Художественный музей Адати Япония

Живопись XX века

Величавую царственную птицу, изумляющую и поражающую воображение декоративностью сверкающего и переливающегося оперения, особенно часто стали изображать в Китае в позднее Средневековье. В Японии в XIX столетии панно с нарядными павлинами украшали приемные залы императорского дворца, придавая особую пышность атмосфере торжественных церемоний.

Мода на Восток, захватившая Европу, не обошла вниманием и эту птицу. Так, Джеймс Уистлер оформил роскошную зелено-золотую «Павлинью комнату», источником вдохновения для которой могли стать японские образцы.

Автором данного свитка является Имао Кейнэн, один из известнейших мастеров своего времени, член Императорской академии искусств. Альбомы с его реалистическими изображениями птиц издавались в Европе. С Адати Дзэнко его объединяло увлечение искусством садов.

Написанный в жанре «Цветы и птицы» свиток не только предназначен быть украшением парадных покоев, вызывая восхищение искусностью исполнения, но и традиционно является благопожеланием — кроме пары птиц, символизирующих счастье в супружестве, художник включил в композицию пионы — знак расцвета и богатства.

В Стране восходящего солнца время пика цветения гортензии, по-японски адзисаи, — середина июня, сезон дождей «цую». Яркие соцветия встречаются повсюду: в храмах, вдоль дорог. Специально приготовленный из гортензии чай Амача является ритуальным напитком у буддистов. Его пьют во время праздника, посвященного рождению Будды.

Художник, без сомнения, зачарован мощным цветением, но он использует не яркие краски, а тончайшие оттенки и переходы серого, зеленого, голубого, светлой охры. Массивные зеленоватые шапки еще только распускающихся соцветий, наполнены голубизной. Любовно написанные листья с прожилками по-разному освещены мягким рассеянным светом, словно пробивающимся сквозь туман. Четкие на первом плане, они словно тают в глубине, давая ощущение пространства. Разработанный мастером новый метод живописи, основанный на передаче градаций цвета, как нельзя более подходил для передачи тумана, рассеянного света, однако художественные оппоненты пренебрежительно назвали этот стиль «моро-тай» — неопределенный, расплывчатый.

Изображение растений срезано краями произведения, оно фрагментировано. К такому композиционному приему часто прибегают японские творцы, словно напоминая зрителю, что показывают лишь небольшую часть бесконечной и прекрасной природы. Еще одна характерная черта — смещение изображения от центра к углу. Оставляя много свободного места — «пустоты», которая имеет глубокий смысл в буддийской философии, художник активизирует фантазию зрителя, в данном случае заставляя гадать, что может скрываться за пеленой — сад, монастырь, толпа паломников? Царственный покой цветов и пустоты нарушает полет эфемерной, легкокрылой бабочки.

Кошки — один из любимых сюжетов Хисиды Сюнсё. Это милое грациозное домашнее животное на японских гравюрах и свитках часто изображали «компаньоном» гейш или знатных дам.

Дремлющую или настороженную кошку Сюнсё помещал не в интерьер, а в природное окружение, иногда изображая ее, как хищника, сидящей на дереве. Такая композиция воспроизведена на известной японской марке.

На этом свитке зритель снова видит теплый охристый фон, на котором «материализуется» кошка. Ее упитанное тельце моделировано тонкими мазками, передающими волоски шерстки, сквозь них просвечивает фон. Ствол дерева и ветви переданы условно. Экспериментируя, художник достиг поразительного соединения реалистичности и декоративности.

Хотя Сюнсё прожил всего 37 лет, он много путешествовал и много успел сделать. По заданию правительства мастер копировал наиболее значимые росписи в буддийских храмах, его произведения экспонировались за пределами Японии. К сожалению, огромный творческий потенциал автора не успел реализоваться в полной мере.

Тринадцатилетний герой Кумавака, отважный, хитрый, наблюдательный, впервые упоминается в записях XIV века, хранившихся в одном из японских монастырей. Во время междоусобицы отца Кумаваки казнили, не разрешив перед смертью увидеться с сыном. Юноша решил отомстить. Дождавшись непогоды и момента, когда слуги ушли спать, мальчик пробрался в дом убийцы отца, но у него не было оружия и пришлось завладеть мечом спящего. Однако слишком яркий светильник мешал подкрасться незамеченным. Кумавака обратил внимание на мотыльков, летящих на свет, и, неслышно раздвинув двери, стал ждать, когда мотыльки загасят светильник. Пошарив рукой у изголовья и обнаружив мечи, герой подумал: «Убивать спящего — все равно, что мертвого». Пнув ногой подушку, он разбудил врага и пронзил его большим мечом. Тот успел вскрикнуть, стражники всполошились и бросились в погоню. Чтобы преодолеть ров, окружавший усадьбу, Кумавака взобрался на ствол бамбука, что рос рядом, наклонил его верхушку и с легкостью осилил препятствие.

Этот момент и изобразил художник на своем произведении. Любопытно, что поведение Кумаваки соответствует тому, что зритель знает о ниндзя.

Этот лаконичный свиток построен на противопоставлении угловатых черных ветвей и красных цветов. Магнолия, распускающаяся весной, символизирует женственность, красоту и любовь. В Японии она связывается с именем бедняжки Кейко, которая трудилась день и ночь, делая бумажные цветы, но они стоили дешево, и ей едва хватало на еду. Однажды в комнату девушки залетел старый мудрый попугай. Он подружился с ней и открыл тайну: чтобы оживить бумажные цветы, их достаточно окропить каплей своей крови, но ни в коем случае не тратить последнюю.

Кейко начала создавать чудные живые цветы и разбогатела. Однако юноша, которого она полюбила, оказался жадным. Он заставлял несчастную работать все больше и больше. Наконец, пришло время, когда ради денег Кейко была вынуждена отдать свою последнюю каплю крови и умереть. Этот алый цветок, оживленный ею, и есть магнолия.

Свиток был написан художником, когда от изящных исторических картин он обратился к непосредственному наблюдению природы.

Согласно китайским преданиям, четыре великие красавицы обладали внешностью, «способной затмить луну, посрамить цветы, заставить рыбу утонуть, а летящего гуся упасть». Именно красота Ян Гуйфэй заставляла меркнуть цветы. Родившаяся в 719 девушка рано осиротела, воспитываясь в богатом доме дяди, получила прекрасное образование, научилась писать стихи, петь и играть на музыкальных инструментах, ездить верхом. Став наложницей императора, она добилась придворных должностей и для других членов своего рода. Во время дворцового переворота властитель пожертвовал ее жизнью, чтобы спасти себя и свой трон, но это не избавило империю от гибели.

Однако логика бытования легенд не мирится с безвинной кончиной героя. Родилась версия о том, что красавица не погибла, а бежала в Японию. Трудно сказать, разделял ли ее художник, однако на свитке лицо Ян Гуйфэй скрыто белой маской. Такую маску, обозначающую идеальную красавицу, надевали актеры японского театра Но.

Хашимото Кансэцу — один из признанных мэтров своего времени и человек глубоких знаний. Благодаря отцу, большому поклоннику конфуцианства — китайского учения о социальной гармонии, гуманности и чувстве долга правителей и подданных, он еще в детстве познакомился с классической китайской литературой и изобразительным искусством. Китайская культура стала для художника своего рода эталоном высокой духовности, он неустанно изучал ее, посетив за свою жизнь Китай более шестидесяти раз.

Представленный здесь сюжет навеян образами китайского поэта Ду Фу, но собственный стиль Кансэцу опирается также на японские традиции школы Кано, на протяжении четырех столетий воплощавшей идеалы правящей власти, стремившейся доказать свою силу и могущество роскошным убранством замков. Их украшали торжественными, монументальными, крупными и яркими росписями. Сюжетами произведений чаще всего были пейзажи, цветы и птицы, животные. Отличительной чертой росписи Кано являлся золотой фон стен и ширм, красиво мерцавший в полутемных помещениях замков с небольшими окнами.

В названии данной работы художник использует поэтическое определение весны — «Тидзицу». «Ти» означает «медленно», «дзицу» — «день», то есть «длинный день, темнеет медленно». В японской литературе весна и конь часто отождествляются — «идут» медленно, спокойно, словно в дреме. За спиной главного героя ширмы — бледные цветы глицинии, которые ассоциируются с женской красотой, мимолетной, располагающей к печали и меланхолии.

Хашимото Кансэцу — непревзойденный мастер в изображении животных. Их повадки, телодвижения, выражения морды, переливы шерстки — все это художник великолепно знал и передавал в своей манере, поразительно убедительно, тончайшими оттенками цвета, контуром или, как здесь, тщательно, штрихами, сухой кистью. Однако он никогда не переходил грань натурализма. Нельзя не восхититься жизнеподобием шустрой обезьянки, тянущейся к лакомству. Сообразительное, ловкое, с выразительной мордочкой животное стало героем многих японских сказок. Оно отбирало хурму у краба и, обманув медузу, не отдало свою печень дракону.

Такие свитки особенно популярны у коллекционеров и, поскольку хурма — осенний плод, используются для украшения квартир и офисов осенью.

Нельзя не залюбоваться этими редкими по красоте, элегантными, грациозными собаками, являвшимися, вероятно, подарком знатному господину. Во всяком случае, ширмы, написанные на золотом фоне, — достойное украшение любого дворца. Борзые и грейхаунды нечасто встречаются в Европе, а тем более в Японии, где к собакам издавна отношение особое.

Сёгун (военачальник) Токугава Цунаёси, который был человеком эксцентричным, строгим поборником конфуцианства и одновременно буддистом — противником всяческого кровопролития, даже получил прозвище Собачий сёгун. В 1687 он издал указ «О запрете лишения жизни живых существ», возможно, потому, что поверил: причина многих несчастий, постигших его, родившегося в год Собаки по восточному календарю, объясняется тем, что в одной из прошлых жизней он обижал собак. Закон под страхом смерти запрещал убивать бродячих псов, кошек, загнанных лошадей и наделял собак большими правами, чем людей, даже если они портили посевы. К этим животным надлежало обращаться вежливо и почтительно: «госпожа Собака».

В настоящее время ритм жизни и плотность населения привели к тому, что обладание домашним животным в Японии — часто непозволительная роскошь, а содержание больших собак — просто подвиг. Пес, попавший в японскую семью, становится ее полноправным членом, о котором все заботятся, строго соблюдая правила ухода.

Поэтичность и непосредственность в сочетании с точностью и расчетом — важные черты стиля Хашимото Кансэцу. Красивы гармоничные переливы теплых и холодных оттенков белых цветов и шкурки животного, тонущие в серых сумерках. Темные выразительные листья и тонкие росчерки кисти, прорисовывающие контуры, демонстрируют, насколько свободно и элегантно художник владеет техникой живописи тушью. Хотя изображение монохромно, ощущение богатства цвета не покидает зрителя.

За свои почти девяносто лет Томиока Тессай был путешественником, историком, каллиграфом, священнослужителем, реставратором исторических памятников, поэтом и художником. Многогранность его деятельности подтверждает идею, что живопись — лишь одно из проявлений активной и насыщенной духовной жизни художника-интеллектуала. К этому направлению китайской живописи, построенному на синтезе живописи, литературы и каллиграфии, стремящемуся к содержательности, эмоциональному комментарию философских понятий, он тяготел.

Кто эти персонажи с выразительными некрасивыми лицами и экспрессивными жестами — подгулявшие простолюдины, забывшие о церемониях и приличии? В клубке тел, линий, пятен зритель обнаруживает сосуд в виде двойной тыквы, меч, посох, нефритовую пластину и другие атрибуты восьми бессмертных и, наконец, журавля, с помощью которого они отправлялись на небеса. Высокий стиль мифа художник снижает до уровня бытовой сценки, но какой жизненной силы исполнены герои! Как они свободны и раскованы! По сути, таким приемом он выражает свое отношение к догматизму и обесцениванию личности, характерным для Японии его времени.

Томиока Тессай был знатоком различных этико-философских систем: не только традиционного японского синтоизма и пришедшего на острова из Китая и прочно укрепившегося в японской культурной традиции буддизма, но и конфуцианства, а также даосизма — учения о своего рода законе бытия, космоса, универсальном единстве мира.

Нравственный идеал даосизма — это отшельник, который с помощью религиозной медитации, дыхательных и гимнастических упражнений добивается высокого духовного состояния, позволяющего ему преодолеть все страсти и желания, погрузиться в общение с божественным Дао.

Мифическая гора Пенглай, где, по одной из легенд, обитали даосские бессмертные (ее, разумеется, не стоит отождествлять с одноименным китайским городом), в представлении Тессая становится местом спокойного, уединенного размышления, своего рода заброшенным и забытым уголком, лишенным связи с суетным миром.

Если предыдущий свиток выполнен в характерном для художника широком, свободном, сильном, раскованном «угловато-мужественном» стиле, то данное произведение говорит о внимательном изучении и творческом осмыслении стиля старых китайских живописцев — мастеров «сине-зеленого пейзажа».

Работы Тессая широко известны за границами Японии, есть они и в России, в частности в коллекции Государственного музея Востока.

Наверное, трудно сегодня найти человека, не слышавшего об икебане — традиционном японском искусстве создания композиций из срезанных цветов, его символике и эстетике. Именно в Японии икебана, выйдя за рамки ритуального обряда подношения символически значимых цветов Будде, а также почитаемым предкам, стала особым видом искусства, широко внедрившимся в самые различные сферы общественной жизни.

Европейцы в составлении букетов по большей части стремятся к пышности, нарядности, богатству колорита, тогда как японские мастера икебаны — к предельной строгости, даже лаконизму в форме, ограничиваясь порой двумя-тремя веточками и уделяя особое внимание самым простым и скромным растениям. «В икебане мы аранжируем одну маленькую ветку и один цветок в безграничном космическом пространстве и бесконечном времени, и эта работа вмещает всю душу человека. В этот момент единственный цветок в нашем сознании символизирует вечную жизнь», — писал один из мастеров этого искусства.

Но японцы внимательны к тому, что происходит и происходило в мире вокруг них. Натюрморт Сакакибары Сихо с плотной массой листьев и обилием разных цветов — красных и белых камелий, календулы, нарциссов, сливы — свидетельствует о его интересе к голландской живописи XVII века. Использование голубых и синих теней в изображении листьев и цветов показывает, что мастер стремится быть в курсе современного ему западного искусства и использовать опыт импрессионистов. Знаток же заметит в стиле японца еще и отголоски китайской живописи «цветов и птиц» периода Юань.

В этой композиции художник следует принципам традиционного жанра дальневосточной живописи «цветы и птицы», словно выделяя часть пейзажа, в данном случае — сада, и пристально рассматривая его. Но, как известно, в таком изображении помимо чарующего мастерства и убедительности, воссоздающих не только облик, но, кажется, и аромат роскошных нежных пионов, венчающих зеленое кружево куста, заключено и пожелание богатства, процветания. Самозабвенно поющая птичка усиливает ощущение счастья и полноты бытия. В Японии предметы, украшенные такой благопожелательной символикой, принято дарить молодоженам.

Если в начале творческого пути Сакакибара Сихо интересовался европейской западной живописью и много экспериментировал, то позже он искал источники вдохновения в своей душе и природе.

Простой мотив отдыхающих и, кажется, щебечущих на ветках старой сливы крохотных птичек-белоглазок, напоминающих более знакомых нашему зрителю пеночек, — непосредственно увиденная, веселая и отрадная картина скорого прихода весны. И хотя ветки местами еще припорошены снегом, а некоторые представляются и вовсе сухими, белые цветы сливы и яркое оперение птиц показывают, что тепло не за горами. Эта картина будто иллюстрирует мысли Сакакибары Сихо, изложенные в его книге «О живописи цветов и птиц», изданной в 1926, о том, что цветами и птицами можно любоваться всегда. Это радость, данная нам изначально, непосредственно самой природой. Цветы и птицы — один из самых доступных и близких источников красоты в окружающей жизни, и он неизменно дарует человеку нескончаемые импульсы жизненных сил, ощущение счастья и любви.

Наверное, без преувеличения можно сказать, что тема цветущей сливы прошла через всю жизнь художника. Эти крепкие, узловатые ветви, покрытые цветами, Сихо изображал и в юности, и позже, когда отдавал все силы педагогической деятельности, и в последние годы жизни. Его глубокое проникновение в красоту природы ощутимо и в данном монохромном свитке.

Цветы сливы написаны против света, так называемым приемом контражур и кажутся темными. Мастер изобразил сорт сливы, цветущей красным. Не менее важным, чем ветви и цветы на первом плане, для художника становится светоносное пространство. Кажется, реальный солнечный свет играет на ветках, заставляя сверкать их контуры и погружая отдельные участки в глубокую тень. Однако Сихо избегает полной иллюзии и натурализма, делая композицию монохромной, и эффект света, возникающего на влажных ветвях, — результат искусной работы традиционными материалами — тушью и кистью.

Цутида Бакусэн родился в богатой и влиятельной семье. Отец мечтал, что он будет буддийским священником, но юноша сбежал из храма, чтобы заниматься живописью. Художник учился в Токио и Киото. В 1921 он отправился в Европу и за три года объездил множество музеев. Особенно сильное впечатление на него произвели работы мастеров Возрождения, а также импрессионистов и постимпрессионистов: Ван Гога, Гогена, Сезанна. Он даже приобрел несколько их произведений.

Вернувшись в Японию, Бакусэн начал искать собственный стиль, обращаясь к традиционной японской живописи и гравюре. Известность ему принесли изображения женщин — мифологических героинь, гейш и их юных учениц. Работы художника написаны ярко, декоративно, с большим вниманием к костюму, который является одной из составляющих женской красоты в понимании японцев. Мастер запечатлевал сцены повседневной жизни и натюрморты, однако впечатления европейского искусства не прошли бесследно.

Данный натюрморт во многом следует его правилам. Обычно зритель любуется цветом, формой, фактурой, «диалогом» предметов, расположенных чаще всего на столе. Так и у японского художника чайник, серебристо-голубые сардины и яркие кусочки лосося красиво лежат в тарелке и как бы небрежно разбросаны… но по чему? Стола нет — есть неопределенное пространство, пустота, которая кажется чем-то твердым. Все предметы написаны объемно, со свойственной японцам тщательностью и вниманием к мелочам. Однако это действительно «мертвая натура», а не изображение рыбок в их родной стихии, как принято в дальневосточном искусстве.

Бакусэн работал очень активно: семь его персональных выставок состоялись в 1918–1928. Он торопился успеть сделать как можно больше, словно чувствуя, что судьба отпустит ему всего 49 лет жизни.

Композиции еще одного художника, члена Императорской академии искусств Такэути Сейхо, можно назвать японским вариантом голландских «натюрмортов-завтраков». Начиная с 1925 он часто гостил у друзей в доме, расположенном на побережье. В этот период мастер увлеченно писал натюрморты с рыбой, овощами и фруктами, наслаждаясь и контрастами цвета, и его тонкими оттенками, тонами и полутонами, сочетанием фактур. Он был особенно искусен в реалистической передаче даров моря и земли, их непринужденной компоновке. Иногда натюрморты Сейхо включали поднос, становясь похожими на красиво разложенный набор продуктов, необходимых для приготовления какого-нибудь блюда. Это не покажется случайным, если знать, что отец автора управлял рыбным рестораном, а национальное отношение к еде предполагает два этапа наслаждения ею: сначала блюдо «поедают» глазами.

Наряду с «тихой жизнью» предметов Такэути Сейхо любил и умел изображать сюжеты, полные бурного движения, страсти, например петушиные бои. Свои пейзажные композиции он зачастую насыщал динамикой и драматизмом.

Эта работа, развернутая на 12 панелях, объединенных в ширмы, кажется, вся наполнена неистовыми порывами ураганного ветра, треплющего листву и сгибающего деревья, которые зритель ощущает почти физически. «Если ветку нарисуешь искусно, то услышишь, как свистит ветер», — отмечали живописцы Средневековья. Но при единстве общей композиции и панорамы, у каждой створки — своя тема: сломанные старые ветви и тонкие побеги; коршун, совсем не грозный, с взъерошенными ветром перьями, отчаянно цепляющийся за сухой сук; густая масса тонких, перепутанных ветром ивовых листочков; причудливо изогнутый, корявый, наклонившийся ствол древней ивы; бамбуковая перекладина и кем-то забытая корзина, болтающаяся на столбе; тонкие ветки, гнущиеся под ветром… Наконец, на самой правой створке, совсем «пустой», автор поместил маленькую беспомощную пичугу — трясогузку, которую подхватил и кружит мощный воздушный поток.

Сейхо мастерски и оригинально изобразил сцены природы, предметы, он виртуозно передал оперение птиц… Точности, выразительности он, как и другие японские художники, добивался внимательным изучением натуры, наблюдательностью, терпением. Мастер умел находить и неожиданные решения традиционных тем.

Если предыдущая ширма наполнена драматичным ощущением борьбы со стихией, то в этом свитке художник находит новый и неожиданный поворот темы сезона дождей. Теперь он выбирает кратковременный просвет между ливнями и не вглядывается в то, что происходит в долинах и над горными вершинами, а с юмором подмечает происходящее под ногами. Для Сейхо, кажется, нет незначительных сюжетов: во всем он видит приметы погожего дня — вот уже взмыла вверх, просушив свои прозрачные крылышки, стрекоза, оживились и лягушки. Большие и маленькие, они скачут куда-то по своим важным делам. Их позы разнообразны и выразительны, почти карикатурны. Автор этого произведения отчасти продолжает традицию японских живописных свитков, известных с XII века под названием «Веселые картинки из жизни животных», на которых различные животные, в том числе и лягушки, занимаются человеческими делами. Но Сейхо не «очеловечивает» их, как средневековые мастера, он наблюдает естественную жизнь.

Чтобы изобразить лягушек, мастер, как говорят, тщательно изучал их жизнь, ползая по земле в течение десяти дней. В результате сделал несколько свитков, показанных на выставках и попавших в разные музеи Японии. К поведению стрекоз в Японии очень внимательны. Это насекомое — самый чуткий индикатор окончания сезона дождей. Кроме того, стрекозы считаются символом воинской отваги. Шлемы самураев, шапки солдат и другие предметы одежды украшались их изображением, приносящим удачу. Остров Хонсю, согласно легенде, был назван императором Дзимму Островом стрекоз.

Продолжая изображения сцен повседневной жизни, получивших широкое распространение в гравюре, Кабураки Киёката наполнил ее приметами современной ему действительности. Лампы, флаконы с косметическими лосьонами и предметы, появившиеся в быту горожан периода Мэйдзи, переданы художником очень точно. Неслучайно и упоминание популярной в то время губной помады Бени. Ее разработала и стала производить одна из старейших косметических компаний в мире — «Исехан». «Помада гейш», как ее еще называют, создана по старинным рецептам. В специальной чаше содержалась вытяжка из лепестков особого цветка, которая разбавлялась водой, приобретая насыщенный, яркий красный цвет, и наносилась кисточкой. Как раз в эпоху Мэйдзи фирма достигла расцвета и стала поставщиком косметики для императорской семьи.

Омода Сэйджи писал насекомых, птиц, рыб, животных с пронзительной лиричностью или с легким оттенком юмора. Смелый и простой сюжет с изображением цикады на стволе каштана впечатляет точностью и выразительностью. Автор сообщал о своей композиции в одном из художественных журналов: «Такие чувства, как ощущение холода, или атмосферу морозного утра трудно выразить в картинах. Мы можем только выбирать и компоновать предметы, рисовать формы и таким образом передавать чувства, ощущения, атмосферу». Необычность, новаторство этого произведения в его лаконичности, в том, что нет ничего лишнего. Взгляд зрителя сосредоточен на цикаде, замершей на шершавом дереве. Его поникшие, с желтым ободком листья говорят о наступлении осени. Восхищает тщательность, отточенность живописной манеры, ее декоративное изящество, не мертвящее изображение, а передающее природу в идеальной, очищенной от случайностей форме.

Треск цикад в Японии всегда ассоциируется с летом, покоем, родным домом, поэтому, как символ лета — быстротечного, но прекрасного образ цикады часто носит оттенок грусти. По лаконизму свиток Сэйджи хочется сравнить с коротким японским трехстишием — хайку, в котором смысл заключен не столько в тщательно выбранных словах, сколько между строк. Великий японский поэт Мацуо Басё писал:

Токиец Юки Сомей в начале своей карьеры непродолжительное время работал в западном стиле — создавал картины в технике масляной живописи. В 1923 он приехал в Европу, во Францию, где прожил два года, затем, вернувшись в Японию, начал преподавательскую деятельность. В пейзажах художника меньше романтизма и больше спокойного и вдумчивого наблюдения природы, его обобщения. Они выполнены в традиционной для национального искусства манере, хотя творец использовал прямую перспективу. Его искусство, как и другие произведения мастеров токийской школы, более консервативно, чем авторов, учившихся в Киото. Сомей удостаивался многих наград и неоднократно присутствовал в жюри престижных выставок.

Духовный аспект искусства особенно интересовал Ямамото Сюнкё в последние годы жизни. Лучезарный пейзаж с островами, тающими в золотистой дымке, без сомнения, производит впечатление чудесного видения, миража. Перед зрителем — фантазия художника на известный сюжет дальневосточного искусства — «Острова бессмертных».

Согласно китайским легендам, эти плавающие по морю острова располагались где-то на востоке, позже их искали на западе. Иногда они являясь в виде облаков, но исчезали при приближении к ним.

Проблемой долголетия и поисками эликсиров бессмертия занимались китайские даосские ученые и монахи. Первый китайский император Цинь Шихуанди снарядил большую экспедицию на поиски островов, оказавшуюся, как и следовало ожидать, безуспешной. Но, если верить преданиям, течения и штормы время от времени прибивали лодки рыбаков к их берегам, и, вернувшись с попутным ветром домой, люди рассказывали о том, что бессмертные, облаченные в белые одежды, с маленькими крыльями за спиной летают по воздуху, подобно птицам, и посещают друг друга, наслаждаясь всеми радостями бессмертной жизни. Вокруг возвышаются восхитительные строения из золота и нефрита, а птицы и звери только белого цвета. На деревьях зреют прекрасные нефритовые и жемчужные плоды, которые дают бессмертие вкусившему их.

На представленном свитке присутствуют все характерные детали жанра дальневосточного пейзажа, называемого «Горы — воды», традиционно создающего некую условную, символическую картину мира. Однако скалистые берега, горы, сосны, пагоды и беседки в композиции художника вполне материальны и объемны.

Ямамото Сюнкё считается одним из основателей современной живописной школы Киото. Его талант проявился в 1890-х. Он был среди первых художников нихонга, которые использовали достижения не только западного искусства, но и фотографии, обогатив собственное искусство такими способами передачи окружающего мира, как перспектива, светотень. Уникальный стиль Сюнкё характеризуется своего рода реализмом, возникшим в результате слияния традиций западного искусства и набросков непосредственно с натуры, сясейга, известной в Японии с XVIII века.

Низвергающийся поток, густой, окрашенный солнечными лучами туман, насыщенные краски — на этом свитке зритель видит захватывающую своей энергией картину обновления природы.

С этой, и с той стороны Шум водопада слышится Сквозь молодую листву.

Словно повторяя приведенные строчки средневекового поэта Буссона, художник «слышит» и щебет птицы, и даже шорох сухих падающих хвоинок.

Произведения Иокоямы Тайкана составляют ядро коллекции Музея Адати. Тайкан — один из крупнейших мастеров школы нихонга, известный не только как живописец, но и как активный, деятельный человек. Происходивший из некогда влиятельной самурайской семьи, он учился в токийской Академии изящных искусств, а позже, начав преподавать, фактически возродил ее. В 1937 одним из первых в Японии он был награжден орденом Культуры. С Адати Дзэнко его объединяла энергия и креативность. Неслучайно, разыскивая и собирая работы своего любимого художника, Адати Дзэнко проявлял феноменальную настойчивость и упорство.

Иокояма Тайкан работал в разных техниках и манерах. Изображая перепела среди трав, под веткой с листьями, слегка тронутыми осенней желтизной, он приглашает зрителя сосредоточиться и увидеть мельчайшие детали, отличающие один лист от другого, стебель сухой травы от ветки сухого куста, и, наконец, с наслаждением осознать, что в природе все красиво по-своему.

Пожалуй, с наибольшей силой дарование художника Иокоямы Тайкана раскрылось именно в пейзажных композициях. И если в ранних традиционных работах его взгляд чаще сосредоточенно-скрупулезен, то уже в 1930-е он стремится создавать масштабные композиции, в которых внимание уделяется не столько четкости линий, сколько выразительности цвета, краски. Произведения этого периода выделяются индивидуальным стилем. Они величавы, торжественны, с экспрессией выражают духовную жизнь японской нации.

Для парных шестистворчатых ширм, соединяющихся в единую масштабную композицию, художник выбрал осенний сюжет, когда клены становятся багряными. Этот период года японцы выделяют особо, называя его «Осенняя прозрачность» или «Японская ясность». Мощные, полные силы узловатые столы деревьев, красиво вторящие друг другу, вздымаются над пронзительно синей водой, островами, облаками…

Впечатляющее масштабами пространство раскрывается с высоты горы или птичьего полета. Диагональная композиция кажется наполненной движением, упругими порывами ветра. Многие поэты, писавшие о сезоне красных кленов момидзи, воссоздают в своих строфах именно такую бодрую, оптимистичную картину.

Если и не великий Хокусай начал тему изображения горы Фудзи в японском искусстве, то, несомненно, своими замечательными сериями гравюр он прославил эту прекрасную вершину на весь мир. Во всяком случае, священную для каждого жителя Японии гору при разной погоде и в разное время года рисуют и пишут многие художники, выражая свои эмоции и настроения, философствуя и просто любуясь. Чаще всего они изображают ее не натуралистически, а такой, «какая она должна быть», иными словами, создают некий идеальный облик.

Иокояма Тайкан тоже неоднократно обращался к этой теме, но в отличие от Хокусая «говорил» о Фудзи только «высоким слогом». Его панно «Бог в душе» с изображением торжественно спокойной, заснеженной вершины на фоне облаков экспонировалась на известной выставке школы нихонга в Москве в 1976.

В представленной лаконичной композиции ярко-синяя Фудзи-сан, пронзая густые, напитанные влагой клубящиеся облака, похожие на изогнутые и переплетенные тела драконов, кажется не только сулящим надежду просветом, предвещающим хорошую погоду, но и проблеском чего-то ясного, устойчивого, истинного, неким озарением в хаосе и смуте. И здесь, и в других произведениях художника очевидно его умение «писать энергичными мазками самую душу природы». Приемы мастера очень изобретательны, эту работу он выполнял на сухой и на увлажненной бумаге, получая таким образом и четкие контуры горного склона, и расплывающиеся — облаков.

Монохромная живопись тушью, как и многое другое, была перенята японцами у Китая. Иокояма Тайкан развил принципы этой техники и философию пейзажной живописи, при условности примененных приемов стремясь к передаче реальности. Виртуозно используя все богатство тонов туши — от глубокой бархатной черноты до прозрачных оттенков — и оставляя белыми, нетронутыми кистью отдельные участки бумаги, художник написал картину успокаивающейся после мощного ливня природы. Такую картину мастер мог неоднократно наблюдать в действительности. Густой клочковатый туман поднимается из глубины долин, горные гряды тонут в его белесом безбрежном «море» и кажутся островами. Их склоны, поросшие соснами, четкими и темными вблизи, едва намечены и растворяются вдали. Бамбук слева еще гнется под порывами ветра… Природа находится в смятении, только оправляется от ливня, но сквозь разрывы облаков сверкающим совершенством уже воссияла снежная вершина Фудзи-сан. Ее контуры чисты, а формы ясны.

Язык намеков и символов позволяет японскому художнику о многом поведать зрителю, предполагая одновременно, что тот станет сотворцом, вдумываясь и вчитываясь в изображение, проникаясь чувствами и мыслями мастера о мимолетном и вечном, о бурях и покое, о превратностях мира и нравственных ориентирах.

Ученик Такэути Сейхо, Нисимура Гоун — художник широкого диапазона, замечательный гравер. Он тоже прекрасно умел изображать животных и птиц, еще одним любимым предметом его живописи были разнообразные по форме и материалам плетеные корзины, которые в Японии повсеместно используются в быту для самых разных целей. Передавая их фактуру и ритм переплетений, мастер помещал в них кроликов или выловленную рыбу.

На этом свитке Гоун изобразил старую, забытую кем-то корзину и слетевшего на нее осторожного зимородока. Эта пугливая птица селится далеко в горах и редко показывается людям на глаза. Дело в том, что зимородок — рыболов, и его способ охоты требует тишины и терпения. Птица усаживается на веточку над самой водой и ожидает, когда подплывет рыбка. Затем следует молниеносный бросок, зимородок голубой молнией рассекает воду и через секунду уже летит к птенцам с добычей.

В прошлом красивые перья этих птиц ценились так же высоко, как драгоценные камни. Ими декорировали ювелирные изделия, веера и ширмы, а в конце XX века клюв зимородка, по своим аэродинамическим свойствам идеально приспособленный для плавного и мягкого перехода из воздуха в воду, стал образцом для создания носового конуса сверхскоростного поезда из серии Shinkansen 500. Эксперименты в аэродинамической трубе подтверждают, что, ныряя, названная птица испытывает изменения давления, похожие на те, которым подвергается сверхскоростной поезд, выезжая из туннеля на открытый воздух. Уподобленная клюву зимородка конфигурация позволяет уменьшить шум, возникающий при этом.

Родившийся в Киото, Нисимура Гоун являлся членом Императорской академии художеств, профессором различных художественных школ Киото. К концу жизни, когда здоровье ухудшилось, он исполнял только небольшие работы.

Основным источником для творчества мастера были наброски с натуры, поэтому его композиции так убедительны. Однако смыслы, ассоциации, намеки, иносказания, присущие восточному и, в частности, японскому искусству, в его работах традиционно сохранены.

Слива расцветает раньше всех других деревьев, даже раньше сакуры. Местами еще лежит снег, а на голых, кажется, мертвых ветвях раскрываются нежные цветки. Неслучайно слива умэ стала символом весны, животворящих сил природы, стойкой красоты, войдя, наряду с бамбуком и сосной, в почитаемый на Дальнем Востоке благопожелательный символ «Три друга холодной зимы» (то есть друзья, которые поддержат в трудную пору). Стилизованные цветы сливы используются в Японии очень часто — в отделке одежды, дизайне помещений и предметов, в сувенирах и даже эмблеме самурайского клана. Сова же ассоциируется с длинными ночами, зимой, холодом. В этом произведении художник метафорически представил встречу времен года, но смысл может быть и шире, поскольку один из иероглифов, которым пишется эта птица, означает удачу, а другой трактуется как защита от трудностей и страданий.

Великие мастера японской гравюры жанра бидзинга (изображения красавиц) неоднократно представляли героинь в приватной обстановке, за повседневными занятиями: пишущими письма, играющими с детьми, даже иногда стирающими и, конечно, занимающимися своим туалетом. При этом неизменно подчеркивались их утонченность и особое изящество.

Кацуда Тэцу продолжил эту традицию. Его гейша, пока еще не в нарядном кимоно, сидя на циновке, сосредоточенно и вместе с тем очень грациозно украшает свою сложную традиционную прическу «симада» шпильками. Для живописца важна и достоверно воссозданная среда — чайный домик и сад, рождающие атмосферу тишины и покоя. Художник выбрал особый ракурс, глядя на интерьер и сад как бы несколько сверху и сбоку, отчасти повторяя тем самым приемы средневековых мастеров. Однако в остальном он отходит от канонов искусства, стремясь к реалистичности изображения.

Если Кабураки Киёката, известный мастер жанра бидзинга, привносил элементы современности в свои произведения, то Кикучи Кэйгэцу, кажется, намеренно избегал ее примет, изображая красавиц в традициях живописи фигур позднего Средневековья, в чем достиг больших высот. Нельзя не залюбоваться изяществом и уверенностью точно проведенных линий его рисунка, кое-где дополненного цветом, хрупкой грацией нежных и печальных героинь, чей внутренний мир передается так тонко и выразительно.

В начале творческого пути Кэйгэцу изучал историю искусства, анатомию, увлекался изображениями сцен современной жизни, сказочными сюжетами и жанром «Цветы и птицы». В 1922 и 1923 он путешествовал по Европе, где его привлекли не столько процессы, происходившие в современном искусстве, сколько прекрасные музейные коллекции картин эпохи Возрождения и древняя египетская скульптура. Поездка вдохновила мастера на дальнейшие исследования художественных традиций Японии.

Как полагают, художник Каваи Гёкудо нашел золотую середину не только между западной и восточной живописью, но и между стилями школ Киото и Токио, новаторством и традицией. Он был поздним ребенком в семье зажиточного землевладельца, жившей в маленькой деревне. Отец Каваи занимался разведением орхидей, сочинением хайку и являлся мастером чайной церемонии. Когда мальчику исполнилось 8 лет, семья оказалась вынуждена продать собственность и уехать в город Гифу, там Гёкудо открыли художественный магазин. Мать будущего творца, дочь самурая, управляла магазином, пока его отец предавался своим интеллектуальным занятиям. Довольно рано выразительные рисунки мальчика привлекли внимание его близких. Благодаря прогулкам в горах с отцом Каваи не просто полюбил природу, но и ощутил глубокую силу ее эмоционального воздействия.

Поэтично и вместе с тем с достоверностью Гёкудо воспроизводил неспешный, размеренный крестьянский быт, находя красоту и глубокий смысл в сценах повседневной жизни людей из отдаленных горных деревушек. Он соотносил свои непосредственные впечатления с традиционными образами японской культуры, вошедшими в сознание этого народа с глубочайшей древности, например весенним дождем и зацветающими горными вишнями. Слабо видные за потоками воды деревья с еще только проклевывающимися листиками, поле с зеленеющим луком, водяное колесо, фигурки крестьян под зонтиками с потрясающей убедительностью выражают ощущения художника: «Я чувствую пространство в звуке водяных струй».

Уэмура Сёэн — первая женщина-художник в истории современной Японии. Она обратилась к жанру бидзинга — изображению красавиц.

Традиционное представление о женской красоте в Японии, как известно, включало светлую кожу, густые волосы, изысканную одежду, состоящую из нескольких надетых друг на друга кимоно, цвет и рисунок которых подбирался в соответствии с сезоном, обстоятельствами, настроением и мог заключать зашифрованное в символике изображений послание. Все это — в знаменитых на весь мир гравюрах Китагавы Утамаро, Тории Киёнаги и многих других мастеров, изображавших, как правило, знаменитых куртизанок. Художница была также внимательна к составляющим красоты, порой не только тщательно прописывая рисунок кимоно своих героинь, но и включая натуральные ткани с тем же рисунком в оформление свитка.

К чему или к кому относится название данной композиции? К медленно падающим хлопьям снега или к таким хрупким красавицам с набеленными лицами, приучившим себя к плавным изысканным движениям, тщетно защищающимся большими бумажными зонтами? Это решать зрителю. Сёэн же еще раз подчеркивает совершенство этой своеобразной, искусственно культивируемой, утонченно женственной красоты, написав свою работу в самый разгар Второй мировой войны.

Другая великая красавица Китая изображена Ясида Юкихико царственной, но словно чем-то обиженной. Согласно легенде, именно ее грустное музицирование заставило стаю гусей забыться и перестать махать крыльями.

Судьба девушки не была безоблачной. Император выбирал наложниц по всей стране по их портретам, а Чжаоцзюнь отказалась давать взятку придворному художнику, поэтому оказалась нарисована весьма заурядной. Правитель не обратил на нее внимания. Когда предводитель кочевых племен, часто воевавших с Китаем, в знак заключения мира попросил разрешения породниться с императором, последний не хотел отдавать варвару в жены принцессу и приказал подобрать самую неказистую девушку — Ван Чжаоцзюнь. По другой версии, она сама согласилась уехать на север. Лишь увидев красавицу, правитель пожалел о своем решении, но было поздно. История на этом не завершилась. Она убедила своего супруга сохранить мир с Китаем (он продлился более полувека) и распространяла китайскую культуру на территории Сюнну.

Даже ничего не зная о Тоганоо, зритель погружается в глубокую тишину и гармонию этих «заколдованных мест». Морозный воздух сковал леса и холмы, иней придал хвое сосен голубоватый оттенок, замерли звуки, исчезли запахи, остыли чувства, природа пребывает в покое.

Это место в Японии славится красотой осенней листвы и считается идеальным для аскезы и уединения. Неслучайно здесь на протяжении двенадцати веков существуют буддийские храмы. Один из них — Кодзандзи (храм Высокой Горы), построенный в VIII столетии, знаменит первыми в Японии плантациями чая, который в XIII веке стал выращивать здесь, у подножия горы Такао, монах Мёэ, немало сделавший для распространения напитка в стране. До сих пор в этом месте существует маленькая плантация с табличкой «Самый первый чай». Портрет Мёэ работы Энитибо Дзёнина, как считается, подтолкнул Ван Гога к написанию автопортрета в образе дзенского монаха.

Черные вороны, агрессивные, настороженные, с торчащими в разные стороны перьями и раздавленный плод граната, истекающий кроваво-красными каплями сока, — сюжет тревожный и драматичный. Однако, глядя на густой черный цвет, которым отличаются изображенные на свитке птицы, можно вспомнить и забавную народную японскую сказку о вороне и сове-красильщице, красившей всех птиц в разные цвета по их желанию: желтые, бирюзовые, красные. Щеголь-ворон, чьи перья в старину были белыми, попросил расцветки, которой нет у других птиц. Сова думала-думала и окунула его в горшок с отличной черной тушью, но ворон, став черным, смертельно обиделся, и с тех пор совы летают только тогда, когда вороны спят — ночью.

Если в поэзии, например в творчестве Мацуо Басё, эта птица связана с зимой или осенью, одиночеством или старостью, то XX век сообщил образу ворона новые оттенки смысла.

Композиции Токуоки Синсэна незамысловаты. Он изображал в своих работах один-два цветка, избегая ярких красок, четких контуров, прописанных деталей. Следуя принципам ваби-саби, красоты неброской, ускользающей, быстротечной, а потому неизбежно несущей оттенок грусти, художник акцентировал внимание на неповторимости каждого цветка, добавляя, словно для контраста, другой. Он мог бы повторить вслед за мастером чайной церемонии: «Один цветок лучше, чем сто, дает почувствовать цветочность цветка».

Сложное понятие «ваби-саби» трудно перевести на язык другой культуры. «Ваби» акцентирует простой, строгий тип красоты и созерцательное, безмятежное, отвлеченное восприятие действительности. «Саби» ассоциировалось с красотой безмолвия и старости, и сегодня слова, связанные с «саби», используются больше, чтобы передать чувство одиночества и красоты древности, в то же время это слово имеет подтекст: «покорность, скромность, нечто, сделанное со вкусом». Постепенно эти понятия перешли в категорию эстетическую. Средневековые мастера чайной церемонии учили, что чувство прекрасного не должно поддаваться четким определениям; они делали акцент на пустоте, отсутствии украшений и строгой простоте чайной церемонии, в которой особое значение придавалось наличию ваби-саби как идеальной формы красоты, рождающейся в душе.

Очарование молодой девушки переданы художником лаконично и продуманно, но в соответствии с традициями изображения красавиц, хотя и в значительной мере переосмысленными мастером. Травянисто-зеленый цвет кимоно с белыми цветами хорошо подчеркивает обаяние героини. Белый платок в руке придает ей еще больше свежести. Мягкий серовато-зеленый фон без лишних деталей углубляет состояние покоя, позволяя сосредоточиться на внутреннем состоянии модели.

Перед зрителем — образец зрелого стиля Симэя, когда он начал рисовать портреты современных красавиц — женщин, живших по соседству, в его районе.

Терасима Симэй изучал рисунок, каллиграфию, поэзию и литературу с детства. Изображения красавиц стали одной из его любимых тем, особенно в середине 1960-х. Мастер нарисовал десятки портретов майко — учениц гейш. Данная работа — прекрасный пример его стиля. Майко представлена во всей прелести юной, еще естественной красоты, но уже постигающей искусство быть истинной красавицей, «человеком искусства». Именно так переводится это японское понятие, характеризующее женщину, в высокой степени владеющую музыкой, танцами, грацией, искусством беседы, чайной церемонии и умением радовать взор своим обликом, регламентированным давними традициями.

Согласно представлениям традиционной японской религии Синто, все явления и объекты природы одушевлены и обожествлены. В каждом живет свой дух, божество — ками. Это относится и к горам, и к источникам, и к камням, к животным, и к птицам. Природные образы по сей день играют большую роль в японских литературе и мировосприятии, но используются в качестве символов для передачи определенных чувств, мыслей, настроений.

Олени в синтоизме считаются посланниками богов и являются священными животными. Они были связаны с культом плодородия, о чем свидетельствует миф о богине Тамацухимэ, которая распорола брюхо оленю и на его крови посеяла рис, давший ростки на следующее же утро. В поэзии это животное устойчиво ассоциируется с осенью, когда мягкие, бархатные рога самцов — панты — костенеют. Олени вступают в поединки за право стать вожаком стада, громким криком вызывая достойных соперников на турнир. С приходом сумерек, когда природа затихает, эти трубные крики слышны то тут, то там, равно как и скрежет рогов дерущихся в жестокой схватке животных. Зная это, понимаешь смысл хайку поэта Бусона:

или стихов другого автора, Сарумару Даю:

Удостоенный многих наград за свои произведения, Гото Сумио — сын главного священника буддийского храма в Чиба — начал рисовать с самого раннего возраста. Его выразительные, масштабные композиции, посвященные временам года, находящиеся в персональном музее художника на острове Хоккайдо, пронизаны не просто любовью к природе, а особой религиозной торжественностью.

Эта пышная, эффектная весенняя композиция восхищает своей необычностью, почти сказочностью, возникающей от сочетания золотого фона с ночным синим и бархатистым черным. Пространство словно построено из отдельных планов, наслаивающихся друг на друга, подобно театральным кулисам, но каждая деталь, каждый элемент пейзажа — горы, вода ручья, камни, деревья — при всей цветовой условности поразительно достоверны. Хотя художник создает композицию из четырех частей, он мыслит ее как европейскую картину, имеющую постоянное место на стене, а не как ширму, которую можно перемещать в интерьере, создавая торжественные акценты или выделяя камерные пространства.

Некоторые свои произведения, выполненные в более традиционной форме раздвижных дверей — фусума, он пожертвовал японским храмам.

Кажется, к образу цветущей сливы, к которому художники обращались не одно столетие и чье воплощение зритель уже неоднократно видел даже на страницах этого альбома, трудно что-нибудь добавить и найти какие-то новые варианты данной темы. Однако Маэхара Мицуо нашел, не придумал, а именно увидел в горах, в префектуре Сидзуоки, маленькое отважное деревце, раздвинувшее сухую спутанную траву. Мастер, по его словам, остро ощутил живучесть белых цветков сливы, пережившей суровую зиму в горах, цветущей несмотря ни на что, и в своей работе честно и любовно запечатлел этот увиденный в действительности, неизменно волнующий момент — ослепительное чудо пробуждающейся природы.

В изображенной на этой картине бытовой сценке художник стремится увидеть философский смысл, выразить категорию времени. Работа кажется скрупулезно прописанной декорацией фильма, в котором могут случаться чудеса и превращения.

Погруженное в сумрак пространство старинного дома «заряжено» таинственностью. Оно похоже на волшебный ящик фокусника: зеркальные стекла дверей множат какие-то неведомые архитектурные пространства. Зелень леса осколками отражается в мраморных плитах пола. При всей реальности и, казалось бы, жизненности сцены, изображающей играющих детей, произведение наполнено аллегориями, метафорами, символами, смыслами и знаками. Через секунду тяжелые двери закроются, впуская или выпуская ребят, чтобы еще раз предложить зрителю подумать о неуловимости настоящего, которое есть миг встречи будущего с прошлым.

Любознательность, внимание и интерес к другим культурам отличают японцев. Это произведение суммирует впечатления от Индонезии, где Иде Ясито удалось побывать и поработать.

Буддизм на Бали — живая традиция. В стране сохранились уникальные памятники, а красочные религиозные ритуалы не могут не восхищать.

Изящно скомпонованные и условно, но с виртуозной убедительностью прописанные рельефы помещены за спиной юной жительницы острова. Сонм буддийских божеств возникает, как облако, как золотисто-янтарный мираж. Их коснулась неумолимая рука времени. Юная красавица, будто парящая над землей, одета в нарядный, яркий костюм для ритуального танца и головной убор, украшенный белыми цветами. В ее руках — коробочка для подношений, а у ног — не лотосовый трон, как у буддийского божества, а белые цветы лотоса.