Игра и Реальность

4. Игра: творческая активность и поиск самого себя

Сейчас я хочу обсудить очень важную характеристику игры — в игре, а возможно, только лишь в игре, ребенок или взрослый обладает свободой творчества. Это утверждение представляется мне как развитие концепции феномена перехода. Здесь принимается в расчет самая сложная часть теории переходного объекта: возникновение парадокса, который необходимо принять, позволить ему быть, но оставить неразрешенным.

Далее здесь важно отметить следующую деталь теории: нужно разобраться, где же собственно локализована игра; я развиваю эту тему в главах 3, 7 и 8. В этой концепции важно следующее: поскольку внутренняя психическая реальность обладает качеством локализации — в уме, других внутренностях, голове или где бы то ни было внутри персональных границ индивида, а то, что называют внешней реальностью, находится за этими границами, следовательно, игра и культурный опыт также могут быть локализованы, если использовать концепцию потенциального пространства, разделяющего мать и ребенка. В соответствии с опытом и историей развития разных людей, детей и взрослых, мы должны признать чрезвычайную ценность этого потенциального пространства для личности и ее развития. Я вновь буду обращаться к этим идеям в главе 5, и там я уделю внимание тому факту, что невозможно описать эмоциональное развитие индивида только в терминах индивидуальных процессов. Эта область развития, пожалуй, основная среди тех, где поведение социального окружения является частью индивидуального процесса развития личности и, следовательно, тоже должно быть включено в описание. Будучи психоаналитиком, я обнаружил, что эти идеи влияют на мою работу без угрозы: я уверен в моей верности главным идеям психоанализа, которым мы учим своих студентов и на которых стоит преподавание психоанализа, мы верим тому, что пришло к нам от Фрейда (Freud).

Я совершенно сознательно не берусь сравнивать психотерапию и психоанализ, и тем более не пытаюсь искать те определения этих процессов, которые бы демонстрировали разницу между ними. Я вижу достоверным следующий общий принцип: психотерапия работает на стыке двух областей игры — пациента и психотерапевта. Терапевт, не способный играть, не годен для этой работы. Если пациент не может играть, необходимо предпринять что-то, что даст ему возможность начать делать это (играть), после чего можно начинать психотерапию. Причина такой существенной значимости игры состоит в том, что в игре пациент креативен.

В этой главе речь пойдет о поиске самого себя (самости), и я хочу снова повторить, что для успеха этого поиска необходимы некоторые условия. Эти условия связаны с тем явлением, которое обычно называют креативностью. Будь то взрослый или ребенок, в игре и только лишь в игре они способны к творчеству, способны задействовать всю личность в целом; а только будучи способен творить, индивид может раскрыть свою самость.

(С этим связан и тот факт, что только в игре возможно общение, за исключением непосредственной связи, которая относится к психопатологии, либо к крайней степени незрелости.)

В клинической практике очень частый случай — человек очень хочет получить помощь, он пытается найти себя в продуктах собственного творчества. Но чтобы помочь таким пациентам, мы должны понимать, что такое креативность сама по себе. Мы могли бы, посмотрев на младенца, сразу же представить ребенка, который пытается что-то сделать из своих фекалий или похожей субстанции. Этот тип креативности вполне понятен и достоверен, но необходимо отдельно исследовать креативность как качество жизни, всего жизненного процесса в целом. Я полагаю, что поиск самости, который ведется исходя из того, что можно делать с отходами, неудачами поиска, обречен на то, чтобы никогда не кончиться и не иметь успеха.

Личность, которая ищет саму себя, может сделать что-то очень ценное для искусства, но успешный художник (в широком смысле этого слова, любой представитель искусства. — Прим. пер.) может получить всеобщее признание, при всем этом не обретя все еще самости, которую он или она ищет. На самом деле, невозможно обнаружить самость в том, что произвели твое тело или твой ум, хотя эти произведения могут оказаться ценными с точки зрения красоты, мастерства или влияния. Если художник (любым из способов) ищет самого себя, тогда можно утверждать, что по всей вероятности, он уже пережил некоторый неудачный опыт, связанный с творчеством в широком смысле. Сделанная творческая работа никогда не исцелит лежащий в ее основе недостаток ощущения самости.

Прежде чем развивать эту идею дальше, я хочу остановиться еще на одной теме, связанной с первой, но требующей отдельной работы, отдельного лечения. Она состоит в том, что человек, которому мы пытаемся помочь, ждет, что почувствует излечение, когда получит от нас объяснение ситуации. Этот человек может сказать: «Я понимаю, что вы имеете в виду; я являюсь самим собой когда чувствую, что способен творить и когда я совершаю творческий поступок, и теперь поиск закончен». Практически это ни о чем не говорит. В такой работе мы знаем, что даже правильное объяснение будет неэффективно. Этому человеку нужен новый опыт в специально заданных условиях. Опыт — это немотивированное состояние, можно сказать «топтание на месте» не интегрированной личности. В описании случая в главе 2 я ссылался на это как на бесформенность.

Необходимо принимать во внимание надежность или ненадежность тех условий, в которых действует индивид. Необходимо дифференцировать целенаправленную активность и, напротив, немотивированное существование, и это затрудняет дело. Похожую формулировку дал Бэлинт (Balint, 1968) относительно благоприятной и неблагоприятной регрессии (также см.: Кан (Khan), 1969).

Я стараюсь опираться на те основополагающие вещи, которые позволяют снять напряжение и чувствовать себя легко. В терминах свободного ассоциирования это означает, что надо позволить взрослому пациенту, лежащему на кушетке, или ребенку, сидящему на полу среди игрушек, проговаривать непрерывную последовательность идей, мыслей, стремлений, ощущений, связанных между собой, может быть, лишь на нейро- или физиологическом уровне, а может быть, эти связи находятся вообще вне пределов обнаружения. Скажем так: там, где есть целенаправленность или тревога, или там, где есть нехватка доверия, основанная на потребности в защите, аналитик сможет выявить и указать связь (или связи) между различными компонентами материала свободных ассоциаций.

Отсутствие напряжения, релаксация пациента, основанная на доверии и принятии терапевтической ситуации (будь это анализ, психотерапия, социальная работа, арт-методы и т. д.) как профессионально надежной, допускает возможность бессвязной последовательности мыслей пациента, и хорошо, если аналитик будет принимать это как есть, не строя предположения о связующих нитях между этими идеями (ср.: Милнер, 1957, особенно приложения, с. 148–163).

Контраст между этими двумя взаимосвязанными подходами можно продемонстрировать следующим образом. Представим себе пациента, который может дать себе отдых после работы, но не способен достичь такого состояния покоя, в котором возможно какое-либо творческое достижение. Соответственно, свободное ассоциирование, в котором раскрывается явная, связная тема, уже находится под влиянием тревоги, и в ней сцепление идей между собой является защитной организацией. Возможно, мы должны принять, что некоторым пациентам необходимо, чтобы терапевт время от времени отмечал, что у человека в состоянии покоя в голове — абсурд, при этом пациенту не нужно специально сообщать об этом абсурде, то есть ему не нужно самому организовывать его. Организованный абсурд — это уже защита, так же как организованный хаос — это опровержение хаоса. Терапевт, не способный принимать и сообщать эту информацию, оказывается вовлеченным в напрасную попытку обнаружить в абсурде организацию, в результате чего пациент выпадает из области абсурда, чувствуя, что нет надежды донести, сообщить об этом абсурде. Таким образом, из-за потребности терапевта найти здравый смысл в абсурде, теряется благоприятная возможность для достижения спокойствия и расслабления. Пациент не может расслабиться из-за того, что разрушено его доверие к поддержке со стороны окружения. Терапевт, сам не догадываясь, предал свою профессиональную позицию тем, что лез вон из кожи, чтобы быть умным аналитиком и обнаружить в хаосе порядок.

Вполне возможно, что эти вещи находят свое отражение в двух типах сна, которые иногда обозначают как обычный сон и парадоксальный сон (быстрые движения глаз).

Чтобы дальше развивать предмет нашего обсуждения, мне понадобится сослаться на следующую последовательность событий:

а) релаксация (снятие напряжения) при условии, что есть доверие, основанное на опыте;

б) творческая, физическая и умственная активность, выраженная в игре;

в) суммирование этих переживаний — основа чувства самости.

Это суммирование или отражение зависит от того, приходит ли индивиду обратно сообщение со стороны терапевта (или друга), которому он доверяет, и который принял его (косвенное) сообщение. В этих высокоспециализированных условиях индивид может вступать в партнерские отношения и существовать как отдельная единица, не как нагромождение защит, а как переживание «Я ЕСТЬ, я живу, я — это я» (Winnicott, 1962). Это позиция, которая наделяет креативностью все и вся.

Сейчас я хочу подключить записи работы с женщиной, которая проходит у меня терапию и которая, как это обычно происходит, приходит один раз в неделю. До обращения ко мне она проходила длительное лечение — на протяжении шести лег пять раз в неделю. Эта женщина решила, что ей нужны занятия неограниченные по времени, но на это я мог пойти лишь раз в неделю. Довольно скоро мы сошлись на трехчасовой сессии, которая позже сократилась до двух часов.

Когда я представлю описание сессии надлежащим образом, читатель заметит, что я могу довольно долго воздерживаться от интерпретаций, а часто вообще не произношу ни звука. Это жесткое ограничение дало свои результаты. Я делал заметки, это помогает, когда встречи происходят раз в неделю, и обнаружил, что в данном случае это не разрушает работу. Также я часто записывал интерпретации, не произнося их, разгружая таким образом свой ум. Награда за сокрытие интерпретации — в том, что пациент сам приходит к этой интерпретации, но, может быть, на час-два позже.

Мое описание равносильно призыву к каждому терапевту — будьте внимательны к способности пациента играть, то есть проявлять творчество в аналитической работе. Терапевт, который слишком много знает, может с легкостью украсть креативность пациента. На самом деле, конечно, если терапевт знает многое, он может скрыть это или, во всяком случае, воздержаться от рекламирования собственных познаний.

Давайте я попытаюсь передать это чувство: работа с этим пациентом — на что это похоже, что это такое вообще. Но я прошу читателя проявить терпение, большее, чем понадобилось тогда мне самому.

Сначала некоторые детали из жизни и мероприятия чисто утилитарные, бытовые: сон, который нарушается, когда она нервничает; книжки, чтобы уснуть, одна добрая и одна страшная; она устала, но очень возбуждена, нервничает, и не может успокоиться; частое сердцебиение, прямо как сейчас. Далее некоторые трудности с пищей: «Я хочу, чтобы я могла поесть как только почувствую голод». (Кажется, что пища и книги приравнены друг другу в этом бессвязном речевом потоке).

«Когда вы звонили, я надеюсь, вы знали, что я слишком высокого роста» (с ликованием).

Я сказал: «Да, полагаю, я знал».

Описание фазы в некоторой степени ложного улучшения.

«Но я знала, что не права».

«Все выглядит так оптимистично, до тех пор пока я не начинаю осознавать ситуацию…»

«Депрессия и чувство разрушения и смерти — это мое, это не уходит, даже когда мне очень весело».

(Прошло полчаса. Пациентка то садилась в кресло, то устраивалась на полу или расхаживала по комнате.)

Длинное и неторопливое описание положительного и отрицательного в ее прогулке.

«Я не выгляжу способной БЫТЬ — не я смотрю на самом деле — есть экран — это как смотреть через очки — нет воображения в том, как ты смотришь. То, что младенец сам выдумывает материнскую грудь, — это только теория? Когда я прежде проходила терапию, однажды, когда я возвращалась домой после сессии, прямо надо мной летел в небе самолет. На следующий день я рассказала своему аналитику, что внезапно вообразила себя самолетом, летящим высоко в небе. Потом он разбился о землю. Терапевт сказал мне: „Вот что происходит с вами, когда вы проецируете себя на вещи, и это создает катастрофу внутри вас“»[14].

«Сложно вспомнить — не знаю, точно ли это. Я действительно не знаю, что я хочу сказать. Как будто внутри полная неразбериха, именно катастрофа».

(Уже истекли три четверти часа.) Теперь она смотрела в окно, около которого стояла все это время, и наблюдала за воробьем, который клевал хлебную корку и вдруг «схватил и понес крошку в гнездо или еще куда-то». Затем: «Ой, я сон вспомнила!»

Сновидение

«Какая-то студентка постоянно приносила мне свои рисунки. Как я могла сказать ей, что в работах нет никакого прогресса. Я подумала, что только оставаясь одной и встречая свою депрессию в одиночестве… Лучше мне не смотреть больше на этих воробьев — я не соображаю ничего».

(Сейчас она сидит на полу, положив голову на подлокотник кресла.)

«Я не знаю… но вы же видите, что здесь должно быть какое-то улучшение». (Подробности из жизни пациентки даны в пояснении.) «Это как будто не существует реальной меня. У подростков есть ужасная книга, называется Возвращенная пустота. Именно так я себя чувствую».

(К этому моменту истек час.)

Она продолжила, заговорив о пользе поэзии — и процитировала стихотворение Кристины Розетта (Christina Rosetti) «Исчезновение» («Passing Away»).

«Моя жизнь закончилась циррозом». Затем мне: «Вы отобрали у меня Бога!»

(Длинная пауза.)

«Я просто выбрасываю на вас все, что приходит. Я не знаю, о чем я тут говорила. Я не знаю… Я не… Не знаю».

(Длинная пауза.)

(Вновь смотрит в окно. Пять минут — абсолютная тишина.)

«Несусь просто как облако по небу».

(Прошло уже примерно полтора часа.)

«Вы знаете, я рассказывала вам, что я на полу нарисовала пальцами картину, и как я сильно испугалась. Я не могу этим заниматься — рисованием пальцами. Я живу в грязи. Что мне делать? Хорошо ли заставлять себя рисовать или читать? [Вздох.] Я не знаю… понимаете, мне не нравится пачкать руки при рисовании пальцами».

(Вновь положила голову на подлокотник.)

«Я не хочу приходить в эту комнату».

(Молчание.)

«Не знаю. Я чувствую себя пустым местом, как будто я ничего не значу».

Дополнительная деталь моей манеры обращения с нею, подразумевающая, что она сама не представляет никакого интереса.

«Я продолжаю думать, что какие-нибудь десять минут могут стоить всей моей жизни». (Связь с первоначальной травмой, еще не определена в точности, но постоянно прорабатывается.)

«Полагаю, что травмирующее воздействие должно было повторяться довольно часто, раз эффект такой глубокий».

Описание ее видения собственного детства в разном возрасте — как она старалась соответствовать всему, чего, она думала, от нее ждали, чтобы чувствовать, что она хоть что-то значит. Удачная цитата поэта Джерарда Манли Хопкинса (Gerard Manley Hopkins).

(Длинная пауза.)

«Это ужасно — чувствовать, что ты ничего ни для кого не значишь. Я никто… Нет Бога, и я — никто. Представьте, какая-то девушка прислала мне поздравительную открытку».

Тут я сказал: «Как если бы вы что-то значили для нее».

Она: «Возможно».

Я сказал: «Но вы ведь ничего не значите ни для нее, ни для кого-то другого».

Она: «Я думаю, понимаете, я принялась за поиски такого человека [для которого я что-то значу], который будет значим для меня и сможет видеть то, что вижу я, слышать то, что я слышу.

Может лучше сразу сдаться, я не понимаю… Я не…» (Рыдает на полу, уткнувшись в подлокотник кресла.)

Потом к ней вернулось свойственное ей самообладание, и пациентка поднялась с пола.

«Видите, на самом деле я до сих пор вообще не вошла в контакт с вами».

Я проворчал что-то утвердительное.

Замечу, что до сих пор мы имели дело с материалом моторной и сенсорной игры, по природе своей неорганизованной или лишенной формы (ср.: глава 2, с. 7), а чувство безнадежности и рыдания возникли за пределами этой области.

Она продолжала: «Это выглядит так, как будто какие-то другие два человека находятся совсем в другом месте и встретились впервые. Сидят на высоких стульях и ведут вежливый разговор».

(Во время сессии с этой пациенткой я как раз сидел на высоком стуле.)

«Ненавижу. Я плохо себя чувствую. Но это не важно, потому что это только про меня».

Мое дальнейшее поведение показывало: это только про нее, поэтому это совершенно не важно и т. д. и т. п.

(Пауза, вздохи, демонстрирующие чувство безнадежности и собственной никчемности.)

Момент осознания и включения (то есть примерно через два часа работы).

На данный момент уже начали происходить изменения. В первый раз на протяжении всей работы появилось полное впечатление, что пациентка находится вместе со мной в комнате. Это была дополнительная сессия, которую я предложил в качестве компенсации за вынужденно пропущенную встречу.

Она сказала так, как будто обращалась ко мне в первый раз: «Мне приятно, что вы знали о том, что мне необходима эта встреча».

В этот раз речь пошла о специфических объектах ненависти. Она взялась за поиски цветных фломастеров, которые, как она знала, у меня имелись. Затем она взяла лист бумаги и черный фломастер и сделала памятную открытку к своему дню рождения. Она назвала этот день своим «Днем Смерти».

Сейчас она присутствовала в комнате вместе со мной, была очень-очень настоящей здесь. Я опускаю детали текущих наблюдений, которые все были пронизаны ненавистью.

(Пауза.)

Теперь она начала вспоминать, оглядываясь на прошедшую сессию.

«Проблема в том, что я не могу вспомнить, что я говорила вам — или я разговаривала сама с собой?»

Я тогда предложил интерпретацию: «Все, что когда-либо происходит, постепенно блекнет и исчезает. Ты умираешь миллионами смертей. Но если есть кто-то, кто сможет вернуть тебе то, что уже прошло, оно станет частью тебя и не погибнет»[15]. Тут она достала молоко и спросила, можно ли ей попить.

Я сказал: «Пейте».

Она сказала: «Рассказывала ли я вам?..» (Тут она сообщила о своих положительных переживаниях и своих делах, которые сами по себе являются подтверждением ее реальности и существования в настоящем.) «Я чувствую, что установила с теми людьми какой-то контакт… хотя что-то здесь…» (вновь рыдания, уткнувшись в спинку кресла). «Где же вы? Почему я так одинока?.. Почему я ничего не стою?»

На этом этапе всплыли значимые детские воспоминания, посвященные подаркам на день рождения и их значению, важности, а также положительному и отрицательному опыту, связанному с днями рождения.

Здесь я опускаю очень много, поскольку чтобы представить это четко и вразумительно, нужно было бы давать новую фактическую информацию, в которой пет необходимости для данного изложения. Скажу, что все это послужило введением в нейтральное состояние — она присутствовала здесь, но последствия ее деятельности все еще оставались неопределенными и неясными.

«Я не чувствую, что я сделала… Я чувствую, что я впустую потратила время и ничего не сделала в эту сессию».

(Пауза.)

«Я себя чувствую так, как если бы я пришла, чтобы с кем-то встретиться, а никто не явился».

Здесь я поймал себя на том, что пытаюсь установить связи, принимая во внимание то, что некоторые моменты она просто забывает, ее потребность в том, чтобы детали были отраженны, и действие временного фактора. Я возвращал ей то, что она произносила, но решил сначала говорить исходя из того, что она рождена (из-за ее Дня Рождения-Смерти), а затем в соответствии с собственным поведением, как я многими путями показываю ей, что она ничего не значит.

Она продолжала: «Знаете, иногда ко мне приходит чувство, что я родилась… [отчаяние] Лучше бы этого вообще не произошло! Это просто мной овладевает — это совсем не похоже на депрессию».

Я сказал: «Если вы никогда и не существовали, то в этом нет ничего плохого».

Она: «Но ведь самое ужасное — это существование, которое отрицается, отвергается. Не было такого времени, чтобы я считала: как хорошо, что я родилась на свет! Всегда казалось, что было бы лучше, если бы я не родилась вовсе — но кто знает? Может, — я не знаю — дело вот в чем: когда кто-то не родился, там ничего не происходит, или там маленькая душа ждет чтобы запрыгнуть в тело?»

Здесь произошло изменение установки, что является признаком начавшего процесса принятия моего существования.

«Я не даю вам слово вставить, и продолжаю это делать».

Я сказал: «Сейчас вы хотите, чтобы я говорил, но боитесь, как бы я не сказал что-то доброе и хорошее».

Она сказала: «А у меня на уме было: „Не заставляйте меня хотеть Быть!“[16] Это строчка из стихотворения Джерарда Манли Хопкипса».

«Я могу многое: надеяться, хотеть прихода нового дня и не выбирать смерть».

Мы поговорили о поэзии, о том, что для нее значат стихотворения, которые она знает наизусть, и как она жила от одного стихотворения до другого (как живут от сигареты до сигареты заядлые курильщики), не понимая смысла, не чувствуя, что постигла и почувствовала стихотворение. (Ее цитаты всегда были к месту, но обычно она не имела понятия об их значении.) Я предложил ей такую формулировку: «Бог — сам человек» или «Бог как я сам», полезную концепцию для человека, который не может стерпеть того, что он существует.

Она сказала: «Люди используют Бога в качестве аналитика — кто-то должен присматривать за тобой, пока ты играешь».

Я сказал: «Кто-то, для кого ты что-то значишь». И она возразила: «Я не могу сказать, кто именно, поскольку я не могу быть уверенной».

Я сказал: «Сказав это, я все испортил?» (Я боялся, что провалил очень хорошую сессию.)

Но она сказала так: «Нет! Это совсем другое дело, раз уж вы сказали это, потому что если я имею для вас значение…. я хочу делать то, что вам понравится… видите, иметь религиозное воспитание — это просто ад. Проклятие для хорошей девочки!»

В качестве самонаблюдения она заметила: «Этим подразумевается, что я не хочу поправляться».

Вот пример интерпретации, сделанной самой пациенткой, которая была бы украдена у нее, если бы я провел интерпретацию раньше.

Я обратил внимание пациентки на то, что теперь для нее слово хорошо будет означать быть здоровой — то есть завершить анализ и все с этим связанное.

Теперь я мог, наконец-то, подключить сон — рисунки девушки не становились лучше — негативное на них сейчас стало позитивным. То, что пациентка нездорова — это правда; нездоровье — это плохо; кажущееся улучшение было ложным, точно так же как вся ее жизнь была ложной попыткой быть хорошей, в известной степени втискивая себя в моральный кодекс семьи.

Она сказала: «Да, у меня есть инструменты — глаза, уши, руки, я никогда не я сама на все 100 %. Если я позволю моим рукам поискать, я могу найти меня — дотронуться до меня… но я не. могу. Мне пришлось бы блуждать часами. Я не смогу позволить себе продолжать».

Мы обсудили, как в разговоре с самим собой не происходит отражения, если это отражение не переносится из разговора с кем-то другим..

Она сказала: «Я пыталась показать вам одинокую себя [первые два часа сессии], именно так я веду себя в одиночестве, но совсем без слов, как будто я не позволяю себе разговаривать с самой собой» (а это уже было бы сумасшествием).

Она продолжала говорить о том, как применяет зеркала, которых в ее комнате очень много, пытаясь найти в зеркалах кого-нибудь, кто смог бы стать зеркалом для нее, то есть отразить ее самость. (Она показала мне, что, хотя я присутствовал там, такого человека нет.) Так что я произнес: «То, что вы ищете — это и есть вы сами»[17].

Сам я сомневаюсь в этой интерпретации, поскольку она несет некоторое незапланированное утешение. Я имел в виду то, что она существует в самом поиске, а не в его результатах.

Она сказала: «Мне бы не хотелось больше искать, а хотелось бы просто быть. Да, искание есть признак самости».

Вот теперь я мог напомнить ей инцидент, когда она была самолетом, и он разбился. В качестве самолета она могла Быть, а затем совершить суицид. Она приняла это с легкостью и затем добавила: «Но лучше бы я была и погибла, чем вовсе не Быть».

Вскоре после этого она смогла уйти. Дело было сделано. И замечу, что за пятьдесят минут здесь вряд ли можно было бы сделать эффективную работу. У нас было три часа — напрасных и полезных одновременно.

Если бы я мог привести и следующую сессию, было бы видно, что теперь нам уже понадобилось два часа, чтобы вновь достичь того уровня, до которого мы дошли в тот день (о котором она забыла). К тому же в экспрессии пациентки суммируется все то, что я пытался донести до нее. Она задала мне вопрос, и я сказал, что ответ на этот вопрос может вовлечь нас в длительный и интересный разговор, но это тот вопрос, который интересует меня самого. Я сказал: «У вас было намерение задать вопрос».

После этого она произнесла именно те слова, которые были нужны мне, чтобы выразить то, что я имел в виду. Она говорила медленно, с глубоким чувством: «Да, я понимаю, что вопрос может убедить в существовании МЕНЯ точно так же, как поиск».

Сейчас она сделала главную интерпретацию: вопрос — это результат только креативности, творчества, которое заключалось в том, чтобы собраться после того, как напряжение снято, после релаксации, которая по своей сути противостоит интеграции.

Поиск можно начинать только от бессвязности и бесформенности или, возможно, с элементарной, зачаточной игры, как бы в нейтральной зоне. Только тогда, когда личность дезинтегрирована, может возникнуть то, что мы называем творчеством. Будучи отраженным, только будучи отраженным, творчество становится частью организованной личности, и в конечном счете именно это заставляет индивида быть, быть найденным; и в итоге он сам или она сама приобретает способность утвердить свое существование.

Отсюда главный отличительный признак психотерапевтической процедуры — создание благоприятных условий для переживания бесформенного и творческих импульсов, моторных и сенсорных, которые и составляют суть игры. А на базе игры полностью строится экспериментальное (основанное на опыте. — Прим. пер.) существование человека. Весь опыт нашей жизни находится в поле переходного феномена, в этом захватывающем переплетении субъективности и объективности, и в промежуточной области между индивидуальным миром и разделенной между всеми людьми внешней реальностью.