И нет этому конца

ТОЛЬКО ПЯТЬ ДНЕЙ

ЗАБЫТАЯ ДОРОГА

— Ну что, проявим бдительность? — спросил Крашенков у Рябова, метнувшись в одном нижнем белье к двери.

— Не надо… Старуха еще должна зайти, — хмуро подал голос с полу старшина. Сидя на носилках, служивших ему постелью, он, весь натужившись, стягивал с себя щегольские, в обтяжку, сапоги…

— Тогда сам запрешь! — сказал Крашенков и поспешил в кровать. Быстро забрался под одеяло и, поправив жиденькую подушку, под которой во всех подробностях прощупывалось стальное тело автомата, аккуратно уложил на нее голову. В таком положении ему предстояло спать всю ночь. Но он уже к этому за три дня приноровился.

Затем, лежа на боку, он с улыбкой наблюдал за старшиной, который все еще возился со своими шикарными хромашами. Самым комичным было то, что это повторялось из вечера в вечер. Вот Рябов стянул наполовину один сапог. Посидел, отдышался. Принялся за второй. Опять долго пыхтел и покряхтывал. Наконец сапог начал поддаваться. Но дотянул он его тоже только до половины. Сейчас сапоги свисали с обеих ног и волочились по земляному полу.

Некоторое время он сидел молча, потом разом поднял обе ноги и жалобно попросил:

— Товарищ лейтенант, помогите…

— Сам, сам, — безжалостно ответил Крашенков.

Тогда Рябов встал, одним спущенным сапогом наступил на другой и, придерживая его так, изо всех сил рванул вверх. Второй сапог он снял таким же живодерским способом.

— Чего смеетесь? — сердито бросил он Крашенкову.

— Ничего, — улыбнулся тот. — Просто меня разбирает любопытство, что будет с паном подлекарем, если объявят боевую тревогу?

Для того чтобы в полной мере оценить это опасение, надо было видеть Рябова и в другой позиции — натягивающим сапоги. С подобным самоистязанием Крашенков встречался впервые. При этом никакие шпильки, укоры и увещания на старшину не действовали. То есть действовали, но не настолько, чтобы он отказался от своих умопомрачительных, сшитых тютелька в тютельку, офицерских сапог. Это была каждодневная добровольная каторга, лишенная к тому же всякого смысла: жертвуя многим ради моды, старшина в то же время никуда не ходил и ни с кем не встречался. Он гордо и терпеливо ждал и надеялся, что она сама придет к нему — распрекрасная дивчина, привлеченная и ослепленная блеском его сапог. Впрочем, Крашенков смотрел на это бессмысленное модничанье как на единственный недостаток своего бравого санинструктора. Если не считать еще некоторой угрюмости характера.

Теперь Рябов искал место, где бы можно было посушить портянки.

— На свое окно. Вместо светомаскировки! — весело посоветовал Крашенков.

— На ваше! — огрызнулся Рябов.

— Давай! — миролюбиво согласился лейтенант. — Чтобы у бандитов, если они в окно заглянут, в глазах зарябило!

Вскоре портянки были пристроены на ветках хозяйкиного фикуса.

— Гениально, как колесо, — прокомментировал Крашенков.

Рябов промолчал. Он знал, что ему и пробовать нечего тягаться с лейтенантом в остроумии. По части подковырок тот кого угодно за пояс заткнет. И хотя старшине больше по душе были крепкие выражения, простые, незамысловатые шутки, в которых все говорится впрямую и над которыми не надо ломать голову, он понимал, что все эти интеллигентские штучки-дрючки рангом выше. В целом такое превосходство он считал в порядке вещей: человек родился и жил в самой Москве, там учился, ходил по разным МХАТам и планетариям, в метро ездил…

Рябов снял гимнастерку и аккуратно повесил ее на спинку стула.

— Чего-то бабки нет, — заметил Крашенков.

— Сейчас заявится…

И точно: спустя некоторое время неслышно приоткрылась дверь в комнату и на пороге показалась высокая сгорбленная старуха. Она вошла почти спиной, не глядя. Но когда поворачивалась, украдкой торопливым и холодным взглядом осмотрела помещение. Молча проследовала в угол за печкой, где у нее были какие-то дела. Каждый вечер она там несколько минут что-то двигала, чем-то звякала. Правда, сегодня за печкой она пробыла недолго. Так же молча, не глядя на своих постояльцев, вышла.

— Пришла поглядеть, не стибрили ли чего, — сказал Рябов.

— Удивительно, как она не заметила эти флаги на башнях? — кивнул в сторону фикуса с портянками Крашенков.

— Закон оптики.

— Что? Что?

— Закон оптики, — уже не так уверенно повторил старшина. И тут же принялся объяснять: — От дверей, ежели входить, прежде видать коптилку и вашу кровать. Остальное в темноту уходит…

— Да, ловко рассчитал.

— А то нет? — сдержанно похвастался Рябов.

— Ладно, спать буду, — натягивая на плечи одеяло, сказал Крашенков. — Дверь не забудешь запереть?

— Нет.

Рябов еще только складывал галифе. Делал он это не спеша, подгоняя стрелки, выравнивая и убирая лишние складки. Когда-то вся эта возня ужасно раздражала Крашенкова. Сейчас он к ней привык, стал снисходительнее. В конце концов, именно ей, этой дотошности, санчасть обязана своим порядком. Вспоминая о том, что было раньше, до прихода Рябова, Крашенков до сих пор мучился угрызениями совести. Так запустил, так захламил все, что старшина целую неделю с утра до вечера разбирал склянки и порошки. Словом, аккуратист, каких мало. Вот только со своими сапогами и портянками никак не может наладить нормальные отношения.

— Товарищ лейтенант! — вдруг услышал рядом Крашенков. Он открыл глаза и увидел близко скуластое, с наплывшими веками и по-детски пухлыми губами лицо санинструктора.

— А?

— Подозрение есть, — опасливо взглянув на дверь, сообщил Рябов.

— Подозрение? Какое?

— Чует мое сердце, неспроста она приходит, когда мы спать ложимся…

Крашенков хмыкнул:

— Ну, на взаимность у нас ей рассчитывать нечего. По крайней мере у меня…

Рябов на мгновенье задумался. Когда смысл последних слов дошел до него, он досадливо махнул рукой:

— Да ну вас! С вами нельзя всерьез разговаривать!

— Ну, если не это, — позевывая и поправляя одеяло, произнес Крашенков, — тогда остается предположить, что она действует по заданию фашистского командования. Пытается разведать систему обороны, которую мы занимаем в наших постелях.

— Вам все шуточки…

Рябов взял со скамейки автомат. Заменил диск. Щелкнул предохранителем. Положил оружие рядом с носилками.

Крашенков закрыл глаза. Все остальное он слышал сквозь подступающую дремоту. Вот старшина, шлепая босыми ногами по земляному полу, прошелся по комнате. К двери, чтобы запереть ее на крючок. К столу, чтобы погасить свет. Громко затрещало полотно носилок. Чтобы выдержать такого черта, нужно по крайней мере листовое железо. Еще ночь-другая — и его зад встретится с полом. Интересно, устранит ли он эту угрозу заблаговременно или отнесется к ней как к неизбежному злу? Так же как к тесным сапогам и влажным портянкам?..

Засыпая, Крашенков думал о многом. Мысли путались, повторялись. Но одна из них возвращалась чаще других. А может быть, и нет здесь бандитов, которыми их пугали? Мало ли кому это померещилось. Во всяком случае, уже четыре дня, как они сюда переехали, и ничего подозрительного… Тихое, очень тихое село…

— Товарищ лейтенант, вставайте!..

Крашенков попробовал было поднять тяжелую ото сна голову и тут же опустил ее…

И снова машина трогается… Он лежит на самой верхотуре — один на один с небом и солнцем. Ему так хорошо, так уютно, что он всю дорогу блаженно улыбается. Он чувствует, что это выражение сохраняется на лице даже тогда, когда он дремлет. Как бы то ни было, он просыпается в том своем сне с уже готовой блаженной улыбкой. Ему и в самом деле лучше, чем остальным. Кто бы мог подумать, что здесь, высоко на тюках, покрытых негнущимся брезентом и туго стянутых веревками, найдется местечко, которое стоит всех кабин на свете… Боже, как хорошо! Над ним между зелеными берегами бездонное голубое небо. Из-за верхушек сосен опять выскакивает солнце. Уже много часов оно играет с ним в жмурки. Он улыбается, он знает, куда оно прячется, где его искать. Но ему не хочется никаких усилий. Он боится нарушить то удивительное состояние покоя и полета одновременно, в котором сейчас пребывает…

А голос все настойчивее и настойчивее требует:

— Товарищ лейтенант, вставайте!

Но он лежит не двигаясь. Он уверен, что зовут не его: мало ли на фронте лейтенантов? И тут он узнает голос своего санинструктора. Откуда здесь Рябов? Ведь он должен быть в санчасти…

Крашенков пытается приподняться, посмотреть, где старшина — это еще во сне, — и не может — это уже наяву…

На подушке, у самого его носа, суетился зайчик. Четвертое утро он появлялся на этом месте — ранний вестник дня.

— Товарищ лейтенант! А товарищ лейтенант!

Вот так всегда: не дают поспать.

— А? — тихо и жалобно отозвался Крашенков.

— Больной пришел. Из местных.

— Прими его сам…

— Он говорит, что нужен лекарь.

— Ну и скажи ему, что ты лекарь.

— Да он знает, что я санинструктор!

— Что там у него?

— Говорит, с животом что-то. Только я не разобрал. То ли у него, то ли еще у кого-то…

— Ладно, — прогоняя остатки сна, сказал Крашенков. — Сейчас встану… А где больной?

— Во дворе…

Через некоторое время одетый и умытый Крашенков вышел из хаты. На бревне сидел старик в выгоревшем на солнце немецком солдатском френче и латаных-перелатаных крестьянских портках, в самодельных тапочках на босу ногу. При виде лейтенанта он встал и поклонился:

— Добрый день, пане ликар!

— Добрый день!.. Что, отец, захворал?

— Ни. Це не я, а братова жинка.

— Что с ней?

— С животом лышенько, пане ликар…

— Подожди минутку. Я сейчас сумку возьму…

Крашенков вернулся в хату.

— Где моя сумка? — спросил он у старшины.

Рябов бросил на Крашенкова осуждающий взгляд и пошел за санитарной сумкой, которая на этот раз оказалась за тумбочкой. В общем, его понять можно: сколько он ни приучал своего непосредственного начальника класть сумку на место, тот все равно швырял ее куда попало.

На ходу поправляя лямку, Крашенков подошел к старику:

— Где больная?

— Ось туточки… недалэко… — засуетился старик.

— Пошли!

Обойдя разросшийся у хаты цветник, Крашенков и его спутник вышли на улицу.

— Товарищ лейтенант!

Крашенков обернулся. На пороге стоял Рябов и украдкой показывал автомат.

— Да ну! — отмахнулся лейтенант…

Село, где расположился полевой армейский артиллерийский склад, в котором Крашенков служил старшим военфельдшером, было небольшим. Всего каких-нибудь пятнадцать — двадцать хаток, прижатых к дороге с обеих сторон высоким и густым лесом. Сверху деревья почти смыкались, и поэтому внизу даже в ясные солнечные дни стоял полумрак. Дорога, которая одновременно была и единственной улицей, и лесной просекой, одним концом упиралась в поросшую бурьяном крохотную железнодорожную станцию, а другим в новенький свежевыкрашенный шлагбаум, отделявший село от такого же густого и темного леса. Лишь в одном месте — как раз напротив санчасти — деревья несколько отступали от дороги и солнце по утрам заглядывало в окна…

Когда они прошли больше половины села, Крашенков поинтересовался:

— Далеко еще, отец?

— Ни, недалэко, — ответил тот, ускоряя шаг.

Но одна за другой хаты оставались позади, а старик все еще продолжал идти, никуда не сворачивая.

— Куда ты меня ведешь, отец? — не скрывая недоумения, спросил Крашенков. В двух последних хатах находился штаб и жили начальник артсклада и замполит. Гражданских там не было: всех их попросили перебраться к соседям.

— Ось туточки… блызесенько… с пивверсты, не бильше…

— Крашенков, вы куда? — раздался знакомый голос начальника артсклада.

Капитан Тереб стоял на крыльце штаба. Как всегда, грудь вперед, руки за спиной, голова вздернута. Страдая из-за своего маленького роста, капитан все время пыжился.

Крашенков подошел к нему, доложил.

— Только далеко не ходите, — предупредил начальник артсклада.

— Слушаюсь, товарищ гвардии капитан!

Когда-то капитан Тереб был начальником артснабжения отдельной гвардейской танковой бригады. Хотя пробыл он там недолго и звания гвардейца ему так и не успели присвоить, он требовал от своих подчиненных, чтобы они обращались к нему по всей форме, то есть называли гвардии капитаном. Из этой ситуации он, по мнению злых языков, извлекал тройную выгоду. Во-первых, его считали настоящим фронтовиком, гвардейцем. Во-вторых, так как он гвардейского значка почти не носил, а все знали, что он у него есть, то многие расценивали это как скромность. А в-третьих, к нему никто не мог придраться. Словесная же нагрузка при обращении никого ни к чему не обязывала… При всем этом он был человек добрый, тихий и незлопамятный. Вот и сейчас, зная или, вернее, догадываясь об истинном отношении к себе насмешника военфельдшера, он тем не менее еще раз предупредил его:

— И вообще, смотрите… Вы ведь слышали?

— Так точно, слышал, товарищ гвардии капитан! — сдерживая недоверчивую улыбку, ответил Крашенков.

В душе он давно подозревал, что разговорами о бандитах, якобы нападающих на одиночных солдат и офицеров, начальник и замполит пытались, с одной стороны, повысить бдительность личного состава, а с другой — запугать любителей самоволок. Конечно, какие-то основания для беспокойства у начальства были. Но настолько ли они серьезны, чтобы отказаться от сбора грибов и ягод, которых здесь видимо-невидимо? Во всяком случае, подобные разговоры были и раньше, на старом месте, да бандитов что-то никто не видел…

Понятно, что Крашенков об этом лишь подумал, и ничего не сказал. Внешне же он вел себя так, что капитан остался доволен: четко, по-уставному, попросил разрешения идти и, получив такое разрешение, круто повернулся и направился к своему странному спутнику, который, переминаясь с ноги на ногу, поджидал его на дороге. Лицо старика выражало явное беспокойство. Он, очевидно, боялся, как бы пан главный начальник не запретил лекарю оказывать помощь какой-то гражданской, не имеющей никакого отношения к армии жинке. Может быть, это было и не так, но Крашенкову уже не раз приходилось лечить местных жителей, и он не помнил, чтобы кто-нибудь из них считал себя вправе получать медицинскую помощь наравне с военнослужащими. Все они понимали, что это дело хоть и доброе, но не очень-то законное. Не исключено, что старика обуревали такие же чувства.

Но когда Крашенков подошел ближе, то увидел, что взгляд у того таит легкую усмешку. Неужели он все слышал? Еще не хватало, чтобы он думал, что советские офицеры боятся выходить из села.

— Ну, пошли! — не без вызова произнес Крашенков.

У шлагбаума он на минутку задержался. На посту стоял его постоянный пациент, сорокапятилетний солдат Гладков, «папаша Гладков», один из ветеранов караульного взвода. История его была не совсем обычной. От давней контузии, полученной еще в гражданскую войну, он плохо слышал и мучился сильными головными болями. Мобилизованный под горячую руку в сорок первом, он тем не менее все эти годы честно и безропотно нес нелегкую солдатскую службу. Никто никогда не слышал, чтобы он жаловался на свою судьбу. Все это вызывало к нему невольное уважение. Но по-настоящему только Крашенков знал, как тяжело старому солдату. Жалея его, он однажды даже приударил за тощей и унылой аптекаршей из армейского хирургического госпиталя — лишь бы достать дефицитные таблетки, от которых Гладкову становилось немного легче. А тот отвечал на эту заботу грубоватой и бесхитростной привязанностью. Выказал он ее и сейчас. Подошел почти вплотную и, заглядывая снизу в лицо Крашенкову, громко и требовательно поинтересовался:

— Ты куда?

Крашенков прокричал ответ прямо в его красное бесполезное ухо:

— Одна жинка заболела — лечить иду!

— А-а!.. Ну, ну! — покивал головой Гладков. Однако по его глазам было видно, что он ни слова не понял.

— За таблетками приходи!

На этот раз Гладков проследил движение губ и догадался, о чем идет речь.

— Приду, приду! — обрадованно пообещал он.

Крашенков и старик подлезли под шлагбаум и оказались в лесу.

Это была лесная дорога, по которой когда-то ходили автомашины: местами из травы проступала старая, едва заметная колея. То, что сейчас здесь не ездили, не могло быть случайным. Или до станции добирались другим, возможно, более коротким путем, проходившим где-то в стороне. Или же вообще избегали ездить по ней. А может быть, в связи с передислокацией армейских тылов некоторые дороги стали не нужны?.. Сколько уже таких дорог, некогда оживленных, а потом опустевших и забытых, повидал он за эти годы. Дорог весенних — с подсохшими и застывшими следами колес, гусениц, солдатских сапог… Осенних — покрытых толстым слоем опавшей листвы… Зимних — с оледенелой, затвердевшей как камень, присыпанной снегом колеей… И вот таких, как эта, летних — с безбоязненно перебегающей дорогу травой, с мелькающими то там, то здесь ромашками и колокольчиками.

И все же того легкого чувства грусти, которое неизменно вызывали в нем покинутые дороги, на этот раз не было. Он заметил, что на него все больше и больше действует окружающая мрачность: и зыбкая полутьма между деревьями, и близкая, неотвязно следующая за ним по пятам тишина, и редкие лоскутки неба над головой, и непроглядная темнота дальних поворотов. И хотя он убеждал себя, что бояться нечего, что слухи, которые создали дурную славу этим местам, наверно, так и останутся слухами, все равно на душе у него было неспокойно. Он даже пожалел, что не взял с собой автомат.

Чтобы хоть немного отвлечься от тревожных мыслей, он догнал старика, шагавшего впереди, и завязал с ним разговор.

— Как у вас тут немец, здорово лютовал?

— Ох, дуже… Скилькы людей поугоняв. И хлопчикив, и дивчаток.

— Куда? В Германию?

— Туды. В проклятущую!

— Ничего, отец. Недолго еще им осталось ждать освобождения!

— Дай боже, дай боже…

В общем, так отвечали все. И в словах старика, сопровождаемых вздохами, тоже ничего не было нового. Но зато пришло спокойствие. Крашенков уже не так остро, не так тревожно ощущал здесь свое одиночество.

Вскоре темный туннель лесной дороги прошили длинные солнечные иглы. А еще через несколько минут деревья расступились, открывая светлую полоску поля.

— Это там? — с облегчением спросил Крашенков.

— Там, там! — закивал головой старик.

Они вышли из лесу. Свернув с дороги на тропинку, пересекли редкий орешник и очутились на поляне, сплошь изрытой старыми окопами. Крашенков обратил внимание, что глубина их от силы по колено.

— Отец, что здесь, бой был?

— Ни. Тилькы почалы копаты, як наказ прийшов видступыты.

— Без боя?

— Та ж вин з танкамы пидийшов. Що воны моглы с нымы зробыты?

— Когда это было?

— В сорок першому…

— А!..

Некоторое время они шли молча.

— Зараз прийдэмо, пане ликар!

Вскоре Крашенков увидел у самой кромки леса хуторок — две хаты с сараями. Окруженный с трех сторон подковкой леса, он вместе с огородом немного возвышался над всей местностью. Прямо под ним начиналось поле. Покрытое легкой зыбью пшеницы, оно уходило вниз. И далеко было видно, как оно перекатывалось по холмам, обтекало попадавшиеся на пути рощицы, легкие и прозрачные, как узоры по шелку.

До чего красивое и удобное место выбрали! И летом не жарко, и зимой ветры не дуют…

И вот они со стариком уже во дворе. Это большая зеленая поляна, обнесенная изгородью. А в остальном — двор как двор. Деревенский колодец с журавлем. Кормушки для кур и свиней. Штабеля мелко нарубленных дров. Сарай, в дверях которого промелькнули чьи-то голые пятки.

— Прошу, пане ликар! — старик открыл дверь в хату и, придерживая ее рукой, пропустил Крашенкова вперед.

В темной прихожей он, так же опередив лейтенанта, распахнул перед ним дверь в комнату.

В кровати, судорожно натянув по самый подбородок старое лоскутное одеяло, сидела пожилая женщина. Ее изможденное лицо выражало растерянность и испуг.

— Добрый день! — несколько удивленный этим, поздоровался Крашенков.

— Добрый день! — сохраняя то же выражение лица, ответила она.

— Дуся! Це ж пан ликар! — объяснил старик.

Недоверие, появившееся в ее взгляде, показалось Крашенкову забавным. Но когда он подошел к кровати, то увидел, что оно уже сменилось какой-то озабоченностью.

— Сидайте, пане ликар, — подал стул старик.

Крашенков сел и сказал больной:

— Руку, пожалуйста!

Та, придерживая одеяло, слегка приоткрывшее худое дряблое плечо, протянула руку. Крашенков привычным движением нащупал пульс.

Рука крестьянки. С узлами жил, со сбитыми и поломанными ногтями, в морщинах, похожих на шрамы, и в шрамах, похожих на морщины.

Да, пульс частый, даже очень частый. Но температуры, по-видимому, нет: кожа сухая, прохладная.

— А теперь ложитесь поудобнее и расскажите, что вас беспокоит.

Женщина послушно опустилась ниже. И по тому, что она уже больше не придерживала одеяло, Крашенков понял, что она поверила в его причастность к медицине. Поверила, несмотря на военную форму, несмотря на боевые медали с изображенными на них танками, винтовками и шашками…

— Ну, так что же у вас болит? — еще мягче спросил он.

— Ой, сыночку, всэ в сэрэдыни болыть, — жалобно ответила она.

— Где болит, покажите…

— От тут, сыночку, — показала она на живот.

— Дайте, я посмотрю, — сказал Крашенков и почувствовал, что лицо его наливается краской. Увы, его медицинское образование страдало серьезными изъянами. О терапии он имел лишь общее представление, полученное за несколько суматошных дней перед выпуском из училища, когда оставшееся время курсантам приходилось делить между подготовкой к параду, лекциями и подгонкой обмундирования. Названия некоторых болезней и с десяток-другой симптомов — вот и все, что ему дала учеба. Правда, с тех пор, как попал на фронт, он кое-чему научился. Но и это было лишь каплей в море. А жизнь между тем подбрасывала ему все новые и новые случаи. Вот как этот хотя бы. И все же он не пасовал. Карманный медицинский справочник, с которым он никогда не расставался, уже не раз выручал его и, надо думать, выручит и сейчас, если сам не разберется что к чему.

Женщина была в нерешительности. Она вопросительно посмотрела на деверя, и тот немедленно отозвался:

— Та вин же нэ зъисть тебе. Побачить, що и як, и ликив дасть…

Больная отогнула край одеяла и неуверенными, стесненными движениями подняла рубашку. Подавляя неприятное ощущение, Крашенков положил руку на мягкий и вялый живот и осторожно, чтобы не причинить лишнюю боль, начал прощупывать.

В комнате стояла полная тишина.

И вдруг ее нарушил легкий скрип двери. Крашенков услышал, как кто-то, осторожно ступая по полу босыми ногами, подошел к старику. Но, занятый осмотром, он не обернулся…

Постепенно напряженные и застывшие черты лица больной смягчились, а в глазах появилось любопытство.

— Не болит? — спросил Крашенков.

— Ни… — удивленно ответила она.

Еще несколько коротких вопросов о течении болезни, и Крашенков уже мысленно поставил диагноз.

— Хорошо. Теперь можете накрыться, — сказал он и повернулся к тем двоим за его спиной, чье присутствие он все время ощущал.

Вторым человеком оказалась девушка. По-видимому, та самая, чьи голые пятки он заметил еще со двора. В общем, ничего особенного: широкое, ничем не примечательное лицо, крупная, не очень складная фигура. Правда, в последнем он не уверен. На девушке старушечья кофта и длинная юбка, а они, ясное дело, не красят. Дальше разглядывать ее ему показалось неудобным. Большие черные глаза смотрели на него с тревожным и терпеливым ожиданием.

— Что я могу вам сказать? По-моему, у нее старый, запущенный гастрит…

Теперь уже оба — старик и девушка — в замешательстве. Молча переглянулись.

Крашенков спохватился: да они не знают, что такое гастрит! Не знают, то ли радоваться, то ли огорчаться…

— Гастрит — это воспаление слизистой оболочки желудка, — объяснил он и, увидев в их глазах новую тревогу, поспешил успокоить: — Ничего страшного!

Что же ей дать?.. Заглянул в сумку. Где-то должны быть таблетки от желудочных болей. К счастью, гастрит принадлежит к числу тех немногих болезней, которые, как ему казалось, он знал досконально. Так уж получилось, что он набил руку на лечении изжоги и отрыжки, которыми страдали его основные пациенты — старые, прошедшие не одну войну караульные солдаты. Во всяком случае, он лечил их, не заглядывая в свой справочник.

Не испытывал он сомнений и в этот раз. Те же симптомы, то же течение болезни, несколько осложненное недавно перенесенным воспалением легких. Единственное, в чем он сомневался, — нет ли чего еще со стороны сердца: уж очень частый пульс и синюшные губы. Но за всю свою жизнь он всего раз прослушивал грудную клетку, да и то у Рябова, когда тот, наводя порядок в санчасти, в одном из «ПФ» нашел старый-престарый стетоскоп. Так что лучше и не пробовать…

Можно дать валерьянку — от нее еще никто не умирал… Впрочем, кажется, ни того ни другого нет…

Еще раз перебрав содержимое сумки, Крашенков с легким смущением обернулся к хозяевам.

Именно в этот момент старик что-то шепнул девушке, и та стремительно выбежала из комнаты. Что у них там стряслось?

— Отец, понимаешь, — начал Крашенков, — здесь у меня нет лекарства, которое нужно. Приходи завтра, я тебе дам!

— Дякую, пане ликар, — ответил старик с поклоном.

Крашенков встал. Теперь ему предстояло топать обратно. Снова пройти весь этот путь. К тому же — одному. Иными словами, стать тем одиночкой, за которым, судя по рассказам, и охотятся местные карабасы-барабасы. Конечно, он не сомневается, что благополучно доберется до дому. Но все же…

Не поэтому ли он не торопится?

Крашенков подошел к окну. Увидел тропинку, которой они шли со стариком. Потом внимание его привлекли фотографии в простенке. Узнал пожилую хозяйку. Молодая, красивая, она сидела рядом с усачом, с любопытством уставившимся в объектив: не в ожидании ли обещанной фотографом птички? Нашел старика. Он стоял, картинно опираясь на огромную саблю, в польской конфедератке, из-под которой блестели нагловатые глаза — куда они только подевались?

А на другой фотографии — девушка. Интересно, сколько ей тогда было? Не больше семнадцати. Она прямо вся светится счастьем. Ее можно назвать даже хорошенькой. Право же, в ней есть какая-то изюминка, которую он никак не может уловить. А это кто рядом с ней? Брат? Муж? Жених? Нет, только не брат. У парня неприятно мелкие, но при этом правильные и красивые черты лица.

Вернулась девушка. Похожа и не похожа на свою фотографию. Замужество, а может, и не замужество, не пошло ей впрок. Все — от медлительной, неуверенной походки до неулыбчивых черных глаз — выдавало в ней какую-то давнюю внутреннюю усталость.

В руках у нее узелок. Подошла, смущенно протянула Крашенкову:

— О це вам!

Ох уж эти деревенские подношения за медицинскую помощь! Они всегда сердили и расстраивали его: не так-то легко отказаться от всего этого соблазна — от бутылки сбивающего с ног самогона, от задравшей вверх лапки вареной курицы, от шматка домашнего, с желтинкой, сала. Но все-таки он держал марку. В отличие от Рябова, уговорить которого не составляло труда. «Подумаешь, — отвечал тот на упреки Крашенкова. — Дают — бери, бьют — беги». На этой почве у них то и дело происходили стычки. Правда, завершались они обычно тем, что оба противника, немного поломавшись друг перед другом, садились за стол и дружно приканчивали объект раздора.

Сегодня Крашенков ушел из дому не позавтракав и очень хотел есть. Ощутив в воздухе тонкий и терпкий запах меда, он с необыкновенной ясностью увидел перед собой краешек детства: ломоть белого хлеба с маслом, по которому ползут, готовые вот-вот скатиться, тяжелые янтарные капли.

Он проглотил слюну и, испугавшись, как бы кто-нибудь не заметил этого, непринужденно сказал:

— Большое спасибо, но у нас это не принято.

Старик выхватил у девушки узелок и пытался засунуть его в санитарную сумку.

— Не надо! Зачем? — отбивался Крашенков.

— Визьмы, визьмы, сыночку, — упрашивала его, приподнявшись в постели, больная.

И только девушка не принимала участия в этих уговорах. Молча стояла и робко, неуверенно улыбалась…

И снова над ним плотно сомкнулись деревья. Он вошел в темный и глухой туннель лесной дороги, напряженно прислушиваясь к звукам, ни на секунду не выпуская из поля зрения придорожное пространство. Шел, инстинктивно держась середины: словно те три-четыре шага, которые отделяли его от растущих по обочине кустов, давали ему в случае неожиданного нападения какой-то выигрыш во времени и расстоянии. Понимая, что этот выигрыш кажущийся, что, случись какая-нибудь петрушка, уже ничто его не спасет, все же так он чувствовал себя в несколько меньшей опасности.

Сейчас он уже жалел, что отпустил старика, который довел его только до орешника. Тот бы безропотно пошел и дальше, придержи он язык. И охотно провел бы до самой санчасти, пообещай он ему дать лекарство сегодня. Но когда они подходили к орешнику, Крашенков даже не успел сообразить, что к чему. Старик вдруг дотронулся до его локтя, и он почему-то решил, что тот не собирается идти дальше. И, конечно, сморозил глупость. Не дожидаясь, когда старик сам скажет о своих намерениях, заявил, что теперь он как-нибудь доберется один. А тот, оказывается, хотел спросить, верно ли, что немцев скоро погонят из Львова.

И теперь уже ничего нельзя было поделать. Только поблагодарить, попрощаться и топать одному. Впрочем, в тот момент он ничего, кроме легкого сожаления и досады на себя, не почувствовал. Мысль о том, что вдвоем было бы все-таки чуточку спокойнее, пришла позже, когда его со всех сторон обступила тишина. Не та неустойчивая и трепетная, которая встретила его, как только он вошел в лес. А другая — притаившаяся в полутьме, лишенная лесных звуков, как будто что-то знающая, но пока до поры до времени скрывающая это от него. Не столько враждебная, сколько равнодушная. Порой ему казалось, что эта тишина — огромная и неподвижная — существовала сама по себе, независимо от леса.

Чем дальше он погружался в сумрак, тем больше ему было не по себе. Но особенно это чувство усилилось после того, как он вдруг увидел, что не пройдена и четверть пути. Впереди оставалась почти вся дорога, с ее опасностями — мнимыми и настоящими.

А темнота все сгущалась: очевидно, где-то там, на свободе, солнце ушло в облака. Тишина, еще минуту назад равнодушно и насмешливо следившая за ним из-за кустов и деревьев, теперь придвинулась к нему вплотную. Ее неслышное дыхание он ощущал совсем рядом.

Крашенков прибавил шагу. В эти минуты он испытывал двойственное чувство. С одной стороны, решил: будь что будет! А с другой — надеялся на свое постоянное везение…

И вдруг — чуть слышные голоса…

Крашенков встал за дерево. Замер, прислушался.

Разговаривали как будто двое. Но вскоре удалось разобрать и третий голос. Похоже, он отдал какую-то команду.

Голоса приближались…

Крашенков осторожно перешел за другое дерево, подальше от дороги.

До него долетели отдельные слова: «хлопцы» и «зараз!». Это могли быть и свои, и бандиты.

Отчетливо донеслась знакомая хрипотца. Донцов?! Что он здесь делает? Ну конечно же тянет куда-то кабель…

Почувствовав огромное облегчение, Крашенков вышел из своего укрытия и увидел над кустами Сашкину кубанку с алым верхом.

— Э-ге-ге! — заорал он.

После короткой паузы последовал ответ:

— Э-ге-ге!..

Крашенков двинулся к приятелю напрямик через кусты. Отдав какое-то распоряжение солдатам, тянувшим катушку, Донцов пошел навстречу.

За несколько шагов он крикнул:

— Привет!

Прозвучало это у него как «откуда ты взялся?».

Друзья обменялись крепким рукопожатием.

— Здорово, Катушка!

— Здорово, Клизма!

Так обычно приветствовали они друг друга, когда не было свидетелей и позволяло настроение.

— Ты куда ходил?

— Да там к одной больной вызывали!

— Молодая? — Глаза у Донцова заблестели.

— Была когда-то.

— Очень старая?

— Взрослую дочь имеет.

— А дочь ничего?

— Почти с меня ростом.

— Ну? — Донцов метнул взгляд вверх. Крашенков был выше его чуть ли не на целую голову. — А на остальное как?

— А тебе-то зачем?

— Да так, интересно… Знаешь, а я вчера с одной познакомился… Закачаешься!

— В каком смысле?.

— А в любом!.. Хочешь, познакомлю?

— А не боишься?

— Что отобьешь? Да отбивай себе на здоровье!

— Слышала бы она…

— А она и не то слыхала!

— Я бы с такой и связываться не стал!

— Ну ты, известное дело…

В голосе приятеля Крашенков уловил нотку обиды. Легонько толкнул его плечом:

— Брось, Катушка!.. Ты куда тянешь связь?

— Да тут до сельсовета, — не глядя, ответил Донцов. — Просили, чтобы подсоединили их к какой-нибудь воинской части. Бандеров опасаются…

— А-а!..

— Ну, бывай!.. Поехали! — обратился он к своим связистам.

Те подняли катушку и двинулись за ним следом. «Сам же виноват, а еще дуется», — подумал Крашенков. Но ему стало жалко Донцова, и он окликнул его:

— Сашка!

— Чего? — обернулся тот.

— Я к тебе вечерком зайду!

— Заходи, — сдержанно ответил Донцов.

Крашенков слишком хорошо знал своего друга, чтобы придавать значение таким мелочам, как тон или даже отдельные слова. Нескольких часов тому достаточно, чтобы начисто позабыть об обиде.

Донцов и солдаты скрылись в чаще.

Несмотря на то что все было как прежде: и темный лес, и тишина, и еще немалое расстояние до села — страха как не бывало. Крашенков удивленно покачал головой и продолжил путь…

В тот вечер, однако, Крашенков никуда не пошел. Его неожиданно назначили дежурным по части. Старший техник-лейтенант Мхитарьян, чья очередь была дежурить, получил приказание срочно выехать в распоряжение командующего артиллерией армии. Давно поговаривали, что его метят на какую-то ответственную должность. Но куда и кем, никто не знал. Сам же Мхитарьян на все вопросы отвечал загадочной улыбкой на тонких и подвижных губах. В общем, его ожидало повышение, это понимали все. Но Крашенкову от этого легче не стало. Целые сутки он мотался по части: проверял посты, встречал и провожал машины с боеприпасами, бегал на кухню снимать пробу, вместе с шифровальщиком принимал телефонограммы и передавал сводки, а в свободные от беготни минуты тут же, в штабе, перевязывал фурункулы и порезы, давал лекарства, писал справки об освобождении.

При всем этом дежурство протекало спокойно, без происшествий, если не считать происшествием короткую телефонограмму, в которой командованию артсклада предписывалось, как там было сказано, «в связи с участившимися случаями нападения кулацко-националистических банд на военнослужащих и гражданское население, в кратчайший срок принять меры к усилению охраны оружия и боеприпасов». Крашенков немедленно поставил в известность капитана Тереба, и тот распорядился установить три дополнительных поста.

Но ночь прошла тихо.

На следующий день под вечер Крашенков сдал дежурство и вернулся в санчасть. Устало опустился на кровать, снял сапоги и с наслаждением ощутил босыми ногами прохладный земляной пол.

— Чай будете пить? — хмуро спросил его Рябов.

— Буду! — Массируя затекшие ноги, Крашенков весело добавил: — Только настоящий!

— Уж какой есть…

Не прошло и двух минут, как все было готово: сдвинуты на столе медикаменты, расставлены по ранжиру хозяйский чайник, две пол-литровые железные кружки, маленькая бутылка «витаминчика» — черносмородинового сиропа, которым они обычно подкрашивали кипяток.

Но едва сели за стол, как в дверь забарабанили.

— Гладков! — сразу определил Крашенков. — Вот черт! Он когда-нибудь дверь вышибет!

Встал, пошел открывать: если крикнуть, все равно не услышит. Но и без приглашения ни за что не войдет. Будет колотить до тех пор, пока кто-нибудь не откроет. Сколько ему ни говорили, чтоб входил без стука, он продолжал свое. И ничего с ним нельзя было поделать.

За дверью действительно стоял Гладков.

— Давай входи! — сказал Крашенков.

— В гости пришел! — радостно сообщил тот. Но, как всегда, чего-то выжидал за порогом, словно не решаясь войти.

— Ну, входи же!..

Гладков вошел и зачем-то снял пилотку. Громко спросил:

— Чай пьете?

— Самогонку, — буркнул Рябов.

— Тогды налей! — И Гладков, дурачась, подбежал к столу, схватил кружку и протянул ее к Рябову: — Ну, налей!

— А вы говорите, что он не слышит, — усмехнулся старшина. — Да у него слух получше нашего с вами…

— Эх ты! — с укором произнес Гладков и, не глядя, поставил кружку на край стола.

— Давай садись с нами пить чай, — пригласил его Крашенков.

— А и сяду! — снова оживился Гладков. С вызовом сел, придвинул к себе кружку и кивнул в сторону Рябова: — Ишь пристроился!

Старшина в ответ лишь презрительно усмехнулся. Он всем своим видом говорил: станет он еще препираться с этим вахлаком, слишком много чести.

С первой своей встречи невзлюбили они друг друга. Что было этому причиной, Крашенков только догадывался: ни тот ни другой на эту тему с ним не говорили. Скорее всего, Рябов взъелся на старого солдата за то, что тот медиком признавал одного Крашенкова, а его, бывшего санинструктора мотострелкового батальона, считал чем-то вроде ординарца при лейтенанте или, в лучшем случае, санитаром.

Крашенков же, которому эта тайная война порядком надоела, старался не обращать на нее внимания. Вот и сейчас он промолчал, хотя все видел. И то, как вызывающе-деловито приступил к чаепитию Гладков, и то, как злился, видя это, старшина, и то, как неумело изображал он на своем полудетском лице презрение.

Наконец Рябов допил чай и, напоследок окинув подчеркнуто пренебрежительным взглядом «папашу», с удовольствием прихлебывающего сладкий напиток, вышел из хаты.

Вскоре, взяв свои таблетки, ушел и Гладков.

А за окном уже слышались новые голоса. Мужской голос Крашенков узнал сразу. Женский же был незнаком. «Не удержался, хочет похвастаться своей милахой», — подумал Крашенков.

— Здесь приступочка, — услышал он воркующий Сашкин голос.

Донцов был сама учтивость.

— Прошу! — сказал он, распахивая дверь и галантно выбросив вперед руку.

На пороге показалась высокая девушка в белой, вышитой красными цветами блузке, в широкой темно-серой юбке с туго перетягивающим талию красным пояском. Платок на ее голове был повязан по-деревенски глухо. Если бы не выжидательный взгляд черных и безрадостных глаз, если бы не робкая и стеснительная улыбка — «вот, мол, я и пришла», Крашенков ни за что бы не узнал ее: принарядилась, и совсем другой человек. Да, недаром за ней с места в карьер принялся ухлестывать Донцов. В чем другом, но в женщинах он разбирался.

Прикрыв за собой дверь, Донцов со знакомой интонацией произнес:

— Привет!

А глаза насмешливо досказали: «…Клизма…»

— Привет!

И они встретились взглядами: обычный обмен любезностями состоялся…

— Мы за лекарствами пришли, — сказал Донцов. — Дай-ка что-нибудь от живота!

Девушка с благодарностью посмотрела на него. «Ну, ловкач, ну, ловкач! — с легкой завистью подумал Крашенков. — Ничего, сейчас ты у меня повертишься, донжуан скороспелый!»

Ответил:

— Сию минуту, пан лейтенант.

Поколдовав с минуту над столом с медикаментами, Крашенков насмешливо сообщил:

— А знаешь, от живота ничего нет.

В глазах девушки радостное нетерпение сменилось тревожной озабоченностью.

— Как нет? — удивился Донцов.

— Да так. Кончилось.

— Вкручиваешь?

— Можешь посмотреть… — Крашенков показал на стол.

Донцов шагнул к пузырькам и, наклонившись над ними, принялся про себя читать этикетки. Вскоре от всех этих мудреных названий у него голова пошла кругом. Но все же он не терял надежды встретить что-нибудь вроде: «От живота» или: «От желудка».

А пока он искал, Крашенков стоял сзади и молча посмеивался. Жаль вот, что девушка переживает. Даже подошла поближе, заглядывает через Сашкино плечо, ждет. Нет, она и в самом деле ничего. Один вздернутый носик чего стоит. Не говоря уже о глазах!

Таким расстроенным и растерянным Крашенков видел приятеля впервые.

— И в ящиках нет?

— Нет, — вздохнул Крашенков.

— А все-таки поискал бы. Может, где завалилось?

Крашенков прикрыл рукой улыбку. Поглядеть на Катушку, можно подумать, что от того, каков будет ответ, зависит судьба чуть ли не его родной матери. Ох, господи, даже выражение лица у него и у девушки одинаковое — трепетное ожидание приговора. Он — сама искренность, само сострадание. Не в этом ли секрет его успеха у женщин? Но на сей раз у него ничего не получится! Несмотря на весь этот спектакль, несмотря на отчаянную признательность, которую он уже успел заработать своей безотказно действующей донжуанской тактикой. Это будет ему хорошим уроком! Пусть знает, как волочиться за каждой юбкой.

— Ну что ты? Откуда? — безжалостно ответил Крашенков.

И снова в глазах девушки он увидел отчаяние. Ужасно нехорошо. Сделать бы ей какой-нибудь знак, чтобы зря не огорчалась. Но Донцов непременно заметит. Да и она может не понять. Остается одно — скорее его спровадить.

— Что же будем делать, а? — продолжал страдать Донцов.

— Не знаю, — пожал плечами Крашенков и осторожно добавил: — Хотя я где-то их видел…

— Где?

— Не то в штабной аптечке, не то у пожарников…

— Ну, вот и нашли! — живо обернулся Донцов к девушке.

— Знаешь, — сказал он Крашенкову, — мы тут с ней подождем, а ты сходи за таблетками.

— Нельзя мне.

— Почему нельзя?

— Здрасьте!

— Да никого больше сегодня не будет!

— А я в этом не уверен. Гладков же приходил.

— Я бы сам пошел, да я не знаю, какие там таблетки от уха и какие от брюха.

— А ты тащи аптечки целиком. Здесь разберемся.

— Смеешься?

— Ну что ты!

Донцов внимательно посмотрел на товарища и произнес:

— Ну, ладно.

У порога он обернулся и сказал:

— Смотри!

— Что смотреть? — усмехнулся Крашенков.

— Ничего, — пробормотал Донцов и вышел из хаты.

Девушка стояла неподвижно и старалась не глядеть на Крашенкова.

— Садитесь, — сказал он ей.

Она бросила на него короткий взгляд и села. Руки положила на колени. Большие, огрубевшие от работы руки.

— Ну, как мама себя чувствует?

— Як завше…

Это были первые слова, которые она произнесла сегодня. «Як завше» — как всегда. И как тогда на хуторе, ее голос поразил Крашенкова странным сочетанием чистоты и приглушенности звуков. Хотелось и дальше слушать. Но она оказалась на редкость молчаливой. К тому же и времени на разговоры нет. Катушке с его быстрым, натренированным шагом связиста достаточно минут двадцати, чтобы обернуться…

— Постойте! — несколько поспешней, чем надо, сыграл Крашенков. — Я еще раз посмотрю!

Он подошел к громадному сундуку, в котором хранились трофейные медикаменты. Поднял тяжелую крышку и, придерживая ее плечом, стал рыться внутри. Чего тут только не было! Навалом лежали всевозможные пилюли, таблетки, порошки с названиями, которых не встретишь ни в одном из медицинских справочников, какие-то патентованные немецкие средства, о назначении которых можно лишь догадываться. Конечно, их давно следовало выбросить. Но все попытки Крашенкова в этом направлении наталкивались на упорное сопротивление Рябова: «Зачем выбрасывать? Может, еще пригодятся…» И Крашенков не настаивал. Он и сам втайне надеялся, что рано или поздно удастся найти какой-нибудь немецкий рецептурный справочник, который поможет разобраться в этом хозяйстве. А пока запасливый санинструктор сваливал в сундук все новые и новые медицинские трофеи, тем более что недостатка в них — в связи с наступлением советских войск — не было.

Но вот несколько дней назад, готовясь к переезду, Крашенков в спешке сунул туда пузырек с желудочными таблетками. А теперь попробуй найти их… Здесь черт ногу сломит!..

— Пане ликар! — услышал он голос девушки. — Дайте я крышку подэржу!

— Подержите… если не трудно…

Едва крышка освободила его, он повел планомерные поиски и уже через минуту обнаружил злополучный пузырек.

— Вот они! Нашлись!

— Дякую, пане ликар! — смущенно поблагодарила девушка. Она стояла в неудобном положении: как-то боком, придерживая обеими руками тяжелую крышку.

— Сейчас закрою! — спохватился Крашенков.

Когда они опускали крышку, он вдруг щекой ощутил тепло, которое исходило от ее широкого лица с большими черными глазами. Он повернулся к ней. В глазах девушки взметнулось удивление. Неожиданно для себя он взял ее за плечи и притянул к себе. Почувствовал, как напряглись под блузкой мышцы. Он попытался поцеловать девушку в губы, но она отвела лицо. Он с силой повернул ее голову к себе, но она лбом уперлась ему в подбородок.

Оба молчали.

Первым заговорил Крашенков:

— Поцеловать-то, наверно, можно?

— Не можно…

— Почему не можно?

— Не можно, — повторила она.

— Не можно так не можно, — добродушно согласился Крашенков, отпуская ее. — Отложим до другого раза!

— Не можно, — в третий раз тихо произнесла она.

Крашенков отсыпал в бумажный кулек таблеток, отлил в пустые пузырьки немного валерьянки и нашатырно-анисовых капель, все это уложил в консервную банку из-под ленд-лизовской колбасы и подал девушке:

— Прошу, пани!

Она неуверенно взяла и неожиданно прижала банку к груди.

— Дякую вам, пане ликар!

— Желудочные таблетки, — сказал Крашенков, — принимать три раза в день перед едой. Валерьянку пить перед сном… Запомнили?

Она виновато взглянула на него и покачала головой.

— Подождите, я запишу вам…

Только закончил он писать, как кто-то громко постучал в ставню. Крашенков вскочил, подошел к окну. За стеклом неясно белело возбужденное лицо Рябова. Старшина энергично шевелил своими пухлыми губами и показывал рукой на дверь.

Крашенков вышел во двор. Его сразу, как черная вата, окутала густая плотная темнота.

— Товарищ лейтенант, срочно к начальнику артсклада!

— Что случилось?

— Старшего лейтенанта Мхитарьяна убили!

— Что? Где? Кто?..

— Бандеры!.. Только что нашли его мертвого!

— Где?

— Недалеко отсюда. В трех километрах. Его уже в штаб привезли!

— Как же так?

— Товарищ лейтенант, быстрее!

— Иду!..

Мхитарьян лежал на полу, покрытый с головой солдатской шинелью. Крашенков прошел мимо, превозмогая острое желание взглянуть на убитого.

В штабе было полно народу. Все мрачные и возбужденные. Одни чистили и приводили в порядок личное оружие, другие обступили начальника артсклада, который пытался связаться с кем-то по полевому телефону.

Увидев Крашенкова, капитан Тереб отставил трубку и сказал:

— Лейтенант, осмотрите…

В штабе стало так тихо, что был слышен каждый скрип и шорох. Провожаемый взглядами, Крашенков подошел к телу, опустился на колени. Обернулся, коротко сказал:

— Посветите!

Несколько коптилок и керосиновых ламп, встревожив и разогнав тени, сошлись у него над головой.

Отяжелевшими в мгновенье руками он отогнул край шинели. Лицо убитого было изуродовано до неузнаваемости. По-видимому, озверевшие бандиты били по нему тяжелыми сапогами и прикладами.

— Что же это такое? — чуть не плача произнес кто-то.

— А это он? — усомнился Донцов.

— В кармане остались кое-какие бумаги, — сказал замполит капитан Шишов.

— От гады! От гады! — простонали сзади…

За два года пребывания на фронте через руки Крашенкова прошел не один десяток раненых. Нагляделся он немало и на убитых. Среди тех и других были и близкие ему люди, и друзья, и просто хорошо знакомые. Казалось бы, он привык ко всему. Казалось бы, уже ничто не могло его поразить. И все же, осматривая растерзанного бандитами Мхитарьяна, он с трудом унимал дрожь в кончиках пальцев. Он знал, что стоит ему только дать волю своим чувствам, чуть-чуть ослабить вожжи, и его всего начнет колотить…

Закончив осмотр, он снова накрыл труп шинелью и вернулся к столу. Капитан Тереб как раз заканчивал разговор с майором Пономаревым, командиром зенитного дивизиона, охраняющего артсклад от налетов фашистской авиации. Зенитчики также решили принять участие в прочесывании леса.

— Когда будут? — спросил капитан Шишов.

— Говорит, через два часа, — прикрыв ладонью трубку, ответил капитан Тереб. — Начнем с рассветом…

— Итак, Пономарев, ждем твоих людей, — сказал он в микрофон. — Сам? Зачем? Мы и без тебя справимся!.. Ну, как знаешь, — пожал он плечами и положил трубку. — Пусть тогда он ими и командует!

— Так даже лучше, — заметил замполит.

Капитан поднял глаза на Крашенкова — дал понять, что готов слушать.

— Товарищ гвардии капитан, осмотр произведен. Старший техник-лейтенант Мхитарьян скончался от множественных пулевых ранений грудной клетки и живота…

— А голова?

— Ушибы лица?.. Это они потом… над мертвым.

— Надо оформить акт о смерти.

— Слушаюсь!

Никогда раньше Крашенкову не доводилось писать такие акты. Когда боец погибал на поле боя или умирал в батальонном медицинском пункте, его просто исключали из списка личного состава, а домой посылали похоронную. В медсанвзводе, где Крашенков служил после танкового батальона, на раненого заполняли эвакуационную карточку. В ней отмечалось все, что касалось его жизни и смерти. Конечно, где-то в медсанбатах и госпиталях писались истории болезни. Где-то, может быть, составлялись и акты о погибших. Но как это делается, Крашенков не имел ни малейшего понятия, хотя за последние два года он написал немало всяких актов. После каждой боевой операции приходилось списывать пришедшее в негодность и пропавшее медицинское оборудование. Но одно дело носилки или ножницы, другое — человек…

Конечно, он не хуже капитана Тереба понимал, что такой акт о смерти необходим. Не для них. Не для Гриши Мхитарьяна, которому уже все равно. А для суда. Именно для суда над фашистскими прихвостнями. В отличие от других убийств, которые совершались ежедневно на всем огромном, необозримом протяжении фронта и считались сами собой разумеющимися, это убийство, несмотря на свою прямую связь с теми убийствами, воспринималось как тяжкое уголовное преступление. И главным образом потому, что где-то поблизости находились пока еще не известные, но вполне конкретные и определенные убийцы, которых можно найти и покарать. Были и средства, чтобы осуществить это. Не было только одного — времени на раскачку.

Уже начало светать, когда к штабу подъехала машина зенитного дивизиона. Крашенков выглянул в окно. Никто из зенитчиков не спрыгнул вниз поразмяться. Они продолжали сидеть в кузове — суровые и молчаливые.

Зато их командир майор Пономарев, покидая кабину, поднял столько шума, что в соседнем дворе пробудился и спросонок заорал истошным голосом петух.

Капитан Тереб недовольно поморщился:

— Он так все село разбудит.

— Петух, что ли? — улыбнулся капитан Шишов.

— Петух…

Майор Пономарев, высокий здоровяк, с крупными, но вялыми чертами лица, с грохотом вошел в хату. Расстояние от порога до стола он преодолел в три шага. Крепко пожал руку маленькому, сразу потерявшемуся на его фоне капитану Теребу. Затем так же энергично потискал руку каждому из офицеров. После этого подошел к Мхитарьяну и, сняв свою старую помятую фуражку, молча постоял.

Отдав последний долг, заговорил о деле:

— На сколько назначена операция?

— Как договорились, на пять, — ответил Тереб.

— А может, раньше начнем?

— Теперь уже недолго осталось ждать. К пяти должны подойти проводники из местных. Да и в лесу еще темно.

— На черта тебе проводники эти?

— Они знают там каждый куст.

— Смотри, заведут они нас куда-нибудь!

— Не заведут. Это здешние активисты. Коммунисты.

— А!.. Ну ладно, давай сверим карты, — сказал Пономарев, доставая из планшетки двухверстку.

Крашенков, сидевший за столом сбоку (он в пятый раз переписывал акт), прибавил огня в лампе. Пономарев и Тереб склонились над картами. Район предстоящей операции они уточнили быстро: место гибели Мхитарьяна. Затем долго решали, как лучше прочесывать лес — с двух сторон одновременно или только с одной. В конце концов, остановились на последнем. А то, не дай бог, перестреляют друг друга. Ведь ходят слухи, что бандеровцы переодеваются иногда в советскую форму. Поди разгляди, свои это или чужие… Потом прикидывали, сколько еще нужно людей, чтобы охватить весь участок, и кто где станет в цепи. За спорами и обсуждением не заметили, как прошел почти час.

За окном уже был рассвет, если можно назвать рассветом те слабые и неяркие отблески утра, которые с трудом проникали сюда сквозь густой шатер леса.

В дверях показался дежурный по части младший техник-лейтенант Ковалев.

— Товарищ гвардии капитан, — доложил он, — пришли какие-то гражданские…

— Да, да! Пусть войдут!

Вошли двое. Один пожилой, почти старик. Другой по возрасту годился ему в сыновья. На старшем был старомодный, с накладными, в складках, карманами френч; штатские брюки заправлены в сапоги. На младшем — неопределенного цвета, изрядно поношенный костюм. У обоих за спиной карабины.

— Знакомьтесь: председатель сельсовета Паладийчук, — представил старика капитан Тереб. — А это — секретарь сельсовета… забыл вашу фамилию…

— Гнатенко, — щеки у парня покрылись румянцем.

— Товарищ Гнатенко…

Терпеливо подождав, пока Паладийчук и Гнатенко поздороваются за руку со всеми офицерами, капитан Тереб взглянул на часы и объявил:

— Без десяти пять. Пора.

Все, кроме младшего техника-лейтенанта Ковалева, оставшегося дежурить у телефона, вышли во двор. Там уже стояли три машины: одна с зенитчиками и две — артсклада. Кругом — на бревнах, ящиках, садовых скамейках, ступеньках крыльца — сидели вооруженные бойцы. Молча покуривали, перекидывались негромкими репликами.

Капитан Тереб вполголоса приказал:

— Построиться! Командирам доложить о наличии людей!

Старшие групп в полном молчании прошлись вдоль строя и по спискам проверили, все ли на месте. Приглушенными голосами отдали рапорта. Налицо все. Даже закоренелые сачки, которые всегда и от всего увиливали.

Новая негромкая команда «По машинам!», и вот грузовики с солдатами уже неслись по спящей улице-просеке.

Крашенков оглянулся на санчасть. Успел заметить во дворе длинную и тощую фигуру бабки, смотревшей им вслед.

Промелькнули последние две хаты.

Первый поворот… Отсюда до второго поворота — совсем как в ущелье…

За переездом у железнодорожной станции свернули на проселочную дорогу. Открылось плотное серое небо — утро заступало вяло. Трудно понять, то ли день обещал быть пасмурным, то ли теперь солнце всходило позже.

Свежий утренний ветер пробирал насквозь. В легкой летней гимнастерке Крашенков чувствовал себя как в майке… Бр-р! Жаль, что не надел безрукавку!

Впрочем, через десять минут они были на месте.

Вот здесь, в этом кювете, как раз напротив столбика, нашли Мхитарьяна. Трава как трава. Даже одуванчики не потревожены…

Несколько коротких команд — и цепь, растянувшаяся на полкилометра, вошла в лес. Бойцы ступали молча, держа палец на спусковом крючке автомата. Правда, их предупредили, что пускать в ход оружие они должны только в крайнем случае. Мол, надо попытаться захватить бандитов живьем. Но кто знает, как все обернется. Не исключено, что единственный выход будет — стрелять.

В лесу стоял полумрак. Но как бы густо ни сплетались раскидистые кроны дубов и буков, как бы плотно ни загораживали свет с дороги и просек кусты боярышника и дикой малины — и сюда проникало раннее утро. Пусть слабое, нерешительное, но все-таки утро. И глаз уже различал отдельные предметы на расстоянии пятнадцати — двадцати метров.

Чувства у всех обострены до предела. Но страха ни у кого не было. Сознание того, что ты не один, что тебе нужна лишь доля секунды, чтобы прошить очередью противника, делало каждого смелее и увереннее.

Шли довольно быстро, нормальным, размеренным шагом.

Справа от Крашенкова двигался Сашка Донцов. Слева — незнакомый лейтенант.

Крашенков на минутку опустил затекшую от напряжения руку с пистолетом. Куда ни глянешь — уходящий в темноту частокол деревьев. А ведь пройдено метров шестьсот, не больше. Конечно, где-нибудь на открытом месте это не расстояние. Здесь же имеет значение каждый метр. Враг может быть везде. За кустами, за деревьями, за штабелями аккуратно уложенных лесником дров, в лесных канавах, заваленных сушняком и дерном…

Но цепь шла дальше, а бандиты что-то не давали о себе знать. Мелькнула мысль: а не ушли ли они в самую чащу? Или, может быть, их кто-то предупредил и они вообще покинули эти места? Однако лес велик, и рано строить подобные предположения. Надо быть начеку…

Крашенков шагал в середине своей полосы леса и старался, чтобы от его взгляда не ускользнула никакая тень, никакое движение, никакая неясность…

Но ничто не выдавало присутствия чужих людей. Слышался только непрерывный треск валежника под ногами нескольких десятков солдат и офицеров…

Так прошли они, наверное, еще с полкилометра.

А что, если бандитов никогда здесь и не было? Убить Мхитарьяна они могли и в другом месте. А труп притащили сюда, чтобы замести следы. Ведь и такое возможно?

Словом, беда, коль пироги начнет печи сапожник… Ловить банду должны те, кто знает, как это делается. А не доморощенные шерлоки холмсы вроде капитана Тереба и майора Пономарева!

Крашенков посмотрел по сторонам. Оказалось, другие тоже скисли. Донцов шел, опустив автомат в землю. Встретив взгляд приятеля, он развел руками…

Неторопливо, как на прогулке, шагал и сосед Донцова — неправдоподобно длинный и тощий караульный солдат Файнштейн, или фон Штейн, как его в шутку называл Крашенков. Автомат у него был перекинут через плечо стволом вниз и болтался при каждом шаге. Сквозь деревья мелькали и другие участники облавы. Цепь почти распалась. Кто-то задержался у куста малины, кто-то наклонился за белым грибом, кто-то оставил свое место и шел рядом с приятелем. Все это напомнило Крашенкову шахматные фигурки, разбросанные по всей доске. Короче говоря, был полный беспорядок. Крашенков даже забеспокоился: трудно найти более удобный момент для нападения на отряд.

Он подошел к Донцову, высказал свое опасение.

— Ни хрена не будет! — ответил тот. — Вон уже лес кончается!

И впрямь, здорово посветлело.

Вскоре цепь бойцов или, вернее, то, во что она превратилась, вывалилась на просторную — всю в красных и белых цветах — поляну.

Появилось и начальство: богатырь Пономарев и коротышка Тереб. Сейчас они, кажется, больше всего озабочены тем, чтобы никто не отстал, не заблудился. Главное для них — избежать нового ЧП.

— После такого блистательного похода не мешает устроить парад, — шепнул Крашенков Донцову.

— Внеси предложение, — не преминул кольнуть тот.

— Как-нибудь в другой раз, — усмехнулся Крашенков.

Капитан Тереб подозрительно покосился в их сторону. Но его внимание отвлекло восклицание замполита Шишова:

— А где эти двое?

И в самом деле, где председатель сельсовета и его секретарь?

Крашенков видел их в лесу всего раз, когда цепь уже распалась. Они промелькнули впереди и исчезли.

— Покричите их! — приказал капитан Тереб технику-лейтенанту Пайко, обладателю громового голоса.

Тот прошел на опушку, сложил ладони рупором и рявкнул:

— Па-ла-дий-чук!.. Гна-тенко!..

Все замерли, прислушиваясь.

Ответило только эхо:

— …дийчук!.. тен-ко!..

— Товарищи начальники! — обратился капитан Шишов к Теребу и Пономареву. — Давайте прочешем этот сучий закуток еще раз!

— Можно, — ответил за двоих Пономарев.

Капитан Тереб поднялся на бугорок и, став после этого на голову выше всех, кроме «фон Штейна», скомандовал:

— Старшие групп! Построить людей!

— Офицеры в цепь!

— Пошли на свое место! — сказал Крашенков Донцову.

— Вперед!..

С автоматами наперевес солдаты двинулись в обратном направлении. Но едва они вступили в лес, как по цепи прокатилось:

— Стой!.. Стой!..

Между деревьями бежал Гнатенко.

Оказалось, что они нашли бункер, в котором прятались бандиты.

— Тилькы зараз там никого нэмае… Якыйсь ворог попэрэдив их… Мабуть, воны в иншим мисци сховалысь! — с трудом переводя дыхание от быстрого бега, говорил он.

— Далеко бункер? — спросил капитан Тереб.

— Ось тут… блызько…

И все-таки это было не так близко, как обещал молоденький секретарь сельсовета… Они пробирались сквозь густые кусты боярышника и дикой малины, усыпанной недозрелыми ягодами. Перешли ручеек, глубоко и причудливо прорезавший землю. Обошли стороной высокий и длинный завал из сухостойных деревьев.

У разлапистой пихты их встретил Паладийчук с карабином в руках. Он показал на большую яму с разбросанным по краям дерном и валежником. Сбоку, в полуметре от поверхности, чернел лаз, закрепленный брусьями.

Отдав команду осмотреть лес вокруг, капитан Тереб обвел взглядом стоявших рядом офицеров и солдат.

— Ну, кто полезет?

Изъявило желание несколько человек. Среди них — незнакомый Крашенкову лейтенант.

Добровольцы спустились в яму и один за другим исчезли в лазе.

Ждать пришлось недолго. Уже через минуту оттуда выглянул один из солдат — бывший сапер — и радостно оповестил:

— Мин нет, а сало есть!

Капитан Тереб спрыгнул в яму.

— Передайте, слышите, чтобы никто ничего не трогал! Может быть, отравлено!

— Да лейтенант все одно уже опечатал!

Но вот из бункера вылез сам лейтенант.

— Товарищ капитан! — обратился он к Теребу. — Прикажите поставить часовых.

— Ладно, поставим.

— Ну, что там еще нашли? — спросил Пономарев, заметив в руке у особиста тоненькую пачку каких-то бумаг.

— Вот! — тот передал ее майору. — Не то забыли впопыхах, не то выронили.

Пономарев бегло осмотрел документы и передал их капитану Теребу. Тот молча взял и развернул первый листок. Крашенков стоял позади и все видел. Это была справка немецкой комендатуры о том, что некоему Дыру разрешается появляться на улицах Тернополя после восьми часов. Брезгливо оттопырив нижнюю губу, капитан просмотрел и другие бумаги. Среди них оказалось и удостоверение личности советского офицера. Первая мысль была: Гриши Мхитарьяна! Но когда капитан Тереб раскрыл корочки, Крашенков увидел фотокарточку другого офицера… капитана, летчика, кавалера трех орденов. Кто он? Одна из жертв хозяев бункера? Или ротозей, потерявший свои документы? Или переодетый бандит, вклеивший в чужое удостоверение свою фотокарточку? И вдруг Крашенкову показалось, что он уже где-то видел это фатоватое лицо. И к тому же совсем недавно. Не больше двух-трех дней. Но где? Где?..

С чувством смутного беспокойства, вызванного всей неопределенностью и незавершенностью этого страшного дня, Крашенков вместе с другими возвращался из леса.

Похороны Мхитарьяна состоялись на следующий день, в маленьком, очень зеленом городке, находившемся от артсклада в пятнадцати километрах. На центральной площади, где у двух пирамидальных тополей была вырыта могила, собралось почти все взрослое население городка. После председателя горсовета, который призвал всех помочь властям быстрее покончить с фашистскими недобитками, выступили замполит капитан Шишов, сказавший добрые слова о погибшем, и учительница местной школы.

Обратно в часть вернулись только под вечер.

Крашенков спрыгнул с машины у санчасти и, отряхивая с одежды пыль, пошел в хату. Сейчас он мечтал об одном — помыться с дороги и завалиться в постель. Никаких проб, никаких больных! Пусть этим занимается Рябов!

Но старшины в хате не было. На столе лежала записка. Корявыми буквами, разбегающимися в разные стороны, было написано:

Ошибок, конечно, многовато для человека, окончившего шесть классов и курсы санинструкторов, но зато коротко и ясно.

Крашенков скинул гимнастерку, направился к умывальнику.

Вошла старуха. По ее лицу Крашенков увидел, что она хочет что-то сказать. И точно, помедлив, она спросила:

— Поховалы хлопчика?

Крашенков удивленно взглянул на нее — до того неожиданным было все это: и жалость, и сострадание, и больше всего — осуждение убийц, которое таило в себе слово «хлопчик». Вот тебе и неприязнь! Вот тебе и прислужница дьявола!

— Схоронили, бабушка, схоронили, — тихо ответил он.

— Господи, прыйми душу раба твого… — перекрестилась она и двинулась в свой угол. Но, не дойдя до него, обернулась, проговорила как-то неохотно: — Та жинка з хутора, Вероника, приходыла до вас…

Все-таки жинка, замужем! И зовут — Вероника…

— А то як же? — проворчала старуха.

Неужели он произнес ее имя вслух?

— А зачем, не сказала?

— Казала, що з матерью дуже погано.

— А больше ничего не передавала?

— Просыла зараз прыйти.

Что же делать? Опять топать через этот чертов лес? К тому же на ночь глядючи, после того, что случилось? Но не идти тоже нельзя: а вдруг больная умирает и там ждут его прихода? Так что хочешь не хочешь, пан лекарь, а шагать придется…

Крашенков быстро вымыл лицо и руки, натянул гимнастерку.

Конечно, он пойдет не как в тот раз, почти без оружия, с одним пистолетом…

Хлопнула дверь в прихожей. В комнату вошел Рябов. Посмотрел внимательно на Крашенкова, возившегося с автоматом, спросил:

— Вы куда опять?

— На хутор, к бабушке! — сердито ответил Крашенков, утапливая патроны.

Старшина обиделся: ни за что ни про что облаять человека! Но если лейтенант не хочет отвечать, пусть не отвечает. Он, Рябов, как-нибудь переживет это.

— Ты не знаешь, где лимонки?

Рябов сделал вид, что не слышит.

— Ты не видел, где лимонки? — повторил вопрос Крашенков.

— Под кроватью, — буркнул тот.

«Что это с ним?» — удивился Крашенков. Но выяснять, что и почему, не стал: не до этого!

Заглянул под кровать. Лимонки действительно были там — лежали прямо на полу.

Крашенков взял две гранаты и сунул их в санитарную сумку.

У порога напоследок сказал:

— Я пошел на хутор. Сколько там пробуду — не знаю. Все зависит от того, что с больной. Но если долго меня не будет, то тогда… ну, сам знаешь…

Рябов обернулся. Крашенкову показалось, что его лицо выражало растерянность.

Он вышел из санчасти и двинулся в сторону штаба.

Но не прошел и десяти метров, как позади раздался срывающийся голос:

— Товарищ лейтенант!

Закидывая за плечо автомат, его догонял Рябов.

— Ты куда?

— Я с вами!..

Крашенкова тронула готовность старшины разделить с ним опасность. Он даже на мгновенье представил себе, как хорошо было бы идти вдвоем. Но это невозможно: кто-то из них всегда должен быть в санчасти. Пришлось отправить Рябова обратно.

По пути Крашенков зашел в штаб, чтобы доложить о предстоящей отлучке.

Дежурил по части техник-лейтенант Пайко, тот самый, что обладал громовым голосом.

— Один пойдешь? — с беспокойством спросил он.

— А что делать? Адъютанты и ординарцы мне не положены!

— Подожди, я позвоню Теребку. Может, разрешит взять кого-нибудь из солдат…

Но в хате, где жили начальник артсклада и его заместитель по политической части, никто не подходил к телефону.

Пайко с силой положил трубку.

— Черт бы их побрал! Наверно, ушли проверять посты!

Встал, подошел к окну.

— Может, все-таки подождешь их?

— Скоро совсем стемнеет. Надо торопиться.

— Ну, как знаешь!.. Смотри в оба!

— Постараюсь, — усмехнулся Крашенков и вышел из штаба.

С минуту он постоял на улице, сам толком не зная, почему остановился. Со стороны, разумеется, могло показаться, что он раздумывает, стоит ли идти или нет. Во всяком случае, так мог подумать Пайко, который видел его из окна. Еще не хватало, чтобы тот решил, что он сдрейфил.

Не взглянув на окно, Крашенков резко повернулся и направился к шлагбауму…

Время было детское — без четверти восемь. Детское, если не надо никуда идти. А так — позднее. Даже очень: темнота уже подбиралась к хатам, к палисадникам, к солдатам, стоявшим на посту у шлагбаума.

Оба часовых — «фон Штейн» и Гладков — его появление поначалу встретили шутками: «А… смена идет!», «Сменять нас пришли, товарищ лейтенант?», «А что без напарника?» Но когда они узнали, что он намерен следовать дальше, у них тотчас же пропало желание шутить. Так и остались стоять в молчаливой растерянности. Да и чем они могли помочь ему?

Отдаляясь от села, он испытывал вначале двойственное чувство. Отсутствие страха и ожидание его одновременно. И впрямь, с одной стороны, пока он знал, что его видно с поста и солдаты слышат его шаги, он как-то не чувствовал одиночества. И, естественно, страха тоже. А с другой стороны, он с тревогой ожидал момента, когда один на один останется с лесом…

Правда, он заранее подготовился ко всяким неожиданностям. Автомат снят с предохранителя. Палец — на спусковом крючке. При любых обстоятельствах, даже если на него нападет несколько человек, он успеет нажать. И выстрелы будут услышаны в селе. Но это — в худшем случае. Если же выскочившие откуда-нибудь бандиты хоть на долю секунды опоздают с выстрелами, он в одно мгновенье прошьет их очередью. Только бы сгоряча не промазать. А если у него окажется в запасе еще время — пусть те же доли секунды — он шарахнет по ним гранатой…

Главное — не прозевать и стрелять первым. Теперь это особенно важно. Он вдруг с ужасающей ясностью представил себе, какая глухая и плотная толща леса уже пролегла между ним и солдатами.

С этой минуты он шел медленно, мягко ступая, почти крадучись. Так он и сам производил меньше шума, и посторонние звуки лучше слышал…

Только так… шаг за шагом… полностью растворяясь в тишине и темноте… как разведчики в непосредственной близости от неприятеля…

Конечно, ему далеко до них… Он то и дело выдавал свое присутствие: то наступал на сухую ветку… то спотыкался о какой-нибудь пенек… Ему казалось, что под ногами его все время что-то трещит… хрустит… шуршит… осыпается…

Дорога различалась с трудом: надвигалась черная лесная ночь. Один раз он даже наткнулся на дерево.

Неожиданно ему в голову пришла ясная и простая мысль. А ведь здесь, на этой дороге, бандитам делать нечего! По ней же никто не ходит, не ездит. Может быть, от силы один или два человека в день, какой-нибудь старик или старуха. Кому нужно устраивать на них засаду?.. Разумеется, бандиты могут водиться и в этом лесу. Но сомнительно, чтобы они сидели всю ночь у забытой лесной дороги и поджидали тех, кто сюда не ходит. Если они и есть здесь, то где-нибудь подальше. Или отсыпаются в своем вонючем бункере, или же уходят куда-то на бандитский промысел. Встретиться с ними можно только случайно. Несомненно, они могут услышать его шаги. Но в данном случае они с ним в равном положении. Они могут услышать его шаги, а он — их. Важно, кто услышит первый…

И Крашенков остановился, весь превратился в слух…

А что, если изменить тактику? Перед тем как пройти какой-нибудь отрезок пути, скажем пятьдесят метров, постоять с минутку? Внимательно и не спеша, вот как сейчас, прослушать лес? И если ничего нет подозрительного, следовать дальше? И так каждые полсотни метров? Бесспорно, времени на дорогу так уйдет больше. Зато риска меньше…

Но если все-таки придется встретиться с бандеровцами, он уж постарается подороже продать свою жизнь. Не так, как Гриша…

Готовый ко всяким неожиданностям, он продолжал идти все тем же неторопливым и тихим шагом…

А потом стоял, вслушиваясь в тишину…

А потом снова шел…

А потом снова стоял…

И так до тех пор, пока вдруг не увидел перед собой в сотне метров огоньки хаты.

Первое его ощущение, когда вошел в хату: наконец-то дома! Как будто он был здесь много раз и между ним и этим домом, этими людьми существуют какие-то давние и прочные связи. И оттого, что все трое — и старик, и Вероника, и больная — обрадовались его приходу, это ощущение лишь усилилось…

— Как мама? — спросил он Веронику, вешая автомат и подсумок с дисками на гвоздь у входа.

— Дуже квола, — тихо и просто, как своему, сообщила она.

Он прошел в комнату.

Больная приветливо и сконфуженно улыбалась: вот, мол, опять вас из-за меня побеспокоили.

Выглядела она хуже, чем в прошлый раз. Землистый цвет лица. Впалые щеки. Спутанные седые волосы.

В ту ночь у нее были сильные боли в животе. А сегодня целый день «така слабисть, така слабисть», что поднимается только с посторонней помощью.

— Покажите живот, — сказал Крашенков.

Она сдвинула вниз одеяло, но никак не могла вытянуть из-под себя длинную ночную рубашку: плохо слушались ослабевшие руки.

— Да помогите же ей! — раздраженно бросил назад Крашенков.

Оба — и деверь, и дочь — бросились помогать больной.

— Щось задумалась, — пристыженно оправдывалась Вероника…

Перемогая уже знакомое неприятное ощущение, Крашенков положил руку на впалый, отливающий желтизной живот и быстро надавил… Слава богу, перитонита нет!.. Жалуется, что отдает в ногу? Он, хоть убей, не помнит, при каких это болезнях. Надо бы заглянуть в справочник. Но при всех неудобно: сразу поймут, что он за специалист. Конечно, можно что-нибудь придумать. Например, заявить: простите, я хотел бы посмотреть, что о таких случаях говорит профессор Икс-Игреков. Или же: надо проверить, стоит ли ей давать некипяченое молоко или нет. Неплохой ход. И он от этого будет в прямом выигрыше. Как же! Пан лекарь, чтобы помочь нашей больной, профессоров читает. И знает он немало, раз только насчет одного молока сомневается…

Может быть, раньше он и прибег бы к подобной уловке. Но сейчас ему не хочется вкручивать, да и все.

Однако надо что-то делать. Ведь они знают и надеются, что он поможет.

Но чем? Чем?..

Вспомнил: камфара! Можно будет сделать укол, поддержать сердце. Во всяком случае, хуже ей от этого не станет. А в справочник он заглянет сегодня же, при первом удобном случае. Он уже эту больную не оставит ни при каких обстоятельствах. Если потребуется, даже съездит в армейский терапевтический госпиталь и посоветуется с врачами…

Но где же санитарная сумка?.. Ах, вот где она! Сам же задвинул ногой под кровать.

Осторожно, чтобы никто не заметил лежащие сверху лимонки, достал из сумки стерилизатор со шприцем и иголками. Пошарив еще, вынул коробку с ампулами и маленький флакончик со спиртом.

Он не видел, но чувствовал, что все трое с любопытством и удивлением наблюдали, как он колдует в сумке.

Но вот все готово.

— Где можно вымыть руки? — спросил он Веронику.

— Ось тут, пане ликар! — она бросилась показывать.

Он прошел на кухню. Там было темно. Свет падал лишь узкой полоской у приоткрытой двери.

Где же умывальник?

— Зараз посвичу вам! — подала голос из темноты Вероника. — Сирныки кудысь подивалысь!..

В квадрате окна, обращенного к близкому лесу и едва выделявшегося на общем темном фоне, двигался ее силуэт.

И вдруг он замер.

Что с ней? То ли припоминала, где спички, то ли опять задумалась. Странная она какая-то…

Оказалось, умывальник находился за его спиной. Крашенков нащупал кромку таза. Нажал на сосок. На ладонь скатилось несколько теплых капель.

— Воды тоже нет, — с мягкой иронией заметил он.

— Прошу?

Так и есть, она ничего не слышала.

Он повторил, и ему самому стало противно: на этот раз та же фраза прозвучала как упрек.

Но Вероника, кажется, на это не обратила внимания. Ойкнула, схватила какую-то посудину и выбежала в прихожую.

Повинуясь бессознательной уверенности в том, что спички непременно лежат где-нибудь на видном месте, Крашенков подошел к окну и, действительно, увидел их лежащими тут же, на подоконнике.

Он улыбнулся и покачал головой. Достал из коробка спичку, зажег…

Вошла Вероника, зажмурилась на свет. Но оттого, что он не спешил убрать спичку, а руки у нее были заняты кастрюлей с водой, она не могла прикрыть глаза и нетерпеливо и сердито замотала головой. Это было что-то новое. Такой ее он еще не видел.

Крашенков погасил спичку и заметил:

— В конечном счете руки можно мыть и во тьме кромешной, не правда ли?

Вероника молчала. Она налила в умывальник воду и прошла в глубь кухни.

Крашенков мыл руки. Мыл тщательно, аккуратно, как его когда-то учили. Так же тщательно и аккуратно вытер их полотенцем, которое подала ему Вероника.

— Все! Пошли!

И вздрогнул: он ясно услыхал за окном чьи-то легкие и осторожные шаги.

— Кто там?

— Дэ? — Она резко повернулась к нему, как будто он знал больше, чем лес или ночь.

— Во дворе, — он подскочил к окну и стал всматриваться.

Она стояла сзади и убеждала:

— Та нэмае там никого!.. Мабуть, кинь в стайни!..

Похоже, что и впрямь ему послышалось. Он отчетливо представил себе: конь переходит из одного места конюшни в другое, ступая осторожно и легко. Почти как человек. Если не прислушиваться.

Да, скорее всего, лошадь…

— Никого, — тихо сказала Вероника, и в ее голосе прозвучала нотка облегчения. Странно, очень странно…

Спросил ее:

— Ну что, вернемся к маме?

И та, словно уходя от его взгляда, как-то неуклюже и торопливо сделала шаг назад. Всего один маленький шаг. Но именно в этот момент слабый, почти не существующий ночной луч скользнул по ее лицу, и оно на мгновенье стало загадочно красивым. Крашенков, пораженный чудом превращения, вдруг ощутил невыразимое желание схватить ее на руки и целовать эти черные, сливающиеся с темнотой ночи глаза…

Однако там, в нескольких шагах, лежала больная, дожидавшаяся укола камфары, и ему не оставалось ничего больше, как последовать за Вероникой.

Всего один не обязательный укол камфары, и они уже опять смотрели на него как на спасителя. Больная то и дело повторяла, что ей стало как будто легче. Старик мучился из-за того, что пан лекарь снова отказался от гонорара в виде трех десятков яиц и куска ветчины. Что-что, а это никак не укладывалось в голове отставного польского улана. А Вероника сидела рядом с матерью и гладила ее сухую и тонкую руку.

Крашенков не торопился уходить. Он даже не заикался об этом, хотя ни на минуту не забывал о том, что рано или поздно придется возвращаться. Один аллах знает, что ему сегодня еще предстоит…

— Як пане ликар видносытся к тому, щоб повечеряты з намы? — как всегда почтительно, заглядывая в глаза, спросил старик.

— Положительно, — ответил Крашенков.

— Про́шу? — не понял старик.

— Добре отношусь!

— Вероника, накрывай на стол!

Вероника вскочила, побежала на кухню. Хлопотали все. Даже больная. Подсказывала: принести это, принести то…

Лицо Вероники раскраснелось. Она старалась вовсю, хотя взглянула на него всего два или три раза.

Интересно, ради кого она так старается — ради пана лекаря или ради Сережи Крашенкова? Странная она какая-то, очень странная.

— Ласково просимо до столу! — обратился к нему старик.

Угощение было почти как в добрые старые времена. Тут и вареная курица, и сало, и соленые огурцы, и крутые яйца, и мед в сотах. И, конечно же, бутылка первача. Глаза у Крашенкова разбегались.

Старик встал, в руке у него был граненый стакан, до края наполненный самогоном.

— Выпьем за пана ликаря! За його здоровя и щастя! Щоб з ным прыйшлы радисть и краще життя в нашу хату!

— Вот за последнее я выпью с удовольствием! — воскликнул Крашенков и весело чокнулся с Вероникой и стариком.

— А больной почему не дали? — спросил он. Старик и Вероника растерянно смотрели на него.

— А мы думалы, що ий не треба пыты, — извиняющимся тоном сказал старик.

— Пить нельзя, а пригубить можно. Приложиться и сделать маленький, маленький глоток.

Хозяйке налили горилки, и она, довольная тем, что ее не забыли, чокнулась с каждым. Крашенков подумал, что, может быть, впервые за долгие месяцы болезни у нее поднялось настроение.

А потом они пили в основном вдвоем со стариком. Бывший польский солдат говорил заплетающимся языком, что таких хороших и простых офицеров, как в Советском Союзе, нет на всем свете. «А польски офицеры булы дуже гордые и важные. Кожный як круль!» И он с фасоном прошелся по комнате, подкручивая воображаемые усы.

Крашенков хохотал и все время подбивал старика на новые номера. Под конец сам не удержался и показал фокус, который знал с детства. Монетка вдруг сама по себе исчезала из рук и появлялась в самых неожиданных местах. Даже у больной под подушкой.

Глаза у Вероники блестели, и она потеплевшим взглядом неотрывно смотрела на разошедшегося Крашенкова.

Но тут старик обнаружил, что бутылка пуста.

Пришлось Веронике подняться и идти за горилкой.

— Я пойду помогу ей, — сказал Крашенков, направляясь следом за ней. Сердце его бешено колотилось. Он понимал, что ляпнул чушь — как будто ей одной не донести бутылку. Но сейчас его мало беспокоило, что подумают о нем старики. В конечном счете они тоже были когда-то молодыми и не будут строго судить их. Кроме того, последнее слово не за ним.

Он увидел Веронику, как только вошел в прихожую. Она стояла на коленях у старого сундука и доставала горилку. Он взял девушку за плечи, и она послушно встала и повернулась к нему лицом. Он прижал ее к себе, их губы соприкоснулись. Он ощутил холодок ее зубов и, уже ничего не соображая от охватившего его желания, поднял Веронику на руки.

— Не тут, — шепнула она.

Он метнулся в глубь прихожей, натыкаясь на какие-то ящики, стулья, палки…

— До горыща… — снова шепотом подсказала она.

На чердак? Он вспомнил, что где-то здесь была лестница, которая вела наверх.

Но где она, где?

Вероника пыталась освободиться, идти сама. Но он ее не отпускал, ему казалось, что она может убежать.

Наконец он наткнулся на лестницу.

Она держала его за шею, и он ступенька за ступенькой поднимался с нею на чердак…

А там, увязая по колено в густом и душистом сене, он сделал еще несколько шагов. И это было последнее, что еще подчинялось рассудку…

Они лежали, утопая в мягком и душистом сене: он на спине, она на боку, положив голову ему на грудь. Время от времени она пропускала пальцы в ворот гимнастерки и гладила, гладила. Ее легкие пушистые волосы щекотали ему лицо…

— Як тебе звуть?

— Сергей… Сережа…

— Сергей… Сережа… — медленно повторила она.

— А тебя как звали, когда была маленькой?

— Вероничкой…

Он по ее голосу понял, что она смущенно улыбнулась: «Вот, мол, как смешно и хорошо звали меня».

— Вероничкой? Забавно.

— А ще звалы Васылем…

— Мужским именем?

— Ага. Колы малэнька була, не хотила дывчинкою буты. Всим казала: хлопчик я, Васылем звуть…

— Скажи, а как по-украински Сергей?

— Сергий.

— Отец Сергий…

Вероника тихонько хмыкнула…

— Ты чего смеешься? Так называется повесть Льва Толстого об одном монахе… Читала?

— Ни. Зараз мало читаю.

— Почему?

— Да так. Николы. Маты хворие. Тепер всэ хозяйство на мени…

— А дядя разве не помогает?

— Яка вид нього допомога? Сам як мала дытына…

— А муж где? — наконец спросил Крашенков.

— Хто його знае, — помедлив, ответила она.

— На войне, что ли?

— Був и на вийни…

— Пропал без вести?

— Може, й пропав…

— А дети у вас были?

— Ни. Ни дитей, ни внукив…

Кто он, ее муж, не оставивший ей после себя ни радости, ни надежд? Не тот ли хмырь на фотографии? Крашенков вспомнил его лицо. Какое-то не мужское, с мелкими кукольно-красивыми чертами.

Постой, постой, где же он еще видел это лицо? Притом совсем недавно, прямо на днях…

И память вынесла на поверхность вторую физиономию. Те же мелкие черты, та же дешевая, фатоватая, немужественная красота…

Оба лица мгновенно сблизились и соединились в одно.

От неожиданности Крашенков даже приподнялся:

— Послушай! Твой муж не летчик? Не капитан?

— Ни. Нэ льотчик.

— А кто он?

— Да так — людына.

Пренебрежительный тон, которым она говорила о муже, не остановил Крашенкова. Он продолжал допытываться:

— Но в какой части он служил? Кто был по званию?

— Да на що тоби здався мий чоловик? Я ж тебе про твою жинку нэ пытаю?

— А ты спытай, — улыбнулся Крашенков, опять ложась на спину.

Да, сходство поразительное. Но судит он все-таки по памяти, а это дело ненадежное: могло и показаться…

— Казав: можно спытаты, а сам мовчит…

— Что?

— Яка у тебя жинка?

— А-а!.. Уродина!.. Страшна, как черт. Добра, как ангел…

— Нэмае у тебя ниякой жинки. — Она снова положила голову ему на грудь. — Прыдумав ты всэ!

— Не все… Вот тебя не выдумал… И этот чердак не выдумал… И эту ночь не выдумал…

— Це вирши? — удивилась она.

— Конечно. Стихи одного неизвестного великого поэта…

Она с нежностью смотрела на него своими большими черными глазами, и он, отзываясь всем существом на этот взгляд, уже опять не в силах был ничего ни говорить, ни думать…

Этот сон Крашенков видит впервые… Он поднимается по широкой крутой лестнице с одного этажа на другой. Он знает, что она во многих местах прогнила и в любую секунду может под ним провалиться. Поэтому он идет осторожно, держась за перила, выверяя свой каждый шаг. Но самые опасные участки — не лестницы, а площадки. Там нет ни перил, ни ограждений. Как после бомбежки, зияют в полу отверстия, через которые видны нижние этажи. Он шагает по уцелевшим паркетинам, и они время от времени прогибаются под ним. Порой ему кажется, что одно неосторожное движение, и он загремит вниз…

Ему страшно. Но это страх не за жизнь, а лишь перед теми первыми неприятными ощущениями, которые вызовет падение. А за жизнь он не беспокоится. Он знает — и это уже из других снов, — что в любое мгновенье может взмыть вверх и лететь столько, сколько захочет. Это его главная тайна, которую он давно скрывает от всех. И все же он испытывает некоторое сомнение: ведь с тех пор, как он летал, прошло много времени, год или два, и он не до конца уверен, сохранился ли у него этот скрытый дар или нет…

Он продолжает подниматься. Позади остаются одна за другой лестницы и площадки, переходы и залы. Но пройдена лишь часть пути. Серпантином уходит ввысь бесконечная гармошка этажей и лестниц.

Впрочем, этот подъем он совершает не бескорыстно. Мало кому известно, что огромный и ветхий дворец — его собственность. Как он ему достался, Крашенков не помнит. Да это и не столь важно. Сейчас он здесь хозяин. Возможно, он в ближайшее время переселится сюда жить. Только заранее отремонтирует.

Дойдя до верхнего конца одного из лестничных маршей, он неожиданно обнаруживает, что дальше пути нет. Там, где обычно бывает площадка, начинается небо. Он стоит на краю лестницы, чувствуя, что долго ему так не устоять. Но повернуть назад он тоже не может. Его пугают резкие движения. А тут еще лестница начинает медленно клониться в сторону. В этот момент он вспоминает о своем умении летать. И хотя по-прежнему немного сомневается — не разучился ли — он набирает в грудь воздуха и отталкивается ногой от отходящего куда-то выступа.

Падение длится всего мгновенье. Словно в начале полета встретилась воздушная яма. Сперва он часто и отчаянно машет руками. Но, оказывается, он зря беспокоится: тело управляемо!.. Взмахи рук становятся спокойными и уверенными. К нему возвращается сладостное ощущение полета, знакомое по прежним снам.

Он летит над лесами и реками, полями и селами. При желании то прибавляет, то убавляет скорость. Только одно смущает его — с какого-то момента в его бесшумное парение вкрадывается въедливый гул мотора. Наверное, где-то в стороне идет самолет. Может быть, он пройдет мимо? Но все неотвязнее и громче становится гудение. Вскоре оно заполняет собой все пространство — и сверху, и снизу, и сзади, и с боков. Ясное дело, самолет его преследует, чтобы сбить. Он изо всех сил машет руками, пытаясь оторваться от накатывающихся на него звуков, но не может. С мыслью о том, что вот-вот последует удар, он просыпается…

Первое, что он услышал, была тишина. Он с облегчением подумал: значит, все это сон…

Какое-то мгновенье недоумевал: где он?.. Огромная постель из свежего душистого сена напомнила о вчерашнем. Но где Вероника? Куда она ушла?..

Интересно, сколько сейчас времени? Взглянул на часы: стрелки показывали половину второго. Не может быть! Он чувствовал себя хорошо отдохнувшим, сладко выспавшимся… Приложил часы к уху: так и есть, стоят!..

И тут он увидел вдалеке снопик света, проникавший через слуховое окошко: ого, уже утро!

Крашенков быстро поднялся.

Снаружи послышались взволнованные голоса и торопливые шаги каких-то людей…

Кто это? Коротко обожгла мысль: бандиты!.. Рванулся — где автомат? Вот черт! Внизу остался!..

Знакомый осипший голос:

— Где лейтенант?

Сашка Донцов!

Ответила Вероника. Но что, Крашенков не разобрал.

Зачем он им понадобился?

Тяжелые сапоги дробно застучали по ступенькам крыльца.

На ходу приводя себя в порядок, Крашенков кинулся к лестнице.

Громко хлопнула дверь. Слышно было, как в прихожую ввалилось несколько человек.

— Крашенков!

Ого! Вся честная компания: Сашка Донцов, Рябов и оба караульных солдата — Гладков и «фон Штейн». У всех на груди автоматы.

— Что случилось? — обеспокоенно спросил Крашенков, спускаясь по лестнице.

— Вот видите? — бросил Донцов остальным. — Жив-здоров! Я же говорил: ни хрена с ним не будет!

Значит, думали, что его уже нет в живых! Он, конечно, тронут таким отношением к себе. И все же ему неловко. Знали бы они, как он провел эту ночь…

Но поздоровался с приятелем, как всегда, насмешливо:

— Привет!

— Привет! — рассеянно ответил тот.

Другие также были чем-то озабочены.

Нет, все-таки что-то произошло.

— Что стряслось? Почему все такие невеселые?

— А с чего нам веселиться? — угрюмо проговорил Донцов. — Сегодня ночью убили секретаря сельсовета…

— Гнатенку?

— Его самого.

Этого паренька с карабином? Он еще так влюбленно смотрел на обоих командиров частей — Пономарева и Тереба…

— Где убили?

— Прямо в сельсовете, выстрелом в спину, — добавил Донцов и, обращаясь ко всем, сказал: — Поехали!

А Крашенкову объяснил:

— Там внизу нас ждет машина!

— Сейчас! Я только возьму санитарную сумку!.. Идите, я вас догоню!

Донцов с солдатами покинули хату.

Крашенков вошел в комнату. Старик, по-видимому стоявший у двери, отпрянул в сторону и сильно смутился. Больная сделала движение, чтобы приподняться, но у нее ничего не получилось.

— Доброе утро!

— Доброе утро, пане ликар! — ответил старик.

— Ну, как чувствуете себя?

Крашенков подошел к кровати.

— Трохи липше, сынку…

— Очень хорошо. Я еще попробую посоветоваться о вас со специалистами. Я уверен, они тоже что-нибудь подскажут…

— Дай боже тоби, сыночку, щастя и здоровя…

Старик пожелал ему много денег и генеральские погоны.

Крашенков перевел взгляд с него на больную. Знают ли они? Так, с ходу, не определишь. Но если даже догадываются, то, очевидно, относятся к этому спокойно. Впрочем, то, что произошло, касается только двоих: его и Вероники. И еще, может быть, этого хмыря…

Крашенков остановился у фотокарточки. Нет, что бы она там ни говорила, сходство поразительное.

— Ну, что ж, я пошел. Если что, вы знаете, где я.

Он взял санитарную сумку, положенную кем-то на видное место — на край стола, снял с гвоздя автомат с подсумком и, попрощавшись, вышел из хаты.

— Крашенков! — услыхал он.

— Сейчас!..

Где же Вероника?.. Он заглянул в один сарай, в другой, обежал вокруг хаты, прошел между поленниц дров… Куда она пропала? Ведь она знает, что за ним приехали, что он должен уходить. В конце концов, и ей, и ему, наверно, найдется, что сказать друг другу!..

— Крашенков! — опять долетело снизу.

Но, возможно, она избегает его? Или с ней что-нибудь случилось? Последнее сомнительно. Тогда старик не выглядывал бы как ни в чем не бывало из окна и не наблюдал бы так спокойно за его беготней!

Нет — и не надо!

Крашенков повернул к обрыву.

Внизу, у края поля, стоял «доджик» начальника артсклада.

— Долго тебя ждать? — крикнул Донцов.

— Иду!

— Ну что случилось? — спросил он у подошедшего Крашенкова.

— Да вот, никак не мог найти санитарную сумку, — ответил тот, забираясь в содрогавшуюся от нетерпения машину.

«Доджик» рванулся и запрыгал на неровностях полевой дороги.

Капитан Тереб просто разрывался на части. На него сразу навалилось множество дел. Прежде всего он пытался дозвониться до политотдела, чтобы узнать, выехала ли бригада актеров, которая, как его вчера предупредили, приедет к ним сегодня с концертом. Но если она еще не выехала, хотел он передать, то пусть и не выезжает: убит секретарь сельсовета и людям не до веселья. Попутно он без конца интересовался, как подвигается строительство эстрады. Ее с утра сколачивали — на случай, если актеры все-таки приедут — мастера на все руки, старые караульные солдаты. Одновременно с этим он подписывал наряды на боеприпасы и оружие представителям боевых частей и подразделений, давал указания начальникам служб и мастерам. К тому же успевал отбиваться от приехавшего ревизора, который нудно и бессмысленно докапывался, из какого брезента были пошиты летние сапоги офицерскому составу.

И все же приниматься еще и за Крашенкова, которого он пригласил для проработки, у него явно не хватало времени. Поначалу он попробовал было, но потом махнул рукой и велел подождать.

Крашенков сидел, закинув ногу на ногу, и ждал…

Постепенно Тереб разгружался. Наконец-то дозвонился до политотдела, где ему сказали, что задержать актеров невозможно: они уже час назад выехали. Прибежавший младший техник-лейтенант Ковалев доложил, что подмостки сколочены и успешно прошли свое первое испытание — выдержали «яблочко», которое отхватили сами строители. Удалось как-то избавиться и от ревизора.

Проработку капитан Тереб начал с приказания:

— Так вот, больше никаких походов за территорию части.

Крашенков быстро опустил ногу, встал.

— Товарищ гвардии капитан! А если меня вызовут к больному?

— Пускай обращаются к своим гражданским врачам.

— Которых нет и до конца войны не предвидится?..

— Поймите, Крашенков, — капитан вышел из-за стола. Теперь ему приходилось задирать голову. — Я не против, чтобы вы оказывали медицинскую помощь местному населению. Больше того, я готов отдуваться, один или вместе с вами, за перерасход медикаментов. Но я не хочу, чтобы ваш интеллигентный лоб был украшен венком из колючей проволоки…

— Каким венком? — недоуменно переспросил Крашенков.

— А таким, какой прибили сегодня ночью бандиты к голове секретаря сельсовета… — Капитан вернулся за свой стол, негромко сказал: — Принимайте гражданских, но здесь, в санчасти…

— А если больной не может ходить? Или жизнь его в опасности?

— Там видно будет. В каждом таком случае будем решать отдельно.

— Сейчас, товарищ капитан, именно такой случай.

— Что с больным?

— Сильное истощение на почве какого-то заболевания кишечно-желудочного тракта. Ее надо срочно показать специалистам.

— Где?

— В армейском терапевтическом госпитале.

В штаб опять влетел младший техник-лейтенант Ковалев.

— Товарищ гвардии капитан! Приехали артисты!

— Да? — Начальник артсклада оправил китель, фуражку. — Где они сейчас?

— Пошли переодеваться!

Выпятив грудь и придав своему лицу значительное выражение, капитан Тереб направился к выходу, Крашенков догнал его, зашагал рядом.

— Товарищ гвардии капитан, как же быть с больной?

— Что для этого требуется?

— Машина на завтра.

— Хорошо. Берите ЗИС Панчишного.

— Слушаюсь, товарищ гвардии капитан!

— И сопровождающего солдата с автоматом.

— Есть!..

Больше капитан Тереб не сказал ни слова. Он шел, как бы совершенно не замечая идущего рядом военфельдшера. До Крашенкова не сразу дошло, чем недоволен начальник артсклада. Потом сообразил: просто Тереба раздражало соседство любого высокого человека… Что ж, надо пожалеть его Он это заслужил сегодня, славный коротышка. И Крашенков незаметно отстал от него и присоединился к следовавшей позади группе офицеров.

Их обгоняли караульные солдаты, оружейные мастера, артиллерийские техники, зенитчики с расположенных поблизости батарей. Все, кто был свободен от дежурства и работы. Тянулись на концерт и местные жители. Они не были уверены, что их пустят, но желание посмотреть настоящих артистов перетянуло сомнение и нерешительность.

У новенькой эстрады было уже полно народу. Три скамейки, налаженные еще утром, не вмещали всех зрителей. Большинство сидело прямо на земле, заполняя все пространство от скамеек до подмостков.

Капитану Теребу принесли откуда-то табуретку.

Крашенков прошел позади скамеек и встал у плетня. Ничего, будет видно!

Вдруг кто-то дернул его за рукав. Гладков! Оказывается, он занял для него место на передней скамейке.

— Как голова? — спросил Крашенков, усевшись.

— Вон прислала! — радостно ответил Гладков, доставая из кармана письмо жены. — Младший-то в школу пойдет!..

Словом, поговорили по душам.

Послышались хлопки. Это выражали нетерпение заступавшие через час на пост караульные солдаты. Но остальные их не поддержали. Понимали, что актеры только с дороги, устали. Должны помыться, переодеться. Может, там еще чего подрепетировать. Все-таки артисты, а не свой брат солдат — шилом бреется, дымом греется.

В свою очередь актеры, очевидно, тоже пожалели солдат: все старички, папаши, молодых по пальцам сосчитать можно. Заждались старые.

Поэтому-то от первых хлопков до дружных аплодисментов, возвестивших начало концерта, и прошло так мало времени — пять минут.

Выступивший первым бойкий и забавный толстячок во фраке, с галстуком-бабочкой под двойным подбородком, рассказал историю, которая всех рассмешила и тронула. В общем, как один солдат приехал из госпиталя домой, зашел к себе в квартиру и увидел в прихожей чужое мужское пальто. «Ну, — подумал он, — люди кровь проливают, а тут…» Распахнул дверь, а там незнакомый мужчина. Только взял его наш солдат за грудки, а тот и спрашивает: «А вы, собственно, кто такой?» — «Я такой-то!» А мужчина и говорит: «Так ваша супруга за свой доблестный труд комнату поближе к заводу получила. На днях туда с детишками переехала…»

Пошлость рассказанного анекдота озадачила Крашенкова. Стоило ли ради этого актерам ехать сюда два часа лесом, рисковать жизнью?.. Но, как ни странно, большинству он понравился. Смеялись от души. Видимо, история с солдатом щекотала воображение и одновременно успокаивала…

Один Гладков не расслышал ни слова. Он то и дело обращался к Крашенкову:

— Что он сказал?.. Что он сказал?

Попробуй растолкуй глухому! Сказать бы ему, что он ничего не потерял…

Не смеялся почему-то и капитан Тереб.

Крашенков видел перед собой его профиль со вздернутым коротким носом и сильно выдвинутыми вперед лбом и подбородком. Улыбка так и не появилась и не смягчила высокомерного выражения его лица. Неужели ему тоже претит эта дешевка?

Любопытно, а как реагирует на подобную трепотню Донцов?

Крашенков оглянулся и увидел Веронику, стоявшую среди местных жителей. На ней была ее любимая белая блузка, вышитая красными цветами. Как и все гражданские, она, видно, чувствовала себя незваным гостем и тихо улыбалась очередному анекдоту толстяка. Каким-то шестым чувством Крашенков понял, что она уже видела его и сейчас, как бы и что бы ни отвлекало ее, ощущала его присутствие.

Он встал и сказал соседям:

— Я на минутку!..

С трудом пробираясь между сидевшими на земле зрителями, он время от времени поглядывал на Веронику. Она по-прежнему смотрела на сцену и, казалось, не замечала его приближения. Но когда он слишком засмотрелся себе под ноги, а потом снова взглянул в ее сторону, там ее уже не было.

Что ж, он понимал ее. Она боится, чтобы кто-нибудь на селе не догадался об их отношениях. Но ведь и он не собирается кричать об этом на каждом углу. Для всех он доктор, который лечит ее мать.

Да и вообще это какое-то детство. Неужели она думает, что он ее не найдет?.. Вот и она! Стоит, спрятавшись за спинами, полагая, что здесь ей удастся простоять незаметно для него до конца представления. Как бы не так…

— Добрый день!

Она вся залилась румянцем.

— Добрый день!

Он тихо спросил:

— Куда утром пропала?

— Та у погриб лазыла!

Только и всего?

— Ну как, нравится? — поинтересовался Крашенков, меньше всего думая в эту минуту о толстячке и его кривляниях.

— А хиба вин погано грае? — осторожно осведомилась она.

Ну конечно же, она давно обратила внимание, что все хохочут, а он один… пардон, вдвоем с капитаном Теребом… нет, втроем, с капитаном Теребом и Гладковым, — ни разу не улыбнулся!

— Ну что ты! — произнес он, усмехнувшись. — Это один из лучших актеров нашего времени, Халтуркин-Беспросветный…

В этот момент грянула буря аплодисментов.

Когда толстячок откланялся и скрылся за занавесом, Крашенков с тоской подумал, что, наверно, и остальные номера будут на том же уровне.

Ему было жаль всех — и солдат, и местных жителей, и особенно Веронику, что им вместо настоящего искусства преподносится черт знает что…

Но имя актрисы, чье выступление было объявлено следующим, заставило Крашенкова насторожиться. Он помнил его по многочисленным афишам на московских улицах. Правда, побывать на ее концерте он так и не удосужился, но другие как будто бы ее хвалили.

На эстраду вышла маленькая крашеная блондинка с открытой и приветливой улыбкой на уже немолодом лице. Она просто, словно обращаясь к своим давним приятелям, сказала:

— Сейчас я спою песню, которую вы все хорошо знаете.

Песня, которую она пела, действительно, до войны была очень популярна. И так как с ней почти у каждого связывалось в памяти что-то хорошее, довоенное — какие-то встречи, свидания, знакомства, вечеринки, — то она взволновала всех. Одних больше, других меньше. Крашенкову эта песня почему-то напомнила о выпускном вечере. Точнее, не о самом вечере, а о вечеринке после него, когда они все собрались у кого-то из ребят, чтобы уже одним, без учителей, вдоволь повеселиться. Им и вправду было очень хорошо, все внове. И не потому, что они там выпили и до утра крутили Лещенко, а потому, что, играя в знаменитую «бутылочку», они все, во всяком случае большинство, в первый раз в жизни поцеловались. Впрочем, от того вечера и от того поцелуя в памяти у Крашенкова мало что осталось. Почти все выветрили военные годы. Он даже не помнил, с кем тогда целовался. А ведь это был первый его поцелуй и когда-то самое сильное впечатление школьных лет. Но девушки, увы, он не помнил. Песенка, как ветер, на мгновенье замерла над какой-то из страниц его жизни и снова пошла их листать то в одну, то в другую сторону.

Вот рядом с ним — одна из этих страничек. Пока она вся в настоящем и будущем. И никто на свете не знает, что там написано. Никто…

— Ты еще ни разу не пила нашего чаю, — произнес Крашенков, мучительно думая над тем, чем бы угостить Веронику.

Время было перед закатом. Сквозь густую и низкую листву в комнату проникали и постепенно исчезали один за другим где-то в углу последние лучи дня. Вероника сидела на кровати и поправляла сбившиеся волосы — Крашенков только сейчас заметил, какие они пышные и густые, с нежным золотистым отливом.

Она ответила:

— Другим разом, Сережа. Зараз треба иты до хаты…

— Но это одна минута на спиртовке!

Она встала и медленно, точно в ожидании обещанного чая, прошлась по комнате.

Торопливо, обжигая пальцы, Крашенков зажег спиртовку.

— Скоро вскипит! Здесь всего два стакана!

Вероника подошла к столу с медикаментами.

— Скильки ликив! — с удивлением отметила она. — И вси вид ризных хвороб?

— Ну, не обязательно от разных. Болезней, в общем, меньше, чем лекарств, — ответил Крашенков, доставая с подоконника остатки своего доппайка: полпачки печенья и кулек с фруктовыми помадками.

Она взяла со стола флакон с какой-то прозрачной жидкостью.

— А це вид чого?

— Это?.. Дай-ка посмотрю… Ликвор аммонии каустици, — прочел он на этикетке. — Нашатырный спирт. Лучшее средство от обмороков и перепоя.

— А це що?

— Покажи!.. Тинктуре конваллярие маялис. Настойка майского ландыша.

— А вона вид чого?

— От перебоев в сердце. Но нас с тобой это не касается, — добавил он, ставя на стол свое главное угощение — бутылочку «витаминчика».

Внимание Вероники привлекла плоская стеклянная баночка с крышкой из светлого металла.

— Це крем, мабуть?

— Нет. Крем у нас не водится.

— А що це таке?

— Борный вазелин. Средство для смягчения кожи лица и рук. А также сапог моего санинструктора.

— Сережа, можно, я помажу им руки?

— Конечно, помажь!

Она открыла баночку и кончиком пальца захватила немножко вазелина. Помазала тыльную сторону ладони.

— Бери больше!

Она взяла чуточку больше. Так же аккуратно и экономно нанесла на кожу.

— Да не жалей! У нас еще есть!

Взяв напоследок уже совсем немного, она закрыла баночку и поставила ее на место.

— Все! Давай чаевничать! — сказал Крашенков.

Разумеется, никакого сравнения с тем столом у нее. Но что поделаешь: чем богаты, тем и рады…

Она села на табуретку, но как-то неуверенно и стесненно, на краешек.

— Смотри, полетишь с табуретки! — заметил Крашенков, разливая кипяток.

Она, смутившись, села удобнее.

— Теперь мы берем эту бутылочку и ее содержимым облагораживаем твою водичку…

Тонкая темно-красная струйка побежала до самого дна кружки и там растеклась бурым пятном.

— То дуже богато!

— Нет. Это только так кажется!

— Сережа, досыть… — жалобно просила она.

— Вот сейчас будет в самый раз!

Затем он подержал «витаминчик» над своей кружкой. Но не дольше, чем это требовалось, чтобы подкрасить кипяток. Надо было что-то оставить и Рябову. Вероника тут же заявила:

— А соби мало!

— Зато у меня воды больше! — возразил он. — Можешь посмотреть!

И она посмотрела.

Он с трудом спрятал улыбку. Старый, испытанный, действовавший безотказно психологический трюк. Каждый понимал, что это всего лишь шутливая увертка, и все-таки смотрел.

Так же время от времени покупал он и Рябова. Стоило, к примеру, старшине упрекнуть его за то, что он опять что-нибудь положил не на место, Крашенков тут же отвечал: «Зато на улице прохладно. Смотри, даже окна запотели!» — или что-то в этом духе. И каждый раз старшина послушно смотрел.

Потом Рябов попробовал подражать ему. Но у него, откровенно говоря, ничего не получалось. Скажет, положим, ему Крашенков: «Почему ушел без предупреждения?» А тот отвечает: «Зато пешком пришел. Можете посмотреть». Смотреть же не на что…

Тягаться с Крашенковым в таких поединках было трудно. Наверно, поняла это и Вероника. Поняла и примирилась с тем, что у нее и чай гуще, и печенье с конфетами брать надо, хотя их и мало. И по тому, как она пила чай, как блестели ее глаза, как поглядывала она на него, чувствовалось, что он для нее теперь не просто мужчина, с которым вдруг так все неожиданно произошло, а уже нечто большее, что пока еще трудно обозначить словами.

И ему тоже с ней хорошо…

Как быстро стемнело. Похоже, они давно сидят в потемках, не замечая их.

— Зажечь свет? — спросил Крашенков.

— Ни. Так краще…

— Но я уже твоего лица не вижу!

— А я твое бачу…

— И что ты там бачишь?

— А все бачу… Сережа, я зараз пиду? — В ее голосе прозвучала просительная нотка.

— Куда ты торопишься? Ты знаешь, сколько еще времени в нашем распоряжении? Целых полтора часа!

Она колебалась. Он видел это по ее жалобному взгляду.

— Просто уйма времени!

— Ни, — наконец произнесла она и пообещала: — Я ще прийду…

— Конечно, придешь, — заявил Крашенков. — Никуда ты теперь от меня, Вероничка, не денешься!

— Та не денусь, — согласилась она.

— Ну, так як же? — продолжал гнуть свою линию Крашенков.

И трудно сказать, чем бы все это кончилось, если бы не шаги во дворе — тихие и неторопливые…

— Хто там? — обеспокоенно спросила Вероника.

— Бабка, наверно…

Легонько скрипнула входная дверь.

— Ой, лышенько! Сережа, запалы быстрише свитло!

— А-а… ни к чему! Она все равно видела, что в хате темно!

Шаги приближались к двери в комнату.

— О, маты божья! — вырвалось у Вероники. Ожидая, что именно в этот момент войдет хозяйка, она быстро повернулась спиной к двери.

Но шаги проследовали дальше, к выходу.

— Пронесло! — сказал Крашенков.

— Сережа, а може, це твий солдат? — шепотом спросила она.

— Нет, мой солдат раньше, чем через полтора часа, не придет.

— Як тильки вона уйде, я тэж пиду, — Вероника подошла к окну и стала вглядываться в темноту.

— А она никуда не уйдет, — пошутил Крашенков.

— Як не уйде?.. От бач, и ушла вже!

— А ты не боишься одна идти? — вдруг спросил Крашенков: он живо представил себе ее идущей в непроглядной тьме по этой, столько раз проклинаемой им, забытой дороге, и его охватил страх за нее.

А она ответила бойко и как будто даже с вызовом:

— А чого мени боятыся? Я ж не солдат!

— Так и Гнатенко не был солдатом.

— Да кому я потрибна? — И опять в ее словах послышался легкий вызов.

— Знаешь, я пойду провожу тебя! — неожиданно для себя решил Крашенков.

Вероника встрепенулась:

— Ни! Сережа, мене не треба провожаты!

— Это еще почему?

— Я одна дийду.

Крашенков подошел к ней:

— Ты что, и вправду бандеровцев не боишься?

— А чого боятыся, чого нэмае?

— Как нэмае? — не понял он.

— То нэма по ций дорози. Зараз нэмае, — торопливо пояснила она.

— А ты откуда знаешь?

— Та люди говорять…

Скорее всего, так оно и есть. Он ведь и сам в прошлый раз пришел к выводу, что дорога заброшена.

Проводив Веронику до шлагбаума, Крашенков вернулся домой. Во дворе он увидел чью-то неподвижную фигуру в военной форме.

— Кто это?

Фигура шевельнулась и голосом Рябова ответила:

— Кому же тут быть, как не мне?

— Ты давно здесь?

— Минут десять.

— Почему в хату не заходишь?

— Время-то еще не кончилось. Вы сказали, чтобы два часа не появлялся…

Машину они подогнали прямо к хате. Крашенков, Панчишный и сопровождавший их в качестве автоматчика «фон Штейн» прошли в комнату. Больная уже была одета в дорогу. Сидела на кровати в длинном черном пальто, в больших мужских сапогах, в которых где-то затерялись истощенные палочки ног. На голове глухо повязан черный платок. На этом сплошном черном фоне выделялось белое пятно лица — бледного, без единой кровинки.

— Я зараз! Тильки щось одягну! — заторопилась Вероника и скрылась на кухне.

— У вас нет ничего такого, чтобы постелить на носилки? — спросил Крашенков у старика.

— Що небудь знайдэмо! — засуетился тот.

— Ну, берем больную, — сказал Крашенков и подошел к кровати: — Сможете дойти до машины?

— Зможу, сыночку, зможу…

Поддерживая больную с двух сторон, Крашенков и «фон Штейн» двинулись к выходу. Когда они подходили к порогу, из кухни выскочила и распахнула перед ними дверь в прихожую уже одетая по-дорожному Вероника.

Они вышли на крыльцо и, осторожно пройдя по откинутому на ступеньки заднему борту, поднялись в кузов, где стояли приготовленные носилки.

— Я поеду здесь, — сказал Крашенков.

— Иными словами, — вежливо уточнил «фон Штейн», — мне предлагается ехать в кабине?

— А вас разве это не устраивает? — Крашенков с любопытством смотрел на этого чудака.

— Лишь отчасти.

— Почему отчасти? — болтовня с «фон Штейном» доставляла ему немалое удовольствие.

— Потому что верхней части моего грешного тела все время пришлось бы завидовать нижней… Смотрите! — «Фон Штейн» сел на край борта и согнулся в три погибели: вот, мол, на какие муки вы меня обрекаете…

— Ах, «фон Штейн», «фон Штейн»! — рассмеялся Крашенков. — В общем, где хотите, там и поезжайте!

— Благодарю вас, товарищ лейтенант!

— Не за что.

Больная уже лежала на носилках. Под нее подложили свернутое вдвое ватное одеяло. Вероника стояла рядом на коленях и поправляла подушку.

— Ну, как дела?

— Можно ихаты, — тихо сказала Вероника. Сказала только эти два слова и посмотрела. Больше ничего. Сказала и посмотрела.

Но этого оказалось для «фон Штейна» достаточно, чтобы почувствовать себя третьим лишним.

— А все-таки, товарищ лейтенант, я пойду сяду в кабину…

Крашенков не стал допытываться, почему тот переменил решение, отнес это к странностям его характера.

Машина тронулась.

Крашенков уже бывал в городке, где стоял армейский терапевтический госпиталь. Дорога туда шла в основном лесом, хотя и не таким мрачным и глухим, как у забытой дороги. Затем километра два или три она петляла по полю, по обе стороны которого виднелись на холмах какие-то села и хутора. Потом снова начинался лес. Обрывался он как-то сразу — вдалеке уже видны были дома и улицы.

Самым опасным участком считался первый. Он составлял примерно половину пути и казался очень удобным для нападения. Густой же и темный лес в конце дороги находился слишком близко от городка. Идущая с большой скоростью машина проскакивала его за несколько минут. Конечно, все это знал и Панчишный, который в иные дни совершал туда по три или четыре рейса…

ЗИС шел медленно. Дорога мало чем отличалась от обычных лесных дорог — такая же ухабистая и неровная.

Крашенков сидел на передней скамейке и придерживал ногой носилки, которые все время уползали. Это требовало напряжения и внимания. А главное — отвлекало от леса. Он уже жалел, что не сел в кабину, где бы смог быть тем, кем был на самом деле, — командиром машины.

В конце концов решил пересесть в кабину. Остановил машину и поменялся местами с «фон Штейном», который был весьма удивлен таким неожиданным оборотом.

— Благодарю вас, товарищ лейтенант! — сказал тот.

— Пожалуйста, — усмехнулся Крашенков и коротко проинструктировал: — Придерживайте ногой носилки, чтобы не путешествовали… Если что — стучите!

Машина понеслась дальше. Теперь все внимание Крашенкова было обращено на дорогу. Проехав с километр и не заметив ничего подозрительного, он обернулся к окошку, чтобы посмотреть, как там дела наверху.

Когда он снова взглянул на дорогу, сердце его оборвалось. Прямо перед ним, метрах в ста, стояли три вооруженных человека в военной форме.

Крашенков и шофер схватились за автоматы. Сейчас Панчишный вел машину одной рукой. В другой был зажат ППШ.

Один из военных сделал знак остановиться.

Нет, на бандитов они не похожи. Те не стали бы выходить на дорогу, подставлять себя под пули. Полоснули бы из-за кустов автоматной очередью по кабине, и поминай как звали! А у этого на рукаве даже красная повязка.

Панчишный остановил машину.

Подошел лейтенант с повязкой.

Крашенков и Панчишный все еще не выпускали автоматы из рук.

— Куда едете?

— В госпиталь. Везем больную.

— Поезжайте другой дорогой. Эта перекрыта.

— Что случилось?

Но ответить лейтенант не успел. Впереди по дороге тишину вдруг разорвала трескотня винтовочных и автоматных выстрелов.

— Всем в укрытие! — приказал лейтенант. — Они могут выйти на нас!

Крашенков и Панчишный выскочили из машины.

— Файнштейн! Живо с автоматом за дерево! — крикнул Крашенков.

Того как ветром сдуло из кузова.

«Тьиу!.. Тьиу!»…

Пули!

Крашенков одним рывком взобрался в кузов. Увидел большие, невероятно большие от страха и растерянности глаза Вероники.

— Ты что, не понимаешь? Ложись!

Она опустилась рядом с матерью. Перепуганная насмерть стрельбой старуха тянулась рукой к борту, пытаясь встать…

— Лежите спокойно! — сказал ей Крашенков. — Сейчас перестанут стрелять!

— Лягайте, мама, лягайте… — уговаривала Вероника.

Крашенков спрыгнул на землю и бросился за ближайшее дерево.

Стрельба затихала. Раздавались лишь одиночные винтовочные и пистолетные выстрелы, изредка прерываемые короткими автоматными очередями. Потом все стихло. Или бандиты ушли в глубь леса, или с ними все было кончено.

— Лейтенант, вы кто, врач? — спросил Крашенкова лейтенант.

— Вроде…

— Поехали! Там могут быть раненые! Захватите их с собой в госпиталь!

Он вскочил на подножку. Его примеру последовали и те двое.

ЗИС рванулся вперед. Вскоре они увидели большую группу — человек двадцать бойцов. Разгоряченные только что закончившимся боем, они обсуждали какие-то подробности.

Лейтенант соскочил с подножки и подошел к офицеру в кожаной куртке без погон.

— Товарищ майор, у нас есть раненые? А то лейтенант едет в госпиталь, захватит их!

— Вон Сердюк!

На пне сидел старшина. Девушка-санинструктор бинтовала ему голову.

Подойдя, Крашенков спросил:

— Что с головой?

— Касательное пулевое ранение, товарищ лейтенант, — ответила девушка.

— А у них какие потери? — обратился к Сердюку лейтенант.

— Пока нашли одного. Вон лежит!

И тут только Крашенков увидел убитого. Он лежал в кювете, лицом вниз. Обе штанины у него были задраны. Видимо, его приволокли сюда уже мертвого…

— А остальные куда ушли?

— В глубь леса.

Девушка закончила перевязку. Крашенков и лейтенант взяли раненого под руки и повели к машине.

Откровенно говоря, Крашенков не ожидал, что все так удачно получится. Больную не только осмотрели хорошие специалисты, но и, в нарушение каких-то приказов, оставили в военном госпитале. Сказали, что обстоятельно обследуют ее и, если будет необходимо, прооперируют. «Что с ней?» — спросил Крашенков своего старого знакомого, начальника приемного отделения майора Розенбаума. «Боюсь, что рак. Только дочери не проговоритесь», — предупредил тот. «А для нее — что рак, что насморк, я думаю!» — заметил Крашенков. «Все равно не говорите». — «Есть не говорить!» — «Запомните, молодой человек, ничто так не способствует познанию всяких горьких истин, как несчастье…»

Они вышли на улицу и остановились: куда идти? Впрочем, этим вопросом задавался один Крашенков. Веронике же было все равно. Он догадывался, что она все еще сомневается, правильно ли поступила, оставив мать. И сейчас, и особенно тогда, когда от нее ждали согласия, она полагалась главным образом на него. Заглядывала ему в глаза — что он посоветует, уже зная, что будет так, как он скажет. И хотя он сказал: «Да, надо оставить», — сомнение все-таки продолжало мучить ее. А теперь, при прощании с матерью, оно еще усилилось.

— Ну, куда пойдем? — спросил он.

Вероника скользнула по нему рассеянным взглядом и попыталась улыбнуться. Да, мысленно она еще там, в палате, в ушах ее, наверное, звучат и те слова, которые были сказаны, и те, которых они с матерью не успели сказать.

Он ее хорошо понимал. Вот так вдруг, неожиданно оставить самого родного человека на чужих, незнакомых людей. Пусть даже врачей, которые сделают все, чтобы поставить ее на ноги. Но кто может знать, будет ли ей там хорошо или плохо? В подобных случаях и городскому человеку есть над чем поломать голову. А тут полнейшая неподготовленность к такой ситуации…

— Ничего, Вероничка, все будет в порядке, — произнес он, легонько дотронувшись до ее плеча.

Она благодарно улыбнулась.

— Ну, пошли вправо, — предложил он.

Почему вправо, а не влево, он и сам не знал. Просто у них была масса времени — машина пойдет обратно лишь к вечеру. Молчальник Панчишный только в городке сообщил, что капитан Тереб приказал ему заодно сгонять в штаб армии, расположенный отсюда в двадцати километрах, и забрать там дневную почту и еще какие-то бумаги. И «фон Штейна», если товарищ лейтенант не возражает, он возьмет с собой: бумаги все-таки секретные, мало ли что может случиться в дороге. Крашенков, конечно, не возражал, и машина уехала.

А они отправились бродить по городку. Вправо ли, влево ли, какая разница?

Крашенков от кого-то слышал, что городок этот был основан чуть ли не тысячу лет назад, еще во времена Киевской Руси, что им попеременно владели русские, украинцы, поляки, турки, австрийцы, немцы и еще кто-то, кого он не запомнил, и что каждый, кто приходил сюда, разумеется кроме гитлеровцев, оставлял после себя какую-нибудь любопытную постройку.

Они шли по улицам, мимо старинных зданий, и Крашенков рассказывал о каждом из них — в меру своих знаний — Веронике. Ему было приятно, что она слушала его с интересом и, видно по глазам, старалась запомнить…

Незаметно очутившись на другом конце городка, они некоторое время постояли у разрушенного фонтана с аллегорическими фигурами Любви и Смерти.

И тут их внимание привлекла старая, заброшенная колокольня. Они поднялись наверх. Оттуда был виден весь город и его окрестности. До самого горизонта тянулся лес. Изредка кое-где проглядывали серебристые поля и луга. Вдалеке белели крестьянские хатки. А за ними снова темнел лес.

Господи, сколько здесь леса!

И где-то там, в самой гуще, их село, забытая дорога, хуторок Вероники…

— Красиво?

— Дуже.

И нежно посмотрела на него.

У него перехватило дыхание. Он притянул Веронику к себе и прижался к ее растерявшимся губам долгим поцелуем.

Мелькнула мысль: господи, только подумать, на виду у всего города, на высоте сорока метров!

Он видел ее большие, полные непонятного страха глаза, но не мог уже оторваться…

Вдруг она вырвалась из его рук и попятилась к выходу, в ужасе повторяя: «Не можно… не можно…» И побежала от него вниз по лестнице.

Он догнал ее на нижней площадке.

— Что с тобой?

— Ни… Ни… Це ж храм божий…

Она задыхалась от бега и от пережитого волнения и, видя его, как ей казалось, виноватую улыбку, чуть не плакала от радости, что избежала столь великой опасности.

«Так вот в чем дело!» — с облегчением подумал он.

Но оба как-то разом обессилели…

Они спустились во двор, весь выложенный большими каменными плитами.

— Вероничка, ты не сердишься на меня? — спросил он, взяв ее руки в свои.

Она молча подняла его руку и прижала к своей щеке.

В этот момент их озорно окликнул чей-то голос. «Не господа ли бога?» — усмехнулся Крашенков.

— Эй!

Сашка Донцов? Опять он — никуда от него не скроешься! Верхом на своем, видно наконец-то отремонтированном, мотоцикле. Прямо-таки бог связи! Рядом с ним, в коляске, незнакомая девушка в военной форме. Она тоже смеялась, глядя на смутившуюся парочку. Крашенков мысленно ахнул: такого обилия орденов и медалей он давно не видел. Кто она?

— Привет!

— Привет!

— Ты как сюда попал?

— Да вот ее мать привез в госпиталь. А ты чего здесь?

— Видишь, — Донцов обвел мотоцикл хвастливым жестом, — как новенький! Весь залатали! Ни одной вмятины не осталось.

— Здорово отремонтировали! — согласился Крашенков.

Месяца три назад Донцов врезался в дерево. Машину сильно покорежило, но сам он отделался лишь синяками.

— Вы знакомы? — небрежно кивнул он в сторону улыбающейся девушки.

— Нет. Сергей.

— Нина! — Она протянула руку, маленькую и крепкую.

Нина? Ах, вот кто! Так звали девушку, о которой не единожды рассказывал ему Донцов. Когда-то он служил с ней в одной части. Она так все время и оставалась на передовой, а он после тяжелого ранения в голову угодил в артсклад. Поначалу он хвастал, что она без него жить не может. А потом как-то в минуту откровенности признался, что у них ничего серьезного не было. Просто хорошие друзья.

На Веронику Нина не смотрела: как будто ее здесь и нет. Крашенкова это задело: было и жаль Веронику, и обидно за нее. Тем более что та прямо пожирала глазами незнакомку. Ей, по-видимому, все нравилось в девушке-офицере: от тонкого, городского лица до красивой, ладно сидевшей формы с золотыми погонами и многочисленными боевыми наградами на груди. А главное — то, как Нина держалась, разговаривала, улыбалась.

— Ну, так как же? — Донцов в нетерпении отжал сцепление.

Ах, да, у них тут собирается веселая компания, и они его приглашают с собой. Естественно, его одного. Без Вероники. Ее они просто не замечают. Причем оба. Даже Донцов, который всего несколько дней назад рассыпался перед ней мелким бесом.

— Сережа, садитесь!.. Поехали! — торопила его Нина.

— Нет, братцы, не могу, — ответил Крашенков. — У нас тут дела есть…

Нина усмехнулась.

— Ну что ж… — И бросила Донцову: — Поехали!

Мотоцикл рванулся вперед, оставляя позади хлопья ядовитого дыма.

— Хорошо вам повеселиться! — крикнул вслед Крашенков.

— Постараемся! — не без вызова откликнулась Нина.

Когда мотоцикл скрылся за поворотом, Крашенков обернулся: Вероники рядом не было.

Потом он увидел ее. Медленно, спотыкаясь на каждом шагу, она пятилась в сторону колокольни. Ее лицо было искажено страхом.

Ничего не понимая, Крашенков бросился к ней. Она даже не взглянула на него.

— Что с тобой?

— Ничого… ничого… — говорила она, продолжая пятиться…

И тут метрах в ста, среди прохожих, он увидел мужчину в поношенной крестьянской одежде, в старой, помятой войлочной шляпе. Взгляд Вероники был устремлен именно на него и ни на кого больше.

— Кто это?

— Не знаю… не знаю… — в ужасе повторяла она.

Лица мужчины не было видно. Он шел, глядя себе под ноги. Но по его напряженной походке чувствовалось, что он уже видел их.

Крашенков быстро спустился к дороге, чтобы лучше разглядеть незнакомца. Но того уже и след простыл.

Встревоженный случившимся, он вернулся к Веронике и спросил:

— Так ты не скажешь, кто это был?

— Скажу… потим… колы-небудь потим… — пообещала она, все еще дрожа как в лихорадке.

Крашенков взглянул на часы. Половина пятого. А в пять они условились встретиться там, где теперь обычно встречались, — на полпути между хутором и селом.

Навещать его в санчасти Вероника наотрез отказалась — каждое ее появление в селе вызывало пересуды местных жителей. Крашенков сам видел: когда она шла по улице, из многих окон на нее были устремлены любопытные взгляды. Поэтому-то они и решили встречаться в месте, удобном для обоих, — минутах в двадцати хода по забытой дороге.

После той, последней облавы и судебного процесса в районном центре над шестью схваченными изменниками Родины вокруг стало как будто тише. Почти прекратились слухи о нападениях и убийствах.

Еще первые несколько дней, идя на свидание, Крашенков брал с собой автомат. Но при его склонности во всем видеть смешную сторону так долго продолжаться не могло. Уже на четвертый день он пошел с одним ТТ.

Правда, приказ капитана Тереба, запрещавший выходить с территории части в одиночку, оставался в силе. Но Крашенков, чтобы не привлекать к себе внимания, делал небольшой крюк — прямо за санчастью пролезал под колючей проволокой и околицей добирался до забытой дороги.

То же самое он проделал и сейчас.

Был на удивление теплый, солнечный день. Крашенков шел окраиной леса, не упуская из виду ориентир — мелькающие сквозь деревья белые хаты. Кругом была такая веселая и живая сумятица бликов и лучей, что казалось, будто где-то над головой разом во многих местах прохудился доселе крепкий и плотный шатер леса.

В воздухе висела и летала паутина, и Крашенкову то и дело приходилось снимать ее с лица. Обычно угрюмый и молчаливый лес звенел и перекликался множеством птичьих голосов. И даже дятел, оказалось, водился тут. Крашенков остановился, поискал взглядом… Ах, вот ты где!.. Тот тоже замер, прислушался… Удовлетворив свое любопытство, застучал громче и усерднее — наверстывал упущенное. Ну-ну, работай, работай…

Бог ты мой, уже без четверти пять. Надо прибавить ходу!

Интересно, где сейчас Вероника? Тоже, наверное, спешит. Но она почти всегда на пять — десять минут опаздывает. Он словно видел ее перед собой: разрумянившуюся от быстрой ходьбы, в своем обычном синем платке, глухо повязанном у подбородка, в новой, строгой, «як у нашей вчительки», блузке.

Он уже привык к ее опозданиям и принимал их как должное, каждый раз вспоминая слова своего отца: «Заруби себе на носу, сынок, — сказал тот однажды полушутя-полусерьезно, — настоящий мужчина понимает и прощает женщинам их слабости». Со временем он постиг, насколько это верно.

Крашенков повернул вправо. Влево, метрах в двухстах, за деревьями, остался шлагбаум. Сегодня там дежурили Гладков и «фон Штейн». Конечно, он мог бы пройти мимо поста. Но он сам не хотел подводить напарников, если капитану Теребу вдруг станет известно о его походах. Оба так гордились, что за годы службы в армии ни разу не имели взыскания. Одни боевые награды и благодарности.

Вот и забытая дорога!

Чудеса! Потребовалось всего десять тихих и спокойных дней, чтобы он перестал относиться к ней как к страшной и жестокой необходимости.

Все здесь теперь привычно и знакомо. Он шел и узнавал отдельные кусты, деревья, пни, не говоря уже о поворотах и больших ухабах — прямо-таки загородная аллея для ежедневных прогулок.

И только неподвижная глыба тишины, которой лишь поверху касались и задевали птичьи голоса, напоминала о том времени.

Вдали показались три тоненькие березки. Отсюда они с Вероникой сворачивали на свою поляну, находившуюся шагах в тридцати-сорока от дороги. Защищенная со всех сторон высокими кустами боярышника, она тем не менее почти вся была залита солнцем, проникавшим туда между широкими лапами елей и пихт. Там, согретые солнечным теплом, убаюканные тихим шелестом листвы, они погружались в сладостную дрему.

Вероники, разумеется, еще не было.

Он стоял и всматривался в дорогу. Всякий раз в момент появления Вероники из-за поворота он испытывал живую радость. И хотя ничто не выдавало ее приближения, даже шагов и тех слышно не было, он всегда безошибочно предчувствовал, когда она появится. У нее тоже, наверно, было предчувствие, что он здесь, — выходила она из-за поворота с уже готовой улыбкой. Затем, увидев его, глазами договаривала о своей радости остальное.

Прошло еще несколько минут.

По-видимому, ее что-то задерживало… Хотя, если человек обычно опаздывает на десять минут, почему бы ему когда-либо не опоздать на пятнадцать или двадцать минут? Она знает, что он за это на нее не рассердится…

И все-таки он недоволен ею. Неужели нельзя выйти чуточку раньше, чтобы не заставлять его ждать? Он сегодня же ей скажет об этом!

В нетерпении Крашенков ходил взад-вперед.

Не случилось ли чего-нибудь с матерью? Не исключено, что ее уже прооперировали. А может, он зря нервничает? Мало ли какие дела задержали ее! С коровой что-нибудь. Лошадь в лес ушла. В огороде провозилась…

Эта мысль на какое-то время успокоила его. Он почти был уверен, что она вот-вот появится из-за поворота. Решил даже принять соответствующую позу — на нее не смотреть, недовольно поигрывать прутиком. Чтобы почувствовала, как он обижен.

Но время шло, а она не показывалась.

Тогда он не выдержал и дошел до поворота. Пустынно рябила от солнечных бликов забытая колея…

Идти дальше? Хватит и этого! Больше ждать он не будет!

Он повернул назад и зашагал по дороге к селу. Пусть придет и его не застанет! Это будет для нее хорошим уроком…

Проходя мимо берез, он неожиданно для себя свернул к поляне. Просто взглянуть. Ведь здесь был их дом, десять дней делили они здесь солнце и тишину…

И вдруг он увидел Веронику. Она лежала под высокой елью на спине. Лицо ее было прикрыто синим платком. Значит, не он, а она пришла первой! Неужели уснула, дожидаясь его?

— Веро… — хотел позвать, но передумал.

Осторожно, на цыпочках, чтобы не разбудить раньше времени, подошел ближе.

И тут страшная догадка оглушила его!

Он рванулся вперед. Упал рядом на колени и сорвал с лица платок. Вероника была мертва. Ее шею туго сдавливала просмоленная удавка…

Крашенков выхватил пистолет и, не помня себя от горя и ненависти, рывком поднялся и шагнул навстречу притаившимся теням.

И он увидел их.

Они стояли, держа перед собой автоматы, и все трое смотрели на него в упор одинаково тяжелым, усмешливым взглядом. Ужасаясь тому, что уже произошло и еще должно произойти, дорожа мгновеньями, он первым выстрелил в опрокинувшееся лицо бандеровца.

В ответ внахлест ударили бандитские автоматы…

Шло лето тысяча девятьсот сорок четвертого года…

БАЛЛАДА О ТЫЛОВИКАХ

Раю он увидел еще с машины. Она перебегала разбухшую от грязи дорогу, выбирая места посуше. Она была столь погружена в это занятие, что даже не заметила Бориса, на ходу спрыгнувшего с «газика» и бросившегося ей наперерез. И только когда он ее окликнул, она подняла глаза.

— Борька!

Теперь она уже не разбирала, где грязь, где сухо. Было слышно, как шлепали по лужам ее кирзовые сапоги. В нескольких метрах от него она вдруг поскользнулась, но не упала, а, с трудом удержав равновесие, одним махом преодолела оставшееся расстояние. Так и влетела к нему в объятия — вечно чужая зазнобушка!

Первый вопрос, конечно, о Юрке:

— Ну что там?

— Полный порядок. Передает привет.

— Я ужасно беспокоилась…

— Ну и зря!

— Знаешь, у нас только и говорят, как вам там достается.

— Как всегда, — пожал плечами Борис.

— За медикаментами?

— Разумеется. За чем же еще?

— Боречка, пошли быстрей! — заторопила она его. — А то можешь не успеть!

— Почему?

— Мы перебираемся на новое место!

— Куда?

— Не знаю… Куда-нибудь в тыл подальше. Боимся, что фрицы прорвутся…

Здесь и впрямь готовились к отъезду: на улице и во дворах стояли и грузились машины. Связисты сматывали провода. Из одного дома в другой перебегали озабоченные ординарцы.

Рая быстро шагала впереди, ведя Бориса за собой какими-то задворками. Наконец они вышли к длинному каменному сараю, около которого возвышалась гора пустых ящиков из-под медикаментов и стояли порожние бутыли.

У двери Рая протянула руку:

— Дай заявку.

Вошли в сарай. Рая решительным шагом направилась в дальний угол, откуда доносился мужской голос начальницы медсанбатовской аптеки Лиды Мухиной.

Лида была весьма заметной фигурой среди медиков корпуса. Огромная, с постоянно сердитым, и заспанным лицом, она производила на окружающих странное впечатление прежде всего своей суровостью. Было известно, что она закоренелая мужененавистница и всех до единого мужчин считает отпетыми негодяями. И соответственно вела себя. Поэтому Борис предоставил действовать Рае, а сам стушевался.

— Лидочка! — В голосе Раи зазвучала просительная, почти заискивающая нотка. — Вот тут приехали из сто тридцать первой. Им срочно нужны медикаменты.

— Раньше не могли прийти? — проворчала Лида. — У меня уже все упаковано.

— Лидунчик, но он же только что приехал!..

Прошла долгая минута, прежде чем Лида хмуро спросила:

— Заявка где?

— Вот! — протянула Рая.

Лида взяла листок, заглянула в него и молча шагнула к своему столу. Пристроилась на углу и пошла вычеркивать один медикамент за другим.

Борис рванулся к столу:

— Постойте, дайте посмотреть, что вы там вычеркиваете?

— Что надо, то и вычеркиваю, — огрызнулась Лида.

Борис и Рая склонились над столом, провожая взглядами каждый свирепый прочерк. Иногда Борис не выдерживал:

— А градусники зачем?

— А пирамидон зачем?

— А банки?

На это Лида отвечала:

— А затем, что они вам не нужны!

Закончив просматривать список, сказала санитару:

— Выдайте старшему лейтенанту перевязочные материалы!

Она и вправду оставила в заявке одни бинты и вату. Лишь то, что необходимо для перевязки раненых. Что ж, она права. Градусники и банки им сейчас без надобности. Так же как пирамидон. Как десятки других мирных лекарств. За неделю боев под Лауценом к ним, в медсанвзвод, не поступило ни одного больного. Зато число раненых растет с каждым днем.

Как стало известно, гитлеровцы перебросили сюда эсэсовскую танковую дивизию и еще какие-то части с Западного фронта и пытались любой ценой остановить наступление на этом участке. Конечно, если бы это было в начале боевой операции, фрицам бы задали такого жару, что они бы снова откатились к союзникам. А сейчас в бригаде Бориса после полутора месяцев боев осталось всего двадцать танков. Впрочем, для танковых частей это дело привычное: пока не подойдет новая матчасть, каждому приходится сражаться за троих!

Однако сегодня утром, когда Борис уезжал из бригады, положение было еще терпимым. Немцам не удалось сколько-нибудь продвинуться. Правда, в двух местах они слегка потеснили мотострелковый батальон Чепарина, но, судя по всему, не надолго. Заскочивший на минутку в медсанвзвод Юрка сообщил, что Чепарин дал слово Бате к вечеру вернуть утраченное.

Сказал Юрка и еще что-то важное. Но что, хоть убей, Борис не мог вспомнить. Он не совсем уверен, что речь шла о Рае. Скорее всего, нет. Последние дни Юрка почему-то избегал говорить о ней. Прощаясь, Борис не выдержал и спросил: «Привет передавать?» И Юрка, смеясь, ответил: «Разумеется!» И было в этом ответе и в этом смехе что-то такое легковесное и бездумное, что Борис растерялся. Неужели Юрка охладел к ней? После того, что у них было?

Это в основном и вывело Бориса из равновесия. Всю дорогу он видел перед собой их лица: Юркино, красивое и живое, с его обычным, слегка насмешливым выражением, и Раино, с ее странными, постоянно меняющими цвет глазами.

И все же, как ни значительна была для Бориса эта новость, он ощущал нарастающее беспокойство оттого, что никак не может припомнить что-то еще важное и существенное, сказанное Юркой. Но это продолжалось с ним лишь до тех пор, пока он не увидел Раю, перебегавшую дорогу.

Сейчас все усилия он тратил на то, чтобы скрыть от Раи свою растерянность. Не дай бог, если она догадается, что Юрка остыл к ней, поймет это по его, Бориса, глазам, в которых нет-нет да и промелькнет радость!

Но она ничего не замечала. Сразу принялась за дело. Принесла откуда-то пустой мешок. Борис держал его, а она с санитаром кидала туда бинты и вату. Иногда он встречал ее взгляд, тут же теплевший от дружеского расположения к нему.

А потом за ней прибежала санитарка:

— Товарищ старший лейтенант! Вас товарищ майор вызывает!

— Что там?

— Раненых привезли! Две машины!

Перевязочные пакеты, которые Рая держала в руках, просыпались обратно в ящик. Не взглянув на Бориса, девушка устремилась к выходу. И он понял, что в эту минуту она ни о чем, кроме Юрки, не думает: а вдруг он там, среди раненых? Неужели так, со страхом и надеждой, она встречает каждую машину?

У двери Рая все-таки вспомнила о нем и обернулась:

— Боря, мы тронемся не раньше чем через час! Обязательно приходи! Прямо ко мне, в приемное отделение! У меня к тебе дело есть!

— Хорошо! Приду! — крикнул ей вслед Борис.

И не пришел. Так уж сложились обстоятельства. Выходя из аптеки, Борис нос к носу столкнулся с капитаном Королевым, который был адъютантом комбрига до Юрки. С весны прошлого года Королев стал офицером связи корпуса, и они довольно часто встречались на фронтовых дорогах.

На этот раз Королев при виде Бориса почему-то удивился:

— Ты здесь?

— Да, а что? — насторожился Борис.

— А я думал, что ты тоже в окружении.

— В каком окружении?

— Ты что, с луны свалился, не знаешь, что ваша бригада попала в окружение?

— Как попала в окружение? Когда? Я только оттуда!

— Ты действительно ничего не слышал?

— Нет.

— Так вот, час назад немецкие панцеры вышли к Куммерсдорфу и перерезали дорогу на Лауцен!

Это было шоссе, которым Борис добирался сюда.

Значит, сейчас они все там, в окружении. И Юрка, и весь медсанвзвод, и добрый десяток его друзей! Они там, а он тут, в безопасности! Может быть, многих из них уже нет в живых…

Что же делать? Главное — как доставить туда перевязочные материалы? Когда он уезжал, бинтов и ваты в бригаде оставалось всего на полдня работы.

— Да, положение, — выслушав Бориса, согласился Королев. И вдруг оживился: — А ты попробуй сходить в штаб корпуса. Может быть, там что-нибудь придумают?..

— Попробую… Бывай!

— Бывай!..

Закинув за спину мешок с бинтами и ватой, Борис быстрым шагом двинулся к центру городка.

За какие-нибудь полчаса, пока он получал перевязочные материалы и разговаривал с Королевым, улицы неузнаваемо изменились. По ним потянулись колонны грузовиков и обозы, спасающие от возможного прорыва немцев различное военное имущество. Непрерывно сигналя клаксонами, в общий поток с немалым трудом втискивались штабные автобусы и легковушки второго эшелона, медсанбатовские «санитарки».

А на перекрестках уже стояли и следили за порядком суровые, не идущие ни на какие уступки регулировщики с автоматами — солдаты комендантского взвода. В отличие от девчат дорожного батальона, эти не остановятся, если потребуется, перед решительными действиями.

А в такой момент все может быть. Хотя командование корпуса и оповестило всех, что это никакое не отступление, а только передислокация тылов с танкоопасного направления, нервы у большинства взвинчены. Поэтому время от времени кто-нибудь да срывался. То пытался объехать — и неудачно, то поторопился — и врезался в идущую впереди машину. И тогда образовывалась пробка. Но даже матерная перебранка, вспыхивавшая при таких ситуациях, затихала, едва появлялись молчаливые и угрюмые регулировщики.

В общем, состояние людей понять нетрудно. Ведь все, что было до сих пор, походило на волшебный сон. И то, что ты уже на немецкой земле. И то, что до самого Берлина осталось всего двести километров. И то, что ты еще живой… А сон… а сон всегда может прерваться…

Борис шагал, не обращая внимания на машины, которые то и дело заезжали на тротуар, превращая его в густое и вязкое месиво Ясно одно: он должен во что бы то ни стало добраться до бригады! Где бы она ни находилась!

Не исключено, что в ближайшие часы она сама выйдет из окружения. Тогда придется искать ее где-нибудь поблизости. Борис убежден, что прорываться она будет к своим тылам, которые расположены отсюда в нескольких километрах. Так было, например, в конце прошлой операции, когда наступление в результате многодневных ожесточенных боев также выдохлось.

Борис потянулся за планшеткой, чтобы посмотреть все по карте, но тут вспомнил, что не взял ее с собой. Обычно он никогда не расставался с планшеткой, но сегодня, рассчитывая скоро вернуться, оставил ее в штабной «санитарке». Таким образом, ко всем его тревогам прибавилась еще одна. В планшетке находилось то, чем он особенно дорожил: Раины фотокарточки и фронтовые записи. Свои фотоснимки Рая подарила ему еще в училище. Откровенно говоря, он уже тогда был влюблен в нее по уши. Она, конечно, видела это и, чтобы не отставать от подруг, вовсю крутивших с ребятами из мужского фельдшерского батальона, тоже принимала его ухаживания. Впрочем, ей, как и ему, казалось, что она его любит. Но только после того, как они попали на фронт и попросили, чтобы их направили в одну часть, они поняли, что не надо было этого делать. Ровно через месяц Рая перебралась в блиндаж к комбригу — высокому и стройному седоватому полковнику, в которого нельзя было не влюбиться. Ходили слухи, что они расписались в Киеве. А потом в ее жизнь и в жизнь полковника вихрем ворвался юный и прекрасный как бог Юрка…

Но эти фотокарточки принадлежали ему, Борису, и никому больше. И он бы не хотел, чтобы их кто-нибудь увидел. Даже Юрка, хотя тот и так все знал от Раи.

Неожиданно Борис усмехнулся. Боже, какая ерунда лезет в голову. Если и суждено кому-нибудь заглянуть в планшетку, то фрицам! А им плевать на все фотокарточки мира!

Другое дело — тетрадка с фронтовыми записями. Разумеется, он ничего такого не писал. Но кое-что немцы могут почерпнуть: он день за днем описывал все, что видел и слышал. «Тоже мне летописец Нестор!» — мысленно выругал он себя.

А вообще обидно: два года таскал с собой планшетку, а один раз оставил ее — и на тебе, окружение!..

— Товарищ старший лейтенант! Товарищ старший лейтенант! — вдруг услыхал он позади.

Борис обернулся. К нему бежал, лавируя между машинами, солдат в новенькой офицерской шинели с подоткнутыми полами. Борис узнал его. Это был ординарец начальника обозно-вещевого снабжения капитана Осадчего, со странным именем Коронат.

В иное время эта встреча вряд ли вызвала бы какие-либо чувства. Теперь же, увидев знакомую физиономию, Борис обрадовался: кем бы тот ни был, а все-таки однополчанин.

Подбежав, Коронат взволнованно произнес:

— Товарищ старший лейтенант! Шагайте до ратуши!

— А что там?

— Зампотех собирает всех наших!

— А он разве здесь?

— Здесь!

— А зачем собирает, не знаешь?

Коронат быстро посмотрел направо, налево и, убедившись, что никто не подслушивает, тихо сообщил:

— Знамя спасать.

— Как, знамя спасать?

У Бориса перехватило дыхание. Неужели дела в бригаде настолько дрянь, что в самый раз подумать о спасении знамени? Несомненно. Иначе они не просили бы о помощи.

Но кто и как будет спасать его?

Он на мгновение увидел Юрку, комбрига, медсанвзводовцев, окруженных гитлеровцами. Горстку людей, оставшихся в живых. Последних защитников гвардейского знамени…

Затем очнулся. Спохватился — где Коронат? Только что был здесь и уже куда-то исчез.

А вон он где! Смешно, по-бабьи поддерживая подвернутые полы шинели, Коронат перебегал дорогу. Куда он? Наверно, увидел еще кого-то из их бригады…

Оно показалось издалека — самое высокое и самое старое здание городка. Около него стояло несколько машин, виднелись небольшие группки бойцов. Наконец Борис увидел и зампотеха бригады Рябкина. Маленький и кругленький, он носился вдоль колонны и отдавал какие-то распоряжения. Внешне подполковник меньше всего был похож на боевого офицера. Его комичная наружность многих вводила в заблуждение. Между тем о его отчаянной и озорной храбрости ходили по корпусу легенды. Рассказывали, например, что однажды в бою он в одной майке, смешно обтягивавшей животик, выкатил на своем «доджике» перед повернувшими было назад мотострелками, и те, одинаково ошарашенные его смелостью и видом, с гоготом и свистом снова двинулись на немцев и, неожиданно для себя, погнали их. При этом, по одной из версий, он играл на губной гармошке, а по другой — грозил фашистам кулаком и крыл их матом. Что правда, а что выдумка, знал, возможно, только он. Спросить же у него, как было на самом деле, новички стеснялись, а «старички» считали лишним. Им нравилось, что об их командирах ходили легенды. И чем неправдоподобнее, тем лучше.

— Мальцев! — долетал до Бориса хриплый голос зампотеха. — Сгоняйте на склад, привезите десять ящиков гранат! Семь противотанковых и три — лимонок!.. Суптеля! Да помогите же установить ДШК!.. Ромашко! Ну где же Горпинченко со своей командой? А ну-ка бегом за ними! Передайте им, что, если через десять минут здесь не будут, я сам приеду за ними… Кондратьев! Вы бы показали людям, как пользоваться фаустпатронами!

— Есть!.. Есть!.. Есть!..

Все, к кому он обращался, тотчас же бросались выполнять его приказания. Знали, что он все помнит и все видит. Вот и сейчас, распекая лейтенанта Фавицкого за опоздание, он вдруг обернулся и без передышки принялся пробирать артиллерийского техника Иванова, который в это время где-то за две-три машины от него допустил, по-видимому, оплошность. Порой он не выдерживал и сам показывал, что и как надо делать.

Борис поставил мешок на подножку ближайшей машины и направился к подполковнику. Но того уже несло в другой конец колонны. Многих Борис знал. Это были солдаты и офицеры различных тыловых служб: ремонтники, химики, кладовщики, музыканты, ездовые, короче говоря — вся тыловая братия, включая двух портных братьев Агафоновых и бригадного парикмахера Филиппа Ивановича. С неделю назад всех их, в связи с обострением обстановки на передовой, отвели в тыл корпуса. Сделано это было не потому, что так уж берегли их, — просто чтоб не путались под ногами. А они, выходит, снова понадобились…

Несколько обособленно от тыловиков держалась «черная пехота» — танкисты с подбитых и находящихся в ремонте «тридцатьчетверок».

Встречались Борису и раненые. Одни из них передвигались, опираясь на палку, и сильно прихрамывали. У других была забинтована голова или рука. Среди раненых попадались знакомые: в свое время большинство из них прошло через медсанвзвод. Видимо, зампотех обратился к выздоравливающим и легкораненым за помощью, и те откликнулись…

А подполковник опять исчез куда-то. Не во двор ли ратуши?

Ого! Старые знакомые! Все начальники служб!

— Привет гэсээмщикам! Ну как, горюче-смазочных материалов хватит только туда или на обратно тоже?

— Хватит! Горючих туда, а смазочных — обратно!

— Бог ты мой! И финансы с нами?

— А как же! Бить фрицев рублем!

— Салют трофейной команде! За новыми трофеями?

— Нет, за старыми! Что вы там побросали!

Это была их обычная манера разговора друг с другом, та легкая и беззлобная пикировка, которая не мешала им одновременно быть и серьезными. Конечно, никто так свободно не владел метким и острым словом, как Юрка. Но то был Юрка, дитя двух столиц — Киева и Москвы. В первой он родился, во второй — жил и учился…

Из-за ближайшей машины вынырнул подполковник. Чем-то озабоченный, он устремился к голове колонны. Но на полпути оглянулся и увидел следовавшего за ним Бориса.

— А… доктор!

Не останавливаясь, крепко пожал руку.

— И вы с нами? Очень хорошо! Садитесь в мою машину!

Борис закинул в «доджик» мешок и поднялся в кузов. Там уже сидели четыре офицера. Двоих Борис знал хорошо. Среднего роста, кряжистый, с ранними залысинами, начальник обозно-вещевого снабжения бригады капитан Осадчий был ему всегда несимпатичен. Может быть, тем, что казался сам себе значительной фигурой: как же, обувал и одевал целое соединение!

Со вторым офицером — капельмейстером бригады старшим лейтенантом Лелекой — Борис находился даже в приятельских отношениях. То есть при встречах они проявляли друг к другу чуть больше интереса, чем позволяли время и обстоятельства. Одно не нравилось в этом человеке — его улыбочки. Он и сейчас отметил появление Бориса одной из них — сладчайшей гримасой.

В кузове были еще два офицера. Оба в одинаково новых шинелях, в одинаково скрипящих ремнях, с одинаковыми брезентовыми полевыми сумками. И лицами — с одинаково легким пушком на щеках и верхней губе, с одинаково открытым и испуганным выражением — они были похожи. Борис взглянул на них с любопытством и жалостью:, таким же цыпленком два года назад начинал и он свою фронтовую жизнь. Он живо представил, каково им: прямо с корабля на бал!

Поздоровавшись за руку с офицерами и шофером зампотеха Хусаиновым, Борис сел рядом с капитаном Осадчим.

— Как дела там?

— Говорят, немцы Лауцен взяли! — хмуро ответил Осадчий.

— А наши как? — каким-то не своим, сдавленным голосом спросил Борис.

— До утра, сообщили, продержатся.

— Быстрее бы добраться туда!

— А что толку от этого? — насмешливо взглянул на Бориса капитан Осадчий. — Много с такими вояками, как мы, навоюешь…

Что ж, беспокойство его понятно. Действительно, трудно рассчитывать на боевые качества всей этой наспех вооруженной тыловой команды. Да и что могут сделать несколько десятков ремонтников, кладовщиков и музыкантов против целой вражеской группировки?

Похоже, что те же мысли одолевали большинство участников предстоящего рейда.

Бориса поразил капельмейстер Лелеко. Все началось с того, что он подсел к новичкам и, нервно поигрывая одной из своих улыбочек, стал пугать их предстоящими боями.

— Дай бог, чтоб из нас шестерых хотя бы один остался в живых, — заключил он.

Возможно, так и будет. И все-таки Борис с трудом удержался, чтобы не одернуть его. От этих бесконечных нервных ужимок и гримас даже простые слова приобретали какой-то зловещий оттенок. Кроме того, Лелеко с явным удовольствием и интересом наблюдал за растерянностью ребят. А это уже было совсем неблагородно. И главное — непохоже на него. «Тихий капельмейстер шумного оркестра», — как-то отозвался о нем Юрка, и Борису до сегодняшнего дня казалось, что этой оценкой исчерпывается характеристика Лелеки. И вдруг такая черточка. Во всяком случае недалекий и самодовольный Осадчий куда проще и понятнее.

— Эй! Принимайте! — раздалось за бортом машины, и старший сержант из трофейной команды перебросил к ним в кузов деревянный ящик.

— Что здесь? — спросил Борис.

— Ерши в масле! — подмигнул тот.

— Сейчас мы его распатроним, — сказал Осадчий.

Хусаинов достал из-под своего сиденья ломик. Осадчий поплевал на ладони и в один прием отодрал крышку.

— Лимонки? — радостно воскликнул один из новичков.

— Почти, — попробовал напустить туману Лелеко.

Паренек покраснел. Смущенно поднялся со скамейки, присел перед ящиком. Взял гранату и с обидой в голосе заметил:

— Обыкновенные лимонки. Мы их проходили в училище.

Капельмейстер послал одну из своих загадочных улыбочек Борису. Но тот ответил холодным взглядом и молча отвернулся.

В кузов перелез Хусаинов. Взял из ящика три гранаты и рассовал их по карманам. После этого сказал всем:

— Давай разбирай!

И с усмешкой добавил:

— Запалы не забудьте!

Естественно, для него, бывшего механика-водителя, горевшего в танке, они — жалкие тыловики, аники-воины. По-своему он прав: компания подобралась малогероическая.

Впрочем, и без него все это знали и видели. Все, кроме этих двух пареньков — младших лейтенантов, которые даже Лелеку считали бывалым фронтовиком. Хотя в данном случае ошибиться нетрудно. У него все как у строевого офицера — и погоны, и петлицы, и околыш фуражки. Никакой малости, говорящей о его причастности к военной музыке.

Борис хмыкнул. У него у самого медицинские эмблемы валялись где-то в чемодане. Но он хоть не строил из себя лихого фронтовика. Так же как не строил его из себя Осадчий. Только тот, в отличие от них с Лелекой, свои интендантские погоны носил с невозмутимым видом.

Вслед за лимонками в распоряжение Бориса и его товарищей по «доджику» поступил ящик с противотанковыми гранатами, шесть трофейных автоматов с запасными дисками, одно ПТР, а под конец — огромное количество патронов. Теперь они были вооружены до зубов. Оставалось немного — научиться всем этим пользоваться.

Но едва они принялись за противотанковое ружье, как послышались радостные голоса:

— Идут!.. Идут!..

Сквозь непрерывный шум автомашин прорвался гул танковых моторов и громкое лязганье гусениц.

Через несколько минут из-за поворота показались две «тридцатьчетверки», С передней машины соскочил офицер в черном комбинезоне. Твердой походкой он подошел к зампотеху и доложил о прибытии.

— Что это за танки? — спросил Борис Осадчего.

— Только что из ремонта, — ответил тот.

— По машинам! — раздалась команда.

Хусаинов обернулся. Его смуглое худощавое лицо с глазами-вишенками выражало нескрываемое презрение. Ну и солдаты! По меньшей мере десять минут ушло у всех этих кладовщиков, ремонтников, портных и так далее на то, чтобы занять свои места на машинах и танках. Сколько ненужной суетни!

Подошел подполковник Рябкин.

— Ну как, все на местах?

— Все, товарищ гвардии подполковник, — ответил Борис.

— Тогда поехали, — сказал тот, усаживаясь рядом с Хусаиновым.

«Доджик» рванулся вперед, объезжая встречные машины. А за ним двинулась и вся колонна.

Борис сидел на боковой скамейке спереди и неотрывно смотрел на дорогу, забитую отводимыми тылами. Чтобы ликвидировать пробку, часть машин направили в обход. По обочинам протянулись новые колеи. Но они быстро одна за другой затекали грязью и становились труднопроходимыми. В них, покрывая натужным ревом шум проходящих по дороге машин, буксовали «газики», ЗИСы и «форды». Доставалось даже «студебеккерам». Два из них на свой страх и риск свернули с колеи в чернеющую гладь пахоты и там безнадежно застряли. С шоссе было видно, как отчаянно метались затем их водители от машины к машине, упрашивая своих более осторожных товарищей помочь им выбраться на дорогу или хотя бы на ближайшую колею, но желающих искушать судьбу не находилось.

Был момент, когда Борису показалось, что нет такой силы, которая могла бы заставить отходящие тылы хоть чем-нибудь поступиться. И все же при виде маленькой колонны, спешившей к передовой, туда, откуда сами они еще недавно не чаяли и выбраться, те же шоферы молча и торопливо уступали дорогу. Потом провожали долгими взглядами.

И солдаты из тыловиков, уже мысленно прощавшиеся с жизнью, а потому притихшие и заскучавшие, под этими взглядами заметно приободрились и повеселели. Теперь они смотрели на себя как бы со стороны и видели героев и смельчаков, способных и готовых на подвиг. Хотя чувство обреченности по-прежнему не покидало их, меланхолия к ним уже больше не возвращалась.

Этих настроений, хотя и в меньшей степени, не избежали и остальные участники рейда. Но так как «черную пехоту» и выздоравливающих трудно было чем-либо удивить, а держать себя в руках они умели, то внешне у них это почти не проявлялось.

Не поддавался унынию и Борис. Просто голова у него была занята другим. Думая о себе, он в то же время не переставал думать о бригаде, о медсанвзводе, о том, хватит ли там до его возвращения перевязочных материалов и как они выйдут из положения, когда кончатся бинты и вата: займут ли у соседей или же пустят в ход простыни, реквизированные у местного населения. Второе более вероятно: соседей может не оказаться, а простыней… а простыней там сколько угодно. Надо будет только нарезать на ленты и продезинфицировать… И почему-то видел перед собой очень ясно Юрку — чистенького, аккуратненького, со сверкающими золотом погонами, с надраенными до блеска пуговицами. Не в меховой безрукавке, как обычно, а этаким пай-мальчиком, адъютантом с обложки журнала.

А машины все шли и шли…

Десятки машин — и ни одной из их бригады… Нет, прозевать, не заметить они не могли. Что-что, а отличительные знаки своего соединения — два раздельных полукруга и рядом единицу на дверце кабины и заднем борту — они бы увидели мигом.

У Лелеки в чемоданчике оказался театральный бинокль. Капельмейстер навел его на машины, застрявшие на пахоте.

— В театре военных действий. Акт первый, — усмехнулся Борис.

— Да в него ни хрена не видно, — сказал Осадчий. — Чего ты в него видишь?

— Все, милый.

— А эту дулю видишь? — показал кукиш Осадчий.

— Из всех дуль, которые мы видели от тебя как начальника снабжения, эта самая маленькая…

Ответ был не в бровь, а в глаз, и Борис рассмеялся.

Осадчий посмотрел на него и буркнул:

— Интеллигентки, мать вашу!..

Лелеко ответил улыбочкой. Вернее, тремя улыбочками в три адреса — Бориса, ребят и, наконец, самого Осадчего, который на этот раз демонстративно промолчал.

Рядом прошли две машины соседней бригады. Два раздельных полукруга и тройка.

Зампотех обернулся:

— Что, не видно?

— Пока нет, товарищ гвардии подполковник, — ответил, опустив бинокль, Лелеко.

— Странно, — негромко произнес Борис.

— Что странно? — быстро отозвался зампотех.

— Что нет машин…

— Они могут выходить из окружения и той дорогой! — кивнул подполковник головой куда-то в сторону. — Смотрите по карте.

Он вынул из кармана шинели сложенную в несколько раз двухверстку и развернул ее перед офицерами.

— Вот Лауцен. Вот наша дорога. А вот вторая. Сложнее, но короче! — Его толстый волосатый палец ничего не искал и был предельно точен. — Они вполне могут выходить здесь. А?

Он поднял на Бориса свои большие выпуклые глаза.

— Да, могут, — согласился Борис. — Если…

— Что если?

— Если осталось кому выходить.

С осуждением глядя на Бориса, подполковник заметил:

— Доктор, я бы не решился лечь на операцию к врачу, который всегда ожидает худшего. — И он медленно сложил карту.

Борис расстроился. Это был упрек и выговор одновременно. Обиднее всего — от командира, которого он уважал и чьим расположением к себе дорожил. И нисколько не становилось легче оттого, что сам пример вроде бы и не имел к нему прямого отношения: все-таки он был военфельдшером, а не врачом и, естественно, операций не делал. А с другой стороны, он никакой вины за собой не чувствовал, сказал лишь то, что тревожило его и о чем думали все, не исключая, возможно, и самого подполковника. Да и, честно говоря, он не видел серьезных причин сожалеть о сказанном и поэтому быстро успокоился. Но неприятный осадок все равно остался.

Вдруг зампотех воскликнул:

— Стой!

Хусаинов резко остановил «доджик». Подполковник спрыгнул на землю и бросился к встречной машине — шикарному «хорьху», густо заляпанному грязью.

— Наши? — спросил один из младших лейтенантов.

— Нет, чужие, — ответил Осадчий.

Оттуда тоже заметили Рябкина и остановили машину. В ней было несколько офицеров. Одному из них, сидевшему впереди, подполковник долго и крепко жал руку.

— Кто это? — поинтересовался Лелеко.

— Зампотех сто тридцать второй, — ответил Хусаинов, знавший всех зампотехов корпуса.

— Всего-то! — усмехнулся Лелеко.

— Герой Советского Союза! — ахнул один из младших лейтенантов.

— А ты откуда знаешь? — недоверчиво спросил у него товарищ.

— Он расстегнул шинель, и я увидел Золотую Звезду!

— Вам повезло, дорогой.

Опять Лелеко. Ему прямо не дают покоя эти два паренька. Тот, кто заговорил о Герое, покраснел — понял, что над ним подсмеиваются.

Но Лелеке все мало:

— Подумать только: встретить на фронте живого Героя!

Оба новичка готовы были провалиться сквозь землю. В самом деле — так опростоволоситься!

«Еще слово, и я его обрежу!» — решил Борис.

— Да их здесь не меньше…

Но фразу закончил уже Борис:

— …чем капельмейстеров, вы хотите сказать?

Быстрый удивленный взгляд в его сторону и неопределенная улыбка на тонких губах.

Лица у обоих пареньков вытянулись, и они молча переглянулись.

— Вы так думаете? — запоздало и кисло сыронизировал Лелеко.

— Разумеется, товарищ главный капельмейстер бригады, — сказал Борис, четко произнося каждое слово.

После этого разоблачения Лелеко моментально сник: снова стал «тихим капельмейстером шумного оркестра».

Вернулся подполковник. Стоя внизу, сказал:

— Последняя новость: час назад вышла из окружения сто тридцать вторая. И даже с расчехленным знаменем. — Помолчав, бросил Хусаинову: — Поехали…

И опять их маленькая колонна в пути…

Это было перед началом боевой операции… Рядом с ними стояли танки третьего батальона. Люки открыты. Перед машинами — их экипажи. Борис, находившийся на правом фланге медсанвзвода, при желании мог дотянуться рукой до левофлангового танкиста, круглолицего младшего сержанта с посиневшим от холода носом…

Наконец издалека донеслась команда:

— Под знамя, смирно!

Через некоторое время в безмолвной и морозной тишине раздались четкие и размеренные шаги знаменосца и его ассистентов. Перед строем бригады медленно проплывало знамя. Их прославленное гвардейское знамя. В уголке у древка сверкало золото и серебро орденов. Невольно все вглядывались в полотнище, во многих местах пробитое осколками…

Когда знамя поравнялось с Борисом, он почувствовал, как по спине пробежали мурашки. Так было с ним всякий раз, когда выносили знамя. И это не поддавалось ни контролю рассудка, ни личным, не имеющим сейчас ровно никакого значения, настроениям.

Очевидно, то же испытывали и другие. Борис заметил, как подозрительно шмыгнул носом начсанбриг.

Но вот знаменный взвод приблизился к опушке, на которой застыли в положении «смирно» комбриг и старшие офицеры штаба. Среди них Борис увидел Юрку. Он стоял чуть в стороне, и его безукоризненное лицо казалось бледнее обычного.

Затем знаменосцы так же размеренно и четко прошагали мимо второго и первого батальонов к головной машине. Как они устанавливали на ней знамя, Борис, стоявший в конце колонны, разумеется, не видел.

Раздалась команда: «По машинам!», и экипажи в считанные секунды заняли свои места.

Вынос знамени продолжался недолго, всего несколько минут… Но и их вполне было достаточно, чтобы Борис ощутил свою слитность со всеми и каждым в отдельности…

И вот теперь над их знаменем — над прошлым, настоящим и будущим бригады — нависла смертельная опасность. Попади оно к немцам, и все пойдет насмарку: прошлое забудут, настоящее осудят, а будущее отнимут. Была прославленная гвардейская часть, и нет ее.

Можно понять зампотеха, в душе позавидовавшего соседней сто тридцать второй бригаде — самое страшное у нее позади. Пройдет неделя-другая, и она, пополненная новыми «тридцатьчетверками» и людьми, снова под своим знаменем пойдет в бой. Но не здесь, под каким-то плюгавым Лауценом, о котором они раньше и не слыхали, а там, где в скором времени начнется наступление на Берлин.

А у них… а у них все страшное еще впереди.

— Смотрите, как поредело, — заметил подполковник.

И верно, встречные машины уже не шли сплошным потоком, переливаясь, как прежде, через край на обочины. Между отдельными машинами появились разрывы. Шоферы прибавляли скорость. Начались обгоны. Были долгие минуты, когда на дороге никого не было.

Все чаще и чаще попадались на глаза следы недавних боев. Сгоревшие и подбитые немецкие танки, опрокинутые и покореженные орудия, брошенные и раздавленные автомашины, фургоны с пожитками, брички, покинутые беженцами, сельскохозяйственные машины, трупы лошадей и множество каких-то бумаг, разносимых ветром в разные стороны…

Может быть, и его записки где-нибудь так же втаптываются в грязь? Что ж, это не худший вариант. Во всяком случае, лучше, чем если они попадут к фрицам.

Чей-то радостный возглас:

— Наши!

Мимо проскочили два новых ЗИСа с каким-то грузом, накрытым брезентом. Их заметили поздно, потому что впереди шел огромный трофейный грузовик. Сомнений быть не может! Два раздельных полукруга и единица!

— Стой! — запоздало крикнул им вслед подполковник.

Но с других машин тоже увидели их и остановили. Оказалось, что они везли в бригаду хлеб, но с полдороги, узнав об окружении, повернули назад. Сопровождавший ЗИСы старшина Петряков из продснабжения не скрывал своей радости:

— Еще б немного, так бы к немцам и влетел!

— Значит, решили оставить бригаду без хлеба? — в упор спросил его подполковник.

— Так мы ж…

— Да там, мать вашу… — крикнул Рябкин, — десять дорог! Если даже девять перерезаны, то одна все равно осталась!

— Товарищ гвардии подполковник, да откуда нам…

— А мне плевать, откуда! Вы ведь не школьник младших классов, а старшина Красной Армии! Так вот, после рейда — пойдете в штрафную!

— Слушаюсь! Разрешите присоединиться?

— Присоединяйтесь.

Подполковник отходил медленно. Залезая в «доджик», он все еще вполголоса ругался:

— Вот гусь!.. Вот заячья душа!

Вскоре донесся непрекращающийся гул артиллерийской пальбы.

Теперь навстречу им двигались совсем редкие колонны автомашин.

Долго, минут двадцать, шли мужчины и женщины в гражданской одежде, незадолго перед этим освобожденные из фашистского плена. Сейчас они уходили вместе с тылами, чтобы снова не попасть в руки немцев.

Впереди показалась развилка трех дорог и в середине ее чья-то маленькая одинокая фигурка. Когда подъехали ближе, увидели девушку-регулировщицу. На ней была широкая, видно с чужого плеча, плащ-палатка и надвинутая на самые глаза, как у старого солдата, пилотка. За спиной у нее висел карабин.

— Стой! — закричала она, размахивая красным флажком.

— Что, дорогуша? — подъехав, спросил подполковник.

— Куда едете? — строго спросила она.

— Вот по этой дорожке, — ответил Рябкин, показывая на среднюю дорогу.

— Нельзя туда!

— Почему нельзя? — Подполковник вылез из машины.

— Бьет прямой наводкой.

— А откуда бьет?

— А отовсюду! Не разбери поймешь!

— Так уж отовсюду! — усмехнулся подполковник.

— Товарищ командир, проезжайте быстрее!

— Еще одну минутку, дорогуша. — Рябкин окинул взглядом местность и достал карту. Потом спросил регулировщицу: — Ты не сможешь показать на карте, откуда, по-твоему, бьет немец?

Девушка очень долго разглядывала квадрат, развернутый перед нею подполковником. Неуверенно ткнула пальцем, спросила:

— Я здесь стою?

— Чуточку левее возьми. Видишь развилку дорог?

Палец приблизился к развилке. Девушка вопросительно посмотрела на подполковника.

— Здесь, здесь, — подтвердил Рябкин и добавил: — Вон видишь маленькую точечку между дорогами? Это ты и есть.

— Вы скажете, — улыбнулась девушка.

— Так откуда он бьет?

— Оттуда, — уже уверенно показала она. — И отсюда.

— А может быть, нам удастся проскочить? — спросил зампотех.

— Не проскочите, товарищ подполковник. Они уже две колонны разнесли, — ответила она.

— Что ж, тогда придется… — но досказать фразу ему помешал чей-то громкий возглас:

— «Рама»!

Высоко в небе летела «рама» — немецкий разведывательный самолет, появление которого всегда предвещало какую-нибудь очередную каверзу гитлеровцев.

Все замерли, задрав головы.

— Ну гад! Ну зараза! — костила разведчика регулировщица. — Уезжайте быстрей, товарищ подполковник, — крикнула она, — а то засечет!

— Пусть лучше здесь засечет, чем после развилки, — ответил Рябкин. — Тем более уже поздно!

«Рама», ковыляя в небе, покружила над дорогой и полетела в сторону Лауцена.

— Куда?.. Стой! — вдруг встрепенулась девушка и бросилась за «санитаркой», мчавшейся к развилке.

Борис вздрогнул, ему показалось, что рядом с шофером Рая.

«Санитарка» проехала еще несколько метров и остановилась.

— Куда едете? — строго спросила регулировщица. Ответа слышно не было. — Туда нельзя!.. Туда нельзя, говорят!.. Вон они тоже хотели, — кивнула она на колонну, — да не отважились!

Из кабины «санитарки» выглянула Рая. Выходит, не ошибся! Неужели она едет в бригаду, к Юрке?

Борис поднялся, помахал ей рукой. Она увидела его и обрадовалась. Выскочила из кабины и направилась к ним.

Она шла, и ее серые-карие-зеленые-голубые глаза сияли при виде стольких знакомых лиц.

«С нами?» — взглядом спросил ее Борис.

Она поняла и на ходу закивала головой: «С вами!»

Колонна свернула на левую дорогу — пока еще свободную от обстрелов… Рая села рядом с Борисом. Прежде всего она упрекнула его: почему не зашел? Он был ей очень нужен. Она хотела, чтобы он сходил к начсанкору и сказал, что своими силами сто тридцать первая с эвакуацией раненых не справится. Она это точно знает, так как за весь день оттуда в медсанбат не поступило ни одного человека. Окружение окружением, однако другие части тоже отрезаны от своих тылов, а раненых все-таки вывозят. Между тем сто тридцать первая ведет ожесточенные бои. Раненых там, она уверена, больше, чем где бы то на было. Значит, все дело в том, что их не на чем вывозить. Конечно, если бы это сказал начсанкору Борис, никаких вопросов не возникло бы. А так… Но, слава богу, все обошлось. Майор приказал направить за ранеными медсанбатовскую машину и двух медиков — санинструктора и ее. Этого она, собственно говоря, и добивалась.

Борис не смотрел на Раю. Он-то понимал, что все это она затеяла ради Юрки. Знала бы она, что тот…

На душе у Бориса было муторно. Хорошо, что к ним подсел Лелеко. Несколько солдатских анекдотов, которые он рассказал без передышки, один за другим, на какое-то время отвлекли Бориса от грустных мыслей. И даже то, что капельмейстер, разговаривая с Раей, неотрывно смотрел на нее увлажненным взглядом, почему-то не задевало его. В конце концов, кто она ему? Да и какое ему дело, кто и как на нее смотрит?

К тому же и не до этого. Буквально с каждым метром все больше ощущалось приближение фронта. Слышна была артиллерийская перестрелка. Вдали над лесом стлался дым.

Тревожнее становилось и на дороге — начиналась неизвестность. Уже можно было проехать полкилометра, километр — и не встретить ни одной машины.

Но все-таки изредка они попадались. Зампотех останавливал их и расспрашивал водителей. Слухи о положении под Лауценом были самые противоречивые. Одни утверждали, что все уже вышли из окружения. Другие — что сопротивление продолжается. И каждый при этом клялся, что он сам только что оттуда и все, что там делается, видел своими глазами. О сто тридцать первой некоторые слышали, что она все там же, под Лауценом.

Борис заметил: если раньше при виде их маленькой колонны лица людей выражали любопытство и уважение, то в настоящее время одно удивление. Может быть, и в самом деле они похожи на сумасшедших — с такими силами против немцев?

Прошло еще несколько машин, и дорога впереди опустела. Сейчас они особенно остро чувствовали свое одиночество.

У поваленного столба с указателем «Нах Лауцен» подполковник Рябкин остановил колонну. Командиру танкового взвода Горпинченке он приказал выдвинуть «тридцатьчетверки» вперед. Всех, кто был в «доджике», попросил пересесть на другие машины, а туда посадил «черных пехотинцев». Они должны были следовать в голове колонны, на некотором расстоянии от переднего танка. Задача их — не допустить внезапного нападения, быть, как он сказал, ушами и глазами отряда.

Рая побежала к себе на «санитарку». Борис с остальными перебрался в «студебеккер».

Колонна тронулась. На броне переднего танка, среди солдат, стоял зампотех. Он показывал рукой вправо и что-то говорил выглядывавшему из башни Горпинченке.

Борис оглянулся. «Санитарка» шла последней, за машинами с хлебом. Видны были лишь край фургона и угол кабины. Борис приблизился к правому борту. На этот раз он увидел Раин локоть — один локоть. Если бы кто знал, как он устал от нее за эти два с половиной года! За полгода в училище и два года на фронте. Если бы кто знал! Кто-то навалился на него плечом. Лелеко?

Задышал в самое ухо:

— С кем она сейчас…

И произнес похабное слово.

Борис чуть не задохнулся от гнева. Он резко отодвинулся и увидел перед собой искаженное улыбкой лицо Лелеки.

— Эх ты, мразь!

И, вложив в ладонь всю силу, наотмашь, сверху, словно гася подачу мяча, ударил капельмейстера по лицу. Тот повалился назад, но его успели подхватить. Он вырвался и схватился за пистолет. Несколько человек набросились на него и отняли оружие. Затем он сидел на скамейке и, размазывая по лицу кровь из носа, осыпал Бориса угрозами.

Борис презрительно бросил:

— Шут!.. Капельдудкин!..

И повернулся спиной. Молчал, никому не отвечая на вопрос, почему они сцепились. Лелеко же бормотал что-то невнятное. Поэтому все, кроме Осадчего к младших лейтенантов, осудили Бориса.

— Подумаешь, сказал что-то!

— Если каждый будет давать рукам волю!..

— А еще офицеры!..

Но тут кто-то воскликнул:

— Воздух!..

Два «мессершмитта» вынырнули из-за леса и на бреющем полете, обстреливая колонну из пулеметов, пронеслись над дорогой. Это произошло так быстро, что все были застигнуты врасплох. Одни водители дали полный газ, другие затормозили. Многие бойцы не успели добежать до кювета и попадали где придется. Борис так и остался сидеть верхом на борту — одна нога здесь, другая там…

— Сейчас вернутся!..

Борис спрыгнул на землю и бросился к «санитарке». Небо над головой снова прорезал рев возвращающихся «мессершмиттов». Застучали пулеметы.

— Боря, сюда! — услыхал он голос Раи. Она лежала за небольшим бугорком и махала рукой. Жива, не ранена, больше ему ничего не надо. Он опустился в кювет. Где-то опять зацокали пули.

Наконец Борис поднял голову и увидел, что самолетов уже нет. Удивило одно, что «мессершмитты» скрылись, а пулеметы продолжали бить. До него не сразу дошло, что стреляют из крупнокалиберного пулемета с одной из автомашин.

Потом и он замолчал.

Поднимались и шли к машинам солдаты и офицеры, все перепачканные с ног до головы грязью.

— Где доктор? Вы не видели, где доктор? — взволнованно спрашивал кто-то.

— Я здесь! — крикнул Борис и быстро пошел на голос.

Из-за машины выбежал старший сержант Мальцев из трофейной команды.

— Доктор, там один ранен!.. И убит один!

— Раненый где?

— Там, у танка!..

У второй «тридцатьчетверки» прямо на дороге сидел солдат. Двое поддерживали его за спину. Раненый тяжело дышал и булькал во рту кровью. Борис расстегнул ему ворот: ранение в грудь! Срочно наложить тампон — и в госпиталь!

— Все равно придется снять шинель…

А, Рая! Он совсем не слышал, как она подошла.

— Дай я тебе помогу.

Вдвоем у них, действительно, дело пошло быстрее. За какие-нибудь пять минут они наложили на рану тугую повязку и ввели обезболивающее. Зампотех согласился с их предложением — оставить с раненым санинструктора. На первой же попутной машине тот отвезет его в госпиталь.

Затем они осмотрели убитого. Это был тот самый Коронат, который в городке собирал людей. Его так и похоронили — с подоткнутыми полами шинели.

— По машинам!..

Через километр их остановили. Молоденький майор-артиллерист, сопровождаемый автоматчиком, отозвал в сторону подполковника Рябкина и что-то долго говорил ему, показывая вперед на дорогу. И тут Борис заметил, что из-за кустов, обильно растущих в поле и на обочине, выглядывали тоненькие стволы противотанковых орудий. Около каждой пушки находились боевые расчеты. Иптаповцы! Да, это были они — истребители вражеских танков.

Вернувшись к колонне, зампотех собрал офицеров и проинформировал их о сложившейся обстановке. Дальше по дороге ехать нельзя. В четырех километрах отсюда, прямо за тем лесом, гитлеровцы сосредоточили большое количество танков и самоходок. Судя по всему, они попытаются прорвать позиции, занимаемые истребительным противотанковым полком, и выйти на главное шоссе. Если им это удастся, положение усложнится. Поэтому артиллеристы обратились с просьбой, если можно, поддержать их танками и людьми. Пришлось сказать о знамени. Они все поняли. Даже подсказали, как незаметней проскочить к Лауцену… Вон там начинается старая лесная дорога. Она ведет чуть ли не до Куммерсдорфа. А оттуда до Лауцена рукой подать… Только надо иметь в виду, что этой дорогой пользуются и немцы и наши. Вчера по ней просочились сюда вражеские мотоциклисты. Так что следует смотреть в оба.

В заключение подполковник Рябкин обратился к Горпинченке:

— Старший лейтенант, как рация?

— Радист как будто наладил.

— Очень хорошо. Постарайтесь связаться с бригадой, установить ее точное местонахождение!

— Слушаюсь!

Стоял серый пасмурный день. Поэтому, когда колонна свернула в темный лес, у Бориса появилось ощущение быстро надвигающегося вечера. Хотя было всего шесть часов, подполковник заранее распорядился, чтобы ни в коем случае не включали фары. Приказал он и приглушить моторы. Но последнее оказалось, трудновыполнимым. Рев от танковых двигателей был настолько силен, что порою не было слышно слов, сказанных рядом. Особенно на танке Горпинченки, куда Борис перебрался, чтобы не видеть Лелеку.

Дорога из-за подступавших к ней лесных сумерек казалась узкой, как туннель. Впрочем, она и была такой. Бойцам все время приходилось наклонять голову, пропуская над собой низко нависшие ветки. Танки шли под сплошной треск придорожных кустов, задевая и перемалывая гусеницами пни.

— Да, с немцами тут не разъехаться! — крикнул Борису стоявший рядом лейтенант Фавицкий, техник по ремонту танковых двигателей.

— Кому-то из двоих придется потесниться, — усмехнулся Борис.

— Регулировщиков бы сюда!

— Наших или немецких?

— Папуасских!

— Фавицкий, вам не надоело трепаться? — обернулся подполковник Рябкин.

— Треп скрашивает жизнь, товарищ гвардии подполковник.

— Уверяю вас, мою — ваш треп не скрашивает.

Фавицкий промолчал: то ли не нашелся что сказать, то ли счел неудобной дальнейшую пикировку со старшим по званию. Борис вспомнил: кто-то говорил ему, что зампотех недолюбливает Фавицкого. Похоже на правду. Но за что? Не за треп ведь, в конце концов…

Борису же Фавицкий симпатичен. Умный, красивый, подтянутый. Очень походит на Юрку. Странно, что он может кому-то не нравиться.

Впереди прыгал на ухабах «доджик». Он то появлялся, то исчезал за поворотом. Находившиеся на нем «черные пехотинцы» держали под прицелом автоматов дорогу и придорожное пространство. Если что, они первыми примут на себя удар. Правда, зампотех предупредил их — сразу же, по обстоятельствам, свернуть в сторону или повернуть назад, чтобы дать возможность действовать танкам.

Борис напрягал зрение: еще недавно можно было различить лица ребят с «доджика». Теперь они все покрылись сумеречной дымкой, смазавшей отдельные черты…

— Ни хрена не тянет мотор!

Это Горпинченко. Он высунулся из башни и доложил подполковнику о неполадках в двигателе. При первых же звуках его голоса Фавицкий оборвал фразу на полуслове и как-то моментально потускнел.

Подполковник посоветовал.

— Прибавьте обороты!

И обнадежил.

— Потерпите! На остановке посмотрит Фавицкий.

Еще раз чертыхнувшись, Горпинченко скрылся в танке…

Борис приблизился к зампотеху.

— Товарищ гвардии подполковник! А может быть, это хорошо, что от наших танков столько грохота? Подумают, что целый батальон, и побоятся напасть на нас…

— …ротой? — иронически продолжил зампотех. — И нападут батальоном? Нет, доктор, лучше нам не переоценивать мощь наших боевых сил.

Подполковник Рябкин прав. В первом же серьезном бою за какие-нибудь две-три минуты от их механизированного обоза останется мокрое место. Разумеется, это очень эффектно — на некоторое время обмануть противника, сбить его с толку. Но что пользы от этого? Так ни бригаде не поможешь, ни знамени не спасешь. В их положении главное — как можно меньше привлекать к себе внимание, постараться быстрее и незаметнее соединиться с бригадой. Все остальное лишено смысла.

Другое дело — если не повезет, что тоже может быть. Но это дело случая. А случай на войне…

— Товарищ гвардии подполковник!

Опять Горпинченко. Он чем-то сильно взволнован и обрадован.

— Что случилось?

— Кажется, поймали!..

Волнение командира танкового взвода передалось всем. Подполковник даже привстал на цыпочки.

— Где она? Что передает?

— Несколько слов не удалось разобрать… — Ну говорите же, что она передала?!

— Позывные… И три раза повторили: «Помните, мы здесь… Помните, мы здесь… Майнсфельд, Лауцен… Майнсфельд, Лауцен…»

— Майнсфельд — это же южная окраина Лауцена! Стало быть, они отошли туда и там дерутся… Больше ничего не разобрали?

— Сплошной треск…

— Тогда передайте им… Нет, ничего не передавайте. Пока работайте только на прием!

— Есть пока работать только на прием! — ответил Горпинченко и спустился в танк.

Подполковник сел на ящик, поставленный для него на броню, и вынул из кармана шинели свою помятую карту.

— Доктор, посветите, — сказал он, подавая Борису карманный фонарик. — И оба с Фавицким загородите свет.

После того как они прикрыли собой зажженный фонарик, зампотех принялся изучать карту. Потом провел ногтем линию и сказал:

— Вот здесь должны быть немцы.

Но первые немцы встретились им раньше. Их было двое. Два дезертира. Они шли по дороге и, увидев «доджик», сиганули в кусты. Чья колонна впереди, они не знали. Можно не сомневаться, что с не меньшей, если не с большей резвостью они спрятались бы, попадись им на пути немецкие машины. Но их заметили. Через несколько минут место, где они находились, было окружено «черными пехотинцами». Ни о каком сопротивлении немцы и не думали. Вышли с поднятыми руками и охотно дали себя разоружить. Вначале их приняли за разведчиков. Но с первых же ответов при допросе подполковнику стало ясно, что они обыкновенные дезертиры.

Высокий немец все время улыбался широкой, обнажавшей десны улыбкой и с готовностью отвечал на все вопросы. Второй — ростом пониже — поддакивал всему, что выкладывал его приятель, но сам говорил мало.

В результате они сообщили много интересного. Выяснилось, что кроме этой есть еще одна дорога на Куммерсдорф — значительно короче. Начинается она в километре отсюда и также идет лесом. Правда, кое-где есть участки, покрытые гатью. Но что один или два плохих участка дороги для таких замечательных танков! Высокий немец шагнул к «тридцатьчетверке» Горпинченки и даже похлопал ее, как коня.

Странное дело — и Борис это чувствовал, — ни тот ни другой дезертир не ожидал для себя от этой встречи с русскими каких-либо особо скверных последствий.

Между тем подполковник Рябкин не знал, что с ними делать. Он не мог ни отправить их в тыл, ни отпустить на свободу. В первом случае все упиралось в сопровождающих — не хватало, чтобы он разбрасывался людьми перед боем. Во втором случае он не имел права рисковать судьбой рейда. Если этих двоих схватит полевая жандармерия, то они, спасая свою шкуру, вымаливая прощение, не колеблясь сообщат о русской колонне.

Оставалось или взять их с собой, или… Подумав, зампотех решил, что первое все-таки лучше. В конце концов они могли пригодиться в качестве проводников. И тем, что не пришлось вот так просто, не в бою, пролить человеческую кровь, были довольны все. За исключением, может быть, Осадчего, горевшего желанием отомстить за своего ординарца. Борис сам слышал, как он, подойдя к зампотеху, сказал: «Ну чего с ними валандаться?» Но подполковник никак не среагировал на эту реплику.

Одного дезертира забрали к себе на «доджик» «черные пехотинцы». Второго, что улыбался, посадили на танк старшего лейтенанта Горпинченки.

Дорога, о которой говорили немцы, действительно была в километре от того места, где их схватили. Судя по всему, по ней давно не ездили — колея старая, едва различимая. Кругом бугорки и ямки. Встречались и лежащие поперек дороги сухостойные деревья. И все-таки, несмотря на такое запустение, кое-где проглядывали следы машин и повозок.

Наступил вечер.

Колонна двигалась медленно, пробираясь сквозь темноту незнакомой лесной дороги.

— Включить подсветку! — после долгого колебания приказал зампотех.

Загорелись подфарники. Но теперь подполковник Рябкин не находил себе места от беспокойства — как бы их из-за этой подсветки не обнаружил противник.

Улыбчивый немец, догадавшись о состоянии русского командира, сказал, успокаивая:

— Дорт зинд кайне дойче зольдатен. Зи зинд ин Куммерсдорф![1]

— Доктор, скажите ему, что нам все равно, где их бить, в Куммерсдорфе или раньше.

Борис перевел.

— Я, я![2] — поспешил согласиться немец.

Дорога шла ровно — и вдруг покато устремилась вниз. И в ту же минуту вверх по косогору побежали деревья, оставляя колонну наедине с широким и темным небом.

Откуда-то издалека, из низины, долетала дробь автоматной и ружейной перестрелки. С короткими перерывами протяжно повизгивал немецкий шестиствольный миномет. Продолжали ухать орудия.

Время от времени из-за дальней черноты леса уходили в небо ракеты… Кто знает, может быть, среди них был и призыв о помощи: «Помните, мы здесь… Помните, мы здесь… Майнсфельд, Лауцен… Майнсфельд, Лауцен…» Не там ли Майнсфельд?

Борис спросил об этом пленного. Тот энергично закачал головой:

— Найн, найн. Дорт ист Куммерсдорф![3]

— Майнсфельд — левее, — заметил подполковник.

Спуск кончился. Снова у дороги замелькали частые тени деревьев. Ударило в лицо сыростью и прохладой. Стыли близкие камыши какого-то большого озера.

Под колесами захлюпала грязь.

Впереди подскакивал на жердях гати «доджик». «Черные пехотинцы» сидели и стояли в напряженных позах, держась друг за друга.

Тонкие бревна и хворост, не выдержав тяжести «тридцатьчетверок», глубоко уходили в топь. Танки двигались, увязая по самое днище. Каждый метр давался с огромным трудом. Старший лейтенант Горпинченко уже устал материться. Сейчас он надеялся лишь на чудо, сводившееся к одному — только бы вконец не запороть двигатель!..

— А вдруг этот фриц решил стать немецким Иваном Сусаниным? — не удержался от очередного трепа Фавицкий.

— Что ж, тогда у нас есть шансы попасть в оперу, — ответил Борис.

— Но прежде чем угодить в оперу, надо основательно застрять.

— Ну, за этим дело не станет…

Но «тридцатьчетверки» все-таки прошли. Зато завязли автомашины. Все, кроме «доджика», который проскочил первым.

— Будем вытаскивать тросами, — сказал подполковник Рябкин.

К Борису подошел капитан Осадчий.

— А фрицы где? — Присутствие пленных, по-видимому, не давало ему покоя.

— Вон один!

Немец с танка Горпинченки сидел на корточках у дороги и что-то советовал шоферам застрявших машин.

— Эй! Ком хэр![4] — позвал его Осадчий.

Тот встал и подошел к офицерам.

— Нихт гут,[5] — многозначительно произнес Осадчий, кивая на буксовавшие машины.

— Их хабе дох гезагт! Их хабе дох гезагт! — стал оправдываться пленный.

— Что он тараторит? — спросил Осадчий Бориса.

— Он, мол, говорил.

— Говорил… сука! — выругался Осадчий и пошел к своему «студебеккеру», к которому в это время прикрепляли трос. У кормы танка нетерпеливо ходил взад-вперед Горпинченко.

— Ну как, зацепили?

— Давай! — крикнул кто-то из солдат.

— Поехали! — Горпинченко подал сигнал механику-водителю. Танк рванулся вперед, и «студебеккер» пробкой выскочил из топи.

Без особых затруднений были вытащены из грязи и остальные машины.

— Фавицкий, к зампотеху!

— Заставит этот гроб ремонтировать, черт пузатый! — бросил на ходу Борису Фавицкий.

Борис подошел к «санитарке». Рая сидела молча в уголке кабины, и нельзя было понять: то ли дремлет, то ли задумалась.

Он заглянул в кабину. Рая как-то отрешенно спросила:

— Боря, ты?

— Собственной персоной!

— Оттуда ничего нет?

— Ничего. Если что будет, мигом дам знать.

— Боря!

— А?

— Ты не обижайся на меня…

— А с чего я должен обижаться на тебя? — спросил Борис и отвел взгляд.

— Не надо обижаться, — тихо повторила она.

— Команда «по машинам»! — сказал Борис. — Я пошел!.. Не грусти, Рай!..

Танк Горпинченки уже тронулся. Борис догнал его. К нему протянулось несколько рук. Он ухватился и поднялся на корму.

Было около десяти вечера, когда колонна остановилась на окраине леса. От полей, залитых лунным светом, ее отделяло всего несколько рядов деревьев и мелкий кустарник.

Зампотех и начальники служб вышли на опушку. Перед ними как на ладони лежала вся местность. Отчетливо был виден Куммерсдорф. На окраине его догорало какое-то длинное здание, не то склад, не то казарма, и свет от пожарища тускнел прямо на глазах. Вдалеке, километрах в четырех от Куммерсдорфа, темнел Майнсфельд. Стояла тишина, прерываемая редкими пулеметными и автоматными очередями. Где-то двигались танки — был слышен рокот моторов и лязганье гусениц.

Подполковник поделился своими соображениями. Путь в Майнсфельд, это неплохо видно и отсюда, лежит через Куммерсдорф, захваченный немцами. Обойти последний невозможно: место открытое, хорошо просматриваемое лунной ночью. К тому же кругом грязь, передвигаться можно лишь со скоростью пешехода. Нет сомнения, что колонна будет расстреляна в упор, как мишень на полигоне. Еще хуже предложение старшего лейтенанта Агеева, командира второго танка, попытаться проскочить по дороге. Дальше центра Куммерсдорфа им не уйти.

— Запомните, — обратился он к офицерам, — от нас никто не ждет разгрома вражеской группировки. Задача, которая поставлена перед нами, имеет громадное значение только для нас, для нашей бригады. От того, захватят ли фрицы наше знамя или не захватят, ход войны не изменится… Наш долг, — многозначительно понизил он голос, — избегать встреч с противником. Но лишь до тех пор, пока мы не понадобимся.

Из-за деревьев вышел Горпинченко. Танкошлем был надвинут на брови. Таким мрачным Борис видел командира танкового взвода впервые.

— Ну что? — нетерпеливо спросил его зампотех. — Бригада не отвечает.

— Может быть, у вас опять что-нибудь с рацией?

— Я сам проверил: рация исправна.

— Передайте стрелку-радисту, чтобы продолжал работать на прием.

— Слушаюсь! — как-то вяло ответил Горпинченко и пошел к танку.

— Подождем еще полчаса, — сказал подполковник. — Не ответит — будем принимать решение сами…

Никому не хотелось говорить. Стояли и прохаживались молча. Смотрели в сторону уже скрытого под надвигающимися темными облаками Майнсфельда. С нарастающей тревогой думали: а что, если там уже все? Недаром город производил какое-то странное впечатление — ни признаков боя, ни признаков жизни. Стреляли же где-то рядом с Куммерсдорфом.

Молчание на опушке прервал хриплый голос зампотеха:

— Могут быть десятки причин, почему не отвечает бригада.

— И одна из них… — как будто стал возражать капитан Сапожнов, начальник службы ГСМ.

Но подполковник не дал ему договорить.

— Ее разгром, вы хотите сказать?

Борис покраснел: ему показалось, что подполковник покосился в его сторону.

— Капитан, вы давно на фронте?

— Уже год!

— А я четыре. И три из них в нашей бригаде. За это время ее пять раз окружали и два раза, по фашистским сводкам, полностью уничтожали. А она цела и, можете мне поверить, скоро будет в Берлине!..

Глухо и раскатисто прогремели орудийные выстрелы. И тотчас загрохотали ответные.

— Смотрите! — радостно воскликнул Борис. Он увидел, что темноту Майнсфельда прошили огненные трассы.

— Вот видите, — зампотех кольнул взглядом Сапожнова.

Некоторое время все молчали, ожидая возобновления перестрелки. Но больше выстрелов не было.

Снова подошел Горпинченко. Сказал:

— Глухо, как на том свете.

— Ну что ж, попробуем установить с бригадой связь другим путем… Где Срывков?

— Я здесь, товарищ гвардии подполковник! — Из-за широкой спины Осадчего выскользнул быстроглазый солдатик в шапке-ушанке, из-под которой выглядывала повязка. Это был Федя Срывков, один из лучших разведчиков бригады. Раненный еще в начале наступления, он почти два месяца провалялся в госпитале. Выписался он, как и все выздоравливающие, до срока, когда стало известно о нависшей над частью опасности.

— Срывков, у тебя нет желания прогуляться до бригады?

— Отчего ж, можно.

— Один пойдешь или с кем-нибудь?

— С кем-нибудь все ж лучше. А вдруг одного убьют или ранят?

— Кого возьмешь?

— Суптелю можно? — помедлив, нерешительно спросил он.

— Суптелю? Кого угодно, только не Суптелю…

Суптеля когда-то тоже был разведчиком. Потом его, как бывшего токаря-универсала, перебросили к ремонтникам, где поручали самые сложные работы. Естественно, зампотех им очень дорожил.

— Товарищ гвардии подполковник! — с решительностью, которой он и сам не ожидал от себя, сказал Борис. — Можно, со Срывковым я пойду?

Срывков даже присвистнул от удивления. Не меньше его удивился и зампотех:

— Вы?.. А зачем это нужно? У нас еще людей хватает!

— Разрешите, я объясню!

— Ну, объясните, — почти без интереса сказал Рябкин. Видно было, что для себя он решил: не отпускать, что бы Борис ни говорил.

И Борис, понимая это, а потому волнуясь и торопясь, выложил все, что мучило его. И то, что в бригаде скопилась уйма раненых, а перевязочных материалов уже утром, когда он уезжал оттуда, оставалось всего на несколько часов работы. И то, что если срочно не доставить туда бинты и вату, то раненые начнут умирать от заражения крови и гангрены. Подполковник заколебался. Чтобы окончательно убедить его, Борис заявил, что, если ему не разрешат пойти со Срывковым, он пойдет один, потому что это его прямой долг и обязанность.

Зампотех сдался:

— Ну, хорошо, доктор. Я вижу, что другого выхода у вас нет.

— Спасибо, товарищ гвардии подполковник.

— За что мне спасибо? Спасибо скажете немцам, если они вас не заметят…

Срывков фыркнул. Борис сердито взглянул на него.

— А теперь слушайте внимательно, — сказал зампотех. — Постарайтесь добраться до бригады к полуночи. После того как доложите комбригу о том, что мы здесь и ждем его приказаний, попросите его немедленно связаться с нами по радио. Если они почему-либо не считают нужным выходить в эфир, сразу возвращайтесь обратно. Я имею в виду одного Срывкова. Доктор может остаться там. О своем прибытии в бригаду известите нас тремя зелеными ракетами. У меня все. Вопросов нет?

— Все ясно! Разрешите идти, товарищ гвардии подполковник?

— Идите!

Срывков лихо козырнул и повернулся через… правое плечо. От неожиданности Борис даже рот разинул. Вот тебе и бывалый солдат! Но зампотех почему-то оставил это грубое нарушение строевого устава без внимания. Может быть, не заметил. Лишь напоследок предупредил:

— Десять минут на сборы!

— Есть десять минут на сборы! — весело ответил Срывков и позвал Бориса: — Пойдемте, доктор!

У колонны они разошлись. Срывков полез к себе, в кузов «газика». Борис зашагал к «санитарке». Заглянул в кабину. Раи там не было.

— Где старший лейтенант? — спросил он водителя.

— А внутри! — сладко зевнул тот.

Борис подошел к задней дверце, постучал. Никто не ответил. Он постучал сильнее.

— Кто там? — услышал он голос Раи.

— Это я!

— А, Боря, ты! — открыла дверцу Рая. — Я немного вздремнула… Заходи.

Борис поднялся в фургон, сел на табуретку у железной печурки. Рая опять залезла на носилки, которые служили ей постелью, села, поджав под себя ноги.

— Боря, хочешь есть?

— Знаешь, Рай, я сейчас иду туда.

— Куда? — не поняла она.

— В бригаду.

— В бригаду? Ты идешь в бригаду? — Она привстала на носилках.

— Ну да. Там, наверное, все простыни изрезали на бинты. Надо отнести им это. — Борис подтянул к себе мешок с перевязочными материалами.

— Боренька, возьми меня с собой! — Она вскочила на ноги и заглянула ему в лицо. — Ну, возьми, я тебя очень прошу!

— Как я могу тебя взять? Я ведь не командир отряда.

— Ну хорошо, я пойду к подполковнику! — Она стала сердито застегивать шинель.

— Все равно не разрешит!

— Почему не разрешит?

— Потому что он скажет, что тебе там нечего делать.

— А тебе есть что делать?

— Что тебе там нечего делать без машины, — поправился Борис. — А на машине туда не проехать…

Рая бросила застегивать шинель. Но ее, уже признавшую его правоту, неожиданно прорвало:

— Ты нарочно мне это говоришь, нарочно! Ты всегда не хотел, чтобы я была с ним! Ты всегда, всегда ему завидовал!

Борис побледнел. Да, она права, что он завидовал Юрке. Но разве он мешал им, стоял у них на пути, не желал им счастья?..

Он молча встал, поднял мешок на плечо и двинулся к выходу. У двери обернулся и спросил:

— Что передать Юрке?

Она ответила, помедлив:

— Чтоб поберег себя.

— Хорошо, — сказал Борис и спрыгнул на дорогу. Но он не сделал и десятка шагов, как его остановил взволнованный и как будто испуганный голос Раи:

— Боря! Подожди!

Что еще?

Она подбежала к нему.

— Ты тоже будь осторожен, — сказала она и взяла его руку.

— Постараюсь, — произнес он. У него мгновенно пропала обида.

Поправив мешок и автомат, висевший за спиной, он зашагал вдоль колонны к «газику».

— Ни пуха, ни пера тебе! — крикнула Рая.

— К черту!..

Откуда-то из темноты вынырнул Федя Срывков.

— Давайте поможем!

— Ничего, я сам.

— Самому-то зачем, коли подсобник есть?!

— Какой подсобник? — недоуменно спросил Борис.

— Эй, фриц! — крикнул куда-то назад разведчик.

Из той же темноты вышел и приблизился к ним высокий дезертир.

— А он куда?

— А с нами! Подполковник приказал. Говорит: раз дезертир, значит, все лазейки знает!

Улыбаясь открытыми деснами, немец взял у Бориса мешок и легко вскинул его на плечо.

— Так оно лучше, — подытожил Срывков.

Свет луны прямо-таки ослеплял. Их свободно могли увидеть издалека. Но до кустов, за которыми они рассчитывали укрыться, было не меньше трехсот — четырехсот метров. Первым ткнулся в грязь и пополз по-пластунски Федя. Его примеру последовал Борис. Немцу же мешал ползти мешок. Он то закидывал его за спину, то тянул волоком. Иногда он смешно вставал на четвереньки и так отдыхал.

Срывков покрикивал на него:

— Шнель!.. Шнель!..[6]

Что другое, а немецкие команды он знал назубок.

И немец изо всех сил толкал ногами и руками землю, пытаясь догнать их. Ему изрядно доставалось. Но оба — и Срывков, и Борис — не испытывали ни жалости, ни желания помочь ему.

До кустов они доползли благополучно. Дальше им предстояло, маскируясь кустами, пробежать большой кусок до оврага, который шел в обход Куммерсдорфа слева. Этой дорогой несколько часов назад дезертировали из-под Лауцена высокий немец и его приятель. Они без происшествий прошли почти все расстояние и только в лесу случайно попались. Но пока им везло. Угоди они в руки эсэсовцев или полевых жандармов, их бы вздернули на первом же суку…

Федя и Борис условились: делать короткие перебежки между кустами и подольше осматриваться.

После двадцати минут такого бега они оказались у широкого и довольно глубокого оврага. Кубарем скатились на самое дно. Конечно, в том, что они шли внизу, был немалый риск. Если бы их увидели сверху, то ничего не стоило бы забросать гранатами. Зато и обнаружить было труднее.

Срывков и Борис двигались гуськом, держа перед собой автоматы. Немца они пустили вперед — на всякий случай: овраг сильно петлял, и за каждым новым поворотом их подстерегала неизвестность. Да и немец все время был у них перед глазами.

Через каждые пять минут Срывков вскарабкивался по склону и, высунув голову, осматривал местность. Один раз поднялся и Борис…

Расстояние до Куммерсдорфа заметно сократилось. Сквозь деревья проглядывали дома, сараи, какие-то сооружения. Резко выделялась водонапорная башня. Где-то справа постреливали из пулеметов. Иногда в тишину вгрызался нутряной звук немецкого шестиствольного миномета. Какие-то очаги сопротивления? Но пленный по-прежнему утверждал, что в Куммерсдорфе немцы и русских там нет. Странно и непонятно.

Когда овраг вышел к первым домам, дезертир остановился и сделал знак: внимание!..

Замерли… Услышали голоса. Немцы!.. Звуки приближались к оврагу. Уже можно было разобрать отдельные слова, смешки…

Борис быстро огляделся и одновременно со Срывковым увидел растущее на правом склоне раскидистое дерево. Ярко освещенное луной, оно отбрасывало в овраг густую сеть теней. Мгновение, и все трое скрылись в ветвях — настоящих и отраженных.

Федя шепнул Борису:

— Скажите фрицу, ежели вздумает сбежать, первая пуля — ему.

Борис перевел.

— Найн, найн![7] — испуганно заверил немец.

— Тише!..

Смеясь и громко разговаривая, солдаты подошли к краю оврага. Из их реплик Борис понял, что им зачем-то нужно перебраться на другую сторону. Но ширина и глубина оврага несколько охладили их пыл. Правда, один из солдат все время порывался съехать на заднице под горку, но остальные его удерживали.

Сцена над оврагом закончилась тем, что солдаты поспорили, кто дальше пустит струю.

— Сейчас потопают назад, — с облегчением шепнул Федя.

Борис усмехнулся. В логике Феде не откажешь. Эти четыре фрица достаточно откровенно выразили свое отношение к оврагу. Да и вряд ли они полезут в собственные брызги.

Так оно и было. Вскоре они пошли прочь от оврага.

— Хорошо, что не над нами, — сказал Борис.

— Для них-то уж точно хорошо, — заметил Срывков.

Высказался и пленный. Презрительно бросил:

— Шайсдрек![8]

Кто знает, может быть, впервые ему стало стыдно за своих товарищей по оружию.

— Ну, потопали! — сказал Федя и обратился к замешкавшемуся немцу: — Форвертс!.. Форвертс!..[9]

Тот послушно занял свое место в голове цепочки.

На этот раз они прошли совсем мало — метров двести, не больше. Их остановили новые голоса. Опять немцы!.. Голоса звучали глуховато и приближались низом… Встреча была неизбежной! Что делать? Одно ясно: они не должны, не имеют права вступить в бой. Так же как возвращаться ни с чем.

— Быстро наверх! — приказал Срывков и первым бесшумно выбрался из оврага.

Мгновенно осмотрелся.

— Давай!

Подталкивая друг друга и мешок, Борис и пленный взобрались вверх по склону. Где-то на середине Борис весь внутренне замер — вот-вот, казалось, им в спину ударит автоматная очередь. Это было тогда, когда немцы шли, разговаривали и вдруг замолчали…

Наверху их ждал Срывков. В руке у него они увидели гранату. Значит, он готов был швырнуть ее, если бы гитлеровцы заметили их.

— Ложись!

Они легли.

Голоса приближались. Немцев было трое. Они тянули связь и ругали какого-то фельдфебеля, который сам завалился спать, а их погнал на линию. Вскоре голоса и шаги раздались прямо под ними, а затем стали отдаляться.

Обождали еще.

— Пошли! — сказал Срывков и спустился вниз. За ним съехали в овраг и Борис с пленным.

Метров через триста, как предупредил их дезертир, начинался самый трудный и опасный участок пути. Овраг подходил близко к домам, а так как правый склон постепенно сходил на нет, то их легко могли увидеть из окон. Кроме того, в одном месте над оврагом был перекинут мост, охраняемый пулеметчиками.

Срывков пошел рядом с пленным.

— Зовут-то тебя как? Фрицем?

— Ганс Клозе, — ответил тот и улыбнулся открытыми деснами.

— Ганс? Ганс так Ганс…

По тому, как Федя это сказал, Борис почувствовал, что он что-то задумал. И не ошибся.

— Товарищ старший лейтенант! — обернулся Срывков к Борису. — Переведите ему, что у меня к нему дело есть.

Борис перевел. Пленный рассыпался в любезностях: он, мол, всегда рад помочь господину унтер-офицеру.

— Ишь ты, рад! — усмехнулся разведчик. — Доктор, передайте ему, что ежели он жить хочет, а не гнить в земле сырой, то должен делать все, что я скажу.

Когда Борис перевел, немец в знак согласия бурно закивал головой:

— Я! Я![10]

— Стоп! — сказал Срывков, и они остановились. — Доктор, возьмите у него мешок и дайте мне свой автомат.

— Это еще зачем? — Борис даже отодвинулся.

— Да не бойтесь. Сейчас сами увидите!

— Ну, хорошо, — сказал Борис и подал автомат разведчику.

Тот вынул обойму и принялся ее разряжать. Патроны так и защелкали в его коротких пальцах. Разрядив обойму, он вставил ее в автомат и протянул его пленному:

— На! Цени доверие!

Дезертир растерянно улыбался одними деснами и не спешил брать оружие.

— На. Держи, говорят тебе!

Но тот все дальше отводил руки с мешком от автомата.

— Доктор, возьмите у него мешок!

Борис все понял. То, что придумал Срывков, было здорово, хотя и рискованно. Но это, пожалуй, единственная возможность добраться до своих.

Понял все и немец. Он отдал мешок и нерешительно взял автомат.

— Доктор, — сказал Срывков, — спрячьте пистолет и гранаты под шинель… А шинель расстегните…

С этой минуты им предстояло изображать из себя свежих русских пленных, а дезертиру — их конвоира. Договорились с Гансом: если спросят о них, сказать, что это захваченные в плен русские медики. Расчет был простой: вряд ли кого-нибудь особо заинтересуют санитар да фельдшер.

А если поинтересуются, что в мешке, говорить правду — бинты и вата. Часть пусть тоже назовет свою. За пять-шесть часов боевых действий не так легко установить, кто убит, кто ранен, кто в плен попал или пропал без вести, а кто дезертировал.

— А ежели не то вякнешь, — предупредил Срывков, многозначительно поводив под шинелью своим ППС, — быть тебе покойником!

На этот раз перевод не понадобился.

— Форвертс![11] — вдруг закричал на них Ганс, и закричал так натурально, что Борис даже вздрогнул.

И они зашагали…

Центральные улицы Куммерсдорфа были забиты боевой техникой. Отовсюду выглядывали танки, самоходки, бронетранспортеры, орудия, тягачи, грузовые и легковые машины. Вдоль оврага стояли, задрав в небо стволы, тяжелые минометы. Кругом сновали вооруженные солдаты и офицеры. Определенно что-то готовилось. И никому не было дела до двух русских пленных, бредущих в овраге в сопровождении служаки-конвоира.

А Ганс Клозе и впрямь старался вовсю:

— Шнель!.. Шнель!.. Ферфлюхте хунде!.. Шнель![12]

И это были далеко не самые крепкие ругательства, которыми он сыпал. Порой Борису казалось, что их «конвоир» вошел во вкус и забыл о своем положении. Как бы он еще не надумал поправить свои дела за их счет! Тогда бы ему простили и подозрительно затянувшуюся самоволку, и неожиданное исчезновение с поля боя. Кто бы в этом случае заподозрил его в дезертирстве и измене фюреру?

Неужели его останавливал лишь страх перед угрозой Срывкова, который, возможно, даже не успеет ее осуществить? Или неуверенность в том, что ему зачтут их «поимку»? Кто знает, когда придет к нему эта вполне естественная в его положении мысль. Во всяком случае Борис готов к любым неожиданностям…

И все-таки, несмотря на эти не очень приятные размышления, на душе у Бориса какая-то странная легкость. Если бы каких-нибудь два часа назад ему сказали, что он будет вот так спокойно, не испытывая особого страха, шагать под охраной липового конвоира перед вооруженными до зубов гитлеровцами, он бы ни за что не поверил. И не только шагать, но и с жестоким любопытством смотреть на них, радуясь тому, как они со Срывковым их обманули. Это было почти как во сне, в котором некого и нечего бояться, где никогда не поздно, при первой же серьезной опасности, проснуться.

Борис спохватился: пока он занимался самоанализом, Срывков не терял времени зря — подсчитывал, запоминал. Как разведчик он не мог упустить такую возможность. Досаде Бориса на себя не было границ, тем более что уже пошли улицы, где нечего было запоминать: с двумя-тремя машинами у домов. Чтобы как-то наверстать упущенное, Борис стал лихорадочно припоминать, где и что он видел три минуты назад.

— Федя, ты не помнишь, сколько было минометов, восемь или девять? — тихо спросил Борис.

— Двенадцать, — ответил Срывков.

— Швайгт ир, швайне! — продолжал орать на них Ганс. — Шнель!.. Линкс!.. Рехтс![13]

Впереди показался мост. Неужели тот самый, по которому он проезжал сегодня утром? Ну конечно же! Значит, здесь они должны повернуть на Лауцен.

Мост невысокий, деревянный. Но тем не менее он охранялся пулеметами. Посередине его прохаживался часовой с автоматом.

Срывков и Борис уже не сомневались в Гансе. Но полной уверенности все же не было. Мог же он там, в центре Куммерсдорфа, нарочно усыпить внимание своих «пленников», чтобы здесь, на окраине, неожиданно выдать их с головой?

Но как конвоир он по-прежнему был на высоте. Орал так, будто ему платили за каждое слово:

— Шнель!.. Шнель!.. Доннерветтер![14]

Услышав громкую брань, часовой шагнул к перилам. Когда они приблизились к мосту, он спросил Ганса, кого это он ведет и куда. Тот охотно ответил. И добавил, что из-за этих русских свиней должен не спать всю ночь. Но сочувствия в солдатах, охранявших мост, он этим не вызвал. Часовой сказал, что они сами третью ночь не смыкают глаз — по всей вероятности, русские вновь попытаются прорваться. Борису показалось, что немец смотрит на них со Срывковым с каким-то одобрением, словно радуясь, что из-за них еще кто-то не спит…

— Лос! Хинауф![15] — рявкнул Ганс.

Они полезли вверх по крутому левому склону, держа мешок за углы, но добрались только до середины и скатились снова в овраг. При этом у Феди широко распахнулась накинутая на плечи шинель и из-под руки блеснула сталь автомата. Борис с ужасом оглянулся на часового, облокотившегося на перила: разглядел или нет? Но разве проследишь за выражением лица с такого расстояния, да еще ночью, пусть даже лунной?

Между тем поза у солдата не менялась. Конечно, с какой стати ему тотчас же поднимать крик? Чтобы первому получить пулю? Можно не сомневаться, что он не подаст вида до тех пор, пока не будет уверен в своей безопасности.

А Ганс, похоже, ничего не видел. Он опять обрушился на них с руганью. Но сейчас она казалась Борису такой неестественной, такой наигранной, что он еще раз бросил тревожный взгляд на часового: надо быть слепым, чтобы ничего не заметить…

Все это длилось какую-то долю минуты. А дальше начиналось то, что могло быть уже следствием промаха. Часовой крикнул Гансу, чтобы он поднимался по другому, покатому, склону. Голос немца прозвучал как-то подозрительно спокойно. Возможно, это и была западня. Ведь теперь они должны будут пройти через весь мост под дулами пулеметов.

— Кажется, влипли, — быстро шепнул Борис Срывкову.

— Да подожди! — отмахнулся тот.

Они поднимались по склону, и на них в упор глядели, выжидая чего-то, семь… нет, девять вооруженных гитлеровцев. Ни реплик, ни шуточек. Одно настороженное молчание зверя, приготовившегося к прыжку.

— Русс, шнель!.. Шнель! — продолжал усердствовать Ганс. Но как неестественно и фальшиво звенел в тишине его голос.

Впрочем, ему еще не поздно сделать тот единственный шаг, который вернет его к своим. В нем всегда может пробудиться солдат вражеской армии. Да и что помешает ему, когда они окажутся под прицелом пулеметов, выдать их? Тем более что для него это не будет предательством.

Борис сунул свободную руку в карман шинели, сжал лимонку.

Нет, им нельзя, нельзя смотреть на немцев. Пока они со Срывковым не уверены, что их раскрыли, они обязаны продолжать свою смертельную игру. Они пленные. Они должны брести понуро, опустив взгляд. Надо, чтобы от каждого их движения веяло безысходностью. Они — пасынки войны, смирившиеся со своей страшной участью…

— Линкс!..

Они прошли мимо пулеметного поста, вступили на мост. Сейчас их в любое мгновенье могли прошить очередью. Сапоги скользили по грязи. Каждый шаг отдавался в сердце, ведь следующий мог стать последним.

Часовой, который оказался фельдфебелем и, судя по всему, командиром пулеметного взвода, шагнул к ним и сделал знак остановиться. Борис ощутил горячую бугристую поверхность лимонки. Но немец обошел их. Его интересовал Ганс. Он снова спросил, куда тот ведет пленных. Ганс ответил, как условились: в штаб, в Лауцен. «А там что, своих пленных нет?» — осведомился фельдфебель. И тут Ганс проявил самостоятельность. Начал хохотать. Смеялся он до того искренне, до того заразительно, что фельдфебель стал ему вторить — сперва сдержанно, а потом, все больше постигая смысл этого смеха, громко и открыто. Вскоре они хохотали оба. Уж они-то хорошо знали, какой ценой немцам удалось окружить в Майнсфельде русских гвардейцев и почему нет пленных.

Но этот неожиданный и дружный смех встревожил Срывкова: не над ними ли смеются фрицы? Встретив его вопросительный взгляд, Борис незаметно покачал головой: ничего опасного. Срывков опустил веки: мол, понял…

В этот момент фельдфебель резко оборвал смех: либо заметил, что они переглянулись, либо подумал, что дальнейший смех в присутствии пленных неуместен. А может быть, вспомнил о подозрительном блеске под Фединой шинелью?

Фельдфебель прошелся у них за спиной. Все! Борис почувствовал, как у него сдавило в груди. Краем глаза он увидел Срывкова. По его напряженной позе видно было, что он тоже весь как сжатая пружина. Первым он, бесспорно, срежет фельдфебеля. «А мне надо, — быстро соображал Борис, — одну гранату швырнуть в тот пулемет, а другую, если останется время, в этот…»

Где-то сзади застыл Ганс. В эти мгновенья решалась и его судьба. Отступать ему уже поздно.

Фельдфебель прошел вперед и остановился. И вдруг неожиданно заорал:

— Вег, руссише хунде!..[16]

Борис и Федя переглянулись. Хотя смысл этих слов был им понятен, они все-таки усомнились: неужели пронесло?

И они так же, как это сделали бы настоящие пленные, только чуточку торопливей, чем им хотелось, обошли фельдфебеля стороной и зашагали по мосту.

Вскоре они услышали:

— Марш!.. Марш![17]

Это их догонял Ганс, у которого опять прорезался голос.

Понемногу противники угомонились. Стихла и без того редкая стрельба в Куммерсдорфе, который остался уже далеко позади. Ничем не тревожимая тишина лежала и над Майнсфельдом. Но дорога на Лауцен еще жила. Здесь-то Ганс и встретил шофера из штаба своего полка. А было это так. На обочине дороги, на половине пути между Куммерсдорфом и Лауценом, стоял камуфлированный бронетранспортер. В его моторе возился человек в кожаной куртке. Когда они проходили рядом и Ганс, по обыкновению, начал кричать на них, тот поднял голову и удивленно произнес:

— Ганс Клозе?

— Хальт![18] — остановил их Ганс и вроде бы радостно воскликнул: — А! Руди!..

Шофер не скрывал своего удивления, увидев Ганса в качестве конвоира в таком отдалении от части. Но после встречи с фельдфебелем тот был подготовлен и к этому вопросу: дескать, это медики из танковой бригады, окруженной в Майнсфельде. Их захватили в Куммерсдорфе и сейчас по приказанию командира дивизии переправляют в Лауцен.

— О, ферштанден! — закивал шофер головой и, вытирая руки тряпкой, предложил: — На, воллен вир фарен?[19]

Хочет подвезти? Что же делать?

Ганс тоже растерялся. Кивнул головой приятелю, а сам, когда тот на секунду отвернулся, жалобно взглянул на своих «пленников».

— Вас штекст ду денн?[20] — нетерпеливо проговорил шофер. Он смотрел на Ганса уже с любопытством и ждал.

Продолжалось это ожидание, может быть, мгновение, но всем троим оно показалось невероятно долгим. Наконец поняв, в чем дело, Федя усиленно заморгал.

— Вирд эс нихт кналль гебен?[21] — быстро нашелся Ганс.

— А! Их пфайфе дарауф! — воскликнул шофер. — Штайгт айн![22]

Они втроем сели сзади — не мог же конвоир оставить пленных без присмотра?

Что задумал Срывков, Борис сообразил сразу. Но для того, чтобы все вышло, не провалилось, необходимы благоприятные условия. Хорошо, если до поворота на Майнсфельд они будут одни на дороге. Но стоит только появиться другим машинам, их со Срывковым как миленьких доставят в расположение немецких частей. Конечно, они постараются не допустить этого, но тогда придется вступить в бой и не выполнить задания. Кроме того, еще неизвестно, как поведет себя Ганс, который, похоже, обо всем догадывается. Вдвоем с шофером они могут оказать серьезное сопротивление. Так что Федина затея весьма рискованна.

Самое обидное, что они со Срывковым не имеют возможности ни посоветоваться, ни обговорить все. Остается следить за каждым жестом, каждым движением разведчика, быть готовым ко всему. И к тому, чтобы помочь Срывкову, который, по-видимому, возьмет на себя шофера. И к тому, чтобы нейтрализовать, если потребуется, Ганса. И к тому, чтобы отстреливаться…

Главное сейчас — неожиданность. Поэтому они ничем не должны выдавать своих намерений.

А пока Борис не пропускал ни одного слова из реплик, которыми перебрасывались Ганс и шофер. В целом разговор их был мало интересен. Вспоминали давние выпивки, драки. Были у них и какие-то общие любовные похождения, которые тоже заканчивались обильными возлияниями.

На Бориса и Срывкова шофер вообще не обращал внимания — как будто их и не было.

Вдалеке возвышались темные постройки Лауцена.

Скоро должен быть поворот на Майнсфельд. Борис хорошо помнил его — там стоял накренившийся столб с полуоторванным указателем.

Срывков сделал Борису знак. Все ясно! Его и Федины мысли работали в одном направлении. Что ж, он готов. Выхватить из расстегнутой кобуры пистолет и наставить его на Ганса — дело одной секунды.

Когда до поворота осталось каких-нибудь четыреста — пятьсот метров, на дороге из Куммерсдорфа показалась автоколонна.

Теперь их судьбу решали секунды…

Конечно, с машин не могли не видеть идущий впереди бронетранспортер. Но что в нем делается — с такого расстояния разглядеть невозможно. Только когда они свернут на Майнсфельд, там, может быть, заподозрят что-то неладное.

Но это еще в будущем, измеряемом метрами и секундами. Пока же они со Срывковым не могут ни прибавить скорости, ни убыстрить события. Единственное, что в их силах, — это терпеливо дожидаться поворота.

А шофер, как нарочно, не спешил. Дружески неторопливая и спокойная беседа с Гансом располагала его к такой же неторопливой и спокойной езде.

Расстояние же между ними и колонной сокращалось с каждой минутой. Борис сосчитал: восемь тяжелых машин, груженных, по-видимому, боеприпасами. Матово серебрились в лунном свете лобовые стекла…

Наконец впереди мелькнул наклоненный столб.

Все! Пора!

Они метнулись одновременно: Срывков к шоферу, Борис к Гансу, который даже не удивился. Очевидно, он давно ждал этого. Почувствовав у живота пистолет, он лишь сжался.

Срывков наставил на шофера автомат и приказал:

— Линкс!

Повторять не пришлось. Тот понял, что шутки с вооруженными пленными плохи…

Так по майнсфельдской дороге они проехали с полкилометра…

Но когда Срывков наклонился, чтобы взять лежащий на сиденье и все время мозоливший ему глаза автомат, шофер резко крутанул руль. Федя не устоял на ногах и отлетел к противоположному борту. Немец схватил одной рукой оружие и полоснул назад длинной очередью. На второй очереди у него заело автомат… Срывков покачнулся. Уже падая, он слабеющей рукой нажал на спусковой крючок. Пули прошли над немцем, не задев его. Борис вскинул пистолет. Но в этот момент шофер пригнул голову и стал бросать машину из стороны в сторону. Бориса начало швырять от борта к борту, и он никак не мог прицелиться в сидевшую за рулем фигуру. Когда же ему удалось немного подобраться ближе, шофер дал полный газ, и Бориса снова отбросило к заднему борту…

Там он опустился на одно колено и, держась рукой за прыгающее сиденье, выстрелил… Мимо!… Еще раз!.. Мимо!

На большой скорости бронетранспортер въехал на пахоту и стал разворачиваться…

Цепляясь за борта, Борис медленно продвигался вперед. Наткнулся на Ганса, державшегося обеими руками за скамейку. Странно, что он перестал думать об опасности, которая могла угрожать ему с этой стороны. Ведь Гансу ничего не стоило поднять автомат Срывкова и выстрелить в него сзади. Неужели тот и сейчас с ними?..

До шофера оставалось совсем мало, как вдруг сильный взрыв смешал все. Борис почувствовал, как что-то с огромной силой подняло его в воздух и оттуда швырнуло в глубокую черную яму…

Когда он очнулся, то мучительно пытался сообразить, где он и что с ним. Наконец понял: бронетранспортер наскочил на мину!.. Кругом было минное поле, преграждавшее путь к Майнсфельду с юга… Борис встал, и перед его глазами все поплыло. Тогда он опустился на колени и пополз. Первым, кого он увидел, был убитый Срывков. Уже мертвому ему взрывом оторвало обе ноги. Ганса он нашел в десяти метрах от бронетранспортера. Тот был ранен в живот и тяжело дышал. Борис спросил его: «Ганс, хёрен зи мих?»[23] Но их бывший «конвоир» ничего не ответил. Борис наложил ему тугую повязку и накрыл шинелью. Вскоре тот умер, так и не приходя в себя…

Шофера нигде не было. Уйти он никуда не мог. Вероятно, его разнесло в клочья.

Мешок с перевязочными материалами оказался цел. Но в одном месте он был забрызган чьей-то кровью.

Борис нашел автомат Срывкова, вскинул на плечо мешок и двинулся по дико петлявшей колее бронетранспортера к дороге — как ни трещала у него голова, он сообразил, что так меньше шансов напороться на мину.

Вскоре его увидели мотострелки из батальона капитана Чепарина, находившиеся поблизости в боевом охранении. Один из них провел его через минное поле и показал дорогу.

Через четверть часа Борис был на командном пункте бригады, разместившемся в подвале полуразрушенного здания казармы.

Докладывал Борис сидя: у него неожиданно закружилась голова, и комбриг, узнав, в чем дело, разрешил ему сесть. За большим столом, освещенным двумя тусклыми коптилками из гильз, расположилось все командование бригады. Кроме полковника здесь были начальник штаба майор Шалимов, его помощник капитан Морозов, начальник политотдела подполковник Бурженков. Юрки почему-то не было. Где он и что с ним — спросить об этом Борису хотелось с того момента, как вошел в штаб. Но прерывать доклад не относящимися к делу вопросами он считал неуместным.

Комбриг встал из-за стола и прошелся по подвалу. По-прежнему высокий, стройный, красивый. По его виду ни за что не скажешь, что он командует частью, находящейся в окружении. Разве только покрасневшие веки и слегка осунувшееся лицо говорили о напряжении и усталости.

При его приближении вытянулся автоматчик, стоявший на посту у зачехленного знамени — знамени, которое они должны во что бы то ни стало спасти.

— Скажите, старший лейтенант, — обратился комбриг к Борису, — вы хорошо помните место, где остановился Рябкин?

— Хорошо, товарищ гвардии полковник, — ответил Борис и показал на карте: — Вот здесь.

— Нам необходимо это знать сейчас с большой точностью.

— Колонна находится здесь, — повторил Борис. — У самой окраины леса.

— Благодарю вас, — сказал полковник и крикнул своему ординарцу: — Макаров! Сбегайте за пилотом!

— Слушаюсь! — козырнул тот и скрылся за дверью.

Борис даже зарделся от удовольствия. Ему всегда нравилась в комбриге его несколько штатская привычка благодарить подчиненных за какие-то мелочи и говорить всем «вы». И это не была поза. Просто иначе он не мог — интеллигент второго или третьего поколения, старый кадровый военный. Не потому ли они так спелись с Юркой? И сохранили нормальные отношения, несмотря ни на что…

— Старший лейтенант, как вы себя сейчас чувствуете? — спросил комбриг.

— Намного лучше, товарищ гвардии полковник.

— Очень хорошо… Как вы смотрите на то, что мы хотим вас снова послать к Рябкину?

Что ж, он этого ожидал. Кому же еще идти после гибели Срывкова, как не ему?

— Готов выполнить любое задание командования! — ответил Борис и покраснел: надо было сказать как-то проще, скромнее…

— Мы на это и рассчитываем, — улыбнулся одними глазами комбриг. — Вот смотрите!

Он подошел к столу, взял лежащий на карте карандаш и придвинул коптилку.

— Немцы обложили нас со всех сторон. С запада и севера — в самом Лауцене. На востоке они перерезали основную дорогу и захватили большую часть Куммерсдорфа. На юге дорога блокирована «фаустниками». Их немного. Зато восточнее, — карандаш уперся в подкову леса, — сосредоточено около двадцати танков и самоходок.

— Я знаю это место, — воспользовавшись короткой паузой, вставил Борис. — Иптаповцы предупредили нас, что там немцы, и мы свернули в лес…

— Правильное решение, — заметил комбриг.

— Молодчина медицина! — похлопал по плечу Бориса начальник политотдела подполковник Бурженков и засмеялся, довольный своей неожиданной рифмой.

— Смотрите и запоминайте, — предупредил Бориса полковник. — Сегодня с рассветом, а именно в шесть сорок пять, мы предпримем новую попытку прорыва. На этот раз здесь!..

Карандаш провел южнее Майнсфельда невидимую линию.

— К пяти ноль-ноль будут готовы проходы в минном поле. Небольшие заслоны и «фаустники», которые встретятся у нас на пути, мы надеемся, будут опрокинуты с ходу… А вот дальше нас ожидают неприятности. Мы сразу можем попасть под удар этих двадцати танков, а также тридцати танков, которые наверняка будут брошены на нас из Куммерсдорфа…

— Двадцать плюс тридцать… — начал почему-то вслух складывать Борис.

Где-то недалеко ухнуло орудие. Борис услыхал нарастающее сопение снаряда и близкий разрыв. С потолка посыпалась штукатурка.

— Да, пятьдесят, — сказал комбриг. — Против двенадцати… Задача Рябкина состоит в том, чтобы отвлечь на себя эти танки, тем более что он от них близко. В Куммерсдорфе аналогичная задача будет поставлена перед батальоном Яценко.

— Разве Яценко в Куммерсдорфе?

— Да. Сегодня днем он зацепился за северную окраину городка, и немцы ничего не могут с ним поделать.

— Так вот в чем дело, — протянул Борис. — А то мы никак не могли понять, что там за стрельба.

— И последнее, — продолжал комбриг. — Последнее по счету, но первое по важности. Передайте от меня подполковнику, что бой пусть начнет затемно — до начала прорыва. Мы дадим сигнал серией ракет.

— Есть передать!

— Товарищ капитан! — обратился командир бригады к помощнику начальника штаба. — Приготовьте пакеты для Рябкина и Яценко. И короткие радиограммы об отправке связных.

— Слушаюсь! — ответил тот и направился в дальний угол подвала, где стояли рация, телефоны и что-то стучал на машинке штабной писарь.

— Товарищ гвардии полковник, разрешите спросить? — Борис дал интонацией понять, что вопрос не имеет никакого отношения к предыдущему разговору.

— Я вас слушаю, — мягко насторожился комбриг.

— Где Коновалин?

— Выполняет мое задание.

И ни слова больше. Но Бориса это вполне устраивало. Лишь бы с Юркой ничего не случилось…

— Товарищ гвардии полковник! Прибыл по вашему приказанию!

Кто это? Летная куртка, унты, планшетка на длинном ремешке… Ах, да, пилот, за которым посылал комбриг. Неужели придали бригаде в связи с создавшимся положением?

— Придется опять лететь, лейтенант.

— Слушаюсь!

— Доставите вот его в отряд подполковника Рябкина. Обо всем остальном вы получите указания от начальника штаба.

— Слушаюсь! — и летчик отошел от стола.

— Товарищ гвардии полковник! — обратился к комбригу Борис. — Разрешите сбегать до медсанвзвода, отнести бинты?

— Хорошо. Только быстрее…

«Кукурузник» летел в кромешной тьме. Где-то над ним висела луна, прикрытая плотными и темными облаками. Хорошо, что ее уже нет, а то бы их запросто увидели с земли. Зато мотор слышно, наверно, за много километров. Шли они низко и, как сообщил пилот, выше пятисот метров не поднимались. Близость земли ощущалась буквально пятками. Но разглядеть ничего не удавалось: густо темнели какие-то неясные тени.

Несмотря на считанные минуты полета, Борис стал дремать: сказывались усталость и напряжение этого долгого и тяжелого фронтового дня, которому не видно ни конца, ни края.

А в полусне сегодняшний день дробился мелкими и неровными осколками. И только одна последняя стычка с начсанбригом всплывала целиком.

Началось же все с того, что Борис, радуясь предстоящей встрече со своими, спустился в длинный и низкий подвал, где размещался медсанвзвод, и увидел смутившуюся при его появлении врача Веру Ивановну.

— Вот привез бинты и вату! — сказал Борис, сбрасывая мешок на каменный пол.

— А у нас уже есть, — ответила она, поджав губы.

— Заняли?

— Боря, что случилось? — тихо спросила Вера Ивановна, покосившись на дверь в соседнюю комнату. — Почему вас так долго не было?

— Как почему? — Борис даже растерялся.

— Николай Михайлович вами недоволен, — шепнула она и опять оглянулась на дверь. Никого на свете, включая немцев, она не боялась так, как начсанбрига.

Борис вспыхнул:

— Только и всего?

— Боря! — упрекнула она его.

Борис с грохотом вошел в комнатку начсанбрига. Тот встретил его вопросом:

— Вы где шляетесь?

— Я вам могу дать адреса. Сходите.

— Люди воюют, а вы пользуетесь любым поводом, чтобы околачиваться в тылу! Мне не нужны такие военфельдшеры!

— В таком случае разрешите идти?

— Идите!..

Борис четко повернулся и направился к выходу. У двери обернулся, сказал с усмешкой:

— Позвоните комбригу. Он представит вам исчерпывающую информацию насчет моего времяпрепровождения…

Надо было посмотреть на Николая Михайловича. Этой фразе под занавес позавидовал бы даже Юрка.

Но когда Борис проходил подвальными отсеками, сплошь забитыми ранеными, и слышал, как те стонали, ругались, хрипели, звали санитаров и врачей, вся злость на Николая Михайловича у него пропала. Бесспорно, майор был груб и несправедлив. Но понять его можно. Он отвечал за жизнь и здоровье десятков людей, и вдаваться в какие-то частности у него просто не было времени.

А впереди его еще ожидала эвакуация раненых. И какая! Ведь мало погрузить всех этих покалеченных и страдающих людей на машины, которые в большинстве своем приспособлены для других целей. Самое сложное — надо будет выходить вместе со всеми из окружения. То есть делать, что и все: гнать на полной скорости, уходить из-под обстрелов, защищаться и защищать с оружием в руках. И кто знает, сколько уцелеет после этого раненых! Но не оставлять же их здесь!

В общем, Борис был так расстроен, что позабыл спросить о своей планшетке. В конце концов, ничего страшного не случится, если она и попадет в чужие руки. Мелочи жизни!..

Вдруг Борисом овладело смутное беспокойство. Оно явно не имело никакого отношения к видениям. Он сделал над собой усилие и окончательно проснулся…

Ах, вот в чем дело! Самолет шел с приглушенным мотором и, похоже, планировал…

Борис посмотрел вниз. Ни черта не видно! Тянулись лишь какие-то тени… А ведь совсем недавно все это пространство было залито ослепительным лунным светом и они втроем брели по нему, подвергаясь смертельной опасности. И вот двоих уже нет и никогда больше не будет…

Летчик сообщил:

— Сейчас будем садиться.

— Прилетели? — удивился Борис.

— Еще нет. Пакет просили доставить.

Самолет пошел на снижение. Но сел он не сразу, а некоторое время покружив в воздухе в ожидании сигнала с земли.

Наконец небо осветили две ракеты… Загорелись костры!.. Можно садиться!.. После короткого пробега самолет остановился.

Подошли двое.

Не выпуская из рук автомата, пилот потребовал:

— Пароль!

Ответил бас:

— Самара!

— Саратов, — сказал отзыв летчик. — Срочный пакет майору Яценко.

Чьи-то руки взяли пакет. Из темноты прогудел бас:

— Мигом доставим! — И добавил: — С вами адъютант полетит!

— Какой адъютант?

— Комбрига! — услышал Борис голос, который он узнал бы среди тысячи других.

— Юрка!

Коновалин подтянулся на руках и перевалился через борт Борису на колени.

— Борька, сукин сын!

Он и здесь, в немецком тылу, не забыл побриться и наодеколониться…

— Ну как, расселись? — спросил летчик.

— Полный порядок! — крикнул в переговорную трубку Юрка. — Выходи из облаков! Атакуй с тыла!

«Кукурузник» быстро поднялся в небо…

— Куда это он? — удивился Коновалин.

Борис рассказал о рейде тыловиков. Хотел сказать о Рае, но в последний момент передумал: «Потом скажу».

— Ловко придумано! — засмеялся Юрка. — Здесь Яценко нанесет отвлекающий удар, там Рябкин. Словом, прикройте нас, идем в атаку!..

В его веселых словах была горечь.

И тут Борису пришла в голову мысль: а почему бы, собственно говоря, не вывезти знамя на самолете? В этом случае немцам уж точно не видать его как своих ушей!

Он поделился ею с Юркой. Тот насмешливо произнес:

— Слушай, давай внесем предложение: хранить знамена в тылу, отдельно от частей. А?

Вот так всегда он — доводил не понравившуюся ему мысль до абсурда и еще ждал ответа.

— Иди к черту! — проговорил Борис.

— Спасибо!

Некоторое время они сидели молча.

— Юрка! — сказал Борис.

— Что?

— Не помню, говорил ли я тебе, что там Рая? — чуточку слукавил Борис.

— Где там? — всем корпусом повернулся тот.

— У Рябкина.

— Чего ей у него надо?

— Тебя.

Коновалин хмыкнул и отвернулся…

Скоро самолет стал снижаться. Неужели долетели? Так быстро? Пилот оповестил:

— Иду на посадку!

— Боря! Меня здесь нет, — торопливо проговорил Коновалин.

— Она будет убита, когда узнает.

— А она не должна знать…

— Что у вас произошло?

— Тебе непременно надо знать?

— Да.

— Она опять встречалась с Батей.

— Неправда!

— Ого! Как горячо ты заступаешься за нее!

— Что ты этим хочешь сказать?

— Ничего нового, милый Боря, — обнял Бориса за плечи Юрка.

— Интересно, что за сволочь накапала тебе на нее?

— Так я и скажу!

— Ну и держи эту гадость при себе!

— Значит, ни слова?

— Как хочешь.

Сигнальная ракета осветила кабину.

Через несколько минут самолет, подпрыгивая на ухабах, бежал по полю.

— Ну, ни пуха ни пера! — сказал Борис.

— К черту!..

Борис спрыгнул на землю и, положив пакет в карман, зашагал навстречу появившимся из темноты солдатам боевого охранения.

А самолет снова взял разбег и поднялся в воздух.

Около «доджика» выстроилось восемь бойцов. Шестеро из них — «черные пехотинцы». Двое — тыловики: проштрафившийся «хлебный» старшина Петряков и сержант Ромашко, ординарец начхима бригады Бондаренко. Этой группе дано задание незаметно подобраться к немецким танкам, находившимся отсюда в трех километрах, и забросать их противотанковыми гранатами. Все шестеро были добровольцами. О Петрякове же, которому так или иначе предстояло искупить свою вину, «позаботился» подполковник Рябкин. Один Ромашко попал в эту команду случайно. Кто-то сказал, что «хорошо бы еще человечка». И надо же чтобы именно в этот момент на глаза зампотеху попался начхим Бондаренко, который не стаи долго ломать голову и выделил своего ординарца.

Получив последнее напутствие командира отряда, группа двинулась в путь.

Затем зампотех и Борис, которого тот уже не отпускал от себя, подошли к соседнему строю. Там стояли так называемые «бронебойщики». Их было девять. Из них только двое имели опыт стрельбы по танкам. Остальные держали противотанковые ружья в руках впервые. Командиром «бронебойщиков» подполковник назначил капитана Осадчего: оружие тот знал слабо, зато его слушались и даже побаивались. Помощником себе Осадчий взял одного из младших лейтенантов, которого звали Миша Степанов. «Пусть учится», — сказал он зампотеху. Но у кого и чему тот будет учиться, так и осталось подполковнику Рябкину неясным.

«Бронебойщики» получили задание: в полутора километрах от того места, где сосредоточились немецкие танки и самоходки, скрытно занять на опушке леса огневую позицию. Кроме того, им было сказано: без приказа огонь не открывать. Помнить, что стрелять в лобовую броню бесполезно. Бить исключительно по гусеницам и бензобакам. Терпеливо ждать, когда танк или самоходка повернется боком.

Испросив у подполковника разрешения выполнять задание, Осадчий скомандовал своему отряду: «На-ле-во! Правое плечо вперед! Ша-гом марш!» — и повел его на огневую.

Наблюдая за явным несоответствием запоздалого строевого рвения всей обстановке, зампотех недовольно поморщился. Но отступать было поздно. Даже если назначение Осадчего — ошибка, ее уже так, за здорово живешь, не исправить.

Дальше шла самая многочисленная и, пожалуй, самая боеспособная группа — «мотострелки»: автоматом и гранатой умел пользоваться каждый. Для удобства ее разбили на три отделения. Командиром первого отделения стал начфин, второго — начальник службы ГСМ, третьего — начхим. Лелеко, которому не досталось отделения, стоял на левом фланге. На его лице стыла неясная ухмылка. К тому же всех его музыкантов без его ведома рассовали кого куда. Подполковник Рябкин обещал разобраться с этим, а пока приказал командирам отделений занять окопы и траншеи, вырытые в поле фольксштурмом.

Следующей была пятерка «фаустников» во главе со старшиной Кондратьевым, большим знатоком трофейного оружия. Рядом с ним стояли по стойке «смирно» и ели глазами начальство парикмахер Филипп Иванович, портные братья Агафоновы и старик ездовой, который появился в отряде неизвестно откуда. Но так как никому из них раньше не приходилось стрелять из фаустпатронов, то никакого особого задания зампотех им не дал. Просто сказал: бейте танки, когда подойдут очень близко. Впрочем, как пользоваться «хваустами», они знали — показал Кондратьев. А так все они были солдатами бывалыми и прежде чем стать тыловиками — вдоволь нанюхались пороху…

По-настоящему боевым подразделением считались пулеметчики — бывшие стрелки с подбитых танков. Они с полуслова поняли, что от них требуется и где им лучше занять позицию. Подняв ручные пулеметы, они двинулись следом за «фаустниками»…

Хмуро и молчаливо встретили подполковника экипажи «тридцатьчетверок». Они не сомневались: бой будет тяжелый.

Подполковник Рябкин хорошо понимал их. Поэтому и сказал то единственное, что еще имело смысл, — как избежать, оставаясь на поле боя, открытого и неравного столкновения с сильным противником. Во-первых, огонь вести из засад. Во-вторых, чаще менять огневую позицию. А в-третьих, заманивать вражеские танки и самоходки — пусть подставляют борта «бронебойщикам» и «фаустникам»…

Смотр своих боевых сил подполковник Рябкин закончил коротким напутствием медикам, выстроившимся в стороне у медсанбатовской «санитарки». В связи с тем что Борис фактически стал его адъютантом, обращался он в основном к Рае, которая к тому же была представителем медсанслужбы корпуса. Она принимала это как должное — видимо, и в самом деле считала себя главным медиком отряда. А ведь всего полчаса назад, казалось, ничто ее не интересовало — ни война, ни медицина, ни свое место в ней. Ничто, кроме Юрки… Узнав о возвращении Бориса, она сама разыскала его. И он вынужден был схитрить — сказать, что уже собрался идти к ней. А так, мол, у Юрки все в порядке, жив-здоров, тоскует. Хорошо, что она не видела в темноте его лица…

— Доктор, поехали! — окликнул Бориса подполковник.

Ничего не поделаешь, придется ехать, товарищ новоиспеченный адъютант!

«Доджик» рванулся и, объехав какого-то отставшего солдата, выскочил на опушку.

Вдоль окраины леса гуськом шли бойцы. Многие — согнувшись под тяжестью оружия. Временами они сливались с деревьями и пропадали во тьме. И только слышно было, как громко чавкала и хлюпала под ногами грязь…

Двигалась со своими «дегтяревыми» «черная пехота»…

Промелькнула пятерка с фаустпатронами под мышкой…

Довольно долго тянулись отделения «мотострелков»…

Остались позади «бронебойщики» с противотанковыми ружьями на плечах…

Не видно было одних «гранатометчиков». Их первых поглотили ночь да поле…

«Доджик» остановился. Дальше нельзя. Дальше — в километре отсюда — немцы…

Сразу же после взрыва небо над немецкой танковой частью исполосовали десятки ракет. Густо рассыпалась дробь автоматных и пулеметных очередей…

Но почему всего один взрыв? Неужели у остальных сорвалось?..

И вдруг снова вздрогнула земля. Из-за деревьев в небо плеснуло пламя…

Борис сжался, ожидая новых взрывов. Но время шло, а их не было. И уже, очевидно, не будет…

Кто же из восьми швырнул свои гранаты, а кто нет? Может быть, кто-то не успел и был схвачен, а кто-то просто струсил? И суждено ли им, взирающим на этот поединок со стороны, узнать больше?

Вверх пошла красная ракета. Это выстрелил стоявший в «доджике» подполковник Рябкин. Вслед за ним стали палить из ракетниц и остальные. Так договорились — чтобы привлечь к себе внимание противника.

Замешательство гитлеровцев продолжалось секунды. Вскоре на опушке, освещенной горевшей машиной, показались танки и самоходки.

Начало танковой атаки застало Бориса у «бронебойщиков». Он прибежал сюда с приказанием зампотеха немедленно поджечь сарай, стоявший неподалеку от них в поле: на фоне пожара лучше будут видны вражеские машины. Чтобы не выдать раньше времени бронебойки, поджечь решили бензином. Выбор Осадчего почему-то пал на младшего лейтенанта Степанова, который, повторив звонким юношеским голосом приказание, растворился в темноте. А через несколько минут началась атака. Танки и самоходки двигались осторожно, как бы на ощупь, и на ходу вели огонь по предполагаемой позиции противника — откуда поднялись ракеты…

Расстояние от «бронебойщиков» до танков сокращалось с каждой минутой, а сарай все еще не горел. Не случилось ли чего со Степановым?

— Слушай! Давай посылай второго человека! — крикнул Борис Осадчему, который переходил со своими занудными наставлениями от одного расчета к другому.

— Тебя, что ли? — буркнул тот.

— А меня не надо посылать, я сам пойду. У кого есть спички? — спросил Борис у солдат.

Ему подали коробок. Он молча взял его и побежал по пахоте…

Но тут вверх по стене сарая устремился огонек, за ним второй, третий…

Борис оглянулся — до танков было больше километра…

В стороне мелькнул «доджик». Борис кинулся к нему. Но его не заметили, и машина пронеслась мимо…

Где Рая? Зная ее, он уверен, что она будет там, где опаснее. Надо бы последить за ней, а то полезет в самое пекло или угодит к немцам. Но он связан по рукам и ногам своим неожиданным адъютантством! На кой черт оно ему? Он фельдшер и никто больше! Он непременно скажет об этом подполковнику…

— Товарищ старший лейтенант! — окликнули его.

К нему от горевшего сарая бежал Степанов. Что он так долго возился?

Низко над их головами пролетел снаряд. Оба одновременно упали на землю.

Лежа, младший лейтенант оправдывался:

— Спички отсырели… Товарищ старший лейтенант, мне не влетит за задержку?

— Пусть лучше влетит! — искренне пожелал пареньку Борис.

— Почему? — не понял тот.

— Потом поймете… Жмите во все лопатки к своим! Скоро у вас там начнется!..

Младший лейтенант, пригибаясь при каждом орудийном выстреле, побежал к «пэтээровцам».

Борис встал. Где же зампотех? Не у «мотострелков» ли?..

В это время справа началась беглая орудийная пальба. Оказалось, что «тридцатьчетверки» Горпинченки и Агеева неожиданно вышли во фланг немецких танков и первыми открыли огонь. Есть!.. Есть!.. Один за другим вспыхнули два фашистских танка!.. Ну и молодцы наши! Ну и молодцы!.. Стрелял, несомненно, Горпинченко. Немцы заметались… Что, съели?.. А это уже совсем здорово!.. Снаряд настиг еще одну машину! Три танка за три минуты — такое не часто бывает! Любо-дорого смотреть!

Ах, вот что! Немцы решили взять смельчаков в клещи… Ведя на полном ходу огонь из орудий, два фашистских танка двинулись в обход слева, а три справа…

Все! Немецкая болванка угодила в одну из «тридцатьчетверок». Машина рванулась, проехала немного и встала… Как же так?.. Чья она — Горпинченки или Агеева?.. Вторая «тридцатьчетверка» продолжала отстреливаться… И вдруг из нее вырвался сноп огня. Борис до крови закусил губу… Тотчас же немцы перенесли огонь на первый, уже подбитый ими танк. Его охватило пламя. Из люков выскочил экипаж, но его тут же скосили из пулеметов.

Немецкие танки разворачивались.

Борис побежал к темнеющим неподалеку траншеям и окопам. Рядом пронеслась и ушла веером в землю пулеметная очередь…

Свалился в первый попавшийся окоп.

Знакомый голос сказал:

— Теперь держись!

Филипп Иванович? Лучший брадобрей корпуса! Юрка называл его «сулинским цирюльником». Филипп Иванович был из Сулина, что возле Шахт. Он гордился тем, что первым из фронтовых парикмахеров стал вводить в своей части бакенбарды. Юрка и тот целых два дня ходил по бригаде этаким Васькой Денисовым!

Филипп Иванович держал в руках фаустпатрон и с отчаянной решимостью поджидал неприятельские танки и самоходки.

— Филипп Иванович, а где остальные ваши? — спросил Борис.

— Агафонычи, что ли? — так величал он портных, братьев Агафоновых. — А вон они!.. А чуток подальше сам Кондратьев!

— А пятый где?

— Ездовой-то?.. А кто его знает! Он не наш…

Борис замер. Танки и самоходки, которые первые минуты после боя двигались беспорядочно, снова выстроились и теперь приближались к позиции «бронебойщиков».

— Доктор, на цигарку не найдется? — спросил Филипп Иванович.

Борис не ответил… Три танка, вернее, два танка и одна самоходка, ворвались в полосу света, отраженного горящим сараем, и понеслись дальше, поливая из пулеметов темноту.

Неужели этот герой из каптерки пропустит их? Они же сами просятся, чтобы их подбили! Ну сколько можно выжидать? Господи, неужели проскочат?!

Но нет, одно за другим дробно защелкали противотанковые ружья… Самоходка, которая шла с краю, завертелась на месте и остановилась… Вот тебе и Осадчий! Если бы и дальше так пошло!.. Впереди идущий танк стал на ходу разворачиваться… Ну что же они медлят? Ну что же медлят?.. Но в это время опять ударили бронебойки. Подбитая самоходка задымила. Будешь знать, стерва!.. Второй танк задом попятился к горящему сараю и оттуда выстрелил из пушки. Вслед за ним открыли огонь и три новые вынырнувшие из темноты самоходки… Затем все пять машин, не прекращая стрельбы, устремились вперед на позиции «бронебойщиков»…

Но почему молчит Осадчий? Почему он молчит? Неужели все?

Едва разъяренные самоходки и танки ворвались на опушку леса, как ожило одно из противотанковых ружей. Оно сделало всего два торопливых и неметких выстрела и тут же замолкло, раздавленное танком.

— Доктор, уходите! — крикнул Филипп Иванович.

На окопы, занятые «фаустниками» и «мотострелками», двигалось шесть танков. К ним присоединилась пятерка, только что расправившаяся с «пэтээровцами».

Понемногу светало, и Борису отчетливо была видна каждая машина.

Когда танкам до «мотострелков» оставалось каких-нибудь семьсот метров, они прибавили ходу и открыли по окопам непрерывный огонь. Борис крикнул:

— Филипп Иванович, у вас нет противотанковых гранат?

— Нет. Вон у хлопцев полно!

Борис выбрался из окопа и, согнувшись в три погибели, метнулся к «мотострелкам». За спиной ударили две пулеметные очереди. Он спрыгнул в ближайший окоп. Там находился офицер с перевязанной головой.

— Иванов? — Борис узнал артиллерийского техника. — Ты не видел, где подполковник?

— Где-то там! — кивнул тот головой.

— Противотанковые есть?

Иванов достал откуда-то из-под ног гранату.

— Держи!

— А больше нет?

— Успей эту швырнуть!

— Ложись! — крикнул Борис.

Снаряд разорвался в нескольких метрах от окопа. Обоих окатило густой грязью.

— Санитар!.. Санитар! — услыхал Борис чей-то жалобный голос.

— Я пошел, — сказал он и, прижимая к груди гранату, вылез из окопа. Бросился к траншее, откуда доносились стоны.

И тут новый разрыв просыпал близко целую пригоршню осколков. Сгоряча Борис не обратил внимания на легкий удар в левое плечо. Когда же в этом месте стало горячо и мокро, он понял, что ранен. Но так как боли не было и рука двигалась, то он отнесся к этому довольно спокойно. Тем более что сейчас ему было не до себя: стоны раздавались еще в двух-трех местах.

Борис скатился вниз…

— Боря! — тихо позвал раненый.

— Кто это? — Борис подполз к нему. Зажег спичку. Узнать раненого было невозможно. Осколок снаряда срезал у него нос, губы, подбородок. Вместо лица одна сплошная рана.

— Это я, Фавицкий, — просипел горлом раненый. — Пристрели меня.

— Больше мне делать нечего!.. Сейчас наложу повязку. А в госпитале тебе сделают пластическую операцию. Физиономия не хуже прежней будет, можешь не сомневаться!

Сильный взрыв сдвинул стенки траншеи. На спину Борису скатился большой ком земли, но он не скинул его — продолжал перевязку.

Через несколько секунд раздался еще один сильный взрыв.

— Что там? — выдохнул Фавицкий.

— Дают фрицам прикурить! — ответил Борис, накладывая повязку.

Сквозь пальбу донесся слабый стон:

— Сестра!.. Сестра!..

— Ну, все! — Борис закончил перевязку. — Ты подожди меня здесь, а я пока сбегаю посмотрю. Там еще раненые!

Борис высунулся из траншеи… Вот так старики! Фаустпатронами подбили два танка! И не только подбили, но и заставили гитлеровцев отказаться от лобовой атаки! Сейчас немецкие танки и самоходки предпринимали какой-то сложный маневр — не для того ли, чтобы обойти отряд справа или с тыла?

Чем все это кончится?..

Борис вылез на бруствер и, согнувшись, побежал в направлении стонов.

Когда он спустился в большую воронку, сохранившуюся с давних времен, то увидел там Раю, которая перевязывала раненого солдата из музыкантской команды.

Она страшно обрадовалась Борису.

— Боренька, я сейчас!..

Закрепив повязку английскими булавками, она успокоила солдата:

— Ну все, милый. Через месяц снова будешь как новенький!.. Боря! Мне надо тебе что-то сказать.

— Там раненые…

— Я знаю… Если что со мной случится, — проговорила она, заглядывая ему в глаза, — мою полевую сумку передашь комбригу.

— Комбригу?

— Да, так надо.

— А Юрке что передать из шмуток?

— Господи, до чего же вы все, мужики, глупые…

— А яснее?

— Неужели тебе непонятно, что обо мне Батя будет помнить всю жизнь! А Юрка… Юрка быстро утешится!.. Ну как, передашь?

— Передам. Но при условии…

— Ты останешься жив, это я точно знаю!..

Борис услышал чье-то чертыхание, прерываемое стонами.

— Надо идти!

— Что это у тебя? — воскликнула Рая, заметив у него на рукаве шинели расплывшееся темное пятно.

— Так, пустяковина.

— Боря! Постой!.. Ты же ранен! Дай перевяжу!

— Потом, — сказал Борис, выбираясь из воронки…

В окопе, из которого доносились стоны, полулежал капитан Сапожнов, начальник службы ГСМ бригады. Одна нога у него была как-то странно отставлена. Преодолевая внезапно накатившую на него слабость, Борис боком съехал в окоп.

— Куда ранен? В ногу?

— Стыдно сказать — в пятку.

— Ого! В моей практике это первый случай.

— Вот именно. Будут теперь прохаживаться на мой счет.

— Это уж как пить дать, — согласился Борис, пытаясь снять с раненого сапог.

— Ой!

— Потерпеть придется.

— Давай!..

Борис вытер выступивший на лбу холодный пот. Собрав силы, он стянул с капитана сапог и приступил к перевязке. Раненый продолжал переживать:

— Скажут… показал немцам пятки… смазал пятки салом… только пятки сверкали…

— А все же как они тебя подстрелили? — полюбопытствовал, закончив перевязку, Борис.

— Вот видишь, — вздохнул Сапожнов. — Теперь всех это будет интересовать.

— Ну как, у тебя хватит терпения досидеть до конца боя? — спросил Борис.

— Хватит, — ответил тот. — Только придвинь ко мне поближе гранаты.

Борис переложил их.

— Ну, я пойду?

— Двигай.

Пока Борис занимался ранеными, обстановка изменилась. Фашистские танки, которые шли в обход, уже поворачивали — по-видимому, чтобы напасть с тыла.

Из оврага, находившегося сразу за рядами траншей и окопов, на короткое время показалась приземистая фигура зампотеха. Подполковника Рябкина поддерживали под руки два «черных пехотинца». Господи, неужели и он ранен?

Борис вылез из окопа и, зажав рукой уже сильно мозжившую рану, помчался к оврагу…

Это была скорее широкая и довольно глубокая канава, вырытая невесть для чего. По верхнему гребню обоих склонов тянулись траншеи и окопы. Бойцы могли переходить с одного склона на другой в зависимости от направления неприятельского удара. В настоящее время они держали оборону с тыла.

Здесь же, в овраге, укрылись от обстрела «санитарка» и «доджик». Около них прямо на земле лежали и сидели раненые. Борис увидел Лелеку. Тот пристроился на подножке. Левая рука у него была перевязана, и он бережно ее поддерживал. Встретившись взглядом с Борисом, капельмейстер как ни в чем не бывало состроил гримасу. Вот и пойми его!.. Раи у «санитарки» еще не было…

Борис подошел к группе офицеров, окружившей подполковника Рябкина, который, сидя на снарядном ящике, отдавал распоряжения. Он был очень бледен. На одной ноге у него топорщился разрезанный и перетянутый бинтом сапог.

— А, доктор! — сказал он, увидев Бориса. — Меня тут без вас и ранили, и перевязали… Ну что ж, товарищи, по местам.

Ему помогли встать на ноги, и он медленно, поддерживаемый не отходившими от него двумя «черными пехотинцами», начал подниматься по склону.

Борис добрался до свободного окопа. Там прижался раненым плечом к стенке и положил перед собой в нишу противотанковую гранату…

— Где он?

— Вон там!

Рая? Она съехала к нему в окоп, разгоряченная бегом и очень решительная.

— Борька, наконец-то я тебя нашла!.. Дай перевяжу!

— Ты что, не видишь? — кивнул он на приближающиеся танки и самоходки.

— А плевать! Давай руку!

Она заставила его снять шинель и принялась за перевязку.

Не удержалась от того, чтобы не отчитать его:

— А еще пятерку по хирургии имел!..

Она бинтовала, а рядом уже снова рвались снаряды.

— Рай, сойдет!..

— Еще немножко…

Они оба вздрогнули, услышав чей-то отчаянный выкрик:

— Фельдшера!.. Фельдшера сюда!

— Боря, я пойду! — сказала она и, воспользовавшись тем, что он никак не мог натянуть на раненую руку шинель, опередив его, выскочила из окопа.

Борис взял из ниши гранату. О боже, какая она тяжелая и неудобная. Ее докинуть можно, только когда танк всего в нескольких метрах…

А танки и не думали рисковать. Когда до оврага им осталось метров двести пятьдесят — триста, они неожиданно вытянулись в одну линию и, держась на расстоянии, начали в упор расстреливать окопы и траншеи.

Борис втянул голову в плечи и прижался горячей щекой к холодной и скользкой стенке окопа. В сплошном грохоте слились выстрелы и разрывы. Осколки с коротким свистом пролетали над затылком и вонзались где-то рядом. Как в ознобе, дрожала земля.

И вдруг какое-то неясное, но неодолимое побуждение заставило его приподняться и выглянуть наружу. Он не сразу разглядел в утренней дымке маленькую юркую фигурку, ползком пробирающуюся к танкам. Рядом поднимались разрывы, а боец все полз и полз. Кто это? На затылке белела повязка. Кто-то из выздоравливающих…

Из соседнего окопа выглянул начфин Зубрилин. На его огромной голове шишом торчала новенькая каска. Где он ее взял? Или предусмотрительно запасся перед рейдом?.. Зубрилин показал рукой вперед… И тут Борис увидел второго бойца, двинувшегося к танкам. Кто это — с такого расстояния разглядеть было трудно. Но что-то в этом человеке, в его узкой и подвижной спине, задевало и тревожило память.

Немцы тоже его заметили. Весь огонь они, казалось, перенесли на обоих смельчаков.

Когда первому бойцу до «мертвого пространства» оставался какой-нибудь десяток метров, он вдруг замер и уже больше не двигался. Было видно, как гитлеровцы послали в лежащего еще несколько длинных пулеметных очередей.

Но, может быть, он притворился мертвым, чтобы потом при первом же удобном случае швырнуть гранату? Такое тоже бывало.

Теперь все внимание было приковано ко второму бойцу. В отличие от первого он передвигался короткими перебежками. Правда, так больше риска, зато, если повезет, можно быстрее добраться до танков.

Немцы вели себя крайне нервозно — по-видимому, решили, что вслед за этими двумя двинутся и другие.

Затаив дыхание Борис следил за поединком человека с танками.

До поры до времени парню везло. Он преодолел добрую половину пути, когда его в первый раз слегка задела пуля или осколок. Во всяком случае он лишь споткнулся и чуть дольше обычного поднимался с земли. Но на этом кончилось его везение. Во время следующей перебежки он был снова ранен, упал на колени, а затем ткнулся лицом в землю.

О том, чтобы оказать медицинскую помощь первому бойцу, не могло быть и речи — он лежал рядом с танками. Да и, похоже, ему уже вряд ли что-нибудь поможет. Зато второй был жив. Борис видел, как он пытался незаметно подползти к ближайшей воронке. Вдруг раненый обернулся. Да это же Хусаинов, шофер зампотеха!..

Что же делать? Как добраться до него? В сущности, надо повторить его смертельный бросок.

В эту минуту Борис увидел в одной из траншей Раю. Наклонив голову, она торопливо закрепляла у ремня санитарную сумку — чтобы не болталась при беге.

На раздумье не оставалось времени. Значит, или он, или она… Боясь, что Рая снова опередит его, Борис быстро перевалился через бруствер…

Он пополз, превозмогая боль в плече, стараясь не думать о том, что его в любое мгновенье может разнести в клочья снаряд, прошить пулеметная очередь. Густой ядовитый дым тола стлался по земле, ел глаза, забивал горло. А кругом по-прежнему все громыхало, звенело, дрожало…

Борис оглянулся: видит ли его Рая? А то, не заметив его, поползет тоже… Кто-то отчаянно махал ему рукою: назад, назад!.. А вдруг он ошибся, неправильно понял Раин жест? Может быть, она всего лишь закрепляла санитарную сумку, чтобы удобнее было лазить по окопам?

Но даже если она не собиралась идти, назад он не повернет: все равно там, у воронки, раненый Хусаинов!

Борис решительно отвернулся и пополз дальше, загребая землю здоровой рукой.

— Доктор, назад! — долетел до него знакомый хриплый голос.

Но было уже поздно. Что-то огромное и тяжелое навалилось на голову, прижало к земле. И тотчас же наступила тишина. Борис пытался подняться, но не смог. Коротко обожгла мысль: «Неужели умираю?» Но пока в ярких и обрывочных видениях угасало сознание, тонкой нитью пульсировала надежда: «А может быть, я только ранен! И тишина эта не что иное, как конец боя?..»

А потом все исчезло…

Когда он пришел в себя, его еще окружала тишина. Затем в нее ворвались первые далекие голоса. Один был женский — как будто Раин…

— Осторожней!.. Осторожней!..

Кого-то они несут… Очевидно, кто-то еще ранен… И тут он ощутил легкое покачивание. Неужели речь шла о нем? Ну да, он же на носилках!.. Где он? Куда его несут?.. Перед ним вспыхнула узкая светлая полоска неба. Он не сразу понял, что лежит лицом вниз на щеке и видит только одним полузакрытым глазом… Когда и как кончился бой? И что с ним, куда ранен? Спросить бы у кого…

— Рая! — позвал он.

Но она почему-то не ответила, не подошла к нему.

Тогда он попробовал приподнять голову и тут же опустил ее — острая боль пронзила затылок, челюсти…

С земли повеяло сыростью и холодом. Расползался туман, зыбкий и прозрачный.

— Носилки поставьте здесь, — услыхал он снова далекий женский голос.

Санитары осторожно опустили носилки, и Борис увидел рядом с собой других раненых, сидящих и лежащих в тумане. Их было много, может быть, человек двадцать. Но среди тех, кто попал в его поле зрения, он заметил лишь две или три знакомые физиономии. Странно, где же остальные раненые — Рябкин, Фавицкий, Сапожнов, Лелеко?

— Комбриг! — донесся чей-то предупреждающий возглас.

Комбриг? Стало быть, бригада вышла из окружения и их отряд соединился с ней! Теперь понятно, отчего так много незнакомых лиц.

— Когда придут машины за ранеными?

— Если ничто их не задержит, то через полчаса, товарищ гвардии полковник! — ответил тот же женский голос.

— Не затягивайте эвакуацию. Постарайтесь отправить всех одним рейсом.

— Это невозможно.

— Постарайтесь, доктор.

— Хорошо, товарищ гвардии полковник.

Да это же Вера Ивановна! Как он ее не узнал! Одно неясно — почему эвакуацией раненых занимается она, а не начсанбриг, как обычно?..

Где Юрка? Где Рая? Не может быть, чтобы они не знали, что он тяжело ранен!

Обдирая нос и подбородок о жесткий брезент, Борис с большим трудом повернул голову. Там, у его изголовья, сидел немец с забинтованными обеими руками. Это был тот, второй дезертир, пониже ростом, молчальник, которого Борис потерял из виду. Он тоже ранен. К тому же — своими. Но сейчас он загораживал собой все на свете!.. Как сказать по-немецки, чтобы посторонился?.. Нет, начисто из головы вылетело! А, черт с ним, пускай себе обижается! И Борис произнес:

— Вег![24]

Немец посмотрел на него и отвел взгляд.

— Вег! — уже начал сердиться Борис.

Немец удивленно взглянул и наклонился к нему:

— Хабен зи етвас гезагт?[25]

Борис видел перед собой его круглое небритое лицо и чувствовал, как опять погружается в тишину…

А потом, спустя какое-то время, тишина вновь отступила, и он услышал вдалеке голос — торжественный и красивый, как у дикторов московского радио:

— Они пали, отдав свои молодые прекрасные жизни за нашу победу…

Хоронят погибших? Но кого? Кого?.. С невероятными усилиями Борис согнул здоровую руку и просунул кулак под голову, подняв ее еще на несколько сантиметров. Но и по эту сторону сидели и лежали раненые. Стоял, держа на весу раненую руку, Лелеко — словно готовился взмахнуть перед невидимым оркестром дирижерской палочкой…

— Слава героям, павшим за свободу и независимость нашей великой Родины!..

Значит, братская могила там, через дорогу… Борис узнал голос говорившего. Это был начальник политотдела подполковник Бурженков.

— Мы никогда не забудем ваши имена…

И стал называть погибших… Смертью храбрых пали подполковник Рябкин, младший лейтенант Степанов, капитан Осадчий, Фавицкий, Хусаинов, Филипп Иванович, экипажи обоих танков… Где-то в середине этого скорбного списка шел Юрка. И последней, как прикомандированную к части, упомянули Раю…

Борис лежал пластом на носилках и тихо, почти беззвучно плакал.

Вскоре его погрузили в «санитарку» и отправили в госпиталь. И он уже не слышал, как гудели танковыми двигателями и гремели гусеницами дороги западнее Лауцена.

Это выходило в тыл гитлеровским войскам соседнее механизированное соединение.

А воздух вокруг дрожал от рева десятков «ильюшиных», волнами заходивших на штурмовку танков и пехоты противника.

Наступление продолжалось.

БЫЛА У СОЛДАТА ТАЙНА

— Морев, танцуй! Тебе письмо!

— От кого?

— От какой-то Евгении!

Морев, даже не взглянув на письмо, которое держал в поднятой руке дежурный по заставе старший сержант Бирюков, направился к выходу.

— Ты что, не слышал? Тебе письмо!

— Потом! — Морев махнул рукой и вышел.

Старший сержант Бирюков озадаченно повертел в руках письмо, которое не хотели брать, пожал плечами. Морев есть Морев! Солдаты томятся в ожидании писем, подсчитывают дни, загадывают, когда будет ответ, а этот чудак нос воротит. Даже если он спешил к машине, все равно взять письмо — дело секунды. Видно, причина в чем-то другом.

Но особенно раздумывать о странном поведении рядового Морева Бирюкову было некогда: у дежурного и без того хлопот полон рот. Вот и сейчас, только присел, как из канцелярии раздался зычный голос начальника заставы старшего лейтенанта Ревякина:

— Дежурный!

— Посиди за меня! — сказал Бирюков младшему сержанту Дубовцову, проходившему по коридору.

— Передайте прапорщику, что он остается за меня, — приказал старший лейтенант. — Я поехал в госпиталь!

— Есть передать прапорщику, что он остается за вас, — четко повторил Бирюков. — Разрешите идти?

— Идите!

Старший лейтенант взглянул на часы. Полдесятого. И тут он вспомнил, что они с Андрюшкой еще не завтракали. Такого обилия обязанностей у него никогда не было. Один в трех лицах. Приходится работать не только за себя, но и за своих обоих замов. Первый из них, заместитель по политической части старший лейтенант Пекарский, уехал вчера в Красноярск хоронить отца. Заместителя же по боевой подготовке лейтенанта Хлызова три дня назад с почечной коликой отвезли в гарнизонный госпиталь. Так что успевай только поворачиваться: при любых обстоятельствах застава должна быть на уровне задач, поставленных командованием. Хорошо еще, что прапорщик Трофимов вернулся на днях из отпуска.

— Но сперва — позавтракать! — бросил старший лейтенант старшему сержанту Бирюкову, проходя мимо дежурки.

Неожиданно что-то стряслось с замком дверцы, и надо было срочно наладить: через двадцать минут выезжать. А тут еще под руку лез пятилетний Андрюшка, сын начальника заставы.

— Морев, дай отвертку!

— Погоди, самому нужна.

— А другую?

— Другую некогда искать!

— Все тебе некогда, некогда!

— Потерпи немножко, сейчас дам.

— А ты в ту сторону крутишь?

— В обратную.

— А в обратную винтик выпадет!

— Знаешь, а спрашиваешь.

— Эх, Морев, Морев, — вздохнул Андрюшка.

Точно так же вздыхал старший лейтенант Ревякин, когда Морев допускал какую-нибудь оплошность. И в остальном Андрюшка попугайничал, подражал отцу. Даже солдат звал исключительно по фамилиям. Кстати, все свое свободное от сна и еды время Андрюшка проводил в гараже, где около машин возились их водители — Морев и Бакуринский. Он уже знал многие инструменты, мог принести, подать, унести. На удивление родителям, помнил основные технические данные «уазика» и понемногу подбирался к другим маркам.

— Дай-ка лучше плоскогубцы! — обратился Морев к мальчику.

Тот быстро нашел их среди инструментов и подал шоферу.

В гараж зашел старший лейтенант Ревякин. Увидев сына, иронически спросил водителей:

— Смену себе готовите? Ну, ну, готовьте!

— Это все Морев! — кивнул на приятеля Бакуринский. — Домой торопится!

— Не больше твоего, — огрызнулся Морев.

— Да, бежит время, — сказал старший лейтенант.

— Смотря у кого, — многозначительно произнес Бакуринский.

— Что смотря у кого? — отозвался Ревякин.

— Время бежит. Вам-то еще трубить да трубить!

— Да, ловко поддел меня, — усмехнулся старший лейтенант. — Андрей, пошли! А то они тебя тут научат.

— Не научат, — решительно возразил мальчик. — Можно, я еще немножко?

— А завтракать кто за тебя будет? Артист Пуговкин?

— Угу! — включился в игру Андрюшка.

— Так он в кино снимается, ему некогда!

Хочешь не хочешь, а надо подчиняться.

— Морев, я быстро! — сказал Андрюшка.

— Ты больно не торопись, а то не поймешь, чего ешь, — напутствовал мальчика Морев.

— Ладно! — обещал тот.

Старший лейтенант с Андрюшкой ушли. Некоторое время водители работали молча. И вдруг Бакуринский спросил приятеля:

— Что, опять послание получил?

— Опять, — удрученно сказал Морев.

— Что пишет?

— Не знаю, не читал еще.

— Может, чего новое?

— Навряд.

— Думаешь, еще не дошло твое?

— До нас письма долго ходят.

— Постой! Ведь уже полтора месяца прошло! Даже до Камчатки письма идут не больше недели! — недоумевал Бакуринский. — А с другой стороны, пишет — значит, не получила. Непонятно!

— Поди затерялось где? — предположил Морев.

— Слушай, а вдруг это ее последнее письмо — ответ на то?

— Гадать-то чего? Вернусь, почитаю.

— Ну и терпение у тебя!

— Было бы куда торопиться…

— Тоже верно, — согласился Бакуринский. Потом глубокомысленно изрек: — Только помни: женщины любят, чтобы за ними последнее слово было.

Вернулся старший лейтенант один, без Андрюшки. В руке у него тяжело отвисал кожаный портфель с гостинцами для больного лейтенанта Хлызова.

— Наладил? — спросил у Морева.

— Так точно! — бодро ответил тот и в подтверждение хлопнул дверцей.

— Тогда поехали.

Через минуту маленький и верткий «уазик» уже накручивал на спидометр километры.

Сперва ехали молча. Но дорога дальняя — двадцать километров, — и старший лейтенант, чтобы не терять зря времени, принялся воспитывать Морева:

— Почистил бы бензином куртку.

— Да я чистил, товарищ старший лейтенант.

— Чем? Сапожной ваксой?

— Мыльной пеной.

— Что-то не видно.

— Въелось, — смущенно объяснил Морев. — Такая работа.

Что ж, отчасти он прав: попробуй выглядеть как огурчик, если целые дни в машине или под ней. Не переодеваться же каждый раз! И все же старший лейтенант не собирался идти на поводу у шофера, спросил:

— Не надоело выслушивать замечания?

— Даже не знаю, что вам ответить…

— А просто: пропускаю, мол, мимо ушей.

— Скажете такое…

Впереди показалась развилка. Синели обметанные хлопьями снега стрелки указателей.

— Заедем? — спросил Морев.

— Да! — резко ответил старший лейтенант.

«Уазик» с ходу свернул на дорогу, идущую влево. Там, в трех километрах отсюда, находился один из въездов в погранзону. У шлагбаума постоянно дежурил наряд. Участок считался ответственным, потому по обе стороны от дороги тянулась контрольно-следовая полоса и действовали сигнализационные устройства, предупреждавшие о появлении нарушителя границы.

Вскоре из-за поворота выскочили кирпичная будка и черно-белые полосы шлагбаума. Лавируя между сугробами, нанесенными за ночь, «уазик» подрулил к самому навесу. Старший наряда подбежал к машине.

— Ну как, порядок? — спросил, вылезая из кабины, старший лейтенант.

— Так точно! — вытянулся пограничник — ладный крепыш с насмешливыми живыми глазами. И доложил по форме: — На участке никаких происшествий не произошло. Докладывает старший наряда ефрейтор Игнатов.

— Вольно!

Младший наряда рядовой Синицын — высокий краснощекий парень — стоял чуть позади и украдкой что-то дожевывал.

Но от старшего лейтенанта невозможно было утаить даже эту малость.

— Эх, Синицын, Синицын, — добродушно проговорил он. — Когда ни посмотрю на тебя, все жуешь да жуешь!

Синицын поперхнулся и закашлялся.

— Вот видишь, — сказал старший лейтенант, — до чего доводит неурочный прием пищи!

— Это ржаные сухарики, — пришел на выручку товарищу Игнатов.

— Сухою бы я корочкой питался, — насмешливо произнес Ревякин. — Как там дальше, Игнатов?

— Водою ключевою запивал…

— Бедненький, бедненький, скоро совсем ноги с голоду протянет, — покосился на пышущего здоровьем Синицына старший лейтенант.

— Это я от нечего делать, товарищ старший лейтенант, — наконец проговорил тот.

— Ну-ну, на посту и нечего делать! — заметил Ревякин. И вдруг его взгляд остановился на снежных заносах у окон и крыльца будки. — Игнатов!

— Слушаю, товарищ старший лейтенант!

— Чтобы к концу смены было как летом!

— Есть чтобы было как летом!

Старший лейтенант и Игнатов зашли в будку. От железной печки несло теплом. Равномерно пощелкивали приборы сигнализации.

— Сколько прошло машин?

— Пятнадцать, товарищ старший лейтенант. Тринадцать грузовиков. Два автобуса с туристами.

— С документами у них порядок?

— Все в ажуре!

— Ну хорошо… Да, как со стенгазетой? — Перед отъездом замполит попросил Ревякина поторопить Игнатова, недавно выбранного редактором, с выпуском стенной газеты.

Ефрейтор смутился.

— Смотри, до праздников осталось всего пять дней!

— Успеем, товарищ старший лейтенант! — заверил Игнатов. — Уже заметки все собраны.

— Шестого чтоб висела!

— Есть чтоб шестого висела!

У порога старший лейтенант обернулся:

— Я сейчас к лейтенанту Хлызову. Что передать?

— Пусть быстрей поправляется.

— Хорошо, передам.

Старший лейтенант тихо вздохнул. Отношения между лейтенантом Хлызовым и Игнатовым были натянутыми. Как-то еще на первом месяце службы Игнатов совершил серьезный проступок. Помимо основной сигнализации — от нарушителей границы, им была разработана и освоена своя собственная система предупреждения — от начальства. Он натянул между деревьями проволоку и подвесил к ней пустые консервные банки. Стоило кому-либо задеть ее, как весь этот утиль начинал отчаянно греметь, предупреждая наряд о приближении проверяющих. Первым обнаружил эту хитрость лейтенант Хлызов. В тот же вечер была выстроена вся застава. Старший лейтенант Ревякин спросил, кто это сделал. Игнатов сразу вышел вперед и во всем признался. Начальник заставы даже не наказал его. Просто предупредил. С тех пор Игнатов нес службу честно и ничего такого больше себе не позволял. Один лейтенант Хлызов продолжал относиться к нему с недоверием, словно ожидал от него и впредь каких-нибудь каверз…

Когда Ревякин и Игнатов вышли из будки, оба одновременно зажмурили глаза: до того слепил свежий снег, белый-белый, без единой пылинки.

Высунувшись из кабины, Морев подшучивал над Синицыным:

— Сходил бы, посмотрел, а то опять несколько метров КСП украдут!

Это была извечная шутка над новичками. Только придут молодые ребята с гражданки, как им тут же начинают вкручивать.

Синицын, служивший на заставе чуть больше двух недель, конечно, уже знал, что такое контрольно-следовая полоса, и бойко отшучивался:

— А ее тут до конца службы хватит!

— Что, подсчитал уже? — но в этот момент Морев увидел старшего лейтенанта и передвинулся на свое место.

— А ты лучше гляди, чтобы у тебя колеса не отвалились! — крикнул шоферу Синицын.

Старший лейтенант втиснулся в кабину, и «уазик», ловко развернувшись у самого шлагбаума, запрыгал на неровной снежной колее…

— В госпиталь или на второй? — спросил Морев.

— На второй!

Оба КПП — и первый, и второй — в сущности, находились по пути в госпиталь. Каких-нибудь несколько километров в сторону для быстроходного «уазика» почти ничего не значат. К тому же задерживаться они там не собираются. Старшему лейтенанту достаточно одного взгляда, чтобы понять, как наряд несет службу.

— Ну что, Морев, как жить дальше будем? — неожиданно спросил Ревякин.

— Это в каком смысле, товарищ старший лейтенант? — Морев был явно озадачен.

— В самом прямом. После увольнения из рядов.

— Куда-нибудь определюсь, — облегченно вздохнув, ответил Морев.

— В шофера, что ли?

— Не знаю. Раньше в таксисты хотел податься, а теперь чего-то не тянет.

— Но все равно шоферить пойдешь?

— Не знаю. Все думаю, думаю…

— Значит, учиться?

— Навряд, — смутился Морев.

— Ты что, и учиться не хочешь?

— С памятью у меня, товарищ старший лейтенант, что-то делается. Прочту книгу, а через месяц уже не помню, что читал. А учиться, сами знаете, память нужна. В детстве я все время головой падал. Может быть, от этого?

— Так это не от головы, от книги зависит! — весело сказал старший лейтенант. — От книги!

А сам подумал: с парнем что-то неладное творится. Неужели растерялся перед будущим? Сомнительно. Обычно все ждут не дождутся демобилизации и не задумываются о трудностях. Радуются предстоящей встрече с родными, друзьями, любимыми. Здесь же явно что-то не то…

— А насчет книги, — продолжал старший лейтенант, — мы с Ларисой Емельяновной подберем тебе такую, что раз прочтешь — и никогда не забудешь.

— Какую? — оживился Морев.

— Хотя бы «Пряслины» Федора Абрамова.

— Я быстро прочитаю.

— Ну-ну…

За разговорами не заметили, как доехали до второго КПП. Здешний наряд, в отличие от игнатовского, не прохаживался взад-вперед вдоль шлагбаума. Ребята лихо орудовали лопатами, счищая снег с дорожек и подъездных путей. Но старший лейтенант Ревякин, вместо того чтобы порадоваться такому рвению, лишь рассердился. Он все понял. Впрочем, в подобной взаимовыручке ничего не было предосудительного. Только не очень приятно, когда тебя пусть даже в каких-то мелочах пытаются обвести вокруг пальца.

— Раньше надо было, умники! — сразу огорошил солдат Ревякин. — До звонка Игнатова.

Те смущенно переглянулись: что на это ответишь? Именно все так и было.

Старший наряда сержант Сухов, передав свою лопату товарищу, доложил начальнику заставы, что на участке происшествий не было.

— Если не считать… — неожиданно добавил он.

Старший лейтенант вздернул подбородок.

— …маленького инцидента…

Ох уж этот Сухов, или, как его называли солдаты, Незаконченное Высшее! Не может без эффектных концовок! Не от них ли все его беды? Сухов попал в армию после того, как был с треском отчислен со второго курса политехнического: запутался в многочисленных «хвостах». Но форс остался, потому и звали его так — Незаконченное Высшее.

— По просьбе пассажиров, — пояснил он, — высадили из маршрутного автобуса одного бухарика.

— Кого? — поморщился старший лейтенант.

— Бухарика. Приставал ко всем, матюгался.

— Документы у него в порядке?

— Так точно!

— Где он?

— В задержке. Я звонил в милицию, обещали забрать. Только не едут что-то, — по дороге в будку докладывал Сухов.

Комната для задержанных находилась как раз напротив входа, за окованной дверью. Это было узкое помещение с зарешеченным окном и тусклой лампочкой у самого потолка.

Задержанный сидел прямо на полу, рядом с опрокинутой табуреткой. Он поднял на старшего лейтенанта осоловелые глаза и заплетающимся языком произнес:

— З-д-дравия ж-ж-желаю, товарищ генерал!

— Пить меньше надо! — только и сказал старший лейтенант.

— Слушаюсь и повинуюсь!

Это был старый знакомец Ревякина — рабочий местной мебельной фабрики Огурцов, известный дебошир и пьяница. В сущности, его давно следовало лишить права проживания в погранзоне, тем более что он жил сейчас один: уже три года, как от него ушла и куда-то уехала с детьми жена. Но все упиралось в нехватку рабочих рук. Да и мастер он был, судя по отзывам, отменный.

Узнав Огурцова, старший лейтенант мгновенно потерял к нему интерес. Пограничникам всегда приходится быть начеку: нарушители нередко прибегают к самым неожиданным ухищрениям. И пьяными притворяются, и ненормальными, и кем угодно, лишь бы выкрутиться при задержании.

— Давно звонил в милицию? — спросил старший лейтенант Сухова.

— Да часа полтора будет.

Дверь в комнату для задержанных снова заперли на задвижку. Прошли к телефону. Старший лейтенант взял трубку, попросил соединить с милицией.

— Сазонов? Говорит Ревякин. Послушай, ты думаешь, у нас своей работы нет? Только и дела, что возиться с твоими подопечными? Вот именно, насчет Огурцова… Всегда у вас что-нибудь летит — то мост, то шатун, то еще что-то! — и хмыкнул, передразнивая: — «Выручай!» Могу предложить свой вариант. Пусть он тут полежит, очухается. А потом, протрезвевши, добирается до тебя своим ходом… Свернет в сторону, чтобы снова зарядиться? Ну, это уж твоя забота. Где праздники встречаю? На заставе, где же еще. Привет!

И спросил Сухова:

— Слышал?

— Так точно!

— К концу смены, когда окончательно протрезвеет, посадишь на какую-нибудь попутную машину!

— Есть посадить на попутную машину!

— Если сейчас отправить, еще замерзнет где-нибудь.

— Все же хомо сапиенс! — не удержался от демонстрации своих знаний Незаконченное Высшее.

— Ну-ну, — хмыкнул старший лейтенант…

Младший наряда рядовой Глазков продолжал воевать с сугробами возле будки. Его круглое деревенское лицо пылало ярким румянцем. Он, как и Синицын, прибыл на заставу недавно, после недолгого пребывания в учебном пункте. Вот кто не любил сачковать. Всегда чем-нибудь был занят. Одних дров на зиму переколол, наверно, кубометров двадцать. Посмотрел, как другие колют, молча взял топор и пошел с одного раза тюкать громадные поленья.

Сам родом из глухой тамбовской деревни, Ревякин любил вот таких безотказных деревенских парней. На них всегда можно было положиться.

Но внешне старший лейтенант не очень-то выказывал свое расположение к Глазкову. Знал: как только начнешь выделять любимчиков, добра не жди — коллектив изнутри разъест ржавчина. Поэтому и относился к Глазкову, как ко всем. Вот и сейчас, вместо того чтобы открыто похвалить за усердие, бросил насмешливо:

— Оставил бы хоть немного на развод!

— Еще около столбов пройтись надо, — ответил тот, вытирая со лба пот.

— Ну давай, пройдись! — сказал старший лейтенант. — Морев, поехали!

У того машина, как хороший конь, натянувший удила: не успел Ревякин опуститься на сиденье, как она уже понеслась…

Замелькали первые домики поселка. По тротуару шагали три статных молодцеватых солдата. Старший лейтенант невольно обернулся: сверкали надраенные пряжки, блестели лихо начищенные сапоги. Шли неторопливо, но все же по привычке — в ногу. С трудом оторвал взгляд — до того приятно смотреть на них.

Здесь в поселке была расположена воинская часть, «Советская Армия», как полушутя-полусерьезно называли пограничники пехотинцев, артиллеристов, танкистов и представителей других родов войск. Себя же они именовали чекистами. У них свое ведомство, свой хозяин, если можно так выразиться. И этим они немного форсили.

Но эту троицу словно перенесли с обложки иллюстрированного журнала. Ее хоть сейчас можно в почетный караул, встречающий на Внуковском аэродроме именитых гостей из-за рубежа. Не заводя в казарму. С помощью этакой волшебной палочки!

Впереди огромное объявление: «Новый художественный фильм «Мужчины в ее жизни». До и после танцы!» Стало быть, три солдата, получив увольнительные, топали на танцы. Наверно, интересовали их и «мужчины в ее жизни». Но еще больше — простые поселковые девчата. И в этом Ревякин не видел ничего плохого — ни для девчонок, ни для солдат.

Недавно он поспорил с начальником соседней заставы Луковым. Правда, тот был уже майор, и немолод, но должности у них были одинаковые, и поэтому разговор шел на равных. Так вот, майор считал, что солдат-пограничник должен выбросить из головы до конца службы всякие танцульки и свидания. Враг, мол, хитер и ищет всевозможные лазейки. По поводу вражеских козней Ревякин не стал спорить: чего только не бывает на границе! Но насчет танцулек и свиданий высказал свое мнение. Прежде всего не без подковырки напомнил майору, что тот, наверно, когда был моложе, вряд ли отказывался от встреч со своей Анной Ивановной только потому, что где-то не дремал враг. Да скинь им обоим с милейшей Анной Ивановной этак годков десять — пятнадцать, они с таким удовольствием покружились бы в вальсе или каком-нибудь другом тогдашнем танце, что их клещами бы не оторвать друг от друга. И ведь это нисколько не мешало честному несению службы! Наоборот, еще больше дорожил солдат увольнительной, знал: чуть что не так, и не видать ему ее в следующий раз как своих ушей. Конечно, два года срок небольшой, можно потерпеть и без танцулек. Но — зачем? Чтобы избегать контактов с местным населением? Так ведь требовалось совсем обратное: крепить связь с местными жителями, сколько нарушителей границы задержано с их помощью! А потом, если молодому человеку доверили службу в погранвойсках, то надо уж доверять ему до конца. Привел старший лейтенант еще один аргумент. Солдаты, которые встречались с девушками, всегда были подтянуты, аккуратны, у них уж не увидишь ни грязного подворотничка, ни кое-как почищенных сапог. А вот те, кто отсиживался в казарме, откладывал лирику на потом, и внешностью своей интересовались лишь постольку поскольку. Лишний раз ленились простирнуть носовой платок или портянки.

Взять хотя бы того же Морева. За полтора года он ни разу не ходил в увольнительную. Кроме «уазика», его ничего не интересовало. Теперь вот нового дружка завел — Андрюшку! А под ногтями чернозем развел, хоть репу сажай! А была бы у него девушка…

Но майора этими рассуждениями не прошибешь. У него своя позиция, тоже четкая, — как бы чего не вышло!

«Уазик» втиснулся между двумя «санитарками», стоявшими у входа в гарнизонный госпиталь. Ревякин взял с заднего сиденья свой тяжелый портфель, выбрался из тесной кабины на тротуар.

— Товарищ старший лейтенант, можно мне с вами? — спросил Морев.

— Нельзя!

— Я попрошу вахтера присмотреть!

— Разве в этом дело?

— А в чем, товарищ старший лейтенант?

— Я боюсь, что по внешнему виду отдельных лиц будут судить о заставе в целом!

Морев вспыхнул румянцем.

— А у лейтенанта Хлызова, — продолжал Ревякин, — усилятся колики!

— Мне-то что? — обиженно проговорил Морев. — Я только проведать хотел…

— Поэтому и должен был привести себя в надлежащий вид!

Морев покосился на запачканный рукав куртки.

— Вот-вот, — сказал старший лейтенант и шагнул к тяжелой резной двери госпиталя…

Морев думал, что придется ждать час или два, а оказалось, старший лейтенант уложился за двадцать пять минут. Да и Хлызов, наверно, не держал его, понимал, как тот замотался.

Опустевший портфель плюхнулся на заднее сиденье.

Тронув машину, Морев спросил:

— Товарищ старший лейтенант, ну как там товарищ лейтенант?

— Порядок! Пошел на поправку!

— А отчего такая болезнь бывает?

— Спроси что-нибудь полегче.

— Я подумал: может, от ушиба?

— Какого ушиба?

— Когда брали последнего нарушителя, ребята рассказывали, лейтенант спиной ударился о камни.

— Все может быть.

— Ну и здоровый же был, паразит! — вспомнил нарушителя Морев.

— А разве с тревожной группой был ты, а не Бакуринский?

— Я, — смущенно ответил водитель.

Ревякин в то время был в отпуске и поэтому не знал всех подробностей. Нарушитель около двух лет готовился к переходу границы: устроился на работу в геологическую партию, учился разбираться и ориентироваться на местности, где-то достал и вызубрил карту. Он рассчитывал перехитрить пограничников. Почти все время шел глухим лесом, держался подальше от населенных пунктов, старался не оставлять никаких следов. И все же его взяли. В годы войны, как это потом стало известно, он был фашистским прихвостнем, участвовал в массовых расстрелах советских людей. Два года назад состоялся суд над его дружками. Всех их приговорили к смертной казни. Он чувствовал, что не сегодня-завтра схватят и его, и поэтому торопился уйти за границу…

— Заедем?

— Как прикажете!

— Давай!

За полтора года они столько вместе поездили по этим дорогам, находящимся под контролем и наблюдением пограничных нарядов, что уже не придавали значения, кто первый спросит: «Заглянем?», «Свернем?» или «Заедем?». На этот раз сказал старший лейтенант.

«Уазик» покатил, подпрыгивая на колдобинах, под гору. Отсюда в четырех километрах находилась железнодорожная станция, на которой наряды, сопровождавшие поезда до границы и обратно, пересаживались из одного состава в другой. До отправления следующей электрички оставалось шесть минут.

— Прибавь газу!

— Успеем, товарищ старший лейтенант.

Ревякин промолчал: еще не было случая, чтобы по вине Морева они когда-нибудь опоздали. Его чувство времени порой казалось фантастическим. Не глядя на часы, на улицу, он мог с точностью до одной-двух минут сказать, сколько сейчас. Ему не надо было даже прикидывать в уме. Так что, если он говорил: «Успеем!» — можно было не сомневаться: «уазик» придет на станцию секунда в секунду. Во всяком случае, не позже…

Спидометр щелкал километры, как орехи. И вот из-за поворота выскочила станция. Вдалеке алым пятнышком мелькнула электричка. В запасе было добрых полминуты.

«Уазик» подскочил к путям и уперся в турникет у крохотного вокзала. С платформы, на которой стояли несколько пограничников и гражданских, сбежал большеротый, большеглазый солдатик.

Лихо козырнул, доложил:

— Товарищ старший лейтенант, на участке от Лихачей до Стукалова задержан неизвестный. Пытался соскочить с поезда. Документов не оказалось. Докладывает старший наряда сержант Ясеньков.

— Где задержанный?

— В милицейской комнате. С ним рядовой Спиваков.

— На заставу сообщили?

— Так точно! Обещали прислать машину.

— Можете отправляться с поездом. Спиваков поедет с нами.

— Есть отправляться с поездом! — опять лихо козырнул Ясеньков и побежал к платформе, к которой уже подходил состав.

— Ну что ж, пойдем поглядим на нарушителя, — сказал старший лейтенант…

Нарушитель сидел за дощатым барьером, за которым обычно сиживали пьяницы и дебоширы. У него была обычная, ничем не примечательная внешность. В первую минуту старший лейтенант подумал: встретишь этого парня через полчаса на улице, и уже начнешь сомневаться, он или не он.

По эту сторону барьера у окна с автоматом в руках стоял рядовой Спиваков — огненно-рыжий малый с небесно-голубыми глазами. Увидев начальника заставы, он вытянулся и шагнул навстречу:

— Товарищ старший лейтенант…

— Этот? — перебил Ревякин.

— Так точно!

Затем старший лейтенант подошел к столу и пожал руку младшему сержанту милиции Осипенко, бывшему пограничнику, женившемуся на местной девушке.

— Привет!

— Здравия желаю!

— Я позвоню?

— Пожалуйста! — Осипенко придвинул телефон.

— Заставу!.. Бирюков, Бакуринский выехал? Выезжает? Так пусть не выезжает. Я сам привезу нарушителя!

Положил трубку, весело сказал Осипенко:

— Занятно получается: ваши сидят у нас, а наши — у вас!

— Свои люди — сочтемся.

— Тоже верно, — и, вернувшись к барьеру, старший лейтенант обратился к задержанному: — Ну, так как же все было?

— А что? Ничего особенного! — вдруг оживился тот. — Забыл документы. Со всяким может быть!

— Со всяким-то со всяким, — усмехнулся старший лейтенант. — Только не всякий будет сигать с поезда при виде пограничного наряда.

— А я не сигал!

— Не успел?

— Испугался, честное слово, испугался! — парень смотрел старшему лейтенанту прямо в глаза. — Сел в поезд, вижу: нет документов. Не возвращаться же? Думал: пронесет. А тут они, — кивнул он на Спивакова. — Кому охота платить штраф?

— Разумеется, лучше попасть под поезд, — иронически заметил старший лейтенант.

— Так он только тронулся!..

— А почему решили, что штраф? — быстро спросил старший лейтенант.

— Люди говорят. А что? — забеспокоился нарушитель, который, по-видимому, почувствовал, что сказал что-то лишнее.

— Откуда и куда едете?

— Из Большеграда. — Это был крупный приморский город, находившийся в нескольких десятках километров от границы. — К приятелю. Он живет в Стукалове.

— Адрес?

— Чей? Мой?

— Приятеля!

— Советская, пять.

— Фамилия?

— Откуда мне знать? Мы с ним на рыбалке на заливе всего два раза виделись. Говорит: приезжай, порыбачим в наших озерах. Такие, говорит, щуки водятся! Или нет?

— Щук хватает, — и, помедлив, старший лейтенант насмешливо добавил: — Но и рыбаков тоже!

— Может быть, зря ехал? — обеспокоенно спросил задержанный.

— А это вы скоро узнаете! — сказал Ревякин и обратился к Спивакову: — Произвели обыск?

— Так точно!

— Что нашли?

— Ничего такого… Сигареты, спички, перочинный ножик, двенадцать рублей трешками, мелочь, билет на поезд в одну сторону, — и, кивнув головой на рыбацкий «баян» и коловорот, стоявшие в углу: — И вон снаряжение!

— Осмотрели?

— Так точно! Полный комплект! — и вдруг, как бы припомнив, сообщил: — А на ремешке часов у него компас.

Задержанный ожег солдата сердитым взглядом, и старший лейтенант отметил это про себя. Маленький ли компас, большой — какая разница, так же хорошо показывает запад. Только вот такими крохотными штучками фасонят многие, и вряд ли можно серьезно говорить о них как об улике.

Главное сейчас — установить, кто он, этот невзрачный парень, сидящий за дощатым барьером. Может быть, обыкновенный растяпа, по легкомыслию оказавшийся в пограничной зоне без документов. А может быть, и в самом деле собирался перейти границу? В зависимости от этого придется решать, что делать с ним: отправить ли домой, послав вдогонку протокол о нарушении правил пограничного режима, или передать дальше. Сосед, майор Луков, в подобных случаях не особенно ломает голову. Он считает: дело пограничников задержать, а разбираются пусть другие. Это понятно, когда речь идет о явных нарушителях границы. А если это один из тех наших дорогих соотечественников, которые во всем полагаются на авось: «Авось не задержат!», «Авось пронесет!», «Авось отболтаюсь!» Что, их тоже передавать дальше?

Но с другой стороны, ох как нелегко порой разгадать, кто настоящий нарушитель, а кто липовый. Конечно, помогают интуиция, опыт да и просто здравый смысл, основанные на знании пограничной службы. Однако и они иногда подводят.

Взять хотя бы этого парня. Многое против него: и то, что испугался и хотел спрыгнуть с поезда, и то, что сболтнул про штраф, — значит, хорошо знал, что полагается за нарушение правил пограничного режима, и то, что неплохо придумал (если придумал) историю с рыбалкой, и то, что билет взял в одну сторону. И даже компас при такой версии может стать вещественным доказательством!

Но, возможно, было и так, как он рассказал. И шапочное знакомство на рыбалке, и то, что впопыхах забыл документы, и то, что пытался улизнуть от пограничников… А билет в одну сторону?.. Не исключено, что он решил погостить здесь не день, не два, а больше.

Выход оставался один: ехать в Стукалово, благо оно недалеко, всего километров шесть.

— Ну что ж, поедем! — не спуская взгляда с задержанного, сказал старший лейтенант.

— Куда? — вздрогнул тот.

— А тут… В одно местечко! Спиваков! Выводите задержанного!

И опять «уазик» петлял по заснеженной колее проселочной дороги. Задержанному было невдомек, куда его везут, и он чувствовал себя не в своей тарелке. Вздыхал, вертелся. Наконец не выдержал и обратился к сидевшему рядом Спивакову:

— Служба! Вернул бы хоть сигареты: курить зверски охота!

— Нельзя!

— А что я ими взорву вас, что ли?

— Не положено!

— Да, порядочки! — с осуждением произнес задержанный. — Это только в кино, видно, арестованным предлагают закурить. Смотрел «Следствие ведут знатоки»?

— Были бы свои — дал, а те нельзя! — ответил Спиваков и смущенно пояснил: — Некурящий я.

— Чего там? — обернулся старший лейтенант.

— Просит закурить!

— Морев, дай ему папиросу!

Морев достал из кармана и подал помятую пачку «Беломора».

— Вот спасибо! — обрадовался задержанный. Дрожащими пальцами вытянул папиросу, закурил. — И еще на одну разорю?

Морев взял пачку и положил в ящичек.

— И верно говорят: повсюду хорошие люди есть, — сказал задержанный, с наслаждением втягивая в себя дым.

— Есть немножко, — ответил старший лейтенант. — Но и плохие тоже водятся.

— А я понимаю, почему не отдаете мои сигареты. А вдруг там шифр какой засунут или ампула с ядом. Разгрызу — и все! Минус в работе!

— Да, грамотные теперь пошли нарушители, — бросил назад Ревякин.

— Ребята, ей-богу, отпустили бы? — неожиданно проканючил задержанный. — Ну какой я шпион?

— А это мы проверим! — сказал старший лейтенант.

— Думаете, наверно, что подослали разведать чего или взорвать?

— Бывает и это.

— Зря вы на меня… — произнес задержанный и уже помалкивал до самого Стукалова. Лишь изредка вздыхал и бормотал себе под нос.

Советская, пять оказался большим пятиэтажным кирпичным домом, с продовольственным магазином и пунктом приема порожней посуды.

— Квартира какая? — еще в машине спросил парня старший лейтенант.

— А он не сказал. Говорит: Советская, пять, и все!

— Какой он хоть из себя?

— Здоровый такой. С вас ростом. Только поширше в плечах.

— Молодой, старый?

— Да лет сорок — сорок пять.

— Брюнет, блондин?

— Вроде бы светлый…

— В лице ничего такого не запомнили? Ну, родимые пятна, бородавки, форма бровей, глаз, какие-нибудь шрамы?

— Взглянуть разок — я бы его сразу узнал. А так разве упомнишь?

— Ну хоть с бородой или бритый?

— Вот это помню — бритый! Складки глубокие у рта!

— Пошли!.. Спиваков, сопровождайте задержанного!

Они вышли из машины и двинулись вдоль витрины, заставленной горками консервов. Дом был обычный, типовой, и все подъезды выходили во двор. То там, то здесь возвышались штабеля ящиков, присыпанные свежим снежком.

Из крайнего подъезда, служившего, по-видимому, черным ходом в магазин, вышла полная немолодая женщина в белом халате. Увидев пограничников и робко шагавшего между ними человека в не очень опрятной гражданской одежде, удивленно уставилась на них.

— Можно вас на минутку? — крикнул ей Ревякин.

Она терпеливо подождала, пока они подойдут.

— Вот товарищ с поезда, — старший лейтенант кивнул на задержанного, — ищет приятеля, договорились идти на рыбалку, а квартиру не помнит. Вы не подскажете самых заядлых рыболовов этого дома?

— Ой, миленькие, не знаю, — заквохтала она. — Я сама из Вахрушей. Я здесь только работаю. Вот тут, в приемном пункте находится мужчина — он, кажись, со второго подъезда!

Поблагодарив женщину, Ревякин первым спустился в подвал. Окошечко было закрыто. Старший лейтенант постучал косточками пальцев:

— Есть кто здесь живой?

Из-за перегородки отозвался хриплый голос:

— Не видите — обеденный перерыв?

— Откуда же нам видно, через перегородку? — сказал старший лейтенант и властным голосом приказал: — Откройте. Пограничный наряд!

По ту сторону на какое-то время воцарилась тишина. Затем послышались осторожные шаги.

— Сейчас!

Окошечко слегка приоткрылось, и приемщик, убедившись, что его не обманывают, пошел открывать дверь.

— Проходите!

Старший лейтенант шагнул в узенький проход, образованный ящиками с пустыми винными и молочными бутылками. В подвале стоял полумрак.

— Вот сюда! — Приемщик провел Ревякина в свою конторку, освещенную большой настольной лампой без абажура. — Здесь посветлее.

Приемщик был не один. За столом сидел высокий широкоплечий мужчина с гладко выбритым лицом. Бросились в глаза глубокие складки у рта. «Он!» — подумал Ревякин.

Приятели приканчивали уже третью бутылку пива, закусывая вяленой рыбешкой.

«Внимание!» — мысленно сказал себе Ревякин.

И вот из-за ящиков показался задержанный, сопровождаемый Спиваковым.

Лицо у бритого вытянулось:

— Ты как здесь?

— Да вот в гости приехал!

— Стоп! — приказал обоим старший лейтенант. — Теперь спрашивать буду я. Спиваков, выйди-ка со своим приятелем погулять!

Те послушно скрылись в ящичном лабиринте.

— А вы останьтесь! — бросил Ревякин замешкавшемуся приемщику: немаловажно, как тот будет реагировать на ответы бритого. Небольшая дополнительная проверка.

— Чего он натворил? — спросил бритый.

— Ничего страшного: забыл дома документы, — ответил старший лейтенант. — Но мы люди недоверчивые, необходимо кое-что проверить.

— Я его плохо знаю.

— И все же мне хотелось бы получить от вас некоторые сведения о нем.

— Пожалуйста, — пожал плечами бритый.

— Где и когда вы с ним познакомились? — Ревякин сел на перевернутый ящик.

— В прошлом году на зимней рыбалке. Наши лунки рядом были.

— Где?

— На заливе… Чего-то он все-таки натворил! — опять усомнился бритый.

— Я сказал: ничего он не натворил. И часто вы виделись с ним на заливе?

— Да раза два-три…

— А точнее?

— Можно и точнее: два раза.

— Вы пригласили его сюда, на озера?

— Кажется, был такой разговор…

— И адрес дали?

— Не помню, может и дал.

— Только номер дома, а квартиру почему утаили?

— Да я и не думал, что он приедет. Думал, так, одна болтовня!

— Вы сами где работаете?

— В совхозе. Механиком.

— Документы у вас при себе?

— Да, пожалуйста.

Бритый вытащил из бокового кармана новенький паспорт в целлофане, подал старшему лейтенанту.

И вдруг Ревякин вспомнил: вчера в местной газете было напечатано сообщение о бойце, которого спустя тридцать пять лет нашла боевая награда. Фамилия та же.

— Скажите, это вас наградили орденом Отечественной войны?

— Его-его, вот обмываем! — подтвердил приемщик.

— Меня, — смутился бритый.

— Что ж, примите мои поздравления тоже, — сказал старший лейтенант.

— Может, составите компанию? — вдруг пригласил приемщик.

— Не могу, на службе. — Ревякин встал.

— Товарищ старший лейтенант, так и не скажете, что он натворил? — все еще допытывался бритый.

— Не скажу! — Ревякин натянул перчатки. — Потому что нечего сказать. Потому что все ясно. Извините за беспокойство!

Козырнув, он направился к выходу…

Выйдя из подвала, приказал Спивакову посадить задержанного на первый же поезд в Большеград, предупредил, что в следующий раз тот так легко за нарушение правил пограничного режима не отделается.

— Спасибо вам! — выпалил на прощание парень.

— На здоровье! — как всегда насмешливо ответил старший лейтенант. И тут же бросил Мореву: — Ну, поехали!

— Куда?

— На заставу!..

В маленькой столовой было всего четыре столика. Но больше и не надо: ели все в разное время, по мере того как возвращались из нарядов.

Проголодавшись в поездке, Морев влетел, когда ребята наворачивали уже второе. Он подошел к окошку раздаточной, взял полную тарелку рассольника и сел рядом с Глазковым, доедавшим свои макароны по-флотски. Ел тот неторопливо, даже с ленцой — видимо, приканчивал добавку. Письмо, которое Морев только что взял в дежурке, лежало в кармане брюк. Но он не торопился его вскрывать: все равно знал, что там накорябано. Да и не принято было читать письма во время еды — не дома.

На пороге выросла высокая и стройная фигура начальника заставы.

— Ну что, трудимся? — сказал он.

— Приходится, — подал голос Незаконченное Высшее.

— Да, сразу видно: работа по душе, не то что снег разгребать!

— Так ложка же чище берет! — заметил Игнатов.

— С тобой, Игнатов, у меня еще будет разговор!

— О чем, товарищ старший лейтенант?

— О том. Сам знаешь!

Незаконченное Высшее обеспокоенно посмотрел на Игнатова, который, потупив взор, продолжал ковырять вилкой макароны.

— Вот-вот! — заметив эту молчаливую игру взглядов, сказал начальник заставы.

— Товарищ старший лейтенант, пообедайте с нами! — вдруг пригласил Сухов.

«Хитрит Незаконченное Высшее, выручает приятеля!» — подумал Ревякин. Но в душе он не осуждал ни Игнатова, предупредившего соседний наряд о появлении начальства, ни Сухова за его теперешний ход конем. Нельзя ожидать от солдат взаимовыручки в бою, если каждый из них будет думать только о своей выгоде. Но короткое внушение Игнатову не помешает, пусть не думает, что все вокруг дурачки.

Однако на приглашение пообедать Ревякин ответил вежливо и серьезно:

— Спасибо, я дома поем.

— Дома, конечно, вкуснее, — изрек Синицын.

— Не знаю, не знаю, — несколько загадочно произнес старший лейтенант и отступил в коридор.

Морев ел клюквенный кисель и думал о своем. И вдруг его внимание привлек разговор за соседними столиками.

— Просто ума не приложу, что делать с этим чертовым псом! — сокрушенно вздохнул Сухов.

— Опять, что ли, задел сигнализацию? — спросил Игнатов.

— Ну, если бы раз или два, а то уже четвертый день гоняю Глазкова на место сработки!

— И все в одно время?

— Тютелька в тютельку! Хоть часы проверяй!

— А что это за пес? — поинтересовался Синицын.

— Да обыкновенная дворняга, — ответил Сухов. — Двули!

— Чего?

— Двули. Дворняжка уличная.

— А чего ей там надо?

— Вот это ты у нее сам спроси!

— У нее или у него? — полюбопытствовал Игнатов.

— Не заметил, — ответил Сухов.

— За три дня можно бы и заметить!

— Вам все смех.

— Больше не будем, — пообещал Игнатов и уже серьезно спросил: — Все на том же втором участке?

— Все там! Облюбовал себе местечко у самой системы!

— А старший лейтенант что говорит?

— Хмыкает. «Сами решайте! Еще не хватало, чтобы я за вашими тузиками гонялся!»

— Развивает у нас смекалку! — догадался Игнатов.

— Пристрелить ее, да и весь разговор! — вдруг сказал Синицын.

— Как пристрелить? — недоуменно переспросил Сухов.

— Дать короткую очередь…

— Ты это серьезно?

— А чего такого? Собака же, не человек!

— И ты бы мог?

— Ну чего привязался? — Синицын вспыхнул и вышел из-за стола. — Мог, не мог! А если бы это враг был? Ты бы тоже рассусоливал?

— Тебе не кажется, Синицын, что это сравнение хромает на обе ноги? — с убийственной вежливостью осведомился Сухов.

— Думаешь, раз из Ленинграда, то умнее всех?

— Думаю, но другое.

Синицын обернулся:

— Что другое?

— А вот этого я не скажу.

Синицын, сердито придержав взгляд на тонком лице Сухова, вышел из столовой.

— Морев! — обратился после паузы Игнатов. — Ты бы завез ее куда подальше.

— Ладно! — подумав, ответил тот.

— Что толку? — сказал Глазков. — Все одно вернется!

— Почему вернется? — возразил Игнатов. — Обычно собаки возвращаются к хозяину, а этот наверняка бездомный.

— Завезти бы его километров за сто, за двести, — мечтательно произнес Сухов. — А пятнадцать — двадцать километров для него всего на два-три часа ходу!

— Не разрешат далеко, — сказал Морев.

— Может, отвадить как? — спросил Игнатов.

— Все пробовали: и палки кидали, и камни, — признался Сухов.

— А если табаком или какой-нибудь другой дрянью? — предложил Игнатов.

— Махоркой бы, — сказал Глазков.

— Вспомнил, — насмешливо произнес Сухов. — Да ее уже давно никто не курит!

— В нашей местности курят.

— Ну, может быть, только в вашей, — подковырнул приятеля Незаконченное Высшее.

— Нет, не пойдет! — отказался от своего же собственного предложения Игнатов. — А вдруг в этом месте потом нарушитель пройдет? И собаки не смогут взять след? Вроде бы сами под собой сук рубим.

— Что же делать? — продолжал ломать голову Сухов.

— Послушайте, ребята! — вдруг загорелся Игнатов, — А что, если отдать его Лехе Крылову? Он давно хочет завести собаку!

— А ведь идея! — обрадовался Сухов.

Леха был местный школьник, семиклассник, давний друг пограничников. Славился же он тем, что стоило ему только заметить в поселке или поблизости подозрительного человека, как он сразу сообщал на заставу. Так с его помощью недавно был задержан опасный уголовный преступник, намеревавшийся перейти границу. Леха был свой в доску, и, если его о чем-нибудь попросить, он разобьется в лепешку, а сделает…

— Давно бы так, — одобрил такое решение Морев.

Морев устроился за угловым столом с подшивками центральных газет. Перед ним лежали два письма. Одно из них, то самое, что терпеливо поджидало его в дежурке, он уже прочел. Как и чувствовал, в нем не было ничего нового. Только чуть больше беспокойства.

Второе письмо — в помятом, потрепанном, уже местами подклеенном конверте — оставалось нераспечатанным.

В Ленинскую комнату заглянул вернувшийся с обеда старший лейтенант Ревякин. Ткнулся взглядом в худую костлявую спину Морева, в лежавшие на столе письма, но ничего не сказал. Только подумал, что в них, возможно, находился ответ на вопрос: почему тот в последнее время ходил какой-то унылый, раздраженный. Конечно, можно было бы тут же подойти к солдату и, как это всегда делал замполит, заговорив о чем-нибудь постороннем, как бы между прочим спросить, что пишут из дому. И Морев волей-неволей вынужден будет сказать правду. Или же хоть немного, но приоткрыть душу.

Но сейчас Ревякину было некогда — только что позвонили из комендатуры и потребовали немедленно связаться с ними. И поэтому разговор с Моревым он решил отложить на вечер. В конце концов, несколько часов ничего не решают.

Старший лейтенант и не подозревал, насколько был близок к истине. Лишь в одном он ошибался, считая, что у Морева нет девушки. А она была. И еще души не чаяла в молодом солдате. На свою голову…

Познакомился Морев с Женей за три месяца до призыва. Ехал как-то он на своем самосвале за цементом и вдруг, километрах в трех от города, увидел: стоит девушка в голубом платьице и голосует. Видно, давно пыталась сесть, замерзла — платьице летнее, тоненькое, а тут еще ветер!

Остановил. Села. Не знала, как благодарить. Все сигаретку предлагала. С фильтром. А он их терпеть не мог. Привык к «Беломору». Но взял, чтобы не обидеть. А она развеселилась, довольна, что в кабине тепло и не дует. И ему не так было скучно: все же живой человек рядом, девушка. Но внешность ее с самого начала ему не приглянулась. Правда, на фигурку ничего, но лицо уж больно некрасивое. Не то чтобы страшное или неприятное, а просто какое-то неинтересное.

Оказалось, что продавщица в обувном. В мужской секции. Сразу предложила: если ему чего надо… Вот ее телефон. Служебный. Домашний тоже есть. На всякий случай.

Скорее всего, больше бы они и не встретились, если бы не одно случайное совпадение: как раз в это время двоюродный брат Морева Сашка до изнеможения рыскал по обувным в поисках мало-мальски модерновых полуботинок.

Через три дня Сашка стал счастливым обладателем стильных «корочек», а Морев с кислым видом тащился со своей новой знакомой на какой-то фильм, даже вспоминать неохота. Потом еще встретились, и еще. То ли оттого, что не нравилась, то ли оттого, что опыта не хватало у него, между ними ничего такого не было. Правда, целовались. Но тут инициатива исходила больше от нее. А он боялся обидеть.

Так продолжалось около месяца. А потом в его самосвал врезалась «санитарка»: ее водитель, по-видимому, не спал всю ночь — гонял по вызовам — и вот на мгновение расслабился. Самосвал, конечно, пострадал меньше. Того водителя — уже при смерти — увезла другая «санитарка». Морев же отделался легкими ушибами и царапинами. Но все равно его три недели продержали в больнице, пока не сняли многочисленные швы. Милиция его почти не беспокоила: как выяснилось, во всем виноват был погибший. Зато каждый день к Мореву наведывалась с гостинцами Женька. Чего только не носила: и апельсины, и бананы, и даже ананас где-то достала. Не говоря уж о конфетах, печенье и прочей ерунде.

А затем подошло время идти в армию. И обещали они, как это водится, переписываться. Раз в неделю. То была ее идея — чтоб писать раз в неделю, не реже. Он не возражал: раз так раз! Вначале и в самом деле шло по-задуманному: она писала, он отвечал. Только уже с третьего письма ему вдруг стало неинтересно читать. Ничего, кроме барахла да свадеб. И все с подробностями: какие сапожки себе купила, да на каких каблуках, да какую блузку достала. И замуж у нее подруги чуть ли не в каждом письме выходили. А для него все эти Ольги, Людки, Ленки — пустой звук, ни разу не видел их. Но тенденция чувствовалась — подтолкнуть его в должном направлении. И так тянули они эту бумажную волынку около года. А потом Морев понял: надо кончать, а не то увязнешь, как муха на липкой бумаге. И в один прекрасный день перестал ей отвечать. Подумал: может, сама поймет. А она, наоборот, еще чаще стала писать. Спрашивала, почему не пишет, не случилось ли чего с ним? И решил он тогда написать ей всю правду: мол, не люблю тебя больше («больше» — чтобы не так обидно было), так что давай не будем с тобой переписываться, для обоих лучше. Написать-то написал, а вот отправить духу не хватило. Каково ей будет читать? И с того времени носил он ответ в кармане, конверт уже черт знает на что похож стал, видно заново переписывать придется.

О его запутанных личных отношениях знал на заставе только один человек. Но и ему не было известно, что письмо-то не отправлено до сих пор…

И вот этот человек — водитель второго «уазика» Костя Бакуринский — стоял сейчас за спиной у Морева и спрашивал:

— Ну, что пишет?

— Свитер новый купила, — ответил Морев и незаметно прикрыл локтем свое неотправленное письмо.

— И ничего больше?

— Еще одна подруга замуж вышла. Тамарка какая-то…

— Так она получила от тебя письмо или нет?

— Затерялось, видно…

— Ну что будешь делать? — Бакуринский взял стул и сел рядом.

— Что? Новое напишу.

— Только не очень тяни. А то дождешься последнего гудка паровоза. Встретит она тебя там гвоздичками в целлофане, и уже не отвертишься!

— Завтра напишу.

— И отправляй авиа, заказным. Ты то простым послал?

— Ага!

— Странно, теперь письма редко теряются. Честно говоря, впервые слышу…

— Всякое в жизни бывает.

— Да, и на ровном месте голову ломают… Дай-ка «беломорку»!

Морев полез в карман за папиросами и в этот момент позабыл о своем письме. Спохватился, прикрыл локтем, когда уже было поздно.

— Постой! — загорелся Костя Бакуринский. — А это что за письмо?

— Какое? — Локоть пополз дальше, прикрывая светлую полоску конверта.

— Да под локтем!

— Да так — от одного…

— От одного — твоим почерком?

Обман был налицо. Морев смотрел на друга жалобным взглядом.

— Дай-ка! — Бакуринский вытащил из-под локтя злополучное письмо, прочел адрес. Вид у Морева был обреченный. — Так и не отправлял?

— Не…

— Почему? Ведь твердо решил?

— Угу! — кивнул Морев.

— Ну тогда ни черта не понимаю!

— Жалко ее…

— Ее жалко? А себя? Как потом жить будешь, не любя? А ей, думаешь, хорошо будет?

— После праздников отправлю.

— Это еще неделя! А там новые праздники!

— Ну чего тебе от меня надо? — простонал Морев.

— Мне от тебя? — выразил на лице удивление Бакуринский. — Это тебе от меня надо! Давай сюда письмо!

Морев отодвинулся:

— Зачем?

— Через десять минут я повезу прапорщика в Вахруши за новым кинескопом и сам отправлю это письмо! Ну? — протянул он руку.

Морев отдал письмо.

— Может, сменить конверт? — робко спросил он.

— Ничего, сойдет и этот! Помни: в бою и любви везет только решительным!

— Ладно! — нахмурил брови Морев. — Валяй, пока не отобрал!

После отъезда Бакуринского Моревым овладело странное двойственное чувство: с одной стороны, как бы гора с плеч свалилась, все оставалось позади, открывались новые прекрасные дали в любви, а с другой стороны, не давала покоя мысль: а каково ей будет читать это письмо? Правда, уговаривал он себя, она быстро утешится — к ней уже на другой день вернутся привычные заботы: тряпки, подруги, новые знакомые. Сколько их ежедневно вертится у ее прилавка — веселых и грустных, развязных и скромных, шумных и вкрадчивых, выбирай любого! Да и, честно говоря, не подвези он тогда ее на самосвале, она бы села в другую машину, и он почти уверен: полюбила бы не его, а кого-то другого. Так что он должен быть благодарен Косте Бакуринскому, решившему одним махом отрезать у него все пути к отступлению. Так-то оно лучше, вернее…

С этими мыслями Морев вышел из Ленинской комнаты и едва не угодил в таз с теплой мыльной водой. На него накинулся дежурный по заставе старший сержант Бирюков:

— Морев, ты чего спишь на ходу? А ну, бери тряпку, покажи первому году, как моют полы!

И хотя Морев заступал сегодня на пост — ему еще предстояло дежурить всю ночь у входа на территорию заставы, — он ничего не сказал Бирюкову. Молча взял тряпку и принялся намывать полы. Он даже был доволен — все это отвлекало от тяжких мыслей.

Рядом с Моревым пыхтели и другие ребята, в основном первого года службы. Где-то позади сопел Синицын.

А Бирюков, старавшийся во всем походить на старшего лейтенанта Ревякина, ходил следом за каждым и тыкал носом в малейшее упущение:

— В уголочке, в уголочке!.. Вот это убрать тоже!.. Воды, воды поменьше лейте, а то в подвале все мыши утонут!.. А ну-ка пройтись по плинтусам!.. Ребята, двери чище мойте!

Никто не возражал, не спорил. И только Синицыну вдруг показалось, что старший сержант к нему придирается.

— Уже чисто! — буркнул он.

— И это ты, голуба, называешь чисто? — сделал удивленное лицо Бирюков. — Еще три разика пройдешься мокрой тряпкой, тогда, может быть, и будет чисто!

— Придираешься, старший сержант!

— Что ты, голуба? Если я начну придираться, ты маму по ночам звать станешь! А ну давай еще разочек!

И пришлось Синицыну драить плинтусы до тех пор, пока они не заблестели как новые.

Досталось слегка и Мореву. Постоял над ним Бирюков и покачал головой:

— Ай, ай, Морев, уже второй год к концу подходит, а где полы мыть — не знаешь!

Что ж, прав был Бирюков: под столом, у барьера, отделявшего дежурку от коридора, всегда скапливался мусор — это знал каждый старый солдат.

И вот субботняя генеральная уборка подошла к концу.

Но старший сержант Бирюков еще по инерции продолжал распоряжаться:

— Давайте, давайте, мальчики! Еще немного! Наши давят, шведы гнутся!

И наконец облегченно произнес:

— Вот теперь вроде чисто!..

Дверь в канцелярию была открыта, и резкий голос начальника заставы разносился по коридору. Он разговаривал по телефону, как Морев сразу понял, с заместителем коменданта капитаном Грибовым — изрядным придирой и службистом. Судя по всему, речь шла о сегодняшнем нарушителе.

— Николай Иванович, я все сам проверил… То, что он рассказал о себе, подтвердили другие… Предварительно условились? Исключено. Пригласил его человек заслуженный, ветеран войны… Пытался спрыгнуть на ходу? Не совсем точно. Поезд, как я выяснил, только тронулся… Ну что делать, если я уверен, что он не собирался нарушать границу? Обыкновенный растяпа… Разумеется, я несу ответственность и не собираюсь от нее отказываться… Пожалуйста, проверяйте… Все данные записаны… Морев, закройте дверь!

Морев торопливо закрыл дверь в канцелярию. Но голос старшего лейтенанта легко пробивался сквозь дощатую преграду.

Морев сходил в умывальную комнату. Вымыл лицо, руки.

До боевого расчета оставалось сорок пять минут — можно было и отдохнуть. Морев прилег на койку. Только закрыл глаза, как сразу же задремал.

И вдруг его резко дернули за рукав. Он вздрогнул, открыл глаза. Рядом стоял Андрюшка.

— Морев, вставай!

— Чего тебе?

— Пошли в гараж!

— Завтра пойдем.

— А я хочу сегодня!

— Скоро боевой расчет, не успеем.

— А мы недолго!

— Ладно, только по-быстрому.

— Идет! — совсем по-взрослому ответил Андрюшка.

Они вышли во двор. Ранние сумерки уже притемнили заснеженные дорожки. Андрюшка старался идти в ногу с Моревым — как же, тоже мужчина!

В гараже было темно. Морев включил свет.

— Ну что будем делать? — спросил он мальчика.

Андрюшка обошел машину, постучал ногой по каждому скату. Потом спросил Морева:

— Можно я посижу в кабине?

— Можно.

Андрюшка мгновенно залез туда, дал несколько коротких сигналов.

— Не надо, — сказал ему Морев. — А то нам влетит от старшего лейтенанта. Скажет: делать вам больше нечего!

Тогда Андрюшка засигналил одним ртом.

— Так оно спокойнее, — заметил Морев.

Но Андрюшке было уже не до него. Ухватившись руками за баранку, он гнал свой «уазик» по крутой и узкой дороге, преследуя нарушителей. Время от времени он выхватывал пистолет и стрелял в убегавших врагов.

— Ну все! Убил наповал! — похвалил Морев.

— Нет еще!

— Как нет? Я сам видел!

— Не выдумываешь?

— Ну что ты! Можешь посмотреть: упал и не дышит!

Андрюшка выглянул из кабины. Лежавшее в углу гаража запасное колесо мгновенно в Андрюшкином воображении превратилось в поверженного врага. Но, может быть, тот притворился убитым? Как в кино?

Андрюшка выскочил из машины и, стреляя из пистолета, рванулся в угол, но его на бегу перехватил Морев.

— Будет на сегодня.

— А я хочу!

— Ну и оставайся один! — Морев отпустил мальчика.

Тот сразу же опомнился.

— А ты куда?

— На боевой расчет. И так уже опаздываю!

— Попадет?

— А ты думал как? Сам небось знаешь, какой старший лейтенант?

— Строгий?

— А то нет?

Морев и Андрюшка прибавили шагу: за ярко освещенными окнами заставы никого из ребят не было видно. Значит, все уже выстроились в коридоре. Опоздал-таки!

Морев взбежал на крыльцо и с силой толкнул массивную входную дверь. Молча выравнивая ряды, до самой сушилки тянулся строй.

К счастью, Морев опоздал на самую малость.

Но замечание старший лейтенант все-таки сделал:

— Те же и Морев!

Так как команды «Смирно!» еще не было, кто-то не без подковырки добавил: «Ну, Морев, известно, поспать любит!»

Каждый вечер в одно и то же время на заставе проводится боевой расчет. Это и полный глубокого смысла ритуал, и задание на следующие сутки. Голос старшего лейтенанта звучал, как всегда, резко и внятно:

— За истекшие сутки нарушений государственной границы на участке нашей заставы не было. Пограничные наряды службу несли бдительно и действовали по обстановке правильно. Наряд в составе сержанта Ясенькова, рядовых Спивакова и Мухаметшина, сопровождая поезд от Лихачей до Стукалова, задержал неизвестного, который вполне мог оказаться нарушителем границы. За проявленную бдительность этим товарищам объявляю благодарность. Сообщаю обстановку на завтра. В связи с приближением ноябрьских праздников…

Пограничники слушали с напряженным вниманием. Поступило сообщение, что на эти три дня студенческое спортивное общество запланировало массовые соревнования скалолазов. Находились же скалы всего в десяти километрах от границы, и это могло здорово облегчить задачу нарушителю. В прошлый раз, например, под видом скалолаза, заблудившегося в лесу, дошел почти до рубежа прикрытия и был задержан некто Носков. Он обокрал в Большеграде несколько квартир и предпринял отчаянную попытку уйти за рубеж. Не исключено, что и в этот раз кто-нибудь попытает судьбу. Кроме того, имеются сведения о том, что, возможно, попробует перейти границу опасный уголовный преступник, давно разыскиваемый милицией. Его приметы… пятьдесят пять лет… среднего роста… светлые волосы… серые, широко поставленные глаза… маленький подбородок…

Морев тоже запомнил. На всякий случай. Хотя знал, что у него мало шансов проявить себя на этом поприще. Его дело подвозить нарушителей на машине, уже готовеньких…

Впрочем, он уже привык, что слава обходила его стороной, но в душе продолжал мечтать об удаче, которая заставит притихнуть всех насмешников.

Боевой расчет сегодня несколько затянулся: сложная обстановка, праздники, из офицеров на месте один начальник заставы. Старший лейтенант Ревякин называл каждого, кто заступал на охрану государственной границы, определял время дежурства, участки, состав тревожных групп.

Морев вздохнул: его «уазик» должен быть готов к выезду по обстановке через две минуты после объявления тревоги…

Разговор снова зашел о праздниках. Бдительное несение службы, подчеркнул старший лейтенант, это их подарок любимой Родине. И тут Морев внутренне сжался. Он вдруг подумал о Женьке, которая получит письмо как раз пятого или шестого ноября. У всех будут радость, веселье, а у нее одной… Хороший подарочек, ничего не скажешь, ожидает ее в праздники. Зря поторопился он с отправкой письма. Можно было подождать еще с недельку. Даже три дня тут сыграли бы роль. Это все Костя Бакуринский, будь он неладен, благодетель чертов!

— Застава, равняйсь! — ударился о строй резкий голос старшего лейтенанта. — Смирно! Командирам отделений приступить к выполнению мероприятий согласно распорядку дня!

В Ленинской комнате яблоку упасть негде было. Незаконченное Высшее, который пришел чуть позже других, долго ходил со стулом в руках, искал, где бы приткнуться, но так и не нашел. Его пожалел, потеснился Игнатов. Некоторые стояли у дверей, тянули шеи. Только что по телевизору начался показ танцев на льду. Видимость была неважная, но этот недостаток возмещала хорошая музыка.

Как всегда, первыми вышли на лед самые юные и самые неопытные. Но и они танцевали прекрасно, потому что, прежде чем очутиться здесь, тоже где-то кого-то побеждали, считались лучшими из лучших, были отмечены и подавали большие надежды. Один танец сменялся другим, и с каждой новой парой росло мастерство.

Постепенно души солдат как бы раздвоились. С одной стороны, молодые парни просто любовались ярким и красивым зрелищем, а с другой стороны, чем прекраснее были танцы, чем сильнее действовала музыка, тем дальше уносило воображение. Как никогда хорошо мечталось и думалось им в эти удивительные минуты у экрана.

Думал о своем и Морев. Да, с Женькой он поступил нехорошо. Мало того, что испортил ей праздники, но и вообще, надо признаться, вел себя с ней неблагородно. Вспомнил он, как лежал в больнице и она иногда два, а иногда и три раза в день навещала его. Для нее не существовало никаких запретов: она прорывалась к нему даже в невпускные дни, даже когда отделение запиралось на ключ и попасть туда можно было только с разрешения главного врача. А ей удавалось. То черным ходом, то в чужом белом халате. Почти все свои короткие обеденные перерывы она проводила у него. А потом мчалась на работу, и он сейчас не уверен, успевала ли она поесть. Проторчать же целый день на ногах у прилавка — это не сидеть за рулем в теплой и уютной кабине. А сколько раз, бывало, его вдруг поднимало с постели какое-то чувство, он выглядывал в окно и видел внизу ее — улыбающуюся, некрасивую, энергично машущую ему рукой. И в записочках, которые она присылала, ни слова не было о тряпках и подругах. Все только о нем, о его здоровье…

Музыка оборвалась. Наступила тишина. Луч прожектора быстро проследовал за парочкой…

Он и она — оба в сверкающих нарядных костюмах, красивые и стройные — легко и изящно танцевали старинное танго, и огромный зал зимнего стадиона неистовствовал при каждой удачной фигуре. Парочке без конца аплодировали, и она снова и снова — послушная и счастливая — выкатывала на ледяное поле. На какое-то мгновение замирала в трепетном свете прожекторов. И когда сверху из динамиков проливались первые звуки музыки, юноша и девушка, прильнув друг к другу, делали вместе шаг и снова — в который раз — уносились в танце.

Лицо у Морева горело. Он вспомнил, как однажды они с Женькой поздно вечером гуляли в парке культуры и отдыха. Откуда-то издалека доносилась музыка. Возможно, даже эта самая. Сперва они бродили по центральной аллее, а потом свернули на боковую. Там была беседка, в которой днем посиживали старушки и старички, а вечером уединялись парочки. И вдруг Женьке взбрело в голову станцевать с ним под далекую музыку. Было так темно, хоть глаз выколи. Со всех сторон их окружали скамейки, а пол в беседке был покатый. Но они ни разу не споткнулись, не оступились. Темнота словно обволакивала их и защищала. Но больше всего его поразило то, что в этой непроглядной тьме он видел Женькины глаза. Они были огромны и прекрасны. Впрочем, это наваждение исчезло, как только оба очутились на свету. И подобные чудеса продолжались с ней все время, пока его не призвали в армию. То она казалась ему такой невидной, такой неинтересной, что он с трудом сдерживал себя, чтобы не отвернуться, а то вдруг глядел на нее и не верил своим глазам: откуда что бралось!

Тот вечер запомнился еще тем, что к ним привязались трое хулиганов. От них дико разило водкой. Вначале он пытался поговорить с ними по-хорошему. Но они вели себя нагло и все оттирали его плечами от Женьки. Тогда он набросился на них с кулаками. И трудно сказать, чем бы это кончилось, если бы не Женька. Она заорала так, что переполошила весь парк культуры и отдыха. А попутно хлестала своей модной кожаной сумочкой по жестоким и глумливым рожам.

Морев опустил голову. Больше он не мог смотреть на экран. «Ах, какой я подлюга!» — стучало в висках.

Он встал и, наступая кому-то на ноги, с трудом пробрался к двери.

— Морев, ты куда? — услышал вдогонку.

Торопясь, он даже оттолкнул кого-то.

— Ты чего? — удивился тот.

Морев подошел к барьеру, за которым устроился уже новый дежурный по заставе, младший сержант Петревич.

Сказал с едва сдерживаемым нетерпением:

— Соедини с почтовым отделением в Вахрушах!

— А зачем оно тебе? — полюбопытствовал Петревич.

— Надо! — отрезал Морев.

Больше вопросов дежурный не задавал. Быстро соединил с коммутатором погранотряда, попросил дать местное почтовое отделение.

— На! — протянул он трубку Мореву.

— Почтовое отделение слушает! — зазвенел по ту сторону девичий голосок.

— С вами говорят с Ивановской заставы, — взволнованно произнес Морев. — Скажите, заходил ли к вам наш шофер, чтобы отправить заказное письмо авиа?

— Подождите, сейчас спрошу!

Очевидно, она тоже заступила на дежурство недавно.

— С Ивановской никого не было!

— Честное слово?

— Хоть два! — весело ответила девушка.

— Нет, правда? — все еще не верил Морев.

— А зачем мне врать? За вранье нам не платят!

— Послушайте, у меня к вам большая просьба. Если появится шофер с Ивановской, фамилия его Бакуринский, зовут Костя, скажите ему, что звонил Морев и просил не отправлять письмо!

— Хорошо, передам!

— Пусть вернет письмо! Понятно?

— А чего тут понимать? Передам!

— Очень прошу!

— Ну хорошо, хорошо, — ответила девушка и дала отбой.

Морев же продолжал вертеть в руках трубку, словно разговор прервался на самом интересном месте.

— А что это за письмо? — не унимался Петревич.

— Да впопыхах не тот адрес написал, — ответил, покраснев, Морев и с огромным облегчением на душе пошел досматривать танцы…

Экран лихорадило. Пока Морева не было, совсем исчезло изображение. Помехи катили свои нескончаемые волны сперва по горизонтали, потом по вертикали и, наконец, по диагонали.

Встретили Морева шутливыми репликами:

— А куда Морев ходил?

— Известно куда — на крышу!

— А зачем?

— Метлой помехи разгонял.

— Сразу видно — схалтурил!

— Сами слазили бы, посмотрел бы я, — в тон приятелям ответил Морев.

— Наверно, дырку в крыше сделал: уж больно быстро напряжение падает!

— Дайте ему ведро!

— А зачем ведро-то?

— Пусть за напряжением сбегает! Тут недалеко… всего пять километров до подстанции.

— Сейчас побегу, — ответил Морев. — Вот только портянки перемотаю.

В этой пикировке участвовали все доморощенные остряки: и Игнатов, и Незаконченное Высшее, и уж, конечно, старший лейтенант — сам большой любитель дружеских подначек. Поэтому-то и тянулись к нему молодые ребята: ничто так ие сближает в свободное время, как добрая шутка…

И вдруг изображение появилось снова, только уже не фигурное катание, а какой-то толстый и сонный дядя, равнодушно вещавший об успехах здравоохранения.

Сразу же застучали стулья, один за другим потянулись к выходу солдаты.

И в этот момент старший лейтенант увидел Андрюшку, который тихо сидел на коленях у Глазкова.

— А ты как здесь? — удивился он.

— Кино смотрел, — опасливо ответил тот, сползая на пол.

— А ну, живо домой!

Андрюшка молчал и не двигался с места.

— Я тебе что сказал?

— Боюсь, — ответил мальчик.

— Темноты, что ли? Морев, не в службу, а в дружбу, проводи его!

Морев шагнул к Андрюшке:

— Пошли!

— Я не темноты боюсь, — чуть не плача сказал тот.

— А чего?

— Мамули… Она сказала, чтобы мы с тобой больше домой не возвращались. Сказала: можете и жить, и ночевать на заставе!

Кто-то не удержался, прыснул. И впервые старший лейтенант густо покраснел в присутствии подчиненных. Сказал Андрюшке:

— Пошли домой!

Взял упиравшегося сына за руку и потянул за собой.

Вскоре в Ленинской комнате остались двое: дядя, позевывавший на экране, да Морев, которому нужно было как-то скоротать время до возвращения Бакуринского.

Но высидел он всего минуты две-три. Ему показалось, что приехал Бакуринский. Но это разговаривал по телефону младший сержант Петревич, голос которого издалека походил на Костин. В Ленинскую комнату Морев уже не вернулся: сердечно-сосудистые заболевания его интересовали ничуть не больше, чем лов креветок в Желтом море. Он не находил себе места. Посидел в сушилке и, выкурив подряд несколько папирос, вдруг ни с того ни с сего попросил у Сухова электрическую бритву и сбрил пушок на верхней губе, потом чуть ли не четверть часа простоял в одной гимнастерке на крыльце, прислушиваясь к шуму далеких машин.

Когда он как неприкаянный ходил по коридору, мимо него молча прошел старший лейтенант Ревякин — озабоченный и угрюмый. У двери в канцелярию Ревякин обернулся, внимательно посмотрел на Морева и спросил:

— Почему не отдыхаете перед дежурством?

— А я уже отдохнул, товарищ старший лейтенант! — соврал Морев.

— Дежурного — ко мне!

Морев крикнул младшему сержанту Петревичу, который в это время обрезал перочинным ножом ногти:

— Дежурный — к начальнику заставы!

Тот вскочил и попросил Морева:

— Посиди за меня!

Морев прошел за барьер и сел за стол с аппаратурой. Вдруг его осенила мысль. Он снял трубку и вызвал дежурного по погранотряду. Когда там ответили, он спросил напускным командирским баском:

— Говорят с Ивановской. Наш прапорщик у вас или уже уехал?

— Сейчас узнаем, — послышалось в ответ, и вскоре тот же голос сказал: — Слышите? Уже час как уехал!

Значит, скоро должны быть. Час на обратный путь более чем достаточно. Даже с учетом темноты и плохой дороги.

Подумал, что не мешало бы еще раз позвонить на почту, но постеснялся: сколько можно беспокоить людей?

К тому же, вернулся Петревич. А звонить при нем было уже совсем неудобно. Опять начнет выспрашивать, что за письмо.

— Приказал постелить себе в комнате для приезжих офицеров, — сообщил Петревич.

— Видно, опять поругался с женой, — вздохнул Морев.

— И зачем только люди женятся, а, Морев?.

— Будто не знаешь? Чтобы вместе в кино ходить!

— Старшему лейтенанту скажи, — усмехнулся Петревич.

— Ты сейчас дежурный, ты и скажи, — отпарировал Морев…

Морев выскочил на крыльцо, едва услышал шум подъехавшей машины. Бакуринский остановился у самых ступенек.

Держа в руках кинескоп, прапорщик даже не ступил на снежную дорожку — прямо на крыльцо.

— Ты чего, Морев? — удивленно спросил он.

— Я — к Бакуринскому! — смущенно ответил тот.

— Уже соскучился? — сказал прапорщик, зная о большой дружбе обоих шоферов.

Как только прапорщик с кинескопом скрылся за дверью, Морев сбежал к машине, заглянул в кабину.

— Ну все, отправил! — как радостную новость, сообщил Бакуринский.

— Как отправил? — убитым голосом произнес Морев.

— Как обычно отправляют. На, держи квитанцию! — протянул он клочок бумажки и тронул машину.

— Постой! Я же просил тебя не отправлять! — крикнул Морев, не отпуская дверцы.

— Ты просил меня? — Бакуринский дал тормоз. — Ты что, уже совсем свихнулся из-за своей Женьки?

— Тебе ничего не передавали?

— Нет! Никто и ничего!

— А ведь обещала.

— Кто?

— Девушка с почты.

— Какая девушка? Там никакой девушки не было. Только две пожилые женщины.

— А ты откуда отправил? — начал догадываться Морев. — Из погранотряда?

— Да нет, из Стукалова! Там прапорщик на секунду заскочил к теще. А почта как раз напротив. Слушай, а почему ты раздумал?

— Потому что потому, — ответил Морев и, махнув рукой, в совершенно подавленном настроении пошел в дом…

Он знал, что случилось непоправимое. Через два-три дня, перед самыми праздниками, она получит письмо, которое воспримет не иначе, как удар в спину. И будет права. Он живо представил себе ее лицо — еще более некрасивое от слез, жалкое и несчастное. Однажды он уже видел ее такой. Но это было в больнице, когда она думала, что не застанет его в живых. Тогда за эти слезы он испытал к ней благодарность, хотя видел, что они вконец портят ее и без того неинтересное лицо. Правда, слезы вскоре высохли, а в глазах ее было столько любви и преданности…

И тут Морев вспомнил, как остальные больные в палате завидовали ему. А ведь тоже видели, что она и некрасива, и недалека, и с хитрецой. Кто-то даже сказал, что главное в женщине душа. А лицо? Что лицо? С лица не воду пить. А фигурка, мол, у нее ничего. Ладненькая. Так и сказали: «Ладненькая».

Впрочем, и лицо у Женьки не всегда такое. Он заметил, что оно меняется в зависимости от настроения, от выражения ее больших — с косинкой — глаз. Вот как тогда, в парке культуры и отдыха…

А что, если посоветоваться со старшим лейтенантом — он уже не раз помогал ребятам добрым советом. С юморком, конечно, с его обычным похмыкиваньем. Но все равно не было случая, чтобы кто-нибудь ушел от него ни с чем.

Правда, дело делу рознь. Да и что тот может посоветовать насчет Женьки, если сам Морев до сих пор не знает, как к ней относится?

Так что обращение к начальнику заставы — отставить!

Ему хотелось побыть одному. Но всюду находились ребята. И в сушилке, и в бытовке, и в спальне, и в коридоре. И только в Ленинской комнате, в которой после вечерней поверки гасился свет и куда до самого утра никто не заходил, можно было уединиться. Особенно Морев любил сидеть у окна. Далеко-далеко тянулись огоньки поселка. Он знал каждый из них. Во всяком случае, большинство. Всегда долго горел свет в двух окнах комнатки, которую снимал с семьей начальник заставы. Жена старшего лейтенанта ложилась спать не раньше двух — читала книги или проверяла тетрадки: она преподавала английский язык в здешней школе. Мореву Лариса Емельяновна не нравилась, хотя смотреть на нее было одно удовольствие, до того красива. Но от ее красоты веяло холодом, она почти никогда не улыбалась и глядела как бы сквозь человека. Поговаривали, что она дочь какого-то генерала из Киевского округа. Будто старший лейтенант познакомился с ней на Юге, где она отдыхала в военном санатории, и вскружил ей голову. Наверно, так оно и было: уж очень она подчеркивала всем своим видом, что здорово продешевила. Отчасти ее можно было понять: какой женщине охота всю жизнь мотаться по дальним заставам — ни себя показать, ни людей посмотреть. Даже в театр надо ехать восемь часов скорым поездом!

Уж какое тут может быть счастье, если один недоволен своей судьбой? То-то все чаще и чаще старший лейтенант ночевал в комнате для приезжих офицеров. Стоило для этого жениться!

Зато красавица, не то что Женька. С такой по улице пройдешь, каждый подумает: не иначе артистка какая-нибудь!

Не старший лейтенант, так ее тут же другие отхватили бы. В старину из-за таких на дуэлях дрались…

Но лично Мореву сейчас Женька больше нравилась — простая, добрая, готовая ради него в огонь и воду. Окажись она здесь, попроси ее в шутку постоять вместо него на посту, возьмет автомат и пойдет. И всю ночь простоит в одном платьице!

А он…

Ослепив Морева, вспыхнул свет. На пороге, держа руку на выключателе, стоял начальник заставы.

— Морев, ты что здесь делаешь?

Тот встал.

— Товарищ старший лейтенант, разрешите обратиться?

— Обращайтесь!

— По личному делу…

— Ну, пошли в канцелярию…

Не сразу, но все-таки старший лейтенант добрался до сути: говорил Морев взволнованно, несвязно и поэтому понять его было нелегко. Поначалу было только удивление. Вот уж от кого Ревякин меньше всего ожидал подобных переживаний. Но перед ним сидел Морев, а не кто другой, и смущенно улыбался.

Одно было ясно: парень ждал от своего командира простой человеческой помощи. Но как помочь ему? Первое, что пришло на ум старшему лейтенанту, это сегодня же послать вдогонку новое письмо или телеграмму, в которых бы то первое письмо объявлялось неудачной шуткой. Но он тут же отказался от этой мысли — можно еще хуже запутаться. Да и вряд ли этим поправишь дело, на всю жизнь останутся обида и недоверие. Нет, нужно что-то другое.

Старший лейтенант невесело усмехнулся: самое время заниматься чужими любовными историями! Свои бы отношения с Ларисой наладить. Сколько месяцев он уже бьется, чтобы преодолеть ее нарастающее отчуждение, и никакого просвета впереди. Страшно подумать, что, возможно, придется расстаться. Сама уедет и еще Андрюшку увезет навсегда.

Может быть, поэтому ему так понятна чужая боль? И хочется невзирая ни на что помочь этому славному парню, запутавшемуся в своей первой и, похоже, настоящей любви.

А что, если…

— В котором часу отправил Бакуринский письмо? — спросил он Морева.

— Не знаю, — ответил тот. — Я сбегаю, спрошу у него!

— Сиди! — старший лейтенант снял трубку. — Дежурный! Бакуринского — ко мне!

Не прошло и минуты, как в дверь постучали.

— Входи!

Вошел Бакуринский. Бросил удивленный взгляд на Морева, встретившего приятеля растерянной улыбкой.

— Товарищ старший лейтенант, прибыл по вашему приказанию!

— В котором часу отправили письмо Морева?

Бакуринский на мгновение замялся. По-видимому, пытался понять, не навредит ли он Мореву своим откровенным ответом. Но лицо у того сейчас ничего, кроме ожидания, не выражало.

— Полдевятого, товарищ старший лейтенант!

— В полдевятого?

— Так точно! На обратном пути из отряда. Мы с товарищем прапорщиком торопились и все поглядывали на часы.

— Сейчас одиннадцать… Может быть, еще… — и старший лейтенант потянулся к телефону. — В каком почтовом отделении?

— В Стукалове, товарищ старший лейтенант!

— Идите!

И Бакуринский неторопливо, словно рассчитывая, что его еще остановят, вышел из канцелярии.

Старший лейтенант взял трубку, соединился с поселковым коммутатором.

Сердце у Морева бешено заколотилось.

— Девушка, попрошу стукаловское почтовое отделение! — В ожидании ответа старший лейтенант полистал перекидной календарь, еще раз проверил, сколько дней осталось до праздников. — Как не отвечает? Дайте еще звоночек, да подольше!.. Тогда соедините с квартирой начальника почты, да, да, в Стукалове. Вы не скажете, как ее имя-отчество? Нина Владимировна? Благодарю!.. Будьте любезны позвать к телефону Нину Владимировну. Это вы? Извините, что беспокою в столь позднее время. С вами говорит начальник Ивановской заставы старший лейтенант Ревякин. Слышали обо мне? Откуда? Меня все знают? Ну и ну! Так вот, у меня к вам небольшая просьба. Один из моих солдат сгоряча отправил своей девушке письмо, в котором незаслуженно наговорил ей много обидных вещей. Ясно, нехорошо. Но сейчас он опомнился и хочет вернуть письмо. Когда и как отправлено? Авиазаказным сегодня, в полдевятого вечера. Поздно? А почта далеко от вашей квартиры? Не очень? Нина Владимировна, я обращаюсь к вам от имени всех погранвойск Советского Союза: не смогли бы вы пройтись до почты и обратно? У вас сын пограничник? Ну, тогда вы совсем наш человек!.. Кому письмо? Быстро!

— Город Барнаул, Симуковой Евгении! — волнуясь, сказал Морев.

— Город Барнаул, Симуковой Евгении, от Морева! — повторил старший лейтенант в трубку. — Спасибо! Я позвоню вам минут через десять, хорошо? Вы сами? Договорились!

Старший лейтенант положил трубку, посмотрел на Морева, щеки которого с самого начала телефонного разговора покрылись красными пятнами.

— Ну что, заварил кашу? — спросил Ревякин.

Теперь у Морева запылали еще и уши.

— Словом, нашел работенку своему начальнику заставы. А то ему делать нечего.

Морев молчал, и только пятна продолжали путешествовать по его лицу.

— Эх, Морев, Морев!

Вскоре зазуммерил телефон. Старший лейтенант быстро взял трубку.

— Ревякин слушает!.. Есть? Не успели отправить? Большое вам спасибо, Нина Владимировна! Да, да, спрячьте его куда-нибудь подальше или лучше просто переадресуйте к нам на заставу. Разумеется, по обратному адресу. Спасибо! Спокойной вам ночи!..

Морев неторопливо прохаживался у входных ворот. Сквозь тонкие прутья решетки был виден поселок, который весь утопал в сугробах, — уже несколько часов подряд валил снег. Сопки с трех сторон подступали почти к самой заставе, и ночь от этого казалась еще темнее. Редко-редко где-нибудь в окошке мелькнет огонек. И только на столбах, раскинутых по поселку, мерно покачивались электрические лампочки. А вокруг них нескончаемо роились снежинки.

До конца смены оставалось три часа. Но это нисколько не тяготило сейчас Морева. Никогда ему так хорошо не думалось, как в эти тихие ночные часы. И на душе у него было удивительно спокойно и легко. Завтра, в крайнем случае послезавтра он заново напишет Женьке. Правда, он еще не знает что, но это уже будет другое, совсем другое письмо. Вот обрадуется она!

Морев осторожно подошел к окну комнаты для приезжих офицеров. За плотной занавеской ничего не было видно. Там на провисшей солдатской койке спал старший лейтенант Ревякин, у которого тоже нелады с женой. Помочь бы ему! Но как? Не возьмешь же его с Ларисой Емельяновной за руку и не подведешь их друг к другу!

Хорошо бы, сами помирились. Жаль, не понимает она, что такого человека, как старший лейтенант — доброго, красивого, умного, — любая полюбит. Только захоти он…

Громко хрустнула под ногами присыпанная свежим снегом ледяная корка. Морев вздрогнул и тихо, чтобы ненароком не разбудить старшего лейтенанта, отошел от окна…