Игра против всех

ГЛАВА III

Остановка десятого автобуса находилась в двух шагах от дома на Шоссейной улице. Тут же рядом, в начале небольшого, недавно разбитого сквера, виднелись две или три скамейки. Мазин подумал, что, сидя на одной из них, анонимщик мог видеть, как выходила дочка Хохловой. Он перешел улицу и, толкнув дверь второго подъезда, стал подниматься по лестнице.

Позади кто-та быстро перешагивая через ступени, спешил наверх. Игорь посторонился. Спешил редактор институтской стенгазеты, тот самый, которого Мазин встретил в бухгалтерии. Он тоже узнал Игоря и даже как-будто кивнул, во всяком случае дернул худой головой и пошагал дальше, не оборачиваясь. Звонка не было слышно, только хлопнула дверь, и Мазин отметил, что редактор живет в этом же подъезде.

На втором этаже Мазин позвонил. Отворили ему не спрашивая. На пороге стояла девушка совсем не похожая на Хохлову: светлая, с прямыми, падающими на плечи волосами и серыми большими глазами.

— Здравствуйте. Мне нужна Елена Степановна.

— Мама еще не пришла с работы. Подождите ее, если хотите.

— Если разрешите… Вы Лена? Моя фамилия Мазин.

Девушка нахмурилась:

— Вы не ошиблись.

— Меня интересует кое-что связанное с этим злополучным сейфом.

Она провела его в комнату, где стоял букетик цветов и висел портрет Хохловой, лет двадцати, красивой и беззаботной.

— Зря вы пришли. Ваш друг уже узнал у мамы все и даже то, чего не было.

Последнюю часть фразы Мазин пропустил.

— Знаете, у вас такая работа, что после «всего» часто остается еще «что-нибудь», и это «что-нибудь» вдруг оказывается самым главным.

— Самое главное то, что мама не виновата!

— Я тоже так думаю. Но у меня спрашивают: «Кто же виноват?»

— А если вы ответите неправильно?

— Неправильно нельзя, — уклонился Игорь. — Вы работаете или учитесь?

— Работаю и учусь.

— В институте?

— В университете. На физмате.

— Любите математику?

— Люблю.

— А я, признаться, не очень…

И тут Мазин увидел чемодан. Обыкновенный, старенький, фибровый. Край его торчал из-под кровати.

— Вы помните, когда похитили деньги?

— Еще бы!

— Вы были в тот день дома?

— Да, дома. С утра.

— А потом? После обеда? Вечером?

— Какое это имеет значение? Я же ничего не знала.

— И даже собирались уехать из города?

Она вспыхнула. Так краснеют нервные блондинки — сразу и пятнами.

— Откуда вы знаете?

Игорь смотрел на чемодан, девушка тоже смотрела на чемодан, и по ее лицу и этим словам — «откуда вы знаете», произнесенным растерянно, он понял, что тот, кто писал письмо, не врал, но это не обрадовало, а огорчило Игоря.

— Я знаю, что часов в шесть, или немного раньше, вы вышли из дому с чемоданом. С этим чемоданом.

Лена не возразила.

— Сначала вы зашли в телефонную будку и позвонили.

Никакой попытки возразить.

— Потом сели в десятый автобус и поехали в сторону вокзала.

— Да! Поехала. Не понимаю, зачем вы спрашиваете? Все это было до…

— Деньги уже были похищены.

— Значит, вы думаете, что в чемодане были деньги?

Прозвучало это так, будто она говорила «в первый раз вижу такого олуха».

— Что же там было?

— Платья, тряпки…

— Куда вы уезжали?

— Спросите лучше у того, кто предоставил вам эти «важнейшие» сведения!

Мазин не принял вызов.

— Послушайте, Лена! Вы говорите, что мама ни в чем не виновата. Но вы должны понять, что для нас, да и для нее, этого мало. Нужен тот, кто виноват. Это из-за него намучилась Елена Степановна. А вы, вместо того чтобы помочь, кокетничаете своей смелостью!

— Мой уход из дому не имеет отношения…

— Позвольте судить мне!

Она, кажется, оценила слова Игоря.

— Я поссорилась с мамой. Мне стыдно говорить. Я хотела уйти… — Лена замолчала, покраснела еще больше и резко махнула рукой. — Сдала чемодан в камеру хранения и вернулась… Вернулась, чтобы просить у нее прощения.

— Почему вы оставили чемодан в камере хранения?

— Когда я его оставляла, я не хотела возвращаться. Я поехала к подруге, чтобы занять денег, но не застала ее дома и… вернулась.

— А чемодан остался на вокзале?

— Да! Да!

— Не нужно волноваться. Мне необходимо уяснить все до конца. Когда вы его взяли?

— Ну, дня через два или больше. Я не помню. Тут началась такая… В общем, не до чемодана было.

«Правду ли она говорит?»

И, будто угадав его мысль, Лена спросила:

— Вы мне верите?

Мазин вздохнул:

— Видите ли, Лена, кое-что нам известно. Я сопоставлю эти сведения с тем, что узнал от вас.

— Что вам известно? От кого? — спросила она с такой наивной горячностью, что Игорь почувствовал, как теряет инициативу.

«Я взял не тот тон, — подумал он. — Борька бы на моем месте начал многозначительно улыбаться, распустил, как павлин хвост, свое опереточное очарование, и девчонка бы все выложила. А Дед? Наверное, сказал бы внушительно: «Здесь я задаю вопросы, девушка!» У меня не получится ни того, ни другого…

— Лена, если я скажу, вам будет легко меня обмануть.

Она не стала спорить:

— Вы не доверяете мне. И правильно, конечно. Откуда вам меня знать? Вы же все время с обманщиками дело имеете. И я тоже… тоже могу соврать. Из-за мамы, чтоб ее не подвести, не волновать. Она не брала денег. Честное слово. И можно, я не буду больше ничего рассказывать? Это никак к деньгам не относится.

— Я вам верю, Лена. Но лучше рассказать. Необходимо. Потому что есть люди, или один человек, не знаю, которые хотели бы вам навредить. Елене Степановне и вам.

— Этот человек видел меня с чемоданом?

— Да.

— Почему вы скрываете, кто он?

Мазин понял, что хочет он того или нет, но идет путем, на котором помочь может только искренность, доверие:

— Он прислал анонимку. Обычно так поступают люди недоброжелательные и трусливые. Реже — честные, но запуганные.

— Понимаю, — сказала Лена.

— Вы не можете предположить, кто автор письма? Он вас знает и видел, когда вы выходили из дому с чемоданом.

Теперь Игорь открыл все карты. «Представляю, как посмеялся бы Борька! А Дед? Ну, уж тут лучше не представлять!»

Лена подошла к окну и мяла в руке край гардины. Мазин ждал. Вдруг она повернулась:

— Мама идет. Я вас очень прошу, очень. Пожалуйста! Хорошо? Не говорите ей про письмо! Не спрашивайте, почему мы поссорились! Ладно? Пожалуйста! Я очень, очень прошу. Я сама… потом расскажу! Хорошо?

Решать требовалось немедленно. Мазин взял карандаш, лежавший на столе, и написал на листке календаря пять цифр.

— Это мой телефон. Я буду ждать вашего звонка.

— Спасибо! Спасибо!

Лена оторвала листок и Сунула в карман кофточки.

Вошла Хохлова. Она посмотрела на Мазина испуганными глазами, и он понял, как неприятно ей видеть его здесь, в своей квартире.

— Простите, Елена Степановна, что приходится вас тревожить.

Да что уж… Что поделаешь. Возьми мою сумку, Аленка. Я в магазин заходила.

Лена вышла с сумкой, бросив на Мазина тревожный взгляд.

— Все ищете? — спросила Хохлова.

Игорь чувствовал себя скверно. Ему было неловко перед этими женщинами, беспокоило ощущение безрезультатности визита, и, главное, он не знал, о чем говорить с Хохловой после обещания, данного Лене.

— Хоть бы уж нашли. Знаете, каково это, в воровках ходить?

Мазин собрался протестовать, но Хохлова остановила его:

— Утешать будете? Все утешают, да каждый в душе держит — а вдруг в самом деле не устояла… У меня, правда, кроме честности, всю жизнь ничего не было. От зарплаты к зарплате. Тысячи через руки идут, а я считаю, сколько на обед выделить. Зато человеком себя чувствовала. Гордость у меня своя была. Недавно для газеты снимали. «Такими тружениками гордится коллектив!» — писали.

Она потянула ящик комода и достала фото. На нем Хохлова стояла у сейфа с ключом. Под снимком шутливый куплет:

Фотографировали, видимо, с лампой-вспышкой, потому что на стене вырисовывалась тень руки с ключом.

— Да что, я зря болтаю! Вы ведь не карточки смотреть пришли.

— Нет, почему же! Интересная фотография. Я, между прочим, собирался поговорить с вами об этом ключе. Ведь сейф открыт ключом. А ключ хранится у вас.

— В том-то и беда моя.

— Экспертиза подтвердила, что замок отперт не отмычкой и не взломан. Значит, ключ. Получается одно из двух. Или кто-то сумел воспользоваться вашим ключом, или с него был сделан дубликат. Но для этого нужно, чтобы ключ побывал в чужих руках.

— Спрашивали меня… Ничего не могу сказать. Ключ всегда со мной.

— Вам не случалось забывать ключ на работе? На перерыве, возможно, на короткое время. Ведь слепок можно сделать за считанные секунды.

— Такого случая не помню. Да и кто делать-то будет?

— Зайцев или Устинов…

При слове «Зайцев» Елена Степановна глянула на дочку, но Лена смотрела в окно. Она уже отнесла сумку на кухню и вернулась в комнату, прислушиваясь к разговору.

— Зайцева я не любила раньше, — сказала Хохлова. — Пустым его считала и легкомысленным. Да человек не всегда на поверхности. Как случилось несчастье со мной, он и в больницу проведывать приходил, и вообще другим показался.

— Маму тронули визиты Зайцева. Он ей мандарины покупал, — вмешалась Лена.

— Приносил и мандарины. Но не они дорого стоят, а сочувствие.

— Ты его идеализируешь.

— Вы тоже знаете Зайцева? — спросил Игорь.

— Знаю. И согласна с мамой: Вадим не мог украсть деньги, он трус, а для такого поступка смелость требуется!

— Предположим, — не стал спорить Мазин. — Итак, Зайцев отпадает. А Устинов?

Хохлова впервые улыбнулась:

— Как вам такое в голову пришло?!

— Вы его хорошо знаете?

— До войны еще.

— Вместе работали?

— Нет, он тогда в музее работал. А вместе тоже лет десять проработали. В институте. У кого хотите из наших спросите, для людей живет человек. Каждый год его в местком выбираем…

Выйдя на улицу, Игорь растерянно потрогал затылок. Правда, Лена могла еще позвонить и сообщить что-то, но надежда эта казалась ничтожной. Мазин считал, что не справился с задачей. Больше того, визит мог повредить делу. Ведь у Лены теперь есть время, чтобы подготовить правдоподобную версию, если она захочет его обмануть. Игорь так огорчился, что не успел проанализировать разговор с Хохловой, и особенно ее отзывы о сослуживцах. Вспомнил он о них, когда вошел в кабинет и увидел подготовленные Пустовойтовым сведения об Устинове.

Капитан писал: «Вызывает серьезные подозрения деятельность в период оккупации. Содержал комиссионный магазин».

«Вот так член месткома! — подумал Мазин, освобождаясь постепенно от ощущения неудачи. — А Борис наверняка выслеживает Зайцева».

И он не ошибся…

В то время, когда Игорь поднимался по ступенькам институтского дома, Сосновский сидел на первом, «для женщин, детей и инвалидов», месте в полупустом автобусе и поглядывал на улицу через зеркальное просторное стекло.

«Как сказал Бисмарк, перечеркивая эмсскую депешу, мы превратим сигнал отступления в фанфары атаки», — размышлял он, цитируя Бисмарка не вполне точно, потому что курс новой истории успел порядочно выветриться из его памяти. Но смысл слов железного канцлера вполне соответствовал настроению Бориса. После разговора с Юлей Боб вновь уверовал в благосклонность судьбы. Он набросал целый план, вернее теорию событий, которая выглядела весьма оригинально и необычно, но была подкреплена довольно прочными фактами.

Помимо того, что сообщила Юля, версия Бориса держалась еще на «двух китах». Сосновский отнюдь не был верхоглядом и обратил внимание на подчеркнутые чувства Лены Хохловой к матери. Между тем до исчезновения денег отношения Хохловой с дочкой складывались не лучшим образом. Елена Степановна жаловалась сослуживцам, что Лена не понимает матери, эгоистична, своенравна и неуважительна.

«Третий кит» тоже был подмечен Сосновским. Он знал, что Лена Хохлова встречалась с Зайцевым, причем встречи носили характер довольно серьезный, и мать против них категорически возражала.

Прикинув все это, Боб рискнул довериться смелому предположению. Теория его выглядела следующим образом. Лена и Зайцев были скованы в своих поступках. Лена — матерью, Зайцев — женой. Постепенно, а возможно и неожиданно, они пришли к решению разрубить гордиев узел одним ударом. Психологически решение соответствовало характеру обоих — себялюбивых, не привыкших отказывать в желаниях молодых людей. В результате возник план похитить деньги и, обеспечив материальную независимость, начать новую жизнь. Взять деньги было удобно Зайцеву, ключ же могла подготовить Лена, сделав дома слепок. Видимо, в тот же день она решила уйти от матери, переселиться к Зайцеву или уехать в другой город, но Зайцев оказался умнее и посоветовал ей вернуться и выждать, чем все кончится, не привлекая внимания. Вот объяснение неожиданного рейса с чемоданом. Понятно было и поведение Лены в ходе следствия. Она не ожидала, что на мать падет главное подозрение, и, будучи скорее неумной, чем бездушной, испытывала угрызения совести и всячески старалась помочь матери.

Чем больше размышлял Сосновский над этой схемой, тем больше она ему нравилась и поднимала настроение.

Сосновский сошел с автобуса возле рынка, где пахло сеном и бензином, и легко зашагал в ближний переулок.

Вадим Зайцев жил в очень старом жактовском доме, который еще до войны нуждался в капитальном ремонте, а после неоднократно предназначался на слом, но так и не был ни снесен, ни отремонтирован и держался каким-то чудом, давая старожилам возможность лишний раз побрюзжать о том, что раньше не так строили, как сейчас.

Две женщины переругивались во дворе, одна — в пальто, накинутом поверх длинного неряшливого капота — стояла на балконе, другая — с накрашенным восточным лицом, в ботах с металлическими пряжками — отвечала ей снизу.

— Вы просто не любите животных, — говорила женщина с балкона. — Несознательная вы!

— А ты сознательная? Я сколько раз говорила: смотри за котом. Кто кошку держит, за ней смотреть нужно.

Сосновскому была нужна соседка Зайцева.

— Уважаемые гражданочки, простите, что прерываю дискуссию. Не скажете ли вы мне, где проживает Фатима Ахметовна Гаджиева?

Верхняя энергично указала пальцем:

— Вот она, полюбуйтесь!

— Благодарю, — поклонился Боб. — Фатима Ахметовна, не уделите ли мне несколько минут?

— А вы кто будете?

— Все узнаете, если пригласите, так сказать, под крышу.

— Ну заходите, тут я живу.

И она двинулась к одной из дверей, выходивших во двор.

Они прошли коридорчик, где стояла газовая плитка. Больше Борис ничего не рассмотрел, потому что было темно. Зато комната оказалась светлой и просторной, несмотря на обилие вещей. Целую стену занимала огромная, в позолоченной раме, «Гибель Помпеи». Лица пострадавших от стихийного бедствия римских граждан вызывали сочувствие. Все остальное в комнате было таким же красивым, как и картина. Диван обтянут живописным ярко-красным бараканом, на окнах — плюшевые занавеси, над столом — бронзовая люстра.

Боб сделал вид, что одобряет вкус хозяйки:

— Как у вас нарядно! Прекрасная картина!

И сразу понял, что попал на нужную волну.

— Понравилась? Человеку хочется, чтобы все красиво было.

— Непременно. Об этом и Чехов говорит, Антон Павлович… Да! Я же не представился. Меня зовут Борис. Я работаю в милиции.

Фатима сразу переменилась в лице.

«Наверняка спекулянтка!» — подумал Сосновский, а вслух живо продолжал.

— Да, да, из милиции. И очень надеюсь на вашу помощь. Но сначала уговор. Все, что я скажу вам, должно остаться в секрете. В глубокой тайне. Вы и я будем об этом знать, больше никто. Договорились?

— Ну да, понимаю.

На самом деле она ничего не понимала.

— Видите ли, Фатима Ахметовна. Мы, то есть работники милиции, не можем успешно действовать без поддержки населения, честных людей…

Гаджиева кивнула на всякий случай.

— Вот, к примеру, что мы можем знать о вашем соседе, Зайцеве? Ничего. А вы всегда рядом.

— Да уж его-то знаю. Культурным себя считает, образованным, а сам выражается да насмехается.

— Orol Не ожидал. — Сосновский смотрел на Гаджиеву с обаятельным уважением.

— Что он натворил-то? Небось, в вытрезвитель попал?

Борис доверительно понизил голос:

— В институте, где работает ваш сосед, похищена большая сумма денег, очень большая…

— Вадька?..

Сосновский резко взмахнул рукой:

— Что вы! Нет-нет! Но каждый человек, который работает в бухгалтерии, должен быть проверен. Вот я к вам и зашел. Дело-то государственное!

— Большое дело, большое. Я понимаю. Когда ж это случилось-то?

— Да времени уже прошло немало. Пятого, августа похитили деньги.

— Давно, давно, — согласилась Гаджиева, и Сосновский увидел, что дата эта ей ничего не говорит. Но не такой он был человек, чтобы сразу отказаться от надежды.

— Между прочим, пятого августа к Зайцеву приезжала жена. Вы знаете ее?

— Татьяну-то? Еще бы! Вот она культурная девушка, ничего не скажешь, в Ленинграде учится на научного работника.

— Именно. В день приезда жены произошло одно недоразумение…

— Точно! — Фатима даже хлопнула себя по лбу. — Ну как же! Такой скандал был! Как он ее унизил, как унизил!

— Что же произошло?

— Возвращаюсь я с рынка. Смотрю: возле дома стоит девка. Длиннобудылая и вся такая дерзкая. Нос задран, волосы непричесанные, «мама, я дурочка» называются. Юбка в обтяжку. А у самой, прости пожалуйста, и обтягивать нечего.

У Сосновского был свой взгляд на Лену Хохлову, но он улыбался сочувственно.

— И чемодан в руках. Приехала! Я иду себе, а она спрашивает, где четвертая квартира, Вадькина, значит. Ко мне вход со двора, а к нему — с улицы. Показала я ей, а сама пошла во двор. Отмыкаю дверь, вхожу в коридор, а перегородка у нас фанерная. Слышу: Танечка отвечает. А я не знала, что она приехала…

«Наверняка знала, потому и направила к ней Лену. И стремглав мчалась через двор, чтобы слова не пропустить».

— «Вадима нет дома». А девка нагло ей: «А вы кто будете?» Танечка говорит: «Я жена его». Я и не услышала, что та сказала, так быстро она убежала. Значит, совесть была немножко. Наверно, Вадька обманывал ее, говорил, что неженатый. Хорошо еще, с чемоданом пришла, а не с дитем: Блюсти себя нужно, не доверяться шарлатанам.

Но такое абстрактно-морализаторское направление беседы Сосновский не был склонен поддерживать.

— Вы говорите, что когда приходила девушка, Зайцева не было дома?

— Не было. Заявился поздно, ну и началось! Таня ему сказала, конечно, а он ее оскорблять! Как жить с таким человеком?

— Трудно, Фатима Ахметовна, трудно, — согласился Борис, обдумывая все, что узнал. Рассказ Фатимы расходился с тем, что говорила Юля, однако Боб был склонен верить Гаджиевой. Жене не очень-то приятно таким делиться. Теперь нервозность Зайцева получала вполне естественное объяснение, и Сосновский почувствовал, что его стройная версия под угрозой.

— После этого Зайцева уехала?

— Конечно, уехала. На развод подала. Что ей еще делать?

— А девушка, она бывает здесь?

— Да ну! Нужна больно. Поматросил и забросил. На всю жизнь урок будет… Не за такими он бегает. Заезжает к нему дама представительная, интересная.

Появление «представительной дамы» в концепцию Сосновского не входило, но Боб не был догматиком.

— Интересная женщина?

— Свою машину имеет, — сообщила Фатима с большим уважением к богатой даме.

— Вы это точно знаете?

— Сама в машине видела. За рулем. Синяя «Вол га», новенькая такая, блестит вся. Сразу видно: частная…

Борис покинул квартиру Гаджиевой в некоторой задумчивости. Конечно, в целом ничего не изменилось, Лена действительно приходила к Зайцеву, но… честна говоря, если Фатима не врет, а она, кажется, не врет, отношения их с Вадимом мало напоминали связь сообщников, скорее — банальнейшую историю обманутой девчонки. И если Лена в самом деле больше не появлялась у Зайцева, уступив место механизированной даме, то версия трещит по всем швам. Однако расставаться с ней Сосновскому не хотелось. Он еще не — сдался и не пал духом. Поэтому распрощался Борис с Фатимой тепло и сердечно, пообещав принять меры против соседки-кошатницы, и на обратном пути решил прежде всего выяснить, кому принадлежит синяя «Волга», чтобы раз и навсегда покончить с замешавшейся некстати дамой.

Сосновский зашел в кабинет к Мазину, когда тот дожевывал бутерброд с колбасой, запивая его холодным чаем.

— Привет, старик! Как настроение?

— Настроение бодрое.

— Тогда дай справочку. Ты записал номер лимузина, что поджидал Зайцева на стадионе?

— На ипподроме, — поправил Игорь. — Вот — РО 24–48.

— Отличная цифра. Не узнавал, чья это машина?

— Нет. Не успел.

— Давай попробуем.

И Боб, усевшись на край стола, начал названивать в ОРУД.

— Да… Да, — повторял он. — Совершенно верно. Два, четыре, четыре и восьмерка. Звякни мне. Я у Мазина сижу. Ага.

Он повернулся к Игорю:

— Сейчас скажут. А пока могу кое-что сообщить.

В анонимке все правда.

Это Мазин уже знал. Но откуда знает Борис?

— Ты с ней говорил?

— С Леночкой? Ни-ни. У меня агентура работает.

— А без шуточек?

— Какие шутки! Леночка крутила любовь с Зайцевым. Он ей, естественно, три короба пообещал, как водится… Она к нему по наивности прямо с бельишком и сухарями и прибыла. Встретила ее, однако, законная супруга.

— Значит, чемодан…

— Вот именно. Никаких миллионов. Рубль двадцать в кошелечке. Максимум пятерка.

Мазин откинулся на спинку стула. Все стало на место. Теперь понятно, о чем не хотела говорить Лена Хохлова, что скрывала она от матери и почему Зайцев трус. Анонимщик, как и следовало ожидать, наводил тень на плетень. Но кто он и зачем писал?

Задребезжал телефон. Боб подхватил трубку:

— Я. Сосновский. Узнал?.. Момент, пишу.

Он взял карандаш из пластмассового стакана, но не написал ни слова. Карандаш повис над блокнотом, а потом закачался в руке Бориса.

— А ты не того? Не ошибся? Проверь-ка!.. Ну смотри!

Сосновский медленно положил трубку на рычажки.

Владельцем машины РО 24–48 оказался профессор Валентин Викентьевич Филин.

Исторический музей находился в центре, в квартале от главной улицы, в тенистом тупиковом переулке, где росли старые липы, высаженные еще «хозяевами города» — музей занимал здание бывшего коммерческого клуба, старинный, в стиле русского ампира особняк за чугунной оградой. Мазин прошел массивные, широко раскрытые ворота, и очутился во дворе. На газонах стояли литые пушки, огромный поржавевший якорь с затонувшего корабля и с десяток каменных скифских баб. Сложив руки на животах, бабы проводили Игоря взглядами своих раскосых таинственных глаз. Он купил билет и путеводитель и, отыскав по схеме зал № 1, присоединился к группе туристов.

— Первый зал знакомит посетителей с далеким прошлым, — объясняла экскурсовод, молодая женщина в очках, с очень длинной указкой. — Наиболее яркие, интересные экспонаты относятся к эпохе античности, когда на территории нашего края находились греческие поселения. Общение с античным миром, греко-римской культурой обогащало местную культуру — развивались ремесла и торговля. Скифо-сарматская знать охотно заказывала греческим мастерам предметы роскоши… К сожалению, вы не увидите жемчужину коллекции, так называемый «клад басилевса», похищенный фашистскими захватчиками…

В музей Мазин попал неожиданно. Началось с того, что он просматривал вечернюю газету. На третьей полосе под рубрикой «Страницы великого подвига» была напечатана большая статья под названием «Во имя жизни».

«В нашем городе хорошо знают имя профессора Филина. Многие горожане обязаны жизнью его замечательному искусству врача. Однако не всем известно… И дальше говорилось, что профессор руководил в период оккупации подпольным госпиталем, где были возвращены к жизни десятки советских воинов. Их не успели эвакуировать, так как немцы отрезали все пути отступления, высадив воздушный десант.

Автор статьи побывал у Филина, и тот поделился воспоминаниями о пережитом. В частности, профессор сказал:

«Нужно помнить, что такое большое дело, как спасение раненых, никогда бы не увенчалось успехом, если бы врачам не помогали многие и многие честные советские люди. Немало их заплатили жизнями за свой подвиг. Другие живы, они среди нас, однако не афишируют себя, считая свое поведение в те опаснейшие дни нормой, обычным фактом. К сожалению, я не помню имен всех моих беззаветных помощников, но не могу не сказать об одном из них.

Вы понимаете, какое огромное значение приобрел в госпитале вопрос питания раненых. Это был буквально вопрос жизни и смерти, а фашистские власти, естественно, не собирались снабжать нас продовольствием. Доставать продукты приходилось самыми необычными путями. Так, по моему поручению завхоз госпиталя К. И. Устинов, открыл в городе комиссионный магазин. Нужно ли говорить, что все доходы новоявленного коммерсанта шли на закупку продуктов на черном рынке. Сам этот человек отличался неподкупной честностью. В то время как через его руки проходили значительные суммы денег, он буквально голодал и однажды упал в обморок от недоедания. Зато раненые получали почти все необходимое».

Игорь прочитал подпись — «Научный сотрудник исторического музея А. Головко» — и решил: «С этим парнем придется встретиться. Получается неувязка с комиссионным магазином».

Экскурсия прошла мимо стенда, на котором были выставлены цветные репродукции, изображавшие скифскую тиару тонкой ювелирной работы. Можно было рассмотреть целые сцены: скифов с лошадьми и скифов, сражающихся короткими мечами. Были сфотографированы и украшения, ожерелья и еще какие-то предметы, назначения которых Мазин не понял. Он глянул в аннотацию.

«Сокровища «клада басилевса», то есть царского клада, обнаруженного в кургане в окрестностях города в 1884 году, находились в экспозиции музея до 1941 года. В период временной оккупации фашистские бандиты похитили клад и вывезли его в Германию. Настоящее местонахождение «клада басилевса» неизвестно».

Он подошел к смотрительнице зала, пожилой женщине, вязавшей шарф на стуле в углу.

— Скажите, пожалуйста, как мне увидеть научного сотрудника Головко?

— Это Шуру?

Мазин вспомнил: «А. Головко».

— Да, его.

— Шура не он. Вон она ведет экскурсию.

— Спасибо, — поблагодарил Мазин, смутившись.,

Экскурсия заканчивалась, и Шура прощалась с туристами. Ее благодарили.

Игорь дождался, пока экскурсанты вышли.

— У вас, товарищ, какой-нибудь специальный вопрос? — посмотрела на него Головко близоруким взглядом.

— Да, почти. Меня заинтересовала ваша статья в газете.

Он ожидал, что эти слова польстят ей, но ошибся. Шура кивнула только, и ему пришлось расширить сказанное:

— Вы давно собираете материалы о подпольном госпитале?

— Да, я многое узнала.

— Видимо, не все вошло в статью?

— Всего не расскажешь.

Они подошли к комнате с табличкой «Научные сотрудники».

Там Шура почувствовала себя свободней.

— А почему вы интересуетесь госпиталем?

Мазин собирался назвать себя журналистом, но заколебался. «Честность — лучшая политика», — решил он и вытащил из кармана удостоверение.

— Не пугайтесь, — пошутил он неловко.

— Зачем мне пугаться, я ничего не украла. Не понимаю, при чем тут моя статья.

— Вы пишете об Устинове. — И он ввел ее кратко в курс дела. — Факты, которые вы приводите, рисуют Устинова с самой положительной стороны, а для нас немаловажен облик человека.

— О Константине Иннокентьевиче я собираюсь писать отдельно. Это замечательный человек, он не щадил себя, чтобы накормить раненых. Но это не все. Вы знаете, почему я занялась госпиталем?

— Понятия не имею, — признался Мазин.

— Госпиталь помещался в тридцать пятой школе. — Вот в этой. — Шура качнула указкой в сторону окна, которое выходило на задний двор. Там Мазин увидел кирпичное школьное здание и баскетбольную площадку, огороженную высоко натянутой проволочной сеткой. — А Константин Иннокентьевич был завхозом у нас, в музее. Музей не успели эвакуировать. Все ценности были упакованы в ящики. В том числе и «клад басилевса».

— О котором вы сейчас рассказывали?

— Да, уникальные вещи огромной исторической ценности. Их тоже не успели вывезти. Город был окружен. Так вот. Устинов пытался спасти клад.

— Каким образом?

— Ценности были укрыты на территории госпиталя, спрятаны в подвале.

— И кто же знал о них?

— Только три человека — профессор Филин, Константин Иннокентьевич и еще один, предатель. Он выдал клад фашистам.

— Его имя известно?

— К сожалению, это бывший сотрудник музея Кранц. Немец, родившийся в России. Перед войной он работал заместителем директора и занимался археологией.

— Вот как!

— Кранцу было поручено обеспечить эвакуацию. Но он оказался предателем, стал работать в городской управе переводчиком и выдал место, где были спрятаны музейные коллекции. На его совести и гибель госпиталя. Когда фашисты узнали, что ценности хранятся в школе, они ворвались и уничтожили всех, кто еще оставался в госпитале. Константин Иннокентьевич и Филин спаслись чудом.

— А Кранц?

— Ушел с немцами, разумеется.

— Печально… Благодарю за помощь, я теперь знаю об Устинове гораздо больше. Вы собираетесь писать о нем?

— Непременно. В редакции обещали поместить его фото.

— Вы взяли у него карточку?

— Нет. Константин Иннокентьевич наотрез отказался. Что я, артист Большого театра, говорит.

— Упрямый старик!

— Ничего, в музее хранится несколько старых фотоснимков, довоенных, где сняты сотрудники. Это даже лучше, снимок тех лет, правда?

— Конечно, — согласился Мазин.

— Хотите посмотреть?

— Если вас не затруднит.

— Ну что вы!

Шура подошла к шкафу и достала синюю папку:

— Видите?

Игорь взял карточку. Старые снимки любопытны. Устинов обладал, оказывается, завидной шевелюрой. Но заинтересовал Мазина не он. Бухгалтер фотографировался не один. На фото было несколько людей, видимо сотрудников музея. И одного из них Игорь узнал сразу. Это был человек, убитый на стадионе. Удивительно, но внешне он почти не изменился: подтянутый, сухощавый блондин.

— Кто это? — спросил Игорь дрогнувшим голосом.

— Это и есть Кранц.

Мазин сдержался, хотя ему захотелось расцеловать строгую Шуру. «Еще, не разобравшись, оплеуху влепит!» — подумал он своевременно.

— Вы сказали, что Кранц ушел с немцами.

— Ушел, — ответила Шура в недоумении. Она не могла понять, что заинтересовало Мазина.

— И больше вы ничего о нем не знаете?

— Нет…

«А что она может знать? Но зато Устинов…»

— Простите, Шура, я возьму на время этот снимок.

Игорь почти бегом спустился по широкой музейной лестнице, вызвав неодобрительные взгляды смотрителей. Он спешил к телефонной будке, чтобы связаться с Пустовойтовым.

— Илья Васильевич?

— Так точно.

— Ничего из Барнаула не получил? — спросил Игорь, уверенный, что известий пока нет, и это даже хорошо, потому что новые сведения конкретизируют задачу.

— Получил, — ответил Пустовойтов спокойно.

«Чертяка! Как по маслу работает», — подумал Мазин с некоторым разочарованием.

— Узнали его?

— Узнали.

— Кто же? Хотя постой! Кранц или не Кранц?

На этот раз удивился Пустовойтов:

— Кранц. Леонид Фридрихович, немец по национальности, родился в Саратовской губернии в тысяча девятьсот шестом году. Во время войны сотрудничал с оккупантами. Арестован в Германии в тысяча девятьсот сорок пятом году. Репрессирован. Освобожден в тысяча девятьсот пятьдесят пятом.

— Все совпадает! Отлично! — воскликнул Игорь. Впервые он почувствовал себя великолепно.