И восходит луна

Глава 1

Выглядел он, во всяком случае, как человек. Как на фотографиях в газетах, как на экране телевизора — ничего необычного. Высокий, держал спину очень прямо, и эта стать придавала ему какой-то надменный вид. У него было привлекательное лицо с правильными чертами, тонкие губы и светлые, аккуратно постриженные волосы. Его можно было бы назвать красивым, но он в нем было и что-то отталкивающее, может, отчужденность, с которой он держался или заученная, отрепетированная, совершенно неискренняя улыбка, которой он сопровождал каждую вспышку фотоаппаратов вокруг. Глаза у него были голубые, с отливом в синий, но синего не достигали. Зрачки были сужены до точки от яркого света. Когда он притянул ее к себе, она почувствовала, что сердце у него бьется. Это Грайс знала, и все же почему-то удивилась.

В секунды, когда он не улыбался, его лицо казалось очень строгим, но вот щелчки фотоаппаратов сыпались на них, и улыбка, которой позавидовал бы сам Дайл Карнеги, снова освещала его лицо. Разница между этой улыбкой и той, которая понравилась бы Грайс была как между электрической лампочкой и весенним, теплым солнцем. Ощутимая.

Впрочем, может быть Грайс была к нему слишком предвзята. В конце концов, он мог быть отличным человеком, он много сделал для Нэй-Йарка, будучи сенатором. Он был республиканцем и первым богом, воспользовавшимся правом избирать и быть избранным со времен Декларации Независимости. Какой же он, гадала Грайс. И кого она ожидала увидеть?

Равно в учебниках биологии и на картинах домашнего алтаря она привыкла видеть существ, у которых даже не было постоянной формы. Месиво из длинных щупалец, усеянных острыми иглами зубов, десятков, сотен алых и желтых глаз. Их щупальца были пастями. Палеобиологи говорили, что щупальца выделяли ферменты, разлагавшие плоть жертв и впитывали в себя получившуюся из плоти и костей жидкость. Боги были здесь за миллионы лет до появления человека, и они сопровождали человечество на протяжении всей истории его существования.

В детстве, стоя на коленях перед алтарем, Грайс удивлялась тому, как ничтожна вся человеческая история, лишь миг, проносящийся перед глазами древних богов. Боги не носили одежды и не знали жалости, единое движение их могло стирать с лица земли огромные континенты, истреблять целые виды и изменять законы мироздания. Сначала человечество трусливо жалость к кострам, опасаясь гнева великих богов, но боги не замечали людей. Они были лишь еще одной игрушкой, не самой веселой, на этой земле. Заря человечества была полуднем для богов, тогда рождались и умирали их империи, они воевали друг с другом, взывая к жизни природные катаклизмы. А потом боги потеряли способность размножаться с себе подобными. Они не были смертны, в том понимании, которое вкладывают в это понятие люди. Их тела оставались нетленны, однако боги засыпали. Они не знали, проснутся ли когда-то, оттого ими, как и любыми тварями земли, владел инстинкт продолжения рода. Однако, они больше не могли оставлять потомства, и никто не знает, что было тому причиной. Только тогда боги обратили внимание на людей. Именно люди, из всех других видов, смогли дать богам то, чего они хотели. Однако дети от таких союзов рождались обычными людьми, лишенными сил их отцов и матерей, проживали обычную человеческую жизнь и умирали, как люди. В основном. Некоторые люди, далекие предки семьи Грайс и других жреческих семей, обладали способностью вынашивать и зачинать потомство богов, наделенное всеми их силами. Такие дети тоже были похожи на людей, однако не теряли божественной власти, присущей их чудовищным родителям. Постепенно боги утратили свой прежний облик, их предки уснули в катакомбах под землей, куда ниже, чем теперь пролегает метро. Больше боги не жили тысячи лет, человеческое тело было способно поддерживать их существование около ста пятидесяти лет. Но они не умирали, а засыпали, как и их далекие предки. Боги управляли первыми цивилизациями, они дали человечеству письменность и законы, в обмен на женщин и мужчин, продолжавших их род. Человечество совершало свои лучшие открытия и создавало произведения искусства под взглядом богов. Сложно было отказать тем, кто может стереть твою землю в порошок. Боги неуязвимы для оружия, болезней, их нельзя сжечь, они могут жить в жерле вулкана и на дне Марианской впадины. Человечество боялось своих богов и почитало их в течении всей своей истории. Каждая страна, может, и рада бы избавиться от своих богов, однако это так же сложно, как избавиться от ядерного оружия. Если даже предположить, что можно устроить божественную эмиграцию и в стране не будет ни единого столь могущественного существа, некому будет защищать ее от других государств, где боги есть. Только паритет обеспечивает безопасность. В некоторых странах боги правят до сих пор, и жизнь там не стоит ничего, в некоторых странах боги играют с людьми, будто с куклами. Но не в Соединенных Штатах Эмерики. Эмерика договорилась со своими богами. Они дают людям самостоятельно управлять страной, а люди дают им все необходимое для того, чтобы боги не чувствовали себя оскорбленными.

И боги хранят Эмерику.

В школе Грайс, несмотря на все попытки ее родителей запретить преподавать подобную ересь детям, узнала о теории эволюции. Там, в учебнике по биологии, о богах было написано, что это реликтовый вид, не принадлежащий ни к одному из существовавших позднее царств, они не растения, не животные, и от них не произошел не единый вид на земле. Совпадение неясного толка, вероятность которого была примерно равна вероятности зарождения какой-либо жизни на земле, позволило этому виду существовать за счет симбиоза с людьми. Биология богов изучена довольно плохо, они неохотно делятся тайнами своего вида, однако известно, что к ста пятидесяти годам, возрасту засыпания, органы богов трансформируются, превращаясь в некие сгустки загадочной слизи. Исследователи утверждали, что эта трансформация жизненно важных для человека органов не убивает богов, они находятся в стазисе, как, к примеру, вирусы вне живой клетки.

И они могут проснуться в любой момент.

Грайс часто думала о том, что будет, если однажды боги земли проснутся, все сразу. Какой ограниченный промежуток времени отмерен человечеству на этой земле по сравнению с их вечностью. Пробуждение от короткого сна множества богов разорвет все договоры между ними и людьми, подтвердит их бессмертие.

С этой точки зрения, как считала Грайс, неважно, реликтовый это вид или боги, какая разница, что именно сметет твою цивилизацию с лица земли.

И вот теперь, впервые в своей жизни, Грайс из штата Юэта, видела бога. Он откинул с ее лица вуаль. Он тоже видел ее только на фотографиях. Интересно, думала Грайс, понравилась ли я ему?

Хотя какая в сущности разница. Они ведь теперь женаты.

Ее выбрали. Шанс был небольшой. Ей двадцать пять, и через пять лет она могла, наконец, перестать хранить обед безбрачия, найти себе кого-нибудь, ориентируясь на собственные чувства и вкус, забыть о Юэте, штате культистов (при въезде в который стоило написать "вы покидаете зону здравого смысла") и жить своей жизнью, далекой от жизни, которую вели ее родители. Каждый год Грайс была вынуждена проходить тесты на фертильность и отчитываться о своем состоянии здоровья, оставаясь в гонке, которую ей вовсе не хотелось выигрывать. У нее было множество кузин, у нее были сестры, две из них младше и все — красивее нее. Они отдали бы полжизни за то, чтобы оказаться на ее месте.

Шансы были невелики, Грайс не переживала по этому поводу. Она, презрев родительские запреты, работала химиком-аналитиком в фармацевтической компании, чем вызывала бурю негодования в семье. Она не была плохой девочкой, но она была хуже, чем от нее ожидали. Родители, которые в жизни не интересовались ничем, кроме политики и культа, списали ее со счетов. Грайс и сама себя, с радостью, со счетов списала.

Но выбрали именно ее.

— Грайс Блейк, согласна ли ты взять в мужья бога этой земли? — спросил отец.

Он был в жреческой мантии, выражение его лица сохраняло торжественный вид, будто Грайс не была его дочерью, всего лишь одна из невест, которых ему случалось видеть. На Грайс было платье, такое же красивое и праздничное, как на любой другой невесте, однако оно было черным, а не белым. Мама рассказывала ей, что невесты и женихи богов всегда были в черном, потому как они символически переходили на другую сторону, исключались из человеческого общества. Для невесты черный цвет одежды имел и другое, менее романтическое и более зловещее значение. Вынашивать божественного ребенка было очень опасно, часто истощение, конфликт крови и другие последствия этого межвидового скрещивания приводили к смерти матери. Огромный шанс умереть маячил перед невестой, неудивительно, что ее одежда была венчальной и погребальной одновременно. С развитием современной медицины смертность сократилась более, чем в половину, однако шансы расстаться с жизнью, пытаясь подарить ее новому богу оставались чуть выше, нежели шансы умереть от воспаления легких. Вспомнив об этом, Грайс на секунду замешкалась, а потом громко сказала, так чтобы все ее слышали:

— Согласна.

— Кайстофер, согласен ли ты взять в жены эту женщину? — спросил отец. Голос у него не дрожал, но в нем чувствовался хорошо затаенный страх. Может быть, папа боялся, что Кайстофер, сенатор Нэй-Йарка, вдруг откусит ему голову, а может быть боялся, что он передумает и божественной женой станет одна из дочерей его сестры. Один раз тете Эйннифер уже повезло.

— Согласен, — ответил Кайстофер. Тон у него была как будто он участвовал в теледебатах.

У Кайстофера не было фамилии, потому как он не вел свой род от людей. Грайс свою тоже теряла, теперь она больше не Грайс Блейк, она не принадлежит собственной семье. Если подумать, не такая уж и трагедия.

И все же фамилии было жалко, как будто у нее отобрали что-то очень важное, на что она прежде не обращала внимания. Грайс не позволила недовольной складке залечь между бровями, не позволила губам скривиться в грустной улыбке. В конце концов, ее фотографировали. В конце концов, все клятвы уже были произнесены, Кайстофер поклялся хранить ее в мире, куда он приведет Грайс, Грайс поклялась дать ему ребенка. Слова, которыми боги и люди скрепляли свой договор тысячи лет. Теперь мир, куда Кайстофер ее приведет был всего лишь небоскребом в центре Нэй-Йарка, и все же Грайс его клятва успокоила, как, наверное, и всех девушек и парней ее семьи, которые венчались с богами до нее.

Кайстофер взял ее за руку, и она почувствовала прохладу кольца, такую приятную и нежную в душной церкви. Кольцо было платиновое, с лунным камнем. Лунный камень символизировал Дом Хаоса, которому она теперь принадлежала. Очень красивое кольцо, подумала Грайс. Все мысли текли каким-то странным образом, а взгляды, слова и вспышки фотоаппаратов проходили сквозь нее безо всякого влияния. Она будто была под стеклянным куполом, далеко-далеко от всего на свете, в том числе и от себя самой.

Ее психотерапевт называл это явление дереализацией. Такое с Грайс случалось часто и обычно очень пугало ее. Ощущение странности всего мира, того, что все происходит, будто во сне, обычно сопровождалось мучительным желание вырваться из него. Но сейчас хорошо знакомые симптомы Грайс принимала, как неожиданный подарок.

Кайстофер сжимал ее запястье, надевая кольцо, и Грайс судорожно пыталась понять, нравится ли ей его прикосновение. Но все ощущения были слишком приглушенными. Грайс раскрыла ладонь, на которой было его кольцо, такое же, только шире. Она осторожно надела его на безымянный палец Кайстофера. Рука у него была податливая, теплая, неотличимая от человеческой. Почему-то Грайс продолжала удивляться этому. Она часто видела богов по телевизору, читала о них в интернете, но вживую не встречала никогда, хотя ее родители руководили самым большим культом в Юэте.

— Можете поцеловать невесту, — объявил отец. Кайстофер наклонился к ней и коснулся губами ее губ. Второй в ее жизни поцелуй, надо же. Первый, впрочем, вспоминать не хотелось, Грайс не испытала ни капли ностальгии по своим семнадцати и выпускному в школе. Губы у Кайстофера тоже были теплые, но поцелуй вышел прохладным.

Грайс обернулась к залу с улыбкой, которую очень хотела увидеть мама. Мама сидела в первом ряду, утирая слезы кружевным платком. Ее обычно строгое лицо, казалось, порозовело от счастья. Еще бы, такая честь для их ветви большой жреческой семьи. Кроме того, теперь утрется тетя Эйннифер.

Гости аплодировали, Грайс видела своих родственников с лицами, перекошенными от зависти или светлыми от облегчения, видела любопытные глаза журналистов. Сестры делали селфи, лучезарно улыбаясь в камеру. Грайс видела известных политиков, звезд, которых прежде не могла мечтать увидеть даже издали. Грайс медленно, будто во сне, подняла руку и помахала ей людям, сидящим на скамьях, как от нее и ожидалось. Зрачки многочисленных айфонов уставились на нее. Ей было неуютно, и в то же время интересно: что же произойдет дальше?

Были и ее коллеги, хотя Грайс никого не приглашала. Из филиала компании, она перевелась в головной офис, однако новый босс, подтянутый мужчина с жестокими глазами, так отличающийся от ее полного и добродушного босса из Юэты, дал Грайс понять, что не хочет видеть ее на работе ранее, чем через месяц, когда вся шумиха вокруг ее свадьбы уляжется. Она все равно останется в центре внимания, как член божественной семьи, но, по крайней мере, поток журналистов, совершенно не нужный компании, схлынет.

Ее новый и старый боссы, оба были здесь. Грайс вообще, как ни старалась, не могла заметить ни единого свободного места на многочисленных скамьях.

Во время суматошных приготовлений к свадьбе мама с гордостью говорила Грайс о том, что она станет женой Кайстофера в храме, построенном ее собственным пра-пра-пра-пра-прадедушкой. Изобилие частиц "пра" сделало семейную гордость затруднительной, однако храм в действительности оказался очень красивым. Высокие колонны, будто державшие потолок, были увиты щупальцами, где каждая присосочка, каждая иголка зуба, была создана с любовью и дотошностью, огромные витражи, стекло в которых сохраняло первозданную яркость, изображали славные и чудовищные дела Дома Хаоса, рода Кайстофера. Вот, еще в Англии, предок Кайстофера, приходящийся ему менее дальним, нежели создатель этого храма, живший куда позже, приходился для Грайс, поднимает мертвых после лондонского пожара. Обгоревшие тела обрастают новой плотью, выжившие преклонили колени в восхищении, надежде и страхе. А вот уже в Эмерике, женщина в белом, красивом платье, уничтожает шахтерский городок Сэйнт-Эльмо, порывы ветра с корнем вырывают из земли деревья, рушатся своды домов, люди лежат на земле, кто-то погиб в буйстве стихии, а кто-то ползает на земле, надеясь вымолить прощение.

Витражи подчеркнуто красивые, нарочито яркие, изображали чудовищные трагедии, массовые казни, разрушения того, что построил человек, но так же и великое милосердие. Одна из самых длинных витражных картин, больше похожая на батальную панораму, показывала, как боги Гаэрмании сражаются с богами стран-союзников, на фоне кровопролитных битв, идущих между людьми, людьми, которые умирали миллионами. Все это события, которые, как считала Грайс, не может охватить искусство. Их значение в человеческой истории слишком велико.

И все же, витражи были очень красивыми. Они говорили о том, как боги влияли на человеческую историю, плохо ли, хорошо ли, но главное — очень явно.

Массовые психозы средневековья, великие войны, природные катаклизмы, уменьшение и увеличение популяций видов, все происходило по воле богов и их величие пугало.

А теперь Кайстофер вынужден был голосовать в сенате, как и другие сенаторы, для того, чтобы принять какое-то решение.

Но все без исключения знали, что если разозлить его, случиться может очень многое. Поэтому Грайс никогда не отказалась бы от замужества, никуда бы не сбежала.

Они с Кайстофером шли по красной дорожке, сшитой в форме окровавленного, длинного, языка, к выходу, где маячило солнце. Все закончилось, подумала Грайс, впереди фуршет. От каблуков болели ноги, и ей ужасно хотелось курить.

Лепестки роз, смешанные с человеческими зубами, падали к их ногам. Человеческие зубы для подобных событий хранили зубные врачи, надеясь рано или поздно сбыть их по хорошей цене. Отголосок жуткого обычая из начала времен, когда в честь обручения с богом, приносили человеческие жертвы. Считалось, что таким образом люди делают дары предкам божественного рода.

Жертвы никогда не происходили из жреческих семей. Каждая такая семья принадлежала определенному роду богов, и никогда не изменила этой принадлежности. Благодаря долгой жизни, дарованной богам, кровь жрецов успевала разбавиться, так что вероятность инбридинга уменьшалась. Боги ревностно оберегали своих жрецов, и если бы, скажем, Кайстофер вздумал бы покуситься на кого-нибудь из второго божественного семейства, жившего на Юге Эмерики, в Мейсурри, между двумя семьями могла начаться война, в ходе которой Эмерике вряд ли удалось бы сохранить прежний, благополучный облик. Но семьи, к счастью, были обширными, родственники Грайс, к примеру, жили в двадцати пяти штатах. Разумеется, не все в семье были способны выносить или зачать бога, а не обычного ребенка, однако, судя по всему, эту особенность передавал доминантный ген. Она была сцеплена с определенными антителами в крови и могла быть выявлена еще в детском возрасте.

Грайс слышала, как люди поздравляют их и не понимала, к чему все это лицемерие. Грайс не чувствовала себя чудовищно, не была напугана. Это случалось с женщинами и мужчинами до нее. Даже если отбросить дела богов, далеко не все браки заключаются по любви. Однако лицемерие выводило ее из себя. Неужели все эти люди, фотографирующие их, оставляющие восторженные посты в Твиттере, щебечущие друг другу, какая красивая они с Кайстофером пара, не понимают, что они видят друг друга в первый раз в жизни? Ничего страшного в этом не было, но и ничего радостного тоже.

Уже на выходе Грайс проехалась каблуком по чьему-то зубу, брошенному под ноги и едва не упала. Кайстофер поймал ее, не дав самым унизительным образом рухнуть на пол. Прикосновение незнакомого человека отозвалось напряжением и тревогой.

Нет, подумала Грайс, это не незнакомый человек. Это ее муж.

Дневной свет ослепил ее, перед ней раскинулся Сентрал-Парк напротив которого стоял храм. С деревьев лилась бутылочная зелень, пахло летней жарой Нэй-Йарка: травой и разогретым асфальтом. У входа в храм было припарковано множество машин представительского класса и несколько видавших виды пикапов, прибывших из Юэты. Родственники, которым даже на самолет денег не хватило, прибыли сюда на своих ведрах с гайками, так нелепо смотревшихся среди «Мерседесов» и «Роллс-Ройсов».

Кайстофер вел ее к «Бентли Мульсану», такому белому, что смотреть было больно. Металлическая сетка на бампере искрилась под солнечными лучами, как драгоценность. Шофер, здоровый, рыжеватый мужчина с явной айрландской кровью и военной выправкой, открыл перед ними дверь. Кайстофер пропустил Грайс вперед. Он села в машину, в салоне было прохладно и просторно, работал кондиционер. Светлая кожа и откидные столики под красное дерево, придавали салону машины сходство с салоном самолета. Один в один — первый класс, которым Грайс летела в Нэй-Йарк. Как только дверь захлопнулась, тут же воцарилась тишина, ничем не нарушаемая, и Грайс стало спокойнее.

Кайстофер сел рядом, на том почтительном расстоянии, на каком и стоило с едва знакомым человеком. Машина плавно тронулась и будто потекла по дороге, настолько легким был ее ход. Грайс уставилась в окно, изучая пробегающие мимо столбы и непрерывное море листьев.

Она чувствовала его взгляд. Он изучал ее, наверное, старался сверить ее образ с фотографиями, которые видел. Что он мог о ней узнать? Красивой ее не назовешь, дурнушкой тоже, одна из миллионов симпатичных, но не слишком запоминающихся девушек. Милые черты лица, волосы прямые, чуть не достают до подбородка, темные. Глаза — светлые, зеленовато-серые, грустные глаза, большие и беззащитные. Нос — тонкий, чуть вздернутый. Скулы — красивые, небольшой рот, полные губы, передний зуб сколот из-за неудачного падения с лестницы в восемнадцать. Грайс гадала, почему он выбрал именно ее, что ему могло понравиться.

Может быть, он выбирал не по фотографии. Но ведь биография Грайс тоже оставляла желать лучшего. Она была жрицей по праву рождения, но по стопам родителей, в отличии от сестер не пошла.

Здоровье? Грайс сидела на антидепрессантах, курила, как паровоз и работа ее была сопряжена с риском отравления химикатами.

Он рассматривал ее безо всякой застенчивости, ничем, кроме этого взгляда, не нарушая ее личного пространства. Она не слишком понимала, как реагировать. Наверное, и он не слишком понимал. Они не сказали друг другу ни слова.

Завершал их свадьбу ужин в дорогом ресторане, в самом центре Нэй-Йарка. В таких заведениях, как "Линкольн Ресторанте" Грайс прежде не бывала. Окна последнего этажа, где располагался их зал, открывались на впечатляющее, монументальное здание оперы. Вокруг все было — белизна и хрусталь, будто ни пятнышка не могло закрасться в это идеальное пространство. Официанты, такие же сияющие, как и место их работы, носились туда и сюда с невероятной ловкостью, чтобы усладить гостей вином или предложить очередную закуску. Хрустальные нити, спускающиеся от люстры, мерно, успокаивающе качались, и качался свет в них, гипнотизируя Грайс.

Теперь гостей стало меньше. Щелканье фотоаппаратов, наконец, утихло, и ей стало намного лучше. Здесь были ее родственники, здесь были политики, многочисленные сенаторы и министры. Грайс была уверена, что и президента не было исключительно потому, что он был на встрече в Брэсселе.

Все чинно орудовали ножами и вилками, вели светские разговоры, заедая их стейками из мраморного мяса и десертами, сорвавшими с мишленовского неба все возможные звезды.

Теперь Грайс могла смотреть на семью Кайстофера, ее новую семью. В храме она их не видела, они, как и полагалось богам, стояли на амвонах, сверху, а Грайс смотрела в зал.

Ближе всех к ним с Кайстофером сидел его брат Дайлан и он же производил больше всего шума. Если бы Грайс не знала, что они двойняшки — ни за что бы в это не поверила. Конечно, неидентичные близнецы могут быть непохожи, но Кайстофер и Дайлан были полной противоположностью друг другу, пожалуй, единственное общее, что у них было — высокий рост и какая-то звериная поджарость. Дайлан был подвижный, смуглый, темноволосый и кареглазый мужчина с характерным миндалевидным разрезом глаз и острым, длинным носом, который он любил совать в дела Эмерики. Дайлан был копией своей матери, приходившейся Грайс троюродной тетей. Щедрая доля тетиной восточно-европейской крови сполна отразилась в Дайлане. Из всех бодрствующих на данный момент богов, Дайлан забрал себе больше всего от человеческой семьи, которую оставила его мать. И при этом он меньше всех был похож на человека.

Дайлан был продюсером, сценаристом, режиссером и единственным ведущим самого популярного телешоу в истории Эмерики. "О, эта божественная неделя" неизменно била в рейтингах любое шоу, и столь же часто подвергалась нападкам борцов за права человека. Нападки эти, впрочем, были довольно мягкие для того, что в этом шоу происходило.

Строго говоря, шоу Дайлана состояло из остроумной политической аналитики для обывателя и садомазохистских выходок в равных частях. Грайс это шоу не любила, оно вызывало у нее смех и омерзение, сочетание, которое пагубно влияло на ее душевное равновесие.

В последний раз Грайс смотрела "О, эта божественная неделя" пять лет назад, совершенно случайно оставив включенным телевизор, когда готовила себе обед. Дайлан сидел за столом, за его спиной горел огнями ночной Нэй-Йарк. У него был нежный, успокаивающий голос, он журчал так приятно, что Грайс и не улавливала слов. Она резала лук, и глаза заслезились, Грайс отвела взгляд от вызвавшей у нее такое горе луковицы и уставилась в экран. Сморгнув слезы, она увидела улыбающегося Дайлан. Дайлан говорил:

— Итак, теперь, в две тысячи одиннадцатом году, когда прошло ровно десять лет со времени вторжения нашей великой страны в Эфганистан, что мы можем сказать об этом остроумном решении нашего правительства? Мы вливаем туда доллары и мужчин, а обратно выкачиваем цинковые гробы и героин. И знаете что? Никакого Осамы Бен Ладена. Может быть, поищем его в Пакестайне? А почему бы не поискать его в Эгипте? Чего мы ждем, почему мы медлим? Где же ты, Осама? Джайрджу Бушу стоило бы поискать злодея на своем кресле, прежде, чем отправляться для этого в далекие государства. Итак, что же получила Эмерика от Войны с Эфганистаном. Визуализируем.

И тут, совершенно внезапно, он выхватил нож и воткнул его себе в руку, провернув ровно три раза, оставив по краям раны рваное мясо. Текла кровь, и рука его была насквозь пробита. Дайлан сцепил пальцы, будто не замечая текущей крови.

— "О, эта божественная неделя" с Дайланом. С днем рожденья, Эфганская война!

И тут же добавил с характерным южным акцентом бедняков из Джэрджии.

— Ты у нас уже совсем взрослая, пора тебе начать приносить нам пользу и пойти работать!

Грайс смотрела на экран, как зачарованная, не в силах выключить шоу, пока не началась реклама.

Дайлан калечил себя в прямом эфире, рассуждая о повседневной жизни Эмерики, новых законах и политических баталиях. Но это было вовсе не самое странное в его шоу. Пару раз в год "О, эта божественная неделя" проводила шумные, чудовищные, вызывающие бурю противоречивых эмоций у зрителей реалити-шоу. Последнее случилось месяц назад, когда Дайлан с восторгом рассказывал, что хирурги научились проводить сложнейшие операции на мозге, дающие шанс на удаление считавшихся прежде неоперабельными опухолей. Методика однако требовала доработки и практики. Дайлан взял очередных смертников, убийц, отъявленных негодяев, и взял лучших нейрохирургов Эмерики. В прямом эфире, целую неделю, вся страна наблюдала, как Дайлан, воссоздав в мозгах преступников астробластомы, заботливо интересуется их самочувствием. А в конце недели семь нейрохирургов должны были провести операцию. Камеры транслировали записи сложнейших операций на всю страну. Для шестерых все прошло неудачно, но одного удалось спасти. Хирург, который сумел это сделать, получил грант в миллиард долларов от Дайлана лично.

А Дайлан, судя по всему, получил удовольствие.

Первое из череды его реалити-шоу было посвящено серийным убийцам, которые на скорость вырезали из себя орган за органом, а Дайлан обязался спасти и вернуть в тюрьму того, кто выдержит дольше всех.

Это были преступники, но то, что Дайлан делал с ними было бесчеловечным. Впрочем, он и не был человеком. И никто не мог ему запретить.

В нем причудливо сплетались добро и зло, потому что еще Дайлан, в своем храме, вовсе не в рамках чудовищного шоу, исцелял больных раком. У него были два дня в году, когда желающие приходили в его храм и получали совершенно бесплатную помощь. Они уходили исцеленными, целиком и полностью. Дайлан управлял раковыми клетками, бешеными зверями, бактериями и вирусами. Однажды он наслал орду бешеных лисиц на законодательное собрание штата Тексас во время обсуждения очередного закона, ограничивающего право на аборт и количество клиник, предоставляющих эту услугу.

В "О, эта божественная неделя" Дайлан сказал, что избавил женщин штата от утомительных протестов, а законодатели, принимающие такие законы в любом случае никогда не сталкивались с живыми женщинами и не отличат их от бешеных лисиц.

Дайлан был чудовищем не только с точки зрения человеческой этики, но и с точки зрения человеческой эстетики. Сейчас, когда он шумно вещал о чем-то, активно жестикулируя одной рукой, Грайс видела в центре его ладони странную дыру, похожую на клапан, окруженную розовым хрящиком. Вторая его рука покоилась на руке Маделин Филдинг, актрисы топ-класса, с которой они, согласно всем медиа-источникам, были вместе уже довольно давно. Их пальцы были тесно, интимно переплетены, но кроме того ее руку оплетало длинное, тонкое щупальце с жалом на конце. Дайлан умел выпускать их и прятать, как кошка прячет когти, чем часто пользовался во время шоу. Логотипом его программы было щупальце, скрючившееся в форме знака вопроса. Эту наклейку можно было встретить на бамперах, обложках айфонов и айпадов, автоматах с газировкой, да и вообще — где угодно. Длинные, тонкие щупальца Дайлана — следствие игры генов, вернувших ему то, что некогда принадлежало его далеким предкам, стали его брендом. Грайс видела даже мягкие игрушки в форме этих щупалец, как, впрочем, и мягкие игрушки, представлявшие собой плюшевых мертвых преступников. Подростки любили кровавый фанстафф из его шоу.

Дайлан с восторгом обсуждал проблемы приютов для животных, существующие в их прекрасной стране. Они с Маделин не расцепляли рук, однако она вела свой собственный разговор с каким-то представительного вида мужчиной, сидевшим позади Дайлана. Грайс попыталась сделать вид, что ей совершенно не интересна Маделин, однако слишком часто Грайс видела ее в кино, и против воли взгляд все время возвращался к ней. У нее были светлые волосы, вившиеся до лопаток крутыми, как спуски каньона, локонами. Ее лицо было идеальным, кошачьи глаза, подчеркнутые протяженными стрелками, блестели от шампанского. Она смеялась, смех у нее был гортанный, нежный, такой, который любого с ума сведет. Она была бледная, будто алебастровая статуэтка, с точеной фигурой, достойной руки скульптора. Потоки света исчезали в ее бриллиантовом колье, струившемся по открытому декольте. Платье на ней было слишком броское, красное, обтягивающее. Такие платья не прощают изъянов фигуры. У Маделин их не было.

Странное дело, она была точно такой же, как на экране, как на фотографиях в журнале, никто не добавлял ей красоты в фотошопе, как Грайс всегда себя утешала. Она была идеальной от природы, обладала той красотой, которую превзойти нельзя, сколько бы часов ты не провела в салоне красоты.

Грайс делала вид, что рассматривает кого-то позади Маделин, но Маделин поймала ее взгляд, синие, доходящие до небесного безумия глаза, блеснули. Она подмигнула Грайс, а потом тут же возвратилась к своему разговору.

— О, разумеется, мистер Робертсон, — щебетала она. — Это могло бы быть интересным проектом.

Браслет с бриллиантами съехал с ее запястья к локтю, и она нежным движением наманикюренных пальцев поправила его. Теперь Грайс видела только ее мраморную спину, ярко выточенные лопатки и шелк волос, спадающий по ним.

Говорили, Маделин — алкоголичка, балуется наркотиками и частенько ложится в наркологическую клинику, однако еще ни один из навязчивых папарацци не выяснил, в какую. Она была совершенно безумной скандалисткой, число шумных голливудских ссор вокруг нее было так велико, что ее прозвали "яблоком раздора". Роман Маделин с Дайланом был легендой всех таблоидов, они расставались и сходились уже, наверное, сотню раз, изменяли друг другу, портили имущество друг друга, но когда были вместе — счастливы были невероятно.

Однажды в конце "О, божественная неделя" Дайлан спел песню, посвященную Маделин. Он до крови разодрал себе пальцы струнами, выводя:

— Любимая, вернись ко мне, я так хочу быть с тобой, что убью твоего кота! Я бы убил всех, кто тебе дорог, но ты больная социопатка, поэтому я ограничусь котом.

Подчеркнуто издевательская, эта песня обошла интернет, и до сих пор всплывает в популярных видео, стоит зайти на ютуб.

Второе видео с ютуба, которое взошло миллионами просмотров, это запись с камеры наблюдения, где Маделин дерется с двумя девицами на улице. Грайс его не смотрела, однако комментаторы визжали от восторга, называя курами всех участниц. Что в том инциденте произошло никто так и не узнал, девушки не обратились в полицию, а качество съемки было слишком плохое, чтобы их опознать. Фанаты, разумеется, тут же принялись строить конспиративные теории о том, что это диллеры Маделин. А Маделин только морщила пухлые, блестящие губы и говорила, что ее пытались ограбить.

Одно было ясно: для изнеженной звездными ролями девицы, она дралась слишком здорово. Скандал этот и все еще иногда муссировался третьесортными газетенками, не сумевшими найти ничего свежее.

Какая она красивая, думала Грайс, вот эта женщина достойна бога. Грайс видела, как кончик щупальца с жалом — острой костяной иголкой, поглаживает пальцы Маделин. Никогда Грайс не понимала, как он управляет этими штуками. У нее не хватало фантазии представить, что сгибать их в любом направлении, свивать вокруг чего-либо, было для Дайлана так же удобно, как для нее, скажем, взять в руку стакан.

Наверное, меньше всего во всю эту разношерстную компанию гостей, включая родственников из Юэты, вписывалась младшая сестра Кайстофера и Дайлана — Аймили. Она была совсем молоденькой, на десять лет младше своих братьев, ей только в этом году исполнилось двадцать, однако она уже успела обеспечить своей семье крупные проблемы с репутацией. Аймили была против всякого рода лицемерия, называла себя либеральной анархисткой, носила майки с Че Геварой без лифчика на светских приемах и показывала средний палец всем виднейшим деятелям культуры, политики и науки, которые когда-либо бывали в ее храме, чтобы отдать ей дань уважения.

Сейчас Аймили с самым унылым видом склонилась над тарелкой, она возила ложкой по тушеной оленине с трюфельным соусом, нарочито набирая густой, вязкой жидкости и позволяя ей медленно стекать вниз. Скатерть вокруг нее уже была заляпана предыдущими блюдами, разоренными ей.

У нее были длинные, спутанные волосы русого, нежного, цвета, как будто в палитре были идеально смешаны краски Дайлана и Кайстофера. Волосы у нее были естественные, не завитые и не выпрямленные, не слишком хорошо расчесанные, но густые и красивые. Ей не хватало только хайратника, чтобы воспроизвести эффект семидесятых на голове полностью. У Аймили было милое, беззащитное лицо глазастого ребенка, по-своему красивое и уж точно — очаровательное. Детскость, нежность ее черт портили залегшие под глазами и на крыльях носа синяки, видимо, от бессонных ночей. На Аймили была рваная на ребрах майка с надписью, сделанной явно вручную — "Нахрен полицию" и ядерно-розовая юбка, пышная и сшитая из сетки, очевидно, самостоятельно и не слишком старательно. На ногтях блестел обгрызенный бирюзовый лак с блестками. Казалось, еще чуть-чуть и она положит ноги на стол, а потом громко выругается. В ней самым странным образом сочетались расхлябанность и наглость с очарованием детской хрупкости.

Грайс слышала, как она спокойным, монотонным голосом говорит своему соседу:

— Полный бред, да?

Аймили была зависимой от азартных игр, и однажды, так и не отыгравшись в одном из казино Лэс-Вегаса, она превратила в пепел целый квартал. Кайстофер извинялся публично и не единожды, однако все попытки принудить сестру к раскаянию не увенчались успехом. В конце концов, Кайстофер и Дайлан запретили работникам казино выигрывать у нее, что, в общем, они, наверняка, и без божественного вмешательства усвоили. Аймили быстро стало скучно, однако эта воспитательная мера не обеспечила результата — Аймили умела создавать иллюзии, в том числе и изменять собственную внешность. Среди работников казино ходили слухи о том, как среди игроков можно распознать молодую богиню под прикрытием, однако с поличным ее еще не ловили.

Иллюзии Аймили, если смотрящий в них верил, были абсолютно реальны. Так иллюзорный огонь, неотличимый для постороннего от настоящего, чуть не пожрал Лэс-Вегас.

Аймили говорила монотонно, и Грайс не слышала ее речи, все перебивал восторженный голос Дайлана, а потом вдруг Аймили резко метнулась вперед, взяла соседа за воротник рубашки, так что ткань оглушительно треснула в тишине, тут же воцарившейся за столом.

Сцена была скорее смешная, маленькая, хрупкая девушка, схватила за воротник красивого парня с золотистыми, как у ретривера волосами и щенячьими, блестящими глазами. Они были ровесники, и эти разборки можно было принять за эмоциональную ссору парочки, но люди за столом, некоторые из которых являлись самыми влиятельными из деятелей Эмерики, притихли. Воцарились неподвижность и тишина. Грайс сразу поняла, что все эти люди, если на секунду и забыли свое место на свадьбе бога, тут же вспомнили его.

— Иди сюда, сука.

— Аймили! — сказал он, но на красивых губах этого кукольного мальчика играла веселая улыбка. Он был единственный, кто мог улыбаться в такой ситуации. Вряд ли он был очень смелый, а вот очень глупый — наверняка.

— Восемьсот часов в стриме, ублюдок.

— Слушай, я ничего не трогал, оно само обнулилось!

— Сейчас я обнулю тебя, ты понял?

Голос ее оставался таким же монотонным, но теперь был очень и очень злым. Мальчик был отлично одет, совершенно соответствовал случаю, но говорил легко и непринужденно, как будто они с Аймили болтали в кафе перед университетом.

— Аймили, — сказал Кайстофер, и Грайс вздрогнула, услышав его голос рядом.

— Мои достижения. Он все стер. Все.

— Уверен, ты сможешь разобраться с этим позже, — сказал Кайстофер совершенно спокойно. Он взял нож и вилку, снова принялся отрезать себе кусок слабо прожаренного стейка. Это был знак того, что ужин можно продолжать, ничего плохого не случится прямо здесь. Люди медленно, неповоротливо возвращались к своим разговорам. Аймили отпустила паренька, и они вместе засмеялись, однако когда он потянулся к ней, она стукнула его по руке.

Грайс нашла взглядом старшую сестру Кайстофера и Дайлана — Олайви. Она сидела чуть поодаль от остальных, рядом с ней был ее муж, которого Грайс все это время искала, а стулья по обе стороны от них пустовали.

Олайви была красивая, смуглая, больше похожая на Дайлана, чем на Кайстофера и Аймили, женщина. Ей было то ли тридцать один, то ли тридцать два года, Грайс не помнила. Но держалась Олайви так, будто ей было пятьдесят, и она была учительницей музыки. У нее был изящный стан, удивительно прямая спина, она выглядела еще более надменно, чем Кайстофер. Ее кожа казалась золотистой, в хрустальном свете зала. Глаза были карие, темные без меры, почти пугающие. Еще у Олайви были удивительно длинные пальцы, пальцы пианистки, хотя Грайс не знала, играла ли Олайви на музыкальных инструментах. Грайс вообще о ней мало что знала. Про нее таблоиды молчали, и в интернете можно было найти очень мало сведений. Андрогинная ее красота никогда не попадала на телевидение, были фотографии, но такие старые, что сейчас Грайс едва ее узнала. Олайви вела жизнь отшельницы, ее храм располагался в Библиотеке и Музее Моргана, и немного желающих отваживались делать ей приношения и просить об услуге. Говорили, она знала ответы на все вопросы мира. Так это или нет, она явно предпочитала уединение.

Именно она взяла в мужья кузена Грайс — Ноара. Ноар сидел рядом с ней, он был уже изрядно пьян, щеки его раскраснелись, хищное, обаятельное лицо сделалось злым. Грайс хотела поймать его мутный, серый взгляд, но Ноар над чем-то очень громко смеялся, совершенно не обращая внимания на нее. Не то, чтобы Ноар был хорошим братом — он дергал Грайс за косы все время, пока она не отрезала их. Однако Ноар ее понимал. Он был в такой же ситуации, он знал, что значит — сочетаться с богом. Ей хотелось поговорить с ним.

Странное дело, Ноар был ее семьей и стал ее семьей — они дважды родственники. Хотя с таким человеком как Ноар, мало кто хочет быть родственником и единожды.

Ноар был полицейским, не сказать, чтобы очень хорошим. Он всегда много пил, и страдал от своего чрезмерно горячего нрава, однако Ноар верил в то, что делает полиция, он хотел бороться с преступниками, он был идеалистом. Олайви увидела его еще, когда он был одиннадцатилетним мальчиком. Она вышла из долгого периода затворничества в семнадцать, и ее отец привез ее и остальных богов посмотреть на храм в Юэте, построенный родителями Ноара. Грайс богов так и не увидела, а вот Ноар, может быть, он никогда не рассказывал о том, что произошло, насладился общением с ними сполна. По крайней мере, он не хотел иметь ничего общего с культом, своей семьей и богами. Но Олайви выбрала именно его.

И Ноар был одним из немногих, кто решил отказаться. Олайви ничего не делала для того, чтобы уговорить его, не угрожала его родственникам, не наведывалась к нему домой. Просто Ноара уволили с работы, и что бы он ни делал, везде его подстерегали отголоски того самого отказа.

От него отреклись люди, никто не хотел знать его, газеты пестрили его фотографиями. Три года Ноар жил на улице совершенно по-скотски, никто не разрешил ему выезд из страны. Олайви молчала. Тех, кто решал отказаться прежде Ноара ждала участь туш в мясном магазине — в лучшем случае. В худшем — сначала убивали их близких. В самом худшем — превращали в бойню их города. Но Олайви не выказывала гнева, гнев выказывали люди. Ноар прославился своей силой воли, газеты оплевывали его, семья отказалась от него. Грайс много раз передавала ему деньги, но, конечно, боялась пустить его в дом. Никто не знал, что могла предпринять желающая его богиня.

Но она не предприняла ничего. Ноар сам явился к ней, грязный, полуголодный, сломленный. И она приняла его, дала ему кров, потому как только она во всей Эмерике, могла это сделать. Незаметно Ноар вернулся в полицию, жизнь его налаживалась, прошло уже два года с тех пор, как он и Олайви поженились. Детей у них не было, но никто не высказывал никаких теорий на этот счет. Из-за своей загадочности, Олайви получила очень зловещую репутацию.

Грайс и сама не знала, что происходит с Ноаром. Они обменивались ничего не значащими звонками перед днями рожденья, и Ноар никогда не говорил о своей жизни после улицы, а Грайс стеснялась спрашивать.

А сейчас он был нужен ей как никогда, но даже не смотрел в ее сторону. Впрочем, Грайс этого заслуживала. Она поступила трусливо, как и все. Наверное, Ноар разочаровался в человечестве, и единственной, кто у него остался и была — Олайви.

Впрочем, сейчас он выглядел довольно веселым, а еще Грайс слышала от мамы, что его повысили до детектива-лейтенанта. Может, не такая уж у него плохая теперь жизнь, думала Грайс.

Наконец, она поймала его взгляд, и Ноар криво ухмыльнулся ей. В его улыбке было злорадство, и Грайс отвела глаза. Ей нужно было выпить флуоксетин, но совершенно не хотелось делать это на глазах у всех.

Грайс открыла было рот и поняла, что не знает, как обратиться к Кайстоферу. Фамильярно, как к мужу или отстраненно, как к человеку, которого видит первый день, или раболепно, как к богу?

— Мне душно, — наконец сказала она. — Нужно подышать воздухом. Я скоро вернусь.

— Да, — сказал он. — Разумеется.

В дамской комнате, наполненной зеркалами, металлом и запахом духов, можно было жить — настолько она была просторна. Грайс запила флуоксетин водой из-под крана, улыбнулась своему отражению.

Сейчас, безусловно, станет лучше. В зеркале отражалась она, уставшая и бледная, с растрепавшимися волосами. Судя по ее виду, стресс она переживала больший, чем полагала.

С флуоксетином придется попрощаться, думала Грайс, но что тогда делать? У нее не было никаких идей насчет того, чем можно было заполнить пустоту на месте таблеток.

Грайс сняла туфли на каблуках, поставила на раковину и прошлась туда и обратно, закрыв глаза. Ноги ужасно болели, сладкое облегчение от того, что она сняла обувь, окатило ее, и Грайс тихонько застонала. В этот момент она услышала ритмичный стук каблучков по плитке.

Открыв глаза, Грайс увидела Маделин.

— Отдыхай, — сказала Маделин, нежно растягивая гласные. Она наклонилась перед зеркалом, вытащив из клатча алую, почти в рубиновый, помаду. Подкрашивая губы точно по идеальному изгибу, Маделин сказала:

— Повезло тебе, крошка. Сегодня тебе будет очень весело. Они могут делать это всю ночь — сначала будешь плакать от удовольствия, потом от боли. Секс с ними не забываем. Ни один человек такого с тобой никогда не сделает.

Она провела розовым язычком по алым губам. Грайс густо покраснела, щеки сковало жаром. Подхватив туфли, она почти выбежала из дамской комнаты, заметив, что Маделин улыбается зеркалу. У нее были белые, ровные, крепкие зубы, которые почему-то показались Грайс хищными.

Сгорая от стыда, чувствуя себя изгнанной, Грайс надела туфли в пустом коридоре, дрожа от страха, что ее могут застать за этим недостойным занятием. Она сбежала по лестнице вниз, не обращая внимания на боль в ногах. Выскочив с черного хода, которым, наверное, не разрешалось пользоваться посетителям, Грайс оказалась на улице, в окружении помойных баков. Она быстро достала из клатча сигареты и зажигалку, закурила и глубоко затянулась.

Может, благодаря флуоксетину, а может оттого, что не курила весь день, Грайс получила от затяжки радость, сравнимую с радостью отбросить туфли на каблуках. Она улыбнулась.

— И долго я должен был тебя ждать, кузина?

Голос Ноара заставил ее вздрогнуть. Грайс заметила огонек его сигареты, мигающий при затяжке, а потом и его самого. Летний вечер был прохладным, на Ноаре был легкий темный плащ, его полы чуть подкидывал ветерок.

— Ты знал, что я буду здесь?

— Конечно, ты же куришь. То же мне, великая преступница.

Грайс снова затянулась. В одном платье было холодно. Ветерок трепал пластиковые пакеты, казавшиеся крохотными призраками в наступающей ночи, из-за поволоки облаков вынырнула пара особенно ярких звезд, сумевших добраться до неба Нэй-Йарка. Пахло мусором, сигаретным дымом и откуда-то издалека доносился почти неясный, соленый запах холодного океана.

— Привет, — сказала Грайс. Она так хотела поговорить с Ноаром, а теперь ей вдруг стало очень неловко, стало нечего ему сказать. Дым из их сигарет свивался над их головами, они молчали.

— Не особо тебе повезло, — сказал он.

— Знаешь, как и тебе, — ответила Грайс. Они хмыкнули, не потому, что обоим стало смешно, а потому, что стоило заполнить неловкую паузу. Грайс посмотрела на него, единственного человека из предыдущей жизни, который все еще оставался с ней, и почувствовала, как щиплет в носу, как болят глаза, и лишь секунд через тридцать обнаружила себя рыдающей у Ноара на плече.

— Ну, ну, — он гладил ее по макушке. — Ты не особенно хороша, может он от тебя откажется. Я бы от тебя отказался.

Ноар хрипло засмеялся, но Грайс было все равно, она его не слушала, у нее не было заботы, кроме как измочить слезами воротник его плаща. У нее как будто и эмоций-то не было, словно все выключили, а слезы лились сами собой.

— Тебе страшно? — спросил Ноар. Тон у него был неосторожный, как на допросе, будто она была преступницей, совершенно ему незнакомой. Грайс кивнула, шумно шмыгнула носом.

— Д-да. Страшно.

— И чего тебе страшно? — спросил Ноар чуть теплее. Но Грайс не смогла ответить. Чего она боялась? Она боялась умереть, боялась, что Кайстофер будет с ней жесток, а она ничего не сможет сделать, ей даже не к кому будет обратиться, боялась, что он будет ей противен, боялась, что слишком во многих вещах он будет непохож на человека.

Грайс молчала, сжимая и разжимая ткань на его плечах. Ноар присвистнул.

— Подожди-подожди, я чувствую драматизацию. Офицер, у нас здесь королева драмы, срочно выезжаем, пока она не утопила в своих слезах весь штат!

Грайс подняла на него глаза, видела она Ноара с трудом, пелена слез делала его расплывчатым и блестящим, будто он был призраком, мимолетным видением. Ноар коснулся кончиком загрубевшего пальца ее носа, провел. Шершавое прикосновение вышло приятным.

— Прекрати, дура. Кайстофер — самое правильное существо в мире. Выходя замуж за него, ты выходишь замуж за типичного республиканца. Приятного в этом мало, соглашусь, но, по крайней мере, он не то кровавое чудовище, каких восхваляют наши с тобой родственнички.

— Правда? — с надеждой спросила Грайс. Ноар кивнул и криво улыбнулся ей. Грайс не стала думать, правда это или же ложь. Ей хотелось верить его словам.

— А как ты живешь? — спросила она, закуривая следующую сигарету и утирая слезы.

— Хорошо.

— Что, она тоже не такая уж и плохая?

— Она — лучше всех на свете, — задумчиво протянул Ноар.

— У тебя Стокгольмский синдром.

— В отличии от большинства моих знакомых она, по крайней мере, не трусливая дрянь. За это ее уже стоило бы уважать.

Он чего-то недоговаривал, но Грайс считала неправильным бередить его раны.

— Перед тобой теперь все двери открыты, кузина. Карьера, самореализация, деньги — никто не посмеет тебе отказать. Можешь даже начать грабить банки и, будь уверена, мы там, в полиции, не обратим внимания в худшем случае, а в лучшем будем тебе аплодировать. Никто не приносит тебя в жертву, твоя жизнь полна возможностей.

Грайс молчала довольно долго, рассматривая ярко желтеющую в свете фонаря шкурку от банана, вокруг которой мелькали тени крыс.

— А сколько раз тебе это говорили? — спросила она, наконец. Ноар болезненно скривился, как будто она его ударила.

— Прости, — быстро добавила Грайс.

— Возвращайся в зал, детка, это твой праздник, — усмехнулся он, подталкивая ее в спину. Ей было жаль, что он сказал ей все то же самое, что и остальные, но что еще они могли сделать? Броситься друг к другу и рыдать о том, что их обоих выбрали? Нужно было держать лицо, даже перед родными. Если Грайс и Ноар вынесли что-то из убеждений своей семьи, то не технику умерщвления свиней ритуальным оружием и не способы борьбы с теорией эволюции в школе, а эту болезненную необходимость не показывать никому, что они думают на самом деле о чем бы то ни было.

Сегодня Грайс этот завет нарушила, а Ноар ему последовал, оттого она чувствовала себя расстроенной, униженной, будто она была перед ним голая, а он стоял, закутанный в свое летнее пальто и ухмылялся.

В зале Кайстофер стоял, в руке у него был бокал шампанского, пузырьки лопались в свете хрустальной люстры. Грайс и Ноар неслышно прошмыгнули на свои места. Грайс успела поймать взгляд Олайви, спокойный и надменный, проникающий внутрь, будто Олайви прекрасно знала, о чем они говорили с кузеном. Ее длинные, красивые пальцы погладили обручальное кольцо Ноара, когда он сел рядом.

Грайс заняла свое место рядом с Кайстофером. Он говорил:

— Республиканская партия переживала не лучшие времена, и сейчас ей, как никогда, требуется новый курс, иной ориентир. Мы должны отрефлексировать события на Ближнем Востоке и принять, наконец, что любая война, какой бы справедливой и победоносной, она ни была — есть полный провал внешней политики. Любая война, уносящая человеческие жизни, унижает нашу страну, любая война превращает государство в убийцу своего народа. Республиканская партия должна вспомнить, что первейшая и самая главная наша цель — процветание эмериканского народа. У меня есть намерение напомнить об этом нашей чудесной стране, сохранить и удвоить величие, присущее нашим традиционным ценностям, таким как свобода, открытый рынок, позволяющий справедливо распределять доходы, защита семьи и детства. Мы должны понимать, что в нашей стране нет большего сокровища, чем люди, населяющие ее. Мы прекратим кровопролитие и докажем, что республиканская партия ценит не войну, но мир. Я заявляю о своем желании баллотироваться на должность президента Эмерики во благо этой страны, чья судьба неразделима для меня с моей собственной, а так же на благо партии, в идеалы которой я продолжаю верить.

На пару секунд Грайс показалось, будто бы она видит его по телевизору. Кайстофер явно завершал довольно длинную речь, и у Грайс возникло ощущение, что она случайно наткнулась на его изображение, переключая каналы. Он говорил хорошо и красиво, его белые зубы блестели, а глаза были устремлены поверх голов всех присутствующих, вверх, будто к его собственным мыслям.

Он улыбнулся и отпил шампанского. Гром аплодисментов разразился внезапно и поглотил все, не хлопала одна только Аймили, она вскинула бровь, а потом высунула кончик языка, демонстрируя скуку и отвращение своему симпатичному другу в хорошем костюме, аплодисменты которого так же вливались в общий поток.

Грайс и сама с удивлением обнаружила себя хлопающей. Речь была красивая, складная. Кайстофер обращался к традиционным для каждого человека, ассоциирующего себя с правой партией, надеждам и чаяниям: свободному рынку и процветающему среднему классу, консервативным ценностным установкам и стабильности. Грайс считала себя республиканкой либертарианского толка. Она поддерживала невмешательство государства в экономику и снижение налогов, минимальное социальное обеспечение, однако считала недопустимым вмешательство в частную жизнь, такое, как запрет на аборты или дискриминация людей по признаку расы, пола или же сексуальной ориентации. Но больше всего Грайс не одобряла вмешательства в дела других государств ценой жизни собственных солдат. И сейчас Кайстофер, известный своими консервативными взглядами, вдруг обращался к той ее части, которая устала от войн и объявлений об очередных терактах на Ближнем Востоке, в которых погибли эмериканские военные.

Кайстофер говорил о том, что можно быть республиканцем и не поддерживать войну. Республиканцы начали слишком много войн в последнее время, и людям хотелось верить, что партия способна еще на что-то, кроме кровопролития во славу западных ценностей.

А Кайстофер говорил об этом, и говорил открыто.

К полуночи гости стали расходиться. Дайлан громко объявил, что едет кутить в честь счастья своего младшего брата. Он подхватил на руки Маделин, и та со смехом вцепилась в него. Его щупальца обвились вокруг ее щиколоток. Аймили и ее друг пропали куда-то так незаметно, что даже не верилось, ведь Аймили с ее броской в данном кругу одеждой, весь вечер привлекала удивленные взгляды. Олайви и Ноар, к счастью, отправлялись домой. Однако, к сожалению, ехали они на своей машине.

Грайс поняла, что ее снова ждет мучительно неловкая поездка, наполненная молчанием. Салон, удобный и просторный, на этот раз оказался теплым после летней ночи. Там будто всегда, абсолютно всегда, было хорошо, казалось, что салон угадывает желания человека, оказавшегося в нем сам по себе, без чьей-либо помощи.

Кайстофер снова перестал улыбаться. За ужином он улыбался почти постоянно, его лицо выражало живой интерес к разговорам вокруг, но сейчас с него будто содрали все эмоции, он казался абсолютно, почти неприятно спокойным.

Грайс сложила руки на коленях. Надо было что-нибудь, хоть что-нибудь сказать. Они не обменялись и пятью репликами за весь сегодняшний день, а ведь она теперь его жена. И как к нему обращаться? Мистер Кайстофер? Или просто по имени? Или «мой бог»?

— Чудесная речь, — сказала она, голос показался ей хриплым, непослушным. — Так точно сказано о войне. Никогда не понимала, зачем начинать подобные войны.

Грайс была чудо как довольна собой, она избежала обращения. Но ведь не могла она все время строить исключительно безличные предложения.

Он ответил так спокойно, будто тема была лишена для него каких-либо волнительных нот.

— Один из элементов неоконсерватизма, влиятельного крыла республиканской партии, это представления о том, что процветающее общество способствует собственной атомизации. Люди, которых не заботит ничего, кроме потребления и накопления, не имеющие идеологии и предоставленные сами себе, становятся лишь группой разрозненных индивидов. Эмерика, однако, исторически проповедует именно эти ценности, которые, достигнув своего апогея, приводят к полному распаду. Единственный способ этого не допустить — выдумать образ врага, который так или иначе угрожает безопасности и традиционным устоям Эмерики. Такой образ врага, будь это ближневосточная угроза или же коммунизм, объединит людей и заставит их работать сообща, возбудит в них интерес к жизни общества. Люди разделятся, будут спорить, и все же — их будет заботить то, что происходит вне их дома.

Она замолчал, посмотрел в окно. Грайс думала, верит ли он в то, что говорил за ужином. Наверное, нет. Тон у него был абсолютно безразличный.

— А во что веришь ты? — спросила Грайс.

Кайстофер задумчиво, будто не совсем понял смысл вопроса, посмотрел на нее.

— В себя, — сказал он. — И в Эмерику.