И слово это было - Россия.. «Спаси меня... Соловецким монастырем»

В начале XIX столетия, как, впрочем, и в другие времена, Соловецкий монастырь был местом легендарным. Просвещенный дворянин ведал, что эта обитель на далеком Севере в прежние века содействовала заселению пустынных мест; была центром духовной, религиозной и культурной жизни; была и остается крепостью, сдерживающей внешних врагов и потому заботливо опекаемой правительством.

Шла молва и о пышности каменных соборов, и о поражающей воображение кремлевской стене, сложенной в XVI веке из огромных природных валунов.

Сам Петр Великий дважды спешил на этот чудо-остров.

Но едва ли не главной загадкой острова была монастырская тюрьма, ее таинственные застенки.

История Соловецкой обители по значительности минувших в ней событий уступает разве что истории Троице-Сергиевой лавры.

Но что знал о Соловках Пушкин? Какое они нашли отражение в поисках и творчестве писателя?

На эти, впервые поставленные, вопросы попытаемся ответить…

«СОСЛАТЬ В СОЛОВЕЦКИЙ…»

Эти слова Пушкин запишет в дни ссылки в Михайловском… Пушкину горько, трудно. Его неожиданно и поспешно выслали из Одессы. Впереди, после почти европейского города — прозябание в глухой деревне.

В Михайловском Пушкин встретился с семьей. Но радость встречи была недолгой. Отец испугался положения сына и, опасаясь, что оно может сказаться на его личном благополучии, согласился взять на себя надзор за ним («быть моим шпионом» — как сказал об этом сам поэт). Пошли ссоры. И вот после самой серьезной появились строки письма к Жуковскому от 31 октября 1824 года: «Перед тобой не оправдываюсь. Но чего же он хочет для меня с… своим обвинением? рудников сибирских и лишения чести? спаси меня хоть крепостию, хоть Соловецким монастырем. Не говорю тебе о том, что терпят за меня брат и сестра…»

Написаны эти строки в запальчивости. И Соловки упомянуты — как символ безысходности трудного положения, в котором оказался поэт. Но вскоре все образовалось. Родители с братом и сестрой уехали на зиму в столицу… и Пушкин остался один.

Но образ Соловков не исчез. В написанной в Михайловском драме «Борис Годунов» патриарх говорит о Григории Отрепьеве: «Поймать, поймать врагоугодника, да и сослать в Соловецкий на вечное поселение».

Вероятно, не столь долгое, — но заключение в Соловки грозило и самому Пушкину весной 1820 года, когда началось преследование его вольнолюбивой лирики^{1}, Эта история широко известна, и мы не будем на ней останавливаться. Заступничество приближенных ко двору Н. М. Карамзина, В. А. Жуковского, И. В. Васильчикова и других спасло молодого поэта от Соловков или Сибири, но монаршей волей он оказался в долгой южной, а затем в псковской ссылке.

Неожиданное подтверждение возможного заточения Пушкина на Соловки открылось в нашем столетии.

«Глухой Сольвычегодск был удобным местом для ссылки. В зачарованном городе я нашел необычайное свидетельство о том, что департамент полиции имел намерение заточить сюда в ссылку даже величайшего русского гения — Александра Сергеевича Пушкина…» Эти строки из очерка известного советского писателя С. Н. Маркова «Зачарованные города», опубликованного в альманахе «Север» в первом номере 1936 года.

Будучи в Сольвычегодске, Сергей Николаевич пытался разобраться в этой истории, но вот что он сам пишет об этом: «Еще до революции некий Воскресенский, писец Сольвычегодского уездного полицейского управления, несколько раз заявлял, что в архиве управления хранится необычная переписка. Воскресенский называл эту переписку «делом о Пушкине». Департамент полиции якобы в особой бумаге предписывал полицейским чинам Сольвычегодска приготовиться к прибытию опального поэта. Исправнику предлагалось подыскать для Пушкина квартиру. Далее сообщался порядок надзора за будущим ссыльным.

Сольвычегодский государственный музей в особой записке по истории местной ссылки высказывается о «деле Пушкина» утвердительно. Из этой записки видно, что переписка о Пушкине действительно была. Но при возмутительном отношении к местным архивам в Сольвычегодске сейчас трудно распутать концы. Где находится или может находиться «дело о Пушкине», никто не знает». Так писал С. Н. Марков в 1935 году. С тех пор ничего не изменилось, никаких следов «дела о Пушкине» не обнаружено. И вдова писателя Галина Петровна, отвечая на наше письмо, посетовала, что Сергею Николаевичу не удалось найти концов этой истории и в архиве писателя ничего об этом больше нет.

Эта история правдоподобна, ибо Сольвычегодск и ранее и позднее бывал временным пересыльным пунктом по пути следования к заточению в Соловки. Передерживать в ожидании морского пути на остров в более глухом провинциальном городишке, нежели в крупном губернском Архангельске — было жандармам спокойнее.

Итак, Пушкин в Михайловском вспоминает Соловецкий монастырь, его застенки.

Сегодня трудно сказать, что именно он прочел из литературы своего времени о северном архипелаге.

Возможно, это были «Исторические начатки о двинском народе древних, средних, новых и новейших времен, сочиненные Василием Крестининым Архангелогородским Гражданином. Часть первая. В Санкт-Петербурге, иждивением Императорской Академии Наук 1784 года». Другим значительным источником было «Описание Архангельской губернии», изданной в Санкт-Петербурге в 1813 году, где Соловкам дано обширное описание (с. 273–319). Это издание было у Пушкина^{2}.

И наконец, широко популярными в начале столетия были подробнейшие дневниковые записки «Путешествие Академика Ивана Лепехина», изданные в Петербурге в 1805 году. Пушкин не мог пройти мимо этого яркого явления словесности того времени, в четвертой части которого, отражающей путешествие ученого по Северу России в 1772 году, есть большой очерк о Соловецком архипелаге.

В собрании книг поэта было три больших тома в солидных кожаных переплетах «Записок Путешествия Академика Лепехина», изданных в Санкт-Петербурге, при Императорской Академии наук в 1821–1822 годах. Это уже было следующим изданием столь популярных «Записок» Н. И. Лепехина.

Но во всех этих источниках нет ни слова о монастырской тюрьме. Есть удивление, восхищение грандиозностью монастырских построек, есть строки, которые привлекают особое внимание— например, такие: «В сей Монастырь ежегодно из разных городов даже из внутренних собирается для моления от 2-х до 3-х тысяч человек, и всем им во время пребывания их в Монастыре готовая представляется трапеза, без всякого требования платы, и сверх того и при отправлении в обратный путь каждому дают по части хлеба». Это из описания Соловецкого монастыря в книге «Архангельская губерния в хозяйственном, коммерческом, философическом, историческом, топографическом, статистическом, физическом и нравственном обозрении. Сочинение Антона фон-Пошмана, составленное в 1802 году» (том II, с. 48).

Но — ни слова о застенке и узниках. И это понятно. Ибо не только паломники, но и официальные гражданские представители губернского управления, приезжавшие на остров, не имели возможности знакомиться с внутренними порядками монастыря. Церковь в тайне хранила очень выгодное разными милостями доверие монарха, ибо понимала, что это доверие, как и тюрьма в монастырских стенах, компрометируют ее. А Александр I не без ханжества писал: «Ссыльные (соловецкой) обители — не преступники, а несчастные, впавшие только в духовное заблуждение»^{3}.

И все же современники из разных источников знали о существовании тюрьмы на Соловках. В этом смысле знаменательно и приведенное восклицание Пушкина в письме к Жуковскому. И загадочность Соловков привлекла внимание к ним. Несомненно, что Пушкину и его просвещенным современникам Соловецкий монастырь был интересен и как «родина», как место мужания соловецких настоятелей, а в дальнейшем известнейших в истории России церковных деятелей — митрополита Филиппа Колычева (XVI век) и патриарха Никона (XVII век). Именно при игумене Филиппе в Соловках началось каменное строительство и были возведены шедевры русской архитектуры Успенский и Преображенский соборы; последний был самым высоким зданием на Руси того времени^{4}.

Патриарх всея Руси Никон известен церковной реформой 1653 года, обративший православную церковь Русского государства к греческому вероисповеданию. А самым мощным противлением этой реформе было известное Соловецкое восстание 1668–1676 гг.

В книжном собрании Пушкина было издание: «Шушерин Иван. Житие светлейшего патриарха Никона, писанное некоторым бывшим при нем клириком. В Санкт-Петербурге печатано при Императорской Академии Наук 1817 года».

И, вероятно, уместно в связи с тем, что речь идет о прославленном монастыре, привести слова Пушкина «…греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, дает нам особенный национальный характер». И далее — очень важная пушкинская оценка: «В России влияние духовенства столь же было благотворно, сколь пагубно в землях римско-католических. Там оно, признавая главою своего папу, составляло особое общество, независимое от гражданских законов, и вечно полагало суеверные преграды просвещению. У нас напротив того, завися, как и все прочие состояния, от единой власти, но огражденное святыней религии, оно всегда было посредником между народом и государством… Мы обязаны монахам нашей Историею, следственно, и просвещением».

Но вернемся к Соловецким островам. «Живые» впечатления о Беломорье Пушкин мог услышать от брата своего лицейского друга Вильгельма Кюхельбекера — Михаила Карловича Кюхельбекера, который после окончания Морского Кадетского корпуса (1815 г.) служил в Архангельске, был участником морских походов и экспедиции А. П. Лазарева 1819 года. Несомненно, он бывал на Соловках и знал жизнь приполярных островов. Пушкин познакомился с Михаилом, вероятно, еще в Лицее. Встречались они и позднее. Известно, что в 1820 году М. К. Кюхельбекер служил уже в Гвардейском экипаже в Петербурге и они встречались у Рылеева^{5}.

Упомянем и о знакомстве А. С. Пушкина с архангелогородцем А. Г. Непениным. В дни кишиневской ссылки, в конце декабря 1821 года Пушкин сопровождал в служебной поездке по Молдавии своего приятеля И. П. Липранди. В Аккермане поэт познакомился с полковником, командиром 32-го егерского полка Андреем Григорьевичем Непениным, у которого они остановились. Непенин родился и до двадцати лет жил в Архангельске^{6}. Известно, что Пушкин с большим интересом осматривал внушительные бастионы Аккерманской крепости, и вполне логично предположить, что при этом вспоминались и Соловки.

И наконец, А. С. Пушкин читает о Соловках у М. В. Ломоносова в большой незавершенной героической поэме «Петр Великий». В первой песне Ломоносов живописует второй приезд Петра на Соловецкий остров:

Ломоносов здесь немного ошибается. Стены Кремля из огромных валунов начали возводить в 1584 году вскоре после смерти Ивана Грозного по указу только что вступившего на престол царя Федора Иоанновича. И пятьсот татар — из легенды, ибо нет этому факту документальных подтверждений, а строили и соборы, и стены Кремля монастырские крестьяне — поморы.

В последующие годы А. С. Пушкин мог прочесть о Соловецкой обители в книге: «Плавание по Белому морю и Соловецкий монастырь. Сочинение Я. Озерецковского. Санкт-Петербург. В типографии Н. Греча. 1836». Это издание было в библиотеке поэта.

Наша книга в большей своей части повествует о тюремной миссии Соловецкого монастыря, очень важной в истории, но мало известной до последнего времени. Из исторической объективности отметим, что в перечисленных источниках Пушкин в первую очередь прочел именно о достоинствах Соловецкой обители.

Архимандрит Досифей пишет о своем монастыре: «За десять верст Соловецкий монастырь начинает казаться плывущим… по Белому морю. Здесь представляет он множество колоссальных белых зданий, церковных и колоколенных остроконечных строений и башенных верхов, украшенных шпицами.

Все сие, смешавшись вместе, образует в отдаленном взоре хотя не обширный, но довольно обзаведенный строениями город. Приближаясь более к сему монастырю, при первом общем взгляде на его наружность, смешанно приемлет чувство приятного, странного и величественного».

Основание обители положено в 1429 году монахами Савватием, Германом и Зосимой. Первой была сооружена деревянная Преображенская церковь, затем тоже деревянные Успенская церковь с трапезной, звонница, келии, поварня и другие хозяйственные постройки. Все они были уничтожены пожаром 1485 года. Вскоре новые постройки монастыря встали на том же месте, но снова пожар 1538 года уничтожил обитель. И было решено строить монастырь из камня. Начало каменному строению положил игумен Филипп (боярин Федор Степанович Колычев) — умный, деятельный, волевой человек. При нем на острове стали прокладываться дороги, были построены кирпичный, гончарный заводы, кузница, литейная. Он соединил каналами семьдесят два озера и эту систему вывел в Святое озеро у стен монастыря, обеспечив его пресной водой. За короткий срок Соловецкий монастырь становится одним из самых крупных и влиятельных на Руси, третьим по величине после Троице-Сергиева и Кирилло-Белозерского монастырей.

Эта твердыня многие века украшает и охраняет северные пределы России.

«ПОДПОРУЧИК ВЫНДОМСКИЙ»

В Михайловском едва ли не главным утешением поэта была дружба с семейством Осиповых-Вульф, жившем в соседнем имении — Тригорском. Глава семьи — вдовая Прасковья Александровна, живая и энергичная сорокатрехлетняя женщина, имея доброе сердце и значительную образованность, сумела стать искренним другом поэта до конца его дней. Дети ее — ровесница Пушкина Анна, четырнадцатилетняя Евпраксия (Зизи), совсем маленькие — четырехлетняя Маша, годовалая Катя и падчерица Александра (Алина), восемнадцатилетняя дочь недавно скончавшегося второго мужа Прасковьи Александровны — вот жизнерадостное окружение, которое скрасило почти двухлетнюю ссылку Пушкина и вдохновило на многие поэтические откровения.

Поэта часто занимали беседы с умной, образованной и житейски мудрой Прасковьей Александровной Осиповой-Вульф (в девичестве Вындомской). Она была дочерью сотрудника журнала «Беседующий гражданин», ученика Н. И. Новикова и знакомого А. Н. Радищева, прекрасно образованного Александра Максимовича Вындомского. Именно он собрал в Тригорском большую библиотеку, которую постоянно пополняла его дочь и которой пользовался А. С. Пушкин. И надо думать, в беседах его с хозяйкой Тригорского немало говорилось о прошлом, о былом…

Случилось так, что семья Вындомских была связана с трагической и глубоко тайной в то время историей жизни семейства императора Ивана VI^{7}.

Вспомним историю. После смерти Петра I два года до своей смерти в 1727 году правила в России его вдова Екатерина. Затем власть перешла к двенадцатилетнему Петру II — внуку Петра Великого. Вскоре юный царь заболел оспой и в начале 1730 года умер. На престоле оказалась Анна Иоанновна — дочь брата Петра I — Ивана. Она скончалась в 1740 году. Но перед смертью назначила преемником императорской власти младенца Ивана VI (шестой от Ивана Калиты), которому еще не было и года. Кто же он?

У Анны Иоанновны была сестра Екатерина Иоанновна. У нее в замужестве за герцогом Леопольдом Мекленбург-Шверинским родилась дочь Анна Леопольдовна, которая в свое время в замужестве за принцем Антоном Брауншвейгским родила сына Ивана Антоновича. Вот он-то и стал очередным императором России, а фактическим правителем — его мать Анна Леопольдовна. В младенце-императоре уже почти не было русской крови, ибо и отец его (Антон), и дед (Леопольд) были прибалтийскими немцами. Естественно, эта «немецкая партия» не устраивала русское дворянство, и переворотом 25 ноября 1741 года к власти пришла дочь Петра I — Елизавета Петровна. А вся Брауншвейгская семья: Антон-Ульрих, Анна Леопольдовна, их дети — Иван (низложенный император) и дочь Екатерина были отправлены в тайное заключение в Холмогоры Архангельской губернии^{8}. А главным стражником совершенно тайного содержания семейства был направлен на Север капитан Максим Дмитриевич Вындомский — дед собеседницы Пушкина^{9}.

Почему выбор в этом тайном назначении пал на него? Вероятно, потому, что ему уже доводилось выполнять «северное» поручение. В сентябре 1740 года, тогда еще в чине подпоручика, Вындомский приезжал в Соловецький монастырь, где делал допрос именитому узнику монастырской тюрьмы П. И. Мусину-Пушкину.

Допрос делал с робостью, ибо узник был знаменит еще совсем недавним своим огромным величием в Российском государстве. Вындомский нашел узника «в твердой памяти, однако ж больного, страждущего кровохарканьем»^{10}.

Граф сенатор Платон Иванович Мусин-Пушкин был славен богатством и знатностью. При Петре I молодой аристократ исполнял дипломатические миссии в Голландии, в Германских государствах, в Париже, в Копенгагене.

Будучи посланником в Париже, весьма милостиво обошелся с Абрамом Ганнибалом, который в это время во Франции обучался по заданию Петра фортификационному искусству. Вот что писал об этом в 1722 году из Франции прадед Пушкина в письме кабинет-секретарю императора А. В. Макарову: «Ежели бы здесь не был Платон Иванович, то я б умер с голоду. Он меня по своей милости не оставил^{11}. И при Петре, и в последующие царствования благодаря своему уму, блестящей образованности и богатству Мусин-Пушкин занимал видные сановные должности. В 1736 году стал президентом.

В правление Анны Иоанновны Платон Иванович был самым непримиримым врагом Бирона и немецкого окружения российского престола. По словам современников, в ненависти к ним доходил «до фанатизма, невзирая на то, что заграничное образование сделало из русского графа почти что графа европейского». Он сумел штат вверенной ему коммерц-коллегии сократить таким образом, что лишними оказались советники из немцев. В то же время асессорские вакансии заполнял людьми «из российских купцов, которые в чужих краях бывали и знают иностранные языки». Придворное немецкое окружение Анны ненавидело и боялось независимого в своих суждениях и поступках президента, руководившего экономической и финансовой политикой страны. Императрица видела и ценила огромную мощь государственного ума Мусина-Пушкина и незадолго еще до его ареста называла «любезноверным нашим тайным советником».

Но Бирон был коварен и убедил Анну в необходимости принятия жестких мер. 31 мая 1740 года Мусин-Пушкин был арестован. Арестовали и сподвижников по борьбе с немецким засильем Волынского, Хрущева, Еропкина и публично казнили их 27 июня. Мусин-Пушкин не был подвергнут публично!! экзекуции и позору, ему был предъявлен приговор: «…обрежут… конец языка и заключат на всю жизнь в монастырь». Более мягкий приговор дипломатическая молва связывала с родством сановного графа с фамилией Романовых, ибо ходили упорные слухи, что Платон Мусин-Пушкин был сыном побочного сына (внуком) царя Алексея Михайловича.

В камере у сенатора «урезали» язык, но говорил он потом довольно отчетливо. А вскоре был отправлен в Соловки, в тот самый монастырь, в который по иронии судьбы он сделал ранее богатый вклад — 300 рублей. Он был помещен в жуткий каменный мешок Головленковой башни монастыря, ибо стражники имели предписание содержать его в «наикрепчайшей тюрьме под караулом, а пищу давать ему обыкновенную против монахов» (такую же как и монахам).

Имущество состоятельного графа было разграблено. Имения его присвоили себе Миних, Манштейн, Густав Бирон (брат самодержца). Семье узника была оставлена только их личная собственность. Грабеж немцами богатства Мусина-Пушкина был настолько тщательным, что молодой подпоручик Вындомский был послан в Соловки допросить больного подагрой старика именно о его пожитках и векселях.

Спасли графа династические перемены. 17 октября 1740 года скончалась Анна Иоанновна. Через десять дней, вероятно, опасаясь влияния могущественного аристократа, он был освобожден из заключения и отправлен на жительство в деревню жены в Симбирский уезд. В конце следующего 1741 года наконец взошла на престол глава «русской партии» — дочь Петра Елизавета, — и полностью реабилитированный Мусин-Пушкин появился в Москве, Петербурге и начал хлопотать о возвращении разграбленного имущества.

Мы столь подробно рассказали об этом влиятельном аристократе не только потому, что он прошел зловещие соловецкие застенки, но еще и по той причине, что являлся он прадедом Наталии Николаевны Гончаровой — будущей жены поэта. Дочь Мусина-Пушкина Надежда Платоновна была замужем за Афанасием Николаевичем Гончаровым и была она матерью отца Наталии — Николая Афанасьевича, а ей самой — бабушкой^{12}.

Все это Пушкину предстоит узнать, когда Наталия Николаевна станет его женой, а пока он в заснеженном Тригорском коротает дни в играх с молодежью и в долгих беседах с мудрой Прасковьей Александровной.

Но вернемся к холмогорской трагедии семьи Ивана VI. Вындомские жили на Севере очень долго. Через двадцать лет Елизавету на престоле сменила Екатерина II. А царские узники, одни — состарившись, а другие — возмужав, все в той же секретности жили в Холмогорах. А с ними и значительная охранная команда, которую возглавлял Вындомский. Императрицы, опасаясь обратного переворота, держали семью Ивана VI в полной изоляции даже от местного населения. Обитала она в строго охраняемом помещении, окруженном высоким забором. В северном заточений Анна Леопольдовна родила еще троих детей: дочь Елизавету и сыновей Петра и Алексея и во время последних родов, в 1746 году, умерла. Иван на шестнадцатом году жизни, в 1756 году, был отделен от семьи и, как опасный претендент на престол, перевезен из Холмогор в Шлиссельбургскую крепость. Однако именно здесь и была сделана в 1764 году, уже при Екатерине II, неудачная попытка освободить его и восстановить на престоле. Эта попытка стоила ему жизни, ибо стражники, исполняя строжайшую инструкцию, убили его. Ему шел 25-й год, из которых 23 он провел в заключении.

Холмогорские узники долго не знали о гибели сына и брата. А Екатерина II после смерти этого претендента на престол указала Вындомскому, к тому времени уже полковнику: «Остававшихся арестантов содержать по-прежнему, еще и строже и с прибавкою караула…»^{13}

После воцарения на престоле Екатерины II отец семейства Антон-Ульрих обращается к ней с просьбой отпустить семью за границу и клянется в верности ее величеству до конца дней своих. Ответа не последовало. В 1776 году, на 35-м году заключения Антон-Ульрих умирает в Холмогорах. И только в 1780 году Екатерина решилась отпустить семью за границу. Наступает последний акт драмы. В белую ночь с 26 на 27 июня специальное судно под купеческим флагом отправляется из Холмогор, минуя Архангельск. Тайна столь велика, что даже архангельский губернатор не ведает, куда ведут его подопечных. А везут их, по договоренности Екатерины II с королевой Дании и Норвегии Юлией-Марией (родной сестрой Антона-Ульриха) в маленький датский городок Герсенес, где они и завершили свою жизнь. Последней в 1802 году скончалась шестидесятидвухлетняя принцесса Екатерина. Такова печальная история этой семьи^{14}.

И очень долго рядом с ними в Холмогорах жили Вындомские. Сын М. Д. Вындомского Александр уже в 1759 году в чине сержанта помогал отцу в этой тайной службе, видел узников, общался с ними. Мы не знаем точно, в каком году Вындомские оставили службу на Севере, но произошло это уже при Екатерине II, ибо именно она отблагодарила старшего Вындомского за долгую и весьма ответственную службу званием генерал-майора и селением Тригорское, где в описываемое нами время гостил А. С. Пушкин и слушал хозяйку этого имения.

Полковник А. М. Вындомский умер 12 февраля 1813 года, когда его дочери Прасковье Александровне было уже за 30 лет, и она многое знала об отце, и о жизни в Холмогорах, и о поездке деда в 1740 году на Соловки^{15}.

Эти исторические сведения среди других, наверное, были темой бесед Прасковьи Александровны и Пушкина, однако нигде в пушкинских текстах мы не находим упоминаний о том, что Осипова посвящала поэта в фамильные предания. Впрочем, это и понятно. Пушкин соблюдал осторожность, чтобы не навлечь неприятностей на друзей, причастных к государственной тайне. Лишь один раз поэт «оговорился», упомянув холмогорских узников в восьмом пункте «Замечаний о бунте».

«БЫВШИЕ ПУШКИНЫ»

Из Михайловского А. С. Пушкин неожиданно был вызван в Москву, куда и выехал в сопровождении фельдъегеря 4 сентября 1826 года. В самый день приезда его ждала аудиенция у самого императора, который прибыл в древнюю столицу России для коронации.

Поэт окунулся в долгожданную московскую жизнь. Его всюду принимали с восторгом. Петербургский журналист В. В. Измайлов писал в те дни: «Завидую Москве. Она короновала императора, теперь коронует поэта»^{16}.

Одна из московских красавиц — Софья Федоровна Пушкина пленила поэта:

А современница писала о ней: «…была стройна… с прекрасным греческим профилем и черными, как смоль глазами, и была очень умная и милая девушка».

Пушкин очень скоро делает ей предложение стать его женой. Он так скажет об этой торопливости: «…я вижу раз ее в ложе, в другой на бале, а в третий сватаюсь!» Но поспешность, вероятно, смущает и саму девушку, и ее родных. Пушкину отказывают.

Увы, напрасные желанья!

Она отвергла заклинанья,

Мольбы, тоску души моей:

Земных восторгов излиянья,

Как божеству, не нужно ей!^{18}

В Москве поэт посетил и семью недавно скончавшегося Алексея Михайловича Пушкина (1771–1825) — дальнего родственника, писателя, переводчика. Его, вместе с отцом и дядей Василием Львовичем, имел в виду Пушкин, когда писал брату Льву из Кишинева 27 июля 1821 года: «Если ты в родню, то ты литератор…»

Семья Алексея Михайловича постоянно жила в Москве, и Александр Пушкин еще ребенком, до отъезда в Петербург и Лицей, знал их. Отец поэта, а особо брат его — Василий Львович были весьма дружны с этим литератором до самой его смерти, на которую откликнулся и Пушкин из Михайловского в письме к П. А. Вяземскому: «Как жаль, что умер Алексей Михайлович…»

Судьба этого родича, а особо судьба его отца (Михаила Алексеевича) и дяди (Сергея Алексеевича — соловецкого узника) — весьма интересовали поэта.

Обратимся к историческому документу. Прочитаем Указ императрицы Екатерины II, который был широко известен, ибо был разослан в 1772 году во все губернии России. Вот строки из этого Указа: «По проведенному здесь в Санкт-Петербурге… следствию, бывшие капитан Сергей и Мануфактур-коллегии член и колежский советник Михайла Пушкины с их союзниками оказались и сами повинились в воровском умысле к подделыванию под государственный банковые подложенных ассигнований, из коих Сергей пойман с приуготовленными к тому уже инструментами. И хотя в самом деле коварного сего умысла не исполнили, однакож по законам присуждены за сие воровское предприятие к смертной казни…»

Однако Екатерина помиловала их и заменила смертную казнь на: «…лиша дворянства и чинов, вывесть на эшафот и переломить над головами их шпаги, а потом сослать Михайла Пушкина в ссылку в дальния Сибирския места, а Сергея Пушкина в вечное заключение… в отдаленную крепость, и публиковать во всей империи чтоб обоих сих преступников ни где и ни в каких делах не называть Пушкиными, но бывшими Пушкиными…»^{19}

Братья Пушкины и до этой истории были известные лица. Михаил Алексеевич участвовал в перевороте 1762 года. Его преображенский мундир был на плечах Е. Р. Дашковой во время похода Екатерины II в Петергоф. Княгиня Екатерина Романовна Дашкова — будущий выдающийся общественный деятель России, основательница и первый президент Российской Академии — была активной сподвижницей переворота 1762 года на стороне Екатерины. Когда они во главе войск двинулись в Петергоф, чтобы низложить и арестовать супруга Екатерины — Петра III, на обеих были мужские военные мундиры. Вот как пишет об этом в своих «Записках» Е. Р. Дашкова: «Мы должны были… отправиться в Петергоф во главе войск. Императрица должна была одеть мундир одного из гвардейских полков; я сделала то же самое; ее величество взяла мундир у капитана Талызина, а я у поручика Пушкина, так как они были приблизительно одного с нами роста»^{20}.

Эта услуга не была забыта Екатериной, и М. А. Пушкин в дальнейшем имел высокую должность советника Мануфактур-коллегии в Москве, и, вероятно, эта услуга избавила его и брата от смертной казни. Михаил Алексеевич был не чужд литературе, писал стихи, был завзятым театралом. А княгиня Е. Р. Дашкова писала о нем: «Он был очень умен и благодаря его тонкому уму и остроумной беседе пользовался большим успехом среди молодежи». Однако она же заметила вероломство его характера и неразборчивость в достижении своих целей, о чем также рассказывает в своих «Записках».

О брате его — Сергее в Указе есть слова: «а второго, уже наперед своими бесчестными делами в публике оглашенного…» Значит, он уже имел прегрешения. Какие же? Оказывается, еще в 1760 году он был отправлен И. И. Шуваловым в качестве курьера к Вольтеру с материалами для второго тома «Истории Петра Великого» и с двумя тысячами червонцев в подарок писателю. Доехав до Вены, он с деньгами скрылся, затем объявился в Париже, где, промотавшись, оказался в долговой тюрьме. Возвратиться в Россию ему помогло заступничество брата^{21}.

Пушкиных погубила попытка поправить расстроенное состояние подделкой ассигнационных билетов первого екатерининского выпуска 1769 года. В феврале 1772 года Сергей Пушкин был задержан в Риге с клише будущих фальшивых денег.

Согласно Указу братья были сосланы: Михаил в Сибирь, а Сергей — на вечное заключение в острог в Пустозерск, где он буйствовал и замышлял побег. А потому в 1781 году оказался в более надежных застенках — в тюрьме Соловецкого монастыря, здесь и скончался в 1795 году.

Так вот, упомянутый выше литератор Алексей Михайлович Пушкин был сыном Михаила Пушкина, сосланного в Сибирь, брат которого закончил свою жизнь на Соловках. Поэт, несомненно, знал о злоключениях братьев.

Старший из братьев — Михаил Алексеевич был сослан в Тобольск. За ним последовала и его жена Наталья Абрамовна, рожденная княжна Волконская. Это, может быть, послужило примером женам декабристов. Наталья Пушкина годовалого сына Алексея оставила на попечение своей кузины Прасковьи Владимировны Долгорукой (в замужестве Мелиссино)^{22}. А через полвека другая Волконская — Мария Николаевна, уезжая вслед за мужем-декабристом в Сибирь, также оставила годовалого сына Николая, но уже по принуждению. Эти повторения судеб интересны нам, как были весьма интересны и Пушкину.

В Тобольске М. А. Пушкин сотрудничал в журнале «Иртыш, превращающийся в Иппокрену» — первенце сибирской журналистики. В январской книжке «Иртыша» за 1790 год помещено стихотворение «Русского Мильтона», слепого поэта и драматурга Н. П. Николева «На смерть генерал-майора князя Сергея Абрамовича Волконского, принесшего жизнь свою в жертву отечества сего 1788 года… при взятии Очакова». Ранее это стихотворение было напечатано в «Московских ведомостях». Нетрудно понять, что журнал перепечатал его, поскольку на берегах Иртыша томилась в ссылке сестра погибшего генерала. Поэт упоминает в стихотворении о «страждущей сестре героя» и взывает к «Милости» (Екатерине II), что «заслуга братнина сея достойна мзды!», что нужно «скончать беды… несчастной».

Следом за стихами Николева напечатаны без подписи «Стихи, служащие ответом…»:

Эти стихи принадлежат М. А. Пушкину, беззаветно благодарному супругу. А слово «призрен» в то время означало — присмотрен, обогрет…

Отметим, что в Тобольске М. А. Пушкин познакомился с А. Н. Радищевым, также пребывавшем в ссылке. В дневнике последнего есть запись о их совместном посещении местного Ивановского монастыря. А в это время на беломорском Севере находятся их братья. Сергей томится в Соловецкой тюрьме, а Михаил Радищев служит в Архангельске. Кто знает, быть может, и это было темой их беседы^{23}.

М. А. Пушкин скончался в Тобольске. Похоронив мужа, Наталья Абрамовна вернулась в Москву, где нашла уже повзрослевшего сына. В салоне ее постоянно бывали В. Л. и С. Л. Пушкины, князь П. А. Вяземский: скончалась она в 1819 году.

У Михаила и Сергея Пушкиных был еще брат Федор Алексеевич, воронежский губернатор. Он умер в 1810 году. Вот в дочь его — Софью Федоровну и был влюблен А. С. Пушкин и просил ее руки осенью 1826 года. Она была родной племянницей «бывших Пушкиных». К этой же ветви Пушкиных принадлежал и Никифор Изотович Пушкин, женатый на Е. Кашиной, родной тетке П. А. Осиповой-Вульф, соседке поэта по Михайловскому.

Как видим, у Пушкина было достаточно соприкосновений с этой ветвью семьи и он имел возможность знать подробности и о жизни братьев Пушкиных, о печальной участи соловецкого узника Сергея Алексеевича Пушкина.

Но беломорский Север был не только местом ссылки и тюремного заключения, но и достаточно почетных назначений. Почти за 40 лет до появления здесь Сергея Пушкина архангельским губернатором в 1743–1745 годах был его отец — Алексей Михайлович Пушкин, видный сановник, действительный камергер. Он был женат на Марии Михайловне Салтыковой, родственнице императрицы Анны Иоанновны. Этим, вероятно, объясняется близость семьи к дворцовым делам и участие старшего сына Михаила в перевороте 1762 года^{24}.

После Архангельска Алексей Михайлович Пушкин получил назначение посланником в Копенгаген и в мае 1745 года выехал в Данию. Мог ли он предполагать, что сын его так бесславно закончит дни свои в этих северных оконечностях России?

И все же — кем приходятся все эти Пушкины поэту? Что за родственная связь?

Некоторые литераторы и в наши дни повторяют ошибку, сделанную в статье И. Блинова «О бывшем Пушкине», опубликованной в 98-м томе журнала «Русская старина» (1899 г.). Там есть строки: «Сопоставляя эти сведения с теми, что у бабушки А. С. Пушкина, Марии Алексеевны Ганнибал, урожденной Пушкиной, дочери тамбовского воеводы, был брат Михаил; что у Марии Алексеевны родилась дочь Надежда — мать поэта — в 1775 году; что осужденный Михаил Пушкин, очевидно, принадлежал к именитому дворянству, а потому и лишен фамилии — следует предполагать, что осужденный в 1772 году коллежский советник Михаил Пушкин был двоюродным дедом поэта».

Но это не так. Это очень заманчиво — такие близкие к поэту родные (братья любимой бабушки!) вписали интересную страницу в историю! Но это не соответствует действительности. У бабушки поэта Марии Алексеевны, в девичестве Пушкиной, были братья Михаил и Юрий, а Сергея не было^{25}.

Так кем же тогда являются «бывшие Пушкины» поэту?

Григорий Пушка — родоначальник этой фамилии в России, живший в конце XIV века, имел семь сыновей, из которых лишь двое — Александр и Константин — передали своему потомству фамилию Пушкиных, тогда как от остальных пошли Мусины-Пушкины, Бобрищевы-Пушкины, Шафериковы-Пушкины и другие.

Александр Григорьевич Пушкин основал старшую ветвь Пушкиных, которая угасла в 1875 году со смертью Ивана Алексеевича, сына упоминаемого литератора Алексея Михайловича, современника А. С. Пушкина. А величайший поэт России украсил младшую ветвь Пушкиных, идущую от Константина Григорьевича, — ее представители здравствуют и в наши дни.

Такова достоверная связь поэта с этими известными в истории России братьями Пушкиными. Но надо помнить, что во времена поэта все родственные связи еще весьма чтились, уважались и поддерживались.

«Я ПОМНЮ, КАК В ТЮРЬМЕ ЖЕСТОКОЙ…»

Итак, Пушкин в Москве. Появление его вызвало восторг. Но это было не только восхищение прекрасным поэтом, автором «Руслана и Людмила», южных поэм, множества широко известных стихотворений; это было восхищение человеком, достойно вышедшим из катастрофы 14 декабря. Недавно были казнены пятеро и множество отправлено в Сибирь.

А ведь широко было известно, что его стихи были камертоном вольномыслия декабристов, списки их были найдены у многих причастных к движению.

Современник вспоминает о появлении Пушкина в Большом театре 12 сентября 1826 года: «…Пушкин вошел… мгновенно пронесся по всему театру говор, повторяющий это имя. Все взоры, все внимание обратилось на него…»^{26} А поэтесса Евдокия Ростопчина писала:

О значении Пушкина для России после 14 декабря Герцен сказал: «Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь… полнила своими звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее»^{27}. А вот слова из донесения жандармского генерал-майора Волкова Бенкендорфу в 1827 году: «Редкий студент Московского университета не имеет сейчас противных правительству стихов писаки Пушкина»^{28}.

Мы знаем, что за это вольномыслие молодой Пушкин еще в 1820 году едва не угодил на Соловки. Но, оказывается, Соловки угрожали и декабристам!

Едва не оказался там «первый декабрист» В. Ф. Раевский, арестованный еще в 1822 году. Генерал Сабанеев прочил ему ссылку именно в Соловецкий монастырь. В своем заключении по делу Раевского этот генерал запишет: «Ревского, как вредного для общества человека, удалить от оного в Соловецкий монастырь…»^{29}. Ко Владимир Федосеевич долго сидел в тюрьмах и лишь в конце 1827 года был отправлен на вечную ссылку в Сибирь.

Вскоре после событий 14 декабря, в феврале 1826 года начальник Главного Штаба барон Дибич направил в Архангельск генерал-губернатору Миницкому запрос, в котором есть строки: «…прошу уведомить меня, сколько можно поместить в Соловецком монастыре государственных преступников? Какого рода имеются там помещения и совершенно ли место сие можно почитать безопасным во всех отношениях»^{30}.

Миницкий сразу понял, о ком идет речь, и возрадовался, ибо понимал, что столь ответственное поручение, если оно последует, даст ему новые возможности успешного продвижения по службе. В его мгновенном ответе, который был отправлен на следующий день по получении запроса, генерал-губернатор сообщил, что сейчас в монастыре находятся 28 арестантов и двое ждут отправки на остров; караул состоит из 27 рядовых, двух унтер-офицеров и одного обер-офицера. И дал деловые соображения: «В отношении монастырских зданий и укреплений… можно думать, что поместится там немалое число арестантов». Далее Миницкий сообщает, что сам съездит на Соловки, и просил в помощники хорошего инженера, который бы «…зная цель и какого рода преступников предполагается там поместить, сообразно с сим предложил сделать устроение недорогое, но удобное как для помещения, так и для безопасности, и тогда мы с сим инженером доложили бы и о том, в каком числе военную команду иметь…»^{31}24 марта Дибич сообщает Миницкому, что его предложение одобрено императором: «Как только что откроется судоходство по Белому морю, отправились бы в Соловецкий монастырь вместе с комендантом Новодвинской Архангельской крепости инженер-полковником Степановым и, осмотрев тогда сей монастырь, составили бы предложение, сколько можно будет в оном поместить арестантов офицерского звания и какое нужно сделать для сего устроение, недорогое, но удобное». Слова «офицерского звания» в этом распоряжении развеяли у Миницкого всякое сомнение в том, что за арестантов ему следует ожидать.

В начале июня Миницкий, Степанов и игумен монастыря Досифей осмотрели всю обитель, определили помещения, которые можно обратить в тюрьму, и дали ответ Дибичу. В нем была выражена возможность после небольших работ иметь помещения для 40 человек арестантов и, чтобы больше принять новых, 20 нынешних заключенных перевести в монашеские кельи и обратить их в «черные монастырские работы». Предвидя большую потребность, Миницкий предложил приспособить под тюрьму еще каменные здания мастерской и цехгауза, на что потребуются уже более значительные работы и средства в сумме более 15 тысяч рублей. Но эти работы дали бы дополнительно еще 62 арестантских места. К письму губернатора Степанов приложил документ «Смета о некоторых исправлениях в каменных строениях, принадлежащих Соловецкому монастырю, для помещения арестантов».

Предложения Миницкого были одобрены Николаем. Коменданту Петропавловской крепости Сукину было дано поручение составить инструкцию для начальника Соловецкой тюрьмы, что и было им исполнено.

Однако время торопило, да и осужденных оказалось много, и потому с лета 1826 года декабристов стали партиями направлять в Сибирь. Надобность в Соловецких застенках отпала, и «по ненаставшей надобности в предполагаемой перестройке высочайше повелено дело сие оставить без дальнейшего производства».

Из декабристов, арестованных сразу же после восстания, в Соловецкой тюрьме позднее оказался и провел долгие годы лишь А. С. Горожанский. Но о нем немного позднее.

В августе 1827 года по Москве пошли слухи о раскрытии еще одного заговора. Это были известное «дело братьев Критских».

Молодые люди — Петр Критский, 21 года, канцелярист одного из департаментов сената, его братья — студенты Московского университета Михаил (18 лет) и Василий (17 лет) со своими товарищами разного социального положения — Лушниковым, Тюриным, Салтановым, Матвеевым, Таманским, Роговым, Поповым и другими неоднократно собирались вместе и, «выхваляя конституции Англии и Гишпании, представляли несчастным тот народ, который состоит под управлением монархическим, и называли великими преступников 14 декабря, говоря, что они желали блага своему отечеству»^{32}. На одной из бумаг, изъятых при обыске, нашли печать с надписью «Вольность и смерть тирану». Молодые люди имели «тайное желание видеть Россию под конституционным правлением с уверениями пожертвовать для того самой жизнью». Петр Критский показал, что «погибель преступников 14 декабря родила в нем негодование», а также «любовь к независимости и отвращение к монархическому правлению возбудились в нем наиболее от чтения творений Пушкина и Рылеева». Заговорщики имели намерение поднять восстание в Москве в первую годовщину коронации Николая I — 22 августа 1827 года. С этой целью хотели разбросать по всей Москве «возмутительные записки». Они рассчитывали на помощь находящегося в немилости у императора, но очень популярного в народе генерала А. П. Ермолова, а возглавить свое тайное общество, взять председательство в нем — имели намерение предложить… А. С. Пушкину»^{33}.

Все участники заговора по их собственной неосторожности были арестованы. И жестоко после следствия наказаны, отправлены в тюремные казематы, в солдатчину, в дальнюю службу, по обычаю Николая I — без указания сроков.

Петра Критского в декабре 1827 года заточили в Швартгольмской крепости, а Михаила и Василия Критских — в тюрьму Соловецкого монастыря. Однако по пути в Соловки решили, что братьев надо разъединить, и Василия отправили в Шлиссельбургскую крепость, где он и умер в 1831 году «от изнурительной лихорадки», а Михаил оказался на Соловках. Мать Критских знала, где сыновья, и переписывалась с ними.

Неожиданная ревизия соловецкого острога петербургским подполковником корпуса жандармов Озерецковским спасла Михаила Критского от бессрочного там пребывания. Жандармский офицер нашел чрезмерным усердие монахов в охранном рвении, ибо увидел, что положение арестантов было «весьма тяжелым». Михаил Критский был переведен рядовым в Мингрелию, в Черноморский батальон, где был убит в сражении с черкесами.

Исследователь «Дела братьев Критских» М. К. Лемке писал в начале нашего столетия: «Вникните теперь в дело братьев Критских и попробуйте отдать себе отчет, за что было разбито столько молодых жизней? Только за разговоры в тесной компании, только за скрыто выраженное неудовольствие системой кнута… Люди не только ничего не совершили преступного, но даже не предприняли тех шагов, без наличности которых, по здравому смыслу и основам права, их нельзя обвинять в покушении, даже в твердо выраженном намерении… И за это Шлиссельбурги, Швартгольмы, Соловки!»

Судьба спасла Пушкина не только от участия в замыслах молодых людей, но даже и от предложения. Опьяненные поэтическим вольномыслием Пушкина, но не вникая глубоко в суть его послессыльной жизни, они нашли, что «Пушкин ныне предался большому свету и думает более о модах и остреньких стихах, нежели о благе отечества», и… не побеспокоили поэта.

Трудно представить ответ Пушкина, получи он предложение заговорщиков. Однако тень Соловков вновь если не накрыла поэта, то прошла совсем близко. Уж очень часто имя Пушкина встречается в следственных делах того времени. Да и немало озорных стихов-эпиграмм на императора в те дни в народе вполголоса повторяли. Вроде этих:

Или и того злее:

И именно за Пушкиным торопились признать авторство этих чисто народных сочинений.

Теперь об Александре Семеновиче Горожанском; Мы не располагаем свидетельствами его знакомства с Пушкиным. Однако «Словарь декабристов» поясняет, что девятнадцатилетний Горожанский в 1819 году — юнкер лейб-гвардии Кавалергардского полка^{34}. И следовательно, встречи их, если не знакомство, более чем возможны. Горожанский был принят в Северное общество в середине 1823 года, арестован 29 декабря 1825 года. Царь определил наказать его «исправительной камерой: продержав еще 4 года в крепости, перевести в Кизильский гарнизонный батальон». Что и было исполнено. После четырех лет тюремного заключения в Петропавловской крепости он был определен на службу в Оренбургский батальон «под бдительное наблюдение его начальства». Однако вскоре было замечено в нем «особенное против всего ожесточение»: он даже «произносил разные дерзкие слова на особу его величества». Вот по этой причине и оказался он 11 февраля 1831 года в Архангельске, а с открытием навигации 21 мая — в Соловецкой тюрьме^{35}. Охранники вскоре нашли в нем «помешательство ума». И немудрено, ибо главный тюремщик — настоятель монастыря Досифей держал строптивого политического в земляной яме. Это был последний узник самой страшной — земляной — тюрьмы в Соловках. Добившись свидания с сыном, мать заключенного, приехав на Соловки, «нашла его запертого в подземелье… питающегося гнилою рыбою, которую ему бросали в сделанное сверху отверстие». Хлопотами матери он был переведен из-под земли в чулан, в котором можно было только лежать или стоять.

Доведенный до крайнего психического расстройства Горожанский 9 мая 1833 года во время сопровождения его в тюремную церковь схватил оставленный без присмотра нож и убил часового Скворцова.

Мать тщетно хлопотала о переводе сына в больницу для душевнобольных. И «волею божией умер» он в тюрьме Соловков 29 июля 1846 года.

Увиденные матерью Горожанского в начале 30-х годов монастырские тюремные обычаи стали широко известны в России. Впрочем, жандармы теперь особо и не скрывали ни местонахождения заключенных, ни условий их содержания.

«ПУШКИН… ОЧЕНЬ ЕГО ПОЛЮБИЛ»

Эта строка — из воспоминаний племянника поэта Льва Павлищева, записанных со слов матери — Ольги Сергеевны, сестры А. С. Пушкина. И относится эта строка к Павлу Исааковичу Ганнибалу — двоюродному дяде поэта. И… тоже соловецкому узнику!

У «арапа Петра Великого» — Абрама Петровича Ганнибала, прадеда А. С. Пушкина — было четверо сыновей: Иван, Петр, Осип, Исаак и три дочери: Елизавета, Анна и Софья. Младшего сына Абрам назвал Саввой в честь своего первого, памятного с детства покровителя — помощника русского посланника в Турции Саввы Лукича Рагузинского, который «промыслил его, (Абрама. — И. С.) от турков» и отправил в Россию в подарок Петру^{36}. Однако в семье имя Савва почему-то не привилось и его стали называть Исааком.

По завещанию отца Исааку Абрамовичу досталось «в Псковском наместничестве в Опочецком уезде в Михайловской губе деревня Оклад, что ныне называется сельцом Воскресенское…», Эта усадьба стояла на холме неподалеку от большого озера Белогуля, в 5–6 верстах от Михайловского. Семья была большая — 15 детей, но некоторые сведения есть только о сыновьях Петре, Павле, Семене, Якове^{37}.

Наш рассказ о Павле Исааковиче. Был он вторым из восьми сыновей Исаака, и был жизнерадостным, добродушным, гостеприимным, но, как и все Ганнибалы, — своевольным и необуздан, ним. Еще отец его, Исаак, превзошел всех Ганнибалов: в 1779 году в пьяном разгуле «убил вдову воронежского попа, которая отвергла ласки Ганнибальи…»^{38} И после этого сумел отвертеться от ответственности за это злодеяние. И сыновья его Павел и Петр по воспоминаниям Ольги Сергеевны, сестры поэта, были «олицетворением пылкой африканской и широкой русской натуры, бесшабашные кутилы, но люди редкого честного и чистого сердца, которые, чтобы выручить друзей из беды, помочь нуждающимся, не жалели ничего и рады лезть в петлю»^{39}, В 1812—«1820 годы братья Павел и Петр часто бывали в Михайловском г гостях у родителей поэта и считались самыми веселыми родственниками.

После окончания Лицея летом 1817 года А. С. Пушкин приехал в Михайловское и побывал в Воскресенском, в гостях у Павла Исааковича Ганнибала. Эпизоды этой первой встречи молодого поэта со своим двоюродным дядей описывает Л. Н. Павлищев: «Павел Исаакович Ганнибал был человек веселый. Во главе импровизированного хора бесчисленных деревенских своих родственников, вооруженный бутылкой шампанского, он постучал утром в дверь комнаты, предоставленной приехавшему к нему на именины Александру Сергеевичу, и пропел ему следующий экспромт:

Пушкин, только что выпущенный тогда из Лицея, очень его полюбил, что, однако, не помешало ему вызвать Ганнибала на дуэль за то, что Павел Исаакович в одной из фигур котильона отбил у него девицу Лошакову, в которую, несмотря на ее дурноту и вставные зубы, Пушкин по уши влюбился. Ссора племянника с дядей кончилась минут через десять мировой и новыми увеселениями да пляской, причем Павел Исаакович за ужином провозгласил под влиянием Вакха:

Александр Сергеевич тут же, при публике, бросился ему в объятия».

Как видим, дядя Пушкина не был лишен и некоторого поэтического дарования.

И вот этот человек оказался узником Соловецкого монастыря…

Этому предшествовала тридцатилетняя военная служба. В 1790 году Павел Ганнибал — кадет Морского корпуса, в 1791-м — гардемарин, в 1794-м — мичман. Служил на Балтике, в Кронштадтском порту. В отставку из флота ушел в 1799 году, получив чин лейтенанта. Но молодому дворянину находиться вне службы тогда было не принято, и Ганнибал продолжил военную карьеру в кавалерии, где за долгие годы добросовестной службы и участие в Отечественной войне 1812 года поимел звание майора, а затем подполковника. Награжден орденами и «высочайшим благоволением» за храбрость. В 1824 году подполковник Ганнибал вышел в отставку, жил в Петербурге^{40}.

В августе 1826 года «без объявления за что» он был арестован и посажен в Петропавловскую крепость. Это было не первое его посещение печально знаменитой тюремной цитадели. В 1812 году он побывал здесь за участие в дуэли и был предан военному суду, который завершился императорским прощением и возвращением на службу^{41}.

Нынешнее заключение обернулось трагедией.

Уже до начала допроса у военного генерал-губернатора Петербурга Кутузова он понял, за что его арестовали, ибо через открытую дверь в соседней комнате увидел подполковника Краковского, с которым два месяца назад в одной из петербургских «рестораций» у него произошел весьма резкий разговор политического содержания.

Этот спор был явно спровоцирован Краковским. Он стал слишком неодобрительно («самые поносные замечания») говорить об участниках недавнего восстания 14 декабря. Добросердечному Ганнибалу это было крайне неприятно, и он сделал Краковскому замечание, напомнив царский указ, запрещавший «упреки потерпевшим наказание». И «движимый чувством сострадания» к осужденным, Павел Исаакович обмолвился, что несчастные были «слишком сурово наказаны». Вот это искреннее сострадание и стало предметом доноса.

На допросе П. И. Ганнибал, следуя своей природной порядочности, не стал запираться и подтвердил сказанное.

И в результате: «Государь император высочайше повелеть соизволил… отставного подполковника Ганнибала выслать в Вологодской губернии города Сольвычегодск, где жить ему под надзором полиции». Срок пребывания в ссылке, как обычно, — не указан.

Павел Исаакович оказался здесь в октябре 1826 года. Средства на содержание ссыльного не были определены, и, не имея собственных доходов, Ганнибал бедствовал. Он не был причастен к политической борьбе и, не чувствуя за собой вины, жестоко страдал и потому был «всегда почти мрачен…». В жестокое противоречие вступили его природная гордость и дворянское достоинство офицера высокого звания с подозрительным и бестактным поведением городничего Соколова, который ежедневно посещал Ганнибала и часто «в нетрезвом виде». Из донесения Соколова генерал-губернатору Миницкому: Ганнибал «в обращении иногда бывает хорош и весел, но часто выражения употребляет гордые и резкие». В результате личной неприязни к ссыльному в донесениях городничего постоянно упоминается «азартный» и «отчаянный» нрав Ганнибала. Отношения обострились до предела. Служебные обязательные сообщения о поведении поднадзорного превратились в грязные доносы. Справедливость их Миницкий проверить не удосужился, а обратился к министру внутренних дел с предложением: «…не благоугодно ли будет освободить город Сольвычегодск от столь опасного для жителей… человека, назначив ему, Ганнибалу, местопребыванием Соловецкий монастырь, где он, находясь под арестом, не будет иметь возможности ни себе, ни кому другому причинить вреда». Предложение было принято, и в марте 1827 года поступило «высочайшее соизволение на отправление подполковника Ганнибала под присмотр в Соловецкий монастырь». И снова без указания срока: несколько неосторожно сказанных слов, за которыми нет ни малейшего злого умысла, ломают судьбу человека.

Сообщение о переводе на Соловки Павел Исаакович встретил спокойно. Вероятно, еще не зная условий Соловков, принял это за облегчение, за возможность покинуть угнетавший его Сольвычегодск.

26 апреля 1827 года в сопровождении жандармского офицера Ганнибал выехал из Сольвычегодска. Своего дворового человека Никиту Дементьева, который до этого времени был при нем, он отправил в Псковскую деревню. Ехали, минуя Архангельск. На пригородной пристани взошли на монастырское судно и прибыли на Соловки 9 мая.

И потянулись дни истинной трагедии Ганнибала, длившейся пять с половиной лет. Первые две недели, оказавшись в тюремной камере, он неистово бился, требуя свободы. Но силы пятидесятилетнего узника иссякли: наступило вынужденное смирение.

Отечественная история с гордостью называет имена многих женщин — родственниц осужденных, самоотверженно боровшихся за облегчение участи своих сыновей, мужей, братьев. И среди них нужно обязательно назвать и записать имя Варвары Тихоновны Ганнибал, урожденной Лансе — супруги Павла Исааковича. Они уже давно были в разводе и жили врозь. Но, узнав о беде, в которой оказался ее супруг, она оставила обиды и решительно принялась хлопотать об облегчении его участи. Узнав (не сразу и, вероятно, от приехавшего из Сольвычегодска слуги Ганнибала), где находится ее бывший супруг, она обратилась в начале 1829 года к Бенкендорфу с письмом, в котором просила избавить мужа от тюрьмы и с пользой для отечества отправить его в действующую армию на Кавказ. Бенкендорф отказал.

Но «Варваре Ганнибаловой» (так она себя именовала в прошениях) была разрешена переписка с мужем, и к тому же ей разрешили послать ему деньги и вещи. Это было исключительным явлением в истории Соловецкой тюрьмы, ибо она числилась в разряде секретных.

В октябре этого же, 1829 года, по многократным просьбам Варвары Тихоновны, Миницкий сам обратился к Бенкендорфу с предложением облегчить участь Ганнибала. В своем предложении он сослался на положительный отзыв об узнике настоятеля монастыря Досифея. Но Бенкендорф снова, не извещая царя, по своей воле отказал просителям.

В 1830 году за служебные злоупотребления Миницкий был смещен, и генерал-губернатором огромного северного края был назначен адмирал Роман Романович Галл, который оставил по себе добрую память на Беломорье. Свои душевные качества адмирал показал в первые же дни назначения. Еще в Петербурге он принял Варвару Тихоновну, выслушал ее, принял от нее посылку мужу.

По приезде в Архангельск он отправил посылку на Соловки Ганнибалу и запросил у архимандрита Досифея его суждения об этом узнике. Суждения были добрые, но обращает внимание приписка Досифея: «Хотя Ганнибал рекомендацию оную и заслужил постоянным своим поведением, но живущие у нас делаются хорошими и поневоле за неимением средств к поведению противнику сему, а как будет жить в мирском быту, если бы получили свободу, заверять о таковой их будущности, я не могу».

А Варвара Тихоновна продолжала демонстрировать свою решительность. 20 апреля 1830 года, во время парада войск у Михайловского замка, она пробилась к дежурному генералу Голицыну и подала прошение на имя императора о помиловании мужа. Но в это время начались волнения в Варшаве, открылась эпидемия холеры, и прошение лежало без ответа.

Варвара Тихоновна не падает духом. Она избирает другой путь — просит Галла, чтобы он уговорил Досифея самому просить освобождения ее мужа, дав ему хорошую аттестацию. Однако игумен, несмотря на просьбу самого генерал-губернатора, не решился на это, ибо считал себя не вправе выдавать какие-либо бумаги без запроса.

Следует сказать, что политические мотивы осуждения Ганнибала не упоминались нигде, о них, вероятно, даже не было известно соловецким монахам-тюремщикам. Осторожный Досифей никогда бы не отозвался положительно о политическом узнике. А потому и в архивах Соловецкой тюрьмы это дело значилось как «Дело № 1.171. О подполковнике Ганнибале. За буйство и дерзость 1827 г.»^{42}.

В июне 1832 года Варвара Тихоновна снова подает ходатайство Бенкендорфу. На этот раз он запросил мнение военного губернатора. Р. Р. Галл, в свою очередь, тоже официально запросил Досифея, и тот 9 августа прислал пространную петицию о добром поведении заключенного, которая завершалась словами: «Посему долгом почитаю со своей стороны присовокупить мое мнение, что он, Ганнибал, по старости лет и за заключенное более пяти лет наказание, заслуживает всемилостивейшего прощения и жить в семейственном фамильном кругу семьи». Галл от себя добавил согласие с этим мнением.

27 сентября 1832 года Николай I «не изъявив соизволение на совершенное прощение подполковника Ганнибала, всемилостивейше дозволил назначить ему место жительства ближе сюда».

27 октября одним из последних судов навигации того года Ганнибал был доставлен в Архангельск. Здесь начались уточнения — где ему дальше жить, ибо Николай запретил его присутствие в Петербурге, где он жил до ареста и где жила Варвара Тихоновна. Павел Исаакович выразил готовность жить вблизи столицы, в маленьком городишке Луга, куда и выехал свободно «без всякого надзора в пути» 16 февраля 1833 года. По приезде к месту жительства П. И. Ганнибал послал подробное письмо Бенкендорфу, в котором описал все свои злоключения, малые причины к их возникновению и выразил полное свое верноподданство. Это письмо опубликовал Б. Л. Модзалевский в историческом журнале «Дела и дни» в 1920 году. И публикацию завершил словами: «Не можем не отметить грамотности этого письма, столь редкой в то время, равно как и известной его «литературности»^{43}.

Павел Исаакович Ганнибал скончался в Луге в 1841 году. Варвара Тихоновна пережила его на четверть века.

Мы не имеем прямого подтверждения, но не сомневаемся, что Пушкин знал о злоключениях своего дяди, которого он любил и уважал. Известный исследователь окружения А. С. Пушкина Л. А. Черейский предполагает знакомство поэта с Варварой Тихоновной. То, что Ганнибал был на Соловках, — было известно родным узника и в Петербурге, и в псковских деревнях Ганнибалов. А Пушкин был хорошо знаком с братом соловецкого узника Семеном Исааковичем, который, вероятно, не оставил без внимания исчезновение брата. И, вероятно, Прасковья Александровна Осипова-Вульф знала об этой истории, ибо ее сестра Елизавета Александровна была замужем за Яковом Исааковичем Ганнибалом, другим братом узника^{44}.

«…И УМЕРШИЙ В СОЛОВЕЦКОМ МОНАСТЫРЕ»

Девятнадцатого мая 1827 года Пушкин впервые после ссылки отправляется в Петербург. Этому предшествовало разрешение царя. «Его величество, соизволяя на прибытие ваше в С.-Петербург, высочайше отозваться изволял, что не сомневается в том, что данное русским дворянином государю своему честное слово вести себя благородно и пристойно будет в полном смысле сдержано», — читаем мы в письме Бенкендорфа поэту от 3 мая 1827 года.

Жизнь поэта в северной столице, как и в Москве, протекала под неусыпным контролем со стороны властей. Его недельные поездки в Михайловское, в Тверской край, в Москву — только с разрешения Бенкендорфа и под тайным надзором. В эти годы после ссылки Пушкин испытывал два унизительных и весьма напряженных следствия по поводу его «Андрея Шенье» и «Гаврилиады», которые грозили ему новой «немилостью».

В 1828 году, когда началась новая война России с Турцией, Пушкин просил у Бенкендорфа позволения определиться в действующую армию. Но ему отказали, ибо, как полагал великий князь Константин Павлович, Пушкин не имел «другой цели, как найти новое поприще для распространения своих безнравственных принципов, которые доставили бы… множество последователей среди молодых офицеров»^{45}.

И все же поездка в действующую армию состоялась. Без должного разрешения Пушкин в начале мая 1829 года выехал из Москвы в Тифлис и пробыл в этой поездке до сентября. Следом сразу же последовало распоряжение о секретном надзоре за ним.

Пушкин жадно впитывал впечатления:

В «Путешествии в Арзрум» он описал свою поездку, встречи, эпизоды, которым сам был свидетелем, быт и нравы кавказских народов.

И в этом произведении Пушкин пишет о благоразумном пути просвещения черкесов: «Есть средство более сильное, более нравственное, более сообразное с просвещением нашего века: проповедание Евангелия. Черкесы очень недавно приняли Магометанскую веру. Они были увлечены деятельным фанатизмом апостолов Корана, между коими отличался Мансур, человек необыкновенный, долго возмущавший Кавказ против русского владычества, наконец схваченный нами и умерший в Соловецком монастыре».

А. С. Пушкин называет еще одного узника Соловецкой тюрьмы. Естественно, мы им заинтересовались.

В Архангельской областной научной библиотеке, крупнейшем на европейском Севере нашей страны хранилище печатных и рукописных изданий, насчитывающем более 3 миллионов единиц хранения, в отделе редкой книги изучаю книгу М. А. Колчина «Ссыльные и заточенные в острог Соловецкого монастыря в XVI–XIX вв.», изданную в Москве в 1908 году, и номера журнала «Соловецкие острова», которые издавались на острове в конце 20-х годов нашего века. В них ряд статей посвящен истории соловецкой тюрьмы. И очень внимательно изучаю большой труд профессора Г. Г. Фруменкова «Узники Соловецкого монастыря», вышедший в Архангельске в 1979 году.

Однако во всех этих работах нет ни малейших упоминаний об узнике — горце Мансуре. Куда же он делся?

В известных комментариях к пушкинскому «Путешествию в Арзрум» имя Мансура или совсем не рассматривается, или упоминается очень кратко и лишь о том, что этот шейх стоял во главе религиозного движения горцев против русских. Даже в довольно пространном исследовании И. Ениколопова «Пушкин в Грузии» (Тбилиси, 1966 г.) нет ни слова об этом горце.

А личность эта была достойна внимания, и Пушкин потому и не прошел мимо ее.

Шейх-Мансур был видным деятелем Кавказской войны конца XVIII века. Настоящее имя его Ушурма. Родился он в селении Алды в Большой Чечне^{46}. Наибольшая активность его в повстанческом движении горцев относится к 80-м годам столетия, когда (как писал Пушкин в «Кавказском пленнике»):

Проповедник Шейх-Мансур, поддержанный Турцией, яростно отстаивал несовместимость мусульманской веры горцев с христианской, которую несут с собою русские. Его фанатизм имел большой успех. В 1785 году движение сопротивления горцев во главе с Мансуром было столь значительным, что русское командование вынуждено было вывести гарнизоны из ряда укреплений вдоль Военно-Грузинской дороги, в том числе и их крепости Владикавказ.

Посланный против Шейх-Мансура отряд под командованием полковника Пиери потерпел 6 июля 1785 года совершенное поражение. Движение Мансура охватило весь Северный Кавказ. Борьба с ним и явившимися ему на помощь турками во время второй турецкой войны 1787–1791 гг. потребовала больших усилий и жертв. Несколько удачных походов и победа 30 сентября 1790 года генерала Германа над многочисленным отрядом турецкого паши Батал-бея на берегах Кубани сломили силу Шейх-Мансура. Он бежал к туркам в Анапу. После взятия Анапы штурмом 22 июня 1791 года Шейх-Мансур попал в плен.

Мы имеем немало свидетельств довольно глубокого знания истории России еще совсем молодым Пушкиным. Так, о Мансуре он знал давно, ибо еще в 1819 году своего близкого приятеля Павла Мансурова он шутливо называл, обыгрывая звучание его фамилии, — «чудо-Черкес».

И вот о том, что шейх умер в заключении в Соловках, сообщает и достаточно авторитетный Энциклопедический словарь Ф. Брокгауза и И. Ефрона. Но ни малейших следов его среди узников Соловецкого монастыря мы не находим.

Издательство «Книга» в 1987 году к 150-летию со дня гибели А. С. Пушкина выпускает факсимильное воспроизведение всех четырех томов пушкинского журнала «Современник». Пятый том этого прекрасного комплекта — обширные комментарии и указатели, составленные М. И. Гиллельсоном, В. А. Мильчиной и Т. И. Краснобородько. На 42-й странице этого тома читаем: «Мансур-Шейх, который придал религиозную окраску борьбе черкесов с русскими войсками; он был взят в плен в 1791 г. и заключен в Шлиссельбургскую крепость, где и скончался в 1794 г. Пушкин ошибочно полагал, что Мансур был сослан и умер в Соловецком монастыре».

С Шейхом-Мансуром все стало ясно. Но кто ввел в заблуждение Пушкина? Откуда у него ошибочная информация о Соловецком заключении Шейха?

А. С. Пушкин пишет о Мансуре после путешествия на Кавказ в 1829 году. А мы обратимся к первому путешествию поэта в эти благословенные южные края с семейством Раевских в 1820 году. Тогда, прибыв в Феодосию, они остановились в доме градоначальника Семена Михайловича Броневского. Пушкин писал об этом позднее из Кишинева брату Льву: «Из Керча приехали мы в Кефу (турецкое название Феодосии, тогда распространенное. — И. С.), остановились у Броневского, человека почтенного по непорочной службе… Он… имеет большие сведения о Крыме, стороне важной и запущенной».

Да, Броневский был живой энциклопедией Кавказа. Он служил здесь с 1796 года. Все важные кавказские события, укрепившие влияние России в этом крае, случились при нем — тогда начальнике Главной Кавказской канцелярии^{47}. И в эти же годы он собирал исторические документы, легенды, предания об этом крае.

И в 1823 году, через три года после посещения Броневского Пушкиным и Раевскими, в Москве выходит его обширное, в двух частях исследование: «Новейшие географические и исторические известия о Кавказе». Это издание не потеряло научной ценности и сегодня. А в то время — это был настоящий кладезь познания Кавказа. Естественно, Пушкин имел в своей библиотеке это издание^{48}. И вот в этой, весьма популярной в то время книге и прочел Пушкин: «Лжепророк Шейх-Мансур взят в плен в Анапе в 1791 году и умер на Соловецком острове в заточении».

Из этого издания и идет неправильный адрес заключения плененного шейха, который доверчиво повторил Пушкин.

«К СТУДЕНЫМ СЕВЕРНЫМ ВОЛНАМ»

1830 год славен в жизни А. С. Пушкина и в отечественной словесности знаменитой «Болдинской осенью».

Пушкин наконец помолвлен с Наталией Гончаровой. Впереди свадьба. Отец поэта, Сергей Львович, выделил сыну часть родового имения Болдино, и поэту необходимо было ехать в далекую Нижегородскую губернию оформлять права владения недвижимым имуществом. 31 августа Пушкин выезжает из Москвы, имея намерение вскорости вернуться и в этом же году сыграть свадьбу.

В пути он слышит много разговоров об эпидемии холеры и запишет: «По всему видно было, что она не минует и Нижегородской… На дороге встретил я Макарьевскую ярманку, прогнанную холерой. Бедная ярманка! Она бежала, как пойманная воровка…» Речь идет о знаменитой ежегодной ярмарке, которая проходила у стен Макарьевского монастыря в Нижнем Новгороде.

Приехав в Болдино 3 сентября, Пушкин все необходимые хлопоты по оформлению своих дел поручил вотчинному писарю Петру Кирееву…

В Еще перед отъездом, чувствуя душевный подъем, он напишет П. А. Плетневу: «Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настает…» И Пушкин удивительно творит в эти счастливые осенние дни.

На бумагу ложатся строки «Бесов», «Элегии», повести «Гробовщик», «Сказки о попе и работнике его Балде» й «Сказки о медведихе», повести «Станционный смотритель». Затем 15–18 сентября Пушкин пишет главу «Путешествие Онегина», сразу за ней — повесть «Барышня-крестьянка» и восьмую главу «Евгения Онегина». Поразительная плодотворность! И это за неполный месяц!

Но надо и возвращаться в Москву — к невесте. К концу сентября все хлопоты по оформлению владения частью имения закончены, и Пушкин пишет просьбу нижегородскому губернатору о выдаче ему «свидетельства на проезд» в Москву через цепь карантинов, установленных по случаю холеры. И ждет ответа…

Наступил октябрь. Написаны стихотворения: «Царскосельская статуя», «Румяный критик мой», «Дорожные жалобы», «Прощание», «Паж», «Я здесь, Инезилья», «Перед испанкой благородной» и шутливая поэма «Домик в Коломне», в конце которой поэт запишет: «9 октября в 5 3/4 вечера».

И вот 10 октября. Пушкин пишет раздумчивые строки о юном Ломоносове — «Отрок».

Вероятно, в этот день приходит ответ от губернатора из Нижнего Новгорода, из которого Пушкин узнает, что въезд в Москву с южных окраин государства запрещен. Этот документ до нас не дошел — Пушкин отправил его невесте, как доказательство его хлопот о возвращении, и он затерялся^{49}. Но то, что отказ губернатора на проезд в Москву пришел именно в этот день, доказывают первые же категоричные строки письма Пушкина к невесте от 11 октября: «Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне… Где вы? Уехали ли вы из Москвы? Нет ли окольного пути, который привел бы меня к вашим ногам?.. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать… Передо мной теперь географическая карта; я смотрю, как бы дать крюку и приехать к Вам через Кяхту или через Архангельск?»

Несомненна взаимосвязь стихотворения о Ломоносове с упоминанием в письме Архангельска, ибо написаны они одновременно. Вероятно, размышления об «окольном пути» обратили поэта к Северу России и отсюда возникли поэтические раздумья об отроке Ломоносове. Легко можно представить ассоциативный ход мыслей Пушкина, когда на бумагу легли слова о крайнем Севере и от них дохнуло хладом суровых Соловков. Пушкин помнил о том, что ему угрожало весной 1820 года, от чего его спасло заступничество друзей.

А через несколько дней, около 16 октября Пушкин пишет загадочный отрывок. Приведем его полностью:

Прочтением этого стихотворения мы обязаны Б. В. Томашевскому, который в 1934 году сумел «расшифровать» многократно перечеркнутые, поправленные, часто сокращенные, неразборчивые строки черновой рукописи. Беловая не сохранилась. Ясно, К что это отрывок, а не законченное стихотворение, которое еще в начале нашего столетия окрестили «загадочным». Б. В. Томашевский сделал, казалось, невозможное… Он дал связный текст и объяснил, что отрывок стихотворения «…не разгадывается до конца, и все-таки оно красноречиво, как известная строка «И я бы мог, как шут», над рисунком пяти повешенных»^{50}. Это следует понимать так, что вторая часть стихотворения адресует нас на Соловецкий остров, куда предполагалась ссылка поэта в 1820 году. Ученый ограничился лишь догадкой, не развивая обоснования ее, но это интересное сображение Б. В. Томашевского и служило комментарием ко всем публикациям этого отрывка.

Однако в 1963 году Анна Ахматова в статье «Пушкин и Невское взморье» предложила следовать за мыслями поэта в этом стихотворении не на Соловки, а на остров Голодай, на окраине Петербурга, где, по преданию, были тайно погребены тела казненных декабристов»^{51}.

Это поэтическое предположение А. А. Ахматовой очень интересно, но текстологическое обоснование его недостаточно. Ведущим аргументом Анна Андреевна выдвигает сходство описания северного острова в приведенном отрывке с островом в описании Невского взморья в «Медном всаднике»:

Да, сходство есть. Но есть и противоречия. В отрывке: «Сюда порою приплывает отважный северный рыбак» (подчеркнуто мною. — И. С.). Но какая нужна отвага для плавания на остров, который свободно может посетить праздный чиновник, «гуляя в лодке в воскресенье»?

Если внимательно просмотреть литературу, относящуюся ко времени написания этого отрывка, — с ним можно сопоставить стихотворение К. Н. Батюшкова «Послание И. М. Муравьеву-Апостолу», в котором есть строки:

Впечатление такое, что Пушкин прекрасным стихом написал ту же картину, теми же словами, что и Батюшков. И кажется, что это стихотворение «учителя Пушкина» имело самое прямое влияние на строки загадочного отрывка. В нем тоже есть противопоставление Севера роскошному югу:

Строки Батюшкова посвящены мужанию юного Ломоносова на родине, на Беломорье.

Возникает мысль, что Пушкин в загадочном отрывке благодатному югу противопоставляет именно Беломорские края. А пустынный остров — это Соловецкий, который и ныне еще достаточно пустынный; селения на нем лишь около монастыря. И плавания к ним в десятки миль от берегов Белого моря требуют немалой отваги. Эти промысловые плавания совершали поморы, и в том числе отец и сын Ломоносовы.

Есть еще одно текстологическое подтверждение приполярного адреса неизвестного острова. Читаем начало второй части отрывка: «Стремлюсь привычною мечтою к студеным северным волнам» (подчеркнуто мною. — И. С.). А теперь попробуем найти слово «студеный» в поэме «Медный всадник», где в обширном описании разбушевавшейся стихии «…дышал ноябрь осенним хладом». Оно было бы весьма уместно. Но его нет. Поэт в своих текстах только шесть раз использовал это слово. Притом четыре раза оно относилось к студеной воде, и только дважды это слово Пушкин применил при описании холодных — студеных мест^{52}. Однажды в приведенной строке загадочного отрывка, а другой — в известном уже нам, несколькими днями раньше написанном стихотворении «Отрок» («Невод рыбак расстилал по берегу студеного моря!). Можно заключить, что эпитет «студеный» Пушкин в загадочном отрывке также относит к приполярным широтам. И заметим сходство в этих стихотворениях: в «Отроке» — «невод рыбак расстилал», как и через несколько дней в отрывке — «Невод мокрый расстилает».

Несомненно, одна из причин единого «студеного» адреса в «Отроке» и в отрывке — в близости времени написания этих строк.

Нельзя не указать и на другие текстологические признаки приполярного адреса острова. На пушкинской черновой записи отрывка с трудом, но читаются зачеркнутые слова «чахлый мох едва растет», а строка «И хладный пеною подмыт» прямо указывает на прибой холодного моря. (На острове Голодай у Петербурга по причине отдаленности от моря прибоя не было и нет).

Анна Ахматова первая из исследователей этого отрывка Пушкина обратила внимание на сходство строф его со строфами «Онегина». В самом деле: сравним вторую часть этого стихотворения с любой строфой пушкинского романа и увидим, что в строфе отрывка тоже 14 строк, как и в онегинской. Первые восемь строк по построению рифмы точно следуют онегинской строфе, но далее вместо охватной рифмы (а в в а) идет перекрестная (а в а в), и две завершающие строки не имеют смежную (а а) рифму.

В первой же части нашего отрывка не 14 строк, как в онегинской строфе, а 18. Но если мы отсечем последние 4 строки, то увидим полную онегинскую строфу, размеру которой не соответствуют 6-я и 7-я строки — но если их поменять местами, смысл не меняется. Как видим, расхождение с онегинской строфой незначительное.

Следующее серьезное исследование этого стихотворения предпринял Н. И. Клейман^{53}. Работая над автографом, вслед за Б. В. Томашевским он внимательно изучил каждое зачеркнутое и оставленное слово, и его прочтение несколько уточнило уже известный нам текст. Ученый установил, что закономерностям онегинской строфы из 32 строк отрывка подчиняются 28, которые формируют две ранее неизвестные строфы «Евгения Онегина». Интересен и его вывод о том, что эти строфы по строю мысли должны были войти в главу «Путешествия Онегина».

Следуя этой мысли, Пушкин не стал бы описывать поездку Онегина по привычным окрестностям Петербурга. А вот на Север он его отправить мог, тем более что по внутренней хронологии романа Онегин был в путешествиях около трех с половиной лет^{54}. В эти годы он мог посетить не только известные по неоконченному тексту «Путешествия» Новгород, Нижний Новгород, Астрахань, Кавказ, Крым, Одессу, но совершить поездку и на Север. Ведь в самом начале путешествия:

Планы Онегина обширны, и в них могло быть и посещение северных губерний России.

Путешествия Онегина — это мысленные и в какой-то степени осуществленные путешествия самого Пушкина. Пушкин стремился посетить те места, где вершилась история. Вспомним его поездку в Киев, розыски им могилы Мазепы; посещение Казани; Нижнего Новгорода; поездку по пугачевским местам. История петровского и послепетровского времени волновала поэта, первые «Заметки по русской истории XVIII века» им написаны еще в августе 1822 года. «История Петра», над которой он плодотворно работал в конце жизни, по существу, всегда интересовала его. Вскоре после Болдинской осени, в 1831 году, Пушкин сообщает Бенкендорфу о своем «давнем желании… написать историю Петра Великого и его наследников до государя Петра III…». И Пушкин знал, что преобразователь России счел необходимым трижды посетить Беломорье и его столицу — Архангельск, единственный в то время порт огромной страны, где царь заложил основу отечественного морского кораблестроения.

И в Болдинскую осень, когда 10 и 11 октября он пишет стихотворение о Ломоносове «Отрок» и письмо, в котором упоминает Архангельск, он тоже думает о Петре. Ибо последняя строка стихотворения «Отрок» первоначально была записана так: «Будешь умы уловлять, будешь подвижник Петру».

Поэтому не исключено, что исследуемый загадочный отрывок (если допустить, что это — онегинское «Путешествие») — не что иное, как попытка Пушкина послать Онегина познакомиться с беломорским Севером.

А быть может, эти две строфы предназначались для «декабристской» главы? Они написаны около 16 октября, а 19 октября эту главу Пушкин сжигает. Кстати, знаменитая «шифровка» этой десятой главы записана на той же бумаге (№ 43), что и загадочный отрывок и «Отрок». И смысл строк можно соотнести с ее содержанием, ибо зловещая репутация Соловков была широко известна. И многих декабристов, как мы уже знаем, первоначально замышлялось отправить именно на Соловки.

Однако вернемся в октябрьские дни болдинского заточения Пушкина в 1830 году. Дни идут. В октябре написаны повести «Выстрел» и «Метель»; написана, зашифрована и сожжена десятая глава «Евгения Онегина»; драматические произведения «Скупой рыцарь» и «Моцарт и Сальери»; стихотворения, статьи и письма…

И хотя Пушкин дорожит вдохновением, мысли о скорейшем возвращении к невесте постоянно беспокоят его. Надежд на то, что холерные карантины ослабнут, нет никаких, и он пишет 29 октября Наталье Гончаровой: «Если вы в Калуге, я приеду к вам через Пензу; если вы в Москве, то есть в московской деревне, то приеду к Вам через Вятку, Архангельск и Петербург. Ей-богу не шучу…»

Снова — кружной путь, и снова упоминается Архангельск. Но это уже реальный маршрут. И этот же маршрут Пушкин снова повторит в письме к невесте от 4 ноября. Значит, поэт всерьез думает о вынужденной поездке кружным путем через северные губернии России.

Вероятно, намерение Пушкина посетить Архангельск вызвано и тем, что в это время гражданским губернатором там служит давний его приятель — поэт, прозаик, переводчик Владимир Сергеевич Филимонов, автор широко известной поэмы «Дурацкий колпак»^{55}. Пушкин знал, что Филимонов находится в Архангельске; подтверждением тому является письмо к Пушкину Ф. Н. Глинки от 17 февраля 1830 года из Петрозаводска, где он служил в это время. В этом письме есть строка: «Филимонов, из Архангельска, прислал мне свой «Дурацкий колпак» и прекрасные стихи ваши к нему».

Но ехать кружным путем Пушкин так и не решился. Пошли слухи об ослаблении карантинов, да и не отпускало удивительное вдохновение, счастливо поселившееся с поэтом в Болдино. В ноябре написаны: драматические произведения «Каменный гость» и «Пир во время чумы», прозаическая «История села Горюхина», предисловие к «Евгению Онегину», шесть стихотворений, четыре литературно-критических статьи и письма невесте, друзьям и родным.

И лишь 28 ноября дворовые люди Болдина проводили его в неблизкий путь на Москву. Задержки в карантинах были уже не столь строги, и 5 декабря Пушкин приехал в Москву.

ИЗ «ДНЕВНИКА» ЦЕНЗОРА

Россия, встревоженная восстанием декабристов, всматривалась в самое себя. На ее окраинах процветали беззаконие, самоуправство властей, безграмотность, отупение и пьянство.

Подвиг декабристов хоть немного встряхнул периферийную действительность, заставил задуматься: во имя чего поднялись «сытые и грамотные» дворяне? Неужели что-то можно в этой жизни изменить?

Оказывается, можно. На Беломорье долгие годы самоуправно властвовал генерал-губернатор огромного северного края С. И. Миницкий. Пользуясь неограниченной властью и окружив себя подобострастными чиновниками, он погряз в злоупотреблениях, взяточничестве и коррупции. Но вот в 1828 году в Архангельск, получив назначение на должность вице-губернатора, приезжает Александр Ефимович Измайлов, известный баснописец, автор уже нескольких изданий «Басен и сказок». А. С. Пушкин хорошо знал этого добродушного, остроумного и глубоко честного человека, они часто встречались в литературных салонах Петербурга. Так, 6 декабря 1827 года на именинах у Н. И. Греча Измайлов читал свои забавные куплеты в честь хозяина. «Пушкин был в восторге от них, списал и повез к Карамзиной»^{56}.

И вот Измайлов приехал в Архангельск. В одном из писем он писал: «Кажется, могу похвастаться, что после Ломоносова до меня не было в Архангельске ни одного известного поэта…»^{57}Очень скоро Измайлов столкнулся с властительностью Миницкого и его чиновным окружением. Пытаясь «вывести на свежую воду все плутни» генерал-губернатора, он направил в Петербург сообщение о злоупотреблениях его. Но борьба была неравной. Миницкий успел заранее сам явиться в Петербург и оклеветать своего подчиненного. Указанием Министерства внутренних дел Измайлов был отстранен от должности и весной 1829 года вернулся в Петербург. «Лучше быть отставлену за правду, нежели за участие и связи с плутами и ворами», — скажет в заключении этой службы Измайлов.

Но борьбу с Миницким подхватил гражданский губернатор Архангельска Владимир Сергеевич Филимонов, который прибыл в столицу Беломорья в конце 1828 года. Северу везло на литераторов, ибо Филимонов также был известным в то время поэтом, прозаиком, журналистом. Он был автором прозаических записок «Искусство жить», сборника «Проза и стихи». В 1828 году он подарил А. С. Пушкину первое издание своей поэмы «Дурацкий колпак», сопроводив его стихами:

A. С. Пушкину

Пушкин сразу ответил стихотворением:

B. С. Филимонову

При получении поэмы его «Дурацкий колпак»

Пушкин бывал у Филимонова дома, встречались они и у A. А. Перовского.

И вот прогрессивно мыслящий Филимонов, знакомый не только с Пушкиным, но и в свое время с А. А. Бестужевым, Н. М. Карамзиным и другими, оказавшись в Архангельске, также нетерпимо отнесся к злоупотреблениям Миницкого. Его рапорты в Петербург стали достигать цели, и в 1830 году генерал наконец был удален. Но пострадал и Филимонов. В Петербурге в это время шло следствие по делу Н. П. Сунгурова, который пытался создать тайное общество; оно, по словам его создателя, «было остаток от Общества 14 декабря 1825 года и имело целью конституцию»^{58}. Среди участников этого движения распространялись сведения, что архангельский губернатор Филимонов якобы обеспечит в случае провала восстания побег за границу через северный порт. Это стало известно правительству, и в июле 1831 года Филимонов в сопровождении фельдъегеря был доставлен из Архангельска… прямиком в Петропавловскую крепость. Следом пришли опечатанные бумаги губернатора, и в них нашли старые письма к нему декабристов Г. С. Батенькова, А. Н. Муравьева, выписки из Конституции Никиты Муравьева. Правительству вспомнилось постоянное «вольнодумство» Филимонова, его знакомство с Пушкиным и многими декабристами.

Филимонов убедил следствие в своей непричастности к противоправительственным замыслам, но подозрение осталось, и он был сослан в Нарву без права въезда в столицы.

Наш рассказ о Соловках. Губернаторы А. Е. Измайлов и B. С. Филимонов по характеру своей службы обязаны были побывать во многих уездах обширной губернии, но в их записях об этих островах нет упоминаний.

Зато другой литератор того времени, также побывавший на беломорском Севере, оставил о Соловецкой обители интересные записи в своем «Дневнике». Это Александр Васильевич Никитенко — служащий Цензурного комитета, профессор словесности Петербургского университета, впоследствии академик. Он посетил северные губернии летом 1834 года, сопровождая в поездке попечителя Петербургского учебного округа и председателя Цензурного комитета М. А. Дондукова-Корсакова. Они знакомились с работой учебных заведений и общим положением дел на Севере.

А. С. Пушкин хорошо знал Никитенко, а позднее и Дондукова-Корсакова. Отношения с цензорами у литераторов, в том числе и у Пушкина, были очень сложными. Взаимная зависимость нередко затмевала добрые качества и авторов и цензоров, мешала взаимопониманию и возникновению дружеских отношений. Так А. С. Пушкин написал широко известную резкую эпиграмму на М. А. Дондукова-Корсакова:

А позднее, по утверждению С. А. Соболевского, «жалел» об этом, «когда лично узнал Дундука»^{59}.

Сложными были у Пушкина отношения и с цензором А. В. Никитенко. Познакомились они 8 июня 1827 года у А. П. Керн. Никитенко записал в своем «Дневнике: «Никто из русских поэтов не постиг так глубоко тайны нашего языка, никто не может сравниться с ним живостью, блеском, свежестью красок… Ничьи стихи не услаждают души такой пленительной гармонией»^{60}. Затем Никитенко встречал Пушкина у П. А. Плетнева, у Н. И. Греча и других.

Никитенко приходилось исполнять строгий цензурный устав, а в отношении Пушкина и прямые указания министра просвещения С. С. Уварова. Это не способствовало дружбе. Сам А. В. Никитенко нередко с болью пишет в своем «Дневнике» о жестокости цензуры, «о «свирепом преследовании идей, без которых… ни одно государство не может идти вперед по пути к могуществу и благоденствию»^{61}.

В другом месте: «У нас на образование смотрят как на заморское чудище: повсюду устремлены на него рогатины; немудрено, если оно взбесится»^{62}.

А. В. Никитенко всю свою сознательную жизнь писал дневник. Три тома его — выразительный документ литературно-политической истории России XIX столетия, одно из самых впечатляющих произведений мемуарной литературы минувшего века.

И вот в этом «Дневнике» современник Пушкина подробно живописует северные губернии того времени. Отметим, что это было время, когда лучшие умы России, вдохновленные отчаянной решимостью декабристов, искали пути обновления жизни. И среди них были недавно назначенные архангельские адмирал-губернатор Роман Романович Галл и гражданский губернатор Илья Иванович Огарев. С большим уважением пишет о них А. В. Никитенко: «Теперь губерния по возможности благоденствует под начальством двух простодушных и добрейших людей: адмирала Галла и гражданского губернатора Огарева. За последним, кроме того, важная заслуга: он объявил войну ворам и взяточникам и сам не поддается никаким соблазнам, хотя их много в таком торговом городе, как Архангельск. Огарев… с величайшим рвением заботится о просвещении… И вот и военный губернатор жаловались, что все их представления об устройстве и благосостоянии губернии остаются без всякого действия в Петербурге. В прошлый голодный год Огарев благоразумными мерами прокормил всю губернию: за это ему не сказали и спасибо»^{63}.

Но по теме нашего рассказа особо интересными кажутся нам заметки Никитенко о Соловках:

«Посетили мы и Соловецкий монастырь. Остров Соловецкий имеет семнадцать верст в ширину и двадцать пять в длину. Монастырь на нем — один из древнейших в России. Монахов насчитывается более ста. Замечательно при монастыре отделение, где содержатся государственные преступники. Они ссылаются сюда на бессрочное заточение, большею частью на всю жизнь. Ныне сих несчастных сорок человек — между прочим, два студента Московского университета за участие в заговоре против государя. Недавно один из заключенных, А. С. Горожанский, сосланный в монастырь за соучастие с декабристами, в припадке сумасшествия убил сторожа. Каждый из заключенных имеет отдельную каморку, чулан, или, вернее, могилу: отсюда он переходит прямо на кладбище…»^{64}

Как видим, монастырские власти ничего не скрывают от высокопоставленных чиновников. Но нужно и помнить, что эти записки увидели свет лишь в конце 80-х годов XIX века, а современники Пушкина этих подробностей не знали. Но продолжим рассказ Никитенко:

«Всякое сообщение между заключенными строго запрещено. У них нет книг, ни орудий для письма. Им не позволяют даже гулять на монастырском дворе. Самоубийство — и то им недоступно, так как при них ни перочинного ножика, ни гвоздя. И бежать некуда — кругом вода, а зимой непомерная стужа и голодная смерть, прежде чем несчастный добрался бы до противоположного берега.

Между достопримечательностями монастыря — мечи Пожарского и Скопина-Шуйского, украшенные драгоценными камнями. Здесь погребен Авраамий Палицын. В монастырской библиотеке много древних рукописей и грамот. Теперь в монастыре уже более шести недель живет Бередников, товарищ Строева. Он занимается разборкою архива и выписками из находящихся в нем сокровищ. Монахи на него негодуют, потому что он не показывает им своих выписок и извлечений…»

Далее Никитенко пишет о настоятеле монастыря Досифее, его работе над историей этой знаменитой обители, о старообрядчестве на Севере России…

Поясним цитату. В архиве монастыря с разрешения Синода работал Я. И. Бередников, помощник известного в России археолога и историка Павла Михайловича Строева. Пушкин был знаком с ученым и хорошо знал его творчество. Они вместе сотрудничали в «Московском вестнике» М. Погодина^{65}. Пушкин высоко ценил работу Строева «Ключ к Истории государства Российского И. М. Карамзина» и после опубликования ее в Москве в 1836 году, в четвертом выпуске своего «Современника» поместил краткую заметку об этом знаменательном событии. Он писал: «…Строев оказал более пользы русской истории, нежели все наши историки с высшими взглядами, вместе взятые… Строев облегчил до невероятной степени изучение русской истории…»

Возвратясь из поездки на Север, Л. В. Никитенко стал работать над изданием «Поэм и повестей А. С. Пушкина» и «Стихотворений Александра Пушкина», которые увидели свет в 1835 году. Есть основания предполагать, что цензор поделился с Пушкиным своими северными впечатлениями.

А. В. Никитенко с великой скорбью встретил известие о кончине А. С. Пушкина. Он нашел мужество на заседании Цензурного комитета резко не согласиться с указанием министра Уварова о новой цензуре уже известных всей России пушкинских произведений при подготовке первого посмертного собрания сочинений. Протест Никитенко поддержал В. А. Жуковский, который добился у императора разрешения печатать без изменения уже известные сочинения поэта.

Никитенко записал в «Дневнике»: «Спрашивается: можно ли что-либо писать и издавать в России? Поневоле иногда опускаются руки, при всей готовности твердо стоять на своем посту охранителем русской мысли и русского слова. Но ни удивляться, ни сетовать не должно»^{66}.

Объективности ради скажем, что Никитенко никогда не имел революционных устремлений. Напротив, он был осторожным и умеренным чиновником либерального толка. Но и его душу весьма беспокоили противоречия: «Часто, очень часто… я бываю поражен глубоким, мрачным сознанием своего ничтожества… О, кровью сердца написал бы я историю моей внутренней жизни! Проклятое время, где… общество возлагает на вас обязанности, которое само презирает…»^{67} Вот такими мыслями заканчивает он записи в 1841 году.

«ОТПРАВИЛСЯ К СОЛОВЕЦКОМУ МОНАСТЫРЮ…»

Так пишет А. С. Пушкин о Петре в своем незавершенном труде «История Петра I». Он дошел до нас в виде обширного подготовительного текста, с которого Пушкин имел намерение написать «Историю» в короткий срок, как он сам выразился — «в год или в течение полугода».

Пушкин изучил немало печатных исторических источников, а с начала 1832 года с разрешения Николая I работал в архивах. В июне 1834 года он писал жене: «Петр I идет, того и гляди, напечатаю 1-й том к зиме». Но надежды не сбылись.

О Пушкине-историке есть немало свидетельств его современников. Приведем лишь два, относящиеся к году смерти поэта. Михаил Андреевич Коркунов — археограф, преподаватель Московского университета — пишет 4 февраля 1837 года издателю «Московских Ведомостей»: «С месяц тому Пушкин разговаривал со мной о русской истории; его светлые объяснения древней Песни о полку Игореве, если не сохранились в бумагах, невозвратимая потеря для науки; вообще в последние годы жизни своей, с тех пор, как вознамерился описать царствование и деяния Великого Петра, в нем развернулась сильная любовь к историческим знаниям и исследованиям отечественной истории. Зная его, как знаменитого поэта, нельзя не жалеть, что вероятно лишились в нем будущего историка»^{68}. А старший друг поэта Александр Иванович Тургенев пишет на другой день после смерти поэта И. С. Аржевитинову: «Последнее время мы часто виделись с Пушкиным… я находил в нем сокровища таланта, наблюдений и начитанности о России, особенно о Петре и Екатерине, редкие, единственные… Никто так хорошо не судил русскую новейшую историю: он созревал для нее и знал и отыскал в известность многое, чего другие не заметили»^{69}.

Итак, Пушкин завершил собственный свод подготовительных текстов «Истории Петра I». Ознакомившись с этим трудом после смерти поэта, Николай I указал: «Сия рукопись издана быть не может…»^{70}, ибо Пушкин очень объективно отразил в ней не только положительные и весьма прогрессивные, но и отрицательные стороны личности Петра, его беспощадное, хоть и во имя великих целей, угнетение простого трудового народа. Вот тезис Пушкина: «Достойна удивления разность между государственными учреждениями Петра Великого и временными его указами. Первые суть плод ума обширного, исполненного доброжелательства и мудрости, вторые нередко жестоки, своенравны и, кажется, писаны кнутом. Первые были для вечности или по крайней мере для будущего, — вторые вырвались у нетерпеливого самовластного помещика».

Время не пощадило пушкинскую рукопись «Истории Петра». Она была потеряна еще в прошлом столетии и обнаружена в 1917 году, вместе с цензурной копией. Но из 31 пушкинской тетради уцелело только 22, а из 6 томов цензурной копии — лишь три. После некоторых последующих находок все же недостает частей, посвященных 1690–1694 и 1719–1721 годам.

Таким образом, мы не располагаем пушкинским текстом о двух приездах Петра на Беломорье в 1693 и 1694 годах и о путешествии Петра в 1694 году на Соловки. Факты же таковы.

4 июля 1693 года двадцатилетний царь отправился из Москвы на Север, в единственный морской порт России — за «морской наукой», пообещав матери Наталье Кирилловне в море не выходить, а только посмотреть его с берега^{71}. Царя сопровождала свита около 100 человек. 30 июля Петр прибыл в Архангельск и остановился в специально для него срубленной «светлице с сеньми». Царя встречали колокольным звоном и пушечной пальбой. Слово, данное матери, молодой царь исполнить никак не мог, не мог удержать себя, и 6 августа на двенадцатипушечной яхте «Святой Петр», построенной к приезду Петра русскими плотниками под руководством иноземных корабельных мастеров, вышел в Белое море, впервые увидел бескрайние просторы, и они навсегда покорили сердце юного царя.

В Архангельске Петр пробыл до 19 сентября. Он окунулся в бурную жизнь большого портового города, встречал и провожал иностранные торговые суда и скорбел об отсутствии русских кораблей и своей русской внешней торговли. Решительный царь тут же принял решение об основании в устье Двины верфи морского судостроения и самолично заложил первый торговый корабль. И вернулся в Москву. Но для контроля за «корабельным строением» Петр оставил воеводой в Архангельске своего друга и помощника Федора Матвеевича Апраксина.

Едва вскрылись реки весной следующего 1694 года, Петр поспешил «на Двину». Выехал из Москвы 8 мая, а 18 уже прибыл в Архангельск и остановился в прежних своих хоромах.

А 20 мая, в день спуска первого российского большого торгового судна «Святой Павел», Петр сам «подрубил подпоры». Это был праздник! Праздник Петра, морского флота России, праздник российской истории.

1 июня Петр на яхте «Святой Петр» отправился на легендарные Соловки и во время этого плавания получил настоящее морское крещение. Внезапный сильный шторм едва не погубил небольшой корабль и его экипаж, и лишь опыт и морское искусство помора-кормщика Антипа Тимофеева помогли избежать катастрофы. Судно встало на якорь в бухте у Пертоминской обители. Петр щедро наградил кормщика. 6 июня яхта снова отправляется в путь, и на следующий день Петр сошел на берег Большого Соловецкого острова. Кремлевские стены и соборы монастыря восхитили царя. Он внимательно осмотрел строения и сам остров. Одарив монахов, 10 июня Петр отправился в обратный путь. Эти три дня первого пребывания Петра на Большом Соловецком острове широко отражены в исторической литературе. Пушкин мог прочесть об этом путешествии молодого царя в изданиях, которые мы перечислили в первой главе. Известна была и специальная работа Н. И. Новикова «О высочайших пришествиях Петра Великого на Двину», изданная в 1783 году.

После поездки на Соловки царь еще жил в Архангельске долго. Дни проводил в хлопотах по усилению морского судостроения и внешнеторговой жизни этого морского порта. 21 июля сюда прибыл давно ожидаемый купленный в Голландии 44-пушечный фрегат, который Петр окрестил «Святое пророчество». И вот на трех первых русских морских кораблях Петр вышел в плавание и проводил армаду из восьми иностранных торговых судов до самого выхода из Белого моря, дохнул студеного воздуха огромного Ледовитого «батюшки-океана». 20 августа Петр вернулся из этого плавания, а 26-го отправился на Москву. А перед тем наказал Апраксину отправить оба крупных корабля «Святой Павел» и «Святое пророчество» — с русским товаром во Францию и в Голландию, что и было исполнено. Так началось русское торговое мореплавание.

В последующие годы архангельская верфь благодаря усердию воеводы ежегодно спускала на воду 1–2 корабля. Апраксина Петр призвал к себе из Архангельска в 1796 году. Внимание Пушкина к личности Апраксина значительно. Более ста раз обращается он в «Истории Петра» к имени этого архангельского воеводы, а затем первого генерал-адмирала русского флота, члена Верховного тайного совета.

Третий приезд Петра в Архангельск в 1702 году и поход его на Соловки и далее нашел отражение в конспектах Пушкина. Он пишет: «Петр… отправился к Соловецкому монастырю на 4 своих и 6 нанятых голландских кораблях со своею гвардией…» К тому времени «своих» кораблей было уже более десяти, но они находились в торговых плаваниях. И Петр в Архангельске нанял на несколько дней голландские суда для перевозки большого отряда в 4 тысячи солдат-преображенцев. Отдохнув в Соловках, армада судов с войском отправилась далее и высадилась на западном побережье Белого моря у деревни Нюхчи. (У Пушкина — «прибыл в деревню Нюхча…».) Это небольшое войско, прорубая перед собой «осудареву дорогу», проволокло по суше два фрегата, спустило их на Онежское озеро, затем по реке Свирь суда перешли в Ладожское и ударили в тыл шведам, разгромив при этом их флотилию; захватили Нотебург (древний русский Орешек). Все течение Невы оказалось в руках России, и здесь весной следующего, 1703 года был заложен Петербург. Так через Архангельск и Соловки уже умудренный 29-летний Петр во главе войска осуществил неожиданный для шведов очень важный рейд, который вывел страну к берегам Балтийского моря. Пушкин этот рейд Петра описал весьма и весьма подробно, и запись эта исполнена восхищения.

Имена сподвижников Петра одно за другим появляются на страницах рукописи Пушкина. Судьба некоторых из них после смерти Петра сложилась трагично.

Пушкин многократно упоминает имя наперсника и любимца Петра, дипломата, долгие годы бывшего русскими послом в Турции сенатора Петра Андреевича Толстого. Это он сумел заставить опозиционно настроенного царевича Алексея вернуться в Россию и держать ответ перед отцом-императором. П. А. Толстой оставил след не только в истории России, но и в истории семейства Пушкиных.

Именно благодаря стараниям посла в Турции П. А. Толстого и его помощника С. Л. Рагузинского мальчик-арап Ибрагим был тайно вывезен из Стамбула в подарок Петру, который впоследствии стал знаменитым крестником и помощником царя — Абрамом Петровичем Ганнибалом — прадедом А. С. Пушкина…Толстой и его сын Иван — оба окончили свои дни в сыром каземате тюрьмы Соловецкого монастыря.

Петр Андреевич после смерти Петра I решительно выступил противником притязаний всесильного Меншикова на неограниченное влияние на монархов, выступил против женитьбы на дочери Меньшикова наследника престола Петра II. В этой борьбе Меншиков оказался сильнее, и Манифестом от 27 мая 1727 года «мятежник» П. А. Толстой был приговорен к смертной казни. Екатерина I смягчила приговор и распорядилась отправить Толстого с сыном на Соловки и «велеть им в том монастыре отвесть келью, и содержать его, Толстого с сыном, под крепким караулом: писем писать не давать, токмо до церкви пущать за караулом же, и довольствовать братцкою пищею»^{72}.

Путь от Санкт-Петербурга до Архангельска занял свыше месяца. Губернатор столицы северного края Иван Измайлов доносит правительству, что 13 июня он принял ссыльных Толстых и в тот же день отправил их в Соловецкий монастырь.

Вначале караул по охране ссыльных на островах несла команда из двенадцати солдат Архангельского гарнизонного полка во главе с поручиком Никитой Кузьминым. Однако в Петербург стали поступать доносы о «благоволии» к узникам вследствие хоть и бывшего, но слишком значительного сана Петра Андреевича Толстого, со стороны губернатора Измайлова и архимандрита монастыря Варсонофия. Известны донос инока Соловецкого монастыря Гордияна о том, что настоятель монастыря Варсонофий посылал Толстым напитки в серебряных кубках и даже сам через тайный ход навестил узников, и донос подполковника Хрипунова о том, что губернатор генерал-майор Измайлов посылал Толстым «письмо и гостинцы…»^{73}. И уже в августе этого же 1727 года на остров прибыла охранная команда лейб-гвардии Семеновского полка во главе с лейтенантом Лукой Перфильевым. Он имел уже новую инструкцию по охране узников, которая значительно ужесточала режим их содержания. Отца с сыном разлучили, поместив их в разные камеры, выход из которых был запрещен даже в тюремную церковь. «И те тюрьмы имеютца холодные, а пища им, Толстым, даетца братцкая, какова в которой день бывает на трапезе братии, по порцы единого брата». Каземат был настолько сырым, что узники заживо гнили в нем. Летом 1728 года умер Иван, а 30 января 1729 года и старик Петр Андреевич Толстой, которому к тому времени было 83 года. Перед смертью П. А. Толстой, помня доброе к нему отношение архимандрита монастыря Варсонофия, велел отдать «пожитки свои» в казну «Зосимы и Савватия», то есть монастыря. Похоронили монахи Петра Толстого на самом почетном месте — внутри монастырской ограды, на западной стороне Преображенского собора^{74}.

Многократно в пушкинской «Истории Петра» звучит имя и другого сановника, члена Верховного тайного совета, сенатора Василия Лукича Долгорукого, известного многими дипломатическими и прочими заслугами в царствование Петра. После смерти императора он сохранил влияние и в царствование Екатерины I и Петра II. Но при воцарении Анны Иоанновны В. Л. Долгорукий был одним из инициаторов ограничения ее власти Верховным советом, членом которого он был. За то и поплатился. Укрепившись на троне, Анна, ее фаворит Бирон и немецкое окружение императрицы стали изводить прежде блиставших при дворе русских вельмож. Василия Лукича не спасла даже былая любовная связь с Анной, и 14 апреля 1730 года был обнародован царский Манифест о «жестоком государственном преступлении» могущественного сановника Василия Лукича Долгорукого. Перечисление придуманных прегрешений сенатора занимает значительное место в манифесте, по которому он был сослан в свою деревню в Пензенскую губернию, где содержался под охраной невыездно. Но кровожадному Бирону это наказание показалось незначительным, и он добивается у Анны ужесточения репрессий к Долгорукому. В июле этого же года в Архангельск был направлен Указ царицы о ссылке В. Л. Долгорукого в Соловецкий монастырь и инструкция, по которой следовало содержать нового узника. Указ адресовался архангельскому губернатору генералу Мещерскому, который сменил прежнего, оказавшегося неугодным властям губернатора Измайлова. В инструкции — все те же строгости: содержать «в келье под крепким караулом, из которой, кроме церкви, за монастырь никуда не выпускать и к нему никого не допускать».

4 августа 1730 года Долгоруких был доставлен в Соловецкий монастырь и был заключен в ту же самую келью, где год назад скончался Петр Андреевич Толстой. Но, вероятно, сердце императрицы что-то еще помнило, ибо Василий Лукич содержался в монастыре в условиях, которые другим арестантам даже не могли присниться. При нем находились пять его крепостных слуг, ему разрешалось писать домой «о присылке к себе для пропитания запасов и о прочих домашних нуждах…», за ним были сохранены титулы и собственность. Но содержание было строгим. Он сидел один в келье круглосуточно, выход разрешался только во внутреннюю тюремную церковь, общение со слугами лишь через охрану.

Так прошло девять долгих лет. Но в 1739 году злобный Бирон отыскал какие-то якобы ранее не раскрытые грехи за Долгоруким, его вывезли в Новгород и казнили отсечением головы.

О третьем соловецком узнике из «гнезда Петрова» Платоне Ивановиче Мусине-Пушкине мы уже рассказывали в главе, посвященной Вындомскому — делу П. А. Осиповой-Вульф. Он был арестантом Соловков недолго — всего несколько месяцев в 1740 году, и спасла его от длительного заточения внезапная смерть Анны Иоанновны и наступившие династические перемены.

Всем трем узникам, влиятельнейшим сановникам петровского времени, несмотря на жесткие указы и инструкции о строгом их содержании, помогал как мог, скрашивал их пребывание в монастырской тюрьме добрый, умный и дальновидный архимандрит Варсонофий. Возглавлял он эту обитель долго — с 1720 по 1740 год — и в истории Соловецкого монастыря известен своей заботливостью и добротой к братии и многими делами по укреплению доброго влияния монастыря на многочисленных прихожан, разнесших славу обители по всей России.

Знал Варсонофия и юный Ломоносов. Именно к годам управления Соловецкой обителью этого настоятеля и относятся плавания Ломоносова с отцом по Белому морю. Но эти плавания, оказывается, совершались не только ради промысла рыбы. Недавно найденные краеведом-помором А. А. Тунгусовым документы (переданы им в Институт русской литературы) показывают, что Василий Дорофеевич Ломоносов был не только промысловиком, но и доверенным лицом архиепископского дома. Церковное правление огромного Беломорского и Двинского края в те годы было сосредоточено в Холмогорах, и Соловецкий монастырь, как и все обители края, подчинялся холмогорскому архиепископу. И Ломоносов-старший, совершая промысловые плавания, еще и выполнял разные поручения архиепископа — доставлял грамоты и указы настоятелям приморских монастырей, привозил от них ответы, а также разные товары для архиепископского дома (семгу, белужье сало, прочую рыбу, меха). Бывал с сыном и в Соловках. Непогода нередко задерживала поморов, и добрый Варсонофий разрешал жадному до знаний Михайле Ломоносову знакомиться с библиотекой Соловецкого монастыря^{75}. Здесь Ломоносов мог познакомиться с историческими материалами, использованными им позднее в «Экстракте о стрелецких бунтах», — они были только в рукописном сборнике, хранящемся в Соловецком книжном собрании.

Варсонофий в 1740 году стал архиепископом холмогорским, и Ломоносов, будучи уже известным ученым, шлет ему в 1746 году через своих земляков, часто приезжавших в Петербург с товаром, книгу «Волфианская экспериментальная физика» с письмом, полным добрых чувств и пожеланий. Долго биографы Ломоносова не знали причины этой благосклонности ученого к церковному иерарху. Ныне стало ясно, что благодарные чувства Ломоносова к игумену Варсонофию родились еще в Соловецком монастыре.

Но вернемся к узникам соловецкой тюрьмы. Доброжелательность Варсонофия к ним была известна в сенате. Ему приходилось писать объяснения, оправдываться^{76}. И это удавалось только потому, что он был известен церковным властям многими своими настоятельскими заслугами.

В самый разгар работы А. С. Пушкина над «Историей Петра» в шестом номере журнала «Библиотека для чтения» за 1834 год была напечатана повесть-быль писателя-декабриста А. А. Бестужева, писавшего под псевдонимом А. Марлинский, — «Мореход Никитин»^{77}. Она была весьма популярна в те дни и не могла пройти мимо внимания Пушкина. В ней описывались подлинные события, случившиеся в 1810 году в водах Баренцева моря. Небольшое торговое судно помора-морехода Савелия Никитина (подлинное имя Матвей Герасимов) было захвачено в море английским военным кораблем. Русский экипаж был заперт в трюме, а плененное судно в свои воды повел английский экипаж. Но русские моряки сумели в борьбе освободиться, захватить обратно корабль и привести его в родной Архангельск вместе с побитыми и плененными британцами.

Эта история была знаменательна еще и тем, что она повторила широко известный подобный подвиг, совершенный во времена Петра, в 1711 году. В сражении под Нарвою в 1700 году был пленен шведами князь Яков Федорович Долгорукий — один из сподвижников Петра. Он пробыл в плену 10 лет. Но вот в 1710 году во время перевоза морем русских пленных из Стокгольма в г. Умео Я. Долгорукий с товарищами сумел захватить шведский корабль и привести его в Ревель (ныне Таллинн). Этот подвиг был известен в истории России, описан в «Деяниях Петра Великого» И. И. Голикова (т. 17, М., 1798) и воспет К. Ф. Рылеевым в 1823 году в думе «Яков Долгорукий». А. С. Пушкин в своей «истории Петра» подробно описывает битву под Нарвою 1700 года и пленение Долгорукого. Затем в его «Истории» имя Я. Долгорукого снова многократно повторяется после 1711 года, ибо по возвращении из плена Яков Федорович снова в числе активнейших помощников Петра.

Но вернемся к «Мореходу Никитину». Читатели того времени, и в их числе Пушкин, с интересом знакомились с некоторыми подробностями поморского бытования, природой Беломорья и с описанием Соловецкого монастыря: «Ахнешь, брат, как повидишь, из каких громад сложены стены монастырские! Вышины — взглянешь, так шапка долой; толщины — десять колесниц рядом проскочут; и каждый камень больше избы. Ведь святым угодникам ангелы помогали: человеку ни вздумать ни сгадать, не то чтобы руками поднять такое бремя…»

Это живое описание обители, близ которой писатель никогда не был, соответствовало легендам о грандиозности монастырских построек. Действительность же им не уступала.

Остается только добавить, что подробное описание приездов Петра на Соловки, как и историческую правду об этом северном оплоте государства и церкви, Пушкин, надо полагать, прочел в значительной книге настоятеля Соловецкого монастыря, «Архимандрита и кавалера» Досифея. Книга получила цензурное разрешение в 1833 году, но увидела свет лишь в 1836-м под названием «Географическое, историческое и статистическое описание Соловецкого монастыря». И сегодня это издание имеет значительную научную ценность.