. Была уверена, что войны не будет, колхозный бухгалтер 3. А. Яненкова из деревни Ключики в Спас-Деменском районе Смоленской области, ибо полагала, что «Хрущев пойдет на все, чтобы это было решено без кровопролития». Не ощущала и 47-летняя колхозница Е.А. Грибкова из деревни Городенки в Малоярославецком районе Калужской области и, может быть, поэтому была «за немедленную помощь Кубе»^{1344}. «Мы верили в нашу военную мощь и потому считали, что все закончится благополучно», — говорил инженер МЭИ А.В. Митрофанов. «Абсолютно был убежден, что американцы не той породы вояки, чтобы воевать за капиталистическую идею, за барыш», инженер ЦАГИ в Жуковском Е.Н. Дубинин^{1345}.

С удовлетворением восприняли, положительно расценили компромисс между Хрущевым и Кеннеди, позволивший двум сверхдержавам остановить эскалацию кризиса, соответственно 38,5 и 55,5% опрошенных.

«Компромисс между Хрущевым и Кеннеди все, в том числе и я, оценили положительно», — свидетельствовал офицер из Подмосковья И.В. Зотов. Чувство облегчения испытал рабочий завода текстильных машин в Климовске В.Ф. Поляков. С облегчением восприняла договоренность между Хрущевым и Кеннеди техник Томилинской птицефабрики А.М. Васильева и инженер Мосгорпроекта Л.А. Любешкина. «Хорошо, что все так закончилось», — говорил тракторист Р.В. Ванягин из совхоза «Коробовский» в Шатурском районе. «Возобладало благоразумие», — полагала учительница Т.П. Воронина из Константиновской школы в Загорском районе. Был рад, что нашли мирный выход, водитель из подмосковного города Железнодорожный П.С. Окладников. «Войны не хотел никто», — уверена рабочая Поронайского рыбокомбината на Сахалине Т.С. Зайцева^{1346}.

Одобрила компромисс, хотя ей было «жаль, что не помогли Кубе», колхозница Е.А. Грибкова из деревни Городенки в Малоярославецком районе. Указывая наверх, она говорила: «Им там видней». Была рада, что «проучили американцев», продавщица из Фирсановки Н.В. Овсянникова. Радовалась, что «устрашили американцев и они испугались», московская домохозяйка (жена писателя) В.П. Стрековская^{1347}.

«Хрущев проявил себя дипломатом», — хвалит его А.А. Табурина из Ивантеевки, работавшая медсестрой в институте им. Склифосовского^{1348}. «Мы не хотели опять войны и на Хрущева надеялись, вот он и не подвел», — вспоминала А.Т. Столярова, прораб-строитель из Можайска^{1349}. Восхищался Хрущевым офицер КГБ в ГДР А.И. Носков. Считала Хрущева молодцом работница жилищного управления в городе Лыткарино М.С. Ширкулова. «Хрущев молодец, не дал развязаться войне!» — говорил рабочий трамвайного депо им. Баумана В.А. Васильев. Отдавал должное Хрущеву и техник этого депо А.И. Харитонов: по его мнению, он «спас мир от катастрофы». В то, что «его действия спасли мир», верил и Е.В. Шишков, служивший тогда в армии. Преподаватель физики из Москвы Е.И. Прохорова заслугу Хрущева видела в том, что он «сумел США поставить на место, чего не сделал Ельцин во время Югославского кризиса». «Восхищались светлым умом Хрущева», — свидетельствовала санитарка из Овручской больницы в Белоруссии М.Ф. Сидорчук^{1350}.

Сотрудник Внуковской таможни Ю.Н. Шубников, напротив, полагал, что никакой заслуги тут Хрущева не было: «Никиту в ЦК убедили, что СССР проиграет войну, что лучше мир»^{1351}.

«Политическую мудрость проявили и Кеннеди и Хрущев» — считает М.А. Семенов, офицер из Раменского^{1352}. «Умные мужики», — говорила о Хрущеве и Кеннеди А.Н. Николаевская, медсестра из детских яслей водздравотдела в Икше Дмитровского района^{1353}. В.И. Пастушков, офицер одной из частей береговой артиллерии Балтийского флота, считал, что мир был сохранен благодаря Кеннеди, который оказался умнее Хрущева^{1354}. Полностью отнесла заслуги в пользу Кеннеди М.Г. Никольская из поселка Икша в Дмитровском районе^{1355}. Благодарен Кеннеди и Ануфриев Б. Г., строгальщик ВНИИ легких сплавов^{1356}. Хорошее отношение к Кеннеди (в отличие от Хрущева) было у инженера ВЭТИ им. Кржижановского Л.П. Смирновой^{1357}. Хорошее мнение о Кеннеди и мнение о Кубе как еще одном прихлебателе сложилось у учительницы биологии и химии В.В. Базаровой из города Таш-Кумыр в Киргизии^{1358}.

Не одобрило компромисс от 1 до 1,5% опрошенных.

«Кризис должен был закончиться нашей победой», — хотел бы инженер Московского завода “Красный Октябрь” В.В. Токарев^{1359}. «Можно было идти до конца», — считал Н.И. Юдашкин, рабочий завода «Серп и молот» в Москве, не веря, что США будут воевать^{1360}. «США нахальны, и нужно было договориться иначе об обеспечении безопасности СССР, Кубы и США, а Хрущев уступил, и все покатилось к распаду СССР», — рассуждает Л.С. Найда, тогда работавший в одном из номерных НИИ МО СССР^{1361}. Учителю из Реутово М.М. Панкратову казалось, что «вдоль наших границ у американцев есть все, чтобы напасть на нас». Поэтому он полагал, почему бы и нам не заиметь базы неподалеку от США? «Им нужно было не уступать». Вывоз советских ракет с Кубы, причем без каких-либо компенсаций показался слесарю завода ОКБ-2 О.В. Шефферу очень большой уступкой: «Хрущев показал свою слабость». «Мы могли тогда показать свою великую мощь», — чуть ли не с сожалением констатировал известный футболист-спартаковец Н.П. Симонян. «Мы считали, что Хрущев пошел на поводу у Америки», — делилась жена военного моряка А.П. Абрамова из Севастополя. Уступкой «с нечестивыми последствиями» назвал этот компромисс работник узла связи в Долинске на Сахалине В.А. Куприн. «Аферизм Хрущева закончился фактической капитуляцией и ухудшением отношений с Кастро», — таков был приговор бывшего военнослужащего, а после демобилизации — инженера Кореневского завода строительных материалов в Люберецком районе И.И. Назарова^{1362}.

Затруднились с ответом на этот вопрос 2-2,5% опрошенных.

Не коснулось, было не до того соответственно 4,5 и 2% опрошенных.

Хоть и много тогда об этом писали и говорили, «некогда было этим интересоваться» домохозяйке из Фирсановки С.Ф. Зубковой, находившейся на иждивении мужа-инвалида. «Слышал, но в подробности не вдарялся» рабочий санатория ВМФ под Солнечногорском Б.С. Егоров. «Это для верхов!» — говорила сотрудница Библиотеки иностранной литературы Э.Д. Абазадзе. «Все эти события пролетели как-то стремительно, мы тогда не осознавали их значимость, — вспоминал водитель В.А. Кусайко из автоколонны 1763 в Ногинске, — и только потом поняли, на гране чего мы были»^{1363}.

Плохо или ничего не знали об этом, не помнят, нет ответа или он не поддается адекватному толкованию у соответственно 23 и 17,5%.

Итак, около половины населения СССР, если верить данным этого опроса, ощущало тогда, что мир находится на грани новой, третьей мировой войны. Не ощущал такой угрозы лишь каждый шестой. Положительно расценили компромисс между Хрущевым и Кеннеди, позволивший двум сверхдержавам остановить эскалацию кризиса, почти половина опрошенных. Неодобрительно к нему отнеслись или сугубые патриоты с ярко выдержанным имперским мышлением, или те, кому застилала глаза ненависть к Хрущеву.

3.1.5. Разрыв с Китаем

С самого начала советское руководство во главе с Хрущевым многое сделало для того, чтобы укрепить и расширить дружеские, союзнические отношения с Китайской Народной Республикой, строить их на равноправной основе. Были устранены некоторые, как считали китайцы, «несправедливости», допущенные в отношении их при Сталине. После поездки Хрущева в Китай осенью 1954 г. и его бесед с Мао Цзэдуном в советско-китайских отношениях, как говорили в Пекине, наступила новая эпоха, отличавшаяся большой сердечностью, откровенностью, равноправием.

Потом был XX съезд КПСС. Компартия Китая на своем съезде в сентябре 1956 г. официально одобрила и поддержала все принятые там решения. Мало того, из ее устава было удалено положение о том, что она «во всей своей деятельности руководствуется идеями Мао Цзэдуна»^{1364}. Но сам Мао был очень недоволен тем, что Хрущев не согласовал с братскими партиями такую акцию, как разоблачение культа личности Сталина. Китайцы говорили, что Сталин принадлежит всему мировому коммунистическому движению, а не только Советскому Союзу. Считали они ошибочной и резкую форму, в которой это было сделано. Понять, что Хрущев, готовивший эту акцию в глубокой тайне, не мог рисковать, китайцы не могли.

Поскольку они не уставали подчеркивать «особые отношения» между Мао и Сталиным, разоблачение последнего их задело. Поэтому его портреты продолжали висеть повсюду, а его труды изучаться и цитироваться. В какой-то мере это делалось для того, чтобы подчеркнуть независимость позиции Пекина относительно Москвы, в том числе и в мировом комдвижении. Придумали и специальную формулу, согласно которой 70% дел Сталина хорошие, а 30% плохие. Эту формулу они потом стали применять и отношении Мао. Защищая Сталина, Мао защищал и себя, свой собственный культ.

Не стали устраивать китайцев и некоторые предложения Хрущева, направленные на укрепление сотрудничества, в том числе стратегического. Они подозревали, что, говоря об «общих интересах», он подразумевает в основном интересы советские. Тем более что определялись они в Москве. К тому же там иногда делались «совместные заявления» без согласования с Пекином. Несовместимыми с суверенитетом Китая, его национальным достоинством, панибратством на международном уровне воспринимались, например, предложение построить мощную советскую радиостанцию на территории КНР или посылка туда специалистов без запрашивания въездных виз, просто с командировочными удостоверениями.

— Получается, что мы вроде как еще одна советская республика, — говорили китайцы^{1365}.

Но и Мао Цзэдун допускал высказывания, которые ставили кремлевских руководителей в неудобное положение. Так, на международном совещании представителей компартий в Москве осенью 1957 г. он говорил:

— Если вспыхнет война, в крайнем случае погибнет половина человечества, а еще одна половина останется. Зато империализм будет стерт с лица земли, и весь мир социализируется^{1366}.

Кризис на Ближнем Востоке, разразившийся летом 1958 г., заставил Хрущева взять с собой министра обороны Малиновского и 31 июля прилететь в Пекин, где до 3 августа происходили его встречи с председателем ЦК КПК Мао Цзэдуном, премьером Госсовета Чжоу Эньлаем, министром обороны Пын Дэхуаем и министром иностранных дел Чень И.

Примерно в это время уже появились первые трещины в советско-китайских отношениях, и Хрущева это очень беспокоило, поэтому свою поездку в Пекин он использовал и для того, чтобы преодолеть некоторые разногласия, возникшие между двумя странами^{1367}. Мао Цзэдун, рассуждая о возможности и перспективах открытого вооруженного столкновения с империалистами, говорил, что бояться этого не следует, поскольку Китай и СССР могут выставить намного больше дивизий, чем США и их союзники. При этом он позволял себе критически подходить к советскому опыту в Великой Отечественной войне, утверждая, что Сталин воевал против Гитлера неумело:

— Надо было, не проливая крови, отойти за Урал и ждать, пока Англия и Америка не разгромят Германию.

Скептически относился он и к способности современной Америки вести глобальную атомную войну, называя ее «бумажным тигром». Хрущев с этим согласиться не мог, принимался излагать свои взгляды, но быстро выходил из себя, горячился, доставляя тем самым «кормчему» великое наслаждение^{1368}.

Речь зашла и о развернувшейся в предыдущем году в Китае кампании «Пусть расцветают все цветы! Пусть соперничают все ученые!». В ходе ее распространялись измышления о положении в СССР, высказывались претензии на советские территории и даже вывешивались плакаты «Надо свести счеты с СССР!». Мао не отрицал всего этого, но объяснял:

— Мы разрешили эту кампанию для того, чтобы увидеть, где ароматные цветы, а где ядовитые, а затем скосить ядовитые^{1369}.

Как было объявлено, стороны «в исключительной сердечности и теплоте обсудили и констатировали полное единство взглядов по актуальным и важным проблемам». К ним относились отношения между СССР и КНР, а также совместная борьба «за мирное разрешение международных проблем и защиты мира во всем мире». В результате «всестороннего обмена мнениями по ряду важнейших вопросов, встающих перед обеими сторонами в Европе и Азии в связи с современной международной обстановкой», была «достигнута полная договоренность относительно мероприятий, которые должны быть предприняты для борьбы против агрессии и для сохранения мира»^{1370}. Ни о каких подробностях этих мероприятий не сообщалось. Но суть их вскоре стала ясна.

23 августа артиллерия Народно-освободительной армии Китая обстреляла и повредила чанкайшистский корабль в районе прибрежного острова Цзиньмын. На следующий день попытка пройти к этому острову другого чанкайшистского военного корабля («Чжунцзыхуо») сопровождалась уже артиллерийской перестрелкой с той и другой стороны. Атакованный торпедными катерами «Чжунцзыхуо» вынужден был вернуться в море, а поврежденный накануне корабль был ими потоплен^{1371}. 25 августа 8 чанкайшистских реактивных самолетов бомбардировали артиллерийские позиции НОАК на островах Вэйтоу и Чжанчжоу, в воздушном бою один из них был сбит^{1372}. Так началось вооруженное противостояние в Тайваньском проливе, у прилегающего к провинции Фузцянь архипелага Пэнхулидао. 7-й (Тихоокеанский) флот США был приведен в боевую готовность^{1373}. На его усиление был направлен авианосец «Эссекс» с 80 самолетами из Средиземного моря^{1374}.

6 сентября Чжоу Эньлай заявил, что «никакая военная провокация США ни в коем случае не запугает китайский народ», а лишь «укрепит его решимость еще упорнее бороться до конца против американских агрессоров»^{1375}. В своем послании Эйзенхауэру от 7 сентября Хрущев предупредил, что нападение на КНР означает нападение на Советский Союз^{1376}. Для согласования этого послания с китайцами в Пекин инкогнито (то есть без объявления об этом в СМИ) летал министр иностранных дел А.А. Громыко. Общая тональность заявлений Мао Цзэдуна была такова, что уступок американцам делать не следует и надо действовать по принципу «острие против острия».

Правда, он признавал, что «США могут пойти на авантюру» и развязать войну против КНР:

— Китай должен считаться и считается с такою возможностью. Но капитулировать он не намерен! Если США и применят даже ядерное оружие, китайские армии станут отступать в глубь страны. И Советскому Союзу нет надобности давать американцам отпор на этой стадии. Лишь затем, когда американские армии окажутся в центральной части Китая, СССР сможет накрыть их всеми своими средствами^{1377}.

Из рассуждений Мао можно было сделать вывод, что он и не ставит задачу освободить прибрежные острова от гоминдановцев, а хочет лишь продемонстрировать, что не забыл о них и освободит, когда пожелает.

— Если американцы нанесут ядерный удар, мы отойдем снова в пещеры Яньаня и будем продолжать борьбу, которая в конечном счете закончится поражением империализма и победой социализма. А так как вся суша окажется зараженной радиоактивными осадками, столицу нового мира придется строить в центре Тихого океана, насыпав там большой остров.

— Что это за фантазия? — тихо спросил пораженный Громыко своего переводчика М.С. Капицу.

И услышал в ответ:

— Это — Мао Цзэдун в своей стихии. Не надо воспринимать подобное всерьез^{1378}.

Громыко был крайне удивлен не только «оригинальностью», но и «легкостью», с какой рисовалась будущая третья мировая война. И в соответствующей форме дал понять, что изложенный сценарий не может встретить положительного отношения у советского руководства.

— Я могу это сказать определенно^{1379}.

Однако Мао вовсе не шутил. Как стало известно уже после его смерти, им всерьез допускалась возможность развязывания новой мировой войны. Своему личному врачу он доверительно говорил:

— Чан Кайши хочет, чтобы США применили ядерную бомбу против нас. Пусть применяют. Посмотрим, что тогда скажет Хрущев^{1380}.

Всем этим заявлениям предшествовало расширенное заседание Политбюро ЦК КПК, на котором было решено призвать китайский народ уже в этом году удвоить выплавку стали. По всей стране, во всех провинциях и уездах начали воздвигать тысячи чугуноплавильных и железоделательных печей кустарного типа. «Большой скачок» сопровождался критикой советского опыта. Был выдвинут лозунг «Несколько лет упорного труда — 10 000 лет счастья!» И Мао Цзэдун, и Лю Шаоци, и Дэн Сяопин верили тогда, что за какие-нибудь три года смогут превратить свою страну в коммунистическое общество. Некоторые китайские руководители не без злорадства говорили:

— СССР топчется на месте, а мы вырываемся вперед и придем к коммунизму раньше^{1381}.

Тогда же стали критиковать советских специалистов, работавших в КНР, за «консерватизм, техническую отсталость и ретроградство». Критика эта не носила массового характера и не отличалась жесткостью. Порой это была и не критика, а недопонимание вследствие языкового барьера. Но информация о том, что «китайцы придираются», в Москву шла.

Весной 1959 г., после восстания в Тибете и бегстве далай-ламы в Индию, серьезно ухудшились отношения КНР с этой страной. Мао стал всячески поносить Неру. По его словам, это был «двурушник», «наполовину человек — наполовину черт, наполовину джентльмен — наполовину хулиган»^{1382}. 28 августа 1959 г. дело дошло до вооруженного столкновения на границе в Гималаях. Хрущев кипятился, его возмущал этот конфликт^{1383}.

Из Москвы в Пекин было направлено письмо с выражением «озабоченности». А чтобы «дать мировому общественному мнению правильное представление» о советской позиции и содействовать мирному урегулированию возникшего конфликта, опубликовано заявление ТАСС с выражением озабоченности по поводу инцидента и выражением уверенности в том, что правительства КНР и Индии «не допустят, чтобы на этом инциденте грели руки те силы, которые хотят не смягчения международной обстановки, а ее обострения», и что оба эти правительства «урегулируют возникшее недоразумение». Заявление это не удовлетворило ни одну из сторон. Индийцы нашли, что СССР не хочет нажать на своего союзника. Китайцы же обиделись. По их мнению, это заявление «показало всему миру неодинаковые позиции Китая и Советского Союза, чему буквально радуются и ликуют индийская буржуазия и англо-американский империализм». Они расценили этот шаг Москвы как политику «приспособленчества и уступок», которая может лишь способствовать «неистовству Неру»^{1384}. Поэтому в советском руководстве решили использовать поездку партийно-правительственной делегации на празднование 10-летия КНР для того, чтобы обсудить все эти вопросы.

Хрущев прилетел в Пекин 30 сентября. Его встречали председатель ЦК КПК Мао Цзэдун и с недавних пор председатель КНР Лю Шаоци. В отличие от того, что было пять лет назад, не было объятий и лобзаний, которые считались непременным атрибутом коммунистического братства, но как мерзость воспринимались китайцами^{1385}. Уже на аэродроме Хрущев заявил:

— Поездка в США и состоявшиеся там беседы были полезными. Они бесспорно должны привести к улучшению отношений между нашими странами и ослаблению международной напряженности. Надо все сделать для того, чтобы действительно расчистить атмосферу и создать условия для дружбы между народами^{1386}.

И в тот же день, на торжественном приеме в честь 10-летия КНР он снова обращал внимание своих хозяев на следующее:

— Когда я беседовал с президентом Эйзенхауэром, то у меня сложилось впечатление, что президент США, а его немало людей поддерживают, понимает необходимость смягчения международной напряженности.

А следующие его слова, произнесенные в контексте единства и могущества социалистического лагеря, имеющего такого союзника как национально-освободительное движение, можно было рассматривать и как своего рода полемику с воинственными призывами китайцев:

— Это, конечно, вовсе не значит, что если мы так сильны, то должны силой попробовать устойчивость капиталистической системы. Это было бы неправильно. Народы не поняли бы и никогда не поддержали тех, кто вздумал бы действовать таким образом^{1387}.

Утром 1 октября, перед военным парадом и демонстрацией, имела место «сердечная беседа» Хрущева и Мао Цзэдуна^{1388}. Она состоялась в резиденции последнего в Чжуннаньхае. Хрущев говорил о важности дружбы и сотрудничества между СССР и КНР, подчеркнув ответственность двух держав за обеспечение мира и предотвращение опасности ядерного столкновения. Мао согласился с наличием такой опасности и заметил:

— Именно поэтому Китаю нужно иметь ядерное оружие, но у нас его нет.

— СССР его имеет и готов защищать Китай как самого себя, — ответил Хрущев.

— Китай — великая суверенная страна, и ему самому надо обладать ядерными средствами, чтобы защитить себя в случае войны, — стоял на своем Мао. — Если СССР не склонен поделиться ядерным оружием, то пусть поможет технологией.

— Но производство ядерной бомбы обойдется вам чрезвычайно дорого и займет много времени, — продолжал разубеждать его советский лидер.

— Что ж, справимся собственными силами с американским бумажным тигром, — самоуверенно среагировал Мао.

Далее зашел разговор о культе личности Сталина. Мао высказал мнение, что решение XX съезда КПСС по этому вопросу вряд ли было обосновано в полной мере:

— Вы вправе решать ваши внутренние проблемы, но Сталин был вождем мирового революционного движения, в том числе — китайского. Такие проблемы следует решать не в одностороннем порядке, а совместно.

Хрущев оправдывался и при этом все более горячился. Мао же продолжал гнуть свою линию:

— Осуждение Сталина было поспешным и субъективным. Оно крайне осложнило обстановку в мировом коммунистическом движении и крайне затруднило отношения между нашими двумя партиями^{1389}.

2 октября состоялось еще одна беседа^{1390}. Хрущев информировал о своей поездке в США и встречах с Эйзенхауэром. Он подчеркнул, что среди американских политических деятелей ширятся настроения в пользу мирного урегулирования нерешенных спорных вопросов и что в настоящее время создаются вполне реальные возможности для дальнейших решительных шагов по пути укрепления мира. При этом он обратил внимание на необходимость избегать всего того, что может быть использовано реакционерами для того, чтобы снова вогнать мир в колею «холодной войны»^{1391}.

— Мы не совсем понимаем вашу внешнюю политику, в особенности в отношении к Индии и по вопросу о Тайване, — сказал он. — Мы стоим на позиции мирного разрешения спорных вопросов. Справедливые требования КНР в вопросе о Тайване нам ясны. И мы их поддерживаем. Но мы не можем согласиться с тем, чтобы из-за Тайваня разгорелась мировая война^{1392}.

В связи с этим советской стороной было высказано пожелание лучше информировать друг друга по важнейшим вопросам внешней политики.

— Нельзя считать нормальным такое положение, когда мы, союзники Китая, не знаем, что китайские товарищи предпримут завтра в области внешней политики. Ведь страны социалистического лагеря связаны между собой не только общностью идей и целей, но и союзническими обязательствами^{1393}.

Хозяева «болезненно» реагировали на эти замечания. Временами беседа принимала довольно острый характер. Дело дошло до того, что министр иностранных дел Чень И заявил:

— Ваша линия по отношению к Неру является приспособленческой!^{1394} Ведь он — агент империализма^{1395}.

Понятно, что этот выпад не остался без ответа. Хрущев возразил:

— У нас другое мнение. Неру — самый прогрессивный индийский политический деятель вне компартии. Он проводит нейтральную политику на международной арене. Индия в отличие от Пакистана не подписала никаких военных договоров с США. Если бы Неру ушел, то будьте уверены, к власти пришли бы реакционные, проамериканские силы. Поэтому зачем отталкивать Неру, ослаблять его позиции?

— Раз КНР и СССР социалистические страны, то вы должны были выступить на нашей стороне в конфликте с несоциалистическим государством, — повышая голос, твердил Чень И.

— Китай и Индия спорят из-за территорий, расположенных высоко в горах и с редким населением, — не соглашался с ним Хрущев. — Разве из-за таких пустынных гор можно проливать кровь?

И стал рассказывать, как Советский Союз урегулировал территориальные проблемы с Турцией и Ираном.

— Вы рассуждаете неверно, — не соглашался с ним Чень И. — Китаю нужны эти районы. Они были захвачены у нас, когда Индия была колонией. Мы будем бороться за них до конца^{1396}.

«Нервозно и обидчиво» воспринимали китайцы и другие критические замечания. В свою очередь Хрущев как издевательские воспринял замечания Чень И по поводу сделанных им в США заявлений о мирном сосуществовании, ответив на них грубостью, не подбирая слов^{1397}. Как он потом объяснял на пленуме ЦК КПСС, китайскому гладиатору дали «самую решительную отповедь»^{1398}.

А когда люди ругаются, они невольно теряют контроль над собой и порой начинают говорить самое сокровенное. В результате у Хрущева стал возникать вопрос, как Мао понимает мирное сосуществование, и вообще, считает ли он необходимым бороться за предотвращение войны, не склонен ли он рассматривать мирное сосуществование как временный тактический маневр? «Китайцы, — делился позже Суслов своими и, главное, Хрущева впечатлениями, — видимо, считают, что, поскольку силы мира и социализма превосходят силы войны, а в ближайшие 15-20 лет это превосходство станет решающим, необходимо лобовое наступление против капитализма путем прямого давления на него всеми средствами». А хозяева усиливали у гостей подобные впечатления, неоднократно и уверенно заявляя:

— США и другие империалистические страны не готовы в на-стоящее время к большой войне, и социалистическому лагерю это не-обходимо использовать^{1399}.

На лице у Мао Цзэдуна появилась маска. По воспоминаниям Громыко, «он просидел весь обед рядом со своим главным гостем — Хрущевым, сказав не более десятка протокольных слов. Мои усилия и в какой-то степени усилия… Чень И положения не исправили»^{1400}.

Несмотря на то, что беседа временами была «не совсем приятной», стороны нашли ее «необходимой и весьма полезной». Мало того, в конце беседы Мао посчитал необходимым заявить Хрущеву:

— Войны мы не хотим и будем мирными средствами решать Тайваньский вопрос, а конфликт с Индией урегулируем путем переговоров.

И заверил его:

— У КПК общая линия с КПСС и общие цели. Хрущев согласился:

— Наша дружба не должна омрачаться отдельными расхождениями по конкретным вопросам^{1401}.

4 октября 1959 г. советская партийно-правительственная делегация вылетела из Пекина на родину. Проводы ее, по воспоминаниям М.С. Капицы, были еще более холодными, чем встреча. Мао Цзэ-дун и Хрущев пожали друг другу руки и расстались. На небосклоне советско-китайских отношении сгущались тучи^{1402}.

Прощаясь с китайцами, Хрущев напомнил им:

— Мы, коммунисты Советского Союза, считаем священным долгом, своей первостепенной задачей использовать эти благоприятные условия, использовать любую возможность для того, чтобы ликвидировать «холодную войну», обеспечить торжество дела мира на земле^{1403}.

Их мнение по этому поводу оставалось иным.

15 октября Президиум ЦК КПСС, заслушав информацию о поездке в Пекин, признал необходимым, чтобы Хрущев более подробно изложил все это на пленуме ЦК. Необходимые материалы для доклада поручено было подготовить Суслову, Куусинену, Фурцевой, Андропову и Громыко^{1404}. В последний момент, 14 декабря, доклад о поездке перепоручили сделать М.А. Суслову^{1405}.

Доклад этот пленум ЦК КПСС заслушал в последний день своей работы, 26 декабря 1959 г. В прессе о нем ничего не сообщалось.

— Пленум должен знать не только положительные стороны этих взаимоотношений, но и некоторые трудности, которые необходимо ясно видеть, чтобы успешно преодолевать их, — говорилось в докладе М.А. Суслова^{1406}.

Эти трудности появились после того, как «в руководстве Китайской компартии в последнее время появились тенденции переоценки своих успехов и возможностей», тенденции, наиболее выпукло проявившиеся в курсе на осуществление «большого скачка», в опоре на «голый энтузиазм масс», в упоре на развитие «малой металлургии» и в движении за создание «народных коммун». Элементы «зазнайства и нервозности» стали проявляться и во внешней политике КНР. Опасность увеличивается и оттого, что у китайцев появились подражатели в странах народной демократии (имелась в виду Албания). Даже в Советском Союзе на местах кое-кто, «не разобравшись в чем дело, пытался пропагандировать и проводить в жизнь подобные новшества»^{1407}.

— Отдавая должное всему лучшему, что имеют в своем идейно-политическом арсенале китайские коммунисты, мы должны откровенно высказывать им свое мнение по наиболее важным вопросам, затрагивающим наши общие интересы, где наши взгляды не совпадают, — объяснял Суслов, не забывая напоминать о необходимости охранять и оберегать советско-китайскую дружбу, «не дать возможности врагам вбить клин в отношения между Китаем и Советским Союзом»^{1408}.

Но «оберегать и охранять» не получилось. В апреле 1960 г. в китайской печати появились статьи со ссылками на утверждение Ленина (отмечался его 90-летний юбилей) о том, что XX век — это эпоха империализма, войн и революций, — утверждение, преданное забвению советской пропагандой. Но мало этого, в этих статьях содержались положения, подвергавшие сомнению выводы XX съезда КПСС о возможности предотвращения войны в современную эпоху и о возможности мирного перехода к социализму. Затем все эти статьи были изданы в сборнике под названием «Да здравствует ленинизм!». Там среди прочего содержалось утверждение о том, что «победившие народы крайне быстрыми темпами создадут на развалинах погибшего империализма в тысячу раз более высокую цивилизацию, чем при капиталистическом строе, построят свое подлинно прекрасное будущее»^{1409}.

В июне на сессии Генерального совета Всемирной федерации профсоюзов в Пекине эти взгляды излагались китайцами уже открыто. ЦК КПСС выразил недоумение по этому поводу в информационной записке, направленной тогда же китайским руководителям. Одновременно «неправильные взгляды китайских товарищей» были подвергнуты критике представителями от полусотни партий, присутствовавших на 3-м съезде Румынской коммунистической партии в Бухаресте^{1410}. Китайская печать отвергла эту критику.

В июле советские власти прекратили распространение в СССР журнала «Дружба», издававшегося на русском языке в Пекине и публиковавшего материалы с изложением его позиции. «Поправить! Отмежеваться! Дать отпор!» — к такой точке зрения все более склонялись в Москве вопреки советам некоторых специалистов не торопиться.

— Они только и хотят, чтобы ввязались в полемику. Надо проявить выдержку, не реагировать на их выступления! — говорил, например, М.С. Капица, цитируя Виктора Гюго: «Сильные и резкие тона говорят о слабости позиции»^{1411}.

«Культ (Мао) пошел на культ (Хрущева) — и двум культам не бывать», — так комментировал в июле 1960 г. разгоравшуюся вражду с Китаем критик В.Я. Лакшин^{1412}.

Руководство КПК поставило в это время перед ЦК КПСС вопрос об оплате труда тысяч советских специалистов, — офицеров, инженеров и техников, педагогов и рабочих, передававших свой опыт «китайским братьям». Вопрос был деловой, практический, подлежащий выяснению несогласованных моментов и корректировок. Точно такой же вопрос подняли десять лет назад перед Сталиным югославы. И, как и тогда, реакция Москвы оказалась, что называется, неадекватной. Распаленный Хрущев был возмущен самой постановкой вопроса. Он распорядился немедленно отозвать из Китая всех специалистов и советников. По одним сведениям, он принял это решение, ни с кем не посоветовавшись, и потому оно явилось для всех полной неожиданностью^{1413}. По другим — все же провел его через Президиум ЦК^{1414}. Произошло это летом 1960 г. В закрытой внутрипартийной пропаганде этот шаг объяснялся тем, что их технические рекомендации игнорируются, а им самим навязываются «ошибочные политические взгляды»^{1415}.

Никакие доводы и увещевания со стороны китайцев не помогли. Все советские люди покинули Китай. На многих стройках и заводах, в лабораториях и конструкторских бюро это буквально вызвало паралич и принесло народному хозяйству страны огромный урон. Как «на редкость непродуманное», нанесшее «огромный долговременный ущерб не только советско-китайским отношениям, но и всей внешней политике в целом», расценивает этот шаг Хрущева один из ведущих российских востоковедов Л. Делюсин: «Ведь, по сути, речь шла о разрыве экономических отношений между нашими государствами, что, разумеется, не могло не повлиять на весь спектр межгосударственных и межпартийных связей»^{1416}. Китайским же руководителям этот шаг Москвы послужил оправданием провалов собственных экономических планов^{1417}. Само советское руководство тогда об этом своему народу ничего не сообщало, а когда через три года объем советско-китайской торговли упал в три раза, а поставки советского комплектного оборудования уменьшились в 40 раз, стало утверждать, что произошло это «по инициативе правительства КНР»^{1418}.

На этом фоне и состоялись в сентябре I960 г. переговоры между представителями КПСС и КПК в Москве. Китайцы «упорно не желали прислушаться к мнению братской партии»^{1419}.

На совещании представителей 81 компартии, проходившем в ноябре 1960 г. в Москве, Дэн Сяопин заявил, что КПК не устраивает то единство, которое выражается в поддержке внешнеполитических акций КПСС. Китайская делегация повторила свои известные тезисы. Ей подпевала албанская. Но абсолютное большинство отвергло их взгляды и концепции как «ошибочные». И когда выявилась угроза их полной изоляции, китайцы подписали заявление этого совещания^{1420}. Но критику свою не прекращали, так же как отказывались сесть за стол переговоров с целью устранить разногласия.

Началось и свертывание экономических отношений. В феврале 1961 г. китайская сторона отказалась от содействия СССР в строительстве 89 предприятий^{1421}.

Дискуссия продолжилась на совещании представителей правящих компартий в Бухаресте (1961 г.). Дэн Сяопин защищал там принципиально иную позицию по многим вопросам международной политики, причем делал это, по мнению Громыко, не горячась и с достоинством строя свою аргументацию. «Не во всем можно было тогда согласиться с главой китайской делегации, но Хрущев не нашел убедительных доказательств в защиту своей позиции. Он в какой-то степени давал простор эмоциям»^{1422}.

Все больше рупором КПК становилась Албанская партия труда.

В октябре 1961 г., во время XXII съезда КПСС, глава делегации КПК призвал все партии следовать позиции Пекина. Н.С. Хрущев, Ф.Р. Козлов и А.И. Микоян имели беседы с Чжоу Эньлаем, Пын Чженем и другими членами китайской делегации. При этом Хрущев, излагая позицию КПСС, подчеркивал неизменное стремление укреплять дружбу и сотрудничество с КПК^{1423}.

Однако китайцы продолжали проходить мимо «товарищеских предостережений». В декабре 1961 г. КНР заявила о полном отказе от импорта комплектного оборудования из СССР^{1424}.

Средства массовой информации СССР и КНР сначала исподволь, а потом все более открыто и даже яростно начали критиковать действительные и мнимые ошибки друг друга. Период «великой дружбы» кончился, началась «великая вражда».

В партийных организациях зачитывались закрытые письма ЦК КПСС. Затем в печати стали появляться письма Центрального комитета КПСС Центральному комитету КПК. Так, из письма, опубликованного 3 апреля 1963 г., стало ясно, что оно является ответом на посланное китайцами 9 марта приглашение Хрущеву посетить Пекин на пути в Камбоджу. Поблагодарив за это приглашение, Москва выразила сожаление по поводу невозможности такого визита в связи с тем, что еще 12 февраля было решено поручить поездку в Камбоджу Брежневу. Зато повторялись приглашение от 12 мая 1962 г. приехать в СССР Мао и предложение от 22 марта 1962 г. прекратить ненужные публичные споры. Соглашаясь с необходимостью обсудить несовпадающие взгляды на положение в мире, советская сторона в то же время отказывалась рассматривать свои отношения с албанцами и югославами^{1425}.

«Вечная и нерушимая дружба и сотрудничество между великими народами Советского Союза и Китая» присутствовала еще в первомайских призывах ЦК КПСС, причем в тех же словах, что и в отношении других стран народной демократии, в том числе Албании^{1426}. Продолжались и торговые отношения. 20 апреля министры внешней торговли СССР и КНР подписали в Москве в присутствии Микояна протокол о товарообороте на 1963 г.

Пленум ЦК КПСС в июне 1963 г. одобрил политическую линию Президиума ЦК и первого секретаря ЦК, а также все конкретные действия и меры, ими предпринятые. На переговорах с КПК было поручено неуклонно проводить линию XX, XXI и XXII съездов, одобренную мировым коммунистическим движением, категорически отвергая «как беспочвенные и клеветнические нападки» китайцев на эту линию^{1427}.

О причинах разрыва говорилось и на последующих пленумах ЦК КПСС. Так 13 декабря 1963 г. Хрущев говорил:

— Они, китайцы, не против советской власти, не против даже партии нашей, даже ЦК, даже Президиума в целом, а только против Хрущева. Они всякий раз, как объявляется наш очередной пленум, активизируются, всякий раз новая волна нападков на Хрущева. Словно надеются в информационном сообщении прочесть, что Хрущев, мол, выведен из состава пленума, снят и т. д. Но дело же не в Хрущеве, не как во времена культа личности. Хрущев выполняет и проводит то, что партия ему поручает…

— Мне уже 70-й, но я еще, — говорил он далее, делая «некий петушиный жест» под бурные аплодисменты зала (все даже встали)^{1428}.

Вопрос о советско-китайских отношениях был вынесен в повестку дня и следующего пленума ЦК КПСС, состоявшегося в феврале 1964 г. Комментируя доклад Суслова и реплики Хрущева на этом пленуме, Твардовский отмечал: «Главный мотив — культ личности. Можно считать, что это третий вал (после 20 и 22). Жизнь вновь и вновь заставляет допахивать эту трудную целину»^{1429}.

Хрущев стал допускать всякого рода оскорбительные высказывания в адрес китайцев и лично Мао. В частности, такие высказывания были допущены им в беседе с одним американским сенатором, который по возвращении домой их предал гласности, и они стали известны в Пекине^{1430}.

«Из всех зол, совершенных Хрущевым за “великое десятилетие его правления”, разрыв с Китаем был, пожалуй, наибольшим злом», — утверждал бывший хрущевский любимчик Д.Т. Шепилов^{1431}.

Однако вопреки этому мнению, 46% советских граждан были тогда согласны с официальными утверждениями, что вина за этот разрыв лежит на китайском руководстве.

«Китай имел слишком большие амбиции», — считала Л.Л. Тулупова, технический контролер Казанского авиационного завода^{1432}. «Мао претендовал после смерти Сталина на руководство коммунистическим движением, что для наших было неприемлемо», — полагал М.М. Гурен, инженер комбината «Тулауголь» в Новомосковске^{1433}. «Мао плохо себя вел», — согласна была колхозная доярка Р.А. Сиу-хина из села Дмитрове в Новокузнецком районе Кемеровской области^{1434}. Считал, что «косоглазые нас обманули, взяв деньги», инструктор по туризму из Киева Л.К. Самборский^{1435}.

«Ведь это они отошли от линии Советского Союза», — полагала нормировщица 22-й дистанции пути на станции Чаплыгин в Липецкой области А.А. Орлова. Сталинистами, а потому и виновниками раскола, считала китайцев сотрудница Библиотеки иностранной литературы Э.Д. Абазадзе. «Мао не хотел отказаться от культа личности», — говорил художник-оформитель одного из московских НИИ М.Г. Данилов. «Конечно, ведь Китаю нужно жизненное пространство», — была убеждена доярка М.С. Прилепо из деревни Струменка в Суражском районе Брянской области. «Они готовы были сесть нам на голову, — считала диспетчер завода № 11 в Краснозаводске Е.И. Коклюшкина. Слесарь этого же завода М.Ф. Шилков, лично участвовавший в обкатке новых станков для китайского ВПК, сетовал: «Мы им новые, а у самих старые!». «Самураи, нехорошие люди», — так считала колхозный бухгалтер Ф.П. Атмошкина из Белой Калитвы в Ростовской области^{1436}.

Верили в то, что «мы всегда правы», — вспоминала работница Клинского завода термометров Л.В. Дьяченко^{1437}. «Любые нападки на родину воспринимались очень болезненно», — вспоминал работник ФИАНа коммунист Л.А. Ипатов^{1438}. «Гады-китайцы! — возмущалась рабочая станции Черкизово Московской Окружной железной дороги А.С. Белякова. — Мы их воспитывали, добра им желали, а они отплатили нам черной неблагодарностью»^{1439}.

Доярка А.Ф. Тихонова из деревни Шевелево в Дорогобужском районе Смоленской области верила в вину китайцев потому, что так «говорили мужчины наши». «Как всегда говорил да» инженер В.В. Карпецкий из Фрязино. «Все мы доверяли нашему правительству», — считала необходимым отметить колхозный бухгалтер З. А. Яненкова из смоленской деревни Ключики. «Тогда не допускали и мысли, что наше руководство не право», — пояснял агроном В.И. Нефедов из колхоза «Рассвет» в Воскресенском районе. «Как наверху думали, так и мы, — рассказывал слесарь Н.А. Бондарук из совхоза “Хмельницкий”. — Войны только боялись: китайцев-то вон сколько!» Верила пропаганде («было немного страшно») рабочая Звениговской районной типографии в Марийской АССР Ф.И. Артемьева^{1440}. Верил газетам А.В. Соколов, инженер СоюздорНИИпроекта^{1441}.

Не согласны с объяснениями советского руководства были соответственно 16,5 и 23% опрошенных. Из них от 5 до 7,5% полагали, что вина обоюдная, а от 7,5 до 9,5% — что вина целиком наша.

«Китайцы защищают Сталина, могли бы с ними по этому вопросу не спорить», — думал, выслушав закрытое письмо ЦК КПСС, И.С. Шитиков, главный зоотехник совхоза «Зендиково» в Каширском районе, между прочим антисталинист^{1442}. «Мы не столько им помогали, сколько мешали, поставляя устаревшую технику», — таким сведениями от шофера китайского посольства располагал техник станции Черкизово Московской Окружной железной дороги М.И. Беляков^{1443}.

«Не нужно им мешать, раз они считают необходимым строить социализм своим особым путем», — думал А.М. Семенов, секретарь Коробовского райкома партии (в Белоруссии) по сельскому хозяйству^{1444}. «Наше правительство хотело подчинить себе Китай», — была уверена Н.А. Блохина, секретарь-машинистка из комбината МВД в Подольске-20^{1445}. «Говорили, что Хрущев очень много от Мао Цзэдуна требовал», — вспоминала П.И. Кондратьева, работавшая тогда учительницей в Новгородской области^{1446}.

«Опять-таки — прокол нашей дипломатии и еще больше — неумелость партийных верхов», — безапелляционно судил корреспондент газеты «Люберецкий рабочий» Е.Н. Фильков. «Хрущев — человек импульсивный, не контролирует свое поведение, и от него можно чего угодно ожидать», — говорил офицер инженерно-авиационной службы Северного флота А.Т. Щепкин. В «стремлении полуграмотного Хрущева порулить образованнейшим Мао» видел источник конфликта инженер Кореневского завода строительных материалов в Подмосковье И.И. Назаров. «Китайцы уважали Сталина, а его выкинули из мавзолея», — указывала продавщица из города Реутово Е.П. Ширяева. Во всем винила Хрущева библиотекарь А.М. Вавилова из поселка Советский под Астраханью: «Они нас отвергли из-за того, что имя Сталина им было попрано». «Мы просто их не понимали в некоторых вопросах», — считал учитель из города Реутово М.М. Панкратов^{1447}.

Трудно было разобраться для соответственно 6,5 и 3% опрошенных.

«Правды и об этом нам не сказали», — говорила учительница В.С. Безбородова из Константиновской школы в Загорском районе^{1448}. «Да этой правды в политике и нет», — добавлял ее муж, рабочий деревообрабатывающего завода^{1449}. «Опять чего-то не поделили, а что — в газетах не писали», — рассказывала инженер Московского нефтеперерабатывающего завода А.С. Шурова^{1450}.

Затруднились с ответом, не знают, что сказать 7 и 7% опрошенных.

Не интересовало, не затронуло, были не в курсе дела соответственно 9 и 4% опрошенных.

«Просто приняли к сведению, вот и все, — говорила воспитательница детского сада С.И. Алексеева из Немчиновки, — а кто виноват, потом рассудят, лет через 50». Не вникала учительница Власовской школы в Раменском районе А.Ф. Алифанова. «В политику не лезли» колхозный шофер К.С. Лебедев из села Троицкое-Татарово в Вязниковском районе Владимирской области и работница курсов повышения руководящих кадров Министерства культуры А.Т. Булычева. Не касалось это С.Ф. Зубковой, жившей в Фирсановке на иждивении мужа-инвалида. «Не анализировала» инженер Северной водонапорной станции К.М. Воложанцева^{1451}.

Не слышало, не знало об этом соответственно 6,5 и 1,5% опрошенных. Не помнят 6,5-8% опрошенных. Ответа нет или он не поддается однозначному толкованию у соответственно 14 и 7% опрошенных. Некоторые респонденты явно путают острую советско-китайскую полемику начала 60-х годов с боями на острове Даманский в 1969 г.^{1452}

3.2.1. XXI и XXII съезды КПСС

Хрущев безоглядно верил в преимущество социализма, в его возможности догнать и перегнать капитализм по важнейшим экономическим показателям. Эту веру в нем крепили и реальные достижения, и идеология. Рост национального дохода СССР за десятилетие, с 1950 по 1960 г., составил 265%, тогда как США — только 134%. Удалось превзойти США по добыче угля и производству цемента. Предпринимались усилия по увеличению добычи нефти и газа, выплавке стали, производству электроэнергии, в том числе атомной. Более чем в полтора раза увеличился объем валовой продукции сельского хозяйства. Сбор зерна в 1960 г. превысил 125 млн. т по сравнению с примерно 81 млн. т в начале 50-х годов. Был выдвинут лозунг догнать и перегнать США уже в ближайшие годы по молоку, маслу и мясу, для чего предполагалось увеличить их производство не менее чем в три раза.

Особенно впечатляющими были достижения в высокотехнологичных отраслях. Статус великой державы, противоборство с США, опыт недавно закончившейся войны и угроза новой поставили отечественный военно-промышленный комплекс в исключительное положение. На его развитие шла большая часть государственного бюджета. В различных его отраслях сосредоточились лучшие ученые, инженеры и рабочие. Глава советского правительства объявил, что Советский Союз стоит на пороге очередной научно-технической и промышленной революции.

В 1957 г. СССР совершил прорыв в космос, запустив первый в мире искусственный спутник Земли. А 12 апреля 1961 г. облет Земли на космическом корабле совершил Юрий Гагарин. На торжественной встрече с ним в Кремле советские руководители с гордостью говорили о достижениях и перспективах отечественной науки и техники.

Разделяя этот оптимизм, президент Академии наук СССР М.В. Келдыш в то же время не забывал предупреждать советских ученых, конструкторов и технологов, что их соревнование с американскими коллегами будет иметь смысл только в том случае, если они сумеют решить целый ряд крупных народнохозяйственных проблем. К ним он отнес комплексную автоматизацию производства, контроль и управление на основе электронно-вычислительных машин, открытие и использование новых источников энергии и новых конструкционных материалов. К сожалению, средств на все не хватало. Их выделяли только тогда, когда удавалось доказать военную целесообразность того или иного проекта.

Советский режим, начав после смерти Сталина превращаться из жесткого тоталитарного в более мягкий авторитарный, оставался по сути своей командно-бюрократической, военно-мобилизационной системой. А она не может функционировать без постоянного приведения масс в действие, без сосредоточения всех сил и средств для достижения определенной цели. Сказалось и пока что неявное соперничество с китайскими коммунистами.

Вот почему на XXI съезде КПСС в начале 1959 г., сделав вывод не только о полной, но и окончательной победе социализма в СССР, было провозглашено начало развернутого строительства следующего, более высокого общественного строя, коммунизма.

— Практически должна быть решена историческая задача, — разъяснял Хрущев суть этого нового этапа, — догнать и перегнать развитые капиталистические страны по производству продуктов на душу населения^{1453}.

Был обозначен и срок — 15 лет. Правда, находя его несколько растянутым, он объяснял делегатам, что «понадобится, вероятно, после выполнения 7-летнего плана еще лет 5, чтобы догнать и превзойти США по производству промышленной продукции»^{1454}.

А на XXII съезде КПСС в октябре 1961 г. уже была принята новая, третья по счету, программа партии, провозглашавшая, что «построение коммунистического общества стало непосредственной практической задачей советского народа»^{1455}. Решение задач этого строительства разбивалось на два последовательных этапа.

В ближайшее десятилетие (1961-1970 гг.) «Советский Союз, создавая материально-техническую базу коммунизма, превзойдет по производству продукции на душу населения наиболее мощную и богатую страну капиталистического мира — США». В результате всем будет обеспечен материальный достаток, в основном будут удовлетворены потребности в благоустроенных жилищах, исчезнет тяжкий физический труд и СССР станет страной самого короткого рабочего дня^{1456}.

В итоге второго десятилетия (1971-1980 гг.) будет создана материально-техническая база коммунизма, обеспечивающая изобилие материальных и культурных благ для всего населения, и советское общество вплотную подойдет к осуществлению принципа распределения по потребностям. «Таким образом, в СССР будет построено в основном коммунистическое общество»^{1457}.

С точки зрения доктринерской, в этих решениях не было ничего нового. Фактически Хрущев возвращал страну во времена Сталина, который на XVIII и XIX съездах ставил такую задачу как главную. И сроки ее решения намечались им схожие. Правда, теперь в основу расчетов легла формальная экстраполяция достаточно высокой динамики развития экономики страны к моменту принятия программы, помноженная на уверенность, что темпы этого развития будут по-прежнему высокими.

Верили ли составители этой программы в ее реальность? Судя по всему, Хрущев — да. Для него превосходство социалистических институтов над капиталистическими было бесспорным. Он искренне верил, что плановое хозяйство эффективнее рыночного и по восприимчивости к прогрессу, и по социальной направленности, и по темпам. Можно согласиться с предположениями некоторых историков, что прорыв в коммунистическое будущее соответствовал и личным амбициям первого секретаря ЦК КПС. Это как бы ставило его вровень с великими предшественниками: организатором социалистической революции Лениным и строителем социализма Сталиным^{1458}.

Курс на коммунизм можно рассматривать и как попытку ухода высшей власти, в то время олицетворяемой Хрущевым, от решения реальных проблем развития. Сельское хозяйство явно утрачивало свою динамику. Снижались темпы реконструкции промышленности. Накапливалась социальная напряженность. Так называемые «нездоровые настроения» были отнюдь не единичным явлением.

Партийные пропагандисты в своих отчетах вынуждены были признавать, что «отдельные» колхозники, например, в Кромском районе Орловской области, в беседах с ними утверждают, что они «производя молоко и мясо, сами этих продуктов не едят, мало получают денег на трудодни, а вот рабочие деньги получают и хорошо питаются». Нужда и элементарная бытовая неустроенность на фоне безудержной пропаганды скорых коммунистических благ вызывали все большее раздражение.

— Какой же мы строим коммунизм, когда живем вместе со скотом в землянках? — прямо заявляла одна звеньевая в колхозе «Путь Ленина».

По мнению колхозников, происходит это потому, что на них меньше обращается внимания, чем на рабочих^{1459}.

Но и в городах повседневная жизнь отравлялась постоянным и чуть ли не всеобщим дефицитом и очередями, транспортными и другими неурядицами. «Чем дальше, тем все больше выявляется неизбывно трагический характер нашего развития в темпе непрерывного убыстрения, напряжения и отчуждения действительности от слов о ней», — делился поэт А.Т. Твардовский со своей рабочей тетрадью 21 июня 1961 г. впечатлениями о пребывании в качестве депутата Верховного Совета СССР в Ярославле. «Пустые магазины и рынки, уныние на женских (да и на мужских) лицах. Два сорта рыбных консервов. Безрыбная Волга». Приехал он туда накануне снятия первого секретаря обкома и председателя облисполкома. «Сняли их, в сущности, за то (с этим согласился стоящий несколько в стороне пред. СНХ Фетисов), что они выполнили вреднейший приказ сверху, выполнили автоматически, как положено, выполнили против своей совести и сознания… и, не выполнив который, они были бы сняты тогда же»^{1460}.

В такой ситуации бросок к светлому будущему — проверенный способ перевернуть страницу, начать все снова, с «чистого листа». Подобный опыт уже был 30 лет тому назад. Сталин, не в силах справиться с тяготившими его проблемами нэпа, отбросил его и бросил страну на штурм зияющих высот социализма, навстречу новым, еще не пережитым проблемам. Тем более, что для Хрущева и многих его современников тот социализм, с которым им пришлось иметь дело, изначально был обременен буржуазным наследием, «родимыми пятнами капитализма». Не в них ли причина всех существующих трудностей, несправедливости, разочарования? Столкновение коммунистического идеала с действительностью будило у его носителей стремление поскорее переделать ее. Если это так и было, а социолог Л. Ионин считает это даже самым главным мотивом^{1461}, то можно согласиться и с тем, что курс на коммунизм по своей природе был попыткой контрреформы, начатой в ответ на появление новых общественных тенденций, угрожавших основам социализма^{1462}.

У ориентации на скорое наступление коммунизма были и другие импульсы. В ней могла проявиться реакция правящих кругов на новые социальные тенденции, потенциально угрожающие их всевластию. С ростом образованности населения (вместе с его усиливающейся производственно-функциональной, культурной и имущественной дифференциацией) набирал обороты процесс превращения прежних статистических группировок в социальные общности. А для верховной власти даже складывание класса аппаратчиков не только противоречит доктрине социалистической демократии и традициям борьбы с бюрократизмом, но и представляет угрозу ее прерогативам. Хрущев, замечает в связи с этим О.Л. Лейбович, — «слишком человек раннего социализма, чтобы примириться с новым социальным образованием»^{1463}. Ведь даже его преемники, в реальной политике всегда учитывавшие интересы этого класса, тем не менее признавать его существование не решились. Так что курс на коммунизм можно толковать и как стремление власти растворить отдельные интересы в едином, преодолеть растущую обособленность социальных групп, сплотив все население вокруг великой цели.

В коммунизме как лозунге видели свой определенный интерес и сами эти социальные группы, как это не выглядит парадоксально на первый взгляд. Для бюрократов он являлся дополнительным оправданием для расправ с непослушными гражданами, стремящимися ускользнуть от экономического (теневики, тунеядцы) и идеологического (некоторые представители художественной интеллигенции, стиляги) контроля. Для поэтов-шестидесятников он выступал альтернативой будничному быту, господству рутины и был своего рода щитом в их своеобразной оппозиции новому классу. Апеллируя к коммунизму, Е.А. Евтушенко обличал тогдашнюю повседневность с ее устоявшейся иерархией, не опасаясь особенно репрессий против себя. Для него лично это был аттестат на лояльность. Для осознавших свои интересы рабочих коммунизм служил оправданием их эгалитарных требований: закрытия магазинов для начальства, передачи казенных дач детским дошкольным учреждениям. Но такая ориентация на коммунизм скорее разъединяла, нежели сплачивала, ее мобилизующий эффект оказался крайне мал.

В обществе, лишенном экономических механизмов саморегуляции, их роль исполняет власть. Й она обязана все время побуждать людей трудиться. Но к труду «страха божьего ради» возвращаться не желала уже сама власть. Экономическое стимулирование в глазах такого убежденного коммуниста, как Хрущев, имело значение только в самых ограниченных дозах, ибо могло усиливать частный интерес в ущерб общественному, то есть государственному. Оставалось массированное идеологическое воздействие. Курс на коммунизм и на победу в соревновании с Америкой и должен был, по мысли советских идеологов, побудить энтузиазм, воссоздать атмосферу «героики и романтики борьбы за новое общество»^{1464}. Однако стать новым стимулом трудовой активности ему не удалось.

Даже среди партийно-государственных деятелей немало было достаточно практичных и циничных, которые скрывали свои сомнения и даже неверие, поддакивая первому, они поддерживали в нем святую убежденность в правоте общего дела, в реальности обещаний решить продовольственную проблему в ближайшие 5 лет, жилищную — через 10 лет, отказаться от взимания налогов с населения и т. п. Поэт А.Т. Твардовский, работавший над текстом нового советского гимна в элитном санатории «Барвиха», записывал 30 августа 1961 г. свои впечатления о тамошней номенклатурной публике: «Живут люди под одной крышей, здороваются, встречаются в столовой, в кино, на прогулках — люди больные и здоровые, но люди не рядовые, руководящие, видные, партийные. И никогда не произносят слова коммунизм иначе, чем в шутку, — по поводу бесплатного бритья в парикмахерской и т. п.»^{1465}.

Много таких было в низах партии и в массах беспартийных.

На вопрос «Как вы вообще тогда относились к идее создания общества всеобщего равенства и благоденствия?» 51% опрошенных в 1998 г. и 53% опрошенных в 1999 г, ответили, что они верили в коммунизм.

С воодушевлением всегда воспринимала идею коммунизма Л.А. Догонина, ткачиха Яхромской прядильно-ткацкой фабрики^{1466}. Была надежда на лучшую жизнь у А.О. Точилкиной, домохозяйки из Люберец^{1467}. «Раз социализм построили, то и коммунизм построим, люди привыкнут ходить на работу и пьянки такой не будет», — рассуждал В.Т. Гришаев, совхозный ветеринар из села Николаевка в Косторненском районе Курской области^{1468}. Такое общество «все-таки утопией не является», — и сейчас считает Г.М. Козлов, тогда — офицер в военном гарнизоне Кубинка-1^{1469}. «Это была красивая сказка для нас, мы верили, что построим общество всеобщего равенства и братства», — вспоминала О.В. Фоменкова, работница Дрезненской фаянсовой фабрики^{1470}. «Нужно было во что-нибудь верить», по словам учительницы одной из начальных школ в Иркутске Е.А. Рязанцевой^{1471}.

Как и все окружающие, верила в «светлое будущее» путевая обходчица Т.М. Маленец из Гомеля^{1472}. «Все верили, и мы тоже», — говорила позже А.Г. Столярова, прораб-строитель из Можайска^{1473}.

Всегдашней мечтой человечества называл коммунизм военнослужащий А.П. Брехов. «Все будут равны, а значит счастливы», — так себе представляла желанное будущее шлифовщица с завода «Фрезер» Н.В. Подколзина. «Ну не может же человек человеку быть волком, как нынче!» — восклицает Т.Ф. Ремезова, работавшая тогда медсестрой в Коломне. «Все будут довольны и счастливы, будем хорошо питаться и пользоваться городскими товарами», — мечтала колхозница А.А. Комарова из деревни Захарове в Малоярославецком районе. «Коммунизма ждали, надеялись, что все будет бесплатно», — рассказывала счетовод Р.С. Савенцева из деревни Орловск в Марийской АССР^{1474}. «Никто не понимал, что такое коммунизм, — поясняла Л.Н. Спиридонова из села Съяново в Подольском районе. — Но верили, что жизнь станет лучше, тем более что она действительно улучшалась, колхозники получили паспорта, и мои братья смогли уехать в Москву на заработки, сама я стала получать пенсию по инвалидности». Такого же мнения придерживалась Г.Н. Щербакова, учительница Кондыринской школы в Клинском районе: «В хорошую жизнь в будущем верили, а как она будет называться — коммунизм или нет — для нас было не важно». Особый оптимизм при этом внушало массовое жилищное строительство, за что «благодарили Хрущева». По мнению медсестры из Института скорой помощи им. Склифосовского В.В. Беляевой, люди «вообще не представляли, что такое коммунизм», но «в возможность лучшей жизни верили», правда, «не так сильно, как при Сталине»^{1475}.

Сомневались соответственно 5,5 и 2% опрошенных.

Скептически к этому времени стал относиться к коммунистическим идеям рабочий одного из номерных заводов в Москве С.С. Глазунов, но «с этим ни с кем не делился». Хорошей, но невозможной идеей считал коммунизм техник трамвайного депо им. Баумана А.И. Харитонов^{1476}. Не ясно было В.Н. Притуле: «Как же мы будем работать и за это ничего не получать?»^{1477}. По словам Л.А. Лебедевой, только что окончившей факультет журналистики МГУ им. Ломоносова, к слову «коммунизм» относились без почтения: «Видели, как живет народ». Но понимали, что это необходимый лозунг для подъема масс^{1478}.

Не верили соответственно 18, 5 и 16% опрошенных.

«В партии не состояла, обещаниям не верила» — экономист «Экспортльна» Е.В. Корниенко, тем более что «жили плохо, одеть было нечего»^{1479}. Верила, что «все отбирают у рабочего класса из его кармана», садовод А.Л. Корзунова из Мещевского района в Калужской области^{1480}. «Все растащат те, кто сильнее, а народу ничего не достанется, — полагала А.Т. Майорова, жившая в деревне Покров Клинского района, а работавшая в отделении перевозки почт на Ленинградском вокзале в Москве. — С нашим народом нельзя коммунизм построить, надо перевоспитать сначала»^{1481}. А.М. Семенов, секретарь Корбовского райкома партии в Белоруссии, считал коммунизм утопией потому, что «не могут все одинаково добросовестно относиться к труду и не каждый в силах проявить талант и высокое мастерство в работе, а следовательно и потребление должно быть не по потребностям, а по труду»^{1482}. Верил в социализм, но коммунизм считал «чушью» студент МАИ В.В. Голубков, родившийся и выросший в деревне^{1483}. «Нужен хороший социализм, а о коммунизме речи быть не может», — считала бухгалтер базы № 1 ГУ материально-технического снабжения МПС в Ховрине А.Н. Бородкина^{1484}.

К этому времени поняла, что «никогда не будет в нашем обществе равенства и благоденствия», А.Н. Никольская, медсестра из детских ясель Водздравотдела в Икше Дмитровского района^{1485}. «Равенства никогда не было и не будет», — была уверена рабочая Московского электрозавода им. Куйбышева коммунистка Л.П. Агеева^{1486}.

«Не верила никогда» колхозница Н.Г. Краснощекова из села Сосновка Козловского района Мордовии, уверяя, что, «если кто и верил, то очень немногие»^{1487}. «Да никто не верил этим бредням», по мнению школьного военрука А.А. Рыбакова из поселка Онуфриево в Истринском районе^{1488}. Вопрос о коммунизме «не мучил» фотокорреспондента журнала «Советский Союз» В.А. Руйковича: «К этим обещаниям мы привыкли и на эту говорильню не обращали внимания. Брехня! — вот как все это воспринималось»^{1489}. «Эти утверждения были как анекдот, злая шутка, им никто не верил и всерьез не относился», — утверждает А.И. Аксенова, работавшая на заводе «Вторчермет» в Москве, а жившая в Люберцах^{1490}.

«Наша вера в лучшую жизнь вовсе не означала веру в коммунизм» — поясняла Т.П. Кищенко, доярка из деревни Зайчевка в Тульской области. Не верили, например, учительницы Воздвиженской школы в Загорском районе и Косинской школы в Люберецком районе А.П. Запрудникова и Г.К. Пятикрестовская, но детям о нем приходилось рассказывать. «Не могли понять, что это такое, потому и не верили», по словам заведующей отделом кадров треста «Ефремов-строй» коммунистки Р.П. Пономаревой. Утопией считали равенство рабочий предприятия п/я 651 (ныне НПО «Энергия») Р.О. Струков, работница Бабушкинского райздрава в Москве П.П. Хлопцева, учительница А.С. Катанина из поселка Северный в Талдомском районе, мастер строительства ТЭЦ-22 Мосэнерго В.М. Доронкин и еще 7 респондентов. «Всегда есть и будут сильные и слабые», — говорила доярка М.С. Прилепо из деревни Струженка в Суражском районе Брянской области. «Всегда кто-то живет лучше других», — скептически рассуждала воспитательница из Тулуна К.А. Шарапова. Не могла себе уяснить, «как это может быть, чтобы все люди были равны и одновременно жили бы хорошо», член КПСС А.В. Девяткина из Пензенской области. Общество такое построить нельзя, полагала управляющая отделением совхоза в деревне Стрешневы Горы в Лотошинском районе П.А. Барабошина, потому что «вся верхушка власти тянет прежде всего на себя, а потом другим, и то крохи». «А что, мужья тоже будут общими?» — часто шутили с насмешкой в окружении токаря Ф.Н. Соловьевой с завода п/я 30 в Каменск-Уральском^{1491}.

Не задумывались над этим соответственно 2,5 и 2% опрошенных. Политикой не интересовалась Г.М. Греханова, ткачиха Орехово-Зуевского хлопчатобумажного комбината^{1492}. «Поскольку коммунисткой не была, то даже не задавала себе такого вопроса» повар кафе-ресторана «Столешники» Е.В. Глазунова^{1493}.

Нет ответа или он не адекватен вопросу у17и17,5% опрошенных. Смутно представляла, что такое коммунизм, нормировщица 22-й дистанции пути на железнодорожной станции Чаплыгин А.А. Орлова. «Не обсуждали» эту тему, по словам жены офицера Е.В. Ципенко из города Хмельник в Винницкой области^{1494}.

На вопрос «Верили ли вы обещанию построить коммунизм через 20 лет, т. е. к 1980 г.?» положительно ответили 37% из тех 53% опрошенных, что верили в коммунизм.

«Верили и не мыслили по-другому», по словам В.М. Быстрицкой из госкомитета по оборонной технике^{1495}. С одобрением и воодушевлением воспринял программу КПСС А.Э. Шинкаренко, офицер из Семипалатинска-21 (ядерного испытательного полигона)^{1496}. Принял на «ура!» рабочий Московского шинного завода В.М. Кудинов^{1497}. «Программа всеми принималась на ура», — утверждает Л.В. Борзова, инженер Красноярского машиностроительного завода^{1498}. «Верили, что все задуманное реально сделать», по словам Е.Л. Алексеева из деревни Долгое Ледово в Щелковском районе^{1499}.

Каких-либо сомнений не было у Н.А. Торгашевой из Рузаевки в Мордовии^{1500}. «Верила, хотя ничего не было, магазины были пусты», работница аптеки в Корче (Курская область) Г.С. Ковтунова^{1501}. «Мы верили программе, это, пожалуй, был какой-то гипноз для простых людей», — говорит О.В. Фоменкова, работница Дрезненской фаянсовой фабрики^{1502}. «Нужно хоть что-то строить и во что-то верить», — считал тракторист А.Т. Черняев из совхоза «Коробовский» в Шатурском районе^{1503}.

«Программа КПСС была встречена с огромной радостью, — вспоминал В.М. Михайлов, проживавший на станции Тайнинская около Мытищ. — Появилось впереди что-то огромное и ценное, к чему все стремились». Причем сам он верил, что эта программа будет выполнена раньше чем через 20 лет. С радостью восприняли этот документ и военнослужащий из Карагандинской области Н.Е. Чепрасов и работница санатория «Южный» в Евпатории М.А. Прилепская. С воодушевлением — домохозяйка из подмосковного Косино Т.И. Калиничева. С энтузиазмом — еще 2 респондента. «Как член КПСС», — считал нужным отметить слесарь предприятия п/я 577 в Химках А.В. Ашурков. «Народ надеялся на это, все работали хорошо», — утверждала учительница из Раменского Л.Н. Пантелеева. «Программа замечательная!» — говорил работник Нарофоминского шелкового комбината В.С. Дашкевич, хотя и усматривал в ней много глупостей, вытекающих из «оппортунизма» Хрущева^{1504}.

«На деревнях появился электрический свет, в городах — газ и троллейбусы», — своими глазами видел 18-летний А.В. Сухомлинов. Уверенность водителя автоколонны 1783 в Ногинске В.А. Кусайко крепла, когда он видел, как много строят жилых домов («хрущевок»): «Это было просто фантастично!»^{1505}. В 1958 году получил отдельную квартиру на себя, жену и дочь рабочий типографии «Красный пролетарий» П.И. Важнов^{1506}.

«Думали, что все решения направлены на улучшение жизни народа», — объясняла Г.В. Илина из колхоза им. Мичурина в дерене Гора Орехово-Зуевского района^{1507}. Всему верила заведующая лабораторией в НИИ точных приборов (в Отрадном) И.В. Шехтман, но «особо не вникала»^{1508}. «Мы были людьми неграмотными и верили практически всему», — объясняла счетовод Р.С. Савенцева из деревни Орловск в Марийской АССР. «Мы тогда всему верили: и богу, и коммунизму, и Хрущеву», — вторила ей повар одной из столичных столовых Р.И. Капошина. «Уж очень; убедительно об этом говорил Хрущев на съезде и наглядно мотивировал», — вспоминал В.Е. Север из Звенигорода. Была «полностью согласна с линией партии» работница керамического комбината в городе Железнодорожный Е.А. Клименкова^{1509}. «Нам постоянно чего-то обещали, и мы верили. А как было не верить?» — объяснял Н.И. Жмакин, таксист из Брянска^{1510}. «Как говорили на собраниях, так и относилась», — по словам техника В.Ф. Лещука с Тульчинской мебельной фабрики в Винницкой области^{1511}.

«Хрущевские планы строительства коммунизма встречались с энтузиазмом, надеялись на реальное повышение уровня жизни», — объясняла Т.В. Кутикова, медсестра из колхоза в Невьяновском районе Свердловской области^{1512}. Свято верил И.К. Борисов: «Надеялся, что заживем хорошо»^{1513}. Очень ждала наступления этих времен И.В. Смолякова^{1514}. На обещание коммунизма к 1980 году М.И. Овсова, бригадир животноводческой фермы в деревне Саввино Дмитровского района, по причине невысокой грамотности и некоторой политической апатии, реагировала таким образом: «А жить-то мы лучше будем? А если будем, то и хорошо, что коммунизм построим»^{1515}. «Ведь нам обещали приятное, почему же не поверить?» — разъяснял инженер-радиотехник из Фрязино В.В. Карпецкий. «Поверили в хорошую идею, а чего еще оставалось делать?» — вторила ему работница швейной мастерской № 23 в Москве Л.В. Гурьева. Очень хотелось пожить при коммунизме каменщице М.В. Фокиной из поселка Северный в Талдомском районе^{1516}.

5 и 5% из них испытывали все же некоторую долю сомнения.

«Программа грандиозна, привлекательна, но трудно выполнима», — считал офицер ПВО из Кричева И.А. Курлов. «Может быть и не через 20 лет», — оговаривалась работница Спасского треста рыбного хозяйства в Рязанской области Р.М. Шенелева. Думали, что «получится, но не в столь короткий срок» москвички Н.А. Жарова и Э.Д. Абазадзе. Не к 1980, а к 2000 г. ожидала коммунизма В.И. Гончарова, только что закончившая ММСИ^{1517}. «Не в столь короткий срок и при сильном руководстве», — таков смысл оговорок колхозного бухгалтера З. А. Яненковой из деревни Яненки в Смоленской области^{1518}. Не доверяла самому Хрущеву ткачиха Яхромской прядильно-ткацкой фабрики Л.А. Догонина^{1519}.

Не поверили соответственно 26 и 39% опрошенных помимо тех 18,5 и 16%, кто вообще не верил в коммунизм.

Несбыточными мечтаниями считала построение коммунизма к 1980 г., «видя тяжелую жизнь на селе», Т.И. Самородова, скотница из села Ольявидово в Дмитровском районе, коммунистка^{1520}. «Жили еще бедно, и такой скачок совершить было нереально», — объяснял служивший в ВВС И.И. Точилкин из Люберец, коммунист^{1521}. «Жизненный уровень не соответствовал», по мнению Е.А. Малиновской, начальника планового отдела на опытном заводе Института источников тока в Москве^{1522}. «Страна в нищете, только в Москве более или менее хорошо, а тут такие нереальные сказки обещают», — считала ленинградка Г.М. Толмачева^{1523}. Думала, что социализм вот-вот развалится, московская домохозяйка М.А. Ширинкина: «Бардак творился в колхозах, все продавали и пропивали»^{1524}.

«С нашими людьми строить коммунизм нельзя», — считала фельдшер-лаборант Н.А. Долбик, жена военнослужащего из подмосковного Одинцово^{1525}. «С такими людьми коммунизм не построить», — согласна была и Л.С. Смоленская из Ивано-Слюсаревки в Кущевском районе Краснодарского края^{1526}. «Коммунизм — это когда народ сознательный, бескорыстный, патриот своей родины», — говорила Е.В. Кулакова, библиотекарь из Райчихинска в Амурской области^{1527}. «Ни фига мы не построим, все пропьем», — уверен был офицер А.Н. Проценко из в/ч 44026.^{1528}

Несмотря на то, что жизнь улучшалась и большинство верило в обещания, студент из Днепропетровска В.Р. Червяченко считал их «явным перехлестом». «Мыльным пузырем» посчитала это обещание учительница Константиновской школы в Загорском районе Т.П. Воронина. После развенчания культа личности Сталина изменились многие ценности у офицера инженерно-авиационной службы Северного флота А.Т. Щепкина: «Мы знали, что на Западе жизнь лучше чем в нашей стране». «Жизнь так тяжела, — сетовала маляр К.М. Селиванова с автокранового завода в Балашихе, — что кажется лучше никогда и не будет». «Тогда ничего хорошего не ждали, — вспоминала техник завода № 500 М.С. Севастьянова, — все постоянно дорожало»^{1529}.

Научный сотрудник ВНИИ экономики сельского хозяйства Т.И. Шевякова, привлекавшаяся вместе со своим коллективом к разработке программы, рассказывала, что их расчеты «показывали невозможность догнать США по сельскому хозяйству» хотя бы потому, что «у нас разные климатические условия». Неоднократно писал в ЦК и ставил вопрос на партийных собраниях, но «не сумел убедить большинство в авантюристичности ряда положений» проекта программы инженер Московского автомобильного завода им. Сталина Е.Д. Монюшко^{1530}. На мехмате Пермского университета произошел из ряда вон выходящий случай, названный «провалом воспитательной работы», когда выпускница Сабанцева отказалась вести агитационную работу среди населения, заявив при этом, что «сама не верит в реальность построения коммунизма»^{1531}. «В это может поверить только глупый», — считала домохозяйка М.М. Лунина из деревни Круглица в Куринском районе Орловской области^{1532}.

«В душе знали, что этого не будет, но помалкивали», — вспоминает Е.И. Емшина, рабочая предприятия п/я 2346 в Москве, судя по всему, коммунистка^{1533}. Бредом считали, а вслух не говорили, боялись, по словам В.И. Маркина, техника НИИ-160 во Фрязино^{1534}.

Беспредметными популистскими метаниями партийных верхов выглядели подобные обещания в глазах корреспондента газеты «Люберецкая правда» Е.Н. Филькова. «Все это выдумки Хрущева!» — говорил шофер из деревни Аксеново в Раменском районе Ю.И. Чумаров. Считала Хрущева фантазером бухгалтер Н.В. Овсянникова из Фирсановки. Как «очередной трюк Хрущева» расценил обещание коммунизма через 20 лет инженер Кореневского завода строительных материалов в Люберецком районе И.И. Назаров: «Над этим люди даже смеяться стесняются». По его убеждению, «именно этим был впервые скомпрометирован коммунизм, а вместе с ним и партия во главе с Хрущевым». Не верила Хрущеву доярка из деревни Зайчевка в Тульской области Т.П. Кищенко: «Он сам себе испортил репутацию тем, что наступал на частное хозяйство». Не верил, что этого можно добиться «с этим руководством» инженер-экономист завода № 30 («Знамя труда») Г.К. Широков. «Кто хотел власти, тот усиленно и пропагандировал эту идею», — говорила москвичка и жена писателя В.П. Строковская. «Ультралевая, маоистская сущность взглядов Хрущева» к этому времени стала понятна для строителя из Новосибирска А.А. Чуркина^{1535}.

«Глупостью» считал все это Н.Д. Михальчев из города Ершов в Саратовской области. С ним была согласна и техник Томилинской птицефабрики в Подмосковье А.М. Васильева, ощущения у которой были такие же, как и от недавнего лозунга «догнать и перегнать Америку по мясу и молоку». Бредом называли эти сроки диспетчер завода «Авангард» в Москве Е.И. Коклюшкина и шофер МПС М.А. Гук. «Надувательством» считала программу КПСС бригадир подмосковного колхоза им. Ленина, коммунистка П.И. Ковардюк. Инженер МЭИ А.В. Митрофанов и люди из его окружения «уже поняли внутреннее несовершенство большинства людей, их неготовность жить по принципам коммунизма». «Никто этому не верил», — утверждали прядильщица фабрики им. Октябрьской революции в подмосковном Михнево Л.С. Кондрашова и учительница из соседнего поселка Дзержинский Н.С. Мартынова. «Кажется, не было человека, который бы ни смеялся над этим», — вторит им учительница из Мытищ А.В. Кочеткова. «Надо же чем-то кормить обывателя, тем более слепых коммунистов и комсомольцев», — горячился сотрудник Внуковской таможни Ю.Н. Шубников. «Народ смеялся», — говорила воспитательница детского сада № 3101 в Люблино З. И. Андрианова. «Очки втирают», — считала инженер-строитель из Министерства путей сообщения Е.Г. Ананьева и рассказывала анекдот, как Фурцеву, где-то распространявшуюся о том, что мы одной ногой еще стоим в социализме, а другой — уже в коммунизме, прерывают вопросом: «Не околеем ли, стоя так 20 лет в раскоряку?». О том, что «мужики рассказывали анекдоты об этом», — вспоминает и слесарь завода № 11 в Краснозаводске М.Ф. Шилков^{1536}.

Затрудняются с ответом (в том числе потому, что не осталось в памяти) соответственно 1 и 2% опрошенных.

Нет ответа или он не адекватен вопросу у соответственно 7,5 и 3% опрошенных.

Итак, хотя число верящих в коммунизм вообще (51-53%) в три раза превышало число не верящих (18,5-16%), но провозглашенные на XXII съезде КПСС сроки его построения показались достижимыми только 35-37%.

Большое место на XXII съезде занял вопрос о последствиях культа личности. Отдельным пунктом он в повестке дня не значился, но его так или иначе затрагивали и в отчетном докладе ЦК, и в прениях (все члены Президиума ЦК), и в заключительном слове Хрущева. Ну, а поднят он был перед съездом, причем неожиданно и даже скандально. На партийной конференции в Ленинском районе Москвы 7 сентября 1961 г. начальник кафедры оперативно-тактической подготовки Военной академии им. Фрунзе генерал-майор П.Г. Григоренко обратил внимание на то, что культ личности заключался не только в том, что Сталин встал над партией.

— Если бы это был один случай, можно было бы не тревожиться. Был еще случай, когда у высшего органа власти оказался Берия — человек не только чуждый партии, но и враждебный нашему строю. Мы имеем факт, когда другая коммунистическая партия у власти (в Югославии) оказалась под пятой у человека, который изменил ее состав и превратил в сугубо культурно-просветительскую организацию. Мы имеем факт, когда албанские руководители становятся на тот же путь… Значит есть какие-то недостатки в самой организации, в постановке всего дела партии, которые позволяют это… Мы одобряем проект программы, в котором осужден культ личности. Но возникает вопрос: все ли делается, чтобы культ личности не повторился?^{1537}

Таким образом, Григоренко связал вопрос о культе не с личностью, а с системой. Мысль об этом приходила в голову многим, но он посмел публично озвучить ее. А это было непростительно. Поэтому не было ничего удивительного в том, что сидевший в президиуме заместитель министра обороны и главнокомандующий войсками ПВО маршал С.С. Бирюзов поспешил вмешаться:

— Мне кажется, нет смысла дальше слушать товарища, потому что есть решение съезда по этому вопросу, определенное и ясное.

Но его предложение лишить оратора слова не получило поддержки большинства делегатов. И, продолжая свое выступление, Григоренко предложил «усилить демократизацию выборов и широкую сменяемость, ответственность перед избирателями», а также «изжить все условия, порождающие нарушение ленинских принципов и норм, в частности высокие оклады». Предложение Бирюзова он назвал «зажимом» и отметил, что оно «не относится к ленинским принципам».

— Если коммунист, находящийся на любом руководящем посту, культивирует бюрократизм, волокиту, угодничество, семейственность и в любой форме зажимает критику, то он должен подвергаться суровому партийному взысканию и безусловно отстраняться от занимаемой должности и направляться на работу, связанную с физическим трудом в промышленности и сельском хозяйстве^{1538}.

Начальник академии генерал-полковник П.А. Курочкин поспешил дать справку, что Григоренко этот вопрос в партийной организации не ставил и потому нельзя сказать, что он выражает ее мнение. А после двух перерывов, потраченных на консультации и обработку делегаций, после выступления секретаря ЦК КПСС Б.Н. Пономарева было принято решение осудить выступление Григоренко как «политически незрелое», а его самого лишить мандата. «За» проголосовало около трети, «против» и воздержавшихся не было^{1539}. Через два дня Григоренко приказом министра освободили от заведования кафедрой, а затем объявили строгий выговор. На заседании парткома академии, где обсуждался этот вопрос, начальник академии Курочкин говорил:

— ЦК считает, что ему не место в партии.

Но его предложение исключить Григоренко из партии не прошло^{1540}.

30 октября 1961 г. XXII съезд КПСС принял решение о выносе гроба с телом Сталина из Мавзолея. «Да, нехорошо, — записывал в связи с этим в свою рабочую тетрадь А.Т. Твардовский, — нужно исправить ошибку 53 г., но как было бы благопристойнее, если бы не было этой ошибки». Признав, что и его можно попрекнуть за стишки («И лежат они рядом…»), которые, правда, были тогда искренними, он в то же время задается вопросом, кого же попрекать за то, что Сталина положили рядом с Лениным: «Так велика была инерция принятого, утвержденного всеми средствами воздействия на сознание равенства этих личностей (даже более чем равенства!)»^{1541}.

Согласились с этим шагом 15% опрошенных в 1998 г. и 26% опрошенных в 1999 г.

«Ироду нечего там делать», — говорила А.П. Безменова, рабочая Красногорского оптико-механического завода^{1542}. «Сталин загубил столько людей, что не заслуживает таких почестей», — полагал В.И. Пастушков, офицер одной из частей береговой артиллерии Балтийского флота^{1543}. «Зачем такому душегубу там лежать, чтобы на него глазели?» — говорила учительница А.В. Сорокина из Онуфриево в Истринском районе^{1544}.

«К тому времени узнала о нем все» работница сельского совета в Дубровицах Подольского района З. Н. Нифонтова. Справедливым посчитала этот шаг доярка Т.П. Кищенко из деревни Зайчевка в Тульской области: «Он не сделал ничего для победы революции и присвоил многое себе»^{1545}. «Многие говорили, что он враг», — сообщал рентгенотехник Раменской больницы Б.Г. Маскин. «Так ему и надо!» — восклицала Ю.С. Савенкова из деревни Петрово в Оленинском районе Калининской области. «Человеку, совершившему столько зла, нечего делать рядом с Лениным», — соглашалась токарь завода п/я 30 в Каменске-Уральском Ф.Н. Соловьева. «Это усыпальница для Ленина, а не коллективное захоронение», — полагала А.В. Кочеткова, учительница из Мытищ. «Слишком много крови на его совести», — полагала вулканизаторщица Останкинского молочного завода З. Т. Горячева. «Вынесли, и никто не жалел», — утверждала врач из Ленинграда Н.В. Кузьменко, прибавляя: «Мавзолей строили для Ленина», и если оставить там Сталина, «то потом и Хрущева положат». «Тело должно быть предано земле», — считал работник узла связи в Долинске на Сахалине В.А. Куприн^{1546}.

«На свалку бы его!» — думал бывший дворянин С.Н. Гук. Жалела, что «второго прохвоста не вынесли», его жена М.А. Гук. «Надо было сразу и Ленина захоронить», — добавляет В.В. Филиппова, учительница из Ельца в Липецкой области^{1547}. Вообще была против мавзолеев инженер Северной водонапорной станции К.В. Воложанцева.

Не одобрили соответственно 13, 5 и почти 29% опрошенных.

«Кощунством» назвал инженер Кореневского завода строительных материалов в Люберецком районе И.И. Назаров. «Не тобой положено, не тобой взято будет!» — говорил научный сотрудник из Центрального института погоды В.М. Мухин. «Каким бы Сталин ни был, мы при нем жили не плохо», — утверждала работница Госсанэпидемнадзора в Реутово М.Т. Широкова. По свидетельству днепропетровского студента В.Р. Червяченко, недовольны были в основном бывшие фронтовики («мы за него кровь проливали!») и, как ни странно, те, кто сидел в ГУЛАГе. Переживала за Сталина медсестра в/ч 12122 в подмосковном поселке Заря А.П. Смирнова: «Зачем ворошить прошлое?». Противоположный довод приводила учительница Власовской школы в Раменском районе А.В. Апифанова: «Сталин — вождь, это наша история!». Героем считал Сталина милиционер А.В. Петров из поселка Рощино в Ленинградской области. «Мертвых взад назад не носят», — говорила учительница Константиновской школы в Загорском районе В.С. Безбородова. «Вынесли крадучи, народ не спрашивали!» — возмущалась официантка одного из столичных кафе и жена офицера-силовика Н.Н. Сныткова. Возмущалась доярка Е.П. Соколова из села Солодилово в Воловском районе Тульской области: «Это был ближайший соратник Ленина! Он вывел страну из разрухи после войны!». Не понравилось и школьнице Г.Н. Стецюре из поселка Удыч в Тепликском районе Винницкой области; неприятно ей было, когда у них в парке сняли памятник Сталину и выбросили в пруд, где на него потом натыкались купающиеся. «Он никому не мешал», — полагала работница котельной из подмосковного села Куроедово Г.В. Соболева. По воспоминаниям учительницы из Раменского Л.Н. Пантелеевой, все шутили, что Хрущев освобождает место в мавзолее для себя^{1548}.

Решительно осуждая вынос тела Сталина из мавзолея, инженер одного из столичных НИИ Б.Г. Лященко в то же время считал более правильным построить пантеон вне Красной площади и перенести туда прах всех советских знаменитостей^{1549}.

Отнеслись неоднозначно 1,5% опрошенных. «Раз положили в мавзолее, вроде бы и должен он быть там, но, с другой стороны, разве не должен он быть предан земле?» — раздумывала бухгалтер Ф.П. Атмошкина из колхоза им. 1-го мая в Мечетинском районе Ростовской области^{1550}. Продолжал считать, что Сталин «много сделал для страны, поднял ее из руин», но в то же время знал «другую правду» о нем офицер инженерно-авиационной службы Северного флота А.Т. Щепкин^{1551}.

Затруднились с ответом более 1% опрошенных.

Никак не реагировали, остались безразличными, равнодушными более 4% опрошенных.

Не слышало об этом около 1% опрошенных.

Нет ответа или он не подлежит однозначному толкованию у более чем 27% опрошенных.

Итак, обобщая все эти ответы, можно с достаточной долей основания сделать вывод о том, что, несмотря на новую мощную атаку, предпринятую на съезде против культа личности Сталина, число тех, кто продолжал не соглашаться в этом вопросе с властью, продолжало несколько превышать число тех, кто именовал себя антисталинистами.

3.2.2. Решение острых социальных проблем

Вряд ли можно согласиться с высказанным М.Я. Гефтером предположением, что «Хрущеву было чуждо полицейское государство благоденствия, какое для Берии (и Маленкова?) являлось единственной заменой сталинскому тоталитаризму»^{1552}. Взгляд на социальную политику в первое послесталинское десятилетие заставляет усомниться в этой гипотезе.

Да, действительно, через все хитросплетения правительственного курса можно штрих-пунктиром нанести линию освобождения человека из-под плотной опеки государственной системы. Указом «Об отмене запрещения абортов» от 25 ноября 1955 г. женщине снова было позволено сознательно решать вопрос о деторождении и материнстве. Опять разрешили браки с иностранцами. Было позволено целевыми группами выезжать за границу. Наконец, и это самое важное, работников открепили от предприятий, произошла тихая отмена крепостного права в промышленности. Рабочие и служащие получили право менять место работы по своему усмотрению, предупредив администрацию за две недели до ухода^{1553}.

Однако, вопреки распространенному мнению, до недавних пор разделявшимся и автором, сельское население не было уравнено с городским в правовом отношении. По закону колхозники оставались беспаспортными. Другое дело, что на практике они теперь стали пользоваться большей свободой передвижения. Паспорт можно было получить только с разрешения правления колхоза и сельсовета. Но острая нужда в дешевой рабочей силе в промышленности, строительстве, транспорте и торговле, особенно в необжитых районах, способствовала тому, что милиция сквозь пальцы смотрела, как самовольно ушедшие из деревни люди устраиваются на временную работу, выдавая им разрешение на временную прописку, а затем также и паспорта.

Одной рукой «даруя» права, власти другой рукой пытались их ущемить, существенно ограничить. Закон «Об укреплении связи школы с жизнью», например, обязывал выпускников 11-летней школы перед поступлением в вуз заработать двухлетний трудовой стаж.

Уголовное законодательство по-прежнему считало преступления против социалистической собственности более тяжкими, чем преступления против личной собственности. Закон о государственных преступлениях от 25 декабря 1958 г., заменивший собой печально известные статьи 58 и 59 старого уголовного кодекса, продолжал квалифицировать как особо опасные преступления не только вредительство, диверсии, террористический акт, шпионаж, но и измену родине, антисоветскую агитацию и участие в антисоветской организации.

Как верно заметил О.Л. Лейбович, расширение личных прав происходило «естественным путем, если под последним понимать движение от прецедента к массовому явлению, спустя какое-то время становившемуся нормой повседневного поведения»^{1554}. Однако власть оставляла за собой возможность в любой момент наказать ослушника в острастку другим, предав, например, суду нарушителя паспортного режима, вернув документы из приемной комиссии вуза, наложив взыскание на администратора.

Существовали зоны общественной жизни, где власть не только не признавала никаких дополнительных прав граждан, но и, начиная с конца 50-х годов, пыталась отнять и те, что были. Так было в экономической сфере и в сфере духовной, религиозной, о чем будет еще идти речь впереди.

Однако было бы несправедливым сводить всю социальную политику, инициированную Хрущевым, к запретам и ограничениям. Само видение им противостояния социализма с капитализмом толкало его к тому, чтобы превратить советское общество в более привлекательное и для собственных граждан, и для окружающего мира. Другое дело, что средства, которые им для этого применялись, были или не совсем адекватны поставленной цели, или ограничены в силу целого ряда обстоятельств.

Хотя власти довольно много говорили о кардинальном отличии социалистического общества от капиталистического — отсутствии эксплуатации, на самом-то деле эксплуатация существовала. Причем уровень ее был отнюдь не меньшим, если не большим. Об этом свидетельствует и то, что доля заработной платы в стоимости продукта в 50-е годы уменьшилась и, по оценке А. Зайченко, составила в 1960 г. 37,7%^{1555}. Правда, сама эта зарплата не оставалась на месте, а возрастала. Если в 1953 году среднемесячная номинальная зарплата рабочих и служащих составляла 679 рублей, то в 1964 г. — 987 рублей (98 рублей 70 копеек в новом исчислении), то есть едва ли на половину^{1556}. И главным ограничителем ее роста было не нежелание руководителей, а соображения совершенно другого порядка, низкий уровень предложения товаров и услуг. А этот низкий уровень, в свою очередь, был предопределен политикой преимущественного развития промышленности группы «А» и ограничения экономической инициативы субъектов народного хозяйства, будь то государственное предприятие, колхоз, кооператив, а тем более частник.

И все же, благодаря возросшим заработкам люди получили возможность улучшить свое питание. На него по-прежнему уходит 40% семейного бюджета пермского промышленного рабочего, что соответствует стандартам потребления малообеспеченных слоев. Но сама структура питания за 10 лет улучшилась: потребление мяса выросло на 70%, масла на 34%, рыбы на 29%. Правда, потребление жиров и белков животного происхождения оставалось гораздо ниже нормы (66% и 54% соответственно). Даже хлеб и картофель люди ели меньше, чем нужно^{1557}.

Улучшать условия жизни советских людей по всем параметрам власть не имела возможности. Поэтому она выбирала те секторы социальной жизни, где положение признавалось наиболее вопиющим, и предпринимала довольно решительные шаги для его исправления. Так, Хрущевым была инициирована и стала реализовываться крупномасштабная программа жилищного строительства.

Резко увеличить государственные ассигнования на это дело позволило сокращение численности вооруженных сил на 1,2 млн. чел., проведенное в середине 50-х годов. На декабрьском пленуме ЦК КПСС решили пересмотреть и контрольные цифры 6-го пятилетнего плана. За 9 лет (с 1956 по 1964 г.) было построено 767 млн. кв. м жилья^{1558}. Такого размаха жилищного строительства страна прежде не знала. В 1957 г. законодательно было определено, что нормальным жильем для семьи должна являться отдельная квартира. Началось массовое переселение горожан из коммунальных квартир с общими для нескольких семей кухней и туалетом, а также из бараков и сараев в индивидуальные квартиры со всеми удобствами.

Жилищно-бытовые условия советских людей существенно улучшались и за счет газификации и теплофикации домов. Число газифицированных квартир с 2 млн. в 1958 г. (в основном в Москве) увеличилось до 10,4 млн^{1560}.

Большое социально-политическое значение имело сокращение продолжительности рабочего дня и рабочей недели у рабочих и служащих. Указом от 8 марта 1956 г. на один час сокращался рабочий день в предвыходные и предпраздничные дни^{1561}. До конца 1960 г. рабочий день вновь сократился с 8 до 7 часов, как это было до войны. В результате рабочая неделя сократилась с 42 до 41 часа. Затем был осуществлен переход на 5-дневную рабочую неделю с 8-часовым рабочим днем и двумя выходными. Юридически продолжительность рабочей недели при этом осталась прежней (41 час), но фактически она стала 40-часовой. Администрация по согласованию с профсоюзом могла восполнить эту разницу, сокращая время обеденного перерыва или смещая графики сменности. Но чаще всего она прибегала к практике так называемых «черных суббот» в конце квартала или года^{1562}.

XXI съезд КПСС принял решение о постепенной отмене налогов с населения. 7 мая 1960 г. Верховный Совет СССР принял закон «Об отмене налогов с заработной платы рабочих и служащих».

Он начал проводиться в жизнь путем постепенного повышения необлагаемого минимума налогов (до 60 рублей) и уменьшения налога с низкой зарплаты^{1563}. Этот акт стал сразу же темой шумной пропагандистской кампании. Правда, через два года выяснилось, что обещание отменить налоги вообще сделано было без должных оснований.

В 1956 г. был принят новый закон о пенсиях, распространивший гарантии на материальное обеспечение в старости фактически на всех рабочих и служащих, занятых в государственном секторе экономики. Для них был установлен самый низкий в мире возрастной порог ухода на пенсию (60 лет для мужчин и 55 для женщин), увеличен размер пенсий, что привело впоследствии к резкому увеличению количества пенсионеров. Уже в 1960 г. их насчитывалось 20 миллионов, причем размеры пенсионного пособия каждого из них были в 5 раз выше, чем в довоенном 1940 г.^{1564}

Развивалась и конкретизировалась линия сентябрьского (1953 г.) пленума ЦК КПСС на повышение материальной заинтересованности колхозников и других сельских жителей в производстве сельскохозяйственной продукции. Постановлением от 6 марта 1956 г. вводилось ежемесячное денежное авансирование труда колхозников. Если раньше колхоз расплачивался с ними раз в год и только после того, как выполнял все свои обязательства перед государством и расплачивался с МТС, то теперь общие собрания колхозников получили право принимать решения о выдаче авансом на трудодни не менее 25% всех получаемых денежных доходов и 50% всех авансов, получаемых в счет обязательных поставок, закупок и контрактации. В свою очередь 50% стоимости зерна, масличных культур, картофеля, овощей и мяса, подлежащих сдаче государству в качестве обязательных поставок, должно было быть оплачено колхозам по их требованию в качестве аванса. Эти деньги начислялись на особый текущий счет в банке и могли расходоваться правлением только для расчетов с членами артели^{1565}. 4 июля 1957 г., то есть через несколько дней после исключения из правительства и ЦК Маленкова, с именем которого многие связывали сокращение в 1953 г. сельскохозяйственного налога в два раза, приусадебные хозяйства колхозников, рабочих и служащих вообще были освобождены от обязательных поставок государству сельскохозяйственных продуктов. Год спустя одновременно с ликвидацией МТС и отменой натуроплаты за их работу от обязательных поставок были освобождены и колхозы, были утверждены также новый порядок, цены и условия заготовки сельскохозяйственных продуктов^{1566}. В июле 1964 г. на колхозников было распространено и пенсионное законодательство.

С 1958 г. государство прекратило выпуск внутренних займов, подписка на облигации которого в размере не менее месячного заработка была фактически принудительной. Но и одновременно отсрочило на 20 лет выплату по всем своим прежним обязательствам. Отмена новых займов приветствовалось всеми. А вот по поводу отсрочки выплат по старым, хотя всюду и принимались резолюции одобрения, многие были разочарованы, посчитав, что их обманули и денег уже никогда не вернут.

Улучшение жилищных условий и увеличение доходов сопровождались увеличением потребления и изменением в структуре предметов домашнего обихода. Объем розничного товарооборота государственной и кооперативной торговли возрос с 68 млрд. рублей в 1958 г. до 105 млрд. рублей в 1965 г. Особо быстро росла продажа товаров длительного пользования хозяйственного и культурно-бытового назначения. Если в 1960 г. население приобрело 4 млн. радиоприемников, 1,5 млн. телевизоров, около 1 млн. стиральных машин и 0,5 млн. холодильников, то в 1965 г. — соответственно 5,3, 3,3 и 1,5 млн^{1567}.

Однако предложение этих товаров продолжало отставать от спроса. Их ассортимент и качество зачастую не соответствовали требованиям покупателей.

Социальная политика на рубеже 50-х и 60-х годов имела сугубо эгалитарную, уравнительную ориентацию. Расширялись возможности рабочих и служащих в области получения образования и медицинской помощи, потребления более ценных продуктов питания и предметов домашнего обихода. То, что прежде составляло привилегии номенклатуры и приближенной к ней культурной и производственной «аристократии», становилось доступным для более широких слоев населения, хотя и не переставало быть дефицитным.

Тенденция к улучшению социальных параметров развития — характерная черта этой исторической полосы. Иллюстрацией к данному тезису может служить устойчивый рост выживаемости детей. Если в 1953 г. из каждой тысячи родившихся младенцев до двенадцатимесячного возраста не доживали 68, то в 1964 г. — 29.^{1569}

Повышался образовательный уровень населения. Если образовательный ценз всего населения страны, в соответствии с переписью 1959 г., можно представить в следующем виде: 40% с начальным и ниже начального образования, 22% с неполным средним, 11% со средним и средним специальным и только 4,4% с высшим и незаконченным высшим, то у молодых людей, родившихся в 30-е годы, это соотношение было уже таким: 35%, 31%, 24% и 10%^{1570}.

Эгалитарная социальная политика не могла однозначно соответствовать основным тенденциям развития общества. Принцип сравнительно равного распределения благ входил в противоречие со сравнительно большими потребностями отдельных категорий населения, например, квалифицированных рабочих и интеллигенции. Так что можно согласиться с мнением, что она в какой-то мере препятствовала естественной дифференциации, вызванной углублением разделения труда^{1571}. Правда, для более социально значимых групп делались существенные, хотя и негласные исключения. Номенклатурные работники и приравненные к ним научно-технические кадры военно-промышленного комплекса продукты получали в спецраспределителях, лечились в спецполиклиниках и спецбольницах, имели большую квоту на жилище, обучали детей в престижных учебных заведениях, имели возможность совершать частые поездки за границу.

Историческая справедливость была восстановлена в отношении некоторых из репрессированных при Сталине национальностей. Выселенные во время войны преимущественно в Казахстан и Среднюю Азию калмыки, чеченцы и ингуши, балкарцы и карачаевцы смогли вернуться на родные земли и восстановить там свою национально-государственную автономию. Однако такого права по-прежнему оставались лишенными поволжские немцы и крымские татары.

Подводя итог всему сказанному в этом параграфе, можно констатировать, что, несмотря на значительные запреты и ограничения, социальная политика Хрущева в целом была нацелена на рост благосостояния населения, то есть ориентирована на человека, добившись в этом направлении немалого.

3.2.3. «Маяки» и «панамы».

Судьба лозунга «Догнать и перегнать США по производству молока, масла и мяса на душу населения»

Не забывал Хрущев и о «человеческом факторе». Ему казалось вполне естественным, что советские люди, сумевшие сделать ракеты и запустить их в космос раньше американцев, смогут в самые короткие сроки доказать преимущества социализма и в сельском хозяйстве. Тем более что успехи тут вначале были довольно заметными.

22 мая 1957 г. Хрущев в речи на совещании работников сельского хозяйства Северо-Запада РСФСР в Ленинграде поставил задачу догнать и перегнать США по производству на душу населения молока к 1958 г., а масла и мяса к 1960-1961 гг. Уже само начало этой речи можно было толковать как претензию на отход от основополагающего принципа прежней экономической политики преимущественного развития тяжелой индустрии:

— Наша партия никогда не противопоставляла развитие одной отрасли народного хозяйства другой.

Оказывается, это не Сталин выдвинул, обосновал и неуклонно проводил этот принцип, а «буржуазные экономисты старались критиковать нас, трубили о том, что мы пренебрегаем производством товаров народного потребления». Зачем понадобилась Хрущеву эта словесная эквилибристика? Несомненно, потому, что, если и не сознавал, то ощущал опасность, которую могла представлять ликвидация еще одной опоры, на которой держалась советская идеократическая система. К тому же ему, очевидно, представлялось, что новый мобилизующий лозунг будет лучше воспринят именно в контексте привычного идеологического противостояния.

— Интересно, каким голосом запоют они (то есть «буржуазные экономисты». — Ю. А.) теперь, когда вся наша страна включилась во всенародное движение за резкое увеличение производства мяса, молока, масла и других продуктов, когда узнают, что в советской стране созрели все возможности для того, чтобы в ближайшие годы догнать Соединенные Штаты Америки по производству животноводческих продуктов на душу населения?

Решение продовольственной проблемы мыслилось и в плане повышения международного авторитета СССР и социализма вообще.

— Это будет сильнейшая торпеда под капиталистические устои, — был убежден Хрущев. — Эта победа будет сильнее, чем водородная бомба. Она заставит перестать болтать против социалистического строя, против колхозного строя, против социалистических стран.

Итак, страна с удивлением узнала, что она, оказывается, уже включилась в очередное всенародное движение. Гораздо большее удивление и недоверие вызывала цель этого движения. Конечно, она была очень привлекательна. Но насколько реальна? Цифровые данные, приведенные Хрущевым, были таковы. Только за последние три года производство молока в СССР возросло на 35%, в том числе в колхозах и совхозах на 75%.

— Социалистический сектор занял решающее место в снабжении страны продуктами, — торжествующе констатировал он.

На каждые 100 гектаров сельскохозяйственных угодий у нас уже производилось 10,1 т молока, тогда как в Америке 11т. Более существенным было отставание в производстве на душу населения: 245 и 343 кг. Казалось бы, дел еще много и на многие годы. Однако Хрущев считал иначе.

— Уже в этом году мы получим сливочного масла столько же или даже больше, чем получили США в прошлом году… По производству молока на душу населения мы можем не только догнать, но и превзойти США уже в 1958 г., — под аплодисменты объявил он.

Гораздо сложнее, признавал Хрущев, обстояло дело с мясом. На 100 гектаров сельхозугодий мы производили 1,33 т, американцы — 3,3 т, на душу населения — 32,3 и 102,3 кг соответственно. Таким образом, чтобы догнать их, надо было увеличить производство в 3,2 раза.

— Думаю, что нам сейчас не стоит называть год, когда мы должны решить эту задачу. Пусть руководители республик, краев и областей, колхозники, работники совхозов сами подсчитают и заявят через печать, когда они смогут решить данную задачу^{1572}.

Казалось бы, осторожный, трезвый, реалистический подход. Но это только на первый взгляд. Его собственный опыт подсказывал ему, что, каким бы привлекательным не был тот или иной лозунг, он сам по себе, без должной организационной работы не вызовет желательного отклика, а тем более энтузиазма. Поэтому он высказал мысль, что было бы неплохо «уже сейчас помочь людям немножко раскачаться, вызвать азарт»^{1573}. А в том, что партийному аппарату это по силе, сомнений у него не было. И для ориентировки называл перспективу примерно в 3-4 года.

— Не будет никакой трагедии, если в 1960 г. мы не сможем догнать Америку. Можно допустить какую-то отсрочку. Неплохо будет выполнить эту задачу и в 1961 г.

Хрущев не стал скрывать, что, когда у него «после беседы с колхозниками, работниками МТС и совхозов, после знакомства с их обязательствами» возникла эта идея, она сразу же встретила понимание и поддержку. И рассказал, что попросил экономистов дать расчеты, когда можно будет догнать Америку.

— Они бумагу дали мне, — не без злорадства повествовал он. — На той бумаге написано: увеличить производство мяса в 3,2 раза и догнать США мы можем в 1975 г.

Смех аудитории был ответом на это откровение. Хрущев же вернулся к идеологическим аспектам проблемы:

— Что значит растянуть до 1975 г. решение жизненно важной задачи? Это значит дать возможность идеологам капиталистического мира еще длительное время болтать против социалистического строя, против колхозного строя.., что, мол, большевики ругают капитализм, а смотрите, в некоторых капиталистических странах производят больше, чем в социалистических.

Сам он в реальности названных им сроков нисколько не сомневался. Почему всем колхозам страны не под силу то, чего уже добились наиболее передовые из них? Например, колхоз им. Орджоникидзе на Харьковщине уже теперь производит 3,6 т мяса в расчете на 100 гектаров, колхоз им. Кирова в Молдавии — 4, 1 т, колхоз «Здобуток Жовтня» на Черкасщине — 5,4 т, а колхоз в его родном селе Калиновка в Курской области — б т. И почему нереальны обязательства колхоза им. VIII партсъезда в Гатчинском районе, который Хрущев посетил пару дней назад, увеличить выход мяса с 2,5 т до 4 т уже в этом году и до 12,5 т в 1960 г.? Или обязательства председателя колхоза им. Коминтерна на Тамбовщине Е. Андреевой добиться 6 т и 17 т соответственно?^{1574}

И, главное, как отмечал потом Микоян, что этого можно добиться без новых капиталовложений^{1575}.

Не все соратники Хрущева с энтузиазмом встретили эти его инициативы. Молотов, например, ссылался на решения XX съезда о поднятии производства мяса и масла в два раза.

— А товарищу Хрущеву показалось этого мало, и он предлагает еще в два раза поднять то, что было намечено XX съездом… Давайте прежде обсудим. Не можем мы так легко относиться к решениям съезда партии, чтобы, не рассчитавши наших возможностей, сказать, что решим в такой краткий срок эту новую задачу. Давайте посмотрим расчеты о кормах, о строительстве, о капиталовложениях. Но никаких таких расчетов у нас нет^{1576}.

— Догнать и перегнать Америку, это большой лозунг, — говорил Каганович, ссылаясь при этом на Ленина и XX съезд, — Но это требует баланса… У нас национальный доход один, он распределяется между отраслями… Нужно подсчитать. Ведь нужны корма, а мы режем годовалых, потому что нечем кормить. Если бы мы такой вопрос обсудили на Президиуме ЦК, получив материалы, мы посвятили бы этому делу целое заседание, было бы совсем другое дело. Мы за то, чтобы было мясо, но надо рассчитать, за счет чего^{1577}.

И Первухин посчитал неправильным, что расчеты по этому вопросу не были рассмотрены предварительно и что Президиум не рассматривал весь вопрос в целом. Его лично смущал срок — 1960 год^{1578}. Сабуров против этого лозунга по существу ничего не имел, но ему казалось, что «лучше было бы по-другому сделать»^{1579}. Полагал необходимым сначала обсудить и иметь решение по этому вопросу и Булганин^{1580}.

Между тем пленум Киевского обкома КПУ 24 мая заслушал доклад своего первого секретаря П.Е. Шелеста о ходе социалистических обязательств, взятых в честь 40-летия Великой Октябрьской социалистической революции. А выступавшие в прениях указывали на «огромную важность и реальность» поставленной Хрущевым задачи в ближайшие годы догнать и перегнать США по молоку, маслу и мясу^{1581}.

27 мая газеты опубликовали социалистические обязательства работников сельского хозяйства Полтавской области. Они обещали увеличить производство молока уже в этом году с 637 до 767 тыс. т, или, в переводе на душу населения, с 387 до 465, а в 1960 г. — 519 кг соответственно^{1582}.

Если же говорить о простых людях, о народе, то в возможность догнать и перегнать Америку по производству молока, масла и мяса на душу населения через три года поверили 23,5% опрошенных в 1998 г. и более 36% опрошенных в 1999 г.

С воодушевлением участвовали в социалистическом соревновании по надою молока Т.А. Машкова, доярка из деревни Акулово в Бельковском районе Рязанской области^{1583} и еще 4 респондента^{1584}. «Старались всеми силами помочь государству», по словам Е.А. Бакатиной из деревни Зубцово в Загорском районе^{1585}.

«В народе жил энтузиазм, и люди искренне верили в возможность этого», — утверждает И.И. Парамонов, слесарь одного из депо Московского железнодорожного узла^{1586}. С энтузиазмом воспринял призыв А.И. Горячев, сменный мастер на железнодорожной станции Дмитров: «Хотелось построить коммунизм»^{1587}. С энтузиазмом восприняли этот призыв, по словам студентки ТСХА им. Тимирязева Н.Д. Кисель^{1588}. «Все нам казалось по силам», — пояснял тогдашний энтузиазм студент Старооскольского геологоразведочного техникума В.Р. Червяченко. «Мы победили Германию, дожили до отмены карточек, почему бы и не обогнать какую-то Америку?» — думала В.Г. Левина из военного гарнизона Остафьево в Подольском районе.

На «ура» восприняли этот лозунг, по словам курсанта Ленинградской высшей школы милиции А.В. Петрова^{1589}.

С интересом и энтузиазмом восприняла призыв рабочая Звениговской районной типографии в Марийской АССР Ф.И. Артемьева, «но очень скоро стала, как и все, иронизировать». И она не была одинока в своем последующем разочаровании. Об этом упоминают еще 2 респондента^{1590}.

Отнеслась положительно, потому что хотелось, А.Ф. Богданюк, учительница школы № 23 в Житомире^{1591}. Жить было очень трудно, вспоминает колхозница А.М. Чемерисюк из села Елешовка в Хмельницкой области: «Работы очень много, надо было еще следить за собственным приусадебным хозяйством. Царил дух нужды. Но все жили светлым будущим, на него надеялись. Была жуткая гонка. Иногда приходилось сдавать свое молоко и мясо. Стало жить еще труднее»^{1592}. С этим призывом было «легче жить», — утверждает З.П. Половинкина из Загорска, прядильщица фабрики им. Р. Люксембург^{1593}.

Считала возможным работница одной из столичных библиотек М.М. Филатова: ведь страна была на подъеме. «Восприняли на ура!» — свидетельствовала учительница Аксеновской школы в Раменском районе Л.А. Змитрук. Она и сама «верила, что получится: работали все самозабвенно». Совхоз «Черновский», где строителем работал В.И. Бухаров, добился в то время довольно высоких показателей и лидировал в Волжском районе Куйбышевской области. Так почему было и не поверить? Вера студента Рязанского радиотехнического института В.В. Карпецкого крепилась рапортами о выполнении Рязанской областью трех годовых планов в течение одного года. Поверил и колхозный специалист Д.И. Романов из деревни Полтево в Ногинском районе. «Мы надеялись, что сможем это сделать», — вспоминала колхозница Е.А. Грибкова из деревни Городенки в Малоярославецком районе. Думала, что «сумеем» и колхозница А.А. Комарова из деревни Захарово в том же районе^{1594}.

Реальной задача догнать и перегнать Америку казалась новосибирскому строителю А.А. Чуркину потому, что «про Америку мы ведь почти ничего не знали». Да почему и не верить, рассуждала Е.В. Федулеева, медсестра из детских яслей при заводе «Красный пролетарий», если «в сельском хозяйстве увеличивалось поголовье скота и возрастали удои молока». «У нас было хорошо с продуктами», — утверждала домохозяйка из Ярославля Л.С. Трофимова. Верила, потому что «все себе могла позволить купить», ибо «продукты были все», жена офицера Н.Т. Попова^{1595}.

«Всегда верила в нашу власть, ее цели и задачи» учительница школы на Хавской улице в Москве Г.А. Чебанова. Все заявления руководителей воспринимала как должное московская домохозяйка Д.А. Балмасова. «Партия сказала “надо”, мы отвечали “будет”», — не без гордости говорил рабочий завода «Промсвязь» в поселке Северный около Талдома Н.П. Кузнецов^{1596}. «Политика Хрущева была на подъеме, и народ верил ему», — отмечал москвич П.И. Северин^{1597}. «Считали, что он хорошо ведет хозяйство, появился хлеб», — говорила Г.Г. Быкова из Бердичева^{1598}. «Раз так сказал, значит можем перегнать», — думала В.Ф. Лещук, техник Тульчинской мебельной фабрики в Винницкой области^{1599}. Верила Хрущеву и правительству А.Д. Метальникова, воспитательница детского сада в Люберцах^{1600}.

Поверили, но не полностью, с оговорками, с трудом еще соответственно около 9 и около 8% опрошенных.

Догнать, считал шофер совхоза «Коробовский» в Шатурском районе А.Ф. Кисилев, можно, «а вот перегнать» — сомнительно. Призыв Хрущева, по мнению Н.Д. Михальчева, проходившего тогда срочную службу в армии, «воспринят был хорошо», но в возможность его осуществления, да в такой короткий срок, верилось с трудом, «так как сельское хозяйство находилось на крайне низком уровне». Верил Хрущеву военный техник Н.Е. Чепрасов из поселка Насосный в Азербайджане, но сроки казались ему «несколько нереальными». «Ему поверили, — свидетельствовала медсестра Института скорой помощи им. Склифосовского В.В. Беляева, сама жившая в деревне, — но за счет чего он будет его осуществлять, не знали». Хотелось бы верить и Т.С. Быковой из поселка Базарный Карабулак в Саратовской области, но она «жила, можно сказать, в деревне и воочию видела, что до Америки нам далеко». Хотелось верить и В.Ф. Баландину из поселка Ромашково в Одинцовском районе, да смущал скептицизм людей, которые «более или менее ориентировались в проблемах сельского хозяйства»^{1601}.

Не особенно-то верила доярка Е.П. Соколова из села Солодилово в Воловском районе Тульской области, но определенный оптимизм внушало то, что благодаря кукурузе очень сильно укреплялась кормовая база животноводства. Не очень-то верилось колхознице М.И. Бирюковой, но «раз надо, так надо», успокаивала она себя. Не верила, но надеялась на лучшее московская домохозяйка Л.Е. Гусева. Наивным находил лозунг терапевт госпиталя в Загорске-6 В.В. Макаров, но оговаривался, что «наш народ верит в недосягаемое»^{1602}.

Не поверило соответственно 39 и 47% опрошенных.

«Никто не поверил», по уверению шофера Артиллерийской академии им. Дзержинского С.П. Воблова. Как к очередному, ничем не подкрепленному лозунгу, отнесся к призыву сотрудник Внуковской таможни Ю.Н. Шубников: рекордные молочные удои, по его словам, давали «коровы, которых в 1945-1947 годах вывезли из Германии», а таковых в общем поголовье было не так уж и много. Не верил в осуществление призыва, хотя и видел мобилизующее его значение И.Н. Шаров, юрист из Томской области^{1603}.

«Нужны не призывы, а конкретные капиталовложения в сельское хозяйство», — полагал А.М. Семенов, председатель колхоза в Корбовском районе Витебской области^{1604}. «Еще не восстановили сельское хозяйство, а уже перегонять», — недоумевал И.С. Шитиков, главный зоотехник совхоза «Зендиково» в Каширском районе^{1605}.

«Пустые слова, дел не видно», — говорила учительница М.М. Крылова из деревни Ключевая в Калининской области. Рабочий Мосстроя М.М. Гурешов знал, что на его родной Рязанщине, чтобы выполнить повышенный в 2 раза план, «резали еще недокормленных бычков, забирали скот у населения, сокращали огороды». «Увидела вред этой программы» инженер Московского нефтеперерабатывающего завода в Капотне А.С. Шурова, когда «узнала, что в Рязанской области перерезали ради этого весь скот». Не верила, ибо видела своими глазами, что делается на ее ферме в деревне Щельпино Воскресенского района, доярка З. И. Герасимова. «Видела истинное положение» секретарь сельсовета в Дубровицах Подольского района З. Н. Нифонтова. «Уничтожили всех коров у нас! Забрали весь скот!» — не могла не припомнить рабочая совхоза «Измайлово» в Ленинском районе Московской области А.Е. Щитинина. Не верила и ничего хорошего не ждала техник завода № 500 М.С. Севастьянова, видя очереди за продуктами и в Тушино, где работала, и в Красногорске, где жила^{1606}.

Не верил, так как отрицательно относился к самому Хрущеву, машинист паровозного депо Ховрино И.П. Стрельченко. Не думала, что во главе с Хрущевым это возможно, медсестра в Середской сельской больнице Волоколамского района Н.Н. Соколова. «Догнать и перегнать можно было еще при Сталине, а при Хрущеве разве получится?» — вопрошал военный инженер из Красноярска-26 П.А. Писарев. Не доверяла Хрущеву после XX съезда бухгалтер фабрики им. 1-го мая в Подольском районе Т.Г. Кур дина. О недоверии к Хрущеву и его политике упоминали еще 7 респондентов^{1607}.

«Уже никто не верил, и относились с иронией», — замечал студент Московского института геодезии и картографии А.С. Косткин. О своем ироническом отношении говорили еще 9 респондентов. Школьник А.В. Сухомлинов из хутора Буденный в Воронежской области слышал, как люди с улыбкой говорили: «Надо разуться, чтобы быстрее бежать». Офицер Брехов вспоминал, как тогда шутили: «Благое дело, но боязно, как бы дырки сзади на штанах все не увидели». А научный сотрудник ВНИИ экономики сельского хозяйства В.Ф. Полянская приговаривала: «Когда догоним, надо будет вернуться и одеться». В одном из цехов завода № 11 в Краснозаводске шутили по этому поводу и на тачке намалевали: «ДиП» (догнать и перегнать).

Первый секретарь Киевского обкома КПУ П.Е. Шелест, одним из первых поддержавший призыв Хрущева, вспоминал позже: «Эти призывы были везде на щитах, и находились такие остряки, которые на обратной стороне такого дорожного щита писали: «Не уверен — не обгоняй» — это, правда, относилось к водителям автомашин, но было символично»^{1608}. О том, как этот лозунг был оценен им самим, он скромно умалчивает. Более откровенным был первый секретарь ЦК КП Белоруссии К.Т. Мазуров, признававший потом, что у него «потемнело в глазах», когда он услышал о призыве Хрущева. «Я все-таки читал, что такое Америка, и знал, как обстоят дела у нас». Но положение обязывает. Высказывать свои возражения и даже просто сомнения вслух не только было бесполезно, но и небезопасно. Поэтому он предпочел успокоить себя тем, что это всего-навсего лозунг. И всем после говорил:

— Это лозунг, который нужен, чтобы сплотить людей вокруг этой идеи^{1609}.

Нет ответа или он трудно идентифицируется у соответственно 14 и 6% опрошенных. Не думала тогда об этом М.Н. Мозалова, рабочая совхоза «Марьино» в Москве, все ее заботы сосредотачивались на еде^{1610}. «Нас это сильно не затронуло», — признавалась колхозница М.И. Евланова из деревни Аниньинская в Шатурском районе^{1611}. «Конечно догоним, да еще как перегоним!» — то ли в шутку, то ли всерьез говорила врач Боткинской больницы Е. З. Крейнина. Работница Реутовской хлопкопрядильной фабрики Е.Т. Назарова с негодованием вспоминала, как сильно страдало приусадебное хозяйство ее родителей в ставропольском селе Труновка: «За все, даже за куст, надо было платить налоги». Работница Госсанэпидемнадзора в Реутово М.Т. Широкова не могла забыть, как у ее матери-колхозницы в селе Сухое Орловской области перепахали огород за то, что она не сумела заплатить налог за него^{1612}.

Примечательно то, что оценка людьми выдвинутого Хрущевым лозунга во многом определялась личным к нему отношением людей.

Как уже отмечалось, нереальность лозунга была ясна многим его коллегам. Особенно в деле производства мяса, где СССР предстояло «скакануть» с 7,5 до 16 млн. тонн. Ведь предстояло не только увеличить поголовье скота, возвести новые помещения для него, но и создать достаточный запас кормов и прежде всего зерна. Но те, кто осмеливался открыто говорить об этом Хрущеву, оказались в опале, а остальные предпочитали или помалкивать, или поддакивать первому секретарю ЦК. Находились и такие, кто, стремясь заслужить его благоволение, принялись создавать видимость успехов там, где их жаждало видеть руководство.

В первый год «соревнования», в 1958 г., производство мяса в СССР увеличилось всего на 301 тысячу тонн^{1613}. С такими темпами и думать о том, чтобы догнать, было нечего. Необходимо было что-то срочно предпринять.

На пленуме ЦК КПСС в декабре 1958 г. Хрущев призвал обратить больше внимания на опыт колхоза в его родном селе Калиновка, что в Курской области. Говорилось немало об этом опыте и на XXI партийном съезде.

В любой стране, в любом обществе были и всегда будут люди, отличающиеся от большинства своими необыкновенными способностями, трудолюбием, умением находить нетрадиционные и эффективные решения и добиваться их осуществления. Хрущеву, как, впрочем, и до него Сталину, такие люди нравились. Их всячески выделяли, ставили в пример, награждали, делали депутатами Верховного Совета. Е.А. Долинюк получала в своем колхозном звене на Тернополыцине рекордные урожаи кукурузы на зерно (87,3 центнера с гектара на площади 10,2 гектара в 1951 г. и 160 центнеров с гектара на площади 15 гектаров в 1957 г.). Ей дважды присваивали звание Героя социалистического труда, она была делегатом XXI и XXII партсъездов, а на последнем из них избрана кандидатом в члены ЦК^{1614}. Комбайнер опытного хозяйства Кубанской машиноиспытательной станции В.Я. Первицкий в 1959 г. создал и возглавил механизированное звено, в котором добился полного устранения ручного труда при возделывании сельскохозяйственных культур и стал применять безнарядную аккордную систему оплаты. Комбайнер из того же опытного хозяйства, В.А. Светличный возглавил тогда же другое механизированное звено, которое совместно с учеными внедрило новую технологию возделывания сахарной свеклы, доведя ее урожайность до 434 центнеров с гектара и снизив затраты на 1 центнер продукции до 9-10 человекоминут. В 1961 г. им было присвоено звание Героя социалистического труда, а в 1962 г. их избрали депутатами Верховного Совета СССР^{1615}.

Другое дело, что героизм таких выдающихся людей не может быть повседневным, а тем более тиражированным. А Хрущеву очень хотелось, чтобы их пример подхватило как можно больше народу. И если бы этого удалось добиться, думалось ему, то многие, если не все проблемы сельского хозяйства были бы решены. Поэтому он не брезговал и тем, чтобы создать передовикам особо благоприятные условия.

Особенно близок ему был «опыт» колхоза в его родной деревне Калиновка в Курской области. Еще в 1945 г. командующий Киевским военным округом генерал А.А. Гречко по его просьбе направил туда трофейных лошадей с повозками и хомутами^{1616}. Помогал он и в дальнейшем. И не только советами, а семенами, минеральными удобрениями, кормами, строительными материалами и т. п. В результате Калиновка превратилась в оазис изобилия, но только для своих жителей, посторонним там нельзя было купить не только дефицитные товары, что было понятно, но и хлеб с молоком. Вот почему односельчане Никиты Сергеевича, особо не задумываясь, соглашались со всеми его советами и шли на разного рода экономические и социальные эксперименты.

В 1954 г. Хрущев предложил им расширить посевы конопли и кукурузы, заняв этими культурами и вико-овсяной смесью пары, то есть ликвидировав последние. Через два года они «с благодарностью» приняли другой его совет — продать своих коров в колхоз и тем самым освободить себя от забот о личном скоте. Осенью 1958 г. он рекомендовал укрупниться за счет объединения с соседним колхозом. На пленуме ЦК КПСС в декабре того же года председатель колхоза В.В. Грачев рассказал и о еще одном совете — завести такой общественный огород, с которого можно было бы полностью снабжать колхозников дешевыми овощами: картофелем, капустой, огурцами, помидорами и т. п., чтобы у них отпала необходимость в собственном огороде.

— В течение одного-двух лет мы такую задачу решим, — заверил председатель колхоза участников пленума^{1617}.

На оборотную сторону этой парадной идиллии пытался обратить внимание публицист-аграрник В.В. Овечкин. В своем письме на имя XXI съезда он так обозначал тщательно скрываемую от многих ее изнанку: «Колхозу нетрудно справиться с полевыми работами, так как каждое лето в Калиновку шлют сотни мобилизованных городских рабочих, служащих, студентов, подбрасывают технику в таком количестве, что ее хватило бы на целую МТС. Все строительство ведется силами городских стройтрестов. Колхозники, совершенно в нем не участвуя, получают коровники, свинарники и даже жилые дома. А чтобы ни у кого не возникало сомнений по поводу эксперимента, соседние хозяйства подтягивали на бумаге до уровня Калиновки… В отчетах нигде нельзя найти сведений о количестве неубранной кукурузы. В полях же то здесь, то там виднелись торчащие из-под снега верхушки стеблей»^{1618}.

Однако письмо Овечкина на съезде зачитывать не стали. Зато много говорили о почине, с которым выступила Рязанская областная партийная организация. На ее предсъездовской конференции была поставлена задача добиться в 1959 году урожая зерна не менее 11-12 центнеров с гектара, а производство мяса увеличить в 2, 4 раза!^{1619}А вскоре речь уже пошла об обязательстве продать государству 150000 тонн мяса, или 3 годовых плана.

13 февраля Хрущев вручает Рязанской области орден Ленина за успехи в надоях молока (за 5 лет они в среднем увеличены с 1000 до 3200 кг от коровы), хвалит за новые обязательства и выражает надежду, что другие области подхватят почин рязанцев.

16 октября 1959 г., выступая на торжественном приеме, устроенном в Кремле в честь тружениц Рязанщины, награжденных различными орденами, Хрущев, продолжая прославлять и их самих и их руководителей за то, что они выполнили уже 2 годовых плана продажи государству мяса, в то же время посчитал необходимым сказать:

— Если вы сейчас подсчитаете и увидите, что несколько не дотянете, то честно об этом скажите, и Центральный Комитет не осудит вас^{1620}.

Областное руководство уже знало, что колхозы и совхозы не имеют необходимого поголовья скота для сдачи до конца года еще 50000 тонн мяса в счет выполнения третьего годового плана, но признаться в этом не посмело. Только для выполнения второго плана колхозы и совхозы заставили колхозников и совхозников продать им 257 тысяч голов крупного рогатого скота, 103 тысячи свиней и 241 тысячу овец. Скрывая фактическое положение дел, первый секретарь обкома Ларионов начал выстраивать своеобразную «пирамиду». Специальная комиссия по мясу, созданная обкомом партии, стала понуждать районы, колхозы, совхозы и заготовительные организации оформлять фиктивные документы на прием и сдачу скота, на проведение так называемых «бестоварных операций» и других действий, которые иначе как жульническими махинациями назвать нельзя.

Например, 10000 тонн мяса были оформлены как сданные государству, хотя на них было получено разрешение оставить соответствующее количество скота в совхозах на передержку, то есть на доращивание. Еще 21200 тонн оформлено на передержку в колхозах и совхозах под предлогом, что перегруженные мясокомбинаты не успевают принимать и перерабатывать скот. Причем этот скот, которого уже не было и в помине, велели учесть как наличествующий. Мало того, в отчет о наличии на 1 января 1960 г. включили телят, рождение которых ожидалось до весны. 27 000 тонн пришлось на «бестоварные операции». Дело в том, что в связи с перевыполнением плана область получила право больше заготовленного мяса продать на месте для улучшения снабжения населения. Но в магазины это мясо не поступило. Торги и потребкооперация оформляли его как проданное колхозам и совхозам. А те, в свою очередь, «сдавали» его (уже вторично) государству в счет своих обязательств, неся при этом огромные убытки, ибо «покупали» по розничным ценам, а «продавали» по оптовым^{1621}.

Во всяком случае, на пленуме ЦК КПСС в декабре 1959 г. было объявлено о «выдающемся подвиге» тружеников сельского хозяйства Рязанской области, увеличивших производство мяса за 11 месяцев аж в 3, 8 раза!^{1622},[8] В ЦК КПСС поступали сигналы о злоупотреблениях в проведении заготовок скота. Но они были преимущественно анонимного характера. И когда обком с помощью чекистов находил их авторов, то или сам привлекал их к партийной ответственности за клевету, как это было с инструктором Скопинской райзаготконторы в селе Горлово Олейником, или просил сделать это других, как это было с работником Министерства сельского хозяйства РСФСР Виноградовым^{1623}.

Награжденный орденом и удостоенный звания «Герой социалистического труда» Ларионов взял на 1960 г. обязательство выполнить 4 годовых плана и сдать 200 000 тонн мяса. Но пришлось возвращать 27000 тонн из 31 200, оформленных на передержку. Так что в счет 1960 г. с трудом удалось наскрести всего лишь 19500 тонн, закупив у населения 81 тысячу голов крупного рогатого скота, 37 тысяч свиней и 41 тысячу овец, причем многие колхозы, совхозы и целые районы не сдали ничего: не было скота… Это было полное фиаско. И как только оно стало обнаруживаться, Ларионов застрелился.

Пришлось снимать с работы руководителей ряда других областей, подобно ему «вставших на путь обмана партии и государства». А обман этот принял массовый характер. Так, власти Курганской области в сентябре 1960 г, выделили для розничной продажи в Юргалинском районе 9, 5 тонн сливочного масла, что в 6 раз превышало ежемесячный лимит, после чего местная администрация собрала деньги на его покупку и отнесла их в магазины. Население этого масла так и не увидело. Зато колхозы поспешили сдать его на маслозавод в счет выполнения плана продажи государству^{1624}. Колхозам Тюменской области хлебозаготовители выдали сохранные расписки на 80 000 тонн зерна, включенных в отчет о выполнении плана государственных закупок, причем в ряде районов этого зерна не было в наличии^{1625}.

США продолжали оставаться недосягаемыми. В 1960 г. там было произведено 98, 4 кг мяса в расчете на душу населения, в СССР же — всего лишь 40, 6 кг. По молоку же мы обошли американцев, если верить советской статистике, только через десяток лет. При этом надо принимать во внимание, что у них в то время овощи, фрукты и соки активно вытесняли из потребления молоко и молочные продукты^{1626}.

Лозунг «Превзойдем США по производству продуктов животноводства на душу населения!» еще какое-то время, по инерции, продолжал употребляться советской пропагандой. Во всяком случае, он присутствовал (пункт 74) в призывах ЦК КПСС к 43-й годовщине Великой Октябрьской социалистической революции, опубликованных 13 октября 1960 г.^{1627} Однако в первомайских призывах 1961 г. его уже не было^{1628}.

В 1961 г. Хрущев, уже, надо полагать, убедившись в провале лозунга «Догнать и перегнать Америку по молоку, маслу и мясу», попытался придать этой сверхпрограмме второе дыхание. На этот раз он поставил задачу перед Нечерноземной зоной на каждую тысячу гектаров пашни производить 90-100 тонн молока и 10-12 тонн мяса в убойном весе. Но, поскольку, по его мнению, только за счет говядины на это потребуется 3-4 года, следует сделать упор на производстве свинины.

— Тогда можно за год-два удовлетворить спрос населения на мясо. Свинья — скороспелое животное^{1629}.

А проблему кормов, по его мнению, можно было быстро решить за счет дальнейшего расширения посевов кукурузы, бобовых и особенно сахарной свеклы в этой зоне. Ее урожайность здесь составляла 75 центнеров с гектара. Хрущев же полагал, что можно и должно собирать по 300-400 и более центнеров. Колхозам стали усиленно «рекомендовать» расширять посевы этой культуры, сокращая соответственно площадь под многолетними травами и парами. Но так как правая рука власти не ведала, чем занимается левая, то одновременно, в том же 1961 г., был увеличен план закупок зерна в Нечерноземье^{1630}.

3.2.4. Продажа техники колхозам

Многие другие начинания Хрущева по преодолению отставания сельского хозяйства также были обречены на неудачу, ибо действовал он преимущественно голыми призывами и административными методами. Советские вожди никак не могли уяснить, почему же колхозно-совхозная система не дает ожидаемых результатов. Причины искали всюду, кроме самой системы. Не хотят колхозники работать с должной отдачей на колхозных полях и фермах, предпочитая копаться с утра до вечера в собственных огородах? Урезать приусадебные участки и ограничить численность содержащегося там скота. Не помогает? Перевести наиболее запущенные колхозы в совхозы, а остальным продать технику из ликвидированных машинно-тракторных станций. Но и это мало способствовало подъему сельского хозяйства: новые совхозы легли тяжелым бременем на государственный бюджет, а купленные колхозами тракторы и уборочные комбайны были отнюдь не новыми (новая техника шла преимущественно на целину), быстро выходили из строя, и на их ремонт не было средств. Вполне вероятно, что негативно сказалось и довольно индифферентное отношение населения.

Правда, было организовано всенародное обсуждение предложенной Хрущевым программы реорганизации МТС. Оно длилось около месяца, с 1 по 25 марта 1958 г. В ходе его было проведено 579 тысяч общих собраний, на которых присутствовало почти 50 миллионов человек и выступило более 3 миллионов. В партийные и советские органы, а также средства массовой информации поступило около 126 тысяч предложений и замечаний^{1631}. 31 марта 1958 г. Верховный Совет СССР принял закон «О дальнейшем развитии колхозного строя и реорганизации МТС».

Закон этот был больше похож на декларацию о намерениях. В первой его статье одобрялись разработанные ЦК КПСС и Советом Министров мероприятия. В нем подчеркивалось, что реформа должна осуществляться постепенно, с учетом зон и регионов, уровня развития экономики отдельных колхозов и в сроки, устанавливаемые республиканскими правительствами.

Как следует перестраивать производственно-техническое обслуживание колхозов, конкретизировалось в постановлении ЦК КПСС и Совета министров СССР от 18 апреля 1958 г. Тракторы и сельскохозяйственные машины должны были продаваться колхозам по их заявкам. Предусматривалась продажа в рассрочку, с правом погашения платежей в течение нескольких лет. И все это должно было проводиться на сугубо добровольных началах^{1632}.

И в законе, и в постановлении речь шла о реорганизации машинно-тракторных станций в ремонтно-тракторные станции (РТС). На деле же больше половины МТС было просто-напросто ликвидировано. К осени 1958 г. две трети колхозов приняли на свои балансы технику, причем больше половины их уже купили ее, заплатив (наличными или в рассрочку) 14,2 млрд. рублей^{1633}. Остальные хозяйства не торопились следовать их примеру, очевидно, потому, что не было у них ни сил, ни средств для этого. Министр сельского хозяйства РСФСР И.А. Бенедиктов, например, говорил, что, хотя большинство российских колхозов и желает купить технику, возможности сделать это есть не у всех, особенно в нечерноземных областях^{1634}.

Власть же не пожелала растягивать реформу на долго и постановлением Совета министров СССР от 10 октября 1958 г. потребовала ускорить продажу техники колхозам и, мало того, сократить установленные ранее сроки ее оплаты. В результате к концу 1958 г. 75% тракторного и 66% комбайнового парка МТС (соответственно 482 и 215 тысяч машин) было продано^{1635}. Но реформатору не терпелось подвести итоги. Не устраивал его, очевидно, и 21 млрд. рублей, уже вырученный за продажу техники. Эта сумма могла бы быть гораздо больше, если бы 19% колхозов не продолжали обслуживаться МТС. Дабы покончить с их «иждивенческими настроениями», Хрущев на пленуме ЦК КПСС 15 декабря 1959 г. предложил подумать:

— Надо ли сохранять в дальнейшем часть машинно-тракторных станций? Может быть стоит посоветовать колхозам, чтобы они, скажем, в течение определенного срока купили технику, предупредив, что оставшиеся сейчас машинно-тракторные станции будут реорганизованы?^{1636}

Как правило, такого рода вопросы в его устах имели риторический характер. Ответ на них был ему известен. Объявленные ранее постепенность, добровольность, возможность для слабых колхозов в течение двух-трех лет (а порой и до пяти) решать вопросы о покупке техники и полной ее оплате — обо всем этом было забыто. Еще немного нажали на колхозы (а местные власти хорошо умели это делать), и вопрос фактически был решен на протяжении 1959 г. Государство выручило от этой операции 32 млрд. рублей^{1637}. Для покупателей же итог был неоднозначным. Выиграли крепкие хозяйства. Проиграли слабые, принудительные платежи окончательно разорили многие из них. Во многом была разрушена и ремонтная база сельскохозяйственной техники: «реорганизация» 7903 МТС на деле означала ликвидацию половины их, число РТС не превышало 3,5 тысяч^{1638}.

Все это, конечно, не могло не сказаться на оценках очевидцев и свидетелей данной реформы.

Положительно отнеслись к ликвидации МТС и продаже техники колхозам только 24,5% опрошенных в 1998 г. и 24% опрошенных в 1999 г.

«Это были нахлебники, они обдирали все хозяйства», — так отзывался об МТС А.П. Дьячков, рабочий совхоза «Зендиково» в Каширском районе^{1639}. «До этого МТС технику по блату давал, хорошему колхозу — хорошую технику, плохому — плохую; теперь она будет своя», — рассуждал колхозник И. Н. Лопатников из села Ведянцы в Ичалковском районе Мордовии^{1640}. Считала, что так должно и быть, колхозница Е.А. Бакатина из деревни Зубцово в Загорском районе^{1641}. Был уверен, что «все должно быть единым», ее муж шофер Ю.С. Бакатин, ставший после этого еще и трактористом^{1642}. «Ничего в этом не понимали, но думали, что со своей техникой будет лучше», — вспоминала А.А. Гаранина из деревни Дерюзино (колхоз «Заря») около Загорска^{1643}. Надеялась на лучший исход доярка В.А. Грачева из деревни Варавино в Загорском районе^{1644}. «Руководству виднее, — считала ее односельчанка М.С. Прошина^{1645}. «В нашем колхозе “Путь к коммунизму” появилось много сельхозтехники, а мой брат стал работать на тракторе ДТ-54», — вспоминала Л.С. Смоленская (Шевченко) из села Ивано-Слюсаревка в Кущевском районе Краснодарского края^{1646}. «Мужикам работы больше, а нам хорошо, что рядом они», — рассуждала колхозница М.И. Евланова из деревни Ананьинская в Шатурском районе^{1647}.

По мнению колхозного механизатора В.А. Егорова из села Мишенка в Гжатском районе Смоленской области, эта мера позволила колхозам стать более самостоятельными, хотя «сначала было плохо — тяжело было покупать технику, кто побогаче — брал что получше»^{1648}. Р.И. Бобровникова, продавец из села Михайловка в Железногорском районе Курской области, отмечала не только то, что колхоз стал хозяином техники, но и (в отличие от МТС, где сегодня на тракторе работал один человек, завтра другой, чинил его третий) закрепил трактора за механизаторами, и те их беречь стали, а в случае надобности могли и отремонтировать, они «знали и любили свою технику»^{1649}.

Радовалась и агроном П.А. Барабошина из деревни Стрешневы Горы в Лотошинском районе: теперь не придется очень много тратить на оплату натурой работы МТС. «МТС много соков выпили с колхозов», — говорила доярка М.С. Прилепо из деревни Струженка в Суражском районе Брянской области. «МТС давали многое, но и взимали очень много, так что неплохо, что колхозы стали сами себя обслуживать», — приводила свои доводы бухгалтер Ф.П. Атмошкина из колхоза им. 1-го мая в Мечетинском районе Ростовской области. «Правильно, техника должна быть в колхозах», — говорила Т.Е. Бухтерева из деревни Фулово в Конаковском районе Калининской области. «Председатель колхоза должен сам решать, как обрабатывать землю, а не бегать за трактористом с бутылкой», — рассуждал колхозник В.Д. Жаров из деревни Марково в Лотошинском районе. Шофер из деревни Аксеново в Раменском районе Ю.И. Чумаров считал, что так будет лучше: «Техника в колхозе станет эксплуатироваться круглый год, не надо ждать, когда ее пришлет МТС». «Ребята теперь в колхозе будут все время, не уезжая на недели», — полагала 18-летняя медсестра М.А. Просникова из Дмитровского Погоста в Шатурском районе^{1650}.

Строевой офицер из ближнего Подмосковья В.Я. Самойлов положительное значение продажи техники колхозам видел и в том, что у государства появились деньги для перевооружения и продолжения военной реформы^{1651}.

«Не поняла, но верила решению партии» заведующая железнодорожной столовой в Петрозаводске М.А. Гришина. Еще 6 респондентов также отвечали: раз так решило правительство, значит, так надо^{1652}.

Отнеслись отрицательно соответственно 13 и 23% опрошенных.

«Надо не обременять колхозы инфраструктурой, а совершенствовать взаимоотношения с МТС», — считал А.М. Семенов, председатель одного из колхозов в Корбовском районе Белоруссии^{1653}. Сомневался, что колхозы справятся с техникой, И.С. Шитиков, главный зоотехник совхоза «Зендиково» в Каширском районе: «Для этого нужны богатые хозяйства»^{1654}.

«Как специалист», отрицательно восприняла ликвидацию МТС научный сотрудник ВНИИ экономики сельского хозяйства В.Ф. Полянская. Очередной обираловкой колхозов государством, задыхающимся от непомерной гонки вооружения, называл эту реформу В.Я. Пономарев, еще недавно бывший председателем колхоза. «Разорением колхозов» назвала ее бригадир подмосковной сельхозартели им. Ленина П.И. Ковардак. Было очень жаль бригадиру Чебульской МТС в Сибири С.Ф. Пономареву, потратившему много сил и времени на работе там. «Потерять работу — значит погибнуть», — разочарованно думал слесарь Белоцкой МТС во Владимирской области Ю.Ф. Морозов. Продавщица Е.П. Широева и рабочая М.Т. Широкова из Реутово полагали, что колхозники в технике мало разбираются. «Стало больше бардака», — констатировал проживавший в подмосковной деревне Курково паровозный машинист И.П. Стрельченко. «В колхозе к технике относились плохо», — утверждала вулканизаторщица Останкинского молочного завода, проживавшая в деревне Вереснино. «Все растащили», — сетовала домохозяйка из подмосковного поселка Звягино А.П. Алабова. «Колхозы не справились с обслуживанием техники», — полагает учительница Власовской школы в Раменском районе Л.А. Змитрук. Полным разорением сельского хозяйства обернулась эта распродажа, говорит учительница Воздвиженской школы в Загорском районе А.П. Запрудникова. «Это было ошибкой, ничего хорошего это не принесло», — так считают еще не менее 3 респондентов^{1655}.

По идейным соображениям, — оценил реформу как «грубейшую ошибку или преступление» инженер Московского автомобильного завода им. Сталина Е.Д. Монюшко: «Это лишило государство влияния на колхозы и затруднило переход кооперативно-колхозной собственности к более высокой форме — общенародной». Судя по ответам на другие вопросы, из тех же соображений исходил корреспондент газеты «Люберецкая правда» Е.Н. Фильков, оценивая ликвидацию МТС как «продолжение бесхозяйственности и непродуманности в управлении страной»^{1656}.

Как видим, большинство отрицательных оценок дано, исходя уже из последующего опыта. Так что можно предположить, что на момент принятия решения о ликвидации МТС противников такого решения было гораздо меньше.

Отнеслись двояко от 2 до 3% опрошенных.

«Это было бы хорошо, если бы у колхозов были деньги», — рассуждала колхозница из смоленской деревни Ключики З. А. Яненкова. У колхозницы А.Д. Лебедевой из костромского села Щелканово муж теперь стал жить дома, но труд его стал оплачиваться не в рублях, а в трудоднях. Выпускник Рязанского радиотехнического института В.В. Карпецкий, каждое лето проводивший у себя на родине в Калининской области, считал, что «сильным колхозам это на пользу, а бедному — куда ни кинь, все будет клин». Особо не радовались жители хутора Буденный в Воронежской области, ибо «прибавилось забот». Офицер ПВО из Кричева-6 И.А. Курлов, одобряя продажу техники колхозам, считал в то же время ошибочным ликвидацию МТС: «Надо было их перенацелить на ремонт и техническое обслуживание этой техники». Точно так же рассуждала рабочая совхоза «Измайловский» в Ленинском районе Московской области А.Е. Щитинина: «То, что появилась техника у колхозов — хорошо, но ликвидация МТС — плохо»^{1657}.

Не заметили или было безразлично, не имели мнения соответственно 32,5 и 25% опрошенных.

«Горожан это мало трогало», — утверждал сотрудник Внуковской таможни Ю.Н. Шубников^{1658}. Был далек от сельского хозяйства офицер И.В. Зотов, проживавший с семьей в подмосковных военных городках. «Нас никак не затронуло, — рассказывала Т.И. Калиничева из подмосковного Косино. — У нас совхоз, он сам владел техникой». «Сельским хозяйством мало интересовался» военно-служащий из поселка Насосный в Азербайджане Н.Е. Чепрасов. «Не затронуло это» и учительницу с острова Попова около Владивостока Н.Б. Косяк^{1659}. Далека от этого была, зная МТС только по кинофильмам, продавщица из подмосковных Подлипок О.Г. Михайлова. «Колхозами не интересовался» только что покинувший деревню студент из Балашова в Саратовской области А.Н. Соколов. Как раньше чинил трактора в Хмельницкой МТС, так и продолжал их чинить уже в совхозе (а не в колхозе) Н.А. Бондарук: «Ну продали и продали! Слесаря всем нужны. Я без куска хлеба не остался»^{1660}. Равнодушной оказалась и М.М. Кузнецова, доярка совхоза «Анненский» из деревни Орешки в Рузском районе^{1661}. Безразлично отнеслась и А.П. Мишурина, колхозница колхоза «Пламя» из деревни Софьино в том же Рузском районе^{1662}.

Не помнят соответственно 11 и 9% опрошенных. Не знают, что ответить, от 5 до 10% опрошенных. Ответа нет или он не расшифровывается у соответственно 10 и 5% опрошенных.

Как видно из ответов скептиков, скептицизм многих из них выражает их последующее разочарование тем, во что вылилась ликвидация МТС и продажа техники колхозам. Подъема в хозяйстве колхозов за этим не последовало.

Не все ладно было и на целине. На Курской областной конференции КПСС 1 сентября 1961 г. при обсуждении проекта партийной программы писатель-очеркист В.В. Овечкин нарисовал безрадостную картину полного провала. Цифры и примеры выглядели убедительно. Разумными и обоснованными были и его предложения. Но конференция сочла это выступление «политически незрелым» и лишила Овечкина депутатского мандата. Он, вернувшись домой, пытался застрелиться. Врачам удалось спасти его жизнь, но не здоровье^{1663}.

Хрущев же на XXII съезде КПСС продолжал демонстрировать свой оптимизм, рассказывая:

— Многие западные политические деятели иной раз говорят: «В достижения вашей промышленности мы верим, но не понимаем, как вы выправите положение с сельским хозяйством». Беседуя с ними, я говорил: «Обождите, мы вам еще покажем кузькину мать и в производстве сельскохозяйственных продукции!»^{1664}.

И одной из палочек-выручалочек продолжала казаться ему кукуруза.

— Необходимо, товарищи, понять, — снова и снова убеждал он с трибуны этого съезда, — что без кукурузы колхозы и совхозы не поднимутся на должный уровень в производстве зерна. Кукуруза показала свои возможности во всех районах Советского Союза^{1665}.

Если в Америке эта высокоурожайная культура с излишком обеспечивает потребности скота и птицы в кормах, рассуждал он, то почему этого не может быть у нас? И руководителей всех регионов, даже северных, где из зерновых ничего кроме ржи и овса не росло, заставляли брать обязательство по расширению посевов «королевы полей». В результате не было ни кукурузы, ни ржи с овсом.

3.3.1. Дело Пастернака. «Жизнь и судьба» Гроссмана

Сложными оставались отношения власти и интеллигенции. Б. Пастернака заставили отказаться от получения Нобелевской премии по литературе, присужденной ему за роман «Доктор Живаго».

Как только в Москве стало известно, что Шведская академия наук присудила Пастернаку Нобелевскую премию по литературе, к нему в Переделкино кинулись иностранные корреспонденты. И он говорил им, что очень рад этому известию. На вопросы же, как к этому отнесутся руководители страны, отвечал:

— В Советском Союзе должны были бы приветствовать это присуждение, ибо член советского общества удостоен такой чести. Так что надеюсь на положительную реакцию властей и общественности. Но не исключаю и возможности того, что у меня будут неприятности^{1666}.

И действительно, в тот же день, 23 октября 1958 г. секретарь ЦК КПСС М.А. Суслов предложил своим коллегам по Президиуму ЦК признать, что этот акт является «враждебным по отношению к нашей стране» и «орудием международной реакции, направленным на разжигание холодной войны». Это было бы желательно и внушить Пастернаку через его соседа и друга К. Федина, с тем чтобы он отклонил премию и выступил в печати с соответствующим заявлением. Газета «Правда» должна подготовить и опубликовать фельетон. А виднейших советских писателей следовало бы организовать на коллективное выступление^{1667}. В тот же день Президиум ЦК КПСС принял соответствующее постановление, и вся идеологическая мощь партии была приведена в действие.

Как отчитывался перед Сусловым заведующий отделом культуры ЦК КПСС Д.А. Поликарпов, между Фединым и Пастернаком состоялась часовая встреча. «Поначалу Пастернак держался воинственно, категорически сказал, что не будет делать заявления об отказе от премии и могут с ним делать все, что хотят. Затем он попросил дать ему несколько часов времени для обдумывания позиции». И пошел советоваться с Всеволодом Ивановым. В условленное же время для продолжения разговора с Фединым не явился. «Это следует понимать так, что Пастернак не будет делать заявления об отказе от премии»^{1668}.

25 октября собрали партийную группу руководства Союза писателей. Присутствовало 45 человек, 30 из них выступили. И все они «с чувством гнева и негодования осудили предательское поведение Пастернака». Их единодушное мнение сводилось к тому, что «Пастернаку не может быть места в рядах советских писателей». Правда, кое-кто высказал мнение, что исключать его немедленно из Союза писателей не следует, так как «это будет использовано международной реакцией в ее враждебной работе против нас»! Эту точку зрения особенно отстаивал главный редактор журнала «Советский Союз» Н.М. Грибачев^{1669}.

26 октября «Правда» опубликовала статью Д. Заславского «Шумиха реакционной пропаганды вокруг литературного сорняка». Роман Пастернака в ней характеризовался как «злобный пасквиль на социалистическую революцию, на советский народ, на советскую интеллигенцию», автор которого дарит свои симпатии «отродью контрреволюционной буржуазии». В статье довольно прозрачно намекалось на то, чего ждут от прогневавшего власть писателя и чего следует ожидать, если он не смирится перед ней. «Если бы в Пастернаке сохранилась хоть искра советского достоинства, если бы жили в нем совесть советского писателя и чувство долга перед народом, то и он бы отверг унизительную для него как писателя “награду”. Но раздутое самомнение обиженного и обозленного обывателя не оставило в душе Пастернака никаких следов советского достоинства и патриотизма. Всей своей деятельностью Пастернак подтверждает, что в нашей социалистической стране, охваченной пафосом строительства светлого коммунистического общества, он — сорняк»^{1670}.

27 октября, получив приглашение явиться на расширенное заседание правления Союза писателей, Пастернак отвечал в письменном виде: «Я еще и сейчас, после всего поднятого шума и статей, продолжаю думать, что можно быть советским человеком и писать книги, подобные “Доктору Живаго”. Я только шире понимаю права и возможности советского писателя и этим представлением не унижаю его звания… Я думал, что радость моя по поводу присуждения мне Нобелевской премии не останется одинокой, что она коснется общества, часть которого я составляю. В моих глазах честь, оказанная мне, современному писателю, живущему в России, и, следовательно, советскому, оказана вместе с тем и всей советской литературе. Я огорчен, что был так слеп и заблуждался». По его мнению, вопрос можно было бы решить следующим образом: можно в Стокгольм за получением премии не ездить, попросив внести деньги в фонд Совета мира или оставить их в распоряжении шведских властей, но заставить его «признать эту почесть позором» и отблагодарить за оказанную ему честь «ответной грубостью» он категорически отказывался. Но прекрасно понимая, что от него ждут совсем другого, продолжал: «Я жду для себя всего, товарищи. И вас не обвиняю.

Обстоятельства могут заставить вас в расправе со мной зайти очень далеко, чтобы вновь под давлением таких же обстоятельств меня реабилитировать, когда будет уже поздно. Но этого в прошлом было уже так много! Не торопитесь. Прошу вас. Славы и счастья вам это не принесет»^{1671}.

На само это заседание явились 42 человека — члены общесоюзного правления, оргбюро РСФСР, президиума Московского отделения. Не явились 26 человек, и Поликарпов отчитывается перед своим начальством о причинах отсутствия каждого из них: Твардовский, Шолохов, Лавренев, Гладков, Маршак больны; Эренбург в загранкомандировке, Сурков и Исаковский на лечении в санатории, без причин Леонов и Погодин, больным сказался Вс. Иванов. О сути дела сообщил Г.М. Марков. Выступило 29 человек, в том числе беспартийные Н.С. Тихонов, Н.К. Чуковский, Г.Е. Николаева. Последняя назвала Пастернака «власовцем» и заявила:

— Для меня мало исключить его из союза, этот человек не должен жить на советской земле.

Только вот поэт С.М. Кирсанов, «в свое время превозносивший Пастернака, не высказал своего отношения к обсуждавшемуся вопросу». Однако решение об исключении Пастернака из членов союза писателей было принято «единодушно»^{1672}.

А Федин в тот же день писал Поликарпову, что в 4 часа дня к нему пришла О.В. Ивинская, подруга Пастернака, и в слезах передала ему, что сегодня утром Борис Леонидович заявил ей, что у него с ней «остается только выход Ланна» — писателя и переводчика, вместе с женой недавно покончившего с собой. «По словам ее, Пастернак будто бы спросил ее, согласна ли она “уйти вместе”, и она будто бы согласилась»^{1673}.

Сообщение о лишении Пастернака писательского звания было опубликовано во всех газетах 29 октября^{1674}. И в этот день Пастернак сдался, отправив в Стокгольм телеграмму: «Ввиду того значения, которое приобрела присужденная мне награда в обществе, я вынужден от нее отказаться. Не примите в обиду мой добровольный отказ»^{1675}.

Выступая в тот же день на торжественном пленуме ЦК ВЛКСМ, посвященном 40-летию комсомола, руководитель этой организации В.Е. Семичастный заявил:

— Пастернак настолько обрадовал наших врагов, что они пожаловали ему Нобелевскую премию, не считаясь с художественными достоинствами его книжонки. Этот человек жил в нашей среде, а теперь взял и плюнул в лицо народу. Пастернак — это внутренний эмигрант, и пусть бы он действительно стал эмигрантом, отправился бы в свой капиталистический рай. Я уверен, что и общественность, и правительство никаких препятствий ему бы не чинили, а, наоборот, посчитали бы, что этот его уход из нашей среды освежил бы воздух^{1676}.

31 октября устроили собрание московских писателей. На него настойчиво приглашали всех и намекали на необходимость высказать свою точку зрения. Почти все так и поступали. И нет таких позорных слов, которые не были бы произнесены в адрес Нобелевского лауреата. Докладчик С.С. Смирнов напомнил, что Нобелевская премия по литературе присуждалась эмигранту Бунину, врагу советского народа Черчиллю, фашиствующему писателю Камю, «рядом с которым не сядет ни один порядочный писатель», но который прислал дружескую телеграмму Пастернаку. Призвав поддержать единодушное мнение руководства Союза о лишении Пастернака звания советский писатель, он сказал:

— Зная мнение своих товарищей по Московскому отделению, слыша многие возмущенные разговоры людей, которых до глубины души возмутил этот поступок Пастернака, я не сомневаюсь, что и сегодня наше мнение о его поведении будет единодушным^{1677}.

Так оно и было. «Ярчайшим примером космополита в нашей среде» назвал Пастернака поэт Л. Ошанин^{1678}.

— Лауреат Нобелевской премии этого года почти официально именуется лауреатом Нобелевской премии против коммунизма, — сказал поэт Б. Слуцкий. — Стыдно носить такое звание человеку, выросшему на нашей земле!^{1679},[9]

— Собачьего нрава не изменишь, — сослался на русскую поговорку С. Баруздин^{1680}.

«Литературным Власовым» назвал его Б. Полевой:

— Это человек, который живя с нами, питаясь нашим советским хлебом, получая на жизнь в наших советских издательствах, пользуясь всеми благами советского гражданина, изменил нам, перешел в тот лагерь и воюет в том лагере. Мы должны от имени советской общественности сказать ему: «Вон из нашей страны! Мы не хотим дышать с вами одним воздухом»^{1681}.

Всего выступило 14 человек. Еще 13 пожелали бы выйти на трибуну. Но по поступившим в президиум «настойчивым предложениям» прения были прекращены. Не дали слова даже Дудинцеву, хотя и раздавались возгласы сделать для него исключение. А затем все единогласно проголосовали за резолюцию, повторяющую решение писательского руководства^{1682}.

1 ноября Пастернак в письме на имя Хрущева сообщал, что поставил в известность Шведскую академию о своем добровольном отказе от премии. «Выезд за пределы моей родины для меня равносилен смерти, и поэтому я прошу не принимать по отношению ко мне этой крайней меры»^{1683}. 5 ноября он пишет в редакцию газеты «Правда» еще одно письмо, на сей раз для публичного покаяния: «Когда я увидел, какие размеры приобретает политическая кампания вокруг моего романа и убедился, что это присуждение шаг политический, теперь приведший к чудовищным последствиям, я по собственному побуждению, никем не принуждаемый, послал свой добровольный отказ»^{1684}.

Правда, по данным чекистов, это раскаяние было неискренним и носило «двурушнический характер». Контроль за его корреспонденцией позволил установить, что «он пытался отправить за границу ряд писем, в которых подтверждал свое удовлетворение присвоением ему Нобелевской премии и уполномочивал получить ее свою знакомую графиню де Пруайар, проживающую во Франции». Мало того, в письме от 3 января 1959 г. некоему МакГрегору он делился таким своим настроением: «Я напрасно ожидал проявления великодушия и снисхождения в ответ на два моих опубликованных письма. Великодушие и терпимость не в природе моих адресатов. Петля неясности, которая все больше и больше затягивается вокруг моей шеи, имеет целью силой поставить меня в материальном отношении на колени. Но этого никогда не будет. Я переступил порог этого года с самоубийственным настроением и гневом». Делясь с ЦК своими наблюдениями за Пастернаком, чекисты сообщали, что «ряд лиц из числа его близкого окружения также не разделяет точки зрения советской общественности» и своим сочувствием подогревает его озлобленность. В их числе были названы его «сожительница» О.В. Ивинская, писатель Вс. Иванов и его жена А.С. Эфрон — дочь поэтессы Цветаевой^{1685}.

11 февраля 1959 г. в лондонской газете «Дейли мейл» было опубликовано стихотворение Пастернака «Нобелевская премия». В нем выражались чувства, испытываемые им в то время: «Я пропал, как зверь в загоне / Где-то люди, воля, свет, / а за мною шум погони, / мне на волю хода нет…»^{1686}.

Это переполнило чашу терпения властей. 27 февраля Президиум ЦК поручил прокуратуре допросить по этому поводу Пастернака. Вызванный 14 марта на допрос к генеральному прокурору Р.А. Руденко, он признал факт передачи стихотворения иностранному корреспонденту, но только в качестве просимого автографа, а вовсе не для публикации. Признав, что эта «роковая неосторожность» может быть расценена, причем справедливо, как двурушничество, Пастернак вынужден был снова покаяться:

— Этот новый случай особенно прискорбен для меня потому, что он ставит под сомнение искренность моего решения служить своей родине. Я осуждаю эти свои действия и отчетливо понимаю, что они влекут за собой мою ответственность по закону, как советского гражданина^{1687}.

Вполне вероятно, что если бы эти слова, наверняка являвшиеся парафразом прокурорского внушения, не были бы произнесены и зафиксированы в протоколе допроса, то немедленно был бы подписан уже заготовленный проект указа о лишении Пастернака советского гражданства и удалении его из пределов СССР^{1688}. К тому же властям стало известно, что он неизлечимо болен и дни его сочтены^{1689}.

Как уже отмечалось выше, М.А. Шолохова не было в те октябрьские дни в Москве. Но в апреле 1959 г. он выезжал за границу, и в Париже ему пришлось отвечать на неприятные вопросы журналистов. Особенно досаждали ему по поводу «дела Пастернака». И он нашел довольно дипломатичный выход. Прекрасно зная, где и кем принималось решение по этому делу, будущий лауреат Нобелевской премии свел все к тому, что «коллективное руководство Союза советских писателей потеряло хладнокровие». Ведь творчество Пастернака, по его мнению, в целом, не считая блестящих переводов, «лишено какого-либо значения». А уж что касается «Доктора Живаго», то это вообще «бесформенное произведение, аморфная масса, не заслуживающая названия романа». И вместо того, чтобы запрещать эту книгу, ее следовало бы опубликовать.

— Надо было, чтобы Пастернаку нанесли поражение его читатели вместо того, чтобы выносить ее на обсуждение писателей. Если бы действовали таким образом, наши читатели, которые являются очень требовательными, уже забыли бы о ней.

Но такая защита показалась партийным чиновникам из ЦК КПСС неуместной. 23 апреля Поликарпов докладывал своему начальству: «Считал бы необходимым в связи с этим поручить советскому послу во Франции проверить достоверность сообщения “Франс суар” и, если такое интервью имело место, обратить внимание М. Шолохова на недопустимость подобных заявлений, противоречащих нашим интересам. Если сообщение газеты ложное, рекомендовать т. Шолохову опровергнуть его публично»^{1690}.

1 июня 1960 г. Б.Л. Пастернака хоронили. Поклониться почившему поэту пришли десятка полтора литераторов. Некоторые не посмели. Поэт А.П. Межиров, например, бывший офицер-фронтовик, автор сильных энергетических стихов «Тишайший снегопад» и «Коммунисты, вперед!», говорил в свое оправдание:

— Я боюсь. Я же член партии…^{1691}

Не все оказались во власти страха. Из партийных был Б. Окуджава. А. Вознесенский написал в тот день стихотворение «Несли не хоронить — несли короновать» и отнес его в редакцию газеты «Литературная Россия». Там его взяли и опубликовали, правда, в номере, посвященном юбилею Л.Н. Толстого. Это было уже в ноябре. Поэтому мало кто догадался, о чем идет речь, читая строфу: «Вбегаю в дом его. / Пустые этажи / На даче никого. / В России — ни души»^{1692}.

А в октябре 1960 г. В.С. Гроссман передал в редакцию журнала «Новый мир» свой роман «Жизнь и судьба» с просьбой «просто прочитать». До этого рукопись успела побывать в редакции журнала «Знамя». Сделано это было автором не без влияния неостывшей обиды на «Новый мир», редколлегия которого во главе с Твардовским в 1953 г. признала своей ошибкой публикацию его романа «За правое дело». К тому же Гроссманом овладела мысль, что у руководящих ретроградов от литературы «есть сила, размах и смелость бандитов» и что поэтому «они скорее, чем прогрессивные способны пойти на риск»^{1693}. Тем более, что роман-то был о войне.

Прочитав его, А.Т. Твардовский испытал «самое сильное литературное впечатление за, может быть, многие годы.., впечатление радостное, освобождающее, открывающее тебе какое-то новое… видение самых важных вещей в жизни. Находя вещь настолько значительной, что «она выходит далеко и решительно за рамки литературы», записывал он в том же октябре в свою рабочую тетрадь: «В сравнении с ней “Живаго” и “Хлеб единый” — детские штучки». И, понимая, что опубликование романа «означало бы новый этап в литературе.., возвращение ей подлинного значения правдивого свидетельства о жизни», не мог «отмыслить своей редакторской сущности» в этом деле, ибо понимал, что сие не в его власти, и стал искать соответствующие пути^{1694}.

Однако трудные переговоры с автором об изменениях в тексте, необходимых, по мнению Твардовского, не только по цензурным соображениям, остались безуспешными. Между тем, от главного редактора журнала «Знамя» В.М. Кожевникова о романе стало известно и на Старой площади, и на Лубянке. КГБ стал изымать подрывные экземпляры, и когда за ними пришли к самому Гроссману, он указал и на тот экземпляр, что находился в «Новом мире».

«Изъятие органами экземпляра романа Гроссмана — в сущности арест души без тела, — записывал Твардовский 20 февраля 1961 г. — Но что такое тело без души?.. Дважды говорил с Гроссманом — он подавлен. Мне не кажется это мероприятие разумным, не говоря уже о его насильственном характере. Дело не в том, что для Гроссмана с его дурью эта акция — подтверждение того, о чем он пишет в романе, а в том, как это скажется на людях нашего цеха. Взят и мой экземпляр, хранившийся в сейфе… Таким образом, часть того недоверия, которое обращено к автору, относится и ко мне. Ах, горе луковое, несмышленое»^{1695}.

Между тем на литературных подмостках все слышнее становились голоса молодых поэтов и прозаиков. В начатой журналом «Новый мир» дискуссии о лирической поэзии критик Б. Рунин отмечал незаурядное дарование Е. Евтушенко, его новаторство и популярность, хотя и упрекал в поверхностности. По «молодым» прошлись на секретариате правления Союза советских писателей. Воздержавшийся при этом Твардовский на следующий день в редакции, беседуя с Руниным, кричал на него:

— Вы принимаете всерьез Евтушенко!

Тот терпеливо возражал. Но его убежденность еще более раздражала мэтра, хотя он и невольно почувствовал, что, может быть, он тут чего-то просмотрел: «Мне ясно и жутко было, что дело не в “таланте”, не в Евтушенко как таковом, а в той аудитории, которая жаждет чего-то “антисофроновского”, чего-то на западный образец, чего-то не казенного, и коль Евтушенко полузапретный плод, то и подавай его». Это явление Твардовский считал серьезным, ни в какое сравнение не идущим с личными качествами Евтушенко. «Это показатель того, что происходит в среде не рабочей (а может быть и рабочей) и не колхозной (а есть такая) молодежи столиц и университетских городов как реакция на развенчание “культа личности”, на неустройство и др. (болезненные моменты, связанные с реформой школы и т. п.). Это — неомещанская среда с чертами несомненного буржуазного влияния послевоенной формации, “влияния”, которое только отчасти идет извне, а в основном складывается “дома” под воздействием формально-бюрократического окостенения комсомола, методов преподавания идеологических дисциплин, сделавших великое учение скучными страницами обязательного учебника, — “пройти, сдать и забыть”»^{1696}.

Решившись лично разобраться в творчестве Евтушенко, Твардовский 2 июня 1961 г. прочел подряд книжку его стихов «Яблоко», и на следующий день записывал свои впечатления: «Что говорить, парень одаренный, бойкий и попал “на струю”… Есть и “самокритика”, и переоценка своих “слабых побед”, и апелляция напрокудившего и “усталого” лирического героя к “маме”, что довольно противно, но в целом книжка стоящая, не спутаешь с кем-нибудь другим, отличишь от них скорее, чем, скажем, С. Васильева»^{1697}.

Раздражал Твардовского и другой кумир тогдашней интеллигенствующей публики — И.Г. Эренбург, мемуары которого «Годы, люди, жизнь» вызывали неподдельный интерес у читающей публики, но вызывали раздражение в идеологических сферах тем, что в них подвергались ревизии многие уже устоявшиеся воззрения на историю русского искусства, да и общества в целом. На главного редактора «Нового мира» то, что ему приходилось читать в этих мемуарах, производило в целом жалкое впечатление: «Чем ближе к взрослым годам и временам, тем страннее его мелочная памятливость относительно его встреч, выпивок, болтовни, плохих (своих и чужих) стихов, обид, будто бы причиненных ему в этом мире с рождения до старости… Можно было бы не унижаться и до памятливости насчет нападок на “Оттепель», например, — ведь нападки нападками, но повесть-то плохонькая. То, что он сидел и болтал в кабачках всех столиц Европы, дает ему право до сих пор думать, будто бы судьбы Европы в значительной степени зависели от него и от его друзей. Странное и жалкое самообольщение на старости лет. Не дай бог дожить!»^{1698}. Как мы увидим чуть ниже, сходного мнения об этих мемуарах и их авторе придерживался и главный оппонент Твардовского — Кочетов.

Но сходные точки зрения на отдельные персонажи литературной сцены ни в коем случае не позволяют нам даже предположить возможность какого-то компромисса между ними во взглядах на роль слова в обществе. Именно это обстоятельство заставляло Твардовского, несмотря на критическое отношение к отдельным сторонам этих мемуаров и мотивам их автора, начать их публикацию на страницах «Нового мира», проявляя немалую дипломатическую гибкость в личных отношениях с ним. Так, уже на следующий день он пишет ему: «Вы слишком крупны, Илья Григорьевич, чтобы унижаться до такой памятливости относительно причиненных вам обид и огорчений, слишком много чести для тех, кто это делал, чтобы помнить о них». И в то же время особо оговаривался: «Я не собираюсь просить вас вспомнить о том, чего вы не помните, и опустить то, чего вы забыть не можете»^{1699}.

Негласное и гласное соперничество разных направлений литературного творчества продолжилось и на XXII съезде КПСС. Оба его представителя там выступали. Один осуждал иллюстративность, приспособленчество, трусливую оглядку на «указания». Другой налегал на пафос. И, что характерно, Твардовского партийная элита встречала и провожала аплодисментами.

— Вам мало аплодировали, потому что вас сильно слушали, — сказал ему академик С.П. Королев^{1700}.

Кочетова же так плохо слушали, что президиум два раза звонком призывал зал к тишине^{1701}.

Но идеологический аппарат был иного мнения об этих литераторах, олицетворяющих два течений в советской литературе. Газеты опубликовали речь Кочетова с указаниями в скобках («Оживление, аплодисменты») как раз в тех местах, где должно было бы быть указание («Шум в зале, возгласы: “Хватит!”»)^{1702}. В справке же для Секретариата ЦК, подготовленной два месяца спустя заведующим отделом культуры ЦК Д.А. Поликарповым, основные тезисы речи Твардовского признаются ошибочными и подвергаются развернутой критике, зато выступление Кочетова получает поддержку^{1703}. А вот помощник Хрущева по вопросам культуры В.С. Лебедев, напротив, благоволил Твардовскому и во время съезда имел с ним «прямой разговор» о его переделанной поэме «Теркин на том свете», уже подвергавшейся партийному осуждению в 1954 г., и выразил готовность посмотреть ее в конфиденциальном порядке и «посоветоваться»^{1704}.

Спустя некоторое время Твардовский записывал: «Совершенно ясно, что “Теркин на том свете” должен явиться в свет, появиться, быть напечатанным. “Человечество, смеясь, расстается со свои прошлым”. Это недавнее, “внутреннее” наше прошлое, к которому вновь и с таким глубоким выворотом обратились мы на съезде, — что же это, как не “преисподняя”. И показ ее в “снятом”, победительном плане — просто необходим. Данной вещи может помешать только само это прошлое, предубеждение, “магические слова”, повиснувшие когда-то в воздухе и не развеянные еще. — Попытаемся»^{1705}. Можно предположить, что в этой записи кратко подытожены аргументы, которыми поэт обменялся на съезде с помощником первого секретаря ЦК.

Но вскоре другое литературное произведение займет основное внимание Твардовского, как главного редактора журнала «Новый мир». Рано утром 12 декабря 1961 г. он делает такую запись: «Сильнейшее впечатление последних дней — рукопись А. Рязанского (Солженицына), с которым встречусь сегодня. И оно тоже обращает меня к “Т[еркину] на т[ом] св[ете]”»^{1706}.

Не молчал и В.С. Гроссман. В письме на имя Хрущева он просил «вернуть свободу» своей книге, чтобы о ней судили редакторы и читатели, а не сотрудники КГБ. «Но читатель лишен возможности судить меня и мой труд тем судом, который страшней любого другого суда — я имею в виду суд сердца, суд совести». Жалуясь на то, что ему было рекомендовано отвечать на вопросы читателей, будто работу над рукописью он еще не закончил и что работа эта затянется на долгое время, указывая также на то, что ему предложили дать подписку о неразглашении факта изъятия рукописи, он делал вывод: «Так с ложью не борются. Так борются против правды. Что же это такое? Как понять это в свете идей XXII съезда партии?». Напоминая Хрущеву о силе и смелости, с коими он на съезде осудил «кровавые беззакония и жестокости, которые были совершены Сталиным», и взывая к высокой ответственности политического лидера перед своим временем, писатель высказывал мысль о том, что «в росте демократии и свободы еще больше, чем в росте производства и потребления, существо нового человеческого общества» и что «вне беспрерывного роста норм свободы и демократии новое общество» ему «кажется немыслимым»^{1707}.

Ответа на это письмо Гроссман не получил. Некоторые исследователи полагают, что оно, скорее всего, до Хрущева не дошло, а если бы и дошло, вряд ли что-нибудь изменилось в судьбе его романа^{1708}. Трудно с этим не согласиться. Но все же, как нам кажется, Хрущев был в курсе. И беседа Суслова с Гроссманом, состоявшаяся 23 июля 1962 г., во время которой ведущий партийный идеолог сказал, что роман политически враждебен и может принести вред несравнимо больший, чем «Доктор Живаго» Пастернака, а потому «может быть, и будет издан, но лет через 200-300»^{1709}, вряд ли проходила без его санкции. Как отмечает историк Д.И. Полякова, «человек переходной эпохи» Хрущев сумел перейти Рубикон, но мосты за собой не сжег: «Видимо, не достало духу, ведь они были и его детищем». Восстав против произвола сталинщины, возвращая доброе имя мертвым, честь и достоинство живым, он, тем не менее, «держал демократию на коротком поводке»^{1710}.

Вопрос о том, была ли при Хрущеве демократия, довольно спорен. Но несомненно то, что, пойдя на разоблачение культа личности Сталина и продолжая в дальнейшем яростно обвинять его в самых различных грехах, первый секретарь ЦК КПСС во многом оставался сталинистом. Да он и сам это признавал.

3.3.2. Твардовский и Солженицын

Таким же праздником души для антисталинистов, как вынос тела Сталина из ленинского мавзолея, стала и публикация повести А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича».

В редакции журнала «Новый мир» она появилась в конце 1961 г., и главный его редактор А.Т. Твардовский, как уже отмечалось, сразу решил сделать все, чтобы она вышла в свет. А дабы облегчить себе достижение этой цели, предложил изменить название.

В конце июня 1962 г. Твардовский побывал на декаде русской культуры в Тбилиси. Главное впечатление, которое он вынес от общения с грузинскими поэтами — «дымка некоторой грусти, невысказанности, притаенности чего-то, о чем не было слов и нет стихов». И так объяснял это для себя: «Сталинские времена были огромной компенсацией для национального самолюбия грузинских патриотов (или националистов?) за целые века исторической печали о минувшем давным-давно величии. Это при всем том, что он им давал духу наравне со всеми, если не больше, и что он как бы уже и грузином не хотел считаться. Сразу после смерти Сталина — настроения внезапной потери некоего первенства среди народов, а дальше и чувство вины, и опасений, и затаенной боли. И молчанка. Никто, как мне кажется, даже не попытался затронуть эту тему, а ее же не пройдешь». Об этом он сказал Карло Каладзе. «Они считают, что на эту тему для них наложено табу… Куда уж там до этой темы, когда они боятся сказать, что мяса нет в магазинах, чтобы не быть обвиненными в национализме. А между тем, с этой темой они могли бы выйти за пределы своей декоративности, и она могла бы прозвучать со страшной силой для всех». Ее, тему Сталина, Твардовский считал «мерой возможности» нынешней поэзии и литературы вообще. И тот, кто с ней справится, по его убеждению, «будет великим поэтом»^{1711}. Среди грузинских коллег таковых он не видел. Но себя и Солженицына, несомненно, полагал уже одолевшими столь высокую планку. Дело оставалось за «малым»: чтобы это стало известно миру.

И в тот же день, 3 июля 1962 г. Твардовский идет с «Солженицынской вещью» к помощнику Хрущева по делам культуры В.С. Лебедеву. От него во многом зависела ее судьба — выбор момента для передачи рукописи шефу с положительной и убеждающей рекомендацией. Полезно было также заручиться содействием заместителя заведующего отделом культуры ЦК КПСС И.С. Черноуцана. Поэтому на встречу с ними он шел максимально подготовленным — после многочисленных телефонных переговоров, вооруженный поддержкой ряда видных писателей: К.И. Чуковского, С.Я. Маршака, К.Г. Паустовского, К.М. Симонова, которые (в отличие от К.А. Федина и И.Г. Эренбурга) согласились дать письменные отзывы об этом произведении. «Дай бог, дай Бог», — записал он в свою тетрадь, отправляясь на Старую площадь^{1712}.

Уже 11 июля Лебедев позвонил Твардовскому и высказал свою глубокую обеспокоенность:

— Талант баснословный!.. Но что получается: «советская власть без коммунистов»?!^{1713}

В суете и напряжении этих дней Твардовскому удалось прочитать две книжки, вышедшие в Издательстве иностранной литературы для узкого круга лиц из партийно-государственного руководства, — «Россия 40 лет спустя» Ф. Крепса и «Джордж Оруэлл — беглец из лагеря победителей» Р. Риса. Круг высказанных в них мыслей, идей, соображений отнюдь не показался ему новым: «Мы этих тем касаемся каждодневно. Все дело в том, что в печати нашей отголоски этих идей даются только в выхолощенном, негативном виде»^{1714}.

Месяц спустя он снова возвращается к соображениям о причинах и поводе глубокого «мирового разочарования» в идеологии и практике социализма и коммунизма: «Строй, научно предвиденный, предсказанный, оплаченный многими годами борьбы, бесчисленными жертвами, в первые же десятилетия свои обернулся невиданной в истории автократией и бюрократией, деспотией и беззаконием, самоистреблением неслыханной жестокостью, отчаянными просчетами в практической, хозяйственной жизни, хроническими недостатками предметов первой необходимости — пищи, одежды, жилья, огрублением нравов, навыками лжи, лицемерия, ханжества, самохвальства и т. д. и т. п. И даже когда ему самому, этому строю, пришлось перед всем миром — сочувствовавшим и злорадствующим — признаться в том, что не все уж так хорошо, назвав все это «культом личности», то, во-первых, он хотел это представить как некий досадный эпизод на фоне общего и “крутого подъема”, а во-вторых, это признание и “меры” были того же, что и при культе, порядка»^{1715}.

Но это были его попутные соображения. Главное же, что его занимало тогда — работа над завершением «Теркина на том свете» и ожидание известий от Лебедева о судьбе «Одного дня Ивана Денисовича». И в его рабочей тетради наряду с новыми вариантами стихов появляется и такая запись (Коктебель, 21 августа): «Искусство могущественнее всякой политики. Ему дано угадывать ту правду жизни, которая гораздо менее уловима для политики, берущей все по необходимости и в слишком общих чертах, и в слишком частных, по подсказке текущего дня»^{1716}.

А от Лебедева между тем никаких известий не было. Твардовский не думал, что глава партии и правительства сам станет читать повесть Солженицына. Более того, он полагал, что тот, не читая, доверится его сопроводительному письму и докладу своего помощника. Но вышло куда круче. В сентябре, находясь с Хрущевым на отдыхе в Пицунде, Лебедев, выбрав время, как-то стал читать ему рукопись. Первую половину тот слушал в часы отдыха, а потом, видимо, не на шутку взволнованный, уже с утра отодвинул все бумаги и велел:

— Давай, читай все до конца.

Явившихся Микояна и Ворошилова попросил послушать тоже отдельные места. И спросил:

— А в чем собственно дело? Это хорошо.

На что Лебедев ему разъяснил, почему необходимо получить от него самого санкцию на печатание:

— Ведь и «Дали» Твардовского, если б не ваше, Никита Сергеевич, вмешательство, не увидели бы света в окончательном виде.

— Не может этого быть, — говорит тот.

— Как же, Никита Сергеевич, не может, когда вы сами тогда звонили Суслову по этому случаю.

— А, помню, помню…

Не обошлось и без сомнений:

— А не хлынет ли такой материал вслед за этим?

Лебедев ответил доводом, которым снадбил его Твардовский:

— Уровень этой вещи как раз будет заслоном против наводнения печати подобного рода материалами, подобного, но не равноценного^{1717}.

15 сентября 1962 г. В.С. Лебедев звонит в Москву Твардовскому:

— В ближайшие дни вы должны быть на месте. Никита Сергеевич пригласит вас завтра или в какой-нибудь другой день. Он вам все расскажет… Он под свежим впечатлением…^{1718}

Но сдавать рукопись в набор пока не рекомендовал:

— Ведь вы еще ничего не знаете, в сущности^{1719}.

Твардовский кинулся обнимать и целовать жену. Даже заплакал от радости. И он уже держал в уме слова телеграммы, которую пошлет Солженицыну после встречи: «Поздравляю победой выезжайте Москву»^{1720}.

И уже в тот же день, в ответ на вопрос заглянувшей в редакцию М. Алигер о цикле стихов Цветаевой, сказал ей, в чем дело и заявил:

— Все это мне уже сверх меры терпения! Буду проситься к Никите Сергеевичу, буду ставить вопрос об отмене цензуры.., о деревенских и прочих делах вообще.

— Ох, может быть, вам не о Цветаевой говорить с ним, а об этом?

— Но говорить о Цветаевой, об отмене «пережиточных форм наблюдения» — это значит говорить обо всем главном. Ведь речь идет о гласности или безгласности, о литературе и журналистике, которые либо будут нести огромную благотворную службу, либо нет. Боюсь предвосхищений, но верится, что опубликование Солженицына явится стойким поворотным пунктом в жизни литературы, многое уже будет тотчас невозможно, и многое доброе — сразу возможным и естественным^{1721}.

20 сентября позвонил заведующий отделом культуры ЦК КПСС Д.А. Поликарпов:

— Изготовить 20 экземпляров этого твоего «Ивана», как его, «Парфеныча?» — Денисыча.

— Ну, Денисыча. Не более и не менее^{1722}.

Для Твардовского это могло означать только одно: вопрос откладывается и его решение переносится на обсуждение членов и кандидатов в члены Президиума ЦК вместе с секретарями ЦК. И он позвонил Лебедеву:

— А не значит ли это, что дело худо?

— Нет, думаю, не значит. Это, так сказать, предметный урок того, что культа у нас быть не может^{1723}.

— Значит, Владимир Семенович, вы не считаете, что…

— Нет, зачем же. Все должно быть хорошо, ведь мнение-то есть… Фиксируя этот разговор в рабочей тетради, Твардовский подчеркнул последние два слова и попытался их расшифровать: «Вижу, что он мне хочет что-то сказать. И не может. И только хочет, чтобы я понял. Понять можно было так, что это для проформы»^{1724}.

22 сентября Твардовский отвез эти 20 экземпляров в ЦК, выслушав там соображения и прогнозы Поликарпова:

— Я ничего в подробностях не знаю. Но думаю, что если бы нужно было отсоветовать печатать эту вещь, то Никита Сергеевич сделал бы это без Президиума. Передал бы: пусть Твардовский потерпит. Но так как за этой вещью предполагаются косяки подобных… Ты совершенно правильно поступил, обратившись с письмом к Никите Сергеевичу за советом… Цветаеву, если ты будешь настаивать, тебе разрешат, но мой тебе добрый совет — не настаивай. Разрешить — разрешат, но осадок останется…

Твардовский ответил, что подумает, во всяком случае не будет «настаивать», не уведомив его^{1725}.

Долгое, в течение месяца, «ожидание, ожидание, ожидание» закончилось тем, что Президиум ЦК КПСС принял решение опубликовать «Ивана Денисовича». Твардовский, побывав в понедельник 15 октября у Лебедева, узнал от него некоторые подробности. Вопрос об этом обсуждался в ряду с примерами «сопротивления аппарата решениям XXII съезда».

— Нельзя делать вид, что ничего не случилось, — говорил Хрущев в связи с некоторыми письмами (например, Е. Евтушенко) и случая-ми вроде «прохождения» через сито запретов «Синей тетради» только что скончавшегося Э. Казакевича.

Неожиданно возник вопрос и о «Теркине на том свете»:

— Мы тогда критиковали Твардовского, в том числе и я, а надо было печатать^{1726}.

В субботу 20 октября состоялась, наконец-то, встреча Твардовского с Хрущевым. Говорил преимущественно хозяин кабинета. И, естественно, главным образом об «Иване Денисовиче».

— Я начал читать, признаюсь, с некоторым предубеждением и прочел не сразу. Поначалу как-то особенно не забирало. Правда, я вообще лишен возможности читать запоем. Да, материал необычный, но, я скажу, и стиль, и язык необычный — не вдруг пошло. Вторую половину мы уже вместе с Микояном читали, что ж, считаю, вещь сильная. Очень. И она не вызывает, несмотря на такой материал, чувства тяжелого, хотя там много горечи. Я считаю, это вещь жизнеутверждающая. И написана, я считаю, с партийных позиций.

Сказал и о том, что не все его коллеги и не сразу так приняли повесть.

— Я дал ее почитать членам Президиума. Ну, как, говорю, на заседании. Ну, не сразу. Как же, если мы говорим на XXII съезде то, чему люди должны были поверить и поверили, как же мы им самим не будем давать говорить то же самое, хотя по-своему, другими слова-ми? Подумайте. На следующем Президиуме мнения сошлись на том, что вещь нужно публиковать: Правда, некоторые говорили, что напечатать можно, но желательно было бы смягчить обрисовку лагерной администрации, чтобы не очернять работников НКВД. Вы что же, — говорю, — думаете, что там не было этого? Было, и люди такие подбирались, и весь порядок к тому вел. Это — не дом отдыха.

К своей неизменной теме — злодеяния сталинской поры — Хрущев в ходе этой беседы обращался не раз. Рассказал о работе специальной комиссии:

— Уже есть вот таких три тома, где все документально и подробно изложено про этот период. Этого публиковать сейчас нельзя, но пусть все будет сохранено для тех, кто придет нам на смену. Пусть знают, как все было. Мы вообще не судьи сами себе, особенно люди, стоящие у власти. Только после нас люди будут судить о нас: какое наследие мы получили, как себя вели, как преодолевали последствия того периода.

Сообщил, что ему многие пишут, что аппарат у нас сталинский, что все там сталинисты по инерции и что надо бы его перешерстить.

— Я говорю, да, в аппарате у нас сталинисты, и мы все сталинисты, и те, что пишут — сталинисты, может быть, в наибольшей степени. Потому что разгоном всех и вся вопрос тут не решается. Мы все оттуда и несем на себе груз прошлого. И дело в преодолении навыков работы, навыков самого мышления и уяснении себе сути, а не в том, чтобы разогнать.

Твардовский объяснил, почему он обратился с этой рукописью к нему:

— Говоря откровенно, мой редакторский опыт с непреложностью говорил мне, что если я не обращусь к вам, эту талантливую вещь зарежут.

— Зарежут, — с готовностью подтвердил Хрущев.

Тут Твардовский перешел к следующему вопросу — о цензуре, в соответствии со схемой, выработанной им в многократных дружеских изъяснениях в своем кругу:

— «Современник» Некрасова и правительства Николая I и Александра II были двумя разными, враждебными друг другу лагерями. Там цензура — дело естественное и само собой разумеющееся. А, например, «Новый мир» и советское правительство — это один лагерь. Я, редактор, назначен ЦК. Зачем же надо мной еще редактор-цензор, которого заведомо ЦК никогда не назначил бы редактором журнала — по его некомпетентности? А он вправе, этот редактор над редактором, изъять любую статью, потребовать таких-то купюр и т. п. И вот что главное. Хотя функции этих органов ограничены обеспечением соблюдения государственной и военной тайны, они решительно вмешиваются в область собственно литературную («почему такой грустный пейзаж?» и т. п.) и часто берут на себя осуществление литературной политики партии. Опираясь, например, на постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград» («Зощенко»), кое, в сущности, уже изжито, снято самим ЦК, который давно уже не только разрешил издавать Зощенко и Ахматову, но всем духом и стилем руководства литературой отошел от этого постановления, от диктата.

— Я с вами совершенно согласен, — заявил Хрущев. — Вот мне прислал письмо и свои запрещенные к печати стихи этот, как его? — Евтушенко. Я прочел: ничего там нет против советской власти или против партии. Ну что такого, что он говорит об Энвере Ходже… Энвер Ходжа пересажал всех вокруг себя. Ему трудно понять, что сталинские времена миновали.

И в который раз стал вспоминать о прошлом^{1727}.

15 ноября 1962 г. Солженицын уже держал в руках сигнальный экземпляр одиннадцатого номера журнала «Новый мир» со своей повестью. Говорил:

— Как я рад, что в вас не ошибся. Я знал, что и Хрущеву понравится. Знаете, он все-таки из них всех — один. Человек. Так я и знал, что это должно понравиться вам и ему. На две эти точки опирался — на вас и на него.

— Ну, я и он — это «точки» на слишком разной высоте.

— Для меня на одинаковой, примерно. И я знал, что без вас это до него не дойдет^{1728}.

Когда после вечернего заседания пленума ЦК КПСС 19 ноября 1962 г. Твардовский вышел из зала, он обратил внимание на то, что у всех в руках вместе с только что розданным докладом Хрущева в красной обложке еще и № 11 журнала «Новый мир» в синей обложке. Спустился вниз, где шла торговля всякими культурными товарами, и увидел несколько очередей к стопкам с этим номером. «И это не покупка, когда высматривают, выбирают, а когда давай, давай — останется ли». Оказывается, в Кремль подвезли около 2000 экземпляров. Звонки, паломничество не давали весь день работать редакции. В киосках «Союзпечати» составляются списки на № 11, который ждут завтра^{1729}. Так началась слава Солженицына.

Повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича» довелось тогда прочитать 24% опрошенных в 1998 г. и 30% опрошенных в 1999 г.

«Журнал достали до утра», — вспоминал А.М. Зенин, инженер из Лыткарина^{1730}. Читал на перепечатанных листках С.Ф. Хромов из предприятия п/я 17 во Фрязино^{1731}, «в рукописи» — И.И. Парамонов, слесарь одного из депо Московского железнодорожного узла^{1732}. «Прочитала вся молодежь того времени», — уверяет Л.И. Волкова, техник закрытого НИИ связи^{1733}. Читала даже детям в школе учительница А.В. Сорокина из поселка Онуфриево в Истринском районе. В библиотеке Метростроя прочитал повесть М.М. Гурешов. Вместе с выдержками из повести Шолохова «Судьба человека» на ту же тему в «Правде» и «Труде» читал сотрудник Внуковской таможни Ю.Н. Шубников^{1734}.

Произвела она сильное впечатление, ее стали расхваливать соответственно 14 и 16,5% опрошенных, то есть больше половины прочитавших ее.

Офицера М.Д. Филиппова из Ельца поразила смелость и реалистичность произведения^{1735}. Необычайно правдивой нашла повесть и его жена учительница В.В. Филиппова: «Как будто открыли окно и повеяли какие-то новые веяния»^{1736}. Очень понравилась повесть инженеру Нарофоминского шелкового комбината В.С. Даниловичу: «Там все правда!» — говорил он. Не спала потом всю ночь учительница из подмосковного Косино Г.К. Пятикрестовская: художественной ценности она не видела, но от узнанных фактов «становилось больно и страшно». Не мог поверить, что «это могло происходить в нашей стране», П.С. Окладников, водитель из города Железнодорожный. Причем, как он утверждал, «все были такого же мнения»^{1737}. Н.И. Клюшкин, рабочий завода «Серп и молот» в Москве, живший в деревне Слобода Ленинского района, до тех пор не верил, что такое могло быть^{1738}. А.М. Семенов, секретарь Коробовского райкома партии (в Белоруссии) по сельскому хозяйству, соглашался, что «руководство страны поступало несправедливо, бездушно к человеку, даже если он осужден», что «это калечит душу»^{1739}. «Что такое ГУЛАГ, мы тогда не знали, и было дико осознавать, как генералы оказались на нарах», — вспоминал Н.Л. Хаустов, курсант Ленинградского военно-морского инженерного училища им. Дзержинского^{1740}. Потрясла повесть своей правдивостью Г.Д. Воронову, паспортистку Серпуховского районного ЖКО, хотя та о многом догадывалась сама^{1741}. Была шокирована «всей правдивостью» А.А. Кузовлева, работница Серпуховской ситценабивной фабрики, член КПСС^{1742}. Тяжелое впечатление от чтения, несмотря на подготовленность докладом Хрущева, было у Л.И. Брикман из Всесоюзного института дезинфекции и стерилизации^{1743}. Тяжелое бремя легло на душу А.М. Зенина, инженера из Лыткарина^{1744}. Думал, что «это поможет руководителям», И.Ф. Пыков, офицер-техник из военного гарнизона Кубинка-1^{1745}.

«В повести вскрыта политика Сталина», — так объяснял А.И. Митяев, инженер ОРГ «Алмаз» в Москве^{1746}. «Солженицыну мы поверили, — признавалась В.И. Гончарова, инженер из Химок. — Стали открываться глаза на то, что творилось в стране, да и существующая ситуация вызывала тревогу»^{1747}. Ужаснулся прочитанному В. И» Маркин, техник НИИ-160 во Фрязино^{1748}.

Студент Днепропетровского горного института В.Р. Червяченко, отметив, что этой повестью «буквально зачитывались», но для него самого ее содержание не стало таким уж откровением, ибо, путешествуя в 50-е годы в геологических партиях по Казахстану, ему приходилось встречаться с ссыльнопоселенцами — казаками, вывезенными из Маньчжурии. Среди них были и бывшие уссурийские контрабандисты, и сын казанского генерал-губернатора (как он утверждал) Анатолий Леонтьев, и начальник русского отдела контрразведки Квантунской армии одноглазый Георгий Бенкин. Их рассказы о лагерях, где им приходилось до того сидеть, были гораздо интереснее. «От них я узнал, как уголовники обливали Эдди Рознера из параши»^{1749}.

«Прорыв запретных тем в литературу» воспринимался А.В. Потаповой, учительницей физкультуры в Люблино как «откровение», хотя и со страхом^{1750}. В.И. Пастушкову, офицеру одной из частей береговой артиллерии Балтийского флота, понравилось содержание повести, а еще более приятным оказалось то, что цензура «оказалась не такой жестокой, как раньше»^{1751}. «Удивлялись, как напечатали», — вспоминала В.С. Маркевич, заведующуя инфекционным отделением в одной из больниц Свердловска^{1752}. Откровением для студентки Ярославского пединститута Р.Г. Мелеховой стала не только повесть, но и то, что ее обсуждали на литературном факультете, «впервые об этом времени открыто говорили»^{1753}.

Не понравилась повесть Солженицына 5% опрошенных.

Четыре раза принимался читать, но так и не осилил летчик В.В. Денисенков из Сасово в Рязанской области: «Это не художественное произведение»^{1754}. «Ничего высокохудожественного» не нашел в повести инженер из Фрязино В.В. Карпецкий, а описанные в ней события способствовали тому, что «определенные силы» стали их усиленно смаковать^{1755}. Воспринял с недоверием, «хотя написано сильно», И.И. Парамонов, слесарь одного из депо Московского железнодорожного узла^{1756}. Перепевом темы, поднятой и гораздо лучше освященной в «Оттепели» Эренбурга, нашла «Один день Ивана Денисовича» Л.В. Борзова, инженер Красноярского машиностроительного завода^{1757}.

«Зачем писать такое?» — спрашивали чекист Л.Ф. Колчин и его супруга-переводчица, служившие в ГДР^{1758}. «Изложенные в ней факты не новы, а художественные достоинства низкие», — находил Г.М. Козлов, офицер военного гарнизона Кубинка-1^{1759}. Тяжелое впечатление осталось у М.Н. Лепинко, радиотехника из Военно-морской академии им. Крылова в Ленинграде, она не поверила написанному: «Солженицын клевещет»^{1760}. Как «пасквиль на советскую действительность» воспринял повесть новосибирский строитель А.А. Чуркин^{1761}.

Не читали 60,5% опрошенных в 1998 г. и 67% опрошенных в 1999 г.

Отметили, что «не довелось прочитать», 6% опрошенных. «Не было возможности прочитать» у жительницы Кричева Л.М. Мироновой^{1762}.

Не читала, хотя очень хотелось, С.И. Алексеева, воспитательница одного из столичных детских садов, проживавшая в Немчиновке: «Времени тогда не было, работа, дочь на руках»^{1763}. «Негде было достать, читали только единицы», — вспоминал Г.В. Дырковский, рабочий стекольного завода в Клину^{1764}. Не смогла достать М.Г. Никольская из поселка Икша в Дмитровском районе^{1765}.

Такой литературой не интересовался шофер Н.И. Семенов из поселка Новостройка в Загорском районе^{1766}. «Я больше детективы люблю», — говорила П.С. Филимонова, продавщица с Преображенского рынка в Москве^{1767}. «В моем кругу никто кроме “Правды” ничего не читал», — признавался рабочий совхоза «Хмельницкий» Н.А. Бондарук^{1768}.

«Не до чтения книжек» было тогда М.Н. Каменской, работнице Московского электролампового завода^{1769}. Не было времени у А.С. Хорошевой, учительницы начальных классов в Дмитрове^{1770}.

Сразу прочесть не удалось офицеру ПВО Э.В. Живило: «Это очень не одобрялось руководством»^{1771}. «Тогда было опасно такие вещи читать», — говорит сейчас Н.Е. Мохаев, электротехник опытного завода ВЭИ^{1772}.

Не читали, но слышали, знакомились с откликами в печати 14% опрошенных, в том числе с положительными — 6%, с отрицательными — 4%.

То, что слышала от своих товарищей Д.В. Шевцова из Лобни, работавшая в Москве токарем на одном из закрытых военных предприятий, полностью поменяло ее отношение ко времени правления Сталина»^{1773}. Из того, что слышал о публикации фрезеровщик завода «Электросталь» В.С. Агошенев, у него появилось ощущение большей свободы слова^{1774}. Довольно противоречивые отклики приходилось слышать технику трамвайного депо им. Баумана А.И. Харитонову. Сотруднице ЦАГИ в Жуковском С.И. Аржонкиной «рассказывали всякие ужасы». Работник узла связи в Долинске на Сахалине В.А. Куприн из того, что говорилось вокруг, понял, что повесть эта «шла вразрез с властью». «Многое в этой книге — ложь!» — такие отзывы слышала от своих соседей повар кафе-ресторана «Столешники» Е.В. Глазунова. Поверил, что Солженицын антисоветчик, В.Е. Голованов из областного Калиниграда. Услышанным по радио обвинениям в адрес автора поверила Е.В. Федулеева, медсестра в детских яслях при заводе «Красный пролетарий»^{1775}. Слышала, как «партработники ругали, лекции читая», А.П. Безменова, рабочая Красногорского оптико-механического завода^{1776}.

Отметили, что «читали много позже», соответственно 3 и 4% опрошенных.

Не только не читали, но и ничего не слышали о повести «Один день Ивана Денисовича» соответственно 20 и 17% опрошенных. «В наших кругах книга прошла незамеченной», — вспоминал Н.Е. Чепрасов, военнослужащий из Карагандинской области^{1777}. Ничего не знала о таком авторе и его повести колхозница А.А. Комарова из деревни Захарове в Малоярославецком районе^{1778}.

Итак, с повестью познакомился каждый четвертый человек. В основном это городские жители, главным образом интеллигенты. И каждый второй из прочитавших был о ней самого высокого мнения. Солженицын не только укрепил у них антипатию к Сталину, но и заставил шире открыть глаза на саму систему, сделавшую массовые репрессии самым обыденным делом.

3.3.3. Скандал в Манеже и встречи Хрущева с художественной интеллигенцией

Публикация повести Солженицына «Один день Ивана Денисовича», воспринятая в определенных кругах интеллигенции как поворот в сторону дальнейшей либерализации, по времени совпала с выходом в свет массового учебного пособия «История КПСС» под редакцией директора Института марксизма-ленинзма П.Н. Поспелова. По идее оно должно было заменить собой сталинский краткий курс «Истории ВКП(б)». И потому многие ожидали увидеть там свидетельства дальнейшего разрыва со сталинизмом. Но вот именно «дальнейшего» там не было. Все ограничилось пересказом решений последних трех партийных съездов и пленумов ЦК, начиная с 1953 года. А.Т. Твардовский, просмотрев на ноябрьском пленуме ЦК КПСС эту книгу, записывал: «Убожество новой лжицы взамен старой лжи, обладавшей, по крайней мере, большей самоуверенностью и безоговорочностью. Культ личности, оказывается, “не мог поколебать ленинских идеологических и организационных форм”, а между тем ниже речь идет о “восстановлении ленинских норм”. Все, что в истории советского периода неразрывно связано с именем Сталина и явилось успехами социализма, все это делала “Партия” вопреки воле Сталина и т. д. и т. п. Жалкое впечатление: поручили мелкому чиновнику «исправить» известный “краткий курс”, он и делает это, стремясь не упустить ни одного из “указаний” и “разъяснений”, но без всякой заботы относительно убедительности целого. Горе!»^{1779}.

Одновременное появление в свет этих двух произведений было по-своему символично. В этом факте можно обнаружить сразу две тенденции, два возможных вектора, два взгляда не столько на недавнее, связанное с именем Сталина прошлое, сколько на сегодняшний день и завтрашние перспективы развития страны. И, что характерно, носителем обеих этих несхожих тенденций был сам глава партии и правительства.

1 декабря 1962 г. он посетил открывшуюся в Манеже выставку, посвященную 30-летию Московского союза художников. К этому времени живописцы и скульпторы работали и демонстрировали свои произведения как бы в двух руслах. Известные мастера старшего поколения продолжали придерживаться привычной тематики и стилистики. Они продолжали господствовать на больших официальных выставках. Но небольшие, часто однодневные выставки, проводимые в клубах и домах культуры, в учебных и научно-исследовательских институтах, свидетельствовали о появлении новых имен и нового направления в изобразительном искусстве. Выставки, где демонстрировались произведения нового, альтернативного направления, вызывали большой интерес и бурные споры в среде интеллигенции. Ее интерес подогревался краткостью подобного рода мероприятий, ограниченным доступом к ним и отсутствием должной информации. А массовый зритель, воспитанный на традициях передвижников и социалистического реализма, был далек от новых веяний в искусстве и, если ему приходилось, например, видеть произведения П. Пикассо и других современных западных художников, нередко проявлял агрессивность по отношению к тому, что не понимал. Партийное же руководство до поры до времени занимало настороженно-выжидательную позицию.

Участие художников альтернативного направления в выставке в Манеже первоначально не предполагалось. Но неожиданно, буквально накануне открытия, их пригласили. Посещение Хрущевым этой выставки описано многими мемуаристами — очевидцами этого события^{1780}. За исключением отдельных деталей авторы не противоречат друг другу. По общему мнению, скандал был не случаен, он был хорошо подготовлен и срежиссирован руководством Академии художеств. Как вспоминает Б.И. Жутовский, «одна команда живописцев, находившаяся у власти, решила, что пора сводить счеты с другой командой, которая подошла к этой власти слишком близко, и, чтобы убивать наверняка, придумала, как воспользоваться обстоятельствами и сделать это руками первого человека в государстве»^{1781}.

Апелляция к первому человеку в партии и государстве была обычным делом в борьбе художественных течений и научных школ еще со сталинских времен. Поддержкой Хрущева умел пользоваться А.Т. Твардовский, обращаясь к нему часто через головы своих непосредственных начальников и кураторов. Такой же поддержкой с помощью Суслова решил, по единодушному мнению мемуаристов, заручиться и первый секретарь Союза художников РСФСР В.А. Серов. Почти с первых шагов по выставке Хрущев был вовлечен в тщательно отработанный маршрут, где его глазам предстали непривычные, непонятные, а если и понятные, то далекие от казенного оптимизма фигуры и лица. В нужных местах Суслов слегка отодвигался, давая возможность напористому Серову вставить свои комментарии. Гнев Никиты Сергеевича был беспределен.

— Мазня, лишенная смысла и содержания! Патологические выверты духовно убогих авторов! — эти слова, приведенные в газетном отчете, лишь отчасти и в смягченном виде передавали ту ругань, которая обрушилась на головы художников.

Такое недостойное поведение, конечно, подрывало авторитет Хрущева и делало очевидным, что он становится объектом для манипуляций. Но, так как либеральная интеллигенция продолжала видеть в нем единственного гаранта курса на десталинизацию, она не отшатнулась, хотя и испугалась, а попыталась вступить с ним в диалог. За 30 подписями (в том числе С.Т. Коненкова, М.И. Ромма, А.А. Суркова и И.Г. Эренбурга) на его имя было отправлено письмо, в котором содержалось предупреждение о том, что без возможности разных направлений искусство обречено на гибель. Судя по всему, с авторами этого письма в ЦК состоялся разговор, и оно было ими отозвано, но не осталось без последствий^{1782}.

Развернутая сразу же после выставки в Манеже идеологическая кампания против формализма и абстракционизма имела широкий международный резонанс. В европейских странах народной демократии и компартиях капиталистических стран, по сообщениям посольств, возникли серьезные опасения, не возврат ли это к прошлому, вызванный стремлением угодить Китаю? Двусмысленность положения заключалась и в том, что авангардистское искусство на Западе было обычно левым, прокоммунистическим, просоветским, В Москве готовилась выставка французских художников Ф. и Н. Леже, далеких от реализма. И получалось, что западные модернисты могли выставляться в СССР, а свои преследовались. Поэтому советское руководство решило продемонстрировать свое стремление к диалогу с творческой интеллигенцией, дабы найти в ней поддержку, а через нее воздействовать на формирование общественного мнения.

13 декабря 1962 г. отдыхавший в Пицунде А.Т. Твардовский узнал, что 17-го предстоит встреча деятелей культуры с членами Президиума ЦК. Позвонил в Москву своему заместителю по журналу Дементьеву. И, услышав от него, что «обстановка сложная, противоречивая», что «кочетовщина поднимает голову в связи с суждениями (Хрущева. — Ю. А.) о живописи», записал: «То — Солженицын, а то — нечто противоположное, — разберись. Только бы не вверзнуться в дерьмо». Переполненный думами о предстоящей встрече, он на следующий день, накануне вылета в Москву, фиксирует, как «нарастает решимость сказать прямо все о “кочетовщине” резко, без паники», и как вместе с тем его одолевает страх “вверзнуться” в «борьбу». «Очень, очень нужно подумать, нужно бы и посоветоваться, но с кем?»^{1783}.

Однако диалога не получилось. Для Хрущева и его коллег эти встречи были только по форме диалогом. По содержанию они явились одной из разновидностей того, что называлось воспитательной работой партии среди интеллигенции, суть которой заключалась в сплошной нотации.

Аппарат пытался как-то скорректировать то негативное впечатление, которое осталось у многих интеллигентов от невоздержанного поведения главы партии и правительства. Секретарь ЦК КПСС Л.Ф. Ильичев, выступая на заседании идеологической комиссии ЦК КПСС с участием молодых литераторов, художников, музыкантов, кинематографистов и театральных работников 24 декабря 1962 г., что называется, по долгу службы, отдав должное тому, «как проникновенно говорил Никита Сергеевич Хрущев о высоком призвании советских деятелей культуры»^{1784}, затем не раз повторял:

— Речь идет сейчас не о том, кого высмеять, кого шельмовать. У партии нет такой мысли. У нас есть одна мысль: помочь нашей молодой литературе и искусству петь во весь свой могучий голос, петь правильные песни в унисон с народом, с партией, помогая партии и народу строить великое коммунистическое общество. Исходите, пожалуйста, из того, что мы призываем трудиться во имя великих идей. И мы совсем не призываем вас прекратить это творчество^{1785}.

Другое дело, что партия и не думала расставаться со своим монопольным правом определять, какие песни «правильные» и какие «неправильные». Вот в этих рамках, определяемых генеральной линией «служения великому делу коммунизма», Ильичев и попросил высказаться о том, что мешает молодым, рассказать о своем отношении «к заботе партии о дальнейшем развитии художественного творчества в нашей стране»^{1786}.

Что и говорить, польщенные столь высоким вниманием к себе, все, бравшие слово, старались найти подходящие слова для того, чтобы высказать свою благодарность. Но и призыв к откровенности не остался без внимания. Например, Р.И. Рождественскому казалось диким, когда некоторые критики ставили под сомнение политическую благонадежность молодых поэтов и прозаиков:

— Я вспоминаю статьи в «Комсомольской правде» о Вознесенском. Какими только словами не назывались его успехи у молодых читателей и слушателей: это и погоня за дешевой популярностью, и шум эстрадной славы, и сезонная мода. Разбор произведений подме-нялся сплошными передержками и передергиванием, а подчас и просто клеветой^{1787}.

Другой поэт, В.И. Фирсов, напротив, жаловался на то, что в определенной среде московской интеллигенции, особенно среди писателей, наметилось, укоренилось даже презрительное отношение к тем литераторам, которые твердо стоят на глубоко партийной основе:

— Их величают ортодоксами, консерваторами и бог знает еще какими словами. И стоит только сказать мне, что я отношусь с глубоким уважением к Грибачеву, Кочетову, Сергею Смирнову, Софронову, как на меня тычут пальцем…

Отметив, что часть столичной интеллигенции оторвалась от народа и ей чужды такие серьезные проблемы, как сельское хозяйство, он продолжил:

— И если я или мои друзья, положим, пишем о деревне, про нас говорят: «Это — консервативное начало. Подумаешь, о какой-то земле пишут. А нам подавайте общечеловеческие начала…». Я понимаю, им не очень понятны эти проблемы. Они начинают понимать проблемы сельского хозяйства, когда в стране случаются затруднения с мясом, молоком, маслом. Но они тут же начинают поносить Хрущева^{1788}.

Живописец Н.И. Андронов обратил внимание на совершенно очевидное желание определенных лиц направить «удар, сделанный партией по наиболее отвратительным формам буржуазной идеологии в изобразительном искусстве», не по адресу. Вся терминология последних выступлений президента Академии художеств Серова и других, поспешивших «представить дело так, будто только они являются борцами за социалистический реализм», аналогична той, что велась в 1949 г. против Коненкова, Кончаловского, Фаворского и Сарьяна, нынешних классиков.

— Теперь этот удар направляется против художников, которые, может быть, в большей степени, чем кто-либо, заняты гражданскими темами, темами народа. Яркий пример — мой товарищ Павел Никонов… Если выбросить Никонова с выставки, гораздо легче будет руководить Академией художеств, он не будет беспокоить, ежедневно щекотать и т. д.^{1789}

Остановился Андронов и на, как он сказал, «несколько удивляющих нас» методах официальной пропаганды:

— Недавно в «Правде», а потом в «Советской культуре» напечатано письмо в адрес Никиты Сергеевича от технолога Мытищинского машиностроительного завода. В нем говорится: «Недавно побывали на выставке работ московских художников. На нас произвела большое впечатление картина “Отдых после боя” Непринцева». Но это ленинградский художник, и картина его не была на выставке! Значит, эти товарищи, подписавшие письмо, на выставке не были. Простите, кому нужны такие методы? Это пахнет фальшивкой^{1790}.

Поэт Е.А. Евтушенко начал с того, что сказал, как его «глубоко тронули, заставили задуматься слова Никиты Сергеевича Хрущева о том, что у нас не может быть мирного сосуществования в области идеологии». И в качестве примера сослался на изданную в Нью-Йорке якобы литературоведческую книжку «Весенний лист», в которой утверждается, будто между отцами и детьми в СССР существует вражда.

— Сколько бы они ни старались представить нас как людей, якобы при помощи эзопова языка, при помощи других методов нападающих на то святое, что было у нас в прошлом, это им не удастся. Есть подонки, есть подонки вроде Есенина-Вольпина, сочинившего эту грязную книжечку. После того, как мне подсунули под дверь в Лондоне эту книжку, я смыл руки мылом, и мне все казалось, что исходит гнилостный запах от нее. Есть подонки, привлекающие к себе иногда глупых, заблуждающихся парней, которые издают книжки вроде «Синтаксиса», «Коктейля»… Но они не определяют подлинное лицо нашей молодежи^{1791}.

Но не только «подонки» помогают западным «специалистам по русской душе» представлять советскую молодежь как загнившую. Волей-неволей им в этом помогают и наши критики.

— Сколько, например, на меня было возведено страшных прозвищ! Я был вождем духовных стиляг, как писал товарищ Дымшиц, я был декадентом, пошляком, танцующим на принципах ленинского интернационализма… А сколько вешали различного рода собак на Роберта Рождественского? Люди переходили грани просто литературного спора. Это все очень печалит. Поймите, печально слышать это в своей стране^{1792}.

Касаясь обвинений в том, что он дружит с Э. Неизвестным, и заметив, что «это звучит уже какой-то угрозой», Евтушенко признал, что «глубоко дружески» относится к этому человеку, и выразил абсолютную убежденность в том, что «те замечания, которые были высказаны Никитой Сергеевичем в адрес Неизвестного, имели глубоко дружеский смысл», и, хотя ему на последнем совещании «досталось здорово, а человек ушел окрыленный, с желанием работать». На этом совещании шел разговор и о его, Евтушенко, стихотворении «Бабий Яр». Так вот, вернувшись к себе домой и перечитав это стихотворение, «заново продумал все высказывания Никиты Сергеевича и, именно потому, что они были глубоко дружеские, пересмотрел это стихотворение, увидел, что некоторые строфы субъективно правильны, но требуют какого-то разъяснения, какого-то дополнения в других строфах».

Не прошел он и мимо намеков, сделанных Фирсовым:

— Если бы я увидел человека, который посмел рассказывать подобные анекдоты (о реорганизации сельского хозяйства и о Хрущеве. — Ю. А.), я, прежде всего, дал бы ему в морду, а потом бы написал заявление на человека этого, хотя никогда не писал заявлений. И написал бы совершенно искренне и правильно^{1793}.

На фоне этих недвусмысленных деклараций о лояльности Евтушенко позволил себе коснуться темы, которая была напрочь неприемлема для значительной части идеологического аппарата, но которая, был уверен он, близка сердцу Хрущева:

— Конечно, в нашей жизни есть и наследники Сталина, но самое основное, чем мы гордимся, это то, что весь советский народ и его молодежь — это не наследники Сталина, это наследники революции. Я убежден, что советская молодежь это понимает по-настоящему^{1794}.

Страстным было выступление художника И.С. Глазунова. Он высказал свое несогласие с «обывательски казенным оптимизмом», отгораживающим себя стеной равнодушия от тревожного и во многом еще не отстроенного мира.

— Драматическое восприятие мира не есть пессимизм, как многие понимают у нас, — уверял он. — Всякое утверждение есть борьба, а борьба всегда драматична. Зачастую жизнь утверждается через смерть героя. Не пора ли нам покончить с мещанской болезнью трагедиебоязни, когда сытая улыбка обывателя выдается за оптимизм?^{1795}

Говоря далее о поисках новых путей в искусстве, Глазунов выразил сожаление, что некоторые художники пытаются следовать образцам 20-х годов, ибо эти модные вчера и провинциальные сегодня течения во многом чужды лучшим традициям русской национальной школы, идеи которой лучше всего выразил Врубель. С горечью и довольно резко обращал он внимание на «фактическое уничтожение, добивание национальных традиций, на выкинутые на свалку останки Пересвета и Осляби, на уничтоженные саркофаги Минина и Пожарского».

— На чем мы будем воспитывать патриотическую гордость, что мы будем любить, чем будем гордиться? Вот недавно мы отпраздновали юбилей «Слова о полку Игореве». Как отпраздновали? Взорвали музей в Чернигове, где находились документы, ему посвященные. Не так давно взорвали в Витебске памятник XII века — современник «Слова». И если мы предъявляли немцам на Нюренбергском процессе обвинение в том, что они уничтожали памятники XVII и XVIII веков, то что делать с секретарем исполкома Сабельниковым, который здравствует до сих пор?.. Год назад в Ленинграде взорвали удивительный собор XVIII века на Сенной площади, где архитектор Власов дал бой безликому барокко, шедшему с запада черной волной. И вот этот удивительный архитектурный памятник, в котором воплотилась победа русских национальных форм в искусстве, взорвали вопреки воле общественности, которая хлопотала, чтобы спасти его… Странная картина — прилетает Гагарин в Москву, и в этот же день ломают дом на улице Горького, где основоположник наших космических достижений основал клуб космонавтов и где до этого бывали Чайковский и Мусоргский. Новоспасский монастырь в Москве Алевизом Новым построен, а такое впечатление, что там только что прошел хан Батый. Как же мы можем говорить о гордости за свое прошлое, о национальных традициях в искусстве, когда привыкли, что иконы надо разрубить, заколотить ими окна или выкинуть?^{1796}

7-8 марта 1963 г. в Кремле состоялось еще одно совещание высшего советского руководства с представителями творческой интеллигенции. В самом начале совещания, пока докладчик — секретарь ЦК КПСС — шел к трибуне, Хрущев, сославшись на утечку информации о предыдущем совещании в заграничные средства массовой информации, обратился к тем из присутствующих, которые «пришли сюда как представители буржуазных агентств», и предложил им покинуть зал, предупредив, что если они все же останутся здесь, а потом «пойдут информировать и докладывать», то против них будет применен «закон об охране нашей государственности». Переждав бурные аплодисменты, он сказал:

— Вы можете открыто уйти, можете незаметно, вроде бы в уборную^{1797}.

Как и на других подобных мероприятиях его многочисленные и пространные реплики были в центре внимания собравшихся. Например, касаясь начавшейся борьбы против абстракционистов, Хрущев опроверг разговоры, будто «она началась потому, что в сельском хозяйстве провал, в промышленности провал», и сказал по адресу авторов таких слухов:

— Сидит в своем личном клозете, нюхает свой дух и считает, что это — действительность нашей страны. А считая себя писателем, думает, что получил право определять политику. Извините.., руководство партии мы ни с кем не делим…

Переждав раздавшиеся аплодисменты, он продолжил:

— Поэтому давайте договоримся, кто судья… Начала всегда были, есть и будут… Может вы думаете, что при коммунизме будет абсолютная свобода? Кто так думает, не понимает, что такое коммунизм^{1798}.

Не обошлось без прямых обвинений в нелояльности. Касаясь выступления Эренбурга на предыдущей встрече, когда тот, соглашаясь, что Сталин, возможно, его любил, утверждал, что сам-то он его не любил, «а любовь без взаимности — это не любовь», М. Шолохов посчитал нужным заметить:

— Не знаю, как у него сейчас с любовью с членами Президиума, вроде ничего не получается. А вот мы, большинство коммунистов и беспартийных, сидящих здесь, вот мы любим наших товарищей и надеемся, что это взаимно^{1799}.

Хрущев поддержал подобное стремление «указывать пальцем». Признав, что судить о работе деятелей искусства никто не может лучше, кроме них самих, он сказал:

— И если вы нас другой раз привлекаете, вы не думайте, что нам приятно говорить вам гадости. Но раз гадость появляется, так надо о ней говорить и указывать [на нее] пальцем. Поэтому избавляйтесь сами, самоочищайтесь от налетов. Мы только будем радоваться^{1800}.

Очевидно, поняв это высказывание как прямое указание, В. Василевская стала зачитывать отрывки из интервью двух советских писателей (прозаика и поэта), опубликованного в польском журнале, которое она посчитала «вредным». Назвала и авторов: Вознесенского и Евтушенко. Вознесенского тут же попросили объясниться. Взойдя на трибуну, он начал читать заранее приготовленный текст:

— Как и мой учитель Владимир Маяковский, я не член Коммунистической партии…

Он хотел продолжить, сказав, что, как и его любимый поэт, он не представляет «своей жизни, своей поэзии, каждого своего слова без коммунизма», но Хрущев не дал это ему сделать, прервав гневной тирадой:

— Почему вы афишируете?.. «Я не член партии!». Вызов дает!.. Сотрем всех на пути, кто стоит против Коммунистической партии, сотрем! Бороться, так бороться, у нас есть порох.

Аплодисменты и шум в зале сопровождали эти его слова.

— Вы представляете наш народ, или вы позорите наш народ? — продолжал атаковать Хрущев Вознесенского.

Тот явно растерялся и залепетал:

— Никита Сергеевич, простите меня…

Но объясниться ему не было дано возможности.

— Мы никогда не дадим врагам воли, никогда! — под бурные аплодисменты продолжал орать первый секретарь ЦК КПСС и председатель Совета министров СССР.

— Ишь какой — «я не член партии!» Он нам хочет какую-то партию беспартийных создать. Нет… Здесь либерализму нет места, господин Вознесенский^{1801}.

Эта гневная тирада вовсе не значила, что гнев застил ему глаза. Он прекрасно видел, кто и как в зале реагирует на его слова.

— Здесь агенты сидят, — неожиданно объявил Хрущев. — Вот эти два молодых человека довольно скептически смотрят, и, когда аплодировали, они носы воткнули. Вон там двое — один очкастый, другой без очков^{1802}.

Воспользовавшись тем, что негодование Никиты Сергеевича обрушилось на другие головы, Вознесенский попытался было оправдаться, ссылаясь снова на Маяковского. Но Хрущев наверное знал и об особом его отношении к Пастернаку, заявив:

— Ишь ты какой — Пастернака… Мы предложили Пастернаку, чтобы он уехал. Хотите, завтра получите паспорт. Можете сегодня получить. Уезжайте к чертовой бабушке^{1803}.

И тут же, без всякого перехода, предложил пригласить на трибуну и послушать «вот тех молодых людей», коих только что уличил в том, что они не аплодируют ему.

— Это Аксенов, а это Голицын, художник, — назвал их фамилии секретарь ЦК КПСС Ильичев.

В зале тут же раздались голоса:

— Посмотрите на их внешний вид! Пришли в Кремль, а как индюки одеты!^{1804}

Но ожидания нового «избиения младенцев» не оправдались. И Голицын, а вслед за ним и Аксенов, едва оказавшись на трибуне, поспешили заявить о своих репрессированных и реабилитированных отцах. Ругать их Хрущев не решился, ограничившись отеческим наставлением:

— Не становитесь на ложный путь. «Оттепель» — лозунг, который дал вам Эренбург, это не наш лозунг… Мы не признаем лозунга «Пусть расцветают все цветы!»… Я угрожать никому не хочу, но предупредить должен. Я, как Александр Невский (вот здесь сидит Черкасов) «иду на вы»^{1805}.

Тогда в качестве крайнего, «мальчика для битья» Ильичев предложил вызвать на трибуну секретаря парткома Московского отделения Союза писателей Е. Мальцева, хотя он и не записывался для участия в прениях.

— В большом коллективе есть разные люди, есть и незрелые, с которыми надо работать и которых надо воспитывать, — начал было он. — Я об этих выступлениях (то есть интервью. — Ю. А.) только сейчас услышал. Поэтому нужно, чтобы нас информировали о выступлениях наших товарищей [за границей]… Мы никакую иностранную информацию не получаем.

— Слушайте, это элементарно, — прервал его Хрущев, — когда в уборную заходите, вы чувствуете запах? А если вы сидите в ней? Нет, знаете, если коммунист вы, так вы не можете говорить: «Доложите мне, что это контрреволюционер, тогда я его арестую».

— Речь идет об информации, которую мы не получаем, — продолжал оправдываться Мальцев.

— Он десять лет сидит с ним и не знает, что он контрреволюционер… Мы от вас должны получать. Вы должны!^{1806}

Этот призыв был услышан, и попросивший слова вне очереди Е.А. Смирнов проинформировал, как столичные писатели на выборах в свое правление провалили председателя правления Союза писателей РСФСР Л. Соболева только потому, что он попытался «очень осторожно сказать о Кочетове, что нельзя же так коммуниста прорабатывать и убивать».

— Московская организация стоит на неверных путях и поэтому сказать боится правду Центральному комитету. Нам нужна поддержка.

Такая поддержка от лица бюро ЦК КПСС по РСФСР и была обещана^{1807}. И тут Хрущев вспомнил о письме группы писателей в ЦК по поводу того, что было в Манеже:

— Как это могло случиться, что беспартийный Эренбург увлек партийного Суркова подписать этот документ? Член ЦК, или кандидат в члены ЦК, товарищ Сурков. Кто еще подписал из старых писателей? Товарищ Симонов, тоже бывший кандидат в члены ЦК… Товарищ Сурков, с кем вы хотите сосуществовать?^{1808}

Главный редактор журнала «Октябрь» В.С. Кочетов пожаловался на то, что во время заграничных поездок его одолевают вопросами о Пастернаке:

— А нашу литературу никто не знает. Правда, знают имена Евтушенко и Вознесенского, — стихов не знают, знают только то, что вокруг них происходит. У них надежда, не сокрушат ли они советскую власть. Поэтому это им очень интересно^{1809}.

— Пастернак на это надеялся, — согласился с ним Хрущев, но не стал делать таких же выводов относительно Евтушенко и Вознесенского и, мало того, фактически признал, что и с Пастернаком изначально поступили неправильно: — Если бы книгу его «Доктор Живаго» издали, никакой премии Нобелевской он не получил бы^{1810}.

Не обошелся Кочетов и без выпада против Твардовского:

— Вот посмотрите, в «Новом мире» была напечатана замечательная штука — «Вологодская свадьба», которую когда читаешь, просто жуть берет… где показаны идиотизм, круглые пьянки, дураки… Смельчаки пишут, смельчаки печатают^{1811}.

Хрущев на этот выпад никак не реагировал, и Кочетов, зачитав пространное письмо протеста против этой публикации из той же Вологды, выразил желание опубликовать его:

— Оно говорит гораздо больше о нашей жизни, чем все эти подозрительные писания… Откуда все эти выдумки идут? Или не хочет видеть, или заштамповывает в представлении, что все надо поносить… со Сталиным выбросить советскую власть, коммунизм и прочее^{1812}.

Художник Д.Л. Налбандян — автор многочисленных живописных полотен на историко-революционную тему с непременным присутствием на них вождей (Ленина, Сталина, Кирова) сетовал, что газета «Советская культура» не печатает его отрицательный отзыв на воспоминания Эренбурга, изображающего советское искусство сугубо административным и сплошь официальным. Выразил он негодование и по поводу того, что такой «замечательный художник» как Иогансон (президент Академии художеств. — Ю. А.) оказался забаллотированным при выборах делегатов на съезд художников противниками соцреализма:

— Надо, чтобы им дали по мозгам… Не только у нас в Москве, но и в других республиках выбирали на съезд всех тех художников и критиков, которые стоят за такое «новшество»^{1813}. Б.В. Иогансон был президентом Академии художеств, то есть входил в номенклатуру ЦК КПСС, и уже только в силу этого Хрущев мог заподозрить политическую подоплеку в борьбе ряда художников за обновление руководства их союза. Поэтому он не оставил без внимания то, что услышал:

— Если такие вывихи в [вашей] союзной организации, то не надо созывать съезд… Центральный комитет берет на себя ответственность и созовет совещание, а Центральный комитет, конечно, знает, кого пригласить на совещание. Нам нужно собрать те силы, на которые мы опираемся, а не те, которые хотят поставить себя в оппозицию партии. Пусть они собираются, мы им дадим паспорта на выезд для таких собраний^{1814}.

Посещение высшим советским руководством художественной выставки в Манеже и последовавшие затем его встречи с представителями творческой интеллигенции вызвали неоднозначные отклики в народной массе. На вопрос «На чьей стороне были тогда ваши симпатии?» — 12% опрошенных в 1998 г. и 22% опрошенных в 1999 г. ответили, что их предпочтения находились на стороне власти и что, считая Хрущева правым, они поддержали его обвинения. Д.И. Авдеев, художник из Московского института стекла, был за реалистическую живопись, а на выставке в Манеже было много абстракции^{1815}. Не нравились такие картины М.Н. Лепинко, радиотехнику из Военно-морской академии им. Крылова в Ленинграде^{1816}. «Я тоже могу такое рисовать, почему бы и нет, а Хрущева мы уважали», — говорила А.Г. Столярова, бригадир моляров из Можайска^{1817}. «Любое творчество должно быть не только понятным, но и приятным людям», — был уверен сварщик завода автокранов в Балашихе А.Ф. Нудахин^{1818}.

«Это не искусство» — вместе с Хрущевым был убежден рабочий Метростроя М.М. Гурешов. «Это не было искусством», — считал и В.М. Михайлов из подмосковной Тайнинской, лично побывавший на той выставке в Манеже. Вспоминая бесформенность некоторых скульптур и натюрморты, изображающие «рваный ботинок, три железки, болт и скобу», таможенник Ю.Н. Шубников из Внуково риторически спрашивал: «Разве это искусство?». «Нарисуют точку и назовут искусством!» — говорил водитель В.А. Кусайко из автоколонны 1763 в Ногинске. «Сюрреализм и модернизм с черным квадратом никогда не считала подлинным искусством» учительница Константиновской школы в Загорском районе В.С. Безбородова. «Не приемлю никаких извращений в искусстве», — говорил ее муж, техник местного деревообделочного завода В.С. Безбородов. Считал, что художники «бесятся от жира», москвич А.В. Шаталин. «Наша интеллигенция зажралась», — говорила Л.С. Трофимова из Ярославля. «Разогнал интеллигентов, и правильно, работать надо, а не прохлаждаться!» — говорила заведующая отделом кадров треста «Ефремовстрой» Р.Г. Пономарева. «Новомодные художественные изыски» были чужды инженеру МЭИ А.В. Митрофанову, увлеченному своей работой и горным туризмом, поэтому к гонениям на «авангардистов» он был равнодушен и «даже немного одобрял их»^{1819}.

«Как бы то ни было, но власть всегда права», — рассуждал С.Е. Тишко, главный инженер Серпуховского текстильного комбината^{1820}. Такого же мнения придерживался А.А. Линовицкий, грузчик одного из продовольственных магазинов в Алексине^{1821}. Суть обвинений «не дошла» до рабочей рыбокомбината в Поронайске на Сахалине Т.С. Зайцевой, но она «всегда старалась быть на стороне власти, особенно в вопросах, которые не понимала»^{1822}. О том, что говорил Хрущев на выставке и на встречах с художественной интеллигенцией, ничего не ведал техник предприятия п/я 41 в Подольске А.Д. Арвачев, но согласился с обвинениями, подхваченными средствами массовой информации: он был «полностью на стороне власти». «Мы, рабочие, всегда власть поддерживали», — заявлял Н.А. Бондарук из совхоза «Хмельницкий» на Украине. То же самое говорила и работница швейной мастерской № 23 в Москве Л.В. Гурьева. На стороне власти были симпатии учительницы начальных классов Н.С. Мартыновой и медсестры Е.А. Кузнецовой из подмосковного поселка Дзержинский, хотя сами они толком не представляли себе, вокруг чего на Манеже разгорелся спор. Всегда был «за Хрущева» колхозник В.Д. Жаров из деревни Марково Лотошинского района^{1823}.

Тогда техник Мосэнерго Б.С. Городецкий считал, что прав был Хрущев, сейчас же «стали понимать, что каждый может рисовать и лепить, как хочет»^{1824}. «Среди интеллигенции было много врагов», — объясняет рабочий В.Н. Проскурин, который, правда, и Хрущева считал «врагом народу»^{1825}.

Считали, что Хрущев не прав, и были на стороне тех, кого обвиняли в разного рода грехах, в том числе антисоветизме, соответственно 19 и 22% опрошенных.

Красивыми нашла обруганные Хрущевым картины шофер одной из московских автобаз Е.П. Серова. Симпатии художника-оформителя одного из московских НИИ М.Г. Даншюва были на стороне пострадавших: «Та выставка была многогранна, а Хрущев, понимая только реализм, дал свою субъективную критику авангардного искусства». На стороне «новаторов от искусства» были симпатии слесаря завода ОКБ-2 О.В. Шеффера: «Хрущев в нем вообще не разбирался и лез в те области, в которых был некомпетентен». Посетивший выставку в Манеже инженер предприятия п/я 577 А.В. Анисимов «в душе считал, что Хрущев не прав», тоже объясняя его поведение непониманием этого направления живописи и скульптуры. «Безграмотным мужиком» обозвал Хрущева инженер Л.Ю. Бронштейн из города Ромны, также побывавший на этой выставке. «Над ним смеялись», — свидетельствовал шофер МИДа Г.В. Алексеев. Сочувствовали обруганным художникам и открыто смеялись над глупостью Хрущева, по словам сотрудницы Библиотеки иностранной литературы Э.Д. Абазадзе. «Возмутилась безапелляционностью» архитектор К.Н. Ненарокова. Было стыдно за Хрущева работнице Комитета по радиовещанию СССР Н.И. Фарбер и работнице плавательного бассейна «Москва» Н.С. Разореновой. Считала Хрущева «полуграмотным осколком окружения Сталина» учительница А.В. Кочеткова из Мытищ. Самодурством назвал выступления Хрущева перед художественной интеллигенцией корреспондент газеты «Люберецкая правда» Е.Н. Фильков, Так как Хрущев, по мнению техника из трамвайного депо им. Баумана А.И. Харитонова, был «почти неграмотен», то и «в любом проявлении интеллигентности видел антисоветчину». «Это тоже искусство», — считала медсестра из Бабушкинского райсовета П.П. Хлопцева. Недоумение вызывали оценки Хрущева у учительниц из подмосковного Косино Г.К. Пятикрестовской и Н.Б. Косяк. Нелепыми показались последней и обвинения в антисоветизме. Не верил, что «все обвиняемые — враги народа», рабочий Красногорского оптико-механического завода В.Д. Бакин. Симпатии рабочего завода № 30 А.И. Кирьянова были на стороне обвиняемых, так как он считал, что их несправедливо обвиняют. «Это было против Хрущева», — говорил техник Ленгипропромстроя И.Ф. Григорьев, сам, правда, не уважавший абстракционизм. Произволом назвала поведение Хрущева врач из Ленинграда Н.В. Кузьменко: «Он сам ничего не понимал в культуре и другим не давал организоваться». По мнению инженера Нарофоминского шелкового комбината В.С. Даниловича, «Хрущев нес какую-то ахинею», официально ее все одобряли, «а про себя плевались». Секретарь Аромашевского райисполкома в Тюменской области В.П. Торопова говорила: «Не согласны с ним были, ведь интеллигенция — это тоже народ, часть общества, значит он против советского общества»^{1826}.

Далек был от искусства рабочий МЗМА С.И. Виктюк, но слышал, что на выставке были представлены очень интересные работы^{1827}. Не очень разбиралась в искусстве Э. Неизвестного студентка Ярославского пединститута Р.Г. Мелихова, но Хрущев, по ее мнению, в искусстве вообще не разбирался, был «неотесанным грубияном»^{1828}. Хотя В.М. Быстрицкая из Госкомитета по оборонной технике и не понимала творчества этих художников, тем не менее она считала, что «разносить их ни к чему»^{1829}.

Московская учительница М.Ф. Бодак побывала перед этим на выставке молодых художников в Доме учителя Ждановского района на Б. Коммунистической улице и не увидела там никакого криминала: «Было много абстрактного, даже связанного с космосом. Ну и что ж? Наши симпатии были на стороне художников, хотя директора Дома учителя и наказали по линии райкома партии»^{1830}. Симпатии к интеллигенции испытывала студентка МАДИ С.И. Кабанова^{1831}. Удивлена была техник ГлавАПУ Москвы Е.А. Чуйкова: «Применение силы к свободному искусству недопустимо»^{1832}. «В моей среде его (Хрущева) мнение было расценено как очередное вмешательство в сферу, в которой он ничего не понимал», — вспоминал Г.И. Потапов, научный сотрудник Всесоюзного заочного политехнического института. «Очень сочувствовали художникам», по словам инженера В ЭТИ им. Кржижановского Л.П. Смирновой^{1833}.

Безобразием посчитал поведение Хрущева драматург В.С. Розов^{1834}. «Позорно вел себя Хрущев», по мнению Е.А. Малиновской, начальника планового отдела на опытном заводе Института источников тока в Москве^{1835}. «Правительству не дано право мешать талантам», — считал А.М. Зенин, инженер из Лыткарина^{1836}. Испытывал досаду на руководителей и обиду за страну инструктор по туризму из Киева Л.К. Самборский: «Кошмар! Бред сивой кобылы!»^{1837}. Не одобрил поведения Хрущева, узнав о нем из передач «Голоса Америки», В.И. Пастушков, офицер одной из частей береговой артиллерии Балтийского флота^{1838}. «Бурно протестовали», по словам Г.И. Воронковой, студентки Московского института транспортного строительства: «Позор!»^{1839}. «Все возмущались, но молчали», — вспоминала Е.И. Емшина, рабочая предприятия п/я 2346 в Москве, судя по всему коммунистка^{1840}. Рабочей Московского завода им. Куйбышева, коммунистке Л.П. Агеевой особенно не понравилось то что, Хрущев грозил показать не понравившимся ему «кузькину мать»^{1841}.

На стороне интеллигенции был И.И. Парамонов, слесарь одного из депо Московского железнодорожного узла: «У него не хватает эрудиции, и он использует власть для давления на интеллигенцию», — предполагал московский шофер П.И. Северин^{1842}. Жалела художников работница фабрики «Красные текстильщики» Г.А. Гришина: «Хрущев не разбирается, а лезет»^{1843}. «Интеллигенцию обвиняли зря, после этого они наверное и стали уезжать», — рассуждает сейчас А.А. Налимов из подмосковной Ивантеевки, рабочий одного из заводов в Сокольниках^{1844}. «Говорил дурацкие вещи, хотя сам ничего не понимал, с потолка взял обвинения», — считала учительница Ф.А. Павлюк из Баку^{1845}. «Хрущева не одобряли, художникам сочувствовали» в окружении экономиста «Экспортльна» Е.В. Корниенко^{1846}. Было «жалко обвиняемых» почтальону А.Н. Суховой из поселка Южный в Тульской области^{1847}. «За этой выставкой следила не только наша, но и мировая общественность, — говорил инженер предприятия п/я 1323 в Москве Э.А. Шкуричев. — И низкая культура Хрущева стала позором страны»^{1848}.

Другое объяснение своих тогдашних симпатий и антипатий давала А.П. Смирнова, медсестра из в/ч 12122 в подмосковном поселке Заря: «Хрущева уже не любили, и все его выступления, а тем более обвинения, вызывали недовольство». «Хрущев начинал надоедать, вызывать чувство раздражения», — говорил М.М. Панкратов из Реутово^{1849}.

«Не царское это дело», — говорил студент Днепропетровского горного института В.Р. Червяченко, прибавляя, что расценивал хрущевские разносы как «измельчание этого деятеля», особенно на фоне тех значительных проблем, которые требовали решения. Рентгенотехник из Коломны Б.Г. Маскин приводил слова, якобы сказанные Хрущеву одним писателем: «Мы эту свободу в окопах Сталинграда отстаивали, а вы нас учите!»^{1850}.

Полагали, что правы и не правы были обе стороны, соответственно 2 и 4% опрошенных.

«Можно было понять и тех и других», — говорил А.И. Голубчиков из Каменска-Уральского. «Каждый по-своему прав», — думала доярка М.С. Прилепо из деревни Струменка в Суражском районе Брянской области. Всегда далеким от искусства казался Хрущев военнослужащему из Карагандинской области Н.Е. Чепрасову, но и художники не вызывали у него симпатии. «Вообще не нравился» Хрущев и рабочему трамвайного депо им. Баумана В.А. Васильеву, но «не очень понравилось» ему и на выставке. Считая абстрактную живопись в творческом отношении ограниченной, медсестра из Коломны Т.Ф. Ремезова считала, что Хрущев в данном случае сделал ей ненужную рекламу и эти художники «возомнили себя мастерами». Офицер КГБ в ГДР А.И. Носков считал, что «Хрущев не разбирался в том, что критиковал», но и интеллигенты, по его мнению, «не имели ничего общего с народом»^{1851}.

Не имели мнения об этом, оставались нейтральными, не понимали, о чем идет речь, или не обратили внимания, были не в курсе соответственно 31 и 26% опрошенных.

«Кто их разберет?» — говорила учительница М.М. Крылова из деревни Ключевая в Калининской области^{1852}.

Затрудняются с ответом, не знают, что сказать почти 8% опрошенных.

Не помнят этого соответственно 16 и 14% опрошенных. Нет ответа или ответ непонятен у соответственно 11 и 5,5% опрошенных.

Итак, в отношении к спору между властью и интеллигенцией, те, кто брался судить, разделились почти поровну. Да и все вместе они не составляли большинства.

Хрущев же, уверенный в своей правоте, в марте 1963 г. организовал еще одну громкую, пугающую встречу с деятелями литературы и культуры, а затем, в июне, всех их пригласил на пленум ЦК КПСС, посвященный задачам идеологической работы. На нем очень активно, даже назойливо пропагандировались достижения за десятилетие, прошедшее после 1953 г. Его даже объявили «великим» в жизни Советской страны. Перечислялись успехи в области экономики. Говорилось о повышении материального и культурного уровня жизни народа. Естественно, не забыли и о грандиозных достижениях в освоении космоса (к пленуму был приурочен полет женщины-космонавта). Отмечались полное преодоление последствий культа личности, восстановление ленинских норм в жизни партии и страны, «подлинный расцвет социалистической демократии». Но даже несомненные победы и достижения преувеличивались, И все они связывались с деятельностью «ленинского Центрального комитета во главе с Никитой Сергеевичем Хрущевым — выдающимся руководителем ленинского типа».

Выдающаяся роль его в этих достижениях был несомненна. Но настораживали непомерное восхваление и почести, которые ему воздавались. Буквально все выступавшие выдерживали ритуал, в соответствии с которым необходимо было упомянуть о тех или иных его заслугах или же процитировать какое-нибудь из его высказываний.

Некоторые преуспели и в том, и в другом. Нарастала сила подбираемых эпитетов. Делает свои первые льстивые пассажи первый секретарь ЦК КП Узбекистана Ш. Р. Рашидов:

— Наша отчизна, подобно могучему кораблю, рассекая богатырской грудью волны, преодолевая все преграды, победно мчится к заветному берегу — коммунизму.

А управление этим коммунистическим кораблем находится «в крепких, надежных руках… ленинского Центрального комитета во главе с выдающимся ленинцем»^{1853}.

К этому времени авторитарные методы управления, применяемые Хрущевым, непререкаемость его суждений утвердились полностью. В значительной части были уже сформированы и атрибуты нового культа, связанного с его именем. Правда, без тех жестоких и кровавых последствий, что были у культа Сталина. Мало того, в его интерпретации теперь помимо оттенка некоторой искренности у одних, нередко проявлялись досада, раздражение, а то и насмешка у других.

И если в верхах звучала только бравурная музыка, победные марши, то внизу среди прочего можно было услышать и нечто абсолютно противоположное. Весьма характерен в этом плане инцидент, происшедший в Тульском механическом институте, где пятикурсники устроили диспут «Коммунизм и сегодня», в ходе которого, как отмечалось потом на бюро обкома КПСС, имели место «нездоровые, политически незрелые высказывания отдельных студентов: пессимистические нотки, стремление изобразить действительность в искаженном виде». Тревогу областного партийного руководства, а затем и идеологического отдела Бюро ЦК КПСС по РСФСР вызвало то, что участники диспута позволили себе «во всем сомневаться, все проверять самим», а главное — то, что одна студентка заявила, что не считает Никиту Сергеевича компетентным в вопросах литературы и искусства, упрекнув его в отсутствии необходимой для политического лидера скромности. Но мало этого, она посмела выразить неудовольствие по поводу ограниченной свободы слова в СССР. Все это было расценено как ЧП, как полный провал идейно-воспитательной работы в вузе. Кафедры философии и политэкономии, а также партком, санкционировавшие обсуждение вопросов, «заведомо уводящих от правильного обсуждения темы», были обвинены в «политической близорукости и беспринципности». Поплатились своими постами декан факультета и один из двух заведующих кафедрой, который в своем выступлении на диспуте не только не дал отпора «ошибочным» взглядам, но и попытался увидеть нечто положительное в самом стремлении студентов самостоятельно разобраться в сложных проблемах общественно-политического характера. Получило взыскания и высшее руководства института^{1854}.

Нетерпимость к инакомыслию, к сколько-нибудь критическому отношению к действительности нарастала. Этому способствовали два фактора, на которые уже обратили внимание историки. Уже упоминавшиеся трудности в поступательном движении к коммунизму имели следствием то, что преобразования теряли свою привлекательность в глазах многих людей. Их неудовлетворенность и заставляла власти прибегать к старому и испытанному громоотводу в виде «внешнего врага». К тому же начало 60-х годов действительно характеризовалось резким обострением международной обстановки. И вовсе не случайно на июньском пленуме ЦК КПСС в центре внимания оказались вопросы обострения идеологической борьбы на мировой арене и был сделан вывод о том, что империализм, страшась поражения в мирном экономическом соревновании с социализмом, переносит центр тяжести борьбы в сферу идеологии, развязав беспрецедентную «психологическую войну» против СССР. Перед партийной пропагандой ставилась задача решительно разоблачать происки идеологов антикоммунизма, отметая всяческие попытки протащить тезис о мирном сосуществовании в идеологии.

Непримиримый, воинствующий характер советской идеологии и пропаганды находил свое отражение в самой ее фразеологии, риторике и образно-терминологической системе. Пропагандисты и публицисты, клеймя тех, кто оказался «зараженным мелкобуржуазной идеологией», стали называть их «идейными подкулачниками», прибегая к образу из не столь еще отдаленной эпохи сплошной коллективизации. Постоянно оперировали откровенно военной терминологией. А их самих на партийных форумах именовали «боевыми порядками видов идейного оружия» и «ударными идеологическими силами партии».

Как полагает историк Л.Н. Доброхотов, июньский пленум ЦК КПСС стал заметной вехой в послевоенной истории партии, положив начало «той абсолютизации роли идеологии, пропаганды, идейного воспитания в решении социально-экономических задач, которая в дальнейшем превратилась в прочную тенденцию, все более усугубляя разрыв слова и дела, превращая работников идеологической сферы в своего рода «пожарную команду», которая бросалась всякий раз туда, где намечались срывы, где надо было к чему-то призвать, что-то внушить»^{1855}.

Некоторые же люди начинают делать свой выбор в пользу не просто неприятия, а сопротивления.

В 1963 г. Наум Коржавин пишет стихотворение «Наивность». Размышляя в нем о «великом переломе» и последующих кровавых годах истории страны, он приходит к такому выводу: «Грех — кровь пролить из веры в чудо. / А кровь чужую — грех вдвойне. / А я молчал… Но впредь не буду: / Пока молчу — та кровь на мне»^{1856}.