И снова утро

Теодор Константин Освещенное окно

В амбаре было темно. Только откуда-то сверху, через щель, в которую едва вошло бы лезвие ножа, луч света, как стрела, еще прорезал темноту.

«Когда этого луча не станет видно, — подумал он, — будет уже ночь, и тогда…»

Будто опережая его мысль, снаружи донеслась автоматная очередь.

Траян Думбрава вздрогнул: «…Тогда меня изрешетит автоматная очередь!.. Сволочи!»

Он поднялся. Поскольку глаза его свыклись с темнотой, он различил дверь и подошел к ней. Приложил к двери ухо и прислушался к размеренным шагам часового. Это все те же шаги? Или другие? Он не мог точно ответить на этот вопрос.

«Сколько же времени прошло с тех пор, как меня заперли здесь?»

Его охватила глубокая печаль. Теперь, когда конец войны близок, ему предстояло умереть. Из четверых только его ожидала такая участь. Хорошо, что остальные спаслись от смерти. Разве не на его глазах остальных троих отправили назад через линию фронта? Конечно, они спаслись, но его расстреляют. Иначе немцы послали бы его вместе с остальными.

Он заскрипел зубами и, охваченный бессильной яростью, рухнул на полусгнившую солому.

Его жгла ненависть к лейтенанту Эрнсту Сэвеску, из-за которого ему предстоит умереть, может, уже до захода солнца.

Невольно в его памяти пронеслось все случившееся…

Стояла ночь… Траян стоял в окопе, накинув на голову плащ-палатку, и пытался задремать. Моросил дождь, мелкий, настойчивый и нескончаемый. Капли ударялись о плащ-палатку, как горох о сито. На дне окопа скопилась лужа, доходившая ему до щиколоток. Хотя ботинки не были дырявыми, вода, холодная и будто клейкая, бог знает каким путем проникла внутрь. Не в первый раз ноги у него были сырыми, но впервые, изнуренный и неимоверно усталый, он не мог задремать.

Он крепко выругался, чему научился от капрала Турятки Иона, слывшего мастером по этой части во всей дивизии. Траян злился на себя, что не может уснуть и отдохнуть, хотя бы стоя в окопе по щиколотку в воде. Такого с ним еще ни разу не случалось с тех пор, как он находился на передовой и постоянно имел дело со смертью. Он не мог уснуть, а завтра, когда надо будет идти в атаку, усталость сломит его и он отстанет, а его товарищи по отделению подумают, что он отстает из-за страха.

А дождь все шел и шел, и капли били по плащ-палатке, словно зерна гороха. Дождь напомнил ему о другой ночи.

Свежеиспеченный учитель, Траян направлялся, чтобы вступить в свою должность в проклятом богом селе, далеко от железной дороги и от какого-либо шоссе. Поезд, доставивший его до ближайшей станции, опоздал, потому что из-за небрежности дежурного по станции едва не столкнулся на полной скорости со скорым поездом. Катастрофы удалось избежать только благодаря машинисту, но три вагона все же сошли с рельсов. Поезд тронулся дальше только через час, и Траян Думбрава боялся, что из-за позднего времени он не сможет добраться до села.

Действительно, когда поезд прибыл на станцию, уже стемнело, но, на счастье Траяна, с поездом, который доставил его, в уездный городок на собрание, организованное Фронтом национального возрождения [4], отправлялся поп Нэстурика. Возница, который привез попа, как раз собирался обратно в село, когда Думбрава увидел его позади вокзала.

— Случайно, не в Болдешти едете? — спросил он.

Прежде чем ответить, возница измерил его взглядом с ног до головы, на мгновенье задержался на картонном, основательно истрепанном чемодане учителя.

— А какое дело у тебя в Болдеште? — подозрительно сощурился он.

— Меня назначили туда учителем. Вот еду принимать должность.

Это объяснение рассеяло все подозрения, и возница сразу стал доброжелательным.

— Ах так! Тогда садись сюда, господин учитель! Вдвоем веселее будет ехать. А ехать километров пятнадцать.

Возница оказался человеком молчаливым, и каждое слово приходилось вытаскивать из него как клещами. После нескольких бесплодных попыток Траян Думбрава оставил его в покое. Даже лошадей возница погонял безмолвно. Казалось, они понимают его уже по тому, как он проводит кончиком бича по крупу. Думбрава присмотрелся и через некоторое время тоже стал понимать язык, на котором возница объяснялся с лошадьми. Это его позабавило, помогло прогнать скуку и сгладить однообразие пути.

Но вскоре пошел дождь, мелкий, частый и занудливый. Траяну Думбраве нечем было прикрыться от дождя. Вся его одежда из дешевой, выцветшей от времени и залоснившейся на рукавах материи была на нем, переодеться было не во что. Он лишь поднял ворот пиджака и натянул поглубже поношенную шляпу.

Дождь не переставал, и возница снова заговорил:

— Я вижу, тебе нечем укрыться от дождя, господин учитель.

— Нечем, дед!

— Тогда возьми накидку батюшки. — С этими словами он протянул ему извлеченную из-под соломы плащ-палатку.

Плащ-палатка была военного образца, по-видимому, поп приобрел ее у какого-нибудь старшины. Шел 1939 год, начался уже призыв в армию, проводились реквизиции.

Траян Думбрава с головой укрылся плащ-палаткой, довольный, что теперь дождь не промочит его до нитки. Иначе завтра пришлось бы ждать, пока его одежда высохнет, и он не смог бы вовремя явиться в школу.

Укрывшись плащ-палаткой, on слушал, как капли хлещут по суровому непромокаемому полотну… Точно так же, как теперь, когда он стоит в окопе по щиколотку в воде, пытаясь вздремнуть.

С трудом он переступил с одной ноги на другую, и опять мысленно выругался от злости, что, вместо того чтобы заснуть, вспоминает далекое время и столь неважные теперь вещи.

Если бы не было дождя, он смог бы вздремнуть. Но этот дождь шел, напоминая ему о другом дожде, когда он ехал на место своего учительствования, накрывшись плащ-палаткой попа Нэстурики, главаря организации Фронта национального возрождения из села Болдешти.

Всякий раз, когда шел частый и мелкий дождь, он вспоминал о Болдешти, где прошла его короткая учительская карьера. В памяти о селе сохранилось такое воспоминание: покосившиеся, словно под тяжестью нескончаемого дождя, домики, грязные улицы, на которых в лужах плещутся утки. Ведь не всегда село выглядело таким, но в его памяти оно осталось именно таким, потому что и при его прибытии и при отъезде дождь заливал село.

Впрочем, о селе у него не осталось ни одного радостного воспоминания, одни только огорчения и несчастья.

В день отъезда господин Дечебал Сбырча, директор школы, издевательски сказал ему:

— Вот так, коллега, так! Знай, не все, что растет, съедобно. Помни об этих моих словах и там, куда ты едешь. Они очень пригодятся тебе в твоей карьере, независимо от того, вернешься ты сюда к нам или нет.

— Если вернусь, вам легче не будет! — ответил он, с трудом сдерживаясь, чтобы не ударить, хотя бы один разок, по раздувшимся щекам директора.

— Значит, ты как был колючий, так и остался! И кроме того, хвастун!

Да, Траян хвастался. Что он мог сделать директору? Ничего. Директор был сильным и доказал это. И директор был прав, насмехаясь над ним. Он, Траян Думбрава, всегда старался выполнять свой долг. Едва покинув школьную скамью, он был полон энтузиазма и хотел стать, как этого требовали от него в школе, просветителем на селе. Он сам вышел из села, был представителем целого ряда поколений, которые никогда не наедались досыта, и поэтому хорошо знал, сколько нищеты и страдания накопилось на селе.

В Болдешти он увидел такое же невежество, такую же нужду. Едва ли половина детей школьного возраста посещала школу. Но и те, что приходили в школу, многому научиться не могли. Господин Дечебал Сбырча, директор школы, был в то же время и руководителем царанистской организации на селе. Он посвятил себя политике, и школьные дела его интересовали меньше всего. В школу он приходил от случая к случаю, и дети понапрасну теряли время, ожидая его. В такие дни сама мадам Сбырча являлась в школу и уводила детей. Приходила она всегда с прутом в руке, который не один раз опускался на спины бедных детей, заставляя их работать в ее саду.

Траян Думбрава, приняв пост, сразу же принялся за дело. Он начал обходить село и убеждать крестьян отдать детей в школу. В дни, когда господин директор был увлечен политикой или выпивкой, Траян занимался и с его классами. Он не допускал больше, чтобы дети обрабатывали сад господина директора. Отсюда между учителем и директором и пошла вражда. Но директор не был единственным врагом, которого учитель приобрел в течение нескольких недель своего пребывания в школе. Его врагами стали и священник Нэстурика, и владелец самого большого трактира богач Калистрат Турку, и примарь Иоргу Рэдэсина, и сельский писарь Кристаке Фэлкояну. А раз все они стали его врагами, то и начальник жандармского поста старшина Гаврилэ Чудору начал преследовать его.

Первым союзником директора против Траяна Думбравы стал поп Нэстурика, который не переносил учителя по двум причинам: во-первых, утром в воскресенье, когда поп отправлял службу в церкви, новый учитель, вместо того чтобы привести или хотя бы побуждать детей идти в церковь, собирал ребят в школе и отправлялся с ними будто бы на экскурсию или устраивал репетицию к какому-нибудь празднику. Но не это в такой степени бесило Нэстурику. Во-вторых, и это было главным, поп Нэстурика давал деньги в долг. В селе двое занимались этим делом: поп Нэстурика и трактирщик Калистрат Турку. Процент на деньги, которые они давали взаймы, был небольшим, намного меньшим, чем брали банки. Но зато деньги они давали только под залог земли, Бравшие деньги закладывали погон [5] или два — в зависимости от размера суммы. В большинстве случаев должники не могли вернуть деньги и в конечном итоге теряли свою землю. Как-то получилось, что все те, кому грозила опасность потерять свой клочок земли, приходили за советом к новому учителю. Он помогал им не только советом, но и делом: писал жалобы, самых робких сопровождал в суд, договаривался от их имени с адвокатами, выступал в качестве свидетеля, часто ходил к попу Нэстурике или к трактирщику Турку. Ходил не как проситель, а с доказательствами на руках и твердо отстаивал интересы селян. Начинал спокойно, а уходил, ругаясь и с шумом захлопывая за собой дверь. Называл их не иначе как «поп-мошенник» и «трактирщик-разбойник».

Такие же не очень любезные слова находил он и для сельского писаря, который, будучи приятелем попа и трактирщика, да и не только поэтому, спешил выписать документы на владение землей на имя двух заимодавцев, не дожидаясь даже решения суда. Впрочем, Траян Думбрава обвинял писаря, что тот, переписывая документы, намеренно ошибался в том, что касается площади участка, в пользу своих приятелей — попа и трактирщика.

Само собой разумеется, раз все представители местной власти стали его врагами, дальнейшее пребывание учителя в селе стало проблематичным уже через несколько месяцев. Сначала состоялось расследование его учительской деятельности. В село прислали школьного инспектора. Тот оказался честным человеком, и составленный им отчет говорил в пользу Траяна Думбравы. Но какую силу мог иметь хвалебный отчет школьного инспектора, если против учителя боролись поп Нэстурика, глава организации Фронта национального возрождения на селе, директор школы, писарь, трактирщик и, наконец, примарь, которого Траян Думбрава тоже настроил против себя, выступив на стороне крестьян в конфликте по поводу общественного пастбища.

Со своей стороны старшина Гаврило Чудору конфиденциальным донесением информировал свое начальство, что учитель Траян Думбрава подстрекает людей против местных властей и с каждым днем становится все более опасным элементом из-за своих взглядов, от которых «попахивает большевизмом».

Донесение не ушло в жандармскую префектуру, так как еще раньше, благодаря стараниям попа Нэстурика, пришла повестка, согласно которой Траяну Думбраве надлежало в течение двух суток явиться на сборы в полк, к которому он был приписан. Было это в конце 1939 года. Начиналась мобилизация.

Поскольку он относился к самому молодому контингенту, обратно его уже не отпустили. Но не только поэтому его оставили в армии. Донесение, составленное старшиной Чудору по наущению того же попа Нэстурики, попало в полк, куда был призван Траян Думбрава…

«Надо заснуть! Надо обязательно заснуть!»

Он постарался отогнать от себя воспоминания, закрыл глаза, будто это могло помочь ему. А дождь все лил и лил, такой же мелкий и настойчивый, и капли по-прежнему били по плащ-палатке, как горох. Воды в окопе теперь уже накопилось выше щиколоток.

Дождь шел целый день, так же, как и накануне. За последние двое суток наши войска продвинулись почти на шестьдесят километров, а дождь будто перемещался вместе с фронтом.

Траян вдруг вспомнил день решающей атаки. Гитлеровцы, хорошо закрепившись, отбивали одну атаку за другой. Он вместе со своим уменьшившимся наполовину отделением зарылся в землю. И тут появились гитлеровские танки. На броне каждого из них красовался свеже-нарисованный оскаленный черен.

— Положение пиковое, господин сержант, но мы не сдадимся! — бросил ему Кондруц, приготавливая связку гранат.

Положение и на самом деле было не из легких. Возникло опасение, что гитлеровцам удастся опрокинуть полк. И как раз в этот момент, когда опасность была наибольшей, из-за гребня холма к ним на помощь пришли советские танки. Гитлеровские машины замедлили ход, затем разделились, и большая часть направилась навстречу советским танкам. Заметив этот маневр, те растянулись, чтобы преградить путь гитлеровским бронированным машинам.

Внушительные, более гибкие в маневре, русские танки через несколько минут оказались лицом к лицу с противником. Их длинноствольные пушки, стрелявшие с невероятной быстротой, обрушили на «тигры» шквал огня и железа. Вокруг стоял адский грохот взрывов и рев двигателей.

Траяну Думбраве не раз доводилось восхищаться мастерством советских артиллеристов, а вот сейчас он впервые увидел за работой танкистов. Менее чем через четверть часа два гитлеровских танка пылали как факелы, а еще два застыли на месте с перебитыми гусеницами. Один танк был выведен из строя Кондруцем; его гранаты тоже перебили гусеницы одному из «тигров». Остальные «тигры» пустились наутек.

Траян Думбрава вспомнил, как они с криками «ура» выскочили из окопов и устремились в брешь, проделанную советскими танками…

Вдруг он услышал, что его зовут.

— Господин курсант, ты что, спишь? Тебя вызывает господин младший лейтенант.

Думбрава отодвинул в сторону плащ-палатку, и дождь начал хлестать его по щекам. Желание вздремнуть сразу пропало.

Шлепая ботинками по грязи, он дошел до землянки, где обосновался командир их взвода. Это было нечто наподобие подвала, накрытого сверху плащ-палаткой. Чтобы ветер не унес ее, края были прижаты камнями и закреплены колышками.

Траян Думбрава вошел внутрь, к командиру.

— Получен приказ из роты. Тебе с группой нужно отправиться в разведку и выяснить, остались ли немцы в селе. Необходимо как можно скорее занять село, чтобы соединиться с советскими войсками, — разъяснил ему задачу командир взвода. — Будь осторожнее!

Сержант Траян Думбрава отдал честь и вышел из землянки.

Снаружи его снова встретили дождь и холодный ветер, который дул теперь с севера. «Может статься, что и снег пойдет!» — подумал Думбрава.

Он отобрал трех солдат, и они отправились. Выйдя за посты охранения, остановились. До села идти не более четырех километров. Если бы Думбрава не видел его днем своими собственными глазами, то усомнился бы, что оно вообще существует. Тьма висела непроницаемой стеной, ни один звук не нарушал тишину. Только дождь лил, однообразный и настойчивый, стараясь промочить человека до костей, заставить его съежиться от холода и сырости.

Слева проходило шоссе. Их батальон оседлал его с обеих сторон, а взвод, в котором служил Траян, находился справа от шоссе, обеспечивая стык со вторым батальоном. Правее второго батальона и несколько западнее в расположение гитлеровцев вклинилась одна из частей советских войск. Прямо перед ними на расстоянии около километра с севера село огибала проселочная дорога. Сержант Траян Думбрава повел своих людей к этой дороге, он считал ее более безопасной, чем шоссе. Думбрава намеревался следовать по дороге, пока они не окажутся на расстоянии самое большее километра от села. Далее он думал, обойдя село, пробираться к нему прямо по полю или по огородам.

Вначале все шло хорошо. Но, когда они собирались сойти с дороги, попали в засаду. Немцы захватили их. Все произошло так быстро и неожиданно, что они не успели даже сделать ни одного выстрела. Впрочем, нападавших было намного больше: на каждого приходилось по три гитлеровца, и те просто подавили их своим числом.

Это обстоятельство до некоторой степени утешило Траяна Думбраву, но все же он был взбешен и подавлен.

«Если бы я не был так изнурен, я бы, конечно, учуял опасность!» — думал он.

Да, это была правда. Все они были так измотаны, что чувство бдительности у них притупилось.

— Как это мы их, гадов, прозевали? — бормотал замыкавший группу капрал Бачиу Григоре.

Кондруц вздохнул несколько раз, потом сказал с упреком в голосе, который у него всегда, даже теперь, казался веселым:

— Погорели, господин сержант!

Траян был убежден, что Кондруц, как и он, вовсе не рад случившемуся, но не мог удержаться и зло сказал:

— Можно подумать, что ты рад, Кондруц! Погоди, ты еще увидишь, что означает плен у немцев. Это в случае, если нас не отправят на тот свет; поговаривают, что именно так они поступают с пленными в последнее время.

— Как тебе в голову могло прийти, господин сержант, что я буду радоваться?! Во мне все кипит от злости и досады, а ты говоришь, я радуюсь.

И Кондруц сплюнул в сторону, как он всегда делал, когда сердился на кого-нибудь.

Потом они замолчали. Только немцы без умолку болтали по-своему, обрадованные, видно, нежданной добычей.

Когда прибыли в село, их заперли в этом складе, где он находится и теперь. В помещении было тепло, и они, промокшие, изнуренные и продрогшие, быстро заснули в тепле. Вытянувшись на сгнившей, прелой соломе, они моментально заснули.

Утром Траян Думбрава проснулся от лучей света и свежего воздуха, ворвавшихся через открытую дверь. Кондруц проснулся, услышав ругательства часового, а остальные — от ударов носком ботинка в бок.

Подъем!

Когда они совсем проснулись, то сообразили, что их ведут на допрос.

Дождь прекратился, и солнце пыталось пробиться сквозь тучи, но пока безуспешно. На улице — ни души. Во дворах тоже. Село казалось вымершим, заброшенным. На главной улице в ожидании выстроились один за другим несколько «тигров» с угрожающе направленными в небо стволами орудий.

Их привели в здание школы, где, по-видимому, расположился штаб. На шоссе напротив школы стояли тяжелые грузовики, во дворе — два мотоцикла с установленными на прицепе ручными пулеметами.

Конвоировавший пленных часовой втолкнул их в небольшое помещение, где ранее, по-видимому, располагалась канцелярия. Какой-то унтер-офицер быстро стучал на пишущей машинке, писарь в звании фельдфебеля на другом конце стола линовал большой лист бумаги. Увидев пленных, писарь отложил в сторону линейку и карандаш и, раскрыв журнал, приготовился писать. В ожидании допроса он вопросительно смотрел на унтер-офицера, который продолжал стучать по клавишам пишущей машинки.

Пленные остались стоять. За исключением Траяна Думбравы, все были охвачены беспокойством и страхом. Сержант же, будто забыв о положении, в которое они попали, с любопытством рассматривал унтер-офицера, точнее, его мохнатые брови, такие белые, каких ему никогда до этого не приходилось видеть.

— Эй, парни, как это случилось? — спросил унтер-офицер по-румынски, не глядя на них. В его голосе слышалась явная ирония.

Пленные посмотрели на Траяна Думбраву. Ведь он их командир, а если кто и должен отвечать на этот вопрос, как и на другие, которые последуют, так это только он, Траян Думбрава.

Сержант, разозлившись на тон, которым унтер-офицер задал свой вопрос, решил оставить его без ответа. Впрочем, сержант не ответил еще и по другой причине: он никак не ожидал, что унтер-офицер заговорит по-румынски, причем так правильно. Но тут сержанту пришлось удивиться еще раз. Удивиться и в то же время содрогнуться от омерзения. Дверь позади них отворилась, и, обернувшись посмотреть, кто вошел, они встретились взглядом с лейтенантом Эрнстом Сэвеску.

Узнали лейтенанта только Траян Думбрава и Кондруц, остальных просто удивил, вернее, ошеломил тот факт, что они увидели перед собой румынского офицера в звании лейтенанта, смотревшего на них злыми пронизывающими глазами, такими злыми и пронизывающими, что капрал Бачиу Григоре с перепугу инстинктивно щелкнул каблуками и рявкнул так, как не рявкал с того времени, когда был еще рекрутом:

— Здравия желаю, господин лейтенант!

Офицер не удостоил его ответом, будто и не слышал даже. Он окинул взглядом всех, и его злые, стального цвета глаза с красноватыми прожилками остановились на Траяне Думбраве. Траян, встретившись взглядом с лейтенантом, сразу понял, что тот узнал его. В глазах лейтенанта промелькнула искорка то ли удовлетворения, то ли ненависти.

Сердце у Траяна Думбравы заколотилось сильнее.

«Все! Я пропал! Эта бешеная собака наверняка растерзает меня!» — подумал он, но все же выдержал взгляд, перед которым все дрожали. Он выдержал его сейчас, как выдерживал и в прошлом. И именно благодаря тому, что он не опустил глаза, он успел увидеть, как в уголках рта лейтенанта возникла ухмылка, за которую его прозвали собакой.

Все длилось лишь несколько мгновений. Потом лейтенант, высокий, крепкий, упругим шагом прошел между ними. Унтер-офицер не обратил на его приход никакого внимания, и только фельдфебель сделал вид, что поднимается со своего места.

Лейтенант пододвинул стул к другому концу стола и сел. Стул громко заскрипел под тяжестью его тела. Лейтенант оперся локтем о стол, повернулся спиной к унтер-офицеру и снова уставился на пленных. Между тем унтер-офицер перестал печатать на машинке.

— Тебя я знаю, не так ли? — спросил лейтенант, обращаясь к Кондруцу.

— Да, господин лейтенант!

— И тебя тоже знаю!

Траян Думбрава не ответил, только невольно слегка наклонил голову.

— Да, мы очень хорошо знакомы, курсант Думбрава! — продолжал лейтенант Эрнст Сэвеску.

Голос у него был прежним, каждое слово он произносил раздельно и отчетливо.

Это не был его обычный голос. Когда он говорил таким тоном, это означало, что его ярость готова вырваться наружу. Тот, с кем он говорил таким образом, мог заранее проклинать день, когда появился на свет. Через мгновение лейтенант взрывался, и тогда горе было его жертве.

— Да, господин лейтенант! Мы очень хорошо знакомы. Вы были моим командиром взвода. Возможно, и сейчас были бы… если бы не дезертировали.

Когда он произнес последние слова, сердце его снова сильно застучало в груди. Он подумал:

«Неужели Сувеску сейчас набросится на меня и изобьет? До сих пор он никогда не осмеливался, но теперь… В любом случае не надо подавать виду, что я боюсь его».

Лейтенант только осклабился, потом повернулся и по-немецки сказал фельдфебелю, который приготовился записывать показания пленных в журнал: — Восемьдесят седьмой… Они из восемьдесят седьмого пехотного полка. Рота… Вы все в шестой роте, Кондруц?

— Да, господин лейтенант. Все в шестой! — быстро ответил Кондруц, нутром почуяв, что было бы бесполезной бравадой скрывать от офицера, бывшего командира их взвода, некоторые вещи, которые тот и так прекрасно знал.

Траян Думбрава облегченно вздохнул. Лейтенант еще раз каким-то чудом пощадил своего бывшего подчиненного, хотя смертельно ненавидел его. Думбрава знал, почему лейтенант его ненавидит. Потому, что он единственный никогда не дрожал перед ним и осмеливался бросать ему вызов. Думбрава не скрывал презрения, которое питал к лейтенанту, симпатизировал тем, на кого обрушивалась его бешеная ярость, а когда его спрашивали, всегда выражал мнение, противоположное мнению лейтенанта. Если это были причины для ненависти, которую лейтенант постоянно питал к нему, то Траян Думбрава никак не мог объяснить себе, почему же он все-таки пощадил его сейчас.

Однажды имел место случай, который, как казалось сержанту, объясняет, почему лейтенант, смертельно ненавидя, все же щадит его.

Лейтенант послал его в разведку, приказав взять с собой и солдата Кэтэлиноя Ликсандру. Траян Думбрава и на этот раз бросил лейтенанту вызов. Он ушел в разведку без Кэтэлиноя Ликсандру. Солдат был болен, и Траян Думбрава пожалел его.

Когда он вернулся из разведки, лейтенант, взбешенный, набросился на него, угрожая отдать под суд военного трибунала. Траян Думбрава не испугался его угроз и отвечал, что больной водянкой солдат только помешал бы ему выполнить столь сложную задачу. Тогда лейтенант начал диктовать старшине документ о направлении дела Траяна Думбравы в военный трибунал. В этом документе Траян Думбрава обвинялся в невыполнении приказа в военное время и в оскорблении вышестоящего начальника.

Диктуя, лейтенант не сводил с Думбравы глаз. Серые, злые глаза, не мигая, сверлили Думбраву с любопытством и удивлением, которых никогда раньше Траян не замечал в его взгляде. Может, причиной было то, что лейтенант ожидал увидеть его побледневшим, дрожащим от страха. Может, он ожидал услышать просьбу не составлять этот документ.

Но Траян Думбрава не доставил лейтенанту этого удовольствия. Он вел себя так, будто документы, составляемые старшиной, его не касаются. И если злые глаза лейтенанта выражали любопытство, то глаза Думбравы — только презрение, полнейшее презрение к офицеру, которого правильнее было бы назвать зверем.

Без сомнения, только смелость, дерзость спасла Думбраву тогда. Другого объяснения поведению лейтенанта он не мог найти. Перестав диктовать, лейтенант уже другим голосом, в котором звучало нечто вроде сочувствия, приказал старшине:

— Остановись, Мырза! Разорви бумагу! Не видишь разве, ведь это же сумасшедший! Не хочу греха на душу брать. Какое у тебя образование, Думбрава?

— Я учитель. Но теперь учусь и на философском факультете.

— Видишь, Мырза, я же сказал, что он ненормальный. Ты слышал: он изучает философию. Только сумасшедший может находить удовольствие в таком занятии.

И поскольку старшина никак не решался разорвать бумаги, лейтенант сам разорвал их на клочки.

Да, тогда ему удалось спастись от военно-полевого суда только благодаря тому, что офицер счел его ненормальным. Лейтенант считал его ненормальным потому, что не мог представить себе, чтобы человек в своем уме бросил ему вызов в обстоятельствах, что привело бы его под пули карательного взвода.

Это был единственный случай, когда лейтенант пытался дать конкретное выражение своей ненависти к Траяну Думбраве. Однако и эта попытка провалилась.

Со своей стороны и Траян Думбрава ненавидел лейтенанта. Он ненавидел его за то, что тот был не человеком, а зверем. Даже на фронте лейтенант не знал жалости. Если он замечал, что кто-нибудь из солдат его взвода под убийственным огнем не решается выйти из окопа или отстает от взвода, он подползал к виновному и избивал его хлыстом или прикладом пистолета. А в атаку лейтенант всегда ходил с пистолетом в одной и с хлыстом в другой руке.

Во взводе не было ни одного солдата, который не испытывал бы ненависти к лейтенанту и который в мыслях не был бы готов прикончить его. Но сделать это из-за нежелания «брать грех на душу» никто не осмеливался. Все надеялись, что в конца концов какая-нибудь пуля настигнет лейтенанта, как настигла многих из тех, кого он не раз охаживал хлыстом.

Все же нашелся человек, не побоявшийся греха. Им оказался капрал Петру Лупша. Капрала Петру Лупшу лейтенант избил трижды, причем последний раз беспричинно, просто так, в шутку.

Однажды вечером ординарец лейтенанта в который раз пожаловался, что давно не получает никаких вестей от жены. Тогда Петру Лупша сказал в шутку:

— Не беспокойся за нее, Рэдуку! Научилась она выкручиваться. Думаешь, она будет тебя ждать, пока мы не прикончим войну? Боюсь, если всевышний поможет тебе остаться в живых, что, вернувшись домой, увидишь чужого ребенка, который будут играть на завалинке возле твоего дома.

Это была только шутка. Но Рэдуку был простоват, а поскольку его жена была красавицей и он ревновал ее, шутка Петру Лупши засела у него в сердце, как заноза. А вдруг Петру Лупша прав? Ведь жена не ответила ни на одно из писем Рэдуку…

На глазах Рэдуку помимо воли выступили слезы, и лейтенант застал его плачущим.

— Что это с тобой, почему ты плачешь, как женщина?

— Господин лейтенант, не знаю, что-то в глаз попало.

— Сочиняешь! Говори, почему плачешь, пока я не свернул тебе скулы, вот тогда будет причина реветь.

Волей-неволей Рэдуку в конце концов пришлось признаться, как было дело.

— А ну приведи сюда Петру, я вместо тебя ему сверну скулы!

— Оставьте его, господин лейтенант. Ведь он тоже несчастен…

— Марш, пока можешь идти на своих собственных ногах, не то поползешь на четвереньках.

Вздыхая и бормоча себе под нос проклятия, Рэдуку пошел за капралом.

— Эй, Петру, тебя зовет лейтенант.

— Что ему нужно от меня? Кто знает, что ему пришло в голову? Может, он опять начнет колотить меня?

— Я того же боюсь, Петру! Если он тебя изобьет, я буду виноват в этом, — и он рассказал Лупше о своем разговоре с лейтенантом.

Через несколько минут лейтенант встретил капрала ударами хлыста.

— Откуда тебе известно, что жена этого простофили обманывает его?

— Да я же пошутил, господин лейтенант. У него молодая жена, вот он и ревнует ее.

— Пошутил, говоришь? Дурацкие шутки! Ты разлагаешь людей. Ты мне брось это, знаю я, чем забиты твои мозги.

Лейтенант бил его хлыстом и кулаками, пока у капрала не пошла кровь из носа и изо рта.

В ту ночь Петру Лупша решил: «В первую же атаку я с ним рассчитаюсь!»

Первая атака состоялась на другой день утром. Петру Лупша постарался остаться позади лейтенанта. Перед тем как нажать на спусковой крючок, он долго целился. Пуля впилась в землю рядом с левым плечом лейтенанта. Вторая пуля едва задела каску лейтенанта. Петру Лупша выругался и долго, как на полигоне, целился в третий раз.

«На этот раз от меня не уйдешь», — пригрозил он и, нажав на спусковой крючок, затаил дыхание. Послышался сухой треск, и все. Выстрела не последовало.

Так безрезультатно закончились все попытки. Петру Лупша кипел от злости.

Атака длилась до полудня. Многие в той атаке погибли, многие были изувечены. Лейтенант Эрнст Сэвеску не получил ни единой царапины. Уцелел и Петру Лупша. В первые дни после того случая он никому не говорил об этом, но происшествие было из ряда вон выходящим, и он не мог долго держать его в тайне. Он рассказал одному, другому, и скоро о случившемся узнал весь взвод.

— Ладно, Петру, в конце концов кто-нибудь доберется до него!

— Не сомневайся!

С тех пор были убиты или ранены почти все солдаты взвода. Погибли многне командиры рот и даже батальона, только лейтенант Сэвеску оставался целым и невредимым. После поражения гитлеровских войск и войск Антонеску, в дни, непосредственно предшествовавшие 23 августа 1944 года, когда армии в беспорядке отступали, многие бесчеловечные офицеры получили то, что им причиталось, но Эрнст Сэвеску и на этот раз остался целым и невредимым.

Остался целым и невредимым, несмотря на то, что во время отступления Илиуца Бырзу, двоюродный брат Катэлиноя Ликсандру, поклялся отправить его на тот свет.

— Господин курсант, говорю тебе, чтобы ты знал. Пришел черед и господину лейтенанту. Из-за него пропал мой двоюродный брат, а теперь его черед. Если до сих пор он спасался от пули, посмотрим, как он спасется от штыка.

Но не прошло и часа, как Илиуца Бырзу наткнулся на мину, и его разнесло в клочки. Лейтенант остался жив, а бедный Кэтэлиной так и не был отомщен…

— Ай, ай, надо же, как все сложилось! Вот мы и снова встретились, ребята!

Хотя тон был нейтральным, было видно, что лейтенант Эрнст Сэвеску разъярен тем, что обстоятельства сложились именно так. Поэтому Траян Думбрава был убежден, что лейтенант выразил бы свои настоящие мысли, если бы сказал: «Чертово мужичье! Именно вы попались мне в руки, но мне не доставляет никакого удовольствия видеть ваши рожи».

Но капрал Кондруц, не понявший истинного смысла слов лейтенанта, поспешно ответил, будто обрадовавшись:

— Да, господин лейтенант. Видно, суждено нам было встретиться снова.

— Как это суждено? — спросил лейтенант без тени любопытства в голосе.

Капрал, не ожидавший такого вопроса, смутился.

— Будто вы сами не знаете…

— Значит, суждено нам было встретиться? — повторил лейтенант, подчеркивая каждое слово.

Траян Думбрава заметил, что выпученные глаза лейтенанта налились кровью, а лицо его исказилось в злой ухмылке.

Эта ухмылка лейтенанта напомнила Думбраве о трагической смерти солдата Кэтэлиноя Ликсандру, свидетелем которой Траян был и которая ужаснула его.

…Жара стояла нестерпимая. Небо казалось огромным костром, языки которого не переставали лизать уже давно обожженную траву.

Люди томились в окопах, терзаемые жаждой. Они давно опустошили свои фляжки, хотя на расстоянии броска камня лениво текла река Молдова. И накануне стояла такая же жара. Ночью котлы с едой уехали обратно почти полные. Большинство даже не притронулись к тепловатой чорбе и фасоли, а только пили и пили воду. Утолив жажду, сделали запасы: наполнили фляжки, котелки, пустые банки из-под консервов. Самые предприимчивые налили воду даже в коробки, в которых хранили пулеметные ленты. Чтобы вода не нагрелась, вырыли углубления в стенках окопов.

Утром вместе с ними пробудилась и жажда. Солнце будто выливало сверху расплавленную медь. Раскаленный воздух дрожал и переливался.

Быстрее всего запас воды кончился у солдата Кэтэлиноя Ликсандру, который страдал водянкой. По закону его должны были освободить от призыва, но полковой врач, а затем и те, кто занимались мобилизацией, не обратили внимания на такую «пустяковую» болезнь и послали его на фронт.

Из-за своей болезни он больше всех страдал от жажды. С вечера он припас большое количество воды, но уже к полудню у него не осталось ни капли. Не зная, что делать, он вонзил лопату в землю, извлек снизу холодной, чуть сырой земли и положил себе в рот. На несколько секунд земля немного охладила ему рот, но вскоре он почувствовал, что она стала горячей, и выплюнул ее.

Кэтэлиной начал стонать. Стонал он, как стонал солдат Раду Варлом, которому мина разорвала живот.

Первым его стоны услышал Кондруц, окоп которого был ближайшим к нему.

— Тебе плохо, Ликсандру?

— От жажды, Стан… не могу больше… Вот-вот помру… Дай мне хоть капельку воды, браток.

— У меня самого не осталось ни капли. Ей-богу, ни одной капли!

Солдат Кэтэлиной глубоко вздохнул и перестал стонать. Закрыл глаза, голова его мотнулась в сторону. Он ударился виском о стенку окопа, но даже не почувствовал удара. Губы начали безотчетно шептать:

— Воды!.. Воды!.. Воды!..

Говорил он едва слышно, кричать у него уже не было сил. Жажда стала еще нестерпимее и жгла как огнем все внутренности. Дыхание обжигало губы. На несколько мгновений он потерял сознание. Очнувшись, с трудом поднялся на ноги, глядя куда-то вдаль, где переливался, словно тончайшее кружево, раскаленный воздух.

И вдруг ноздри его ощутили дыхание Молдовы, принесенное слабым дуновением ветерка. Приятная расслабляющая прохлада начала медленно обволакивать его. Воздух был накален до предела, но он уже не чувствовал этого. Ему виделось другое: там, вдали, поперек равнины тянется ряд плакучих ив, среди которых вьется серебристая лента. У него заколотилось сердце. Нет, он не ошибся. Многоводная река медленно несла свои воды к востоку. Это была, без сомнения, большая река, иначе до него не донесся бы этот приятный запах ила и рыбы.

«Господи, так это Дунай! Как это я не узнал его!»

Там, справа, был остров Щербана, куда он в детство ходил собирать дань с неводов. Слева, чуть подальше, — село. Если бы не мешали ивы, он увидел бы и улицу, которая, поворачивая за церковью, вела к его дому.

«Воды!»

Пить хотелось нестерпимо. Вот сейчас, сейчас утолит он свою жажду. Он напьется вдоволь. Вкусна дунайская вода, особенно когда тебе хочется пить. Потом он переплывет реку, держа узелок с одеждой над головой, и самое большее через полчаса будет дома. Как-то обрадуются Иоанна, ребятишки!..

Удивительно только, как это он оказался здесь, на другом берегу? Сейчас, однако, некогда терзать свою голову подобными вопросами. Сейчас прежде всего надо утолить жажду, а потом он побежит обнять жену, детей. Как он соскучился по ним!

Кэтэлинон выскочил из окопа, схватил винтовку за ствол, забросил ее на плечо, как палку, и направился к воображаемому Дунаю. И поскольку приклад винтовки тянул вниз, ему казалось, что у него на плече палка, к другому концу ее привязан узелок с провизией: комок холодной мамалыги, луковица и кусок брынзы.

Первым его заметил солдат Стан Рункану и закричал ему вслед:

— Ликсандру, назад! Сейчас на тебя собак спустят! Не слышишь, что ли, Ликсандру? Ложись, несчастный, пока по тебе не стреляют!

Но солдат Кэтэлиной Ликсандру уже ничего не слышал. Его расширившиеся, горящие глаза смотрели в сторону серебряной ленты воображаемой реки, колокольни церкви в родном селе Епеле, и он бежал, бежал. На самом деле ему только казалось, что он бежит. В действительности, он шел так, будто при каждом шаге должен был вытаскивать ноги из доходившей до колен грязи.

В это время его и заметил лейтенант, случайно вышедший из своей землянки.

— Крикните ему, чтобы вернулся! Куда он пошел? К русским?

Лейтенант вытащил из кобуры револьвер и выстрелил. Но пуля впилась в землю далеко позади Ликсандру.

— Он помешался, бедняга, господин лейтенант! — пытался было объяснить Василе Тудорика, окоп которого находился рядом с окопом Ликсандру, но офицер ничего и слышать не хотел.

— Откуда тебе известно? Ты еще его защищаешь! Не беспокойся, ты у меня тоже помешаешься! Стреляйте в него! Застрелите его, проклятого дезертира!

Но поскольку никто из солдат не спешил выполнить его приказ, лейтенант сам побежал к ближайшему пулемету и открыл огонь.

Не зная, что речь идет о потерявшем рассудок человеке, с соседних участков тоже открыли огонь. Только русские не стреляли.

С перехваченным дыханием, вытаращив от ужаса глаза, Траян Думбрава следил, как лишившийся рассудка человек идет по полю, не зная, что ждет его в ближайшие секунды.

Траяну Думбраве казалось, что это какой-то кошмарный сон. По солдату Кэтэлиною стреляли из винтовок, пулеметов, минометов, пули и осколки впивались в землю вокруг него, а он шел вперед, как завороженный.

На несчастного человека, лишившегося разума, обрушился целый шквал огня.

В какой-то момент тяжелая мина разорвалась так близко, что из-за взметнувшейся вверх земли Кэтэлиноя некоторое время не было видно.

«Все, конец!» — подумал Траян Думбрава. На глазах его выступили слезы.

Но когда дым рассеялся, Кэтэлиной по-прежнему был на ногах.

Траян Думбрава чувствовал, что не выдержит больше этого ужаса и вот-вот потеряет сознание. В висках у него стучало, сердце бешено колотилось, готовое выскочить из груди, глаза резало от мучительной боли, и все перед ним плыло как в тумане.

«Уж скорее бы конец!» — подумал он и закрыл глаза.

Когда он вновь открыл их, смерть наконец настигла Кэтэлиноя Ликсандру. Осколок мины, как нож гильотины, срезал ему голову. Несколько мгновений сотни охваченных ужасом людей еще видели, как лишенное головы тело по инерции продолжает идти вперед. Шаг… другой… третий… Потом рухнуло на землю, чтобы никогда больше не подняться.

Так же неожиданно, как и начался, огонь резко прекратился. Тяжелая тишина накрыла весь участок фронта. В окопах солдаты крестились и плакали, как дети.

Только лейтенант Эрнст Сэвеску продолжал выкрикивать проклятия…

— На этот вопрос ты смог бы мне ответить, Кондруцу это не по разуму.

Будто очнувшись от кошмарного сна, Думбрава абсолютно не понимал, ответа на какой вопрос требует от него лейтенант.

— Повторите, пожалуйста, вопрос.

— Ты не слышал, о чем я спрашивал Кондруца?

— Нет, не слышал.

«Я вспоминал о том, как погиб бедняга Кэтэлиной Ликсандру, — подумал он. — Ты помнишь, господин лейтенант, об этом больном водянкой солдате? Если бы ты послал его обратно в полк, его судьба и конец не были бы такими страшными». Но Думбрава не мог сейчас высказать все это лейтенанту: он находился в руках Сэвеску, и было опасно дразнить его.

— Значит, так! Ты не слышал! Тогда повторяю вопрос: скажи мне, кто ваши соседи справа и слева. Я имею в виду, конечно, не ваш взвод, а батальон.

— Не знаю.

Думбрава знал, но не намерен был говорить.

— Ах, не знаешь!

Нетрудно было понять, что лейтенанта не так-то легко провести.

— Думаю, — продолжал лейтенант после минутного размышления, глядя в пустоту, — что остальные нам не нужны. Но тебе придется остаться. Господин унтер-офицер, пусть их уведут отсюда.

Унтер-офицер передал указание часовому, который ожидал у входа.

Остальных троих увели, и Траян Думбрава остался один перед ведущими допрос. Сердце у него защемило. Присутствие Кондруца, капрала Бачиу и солдата Нягу до какой-то степени спасало его от подлости лейтенанта. Рядом с ними ему было бы легче держаться твердо. Уважение и любовь людей, вместе с которыми он не раз смотрел смерти в лицо, придавали ему смелости и помогали выстоять перед лицом того, кого они одинаково ненавидели и презирали.

Думбрава распрямил плечи, будто сбросил с себя какую-то тяжесть, и выдержал взгляд лейтенанта. Тот встал со своего места и начал прохаживаться по комнате от стола до двери и обратно. Проходя мимо Думбравы, он каждый раз исподлобья бросал на него злой и в то же время безразличный взгляд, а рот его кривился в презрительной усмешке.

Унтер-офицер перестал стучать на машинке. Фельдфебель тоже сидел неподвижно. Во взглядах, которыми они провожали лейтенанта, можно было прочесть презрение.

Но лейтенант, по-видимому, не осознавал, что и эти двое немцев презирают его.

— Послушай, Думбрава! Я хочу сделать тебе одно предложение. Знаешь, ваш полк нам немножко мешает. Я говорю с тобой откровенно, ничего от тебя не таю. Мы можем контратаковать и отбросить его подальше. При нынешней его численности для нас это не составит большого труда. Но по некоторым соображениям, которые для тебя не имеют большого значения, мы не хотим этого делать. Для нас желательно, чтобы ваш полк отошел сам, без единого выстрела с нашей стороны. Ты меня слушаешь?

— Да, и пытаюсь понять, как вы думаете добиться этого. С тех пор, как вы перешли на сторону врага, вы не однажды убедились, что наш полк не имеет привычки отступать.

— Ну, ладно. Вот поэтому ты и нужен нам.

— Господин лейтенант…

— Сначала выслушай, что я хочу тебе предложить, а потом скажешь, согласен ты или нет. Еще когда я был твоим командиром взвода, я убедился, что ты очень хороший… картограф. Командир батальона не раз хвалил меня за составленные тобой схемы. Они были очень правильными. Так вот, унтер-офицер даст тебе все необходимое, и ты нарисуешь нам как можно более точную схему расположения вашей роты. Я ведь требую от тебя немногого, не так ли?

— Во-первых, не вижу, как моя схема может заставить наш полк отступить…

— Это тебя не касается. А во-вторых?

— Во-вторых, как вы можете подумать, что я могу стать предателем? Ведь вы знаете меня не один день.

Лейтенант Эрнст Сэвеску снова усмехнулся.

— Как я могу подумать? Очень просто. Я тоже не со вчерашнего дня знаю, что ты достаточно умен, чтобы понять: если будешь упорствовать и не примешь моего предложения, тебя расстреляют!

— И все же я отказываюсь!

— Отказываешься?

Серые глаза лейтенанта зло сверкнули. Потом он подошел к окну и взглянул в него. Снова пошел дождь. Крупные частые капли били в стекло.

— Ты с какого года призван? — снова заговорил лейтенант.

— С тысяча девятьсот сорок первого.

— Значит, тебе двадцать четыре года… Не жаль тебе умирать в таком возрасте?

— С тех пор как я на фронте, я столько раз видел смерть рядом с собой, что свыкся с ней. Мне даже кажется удивительным, что я уцелел до сих пор.

— Кто знает! Может, тебе не пришлось бы больше удивляться, если бы ты не попал в плен.

— Предположим… Впрочем, многих из тех, с кем я вместе отправился на фронт, уже нет в живых. Одни погибли, другие остались калеками, третьи попали в плен.

— В числе последних значишься и ты. Неужели ты не понимаешь, как тебе повезло?

— Не нужно мне такое везение!..

— Ты ненормальный, и в этом я уже имел случай убедиться. В последний раз я пытаюсь привести тебя в чувство. Ведь, оказав нам услугу, ты не только спасешь свою жизнь, но и добьешься привилегий во время плена.

Какого черта, я начинаю сомневаться в твоем уме. Скажи мне, ты что, уверен, что война долго не продлится?

— Иначе и быть не может. Вы сами хорошо знаете, что Германия Гитлера при последнем издыхании и что практически война уже закончилась.

— Лично я в этом не уверен.

— Может, вам не легко признаться, что вы совершили неудачную сделку, перейдя на сторону этих?..

Лейтенант пожал плечами, но его злые глаза смотрели на Траяна с такой ненавистью, что Думбрава понял: он попал в самую точку.

— Ты даже не понимаешь, насколько ты смешон. Как мышонок, набрасывающийся на огромного кота. Если ты лишен здравого ума, я ничем тебе не могу помочь. Значит, ты убежден, что война долго не продлится? Хорошо! Думаю, ты знаешь, хотя бы приблизительно, сколько людей погибло за эти четыре года.

— Миллионы!

— Надеюсь также, ты понимаешь, что еще многие распрощаются с жизнью до тех пор, пока не замолчат орудия?

Траян Думбрава не счел нужным ответить. Он спрашивал себя, к чему клонит лейтенант, затевая подобную дискуссию, которая была явно не в пользу лейтенанта.

— Значит, многие погибли… Согласен с тобой, миллионы. Война еще не закончилась, и до тех пор еще многие погибнут. Следовательно, меньше всего шансов остаться в живых у тех, кто сражается на фронте, с одной и другой стороны. Хорошо. Если ты считаешь, что война долго не продлится, не страшит ли тебя мысль, что ты можешь умереть именно теперь? Одно дело умереть в начале войны, когда никто еще не предвидел ее конца, и другое дело — когда знаешь, как в твоем случае, что война скоро закончится.

Недавно я допрашивал одного пленного младшего лейтенанта из запаса. Он все время находился на фронте и тем не менее остался в живых. Остался, возможно, потому, что никогда не боялся смерти. А знаешь, почему он не боялся? Он был уверен, что в конце концов смерть все равно настигнет его.

Так было до некоторого времени… Точнее, до того дня, пока младший лейтенант не понял, что война идет к концу. С этого самого времени он стал бояться смерти.

Так вот, этот младший лейтенант, который год назад предпочел бы покончить с собой, чем оказаться в плену, теперь радовался плену. Он понимал, что плен даст ему возможность оказаться в числе переживших войну.

Лейтенант говорил, стоя у окна, затем снова заходил по комнате.

— К чему я рассказал тебе все это? — продолжал он. — К тому, что ты находишься точно в таком же положении, как и тот младший лейтенант. То есть если ты согласишься помочь нам, то можешь быть уверенным, что дождешься конца войны.

Не знаю, какова была твоя жизнь до войны, но, учитывая твой возраст, нетрудно это себе представить. До войны ты только и делал, что протирал штаны за школьной партой. Потом срочная служба. Затем мобилизация и фронт. Другими словами, в твоем возрасте ты фактически еще не жил, еще не знаешь, что такое жизнь. Поверь мне, жизнь заслуживает того, чтобы ее прожить. И было бы глупостью, более того, полной бессмыслицей, безрассудством умирать, когда ты на самом деле и не начал еще жить.

Лейтенант остановился перед Думбравой, заложив за спину руки и вопросительно глядя на него.

— Господин лейтенант, когда вы были у нас командиром взвода там, в России, мы ни за что на свете не двинулись бы из наших окопов, если бы не чувствовали вас за своей спиной с пистолетом в руке. То, что вы требовали от нас, было против нашей совести и достоинства. Это более или менее ясно осознавал каждый солдат. Поэтому там, чтобы заставить нас идти вперед, нужна была ваша угроза пистолетом, нужны были пулеметы полицейских рот и военно-полевые суды.

Если бы вам и теперь довелось командовать взводом на этом фронте, вы бы убедились, что, идя в атаку, мы знаем, за что боремся. Поговорите с Кондруцем, с остальными. Вы поймете, что раньше они воевали из страха перед вашим пистолетом, перед установленными позади пулеметами, а теперь воюют, чтобы отомстить за свою совесть, которую вы насиловали три с лишним года. И тогда вы поймете, что ваши старания сделать из меня предателя напрасны. Этого вам все равно не удастся…

— Это политика. К черту политику!.. Я взываю к вашему разуму.

— Не знаю, политика это или нет. Да и какое это имеет значение? Разве нужно разбираться в политике, чтобы понять, что далеко не безразлично, кто победит в этой войне? Вы говорите, что было бы бессмыслицей умирать, когда фактически я и жить-то еще не начал. Но вы не понимаете, что речь идет о достоинстве человека, о смысле его жизни, о вере в то, что означает для всех нас завтрашний день.

Лейтенант снова остановился перед ним, измерив его взглядом с ног до головы, с иронической усмешкой на губах.

— Да ты, оказывается, остряк! Завтрашний день!.. Завтрашний день у нас будет как две капли воды походить на сегодняшний день в России. И ты еще говоришь, что это не политика.

— Я вам сказал, что не разбираюсь в политике. Я говорю то, что чувствую и думаю. Вы сказали, что я еще не успел пожить. Вы правы. Из-за войны я не успел пожить. Тысячи таких, как я, молодых людей ожидают конца войны, чтобы начать жить. Но если у нас ничего не изменится, если нами и дальше будут править те, кто в течение почти четырех лет заставлял нас воевать, кто искалечил наши души и убил нашу молодость, то нам нечего ждать от будущей жизни.

Но мы все же верим в будущее. Вести из дома доходят сюда, в Словакию. Мы знаем, что происходит дома, и наша душа с теми, кто борется за то, чтобы завтра, когда мы вернемся домой, жизнь была бы другой.

Лейтенант сделал безукоризненный поворот кругом и обратился к унтер-офицеру:

— Как видишь, от этого идиота-фанатика ничего не добьешься. Он, как и все остальные, заражен большевизмом.

Унтер-офицер нахмурился, стукнул кулаком по столу и заорал:

— Мы заставим его сделать все, что потребуется! У нас есть средства для этого, и мы умеем это делать.

— Напрасно потеряете время. Я знаю его как облупленного. Лучше сразу пристрелить его.

— Нет! Мы сначала попробуем добиться от него того, что нам нужно. — И, не обращая больше внимания на лейтенанта, унтер-офицер приказал часовому увести пленного.

Лейтенант презрительно пожал плечами, потом бросил Траяну Думбраве:

— Знаешь, они умеют пытать. Думаю, это не очень приятно. Неприятно также быть пристреленным в затылок. А тебя именно такая смерть и ожидает. Что ты с ним поделаешь! Такова уж прихоть этого унтер-офицера! Казни он совершает сам, своей собственной рукой, и всегда таким способом. Это доставляет ему особое удовольствие. Бедняга!.. Ему тоже скучно здесь, в этой пустыне. Не так ли?

Унтер-офицер хохотнул, как от удачной шутки.

— Да! — продолжал лейтенант. — У него еще есть привычка заблаговременно заставлять расстреливаемых самих вырыть себе могилу.

После этого он издевательски помахал Траяну в знак прощания.

Снаружи, на крыльце дома, их ожидали остальные. У них был грустный, озабоченный вид. Увидев Траяна Думбраву, они оживились. Но радость встречи была короткой, им тут же снова предстояло расстаться. Они обнялись, уверенные, что больше никогда не увидятся. Кондруц прослезился, остальные двое крепко выругались.

Потом часовой повел троих, чтобы отправить их в лагерь где-то в тылу фронта. Другой часовой повел Траяна Думбраву в обратную сторону. И он, и те трое все время оглядывались, пока не перестали видеть друг друга.

Танки с оскаленным черепом на броне по-прежнему угрожающе смотрели в небо. Во дворе дымилась полевая кухня. Дождь прекратился, и показался, как ворота в неведомое, клочок ясного голубого неба.

Часовой снова закрыл Думбраву в дощатом складе.

Где-то рядом раздалось несколько автоматных очередей. Траян Думбрава вздрогнул, будто очнулся ото сна. Он прильнул к щелке, но свет сквозь нее уже не проникал. Значит, на улице стемнело. Днем его не трогали, теперь наверняка начнут пытать. Перед глазами возникла фигура унтер-офицера, его мохнатые, почти белые брови. Траян представил, как он забавляется, расстреливая людей в затылок.

Фигура унтер-офицера быстро исчезла, уступив место фигуре лейтенанта Эрнста Сэвеску.

Думбрава и сейчас не мог без возмущения думать о предложении, которое тот ему сделал.

В конечном счете, какую цель преследовали немцы? Неужели они намереваются захватить какую-нибудь выгодную позицию? Или, может быть, отступление полка было бы частью более обширного плана, возможно, планируемого контрнаступления? Присутствие танков пресловутой дивизии «Мертвая голова» могло служить признаком этого. Все же контрнаступление было маловероятным без должной концентрации сил. Между тем было известно, что гитлеровцы сильно нуждаются в людских резервах. Эта нужда была столь острой, что большинство их контратак могло быть отбито только путем постановки завесы заградительного огня.

Но больше всего ему было непонятно, каким образом какая-то схема, пусть самая точнейшая, может заставить полк отступить без единого выстрела.

Все же лейтенант не был безумцем, его предложение не было просто глупым фарсом.

«В этом случае, — спрашивал самого себя Траян Думбрава, — какую роль играет Эрнст Сэвеску, если он знает тайные замыслы гитлеровцев?»

Предположение Траяна Думбравы, что лейтенант Сэвеску — важная персона в гитлеровском командовании, было ошибочным: на самом деле роль лейтенанта ограничивалась допросом румынских военнопленных. Гитлеровцы смотрели на него с известным недоверием, и если бы учитывались не столько услуги, оказанные им «великому рейху», сколько его происхождение, то Сэвеску давно бы очутился в каком-нибудь лагере для военнопленных.

Траяну Думбраве биография лейтенанта Сэвеску была почти неизвестна. Он только знал, что тот происходит из очень богатой семьи и что его отец был владельцем нескольких трикотажных фабрик. Траян Думбрава не знал, однако, что настоящее имя лейтенанта Эрнст Хенинг, а не Сэвеску. Его отец Куно Хенинг также был известным промышленником и хозяином крупной прядильной фабрики.

Через четыре года после рождения сына Эрнста Куно Хенинг, страдавший сердечным заболеванием, скоропостижно скончался, Еще через четыре года промышленник Петру Сэвеску женился на вдове и усыновил ребенка. Так Хенинг стал Эрнстом Сэвеску и, без сомнения, живя в среде своего приемного отца, воспринял бы натуру и образ мышления окружавших его людей, если бы его мать с самого раннего детства не старалась внушить сыну мысль, что он является немецким ребенком. В течение многих лет она не уставала постоянно напоминать ему одно и то же и требовать, чтобы он при любых обстоятельствах вел себя как настоящий немец.

Поэтому молодой Эрнст Хенинг, он же Эрнст Сэвеску, хотя и вырос в румынской среде, всегда считал себя сыном Германии, следуя наставлениям своей матери. Однако значение имел не сам по себе факт, что он считал себя немцем. В конечном счете и его мать и его покойный отец были потомками целого ряда предков, выходцев из Саксонии. Важно было то, что его мать еще до прихода к власти Гитлера и национал-социалистов воспитала его в духе превосходства германской расы и презрения к другим народам, смысл существования которых на земле состоял, по этой теории, лишь в том, чтобы служить благородной германской расе.

Воспитанный в таком духе, Эрнст с ранних лет начал презирать коллег по школе, преподавателей и постепенно, с годами, всех, кто не был, как он, сыном «великого рейха». Исключение он делал только для родственников со стороны своего отца и вообще для тех, в чьем кругу вращался. Это свое исключение он мотивировал тем, что богатство, именно благодаря большим возможностям, которые оно открывает, до некоторой степени сглаживает расовые различия.

Зато он давал полный выход своему презрению в казарме по отношению к солдатам, которых считал типичными представителями низшей расы. Он их бил, унижал самыми разнообразными способами, которые ему подсказывала дьявольская, неистощимая фантазия.

Презрение стало абсолютным после двух лет, проведенных в Германии Гитлера, куда молодой свежеиспеченный младший лейтенант Эрнст Сэвеску был направлен на стажировку. Потом, менее чем через год после его возвращения из Германии, началась война на Востоке.

Его энтузиазму тогда не было границ. И он был очень удивлен, когда обнаружил, что солдаты не разделяют этого его энтузиазма. Он не мог понять, как это они не понимают, что участие Румынии в войне на Востоке является для нее большой честью.

«Ни при каких обстоятельствах не забывай вести себя как настоящий немец», — говорила ему мать.

Нет, этого он никогда не забывал. Не забыл и тогда, когда был на фронте. Он вел себя как «настоящий немец», когда грозил пистолетом и обрушивал удары хлыста на тех солдат своего взвода, которые не хотели умирать во имя победы Гитлера.

Он вел себя не только как «настоящий немец», но и как верный сторонник Гитлера, продолжая верить после Сталинграда и других громких поражений в конечную победу Гитлера. Он продолжал верить в нее, когда со своим взводом занимал укрепленную позицию на фронте в Молдавии. Эта вера рухнула лишь тогда, когда русские прорвали фронт и гитлеровцев охватило замешательство. Поняв, что все потеряно, Сэвеску отступил с колонной немецких танков.

Убегая от наступающих советских войск, он намеревался не останавливаться до самой Германии. В дальнейшем, однако, как настоящий гитлеровец, он снова предложил им свои услуги.

Так оказалось, что лейтенант Эрнст Сэвеску стал допрашивать румынских пленных.

Траян Думбрава, считая, что лейтенант Эрнст Сэвеску играет очень важную роль, не мог найти ответа на мучивший его вопрос и потому в конце концов решил не думать больше о лейтенанте.

«В конечном счете, какой теперь в этом смысл? Все равно через несколько часов меня расстреляют».

Отделавшись от мыслей о лейтенанте Сэвеску, Думбрава вдруг почувствовал, что проголодался. Впрочем, прошло уже около суток с тех пор, как у него не было и крошки во рту.

…И только теперь, почувствовав, что голод переворачивает все его внутренности, Думбрава стал сомневаться, что его расстреляют до рассвета. Возможно, немцы решили сломить его голодом. Но это им не удастся. Не удастся, даже если подвергнут его самым жестоким мукам.

Все же ему страшно хотелось есть. Иногда ему случалось не есть по трое суток, и все же он никогда не испытывал такого мучительного голода.

Разозлившись, он подошел к двери и начал колотить в нее кулаками.

— Эй вы там, не думаете дать и мне что-нибудь поесть?

Он колотил так сильно, что у него заболели кулаки.

Никто ему не ответил. Больше того, он даже не услышал шагов часового! Вместе с темнотой на село опустилась какая-то необычная тишина. Стихли и автоматные очереди.

— Эй, не слышишь? Часовой! Подойди сюда, мне нужно тебе что-то сказать! — И на этот раз он сопровождал свои слова ударами в дверь.

Однако любопытное дело! Даже теперь ему никто не ответил, снаружи не донеслось никакого шума. Как же понимать эту неестественную тишину? Предположить, что часовой затаился, ему доставляет удовольствие не отвечать, чтобы таким образом поиздеваться над ним?

Он отошел на несколько шагов назад, разбежался и ударил дверь плечом. Дверь не поддалась, но сильно зашаталась. Он прислушался. И на этот раз снаружи до него не донеслось никаких звуков. Охваченный безумной надеждой, он зажег спичку и при ее свете осмотрел запор. Запор был не очень прочным. Зажигая одну за другой спички, он начал шарить по складу в поисках чего-нибудь такого, чем можно было сбить запор. Наконец он нашел кусок согнутого обода. После нескольких ударов запор поддался, дверь с протяжным скрипом отворилась. Прежде чем переступить порог, Думбрава осторожно, прижавшись спиной к стене, толкнул дверь, ожидая, что будет дальше. Но ничего не случилось. Дверь ударилась о стену и замерла. Только после этого Траян Думбрава осмелился переступить порог склада. Пот лил с него градом, надежды и сомнения попеременно завладевали им. Первое, что он заметил снаружи, был труп часового. Траян Думбрава нагнулся, чтобы получше рассмотреть его. Гитлеровец лежал лицом вниз, раскинув руки и ноги в стороны. По всей видимости, он был зарезан.

Убийство часового объясняло и смысл слышанных им ранее автоматных очередей. По-видимому, с наступлением темноты село атаковали словацкие партизаны, а когда их обнаружили, они были вынуждены отойти под прикрытием огня автоматов.

Часового, возможно, убил партизан, который садами пробирался к центру села. Предположение не было лишено оснований, так как склад находился в глубине сада.

Возле убитого в грязи валялся автомат. Траян Думбрава поднял его, обтер платком и, прихватив у убитого гитлеровца два запасных диска, стал быстро уходить от места своего заключения.

Фронт гитлеровцев проходил вдоль реки, по ее правому и левому берегам. Река огибала село сначала с севера, потом с востока, и таким образом село было защищено с двух сторон этим естественным препятствием. Пока оно находилось в руках гитлеровцев, поэтому для Траяна Думбравы самым трудным на пути к своим было не выйти из села, а перебраться через реку. Можно было попытаться или обогнуть село с юга, или проскочить по садам вдоль реки.

Первый вариант таил в себе много опасностей. Чтобы добраться до южной окраины села, ему пришлось бы пересечь все улицы, а особенно центральные, где в домах наверняка расположились немцы. Второй путь показался ему менее опасным.

И вот, пробираясь по садам, он вдруг увидел освещенное окно. Несколько секунд он остолбенело смотрел на окно, как на невесть какое чудо. После стольких лет войны он увидел наконец освещенное, не замаскированное окно. В мозгу вихрем пронеслись воспоминания о тех ночах, когда они, изнуренные, нагруженные, как вьючные верблюды, оружием и боеприпасами, тащились по улицам какого-нибудь только что занятого ими села. На них смотрели десятки и сотни темных и потому одинаковых окон. Одинаковыми казались и дома, во дворах которых из-за нашествия солдат собаки не осмеливались даже лаять.

И вот теперь, впервые за многие годы, он видит освещенное, не закрытое светомаскировкой окно. Как красиво и сильно может светить обыкновенная керосиновая лампа! Будто свет — странное и нематериальное существо — явился взглянуть на окружающую черную бездну.

Пренебрегая элементарной осторожностью, Траян Думбрава, как завороженный, приблизился к окну и заглянул внутрь. В тот же миг все чары рассеялись, уступив место сначала испугу, а потом странному чувству, в котором перемешались ненависть и злорадство.

Через освещенное окно он увидел лейтенанта Эрнста Сэвеску, стоящего у печки и задумчиво глядящего на пламя. Траян Думбрава инстинктивно потянул руку за автоматом. Как легко он мог избавить мир от этого зверя! Направить автомат, нажать на спусковой крючок, дать короткую очередь — и все!

Но тут же его пронизала другая мысль. Задуманное им было на грани возможного, но все же, когда Траян Думбрава повернулся спиной к окну, решение уже было принято. Он обошел дом — окно выходило в сад — и, притулившись у ствола дерева, стал изучать вход. Фасад дома имел два окна: одно справа, другое слева от входа. В середине — двустворчатая незапертая дверь, которая вела в своего рода сени. В глубине их вертикальная полоска света падала из-за неплотно прикрытой двери. Траяну Думбраве достаточно было бросить один взгляд, чтобы убедиться, что для выполнения его плана условия благоприятны. Было ясно, что через приоткрытую дверь можно попасть в комнату, в которой находится лейтенант. Для этого надо преодолеть каких-нибудь двадцать шагов. Прежде чем решиться, он еще раз осмотрел выходившие на эту сторону два окна, за которыми царила темнота. Это могло означать или что, кроме лейтенанта, в доме никто не живет, а это было вполне вероятно, или что остальные обитатели спят мертвецким сном. И в первом и во втором случае всякие неожиданности должны быть исключены.

Траян Думбрава колебался всего несколько мгновений. С величайшими предосторожностями приблизился он к дому, пересек на цыпочках сени, и хотя ему потребовалось на это не более одной-двух минут, это расстояние показалось ему неимоверно большим и утомительным. Дойдя до приоткрытой двери, он с силой ударил по ней ногой, и она отлетела к стене.

Лейтенант, который сидел нагнувшись и опершись локтями о колени, посмотрел в сторону двери со скучающим видом и в то же время обозленный, что его побеспокоили и оторвали от мыслей. Но, узнав Траяна Думбраву, он испуганно подскочил и смертельно побледнел. В его злых с красными прожилками глазах отразился страх. Глаза испуганно забегали, то и дело останавливаясь на пистолете, лежавшем на стуле поверх немецкого иллюстрированного журнала.

Траян Думбрава направился прямо к стулу и, взяв пистолет, положил его себе в карман.

— Тебе удалось спастись? — спросил лейтенант дрожащим голосом.

— Как видишь, удалось!

— А сюда кто тебя направил?

— Никто!

— Не хочешь сказать! Хорошо!

— Думаешь, здесь кто-нибудь заинтересован направить меня по твоим следам?

Вопрос, кажется, удивил лейтенанта. Он изобразил мину, будто ему и в голову такое не могло прийти, потом провел рукой по лбу и ответил:

— Ты прав. Конечно!.. Я очень устал.

Но было не так. Он вовсе не устал, просто ему было страшно, так страшно, что даже голос его изменился до неузнаваемости, стал хриплым и глухим.

— А что ты хочешь делать со мной?

— Хочу, чтобы ты меня проводил!

— Куда? — спросил лейтенант по-прежнему чужим, дрожащим голосом.

«Здорово он перетрусил!» — подумал про себя Траян Думбрава.

— Как куда? Назад, к нашим. Тебя давно ожидает военно-полевой суд. А в него должны входить все те, кем ты командовал.

На лбу лейтенанта Эрнста Сэвеску вдруг выступили мелкие капли пота. Они скатывались, соединяясь в более крупные капли, к вискам, к подбородку. Капли пота выступили у него и над верхней губой.

— Думаешь, тебе удастся так провести меня, что немцы не заметят?

Тыльной стороной ладони лейтенант вытер вспотевший лоб.

— Пройдем… Ты ведь лучше меня знаешь, их фронт нетрудно перейти.

— А если я откажусь?

— Я тебя застрелю!

Лейтенант опять вытер лоб, но пот градом скатывался по его лицу.

«Ну и перетрухнул же он», — удивился снова Траян Думбрава, довольный тем, что увидел лейтенанта таким.

Значит, вот каким оказался Эрнст Сэвеску, его бывший командир взвода, который шел в атаку с пистолетом в одной руке и с хлыстом в другой. Вот оно, настоящее лицо человека, которого боялись столько людей, из-за которого погиб Ликсандру. Трус, как все предатели своей родины, дрожащий от страха перед лицом смерти. Как у него трясутся губы! А глаза как у потерявшего рассудок. В них отражался не просто испуг, а смертельный страх. Глаза растерянно бегали по сторонам, как у загнанного зверя.

«Мне надо быть начеку…» — подумал Траян Думбрава, и его палец крепче впился в спусковой крючок автомата.

— А ты не подумал, что может случиться, если в какой-то момент я закричу… позову на помощь? Например, когда мы будем переходить через линию немецких окопов? — спросил лейтенант.

Вопрос прозвучал по-другому. На этот раз лейтенант сумел сдержать дрожь своего голоса. Черты его растерянного лица несколько смягчились. Будто мысль, пришедшая ему в голову, была равносильна спасению.

— Если ты пикнешь, я тебя пристрелю!

— И чего ты этим добьешься? Тебя тоже пристрелят.

— Это вовсе не обязательно. У меня все-таки останутся шансы, — ответил Думбрава и подумал: «Но я уверен, у тебя не хватит смелости закричать!»

Действительно, Траян Думбрава был убежден, что лейтенант не осмелится позвать на помощь. Он был слишком труслив, чтобы умереть часом раньше. Он принадлежал к тем людям, которые готовы на любую подлость, на любое унижение, лишь бы продлить свою жизнь на пять минут.

Но лейтенант не хотел отказаться от идеи, показавшейся ему спасительной, поэтому он попытался убедить Траяна Думбраву в опасности, которая ему угрожает.

— Тебе не удастся спастись, это я тебе точно говорю. Немцы и тебя застрелят. Подумай хорошенько! Ты спасся, один черт знает как это тебе удалось. Зачем тебе погибать теперь, при переходе через линию фронта? Не испытывай судьбу. Иди! И оставь меня в покое. Хотя у тебя есть все основания ненавидеть меня, будь милосердным!

В голове Траяна промелькнуло подозрение:

«А если он пытается задержать меня разговорами, чтобы выиграть время?»

— Двигайся! У нас нет времени для болтовни! Через час взойдет луна, и для нас обоих будет неприятно, если это случится раньше, чем мы перейдем линию фронта. Надевай мундир!

Он снял мундир со стула и бросил его лейтенанту.

Хотя Траян Думбрава понимал, что необходимо быть осторожным, но все же допустил ошибку, бросив лейтенанту его мундир. Поймав мундир на лету, лейтенант молниеносным движением швырнул его назад, в лицо Думбравы, и в тот же момент бросился на него.

Заметив движение лейтенанта, Думбрава нажал на спусковой крючок. Раздалась короткая очередь, и лейтенант Эрнст Сэвеску рухнул лицом вниз, словно спиленное под корень дерево.