Идет человек. Сборник научно-фантастических повестей и рассказов

Кристалл

Он оглядел наполненный народом низкий зал.

— Слушайте, сколько вы заказали этой официантке — два по сто?.. Закажите лучше сразу два по двести, а то ее второй раз не дозовешься. — Затем он откинулся на спинку кресла. — Скажите, вы знаете кристаллы?

— Ну так… В общих чертах. По специальности я инбридный атомограф с синтаксическим уклоном. Это одно из подразделений гомотектоники адаптивной, конечно. Мог бы рассказать вам одну интересную историю. И если б вы согласились…

Краснолицый прервал меня кивком и задумался.

— С кристаллов у нас все и началось. Понимаете, Копс избрал себе такой вид отдыха — точить кристаллы. Голова у него не очень-то работала, он с самого начала, еще в молодости, решил, что больше, чем примитивный физик-теоретик, из него не выйдет, и подался на административную линию. К нам в институт он попал уже лет сорока от роду комендантом. Оно, кстати, и неплохая должность, потому что этих разных докторов наук, сюзеренов знания, сейчас хоть пруд пруди, про магистров и кандидатов и говорить нечего, а комендант в любом учреждении один и пользуется всякими привилегиями. Довольно скоро он подыскал себе просторный подвал в главном здании и стал там вечерами отдаваться излюбленному занятию. Постепенно это сделалось в институте чем-то вроде клуба. Мы тогда помещались у самого порта, начали заходить и посторонние. Кто с Луны, кто с Юпитера, некоторые с Альфы Центавра, байки, россказни. У Копса для каждого была наготове чашечка кофе, а то и покрепче напиток. Последние новости докладывались у нас раньше, чем в Академии. Для меня, прямо скажу, больше удовольствия не было, как усесться поплотнее в кресло, налить себе рюмочку и навострить уши. За это меня очень любили и даже в очередь ко мне становились: у нас ведь все замечательные рассказчики, каждый наполнен до краев, хочет говорить, но совершенно нет слушателей. Теперь представьте себе это помещение, довольно большое, с желтыми крашеными стенами, грубо побеленным потолком. В одном углу столики, кресла, стулья, кофейный аппарат, повсюду ящики со всяким барахлом — от гаек, шайб, старых ломаных лазеров до современного мезонного микроскопа, а в дальнем углу Копс у своего шлифовального станка. Копс, который сам всегда помалкивал, но другим не мешал болтать. К нему обращались в спорах как к последней инстанции, к самому Здравому Смыслу. Он выслушивал спорщиков и прекращал дискуссию не тем, что у каждого создавал впечатление, будто он прав, а тем, что все доводы тонули в его необъятной глупости, как в лоне самой матери природы. Поглядев на дурацкую, но добрую физиономию Копса, какой-нибудь юный академик, огонь, воду и медные трубы прошедший на разных там неизвестных планетах, десять раз тонувший, замерзавший и сгоравший, собаку съевший на ученых советах и расширенных заседаниях кафедры, вдруг умолкал и спрашивал себя: «А на кой дьявол?» И весело отправлялся к буфету. Слух о нашем приятном заведении докатился буквально до отдаленных звезд. Везде в космических портах знали, что если охота услышать свеженький анекдот, самому потрепаться, кому что оставить или о ком-нибудь узнать, то на Земле лучше места нет. Почти все у нас собирались транзитные, собиравшиеся лететь или еще не включившиеся в дела после приземления. Никаких забот и мрачных мыслей, шутки, вранье, чисто мужская компания. Ужасно мне нравилась эта атмосфера. Я серьезно подумывал туда переселиться, в подвал, и переселился бы, если бы не понимал, что поставить туда постель как раз и означало бы всю эту непринужденность уничтожить. Так оно все шло, и вот однажды…

— А вы сами тоже работали в институте? — спросил я. — Какая у вас специальность? Если вы немножко разбираетесь в гомотектонике и имели дело с материализацией, вас должно очень заинтересовать…

Он посмотрел на меня с упреком. Его маленькие серые глазки, жуликоватые и мечтательные, не слишком подходили к широкой красной физиономии с когда-то резкими, а теперь расплывающимися чертами.

— Да, работал. Но не особенно перенапрягался. — В его голосе звучал вызов, он оставил без внимания вторую часть моего высказывания. — Не лез из кожи вон. У нас ведь большинство так старается выложиться на работе просто от лени. Человеку не о чем думать, неохота оставаться наедине с собой, вот он и вкалывает, будто одержимый, либо гонится за тем, чтоб узнать что-нибудь новое. — Он бросил взгляд в сторону зала, где под сводчатым потолком стоял гомон голосов. — Народ совершенно разучился ничего не делать — вот в чем наша беда. Думаете, они сюда просто поболтать пришли? Черта с два! Ни поговорить по душам, ни выпить. Это искусство утрачено. Они и сейчас толкуют о делах. А если не толкуют, то думают. — Он вдруг повернулся к своему спутнику, пятнадцатилетнему верзиле, который тоже вошел с нами в бар. — Ну, а ты чего стал? Посиди послушай, о чем умные люди говорят.

Юнец шмыгнул носом, переминаясь с ноги на ногу и уныло глядя в пол. Этакая жимолость на голову выше меня, длиннорукий и с тонкой шеей.

— Да ладно, — сказал он, томясь. — Чиво там…

— «Чиво, чиво»! — передразнил краснолицый. — Иди уж. Подождешь на углу.

Юнец облегченно кивнул мне и побрел к дверям. Походка у него была вихляющая. Запястья торчали из рукавов комбинезона сантиметров на десять больше, чем по моде.

— Ему на все наплевать, — горестно поведал краснолицый. — Только бы стать где-нибудь спиной к стенке и смотреть на проходящих девчонок. Пусть бы заговорил хоть с одной, попробовал бы познакомиться, как раньше. Так нет, молчит себе и ухмыляется. — Он поднял стакан с «марсианской очищенной» и опрокинул добрую порцию себе в глотку. — Так о чем мы говорили, об этом подвале, да?.. Одним словом, однажды появляется у нас дикий бородатый тип и притаскивает с собой гигантский кристалл. То есть «притаскивает» — это, конечно, неправильный термин, потому что штука весила около тонны.

До этого типа каким-то образом дошло, что Копс интересуется кристаллами, — тип летел откуда-то с Веги, а может быть, с Сириуса, мы не запомнили да и не интересовались, — ему нужен был балласт в корабль. Он засунул махину в трюм, на Земле взял автопогрузчик, и так или иначе кристалл очутился в подвале. Бородатый пират наговорил нам три бочки арестантов о своих приключениях и через два часа улетел опять-таки неизвестно куда. Имени его мы не узнали, как и имени человека, который рассказал ему о нашем клубе. Копс, естественно, прежде всего попытался определить минерал по закону постоянства углов и объявил, что такого у нас еще не бывало. А потом приладил штуку на свой станок.

Теперь надо вам сказать, что он и не ставил перед собой научных целей, занимаясь кристаллами. Просто вытачивал из них линзы, которые дарил впоследствии тем, кто в них нуждался или вообще соглашался взять. Линзы ведь теперь изготовляют методом точного литья, но если вам или вашему учреждению предложат хорошо обработанный экземпляр из самородного материала, то нет смысла отказываться. Поскольку Копс работал бесплатно, он не особенно огорчался, если случалось запороть очередное изделие. Просто брал лазер, простреливал испорченную линзу насквозь и устанавливал на станок следующую. Таких пробитых у него набралось целых пол-ящика — не знаю, зачем он их копил. Как раз в это время в институте стало известно, что наверху лаборатории химического контрапункта примерно через полгода нужна будет линза диаметром метр шестьдесят сантиметров для какого-то там ультрагармонизатора с двойной октавой — не помню точно, как этот прибор у них именовался. Копс обрадовался, у него появилась цель, он горячо взялся за работу.

Короче говоря, чтоб вы правильно поняли, это у него было настоящим хобби вроде собирания марок, изготовления ручным способом телескопа, рисования точками или еще какой-нибудь ерунды, которой люди стараются забить пустое место у себя в голове. Он любил «быть при деле», вот и все. Но когда человек избирает «делом» кристаллы, да еще достаточно разнообразные, те, что прежде не подвергались исследованию, неожиданности сыплются сами собой. Вам, конечно, известны удивительные свойства этих структур. Кристаллы бывают твердые, жидкие, газообразные и плазменные, как, скажем, шаровая молния. Всем им присуща анизотропность, то есть их свойства сохраняются по параллельным линиям, меняясь по сходящимся. Кристаллы пьезоэлектричны — при сжатии на противоположных гранях возникают разноименные заряды, которые при растяжении меняются местами.

Кроме того, тут двойное лучепреломление, поляризация, плеохроизм и всякое такое. Феоназ — Копс так его назвал — представлял собой удлиненный додекаэдр со срезанными вершинами или тетракайдекаэдр — если такие формы складываются, то они, между прочим, целиком заполняют пространство. Оптическая ось у него оказалась только одна, ось симметрии была шестого порядка. Утром при дневном освещении кристалл имел рубиново-красный оттенок, в полдень делался зеленоватым, а при электрическом свете был совершенно прозрачен, что и делало его подходящим для того двойного ультрагармонизатора. По составу феоназ был близок к алмазу, но с большим числом разных примесей около тридцати, и все в ничтожных количествах. Копс посадил глыбищу на оправку из канадского бальзама, а может быть, из какой-то другой специальной мастики и взялся. Сначала он снял грубую стружку лазерной пилой и после этого приступил к тонкой отделке с помощью алмазных шаблонов. И тут начались неожиданности.

Прежде всего кристалл запел. Первый раз это случилось ночью, и его голос до смерти напугал молоденькую лаборантку, которая на пустыре неподалеку от института любовалась звездами, а возможно, конструировала в мыслях фасон новой кофточки. Девушка услышала печальный длительный вопль, не очень громкий, который исторгся из окон подвала. Один, потом сразу другой и еще несколько. Впоследствии она описывала это как крики марсиан в романе Уэллса «Война миров». Но в тот миг ей было не до литературных ассоциаций, она ударилась бежать, перебудила в общежитии весь первый этаж. Кто-то сообразил, что ключи от подвала должны быть у Копса, к нему позвонили, подняли с постели, и человек десять толпой кинулись к институту. Спустились, но кристалл уже умолк, а поскольку его и не подозревали, было решено, что девице, измученной почти неразрешенным вопросом «короткий или полукороткий рукавчик», попросту почудилось.

Однако на другую ночь феоназ опять подал голос, да так громко и настойчиво, что звук достиг общежития. Снова толпа, снова Копс с ключом, и теперь все объяснилось. В помещении было пусто, ни души, сиротливо стояли стулья, столики, ящики с барахлом, а кристалл пел. Копс подошел к нему, дотронулся, и тон стал как бы шероховатым. Вообще это были звуки в среднем регистре, первое время довольно однообразные. В них действительно чувствовалось что-то неземное, чуждое, и стало ясно, отчего девушке пришел на память Уэллс. Какая-то звездная симфония, музыка сфер. Кто-то предложил заземлить кристалл, и когда так сделали, феоназ умолк. Пение продолжалось около месяца, концерт в первые разы начинался около часу ночи, но постепенно сдвигался к утру, продолжаясь всегда одно и то же время. Было логичнее связывать все это с какими-то внеземными обстоятельствами, не с нашими, планетарными. Видимо, кристалл пел, когда до него доходили некие волны из тех глубин космоса, к которым Земля в этот час этого месяца поворачивалась неосвещенной стороной.

Сначала феоназ исторгал ряд длинных порывистых нот, как бы настраиваясь, затем два голоса начинали спорить, а вдогонку пускалась странная мольба на низких задыхающихся тонах. Отдельные ритмы сливались в одно, все доходило до апогея и обрушивалось куда-то в бездну. Чуть-чуть похоже было на Шенберга, яростно и печально. Иногда феоназ представлялся нам простым механическим ухом, что бездумно ловит происходящее на дальних звездах, но порой мы думали о нем почти как о существе одушевленном. Тот бородатый тип взял его с неведомой планеты, а может быть, похитил с астероида, миллиарды лет несшегося неизвестно откуда, и теперь кристалл, казалось, тосковал по утраченной родине, по невозможности принимать участие в торжественном борении веществ, в драматических превращениях материи в энергию. Несколько ночей мы все это слушали, потом надоело, и чтоб феоназ не будил окрестность, мы его напрочь заземляли. Копс между тем продолжал точить линзу, и через некоторое время у феоназа опять прорезался голос. Но по-другому.

Сначала он выступал, так сказать, в классической манере, а теперь опустился до эстрады. Вечерами он принимался шуметь, трещать, подобно плохому радиоприемнику, сквозь этот треск слышались обрывки всяких дрянных песенок, и однажды целиком исполнил «Мой Котя». А позже он стал ругаться. Зашел я в подвал как-то под вечер и вдруг слышу: «Прохвост! Ты ж целый день ничего не делаешь». Мне показалось, что это мой собственный внутренний голос, я уже вознамерился протестовать, но тут со стороны шлифовального станка прозвучало ироническое: «Много ты понимаешь». И так далее. Короче говоря, где-то разыгрывался скандальчик, и феоназ его передавал непосредственно. Скоро мы убедились, что это было гораздо интереснее, чем радиоприем. В зависимости от состояния среды над Землей, от суммы радиации и поведения магнитного поля феоназ каким-то удивительным образом настраивался транслировать звуковую обстановку определенной точки на поверхности нашей планеты, отсекая фон, выступая в качестве и преобразователя и усилителя.

Теперь в подвале раздавалось спокойное мурлыканье домохозяйки, которая, поставив суп на электроплиту, гладит рубашку мужа, шепот влюбленных, отрывок публичного выступления с бесконечными «Позвольте мне…», быстрый разговор двух девчушек, почти целиком состоящий из восклицаний-вопросов: «А что он сказал?.. А ты что сказала?» Целыми часами можно было слушать человеческую речь, слова и фразы на разных языках, по большей части непонятные, но постоянно вполне отчетливые. Иногда над ящиками с хламом витал страстный по содержанию монолог мужчины, но тон показывал заученность, чувствовалось, что это выговаривается не впервые, — мы могли себе представить глупое сердечко, принимающее все это за чистую монету. А порой где-то в другом месте два-три слова, имеющие отношение к чему-нибудь совсем обыденному, выдавали такую нежность, что пронзало насквозь… Впрочем, пронзало не всех. Копс, напротив, ужасно огорчался из-за болтливости кристалла. Он видел в этом что-то несолидное, лишающее его звания серьезного мастера, и боялся, что разговорчивую линзу не возьмут для того самого двухрядного модификатора. Поэтому он не остановился на эпохе эстрадных увлечений кристалла (что сделал бы любой на его месте), продолжал снимать слой за слоем и добился наконец того, что феоназ действительно умолк. Однако, потеряв голос, кристалл начал терять и оптические свойства. Он постепенно делался дымчатым, а еще через какое-то время стал синевато-белым, вроде тоненького слоя кумыса, если его налить на темный стол.

Такая линза наверху тоже не была нужна, но Копс, привыкший к изменениям, рассчитывал на новые неожиданности. У него к станку теперь был приспособлен оптический измеритель на ободе, он с помощью светового зайчика проверял гладкость поверхности и продолжал шлифовать. И вот в один прекрасный день, когда Копс отодвинул в сторону измеритель и попробовал прикоснуться к линзе, то вместо того, чтобы встретиться с отполированной твердостью, его пальцы провалились в ничто. Пальцы провалились, и их кончики одновременно вылезли, но не с противоположной стороны линзы, которая была Копсу не видна, не насквозь, как можно было бы ожидать, а тут же, на этой же поверхности, навстречу ему. Они вылезли недалеко от центра и симметрично к тому месту, где он их сунул. Кончики пальцев как бы выплыли из синевато-белой непрозрачной массы, вынырнули там — причем ровно настолько, насколько кисть вошла здесь. Копс, по его рассказу, был так ошеломлен, что автоматически двинул руку дальше, и с той стороны от центра она вылезла больше опять-таки навстречу ему. Как глубоко он погружал, так много там высовывалось. И он сразу узнал, что это именно его рука, потому что пальцы были запачканы мастикой, а рукав кремовой рубашки довольно-таки захватан. Тогда он испугался, вынул руку из кристалла — там кисть тоже соответственно убралась, отошел и принялся тыкать в кристалл разными палками. За этим занятием мы его и застали…

Краснолицый умолк и посмотрел в окно, выходившее прямо на тротуар. Там маячила фигура его юного спутника, который, уже нагулявшись, стоял теперь, опираясь спиной о рекламную тумбу.

— Подождите, я сейчас.

Он встал и побрел к двери. Пиджак покрывал его широкие покатые плечи, как попона покрывает спину слона зимой где-нибудь в сибирском заповеднике. Он вышел из зала на улицу и тотчас появился в окне, возле юнца. Двое заговорили, потом краснолицый достал кошелек. Все было так близко, что я даже видел, как он шепчет про себя, пересчитывая мелочь, поднимает глаза к небу и думает. Наконец он сунул деньги юнцу. Тот пошел было прочь, но краснолицый вернул его, что-то сказал и погрозил пальцем.

В зале, усевшись за столик, он объяснил:

— Дал ему, чтоб сходил пообедать. Но никогда не знаешь точно. Может пойти в кино или все пустить на мороженое. Просто глаз нельзя спускать… Так на чем мы остановились? На эффекте феоназа, да? Итак, попробуйте вообразить себе картину. Мы, то есть толстый логоритмист с четвертого этажа, молодой астрофизик, только вернувшийся с Урана, и я, входим в подвал. Перед нами Копс, встрепанный, взволнованный, со стойкой от штатива в руке. Он подзывает нас, сует стойку в кристалл, и она вылезает тут же, на этой же стороне линзы, под тем же углом к поверхности, но направленная наоборот. И поскольку стойка на всем протяжении одинакова, а погрузил ее Копс наполовину, то вылезший конец кажется зеркальным отражением того, что остался в руке Копса. Как будто линзу по вертикали перегораживает зеркало. Но странное, конечно, потому, что нет руки Копса, его самого, да и нас. Проворный астрофизик кидается за линзу, но там ничего. Я хочу пощупать поверхность кристалла, но пальцы уходят в молочный туман. Погружаю руку по локоть, и она там вылезает до локтя. Причем я совал так, что ладонь была повернута от меня, а там она обращена ко мне. Шевелю пальцами, там они шевелятся. Логоритмист берет «ту» руку — я чувствую прикосновение. Я жму, он вскрикивает. А выглядит это так, будто кто-то здесь отрезал мою кисть по запястье и местом отреза прикрепил к поверхности линзы там. Я начинаю двигать руку от центра все так же погруженной, и там кисть движется от центра дальше. Вот рука и ее кисть уже разошлись на два метра, но все функции сохраняются. Пытаюсь вывести руку на самый край линзы, однако это не удается, ибо мешает какая-то сила… Логоритмист берет гаечный ключ, швыряет его в линзу. Ключ проваливается, исчезает, как в воде, тотчас выныривает с другой стороны от центра, симметрично, и падает у наших ног. Копс поднимает пистолет для забивки гвоздей в бетон и стреляет. Гвоздь скрывается в кристалле, тут же вылетает и сбивает шляпу с астрофизика. Как будто внутри линзы действует устройство, принимающее и поворачивающее все назад. Мы поднимаем здоровенную водопроводную трубу, как пушку, начинаем вдвигать ее в феоназ. По всем законам божеским и человеческим она должна бы пронзить кристалл насквозь и упереться в стенку. Так нет же! Труба входит в этот кумыс без всякого сопротивления, вот уже скрылось метра два, никакой стенки мы не чувствуем, а три метра трубы вылезло нам навстречу. Собирается еще народ, все, конечно, удивляются, но не очень. И вы знаете, почему не очень?

— Естественно, знаю, — сказал я. — Потому что я сам мог бы…

— Вот именно. Потому что у каждого своих чудес хватает. На пятнадцатом этаже в институте заняты этой самой дисперсной левитацией, на двадцать пятом сидит завороженная дева, взглядом передвигая гири, и лаборатория телебоционных уравнений тоже каждый день подкидывает что-нибудь новенькое. Сами понимаете, как у нас. К вам может приставать тип, который действительно изобрел Вечный Двигатель, готов его продемонстрировать, и вы согласитесь его выслушать, только если будете уверены, что он пойдет на то, чтоб познакомиться с созданным вами Постоянным Тормозителем. Никого ничем не пронять. Иногда задумаешься и просто грустно делается — для чего живем? Человек лет тридцать может убить на изобретение, потом является кто-нибудь с более сенсационным открытием, и все прежнее — как в яму. В результате народ стал какой-то ожесточенный, нет простого любопытства, не говоря уж о дружеском участии. В мое время, то есть когда я был молод, было не так. Мы тогда умудрялись побыть просто людьми, интересовались чем-то, кроме своего собственного дела. Но теперь это исчезает.

Глаза краснолицего увлажнились. Он красноречиво посмотрел на пустой стакан.

Я поднял руку, подзывая официантку, и заказал еще два по двести. Она помедлила, глянула на краснолицего и стала нахально вытягивать свои щупики — мол, не довольно ли с него. Он уже начал вставать, возмущенный, и тогда я сказал, что пусть будет по кружке «лунного». Официантка выслушала с таким видом, будто делает большое одолжение уже тем, что стоит рядом, и укатила, презрительно сверкая всеми индикаторами. Удивляешься иногда, откуда у роботов системы обслуживания взялось это хамство.

— Почему вы сказали «в мое время»? — спросил я. — По-моему, вы не так уж намного старше меня. Сколько вам сейчас?

— Сколько сейчас? — Он поднял голову и уперся взглядом в низкий потолок. — Когда началась эта заваруха, было пятьдесят. С тех пор прошло двадцать лет, значит, примерно шестьдесят шесть или шестьдесят семь.

— Как это? Если вы не были на других звездных…

— Да, пожалуй, шестьдесят шесть. Сейчас уже ничего не установить точно, потому что некоторые годы нужно считать обратно. Не только годы месяцы, дни и даже часы. Да что там говорить, я вообще не уверен, что я это я! А если я — я, то, возможно, вы — не вы.

— То есть?..

— Да вот так. Вам кажется, что вы — вы, а на самом деле ничего подобного.

— Что-то я вас не вполне понимаю. По-моему, это уж точно, что я — я.

— А откуда вы знаете? — Он вздохнул. — В том-то и беда, что все теперь перепуталось, хотя большинство об этом не подозревает.

— Из-за кристалла?

— Ну да!

— И как это вышло?

— Об этом я вам и рассказываю.

Тут перед нами появилась «лунная», он любовно погладил кружку.

— Да, так вот. Народ поудивлялся и разошелся по своим делам, а мы остались с феоназом. Было, естественно, много ошеломляющего. Эта штука висела на станке — кумысного цвета сгущение, непроницаемое по краям, — и таила в себе массу загадочного. Астрофизик зашел на другую сторону, там стал совать разные предметы, но они появлялись теперь уже с той стороны. Ничего нельзя было продвинуть сквозь линзу, хотя она и не оказывала никакого сопротивления. Все шло как в воздух, растворяясь в кумысном тумане, и возникало тут же рядом, не теряя свойств, не теряя связи с той частью, что оставалась снаружи. Астрофизик, который перед отлетом в Бразилию околачивался у нас целых три дня, сунул однажды в линзу горшочек с кустиком красных роз и там, с той стороны от центра, взял его. Ничего не изменилось в розах, ничто не повредилось в них. Очень хорошо! Мы проделали такой же опыт с аквариумом, где у нас жили с десяток черных рыбешек кажется, их название гурами — и три красных. Опять все в порядке — красные остались такими же медлительными, а черные такими же проворными. Мы осмелели. На третий день я погрузил в линзу руку вместе с плечом и половину лица. Естественно, она появилась тут же поблизости, и обе половинки оказались нос к носу. И когда я начал двигать головой назад от центра, та половинка тоже уезжала на такое же расстояние. Тут сам собой напрашивался новый шаг — сунуть в кристалл ногу, туловище и появиться целиком, вылезти на другой половине линзы. Первым на это решился астрофизик. Он влез спиной к нам, вылезший оказался к нам лицом, затем так же влез и снова тут же вылез из нашей половинки линзы. Обращаю ваше внимание на то, что он прошел через кристалл именно четное число раз — в данном случае два. И все другие, хоть пришлые, хоть институтские, почему-то лазили через феоназ дважды. Является к нам в подвал какой-нибудь путешественник, мы его знакомим с кристаллом. Он влезает и появляется один раз, потом через некоторое время второй и на этом успокаивается. Даже не знаю, что тут играло роль — какой-то инстинкт, что ли? Но впоследствии оказалось, что для жизни всех этих людей это имело большое значение. Огромное. Потому что в первый раз вовсе не наш астрофизик вылез из феоназа, не наш аквариум был вынут из кумысного тумана и не моя половинка лица появлялась нос к носу, когда я совал свою физиономию в линзу.

— А чья же?

— Сейчас поймете… Одним словом, физик уехал, но приходили новые люди, и мы продолжали развлекаться с удивительной линзой. Копс, правда, никак не мог понять, что в станке висит уже не кусок вещества, а скорее, кусок состояния. Ему казалось, что кристалл можно еще подточить и, если вернется прозрачность, все же сделать линзу. Время от времени он приступал к феоназу со своими шаблонами и с недоумением в десятый или двадцатый раз убеждался, что режущая кромка без усилия скрывается в кумысном тумане, чтоб появиться тут же рядом. Не мог сообразить, что перед ним просто силовое поле неизвестной нам физической природы и шаблон с резцом тут бессильны. Так прошла неделя или дней восемь, я как-то глянул на горшочек с розами и ахнул. Когда мы его проносили через кристалл, там были один большой бутон и четыре цветка. Бутону пора было распуститься, а цветкам увянуть, потому что эти розы вообще недолго держатся. Но теперь на кустике были три больших бутона и один маленький. Я бросился к аквариуму — тут то же самое. Черные гурами и красные рыбки за это время не выросли, а измельчали. Прошло еще две недели, рыбешки превратились в мальков, затем из мальков образовались икринки, поплавали, упали на дно и как-то растворились. То, что было пронесено через кристалл, не старело, а молодело. Процесс шел в обратном направлении. Вот тут-то мы и поняли суть феномена. Феоназ оказался окном в антимир, где все было точно таким же, как у нас, но двигалось в противоположную сторону. Видите ли, это можно представить себе в образе двух гигантских колес, надетых на одну ось, но вертящихся в разные стороны. Предположим, что эта ось — линия. Относительная скорость на периферии колес может быть очень высокой, но по мере приближения к центру она будет падать, стремясь к нулю. Вот как раз такой нулевой точкой для нашего мира и антимира оказался кристалл феоназа, что и обеспечило возможность перехода из одной сферы в другую. Конечно, это не очень-то научное объяснение, в действительности дело обстоит много сложнее, но я вам уже говорил, что не силен в точных науках. Так или иначе, рука, которая высовывалась в тот момент, когда я погружал свою, была не моей.

— Хорошо. Но ведь вы чувствовали, когда вас брали за пальцы. Когда брал этот завлабораторией.

— Ну и что? Просто мою руку, которая оказалась уже в антимире, брал такой же завлабораторией там. А тот, кто высунул свою кисть сюда, мой двойник, чувствовал прикосновение нашего логоритмиста. И когда мы, скажем, бросали в линзу гаечный ключ, он проскакивал в антимир, а оттуда в этот же миг вылетал к нам такой же. Поэтому-то кристалл нельзя было ничем проткнуть насквозь. Мы думали, что вдвигаем трубу в феоназ, а на самом деле вдвигали ее в антимир, и она, естественно, для нас исчезала. Но там в это время проделывали точно такой же опыт, и навстречу нам вылезала труба, которую мы ошибочно считали своей.

— Что-то я не очень понимаю.

— А что тут понимать. В антимире все то же самое. Такая же Вселенная, такая же Земля, такой же институт и такой же Копс. В полном соответствии с тем, что делалось у нас. Копс доточил уникальный кристалл до такого же состояния и сунул в него руку как раз в тот момент, когда наш олух царя небесного влез в линзу со своей. А потом в тот антимировский подвал спустились тамошние логоритмист и астрофизик с таким же мною, и так оно все пошло. Они постоянно делали то же самое с трубой, с цветочным горшком и аквариумом. И одновременно с нами поняли, в чем дело. Даже сейчас в том баре сидят такой же вы и такой же я, произносят те же слова и мысля те же мысли.

— Подождите, но вот вы сказали, что астрофизик влез в кристалл и вылез. Вы же видели, что это ваш астрофизик.

— Мы так считали сначала, потому что тот, вылезший, ничем не отличался от нашего. На самом деле наш в это время был в антимире.

— А он понял, куда попал? Что он потом рассказывал про антимир?

— Ничего.

— Почему?

— Да потому, что не знал, что был там. Мы ведь тогда этого не понимали. Он воображал, что так и остался здесь, только видел, что все располагавшееся справа от него стало теперь располагаться слева. Я это тоже испытал. Погружаешься в кумысный туман, потом вылезаешь из кристалла и, как тебе думается, оказываешься опять у себя, поскольку там все одинаковое. Только видишь, что окно уже за спиной. А в это время твой двойник появляется в этом мире, и для оставшихся здесь ничего не меняется. Позже-то мы всю эту механику осознали. Пролезаешь туда и говоришь: «Привет в антимире, ребята». А двойник, выбравшийся одновременно к нам, приветствует нашего Копса и других этими же словами.

— Но ведь можно было отмечать, скажем, вашего Копса, когда он лез туда. Поставить на руке метку чернилами. Чтоб убедиться, что оттуда появляется другой.

— Отмечали. Но в том подвале людей осеняла в тот же момент точно та же мысль, и вылезший тоже был с меткой… Нет, что нас убедило, так это обратная направленность процессов. Здесь-то мы и задумались. Секрет вечной молодости — вот что было перед нами, и по сравнению с открывающимися тут возможностями тот эликсир, который Мефистофель дал Фаусту, выглядел чем-то вроде таблеток от головной боли. Фауст просто еще раз сделался молодым, но только затем, чтобы еще раз скатиться к дряхлости. А кристалл позволял сколько угодно раз возвращаться, допустим, к двадцати пяти или двадцати годам и вообще свободно перемещать себя по возрастной шкале. Я, естественно, задумался о самом себе. Мои пятьдесят мне нравились, я бы предпочел возле них и держаться. Но вот как?.. Однако ответ напрашивался сам собой. Год в нашем мире, год в том, и в результате ты не стареешь и не молодеешь. Но поскольку к тому времени у меня уже все перепуталось, и я сам не знал, в каком мире в данный момент нахожусь, я решил сократить этот срок до одного дня. Утречком являешься в институт, заглядываешь в подвал к Копсу, идешь к себе в отдел, занимаешься там делами либо ничего не делаешь, а на другое утро опять та же операция. Тем более что никакой разницы не существовало, невозможно было определить, с антимирцами ты сейчас или со своими. Неплохо придумано, да? Сутки там, сутки здесь? Вот так прошло целых пять лет, в институте привыкли к феоназу, большинство о нем забыло. Заказ на тот двухоктавный капиллятор Копс, конечно, так и не выполнил, лаборатория получила то, что ей требовалось, из литейной мастерской. Но на шестой год им опять потребовалась большая линза. Копс взыграл духом и еще раз со своим дурацким упрямством приступил к феоназу. Снова шаблоны, снова та же история. Само собой разумеется, ничего не получалось да и не могло получиться. Тогда, обозлившись, этот осел берет мощный лазер, становится против кристалла и бьет лучом прямо в центр помните, я вам говорил, что таким способом он расправлялся с испорченными линзами. На его счастье, луч пролег как раз по оптической оси. Случись иначе, ошибись Копс хотя бы на миллиметр, ему навстречу исторгся бы обратный луч, отправив нашего коменданта к праотцам. Но тут два луча встретились в серединке кумысного «нечто», раздался взрыв, и по всему зданию посыпалась штукатурка. И это было все. Кристалл перестал существовать, и мы с Копсом оказались на грани катастрофы.

Краснолицый умолк, вздохнул и допил остаток «лунной» в кружке.

— То есть как он перестал существовать? Вообще исчез, что ли?

Краснолицый покачал головой.

— Распался на кристаллики. Но такие, что с ними ничего нельзя было сделать. Понимаете, сбегается народ. Копс стоит обалделый, с лазером в руке, а феоназа нет. На станке пусто, внизу, на полу, сверкающая груда. В момент взрыва это снова стало материальным телом, минералом. Но рассыпалось на маленькие кусочки, на кристаллики — эти самые додекаэдрики. К сожалению, не простые, а обладающие свойством рассыпаться дальше. Я нагибаюсь, пробую взять один, а он у меня под пальцами рассыпается на более мелкие. Пробую ухватить мелкий, он раздробляется уже на совсем мельчайшие. И так до того, что последние было уже не увидать ни простым, ни вооруженным глазом. Груда под станком сама собой таяла — оттого, что задевали ее, от всяких мелких сотрясений — и в конце концов исчезла совсем. Но позже-то выяснилось одно печальное обстоятельство. Оказывается, Копс не потрудился предварительно установить, на той стороне он сам или на этой. Не подсчитал, сколько раз лазил через линзу. Проходит год, другой, третий, мы замечаем, что комендант что-то очень хорошо выглядит. Наметившаяся лысина на макушке исчезла, глаза поблескивают, брови, крылья носа и кончики губ приподнялись, сам такой бодренький, подвижной. Подумали мы, подумали и схватились за голову, потому что вспомнили историю с рыбками в аквариуме. Вернее, я схватился, потому что Копсу к этому времени стало как-то на все наплевать. Понимаете, вечная молодость — это одно, а когда человек молодеет, вместо того чтобы стареть, — тут шутки плохи. Ну, думаю, пусть ему станет двадцать лет, но потом-то ведь будет десять, пять, а что там дальше, и представить себе трудно. Туда-сюда, пытаюсь разыскать бумажку, где был записан состав феоназа, чтоб восстановить кристалл, но ничего нету. Выясняется, что все делалось спустя рукава, состав даже и не определяли с достаточной точностью. Пробую узнать что-нибудь про того бородатого пирата — все следы потеряны. А годы-то идут, официально Копс приближается к пенсии, а на самом деле умственно и физически все происходит наоборот. Внешний вид, привычки, манеры — все меняется. До этого он любил свою холостяцкую квартирку, старался там все устроить поуютнее, волок из магазинов всякие хозяйственные новинки. Не прочь был посмотреть футбол по телевизору, кроме детективов, ничего не читал. Проходит время, он перестает заниматься квартирой, забрасывает свое хобби — эти кристаллы, в библиотеке начинает спрашивать всякую серьезную литературу «с вопросами», пишет заметки в стенгазету и на собраниях выступает с разоблачительными речами. Еще несколько лет — он перебирается в общежитие, потому что одному скучно, футбол смотреть ходит на стадион, митингует там с другими насчет того, с какой ноги пробил во втором тайме защитник из «Динамо». Литература с вопросами побоку, подписка у него теперь только на спортивные журналы. Опять текут годы, спорт его уже не увлекает, его место занимает джаз. Заводит себе гитару, мотороллер, каждый день вечеринки и девушки. Еще несколько лет — и опять перемена. Девчонки остались, но только платонически, у самого то одна прическа, то другая, сочиняет стихи, из стариков читает одного Евтушенко. Работа у него в голове вовсе не держится, из института его в конце концов увольняют. Подал я было за него на пенсию, но куда там. Согласно документам ему шестьдесят пять, а пришел на комиссию, там руками развели. Шея, как у бугая, в дворовой футбольной команде с мальчишками за главного нападающего. Но и на этом периоде он не задержался. Теперь опять отощал, уши не моет совершенно, а недавно, я смотрю, начал собирать этикетки со спичечных коробков… Вы его, кстати, не знали раньше, когда он был еще настоящим Копсом?

Мы рассчитались в баре и шли по улице.

— Раньше нет, — сказал я. — Да я его и теперь не знаю. Разве он, так сказать, функционирует еще?

Краснолицый остановился.

— Кто?

— Да Копс.

— О господи! Так ведь он же со мной. В баре рядом стоял. Теперь ведь я уже не могу его бросить. Столько времени были вместе, и вся эта возня с кристаллом при мне происходила. Так и живем. В институте я дослужился, дали небольшую пенсию. У меня лично запросы небольшие, да и у него сейчас тоже. Трудно было в восемнадцать-семнадцать лет со всеми этими модными пиджаками — с одним разрезом, с двумя, с тремя. Сейчас, в пятнадцать, ничего. Он, между прочим, очень быстро забывает, что раньше знал. Думаю отдать его осенью в школу, в девятый класс, а потом будет переходить соответственно в восьмой и в седьмой. Нельзя же совсем без образования. — Краснолицый вздохнул. — Главная-то у меня надежда, что кто-нибудь заинтересуется этой проблемой, найдет способ восстановить кристалл и повернет Копса обратно. Но обстановка такая, что у всех свои дела, каждому жаль времени — вот, посмотрите, как бегут.

Действительно, никто не шел шагом по улице, за исключением, пожалуй, зеленой молодежи. С жуткой быстротой менялись на стенах домов синие, красные, оранжевые рекламные надписи, вспыхивали витрины, показывая новые товары, которые завтра станут устаревшими. На наших глазах машины достраивали длинное здание с одного конца, а на другом уже началась перестройка. Что-то гудело под ногами — вероятно, вели линию подземного транспорта. Прохожие неслись бойкой рысью, некоторые даже в карьер.

— Занятная история, — сказал я. — Хотя бывает и похлеще. Эта штука с феоназом бросает новый свет на проблему свободы воли, случайного и необходимого. Если в антимире все происходит так же, мир в целом скорее всего детерминирован с самого начала… А с другой стороны, может быть, и нет. Что, собственно, меняется? Просто все удвоено, и только. Меня, правда, удивляет, почему путь в антимир проходит именно через кристалл.

— Да потому, что кристаллизм, насколько я понимаю, лежит в основе всего. Видимо, бытию в большей степени, чем об этом думали до сих пор, свойственны порядок, симметрия и гармония. Все, что мы знаем как несимметричное, является правой или там левой стороной чего-то такого, до которого мы еще не добрались. Всякому низу соответствует верх, всякому движению — контрдвижение, этим и обеспечиваются вечность и бесконечность. Думаю, что существование — это вообще кристалл. Атом кристалличен, клетка — кристалл, но более сложный. Наше Солнце — кристалл, и вся Вселенная тоже.

Мы остановились, потому что строители как раз перегородили улицу глубокой канавой и поставили переносной заборчик. Внизу кипела работа, что-то укладывали, готовясь через несколько минут опять залить мостовую асфальтом.

— Меня, между прочим, иногда злит, — сказал краснолицый задумчиво, — что кто-то там, в антимире, мыслит и поступает совершенно так же, как я. В мельчайших проявлениях дум и действий. Дублируется ведь все, иначе не было б такой точности совпадений. Если я, к примеру, желая вам что-нибудь сказать, вдруг запинаюсь и начинаю новое, то и там другой «я» в этот миг делает точно так же. От этого не избавишься, как ни вертись. А порой, наоборот, бывает приятно, что я не один, что в антимире есть такой же горемыка, у которого на руках повис второй Копс. Что мы думаем друг о друге, сочувствуем. Хотел бы я встретиться со вторым «я», но это, к сожалению, невозможно. Если б даже была новая феоназная линза и я бы полез к ним, в этот момент тот, второй, вылез бы сюда… Кстати, я сейчас даже не вполне убежден, что я — это я. Может быть, и не два антимира, а бесконечное множество, и с каждым моим путешествием сквозь кристалл я попадал во все новые и новые. Только в четных — как у нас, а в нечетных наоборот.

Канаву перед нами начали заваливать.

— А вам не кажется, — сказал я, — что, может быть, и нет никаких антимиров, а просто феоназ обладал способностью менять всякое право на лево и процесс, направленный в одну сторону, на процесс, ориентированный противоположно?

Перегородку сняли, и мы двинулись дальше. Краснолицый молчал. На углу был кинотеатр, молодежь валила туда валом.

— Вот он! Смотрите! — краснолицый подался вперед.

Действительно, возле билетерши мелькнула неуклюжая фигура моего юного знакомого. Он подал билет и исчез в провале дверей.

— Так я и знал, — сказал краснолицый, — опять не пообедал. — Он вдруг вздохнул и взял меня под руку. — Послушайте, вот вы — этот инбридный синтаксист, что ли? Неужели вам не интересно? Ведь проблема, а? Направили бы Копса назад, сами себе тоже могли бы устроить вечную молодость.

Я вынул из его ладони свою руку и обнял его за плечи, увлекая к скверу, где под липой как раз освободилось два места на скамье.

— Очень интересно. Но я вас выслушал, давайте теперь займемся моей темой. Кристалл по сравнению с этим пустяки. Вот представьте себе ситуацию. Сидит человек, чем-то занимается, предположим, печатает на машинке или собирает схему телеобонятеля. И при этом бешено ревнует. Как вам кажется, эта ревность материальна или нет?.. Не знаете. Или, скажем, ваш случай — вы тоскуете по поводу того, что Копс не туда развивается. Так вот, если с помощью изобретенного мною аппарата, который я, кстати, могу продемонстрировать, эту вашу тоску…