И Маркс молчал у Дарвина в саду

Плачущая лошадь

В сияющий первый день октября 1881 года Полли около полудня опять улеглась на полу, перегородив порог. Никто, и уж тем более он, не мог выйти из дома, не споткнувшись о ее светлое, хотелось даже сказать курчавое, тело. Во всяком случае, если этот кто-то хотел пройти через главный вход.

Разумеется, Чарльз именно так и поступит. Разумеется, в двенадцать он, как всегда, выйдет из гостиной, набросит накидку, обмотается шалью, чтобы по возможности избежать простуды, и удивится, увидев лежащую в дверях Полли.

Как всегда, голова ее лежала на левой лапе чуть набок, совсем чуть-чуть, что придавало морде нежность и даже соблазнительность, а вишневым глазам, направленным вверх на высокого хозяина, – максимальную выразительность. Противостоять этим глазам не было никакой возможности. Да Чарльз и не пытался. Как и каждый полдень, он споткнется об нее, изобразит страшное удивление, на что Полли со всей силы, как только позволят легкие фокстерьера, радостно взвизгнет. Затем вскочит и от счастья начнет на него прыгать.

Постаревшая вместе с Чарльзом мадам теперь иногда не дотягивалась своей короткой бородой до его длинной, как они здоровались много лет. Поскольку семидесятидвухлетнему Чарльзу было уже трудно нагибаться, а Полли – высоко подпрыгивать, оба, когда получалось, испытывали удовольствие, к которому сначала незаметно, а потом от раза к разу все больше примешивалось облегчение, что еще раз удалось коснуться бородами.

Как всегда, приветливые глаза Полли вырвали у Чарльза рефлекторное объяснение в любви, и он, не раскрывая рта, тепло, низко помычал. Тоже слегка склонив голову набок. Потом взял трость и вышел к осеннему сверкающему солнцу. Собака тут же взяла на себя роль проводника, обернулась, словно убеждаясь, что хозяин идет следом, и побежала.

Трость постукивала о камни, и Чарльз выпрямился, как велел ему доктор Беккет: «Во время оздоровительных прогулок не забывайте вытягиваться и расправлять грудную клетку. Трижды в день – ходить прямо, широкими шагами и как следует дышать!»

Чарльз вбирал в себя октябрьское солнце и осенний воздух, пахнущий первыми умирающими листьями, напа́давшими на большую лужайку перед домом, а Полли, как и полагается жизнерадостной собаке, держала хвост торчком, о чем писал Чарльз в своей книге о выражении эмоций у человека и животных: «Когда собака всем довольна и бежит впереди хозяина крупной эластичной рысью, она обыкновенно держит хвост кверху, хотя совсем не так напряженно, как в гневе».

Разумеется, Чарльза интересовали и хвосты коров и лошадей. Во время прогулок он любил смотреть, как соседские коровы скачут от удовольствия и смешно закидывают хвосты.

Чарльз, с гордостью глядя на свою Полли, на ее поседевший и облезший с возрастом хвост, вспомнил Томми. Он часто наблюдал, как, переходя на галоп, конь опускал хвост, чтобы снизить сопротивление воздуху.

– Ах, Томми! Мне так тебя не хватает. Старый проказник… – Трость постукивала, а Чарльз, как частенько в последнее время, говорил сам с собой. – Хоть Эмма и не захотела признать, тогда у тебя в глазах стояли слезы.

Полли что-то услышала, обернулась и, увидев, что хозяин, погруженный в мысли, смотрит прямо перед собой, засеменила дальше.

Томми, его последняя верховая лошадь… Однажды, уже старый, он споткнулся, упал и перекатился по Чарльзу. Верный конь, казалось, был безутешен, может, даже слышал хруст и треск ребер в груди у Чарльза. Тот лежал в траве и стонал, а Томми тыкался носом ему в бедро, словно желая сказать: «Вставай! Ты можешь ходить. Покажи мне». Но Чарльз не мог. Его пришлось нести в дом, и он видел, как Томми, опустив голову, стоял на лужайке и плакал. Когда выяснилось, что любимого не разбил паралич, Эмма не могла найти слов для выражения радости, однако тут же вышла из себя, услышав, как он опять приписывает животным человеческие чувства.

– Ах, Эмма! Ты просто не хочешь согласиться с тем, что мы все родственники.

Трость застучала сильнее. Чарльз с силой упирал ее в каменистую землю.

– Да, и с тобой, моя дорогая Полли.

Собака повернула голову и тихо гавкнула.

Довольно долго они молча шли друг за другом. Потом Полли затявкала, спугнув бойкую синицу, что-то клевавшую между камешками щебня на дорожке. Птице надо объяснить, решила собака, что тут имеет право ходить только она одна. Синица перепорхнула на яблоню и уселась на нижнюю ветку. Да отстань ты от меня со своим правом. Синичий щебет заявил в ответ, что старой тявкальщице ее не достать даже на такой небольшой высоте. Поводя черно-белой головкой, она выпевала свои куплеты, теряющиеся в теплых лучах осеннего солнца.

Вдруг синица размазалась. Семенившая Полли тоже, хвост ее странным образом раздробился. Чарльз остановился, обхватив набалдашник трости.

Опять головокружение. Он закрыл глаза, чтобы избавиться от навязчивых искаженных картинок, и, осознанно дыша, попытался унять волнение. Раз, два, три. Он просчитал вперед, потом обратно.

Считать, складывать, вычитать – простая или, в зависимости от состояния, сложная арифметика служила ему терапией уже много лет. И когда сознание грозило померкнуть, не раз помогала.

Двадцать. Двадцать один. Двадцать два. Вернулась Полли, ласково потыкалась в колено. Сердце билось безо всякого ритма. И слишком сильно. Чарльз чувствовал, как стучит в горле. Двадцать три. Двадцать четыре. На двадцати семи до него дошло, что он самым жалким образом скрючился над тростью. Осторожно попытался немного распрямиться. Расправить грудную клетку. Сердцу требовалось больше места. Но грудь сопротивлялась всем попыткам, в ней по-прежнему было тесно. В голове прозвучало: «Ходить прямо, широкими шагами и как следует дышать!»

На сорока двух Чарльз открыл глаза: животные и растения в саду вернули себе четкие очертания. А хвост Полли – обычную, полагающуюся фокстерьеру форму. Осталось только небольшое недомогание.

Гуляющие снова двинулись вперед, но Полли уже не хотелось бежать впереди. Замедлившись, она тащилась около хозяина и часто поднимала к нему голову.

– Ах, Полли, – сказал Чарльз, – ты идешь у ноги. А ведь совсем этого не любишь. Ты моя дорогая.