И плач, и слёзы...

Михаил ПТАШУК

И ПЛАЧ, И СЛЁЗЫ...

Исповедь кинорежиссёра

Знак беды

Я вырос среди слез. Мне и сегодня кажется, что глаза мои видели только слезы, а уши слышали только плач. Я видел и слышал их в каждой хате: плакали бабы, оставшиеся вдовами после войны, плакали дети, ставшие сиротами, плакали родители, потерявшие детей.

В Федюках не было дома без сирот. Таким домом был и наш, стоявший в центре деревни, лицом к Полесью, где за Щарой-рекой начиналась вечная топь, и задами к железной дороге, идущей из Слуцка на Барановичи. С одной стороны дома стоял сиротский дом Кольки Островского, дед и отец которого служили немцам и уже давно сгнили в Сибири, с другой — доживал последние дни фронтовик Коленька Григорович, расписавшийся на рейхстаге и скоро спившийся и умер­ший от нищеты и ран.

Наш дом осиротел в январе 1946-го, когда мне было три года. После смерти отца остались трое: мать, я, бабтя Лиза — мачеха моего отца, которая появилась в доме в годы Первой мировой войны, моло­дая, красивая, семнадцатилетняя, и заменила мою бабку, умершую рано и оставившую двух маленьких детей: отца и тетку Маню. Бабтя родила деду девять детей, в живых осталось двое: мои тетки — Женя и Валя.

Мать пришла в Федюки из Домоткановичей, что за Клецком. Из той деревни и бабтя Лиза. Она и поженила моего отца с матерью. Была она двоюродной сестрой моего деда Сымона, церковного служи­теля, мудрого и умного человека, сумевшего при поляках не принять католицизм, спасти деревенскую церковь и много лет хранить от Советской власти иконы. Много лет спустя моя жена скажет, что это он вымолил мою судьбу и единственным спасением для меня была дедова молитва.

По отцовской линии мой род из Польши, от Мироевских, который значится в краковской библиотеке, начиная от Ягеллы. Я нашел эту запись в "родословной польских фамилий", где автор отметил: "Мироевские — старинный славянский род, смесь западных и восточных славян".

В нашем роду сохранилась легенда, уходящая корнями в XVIII век.

За Щарой лежат остатки бывшей панской усадьбы. Сохранились только мурованные ступеньки, ведущие к озеру, и каменные углы фун­дамента, а само озеро превратилось в заросший тиной пруд. Эта усадь­ба принадлежала богатому человеку, содержавшему при дворце хор, солисткой которого была молодая и красивая крестьянка Софья, моя прапрапрапрабабка. Она родила от пана Мироевского моего прапрапрадеда Михаила, пан выдал ее замуж за человека по фамилии Пташук, наделил их землей и до самой смерти содержал своего ребенка, от которого пошел наш род, но под другой фамилией.

— Это позор для всего рода! — говорила тетка Маня, когда собира­лась родня в нашем доме.— Курва — она и есть курва! Ты, Мишка, про бабку-блудницу никому не говори: ни газетам, ни по телевизору! За­смеют!

— А если это была любовь? — подначивал я тетку.

— Блуд, а не любовь! Пан, видать, хороший человек был: и землю дал, и прадеда твоего на ноги поставил, а бабкин блуд в роду остал­ся! — не могла успокоиться тетка. — Столько девок в роду, и через одну — с приблудом! Что значит кровь порченая!

— Голос-то у нее хороший был? — спросил я.

— И голос хороший, и сама видная была! — с гордостью сказала тетка, — Пока не напудрится, на улицу не выйдет.

— Артистка! — сказал я.

— Б..., а не артистка! До самой смерти мужики возле нее крути­лись, как мухи! Чуяли запашок!

Навсегда сохранились в моей памяти эти разговоры.

Последний раз собралась родня, когда хоронили маму. Это было 10 января 1998 года. Сидели до утра...

— Всё осталось в памяти, а жить в доме некому! — тихо сказала тетка Валя, моя крестная. — Когда мать была жива, так ты еще ездил, а теперь дорожку забудешь!

— Почему?

— Вы только на словах "сохнете по родине", а на деле... — Она не договорила, залилась слезами. — Нас похороните, с кем останетесь? Как жить будете? Я своим говорю: что вы за Минск держитесь, будто там манна небесная?

Я первый ушел из деревни, поехал в Москву учиться. Родня не могла простить: за мной пошли другие, рассыпались по белу свету. Я с годами осознал драму рода, но что я мог сделать? Осознание пришло, когда бабтя стала вырубать сад.

— Зачем вы это делаете? — говорил я маме, когда приезжал на каникулы. — Он что, мешает вам? Зачем рубите? Такой сад!

— Кому он нужен, сынок? — Мама была еще молодая, красноще­кая.— Кто в этой хате останется? Мы с бабушкой помрем, ты сюда не вернешься!

Все шло под топор: вишни, груши, яблони.

В 1967-м я заканчивал знаменитое Щукинское училище, приехал весной домой и застал маму сидящей на срубленной яблоне. Она не обрадовалась моему приезду — как сидела, так и продолжала сидеть. Я сел рядом, мы долго молчали. Из ствола дерева сочился сок.

— Когда твой дед помирал,— не сразу сказала мама,— все гово­рил: "Охота знать, что будет после моей смерти! Как люди жить будут?" Вот и мне охота знать, что после меня будет?

Я молча смотрел на вырубленный сад.

— Может, и хорошо, что Бог не дает человеку знать, что будет после его смерти! — сказала мама сама себе.

Гдe-то рядом кричала птица. Она металась от дерева к дереву, от ветки к ветке и отчаянно кричала. Я на всю жизнь запомнил этот крик и всякий раз, начиная новый фильм, ищу его в фонотеке киностудии и не могу найти. С того времени он преследует меня и не дает покоя. Возможно, я его уже никогда не найду.

— Съездил бы ты, сынок, в Федюки, что там с хатой! — просила мама, когда жила у меня в Минске, незадолго до смерти. — Я уже не увижу ее, так ты за меня простись, поцелуй порог и стены!

И сны, постоянные сны: то она видела себя в саду, то во ржи, в темном лесу, а после в ее сны стали приходить отец, дед, бабтя Лиза, мои братья. Она видела их и днем: жила в их окружении.

— Смотри, сынок, отец с тобой рядом стоит,— шептала мне.— Я всегда говорила: ты его копия! И баба тут, и дед... Весь род!

Она не могла встать с постели, показывала руками.

— С раницы стоят... Я им говорю: "Зачем пришли? Я же не в Федюках, в Минске живу! Как вы меня нашли?"

— А "они"? — спрашиваю я.

— "За тобой пришли,— говорит баба Лиза.— Коля, муж твой, на­шел тебя у сына!" Откуда он знает, спрашиваю, так баба говорит, что они все про нас знают! Может, и фильмы твои видели?

Я сажусь рядом с мамой, понимаю, что с ней происходит.

— Опять пришли... Ну что вы стоите?.. Давайте посидим вместе... Посмотрите, какой у меня сын без вас вырос... — Она стала рассказы­вать им про меня. — Поздыхали все рано, одну меня оставили, а теперь не терпится, приходите... Не хочу я к вам! Не хочу!

Мама умерла на второй день Рождества, восьмого января, после шести вечера. Бог не дал моим глазам увидеть ее смерть. Я вышел на минуту из ее комнаты, и ангел шепнул: "Мама умерла!" Бросился, приложил ладонь ко лбу, а он уже холодный. Стал кричать: "Мама! Мама!" Прибежала Лиля, а мамы уже не было: ушла из жизни тихо, без стонов и крика.

Я не сразу осознал эту смерть. Пройдет почти год, и только тогда я пойму, что остался один, порвана последняя ниточка, связующая с родом.

Мы все рассчитываемся не только за свои грехи, но и за грехи своего рода. И каждый наш грех аукнется в будущих поколениях.

Все, что я снял, имеет отношение к истории белорусской литера­туры XX века. И Владимир Короткевич, и Иван Шамякин, и Василь Быков — это уже история. В каждом фильме, снятом по произведениям этих писателей, есть частица меня самого, моей матери, соседей — людей, среди которых я вырос. Если внимательно посмотреть мои фильмы, можно убедиться, что в каждом из них одна и та же изба по планировке. Читая повесть "Знак беды", я видел свой дом, в котором вырос и из которого так рано ушел "в люди". Видел, как ходят быков­ские герои по моему дому. Я знал каждое движение Степаниды из "Знака беды", каждое движение Ивана Батрака из шамякинского рома­на "Возьму твою боль". Не надо было ничего придумывать. Все герои двигались по моему федюковскому дому. Мне было легко с ними, я знал их каждый шаг, поэтому мизансцены рождались сами, легко при­нимались актерами, им было удобно в них. И сегодня, когда работаю над романом Богомолова "Момент истины", или "В августе сорок чет­вертого...", все деревенские сцены снова оживают в моем федюков- ском доме. Я знаю, что стоит в кухне, что висит на стене в большой комнате, чем накрыт стол, как протекает жизнь человека днем, вече­ром, каково состояние дома в разное время суток. Это все моя эмоцио­нальная память. И чем дольше живешь, тем она сильнее срабатывает. Если раньше бежал от самого себя, от своего прошлого, то теперь проходишь обратный путь. На этом пути происходит обретение само­го себя, потому что там нет ничего выдуманного, только правда, при­надлежащая в конце концов не только тебе одному, а — с приходом фильма на экран — всему народу. Никогда не забуду, как во время премьеры "Нашего бронепоезда" в Ленинграде я вошел в зал, когда заканчивались последние кадры фильма: Гостюхин шел по Красной площади, останавливался, поворачивался к людям и с упреком смотрел на них. Шли титры, звучал Рахманинов, а зал молчал. Включили свет, я поднялся на сцену, смотрю в зал, а там — гробовое молчание. Я молчу, и огромный зал Дворца Ленсовета молчит. Не знаю, что и делать: стоять или уходить? И вдруг зал поднялся, и началась овация. Я подо­шел к микрофону, чтобы поблагодарить людей, но никто не хотел меня слушать — это они благодарили меня аплодисментами. Такое же чувство мы пережили с Гостюхиным во время показа этого фильма в Доме литератора...

Всякий раз, поднимаясь на сцену, то ли у себя дома, то ли за границей, я видел свой Дом, чувствовал его запах, видел каждую щер­бину в стене, прореху в крыше. И сад... Никогда не освобожусь от этого ощущения. И, возможно, там, за последней чертой, увижу этот цветущий сад. Сколько раз в памяти я пересчитывал его деревья! Вот здесь, сразу за хатой, росла огромная дичка, за ней — антоновка, по­том — ранний ранет. В среднем ряду росли только яблони, справа от них — груши. Ни у кого в деревне не было таких высоких груш. Мы мучились с ними, потому что невозможно было залезть на дерево, ни у кого не было такой высокой лестницы. Груши падали, разбивались и годились разве только для кормления свиней. Я мучился, собирая их в мешки. Если не собрал сегодня, то наутро по саду нельзя пройти — вся земля желтая от груш. А каков сад в тумане! Нет на земле художника, написавшего такую картину: белый туман и сквозь него, как призраки, стволы деревьев, а внизу, на зеленой траве, желтые плоды. Они блестят от росы, и эти капельки видны на каждой груше. Многие оставили свои следы в нашем саду. До 1939 года — поляки, потом пришли пер­вые Советы, в 1941-м — немцы, в 1944-м — вторые Советы, но больше всех топтали сады свои, подхалимы и лизоблюды, пытаясь выслужить­ся перед Москвой, особенно в 1949-м, когда началась коллективизация. Мне было шесть лет, и я хорошо помню, как это было.

Воспоминание первое

Мы сажали картошку. Mама шла за плугом, а мы с бабтей бросали картошку в землю. Я шел первым.

Бабтя. Не части. Расти не будет.

Мать остановила коня, повернулась ко мне.

Мать. Отдохни, сынок! Еще наработаешься в своей жизни!

Бабтя. Если с детства не приноровишься к работе, потом охоты не будет!

Она пошла к мешку, стала насыпать в коши картошку — мне и себе.

Не дай Бог, еще в колхоз загонят!

Я. Куда мы денемся?!

Бабтя. Поговори у меня...

Она замахнулась, но не ударила. Она часто била меня. Привязывала к лаве, брала вожжи и била. Мать обливалась слезами, а она била.

Пусть коммунисты в него прут, а нам там делать нечего. Чего стала?

Мать промолчала, зная бабтин норов. Тронула коня и пошла за плугом. За гумном послышались голоса. Во дворе появился Жук, председатель сельсовета по кличке Чума, в сопровождении Васьки Бычка, односельчанина, уполномоченного НКВД по коллективизации. Бабтя, увидев их, бросилась к гумну. Они по-хозяйски распахнули сарай, осмотрели имущество, потом пошли к гумну, где их встретила бабтя.

Бабтя. Чего хотели, паночки?

Жук. Паночки, мать, были при панской Польше! А мы представи­тели Советской власти!

Он вышел из гумна, осмотрел мешки с картошкой, потом направился к маме.

Вот что, Мария! Завтра надо все сдать в колхоз: лошадь, зерно, картошку! И чтоб без всяких разговоров! Вы уже не частники, как при панах, а колхозники!

Мать. Какие мы колхозники, паночек? Мы этого слова не знаем! Слышать николи не слышали!

Васька. Что-о-о? Что ты сказала представителю власти?

Он старался говорить по-русски — этого хотело начальство, приучая народ к новой, советской жизни.

Мать. Какие мы колхозники, Васька? Мы еще несознательные!

Васька. Советская власть на то и Советская власть, чтоб из несознательных сделать сознательных!

Жук. Кому сказать? Великая Россия двадцать лет назад сдалась, а тут второй год бьемся и не можем организовать колхоз! Мы что — ради себя стараемся? По ночам не спим, жен и детей своих не видим, чтобы вас из этого дерьма вытащить!

Бабтя. А вы не старайтесь! Лучше с женами по ночам спите да за детьми смотрите!

Васька вновь сорвался, вскинул винтовку и бросился к бабте.

Не пугай — пужаные!

Жук (подошел ко мне). Вот ребенок и то понимает! Скажи, Миха­ил Николаевич, хочешь жить при коммунизме?

Я посмотрел на бабтю. Жук присел на корточки, потом поднял меня на руки.

А светлое будущее хочешь видеть?

Я опять посмотрел на бабтю.

Хочешь или нет?

Я (шепотом). Хочу!

Жук. Вот! Дети и то понимают, что иного пути нет! А вам вдол­бить не можем, что Советская власть — это рай!

Бабтя (вскинула руки к небу, запричитала). Господи! Спаси и помилуй!

Вечером меня ждал страшный суд. Я лежал на лаве со спущенными штанами, мать держала меня, обливаясь слезами, а бабтя лупила вожжами.

Светлого будущего захотел, сукин сын? Я тебе покажу коммунизм! Я тебе покажу светлое будущее!

Это самое сильное впечатление моего детства, и я часто думаю, каким будет оно у моего внука Мишки, которому скоро исполнится шесть лет, и уже нет Советской власти, и никто не интересуется "светлым будущим". А тогда, пятьдесят лет назад, наше гумно преврати­лось в огромный склад крестьянского инвентаря, который днем запол­нялся телегами, плугами, лошадьми, а ночью все это люди забирали обратно. Так продолжалось весь 1949 год. В конце концов народ дрог­нул. Людей силой заставили поставить свои подписи. Наш колхоз назвали "Заря коммунизма", потом, к очередному юбилею Советской власти, переименовали в "Октябрь". Все это долго не давало мне покоя, я не знал, где и как это применить. В театре, где я ставил свои первые спектакли, невозможно — не было таких пьес, а тема была властями закрыта. Аукнулось через много лет, когда я снимал "Знак беды" Василя Быкова. Я прочитал повесть в рукописи и не спал всю ночь. На меня нахлынули воспоминания. Мне ничего не надо было придумывать — я все помнил, слышал все диалоги, помнил состояние людей, их разгово­ры, ночные сходки, на которых они договаривались стоять вместе, не сдаваться. Помню, как плакала моя бабтя, отдавая единственного коня в колхоз, как этот конь по ночам приходил к нашему сараю и тихо ржал — просился, чтобы впустили на его место. Бабтя с матерью сиде­ли у окна и плакали, глядя на него. Все это не придумаешь, это надо было видеть и пережить. Сценарий моего детства уже давно лежит на столе. Но я не знаю, смогу ли осуществить свою мечту. Я снял много фильмов, получил много наград в Европе, но о том, что лежит на столе, никто не знает, потому что это рассказ от имени ребенка, о том, как эта жизнь отразилась на его душе и что из этой души Советская власть сделала. Может, единственный фильм, в котором я прикос­нулся к струнам своей души,— это "Знак беды". Это был 1985 год, началась перестройка, у власти оказался Михаил Горбачев, и Быков как истинный художник, интуитивно предчувствуя перемены в стра­не, обратился к своим истокам — общим для всего нашего народа.

Этот фильм "вывез" меня в Европу, где я никогда не был. И первой страной, куда я поехал, была Югославия. Там проходил знаменитый кинематографический "фэст" — лучшие фильмы мира принимали участие в конкурсе. Лучшие режиссеры, операторы, актеры, продюсеры. Вручались только три главные премии: за лучший фильм, за лучшую женскую роль и за лучшую мужскую роль. И все главные премии получил "Знак беды". Известная русская актриса Нина Русланова — за лучшую женскую роль, народный артист Белоруссии, артист Нацио­нального театра имени Янки Купалы Геннадий Гарбук — за лучшую мужскую роль. Это была первая высокая награда белорусскому актеру за всю историю белорусского кино. Никогда в истории этого фестива­ля, куда съезжаются кинематографисты всего мира, ни один фильм не забирал все награды. Я предчувствовал, что картина что-то получит, но такого финала вообразить не мог. Журналисты стучались ко мне в номер, ловили за обедом в ресторане, на улице. Они высоко оценили фильм в издаваемых ежедневно пресс-бюллетенях. Члены жюри как-то особенно вели себя со мной. Но пока результата еще не было. Все произошло в последний день. Я занял место в последнем ряду. С дет­ства любил сидеть на "камчатке", как говорили в школе, поэтому и в институте, и на Высших режиссерских курсах сидел в последнем ряду, на последнем угловом кресле. Такое же место занял и тогда, в июле 1986 года в Югославии. Интуиция меня не обманула — все члены жюри, проходя мимо меня на сцену, пытались улыбнуться, а кто-то из них, не помню кто, взмахнул рукой. И грянул гром... Я с трудом проби­рался на сцену, наступая, как слон, дамам на ноги. Гран-при я получил из рук председателя жюри, подошел к микрофону, сказал "спасибо" и пошел на свое место, но не дошел: опять объявили "Знак беды". Я — снова на сцену, в зале смех и аплодисменты, получаю премию за Нину Русланову. Сказал и за нее "спасибо", получил цветы. И снова не дошел до своего места — опять смех и бурные аплодисменты. Поворачиваюсь к залу: в чем, мол, дело? Оказывается, я пропустил слова председателя о третьей премии — он говорил на сербском языке. Опять поднимаюсь, получаю цветы и приз за Гену Гарбука и не могу все это удержать в руках. Мало того, не могу сойти со сцены, меня окружили фото- и тележурналисты, и первый вопрос — как я отношусь к перестройке в Советском Союзе? Начинаю говорить и вдруг вижу — напротив меня стоит представитель нашего посольства в Югославии, наверняка работник КГБ, я с ним познакомился в первые дни фестиваля. Он тогда мне сказал: "Если вы, Михаил Николаевич, будете встречаться с журналистами и они будут спрашивать вас о перестройке — будьте осторожны, вы представляете нашу страну, вы находитесь за границей..." и так далее. Он следил за мной. Следил, когда я давал интервью на сцене, следил во время пресс-конференции после награждения, следил на банкете за каждой выпи­той рюмкой и даже во дворе — банкет был за городом, в особняке,— я чувствовал, что он стоит рядом. Когда я с ним познакомился, то понял,что он следил за мной с первого дня приезда. Черный костюм "Моги­левского" покроя, черный галстук, белая рубашка... Человек жил в Евро­пе, а имел вид советского стукача. Его знали сербы, они ему вежливо улыбались, но знали: стукач. На банкете они предупредили меня: "За вами следят". "Я знаю",— сказал я.

А все началось с Госкино СССР. В одном из его кабинетов меня долго инструктировали, как я должен вести себя за границей. Предло­жили расписаться за инструктаж, и утром я полетел в Белград. Но это было только начало. Я вернулся в Минск, и через три дня меня вызвали в ЦК КПБ.

Иван Иванович Антонович, заведующий отделом культуры ЦК КПБ, сказал:

— Премии премиями, но есть мнение секретаря ЦК КПСС о ва­шем фильме. Он в целом хорошо оценил картину, но у него есть предложение, которое он высказал первому секретарю ЦК республики.

— Кто это? — спросил я.

— Егор Кузьмич Лигачев.

— Какие предложения?

— Надо сократить в фильме сцены раскулачивания!

Выкинуть слезы моей матери, моей родни, соседей? Выкинуть то, ради чего я снимал этот фильм? Выкинуть мои бессонные ночи, мою радость оттого, что я впервые в белорусском кино сказал то, что не мог сказать и показать никто! И кому, как не мне — человеку, выросшему среди этих слез, рассказать о них...

— А что Слюньков?

— Он предложил сделать необходимые доработки в фильме, доло­жить ему, а он доложит в ЦК КПСС. Поэтому переговорите с Быковым и покажите сделанное.

— Быков не пойдет на это!

— Значит, пойдете вы. Вы режиссер.

— И я не пойду!

Иван Иванович долго и пристально смотрел на меня.

— Значит, сделают это другие!

— Это ваше право! Вы можете отстранить меня от картины, но резать фильм я не буду.

Иван Иванович опять долго и пристально смотрел на меня.

— Вы сделаете это!

— Я вам ответил! Можете пригласить другого режиссера, который сделает вам все, что нужно, но я гробить свой фильм не буду!

— Михаил Николаевич! — Иван Иванович сделал паузу, переложил на столе книги с бумажными закладками.— Вы же понимаете, что если мы пригласим другого режиссера, это будет конец вашей карьеры. Мы не хотели бы вас терять. Вы талантливый человек, вы сделали талант­ливый фильм, но на этом фильме ваша жизнь не кончается! Кроме того, вы мой земляк, и я хотел бы, чтобы ваша творческая судьба сложилась удачно!

Иван Иванович родом из соседней деревни. Его мать так же, как и мою, силой загоняли в колхоз, выселяли с хутора, где они жили. Он вырос в нищете. Отец погиб на фронте, мать вышла замуж за брата погибшего мужа. Через много лет я узнал от него, что его малую родину колхозные трактора сровняли с землей, ничего не осталось — ни хутора, ни сада — а тогда он душил меня, заставлял сделать то, что я не мог сделать. И не сделал. Он вызывал меня несколько раз одного, потом вместе с Быковым. Но ничего не добился.

— Василь Владимирович! — обратился он к Быкову.— Он еще мо­лодой и не понимает, что мы хотим ему помочь.

— Его право художника решать,— сказал Быков.— Как он скажет, так и будет!

— Я не могу уродовать картину! Это уже живой организм, и он живет по своим законам!

— Тогда пусть уродует ЦК,— предложил Антоновичу Быков.— Сам Лигачев со Слюньковым вместе!

Антоновичу было трудно говорить с Быковым: на него не попрешь, хотя всю сознательную жизнь его душили. Вешали на лацканы пиджа­ка звезды, ордена и медали и тут же закрывали для печати книгу.

— Вы подумайте, еще раз посмотрите картину, возможно, вы сами найдете, что сделать,— сказал Иван Иванович.

Быков поднялся и вышел. На следующий день мне позвонил Элем Климов, председатель Союза кинематографистов СССР, и сказал, что меня вызывают в ЦК КПСС.

— Кто вызывает? — спросил я.

— Камшалов, завсектором кино ЦК, велел передать, чтобы ты при­ехал. Надо завтра быть в Москве. Приедешь, позвони, встретимся и все обговорим.

На следующий день я был в Москве. С Белорусского вокзала по­плелся в Союз кинематографистов. Элем Климов сообщил, что на меня заказан пропуск в ЦК КПСС и меня ждет секретарь ЦК по идеологии Егор Кузьмич Лигачев.

— Может, вместе поедем?

— Меня не приглашают. У Лигачева есть какие-то предложения по картине, — сказал Элем Климов.

— Я знаю.

— Он хотел, чтобы ты сократил сцены коллективизации. Спраши­вал мое мнение. Я сказал — это дело художника. У меня все фильмы закрывали, начиная с "Добро пожаловать", а уж "Агонию" кромсали как хотели! После встречи я тебя жду. Только прошу — не задирайся! Учти мой горький опыт! Не давай повода! А картину мы отстоим! Прошли те времена!

— Еще не прошли! — сказал я.

— Прошли! Если что — до Горбачева доедем! Ни пуха!

Два пролета метро — и я на Старой площади Москвы. ЦК КПСС

— Спасибо, что приехали,— ласково встретил меня Егор Кузьмич. — Что будете: кофе, чай?

— Кофе.

Два года назад в Томске проходили Дни белорусской культуры. Я был в числе официальной делегации с фильмом "Возьму твою боль". События происходили зимой и были посвящены дате эвакуации теат­ра имени Янки Купалы в Томск в годы войны. Это там состоялась премьера знаменитой "Павлинки", которая до сих пор не сходит со сцены театра. Мы приехали через несколько месяцев после выезда из города Е. К Лигачева, работавшего там первым секретарем обкома партии. Нам рассказывали, как люди плакали, когда его перевели в Москву. Об этом мне говорил мой друг по Щукинскому училищу, тогда главный режиссер областного театра Феликс Григорян, с которым мы работали в Казани.

И вот я сижу перед тем человеком, который не пропускал ни одной премьеры в Томском областном театре, болел за Сибирь, давал актерам звания, квартиры, добивался Государственной премии своему земляку Сергею Залыгину.

— Вы родом из Белоруссии? — это был первый вопрос Лигачева.

— Из Западной.

— Есть разница?

— Очень большая,— ответил я.— Там другие люди, другая психо­логия. Сначала там были поляки, потом немцы, теперь Советы, как там говорят. У нас колхозы организовали только в 1950 году.

— Вы были в Сибири? — перевел разговор в другое русло Егор Кузьмич.

— В Томске.

— Давно?

— Два года назад. Там проводились Дни белорусской культуры.

— Я там работал.

— Я знаю. Мне много говорил о вас Феликс Григорян.

— И как там Сибирь?

— Я потрясен Сибирью! Тайгой! Людьми! Удивительной библиоте­кой, подаренной городу русскими благотворителями! Туда были сосла­ны декабристы. Туда приехали за ними жены!

— Туда были сосланы не только декабристы...

Егор Кузьмич пристально посмотрел на меня.

— Я знаю.

Мы помолчали.

— А я потрясен вашим фильмом! Мне доложили, что фильм полу­чил все награды на престижном кинофестивале в Европе!

— Да. В Югославии.

— Я вас поздравляю!

— Спасибо.

Еще помолчали.

— Я действительно потрясен вашим фильмом. Мы его смотрели всем аппаратом ЦК. Прекрасные актеры. Кстати, Гарбук из вашего театра?

— Да!

— Прекрасный актер! Вернетесь в Минск, передайте ему мое по­здравление! Гдe вы снимали фильм?

— Я все фильмы, Егор Кузьмич, снимаю дома, в своей деревне!

— Кто у вас там остался? Отец, мать?

— Мать.

Мы еще помолчали.

— Вы знаете, зачем я вас пригласил к себе?

— Знаю.

— Василь Быков написал прекрасное произведение. Комитет по Ленинским премиям в области литературы и искусства присудил ему самую высокую премию в нашей стране — Ленинскую премию! Но это произведение, как и любое, можно по-разному истолковать! Вы согласны со мной?

— Конечно.

— Так почему вы считаете, что правильно поняли Быкова?

— Это мое понимание...

— У нас понимание должно быть одно,— перебил Егор Кузьмич.— Правда истории должна соответствовать нашему пониманию. Вы со­гласны?

— Конечно! Правда искусства должна соответствовать правде жизни, а Василь Владимирович Быков, с моей точки зрения, написал правду!

— Но ваша правда не соответствует, повторяю, нашему понима­нию истории. Да, были перегибы, но партия оценила это, наказала виновных.

Он говорил цитатами одного из быковских героев.

— Центральный Комитет считает, что вам, еще молодому режис­серу, необходимо внести коррективы в сцены коллективизации... Еще кофе?

— Спасибо.

— Центральный Комитет также считает, что в нынешнем виде фильм нельзя показывать широкой аудитории нашей страны. Госкино СССР совершило ошибку, рекомендовав фильм для участия в междуна­родном кинофестивале. Эту ошибку вы должны исправить.

- Как?

— Я не призываю вас к радикальным мерам. Фильм замечатель­ный! Его нельзя уродовать, но некоторые слова, и особенно монолог героини о представителях Советской власти, необходимо сократить. Нас неправильно поймет наш народ. Я не призываю вас это делать сразу по приезде в Минск, подумайте, посоветуйтесь у себя в ЦК, в Институте партии. Вы еще молодой, вы талантливый режиссер, и нам хотелось бы, чтобы вы активно работали в будущем.

И все! Я петлял по огромным коридорам ЦК КПСС, не зная, как выйти. Наконец красная дорожка привела меня к выходу. Я долго шел по московским улицам. Хотелось поскорее уехать домой. Я так любил Москву, плакал, когда уезжал по распределению, казалось — не пережи­ву. Кроме моей деревни и Москвы, у меня ничего не было. Я ничего не видел и не знал. Мой путь в жизни был один: Федюки — Москва. Я так хотел остаться в Москве по окончании учебы, но у меня не было московской прописки. Меня любили педагоги, я был одним из лучших студентов, старостой курса, у меня так все хорошо получалось по специальности. Мне все давалось легко, не требовалось никаких осо­бых затрат, я параллельно со Щукинским училищем учился в Литера­турном институте. Меня принимал сам Паустовский. Я с детства пи­сал, но потом бросил, не понимая, что и этот опыт пригодится мне в кино. Мой Ангел вел меня по белу свету, открывая все двери. И вот я шел, как побитая собака, по когда-то любимой Москве, а в голове, под звон Кремлевских курантов, оживало прошлое.

Воспоминание второе

Они стучали, били ногами в дверь.

Жук. Мария, открой! Тетка Лизавета! По-доброму открой, а то взломаем! Ты меня знаешь! Неподчинение Советской власти карается по закону!

Васька Бычок кричал и колотил прикладом винтовки в дверь.

Бабтя затряслась и кинулась к двери. Мать закричала, удерживая ее на кухне.

Мама. Мама! Они убить могут! Не открывай!

Бабтя вытащила засов и распахнула дверь.

Бабтя. Забирайте! Все забирайте! Меня, ее. Вот его опишите, что без батьки сиротой растет! Или в коммуну свою заберите!

Васька. Ты, Лизавета, Советскую власть не трогай! Думай, что говоришь!

Бабтя, будто этих слов ждала, пошла на Ваську Бычка.

Бабтя. Это кто — Советская власть? Ты, гультай,— Советская власть?

Васька Бычок опешил и, оглядываясь на Жука, отступил.

Может, батька твой, пьяница,— Советская власть?

Васька. Ты, Лизавета, тише! Ты знаешь меня!

Бабтя (кинулась к Жуку). Или ты, который привез эту власть к нам из России?

Жук вздрогнул, но не отступил.

Кто вас звал сюда? Чего вы здесь не видели? Жили мы своей жизнью на своей земле и радовались Богу! Чего вам здесь надо?

Васька (перезарядил винтовку). Лизавета! Я применю оружие. Шаг назад! Я кому сказал? Шаг назад! Буду стрелять!

Мы с мамой кинулись к бабте, оттащили ее от Васьки Бычка. Бабтя зашлась слезами. Жук подошел к ней, поморщился.

Жук. Москва слезам не верит! Описывайте, товарищ Бычок! Все, что есть, все описывайте!

И пошел к гумну. Васька Бычок распахнул ворота, и Жук, как ищейка, стал ходить по гумну, выискивая, что можно описать.

Мы молчали, следили за Жуком.

Он подошел к сеновалу, постоял, понюхал сено, опять постоял, глядя на бабтю. И вдруг схватил в углу вилы, с размаху воткнул их в сено. Зашел с другой стороны, также с силой воткнул. И вилы застряли.

Жук оглянулся на бабтю.

Бабтя молчала.

Жук потянул вилы на себя, но они не поддались. Стал руками разгребать сено. Васька кинулся помогать.

Раскидав по земле сено, они обнаружили в углу гумна зимний возок с сиденьем для кучера и хозяина.

Вытаскивайте.

Мы не двинулись. Жук не выдержал, сорвался.

Вы что — оглохли? Я кому сказал — вытаскивайте!

Мать хотела пойти, но бабтя остановила ее.

Васька Бычок (закричал). Это саботаж! А ну, вперед! Вперед, панове!

И опять направил на бабтю винтовку. Мы впряглись в оглобли, потащили возок из гумна. Жук шел рядом.

Жук. Ожирели при польских панах! Вся страна, миллионы людей горбились, коммунизм строили, а они на возках ездили, людей эксплу­атировали, суки!

Бабтя. Чтоб вы так жили, как мы на возках ездили! Мы работали, белого света не видели!

Жук. Тетка! Не обманывай Советскую власть! Мы всё про вас знаем!

Бабтя, Мы тоже всё знаем! Видели, как в тридцать девятом вы к нам с голыми задницами пришли!

Мать (бросила оглобли, закричала). Мама! Мама!

Жук (спокойно). Ты знаешь, тетка, что по тебе Сибирь плачет? Пройдешь там школу коммунизма — прижмешь хвост!

Они ушли, я мы остались у возка. Потом бабтя кинулась и хату, нашла в темноте истопки бутыль с керосином, на мгновение прижались к косяку двери, перекрестилась и кинулась к нам, облила возок керосином, бросила зажженную спичку, возок вспыхнул, а мы стояли и молча смотрели на огонь.

Я вернулся в Минск. Картину закрыли. Мне никого не хотелось видеть, Я решил поехать в деревню. Я всегда любил эти моменты: пойти в магазин, купить маме продукты, сесть в машину и, ни о чем не думая, поехать на родину. От Минска до Федюков 175 километров. От порога до порога. Десятки раз я замерял по спидометру эту дорогу, знаю каждое дерево, все указатели, названия попутных деревень. До Барановнчей по олимпийской трассе, в Барановичах поворачивал к Ляховичам и у Дарева, где находится наше деревенское кладбище и где уже похоронена моя мама, поворачивал в свои родные Федюки. И я, и Лиля, и моя дочь — все мы хорошо знали и любили эту дорогу. По ней я впервые привез в Белоруссию Лилю, потом маленькую Анжелу. Она родилась в Москве, и из роддома я привез их с Лилей в наше студен­ческое общежитие на Трифоновской, 456. Лиля не умела пеленать, плакала вместе с дочкой. Это был конец апреля 1968 года, С того времени прошло много лет. Дочь закончила актерский факультет Щепкинского театрального училища при Малом театре Союза ССР, вышла замуж, родила нам внука и работает в московском театре.

По этой дороге я вез в последний путь маму. Не знаю, когда опять сяду за руль и поеду к своему дому. Нет мамы и уже нет той тяги, что была раньше. Мой ангел порой шептал мне: "Езжай, езжай!" Я все бросал и ехал. Один ли, с Лилей вместе, которой я бесконечно благода­рен за вместе прожитые годы. Она человек сугубо городской, родилась и выросла на Волге, в Астрахани, куда я приехал на практику, познако­мился с ней, ученицей девятого класса, и через два года увез в Москву учиться. Мы жили в общежитии, снимали комнату, радовались родив­шейся дочери, любили друг друга и вот уже больше тридцати лет живем вместе, Все мои коллеги как в Москве, так и в Минске уже давно поразводились, по несколько раз переженились, а мы, слава Богу, живем, растим маленького внука Мишку.

А тогда я летел к маме, надеясь, что там найду спасение. Поставил во двор машину и пошел к Щаре-реке, сел на свое любимое с детства место и долго смотрел на воду. Течение Щары плавное, дно светится. Здесь, в водорослях, мы когда-то искали раков. Теперь я был отстранен от этого мира. Все, о чем болела моя душа, кричала память, оказалось никому не нужным. Это действительно был знак беды! И я сказал себе: "Все во власти Бога! Не я делаю — через меня делается!" К вечеру я вернулся домой, и мы с мамой долго сидели за столом. Садилось солнце, по улице возвращалось с поля стадо коров.

— У тебя что-то не получается с работой? — не сразу спросила мама.

— Все нормально...

Мама пристально смотрела на меня.

— Не обманывай. Было б хорошо — не приехал бы! Что с филь­мом? Что Москва сказала?

Простая крестьянская женщина, не знавшая, что такое кино, ни разу в своей жизни не бывавшая в кинотеатре, она всегда интересова­лась, о чем я буду снимать свой фильм, какие артисты будут снимать­ся, наши или не наши, имея в виду — белорусские или не белорус­ские, где буду снимать, с каким оператором или художником. Она привыкла за долгие годы к работе сына, радовалась, когда в деревне говорили, что мой фильм понравился людям. Она умерла, так и не увидев ни одного моего фильма. Негде было смотреть: до клуба в деревне не дойти — больные ноги, а в Минске уже была прикована к постели. Смотрела обо мне передачи по телевизору и плакала. Я не мог этого видеть, не мог сидеть рядом, уходил в другую комнату. Она тихо плакала по ночам и просила Бога, чтобы он мне помог. Сколько себя помню, столько помню ее слезы.

— Ну что ты плачешь? — говорил я ей. — Хоть не приезжай! На кино свет клином сошелся, что ли?

— Я все думаю, как это я тебя подняла на ноги? Ни батьки, никого.

Я улыбнулся, подсел ближе.

— Когда ты поехал в эту Москву, никто в деревне не верил, что поехал учиться. Говорили: "По кишеням поехал лазить!" Помню, долго не было письма, так председатель сельсовета посоветовал письмо ди­ректору написать. Я не хотела... Так он сам написал. Праз две недели ответ пришел. Твой директор написал, что у вас, Мария Семеновна, растет хороший сын. Так у меня отлегло с души!.. Мы же тебя всем селом учили. Люди по рублю скидывались, чтоб тебе на жизнь послать, а потом я ходила по дворам и каждый рубль отрабатывала. В колхозе ничего не платили.

— А они считают, что не надо этой правды людям показывать! - не выдержал я, признался.

— Кто "они"?

— В ЦК КПСС!

Мать всплеснула руками.

— Сынок, не связывайся с ними! Посадят и всех нас опозорят!

Я давно уже понял, что режиссер — это человек между властью и народом. Если хочешь служить и угождать власти, должен врать, тогда будешь оценен, пригрет, на твои лацканы повесят ордена, но художни­ком в истинном понимании этого слова ты не станешь. Истинный художник идет терновым путем Христа. Пример — наш Быков. Его жизнь — сплошной терновый путь. Кажется, страна стала независи­мой, освободилась от "советского ига", а он опять оказался "лишним", ненужным, а ведь история, будущие поколения будут судить о своей нации по его творчеству. Таких примеров в истории мировой культуры много, но особенно много в нашей истории начиная с 1917 года. Поэтому, выбирая профессию режиссера, необходимо для себя опреде­литься: с кем ты? Я не сразу это понял. Помог мне определиться Василь Быков. Три года совместной работы над фильмом "Знак беды" много значили. Не было дня, чтобы мы не говорили по телефону, не было недели, чтобы не встречались. Все наши разговоры касались прежде всего кино, но каждый из них стал для меня уроком. До встречи с Быковым — долгие годы работы с Владимиром Короткевичем и Ива­ном Шамякиным. Встреча с каждым из них — отдельная глава книги. Я постоянно буду к ним возвращаться. Мама никогда не читала никого из них, но жила их правдою. Все, что она мне в жизни говорила, была их правда! Их жизнь сопряжена с жизнью народа!

...Лето 1986 года подходило к концу. Раскручивалась в стране пере­стройка, с экранов телевизоров не сходил ее "отец" — Михаил Серге­евич Горбачев. В августе 1986-го он отдыхал в Крыму, и Госкино СССР подготовило для него программу зарубежных фильмов, куда были вклю­чены и новые советские картины. Так вот, в эту программу попал мой "Знак беды". Это был отчаянный шаг Госкино СССР, ведь фильм был закрыт вторым человеком в стране — Е. К. Лигачевым. Не знаю, какие еще советские фильмы были в программе Горбачева, но в конце авгус­та, рано утром, раздался звонок из Госкино СССР, звонил председатель Комитета по кинематографии СМ СССР Александр Иванович Камшалов. Я растерялся, так как это был первый случай в моей жизни, когда звонил сам руководитель кинематографического ведомства страны.

— Я вас, Миша, поздравляю,- раздался в трубке голос Александра Ивановича,— Мне только что звонила из Крыма Раиса Максимовна!

— Какая Раиса Максимовна? — не сразу сообразил я.

— Раиса Максимовна Горбачева!

— Она смотрела "Знак беды"?

— Они смотрели всей семьей, как она мне сказала, и остались под большим впечатлением от вашего фильма. Так что я вас поздравляю!

— Когда они смотрели? — задал я глупый вопрос.

— Вчера вечером, а сегодня утром она позвонила и поблагодарила за фильм. Сказала, что Михаил Сергеевич остался очень доволен, про­сил передать, что сегодня, когда перестраивается вся страна, народу необходимо говорить правду.

— Они знают об отношении к фильму Лигачева? — задал я вто­рой глупый вопрос председателю Госкино СССР.

— Вы должны понимать, Миша... Это мнение Генерального сек­ретаря ЦК КПСС... — Кто-кто, а Александр Иванович знал иерархию ЦК КПСС, отработав много лет в аппарате отдела культуры ЦК, заведуя сектором кино. — В общем, работайте... Что будете дальше снимать?

— Не знаю...

— Я тут заканчиваю книгу о молодых кинематографистах... Акте­ры, режиссеры... Мне нравятся ваши первые фильмы: "Про Витю, про Машу и морскую пехоту", "Лесные качели"... Вы очень хорошо дебюти­ровали...

— Спасибо, Александр Иванович!

— Там я много написал про вас... Будете в Москве, я подарю вам... Поздравляю вас с оценкой руководителя страны и желаю творческих успехов!

Он действительно подарил мне свою книгу и действительно мно­го хорошего написал обо мне.

Я тут же перезвонил Василю Владимировичу Быкову.

— Не радуйтесь, Миша, — сказал Быков. — Сегодня они говорят одно, а завтра скажут другое. Выходила моя повесть, звонили, поздрав­ляли, а потом звонили в издательство — и набор книги рассыпался. Им нельзя верить. Мать родную за кресло продадут.

Через день позвонил Иван Иванович Антонович и передал по телефону слово в слово сказанное мне Камшаловым, только у него информация была не от Раисы Максимовны, а от Слюнькова.

— Ну вот, ты отпирался от наших замечаний, а сделал, и видишь, как всем хорошо... И наверху, и нам...

Я не сказал тогда Антоновичу, что никаких поправок в фильме я не делал, сцен коллективизации не сокращал и вообще к фильму не прикасался уже по той причине, что картина была закрыта и меня к фильму никто не допускал.

—· Что будешь дальше снимать? — спросил Антонович.

— Не знаю...

— Мой тебе совет: не связывайся с Быковым. Он, с моей точки зрения, как писатель — гений! Он останется в истории, но зачем такие затраты? Хорошо, что фильм посмотрел Сам, а если бы Сам не посмотрел, что тогда? Ты обрекал себя на безработицу! Тебе никто не дал бы больше снимать!

— А как же "национальные кадры"?

— Национальные кадры должны снимать то, что не противоречит линии партии! Это старая ленинская установка, но сегодня она как никогда современна!

— А Мележ? "Люди на болоте"...

— А что Мележ? Мележ в своем романе четко отразил линию партии тридцатых годов! Потом, не забывай, что все это было сделано Шолоховым в "Поднятой целине"! Мележ повторил это на белорусской почве! У него нет расхождений с линией партии!

— А у Быкова есть?

— Я скажу тебе прямо: Быков — желчный писатель! Гениальный, но желчный! Я не пророк, но он с любой властью не сработался бы!

— Зачем ему власть, он — художник!

— Вы все в этом вопросе заблуждаетесь! Художник не живет в абстрактном обществе! Он выражает идеи того общества, которое его окружает! Поэтому мой тебе совет — не связывайся больше с Быко­вым! Снимай комедии! Народ их любит! Тебя все на руках носить будут: и народ, и власть. Учись у Макаенка! Он делал все, что нужно было власти! И все "первые" его любили! Или Иван...

— Какой Иван? — не понял я.

— Шамякин! Это тебе не Быков! Его "вверху" никто не читал! Но депутат, Председатель Верховного Совета БССР... Всю жизнь писал вагонное чтиво... Думаешь, "они" этого не понимали? Все понимали! И понимают! Но он всегда отражал линию партии!

— Вы к чему меня призываете, Иван Иванович?

— Ставь комедии... Власть любит комедии! Все вроде про них и не про них! Про дядю Васю! Вот и ставь про дядю Васю! А ты с Быковым якшаешься!

Я на всю жизнь запомнил этот телефонный разговор с заведу­ющим отделом культуры ЦК КПБ Иваном Ивановичем Антоновичем. Всякий раз, начиная новый фильм, я вспоминал этот разговор. И всякий раз меня охватывал ужас.

— Теперь тебе будут открыты все дороги! — сказал в конце раз­говора Антонович. — Ты объездишь весь мир! Такого еще в истории белорусского кино не было, чтобы сам Генеральный принял фильм и дал такую высокую оценку! Я тебя поздравляю и желаю успеха в будущем!

Я тогда еще не знал, что точно такая же ситуация сложится у меня со следующим фильмом — "Наш бронепоезд". Иван Иванович будет на повышении в Москве, будет работать проректором Академии обще­ственных наук при ЦК КПСС и после просмотра фильма в Академии позвонит мне в Минск, скажет много хороших слов, но главным будет разговор о том, что я не стал "проституткой", не "скурвился", что остался на своих позициях и верен социальной теме. Больше он не предлагал мне снимать комедии. Я видел в нем уже другого человека. Менялась ситуация в стране — и вместе с ней менялся Иван Иванович. Я поло­жил трубку, и мне стало жалко его. В общем-то, талантливый человек, высокообразованный, знает много языков, написал много умных книг по философии, занимал высокие посты в партии, мог прожить совсем другую жизнь и быть полезным не только стране, но и людям, но, единожды солгав, он стал на другую тропинку, с которой уже трудно было сворачивать...

Иван Иванович оказался прав! Для меня действительно открылись все двери. Не прошло двух месяцев, как коллегия Госкино СССР утвер­дила мою кандидатуру членом жюри Всесоюзного кинофестиваля в Баку. Я запустился с новым фильмом по сценарию Евгения Григорьева, который был запрещен более двадцати лет! Многие режиссеры пыта­лись снять по нему фильм, но всем Госкино СССР отказало. А мне разрешили! И в Баку, во время кинофестиваля, на одном из банкетов ко мне подошел Александр Иванович Камшалов.

— На тебя вся надежда! Теперь уже не ты — я отвечать буду!

— Почему? — спросил я.

— За все семьдесят лет в советском кино ни слова не сказано о советских концлагерях! Понимаешь? — многозначительно спросил он.

— Понимаю.

— Это открытие темы! До тебя никто в советском кино не говорил об этом! Представляешь, какие письма пойдут в ЦК?! Сколько было лагерей и сколько еще охранников живы?

— Григорьев об этом написал двадцать лет назад...

— Написал в стол,— перебил меня Камшалов.— А ты скажешь на всю страну! Есть разница?

— На то оно и кино...

— Поэтому прошу тебя — не подведи!

— Постараюсь!

Я всегда так говорил и говорю сейчас: "не сделаю", а "постараюсь"! И в этом не вру ни себе, ни другим.

— Не так просто было утвердить эту тему в планах ЦК!

— Почему — в ЦК?

Камшалов посмотрел на меня как на школьника.

— Все темы утверждаются в ЦК! Многое меняется, но принцип остается прежний. Как при Сталине! Он утверждал сценарий, режиссера, принимал готовый фильм и давал оценку. Хороший фильм получая Сталинскую премию, а плохих фильмов при нем не было.

— Как — не было?

- Не было! В год снимали четыре-пять фильмов. И все были любимы народом. И артисты были любимы народом! А теперь мы выпускаем сто пятьдесят и покупаем за границей сто пятьдесят... Рух­нули кумиры... Назови мне артистку, которую народ любит больше, чем любил Орлову! Посмотри на них, вот они, вокруг тебя...

Действительно, вокруг нас стоял цвет советского кино, все наши знаменитости: от Николая Крючкова до Олега Янковского. Столы ло­мились от восточных яств. Все пили, гуляли на государственную "халя­ву". Потом, через десяток лет, мы будем вспоминать "советские при­емы", которые были так похожи друг на друга: то ли это прием в Баку, на Всесоюзном кинофестивале, то ли в райцентре или на колхозном стане. Никакие Канны, Венеции и Берлины не могли сравниться с нашим славянским столом. Такого пиршества, как у себя дома, я не видел ни на одном кинофестивале в Европе. Западные артисты млели от наших столов, жрали на халяву вместе с нами, но пьянели быстрее нас. В чем-то были похожи приемы в социалистических странах — мы их многому научили, но такого гульбища, которое я видел в Ленингра­де, Тбилиси, Баку, Минске, Вильнюсе, Риге, Ташкенте, такого я нигде не видел! Наш народ любил кино, любил своих кумиров, на встречах в кинотеатрах, работники которых получали мизерную по сравнению с артистами зарплату, накрывали такие столы, что западному хозяину кинотеатра и не снилось! Такой любви к кино, как у наших людей, нет ни в одной стране! Любовь нашего народа к кино можно сравнить с любовью бразильских болельщиков к футболу!..

И вот все рухнуло, появились другие кумиры. Выросло новое поко­ление, которому доступно все, и это поколение выбрало пепси-колу, выбрало маскультуру, пришедшую с Запада. Да, у нашего народа не было такого выбора, Сталин и партия подарили только кино — кино, которое было необходимо партии! И народ полюбил его! Полюбил его звезд, полюбил его песни, которые сегодня стали достоянием исто­рии. В Витебске я наблюдал потрясающую сцену. В окне ГУМа был выставлен телевизор, показывали "Кубанские казаки" на ОРТ, и вокруг стояла толпа народа, наслаждаясь фильмом! Гдe можно такое увидеть? Я думаю, что не прав был тогда Камшалов, говоря о том, что рухнули кумиры! Человек не может жить без идеала, и этот идеал он всегда искал и ищет в искусстве! Особенно наш человек, у которого, кроме кино и дома, ничего не было! Я в детстве ждал, когда в нашу избу-читальню раз в месяц привезут кино. Мы любили друг другу переска­зывать сюжеты фильмов, которые демонстрировались раньше. Народ скупал в киосках фотографии артистов. У моей жены сохранились фотографии любимых артистов! Кто из молодежи сегодня увлекается этим? Верю, что все вернется, потому что наши дети — отражение нас и им когда-нибудь захочется вспомнить, чем жили их родители, что и кого они любили. Но тогда, стоя между столами на приеме в Баку, когда распад нашей страны только начинался, мы даже представить себе не могли, что нас ожидает, однако интуитивно уже чувствовали этот распад, понимали, что так жить, как живем, уже нельзя!

— Скоро откроются все темы! Все можно будет снимать, но смот­реть некому будет! — обронил тогда Камшалов.

— Почему? — не понял я.

— Вот ты снял хорошую картину "Знак беды"! А кто ее видел? В Госкино и ЦК? Надо выбирать такие темы, которые любимы народом! На­до снимать комедии! Проблем ни у кого не будет! Ни у тебя, ни у меня!

Я вспомнил Антоновича и подумал: как они, чиновники, похожи друг на друга! Как им не хочется расставаться с креслом! И как был прав Василь Владимирович Быков!

— Народ и власть любят комедии! — повторял он слова Антонови­ча.— Вспомни Пырьева, Александрова. Теперь Гайдай...

— В общем, Александр Иванович,— поднял я рюмку,— надо сни­мать про дядю Васю!

— Какого дядю Васю? — не понял Камшалов.

— Про советского дядю Васю, который всех устраивает! И вас, и нас!

— Вот-вот... Ты не забывай — этот год юбилейный! И через год, когда ты снимешь фильм, мы им будем отчитываться за этот год! Так что — не подведи! За тебя!

Мы чокнулись, выпили.

Это было в июне 1987-го. Страна готовилась к юбилею — 70-летию Советской власти. Во всех странах мира было запланировано проведение Дней советского кино, посвященных юбилею. Впервые в жизни меня включили в состав делегации для поездки в Чехословакию. Евгений Григорьев — глава делегации, я, прекрасная актриса Татьяна Догилева и группа документалистов с ЦСДФ вошли в ее состав. Перед отлетом нас пригласили в "кабинет" и долго инструктировали, как себя вести за границей, особенно в эти юбилейные дни. Это было пятого ноября, шестого мы прилетели в Прагу, и вечером должно было состо­яться торжественное открытие Дней советского кино фильмом "Знак беды", вечером — прием в Пражском Граде и седьмого — такое же открытие в Братиславе, а потом недельная поездка по всей Чехослова­кии с показом "Знака беды".

В 12 часов мы прилетели в Прагу, нас встретил представитель советского посольства в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке. Он был копией такого же представителя советского посоль­ства, с которым я встречался в Югославии во время кинофестиваля.

— Вы Пташук? — сразу обратился он ко мне.

— Я!

— Вас ждут в Пражском горкоме партии! Все едут в гостиницу, а мы с вами в горком! — распорядился он.

Я сел в машину, и мы поехали.

— Что-нибудь случилось? — спросил я по дороге.

— Нет-нет, с вами желает познакомиться первый секретарь горкома.

— Мне надо было б переодеться!

— Это не имеет значения,— сказал он мне с литовским акцентом.

Я уже потом узнал, что он был литовцем, много лет проработав­шим в МИДе.

— Все равно нехорошо... — упорствовал я, — Есть правила этике­та... Потом я — гость... Давайте заедем в гостиницу?

— Нет-нет... Нас уже ждут!

Меня действительно ждали!

— Господин Пташук! — обратился ко мне хозяин огромного каби­нета в центре Праги.— Я рад вас приветствовать в нашей стране! Вы уже были в Праге? — Он хорошо говорил по-русски.

— Первый раз!

— Мы вам покажем Прагу! Она вам понравится!

Он усадил меня за огромный длинный стол, сам устроился напро­тив, рядом с ним сел представитель нашего посольства — тоже в чер­ном костюме, белой рубашке и черном галстуке.

— Господин Пташук! — Первый секретарь Пражского горкома партии сделал ударение не на "у", а на "а".— Я не хочу начинать наш с вами разговор, как начинал Городничий в комедии вашего писателя Гоголя. Как начинал — помните?

— "Я пригласил вас, господа, чтобы сообщить вам пренеприятное известие..." — быстро процитировал я.

— Так-так...

Он рассмеялся. Чиновник из посольства поддержал его.

— Это шутка.

— Я понимаю...— В его поведении и манере говорить я чувство­вал что-то до боли знакомое, он как будто закончил Минскую совпарт­школу.

— Товарищ Пташук! Сегодня вашим фильмом должны открывать­ся Дни советского кино, посвященные 70-летию Советской власти! Вчера в нашем ЦК состоялся просмотр вашего фильма, и есть мнение сегодня ваш фильм не показывать, а показать "Ленин в Октябре", любимый фильм чехословацкого народа.

— Почему?

— Это мнение руководства ЦК!

— Но мой фильм получил высокую оценку у Горбачева! - возра­зил я.

— Мы всё знаем... Мне лично ваш фильм очень понравился, но есть мнение, скажу вам откровенно, что он будет неправильно истол­кован в народе. "Знак беды" в переводе на наш язык — "Знамение зла"! Вы меня понимаете? Наш народ все сравнивает...

— Это мнение и нашего посла! Москва об этом уже знает! — сказал человек в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке.

— Мне надо возвращаться домой?

— Зачем? Мы в Праге фильм не показываем, а в других городах покажем! Вы посмотрите нашу страну! Вас ждут в Братиславе, Банска-Быстрице, Брно, Кошице! Сегодня вы встретитесь с журналистами, представителями нашей творческой интеллигенции! — Он посмотрел на часы. — В 16.00 показ вашего фильма в Доме культуры вашего посольства...

Я поднялся.

— Вы должны нас правильно понять...

— Я понимаю...

— У нас нет претензий к вашему фильму! У нас есть претензии к нашему народу! Все помнят 68-й год!

— Я понимаю...

В этот момент двери кабинета распахнулись и на пороге появился молодой человек с подносом в руках. На подносе — три фужера с шампанским. Хозяин кабинета протянул мне бокал.

— Я рад с вами познакомиться! За вас!

Мы чокнулись и выпили.

— Еще раз хочу подчеркнуть: у нас нет претензий к вашему филь­му! У нас есть претензии к нашему народу!

— Я понимаю...

— Я не прощаюсь с вами! Мы еще встретимся!

Меня везли в гостиницу, я сидел у окна и ничего не видел. Все слилось в одно: рекламы, дома, музыка, машины и люди, люди, люди... И голос: "У нас есть претензии к нашему народу!" Наверное, нет в мире власти, у которой нет претензий к своему народу. Как и нет в мире народа, у которого нет претензий к своей власти!

Машина остановилась у Вацлавской площади — самом сердце Пра­ги. В глубине площади висела огромная реклама моего фильма. На черном фоне огромными буквами, чтобы видела вся площадь, было написано: "Знамение зла" и рядом — "СССР".

Воспоминание третье

Люди сбегались, как на диво, и эта бегущая волна захлестнула меня и выбросила у железнодорожной станции Барановичи-Полесские, со всех сторон оцепленной энкавэдистами. Там грузили в теп­лушки "врагов народа".

Я протиснулся между людьми и увидел перрон, где стояли телеги, лежали вещи: тюки, сундуки, деревянные чемоданы, кожухи, столярные инструменты. Кто-то хотел увезти в Сибирь корову. Она стояла на перроне, как шлагбаум, мешая людям грузиться.

И вдруг по радио зазвучали удары Кремлевских курантов. Все вздрог­нули, поняли, что пора прощаться. И началось: крики, плач, слезы, но всего этого не было слышно — заглушали куранты.

Это была сцена из немого фильма. Люди плакали, висли друг у друга на шее, что-то говорили на прощание, но я не слышал их голосов. Я видел только лица: старики, женщины, дети, убитые горем, садились в теплушки и из окон, сквозь проволоку, тянули руки, навсег­да прощаясь с родиной. И надо всем этим человеческим горем гудели Кремлевские куранты.

И тут я увидел бабтю. Она шла в окружении двух энкавэдистов. У нее не было вещей. Никто ее не провожал. Она держала в руках икону Божьей Матери и гордо шла на эшафот.

Я закричал: "Ба-ба!.. Ба-ба!.. Ба-а-ба!.."

Я видел, как она повернулась в мою сторону. Я стал расталкивать людей, пытаясь пробраться к перрону, кричал, но гул курантов глушил меня.

"Это я, баба... Это я... я... я..."

Ее гордый, независимый вид наводил страх на солдат. Она не плакала, она шла с Богом! У вагона двое энкавэдистов попытались вырвать из ее рук икону Божьей Матери, но не смогли, только обозли­лись и силой запихнули бабтю в телятник.

Я (рыдая). Ба-ба! Это я... Это я, ба-а-ба-а... я...

За колючей проволокой появился Лик Божьей Матери. И все! По­езд тронулся. Все смешалось: бой курантов, крики, плач, слезы. Поплы­ла над головами людей Божья Матерь...

Я обогнул станцию Барановичи-Полесские и побежал рядом с уходящим поездом. Сколько я бежал, столько на меня смотрел Лик Божьей Матери... Но сколько я мог пробежать? Обессилевший, упал на землю, вцепился в нее руками и зашелся в рыданиях... Далеким эхом отдавался бой Кремлевских курантов...

Я стоял в центре Вацлавской площади Праги и не мог сдвинуться с места. Очнулся — ко мне подошел человек в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке. Долго и пристально смотрел на меня.

— Вам нравится реклама вашего фильма? — спросил он.

— Я первый раз вижу рекламу своего фильма за границей, — отве­тил я.

— Вы обиделись?

— Я же сказал: мне все понятно...

Какое-то время мы молчали.

— Чехи никогда не забудут нам 68-й! — вдруг сказал мне мой соотечественник.— Не забудут наши танки... Вы в этом сами убеди­тесь!

Мне казалось, что он меня провоцирует.

— В чем я могу убедиться?

— Я в Праге уже несколько лет... Выросло новое поколение после 68-го. А люди не могут забыть... Они обрадовались нашей перестройке, для них это выход...

— Какой выход? — спросил я.

— Неужели вы не понимаете?

Он опять долго и пристально смотрел на меня.

— Не понимаю...

Мы молча шли к Дому культуры советского посольства в Праге.

— Вы сделали честный фильм, — сказал по дороге мой соотече­ственник. — Но ваша правда никому не нужна! Особенно за границей! Здесь иначе воспринимают нашу жизнь. Западу не нужны наши стра­сти! Мы выглядим для них дикарями!

— Что поделаешь, это наша жизнь! Не мы ее придумали! Ее прожи­ли наши родители!

— Да-да...

Он опять пристально посмотрел на меня.

— Вы в школе хорошо учились?

— Двоечник...

— С первого класса?

— С пятого по десятый...

— Вот-вот... Двоечники страдают комплексом честности, у отлич­ников этого комплекса нет, потому что им приходится ловчить...

Меня не оставляло чувство, что меня провоцируют.

— Я хочу вас предупредить... О том, что фильм сняли с экрана, знает вся Прага. В прессе появились сообщения, что фильм был закрыт Лигачевым, но открыт Горбачевым. Михаил Сергеевич очень популя­рен в Чехословакии. Поэтому всякое может произойти в зале. Будьте осторожны! Просмотр состоится по просьбе творческой интеллигенции Праги. Посольство пошло на этот шаг, чтобы не обострять обста­новку. Встречу будет вести секретарь партийной организации посоль­ства. Поэтому вас и пригласили в горком!

Он оказался прав. Зал Дома культуры был забит до отказа. Собра­лись писатели, журналисты, кинематографисты, представители обще­ственных организаций. Мы с Григорьевым выступили перед началом показа и пошли в фойе пить пиво. А в зале осталась только Татьяна Догилева, подруга Нины Руслановой, чтобы посмотреть фильм.

— Меня предупредили,— сказал я Жене,— в зале собралась вся творческая элита Праги. Возможны неожиданности...

— Кто предупредил?

— Кто встречал!

— Пошел он... Я не первый раз в Праге, и всегда он говорил одно и то же! Гэбэшник! Сегодня они отменили картину, а завтра выгонят из страны! Притом не чехи выгонят — свои!

С первого дня нашего знакомства я люблю этого человека! Честно­го, талантливого, высокопорядочного русского человека. По сей день он является для меня образцом нации. Я счастлив, что лучшие свои фильмы сделал в содружестве с этим замечательным драматургом. Со студенческих лет зачитывался его сценариями и никогда не думал, что наши пути переплетутся и мы вместе снимем три фильма! Сколько замечательных дней и ночей мы провели с ним в Минске и Москве! Я всегда называл его старшим братом. Он уважаемый человек у всех кинематографистов страны, уважаем в моем доме — Лилей, Анжелой. Я благодарю Господа Бога, что Он послал мне этого человека! Анализи­руя прожитые годы, я пришел к выводу, что судьба свела меня с лучши­ми людьми: Короткевич, Быков, Григорьев, Петренко, Ульянов. Какие имена в нашем искусстве! Знакомства только с одним из них хватило бы на всю жизнь, а тут созвездие! Одна у Григорьева была слабость - водка, погубившая многие таланты в России! Каждый раз, начиная новый фильм, я кодировал его в Минске, и мы приступали к работе.

Фильм приняли потрясающе! Зал аплодировал стоя! Мы долго не могли ничего сказать. Никто не ушел, все остались в зале! Ведущий, секретарь парторганизации посольства, хотел свернуть встречу, так как от вопроса к вопросу ситуация в зале обострялась. Вопросы не нам — ему: почему был закрыт фильм? Почему отменили показ на открытии Дней советского кино? Почему нет фильма в прокате? Воз­можно, все кончилось бы мирно, если бы не глупость секретаря парт­кома посольства.

Он сказал в ответ на атаки зала:

— Если бы я знал вашу реакцию на этот фильм, мы бы его никогда в Прагу не привезли! Лично я этот фильм не принимаю!

Бомба была брошена! Зал как будто ждал этой развязки, все вско­чили, и началось то, чего боялся горком и ЦК. Чехам нужен был повод, они действительно не могли забыть 68-й год, и теперь, встав на защи­ту нашего фильма от партийного чиновника посольства, они по сути сводили счеты с нашей страной! Один за другим они подходили к микрофону и "долбали" нашего секретаря. Всех убила Вера Хитилова, знаменитый чешский режиссер, много лет находившаяся в изгнании.

— Зачем вы живете в нашей стране? Вы позорите великую нацию! Мы любим русское искусство! Мы впервые познакомились с белорус­ским кинематографом,— сказала она, подойдя к микрофону.— Оставь­те нашу страну! Кроме боли, вы ничего хорошего не приносите! Уезжайте от нас!

Зал это принял с восторгом.

— Оставьте нашу страну! — требовала Вера Хитилова.

— Оставьте нашу страну! — скандировал зал.

— Все! Хана! — шепнул мне на сцене Григорьев.— Международ­ный скандал! Больше нам заграницы не видать! Завтра нас отправят в Москву! Доложат в МИД. МИД — Госкино. Нас обвинят в провокации.

За всем происходящим на сцене и в зале внимательно следил человек в черном костюме, белой рубашке и черном галстуке. Он сидел в центре зала. Я видел, как он вскакивал, когда все вскакивали, кричал, когда все кричали, а потом, когда скандал кончился, подошел ко мне.

— Я вас предупреждал,— сказал он.— Вы не прислушались!

— В чем наша вина? — спросил я.

— В чем вина? — Он опять пристально посмотрел на меня.— Вина в том, что надо любить свою страну, а вы ее не любите!

Я опешил.

— Как?

— Так! Хотя бы через героев с экрана! И еще вина ваша в том, что беретесь экранизировать такие произведения!

И все! Повернулся и ушел! Мы пошли на торжественное открытие Дней советского кино. Все было помпезно и торжественно. Мы стояли на сцене, а в зале сидели советские солдаты, жены и дети работников нашего посольства в Праге. Ни одного чеха в зале не было. Выступили секретарь ЦК, министр культуры, председатель Комитета по кинема­тографии, первый секретарь горкома, какой-то очень известный ар­тист кино, хорошо говоривший по-русски. От имени нашей делега­ции выступил Григорьев. Наши солдаты нам дружно и громко аплоди­ровали, потом начался "Ленин в Октябре", и жены с детьми так же дружно повалили из зала. Остались одни солдаты. Для них это была служба. А мы сели в машины и поехали в Пражский Град, по-наше­му — Кремль, где состоялся правительственный прием по случаю тор­жественного открытия Дней советского кино, посвященных юбилею Советской власти.

У входа в Испанский зал Града стояло, выстроившись в длинную цепь, правительство Чехословакии, а мы проходили мимо них и жали каждому руку. Потом поднялись в Испанский зал. Каждому из нас поднесли шампанское, и опять начались речи: премьер-министр, ми­нистр, председатель парламента, наш Чрезвычайный и Полномочный Посол. Ответный тост предоставили главе делегации Е. А. Григорьеву.

Он подошел к роялю, стоящему в центре зала, поставил на него бокал с шампанским и начал говорить то, за что в СССР ссылали в Сибирь. Мне трудно по своим дневникам воспроизвести его речь, но смысл ее был в следующем:

— Наша страна переживает тяжелые времена! Мы освобождаемся от бюрократов, которые угробили великую идею Ленина! Примером такого бюрократизма является секретарь нашего посольства в вашей стране!

Таня Догилева прижалась ко мне и зашептала:

— Что он говорит! Нас в 24 часа выгонят из Чехословакии!

Потом Женя призвал правительство Чехословакии рассчитаться со своими бюрократами, как это делает М. С. Горбачев в нашей стране. Надо было видеть их! Окаменевшие, они стояли, прижавшись друг к другу, не понимая, откуда такое наваждение и как к нему относиться.

В таком же состоянии были и мы. Я оглянулся и неожиданно встретился взглядом с уже знакомым мне человеком в черном костю­ме, белой рубашке и черном галстуке. Лицо его пошло пятнами: воз­можно, именно ему придется за все это отвечать, возможно, он будет крайним.

Женя достойно закончил свою речь и предложил тост за дружбу наших народов. Потом, как положено, подошел к каждому члену прави­тельства и удостоил его чести чокнуться с гостем. Своим театральным проходом он сгладил немую сцену, продолжавшуюся более получаса. Зал ожил, но праздничного настроения ни у кого не было.

— Ну как? — спросил Женя, подойдя к нам.— Хорош гусь? — И пристально осмотрел Испанский зал дворца.

— Орел! — сказала Таня.— Только нам надо собирать вещи!

— Не торопись...

Нас отвезли в гостиницу. Утром мы сели в самолет и полетели в Братиславу. Это было уже седьмое ноября. Нас встретил представитель Генерального консульства СССР в Словакии, устроил в гостинице и уехал. Через час он появился снова и объявил, что решением Чрезвы­чайного и Полномочного Посла СССР в Чехословакии Евгений Алек­сандрович Григорьев должен покинуть Чехословакию в течение 24 часов!

Мы заявили, что это несправедливо, что вместе с главой делегации уедет вся делегация, но нас никто не слушал: подали машину, погрузи­ли Женины вещи в багажник и увезли в аэропорт. Так бесславно закончились Дни советского кино в Чехословакии.

Пройдет много лет, я буду на кинофестивале в Праге с фильмом "Кооператив “Политбюро”", получу приз "Золотой Голем" и на банкете в том же Испанском зале дворца встречу Веру Хитилову, и мы будем долго вспоминать осень 1987 года. Где те, кто изгнал нас из Чехослова­кии? Как сложилась их судьба? Кто вспомнит их? А Женя Григорьев — история советского кино! Фильмы по его сценариям — классика на­шего кино! "Три дня Виктора Чернышева", "Романс о влюбленных", "Наш бронепоезд"...

Мы вернулись домой и скоро получили приглашение Союза кине­матографистов Чехословакии посетить их страну с премьерами "Знака беды" по всей Чехословакии. Но здесь, на родине, в поездке нам отказа­ли. И когда пришло известие из Лондона, что "Знак беды" признан лучшим неанглийским фильмом Би-Би-Си и мне надо было ехать в Лондон получать европейскую награду, тоже не пустили! Единствен­ным утешением явилось выдвижение Союзом кинематографистов СССР "Знака беды" на "Нику", которую и получила Нина Русланова за луч­шую женскую роль. На родине фильм был отмечен премией профсою­зов БССР, и все! После фильма "Про Витю, про Машу и морскую пехоту", за который я получил много призов и наград, "Знак беды" был вторым моим фильмом, отмеченным призами и наградами в Европе. Этот фильм принес мне известность, он стал моей визитной карточ­кой для въезда в Европу. Моя фамилия благодаря этому фильму была занесена в европейские каталоги режиссеров, отмеченных наградами в Европе. Было написано много статей, но ничего не было написано на родине! В Белоруссии мой фильм остался незамеченным, его никто не анализировал, на ежегодных конкурсах, проводимых Госкино БССР и Союзом кинематографистов БССР, ему дали "диплом за раскрытие темы Великой Отечественной войны"! Разве это не позор? Разве это не унижение для творца? Ни один из критиков Института искусствоведе­ния Академии наук не уделил ни одной строки фильму в белорусской прессе, в то время как в западной и московской прессе фильму были посвящены газетные статьи! Все всё знали, все всё понимали, но никто не решился сказать, а мне на все было наплевать, я ездил по Европе, меня стали приглашать членом жюри европейских кинофестивалей. Кто из моих коллег за всю историю белорусского кино познал это счастливое чувство? У меня нет ни на кого обиды, я не таю зла, все плохое я быстро забываю, по природе своей я человек легкий, эмоцио­нальный, мама в детстве называла меня "лихое" за мою излишнюю непоседливость, а я думаю: не будь всего этого в моем характере, не было бы того Пташука, какой он есть! Я думаю не только о себе, то же самое я могу сказать о своей дочери, жене, маленьком внуке Мишке. То, что дано Богом,— наше! То, каким меня создал Бог,— и есть я и никто другой! Благодаря "Знаку беды" я увидел нашу великую страну. Я был на Дальнем Востоке, Камчатке, Сахалине, Урале, в Сибири, на Крайнем Севере, в Поволжье... Я получил огромное количество писем от зрителей, в моем столе до сих пор лежат сотни записок, получен­ных во время встреч!

Все кинематографисты измеряют свою жизнь от фильма к филь­му. В период "Знака беды" в моей личной жизни ничего не произошло, если не считать того факта, что дочь закончила школу и поступила в институт. Моя жена как работала, так и продолжала работать на кино­студии "Беларусьфильм". Моя мама продолжала жить в деревне, и толь­ко на зиму я ее забирал в Минск, а ранней весной отвозил обратно. Возвращаясь домой, она садилась на приступок, целовала порог дома и плакала. Она хотела умереть в своем доме, а Бог послал ей смерть в квартире сына в Минске.

Я уже писал, что снимал "Знак беды" в родных местах: вокруг Барановичей и Ляховичей. Я никогда не забуду Льва Олиферку, предсе­дателя моего родного колхоза. Узнав, что я буду снимать Быкова, он тут же позвонил и сказал: "У меня есть хутор на примете. Хотел было весной снести, а потом подумал: вдруг тебе пригодится!" И пригодил­ся! Мы купили его, лишив хозяев их родины. Три сестры жили в Барановичах, жить было трудно, и они продали съемочной группе свой дом, зная, что по сюжету мы его должны сжечь. Надо было видеть их лица, когда они приехали на "сжигание" и смотрели, как горит их родина! Дом догорал всю ночь, и всю ночь они сидели у пепелища и плакали! Кино в кино! С одной стороны, мы несем людям радость, а с другой — разрушаем жизнь людей, связанных с кинематографом! Че­рез несколько лет, приехав в деревню, я заглянул туда, где прошла часть моей жизни,— ни хутора, ни сада, никаких следов прошлой жизни не было! Цвела рожь! А ведь у трех сестер есть дети, внуки, придет время, и кто-то из них спросит: откуда мы? Страшно подумать! Так же и мой родной дом в Федюках! Жена говорит: "Давай продадим!" И все! Путь домой закрыт, в доме будут жить другие люди, а я буду мучиться, лить по ночам слезы. В моей памяти лица трех сестер... Степанида по сюжету сожгла себя вместе с домом... Фильм был снят. Группа всю ночь не спала, и рано утром мы поехали посмотреть сожженный хутор, поклониться месту, где шесть месяцев бушевали страсти: раскулачивали и гнали в Сибирь, приходили полицаи, немцы убили корову, били Степаниду, стреляли в Петрока за бутылку водки. Господи! История нашей страны! И все на одном хуторе! И вот мы приехали, подходим к пепелищу, а там сидят три сестры, их дети, мужья! По лицам видно, что они просидели здесь всю ночь. Один из мужчин вдруг бросился ко мне, вцепился в горло, закричал, что я — убийца, сжег их родину! Дошло! Поздно, но дошло! В душе я радовался его поступку. Я думал: вот кино...

— В чем моя вина? — спросил я.

— Ты, ты сжег нашу родину! — в пьяном угаре кричал мужик.

Знаешь их диалоги, детали одежды и закладываешь это в память, как в компьютер, а потом находишь все это, в зависимости от того, какой сюжет, какую историю хочешь рассказать. Этому тебя учат с первого курса института. Я всю жизнь веду дневники, все записываю, и перед каждым своим фильмом я листаю память — а вдруг там есть то, что мне необходимо, что я подсмотрел, подслушал в жизни!..

Воспоминание четвертое

За окном электрички мелькали поля, леса, луга, торфяники, все то, что я хорошо помню и знаю. Я ехал на родину, к маме. В мой полупустой вагон вошла большая компания пьяных мужиков, среди которых был тот, кто бросился ко мне на пепелище сожженного хутора. Он не сразу сообразил, кто я, а вспомнив, кинулся ко мне с кулаками.

Он. Нашел я тебя, суку! Хотел в Минск ехать, рожу твою рыжую бить!

Я (вскочил). За что?

Он. Ты не знаешь? Забыл, сука! Короткая у тебя память! Зато я помню! Фашист, сука! Родину мою сжег! Иди сюда! Я кому говорю — иди сюда, сука! Тогда не побил, теперь бить буду!

Мужики кинулись к нему, стали оттаскивать, но чем больше успокаивали, тем он сильнее распалялся, кричал на весь вагон, указывая на меня.

Знаете, кто этот, сука? Это кинорежиссер! Падла! Дом моей тещи сжег! На тот свет раньше срока ее отправил, сука! Падла рыжая! Я убью тебя! Я тебе покажу кино, сука! Покажу знак беды! Я тебе на твоей рыжей роже столько знаков наставлю, что тебя, сука, мать родная не узнает! Падла!

Я не выступал, радовался за этого мужика. Проснулся! Слава Богу, что проснулся! Мы все, славяне, такие — пока гром не грянет, мужик не перекрестится!

Видел я твой сраный фильм! Теща увидела, как дом горит, так и умерла! Зачем такие фильмы?

Я. Это искусство!

Он. Для тебя — искусство! Для нас — жизнь!

Я. Так что нам делать?

Он. Не снимать! Смотреть нечего! А затраты какие! Я читал в газете, что тебе для нового фильма надо много миллионов долларов. Правда?

Я. Правда!

Он. Батька тебе не даст! Батька копейку ценит! Это вы не цените, а батька ценит! Из мужиков он, а мужик копейку считает! Это факт! Но если честно, фильм нам твой понравился! Это правда, что артистка, которая бабу играла, что себя спалила, офицера в Барановичах отлупи­ла? Френч порвала?

Я. Нина Русланова?

Он. Все Барановичи говорили! Так тот офицер от стыда в другую часть перевелся! Все солдаты пальцем тыкали — баба побила! Но сыграла она хорошо! Поверить можно!

Он достал из кармана недопитую бутылку водки. До Барановичей оставалось две остановки.

Я тебе так скажу... Мы после той ночи, когда вы дом спалили, три года не разговаривали, а потом, когда фильм посмотрели, моя баба сказала: "Дурни мы! Не понимаем! Дом все равно мы продали б, и никто про него не вспомнил бы, а тут для нас память! Мы всегда будем видеть тот дом, в котором выросли, где ножками босыми по травке бегали!" А? Умная баба? Давай за мою бабу выпьем! Это она всех примирила!

Я. Не она — искусство вас примирило!

Он. Ты как хочешь считай, а я говорю — баба!.. Давай за мою бабу!

Мы выпили и долго молчали. Мужики в тамбуре курили и поглядывали в нашу сторону. В Барановичах мы вышли, и каждый пошел своей дорогой.

Это тоже история для кино. Это уже новый фильм, который я никогда не сниму, но память об этой встрече навсегда вошла в мою жизнь. Где теперь тот мужик? Как сложилась его жизнь? Это фильм после фильма!

Актеры Нина Русланова и Геннадий Гарбук. Степанида и Петрок

Начиная новый фильм, читая сценарий, я думаю, кто будет играть, через кого я расскажу то, о чем болит моя душа, расскажу о своих бессонных ночах, поделюсь, как с матерью, о чем мой фильм. У меня нет проблем в работе с актерами, я закончил режиссерский факультет лучшей театральной школы в Москве, учился у тех, кто работал с Вахтанговым и Станиславским, я помню их рассказы из первых уст. Они меня учили всему: как говорить, как вести себя за столом с ложкой и вилкой, как разбирать роль, пьесу, с чего начинать репети­ции, как вести себя с актерами во время репетиций. Учили мастера, ставшие легендой в истории советского театра. Сегодня этому уже не учат. Я жалею лишь об одном: мне было 19 лет, я был настолько легкомыслен, что пропустил много лекций, не все записал за своими педагогами. Я открывал для себя Москву, был под огромным впечатле­нием после деревни от города, театров, музыки.

Борис Евгеньевич Захава — вахтанговец первого поколения, бес­сменный ректор Высшего театрального училища имени Б. В. Щукина, легенда Вахтанговского театра, мастер, учивший меня режиссуре.

Цецилия Львовна Мансурова — живая легенда Вахтанговского те­атра, знаменитая принцесса Турандот в легендарном спектакле Вах­тангова. Она учила нас мастерству актера, умению разбирать отрывки. Репетиции она проводила в своей квартире на Арбате. Мы ездили к ней, как к себе домой. Она каждый раз накрывала стол, мы садились, и начинались занятия. Разве такое сегодня может быть?

Георгий Николаевич Данелия! Кто не видел его фильмы: "Сережа", "Мимино", "Не горюй"... Прекрасный мастер! Он учил меня киноре­жиссуре на Высших режиссерских курсах Госкино СССР, куда я посту­пил после окончания Щукинского училища. На втором году учебы он решил мою судьбу, доверив снимать полнометражный художествен­ный фильм "Про Витю, про Машу и морскую пехоту". Такого в исто­рии советского кино не было! Вместо новеллы, состоящей из двух частей, я запустился с большим фильмом на Одесской киностудии. Это был мой диплом. В декабре 1973 года я сдал Госкино СССР фильм и уже через две недели получил сразу шесть призов на кинофестивале молодых кинематографистов СССР. Потом Гран-при на Международ­ном кинофестивале в Испании. Гран-при на кинофестивале детских фильмов. Семилетний Сережа Светлицкий получил на всех этих фес­тивалях призы за лучшую мужскую роль!

То, чему меня учили в Щукинском училище,— работе с актерами, пригодилось в кино! Это самый главный компонент в профессии ре­жиссера, поэтому, начиная новый фильм, я начинаю его с актеров!

Найти Степаниду и Петрока в "Знаке беды" — найти свою судьбу! Я понимал: будет точное попадание актеров на роли — будет фильм, не будет этого - фильма не будет! Я пересмотрел сотни актеров, второй режиссер Виктор Ковальчук объехал почти все белорусские и российские театры, сделали сотни кинопроб, а выбор пал на Нину Русланову и Геннадия Ларбука. Одна - актриса Вахтанговского театра в Москве, другой - актер Национального театра имени Я. Купалы в Минске. Разные театры, разные школы, разные судьбы! Как их свести в одно целое, как добиться, чтобы у зрителя возникло ощущение, что они родные люди, привыкшие годами друг к другу, любящие друг друга, воспитавшие детей, которые сегодня далеко от этого хутора? в кино нет времени на репетиции, как в театре, нет момента привыка­ния, "сживания", кино требует высокого профессионализма и сиюми­нутной отдачи в каждом кадре. Я понимал, что здесь важен человечес­кий фактор взаимоотношений Руслановой и Гарбука! Мои сомнения развеялись быстро: после первого съемочного дня они вели себя так, будто прожили на этом хуторе всю жизнь. Удивительное чувство юмо­ра Нины и Гены помогло им найти человеческий контакт! Русланова так же, как и Степанида у Быкова, шпыняла Петрока — Гарбука, не упуская ни одного момента, чтобы не поддеть его! Изо дня в день это укреплялось, а потом и вовсе стало рисунком роли! Нина Русланова, выросшая в детском доме, одаренный от Бога человек, она не играла - проживала каждую секунду роли! Это особый дар, у одних актеров это от Бога, другие ценой огромного труда добиваются такой правды поведения на сцене или в кадре. Такое же "собачье" чутье у Гарбука! Он не играет — живет ролью! Как будто всю жизнь готовился к ней и все, что играл до этого в театре и кино, было подготовкой к главной роли в жизни! Он понимал, какую роль подарила ему судьба! Я это чувствовал на протяжении всего съемочного периода фильма! У меня была един­ственная просьба к Гарбуку — похудеть! Мне казалось, что Гарбуку необходимо сбросить десяток килограммов, что казалось невозмож­ным. Я добился этого в течение первого месяца съемок! Характер Гарбука, как и характер Руслановой, соответствовал их ролям. Это всегда имело большое значение в распределении режиссером ролей как в театре, так и в кино, с той лишь разницей, что для кино очень важна внешняя характеристика актера, его, как мы называем, "типажность". Точно подобранный "типаж" несет нагрузку в среде павильона или натуры большую, чем порой хороший артист.

Мне не приходилось долго с ними работать. Мы оговаривали сце­ну, которую будем завтра снимать, я просил актеров подумать над приспособлениями, посредством которых будет реализовываться игра. Почему? Я ненавижу кинематограф, в котором актеры только говорят! Степанида и Петрок все время в работе, им передохнуть некогда, и говорят они только в процессе работы. У них нет времени сесть и поговорить, они настолько привыкли к труду, что другой жизни не понимают и не знают, с детства вся их жизнь — работа, работа, рабо­та... Я это знаю по маме и бабте! Сколько помню их, столько помню их руки: в мозолях и ссадинах, руки, которые трудно было отмыть. Мне было легко разводить мизансцены, я знал, что по дому делает Степанида и что делает Петрок В этом я находил полное понимание у Гарбука, человека, выросшего в деревне, знающего ее и помнящего свое крестьянское детство.

Никогда не забуду ужас наших съемок! Декабрь, горячей водой мы обливаем двор хутора, потом — холодной: делаем грязь! Под ледяным дождем Нина катила бомбу, а дождь был из "пожарки"! И то же в декабре. Сколько мужества надо иметь актеру, чтобы вынести все это! Даже не актеру — просто человеку! Приезжали из соседней деревни и приходили в ужас, наблюдая, что приходится претерпевать актерам, снимаясь в этом фильме. За шесть месяцев съемок группа едва не сошла с ума! Зимой нас на тракторах таскали к хутору, так как маши­ны не могли пройти по полю, весной — так же, потому что съемочные машины вязли в поле! Может, потому и оказался прекрасным результат, что "Знак беды" дался нам очень тяжело. Более трудной картины у меня не было.

Помню, Элем Климов, посмотрев фильм, сказал:

— Хлебнули все?

— Хлебнули!

— У меня было такое с "Иди и смотри"!

— Я помню!

— Нет легких картин, — сказал Элем. — У легких картин нет буду­щего! Труд и пот всегда виден в фильме! Посмотри хорошее американ­ское кино! Там большие затраты, но в каждом кадре виден пот! А мы хотим снять за копейки фильм, да еще на берегу моря, чтобы группа отдохнула, и при этом получать призы в Европе! Так не бывает!

Он прав! Хорошая картина требует не только труда и пота, но и большого вложения денег. А прежде всего — отдачи! Как всей съемоч­ной группы, так и каждого творца в отдельности. Я уже убедился — бессонные ночи приносят успех. Так не только в кино — в любом деле!

После выхода фильма у Гарбука прекрасно сложилась актерская судьба в кино. Он стал нарасхват, его без проб приглашали из фильма в фильм: "Мосфильм", "Ленфильм", студия имени А. Довженко, "Арменфильм", Свердловская киностудия. Мы живем с ним в одном доме, и я, встречая Гену, видел, в каком состоянии он находился долгие годы после фильма. Я радовался за него, но те роли, которые он играл теперь, — перепевы с ролью Петрока из нашего фильма! К сожалению, все режиссеры страдают одним — берут то, что открыто другим и принесло ему успех! Я сам грешил этим и грешу! Гарбук, до того уже снимавшийся актер, но никому неизвестный, вдруг стал знаменит. Его узнавали на улице, в метро, вспоминали, где его видели до "Знака беды". Позже я снова снял Гарбука в небольшой роли, но с каждым годом мне это будет делать труднее! Все, что сыграл Гарбук после "Знака беды", представляется мне малоинтересным. Все его последую­щие роли — это эксплуатация Петрока! Возможно — нетребователь­ность режиссера и самого Гарбука.

Я знал ключик к Геннадию и по сегодняшний день знаю, как с ним работать. Он из тех актеров, которых вредно хвалить. Путем диктата, жесткости и четкого рисунка роли, который я с ним оговаривал каж­дый день, удалось добиться хорошего результата! Я это понял на съем­ках фильма "Черный замок Ольшанский". Я тогда впервые встретился с Гарбуком в работе на съемочной площадке и сразу понял: этого актера надо каждую секунду держать в ежовых рукавицах. Я ему не давал спуску нигде: ни на съемочной площадке, ни на улице, ни в гостини­це! Он всегда обижался и обижается на меня, но что делать?.. Гарбук — единственный актер из всех белорусских мастеров, который имеет призы на международных фестивалях в Европе "За лучшую мужскую роль". Его призы дались мне потом! Я его не то что гонял на съемоч­ной площадке, я добивался того, чего хотел, — правды! Поэтому в его игре в фильме нет фальши, он настолько документален, будто взят из жизни и перенесен на экран!

Если для Гарбука надо все выстроить и с выстроенным он должен переспать, то Русланова — полная противоположность Гарбуку! От нее как в жизни, так и на съемочной площадке надо ждать неожиданнос­тей! Это наша щукинская школа! Мы учились с ней на параллельных курсах, и я прекрасно помню Нину по ее показам в училище. Она настолько интуитивна в работе над ролью, она никогда не готовится, хотя я думаю, что все же она, как никто другой, готовится к съемкам. Она продумывает все до мелочей, а потом, "разведя" сцену, требует съемок! Гарбук — репетиций, а Нина — съемок! В этом — ножницы для меня! Одному необходима подготовка, другой — работа! Одна мо­жет перезреть, другой — оказаться недозрелым! Я нашел выход из по­ложения: все репетиции переводил в игру, вместе с оператором репе­тировали с камерой, давая тем самым Гарбуку пристроиться к сцене, а Руслановой лишний раз закрепить найденное. Так и снимали все шесть месяцев!

Кроме Нины Руслановой и Геннадия Гарбука, сыгравших в фильме главные роли, снималось еще много "типажных" актеров, представля­ющих театры России и Белоруссии. Не знаю, какой след я оставил в их судьбе, но я благодарен каждому из них, потому что без них не было бы фильма!

Я никогда не забуду счастливые минуты съемок, когда все актеры собирались вместе: актеры, игравшие "вторые" и "третьи" роли, и эс­тонские актеры, игравшие немцев. Это было единое актерское брат­ство! Сегодня мы живем в разных странах, мы не в состоянии при­ехать друг к другу, каждому нужна виза, а тогда нам всем хотелось снять хороший фильм! Мы ничего другого не хотели! Просто хоро­ший фильм! Чтобы никому из нас не было за него стыдно.

На премьере в Московском Доме кино Григорий Чухрай, представ­ляя наш фильм, сказал:

— Фильм, который вы увидите, создан единомышленниками. Та­кие фильмы не делаются в одиночку. Такие фильмы можно сделать только с единомышленниками. С первого кадра я их вижу: режиссера, оператора, художника, гримера, костюмера, актеров... Я поздравляю вас! У вашего фильма прекрасное будущее. Спасибо за фильм!

Потом была премьера в колхозе Олиферки, где снимали хутор. Народу набилось много, пришли все: старики, женщины, дети. В зале яблоку негде было упасть! Пришли те, кто видел наши съемки, знал нас, помогал группе. После фильма они все плакали. От фильма ли, от радости, от ужаса, обрушившегося на них — не знаю. Люди сидели и плакали, как плакала моя мама. Я ни в чем не соврал, снял то, что написал Быков, я прожил вместе со своими героями их жизнь, которая для меня вместилась в один год. Я прожил их жизнь, которая в детстве была моей, прожил честно, как должен прожить художник, взявшийся за экранизацию такого замечательного произведения, каким является повесть Василя Быкова "Знак беды".

Никогда не забуду фойе Большого театра в Минске. Юбилей Мак­сима Танка. Собралась вся творческая элита нашей страны. Я поднима­юсь по ступенькам в зал и вижу Василя Владимировича Быкова. Мы поздоровались, и вдруг он говорит:

— Что вы делаете? Снимаете?

— Нет.

Стоим и молчим. Вокруг нас люди, знакомые и незнакомые.

— Я слышал, вы повесть закончили,— говорю я.

— Закончил.

И опять молчание.

— Можно почитать? — осторожно спросил я.

— Я хотел вам предложить...— Он смотрит на меня и улыбается.— Мне кажется, это ваш материал...

Я два дня запоем читал рукопись и плакал! Звонил Быкову на Танковую и кричал, что потрясен, хочу снимать, это все про мою маму!

— Снимайте!

Это было осенью 1984 года.

— Вы должны для себя решить,— говорил по телефону Быков.— Вы еще не понимаете, на что идете. Нужен характер. Художник без характера — не художник. Кстати, и без здоровья тоже...

— Я понимаю...

Я тогда еще не все понимал. Я интуитивно шел следом за своим Ан­гелом. Пойму Быкова только в конце фильма, когда начнутся мытарства.

— С фильмом будет не все просто, — предсказал Василь Владими­рович. — Все зависит от вас. Я вам не помощник. Я сделал свое, теперь дело за вами.

С юбилея Максима Танка началась моя вторая жизнь в кинемато­графе. Не было дня, чтобы я не звонил на Танковую. В течение трех лет! Ежедневно! Благодаря этим звонкам я стал другим человеком.

— Помните, Миша,— часто повторял Быков,— вы должны решить для себя: кому служите.

— Я понимаю...

— Часто бывает: талантливый писатель, талантливый художник, талантливый режиссер, а характера нет. Его легко сломать. С годами сам ломается. И нет художника, а подавал надежды... Помните — это самое трудное в нашем деле. Я буду постоянно вам об этом говорить!

— Говорите!

— Вокруг так много примеров несостоявшихся художников... И не только в нашей стране. Характер не имеет границ. Вы это поймете, но я вам об этом говорю сразу. Вы столкнетесь с чиновниками, вас будут обхаживать, даже платить, чтобы вы сделали так, как им нужно. Вот тут и необходим характер! Это составляющее искусства.

Через год картина была закрыта, и в ЦК КПБ И. И. Антонович потребовал от меня сокращения "сцен коллективизации". Быков мол­чал и ждал моего решения. Я помнил наши с ним телефонные разгово­ры о "характере". И я сказал "нет". Помню выражение его лица — он не скрывал своей радости за меня! Так было всегда, и всегда он молчал, ждал, как поведу себя я.

— Как вы работали с Быковым? — постоянно спрашивали меня журналисты.— Не давил ли он на вас? Как складывались ваши отноше­ния?

— Наши отношения зависели от меня,— всегда отвечал я.— От моей позиции! Быков свое сделал — написал прекрасную повесть. Все остальное зависит от меня. У него своя профессия, у меня — своя. То, что может кинематограф,— не может литература!

Еще я говорил:

— Самым трудным было решиться, рискнуть, броситься в омут! По сути каждая настоящая картина для режиссера — эксперимент! Как и наша жизнь — от начала и до конца! Каждый день приносит какой-то новый опыт, и его ничто не заменит — он может быть только своим, собственным! Но главное открытие Быкова — в людях. Его герои ногами стоят на земле, а головой упираются в небо!

— А как же с компромиссами?

— Режиссура в кино постоянно требует компромиссов. Все время ищешь оптимальные решения — часто вынужденные. Запил актер — снимаешь другого. Забыли бороду в гримерной, тут же придумываешь: снимаем актера со спины. Нужна солнечная погода, а на небе нет и просвета. Задумана массовка на триста человек, а ассистенты кое-как набрали пятьдесят. Сняли замечательную сцену, а материал ушел в брак, переснять невозможно. Компромиссы не дают задремать на ходу: все время надо искать выход, чтобы хоть как-то сохранить первона­чальный замысел. Если он, конечно, есть, этот замысел! У каждого он рождается по-своему! Каждый идет своим путем!

По этому поводу можно написать отдельную книгу. В театре об этом много написано. Что послужило поводом для рождения? Прочи­тать повесть Быкова — еще не значит поставить фильм. Еще не приду­мать его. У меня перед глазами все время маячил мираж хутора среди желтого поля. И почему-то с космической точки. А потом — огонь! С той же точки! На земном шарике горит хутор! Я долго не мог от этого освободиться. Даже в режиссерском сценарии записал:

"Пламя, пламя, пламя...

И из этого грозного гула рождается музыка... Мелодия уносит ввысь, и взгляд наш, отрываясь от пламени, охватившего хутор, уходит в беспредельную синь неба... И наплывом появляется, отдаляясь от нас, космический пейзаж голубой планеты, сквозь дымку которого про­ступает пламя горящего хутора... Как символ... Как знак. Еще раз напоминая всем нам о той беде, которая произошла на этой плане­те в XX веке..."

И было потрясающее начало, придуманное Григорьевым. Оно вяза­лось с придуманным мною концом фильма. Оно завораживало:

"...Музыка — скрипка...

Воображение в дымке, похоже и не похоже на реальность, будто вспоминаем, как это было... И было ли это?..

Это было! Было! Было!

Был — дом! Жили люди! Была жизнь!

Первые вступительные кадры фильма должны быть похожи на фото­картины для этнографического музея. Они есть в каждом доме, в каж­дой советской семье, в семейном альбоме тех, у кого есть Память, кто пом­нит не только собственные прожитые дни и прожитые годы, но кто хра­нит в своей памяти живую жизнь своих близких — родителей, дедов, предков... Для кого история своего народа — своя собственная судьба!

Человек с памятью — это человек, который помнит о прошлом и думает о будущем! Который может созидать сегодня! И раз мы живем, мы помним!

Итак... Был дом, усадьба..."

Какое прекрасное начало и какой прекрасный финал! Это было записано в сценарии, но не было снято. Я никогда не прощу себе этот компромисс! Это начало и финал я использую в другом фильме. Тогда от этого финала отказался Быков.

— Фильм силен своей простотой,— сказал мне после просмотра материала Василь Владимирович.— Космос потянет на обобщение. Это будет неправильно. Обобщение в духе героев есть. Не надо!

— Это кино...— упирался я.— Финал требует обобщения!

— Потратите много усилий с космосом. Как его снять?

— Я найду кадры у Климука. Я уже договорился с ним. Я отберу лучшие кадры. Хутор и пламя введем в хронику космоса комбинирован­ным способом. Будет здорово! И на всем этом — голос Степаниды...

— Еще чего придумаете!..

Быков упирался. Очень сожалею сегодня об этом. Или я плохо ему объяснил, или он не хотел такого явного вмешательства в его литера­туру, хотя Женя Григорьев перелопатил ее основательно. Сценарий в корне отличался от повести. Я буду жалеть на фестивале в Югославии, в поездках по стране... Я буду кусать локти, что прислушался к Быкову. Тут он был не прав! То, что может кино, не может литература! Это будет уроком для меня! Какой бы ни был замечательный автор, какую бы классную литературу он ни написал — это еще не кино. И тут хозяином должен быть режиссер. Он, и только он, хозяин экрана. Не автор, не оператор, не художник — режиссер. И тем более не чи­новник.

Что бы ни говорили коллеги о моем режиссерском диктате, но когда заканчивается фильм, режиссер остается с ним один на один. Это удивительное чувство! Девять месяцев прошло, и вот-вот начнутся роды. Ты один с картиной. Вроде начинали все вместе, так хорошо работали, была большая группа, а уже никого нет, все на других карти­нах. Все ждут! Вся студия замирает в ожидании. Особенно коллеги. Все ждут, что ты родишь! Урода или красавицу? В эти минуты я прислуши­ваюсь только к себе. Я никому не верю, мне не нужны ничьи советы, потому что никто, кроме меня, не знает, что я хочу сделать. Это ожидание — страшная вещь! К этому надо привыкнуть. И вот тут прав Быков, говоря о характере. На этом этапе — как нигде! — необходим режиссеру характер, потому что много советчиков, у каждого свое ощущение материала фильма, свои вкусы, которые как правило не сходятся с твоими. У тебя свой стиль, плохой или хороший, но твой! Да, повторяются ошибки! В большей или меньшей степени, но повто­ряются! Вот и сегодня, приступая к новому фильму, уже "наевшись"этих ошибок, думаешь, как от них застраховаться. Но они неминуемо будут! Не эти — другие, но будут! Я пытался их заранее просчитывать, но как их просчитать?..

"Наш бронепоезд"

Судьба шла навстречу мне и подарила замечательный сценарий Евгения Григорьева "Наш бронепоезд", запрещенный Госкино СССР и много лет пролежавший на полке. Женя уже не верил, что его поставят, у него не сохранилось даже экземпляра. Помню, собирали по страни­цам, лист к листу, сцена к сцене...

— Это лучший мой сценарий! Я об этом говорил Андрону Конча­ловскому, когда начинали снимать "Романс о влюбленных",— сказал Женя.— Это судьба моей страны, как "Знак беды", а "Романс..." — это эпическая история любви. Я думал, что уже после моей смерти поста­вят по нему фильм! Я верю в тебя! Мне понравилось, как мы работали на "Знаке беды". Хороший фильм сделали! А главное — не дали испор­тить! Это главное! Тут ты проявил характер! Я ценю это!

Он с трудом сдерживал себя.

— Многие хотели в Москве поставить, а будешь ставить ты! В Белоруссии! Не подведи!

— Постараюсь...

Он стоял на кухне с заплаканными глазами.

— Выпьем?

— Давай!

Мы выпили. Долго молчали.

— Романов слышать не хотел о сценарии! Сами зачитывались, передавали друзьям, знакомым, по Москве легенды ходили, а запустить в производство боялись... Я его написал за две недели! Это было в годы оттепели, как мы теперь называем. XX съезд! Хрущев разоблачил Стали­на. Страна вздохнула. Начались реформы. Если мы это снимем — от­кроем запрещенную тему сталинских лагерей. Об этом еще никто не снимал! Ты будешь первым!

Я был в восторге от сценария. Я его читал в поезде Москва — Минск. Приехал домой, перечитал заново и потерял покой. Произошло со мной что-то похожее на то, что было после чтения "Знака беды". "Наш бронепоезд" продолжал судьбу быковских героев. Это они попали в сталинские лагеря и после смерти Сталина, после разоблачения его культа возвращались домой.

Я начал с того, что стал искать людей в Минске, прошедших лагеря. Мне нужны были очевидцы этих событий, нужен был человек, который консультировал бы меня по всем вопросам лагерной жизни. Позвонил в Министерство внутренних дел, и заместитель министра предложил мне человека, много лет проработавшего начальником ста­линского лагеря. Мало того, сказал, что у него сидела Русланова, знаме­нитая на всю страну певица. Дал мне телефон, я позвонил и на следующий день увиделся с этим человеком.

Я встретил его у входа на "Беларусьфильм". Это был обаятельный, добрый, как мне показалось, человек. Не буду на этих страницах назы­вать его фамилию, скажу только, что именно он открыл мне всю правду о лагерях. Не мне одному — актерам, которые у меня снима­лись: Владимиру Гостюхину, Михаилу Ульянову, Алексею Петренко, Алек­сандру Филиппенко и Леониду Неведомскому.

Все рассказы консультанта я записал на пленку, хотел снять доку­ментальный фильм. Это отдельная история: горькая и жестокая судьба человека, проходившего школу сталинских лагерей в роли начальника лагеря в течение пятнадцати лет.

— Вам разрешили это снимать? — был первый вопрос моего кон­сультанта.

— Разрешили.

— Я начну с вами работать при одном условии...

— Каком?

— Вы покажете мне документ, что этот сценарий вам разрешили снимать!

Я достал из папки заключение Главной сценарной редакции Госкино СССР на сценарий и разрешение на запуск в производство художе­ственного двухсерийного фильма "Наш бронепоезд". Он внимательно прочитал документ и так же внимательно посмотрел на меня.

— Дайте мне два дня на подготовку. Я не могу сразу.

— Хорошо.

Через два дня мы встретились в моей рабочей комнате на киносту­дии "Беларусьфильм". Я подготовил звукозаписывающую аппаратуру, мы заперлись, и три часа Иван Иванович (так звали консультанта) рассказывал о своей профессии, о работе.

Я сохранил эту запись, как сохранил и кинопленку о судьбе этого человека. Через много лет я "расшифровал" пленку, переписал и, пере­читав, ужаснулся. Это история не только нашего фильма, это история нашей страны, история целого поколения людей, прошедших через ужасы сталинских лагерей. Это история также тех, кто стоял на вышке, кто по приказу и без приказа убивал, кто был исполнителем системы. Мы можем по-разному относиться к этим людям, но это были наши советские люди, через много лет их назовут убийцами, но в чем они виноваты? Я задавал этот вопрос себе, актерам, это был главный во­прос, которым мучился герой Владимира Гостюхина. Через много лет ему пришлось держать ответ перед сыном, уже взрослым парнем. И чтобы найти ответ, отец поехал к тем, с кем работал, а если честно — убивал.

Много лет спустя зашифрованные записи этого человека помогли мне осознать то, о чем я рассказал в картине. Мужественный человек, он пошел на то, на что другой не решился бы, он рассказал мне ту правду, которую и сегодня не все знают. Мы собирались беседовать три часа, а сидели несколько дней, и эти дни стали важнейшими воспоминаниями моей жизни. Уже потом, на премьерах в Ленинграде, я рассказывал людям со сцены об этом человеке, а после выхода картины на экран меня завалили письмами те, кто стоял на вышках и убивал. Они писали о том же, о чем рассказывал тогда Иван Иванович.

Воспоминание пятое

Он долго мучился, не зная, как начать.

— Вы убивали?

— Я?

Это был мой первый вопрос, жестокий, но мне как режиссеру казалось, он поможет Ивану Ивановичу освободиться от груза памяти.

— Убивал, Михаил Николаевич!

Он признался, и ему стало легче.

Мы долго молчали.

— Вы убивали по приказу?

— Приказ был один...

Он опять помолчал.

— Надо было ежедневно освобождаться от трех-четырех тысяч человек. Цифра большая! И мы освобождались!

— Зачем?

— Не хватало мест. Каждый день по этапу приходило пять тысяч... Я не знал, как реагировать, как вести себя.

Такое я слышал впервые.

— Как вы их убивали?

- Мы их гнали колоннами на лесоповал... Потом охранники ухо­дили, люди думали, что можно спастись бегством... Но куда можно убежать, если кругом стояли пулеметы... И так ежедневно, три-четыре тысячи...

— Люди оставались на снегу?

— Зачем? У них отрезали кисти правой руки...

— Зачем?

— Для отчетности... Собирали в мешки, переписывали номера и отчитывались...

— Зачем? — У меня другого вопроса не было.

— Я же сказал: для отчетности... А вдруг кто убежал, не попал под пулемет... Он все равно бы никуда не ушел, но на все есть порядок! Мы отчитывались перед ГУЛАГом... Перед Москвой отчитывались... Это тоже порядок!

— А как вы потом возвращались в семью, к детям?

— У меня жена в лагере работала...

— И дети там росли?

— И дети росли! — Такое понять было трудно.— Они играли в такие же игры, как "играли" взрослые...

— То есть...

— Что "то есть"?.. Таких же подростков, как сами, водили по лагерю под конвоем! Потешно было! Идут рядом с конвоем... Те в лес, и дети в лес...

— Только "тем" кисти рук отрезали...

— Я вам так скажу, Михаил Николаевич, без вины не сидели! Была у каждого своя вина! Ну, а дети... Так на то они и дети...

— Вас это мучило потом?

— Это работа! Мой долг перед Родиной! Я присягу принимал!

— Убивать?

Ему не понравился мой вопрос.

— Зачем же так, Михаил Николаевич?.. Моей вины нет! Я же сказал вам: я принимал присягу! Лагерей были тысячи, и мы шли туда не по доброй воле! Снимали с фронта и отправляли служить в лагеря! Людей не хватало! Особенно после войны! Не могли справляться с новыми партиями, поэтому приходилось от них освобождаться! Зачем вам все это знать? Понимаю: вы режиссер и вы хотите показать правду! Только я не уверен в одном: кому эта правда нужна? Через столько лет людей баламутить? Извините, но я больше не могу...

Мы помолчали.

— Нас долго не держали... Раз-два — и меняли... Я несколько лаге­рей поменял... Потом в Белоруссию перевели... Тоже начальником...

— Сколько в вашем лагере было человек?

— Тринадцать тысяч...

Мне с трудом давался этот разговор.

— Вам не приходилось встречаться с теми, кто у вас сидел?

— Почему не приходилось? Приходилось... Вот недавно, в Моск­ве... Ехал на родину... На Павелецком вокзале встретил одного...

— Бросился на вас?

— Зачем? Прошли те времена, когда бросались... Это в вашем сценарии бросаются, а в жизни такого не бывает... Они понимают, что их ждет.

— Это теперь, а тогда?

— И теперь, и тогда! Психология человека, побывавшего там, одна! Он понимает, что за этим стоит, и возвращаться назад ему не хочется!

— Что вы сказали по поводу сценария?

— Надо дорабатывать. Много неточностей. Ваш автор сидел или он все придумал?

— Евгений Александрович Григорьев — талантливый советский драматург! Гордость советского кино! По его сценариям поставлены замечательные фильмы!

— Я видел в своей жизни много замечательных советских людей. В их анкетах тоже было написано, что они — гордость, но... Надо изучать жизнь, знать, про что пишешь. Одно дело правда в жизни, а другое — надо ли эту правду показывать людям! Особенно про Стали­на...

Он пристально смотрел на меня.

— При чем здесь Сталин?

— Не надо его трогать! Вашему автору сколько лет?

— Больше пятидесяти...

— Значит, должен помнить! И уважать должен!

Я ждал разговора о Сталине.

— Сегодня все набросились на Сталина. Запомните: пройдет еще несколько лет и новое поколение вернется к Сталину! У сегодняшних брехунов нет того авторитета, что был у Сталина. Иосиф Виссарионо­вич жил для народа, и народ знал об этом! Брехуны живут для себя! Поэтому не трогайте в фильме Сталина! Лучше ничего не говорить, чем говорить плохо!

— А кто лагеря по всей стране настроил?

Иван Иванович от неожиданности моего вопроса вскочил.

— Вы не знаете, кто настроил?

— Не знаю.

— Ленин! Ленин настроил!

Такого поворота нашего разговора я не ожидал. А он испугался того, что сказал.

— Он дал тайное задание Дзержинскому на постройку лагеря на сто пятьдесят тысяч человек! В 1920 году! В голод!

Это было для меня шоком. Таких фактов я не знал.

— Вы так уверенно об этом говорите...

— Говорю, потому что знаю... В моем лагере сидели его первые строители. Им всем дали пожизненное заключение. А вы говорите — Сталин... Не Сталин сажал, а "ленинцы" сажали!

"Вот это консультант,— думал я про себя,— такого консультанта у меня еще не было!"

— Потом, я должен вам сказать: лагеря не самое страшное в на­шей жизни! Да, да, не смотрите на меня так. Людей надо приводить в порядок. Особенно молодое поколение. Распустились! Совсем распус­тились!

Он говорил словами одного из героев Григорьева — Пухова, на­чальника кадров ГУЛАГа, его замечательно сыграл в фильме Алексей Петренко.

— А Сталина не трогайте! Прошу вас! Вы начинаете фильм с похорон, это хорошо! Пусть народ увидит, как вся страна плакала!

Он взял со стола сценарий и стал читать:

"9 марта 1953 года хоронили Сталина, и наш фильм будет начи­наться с похорон, с хроникального материала, снятого в тот далекий мартовский день, когда шел мокрый снег, когда вся страна была в великом трауре. Плакали женщины, плакали ветераны партии, плакали герои первых пятилеток, плакали солдаты, дошедшие до Берлина, пла­кали все, кто был на Красной площади, кто стоял на улицах у репродук­торов, слушая речь Маршала Советского Союза, Героя Советского Со­юза Лаврентия Павловича Берии.

— Кто не слеп, тот видит, какого вождя потеряла наша партия! — плакал и он сам, ложно смахивая слезы из-под пенсне. — Кто не слеп, тот видит...

И между кадрами похорон мы видим, как, сменяя друг друга, появ­ляются фотографии нашего героя, как бы подтверждая ту истину, что смерть Сталина вобрала в себя жизнь всей страны, жизнь целого поколения, родившегося, выросшего и воспитанного идеями верности великому вождю. Это сегодня мы знаем трагический финал культа, но тогда, тогда...

— Кто не слеп, тот видит...

Этот рефрен в речи великого маршала Берии пройдет рефреном по всему фильму..."

Он отложил сценарий, долго молчал.

— Замечательно сказано! "Кто не слеп, тот видит!.." — Иван Ива­нович был под впечатлением прочитанного.— И хорошо написано: "ложно смахивает слезы из-под пенсне". Хоть и не сидел ваш писатель, а написал здорово!

— Нравится?

— Очень! Народ рыдать будет! Никто из нас похорон Сталина не видел, а те, кто видел,— в лагерях остались!.. Сколько народу перепор­тили, Михаил Николаевич! — вдруг признался Иван Иванович,— За что? Я же не успевал ежедневно освобождаться, не успевал отчитывать­ся! Днями и ночами кисти рук считали! Номера сверяли. В Москву отправляли. Потом ревизии приезжали и опять пересчитывали...

— Зачем?

Я был в шоковом состоянии. Мне не хотелось задавать других вопросов. Я ненавидел его! Я встречался с десятками людей, рассказы­вавших о лагерях. Прочитал их записки и воспоминания. Мне каза­лось — все знаю, но я ошибался. Те рассказы и воспоминания были от имени тех, кто оказался за колючей проволокой, как Иван Денисович у Солженицына, а от Ивана Ивановича я получал информацию о тех, кто стоял на вышке, кто руководил сталинскими лагерями.

Я позвонил в Москву Михаилу Александровичу Ульянову, который дал согласие сниматься в роли Ивана Саввича, начальника лагеря. Ему очень понравилась роль, между нами установились теплые взаимоот­ношения, он даже предложил поставить этот сценарий в Вахтангов­ском театре, где он сыграл бы главную роль. В фильме главную роль должен был сыграть Володя Гостюхин.

— Вы можете приехать в Минск?

— Зачем?

— Я вам приготовил сюрприз! Очень нужно! — и я рассказал Ми­хаилу Александровичу о консультанте.

— Вы думаете, он откроется? Таким людям я не верю!

— Он уже открылся, а вам откроется еще больше!

Трубка долго молчала.

— Хорошо,— сказал Ульянов.— Я еду!

Увидев Ульянова, Иван Иванович вскочил и стал по стойке "смирно".

— Товарищ Маршал Советского Союза, докладываю...

Он обратился к Ульянову, как к маршалу Жукову, роль которого в последние годы играл в советском кино Михаил Александрович. Был он в форме полковника, грудь украшали ордена и медали ветерана Великой Отечественной войны.

— Товарищ Маршал Советского Союза!..

— Сядьте, сядьте...

Ульянов, как маршал Жуков, похлопал Ивана Ивановича по плечу, подал ему руку и сел напротив.

— Как живете? — спросил после молчания.

Иван Иванович не мог прийти в себя. Ему все еще казалось, что перед ним не актер Ульянов, а маршал Георгий Жуков.

— Рассказывайте...

Это была не просьба, это был приказ.

— Пятнадцать лет лагерей!.. — выпалил Иван Иванович.

— Как?

Ульянов пристально посмотрел на Ивана Ивановича.

— Пятнадцать лет, Михаил Александрович! — голос его дрогнул.- Начинал на севере, в Ухте, потом несколько лагерей в Сибири под Красноярском, родине писателя Астафьева. Закончил службу в Бело­руссии.