Хрустальный ключ

1

Итак, тринадцатого августа, на четвертый день после базарной потасовки, мы с Норцовым отбыли из столицы, завещав институт, рынок и прочее старшему лейтенанту Максудову. Честно говоря, бывают самостоятельные участки работы и получше. Из Ф. на тряском рейсовом автобусе сразу же, четырнадцатого, выехали в альплагерь «Аламедин». Были мы при полном снаряжении: штормовки под клапанами рюкзаков, удостоверения альпинистов-третьеразрядников и разные жестяные коробочки в карманах штормовок; иголки и нитки в коробочках. Пожалуй, еще три предмета и мы могли бы сойти за горных асов высшего полета: стометровый моток капроновой веревки, шатровая палатка этак килограммов на пятьдесят и алюминиевая лестница для подъема на вертикальные скалы. Увы, этих трех предметов у нас не было. Зато мы имели четырехместную серебрянку с алюминиевым отливом и — на дне рюкзаков — по паре триконированных ботинок, рассчитанных, по-моему, на ухарей, которые собираются бульдозерам подножки ставить. Наткнувшись на такой ботинок, бульдозер летит вверх тормашками, а это чудо обувного производства подстерегает очередную жертву.

От конечной остановки автобуса до альплагеря было ровным счетом двадцать километров. И мы пришли в «Аламедин» заполдень, когда альпинисты предавались утехам не то мертвого, не то тихого часа — аллах ведает, какие эпитеты предпочитает местное начальство. Об этом, собственно, можно было справиться у самого начальства, ибо мастер спорта Ковальчик был на месте. Он сидел на раскладном брезентовом стульчике в своем брезентовом шатре и, демонстрируя отличный подвижный кадык, пил воду из зачехленной в брезент фляги. Мельком подумалось, что дети у Ковальчика — то есть, конечно, у жены Ковальчика — появляются на свет в брезентовых распашонках и тотчас же требуют себе брезентовых пеленок. При виде посторонних мастер спорта отложил флягу с видом человека, который ждет от каждого, кого видит, дурных вестей. Слава богу, огорчать нам его было незачем и, главное, нечем. Выложили мы начальнику лагеря все как есть: приехали, де, в качестве спортивной группы, без путевок, со своим продовольствием и снаряжением, хотим расположиться на окраине «Аламедина», поскольку выше, как мы слышали, начинаются теснины, а ниже, там, где ущелье раздается вширь, мало зелени и совершенно нет дров. Словом, если он не возражает, мы разобьем свою палатку среди тяньшаньских елей. Слушая нас, Ковальчик дружелюбно сиял: отсутствие плохих вестей — само по себе хорошая весть. Более того, пришельцы не посягали на инструкторов, не требовали пищу, их не надо было опекать, а в случае несчастья за них не надо было отвечать. Ковальчик имел все основания радоваться. И он радовался, как ребенок. Тот самый, в брезентовой распашонке.

— Вы посмотрите вокруг! Пятитысячники! Шеститысячники! — Почти семитысячники! — выкрикивал он, словно на аукционе. — Чем не Гималаи! — Ковальчик, пожалуй, считал величие и величину окрестных вершин своей персональной заслугой. С таким же подтекстом он воздал хвалу и стремительной реке, подарившей лагерю свое имя и голубым елям, и наивно-розовой землянике среди тугой атласной травы. — А на днях через наш лагерь прошла спортивная группа, — продолжал Ковальчик, — брать Алтынтау. — Будущие заслуги этой группы Ковальчик, кажется, тоже склонен был приписывать себе.

Мы округлили глаза, я — инстинктивно, а Норцов, как выяснилось позже, сознательно: ему доводилось слышать, что за штука — Алтынтау, с ее неприступными стенами, громадными ледопадами и километровыми пропастями. Но об Азадбаше и Сусингене Ковальчик не говорил и, когда мы упомянули эти названия, недоуменно пожал плечами.

Норцов подкатывал к нашей стройплощадке, или лучше сказать, стройлужайке, упитанные такие, круглые камни, я, расправив плечи, придерживал опорный шест, одетый в серебристую мантию палаточной ткани, и размышлял вслух.

— Арифова в лагере, наверняка, нет. В республиканском комитете, по сообщению Максудова, путевка на его имя не оформлялась. Что ж, это понятно. Организованный коллектив стеснил бы его. Огласка. Переклички всякие. Списки. Маршрутные листы. Какая уж тут конспирация! А ведь с открытым забралом против Налимова не попрешь. Словом, среди путевочников Арифова нету. Он среди непутевых…

— А Налимов где? — ударил меня Норцов прямо в солнечное сплетение.

— Налимов? — я не знал, где Налимов, и это было самое слабое место во всех моих тактических экспозициях.

— Неужто Налимов сидит в лагере на рукописи, стережет мешок с мумиё и дожидается, когда Арифов его настигнет?

— Ты как раз наметил свое сегодняшнее задание. Проверишь, нет ли Налимова в лагере. Фотографию я тебе выдам, но козыряй ею поосторожней.

Мы возвращались к лагерю, и нам навстречу, как парусные челны выплывали палатки. Вдруг Норцов остановился:

— Копыта цокают.

Действительно, на тропе вскоре показался всадник в малахае.

Спешившийся чабан потчевал нас жевательным табаком, а мы его — шоколадными конфетами. Норцов нахваливал лошадь чабана, чабан ледоруб Норцова. Первому виделся ангел-чудотворец в лошади, второму такой же ангел — в ледорубе.

— Которая из этих гор Азадбаш? — перешел я к делу.

— Азадбаш там, — пастух ткнул кнутовищем в сторону снежного трезубца. — Первая гора чабаны называют Азадбаш. Вместе две горы карта называет Алтынтау.

— А Сусинген — знают чабаны такое место?

— Сусинген? Нет, такого места не знаем.

Меня одолевало желание настоять на своем: Сусинген в этом районе был вполне возможен и, вдобавок, Сусинген был нам позарез нужен. А старожил, между тем, перевел разговор на погоду.

— На прошлой неделе Алтынтау буран был, пятьдесят лет такого не было, — ну, еще бы, суть старожилов в том и состоит, что такого бурана за последние пятьдесят лет они не упомнят. — Видишь, где снег лежит? — продолжал чабан. — Всегда в августе снег вот так, — рука прошлась на уровне сердца. — После бурана — вот так, — он полоснул себя ребром ладони по кадыку. — Альпинисту, ой, как плохо!

— Альпинисты вам попадались? — спросил я.

— Палатки! — лаконично ответил чабан, и его указка устремилась к основанию Азадбаша. — Люди! — он завел кнутовище выше. — Возле перевала Музбельджайляу тоже один человек в палатке живет. Похож альпиниста, только не альпинист. Отсюда не пришел! Откуда пришел? Там дорога Совук-су есть! Может с Совук-су пришел. Только очень плохой дорога.

Над хребтами плыло облако, волоча за собою тень, точно тяжелый голубой невод. И кто знает, что было в этом неводе: альпинистская победа или альпинистская беда. Мы помолчали. Первым поднялся на ноги чабан, подозвал лошадь, запрыгнул на нее и, воздев на прощанье кнутовище, удалился под четкий перещелк копыт.

В лагере ни об Арифове, ни о Налимове не знали. Словно бы невзначай Норцов назвал эти фамилии шустрому инструктору. Потом — спросил альпинистов. Наконец, взял за жабры лагерного завуча, являвшего собой здесь, между грешной землей и небесами, последний оплот бюрократизма. Ничего! Установили мы, правда, что за последние дни через альплагерь проходили порознь какие-то люди, намеревавшиеся примкнуть к восходителям. «В шерпы хочу наняться», — заявил один из них.

— И Налимов и Арифов вполне годятся в шерпы. Оба имеют альпинистский опыт, — рассуждал я, застегивая свой спальный мешок.

— Да ну? — поразился Норцов.

— Точно. Гроссмейстер Максудов телеграммой сообщил мне об этом в Ф. Но у Налимова был запас времени, так что к приходу Арифова он вполне мог втереться в основную группу. Арифов же, в лучшем случае, только-только подтянулся к базовому лагерю.

Мы еще долго ворочались в спальниках, и глазастые звезды сочувственно смотрели на нас с черного неба. Может быть, они видели в эти минуты Налимова и Арифова, крадущихся по тропе — один, то и дело озирающийся, впереди; другой, прицельно впившийся глазами ему в спину — сзади. И старались на своем подмигивающем звездном языке пересказать нам увиденное. А может быть, они просто жалели нас: круты и опасны были склоны, по которым нам предстояло завтра идти…

На слегка перекошенной книзу ровной площадке у подножия отвесной каменной гряды стояли в два ряда палатки. Не так уж их было много: штук пять в общей сложности. Никто не кинулся нас обнимать, никто не восхищался стремительным нашим броском из «Аламедина» сюда, на предплечье вершины.

— Эге-гей, — зычно крикнул Норцов. «Эге-гей», — повторило эхо где-то в поднебесье. «Эге-гей», — откликнулось ущелье у нас под ногами с угасающей прощальной отчетливостью, словно далекая река хотела напоследок до нас докричаться.

— Эге-гей, — рявкнуло у меня за спиной. — Из окраинной палатки высунулась заспанная добродушная физиономия. — Куда вы? На ночь-то глядя. — Действительно, солнце скрылось уже за далекими хребтами, парившими над горизонтом, и вокруг нас сгущалась сиреневая темень.

— Да вот в шерпы решили податься, — ответил Норцов.

— Небось проголодались, ребята? Стало быть питание по капитальной схеме! — руки парня, прежде утопленные в вертикальных разрезах бездонных карманов, бойко вскрыли консервные банки, разожгли примус. А когда пища была заправлена тушенкой и вода в чайнике завела скулежную песню, обстановка в общих чертах была нам ясна. За день до бурана группа мастеров ушла отсюда на штурм вершины. В лагере осталась спасательная группа из трех человек, включая нашего собеседника и одного приблудного парня, новичка. Буран длился почти двое суток, причем в районе «Аламедина», где находился в это время руководитель всего отряда Шелестов, трудно было даже представить себе его размах. Но Шелестов всполошился и за полтора дня в непогоду поднялся с каким-то попутчиком в базовый лагерь. Спасателей Шелестов не застал: они вдвоем, едва буран стих, ушли на подступы к вершине, причем не по ближнему южному гребню, а в лоб. Через Азадбаш. Сегодня поутру Шелестов и его шерп ушли им вдогонку. А наш собеседник, Игорь Кленов, залег со своим аппендицитом в палатке и проспал двенадцать часов.

— Как назвался приблудный-то парень? — небрежно спросил я. — Договорились мы с одним приятелем к вам гуртом идти. Да он ко времени не явился… Николай Налимов.

— Не-е-ет, — протянул Кленов. — Кажется, этот не русский. Черный очень уж. Ох, и ругался Шелестов, когда узнал, что я приблудного на Азадбаш выпустил. «Зеленый, — кричит. — Непроверенный». Но под аппендицит списал мне этот грех.

— А, может, нашего приятеля Шелестов захватил? — спросил я.

— С Шелестовым никакого Николая не было, — откликнулся Кленов. — А новенький был. Новенький, но по годам довольно старенький. Саид.

— Саид? Высокий, худощавый, щеки запавшие? — заторопился я.

— Точно! Высокий, худощавый. Тоже ваш приятель?

— Арифов его фамилия? — ответил я вопросом на вопрос.

— Арифов, кажется. Что-то в этом роде.

— Тогда нет, не наш приятель, — рассмеялся я. — Слышать слышали, а видеть не видели.

— А вы-то прибыли к шапочному разбору, — дружелюбно посетовал Кленов. — Завтра штурмовая группа начнет спуск. Послезавтра на Азадбаше их встретят спасатели с Шелестовым. А еще через пару деньков будем здесь героев славить… Погуляйте, конечно, по склонам. Это не возбраняется.

…Пробудился я посреди ночи от толчка в бок. В палаточном проеме у моего изголовья округлым силуэтом вырисовывалась голова Норцова. Он еще раз заехал мне локтем в подреберье.

— Хватит, хватит, не старайся. Слушаю тебя, — я почему-то говорил шепотом.

— Глядите, — тоже шепотом вымолвил Норцов, — нет, чуть правей.

Я задрал голову и увидел высоко на черной стене Азадбаша синий огонек. Летящий и одновременно покоящийся, точно звезда, огонек, казалось, и обращался к звездам. Меня дрожь прохватила, когда я вообразил себя там, близ этой мерцающей точечки. Космический холод забрался под штормовку, зияющие пропасти черными полотнищами схлестнулись под ногами и рать привидений, расколов скалы, двинулась навстречу. Я закрыл глаза и опять открыл. Огонек все так же висел в ночи, скорее затемняя мир своим пронзительным лихорадочным лучиком, чем озаряя. Не было в нем той теплой желтизны, какая играет в пламени костра. Мы ждали, что огонек замигает, подавая какие-нибудь сигналы. И мы молчали, словно голоса могли вспугнуть упрямую искорку. Но искра погасла сама. А вскоре небо налилось голубым предчувствием солнца.

— Скала как зеркало гладенькая. Подходов нету. Что бы это могло быть?

— Собираться пора, — услышал Норцов в ответ.

Едва мы простились с поскучневшим Кленовым, Норцов взял бешеный темп и выдерживал его до первых снеговых завалов.

— Буран, какого старожилы не упомнят, — мрачновато острил кругляш, ударяя тяжелым ботинком по сугробу. — Пойду искать следы.

Я выкурил сигарету, немного погодя — другую. Тут как раз и появился сияющий Норцов.

— След есть. Я поднялся до бывшего бивака ихнего.

— А ты бы взял да на Алтынтау взошел. Что тебя остановило?

— Я подсчитать людей хотел. Идут-то след в след. Сколько народу шло, не узнаешь. А на привале след распадается на составные части.

— Ну и?

— Ну и — все то же самое: дважды два — четыре.

— То есть?

— То есть два старых следа, позавчерашних. И два свежих, сегодняшних…

Теперь Норцову не приходилось поторапливать меня укоризненным взглядом. Болели мышцы, ныли суставы, судорожно колотилось сердце. Но моя решимость сегодня же добраться до Арифова о каждым шагом все крепла. Примерно через полчаса мы были там, где накануне альпинисты отдыхали. На снегу, действительно, отпечатались четыре пары ботинок, отличавшиеся друг от друга своими размерами, контурами и даже расположением триконей. Два человека были здесь, видимо, позавчера. Их следы слегка подтаяли, пожелтели, оплыли. Другая двойка, судя по четким вмятинам на снегу, опережала нас не более чем на сутки. Всего лишь на сутки! Рывок — и мы их догоним!

Норцов, пыхтя, врезал ботинок в снег, на секунду замирал и, закрепившись, бросал вперед другую ногу. Шаг. Влияющий ход спины. Звяканье рюкзачных пряжек. Опять шаг. Спина. Пряжки. Шаг… Кругляш остановился.

— Полтора часа — достаточно, — и, не дожидаясь ответа, сбросил рюкзак на снег.

— А сколько таких кусков до цели?

— До вершины Азадбаша — добрых три десятка. До людей… — Норцов развел руками.

Людей мы заметили к концу третьего перехода. Солнце уже решительно устремилось вниз, точно альпинист, спускающийся в лагерь, когда кругляш ткнул штычком ледоруба в сверкающую снежными блестками белизну.

— Догнали.

И верно: черные точечки далеко впереди двигались. Они сползали с горы, на которую мы пытались вползти. Нам оставалось ждать.

Опять задрал голову и замер озадаченный: черные точки сновали взад-вперед, вверх-вниз — и оставались на месте. Норцов, кажется, еще раньше заметил эту несообразность, потому что уже имел готовое всему объяснение.

— Ставят палатку. А ведь могли бы засветло до лагеря добежать. Может, что случилось у них там? И потом: как-то боязно оставлять их без присмотра на ночь. А вдруг возьмут да исчезнут.

— В темноте ведь идти придется, — полувопросительно сказал я. — Потеряем направление.

— Они нас наверняка заметили. Увидят, что продолжаем подъем — посветят.

— Верно. Не один же Арифов там, — сдался я и опять навьючил на себя рюкзак. — Не сорвемся в темноте-то?

— Не сорвемся, если проскочим вон ту скалу засветло.

Скалу мы, задерживая дыхание, преодолели уже в глубоких сумерках. А потом началась пологая, чуть припорошенная снежком мелкозернистая осыпь, на которой и в самом деле можно было хоть немного расслабиться. Как только палатку поглотила темнота, на ее месте засиял фонарик. А вскоре еще один фонарик отпочковался от первого и медленно поплыл к нам.

— Кленов, ты, что ли? — послышался наконец голос спускающегося альпиниста, и вскоре перед нами выросла плечистая фигура, которой торчащий капюшон штормовки придавал агрессивный вид.

— Да нет, не Кленов. Мы вообще из другого санатория, — откликнулся Норцов.

— Ах, из санатория! Тогда вам и вовсе нечего здесь делать, — проговорил плечистый спокойно и погасил фонарик.

— Мы из «Аламедина». Вам в помощь. Если нужна, конечно, — вступил я в разговор.

— Это другое дело, — все так же невозмутимо сказал плечистый, — помощь нам нужна. Вдвоем двоих тащить — околеешь.

К полуночи Шелестов вывел нас к палатке. У входа в нее сидел на корточках, неловко вытягивая шею в ночь, человек в толстенном свитере, резко подчеркивавшем его худощавость.

— Врач среди вас есть? А коньяк? Медикаменты? Ни один, ни другой в сознание не приходят, — он приоткрыл палатку, сунул туда фонарик и, приглядевшись, повторил. — Ни один, ни другой.

— Дежурить будем. По очереди, — хмуро заметил Шелестов. — Поужинаем, и я заступлю. А ты, Саид, поспи. Сдохнешь без отдыха. Мокрую тряпку менять — тут твоя квалификация не обязательна. Вот и эти друзья подежурят. Они ведь совсем свеженькие.

— Не ваши? — мельком покосился на нас Саид, деловито работая консервным ножом. — А я то думал ваши.

— А у нас тут дела — хуже не придумаешь, — впервые за весь вечер пооткровенничал Шелестов, прожевав кусок неразогретой тушенки. — Саид пока этих двоих доставил, сам чуть богу душу не отдал. На Азадбаше вниз загреметь — проще простого, — альпинистский начальник помолчал, прислушиваясь к угрожающе — равнодушному безмолвию ночи, и заговорил снова: — И с чего это их на ту стену понесло? Даже название у нее отталкивающее. Как-то «Абнест» или «Обнест»… По-таджикски не помню. А по-русски означает не то «конец жизни», не то «душе конец». Вдохновляющее такое имячко.

— Воде конец, — безучастно поправил его Саид и вынул из нагрудного кармана твердую сигаретную пачку.

Т-а-ак. Сусинген нашелся. Саид сидел рядом с Норцовым, даже локтем иногда его касался, и у меня были некоторые основания предположить, что его фамилия Арифов. Стало быть, Налимов… Налимов там, в палатке? Неужели там? И неужели Арифов хотел его… Ого! Силен кандидат наук! Я задал провокационный вопрос:

— Искали, верно, что-нибудь? Иначе не полезли бы.

Саид посмотрел на меня очень внимательно, а Шелестов пожал плечами:

— Что искать-то? Камень? Так его всюду навалом. Путь поэффектней — вот небось что они искали.

— Товарищ, может быть, и прав, — сказал вдруг Саид. — Не станет опытный альпинист просто так на стенку лезть.

— Кабы опытный. Мой Тесленко — так тот совсем неопытный. Так — ни то, ни се. А второй — не знаю. Без меня его выпустили. Я бы на Азадбаш его ни за что не выпустил. С собою еще взял бы, пожалуй, — Шелестов кивнул в сторону худощавого. — Вот как Арифова, к примеру.

— А что же все-таки с ними случилось? — подал голос Норцов.

Шелестов опять пожал плечами и опять повернул свое чеканное лицо викинга в сторону Арифова.

— Он вот ночью всполошился: дескать, отсвет какой-то таинственный ему спать помешал. Лично я никакого отсвета не увидел. Но забеспокоился. Все-таки в том направлении ребята ушли. Может, сигнал бедствия подают.

— Огонь на Азадбаше и мы ночью видели, — торопливо вставил Норцов. — Только на фонарик это не было похоже.

— Ну, не знаю, был он, не было его, — усмехнулся Шелестов. — Утром мы так и так на Азадбаш пошли. Все было нормально: где они приваливали — там следы привала, где они ногами работали — там ботинок следы. Как вдруг наперерез основному следу — еще один след. Те — снизу вверх, а этот — сверху вниз. И плутает от камня к камню. Точно человек бродил с перепою. И совсем свежий след, между прочим. Мы с Саидом ухватили его — и держим. Он вильнет, мы вильнем. Он в пике, мы в пике. Где осыпь — так даже на четвереньках ползали, царапинки от триконей искали, чтоб не упустить, значит. А на леднике возле трещины пропал след. Как провалился.

— Этот парень и правда провалился, — сказал Саид досадливо, словно его раздражала медлительность рассказчика.

— Дышит, но никак не очнется. Как-никак, метров двадцать пролетал. Мы достали его. Саид спустился и вытащил, — теперь Шелестов стал скуп на подробности.

— Кто же этот парень? Тесленко? Или тот, пришлый?

— Пришлый, видимо, — рассеянно отозвался Шелестов. — Лицо-то незнакомое. А других групп на Алтынтау вроде бы и нет, — альпинист умолк. Саид покуривал да изредка поглядывал на меня.

— Про второго спросить хотите? — заговорил он неожиданно. — Второй сорвался еще раньше. Со стены. До-о-олго падал. По счастью, в рыхлый снег. Извините, забыл предложить: закуривайте, — протянул он мне пачку.

— Уж Тесленко-то без Саида — прямой дорогой да и на тот свет, — сказал Шелестов. — Ума не приложу, как Саид в тот кулуар заглянуть догадался.

— Воду для раненого шерпа высматривал! Сколько раз повторять надо? — проговорил Арифов.

— А откуда летел Тесленко? — поинтересовался Норцов.

— А оттуда примерно, где огонь был. Ну, чуть пониже разве что, — быстро ответил Арифов.

— Поднимались туда? — не отставал Норцов.

— Когда же? — сказал Шелестов. — Откопали одного, откопали другого. Да тащить еще вон сколько! Когда же туда подниматься?

— Стоит, стоит туда подняться, — проговорил Саид твердо.

— Зачем? Из любознательности? — простодушно спросил я.

Арифов молча вгляделся в меня из темноты. Зато вылез в ораторы Норцов с очередной своей тактичной бестактностью:

— Если рюкзак шерпа здесь… Там, возможно, и документы какие-нибудь… Установить личность мы просто обязаны…

— Пожалуй, — согласился Шелестов. — Как по-твоему, Саид?

Арифов все так же молча прошел к палатке, выволок за лямки из-под ее крыла большой рюкзак и бросил в середину нашего кружка. Шелестов пристроил рюкзак к своему колену на манер младенца, которого собираются пороть, и пряжки, застежки, антабки спустя мгновенье оказались расстегнутыми, развязанными, высвобожденными. Откинув клапан, Шелестов с головой погрузился в рюкзак.

— Спальник. Свитер. Носки. Еще носки. Наконец-то! — Шелестов извлек из рюкзака прозрачный пакет, набитый какими-то бумажками, и протянул его Арифову. Странное дело! Арифов с подчеркнутым безразличием подержал, повертел пакет в руках и передал его мне. Кажется, он даже улыбнулся при этом. Черт возьми! Да он ведь вспомнил Норцова. А по Норцову меня вычислить — пустячное дело.

Я выудил из пакета паспорт. Знакомая фотография! Знакомая фамилия! Налимов! Собственной персоной! Никаких расхождений, никаких разночтений, никаких подтасовок. Разве что в палатке лежит сейчас кто-нибудь другой. Забелин, к примеру. Невольно усмехнувшись, я положил паспорт на землю перед Арифовым. По принципу «долг платежом красен». Вытряхнул из пакета толстый переплетенный в кожу томик и увидел арабскую вязь как будто даже знакомых очертаний. Маджид аль-Акбари? Конечно! Полный, подлинный, невредимый. Соблюдая наметившуюся уже традицию, я предоставил манускрипт в распоряжение Арифова.

— Назым, — задумчиво произнес Шелестов и спрятал паспорт к себе в карман. Рукопись, по-моему, его совершенно не заинтересовала.

Из палатки донесся долгий стон, который перешел в кашель. Никто еще не успел встать, как слабый голос попросил: «Воды!».

— Одну минутку, Сережа, — сказал Шелестов и кинул нам: — Тесленко! Пока — никаких выяснений. Запрещаю категорически. Это приказ.

2

Сережа Тесленко заговорил сам, едва мы его вынесли на воздух.

— Попутчик мой где? Уцелел? Подлая душа! — Тесленко нервничал, жестикулировал. — Нет, все-таки, я все пойму… Я рядом, совсем рядом, — впадал в забытье и опять, очнувшись, настаивал: — Сейчас, сейчас все пойму…

В конце концов из отрывочных фраз Сережи мне удалось составить приблизительное представление о том, что произошло на северной азадбашской стене минувшей ночью. Тесленко и Дик, как называл его раненый (может быть, Ник, предположил я: это вполне в духе Налимова укорачивать имена), выбрали для бивуака узкий карниз. Дик выложил из рюкзака пачку печенья, пару консервных банок, а когда Тесленко начал вколачивать для страховки в скалу крючья, вызвался вдруг найти местечко получше. Пообещал: «Мигом вернусь!» — и ушел в сторону отвесного кулуара. Не было его с полчаса, и Сергей встревожился. Крикнул раз, потом еще раз — ответа не последовало. Тогда Сергей, прихватив ледоруб, полоз следом за шерпом. Сергей был вконец измотан, когда увидел расщелину, на миг осветившуюся изнутри слабым, тусклым огоньком. Так могла бы гореть, например, свеча или спичка. «Дик!» — гаркнул из последних сил Тесленко. Свет погас, и из расщелины высунулась голова. Это и в самом деле был Дик. «Местечко нашел?» — спросил Тесленко. «Ах, местечко! Нет, не нашел». Сергей просто по инерции продолжал приближаться к расщелине. И тогда шерп быстро пригнулся, в руках у него, как показалось Сергею, чиркнула спичка — и из расщелины рвануло странным голубым пламенем, таким сильным, что аж загудело все вокруг. Шерп едва успел отпрянуть от огня — увы, без ледоруба. Ледоруб он забыл в расщелине, и, стало быть, с ледорубом можно было навеки проститься. «Прикуривал», — растерянно посетовал шерп. Спускаться к бивуаку в темноте, да еще с одним ледорубом на двоих было опасно. Хорошо, что у Сергея была с собой веревка. Близ кулуара Сергей почувствовал, что заблудился, в непривычном освещении местность казалась неузнаваемой. Понадеявшись на веревку и на шерпа, Сергей устремился вниз: разведать характер склона. И… очнулся в шелестовской палатке.

— Непонятно, — сказал Норцов так важно, точно ради его экспертного суждения все это рассказывалось. — Шерпу было нелегко вынуться из веревки. К вдобавок — зачем бы он стал это делать? Себе на погибель?

— Зачем? Говорю же: надо побывать на Сусингене, — сказал Арифов. — Там ответ. Здесь, — он глазами показал на палатку, — здесь никакого ответа не будет.

И словно назло Арифову, из палатки донесся довольно внятный шепот:

— Серега, старик! Ты, что ли?

И вот нас уже шестеро возле палатки. Двое в спальниках в упор смотрят один на другого. Лицо Сергея, изукрашенное ссадинами, синяками, царапинами, открыто. Шерп по макушку в бинтах, и нам видны только его глаза. Они сощурены, хотя, казалось бы, фонарик Шелестова — не из тех светил, которые способны ослепить живое существо. Впрочем, этот прищур скорее всего, выдает настороженность шерпа, его решимость обороняться до конца. От кого? Сейчас все нервные силы шерпа сосредоточены на Тесленко. Арифову он не подарил и секундной доли внимания — да и остальном тоже. Значит ли это, что он сознает преимущества своего марлевого инкогнито и собирается ими широко пользоваться? Безусловно! Значит ли это, что Тесленко тоже участник затянувшейся игры под кодовым названием «Сусинген?» Неизвестно! Значит ли это, наконец, что Арифов состоит с Налимовым в особых отношениях, расходящихся с моей версией? Ну, скажем, они незнакомы? Или, наоборот, они союзники, партнеры и т. п.? Неизвестно, опять же неизвестно! А шерп все сверлит и сверлит глазами Сергея.

— Куда, дорогой, тебя понесло с горы? — заговаривает он свистящим шепотом. — Представил меня бы обществу, любезный. Как в лучших домах, — нажимает шерп на шутейную педаль.

— Да уж представил бы! — говорит Сергей. — Про веревочку узнал бы, а уж потом…

— Про веревочку? А что про веревочку? — удивляется шерп. — Узел был плохой, наверное. Так и вышло: один в одну сторону, другой — совсем в другую.

— Са-а-авсем в другую, — передразнил его Шелестов. Арифов отодвинулся куда-то еще глубже в темноту, и я вдруг отметил, что он ни разу голоса не подал при этом шерпе и ни на йоту не придвинулся к фонарику. Пожалуй, при таких условиях Налимов (если в спальнике лежал Налимов), вполне мог проморгать своего преследователя. «Сейчас Арифов под каким-нибудь предлогом уберется отсюда, — подумал я. — Или вообще нет правды на земле!». Арифов и вправду встал и глухо проронил:

— Вы как хотите, а я в два часа ночи сплю обычно. И другим советую.

Вторые сутки кряду Норцов ревностно исполнял в моей жизни роль будильника:

— Саид меня в кулуар с собой взять хочет. «Интересно, говорит, что за штука этот Сусинген». Идти?

— Идти! Конечно, идти! — вырвалось у меня. — Хотя и анархизм все это. Ладно, авось Шелестов простит, а Торосов не узнает. Но ухо держать востро!

На заре, едва розовое небо погасило последнюю звезду над голубыми горами, Норцов выскользнул из палатки следом за Арифовым и вскоре исчез с глаз долой. Я принялся разжигать примус и набивать котелки да кастрюльки снегом, и превращать этот снег в воду, и попутно намечать немедленную вылазку на Сусинген. Как вскоре выяснилось, у Шелестова были свои планы.

— Авантюра целиком на их совести, — пробрюзжал он, когда услышал об уходе Арифова и Норцова. — Мы спустим раненого в базовый лагерь. Потом уж будем с ними разбираться. — Теперь в его голосе звенела непререкаемая воля, и вчерашнего покладистого полуночника словно не бывало. — Возьмете рюкзак шерпа. Помимо своего.

У шерпа, видимо, была сломана нога: один единственный шаг — и он потерял сознание. Шелестов, впрочем, не ожидал чего-либо иного. Рюкзак он загодя повесил себе на грудь, и подхватив Дика, кинул его этаким тигриным рывком себе за спину.

— Пошли! — Шелестов не оглядываясь побежал вниз; снежный хвост завихрялся позади него, как вода за глиссером…

Ну, наконец-то Кленову дело привалило — и притом прямо с неба. Он забегал, засуетился, развел возню со всякими примочками да припарками, бинтами да мазями. А Шелестов дождался, пока шерп очнется.

— Выздоравливай поскорее! Духом, говорю, воспрянь. А кости врачи тебе склеят. В солнечном городе Ф. Мы пока вот с ним на Азадбаш сбегать должны.

Нетерпение, а может быть, любопытство, а может быть, то и другое, вместе взятое, сделали меня необычайно ходким на подъеме; я нисколько не отставал от мастера спорта Шелестова. Впрочем, мастер спорта потихоньку выдавал мне излишки своей неукротимой энергии: то подтянет, то подтолкнет, то поддержит. Мы быстро вышли к месту ночевки, отдохнули и взяли курс на Сусинген. Не буду расписывать подробности этой экспедиции. Скажу лишь, что по трудности она существенно превышала мои спортивные данные; в некоторых местах я выглядел ничуть не лучше, чем шерп на спуске. Один раз Шелестов сунул меня куда-то себе под мышку, другой раз толкал с полчаса перед собой как детскую коляску. Зато на привалах я работал за двоих, рассказывая ему о своем задании. В конечном счете, мы выбрались к пологой ложбине, упиравшейся и расщелину. В этот момент мне уже было понятно, почему Арифов и Норцов не попались нам на спуске. Они небось с их посредственной — в сравнении с Шелестовым — квалификацией только-только достигли цели.

Расщелина оказалась входом в пещеру, своды которой были дочерна прокопчены. Мазнул пальцем сажу — свежая! Внизу, под «дверью», разинуло клыкастую пасть каменное сопло, готовое, кажется, выбросить нам в лицо фонтан адского пламени. Вокруг стоял противный запах — ну, как бы жженной резины.

Наших предшественников не было видно. Но это не удивило ни Шелестова, ни меня: пещера зигзагами уползала куда-то в глубь горы, и Норцов с Арифовым могли быть за первым же поворотом. Собственно, там они и были. Услышав голоса, Арифов мигом возник перед нами.

— Газ горел вчера. И весь выгорел, — кивнул он на сопло. — Кончился баллон. — И, видя, что брови мои взметнулись от удивления, пояснил: — Природный баллон. Небольшой резервуар, когда-то отсеченный перемещениями горных пород от основных подземных полостей.

— Отверстие было, по-видимому, заложено вон тем булыжником, но булыжник сдвинули, — поддержал Арифова мой кругляш.

— Ну и что? Тот булыжник все-таки не камень в зажигалке?

— Газ загорелся не случайно, — заговорил опять Саид. — Это кому-то нужно было.

— Значит, шерпу! Но зачем?

— Не знаю, — ответил Арифов. — Может быть, костер налаживал, а оно само полыхнуло. А булыжник под напором пламени отлетел.

Арифов со сноровкой прирожденного эксперта-криминалиста орудовал сначала в одном, потом в другом, потом в третьем ответвлении пещеры, то и дело отдавал распоряжения Норцову, и когда они, меняя, так сказать, место работы, сталкивались со мною, кругляш всякий раз показывал мне, что никаких новостей у них нет.

У нас с Шелестовым, на нашем правом фланге тоже сначала ничего интересного не было. А потом как началось! В маленьком, рассчитанном на гномов, никак не на людей, гротике Шелестов заметил джутовые клочья, которые, как тут же выяснилось, прикрывали бочонок, укутанный в обветшавшую овечью шкуру. Пробка из бочонка вынулась без труда, и нашим глазам явили свой блеск — по-иному об этом не скажешь — золотые монеты азиатской чеканки, потускневшие и все равно ослепительно яркие.

В последней из неосмотренных нор мы обнаружили еще один бочонок. Вновь зажмурили глаза в предвкушении нестерпимого морального блеска, излучаемого всяким золотом, особенно же потускневшим, времен Гаруна аль-Рашида. Но в бочке, из которой мы поспешно удалили затычку, монет не было. Была в ней крутая, почти окаменелая смолистая масса…

В лагере все шло своим чередом. Шерп молча полеживал на спальничке близ палатки, Тесленко прихрамывая ходил от одного примуса к другому, Кленов разглядывал в бинокль склоны, подпиравшие вершину.

— Ракета была зеленая, — отрапортовал он Шелестову через плечо, не отнимая бинокль от глаз.

Ну, хорошо, ни одна альпинистская жизнь больше не находится под угрозой, спуск штурмовой группы протекает нормально, метеорологические условия ему благоприятствуют. Слава богу!

Но кто же все-таки он, этот шерп? Налимов, как утверждают документы? Пока повязки не будут сняты, ответить на этот вопрос мы не сможем. Да и тогда сможем ли? При падении лицо шерпа было сильно изуродовано. «Родная мать не узнала бы», — заметил по этому поводу Шелестов.

И вот, ворочаясь рядом с Норцовым в душной палатке, я время от времени дотрагивался пятками до рюкзака с сокровищами Сусингена и успокоенно думал: «Во всяком случае, магнит, притягивающий к себе всю эту публику, — у нас в руках, или, что в принципе то же самое, — у нас в ногах. Пускай теперь попляшут». С такими приятными мыслями я уснул.

Проснулся, когда горы налились предрассветным сиянием. Но разбудила меня не заря, а холодок, вливавшийся в наше жилище со стороны задней палаточной стенки. Поерзал. Попытался приткнуть озябшие ноги к рюкзаку, но никак не мог нащупать рюкзак. Сон с меня как рукой сняло. Лихорадочно приподнялся и нырнул в нагромождение альпинистского хлама. Шарил, шарил. Но шарить-то было не к чему. Рюкзак — не иголка. Раз его не видно, значит, его нет. И разрез в неплотном перкале задника весьма прозрачно показывает, каким способом его изъяли.

Крадучись, мы с Олегом обошли спящий, а местами даже похрапывающий лагерь. У Арифова, можно сказать, было алиби, поскольку длиннющий Шелестов фамильярно закинул на него свои ноги. Как два близнеца, в одинаковых позах мирно посапывали Тесленко и Кленов. А справа от Кленова, куда вечером уложили шерпа, было пусто.

Рванули вниз. Спуск был технически несложный. Беги себе хоть до самого Аламедина. Но до Аламедина бежать не пришлось. Сразу же за лагерем на валуне сидел шерп. Никакой поклажи у него не было.

— Плохо мне стало, — просипел он. — Сердце. Поближе к докторам!

— Отлично! — восхитился Норцов мудрым этим решением. — Придется мне вас проводить.

Я разглядывал выжженное овальное пятно в желтой травяной шкуре горы. Казалось, здесь недавно жгли костер… Нет, вряд ли. Зола была бы, уголья. А здесь — я пригнулся — только щепотка розового порошка.

— Так что мы пойдем, — сказал Норцов. И тотчас они — впереди бодрый кругляш, позади ковыляющий шерп в марлевой маске — отправились в путь.

Я стряхнул с ладони несколько розовых крупинок на валун и поднес к ним спичку. Мигом вспыхнуло пламя, которое и сейчас, при свете восходящего солнца, слепило глаза. Этот огонь видели мы с Норцовым. И, наверное, этот же огонь наблюдал Сережа Тесленко. Ну, ладно! Предположим, на Сусингене шерп отпугивал Сергея от пещеры. А здесь?

Сигнал… Кому? Сигнал, как выстрел: у него должна быть мишень. Сигнал, как письмо: у него должен быть адрес. Собственно, сигнал и есть письмо. И, следовательно, товарищ Салмин Юрий Александрович, пофантазируем на тему: загадочный получатель письма. Кто он? Где он? И о чем его могут информировать?

Самое простое — местонахождение незнакомца. Выбор у него в этом смысле мизерный: Аламедин, базовый лагерь, ну, еще вершина (что, впрочем, весьма сомнительно, ибо там как-то не до фейерверков). Все. Ничего я не упустил? Вроде ничего. Теперь посмотрим, какой информацией располагает наш шерп. Больше, чем кто-либо другой на свете, он знает про сусингенский клад.

Пойдем дальше. Из «где» и «о чем» попытаемся слепить «кто». По-видимому, не Шелестов, не Тесленко и не Кленов. Их шерп имел в лагере. Арифов отпадает по той же причине… Постойте-ка, постойте-ка, товарищ Салмин, не горячитесь. Будьте любезны вернуться из заоблачной выси на нашу грешную землю. А конкретнее — на тропинку близ альплагеря «Аламедин». Какую-то темную личность чабан в нашем разговоре поминал. «Похож альпиниста, только не альпинист… Возле перевала в палатке живет». Э-эх, детективы! Спросить бы чабана: «А кто, мол, живет?» Так нет же, не спросили. Почему-то представился мне тогда седовласый профессор, раскинувший свой шатер близ пастушеского стана в расчете на добрый кумыс и свежие лепешки. И отвел этот профессор от себя вальяжным жестом все и всякие подозрения.

Между мною и пастбищем близ перевала пролегла глубокая впадина, на первый взгляд, трудно преодолимая. Но ведь звериные тропки как-то перебирались с одной каменной гряды на другую. Переберусь и я. А Норцова с шерпом догоню там, ниже.

Увы, напрасно я отводил себе роль фланирующего джентльмена со стэком. Ибо у палатки меня встретил… Вот уж неожиданность! Такая долгожданная неожиданность!.. Кто бы вы подумали? Налимов! Не кто иной как Налимов. Налимов собственной персоной. Тот самый, чья физиономия запечатлена была на фотографии в паспорте. Правда, он отпустил теперь бороду.

С инкогнито пришлось распроститься. Предъявил Налимову служебное удостоверение. Осмотрел палатку. Под ее крылом обнаружил рюкзак с кладом, едва прикрытый грудой гальки. Конфисковать его удалось без осложнений: на изнанке рюкзачного клапана химическим карандашом была выведена моя фамилия.

— Откуда это здесь — понятия не имею, — осклабившись, заявил Налимов.

— Объясню в «Аламедине».

Норцова и шерпа мы чуть не настигли на слиянии двух отрогов. Но я замедлил темп. Зачем прежде времени устраивать этой парочке свидание. Пусть считает шерп, что мы зевнули Налимова, Налимов — что мы упустили шерпа.

Рано поутру в шатровой палатке Ковальчика я принялся за Налимова уже по-настоящему.

— Как попали мои вещи к вам в палатку?

— Об этом я еще вчера сказал: понятия не имею.

— Где вы работаете?

— В столице, — глумливо заметил Налимов. — Где же еще востоковеду работать? — и, как бы осознав, что грубость не в его интересах, уточнил. — В институте рукописного и печатного слова. Исполняющий обязанности старшего научного сотрудника.

— В отпуске сейчас?

— Ученый никогда не бывает в полном отпуске. Наука никогда не освобождает своих рабов, — претенциозно заявил Налимов, ускользая от вопроса, и я сделал вид, что это ему сошло с рук.

— Какой тематикой занимаетесь в институте?

— Чем может востоковед заниматься в институте рукописного слова? Восточными рукописями.

— Какого периода?

— Какого? — высокомерно покосился на меня Налимов. — Средних веков.

— И какими авторами, — нимало не смутившись, продолжал я. — Имена какие-нибудь назовите. Навои, Улугбек… — неопределенно помахал рукою, поясняя, что полный перечень интересующих меня имен отнял бы слишком много времени.

— Имена? Много ли вам скажут имена?! Ну, например, такие: Назрулла аль-Юсуфи, Хуссейн Гафури, Джаббар Ибрагим?

— Ваш отдых здесь, в горах, он как-то скуден в смысле комфорта, неуютен… Никак не пойму: кумысом вы лечитесь, что ли? Или природой любуетесь? Только зачем же ради природы себя удобств лишать? Могли бы в альплагере устроиться. На турбазе. В санатории каком-нибудь.

— Разве я говорил хоть слово об отдыхе? Я здесь работаю. Дело в том, что язык жителей высокогорья сохраняет речевые конструкции, характерные для средневековых рукописей. Это весьма важно при расшифровке темных мест. Словно кровь живая в текст вливается, — и вдруг Налимов проскандировал. — Вольется — и течет, струится, как быстроструйная водица. Быть у воды и не напиться — вовек такое не простится.

— Значит, воспользоваться организованным отдыхом вам так и не удалось? — мне хотелось перевести разговор на «Хрустальный ключ»: как раз там мнимый Забелин рифмовал: «Столица, тра-та-там, столица, быть у воды — и не напиться». — Никаких путевок, курсовок и прочих профсоюзных благ?

— Путевок-курсовок? — переспросил по своему обыкновению Налимов и очень внимательно глянул на меня. — Послушайте, а на каком основании вы меня допрашиваете? Или я заблуждаюсь, и мы просто мило беседуем на вольные темы? В таком случае, позвольте мне заметить, что наша тематика представляется мне странной. Было бы естественно, если бы вы говорили о рюкзаке, который мне кто-то подбросил с явно провокационной целью. Или о действительной моей провинности — о потере паспорта. Так нет же, вам все санатории да дома отдыха подавай, санатории да дома отдыха. Я возражаю против напрасной траты времени, — произнеся эту тираду Налимов делано рассмеялся. — Итак, повторяю: я в данное время работаю. Рад был бы работать и в данный момент. Надеюсь, вы приложите максимум усилий… Простите, я под арестом?

— Ни в малейшей степени, — ответил я. С вас как бы взята подписка о невыезде. Сугубо временная мера. А теперь скажите, насколько вы близки с Арифовым?

— Мне непонятен ваш вопрос. С каким еще Арифовым? Простите, но в ваших репликах иногда слышится провокационная нотка. Арифов — фамилия распространенная. Мало ли каких Арифовых я знаю!

— Уточняю: Саида Арифова. Кандидата биологических наук.

— Ах, этого… — протянул Налимов таким тоном, точно последние двадцать лет своей жизни э т о г о Арифова ему вспоминать не приходилось. — Знаю, как же, знаю. Не очень, правда, хорошо. И не очень по-хорошему. Но знаю.

— Это чрезвычайно существенно, что вы подчеркнули: не по-хорошему. Чем же плох для вас Саид Арифов?

— Плох — не то слово, — заюлил Налимов. — Подозрителен он мне, вот и все. Замашки богоборческие. То ему Лысенко, видите ли, не нравится — в период, когда с Лысенко все обстояло благополучно. То… — голос Налимова упал до вкрадчивого шепота. — Впрочем, более серьезные темы, вероятно, уместнее затрагивать в другой обстановке… Быть может, даже в письменной форме.

— Поконкретнее вы ничего сказать не можете? — слегка одернул я его. — Какие-нибудь факты?

— Вы ведь договорить не даете, — проворчал, совсем осмелев, Налимов. — Порою мне сдается, — тут Налимов осторожненько так прицепился ко мне: задабривают, де, этого сыщика чужие гипотезы или, напротив, озлобляют. — Порою мне сдается, что он замешан в каких-то аферах, шахер-махерах. В кладоискательстве каком-нибудь.

Ишь куда он нагнул, этот Налимов. По линии морально-политической — богоборчество, по линии социально-экономической — кладоискательство! А в целом, не валютчик ли он? Знал, плут, по каким клавишам ударять и какую мелодию наигрывать. В суфлеры навязывался. Я решил для виду клюнуть.

— На чем, собственно, вы основываетесь? Неужели на происшествии с рюкзаком? Считаете, что Арифов где-нибудь поблизости?

— Все, что вы говорите, имело бы смысл, если бы Арифов был в горах, но… — Налимов выжидал. Теперь уже не очень ясно было, я ли его допрашиваю или он меня. Поддаться, что ли? Брякнуть прямо так: Арифов не только в горах, он рядом, в нескольких километрах от вас. Нет, слишком тертым мужиком оказался Налимов. Такому палец дашь — руку оттяпает.

— А разве я подозреваю персонально Арифова? Арифов, в конце концов, может носить другую фамилию.

— Вы знаете, — осторожно продолжал Налимов, — у меня смутное ощущение, что Саид здесь, в горах? Ничего определенного — флюиды какие-то…

— Постараемся разузнать.

В это же время Норцов сидел у изголовья шерпа. Шерп постанывал да и выглядел неважно. Глаза лихорадочно блестели, вызывая представление о запавших щеках и пересохших губах. Повязка, только вчера обновленная врачом альплагеря, за ночь успела загрязниться.

— Давайте, наконец, познакомимся, — предложил Олег, после чего назвался.

— Ну, а я, дорогой, Налимов Назым. Сокращенно — Ник. Да ты поглядеть мой паспорт мог.

Роскошь-то какая: то ни одного Налимова, а то сразу два!

— Проживаете где?

— В столице, на улице Новой.

— А работаете?

— В институте.

Норцов уж и не стал спрашивать шерпа о должности: и без того все было ясно. Исполняющий обязанности старшего научного сотрудника.

— В отпуске?

— В отпуске.

— В очередном?

— В очередном.

— Что вы думаете о пожаре на Сусингене? Отчего начался?

— Искра от сигареты… И газ… Я закурил — все началось.

— Когда полыхнуло, где вы находились?

— Внутри, в пещере. Чуть шашлык из меня не сделался.

— А Тесленко, он где был?

— А он снаружи. Я еще мог поджечь. А Тесленко — никак.

Понятно. Он согласен был на роль без вины виноватого.

— Знали о кладе? — спросил Норцов.

— О чем, о чем?! — поразился Налимов-второй. — Ты, дорогой, пожалуйста, меня не разыгрывай.

— Последний вопрос: Арифов — эта фамилия вам известна?

— Распространенная фамилия, любезный. Но корешей Арифовых у меня нет.

— Допустим. Тогда вот что: раньше, до Азадбаша, вы встречали Саида? Ну, тот худой, пульс ваш щупал каждые два часа?

— Нет. Никогда не встречал, — ответил Налимов-второй.

3

К сумеркам Саид доставил в «Аламедин» — своим ходом — Тесленко. Или, как это выглядело с моей позиции, Тесленко доставил Саида. Подсаживаюсь к Арифову — он сумерничает в одиночестве у костра, — предлагаю ему свою «Шипку» и, когда наши сигареты, одна за другой, выстреливают тоненький змеистый голубой дымок в темно-синюю ночь, задумчиво говорю:

— Досталось Шелестову за эти дни. Другому бы на всю жизнь хватило. Что там слышно у штурмовой группы? Спускаются?

— Спускаются, — отвечает Саид, вглядываясь в огонь, точно судьба альпинистов как-то связана с костром. — Всю прошлую ночь зеленые ракеты над Азадбашем развешивали. Завтра придут.

— До «Аламедина» не доберутся, — возражаю я.

— До «Аламедина» не доберутся. До базового лагеря.

— А послезавтра меня с моим другом уже здесь не будет, — сетую я, внимательно следя за арифовской реакцией; надо признать, она выглядит абсолютно нейтральной. Но так или иначе пора переходить к делу.

— Раненый шерп очень сильно задел ваше любопытство. Я не ошибаюсь?

— Нет, не ошибаетесь, — поднимает голову Арифов.

— Вы так пронзительно присматривались к нему, будто сомневались, что он это он.

— Вы правы, — Арифов грустно улыбается; впрочем, очень может быть, что это отблеск пламени задевает складки в уголках рта. — И действительно ведь, представьте себе, оказалось, что он это не он. То есть, не тот, за кого я его сначала принял. И паспорт у него чужой.

Мы молчим. Арифов по-прежнему гипнотизирует костер, часто-часто попыхивая сигаретой.

— А человека, которому принадлежит паспорт, вы узнали бы?

— В любой обстановке! Даже ночью. Даже в маске.

— Близкий человек, значит! Друг? Родственник? — я предельно простодушен: обнаруживать насмешливое отношение к словам Арифова совсем ни к чему.

— Друг? — с усмешкой переспрашивает Саид. — Родственник? — тут его голос меняется. — А, вообще, вы почти угадали. Родственник друга.

Я озадачен. Стоило бы Маджиду аль-Акбари умолчать в своем трактате о мумиё, полагал я, и мои подопечные ничего бы друг для друга не значили. Но вот между ними существует мостик, о котором даже гроссмейстер позиционной игры старший лейтенант Максудов ничего не слышал.

— Мне ваша миссия в общих чертах ясна, — как бы переломив себя, говорит Арифов. — И, вероятно, мой прямой долг — оказать вам помощь… Приятно мне это или неприятно. Ждать, пока случится что-нибудь непоправимое? Лучше сразу подсказать вам, кого опасаться… На неискушенный взгляд, конечно… Мой отец — печально, но факт — был муллой, — начал Арифов издалека. — Правда, к религии он относился безразлично или даже насмешливо. Интересовался наукой. Старался обнаружить в древних текстах крупицы объективных знаний. Это если говорить по-современному. А по-тогдашнему — был дотошным стариком еретического образа мысли. После революции он стал учительствовать… Вернее, преподавать. Не в школе, а на дому. Для желающих в совершенстве узнать арабский и персидский. Он и меня учил языкам. И выучил. Любому востоковеду сто очков вперед дам. Ладно, об этом позже… Незадолго до войны юноша один у отца практиковался, мой ровесник, племянник крупного востоковеда Налимова. Мы с Равилем подружились. Вместе торчали над старыми рукописями, состязались: кто быстрее переведет. И вот однажды нам попался любопытный текст. Речь шла о какой-то пещере, расположенной высоко в горах. Пещера та, якобы, оберегала от глаз людских несметные сокровища — не деньги, не драгоценности, не золото — чудодейственные лекарственные снадобья, изготовленные мудрецами-табибами времен Хусейна Байкары. «А кто брал те травы по указанию аллаха, и те смолы, и ту амбру, оставляли монеты и перстни и многое другое, но все равно оставались должниками умерших табибов, ибо лекарствам тем нет цены». Я цитирую приблизительно, но общий смысл текста был именно таков. Мы кинулись за разъяснениями к отцу. Тот похвалил нас за точность перевода. А по существу вопроса промямлил что-то невразумительное. В том смысле, что у нас в руках позднейший список и что сам по себе этот список не подсказывает решение задачи, ибо, как говорится в примечаниях, местонахождение пещеры названо в другой рукописи, а ключ к пользованию лекарствами — в третьей. «Третья рукопись у меня была, — вздохнув, добавил отец. — Только подарил я ее лет тридцать назад начальнику одному. Не знал, что за рукопись». Чиновник, к которому попала рукопись, был, видимо, коллекционером понимающим: рукопись, по словам отца, ухватил как клещами. Так началась эта история. И никто не мог предугадать, какой оборот она примет спустя многие годы!

— Какой же? — спрашиваю я.

— Потом была война. Ушел на фронт Равиль — так и не успел поступить на востфак. Ушел на фронт и я. В сорок четвертом Равиль погиб. Когда я вернулся домой — в сорок пятом — отца не было уже в живых. У меня на руках осталась больная мать, так что пришлось бросить мечты о биофаке и срочно подыскивать работу. Вот тут-то и пригодилось знание языков — единственное, что передал мне отец по наследству. Я устроился переводчиком в одно внешнеторговое учреждение. Рекомендовал меня туда, кстати, Налимов-старший… Память о Равиле заставляла меня раз в неделю посещать дом этого неразговорчивого старика. Я приходил, присаживался в гостиной и по нескольку часов ожидал, пока Назар Сергеевич выйдет из своего кабинета. А в ногах у меня частенько вертелся хитренький мальчишка Назым. Заброшенный, озлобленный, он рос волчонком, и школа этому не помешала. Отцу, честно говоря, было на все наплевать. А я… Через год после войны умерла моя мама, потом готовился в университет. Спохватился слишком поздно. Назым к тому времени запросто уже подделывал оценки в дневнике, подслушивал чужие разговоры… Вы не устали слушать?.. Вновь я увидел Назыма после продолжительного перерыва, за который ответственности не несу, — Арифов с вызовом посмотрел на меня, и я поспешил кивнуть головой. — К этому времени он овладел искусством бездельничанья в рамках внешней добропорядочности. То есть он числился во всех списках, был причастен ко всем мероприятиям, говорил то — и только то, чего от него ждали главные и не обращал внимания на неглавных. И — удивительно, — он восходил во мнении главных все выше и выше. Я понял, что должен придти ему на помощь. Не ради него — он был мне неприятен. Ради Равиля, ради Налимова-старшего. Ради принципа, наконец. По отношению ко мне Назым не был мягко, говоря, безупречен. Но я подавил свое предубеждение, я стал навязывать ему свое общество. Уж он-то, бедняга, недоумевал: чего мне от него надо? Отцовской протекции? Так ведь она мне и без него доступна. Еще чьей-нибудь протекции? Не тут-то было, своими связями он ни с кем делиться не станет. Денег? Еще чего не хватало! Деньги! Во-первых, их у него нет, а, во-вторых, если и есть, то не про нашу честь. Но отмежевываться от меня он и не подумал. Это было не в его правилах: а вдруг я ему зачем-нибудь пригожусь. Так что виделись мы довольно часто, и я был в курсе многих событий его жизни. А многое он держал от меня в тайне. Было в Назыме что-то такое, что заставляло бояться его. Не моргнув глазом, он мог ради маленькой выгоды предать кого угодно. И я пообещал себе, что я не дам ему это сделать. Я превратился в негласного опекуна Налимова-младшего. Пускай мелочи — проморгаю — крупное хамство замечу. А вышло так, что я чуть ли не его сподвижником стал.

Мне померещилось, что древние языки способны облагородить Назыма. И я раззадорил его рассказом о рукописях, а затем пять лет кряду впихивал в него арабский, персидский, древнеузбекский, плюс всякие сведения по истории Средней Азии, плюс всякие данные о флоре и фауне края. Налимов — признаю — человек выдающихся способностей. Усваивал материал жадно. К окончанию пединститута Назым был вполне подготовлен к переводческой деятельности — и совсем не готов к педагогической. Я в поте лица высматривал что-нибудь подходящее. Общества связи с заграницей не годились. Не годились вузы: Налимов не склонен был отдавать что-нибудь другим — в том числе и знания. В общем, стало казаться, что подходящего места попросту нет в природе. Но вдруг сам Назым доказал обратное. Не поленился приехать ко мне домой, где его считали виновником моих служебных неприятностей. Явился и провозгласил: «Рубикон взят, есть повод выпить за мир и дружбу». «Какой — спрашиваю — повод?». «А как же, — говорит, — прекрасное место, цитадель науки — и покровитель в лице довольно-таки высокого начальства». Какие только я ни навоображал грядущие художества Налимова: и плагиат, и научное иждивенчество, и липовые факты с потолка, и подгонка результатов под желательный ответ. Каюсь: Назым повел себя как нормальный человек. Ходил на службу, когда это требовалось. Выполнял то, что должен был. Взысканий не имел. Короче, всецело соответствовал должности. Только со временем открылся мне новый лик Налимова — поумневшего, поднатаскавшегося. Он тщательно заботился о показной благопристойности, как модница о нарядах. Лишнего не болтал. И очень осторожно осуществлял главный план своей жизни. День за днем, месяц за месяцем он вкрадчиво — настоящий кот — ходил вокруг старинной рукописи, оставленной моим отцом, и все расспрашивал, расспрашивал, верю ли я в эту сказку про табибов и про клад, и нащупывал, где, на мой взгляд, могут находиться два других манускрипта — те, что должны окончательно раскрыть загадку пещеры. Я ускользал от прямого ответа. Прежде всего, потому, что и сам толком не знал. А потом — уж кого-кого, только не Назыма следовало посвящать в такого рода дела. Однажды, разбирая оставшиеся после отца бумаги, наткнулся на пожелтевший от ветхости листочек. Письмо некоего коллежского асессора, выражавшего отцу благодарность за бесценный подарок. Не о рукописи ли речь шла? На авось навел справки в архивах. Повезло. Мой коллежский асессор — Снетков была его фамилия — служил чиновником для особых поручений при последнем градоначальнике. Визит в справочное бюро — и у меня в кармане адрес и поныне проживающего в нашем городе Снеткова. Судя по отчеству — сын того самого чиновника. Каково же было мое удивление, когда, навестив Снеткова, я застал у него Назыма. Расселся по-хозяйски за обеденным столом и штудировал старинный манускрипт. Привычный гость! В этом убеждала и поза Назыма, и его снисходительное «Здрасьте!», и фамильярность в отношениях между молодым человеком и стариком. Радости при моем появлении Налимов не испытал, но и обескуражен тоже не был. Присмотревшись к рукописи, я развеселился. Текст ее был настолько сложен по своей лексике, стилистике, по всей своей структуре, что вникать в него с налимовскими знаниями было бессмысленно. Можно ли рассчитать космический корабль при помощи элементарной арифметики?! И опять Назыму потребовались лингвистические консультации. Я растолковывал ему туманные места, предлагал параллели из других текстов и всякое такое. А имели мы дело с курсом средневековой медицины.

Человечеству хуже не будет, — полагал я, — если Налимов освоит в совершенстве эту науку. И двигались мы вперед черепашьими шагами, и месяцы уходили один за другим, не принося никаких открытий, а, стало быть, и никаких неприятностей. Пока нет клада, нет и опасений, что Назым накуролесит. И вдруг на четвертой странице нашей городской газеты — сенсация. Профессор Акзамов нашел в далеком кишлаке трактат Маджида аль-Акбари, доселе неизвестный науке. Изучение рукописи поручено молодому ученому Николаю Налимову. Я прямо-таки ахнул. К счастью, я ни разу не упомянул при Налимове отцовские слова: «Если и есть где-нибудь правдивое слово о сокровище табибов — так только у замечательного поэта и географа Маджида. Увы! Сочинений Маджида вот уж двести лет никто не видел». Надо же случиться такому! Никто не видел, а этот только пожелал — сразу же и увидел… Вы еще не устали слушать?.. Правда, Налимов превозносил Маджида и его рукопись на заседаниях и совещаниях, но с расшифровкой текста ничего поделать не мог. Я однажды перелистал трактат. Там любопытные вещи… Чрезвычайно любопытные вещи… Но я их не сделал достоянием гласности тогда, да и сейчас разглашать не буду… Я-то не буду! Но это сделали до меня…

— Акзамов?

— Нет, не Акзамов… Не хотелось бы заниматься сплетнями. Но, кажется, придется все-таки… Девушка… Лаборантка…

— Замира? Юлдашева?

— Вот именно. Замира Юлдашева. Превосходный знаток языков!

— И, кажется, совсем никудышный знаток людей…

— От вас и это не укрылось? Да, в людях она ничего, по-моему, не понимает. Если бы понимала, разве отдала бы ему душу? Разве работала бы на него?

— Ну, это еще ничего не доказывает. Вы ведь тоже на Налимова порядком работали. Однако же нельзя сказать, что отдали ему душу.

— Да нет, почему же… В каком-то смысле, может, и отдал. Душу — не душу, кусок жизни, во всяком случае, — усмехается Арифов. — С женой целыми месяцами не разговариваю из-за Налимова… Замира прочитала за несколько недель трактат Маджида и пересказала Назыму самое главное. Естественно, Назым сразу ухватил всяческие намеки на пещеру, на сокровища табибов. Соответствующие куски текста он впоследствии штудировал вместе с Замирой многие десятки часов, вдумываясь в каждую буковку. До полного осознания текста ему, в конце, концов, осталось совершить один-единственный шаг. Даже не шаг, шажок: вспомнить мельком оброненное в медицинском манускрипте географическое название…

— Сусинген?

— Сусинген. Но на этот шаг у него не хватило сил. И тогда он явился ко мне. Так, мол, и так. Я схватился за голову. Только в этот момент понял, что следовало действовать раньше. Попросить, например, Акзамова, чтобы он передал трактат Маджида другому. Никогда и никто не был еще так близок к разгадке тайны табибов. Я? Ну, нет! Мне, чтобы с ним сравняться, надо было всерьез поработать над рукописью, а я ее не имел под рукой… Помогу я Налимову на этот раз или нет?

— Почему вы так настойчиво прятали от Налимова след?

— До сих пор не понимаете, что психология Назыма в определенные годы стала для меня реальнее всех реальностей. Не его персональная психология, а психология целой категории подобных людей, эгоистов и циников.

— Вы оставляете без внимания конкретную суть вопроса.

— Да, философские выкрутасы — не для нашего разговора… Что ж, в повадках Налимова в тот вечер была пугающая целеустремленность. Точно он вполне четко определил, как поступит с находкой, вообще, как будет жить последующие пятьдесят-шестьдесят лет.

— На ваш взгляд, ему кто-то суфлировал?

— Было похоже на то, что диктовали ему, руководили им. Прежде он все-таки был самодеятельным шалопаем. А в тот вечер передо мной прохаживался маленький профессионал. И поэтому я приказал себе: молчи. Лучше пускай клад табибов останется под землей. Есть ведь такой шанс?!

— Ваше решение было окончательным?

— Бесповоротным. И с этой позиции я не сдвинулся и в дальнейшем. Но сам постарался свести показания трех рукописей воедино. Ибо естественные науки мне не чужды, а из текстов напрашивался вывод, что табибы нашли богатейшие запасы мумиё или какого-то другого органического лекарственного средства поистине волшебной силы. Во мне проснулся ученый…

— Так что же предпринял пробудившийся ученый?

— Установил, что предварительные выводы в достаточной мере справедливы: сокровище табибов, по-видимому, представляет собой целебный концентрат органического происхождения. Судя по информации, которую я почерпнул из снетковского манускрипта, воздействие этого вещества на человека разительно. Ассортимент поддающихся ему болезней необычайно велик. А побеждает он эти болезни — вернее, побеждал в свое время — несомненно.

— И вы, человек, называющий себя ученым, устояли от искушения начать поиски. На широкой основе…

— Пока я разгадывал адрес этой средневековой аптеки, пропала рукопись с жизнеописаниями табибов. Это во-первых. А во-вторых, вскоре Налимов исчез.

— Когда он, кстати, исчез?

— Точно датировать его выезд на Совук-су не смогу. Поздно спохватился. Сами понимаете: у меня поважней дела были в Академии. Но, увидев однажды вечером в квартире Налимова посторонних, я вынужден был взять отпуск.

— Посторонних? Кого же? — встрепенулся я. — Как они выглядели?

— Как они выглядели? — усмехнулся Саид. — Вот уж вам это лучше знать. Потому что выглядели они в точности так, как ваш спутник, если с него снять штормовку и напялить взамен шелковую безрукавку. Ясно?

Итак, после разговора с Арифовым версия налимовского дела, которую я с таким трудом выработал, сильно пошатнулась. Теперь мне казалось, что Саид — один из всех — говорил искренне. В речах Налимова было непомерно много умолчаний и демагогических штучек. А шерп вообще представлялся мне теперь этаким сплошным белым пятном, или, учитывая, что перевязочные бинты постоянно загрязнялись, серовато-заскорузлым. Я даже не мог толком ответить себе на вопрос: Ричард это или не Ричард. По акценту — вроде он. Но одного акцента для серьезных выводов маловато.