И снова уйдут корабли...

Неоткрытые острова

Он не явился не только к обеду, но даже к ужину. Отец, как всегда усаживаясь у телевизора, как бы между прочим обронил:

— Придется самоделку ликвидировать. Я приучу его к дисциплине!

В одиннадцать вечера мать бегала по подъездам соседних домов в поисках Валеркиных одноклассников. В двенадцать Прохоровы, раздобыв домашний телефон классной руководительницы, подняли ее с постели настойчивыми звонками. Всю ночь Прохоровы и учительница звонили в милицию, в больницы, к знакомым. В тишине улиц раздавался тоскливый зов матери: «Валерка! Валерка!»

В то утро Валерка обнаружил, что фрегата на подоконнике нет. Исчезла и книга, которую он накануне читал. Книга была о пиратах. О ней отец сказал: «Засоряет себе голову всякой чепухой. А по математике — тройка!» Ясно: спрятал отец — за эту самую тройку. Вчера пригрозил: «Еще одна жалоба на тебя, и от парусника останутся щепки!»

Завтракать Валерка отказался: «Не буду, и все!» Схватил портфель, ринулся к двери. Потом вдруг вернулся, сорвал со стены свою географическую карту с какими-то только ему ведомыми карандашными отметками, сунул в портфель.

Мать догнала его на лестнице:

— Подожди! — положила руку на плечо сына. — Зачем ты злишь отца? Что тебе все неймется? Что ты все выдумываешь? Веди себя, как другие. Иначе отец сломает твой пароход.

— Это не пароход, — хмуро возразил Валерка, не глядя на мать. — Это фрегат.

Мать досадливо поморщилась:

— Какая разница! Все это одни глупости.

Валерка метнул взгляд в ее сторону и молча стал спускаться с лестницы. Уже на ходу, не оборачиваясь, бросил:

— Пусть ломает!

Лидия Петровна объясняла, что такое десятичные дроби. Была, как всегда, строга и о дробях говорила таким тоном, будто дроби что-то натворили и учительница перед всем классом осуждала их поведение.

О дробях слушать было скучно. Валерка тихонечко вытащил из портфеля карту, положил на колени, осторожно, чтобы не хрустеть бумагой, развернул.

…Вот это голубое пятно — Карибское море. Вот эта цепочка островов, похожая на бусы, — Антильский архипелаг. Здесь сотни, а может быть, тысячи островов. И наверняка среди них найдется хотя бы один, хотя бы самый маленький, еще никем не открытый… И на нем песчаные пляжи, и большие перламутровые ракушки в песке, и тенистая пальмовая роща в самом центре островка…

— Прохоров!

Вот и попался! Лидия Петровна подняла с колен Валерки географическую карту, держа ее за уголок двумя пальцами, с брезгливым выражением на лице, будто дохлую крысу за хвост.

— Значит, на уроке математики география? И что именно, разрешите полюбопытствовать, вы искали на карте?

Валерка молчал, чувствуя, как в него уперлись два десятка пар насмешливых глаз одноклассников.

— Что это за странные значки, загадочные крестики? Тайнопись? — гудел над опущенной головой Валерки однотонный, как шум пылесоса, голос. — Отвечай же! Или будем играть в молчанку?

Класс притих, понимая, что Валерка здорово влип.

— Ну!

Валерка осторожно поднял глаза на Лидию Петровну:

— Это острова.

— Какие острова?

— Острова, на которых прятались пираты…

Узкие подбритые брови учительницы изумленно поднялись ко лбу.

— Пираты!

Лидия Петровна так тяжело вздохнула, будто с неохотой вынуждена была сейчас признать, что перед ней совсем пропащий человек. Выразительно оглядела класс:

— Видите, ребята, что получается: мы здесь про дроби, а он, значит, про пиратов!

Она подошла к своему столу, выдвинула средний ящик, торопливо сунула в него наспех сложенную карту и даже руки после этого потерла друг о друга, словно стряхивая пыль.

— Ты, Прохоров, сам ведешь себя, как пират. Никакого представления о дисциплине! Пускай завтра же придет отец!

Класс оживился:

— Прохоров — пират! — радостно крикнул кто-то с задних рядов.

Валерка вдруг вскочил, бросил гневный взгляд в сторону обидчика, до боли сжав кулаки, взглянул на учительницу, на окружающие его, лоснящиеся от ухмылок лица ребят и ринулся к двери.

Выскочив из здания школы, он еще долго бежал по улице, пока не оказался на большом людном перекрестке. Здесь остановился, чтобы перевести дыхание. Светило солнце, и сугробы искрились снежинками. На скамейке сквера сидели старики и бросали кусочки хлеба откормленным и настырным городским голубям. Куда ему деваться? Домой? Нет, после всего случившегося сейчас домой он не пойдет. Теперь отец сломает фрегат, это точно. Отец всегда выполняет свои угрозы. Лучше бы побил, чем ломать. Ведь корабль сломать так просто, а склеивать его целый месяц — по щепочке, по планочке. Отец говорит: «Меня не интересуют твои выдумки. Я требую, чтобы ты учился не хуже других». Требует он, чтобы даже по пению сын получал не ниже четверки. А голос у Валерки с сипом. Придя с работы, отец усаживается к телевизору, начнешь стучать молотком — ворчит: «Имею я право на отдых после работы или не имею?»; спросишь что — «Не мешай!».

Можно себе представить, какой вопль сегодня подымется, когда он передаст отцу требование математички!

Валерка в раздумье стоял на перекрестке. Из-за домов донесся гудок электрички…

Валерку Прохорова искали десятки людей — родные, школа, милиция. Был объявлен всесоюзный розыск. Мальчик исчез бесследно. Школу лихорадило. Учителя ходили с серыми лицами и опасались ставить даже вполне заслуженные двойки. Лидия Петровна, классная руководительница, молодящаяся женщина средних лет, сгорбилась, как старуха. В показаниях следователю была пряма и откровенна: ребенок трудный, своенравный, с дисциплиной не в ладах, на уроках математики часто смотрит в окно или исподтишка почитывает книжки сомнительного с точки зрения педагогики содержания, обложки тетрадей и даже дневника изрисовал изображениями каких-то парусников. Подчеркивала: упрямо не желает делать то, что делают остальные, «допускает выверты». Вот пример. Писали сочинение: «Мой любимый герой». О ком писал Прохоров? Не о космонавтах, не об ударниках труда — о… Робинзоне Крузо. И совершенно непедагогично поступила учительница русского языка, Марина Сергеевна, оценив эту отсебятину четверкой. Марина Сергеевна, молоденькая учительница, окончившая пединститут всего год назад, наоборот, считала, что «отсебятина» Прохорова «в общем-то любопытна», что в мальчике «что-то есть», нужен к нему особый подход, но была робка в своем мнении и легко сдавалась под нажимом старших и авторитетных. К тому же на индивидуальное педагогическое воздействие времени нет — классы переполнены, учителей не хватает, — семья прежде всего должна воспитывать!

Семью Прохоровых считали «нормальной», отец шофер городского автобуса, человек положительный, непьющий, ударник коммунистического труда, мать бухгалтер в стройконторе. Здоровая советская семья! Живут в согласии.

Прохоров-старший в кабинете следователя разводил руками: для сына делают все — накормлен, одет, обут. Воспитывает «нормально», пальцем ни разу не тронул, лично он против побоев, знает, что побои — «пережиток». У него современные меры воздействия: лишение удовольствия. Строгое, неукоснительное! Однако с парнем нелегко. Все делает по-своему. Ночью проснешься — в туалете свет горит, значит, Валерий читает и, конечно, про индейцев, кладоискателей, про всякую подобную сомнительную публику. Чем еще интересуется? Модели парусных кораблей строит. Скорей, скорей накорябает домашние задания — и к окну — строгать и клеить. Ну и понятно, временами двойки, особенно по математике. Приходится, значит, в воспитательных целях парусники в шкаф запирать, а то и ломать, если проявит упорное неподчинение. Мать извелась. Валерка то на пруд бежит — корабли свои пускать, то на железную дорогу — смотреть на проходящие поезда. Ясно одно: мало ими в школе занимаются!

Следователь, немолодой, видавший всякое работник, впервые столкнулся с подобной историей. «Непутевый» Валерка не выходил у него из головы. Ясно одно: живет Валерка в своем необыкновенном мальчишеском мире, в котором плывут куда-то корабли с полными ветра парусами… А ведь книга о Робинзоне Крузо даже очень хорошая книга. И следователь вспомнил детство: он тоже мечтал о неоткрытых островах.

— Вы говорите, что он любит смотреть на проходящие поезда. А нет ли у вас знакомых за городом?

Вначале поднял уши и заворчал Дик, потом скрипнула входная дверь. Аверкин открыл глаза и увидел перед собой мохнатую заячью шапку-ушанку. Вот шапку чья-то торопливая рука стянула с головы, и Аверкин увидел круглую физиономию мальчика. Неужели Валерка?

Прошлым летом Валерка два месяца прожил с родителями на соседней даче, где Прохоровы снимали комнату. Тогда-то они и познакомились — старик и мальчик. «А ты знаешь, почему у сосны не листья, а иголки?» Их разделяли шестьдесят лет, но это не помешало подружиться. Бродили по лесам и полям, рыбачили на недалеком озере, но больше всего любил Валерка бывать в доме Аверкина. Аверкин человек вроде бы обыкновенный, тоже бухгалтер, как и Валеркина мать, правда, уже на пенсию вышел, но дом у него замечательный — полно интересных книг, альбомов, всяких удивительных вещей: морские ракушки, кусок бивня мамонта, деревянные якутские боги, панцирь огромной черепахи, настоящий морской компас в деревянном футляре… Все свои отпуска Аверкин проводил в скитаниях по далеким уголкам нашей земли, и Валерка слушал его рассказы, затаив дыхание. А старик в ответ радовался этой недолгой их дружбе. Сына потерял на какой-то стройке — упал с лесов, жена вскоре померла, не выдержав горя, жил Аверкин бобылем на окраине дачного поселка. Жил-доживал свой век.

— У меня, брат мой, в жизни все наперекосяк получилось. В детстве мечтал уплыть куда-то далеко-далеко в океан. Знаешь, что такое счастье? Счастье — это неведомые острова, которые встают на заре в золотистой дымке прямо по курсу корабля. Вот что такое счастье.

— И вы видели такие острова?

— Нет, брат мой, не пришлось. Война помешала. Взял кружку, ложку и на фронт.

Сейчас, зимой, дачи в поселке заколочены, вокруг — ни души. И надо же — тяжелейший приступ гипертонии. Лежит пластом, временами сознание теряет, попытается встать — голова кружится, с ног валит. Дом не топлен, хлеба — ни крошки, Дик на что терпелив, и тот поскуливает от голода и холода. Сил нет даже камин разжечь, не то чтобы дойти до почты и вызвать телеграммой из Москвы племянницу Варю.

И вдруг Валерка! Как в сказке. Минуту Аверкин не мог прийти в себя от изумления. Как же он здесь очутился зимой, рабочим днем?!

— Ты откуда?

Валерка потупился, поджал губы.

— Ну, говори! Все начистоту. Мы же с тобой давние друзья. Разве не так?

— Так…

Выслушав мальчика, Аверкин откинул голову на подушке, задумчиво уставился в потолок.

— …Натворил ты, брат, дел, натворил…

Помолчал, скосил грустные глаза на гостя, и вдруг короткая улыбка тронула его бескровные губы:

— Придется, брат, держать курс к дому. И не откладывая. Ты, поди, и не ведаешь, какой у тебя в доме переполох поднимется, когда ты не вернешься из школы.

Он помолчал, снова уставившись больными горячими глазами в потолок.

— Впрочем, раз оказался здесь, помоги мне, брат, чуток. Видишь, занемог. Принеси дров и растопи камин. Сможешь?

— Смогу! — обрадовался Валерка.

— Хорошо! Потом сбегай на почту и отправь телеграмму Варе. Да, по пути забеги в магазин и купи что-нибудь поесть нам с Диком. Деньги в ящике письменного стола. И все быстро-быстро, ноги в руки и марш! А то хватятся в твоем доме! Попадет нам по первое число.

Валерка сделал все, что ему велели: и телеграмму отправил, и по своему усмотрению купил дешевой ливерной колбасы, думая прежде всего о Дике, и лимонное печенье купил — печенье оп особенно любил. Про хлеб забыл. Зато нес из магазина десяток яиц.

Довольный собой, вернулся на дачу и здесь обнаружил, что дядя Вася заснул, да так, что не разбудить. Жив ли? Склонился над больным, пригляделся к его лицу: жив! Посапывает. Только как-то нехорошо, словно вздыхает от немоготы.

Осторожно накрыл старика сползшим на пол одеялом.

Очнулся Аверкин ночью. На полу на медвежьей шкуре рядом с Диком, положив руку на теплую спину собаки, спал Валерка. Вокруг на полу лежали раскрытые старые журналы, альбомы с марками и морской компас — он вызывал у гостей особый интерес. В камине мерцали догорающие угли.

Аверкин содрогнулся, вспомнив о Валеркиных родителях. Вспомнил, что Прохоров-старший не очень-то поощрял их дружбу. Почему — непонятно. Может, из ревности? Попытался подняться, но закружилась голова, и он почувствовал легкую тошноту. Надо же, как скрутило! Так и загнуться недолго.

Решил немедленно разбудить мальчика. Как же так получается? Вроде бы приютил беглеца. А там, дома, с ума сходят.

— Валерка! А Валерка! — позвал он и даже не услышал собственного голоса. Обессиленно опустил голову на подушку и тут же впал в забытье.

Приступ на этот раз был затяжным. Пришел в себя уже днем, когда в окно пробивались чистые четкие лучи зимнего солнца. Сразу же ощутил тепло камина и запах жареного. Остро почувствовал голод. В камине весело полыхал огонь, в настенное зеркало Аверкин увидел, что на кухне на газовой плите Валерка с озабоченным лицом что-то помешивает в сковородке. Судя по запаху, жарит яичницу.

За ночь на стекла окон легли морозные узоры, искрились под солнцем. Стало быть, мороз покрепчал. Пожалуй, и не дотянул бы до утра Аверкин, если бы не этот полыхающий спасительным огнем камин.

Посередине комнаты дремал Дик, около его сытой морды валялась шкурка колбасы.

Аверкин привычно откинул голову на подушке, уперся взглядом в темный дощатый потолок комнаты и вдруг испытал короткое и яркое, как вспышка молнии, ощущение давно утраченного счастья.

Яичница оказалась пересоленной и пережаренной до хруста на зубах, но они съели ее вместе с печеньем с превеликим удовольствием.

После обеда Аверкин сказал:

— Вот что, брат. Ты, конечно, меня здорово выручил, но и здорово подвел. Сейчас же отправляйся в Москву, к родителям.

— А как же вы… один? — удивился Валерка. — Хотите, сбегаю за доктором?

— Не надо! Доктора поблизости нет. Мне вроде бы полегче, — он улыбнулся, глядя в озабоченную физиономию мальчика. — Это все камин, который ты затопил, яичница, которую ты отлично приготовил. Спасибо!

Глаза мальчика вспыхнули удовольствием.

— Думаю, скоро приедет Варя, а тебе нужно немедленно отчаливать, — продолжал Аверкин. — По-дружески прошу, понял? По-дружески! Одевайся!

Когда Валерка оделся, Аверкин сказал:

— Компас бери с собой. Это мой подарок.

Валерка неуверенно топтался в прихожей:

— Можно я вам еще и воды принесу?

Аверкин вздохнул, по-прежнему глядя в потолок:

— Принеси…

На станцию Валерка шел без охоты: опять Москва, дом, школа. Что хорошего? Долго бродил возле железной дороги, смотрел на проходящие поезда. Нравились ему только те, которые шли из Москвы куда-то далеко-далеко. Потом приплелся к платформе: ничего не поделаешь, надо уезжать! И тут он вспомнил о компасе. Забыл! И Валерке стало радостно от сознания того, что он забыл взять подарок.

Дик счастливо скалил пасть, увидев вернувшегося мальчика. Аверкин даже не шевельнулся. Валерка снова склонился над стариком, прислушался: спит!

Дрова в камине догорели, в дом из каких-то щелей воровски заползал холод. Валерка вздохнул: Варя почему-то не приезжала. Что ему делать?

Некоторое время он стоял посередине комнаты в глубоком раздумье. Потом, приняв решение, деловито сообщил псу:

— Вот что, брат Дик, оставлять дядю Васю одного нечестно. Он замерзнет. Ты же не умеешь растапливать камин. И в магазин тебя не пошлешь, — он поскреб затылок. — А что, если нам пойти и еще купить ливерной колбасы? Ведь она тебе, кажется, нравится. И мне тоже. А потом будем вместе смотреть альбомы с марками и ждать тетю Варю.

На третий день с утра приступ у Аверкина пошел на убыль. Очнувшись и обнаружив в доме непокорного беглеца, он испытал отчаянье, и оно придало ему силы. Голова гудела, в глазах стояла муть, но он решил, что лучше упадет в дороге, чем продержит в доме мальчишку хотя бы еще час.

— Пойдем!

— Я сам! Честное слово, я сам!

— Нет! Я провожу тебя до самого вагона.

Они медленно двинулись к станции. Одной рукой Аверкин опирался на Валеркино плечо, другой на трость. Впереди понуро плелся Дик, предчувствуя скорое расставание.

Всю дорогу старик молчал. Наверное, ему трудно было разговаривать на морозе. Валерка грустно глядел себе под ноги и представлял, как отец на мелкие кусочки ломает его трехмачтовый фрегат и останки корабля, будто мусор, бросает в помойное ведро.

Недалеко от станции на белой зимней дороге они увидели три темных фигуры. Под ногами идущих навстречу звонко похрустывал морозный снег. Идущие торопились.

Это были Валеркины родители и с ними незнакомый мужчина.

Мать судорожно вцепилась в сына и заплакала. Отец шагнул к Аверкину.

— Вы — негодяй! — большие шоферские кулаки сжались, казалось, отец собирается драться.

Валерка бросился на помощь старику.

— Нет! Нет! — в отчаянье закричал он. — Это неправда! Он больной. Он очень больной! Я не мог, не мог его бросить!

Аверкин стоял, повинно уронив голову, трость, на которую он опирался, глубоко ушла в снег, спина старика согнулась горбом — казалось, вот-вот упадет.

— Не трогай дядю Васю! — кричал мальчик.

— Молчи! — осек сына Прохоров. — Мы с тобой поговорим дома!

Аверкин поднял на Прохорова вдруг вспыхнувшие глаза:

— Послушайте! — тихо и печально произнес он, — Пожалуйста, будьте осторожны с мальчиком. Это же человек! Вы, наверное, не ведаете даже, что это — человек!

Капитан любил угощать гостей крепким чаем. В его каюте на видном месте стоял электрический самовар, и хозяин лично сам заваривал чай, строго соблюдая требования какого-то особого экзотического рецепта заварки. Чай у него был действительно неплохим, но мне думается прежде всего потому, что крепким.

Капитаном он стал недавно и уже создавал на борту судна ведомые всему экипажу капитанские обычаи — у каждого капитана должны быть свои. Этот утверждал славу завзятого чаевника.

Пока хозяин каюты колдовал над заваркой, я прошелся по его просторному кабинету, остановился возле иллюминатора, заглянул в море. Оно было спокойным и мягким, и не поверишь, что только вчера неистовствовал за бортом очередной лихой карибский ураган. Где-то уже недалеко от нас за горизонтом лежали берега Кубы.

Под иллюминатором на маленьком, полированного дерева столике стояла деревянная коробка, которая давно привлекала мое внимание. Скорее, это была шкатулка с изящной резной крышкой, с хитроумным орнаментом, в который был врезан старинного образца якорь. Работа наверняка старинная.

— Для сигар? — решил выяснить я.

Капитан пояснил:

— Компас. Начало прошлого века. Употреблялся еще в парусном флоте.

— Вы им пользуетесь?

Он рассмеялся:

— Нет, конечно! Просто память об одном человеке, которого, увы, уже нет в живых.

Он на секунду задумался, задержав руку на крантике самовара.

В этот момент задребезжал звонок в телефонном аппарате на письменном столе. Мой хозяин не торопясь подошел к столу, спокойно поднял трубку, спокойно обронил в микрофон:

— Капитан.

Выслушал чье-то короткое донесение, кивнул:

— Понял.

Кладя трубку на место, сообщил:

— С мостика звонили. Локатор уже нащупал Кубу. — Взглянул на меня вопросительно — Вы раньше бывали на Кубе?

— Нет!

— И я впервые… — Он улыбнулся широко и счастливо. — Выходит, Куба для нас с вами еще неоткрытый остров.

А на Родине снег

Универсальные магазины в центре города, и добраться до них не так-то просто. Гурьев поймал развалюху-такси, в котором пахло кислятиной, а шофер-старик, разморенный зноем, клевал за рулем плоским африканским носом и временами тяжко вздыхал, обнажая беззубый рот. Должно быть, невеселая у старика жизнь. А может быть, он вовсе и не старик. Наверняка моложе Гурьева. Здесь к сорока годам ресурсы человека подходят к концу. Африка!

На подъезде к центральным улицам натолкнулись на трэфик — густой поток автомобилей, который двигался с черепашьей медлительностью.

…Нелепая потеря времени! А у Гурьева всего два дня… Он расплатился с таксистом, дал ему вдвойне, поскольку канун рождественских праздников — так здесь положено. Решил пешком — так быстрее.

Белые в этом городе не слоняются по улицам. Белые состоятельны — у них у всех автомашины. Да и ходить пешком им здесь непросто. Только увидят белокожего, как тянутся к нему со всех сторон: ботинки почистить, чемодан поднести, продать какую-нибудь безделицу… В городе полно безработных.

Гурьев не любил бывать в городах. После морских просторов ему в городах тесно, неуютно, воздуху не хватает. А тем более в чужом тропическом городе, где все непривычно, непонятно, а иногда и враждебно. Воздух будто загустел, превратился в липкий туман, тяжко набивается в легкие, сдавливая дыхание. На зубах похрустывает песок. Неделю назад ярко-голубое небо тропиков вдруг потеряло блеск, вроде бы закоптилось, плавает в нем солнце желтой мутной кляксой. Это из Сахары пришел к берегам Атлантики недобрый гость — ветер хроматан, приволок с раскаленных просторов великой пустыни тяжелые тучи песчаной пыли. И будет дуть много дней.

Конец декабря… В Западной Африке начало самого знойного сезона. Шагая по набережной, Гурьев старался прятаться под жидкую косматую тень пальм. На черных валунах, что торчали из воды вблизи берега, разбивались волны, и над берегом висела душным банным паром водяная пыль. Гурьев вздохнул: тяжко будет сейчас и в океане! Тяжко! И ничего ты с этим не поделаешь! Терпи! До конца контракта еще год.

Через три дня крисмас — католическое рождество, через десять — Новый год. С трудом верится: такая жарища и Новый год! В больших универсальных магазинах над прилавками рекламные Деды-Морозы. У них белые ватные бороды и морковно-красные, словно ошпаренные, лица, с которых глядят на покупателя ошалело выпученные глаза. Такое впечатление, что нашего северного дедушку Мороза по ошибке занесло в тропики и он никак не может очухаться от ужаса. Щепотки ваты, посыпанные крупной солью, у его ног изображают рождественский снег. Надо же! А настоящего снега здесь люди и не видывали! Ничего холоднее мороженого не знают.

И вдруг Гурьеву стало грустно. Где-то там, на другом конце света, на родных ленинградских улицах звонко хрустит свежий снежок под каблуками прохожих. И люди тоже торопятся в магазины, и несут на плечах елки, не жгуче-зеленые, химические, как здесь, а настоящие, пахучие, из леса, с сережками сосулек на ветках… Как там у него дома? Здоровы ли? Как мать? Последний месяц хворала. Уже год, как не видел их. Но сейчас пришел в магазины выбирать новогодние подарки не им — жене, дочери, матери. Их он увидит нескоро. Подарки нужны на судне африканцам.

Тридцать пять человек на борту, и каждому нужно вручить что-то, хотя бы пустячок. Иначе нельзя. Ждут! Для них внимание капитана дорого, тем более белого иностранца.

Гурьев ходил от прилавка к прилавку, скупал зажигалки, носовые платки, брелки… Для Павла Чугаева, своего механика, единственного соотечественника на борту «Марины», выбирал подарок особенно тщательно. Нужно что-нибудь типично африканское, желательно маску. Пристрастился Павел собирать местные поделки из дерева, особенно маски. Немало денег тратит на это.

В случайном магазинчике на набережной нашел то, что хотел. «Из Камеруна!» — важно сообщил хозяин и взвесил маску на ладони. Черное дерево! Без обмана! Многие африканские маски устрашают: зубасты, глазасты, демонов напоминают. А эта, камерунская, вовсе и не маска — просто вырезанная из черного дерева прекрасная голова юной африканки. Нежный овал лица, чувственные полные губы, широкие и чуткие, как у серны, ноздри… Пусть повесит в каюте и любуется! Как раз для старого холостяка! И хотя стоила дорого, без колебаний отсчитал бумажки довольному хозяину лавчонки — наверняка запросил торговец с белого вдвойне. Приход Нового года — праздник большой, а моряку к праздникам надобно относиться с уважением. Они для него редки. Тем более речь идет о Павле Чугаеве, его товарище.

Надо же так случиться! Только о нем подумал, и вдруг он сам собственной персоной! Едва Гурьев вышел из магазина, как на той стороне улицы в мелькании темных лиц увидел что-то посветлее. На белого в этих краях невольно обращаешь внимание как на редкость. И это нечто светлое оказалось физиономией Павла — круглой, щекастой, лоснящейся удовольствием и добротой. Широко шагая по тротуару, Павел куда-то торопился, и его упорно направленный вперед взор свидетельствовал о непреклонной решимости. Под мышкой у Чугаева торчало нечто, завернутое в серебристую оберточную бумагу, в которую сейчас перед праздником, пакуют в солидных супермаркетах дорогие покупки. Гурьев про себя усмехнулся. Ясно: ходил сюда за тем же, что и он, Гурьев. И нечто, запакованное в серебристую бумагу, скорее всего, предназначается ему, Гурьеву. Через несколько дней уже в открытом океане в новогоднюю ночь они сойдутся в капитанской каюте, выложат на стол свои подарки и, поздравляя друг друга, обнимутся по-братски, два советских моряка на чужом африканском судне.

Хорошо, что не заметили друг друга! А то бы не выпутаться из неловкости. Сейчас ему, Гурьеву, лучше всего пойти на соседнюю улицу, такси ловить там и держать курс на окраину города к небольшой моряцкой гостинице, где живут и он, и Павел, и еще пятеро наших моряков, что служат по контракту в местной государственной рыболовной компании. Главное, к гостинице подъехать пораньше Павла — как бы не столкнуться с подарками в дверях. Пойдут каждый в свой номер, чтобы вскоре встретиться в вестибюле и в этот предпоследний день отправиться в недалекий приморский отель, провести в его баре пару часиков — выпить по кружке пива.

До туристского отеля им идти не больше километра вдоль берега моря. Солнце клонилось к закату, но жара, кажется, стала еще гуще. На песчаные берега с грохотом накатывались крутые океанские волны. Короткое касание щеки струйкой свежего морского ветра как грустное напоминание о родных северных широтах.

Сегодня вечером должен быть последний в этом году самолет из Москвы. Прошлый прилетал неделю назад и писем Гурьеву не привез. Неужели и с этим не окажется?

На душе у Гурьева неспокойно. Письма привезут с аэродрома не раньше девяти… Времени в избытке, куда его девать? В такую жару ничего не хочется делать. Приткнуться бы в тени и не шевелиться.

Отель «Континенталь» на берегу океана возвышался гигантским утесом с сахарно-белыми пластиковыми склонами, прочерченными синими прожилками окон. Однажды Гурьев с Чугаевым заглянули туда — роскошь несусветная! Такой раньше и не видывали. Все по «последнему слову». Начиная с входных дверей. Двери эти — две огромные створки из толстого стекла. Подходишь — и створки сами по себе расходятся в стороны, пропуская посетителя, а за его спиной снова смыкаются. Будто по щучьему велению. Стены в отеле из черного дерева, перила из бронзы, темный высокий потолок осыпан хрустальными светильниками, будто небо звездами, под ноги стелются пушистые, как дамские манто, ковры, а за воротничок рубашки забирается прохладный, почти студеный ветерок из отдушин мощного центрального кондиционера.

Ради интереса приценились у портье к стоимости номера. С видом на океан пятьдесят, с видом на город — сорок. Это за сутки! Надо же, у них на судне матрос-африканец зарабатывает столько же — за целый месяц. Этот прохладный рай по карману только толстосумам. Капитанам рыболовных траулеров здесь делать нечего.

Территория отеля обнесена металлической оградой, у ворот два стража в полувоенных фуражках: наблюдают, чтобы в заповедный мир богатых не заходили посторонние. Гурьева и Чугаева пропустили без звука, даже поклонились с улыбкой — белые! Белый цвет кожи в общественных местах некоторых бывших колоний в Африке вроде бы пропуска. Раз белый, значит, имеет власть, деньги, значит, господин. Ну, какие «господа» капитан Гурьев и старший механик Чугаев? Один родился в костромской деревушке в семье пастуха, другой в рабочем общежитии на уральском заводе. И послало их сюда Отечество вовсе не наживаться на африканцах.

Обычно в открытом баре при отеле народу мало. Сидят под цветными зонтиками немногочисленные посто яльцы, смотрят в океанскую синь, слушают шум волн и неторопливо потягивают пиво. Найти свободный столик всегда просто. А сейчас поразило обилие посетителей. Откуда только объявились? И все, как говорится, «наши бледнолицые братья» — всех возрастов и калибров.

— Ясно! — догадался Чугаев. — Вчера в порт «пассажир» пришел. Я видел. «Глория». Под английским флагом. Это туристы с «Глории».

В баре свободного столика они не нашли. Отыскали столик у открытого бассейна — бассейн примыкал к бару Над столиком простирался солнечный зонт, который защищал кресла тенью, с моря продувало, и приятели решили, что в конечном счете им повезло. Место людное, скучно не будет. Главное — убить время. Это короткое оставшееся до отхода судна время всегда тянется мучительно долго.

— Две кружки пива! — попросил Гурьев подошедшего к ним кельнера.

Пиво оказалось превосходным — свежим и, главное, холодным. Губы погружались в желтую шапочку пены на кружке, как в горьковатое мороженое. Откинулись в соломенных креслах и отдались безмолвному созерцанию окружающего мира.

Людей возле бассейна было мало. Слишком жарко! Под зонтами прятались всего несколько человек. В соседнем кресле покоилось рыхлое тело рыжего веснушчатого старика, который читал журнал.

К нему подошел из бара кельнер, принес на подносе кружку пива, отсвечивающего янтарем, и покрытый холодной испариной стакан апельсинового сока, поставил на столик под зонтом. Веснушчатая рука потянулась за кружкой. Старик сделал долгий жадный глоток, двигая острым кадыком. Потом медленно стер пальцами с уголков рта пузырьки пивной пены, прижег затухшую сигарету, не торопясь затянулся.

Рядом с ним в соседнем шезлонге, надвинув на лоб белую панамку, лежала молодая светловолосая женщина. Ее плечи, густо намазанные кремом для загара, матово поблескивали, в ленивой полуулыбке она растянула длинные, четко вырисованные красивые губы. Вдруг сбросила с головы панамку, протянула руку к стакану с соком, стоявшему на столике, отхлебнула чуток и, ставя стакан на место, бросила взгляд в сторону Гурьева и Чугаева. Последний ее явно заинтересовал. Цепкий взгляд откровенно охватил молодцеватую, с мушкетерскими усиками физиономию моряка, его крутые плечи, крепкие, раздутые мускулами руки, и Чугаев был награжден одобрительной улыбкой.

Временами к веснушчатому старику и загорелой женщине подходил мальчик лет двенадцати, тоже густоконопатый. Он обращался к ним по-немецки. И было ясно, что это еще одна немецкая семья, судя по всему — дед, дочь и внук. В отеле «Континенталь» белые туристы бывают часто. Расположен он поодаль от города в чистой светлой пальмовой роще на берегу океана, на километры тянется превосходный песчаный пляж — и экзотика и удобства! Особенно любят здесь бывать туристы из Западной Германии. Прилетают чартерными самолетами на недельку: подзагореть под лучами тропического солнца, поплескаться в теплой и тугой атлантической волне, попозировать перед объективами на фоне пальм и кактусов. Стоит в порт прийти круизному судну, как его пассажиров непременно везут в «Континенталь» — хотя бы на несколько часов.

Веснушчатый старик допил свое пиво, а его дочь апельсиновый сок. Разомлев от жары, оба притихли. Только мальчишка был полон энергии. Гурьеву он показался симпатягой — густая золотистая шевелюра, узкое породистое лицо, сильное, длинное, покрытое красивым загаром тело. Славный на вид парнишка! Должно быть, ровесник его дочери. И имя понравилось — Вилли. Так окликнула его мать.

Вилли расхаживал вокруг бассейна с новеньким, поблескивающим никелем фотоаппаратом и лениво щелкал затвором. Снимал явно от нечего делать, от невозможности в этакую жарищу найти более увлекательное занятие. Сфотографировал лохматую пальму у бассейна, ажурную беседку, где туристы прячутся от солнца, юркого кельнера с подносом на руке, невесть как очутившуюся здесь и тут же прогнанную уборщиком дворовую собаку. Попытался запечатлеть на память истомленную зноем толстую даму, развалившуюся на пляжной раскладушке, но та угрожающе подняла увесистый кулак, и Вилли отступил. Подошел сбоку к креслам, в которых сидели Гурьев и Чугаев, и трижды щелкнул затвором.

— Шалопай! — пробурчал недовольный Чугаев. Он стеснялся своего не по годам раннего брюшка. — Снять бы штаны да…

Гурьев усмехнулся:

— Ерунда! Он же ребенок. Чего с него взять? — К детям Гурьев всегда относился снисходительно. — Зато какая у него мама!

Чугаев, снова украдкой бросив взгляд на недалекий от него шезлонг, вздохнул. Конечно, лучше бы, если этой немки сейчас здесь не было! Покойнее для моряка!

Солнце уже клонилось к закату, жара понемногу спадала, с крыши отеля, где был расположен ресторан, до неслись звуки оркестра — там начинались вечерние танцы.

Вдруг возле наших моряков остановился молодой кельнер с подносом. Поставил на столик две кружки со свежим пивом.

— Но мы больше не заказывали пива, — удивился Чугаев.

Кельнер блеснул улыбкой:

— Это вам прислали!

— Кто?

Черная физиономия кельнера осветилась сдержанной улыбкой:

— Одна дама…

Чугаев бросил быстрый взгляд в сторону немки. Положив руку под голову, она смотрела на Чугаева и улыбалась.

Солнце здесь восходит и заходит в одно и то же время — недалеко экватор. День и ночь не разделены сумерками, от света ко тьме переход скорый — будто повернут рубильник.

Во тьме этот большой африканский город кажется таинственным и полным неожиданностей. Тяжелыми глыбами ползут над его крышами тропические облака, сходясь друг с другом, искрятся молниями. В дымном влажном мраке светятся как дотлевающие костры. Чернота садовых зарослей скрывает богатые виллы, и там, в зарослях, неумолчно урчат моторы, будто где-то во тьме хоронятся грозные, но готовые к битве моторизированные армады. Это работают бесчисленные воздушные кондиционеры, нагоняя в спальни богачей искусственную прохладу. Громкий смех, отчаянная брань, плач детей, стальной вой транзисторов, деревянный скрип лягушек в вонючих канавах, торжествующий, подобный громам отдаленной грозы, грохот тамтамов — все это в душном сумраке кварталов, там, где обитает трудовой люд и где нет садов и кондиционеров.

Окна в такси раскрыты, и им в лица бьет ветер городских трущоб, насыщенный запахами гнили и сточных канав. От гостиницы до дома Попцовых ехать всего три километра, пустяк. Накануне ухода в море им бы пешочком пройтись туда! Ноги потрудить, чтобы не слабели в рейсе без ходьбы! Но пешком нельзя. Рискованно. В городе бандитизм. Докатился и сюда через Атлантику из Нового Света — типичные американские гангстеры, даже некоторые с автоматами. С заходом солнца могут появиться из-за любого угла. А чужеземец для них лакомая добыча. Даже в порту на судне стало тревожно находиться. Действуют пираты.

И от сознания всех этих тревог еще тоскливее становится на душе, тяжелее ощущение одиночества. Во всем этом городе их, советских людей, девять человек — семеро моряков да Попцов с женой. Вот и вся колония. К тому же из семи моряков пятеро обычно в плавании. У моряков побывка в этом городе коротка — неделя. Правда, если случится ремонт судна, то могут простоять и месяц. Бывало. Сейнеры в компании старые, следят за ними плохо. И все же для этой страны и такая флотилия богатство. Продуктов питания для населения не хватает. Цены на них высокие. Мясо трудовое население не ест — не по карману. Только рыбу. И то временами. На рыбу вся надежда у этой африканской республики, бывшей колонии, которая никак не может вырваться из вековечной нищеты и забитости. Рыбные богатства ее прибрежных вод немалые, надо их только освоить. А кадров не хватает, особенно командных. Вот и пригласили на рыболовные траулеры советских капитанов и механиков.

Семья Попцовых живет в обеспеченной части города, районе особняков и вилл. У Попцова тоже вилла, только маленькая. И не он ее владелец. Снимает виллу Международная организация здравоохранения, в которой Эдуард Попцов работает экспертом-эпидемиологом и живет в этом городе уже третий год.

— Что бы мы делали, если бы тут не было Попцовых?

Чугаев, приткнувшийся в углу кабины, этот вопрос скорее всего задал самому себе. Ответа на него не ждет. Да и какой может быть ответ? Ясно, без Попцовых было бы совсем тоскливо. Особенно вечерами. Их вилла вроде клуба маленькой советской колонии. Любой приезжай — всегда будут рады. В этом доме, как в своей семье, чувствуешь себя свободно и непринужденно. Разваливайся в кресле, смотри телевизор, слушай музыку — у Эдика отличная коллекция пластинок классики.

Да и просто помолчать у Попцовых хорошо. На Лауру поглядеть — милая, добросердечная — олицетворение дома, семьи, уюта. И красивая! И оперное имя, которое она сама не любит, ей очень подходит. Посмеивается над родителями: у них в костромской глубинке любят нарекать детей позаковыристее: Альбина, Алевтина, Эльвира…

Услышав шум мотора подъехавшего такси, оба, и Эдик и Лаура, выскочили к воротам встречать гостей.

— В самый раз приехали! — улыбнулась Лаура. — У меня сегодня на ужин картофельные котлеты с грибной подливкой. А грибы… подмосковные!

Удивительно похожи друг на друга муж и жена, словно близняшки, брат и сестра, — оба густочерноволосые, с тихой покойной улыбкой, нешумливы, неторопливы, как северяне. Гурьев не раз думал: как хорошо, что именно такую пару прислали на работу за границу — но всем статьям подходящи для заграницы — воспитанны, общительны и образованны. На любую тему с ними можно говорить.

Входишь в их гостиную и с первой минуты долго не можешь оторвать глаз от стен. Все комнаты увешаны африканскими масками — из белого, розового, красного, черного дерева. Одна страшнее другой — зубастые, пучеглазые, носатые и безносые. Эдик собирает маски всерьез, обстоятельно. Много денег на них тратит. Так же, как и Чугаев. Но в отличие от Павла собирает по науке: выписывает каталоги, специальные журналы. Недаром так любит сюда заглядывать Чугаев. Здесь есть чему поучиться. Эдик мечтает в родном Судиславле на Костромщине в каком-нибудь клубе открыть музей африканских обрядовых масок. Это будет первый подобный музей в СССР.

Интересно, есть ли в этом скопище деревянных монстров что-нибудь похожее на то, что он сегодня приобрел для новогоднего подарка Павлу?

Гурьев придирчиво осмотрел коллекцию — такой нет! Порадовался. Покосился на Павла. У самого Попцова нет такой маски, какую Гурьев купил для друга!

Как всегда, приветливы хозяева, и Лаура приготовила отличный ужин. Эдик поставил на стол бутылку виноградного вина. Обычно не пьют, но в этот раз заявил, что есть повод. Значит, в самом деле важный повод, раз изменили Попцовы своим правилам. Вечер получался отличным — как раз прощальный.

Гурьев посмотрел на настенные часы: только через час, не раньше, можно будет звонить в столицу этой страны, в наше посольство. Самолет, конечно, уже прибыл, но пока рассортируют почту, доставят с аэродрома в посольство, а там разложат по полочкам адресатов… Не раньше десяти, это точно!

— Что-то вы сегодня грустный, Григорий Максимович?! — приметил его настроение Попцов.

Лаура возразила мужу:

— Чего спрашиваешь? Человек в плавание завтра уходит. И даже Новый год не сможет с нами встретить. Радоваться нечего!

Права Лаура. Действительно, грустно ему потому, что истосковался по дому, по родному Ленинграду. Сегодня, в канун отхода, одиночество кажется особенно тягостным, хотя он, как бывалый моряк, к нему привык, одиночество — всегдашний моряцкий удел. Вот если получит письмо…

Повод для сегодняшнего торжества у Попцова оказался в самом деле серьезным.

— Два события надо нам отметить, — сказала Лаура, когда все уселись за обеденным столом. — Первое: ваш завтрашний отход. Пожелать вам счастливого плавания, счастливого возвращения, заранее поздравить с Новым годом…

— Ну а второе?

Карие миндалевидные глаза Лауры таинственно сверкнули. Она жестом фокусника сняла салфетку, которая что-то на столе прикрывала. Под салфеткой оказалась черная пластмассовая коробочка: открыла крышку, и в коробочке на черном бархате блеснул сталью странный значок, изображающий нуль.

— Мой муж, — торжественно заявила Лаура, — удостоился большой чести. Его наградили вот этим!

— Лаура! — поморщился Попцов. — К чему столько пышных слов? Короче.

Но Лаура была неумолима. Ее переполняла гордость, и ей хотелось рассказать все в подробностях.

Она права. Такой наградой можно гордиться. Из почетных знаков подобного рода этот, должно быть, один из самых скромных на вид. Но он — в числе самых уважаемых. Стальная игла, предназначенная для вакцинации, согнута в кольцо, которое обозначает нуль. Это символическое свидетельство того, что игла уже не нужна. Болезнь побеждена. Страшная болезнь на этой земле сведена к нулю. В мире немногие обладают таким знаком. И вот его получил молодой советский ученый Эдуард Попцов. В грамоте Всемирной организации здравоохранения, приложенной к почетному знаку, говорится: «…в благодарность за участие в исторической акции…»

Два десятка лет назад оспой в этой стране болели тысячи людей. Трудно было предполагать, что когда-нибудь можно победить этот беспощадный недуг, который укоренился здесь с незапамятных времен и унес несчетное число жизней. И вот международная медицинская комиссия, тщательно проверив отчеты местных медиков в полевых условиях, подтвердила: в этой африканской стране оспа полностью ликвидирована. Республика получила международное свидетельство о победе над одним из самых опасных и распространенных заболеваний. Это было выдающееся достижение.

— Ты у нас герой, Эдик! — сказал Чугаев. — Это ведь просто здорово — сознавать, что принес настоящую пользу здешнему народу! Можно тебе только позавидовать.

— Ну а вы? — развел руками Попцов. — Не приносите пользу? Рыбка-то ваша для кого?

В десять они позвонили в посольство. В маленькой здешней советской колонии только в доме у Попцова и был телефонный аппарат, по которому можно связаться с другим городом. Да и машина в постоянном пользовании тоже только у Попцова. Поэтому Попцов взял на себя заботу о доставке писем из посольства для всех наших, живущих в этом портовом городе, что в сорока километрах от столицы.

Дежурный в посольстве уже ждал их звонка — привык, моряки точны.

— Должен вас огорчить, ребята, — сказал он. — Самолет еще не прибыл. Ожидаем через час. Видите какая погода? Пока не рассосется…

Гурьев вышел на балкон. Надо же! Как быстро здесь меняется небесная обстановка! С севера, с той стороны, где лежала столица, наползала тяжелая, зловещая, словно предвещающая всемирный потоп, туча, с неба свисала бахрома молний, и крепнущий ветер зверски трепал над домом кроны пальм. Значит, надо ждать конца грозы. Хорошо, что тропические грозы короткие.

Самолет прилетел только через два часа, и еще час прошел, прежде чем в посольство доставили письма. Было уже за полночь. Дежурный сообщил, что для их колонии отложено несколько писем. Попцовым — нет, Чугаеву — нет, а вот Гурьеву одно.

— Из Ленинграда? — пытался уточнить Гурьев.

Дежурный некоторое время попыхтел у трубки:

— Трудно по конверту понять. Вроде бы… Да что вы волнуетесь! Завтра к вам торгпредская машина пойдет. С ними и перешлем. А сейчас ночь.

— А вдруг не пойдет машина!

— Сказали, что пойдет… — заколебался дежурный. — Впрочем, у них, торгпредских, всякое бывает…

Гурьев положил трубку, помолчал.

— Что же вы не едите компот? — спросила Лаура. — Вы же любите компот из ананасов.

— Спасибо! — вяло отозвался Гурьев.

К нему подошел Попцов, положил на плечо руку:

— Поехали!

Гурьев поднял на Попцова мятущиеся глаза:

— Да уже поздно, и погода сырая, дорога будет неважная… — словно и просил и для приличия отговаривал одновременно.

— Ничего! — улыбнулся Попцов. — Ради письма с Родины стоит и рискнуть.

В «Волге» оказался полный комплект пассажиров. Павел заявил, что капитан без своего старшего механика не может отправляться в рейс даже на автомобиле, поэтому долг требует от него, Чугаева, присоединиться к экспедиции. Лаура не захотела оставаться дома одна — боится.

При выезде из города их нагнала полицейская машина, световыми сигналами приказала остановиться. Два полицейских посветили фонариками в кабину, увидели европейские физиономии, махнули рукой: можно ехать! Пикет не был неожиданным: в канун рождества полицейский контроль на дорогах усиливается, потому что именно в эти дни больше обычного выходит на промысел лихих людей, особенно на загородных шоссе. Один из полицейских, вежливо козырнув на прощание, счел нужным пояснить.

— Очередная бандитская вылазка, сэр! Участников ищем.

— А где случилось? — поинтересовался Попцов.

— В порту.

Хотя дорога между двумя прибрежными городами первоклассная, ехать пришлось осторожно — асфальт скользкий. Того гляди занесет на обочину. Свет фар временами вырывал по сторонам шоссе чудовищно исковерканные кузова автомашин, напоминая о случившихся здесь трагедиях. Такое встречается на протяжении всей дороги — кузова не убирают, оставляют едущим в назидание. Катастроф здесь вдоволь, ездят лихо.

Через полчаса они вдруг увидели на обочине шоссе легковую автомашину, поодаль от нее человека.

Ладонью одной руки человек прикрыл глаза от света, другую руку высоко поднял, прося остановиться.

— Ловушка! — ахнула Лаура, напуганная сообщением полицейского патруля.

Но Попцов, не раздумывая, нажал на педаль тормоза.

Просивший помощи оказался худой, долговязый, преклонных лет европеец. В свете фар ярко отсвечивала серебром его голова.

Он бросился к остановившейся машине.

— Вас послал ко мне сам господь! — радостно сообщил высунувшемуся из кабины Попцову. — Что-то с мотором случилось. А я опаздываю на лондонский самолет…

Человеку действительно повезло. Кто лучше разберется в двигателе, как не механик? Чугаев заставил незнакомца включить стартер, пришедший на помощь Попцов пошуровал заводной ручкой, потом с фонариком в руке Чугаев несколько минут что-то разглядывал и ощупывал в двигателе и, наконец, сделал заключение:

— Карбюратор. Засор! В нем песка на половину Сахары. Придется разбирать…

По коротким фразам, по тону, с которым они были произнесены, стало ясно, что придется это делать ему, Чугаеву, что, конечно, бросить попавшего в трудное положение пожилого человека он не может.

Другого быть и не могло. Гурьев хорошо знал своего главного механика. Было решено, что всем торчать здесь бессмысленно. Павел останется чинить машину; если сумеет сделать быстро, то попросит подвезти к посольству, если ремонт затянется, будет дожидаться своих здесь же, на шоссе, — они постараются вернуться как можно скорее.

Уехали встревоженными, оставив на ночной дороге товарища.

Столица их встретила рождественскими огнями. Над главными магистралями висели разноцветные гирлянды лампочек, такими же гирляндами были разукрашены ветвистые хлопковые деревья-гиганты в центре города, возле мраморных подъездов богатых отелей, несмотря на ночь, толкалась пестрая бездельная публика — мелкие торговцы, фарцовщики, проститутки, отсвечивали лаком подъезжающие и уезжающие лимузины.

Дежурный в посольстве удивился их позднему визиту, даже руками развел.

— По такой дороге ночью?! Отчаянные головы! Вот консул вам всыплет.

— Завтра в море уходим. Как же без писем?!

В канцелярии в их «периферийной» секции почтовой полочки лежала тощая стопка пестрых конвертов. Среди них один был для Гурьева. Уже по почерку на конверте, небрежному, торопливому, он понял: не то, что ждал Сердце словно оборвалось. Вскрыл конверт, в нем был листок с машинописным текстом. Сообщали, что отделение «Межкниги» приняло от гр. Гурьева подписку на двадцатитомное издание «Страны и народы», о выходе первого тома сообщат дополнительно.

— И ради этого катили за тридевять земель! — невесело усмехнулся Гурьев, протягивая листок Попцову.

Но приехали они сюда все-таки не зря. Во-первых, забрали письма для остальных членов колонии, во-вторых, как всегда, собрали с посольства моряцкий оброк. В приемной уже лежали заранее приготовленные для моряков свертки с собранными в колонии журналами за минувший год. Дежурный, энергичный, решительный, несмотря на поздний час, позвонил куда-то по телефону:

— Машенька, извини, что разбудил. Моряки приехали. Тащи все, что для них приготовили.

Вскоре пришла в приемную заспанная, но улыбающаяся Машенька с увесистым пакетом журналов и книг. Увидев Гурьева, всплеснула руками:

— Это вы, Григорий Максимович! Как я рада!

Однажды на судно к Гурьеву приезжала экскурсия из посольства, в основном женщины. Хотели собственными глазами увидеть, что такое траулер и как добывают в море рыбу. Среди гостей были и круглолицая, русокосая Машенька со своим шестилетним Егоркой. Мальчишка понравился Гурьеву, а мама понравилась особенно — она из тех, кто с первых минут знакомства вызывает симпатию своей неистребимой потребностью улыбаться. Недаром все ее называют не иначе как Машенькой. Гурьев подарил Егорке морского конька, который в стеклянной банке давно стоял в его каюте на книжной полке. Нашел он конька на палубе среди рыбы, после того как выпростали трал, подобрал, высушил на солнце и сохранил — кому-нибудь в подарок. И рад был, что подарок достался именно Машенькиному сыну.

— А вашего конька мы с оказией отправили в Москву, боялись, как бы здесь, в жаре, не протух, и теперь он главная достопримечательность нашей квартиры, — счастливо сообщила Машенька.

Вдруг сделала предостерегающий жест рукой, значительно округлила глаза:

— Не исчезайте! Я сейчас!

И тут же скрылась за дверью приемной. Дежурный усмехнулся:

— Что-нибудь придумала! Она у нас такая!

Вернулась через несколько минут с новым объемистым пакетом в руках, протянула его Гурьеву:

— Берите, это вам. К празднику!

Гурьев взял тяжелый пакет, заинтересованно тряхнул им — в нем почудилось что-то сыпучее.

— Что это?!

— Гречка! — блеснула белыми зубами Машенька. — Три килограмма гречки. Мне из дома прислали. Здесь-то ее не достать, о ней, такой вкуснятине, здесь даже понятия не имеют. А у вас в море будет настоящая гречневая каша. Представляете?

Книги, журналы Машенька с Лаурой упаковали в картонный ящик, положили туда и пакет с гречкой.

Когда уже собирались прощаться, вдруг заявился Павел Чугаев. Его гусарская физиономия маслянисто поблескивала, словно механик только что вылез из машинного отделения своего судна.

— Починил! — сообщил коротко. Чугаев — молчальник, лишних слов не любит.

Вытянули из него немного: ну, починил! Ну, потом пришлось ехать на аэродром — седоголовый опаздывал на самолет в Лондон. А с аэродрома приятель седоголового, владелец машины, добросил сюда. Вот и все.

— Ну и кто он такой? — спросила Лаура.

— Не знаю, англичанин какой-то. Назвал себя как-то, да я не разобрал. А какая разница, кто он? Просто человек. Попросил помочь…

— О тебе расспрашивал? — поинтересовался дежурный.

Не склонный к долгим разговорам, Чугаев отвечал без охоты.

— Ну, расспрашивал… Я ему сказал, кто я. Секрет, что ли? Правда, удивился, что советский…

Отер рукавом пот со лба, улыбнулся:

— Старик так шпарил на своем английском, что я мало что разобрал…

— Ну-ка, пошли к нам! — вдруг решительно заявила Машенька. — Душ примете! А то видик у морячка! В море не пустят!

Уезжали около двух ночи. Дежурный к Машиным журналам и книгам добавил вытащенную из своего загашника пачку аэрофлотских новогодних буклетов, рекламных открыток, календарей — все пригодится в корабельном хозяйстве. Маша прибавила к старым библиотечным книгам десяток новых, только что полученных, — «морячкам они важнее».

— Это вам от нас новогодний подарок! — сказал дежурный, провожая ночных гостей до ворот. И, пожимая на прощание руку Гурьеву, добавил с легкой грустью: — Я ведь тоже моряком собирался стать. А вот так получилось в жизни — в другую сторону завело…

— У нас доля нелегкая. Сами видите! — сказал Гурьев.

— Знаю, капитан! И все-таки завидую вам. Завтра уходите в море!.. Это же и есть настоящая жизнь! А я вот здесь торчу…

Позавидовал парень! А ведь толком и не знает, какое у них дело. Судно старое, для работы и жизни неудобное, теснота, духота, вечная влажность, неотступная рыбная вонь, дрожание палубы, изнурительный грохот машины под ногами. Экипаж большой, а кроме Павла, поговорить Гурьеву можно всего лишь с двумя своими помощниками, двумя механиками да еще с рулевым Адемолой, капитанским любимцем. Остальные в команде английским не владеют, на местном Гурьев толковать не мастак, знает всего несколько фраз, нужных для делового общения в рейсе. А жаль, что не может потолковать по душам со своими матросами! Сочувствует он этим людям. За душой ни гроша, полуголодные, большими семьями обремененные и все же безмерно счастливые, что нашли хотя бы эту тяжелую малодоходную работу на траулере. Простодушны и неизменно жизнерадостны, как дети. Всегда готовы растянуть в улыбке свои толстые губы, махнуть приветственно рукой, пособить в чем-то. Но окрика, несправедливости, унижения никогда не простят. Гурьеву приятно сознавать, что у него с командой сложились товарищеские отношения. В море иначе и нельзя. Матросы видят в нем не только начальника-чужеземца, но и человека, хотя и строго спрашивающего в работе, но сочувствующего их доле и всегда готового хоть чем-то ее облегчить. Не только водит судно, как записано в контракте, но старается чему-то людей научить, поделиться моряцким опытом.

Особенно сблизился с Адемолой. Парень вроде бы доверил свою судьбу русскому капитану.

Познакомились они случайно. Однажды после рейса поехали с Павлом на дальний городской пляж. Только расположились позагорать, как услышали тревожные крики. Неразумная девица-европейка заплыла за линию прибоя, а вернуться назад не может, сил нет преодолеть напор отброшенной берегом волны. С прибоем здесь шутки плохи. Уносит даже опытных пловцов. Павел перворазрядник, и то не решается испытывать атлантическую волну.

На этот раз пришлось рискнуть. Девица махала рукой и звала на помощь. Павел не раздумывая бросился в воду. А с другой стороны к нему на подмогу плыл какой-то африканец. За линией прибоя они отыскали обезумевшую от страха пловчиху, которую уже уносило течением в океан. Хотя девушка была щуплой и легкой, немало прошло времени, прежде чем вместе со спасенной удалось им преодолеть кипящий пеной барьер прибоя. Чугаеву спасенная в благодарность пожала руку, а африканцу предложила деньги. Тот наотрез отказался: «За спасение денег не берут!» И этими словами сразу вызвал к себе расположение Гурьева и Чугаева. Разговорились. Оказывается, деньги парню нужны были и очень нужны. Полгода без работы. По профессии шофер, а работу найти не может. Вот и вынужден здесь, на пляже, сторожить за грош машины богатых купальщиков. Гурьев договорился с администрацией своей компании и взял Адемолу на борт — стал обучать на штурвального, а Павел в свободное время знакомит с судовой машиной. Парень смышленый — за два рейса уже освоил штурвал и в машине стал разбираться. Только в последнее время вроде занемог: куксится, глаза воспаленные, кашель. Вчера Гурьев поинтересовался: был ли у врача? Тот махнул рукой: разве к врачу попадешь! Он прав. На платного врача денег у него нет, а попасть к муниципальному практически невозможно — очередь за неделю. Жаль парня!

Эдик! Адемола у меня заболел. Малярия, должно быть. Не знаю, что с ним делать. Оставлять неохота…

— Ладно! — отозвался сидящий за рулем Попцов. — Так и быть, посмотрю!

— Когда? Ведь завтра уходим.

— Перед уходом. Ты что думаешь, мы с Лаурой не приедем вас провожать?

На судно Павел отправился с зарей, а он, Гурьев, задержался по отходным делам в компании — куча бумаг на оформление.

Несмотря на праздничные дни, у ворот толпились плечистые парии в замызганных рубахах. Привела их сюда надежда получить временную работу, хотя бы на несколько часов — на разгрузке. Один из них шагнул к Гурьеву:

— Капитан, возьми на судно! Не пожалеешь.

Подскочили и другие:

— И меня!

— И меня!

Им не до праздников!

У проходной мелькали белые каски военной полиции. У полицейских были автоматы — значит, дело серьезно! Каждую выезжающую из порта машину тщательно обыскивали, документы у проходящих проверяли особенно придирчиво.

Вахтеры в проходной Гурьева знают давно. Обычно никакого пропуска и не требуют, только улыбнутся: «Привет, капитан!» А на этот раз к пропуску потянулся полицейский офицер в массивной фуражке с золотой кокардой, долго вертел в руках, вглядывался в фотокарточку, сравнивал ее со стоящим перед ним оригиналом, бдительно щурил глаз.

— Это капитан «Марины», — не выдержал вахтер. — Свой.

Офицер с недовольной миной вернул Гурьеву пропуск, ворчливо пробасил:

— Для полиции своих нет. Все чужие.

У ближайшего причала рыбного порта выделялась среди траулеров своими размерами «Тропикана», рефрижераторное судно. Вчера его здесь не было — ночью пришло. Хорошо подгадали — как раз к праздникам! Возле судна стояла вереница грузовиков. Разгрузка шла полным ходом. Понятно: торопятся пустить рыбу в продажу в канун рождества. Рыба у обитателей этого берега продукт уважаемый, а океан они величают Кормильцем. Нельзя равнодушно смотреть на то, как африканцы разгружают рыбу. В трюмах «Тропиканы» занимаются этим специальные рабочие. Должно быть, только они во всей тропической Африке и знают, что такое настоящий мороз. В трюме температура сибирская — около двадцати. Грузчикам приходится натягивать на себя куртки, одеяла, голову обматывать платками — зимних шапок здесь не достанешь, понятно, не отыщешь и валенки, поэтому на ногах у них резиновые сапоги, в которые засунуты тощие, гуталинной черноты ноги в обмотках из тряпок. Рабочие грузят картонные ящики-блоки с замороженной рыбой — на деревянную платформу, опущенную на тросах на дно трюма. Эту платформу корабельная стрела вытягивает наверх, проносит над палубами, осторожно спускает за борт на причал, где стоят грузовики. Рабочие на грузовиках принимают с судна ящики — осторожно, будто они стеклянные, аккуратно складывают в штабеля. И все это происходит на глазах множества зрителей, сбежавшихся со всех концов порта. Еще бы! Рыбу разгружают!

И радуешься, глядя на разгрузочное торжество. Скольких людей накормит «Тропикана» сегодня! Значит, не зря тянулись дни в тяжком, тягучем океанском зное, когда судно словно прилипает к воде, как муха к меду.

У трапа «Тропиканы», закинув руки за спины, стояли трое парней из военной полиции. И здесь пришлось Гурьеву доказывать, что он «свой».

«Тропикана» судно солидное по сравнению с его малюткой «Мариной». До капитанской каюты не сразу и доберешься по узким трапам и тесным палубам. Как положено, постучался, приоткрыл дверь:

— Можно, товарищ капитан?

Невысокого роста бородатый крепыш тут же поднялся гостю навстречу. Рыжая его борода вздыбилась от широченной улыбки.

— Гриша?

Немало дней капитан Денискин со своей «Тропиканой» проскитался в океане. На этом борту советская колония тоже из двух душ — капитан и стармех. Теперь им отдых недели на две. И праздники встретят, как положено, на твердой земле.

— А вы, значит, сегодня?

— Сегодня…

Денискин раскурил трубку — он завзятый трубочник.

Гурьев выдержал паузу, не торопясь полез в карман:

— Плясать бы тебя заставить, да наплясался, поди, в океане на волне. Вот держи!

И положил на стол стопочку конвертов.

— Тебе и твоему стармеху. Как раз к празднику!

У Денискина радостью сверкнули под кустистыми бровями голубые, как у ребенка, глаза.

— Вот спасибо! Вот удружил! — перебирал конверты — какой кому.

Но читать не стал, отложил конверты в сторонку, пришлепнул ладошкой.

— Это мы потом… Это мы с толком, с чувством…

Снова затянулся дымком, в лице отразились покой и довольство.

— А я с этим самолетом ничего не получил… — сказал Гурьев. — Видно, следующим придет. Волнуюсь. Как там мои? Мать-то старенькая, нездорова…

— Я тебе по радио сообщу, если доверишь вскрыть…

— Конечно! Как раз об этом и хотел просить…

Помолчали.

— Слышал, что у нас на рейде стряслось? Полицейских-то приметил?

— Еще бы! Пираты, что ли?

— Пираты.

Уже не первый год в некоторых западноафриканских портах действуют пираты. Грабят стоящие на рейде торговые суда. Подойдут к судну под покровом тьмы на моторке, забрасывают веревку с кошками на борт стоящего на рейде судна, понятно, в самый глухой час ночи, когда команда спит. Как обезьяны, забираются по канатам на палубы и внезапно нападают на ничего не подозревающую ночную вахту. У нападающих, как правило, оружие — кинжалы, финки, пистолеты, а то и автоматы. Что ты с ними поделаешь? Загонят членов команды в трюм, закроют на засов и приступают к грабежу. Прежде всего вскрывают капитанский сейф, пройдутся по каютам, прибирая все ценное, а коли сам груз представляет ценность — транзисторы, часы, дорогие вина, — забирают и груз — сколько унесут. Если кто-то из команды вздумает сопротивляться — прибьют. Недавно напали на шведский сухогруз — двух матросов убили, а капитану глаза выкололи.

Вот так и вчера ночью напали на японский контейнеровоз. Но японцы начеку, вызвали по радио полицию, полицейский наряд бросился вдогонку за двумя пиратскими моторками — одна удрала, вторую выстрелами потопили. В последней моторке погибли не все, как предполагали, двое или трое спаслись, доплыли до берега и где-то там сейчас прячутся. Потому-то в порту такой переполох.

— Я сам видел всю эту заварушку, — сказал Денискин. — Как раз в это время в порт входили. Пули над «Тропиканой», как птички, посвистывали. Пришлось искать укрытия.

Ничего себе рождественская обстановочка!

Снова помолчали.

На стене каюты Денискина прикреплена вырезанная из «Огонька» засыпанная снегом печальная сосна, что на «севере диком стоит одиноко», а над письменным столом фотография белокурой девочки с косичками. Это дочка Денискина.

Гурьев прошелся по каюте, остановился перед сосной на стене, постоял, разглядывая.

— Неужели где-то на свете бывает зима!

— Говорят, есть на свете такие страны… — в тон ему отозвался Денискин.

«Марина» стояла в северной части рыбного порта, и идти до нее порядочно. Отсюда, из этого района, хорошо виден весь порт, лежащая на светлой утренней воде темная узкая и кривая клешня мола, как бы захватившая в плен несколько ожидающих причала судов, в том числе грузную серую махину японского контейнеровоза, на который сегодня ночью было совершено нападение. А дальше за стрелкой мола, словно айсберг, отсвечивал снежными бортами красавец лайнер. Это «Глория». Она зашла сюда с туристами всего на двое суток и сегодня ночью уходила к другим берегам и странам. Вспомнился рыжий старик, его шалопай внук, фигуристая дочка… Будто они совсем из другого мира, из другой Галактики и существуют с Гурьевым на разных горизонтах времени.

У причала вблизи «Марины» уже пестрела толпа женщин — жен и подруг моряков. Пришли провожать. Как принято. Обычно до самого отхода они торчат на борту вместе со своими дружками, но сейчас их не пускает полиция. Африканки любят одеваться броско, а сегодня накануне рождества, хотя многие из них и не христианки, нарядились в самое лучшее. Все в платьях до пят из дешевого, но яркого материала, у каждой на голове высоким тюрбаном крепко накрахмаленный платок. Тонкие, стройные, с гордой осанкой, с красиво откинутой назад головой — ну прямо-таки принцессы, пожаловавшие в порт для развлекательной прогулки на королевской яхте. А ведь на самом-то деле голь перекатная, не каждый день сыты бывают, и отправляют сейчас своих мужчин — мужей, отцов, братьев — в долгий и тягостный рейс только потому, чтобы хоть как-то свести концы с концами.

Один из мотористов жестом остановил Гурьева, подтолкнул вперед хрупкую молоденькую женщину.

— Капитан, это моя жена! — В голосе у парня звенела гордость.

Взора не оторвешь от лица африканки, до чего ж хороша. Словно статуэтка из черного дерева. Глаза — с блюдце. Есть чем гордиться моряку! И как он такую оставляет на берегу!

Женщина, оценив восторженный взгляд чужеземца, почувствовав власть своей красоты, тут же поборола робость, широко и свободно улыбнулась и протянула Гурьеву небольшую блекло-зеленую веточку какого-то дерева.

— Счастливого Нового года, капитан!

Гурьев с недоумением взглянул на ветку, не понимая, что означает этот подарок.

Женщина искренне удивилась, что белый капитан не знает таких простых вещей.

— У нас веточку хибискуса дают тем, кто уходит в далекий путь, — пояснила она. — И тогда с ними ничего не случается.

— Спасибо! — рассмеялся Гурьев. — Значит, теперь с нами будет все в порядке. Очень нужный подарок.

Едва Гурьев ступил на борт «Марины», как его тут же закрутили предотходовые дела. Уходят-то надолго. Все надо досконально самому проверить — и документы, и горючее, и продукты, и наличие плавсостава. А тут еще полиция препятствия создает у трапа: кого-то не пускают, кого-то не выпускают. Ищут беглецов. Да разве сыщешь!

В десять приехали Эдик с Лаурой на своей «Волге», у Попцова на машине особые номерные знаки государственной санитарной службы, и пускают ее повсюду беспрепятственно, в том числе и в порт. Медицина в этой стране в особом почете. Неудивительно: на пятнадцать тысяч населения один врач!

Эдик приволок корзину с фруктами — новогодний подарок Гурьеву и Чугаеву. Фрукты отменные — крупные пупырчатые ананасы, желтые клубни манго, мясистые авокадо, целая гроздь маленьких сладких, как мармелад, бананов…

— Там, в багажнике, еще ваш ящик с книгами и журналами из посольства, — напомнил Попцов. — Пошли кого-нибудь за ним. Только сперва взгляну на твоего рулевого.

Где он?

Через полчаса Попцов вернулся из каюты Адемолы.

— Малярия. Ты не ошибся. С небольшим осложнением на легкие. Сделал ему укол и дал таблетки. Лучше бы твоему Адемоле в рейс не ходить. Но он наотрез отказывается оставаться. Говорит, что лишиться работы хуже болезни.

— Он прав, — сказал Гурьев.

— Думаю, все обойдется. У него пошло на улучшение. Они же здесь малярией болеют постоянно. Для некоторых это что-то вроде насморка.

Попцов вынул из портфеля коробку.

— По блату достал таблетки — в муниципалитете. На всю твою ораву. Пусть попринимают недельку для профилактики. Их здесь за время стоянки комарики всласть покусали.

Это был царский подарок. Антималярийные таблетки стоят дорого, матросам-африканцам не по карману. Значит, в рейсе будет у капитана Гурьева здоровый экипаж.

— А теперь дай мне матроса принести из машины твое чтиво…

Гурьев потянулся к трубке телефона.

Вдруг наверху на палубе раздался топот шагов, потом короткий тугой хлопок — явно выстрел, — крики. И тут же вой полицейской сирены на причале… В каюту вбежал взволнованный Павел.

— Поймали! У нас на борту поймали. Молодой парень. Стрелял…

Случилось, что тралмейстер на баке проверял свое хозяйство. Заглянул за ящики на палубе, а там притаился человек. Тралмейстер не из робкого десятка, рявкнул: «Выкатывайся отсюда!» А человек поднял пистолет и выстрелил. Промахнулся, второй выстрел сделать не дали — подбежали матросы, легко совладали. Человек оказался раненым и от потери крови ослабел.

Гурьев, Попцов и Чугаев поднялись на палубу. Пойманный лежал на досках. На нем была мокрая рубашка с оторванным рукавом и брюки. Рубашку опоясывал ремень с прикрепленной к нему пустой кобурой пистолета. Штанина брюк покраснела от крови. Трудно было понять, как он сумел в таком состоянии забраться ночью на борт «Марины»? По швартовым канатам или еще как?

Вокруг пленника толпились матросы. Лица у них были искажены злобой. К пиратам здешние моряки относятся с ненавистью — мешают людям зарабатывать свои деньги, трепят нервы, по их вине ужесточается режим в порту. Бандитизм простому народу лишняя тягота.

Пленник лежал неподвижно, стиснув от боли зубы, только глаза, озаренные светом, затравленно скользили по лицам окруживших его рыбаков. Вдруг ресницы раненого настороженно дрогнули — он увидел Гурьева и Попцова, которые протиснулись сквозь толпу любопытных.

— Я врач, — сказал Попцов, опускаясь перед лежащим на одно колено, — осмотрю ваши раны.

Пленный не ответил, только зажмурил глаза от боли, когда Попцов разрезал ножом его штанину, содрал с раны на ноге черную от крови тряпку, перевязал рану заново свежим бинтом.

Пятеро подошедших полицейских, нетерпеливо ожидавших конца этой процедуры, тут же подхватили парня под руки и потащили к трапу. Ноги его волочились по палубе, он стонал, и в этом стоне были не только страдания раненого, но и тоска обреченного.

В этой стране с бандитами не церемонятся. За вооруженный грабеж неизменно смертная казнь и часто публичная на берегу океана, при стечении тысяч зевак. Да еще по телевизору покажут. Считают, что только так и можно задавить вооруженный бандитизм.

И все-таки Гурьеву почему-то жаль этого парня. Молоденький. Приехал, должно быть, из деревни, как многие, болтался по припортовым кварталам города в поисках работы, голодал, и однажды злая судьба свела его с теми, кто втянул в шайку.

— Вот такие у нас дела…

Попцов, облокотившись на борт, смотрел в сторону города. Вздохнул:

— Да, невеселая история!..

— Совсем не рождественская! — усмехнулся Чугаев.

Отход был назначен на пять вечера — за час до заката. Погрузка давно закончилась. Последние ящики с продуктами с последнего пришедшего из города грузовика были уже на борту. Неожиданно подкатила легковушка, и шофер, поднявшись на борт «Марины», осторожно пронес на мостик большой сверток, торжественно вручил Гурьеву. В свертке была сложенная в коробке новогодняя елочка из нейлона и бутылка французского шампанского. Прислал генеральный директор рыболовной компании, которой принадлежит флотилия. В свертке нашел Гурьев и две поздравительные открытки — капитану и старшему механику. Что ж, приятно, что вспомнил! В таких вещах компания внимательна к иностранным специалистам, а советских ценят особенно — за их непритязательность, безотказность в работе и высокую квалификацию.

Елка, конечно, кстати. Надо ее поставить у двери в столовой команды, чтобы всем видно было это праздничное чужеземное дерево, вернее, его химическая копия, живого африканцы в натуре не встречали, даже не представляют, какой у елки прекрасный аромат. И рождество, и новогодний праздник для простых африканцев события не очень-то близкие, придуманные не на их земле, во многом условные. Но праздновать африканцы любят и любому празднику всю душу отдают, лишь бы иметь повод повеселиться. И можно заранее сказать — шумной будет в открытом океане новогодняя ночь. Гурьев уже встречал на «Марине» Новый год. Судно украсят заранее припасенными, похожими на веер листьями пальмы, над палубой развесят разноцветные флажки. Ровно в двадцать четыре ноль-ноль «Марина» даст три долгих гудка, приветствуя наступление Нового года. В душное небо взлетят белые ракеты. Потянутся друг к другу руки для пожатий. Гурьев раздаст свои сувениры — каждый получит от капитана маленький подарок в знак внимания и уважения. Ну, а потом пустят на ботдеке африканскую музыку, пойманную по радио — магнитофон траулеру не полагается, — присоединятся к ней собственные бубны, а если их не окажется, в ход пойдут старые кастрюли, котелки, консервные банки — лишь бы шум был. И задрожит палуба от буйных, полных неуемного азарта, настоящей веселости африканских танцев. Сверкают в улыбке белыми зубами, поблескивают черными мускулистыми телами, руки и ноги ходуном ходят. Гнутся доски палубного настила. Хохочут, зовут к себе: давай, капитан, станцуй с нами!

Ну, а потом, когда поутихнет на палубах, отправятся Гурьев с Чугаевым в тесную капитанскую каюту и поймают по радио Москву. И тогда Гурьев откроет ящик письменного стола и вытащит оттуда сверток с подарком для товарища, а тот в ответ потянется к портфелю, вроде бы ненароком оставленному у двери, и извлечет свой сюрприз — тоже что-нибудь из местной экзотики. Вернутся домой и водрузят эту экзотику на стены своих ленинградских квартир, и будет им что вспомнить об этих днях, о далеких широтах, где было нелегко, совсем нелегко, но они, кажется, неплохо делали свое дело.

— …Сэр! Я уже совсем, совсем не болен. Доктор мне хорошо помог. Можно на выходе стать к штурвалу?

Лицо Адемолы осунулось, белки глаз желтые, как у всех маляриков, но голос звонок и полон решимости.

— О’кей! Вставай!

— Спасибо, сэр! Спасибо! — щеки Адемолы вспыхнули мальчишеским восторгом. Если бы позволяла субординация, он бы бросился к капитану с объятиями.

Гурьев рад за парня. Списать по болезни на берег просто. А ведь это значит выкинуть на улицу. Куда он денется, когда полно безработных? На другое судно не возьмут — конкурентов немало. А рулевым Адемола становится хорошим — чувствует ход судна, как говорится, работает нервами, и судно, всегда готовое поартачиться, безропотно признает его власть.

В дверь постучали. Вошел вахтенный, протянул конверт:

— Посыльный с почты принес. Срочная телеграмма мистеру Чугаеву.

— Ну и неси ему в машинное отделение!

Когда вахтенный ушел, Гурьев задумался. Срочная! Как раз накануне отхода! Может, у Павла дома неприятность какая? В Ленинграде у него мать, сестренка младшая. Гурьев прошелся по каюте, заглянул в иллюминатор. Потом решительно потянулся к телефону, набрал номер.

— Павел, что у тебя там стряслось? Докладывай!

Он услышал в трубке какие-то странные звуки — то ли смех, то ли всхлипывание.

— Ну что там, говори! Откуда телеграмма?

— Не поверишь! — шумно усмехнулся в трубку Чугаев. — Знаешь откуда? Из Лондона. И знаешь, что в ней написано? Слушай, перевожу с английского: «С благодарностью вспоминаю вашу помощь. Молюсь Всевышнему о ниспослании благополучного плавания вашему судну, а вам доброго здоровья…» Понял? А знаешь, какая подпись: «Преподобный Филипп Глен, миссионер англиканской церкви».

— Это тот самый, что на дороге?

— Тот самый… Надо же, на кого напоролся! Миссионер! Если бы знал!

— Ну и что? Отказался бы помочь?

Голос Чугаева в трубке погустел.

— Да нет, не отказался. Человек ведь… Хоть и миссионер!

Гурьев рассмеялся:

— Выходит, не зря старался. По твоей милости мы теперь с божьей помощью поплывем?

— Тоже неплохо… — прогудел Чугаев.

Перед пятью Гурьев поднялся на мостик. Там уже стоял его старший помощник Гардинер, немолодой, редкий для африканцев седовласый человек, выходец из племени, живущего в северных горных районах страны, но связавший всю свою жизнь с морем.

— Все в порядке, сэр! — доложил он.

— Будем отходить!

Гурьев вышел на крыло мостика. «Марина» посудина невеликая — отвалиться от стенки недолго. Внизу на причале по-прежнему пестрела толпа моряцких подруг. Среди темных, матово отсвечивающих в закатном солнце лиц он без труда отыскал то лицо, которое ему хотелось увидеть. Женщина смотрела на судно, и в солнечном свете ее глаза поблескивали, как звездочки. Красива жена у моториста! И в сердце капитана на мгновение кольнула тоска. Женщина, словно почувствовав взгляд капитана, медленно подняла свою изящную руку, и лицо ее озарилось улыбкой. А ее веточку хибискуса он поставил в своей каюте в стакан с водой.

Поодаль от толпы женщин стояли бородатый Денискин в белой капитанской фуражке с белым верхом, которую он привез с Родины, из его бороды торчала трубка. Рядом были Эдик с Лаурой. Свежий ветер океана развевал густые волосы Лауры, как полотнище черного флага. Увидев Гурьева, появившегося на крыле мостика, друзья замахали руками. Он им ответил коротким приветственным жестом — сейчас публичные сантименты ни к чему. Вдруг подумал: самолет прилетит из Москвы второго января, третьего утром Эдик письма заберет, и, может быть, в тот же день Денискин с портовой радиостанции передаст на «Марину» весточку.

Гурьев повернул голову в сторону рубки и крикнул:

— Самый малый вперед!

— Есть, сэр, самый малый вперед! — заученно повторил Гардинер.

Прошли мимо стоящего на рейде «японца». Гурьев приложил к глазам бинокль. Палубы на судне были безлюдны, только на юте, почти у самого кормового флагштока, сидели прямо на палубе, по-восточному скрестив ноги, два японца и из пиал безмятежно поедали палочками свой обед. Как будто и ничего не происходило сегодня ночью у борта их судна. Подумал о пойманном молодом бандюге. Когда «Марина» вернется, его уже не будет на свете. А лицо у парня совсем детское.

На мостик поднялся Чугаев. Рубашка его прилипла к телу. Можно себе представить, какой там, в машине, ад.

— Обороты по норме! — коротко доложил он и потянулся к свободному биноклю, чтобы в последний раз взглянуть на берег, который они теперь не увидят долгие дни.

Когда подходили к оконечности мола, за которой уже начался открытый океан, вдруг со стороны города, оттуда, где был причал, донеслись три слабых автомобильных гудка — это, конечно, Эдик! Жаль, что нельзя ответить тем же — в порту судам гудеть запрещено.

Они еще постояли с Чугаевым на крыле мостика, наслаждаясь прохладной струей океанского ветра, потом вернулись в рубку.

Не глядя на Чугаева, Гурьев вдруг спокойно сообщил:

— Между прочим, ящик с книгами и журналами мы забыли в багажнике машины Попцова.

— Что?!

— …И гречку тоже…

Чугаев обхватил голову руками и покачался из стороны в сторону, как восточный божок. На него с удивлением взглянул Гардинер и стоящий на штурвале Адемола. Они не понимали, о чем речь, но им было ясно: у русских случилась какая-то неприятность. Однако спросить не решались.

— И когда ты вспомнил?

— Когда отдавали швартовы.

Чугаев возмущенно дернул плечом:

— Но ведь можно было еще вернуться!

Гурьев подошел к лобовому стеклу, поглядел на строй стоящих впереди на рейде судов, скомандовал Адемоле по-английски:

— Держи чуток правее!

Помолчал минуту, потом обернулся к Чугаеву:

— В пять так в пять! Ты же знаешь…

Чугаев знал. Гурьев не терпел расхлябанности. Раз отход в пять, значит, в пять ноль-ноль они и отойдут. Такому он придерживался на Родине, на советских судах, то же требовал и здесь. А здесь это было особенно важным: на борту «Марины» полно деревенских парней, у них довольно приблизительные понятия о дисциплине. И он их должен учить. Это требует компания, это отвечает его собственным убеждениям, коль уж он, Гурьев, взялся африканцам помогать.

— Как же нас угораздило забыть? — вздыхал Чугаев. — Вот ведь лопухи! А что же Эдик? Он-то что?

— Да все из-за этой пиратской истории!

Они опять помолчали.

— Плохо нам будет без чтива… — Павел ярый книголюб, и вдруг за весь рейс перед глазами ни строчки!

Гурьев положил ему на плечо руку:

— Музыку будем слушать по радио… Сами споем.

Чугаев усмехнулся:

— Арии из опер. «Куда, куда вы удалились?..»

Когда Чугаев ушел, обеспокоенный Гардинер все-таки решился спросить:

— Все в порядке, сэр?

Гурьев улыбнулся:

— Все, все в порядке, коллега! — и в доказательство поднял большой палец.

Едва они выбрались из зоны стоящих вблизи порта на рейде кораблей, как день мгновенно погас, на город, уходящий за корму, рухнул тяжелый влажный мрак, и в нем тут же затеплились многочисленные, но блеклые огоньки. Они все больше и больше тускнели, пока не закатились за горизонт, как неведомые чужие созвездия. Но Африка была недалеко, «Марина» шла вдоль ее берегов, и порой казалось, что ветер доносит с просторов континента тревожный запах тропических лесов. Там, за невидимым горизонтом, на тысячи километров вдоль берега океана с севера на юг, в тесном соседстве друг с другом лежали африканские страны, малые и большие, каждая со своей судьбой, со своими надеждами, радостями и бедами.

Через три часа после отхода стало нагонять какое-то судно. Оно сперва обозначилось далеко за кормой яркой точкой, потом желтым сгустком света, который быстро превратился в треугольник огоньков, а вскоре на «Марине» уже легко различили освещенный бортовыми прожекторами белый корпус большого лайнера.

— Это «Глория», — сказал Гардинер, опуская бинокль. — На Дакар идет.

Лайнер шел со скоростью поезда. Когда поравнялся с «Мариной» и недолго следовал параллельным курсом, в бинокль можно было хорошо разглядеть его палубы. Над ними сверкали гирлянды разноцветных огней. Центр праздника, должно быть, находился на юте, на его открытой палубе, потому что там скользили тени, угадывалось движение многих голов и плечей и временами остро вспыхивали бенгальские огни. И однажды даже показалось, что до «Марины» долетели звуки оркестра.

— Веселятся! — грустно сказал Гардинер и ткнул недокуренную сигарету в пепельницу, стоящую у ветрового стекла.

Гурьев подумал, что, наверное, тот веснушчатый старик сейчас облачен в черный фрак, запонки на крахмальных манжетах поблескивают дорогими камнями, а рядом вся в драгоценностях невесомо скользит по палубе его фигуристая блондинка-дочь, сопровождаемая восхищенными взглядами мужчин. Между веселящимися снуют кельнеры с подносами, на которых блещут искрами бокалы шампанского. А над палубой стоит тонкий аромат дорогих духов.

«Глория» стремительно уходила от них, как отколовшийся от земной тверди яркий кусок чужого праздника.

— …Есть сообщение, что в районе лова хорошие косяки рыбы появились, — вдруг сказал после долгого молчания Гардинер.

— Что ж, — отозвался Гурьев, — значит, скучать нам не придется.