И у палачей есть душа

Приложение Страсти по Марку

Как Ким Фук или Анни Магуайр, Маити Гиртаннер нашла путь, ведущий к прощению, стараясь жить духом Евангелия.

Поэтому редактор французского издания предложил читателям включенный в книгу их с Маити диалог о Страстях Христовых по Евангелию от Марка, состоявшийся в 1998 году. Большие куски этого диалога можно увидеть в фильме «Сопротивление и прощение»[26].

Обычным шрифтом даны комментарии Маити, курсивом — вопросы интервьюера, полужирным шрифтом — стихи Евангелия.

Когда настал вечер, Он приходит с двенадцатью. И когда они возлежали и ели, Иисус сказал: истинно говорю вам, один из вас, ядущий со Мною, предаст Меня. Они опечалились и стали говорить ему, один за другим: не я ли? И другой: не я ли? Он же сказал им в ответ: один из двенадцати, обмакивающий со Мною в блюдо (Мк 14:17–19).

«Обмакивающий со Мною в блюдо», то есть: один из самых близких, один из друзей, которых выбрал Иисус. Как эхо, псалом 40, стих 10: «Даже человек мирный со Мною, на которого Я полагался, который ел хлеб Мой, поднял на Меня пяту».

«Они опечалились и стали говорить Ему, один за другим: не я ли? И другой: не я ли? Он же сказал им в ответ: один из двенадцати, обмакивающий со Мною в блюдо. Впрочем Сын Человеческий идет, как писано о Нем; но горе тому человеку, которым Сын Человеческий предается: лучше было бы тому человеку не родиться» (Мк 14:19–21).

«Лучше было бы тому человеку не родиться!»: тридцать-сорок лет назад я слышала в этих словах приговор. Не знаю, от старости или по благодати, но сейчас я мягче. Теперь я слышу в этих словах Иисуса слово сострадания: «Но это же ужасно, как жаль, что этот человек дошел до такого»!

Да, и вы рассказали мне, что после ареста именно этот вопрос вы задали палачу?

«Как вы до этого дошли?». Это правда. Тот, кто держал нас в плену, был очень молодым. Мне был двадцать один год, ему — двадцать шесть. Остальные пленники были намного старше. Я была поражена тем, что такой человек оказался в роли палача. Пока я еще могла разговаривать (позже это стало невозможным), то, что мы почти ровесники, позволило мне сказать: «но как же вы дошли до такого?». Я так с ним говорила не из стремления обличить или отомстить. Это было отчаяньем и состраданием, я хотела сказать: «но это же ужасно, что из этого человека вырастили волка».

Эти слова звучат как призыв.

По ассоциации образов, у меня в голове звучит слово «разоблачение», «снятие покрова». Как если бы что-то должно было открыться и позволить правде выйти на свет Божий. Палач ничего не знает о зле, в тот момент, когда он узнает его, он делает большой шаг к правде. Тогда у него появляется возможность обратиться к некой форме раскаянья. Речь идет не о сожалениях: этого слишком мало. Раскаянье — много больше. Раскаянье — это действие, тогда как сожаление — лишь поползновение, робкая попытка.

Действительно, ведь Ваши слова не унижали его.

Я никогда не видела в этом вопросе чего-либо унизительного. Я пыталась понять и не понимала.

Наиболее несчастен вовсе не тот, о ком чаще думают.

Да, другой. Я всегда думала, что палач несчастнее своей жертвы.

Да, но это вовсе не очевидно.

Не очевидно. И это одна из причин, по которой я уже около пятидесяти лет возглашаю: «Молитесь в первую очередь о палачах, не о жертвах!». Разумеется, и жертвы нуждаются в молитве: Господь знает, до какой степени она им нужна! Но уже в двадцать лет я настаивала на сострадании: самое большое несчастье — несчастье палача. Я прожила и продолжаю жить этим, ведь я по-прежнему молюсь за своих мучителей. Когда я вижу страдающего человека, я вижу Бога, спешащего на помощь. Он так близко, что в некоторые моменты, как вспышку, в долю мгновения, можно пережить Его присутствие.

И это присутствие может ощутить и другой, тот, кто стал пленником совершаемого им убийства.

Да, может! Тот немецкий офицер, с которым я говорила (на его языке), услышал эти слова. Он был австрийского происхождения и получил католическое воспитание. Через сорок лет, когда я снова его увидела, он умирал и хотел поговорить об этом со мной. «Почему вы так сказали? Когда вы говорили о Боге, вы это имели в виду?» — спрашивал он. Эти слова держали его с тех пор, как я была у него в плену; он услышал их, несмотря на мою юность и косноязычие. Они пропитали его, как масло.

Как вы говорили выше, — как если бы его коснулось Присутствие.

«И когда они ели, Иисус, взяв хлеб, благословил, преломил, дал им и сказал: приимите, ядите; сие есть Тело Мое. И взяв чашу, благодарив, подал им: и пили из нее все. И сказал им: сие есть Кровь Моя Нового Завета, за многих изливаемая. Истинно говорю вам: Я уже не буду пить от плода виноградного до того дня, когда буду пить новое вино в Царствии Божием» (Мк 14:22–25).

Здесь мы проникаем в измерение жертвы. Когда мне было двадцать лет, я не формулировала это таким образом. Но мы видели, как хватали и убивали стольких наших товарищей, что в глубине души мы были убеждены в том, что они были принесены в жертву, чтобы спасти свою страну, землю предков, отчизну. Позже, когда меня наполнило более духовное чувство, — что случилось вскоре, когда я была пленницей в подвале, — я много думала о присутствии Божием. Раз я должна была умереть, и умереть без Причастия, я думала о духовном Причастии. Поскольку смерть казалась неизбежной, я очень быстро подумала об этом и поделилась этими мыслями с другими заключенными. Нас было вместе девятнадцать мужчин и женщин, обессиленных и угнетенных тем, что с нами происходило. Я была самой юной, у меня должно было быть больше сил на то, чтобы вести хоть какие-то беседы: мы должны были хотя бы разговаривать, отваживаться на слово, чтобы не сойти с ума. Я хотела говорить о Боге, но как? Я не помню теперь, какими словами, но я очень хорошо помню, что я говорила о присутствии Божием, которое может быть реальным в каждом из нас в форме духовного Причастия. Я коротко говорила с ними о том, что возможно Причастие духом, которое можно принять, даже если оно невидимо.

Все возможно Богу. Именно в тот момент мне пришли в голову слова, которые я повторяю уже пятьдесят лет: «крипта сердца». Я еще слышу, как говорила тогда, что для Бога нет ничего невозможного: Иисус Христос может прийти, если Сам того захочет, в крипту нашего сердца. В той мере, в которой мы откроемся Ему: он не будет принуждать нас, взламывать дверь. Хотим мы этого или нет, Он рядом с нами. Но Он может быть еще намного ближе: Он может быть внутри нас.

«И воспев, пошли на гору Елеонскую. И говорит им Иисус: все вы соблазнитесь о мне в эту ночь; ибо написано: поражу пастыря, и рассеются овцы» (Мк 14:26–27).

Эти слова Иисуса — цитата из книги пророка Захарии, где сказано: «Порази пастыря, и рассеются овцы!» (Зах 13:7). «День тьмы и мрака, день облачный и туманный» (Иоил 2:2). Nacht und Nebel: ночь и туман, эти два немецких слова были названием программы лагерей уничтожения. А тут речь идет о приготовлении к «уничтожению» Иисуса. Трое учеников ничего не осознают: они проснутся в ночи и тумане. Иисус тоже, если можно так сказать, лишен опоры: Он знает, что умрет. Он не может больше искать утешения в уединенной молитве, не может быть в покое наедине со Своим Отцом. Он молится, но в ночи.

«Пришли в селение, называемое Гефсимания; и Он сказал ученикам Своим: посидите здесь, пока Я помолюсь. И взял с Собой Петра, Иакова и Иоанна; и начал ужасаться и тосковать. И сказал им: душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте» (Мк 14:32–34).

Мы переживали моменты почти что отчаянья. Когда арестовывали наших товарищей или когда крестьяне, которые нам помогали, по нашей вине оказывались в опасности, — это было настоящей катастрофой. Мы жили в страхе и глубокой скорби. Я говорю «почти что отчаянья», но оно никогда не было полным: ведь мы делали важное дело, и конец должен был быть славным. Факты это доказали. Я могла не дожить, не увидеть итога, но я выжила. Когда в 1943 году меня схватили, все те, кто до этого были со мной, уже ушли. Я оставалась одна. И тогда мы действительно пережили страшные вещи.

«и говорил: Авва Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня; но не чего Я хочу, а чего Ты» (Мк 14:36).

Когда Иисус говорит Отцу: «не чего Я хочу, а чего Ты», Он принимает решение. Он понял, что должен предать в руки Отца события так, как они должны происходить. Час Его пришел. Он понимал, что уже давно кольцо вокруг Него сужается. Теперь тиски сомкнулись, Он схвачен. Приближение этого ощущается.

И я также пережила это. В 1943 году, за много месяцев до ареста, я почувствовала, что меня арестуют. Я не знала, когда, но большинство друзей уже были в застенках, была большая чистка: в гестапо поняли, как работают ячейки Сопротивления. Они всюду «отрубили головы», арестовали лидеров. А те, кто выжил, чувствовали то же, что и я: выход из ловушки все уже. Хотя никто не знал, каким образом и когда нас арестуют. С Иисусом происходит то же самое: все, Он внутри, Он схвачен. И «да сбудутся Писания» (Мк 14:49). Так начинается четвертая песнь страждущего раба в книге пророка Исайи: «Вот, раб Мой будет благоуспешен, возвысится и вознесется, и возвеличится. Как многие изумлялись, (смотря) на Тебя, — столько был обезображен паче всякого человека лик Его, и вид Его — паче сынов человеческих!» (Ис 52:13–14).

«Пилат спросил Его: Ты царь Иудейский? Он же сказал ему в ответ: ты говоришь. И первосвященники обвиняли Его во многом. Пилат же опять спросил Его: Ты ничего не отвечаешь? видишь, как много против Тебя обвинений. Но Иисус и на это ничего не отвечал, так что Пилат дивился» (Мк 15:2–5).

Это молчание, с одной стороны, связано с противоречивостью свидетельств, которые не позволяли прийти к правде, а с другой — с тем, что Иисус не хочет оправдываться. Это молчание — царственное молчание.

Да, вы рассказывали о том, что иногда хранили молчание, полное достоинства, подобное этому.

Здесь мы чувствуем нападение сил зла и ненависти, которые может преодолеть только сила Отца. Здесь Иисус снова открывает тот путь, по которому каждый из нас, по благодати, и в ту меру, в которую позволяет наша жизнь, призван следовать.

«Пилат сказал им в ответ: хотите ли, отпущу вам Царя Иудейского? Ибо знал, что первосвященники предали Его из зависти. Но первосвященники возбудили народ просить, чтобы отпустил им лучше Варавву» (Мк 15: 9-11).

Первосвященники испугались этого Человека, которого они представляли себе как реформатора по отношению к тому, что они проповедовали и провозглашали. Кроме того, Иисус, как Мессия, шел к бедным, к отверженным, к угнетенным. В отличие от Синедриона, он нес Благую Весть до самых крайних пределов. Вот почему такая зависть: «Ему удается коснуться людей, которых наша проповедь никогда не могла тронуть».

Да, это центральная фраза в суде над Иисусом. Пилат в этот момент понимает, что его решение будет ложным, оно не совпадает с его чувствами. Мало того, что священники завидуют власти Иисуса, они завидуют также духу, который пребывает в Нем.

Да, они завидуют Его выбору, Его пути Мессии, Его творящей свободе.

Немцы позавидовали тому, что вы смогли обхитрить их: двадцатилетняя девушка, которая использует виртуозную игру на фортепиано в качестве «камуфляжа»! Они позавидовали свободе, которой у них и быть не могло. Их делает несвободными чувство всемогущества. В конце концов — именно это самое невыносимое в Боге — Его человечность: если я не могу играть на фортепиано, я уничтожу пианистку.

Да. Им были предписаны определенные границы, которые Иисус царственно преступил как Сын Божий — для того, чтобы пойти к другим, ко всем остальным. Эти иные, не входившие в синедрион, книжники и фарисеи не задумывались о них. Иисус стал для человеков вне закона. Есть огромная разница между военнопленным и участником Сопротивления. Эта разница видна по названиям: немцы не называли нас участниками Сопротивления, они звали нас террористами.

«Тогда Пилат, желая сделать угодное народу, отпустил им Варавву, а Иисуса, бив, предал на распятие» (Мк 15:15).

Пилат приказал наказать Иисуса бичеванием. На самом деле, он совершает лишь небольшой, очень небольшой поступок. Да, конечно, бичевание было суровым наказанием: это были кожаные ремни. Или палочные удары — то, что мы ощутили на себе в дни Сопротивления. Как правило, участников Сопротивления добивали серией палочных ударов, били действительно насмерть.

Но, столкнувшись со всем этим, вы никогда не испытывали ненависти?

Нет. Я сознавала, что сама свободно выбрала этот путь и что на этом пути меня ждет смертельная опасность.

Я осознавала степень риска постепенно, но с самого начала я знала, что, возможно, смерть близко. Я не знала, какая смерть. Только когда наших товарищей стали арестовывать, мы начали постепенно узнавать, какие формы может принимать смерть.

Наша тревога и страх возрастали, но не останавливали нас. Мы не ощущали ни малейшей ненависти: таковы были правила игры. С одной стороны были мы, участники Сопротивления, с другой — враг. Цель игры — победить врага. Это было в порядке вещей: если мы попадались, мы должны были умереть.

«А воины отвели его внутрь двора, то есть в преторию, и собрали весь полк, и одели Его в багряницу, и, сплетши терновый венец, возложили на Него; и начали приветствовать Его: радуйся, Царь Иудейский! И били Его по голове тростью, и плевали на Него, и, становясь на колени, кланялись Ему. Когда же насмеялись над Ним, сняли с Него багряницу, одели Его в собственные одежды Его и новели Его, чтобы распять Его» (Мк 15:16–20).

Почему палачи всегда стремятся затронуть честь человека, не только его тело? Это ведь простые солдаты, а вытворяют такое…

Да, именно так. И мы много раз видели подобное.

А вы, в том, что вы пережили, ощутили ли вы то же унижение человеческого достоинства?

Да, разрушение достоинства… во многом разрушение гордости молодой женщины, девушки, которая оказалась там не просто так, а восстала против немецкой мощи. По сути, это и было целью Сопротивления: препятствовать тому, что немцы делают против Франции, пытаться помешать их планам. Поэтому они постоянно стремились унизить нас, причем не только унизить, но и внушить, что наше сопротивление все равно ничему не послужило, что это было просто смешно и что это была потеря времени и потерянная жизнь. Доказательство? Они говорили, что моя жизнь здесь и закончится. Огромную боль причиняла мысль о том, что, при полном поражении, мы так пострадали, чтобы достичь того, чего мы достигли, чтобы сделать то или это, спасти того или иного друга. Иногда это было совсем невыносимо — когда в течение целого дня, во время побоев, тебе повторяют, что твои действия не имели ни малейшего смысла, что у тебя ничего не вышло, ты ничего не добилась.

Что Ваши действия были бессмысленны?

Да, бессмысленны, это было безрассудно, глупая игра, они даже говорили: «глупая и смертельная игра».

Почему же они так обращались с вами, если они даже не стремились ничего узнать, допрос не был главной целью?

Отчасти все-таки стремились. Но главным было наказание.

Здесь мы касаемся чего-то иного, это ведь стремление разрушить смысл существования.

Их цель: сделать тебя сумасшедшим, невменяемым, полностью психологически разрушить человека, чтобы он от внешней устойчивости перешел к полному отсутствию душевного равновесия. Они никогда не радовались так, как когда им удавалось довести до безумия человека, попавшего в их лапы. Их насилие состояло не только в побоях, в унижающих, разрушающих преступных действиях, но также и в жестоких словах. Все это происходило не в молчании, вовсе нет. Они много говорили: то один, то другой кидал в нас фразами, как дротиками, они сыпались со всех сторон. И это никогда не был один человек, они собирались вместе на одного и перекидывались фразами, как мячиком, метали в меня и в других словесные копья. Каждый раз эти слова царапали, а иногда и глубоко ранили.

«Распявшие Его делили одежды Его, бросая жребий, кому что взять» (Мк 15:24).

Это просто ремарка. По обычаю, солдаты делили между собой вещи осужденных. Также поступили и с Иисусом, разница состояла только в том, что у Него отняли все, даже одежду. В лагерях, как правило, тех, кого собирались пытать, тоже лишали всего, вплоть до одежды.

Это было дополнительным унижением, оказаться нагим было чудовищно унизительно. В некотором смысле, ты теряешь идентичность: становишься никем, ничем.

Палачи хорошо знали, что этот метод наносит серьезный вред тем, с кем они имели дело. Например, когда они допрашивали участников Сопротивления, чтобы получить важные сведения, и им было необходимо максимально их унизить, чтобы они «раскололись», в первую очередь пленников раздевали донага, и мужчин, и женщин.

«В шестом же часу настала тьма по всей земле и продолжалась до часа девятого. В девятом часу возопил Иисус громким голосом: Элои! Элои! Ламма савахфани? — что значит: Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты меня оставил? Некоторые из стоявших тут, услышав, говорили: вот, Илию зовет. А один побежал, наполнил губку уксусом и, наложив на трость, давал Ему пить, говоря: постойте, посмотрим, придет ли Илия снять Его» (Мк 15:33–36).

В крайней степени физической, психологической и умственной нищеты Иисус являет нам чистую веру. Тот путь, который Он делает видимым для нас, — часть Его Откровения, Откровения о том, кто Он. Он может быть бедным до полного обнищания, но не погружается в безверие.

Вы это испытали: находиться в аду, но не терять веру.

И не один раз. Я даже могу сказать, что это что-то привычное для меня: так бывает несколько раз в год. Каждый раз, когда меня накрывает волна сильного страдания, я падаю в пропасть — не отчаяния, но такой скорби, что там действительно только пустота, одиночество, тьма.

Меня ничего не достигает больше; я не знаю, есть ли люди вокруг, я ничего больше не осознаю. Но при этом никогда не бывает полной темноты, черноты. Остается как бы маленькая светящаяся точка, величиной с булавочную головку, я всегда ее замечаю.

Быть может, Господь хочет сказать мне, что за пределами этой тьмы есть что-то, что мне нужно искать и найти? Но я не могу выйти из темноты сама: мои усилия похожи на движения тонущего пловца. В той мере, в которой я в подобные минуты способна мыслить — и мне это удается, по слову в полчаса, ценой громадных усилий, с помощью опыта, — мне удается постепенно выбраться на поверхность. Но единственный способ выйти из глубины скорби, где больше ничто не имеет смысла, — это присутствие. Присутствие близкого человека, который может прийти ко мне и держать за руку, как держат за руку умирающего. Связь восстанавливается тогда, когда мне кажется, что я полностью отрезана от всего. В такие минуты не понимаешь, существует ли что-то, кроме меня и моей боли! Таков мой опыт…

Но в дни Крестных Страданий никто не протянул руку Иисусу.

В том, о чем вы рассказываете, чудо — что вы ни на кого не держали зла.

Это правда так.

Это чудо.

Это дар. Но и в том, что мне даровано, есть некоторая логика. Когда я вошла в Сопротивление, я осознавала, что делаю опасные вещи. Я не ждала, что меня за них будут гладить по головке. Все было бы иначе, если бы, например, вы бы сейчас на меня напали: здесь нет логики. Тогда логика была одна: перед нами был враг.

Но тогда вы могли бы злиться на саму себя?

За то, что я поставила себя в это положение?! Нет, я никогда об этом не думала, вы сейчас впервые навели меня на эту мысль, пятьдесят два или пятьдесят три года спустя. Нет, никогда, я сжимала зубы и продолжала, это было все, что мне оставалось.

Это внутренний мир.

А также сознание, дарованное мне благодатью, что есть миссия, которую я должна выполнить, сколь бы малой она ни была. Даже если эта миссия была муравьиной, в сравнении с катастрофой, в которой находилась в то время Франция, раздавленная, оккупированная.

(Указывая на главу Евангелия). Но каждого муравья касается эта ночь.

Да, каждого муравья касается эта ночь. И есть более выносливые муравьи, которые выживают, чтобы говорить об этом десятки лет спустя.

На Бога вы тоже не обижались?

Нет, вовсе нет! Я даже об этом не подумала.

«Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты меня оставил?» (Мк 15:34).

Эти слова входят в необъяснимое и безумное целое, которое мы все равно переживаем.

Потому что в этих словах нет требования или протеста?

Да, конечно, это просто констатация, в которой нет ни отчаяния, ни неверия. Это глубокая скорбь: горе Сына, который не может найти Отца тогда, когда так сильно в Нем нуждается.

Когда нас арестовали и дела наши были совсем плохи, это то, что я пыталась прожить, — минуту за минутой, час за часом, — говоря себе, что и это уже хорошо. Если бы я думала о будущем (я запрещала себе это), я бы точно не выдержала, потому что меня одновременно мучило бы и настоящее, и грядущее.

Часто обращают внимание на то, что Он продолжает говорить «Боже Мой».

Да: «Мой». Это правда. Но при этом, Он так близок к нам в слове «оставил». Он един со всеми теми, кто чувствует себя покинутым, с теми, кого действительно бросили. Он берет на Себя всю оставленность в нашем мире, все одиночества, даже самые страшные.

«Иисус же, возгласив громко, испустил дух. И завеса в храме раздралась надвое, сверху донизу. Сотник, стоявший напротив Его, увидев, что Он, так возгласив, испустил дух, сказал: истинно Человек Сей был Сын Божий» (Мк 15:37–39).

В одно время с этим криком раздирается церковная завеса.

Иисуса распяли на открытом месте. Все могли видеть это: говорят, что Голгофа была очень людным местом. Когда раздирается завеса в храме, и язычники могут увидеть тайное. Раньше за нее мог заходить только первосвященник. Эта рвущаяся завеса потрясает. Через весь рассказ о Страстях Господних, о смерти и о Воскресении проходит тема раскрытия. Тем более, что закрытость — символ греха. Это грех взрывается и разрушается. Значение разорванной завесы — Иисус целиком приносит Себя в дар. Он достиг своей цели: все могут достичь Бога, путь открыт.

«Сотник, стоявший напротив Его, увидев, что Он, так возгласив, испустил дух, сказал: истинно Человек Сей был Сын Божий» (Мк 15:39).

Важный знак, что первый вошедший — римский сотник. То есть — главный палач.

Да, именно так. Сотник стоит на нужном месте, ведь он все воспринимал с противоположной точки зрения. Он видел все зло, которое сделали Иисусу, слышал и, возможно, участвовал в издевательствах и бичевании. К тому же, будучи римлянином, он вряд ли любил евреев. У этого палача было все, чтобы не верить в Иисуса, чтобы не видеть в нем праведника, но на него снизошла благодать, и крик Иисуса коснулся его со всей силой. Так хочется узнать, что с ним стало потом…

«По прошествии субботы Мария Магдалина и Мария Иаковлева и Саломия купили ароматы, чтобы идти помазать Его. И весьма рано, в первый день недели, приходят ко гробу, при восходе солнца, и говорят между собою: кто отвалит нам камень от двери гроба? И, взглянув, видят, что камень отвален; а он был весьма велик. И, войдя во гроб, увидели юношу, сидящего на правой стороне, облеченного в белую одежду; и ужаснулись. Он же говорит им: не ужасайтесь. Иисуса ищете Назарянина, распятаго; Он воскрес, Его нет здесь. Вот место, где Он был положен. Но идите, скажите ученикам Его и Петру, что Он предваряет вас в Галилее; там Его увидите, как Он сказал вам. И, выйдя, побежали от гроба; их объял трепет и ужас, и никому ничего не сказали, потому что боялись» (Мк 16:1–8).

Испытали ли вы трепет, когда внезапно внутри родилось прощение?

Да, когда я осознала, что простила человека, который пришел ко мне сорок лет спустя. Да, я чувствовала трепет и почти оцепенение от того, что я получила реальное подтверждение — ведь я так стремилась к этому прощению.

С самого начала я хотела простить его, я молилась о нем, носила его в сердце. Но как можно узнать, простили ли мы кого-то? Это невозможно проверить. Сколько раз я говорила себе: «Действительно ли я простила этого человека? Мне кажется, что да, но уверена ли я?». Во мне всегда оставался этот вопросительный знак: я доверяла Господу, но у меня не было уверенности.

Против всех ожиданий, сорок лет спустя я снова его увидела. Почему он пришел? Потому что умирает. Бессознательно он пришел за прощением. Когда мы прощались, вместо того, чтобы расстаться, просто пожав друг другу руки, я обняла его. В этот момент он попросил у меня прощения. И в этот момент я обрела полную уверенность в том, что простила.

В течение нескольких дней я пребывала в потрясении от обретенной благодати — доказательства того, что я простила. Случилось невозможное, я не переставала изумляться этому.

Сегодня, когда я анализирую разные грани прощения, я осознаю, что подлинное прощение — это не забвение, а отсутствие обиды и озлобленности.

(Указывая на Новый Завет). Разве не об этом говорится в этой книге?

Женщины испуганы, потому что случившееся превосходит их понимание. Все, что относится к Божественному устроению, во много раз превосходит человеческую способность понимать, разбивает все наши схемы. В этом рассказе слышна тревога, почтение и, да, страх. Евангелие говорит о страхе и трепете, ведь женщины почти окаменели.

Вы говорите о том, как женщины были ошеломлены этим событием, как они поразились, у видев большой камень, который закрывал гроб и который никто не мог сдвинуть.

Да, я была поражена. Говоря в духовном плане о том, что творилось внутри меня, я не могла после этого оставаться такой, какой была прежде. Что-то происходит… и что-то уходит. Я ведь могла всю жизнь так прожить, спрашивая: «Господь, то прощение, что я так хочу подарить Лео, я его дала?», а он сам пришел просить прощения. Если кто-то приходит просить прощения, значит, Кто-то его привел. Господь приходит за самыми страшными преступниками. Этот жест, от которого я не могла удержаться — когда я протянула к нему руки, чтобы обнять, — я этого сама не ожидала, это не было искусственным — он родился изнутри меня. Я не могла действовать иначе. Это движение могло показаться импульсивным. Но оно родилось во мне, когда этот человек произносил последние слова, перед тем как уйти. Этого движения не могло не быть.