Хрустальный ключ

1

— Выводы? — спросил Мистик, простучав пальцами по столу суховатую гамму; пора, дескать, закругляться.

— Документы и вещи, конечно, на экспертизу, — на ходу соображал я. — А людей — просто не знаю, что и сказать. Отпустишь — разбегутся, не отпустишь…

— Вот как? — удивился Мистик. — Вы полагаете, их можно не отпускать? Прямо так, безо всяких, за решетку. Прокуратура таких вещей не любит. Еще как отпустим… Но без наблюдения не оставим. Нет, не оставим, — задумчиво произнес он, думая уже, кажется, о чем-то другом. — Да, первым делом развезите граждан по домам. И сразу же к Максудову. У него есть что вам порассказать.

Не ожидал я от гроссмейстера позиционного стиля таких скорых и убедительных результатов.

Еще в день нашего отъезда гроссмейстер беседовал в неуютной каморке Памирской рыночной милиции со стариком-гадальщиком. Максудов — не зря же он был гроссмейстером позиционного стиля — терпеливо дождался, пока старик уладит свои семейные отношения с вороном и усядется на табурет.

«Драку видели?» Драку старик, конечно, видел. «Там этого били… как его… из этих, значит, из торгашей… А эти, другие, значит, они тех страсть как не любят». Старика надолго заело: «А она тебя любит, тебя всякая полюбит, планида твоя такая… Таких любят, ой, как любят…».

Вернулся к драке: «Ну, спровадили какурента — оно и народу лучше, зелья приворотного меньше будет». На приворотном зелье старик застрял: «А тебя полюбит, без всякого зелья полюбит, верное слово говорю». От друзей принялся открещиваться: «Это кто же мне друзья? Армян, что ли, голоштанный? Али барин его красноносый? Я знать их не знаю… Ну, подойдут они ко мне разок-другой, ну, спросят чегой-то-нибудь, ну, подсунут рублевочку али трояк… Тоже — друзья!».

Максудова в этой истории заинтересовало многое. Голоштанный и красноносый. Значит, действительно чернявый и дервиш существовали. Поскольку Норцова приняли за кого-то другого, существовал кто-то другой очень похожий на Норцова. Он имел отношение к Памирскому рынку и был неугоден красноносому. За эту-то ниточку и ухватился Максудов.

Дежурный сотрудник рыночного оперпункта развел руками: в человеческих ли это силах запомнить всех встречных кругляшей. Но, смягчившись, затребовал фотографию Норцова. К счастью, в университете хорошо вели наглядную агитацию, и на «Доске отличников» Максудов обнаружил великолепный портрет Норцова с теннисной ракеткой в руках.

Едва посмотрев на фотографию, сотрудник оперпункта хмыкнул: «Так бы сразу и сказали. Езжайте в совхоз «Рассвет», спросите Андрея Колтунова. У нас проходил по самогону». Максудов маханул в «Рассвет».

Колтунов, персональный шофер начальника свекловодческого отделения, встретил Максудова в штыки: «Самогон — дело прошлое, а ничего другого мне не пришить! Да вы не темните, я с этим делом давно — с полгода как завязал. Вы меня толком спросите». «С двоими — такими вот — на Памирском встречался? По самогону…». «Ну, были такие двое… Грозили: ты, мол, с самогоном сюда не суйся; у нас, мол, монополия. А сунешься — гляди, пришьем. Мы, мол, тут и закон, и милиция, и верховный суд. Плевал бы я на них. Только меня в тот день настоящая милиция прихватила. Черным Диком себя кличет, а пожилой, босс — тот с именем и отчеством, и на рынке редко бывает, вроде как в командировках». «А Дик, он что — за прилавком каждый день? Так, в открытую самогоном и торгует?» «Ага, под вывеской «Самогон и другие уголовные товары», — съехидничал Андрей. — Грецкими орехами он торгует. Где-то в предгорном районе у него хата. Оттуда орехи возит. А другой товар…» — Колтунов ухмыльнулся: не моя, дескать, забота узнавать, откуда он берет другой товар скорее, ваша.

Максудов занялся чисто гроссмейстерским делом: перелистыванием базарных гроссбухов по разделу «Грецкие орехи». А все для того, чтобы убедиться: ни один Дик здесь за последний год не регистрировался. Тогда Абушка пожаловал на рынок. Через три часа он ткнул под нос изумленному Максудову страницу, на которой черным по белому стояло: Погосян Рич. Б., Муллакент, орехи. «Ричард, — пояснил Абушка, — попросту Дик. А я уж боялся: кличка!» Но на этом след чернявого оборвался. Счетовод муллакентской птицефермы Погосян Ричард Багдасарович полтора месяца назад уволился, предварительно купив за полную стоимость путевку в «Хрустальный ключ». Комната, которую он занимал в длинном полубарачного полугостиничного типа доме птицефабрики, была заперта: на двери висел полупудовый замок. И никто из соседей Погосяна, равно как и никто из сослуживцев, не знал, каковы его дальнейшие планы. А «Хрустальный ключ» Погосян, как выяснилось покинул в один день со мною.

Свой новый день Максудов начал на Тополевой улице. Участковый уполномоченный, младший лейтенант милиции Прохоров подтвердил, что оборванец какой-то, вроде дервиша, несколько раз появлялся у бронированной калитки: иногда входил во двор, иногда выходил из двора, но никто его не провожал и не встречал. Хозяин — и только.

Вскоре Максудов барабанил в бронированную калитку. Все та же дебелая женщина завела было старую песню про непоседливый характер Митрофана Анисимовича. «Посижу во дворе, подожду», — сказал Максудов. И баба сдалась. Впихнула Максудова в тесную каморку, усадила на застланный грубым рядном топчан: «Ждите, коли время не жаль».

Через полчаса половицы в сенях заскрипели, и, упираясь головой в притолоку, на пороге вырос мужчина, в котором Максудов без труда узнал Суздальцева. «Вас, конечно, напрасно беспокоим. Вашим жильцом интересуемся: почему живет без прописки?» Суздальцев сделал большие глаза — насколько, конечно, это было возможно при его маленьких поросячьих глазках. Но Максудов настаивал — и тогда Суздальцев совершил самый, вероятно, крупный промах во всей своей жизни. «Дык вы об етом, как его… ну, из кишлака приезжал на пару недель, останавливался. Дык он уехамши давно».

Максудову только этого и надо было. Ах, на пару недель приезжал? Вот уж, пожалуйста, будьте любезны, его фамилию. И имя с отчеством. И, разумеется, откуда? И, если можно, то зачем? Пришлось Суздальцеву называть и фамилию, и имя своего постояльца-невидимки, и заверять Максудова, что своими собственными глазами он, Митрофан Анисимович, видел паспорт приезжего, так что никаких нарушений и погрешений против режима нету, а есть, напротив, полная чистота и порядок.

Максудов поблагодарил Митрофана Анисимовича за разъяснения, Митрофан Анисимович, довольный, проводил Максудова до калитки, приговаривая при этом: «Порядок — он и есть порядок. Вы уж, христа ради, в ямку тут не угодите. Колодец мы тут копать задумали. А порядок — он и есть порядок».

Назавтра Максудов принялся изучать вынутые из Суздальцева сведения. И что же оказалось? Не было в упоминавшемся кишлаке такого человека. Максудов встревожился: еще одно исчезновение?! Не слишком ли много исчезновений за отчетный период. И добился санкции прокурора на обыск у Суздальцева.

В комнатенке с топчаном обнаружился погреб, где хранилась полная выкладка дервиша, включая халат, чалму и даже коврик для совершения намаза. В том же погребе под грудой ветоши отыскали спортивный чемоданчик, в котором покоилась окладистая театральная борода. Суздальцев бубнил что-то о своей любви к художественной самодеятельности.

На этажерке в большой комнате, которую «супружница» Суздальцева неизменно величала залом, под самым большим из традиционных семи слоников Максудов заприметил сложенную вчетверо записку:

На той же этажерке, среди книг по товароведению и бухучету с потрепанными переплетами и неразрезанными страницами, Максудова удивил элегантный томик «Пять столетий тайной войны». Раскрыл его и на титульном листе прочитал:

Даритель не поставил даты, но Митрофан Анисимович сам назвал ее: «Это дружок мой приезжий Яков Максимович Сидоров к рождению меня удовольствовал, к двадцатому, стало быть, февралю». Фамилия звучала как вымышленная: Иванов, Петров, Сидоров. Наверняка Митрофан Анисимович брякнул первое, что ему в голову пришло.

Под клеенкой на кухонном столе Максудову попался тетрадный листок, который позже фигурировал в реестрах старшего лейтенанта как «безымянное стихотворение неустановленного поэта, начинающееся словами: «Юная и стройная красавица…». Как оказалось у него любовное послание Налимова Юлдашевой, Суздальцев не объяснил.

И, наконец, последнее подозрительное обстоятельство: яма, которую Суздальцев выдавал за будущий колодец. Странные очертания были у этого колодца. Вместо того, чтобы идти вглубь, колодец забирал вбок, в сторону дома. «Ет-то наука сложная, геодезия», — невразумительно бормотал Суздальцев. — Опять же, где грунт подсподручней, — ет-то своими руками пощупать надо». Но зачем ему было щупать грунт?

Суздальцев аж затрясся, выслушав Максудова: «Может, своего квартиранта похоронил?». «Клад искал, — хрипло признался он. — Легенда такая, стало быть, есть. Слух, стало быть, есть…».

Просмотрев протоколы обыска, Мистик прошелся по кабинету, что случалось с ним крайне редко: «Нужен почерк этого замдиректора, этого Церковенко, — произнес он наконец. — Пускай он сам официальную объяснительную напишет. По поводу Налимова — как это он у них пропал…

В тот же день объяснительная Якова Михайловича, изобиловавшая многочисленными «глобально» и «локально», была передана графологам в добавление к бумагам, найденным у Суздальцева. Идентичность почерков в двух случаях была очевидна даже неспециалисту: объяснительную и дарственную писал один человек.

Автор коммерческой записки, по-видимому, старательно видоизменял почерк. Одни эксперты давали голову на отсечение: это рука Церковенко. Другие клялись всем, что им дорого и свято в этом мире: чья угодно рука, только не Церковенко. При этом и те и другие совали друг другу в лицо некие крючки и завиточки, перенесенные черной тушью на специальные клочки ватмана, и все поминали имена величайших графологов современности.

Решили дождаться меня: а вдруг помогут мои горные открытия. Абушка сообразил-таки, что Обидауд, попавшийся ему на одной еще дореволюционной военно-топографической карте, и есть Сусинген — тот Сусинген, что расположен выше Аламедина. Ну, а где Сусинген — там Налимов, там Арифов, там ответ на многие-многие вопросы.

2

Налимов-городской — не в пример Налимову-горному — был элегантно одет, чисто выбрит. Что ни слово, то «если вы, конечно, не возражаете», «простите великодушно» и «благодарю за внимание». Щедро высказывался о погоде, узких брюках, вышедших из моды, широких галстуках, вошедших в моду. Но чуть дело доходило до золотых монет или до мумиё, как он умолкал и только изредка раскошеливался на какой там нибудь мимический протест, вроде изумленно поднятых бровей.

Схема этой части нашего разговора выглядела примерно так. Я: «С какой целью вы инсценировали самоубийство?». Он изумленно поднимает брови. Я: «Зачем вы пришли в Аламедин?» Он разводит руками. И так далее. Со стороны порой могло почудиться, что он прилежно разрабатывает вместе со мной разговорник для глухонемых.

Тогда я изменил тактику. Я принялся рассказывать. Я изложил ему историю трех манускриптов, обрисовал маршруты, приводившие к основным природным хранилищам лекарственного вещества, подобного мумиё, но еще более редкого и значительно более могущественного, Я назвал ему адреса предполагаемых табибовских аптек и сберкасс, опуская только те детали, которые могли превратить это сообщение в путеводитель: на случай, если Налимов и на самом деле ничего не знает.

А Налимов внимательно слушал меня и посмеивался, противно выворачивая губы: ври, мол, дальше. И в паузах снисходительно цедил: «Да будет мне позволено так выразиться, я слышу бродячие фольклорные сюжеты!», «Простите, пожалуйста, великодушно, но вы уверовали в миф!», «Ценю ваше внимание ко мне, к знатоку народной словесности».

А я и в ус не дул: знай себе, продолжал говорить. Взялся за эпизоды из биографии Назыма Назаровича Налимова. По полной программе: детство, отрочество, юность. Но — не упоминая имен. Налимов нахмурился, внутренне подобрался, приготовился к отпору.

— Теперь, извините, на очереди западная литература эпохи средневековья? Жития святых?

— Святых? Ну уж знаете, далеко не святых! — пора было, пожалуй, кончать с этой волынкой; и я в духе раннего средневековья поднял забрало. — Вы что, себя святым считаете?!

— Я? — Он так привык к спокойному иносказательному режиму сегодняшнего разговора, что переход на личности воспринял чуть ли не как пощечину. — Причем тут я! Простите, великодушно, но мне непонятны ваши намеки. Вы полагаете, что в герое этого пасквиля мне следует видеть себя? — Налимов деланно расхохотался, еще сильнее выворачивая губы. — Вы черпаете сведения из отравленного источника, — имени Арифова он не произнес, но явно подразумевал Арифова.

— Кто же, по-вашему, этот отравленный источник? Яков Михайлович Церковенко? Митрофан Анисимович Суздальцев? Вы от них хотите отмежеваться? Стоило бы, конечно, да вот беда: поздновато. Они от вас не отмежевываются.

Я говорил с расстановкой, в разрядку, пристально вглядываясь в своего собеседника. На Церковенко он отреагировал спокойно: подумаешь, мало ли что начальство думает о подчиненном. В таком примерно духе. Суздальцев же сразил его наповал. Назым Назарович пожелтел, даже как-то осунулся в одно мгновенье. И — махнул рукой. Это был новый жест.

— Значит, не выдержали старички, раскололись?! — Налимов презрительно перекосил рот. — Тоже мне стоики. Мы, старшее поколение! Эх, молодым бы, да наши нервы! Мы прошли огонь, да воду, да медные трубы! — передразнивал кого-то Налимов. — А теперь всем — труба! И не медная — жестяная в буржуйке на Колыме, — слова его пузырились желчью и злобой; в уголках рта осела белесоватая пена; казалось, он готов придушить этих мнимых стоиков, предавших его при первом же затруднении. — Ну так слушайте, — с угрозой произнес он, позируя, — сейчас я вам все выложу. А вы там, — он покосился почему-то на дверь кабинета, — вы там зачтите мне, как водится, добровольное признание…

Разумеется, в своей исповеди Налимов трактовал события весьма своеобразно, но благодаря Саиду я мог вводить поправочный коэффициент прямо на ходу. Да и говорил в основном я. А Налимов иногда, кисло морщась, перекраивал эпизод желчными примечаниями.

Он бредил сокровищем табибов почти сызмальства. Бредил молча и вслух. Однажды — на торжественном обеде по случаю переезда Налимова-старшего в Москву — мальчишка огласил эту историю в присутствии Церковенко. Кто-то краем уха зацепил этот разговор — и расхохотался: «В доме специалиста по средним векам даже детям снятся средневековые сны!». Но, человек утилитарного склада, Церковенко не смеялся. «Чем черт не шутит?» — вероятно, подумал он. Так или иначе Церковенко заприметил юного Николая Назаровича и «заготовил» его впрок. Приглашал время от времени в гости, расспрашивал, как бы подтрунивая, о сокровищах табибов. На настоящую помощь себя не растрачивал да и «блатом» делился скупо — экономил. А подачками, какие недорого стоили, но выглядели эффектно, — раз-два в год баловал. В числе таких подачек оказалась и промкомбинатская справка, облегчившая Налимову поступление в пединститут.

К тому дню, когда Налимов завершил свое образование, Церковенко выбился в замдиректоры: повсеместно ширился интерес к электронным принципам хранения информации, и способного сотрудника соответствующей лаборатории перевели из одного института в другой — сразу на руководящий пост.

Когда не знаешь, чем суффикс отличается от префикса, имеешь энное количество грешков и страдаешь болезненной мнительностью, обязательно ждешь от подчиненных какой-нибудь неприятности: то ли скрытой фронды, то ли громкого неповиновения. Налимов был предан Церковенко душой и телом, и Церковенко принял в институт Налимова: завел своего человека в коллективе. Лишь потом замдиректора осенило: где же еще, если не в этом институте, пользуясь бесплатными консультациями великого Акзамова, разгадывать тайну табибов?!

У Налимова началось приволье. Его приравняли к старшим научным сотрудникам, предоставили ему право работать дома или в библиотеках — где угодно. «Была бы продукция», — сказал Николаю Назаровичу Церковенко и подмигнул. И Налимов взялся за дело. Не хватало знаний — завлекал в свои сети Юлдашеву. «Эксплуатировал рабский труд влюбленных женщин», — полунадменно-полунасмешливо заметил Налимов. Или шел советоваться к Арифову. «Сей филантроп всегда наизготове со своими лакейскими услугами. Как этот, в «Капитанской дочке».

Снетков, «старая калоша», тоже принимал в Налимове участие. Он, правда, не знал языков, зато охотно — даже «на вынос» отдавал свой медицинский манускрипт. Более того, бескорыстно помог Назыму, мыкавшемуся по частным квартирам, получить жилье в своем доме.

Наступил день, когда рукопись Маджида, точно ответ в конце школьного учебника, по-новому осветила всю задачу. «Пора действовать, — задумчиво проговорил Яков Михайлович, когда вспотевший Налимов дочитал последние строки того самого подстрочного перевода, который сделала Юлдашева. — Есть у меня один правильный человечек на примете. Такой, какой нам нужен. По всем параметрам подходит для нашего случая». И на налимовском горизонте снова появился Суздальцев.

Налимову с этого дня пришлось засесть за карты, тогда как Суздальцев подбирал ему помощника среди своих базарных дружков. Назым переворошил тонны географической литературы, просмотрел бесчисленное множество топографических материалов, вновь проштудировал вдоль и поперек все три рукописи, в том числе похищенную у Арифова. Снетковский манускрипт подсказал Налимову недостающее слово. Налимов знал, что Фаттах, верховный табиб, свою резиденцию держал близ реки Совук-су, в горах. Место, где жил и врачевал Фаттах, называлось Сусинген, там же он, вероятно, хранил золотые монеты, полученные от пациентов, и это лекарственное вещество, стократ превосходящее своим действием мумиё. В качестве запасного варианта Налимовым был учтен и второй Сусинген, его нельзя было сбрасывать со счетов, ибо на склонах Азадбаша практиковал любимый ученик Фаттаха Абдуллахан. Кстати, перевал Музбель, ныне известный разве что пастухам, позволял преодолеть расстояние между Совук-су и Алтынтау за день, если выйти, конечно, на рассвете.

Церковенко приказал для начала остановиться на первом варианте: Совук-су — только в случае неудачи браться за второй. Налимов должен был лично предусмотреть сроки выхода и оповестить о них Суздальцева. «Сам видеть его не хочу. Следует думать о конспирации, — процедил Яков Михайлович, трусоватый по натуре. — Оставите дома записку. Укажете, когда отправились. Завуалировано, разумеется. Передадите Суздальцеву запасной ключ вот по такому адресу… И доверенность на зарплату кому-нибудь отдайте. Салют!»

Налимов в точности выполнил все указания начальства. Побывал у Суздальцева, предложил тому через недельку-другую наведаться, объяснил свой шифр. «Любовный стишок сочинил для образца. Посвятил, чтобы труд зря не пропал, одной знакомой». Церковенко предостерег: Суздальцев, дескать, парень дошлый; того и гляди, сам дельце провернет, так что координаты раскрывай напоследок, чтобы первым оказаться на финише. Договорились, что записка будет лежать в энциклопедии на букву «С», поближе к слову «Суздаль». Подручного Суздальцев обещал прислать сразу же по получении записки, причем несколько раз повторил его имя: Ричард. На том и расстались.

Мелкие просчеты, конечно, были: Саттаров отказался получать зарплату по доверенности: ему, видите ли, предстояло ехать в Сочи. А Юлдашева дулась на Налимова — так что не подойти. По этой причине пришлось прихватить подлинного Маджида вместо фотокопии как справочник. Но в принципе события развивались гладко. Достал путевку в «Хрустальный ключ», определился на довольствие, тут и Ричард подоспел. С претензиями, правда: почему, мол, хозяина обманываешь, записку в энциклопедии не оставляешь, ему ходить, мол, пришлось, Якова выспрашивать. Налимов не придал значения этой несообразности: счел, что Суздальцев алфавита не знает, в энциклопедии запутался.

Вскоре удалось нащупать тропу на Сусинген. Хотел Налимов отчитаться перед Церковенко. Звонит, подделывая голос, на работу, говорят в командировке Яков Михайлович, в Ленинграде, в гостинице «Двина» остановился. Звонит в «Двину». Отвечает сосед Церковенко по номеру. А сам замдиректора небось по Северной Пальмире бегает, магазины изучает. Ну, не хочет, чтоб его радовали, перебьется без радостей.

Налимов извлек из-под камней рюкзак, с палаткой, снаряжением, продовольствием, и отправился в путь. Были березы, были тополя и арча была. А вот клада не было. Налимов, как договаривались, оставил Ричарду свой очередной адрес и взял курс к перевалу. Поставил палатку близ пастбища, в долгих разговорах с чабанами разузнал, что Обидауд, по-видимому, — то, что ему нужно. Через семь дней «этот скобарь» Ричард настиг Налимова на предплечье Алтынтау, предварительно сообщив Суздальцеву о кроссворде и о перемене маршрута. Позаимствовал у Налимова паспорт: служебный штемпель там солидный, доверие внушает. И ушел наниматься в шерпы.

— Согласно показаниям соседей мужской голос на террасе вечером семнадцатого июля требовал от нас не то убийства, не то самоубийства?

— Семнадцатого? Семнадцатого… Постойте-ка, вспомню… Ну, конечно же! Прощальный визит Церковенко. Мрак! Жуть! Входит Церковенко с соблюдением максимальной конспирации. Отдает последние команды. Курит, чего с ним отродясь не бывало. Ведь он не враг своему здоровью. А тут «Уинстон»! Ну и, завершив дела, пересказывает мне анекдот… Нет, вру: это рассказ Твена. Там главное действующее лицо, согласно неким средневековым законам, должно покончить с собой, если не снимет с себя обвинения. А если снимет, то по другим законам подлежит смертной казни. Ну вот перед ним выбор, перед этим героем — убийство или самоубийство. Эту историю Церковенко всем через день рассказывает. Но обычно — невпопад. А здесь, по-моему, кстати. Дескать, коли не мы возьмем мумиё, Суздальцев постарается. Так или этак, а кладу крышка.

— И еще вопросик. Дервиш у вас какой-то бывал?

— Дервиш? Господи! Да это Суздальцев! На следующий же день пришел проверить не надул ли я его с домашним адресом. А лохмотья — его любимый маскарадный костюм. Дубина ведь!

— Лестно о своих друзьях отзываетесь!

— Не навязывайте, пожалуйста, мне друзей. Я по природе индивидуалист. А уж с Суздальцевым водить дружбу… Извините.

— И то верно: закопает. Выроет яму и закопает.

— Видели яму? — прыснул Налимов. — Мое изобретение! Митрофан Анисимович в романтической роли: ищет драгоценности, будто бы припрятанные после революции бывшим домовладельцем. Дополнительный эффект: в яме можно хранить мумиё.

— Восход солнца ранний — это, разумеется, дата. Дата чего?

— Не дата, а предположительная дата. К этому сроку Суздальцеву было обещано мумиё для его семейных нужд. Ревматизм, склероз, полиартрит и прочее. Транспортировку товара должен был обеспечить Ричард. Но, как вы знаете, плановые сроки сорвались. И не по моей вине. Пусть уж Митрофан Анисимович извинит.

— Собирался ли Суздальцев куда-нибудь улетать на время вашей экспедиции?

— Не знаю. Не думаю. Он часто улетал, оставаясь в городе. То есть скрывался с горизонта. Жена говорила всем: отбыл. А он в это время преспокойно разгуливал в своих лохмотьях по Памирскому рынку.

— Понятно. Ну, а как в таких случаях получают срочную информацию?

— Как получал ее Суздальцев? А у него почтовый ящик был на рынке…

— Старик с вороном?

— Ну да. Трешка в неделю — и передача корреспонденции обеспечивается с восьми утра до восьми вечера. Пока старика ко сну не потянет.

— Через него Суздальцев и получил отчет Ричарда с Совук-су?

— Конечно. Между прочим, сильно рассвирепел, когда узнал, что операция затягивается.

— Потому-то и сорвал злость на постороннем?

— Вы и об этом знаете? Растете в моих глазах.

— Я и больше знаю. Например, о том, что в «Хрустальном ключе» Ричард меня чуть не прихлопнул камнепадом. Кстати, о «Хрустальном ключе». Зачем вам понадобилась инсценировка с Забелиным? В частности, с исчезновением Забелина?

— Одно за другое цеплялось. Искал путевку — встретил усатого дурака. Купил путевку — принял его фамилию. А доживать до конца смены по этой фамилии стало невтерпеж: отыскалась тропа. Пришлось утопить дурака. Благо — дурак. Не жалко. Прошу, однако, оградить меня от обвинения в убийстве, поскольку Забелина я утопил лишь фигурально.

— А Ричард подобрал его реальные одежки и доказывал следствию, что Забелин погиб. Хитрый расчет. Когда выяснится, что Забелин продал путевку Налимову, Налимов обретет полную безопасность, а после гражданской панихиды с хвалебными речами — и забвение. Так? И это придумал спекулянт Ричард?

— Ричард? — Налимов заколебался: тщеславие не позволяло уступить лавры Ричарду, страх удерживал от рискованной похвальбы. — Ричард. Стихийно у него получилось.

— У Ричарда стихийно созревают столь тонкие планы? У Ричарда, который неспособен сообразить, что фотография в чужом паспорте его сразу же выдаст?

— Он бы отклеил фотографию, если б спросили паспорт. Потерял, дескать. И никто бы ничего не заподозрил.

— Ваша логика — логика обмана. Она сильна тем, что она логика. И слаба она по этой же причине. Стоит уловить принципиальную схему ваших рассуждений и вы весь на ладони. Хотите пример? Как рукопись Маджида очутилась в рюкзаке у Ричарда? К как другая рукопись, арифовская, попала к Снеткову. Очень просто. Это входило в общий замысел. Глупый, наивный или неосведомленный человек — самый надежный сейф. Церковенко специалист по сейфам, давно руководствуется этим правилом. Только рассовывает туда-сюда не предметы, а замыслы.

Налимов вскипев, хотел, видимо, опротестовать этот выпад, но у меня еще были вопросы.

— Затруднения с вами возникают лишь изредка, когда эта логика работает с перебоями. Мне до сих пор, непонятно, для кого Ричард схоронил в пещере ваш кроссворд. Не для нас ли?

— Извините, конечно, но я не собирался вступать с вами в переписку. Вы меня и так устраивали — в этом кабинете… Мне казалось, что надо оставить какой-то след. А вдруг с нами что-нибудь случится. Ведь горы все-таки… Чтоб Церковенко знал, где искать, — Налимов спохватился вдруг: как это он позволил маске героя-циника сползти со своего лица и сразу же вывернул губы в ухмылке. — А в общем, конечно, Церковенко здесь не при чем. Представляю себе Церковенко на склоне. Цирк! Цирковенко!

— Обратимся теперь к логике Церковенко. Как думаете, почему он сообщил в органы о вашем исчезновении?

— Почему? Да это же яснее ясного! Опять же для маскировки! Раз меня хватились — все равно кто-нибудь донесет. Так уж лучше он сам. Меньше будет оснований его подозревать!

— Совершенно верно. Информация как средство конспирации. А что вы собирались делать с золотом? И с мумиё?

— Передать и то и другое Церковенко. С просьбой передать дальше. То есть, разумеется, нашему государству, нашему народу. Ну как? Нравится вам этот сюжет? Я бы сказал, трагический сюжет. В борьбе между корыстью и долгом побеждает долг. Социалистический реализм чистейших кровей! Не-с-па, как говорят французы! Что в переводе означает: не так ли?

— Я не литератор, о реализме судить не берусь. Я служу в органах, борющихся с преступностью. И в качестве такового вынужден заметить, что сюжеты, избираемые уголовниками, отличаются от нормальных человеческих сюжетов. Не перебивайте меня. Кодексы знаю. Вас уголовником не называю. Рассуждаю абстрактно. Понимаете, аб-стракт-но. Человек находит лекарство, способное уже сегодня спасти тысячи жизней. Человек находит ценности, представляющие огромный интерес для историков, археологов, искусствоведов. И это не просто ценности, это вдобавок чистое золото. Если человек честен, он, не раздумывая рассказывает о своей находке людям…

— Я и рассказал…

— Не перебивайте… Он рассказывает о своей находке тем людям, которые могут с максимальной пользой для мира эту находку применить, которые наделены эрудицией, или властью, или еще чем-нибудь, благодаря чему могут эту находку сделать общей…

— Например, Церковенко…

— Не перебивайте… Но вот удача улыбнулась другому человеку: тоже лекарство, тоже золотые монеты… Он украдкой озирается по сторонам: как бы положить ее к себе в карман, чтоб прохожие не заметили. А если кто и заметит, может быть с ним удастся договориться. Всем ведь надо детишкам на молочишко…

— У меня нет детишек…

— Не перебивайте… У Церковенко есть детишки… И, вообще, не о детишках идет речь…

— А о чем же?

— О взрослом человеке, которого как малого ребенка окрутили уголовники. А вернее — о недоросле. Взрослым человеком ведь вас не назовешь.

— Ну да, ну да, где уж нам уж выйти замуж, — паясничал Налимов. — А фейерверк в горах неплохой получился? Что скажете, дозвольте полюбопытствовать?

— Неплохой, неплохой… Только к чему, дозвольте полюбопытствовать?

— Для устрашения слабонервных, — напыжился было Налимов, но внезапно сник, обмяк, опустил плечи, отчего его фигура сразу уподобилась поношенному костюму. — Для сигнализации. Связывались мы таким макаром. В ночь на шестнадцатое Ричард мне доложил: есть, нашел. В ночь на восемнадцатое: доставлено, забирай, преследуют. А цвета пламени были заранее оговорены… Меня этим фокусам еще в детстве наш филантроп Арифов обучил.

3

В понедельник телефон зазвонил, едва я вошел в кабинет. Может быть, не меня. Может быть, коллегу Дергунова. Он сегодня как раз выходит из отпуска, видно, запаздывает немного с непривычки. Нет, оказалось, меня.

— Кадыров говорит. Зайдите.

У Кадырова собралось много народу. Поближе к начальническому столу сидел Мистик. Рядом пристроился Максудов. Были в кабинете эксперты во главе с Абуталиевым. И сразу же следом за мной в кабинет вкатился кругляш — с таким видом, точно вот-вот пройдется на руках. Все эти дни он провел в университете: отчитывался за практику. Отчитался.

— Садитесь, товарищи, — предложил Кадыров, хотя и так уже все сидели. — Разрешите поздравить вас — и прежде всего капитана Торосова Мстислава Сергеевича — с успешным завершением операции по раскрытию крупного жулика Якова Церковенко. Товарищ Торосов несколько месяцев вел это сложное дело — и результаты налицо. Выявлены многие махинации и связи Церковенко. В частности товарищем Дергуновым, находившимся в командировке в городе Ленинграде, доказаны коммерческие контакты Церковенко с американским туристом N, фамилию которого по дипломатическим обстоятельствам оглашать пока не буду. Скажу лишь, что это представитель некой фармацевтической фирмы. Церковенко в каждый приезд упомянутого туриста поставлял ему разного рода лекарственное сырье. Интересовали фармацевта также согдийские, самаркандские, в общем, среднеазиатские монеты и рукописи. В августе Церковенко телеграммой сообщил туристу: «Надеюсь при встрече доставить большую радость». Но наши молодые товарищи по поручению Торосова сорвали планы мерзавца. Оперативные действия старшего лейтенанта Максудова позволили обезвредить активного сообщника Церковенко пенсионера Суздальцева, который заготавливал товар. Церковенко и Суздальцев при поддержке некоторых неустойчивых лиц инсценировали ряд происшествий, имевших целью замаскировать эту противозаконную деятельность и дезориентировать следствие. К чести наших работников, они сумели разобраться что к чему. Большая заслуга в этом принадлежит товарищу Салмину и студенту юрфака практиканту товарищу Норцову, который, надеюсь, скоро вольется в наши ряды. Дело передается органам правосудия, обязанным окончательно и бесповоротно квалифицировать занятия гражданина Церковенко и его пособников.. Большое спасибо вам всем, товарищи, за хорошую работу.

Из кабинета Кадырова я вышел, вконец обескураженный. Ну, Мистик! Прикидывался обозным, ну, в лучшем случае, штабным бухгалтером: оформление командировок и контроль за финансовой дисциплиной. А сам наслаждался ролью главнокомандующего. Внушил мне, что основной удар по противнику будет нанесен моими силами, а на деле я был чем-то вроде газетного репортера, очутившегося на окраине событий. По счастью и репортерам удается иногда принести кое-какую пользу…

Ну, Мистик! Вот у кого, оказывается, фантазия!

В коридоре близ моей двери маячила какая-то взъерошенная личность. Это был Снетков собственной персоной.

— Совесть у меня не спокойна. Да и как она может быть спокойна?! Ведь я в свое время скрыл от вас, Юрий Александрович, что у меня в апартаментах, — ударение он по-прежнему подчеркнуто сдвигал на последний слог, — находится еще один манускрипт, оставленный у меня Николаем Назаровичем. Этот манускрипт очень волновал меня как коллекционера. Я даже мечтал заполучить его в постоянное владение. Путем обмена или же благодаря забывчивости истинного владельца. Но вы не беспокойтесь. Право личной собственности восторжествовало. Я вернул манускрипт по принадлежности, — скорбел Снетков. — Я воспользовался покровом ночи и смежным расположением лоджий, словом, я принес его и положил на стол. Николай Назарович смог в этом убедиться, едва вошел под своды своей обители. Увы, — Ардальон Петрович воздел свой тусклый взор к потолку, — увы, он со мной теперь далее не раскланивается. Но я выполнил свой долг перед Фемидой, и прошу разрешения покинуть вас. Я сказал вам правду, всю правду и только правду! Прощайте!

— До свидания, Ардальон Петрович, всего вам доброго.

За Снетковым закрылась дверь. Ровно через секунду дверь распахнулась, и тот же Снетков ликуя, прокричал:

— Позабыл, совсем позабыл вам сказать: Сусинген — действительно знакомое мне слово. Только не Сусинген, а Нусинген! Это же барон Нусинген, такой банкир в романах Бальзака. Иногда его теперь Нюсинженом еще называют. Но в мое время он был Нусинген. Адью!

На мой взгляд весьма мягкий приговор.

Налимову суд дал небольшой срок условного наказания. Остальные — Церковенко, Суздальцев и Ричард — получили вполне по заслугам. А теперь, следом за Ардальоном Петровичем, прощусь. Ибо меня ждет — не дождется моя диссертация. Благо и трехмесячный отпуск для ее завершения, кажется, дают. Замещать меня будет Норцов, только что зачисленный в наше управление.

Вот только одно пока неясно: решусь ли я использовать в этой работе как иллюстрацию налимовское дело. Ведь раскрыл всю эту историю не я! Или все-таки, в какой-то мере, и я?!