Игра в «Потрошителя»

Январь

Лежа лицом вниз на массажном столе, Райан Миллер дремал, умиротворенный благодатными касаниями рук Индианы Джексон, мастера первого уровня целительской практики рэйки, разработанной японским буддистом Микао Усуи в 1922 году. Прочтя страниц шестьдесят с чем-то на данную тему, Миллер усвоил, что наукой не доказано, есть ли от этого самого рэйки какая-то польза, но подозревал, что некой таинственной силой оно обладает, не зря же на конференции католических епископов Соединенных Штатов Америки учение было признано опасным для духовного здоровья христиан.

Индиана Джексон занимала кабинет номер восемь на третьем этаже знаменитой клиники холистической медицины Норт-Бич, расположенной в самом центре итальянского квартала Сан-Франциско. Дверь кабинета была выкрашена в темно-синий, цвет духовности, а стены — в светло-зеленый, цвет здоровья. На табличке значилось курсивом: Индиана, целительница, а ниже перечислялись методы: интуитивный массаж, рэйки, магниты, хрустали, ароматерапия. На стене крошечной приемной висел кричащий тканый коврик, приобретенный в лавке азиатских товаров, на коврике красовалась богиня Шакти, чувственная молодая темноволосая особа, одетая в красное, покрытая золотыми украшениями, с мечом в правой руке и цветком в левой. Руки, правда, умножались с обеих сторон, и многочисленные ладони сжимали другие символы власти, от некоего музыкального инструмента до чего-то такого, что на первый взгляд весьма напоминало мобильный телефон. Индиана была столь ревностной поклонницей Шакти, что даже собиралась взять себе ее имя, но Блейк Джексон, отец целительницы, внушил ей, что высоченной, здоровой, белокурой американке, похожей на надувную куклу, никак не подойдет имя индийского божества.

Недоверчивый, что соответствовало характеру его деятельности, и прошедший к тому же военную подготовку, Миллер полностью отдавался заботам Индианы, испытывал к ней глубокую благодарность. С каждого сеанса он уходил довольный, с чувством облегчения, то ли вследствие эффекта плацебо и любовных восторгов, как думал его друг Педро Аларкон, то ли оттого, что у него раскрывались чакры, как уверяла Индиана. Эти безмятежные часы были лучшими в его одинокой жизни; сеанс целительницы Индианы дарил ему больше нежности, чем изощренный секс с Дженнифер Ян, любовницей, продержавшейся рядом с ним дольше всех. Был он высокий, крепкий: шея и плечи борца, предплечья мощные и твердые, как полено, но кисти рук изящные, как у кондитера; каштановые волосы с сединой пострижены ежиком; зубы слишком белые, чтобы быть натуральными; светлые глаза, сломанный нос и двенадцать видимых миру шрамов плюс культя. Индиана Джексон подозревала, что есть и другие шрамы, но ей не доводилось видеть Миллера без трусов. Пока.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила целительница.

— Великолепно. Запах десерта пробуждает аппетит.

— Это эссенция апельсина. Если издеваешься, Райан, зачем приходишь?

— Повидать тебя, зачем же еще.

— Тогда все без толку! — рассердилась Индиана.

— Я пошутил, Инди, разве не ясно?

— Райан, в аромате апельсина — молодость и веселье, качества, которых тебе не хватает. Рэйки — такая мощная техника, что мастера второго уровня могут лечить на расстоянии, не видя пациента, но мне для этого нужно было бы учиться в Японии двадцать лет.

— Даже не вздумай. Без тебя этот бизнес зачахнет.

— Целительство — не бизнес!

— На что-то ведь надо жить. Ты берешь меньше, чем твои коллеги в этой Холистической клинике. Знаешь, к примеру, сколько стоит сеанс иглоукалывания у Юмико?

— Не знаю и знать не хочу.

— Почти вдвое дороже твоего. Давай заплачу тебе побольше, — предложил Миллер.

— Я бы предпочла, чтобы ты, как друг, вообще не платил ничего, но, если я не возьму с тебя денег, ты больше не придешь. Ты ни от кого не принимаешь одолжений, твой грех — гордыня.

— Ты бы скучала, если бы я прекратил ходить?

— Нет, ведь мы бы виделись в других местах, как всегда; это тебе не хватало бы сеансов. Признайся: они помогают. Вспомни, как было больно в первый раз. На следующей неделе попробуем магниты.

— Хотелось бы и массаж тоже. У тебя руки ангела.

— Ладно, и массаж. И давай одевайся: следующий пациент уже ждет.

— Интересно, и почему это все твои клиенты — мужчины? — осведомился Миллер, сползая со стола.

— Не все: есть женщины, дети, даже песик с ревматизмом.

Миллер думал, что остальные клиенты мужского пола вряд ли чем-то отличаются от него и определенно платят скорее за то, чтобы побыть рядом с Индианой, чем за ее сомнительные целительские методы. Единственно по этой причине он в первый раз явился в кабинет номер восемь, в чем и признался Индиане во время третьего сеанса, во избежание недоразумений, а еще потому, что первоначальное влечение уступило место уважительной симпатии. Она, более-менее привыкшая к таким реакциям, рассмеялась и заверила Миллера, что через две-три недели, ощутив результаты, он изменит свою точку зрения. Райан поспорил с ней на ужин в ее любимом ресторане. «Если ты меня вылечишь — плачу я, если нет — платишь ты», — сказал он, надеясь встретиться с ней в атмосфере, более располагающей к беседе, чем пара комнатушек, пронизываемых взглядом всеведущей Шакти.

Они познакомились в 2009 году на извилистой тропке заповедника Сэмюэла П. Тейлора, между тысячелетних деревьев стометровой высоты. Индиана пересекла залив Сан-Франциско на пароме, вместе с велосипедом, и, высадившись в графстве Марин, километр за километром крутила педали до самого парка, готовясь к эстафетной гонке до Лос-Анджелеса, в которой собиралась принять участие через пару недель. В принципе Индиана считала спорт бесполезным занятием; поддерживать форму также не было для нее приоритетом, однако в данном случае заезд проходил под лозунгом борьбы со СПИДом, ее дочь Аманда решила участвовать в нем, а девочку никак нельзя было отпускать одну.

Индиана притормозила на минуту попить воды из бутылочки, опершись ногой о землю, но не слезая с велосипеда, когда Райан Миллер пробегал мимо с Аттилой на поводке. Пес возник перед ней так неожиданно, что Индиана со страху рухнула вместе с велосипедом. Рассыпавшись в извинениях, Миллер помог ей подняться, стал хлопотать над погнутым колесом — а она, стряхнув с себя пыль, принялась разглядывать Аттилу, который заинтересовал ее куда больше, чем собственные царапины. Никогда в жизни она не видела такого кошмарного зверя: весь испещренный шрамами, с пролысинами на груди, в пасти нескольких зубов не хватает, зато торчат, как у вампира Дракулы, два металлических клыка; одно ухо короче другого, будто его обкорнали ножницами. Индиане стало жалко пса, она погладила его и хотела поцеловать в нос, но Миллер ее удержал:

— Нет! Не наклоняйся к нему. Аттила — боевой пес.

— Какой он породы?

— Малинуа, бельгийская овчарка, с хорошей родословной. Собаки этой породы, если они в отличной форме, изящнее и сильнее, чем немецкие овчарки, плюс к тому у них прямая спина и крепкие лапы.

— Что же стряслось с этим бедным псом?

— Подорвался на мине, — сообщил Миллер, намочив платок в холодном ручье.

Как раз на прошлой неделе он видел здесь, как лососи прыгали против течения, идя на нерест. Мокрым платком Миллер протер ссадины на ногах Индианы. На нем были длинные тренировочные штаны, футболка и что-то вроде бронежилета, который, как Миллер объяснил, весит двадцать килограммов и служит для тренировки: если потом, на соревнованиях, бежать без него, кажется, будто летишь по воздуху. Они уселись поговорить между могучих корней дерева, а пес их сторожил, глаз не сводя с хозяина, будто ожидая команды, и время от времени деликатно обнюхивал Индиану. Вечер был теплый, пахло сосной и прелыми листьями, солнечные лучи стрелами пронзали кроны, чирикали пташки, зудели комары, ручеек журчал между камней, а в ветвях шелестел ветер. Прямо как в романе: идеальная сцена для первой встречи.

Миллер служил в подразделении папу seal, «морских котиков», которое посылали на самые секретные и опасные задания. Он принадлежал к шестому взводу, тому, который в мае 2011 года будет штурмовать резиденцию Усамы бен Ладена в Пакистане. Один из его бывших однополчан убьет лидера «Аль-Каиды», но Миллер, разумеется, не знал, что через два года это произойдет, да и никто не мог бы такое предсказать, разве что Селеста Роко, изучая свои планеты. Миллер вышел в отставку в 2007 году, потеряв в бою ногу, но это не мешало ему участвовать в состязаниях по триатлону, о чем он и рассказывал Индиане. Та, до сего момента больше внимания обращавшая на собаку, заметила наконец, что на одной ноге у мужчины был шлепанец, а другая заканчивалась чем-то вроде изогнутой лопатки.

— Это Флекс-Фут-Чита, в основе его лежит механизм движения гепарда, самого быстрого зверя в мире, — сказал Миллер, показывая протез.

— Как он крепится?

Миллер закатал штанину, и Индиана рассмотрела хитроумное приспособление, прикрепленное к культе.

— Эта штука — из углеродного волокна, легкая и такая совершенная, что Оскару Писториусу, южноафриканцу, у которого обе ноги ампутированы, чуть не запретили участвовать в Олимпийских играх, потому что с такими протезами у него было преимущество перед здоровыми атлетами. Эта модель — для бега. У меня есть и другие: для ходьбы, для велосипеда, — похвастался бывший солдат и добавил, что все они сделаны по последним технологиям.

— Тебе больно?

— Иногда больнее другое.

— А именно?

— Прошлое. Но хватит обо мне, расскажи и о себе что-нибудь.

— У меня нет ничего такого интересного, как искусственная нога, а мой единственный шрам никому не покажешь. В детстве я упала на колючую проволоку, — призналась Индиана.

Индиана и Райан сидели в парке, болтали о том о сем под пристальным взглядом Аттилы и не замечали, как летит время. Назвав себя, она сообщила, то ли в шутку, то ли всерьез, что восемь — ее счастливое число, что родилась она под знаком Рыб в фазе Нептуна, что ее стихия — вода, а носить ей полагается прозрачный лунный камень, указующий путь прозрений, и еще аквамарин, направляющий видения. Она не собиралась соблазнять Миллера, потому что уже четыре года была влюблена в некоего Алана Келлера и оставалась верна ему, но если бы собралась, то упомянула бы в разговоре Шакти, богиню красоты, любви и новых рождений. Одно перечисление этих атрибутов подрывало защиту любого мужчины, если, конечно, он гетеросексуал, даже в тех случаях, когда яркая внешность Индианы не производила должного впечатления; но целительница опускала другие характеристики Шакти: божественная мать, первозданная энергия, священная женская сила — они, наоборот, представителей сильного пола расхолаживали.

Вообще-то, Индиана редко говорила о своем целительстве, слишком часто ей встречались циники, которые, со снисходительным видом слушая, как она вещает о космической энергии, пялились в декольте. Но «морской котик» внушал доверие, и она вкратце изложила свою методику, хотя слова, в какие эту древнюю премудрость приходилось облекать, звучали не так уж убедительно и для самой Индианы. Миллеру все это показалось больше похожим на вуду, чем на медицину, но он изобразил огромный интерес: воистину повезло, что она пытается лечить, прекрасный предлог для новой встречи. Он рассказал о судорогах, которые мучают его по ночам, а иногда так донимают во время состязаний, что он просто застывает, каменеет на бегу; и Индиана посоветовала лечебный массаж и молочный коктейль с бананом и киви.

Они так увлеклись, что солнце уже заходило, когда Индиана спохватилась, что опаздывает на паром до Сан-Франциско. Она вскочила, стала торопливо прощаться, но у Миллера перед входом в заповедник был припаркован грузовичок, и он предложил подбросить даму, раз уж они живут в одном городе. У машины был мощный мотор, огромные колеса, решетка на крыше с креплением для велосипедов, а внутри — розовая плюшевая подушка с помпончиками, предназначавшаяся для собаки. Эту штуковину, какую никогда не выбрали бы ни Миллер, ни Аттила, им, с чувством особого китайского юмора, преподнесла любовница Миллера Дженнифер Ян.

Через три дня Миллер явился в Холистическую клинику, просто чтобы увидеть даму с велосипедом, которую никак не мог выбросить из головы. Индиана ничем не походила на обычные объекты его эротических фантазий. Он предпочитал миниатюрных азиаток типа Дженнифер Ян, к которой можно было приложить целую серию разных клише — кожа цвета слоновой кости, шелковые волосы, хрупкие косточки, — к тому же она работала в банке и имела свои амбиции. Индиана, напротив, была типичной высоченной американкой, пышущей здоровьем и полной благих намерений; обычно такие качества наводили на Миллера тоску, но на этот раз оказались неотразимыми. Он описал ее Педро Аларкону как «сдобную и соблазнительную», вроде какого-нибудь десерта с высоким содержанием холестерола, как не преминул заметить приятель. Чуть позже, познакомившись с нею, Аларкон решил, что чувственная прелесть Индианы немного забавна, как у любовниц чикагских гангстеров в фильмах шестидесятых годов: пышная грудь оперной дивы, волна белокурых волос, чересчур крутые бедра и длинные, загнутые ресницы. Миллер, однако, не знал ни одной кинозвезды из тех, что царили на экране до его рождения.

Холистическая клиника Миллера обескуражила. Он ожидал увидеть что-то смутно буддистское, а оказался перед уродливым четырехэтажным строением, выкрашенным в цвет авокадо. Он знать не знал, что здание воздвигли в 1930 году и в свою лучшую пору оно привлекало туристов архитектурой ар-деко и витражами под Климта, однако все великолепие накрылось во время землетрясения 1989 года: два витража разбились вдребезги, а два сохранившихся были проданы с аукциона. В окна вставили зернистые стекла цвета куриного помета, какие можно видеть на пуговичных фабриках и в казармах, а в ходе очередной бездарной перепланировки пол из белого и черного мрамора с геометрическим рисунком заменили линолеумом, который легче мыть. Декоративные колонны зеленого гранита, привезенные из Индии, вкупе с двустворчатой дверью черного лака продали тайскому ресторану. Остались кованые перила на лестнице и две люстры: будь они подлинной работой Лалика, их постигла бы та же судьба, что дверь и колонны. Из холла, первоначально просторного и светлого, выгородили помещение для вахтера и несколько офисов, превратив его в сумрачную штольню. Хотя, когда Миллер пришел, солнце било прямо в желтоватые окна, и на волшебных полчаса пространство наполнилось янтарным светом, стены заискрились и растеклись жидкой карамелью, и можно было уловить в этом холле неясный след былого величия.

Молодой человек поднялся в кабинет номер восемь, готовый подвергнуться любому лечению, даже самому экстравагантному, и чуть ли не ожидал увидеть Индиану в одеянии жрицы, но та выглядела как обычный врач — в халатике, в белых санитарных тапках, с волосами, завязанными в хвост и скрепленными резинкой. Никакого колдовства. Она дала Миллеру заполнить длиннющий формуляр, вывела в коридор, долго смотрела, как он ходит, спереди и со спины, потом пригласила в массажный кабинет, велела раздеться до трусов и лечь на стол. После осмотра заявила, что одно бедро у него выше другого и позвоночник искривлен: ничего удивительного для человека, у которого только одна нога. Также изрекла, что его энергия блокирована на уровне диафрагмы, на плечах и на шее — узлы, все мускулы напряжены, затылок скован, и ощущается беспричинное состояние тревоги. Одним словом, как он был «морским котиком», так и остался.

Индиана заверила, что какие-то из ее методов принесут пользу, но, чтобы лечение прошло успешно, Миллер должен уметь расслабляться; она порекомендовала иглоукалывание у Юмико Сато, своей соседки, третья дверь по коридору налево, и, не дожидаясь его согласия, взялась за телефон и назначила встречу с учителем цигун в Чайна-тауне, в пяти кварталах от Холистической клиники. Миллер, чтобы порадовать ее, даже и не думал возражать и был приятно удивлен.

Юмико Сато оказалась особой неопределенного возраста и пола, с такой же армейской стрижкой, как у него, и в очках с толстыми линзами, зато пальцы у нее были изящными, как у танцовщицы. С непробиваемой похоронной серьезностью она пощупала у Миллера пульс и поставила тот же диагноз, что и Индиана. Потом предупредила, что иглоукалывание облегчает телесную боль, но не муки совести. Миллер, всполошившись, решил, что чего-то недопонял. Эта фраза продолжала интриговать его, и через несколько месяцев, когда они подружились, ветеран набрался храбрости и спросил у Юмико Сато, что она этим хотела сказать; та невозмутимо ответила, что только дураков не мучает совесть.

Цигун с учителем Ксаи, старым лаосцем с блаженным выражением лица и брюшком жизнелюба, оказался для Миллера настоящим открытием: идеальное сочетание равновесия, свободного дыхания, движения и медитации, как раз то, что требовалось его телу и духу, и он включил эти упражнения в свой повседневный обиход.

Судороги у Миллера не прошли за три недели, как обещала Индиана, однако он соврал, чтобы поужинать вместе и оплатить счет: он прекрасно видел, что ее финансовое положение граничит с нищетой. Приветливый, шумный ресторан, вкус вьетнамской кухни, чуть подправленной французским влиянием, и бутылка красного калифорнийского пино-флауэрс — все это помогло завязать дружбу, которая стала самым ценным его сокровищем. Он всегда жил в мужской среде, его настоящей семьей были пятнадцать «морских котиков», которые в двадцать лет вместе с ним проходили подготовку, потом делили изматывающую усталость, ужас и неистовство боя, а после — скуку долгих часов бездействия. С некоторыми из товарищей он не видался годами, с другими — месяцами, но со всеми поддерживал связь, все ему были как братья.

До того как бывший солдат лишился ноги, его отношения с женщинами были простыми, чисто плотскими, случайными и настолько краткими, что множество лиц и тел сливались в одно, очень похожее на Дженнифер Ян. Женщины не задерживались в его жизни; даже если он и влюблялся, связь длилась недолго: жизнь, которую он вел, вечно кочуя с места на место, играя со смертью, как тореадор с быком, не располагала к постоянству чувств, тем более к тому, чтобы жениться и завести детей. Его делом было сражаться с врагами, настоящими или вымышленными, — вот на что ушла молодость.

В гражданской жизни Миллер себя чувствовал неловким и неуместным, ему было трудно поддерживать обычную беседу, и длинные паузы в разговоре обижали людей, мало с ним знакомых. В Сан-Франциско, этом раю для геев, полно было красивых, независимых, раскованных женщин, ничуть не похожих на тех, которые в его прошлой военной жизни ошивались в барах или таскались по казармам. Миллер мог сойти за пригожего парня при удачном освещении, а хромота не только делала из него героя, пострадавшего за родину, но и помогала завязать разговор. Случаев вступить в романтические отношения представлялось достаточно, однако, общаясь с умными женщинами, которые, собственно, и привлекали его, Миллер слишком заботился о том, какое впечатление на них производит, а это в конце концов нагоняло скуку. Ни одна калифорнийская девушка не желала, вместо того чтобы танцевать, часами выслушивать солдатские истории, даже самые эпические, — кроме Дженнифер Ян, которая унаследовала легендарное терпение своих предков из Поднебесной и умела делать вид, будто слушает, на самом деле думая о другом. Но с Индианой Джексон Миллер себя чувствовал непринужденно с самого начала, с той встречи в лесу тысячелетних секвой, и теперь, ужиная во вьетнамском ресторане, он не должен был напрягать свой ум в поисках темы для разговора — Индиане хватило половины бокала, чтобы болтать без умолку. Время пролетело незаметно, и когда оба посмотрели на часы, оказалось, что полночь миновала и в зале уже не было никого, кроме двух официантов-мексиканцев: они убирали посуду с недовольным видом людей, которые закончили смену и хотят домой. Этой ночью три года назад Миллер и Индиана стали хорошими друзьями.

Несмотря на свой первоначальный скептицизм, через три или четыре месяца бывший солдат вынужден был признать, что Индиана — вовсе не очередная бесстыжая обманщица от Нью Эйдж[1]: у нее и в самом деле был дар целительства. Лечение расслабляло его, он спал гораздо лучше, судороги почти прошли, но самым ценным в этих сеансах было ощущение мира: руки Индианы дарили любовь, а ее присутствие, ее забота заставляли умолкнуть голоса прошлого.

Со своей стороны, Индиана привязалась к сильному и собранному другу, который поддерживал ее в форме, заставляя бегать трусцой по нескончаемым тропкам среди холмов и лесов в предместьях Сан-Франциско, и выручал деньгами в трудную минуту, если она не решалась просить у отца. Они хорошо понимали друг друга, и, хотя никто из них не облекал это в слова, в воздухе носилась мысль о том, что дружба могла бы перерасти в страстную любовь, если бы Индиана не была так привязана к Алану Келлеру, ее ускользающему любовнику, а Миллер не решился, во искупление своих грехов, любви всячески избегать.

В то лето, когда ее мать познакомилась с Райаном Миллером, Аманде Мартин исполнилось четырнадцать лет, хотя никто не дал бы ей больше десяти. Была она тощая, сутулая, в очках и с брекетами на зубах; все время скрывала лицо под волосами или под капюшоном толстовки, защищаясь от невыносимого шума и безжалостного света этого мира, и было это так не похоже на манеры ее пышнотелой матери, что у той часто спрашивали, не приемная ли у нее дочь. Миллер с самого начала общался с Амандой чисто формально, издалека, будто взрослый, приехавший из другой страны, скажем из Сингапура. Он не старался как-то облегчить ей велосипедный пробег до Лос-Анджелеса, но тренировал ее и готовил к соревнованию, поскольку имел опыт в триатлоне, чем и завоевал доверие девочки.

Все трое, Индиана, Аманда и Миллер, выехали из Сан-Франциско в пятницу, в семь утра, вместе с полными мужества двумя тысячами прочих участников, чью грудь пересекали алые ленты кампании против СПИДа, а также с целой процессией добровольцев на малолитражках и грузовичках, нагруженных палатками и разнообразным продовольствием. До Лос-Анджелеса они добрались в следующую пятницу — с ободранной задницей, задубевшими ногами и головой, лишенной мыслей, словно у новорожденных. Целую неделю они крутили педали по холмам и долинам, то созерцая буколический пейзаж, то виляя среди бешеного потока машин. Это было легко Райану Миллеру, для которого, пятнадцать часов на велосипеде пролетали как одно мгновение, но было тяжко для мамы и дочки, которым каждый день казался веком; они и достигли цели только потому, что Миллер, как сержант, распекал их, стоило им дать слабину, и подкреплял их силы энергетическими напитками и питательными галетами.

Вечерами две тысячи велосипедистов оседали в лагерях, которые добровольцы устраивали близ дороги. Словно стаи перелетных птиц на последнем издыхании; пожирали свои пять тысяч калорий, осматривали велосипеды, принимали душ в трейлерах и растирали щиколотки и ляжки снимающим напряжение бальзамом. Перед сном Райан Миллер ставил Индиане и Аманде горячие компрессы и подбадривал их разговорами о том, как полезны упражнения на свежем воздухе. «Какое отношение к СПИДу имеет все это?» — спросила Индиана на третий день, проехав без передышки десять часов и расплакавшись наконец от усталости и от всех жизненных передряг. «Не знаю, спроси у дочери», — честно ответил Миллер.

Пробег мало помог в борьбе против эпидемии, но укрепил едва зародившуюся дружбу между Миллером и Индианой, да и Аманде подарил друга, нечто для нее немыслимое. Таким образом, у этой девочки, явно склонной к отшельничеству, было теперь трое друзей: ее дед Блейк, ее будущий жених Брэдли и «морской котик» Райан Миллер. Участники игры в «Потрошителя» к этой категории не относились, поскольку знали друг друга только по игре и отношения между ними ограничивались лишь разгадкой преступлений.

Селеста Роко, знаменитый калифорнийский астролог, крестная мать Аманды, предрекла кровавую резню в сентябре 2011 года. Ее ежедневный обзор гороскопов и астрологических прогнозов передавался рано, до сводки погоды, и повторялся после вечерних новостей. Роко перевалило уже за пятьдесят, но выглядела она весьма неплохо благодаря пластической хирургии: харизматичная на экране, в жизни — брюзгливая; элегантная и прелестная в глазах поклонников. Она была похожа на Эву Перон, разве только весила на несколько килограммов больше. На телестудии весь простенок занимала огромная фотография моста Золотые Ворота, а на передней стене мерцала огромная движущаяся карта Солнечной системы.

Душеведы, астрологи и прочие адепты оккультных наук обычно норовят приурочить свои прогнозы к кануну Нового года, но Роко не могла ждать три месяца и с ходу предупредила жителей Сан-Франциско о том, что им предстоит испытать. Сообщение было столь значительным, что привлекло внимание публики, вирусом прогулялось по Интернету, породило иронические комментарии в местной прессе и паникерские заголовки в желтых газетенках, где предрекались беспорядки в тюрьме Сент-Квентин, война между бандами латиносов и негров и очередное катастрофическое землетрясение на разломе Сан-Андреас. На самом деле Селеста Роко, от которой исходила аура непогрешимости, свойственная психоаналитикам школы Юнга и подкрепленная впечатляющим списком сбывшихся пророчеств, подчеркнула, что речь идет об убийствах. Тут публика, верящая в астрологию, с облегчением вздохнула: могло быть гораздо хуже, все они боялись куда более жестокого бедствия. Есть один шанс на двадцать тысяч, что тебя убьют на севере Калифорнии, да и то подобные вещи чаще всего случаются с другими.

В день пророчества Аманда Мартин и ее дед решили бросить вызов Селесте Роко. Им осточертело влияние, какое крестная оказывает на семью под предлогом того, что ей якобы ведомо будущее. Эта женщина, властная, непоколебимо уверенная в своей правоте, ничем не отличалась от всех тех, кто будто бы получал послания от Вселенной или от Бога. Ей так и не удалось обрести власть над судьбой Блейка Джексона, у которого против астрологии выработался стойкий иммунитет, но прорицательница в достаточной мере определяла действия Индианы, которая консультировалась с ней всякий раз перед тем, как принять какое-либо решение, и вообще шла по жизни, повинуясь указаниям гороскопа. В некоторых случаях звезды вступали в противоречие с сокровенными мечтами Аманды: скажем, по расположению планет выходило, что сейчас неблагоприятный момент для того, чтобы ей купили самокат, зато весьма благоприятный для занятий классическим балетом — и вот пожалуйста, она плачет от обиды в своей розовой пачке.

В тринадцать лет Аманда обнаружила, что крестная не так уж непогрешима. Планеты указали, что она должна пойти в городскую среднюю школу, но грозная бабушка по отцу, донья Энкарнасьон Мартин, настояла, чтобы девочку определили в частный католический колледж. На этот раз Аманда была на стороне крестной, поскольку мысль о совместном обучении пугала ее меньше, чем общество монахинь, но донья Энкарнасьон наголову разбила Селесту Роко, внеся плату за обучение, хотя и не подозревала, что монахини были либералками и феминистками, носили брюки, конфликтовали с папой римским и на уроке биологии с помощью банана показывали, как правильно пользоваться презервативом.

Аманда, подстрекаемая скептически настроенным дедом, который, впрочем, редко отваживался на открытое противостояние Селесте, сомневалась в том, что существует какая-то связь между звездами мироздания и судьбами людей; астрология была для нее так же недоказуема, как и белая магия крестной матери. Последнее пророчество предоставило деду и внучке возможность дискредитировать звезды, ведь одно дело предсказать, что эта неделя благоприятна для дружеской переписки, а другое — кровавую резню в Сан-Франциско: такое случается не каждый день.

Когда Аманда, ее дед и соратники по «Потрошителю» преобразовывали игру в способ криминального расследования, никто из них и вообразить не мог, во что они впутаются. Через двадцать дней после астрологического прогноза произошло убийство Эда Стейтона: оно, конечно, могло быть случайным, но поскольку в нем были необычные черточки — бита в неназываемом месте, — Аманда решила завести архив и собирать там сведения, появившиеся в средствах массовой информации, всеми правдами и неправдами исторгнутые у отца, который проводил тайное расследование, и собранные дедом, у которого были собственные каналы.

Блейк Джексон, фармацевт по профессии, любитель литературы и несостоявшийся писатель; несостоявшийся, во всяком случае, до тех пор, пока не облек в слова и не придал форму повествования бурным событиям, какие предвестила Селеста Роко, описал внучку в своей книге как экстравагантную внешне, робкую от природы и обладающую необычайным умом; такие цветистые обороты речи отличали его от прочих коллег-фармацевтов. Хроника роковых событий оказалась более протяженной, чем он предполагал, хотя и включала в себя несколько месяцев и парочку так называемых флешбэков. Критики были к автору беспощадны, приписывая ему магический реализм — литературный стиль, давно вышедший из моды, но никто не смог доказать, будто он исказил события в угоду эзотерике: кто угодно может это подтвердить, обратившись в департамент полиции Сан-Франциско и сверившись с тогдашними газетными публикациями.

В январе 2012 года Аманде Мартин исполнилось семнадцать лет, она оканчивала среднюю школу, имела разведенных родителей, Индиану Джексон, целительницу, и Боба Мартина, инспектора полиции; бабушку-мексиканку, донью Энкарнасьон, а также вдового деда, уже упомянутого Блейка Джексона. В книге Джексона фигурировали и другие персонажи, которые появлялись и исчезали; чаще всего исчезали по мере того, как автор продвигался в своем повествовании. Аманда, единственный отпрыск, была весьма избалованна, но, полагал дед, когда она окончит школу и выплывет без всяких преамбул в безбрежный мир, эта проблема решится сама собой. Аманда была вегетарианкой, потому что не умела готовить; когда ей придется постигнуть эту премудрость, она наверняка предпочтет менее сложный режим питания. Она сызмальства читала запоем, со всеми вытекающими отсюда опасными последствиями. Убийства все равно произошли бы, но она бы не оказалась в них замешана, если бы не глотала скандинавские детективы с такой жадностью, что в ней развилось нездоровое любопытство относительно зла в целом и умышленных убийств в частности. Дед далеко не одобрял цензуру, но его беспокоило, что внучка в четырнадцать лет читает такие книги. Аманда заставила его замолчать, приведя неопровержимый довод, что он сам их читает, и Блейку ничего другого не оставалось, как только предупредить ее, что книжки страшные; это, как и следовало предположить, только подогрело интерес. Тот факт, что отец Аманды, Боб Мартин, стоял во главе убойного отдела полиции Сан-Франциско, способствовал пагубному увлечению девочки, поскольку она была в курсе всех бесчинств, творившихся в этом идиллическом городе, на первый взгляд несовместимом с преступлением, — но если злодейства множились в таких цивилизованных странах, как Швеция или Норвегия, чего ожидать от Сан-Франциско, города, основанного алчными авантюристами, полигамными проповедниками и женщинами сомнительного поведения, которых привлекла сюда в середине девятнадцатого века золотая лихорадка?

Аманда училась в школе-интернате для девочек, которая одной из последних в стране сделала выбор в пользу смешанного обучения, где умудрилась провести четыре года, не замечаемая соученицами, хотя об учительницах и о немногих монахинях, какие еще там оставались, этого сказать было нельзя. Она получала хорошие оценки, но благочестивые сестры, эти святые женщины, никогда не заставали ее за уроками, хотя прекрасно знали, что большую часть ночи она проводит за компьютером, что-то читая или играя в какие-то таинственные игры. Сестры опасались спрашивать, что такое она читает с таким увлечением, ибо подозревали, что читает она то же самое, чем они сами упиваются тайком. Это и могло бы объяснить болезненное пристрастие девочки к различным видам оружия, наркотикам, ядам, вскрытиям, изощренным пыткам и расследованиям убийств.

Аманда Мартин закрыла глаза и полной грудью вдохнула чистый воздух зимнего утра; по острому запаху сосен определила, что машина движется вдоль аллеи парка, а по запаху навоза — что они как раз проезжают мимо конюшен. Аманда подсчитала, что сейчас восемь часов двадцать три минуты: два года назад она перестала носить часы, чтобы развить в себе навыки определения времени, как она умела уже определять температуру воздуха и расстояние, а также изощрила вкусовые ощущения, чтобы в случае чего обнаружить в еде подозрительные ингредиенты. Людей она сортировала по запаху: дедушка Блейк пах добротой — шерстяной жилеткой и аптечной ромашкой; Боб, ее отец, — крепостью и силой: металлом, табаком, лосьоном для бритья; от Брэдли исходил запах чувственности, то есть пота и хлорки; от Райана Миллера — запах верности и преданности, запах псины, лучший в мире запах. Что же до ее матери Индианы, то она пахла волшебством, ибо вся пропиталась ароматами своей профессии.

После того как дедушкин «форд» незапамятного года, чей мотор надсадно рычал и астматически кашлял, проехал конюшни, Аманда отсчитала три минуты восемнадцать секунд и открыла глаза перед дверью школы. «Приехали», — объявил Джексон, как будто Аманда сама этого не знала. Дед, который поддерживал форму, играя в сквош, подхватил рюкзачок, набитый книгами, и легко взлетел на третий этаж; внучка тащилась позади со скрипкой в одной руке и ноутбуком в другой. На этаже было пусто, прочие девочки вернутся только к вечеру, а наутро, после рождественских и новогодних каникул, начнутся занятия. Очередная мания Аманды: первой приезжать куда бы то ни было, чтобы изучить местность перед тем, как появится потенциальный противник. Она терпеть не могла жить в одной комнате с соученицами: всюду раскиданы шмотки, стоит непрестанный галдеж, несет шампунем, лаком для ногтей и лежалыми сластями; без конца обсуждаются последние сплетни, кто-то впадает в истерику, обижается, завидует, насмехается, предает; Аманду все это ни в коей мере не касалось.

— Папа считает, что убийство Эда Стейтона — вендетта в среде гомосексуалистов, — заметила Аманда, прощаясь с дедом.

— На чем основана такая версия?

— На бейсбольной бите, засунутой… сам знаешь куда. — Аманда покраснела, вспомнив видеоролик в Интернете.

— Не стоит спешить с выводами, Аманда. В этом деле еще много непонятного.

— Вот именно. Например: как убийце удалось войти?

— В обязанности Эда Стейтона входило закрывать двери и окна и включать сигнализацию после окончания занятий. Поскольку ни один замок не взломан, следует предположить, что преступник спрятался в школе до того, как Стейтон запер ее, — рассудил Блейк Джексон.

— Будь это умышленное убийство, со Стейтоном расправились бы до того, как он уехал: никто ведь не мог знать, что он вернется.

— Может, убийство было неумышленным, Аманда. В школу проник вор, охранник застал его на месте преступления.

— Папа говорит, что за годы работы в полиции он навидался преступников, способных со страху натворить дел, но никогда еще не встречал такого, кто задержался бы на месте преступления, чтобы надругаться над трупом.

— Что еще говорит Боб?

— Ты знаешь папу: всю информацию из него приходится вытягивать клещами. Он считает, что это не тема для разговора с девочкой моих лет. Первобытный тип.

— В чем-то он прав, Аманда: дело гнусное.

— Оно получило огласку, попало на телевидение, и, если у тебя крепкие нервы, можешь посмотреть в Интернете видеоролик, который сняла на телефон какая-то девочка, когда обнаружили тело.

— Ничего себе! Ну и присутствие духа! Нынешние дети видят столько насилия, что уже ничего не боятся. В мое время… — вздохнул Блейк Джексон.

— Твое время прошло. Меня раздражает, когда ты ворчишь, как старый хрыч. Кстати, Кейбл, ты выяснил что-нибудь насчет исправительной колонии для мальчиков?

— Мне нужно работать, не могу же я совсем забросить аптеку, выкрою минутку и выясню.

— Поторопись, иначе найду другого сыщика.

— Давай-давай: поглядим, кто станет терпеть твои фокусы.

— Дед, ты меня любишь?

— Ни капельки.

— И я тоже. — Аманда бросилась ему на шею.

Блейк Джексон зарылся носом в копну внучкиных курчавых волос, вдохнул запах салата — очередная прихоть: ополаскивать голову уксусом — и подумал, что через несколько месяцев Аманда уедет в университет и его уже не будет рядом, чтобы защитить ее; девочка еще не уехала, а он уже по ней скучал. В головокружительной последовательности перед его внутренним взором предстали все этапы этой короткой жизни: вот хмурая, пугливая малышка часами сидит в палатке, сооруженной из простынь, и в это убежище имеют доступ только невидимый друг по имени Спаси-Тунца, несколько лет сопровождавший ее, кошка Джина и он сам, если только, в знак особого расположения, его приглашали выпить чаю понарошку из крошечных пластмассовых чашечек. «В кого она такая уродилась?» — недоумевал Блейк Джексон, когда шестилетняя Аманда обыграла его в шахматы. Явно не в Индиану, которая парила в облаках, через полвека после хиппи проповедуя мир и любовь, и тем более не в Боба Мартина, который к тому времени вряд ли дочитал до конца хоть какую-то книгу. «Не переживай: многие дети кажутся гениями, а потом застывают на месте. Твоя внучка опустится до уровня обычного идиотизма, когда у нее выплеснутся гормоны», — утешала его Селеста Роко, которая могла нагрянуть к нему домой в любой момент без всякого предупреждения (Блейк боялся ее, как Сатаны).

На этот раз предсказательница ошиблась: в отрочестве Аманда вовсе не застыла на месте, и единственное заметное изменение, вызванное гормонами, касалось внешности. В пятнадцать лет она вытянулась, достигнув нормального роста, ей поставили контактные линзы, сняли брекеты, она научилась управляться со своей курчавой шевелюрой — и возникла тоненькая девушка с точеными чертами, унаследовавшая темные волосы от отца, а от матери — прозрачную кожу. Притом она ни малейшего понятия не имела о своей миловидности. В семнадцать лет она все еще шаркала ногами, кусала ногти, одежду выискивала в секонд-хэнде и всячески ее перекраивала под влиянием момента.

Когда дед ушел, Аманда на несколько часов почувствовала себя полной хозяйкой положения. Через три месяца она окончит школу, где ей все нравилось, если не считать пустопорожней трепотни по спальням, и отправится в Массачусетс, в тамошний Технологический институт, где учится Брэдли, ее виртуальный жених, который рассказывал о лаборатории СМИ, райском уголке для тех, кто обладает воображением и способен творить: в самый раз для нее. Парень был само совершенство — чудак, как и она, с чувством юмора и далеко не урод: занимаясь плаванием, он приобрел широкие плечи и здоровый загар, а полная химических добавок вода в бассейне придала его волосам зеленовато-лимонный оттенок. Его можно было принять за австралийца. Аманда решила, что когда-нибудь, в отдаленном будущем, выйдет за него замуж, но еще не объявила ему о своем решении. Покамест они общались по Интернету, чтобы поиграть в го, поговорить на герметические темы и обсудить прочитанные книги.

Брэдли обожал научную фантастику, которая Аманду приводила в уныние, ведь обычно в таких книгах планета покрывается пеплом и машины забирают власть над людьми. Между восемью и одиннадцатью годами Аманда прочла много подобной литературы, но предпочитала фэнтези, где действие происходит в вымышленные эпохи с минимальной технологической начинкой, зато с четким различием между героями и негодяями; Брэдли такой жанр считал инфантильным и приторным. Он склонялся к вполне оправданному пессимизму. Аманда не решалась признаться ему, что залпом проглотила четыре тома «Сумерек» и три — «Миллениума», поскольку юноша не тратил время на вампиров и психопатов.

Парочка обменивалась романтическими электронными посланиями, приправленными иронией, дабы избежать пошлых общих мест, и виртуальными поцелуями, не дерзая заходить дальше. В декабре сестры выставили из колледжа ученицу, которая разместила в Интернете видеоролик о том, как она мастурбирует, совершенно голая, широко расставив ноги; внимания Брэдли это абсолютно не привлекло, поскольку одна-две из девчонок его друзей уже выкладывали на сайт подобные сцены. Аманду поразило, что одноклассница сделала себе полную депиляцию и не озаботилась прикрыть лицо, но еще больше поразила ее бурная реакция сестер, которые славились сугубой терпимостью.

Дожидаясь момента, когда можно будет выйти в чат с Брэдли, Аманда принялась раскладывать по полочкам информацию, собранную дедом о «деле с битой не в том месте», и прочие криминальные новости, которые она собирала с тех пор, как крестная по телевизору подала сигнал тревоги. Игроки в «Потрошителя» все еще обсуждали вопросы, касающиеся Эда Стейтона, а она уже работала над темой для следующей игры: убийством Дорис и Майкла Константе.

Матеуш Перейра, художник бразильского происхождения, тоже был влюблен в Индиану Джексон, но в его случае речь шла о платоническом чувстве, ибо искусство поглощало его целиком, до мозга костей. Он полагал, что творчество питается сексуальной энергией, и, поставленный перед выбором между живописью и попытками соблазнить Индиану, которая, кажется, вовсе не стремилась пойти навстречу приключению, он остановился на первом варианте. Кроме того, марихуана поддерживала его в состоянии непреходящего благодушия, что также не подвигало на галантные свершения. Они были добрыми друзьями, виделись почти ежедневно и в случае необходимости защищали друг друга. Его обычно донимала полиция, ее — некоторые клиенты, заходящие слишком далеко, или инспектор Мартин, который считал себя вправе надзирать за бывшей супругой.

— Меня беспокоит Аманда, теперь она увлеклась преступлениями, — заметила Индиана, делая массаж с эссенцией эвкалипта художнику, страдающему от ишиаса.

— Вампиры ей надоели? — осведомился Матеуш.

— Вампиры были в прошлом году. Теперь все гораздо хуже: преступления-то настоящие.

— Девочка пошла в отца.

— Матеуш, я не знаю, чем она занимается. Вот что скверно с Интернетом: какой-нибудь извращенец доберется до моей дочери, а мне и невдомек.

— Ничего подобного, Инди. Просто дети развлекаются, играя в разные игры. В субботу я видел Аманду в кафе «Россини», она завтракала с твоим бывшим. Этот тип, Индиана, на меня косо смотрит.

— Неправда, Боб тебя не единожды выручал из тюрьмы.

— Потому что ты об этом просила. Я тебе хотел рассказать об Аманде. Мы немного поговорили, и она объяснила мне, в чем состоит игра, вроде она называется «Потрошитель» или что-то в таком роде. А ты знаешь, что одному из убитых засунули бейсбольную биту в…

— Да знаю, Матеуш, знаю! — перебила Индиана. — Об этом и речь. Тебе кажется нормальным, что Аманда интересуется такими ужасами? Другие девочки ее возраста влюбляются в киноактеров.

Перейра жил на крыше Холистической клиники, в пристройке, воздвигнутой без разрешения муниципалитета, и в целях собственной безопасности работал комендантом здания. На чердаке, который он называл своей студией, было много света и чтобы писать картины, и чтобы выращивать, без каких-либо корыстных целей, кустики конопли для собственного потребления, весьма изрядного, и для угощения друзей.

В конце девяностых годов здание, переходившее из рук в руки, было наконец приобретено китайцем, который вкладывал деньги в недвижимость и при этом обладал недюжинной коммерческой жилкой: ему пришла в голову мысль создать центр здоровья и просветления, из тех, какие процветают в Калифорнии, стране оптимистов. Он выкрасил фасад и повесил табличку, чтобы каждый мог отличить Холистическую клинику от рыбных лавок Чайна-тауна; остальное довершили съемщики, последовательно занявшие третий и четвертый этажи: все они занимались тем или иным видом целительства. В помещениях первого этажа, выходящих на улицу, располагались класс йоги и картинная галерея. Йоги также давали уроки тантрического танца, пользовавшиеся большой популярностью, а в галерее, носившей необъяснимое название «Мохнатая гусеница», выставлялись творения местных художников. Вечерами по пятницам и субботам в галерее бывало оживленно: выступали самодеятельные музыканты и публику угощали кислым вином из бумажных стаканчиков — все бесплатно. Если кому-то были нужны наркотики, он мог приобрести их в «Мохнатой гусенице» по бросовой цене под самым носом у полиции, которая терпела этот муравьиный трафик, пока он оставался в своих пределах. Верхние этажи занимали маленькие кабинетики, состоявшие из приемной, где едва помещался школьный письменный стол и пара стульев, и комнаты для процедур. Добраться до кабинетов третьего и четвертого этажа было не так легко из-за отсутствия лифта, что для иных пациентов являлось серьезным неудобством, но, к счастью, исключало появление по-настоящему тяжелых больных, которым вряд ли помогла бы альтернативная медицина.

Художник вот уже тридцать лет жил в этом доме, и никому из владельцев не удавалось выселить его. Китаец даже и не пытался: его устраивало, чтобы кто-то оставался в здании после того, как закрывались кабинеты. Вместо того чтобы вступать в конфликт, он назначил Матеуша Перейру комендантом, вручил ему дубликаты ключей от всех помещений и назначил чисто символическую плату за то, чтобы он запирал на ночь главную дверь, гасил свет, связывался со съемщиками и вызывал его в случае каких-нибудь поломок или чрезвычайных происшествий.

Картины бразильца, написанные в духе немецкого экспрессионизма, время от времени выставлялись в «Мохнатой гусенице» без особого коммерческого успеха и украшали холл. Будоражащие, искаженные фигуры, набросанные на холстах широкими, гневными мазками, не сочетались с остатками ар-деко и с задачей Холистической клиники печься о физическом и эмоциональном благополучии пациентов, но никто не осмеливался даже заикнуться о том, чтобы их снять: всякий боялся обидеть художника.

— Во всем виноват твой бывший. Инди, откуда, ты думаешь, у Аманды такая тяга к преступлениям? — высказался Матеуш на прощание.

— Боб не меньше моего озабочен этим новым дурачеством Аманды.

— Хуже было бы, если бы она пристрастилась к наркотикам…

— Кто бы говорил! — рассмеялась Индиана.

— Вот именно. Я в этом деле дока.

— Завтра, в перерыве между двумя клиентами, могу тебя минут десять помассировать, — предложила она.

— Вот уже сколько лет ты лечишь меня бесплатно. Подарю-ка я тебе картину.

— Нет, Матеуш! Я ни в коем случае не могу это принять. Уверена, что когда-нибудь твои картины будут стоить очень дорого, — отнекивалась Индиана, пытаясь скрыть панический ужас.

В десять вечера Блейк Джексон дочитал очередной роман и отправился на кухню, чтобы сварить себе овсяную кашу на молоке, которая вызывала в нем воспоминания детства и помогала утешиться, когда идиотизм рода человеческого особенно донимал его. Некоторые романы именно так на него и действовали. Вечера среды обычно предназначались для игры в сквош, но на эту неделю друг, с которым он играл, уехал в путешествие. Блейк Джексон уселся перед тарелкой, вдыхая тонкий аромат меда и корицы, и позвонил Аманде на мобильный, ничуть не боясь разбудить ее: наверняка девчонка в этот час читает. Комната Индианы располагалась в отдалении, вряд ли она могла что-то услышать, но старый фармацевт из сугубой предосторожности говорил шепотом. Лучше дочери не знать, какими делами они занимаются с внучкой.

— Аманда? Это я, Кейбл.

— Я тебя узнала. Выкладывай.

— Это насчет Эда Стейтона. Воспользовавшись приятным теплом этого прекрасного дня — двадцать два градуса, прямо как летом…

— К делу, Кейбл, я не собираюсь всю ночь слушать про глобальное потепление.

— Я пошел попить пивка с твоим папашей и выяснить кое-какие вещи, которые могут тебя заинтересовать.

— Какие вещи?

— Исправительная колония, в которой работал Стейтон до того, как приехал в Сан-Франциско, называется «Бойз Кэмп» и находится в Аризоне, посреди пустыни. Стейтон проработал там немало лет, пока его не выгнали в августе две тысячи десятого года, когда разразился скандал по поводу смерти пятнадцатилетнего мальчика. И это не первый случай, Аманда: трое детей умерли там за последние восемь лет, но исправительная колония до сих пор существует. Каждый раз судья всего лишь приостанавливал действие лицензии на то время, пока ведется следствие.

— От чего умерли дети?

— Там применяется почти военная дисциплина, а поддерживают ее люди, не имеющие опыта, либо садисты. Неоказание помощи, злоупотребления, пытки. Мальчиков бьют, заставляют делать упражнения до потери сознания, кормят скудно, не дают выспаться. У мальчика, который умер, было воспаление легких, он весь горел в лихорадке и чуть не падал, но его заставили бежать вместе со всеми под жгучим солнцем, по аризонской жаре, этому пеклу; а когда он свалился без чувств, били ногами, лежачего. До этого он две недели болел. Потом обнаружили, что у него в легких два литра гноя.

— И Эд Стейтон был среди тех садистов, — заключила Аманда.

— В «Бойз Кэмп» на него длинное досье. Его имя встречается в нескольких заявлениях по поводу безобразий, творящихся в колонии, но уволили его только в две тысячи десятом году. По всей видимости, никого не волнует судьба несчастных мальчишек. Ни дать ни взять — роман Чарлза Диккенса.

— «Оливер Твист». Продолжай, не растекайся по древу.

— Эда Стейтона пытались уволить по-тихому, но не получилось: гибель мальчика вызвала некоторый шум. Несмотря на это, его приняли на работу в школу «Голден Хилл» в Сан-Франциско. Странно, а? Будто и не видели его послужного списка!

— У него, должно быть, хорошие связи.

— Просто никто не удосужился покопаться в его прошлом. Директору «Голден Хилл» нравилось, что охранник поддерживает дисциплину, однако некоторые ученики и учителя отзываются о нем как о держиморде: бывают такие типы, по природе трусливые — пресмыкаются перед начальством, но, если получают хоть малую толику власти, начинают тиранить слабых. К несчастью, мир полон людишек такого сорта. В конце концов директор поставил его в ночную смену во избежание проблем. Эд Стейтон являлся в восемь вечера и уходил в шесть утра.

— Может быть, Стейтона убил кто-то, кто был в исправительной колонии и пострадал от его рук?

— Твой папа исследует такую возможность, хотя по-прежнему твердо придерживается версии о ссоре между гомосексуалистами. Стейтон увлекался гейской порнографией и пользовался услугами эскорта.

— Услугами кого?

— Эскорта: так называют мужчин, которые торгуют собой. Обычно Стейтона обслуживали два молодых пуэрториканца, твой отец их допросил, но у обоих твердое алиби. Что до сигнализации в школе, передай игрокам в «Потрошителя», что Эд Стейтон обычно включал ее на ночь, но на этот раз не включил. Может, торопился; подумал, что включит, когда вернется.

— Вижу, ты приберегаешь лучшее напоследок, — догадалась внучка.

— Я? Да ну?

— Что это, Кейбл?

— Нечто весьма любопытное: твоего отца это тоже заинтриговало, — проговорил Блейк Джексон. — В спортзале полно мячей, перчаток и бейсбольных бит, но бита, которую употребили для Стейтона, не принадлежит школе.

— Я знаю, что ты дальше скажешь! Бита принадлежит команде Аризоны!

— «Аризонским дьяволам», к примеру? Тогда связь с «Бойз Кэмп» была бы очевидной; но, Аманда, это не так.

— Тогда откуда же она?

— На бите клеймо Университета штата Арканзас.

По мнению Селесты Роко, которая досконально изучила астральные карты всех своих друзей и родных, характер Индианы Джексон соответствовал ее знаку зодиака, Рыбам. Этим объяснялась ее склонность к эзотерике и неудержимое стремление помогать всем несчастным, какие попадались ей на пути, даже тем, которые о том не просили и не выказывали ни малейшей благодарности. Кэрол Андеруотер была идеальным объектом для изливающегося на весь мир сочувствия Индианы.

Они познакомились декабрьским утром 2011 года: Индиана скрепляла цепочку на велосипеде, прежде чем оставить его на улице, и краем глаза увидела женщину, которая цеплялась за ближайшее дерево, будто вот-вот упадет. Целительница бросилась на помощь, поддержала несчастную, короткими шажками довела ее до Холистической клиники, помогла подняться по лестнице до кабинета номер восемь, где незнакомка в изнеможении рухнула на один из двух хлипких стульев, стоявших в приемной. Отдышавшись, она назвала свое имя и поведала, что у нее агрессивный рак, а химиотерапию переносить еще тяжелее, чем болезнь. Полная сочувствия, Индиана предложила ей прилечь на массажный стол, но дама прерывающимся голосом проговорила, что с нее хватит и стула, только хорошо было бы выпить чего-нибудь горячего, если это не слишком затруднит. Индиана оставила ее одну в кабинете и бегом бросилась за травяным чаем, жалея, что в ее крохотном помещении не нашлось места для электроплитки. Вернувшись, обнаружила, что бедняжка несколько оправилась, даже предприняла трогательную попытку немного привести себя в порядок, а именно подкрасила губы; помада кирпичного цвета нелепо смотрелась на зеленоватом, осунувшемся от болезни лице; только темные глаза блестели, будто пуговицы, пришитые к тряпичной кукле. По ее словам, ей было тридцать шесть лет, но парик, весь в окаменевших локонах, прибавлял еще десяток.

Так зародился союз, основанный на несчастье одной и самаритянском призвании другой. Раз за разом Индиана предлагала применить методики, направленные на укрепление иммунной системы, но Кэрол придумывала то один, то другой предлог, чтобы отложить сеансы. Вначале Индиана заподозрила, что женщине, наверное, нечем платить, и согласилась лечить ее бесплатно, как она поступала с другими пациентами в стесненных обстоятельствах, но поскольку Кэрол продолжала отнекиваться, то и Индиана настаивать не стала: ей было известно, что многие до сих пор не доверяют альтернативной медицине. Обе любили суши, прогулки в парке и романтические фильмы; а еще обе с благоговением относились ко всем живым тварям: Кэрол Андеруотер придерживалась вегетарианской диеты, как Аманда, хотя и делала исключение для суши, а Индиана ограничивалась тем, что выражала протест против страданий цыплят в инкубаторах и крыс в лабораториях, а также негодовала на то, что модницы носят натуральные меха. Одна из самых ценимых ею организаций была «Люди за этичное обращение с животными»: в прошлом году она подала мэру Сан-Франциско петицию с просьбой переименовать квартал Тендерлойн: недопустимо, чтобы городской район назывался так же, как вырезка из тела замученной коровы; куда предпочтительнее дать ему имя какого-нибудь растения. Мэр не ответил.

Несмотря на общие идеалы, дружба как-то не клеилась: Индиана старалась держаться на некотором расстоянии от Кэрол, которая липла к ней как банный лист. Кэрол себя чувствовала бессильной, брошенной всеми; всю жизнь ее покидали и обманывали; она — скучная, непривлекательная, нет у нее ни талантов, ни умения преподнести себя; она подозревает даже, что муж только затем на ней женился, чтобы получить американскую визу. Индиана пыталась ей втолковать, что такой сценарий жертвы лучше пересмотреть и изменить, ибо первый шаг к исцелению состоит в том, чтобы избавиться от негативной энергии и всяческих обид; нужна позитивная программа, которая свяжет ее со всей Вселенной и с Божественным светом, — но Кэрол упорно цеплялась за свое несчастье. Индиана боялась, что эта женщина ее затянет, как бездонная пропасть: Кэрол без конца жаловалась по телефону в любое время дня и ночи, часами просиживала в приемной, дарила дорогие конфеты, явно съедавшие существенный процент ее страховки, причем Индиана ела их, подсчитывая калории и без особого удовольствия, потому что предпочитала черный шоколад с острым перцем, как и ее возлюбленный Алан Келлер.

У Кэрол не было ни детей, ни родственников, только какие-то подруги, которых Индиана не знала: они-то и сопровождали страдалицу на химиотерапию. Она без конца говорила о своем муже-колумбийце, которого выслали за торговлю наркотиками и которого она всеми средствами старалась вернуть, и о своей раковой опухоли. В данный момент она не ощущала боли: ее убивал яд, струившийся по венам. Лицо у нее было пепельно-серое, сил мало, голос еле слышный, но Индиана надеялась на улучшение: от Кэрол пахло не так, как от других онкологических больных, которые приходили за консультацией. Кроме того, способность Индианы настраиваться на одну волну с болезнью пациента с Кэрол не срабатывала, и это казалось добрым знаком.

Однажды они сидели в кафе «Россини», болтая о том о сем, и Кэрол вдруг призналась, как ей страшно умирать: она надеется, что Индиана укажет ей путь; та вовсе не желала брать на себя такую ответственность.

— В тебе столько духовности, Инди, — твердила Кэрол.

— Послушай, ты меня пугаешь! Если я и знаю каких-то людей, полных духовности, это ханжи, они воруют из библиотек книги по эзотерике, — расхохоталась Индиана.

— Ты веришь в реинкарнацию? — спросила Кэрол.

— Я верю в бессмертие души.

— Если реинкарнация существует, значит я зря прожила эту жизнь и перевоплощусь в таракана.

Индиана дала ей почитать свои настольные книги, эклектическое сочетание суфизма, платонизма, буддизма и современной психологии, но не стала распространяться о том, что сама учится уже девять лет, но только-только делает первые шаги по нескончаемой дороге самосовершенствования: нужны эоны, чтобы постичь полноту бытия и освободить душу от борьбы и страдания. Она надеялась, что инстинкт целительницы не подводит ее — что Кэрол излечится от рака и в этом мире ей хватит времени, чтобы достичь желаемого просветления.

В ту январскую среду Кэрол и Индиана договорились встретиться в кафе «Россини» в пять часов вечера, воспользовавшись тем, что один из клиентов отменил сеанс рэйки и ароматерапии. Встречу предложила Кэрол, которая сообщила подруге по телефону, что, отдохнув пару недель от химиотерапии, она теперь начнет ходить на радиотерапию. Она пришла первая, в своем обычном этническом наряде, едва скрывавшем исхудалое, утратившее координацию тело: хлопковые брюки и туника якобы в марокканском стиле, теннисные туфли, африканские бусы и браслеты из семян. Дэнни Д’Анджело, официант, который не раз ее обслуживал, изобразил преувеличенную любезность, грозную для клиентов, имевших определенный опыт в общении с ним. Этот парень гордился тем, что половина Норт-Бич — его друзья, в особенности завсегдатаи кафе «Россини», где он служил так давно, что никто и представить себе не мог, как заведение без него обходилось.

— Послушай, милочка, этот тюрбан, который ты сегодня надела, тебе идет гораздо больше, чем парик, — поприветствовал он Кэрол Андеруотер. — В последний раз, когда ты приходила, я сказал себе: «Дэнни, ты должен посоветовать дамочке, чтобы она сняла с головы эту дохлую лисицу», но, по правде говоря, я так и не осмелился.

— Я больна раком, — обиделась Кэрол.

— Конечно, красавица, это всякому видно. Только лучше совсем без волос. Сейчас так ходят. Что тебе принести?

— Ромашковый чай и печенье; но я подожду Индиану.

— Индиана у нас — ни дать ни взять гребаная мать Тереза, разве не так? Я ей обязан жизнью, — сказал Дэнни и готов был уже сесть за столик и рассказывать разные истории о своей любимице Индиане Джексон, но в кафе набилась уйма народу, и хозяин уже делал знаки, чтобы Дэнни поторапливался и шел обслуживать других клиентов.

Через окно Дэнни разглядел, как Индиана переходит через Коламбус-авеню и направляется к кафе, и тут же бросился готовить ей двойной капучино со взбитыми сливками, как ей нравилось, чтобы встретить ее на пороге уже с чашкой в руке. «Чествуйте королеву, плебеи!» — заорал он во всю глотку, по обыкновению, и клиенты, привыкшие к ритуалу, подчинились. Индиана чмокнула его в щеку и, взяв капучино, прошла к столику, за которым сидела Кэрол.

— Меня, Инди, снова тошнит, и ни на что сил не хватает. Просто не знаю, как быть, разве что кинуться с моста, — вздохнула Кэрол.

— С какого именно? — осведомился Дэнни Д’Анджело, проходя мимо с подносом.

— Это так, к слову, Дэнни, — произнесла Индиана с укором.

— Спрашиваю я, дорогуша, потому, что с Золотых Ворот прыгать не рекомендую. На мосту поставили решетку и развесили видеокамеры, чтобы самоубийцам неповадно было. У кого раздвоение личности, у кого депресняк — все норовят кинуться с гребаного моста, это входит в туристскую программу. И все скачут в одну сторону — в залив. В океан не бросаются — боятся акул.

— Дэнни! — воскликнула Индиана, передавая Кэрол бумажную салфетку.

Та громко высморкалась.

Официант проследовал с подносом к другому столику, но через пару минут уже снова отирался поблизости, прислушиваясь к словам Индианы, которая старалась утешить злополучную подругу. Она вручила Кэрол глиняный медальон, повесить на шею, и три склянки темного стекла с маслом ниаули, лаванды и мяты, объяснив, что масла и эссенции — природные средства, они впитываются через кожу за считаные минуты, идеальный вариант для тех, кто не в силах проглотить лекарство. Нужно нанести две капли ниаули на медальон и носить его каждый день: это снимет тошноту; несколько капель лаванды — на подушку, и ступни натереть мятой — это поднимет тонус. Знает ли она, что старым быкам растирают яички мятой, чтобы…

— Инди! — возмутилась Кэрол. — Я и думать об этом не хочу! Бедные быки!

В эту минуту дверь — деревянная, со вставкой из ограненного стекла, старая и хлипкая, как практически всё в кафе «Россини», — распахнулась, пропуская Лулу Гарднер, которая начинала свой обычный обход квартала. Все, кроме Кэрол Андеруотер, знали эту маленькую старушку, беззубую, сморщенную, как высохшее яблоко, с кончиком носа, упирающимся в подбородок, в плаще и берете — просто Красная Шапочка! она жила здесь с давно забытых времен битников, делала фотографии и считала себя официальным хронистом всего, что происходит в Норт-Бич. Живописная бабуля утверждала, будто ей удалось запечатлеть людей, которые жили здесь в начале двадцатого века, когда после землетрясения 1906 года в квартал хлынули итальянские иммигранты; и конечно, знаменитостей, таких как Джек Керуак, который, как она уверяла, бойко печатал на машинке; или Аллен Гинзберг, любимый ею поэт и общественный деятель; или Джо Ди Маджо, легендарный игрок в бейсбол, который жил здесь в пятидесятые годы со своей женой, Мэрилин Монро; снимала она и стриптизерш из «Кондор-клуба», которые в шестидесятые годы образовали кооператив; одним словом, она фотографировала всех, и праведных и грешных, находящихся под покровительством святого Франциска Ассизского, который призревал свой город из часовни на улице Вальехо. Лулу опиралась на палку, доходящую ей до макушки, таскала с собой допотопный поляроид, а под мышкой держала массивный альбом.

О Лулу ходило множество слухов, которых она никогда не опровергала: говорили, будто она похожа на нищенку, но прячет где-то несметные миллионы; будто она выжила в концентрационном лагере, а муж ее погиб в Пёрл-Харборе. Одно все знали наверняка: Лулу была практикующей иудейкой, но справляла Рождество. Год назад Лулу таинственным образом исчезла: три недели не видя ее на улицах квартала, соседи решили, что она умерла, и собрались почтить ее память. В парке Вашингтона на видном месте поставили увеличенную фотографию столетней Лулу Гарднер, и люди клали рядом цветы, плюшевых зверюшек, репродукции сделанных ею снимков, прочувствованные стихи и послания. В воскресенье вечером, когда несколько десятков человек стихийно собрались со свечами в руках, чтобы сказать ей последнее прости, Лулу Гарднер объявилась в парке, спрашивая, кто умер, и готовясь фотографировать скорбящих. Некоторые соседи, чувствуя себя обманутыми, так и не простили ей того, что она осталась жива.

Старушка с фотоаппаратом двигалась, танцуя, в неспешном ритме блюза, звучавшего из громкоговорителя, напевая мелодию и предлагая от столика к столику свои услуги. Подошла к Индиане и Кэрол, вперив в подружек слезящиеся глазки; не дав дамам времени опомниться, Дэнни Д’Анджело встал между ними и пригнулся, чтобы попасть в объектив, а Лулу Гарднер нажала на спуск. Кэрол Андеруотер, ослепленная вспышкой, вскочила на ноги так резко, что опрокинула стул. «Не нужны мне твои гребаные снимки, старая ведьма!» — кричала она, пытаясь вырвать у бабули камеру. Лулу в страхе попятилась, а Дэнни Д’Анджело загородил ее собой, удерживая Кэрол. Индиана старалась унять подругу, изумленная столь бурной реакцией; за столиками слышался неодобрительный ропот: против такого обращения со старой дамой возражали даже те, кого обидело ее чудесное воскрешение. Кэрол, смущенная, упала на стул и закрыла лицо руками. «Нервы у меня как оголенные провода», — твердила она, рыдая.

Аманда дождалась, пока соседки по комнате устанут обсуждать возможный развод Тома Круза и заснут, и тотчас же позвонила деду.

— Аманда, уже два часа ночи. Ты меня разбудила. Когда ты спишь, девочка?

— На уроках. У тебя есть новости?

— Я переговорил с Генриеттой Пост, — зевнул дед.

— С соседкой, которая обнаружила тела супругов Константе? — уточнила внучка.

— Именно.

— Чего же ты ждал, почему не звонил? — возмутилась Аманда.

— Ждал, пока солнце взойдет.

— Со времени убийства прошло больше месяца. Ведь их в ноябре убили?

— Да, Аманда, но я не мог пойти раньше. Не волнуйся, эта женщина все помнит. Страх чуть не отправил ее на тот свет, но не помешал до мельчайших деталей запечатлеть в памяти все, что она увидела в тот день, самый, как она говорит, ужасный день в ее жизни.

— Расскажи мне все, Кейбл.

— Не могу. Уже очень поздно, твоя мама вернется с минуты на минуту.

— Сегодня четверг, мама у Келлера.

— Она не всегда остается у Келлера на всю ночь. Потом, мне тоже нужно поспать. Завтра я тебе перешлю запись разговора с Генриеттой Пост и то, что удалось выудить у твоего отца.

— Ты все записал?

— Когда-нибудь я напишу книгу, — заявил сыщик. — А пока собираю разные интересные факты: никогда не знаешь, что может пригодиться в будущем.

— Пиши мемуары, — посоветовала внучка, — все старики это делают.

— Выйдет убийственно тоскливо, со мной не случалось ничего, о чем бы стоило рассказать, я самый скучный в мире вдовец.

— Точно. Перешли мне записи о Константе. Спокойной ночи, сыщик. Ты меня любишь?

— Ни капельки.

— Я тебя тоже.

Через несколько минут Аманда получила по электронной почте отчет о визите Блейка Джексона к первой свидетельнице по делу об убийстве супругов Константе.

11 ноября где-то в 10:15 Генриетта Пост, живущая на той же самой улице, выгуливая собаку, заметила, что дверь дома супругов Константе распахнута настежь — явление, необычное для квартала, в котором орудуют банды подростков и торговцы наркотиками. Генриетта Пост хорошо знала этих соседей, поэтому позвонила в дверь, чтобы предостеречь их, но никто не откликнулся, и тогда она вошла в дом и стала звать их. Прошла гостиную, где работал телевизор, столовую и кухню, потом поднялась по лестнице, с трудом, поскольку ей семьдесят восемь лет и у нее больное сердце. Ее встревожила тишина в доме, обычно полном жизни: она сама неоднократно жаловалась на то, как у соседей шумно.

В детских комнатах она никого не обнаружила и по короткому коридору направилась к спальне хозяев, окликая их еле слышно, поскольку очень запыхалась. Трижды постучала в дверь, наконец осмелилась открыть ее и заглянула внутрь. Комната, рассказывала женщина, была погружена в полумрак: жалюзи опущены, портьеры задернуты; стужа ужасная, воздух спертый, будто тут несколько дней не проветривали. Она сделала несколько шагов, пригляделась пристальней и тут же отступила назад, бормоча извинения: на супружеской постели она разглядела обнявшуюся пару.

Соседка собиралась уже незаметно уйти, но инстинкт подсказал ей: есть что-то ненормальное в этой тишине, в том, что Константе не отвечают на зов и в будний день так поздно спят. Она снова вошла в спальню, нашарила на стене выключатель и зажгла свет. Дорис и Майкл Константе лежали на спине, по шею прикрытые одеялом, окоченевшие, с открытыми глазами. Генриетта Пост сдавленно вскрикнула, внутри у нее все оборвалось, сердце как будто перестало биться. Она стояла в оцепенении, пока не услышала, как лает ее собака, потом снова прошла по коридору, шатаясь, спустилась с лестницы и, держась за мебель, добралась до телефона на кухне.

Она позвонила по 911 в 10:29, твердя, что ее соседи мертвы, пока сотрудница, снявшая трубку, не задала ей три или четыре наводящих вопроса и не велела оставаться на месте и ничего не трогать: помощь немедленно прибудет. Через семь минут явились двое патрульных, дежурившие поблизости; чуть позже — «скорая помощь» и полицейская бригада. Парамедики[2] ничего не смогли сделать для супругов Константе, зато забрали в больницу Генриетту Пост, с сердечным приступом и давлением, подскочившим до небес.

Главный инспектор Боб Мартин прибыл около одиннадцати, когда улицу уже оцепили, в сопровождении судебно-медицинского эксперта Ингрид Данн и фотографа из убойного отдела. Мартин надел резиновые перчатки и вместе с врачом поднялся в спальню Константе. Первое впечатление, какое возникло у него, когда он увидел эту пару в постели, было то, что речь идет о двойном самоубийстве, но следовало дождаться вердикта доктора Данн, которая со всей возможной тщательностью осмотрела тела, не передвигая их. Фотограф занялся своим делом, а тем временем прибыли и прочие члены группы; затем врач велела поднять наверх носилки, уложить тела и отвезти парочку в морг. Место преступления оставалось в ведении полиции, но трупы принадлежали только ей.

Дорис и Майкл, весьма уважаемые в округе, были активными членами Методистской церкви, и в их доме часто проходили собрания Анонимных алкоголиков. За неделю до роковой ночи Майкл отметил с друзьями четырнадцатую годовщину трезвости, устроив у себя во дворе вечеринку с гамбургерами и сосисками, которые орошались фруктовым пуншем. Похоже, Майкл поссорился с кем-то из гостей, но ничего серьезного не произошло.

Супруги Константе, бездетные, в 1991 году получили лицензию на временную опеку над детьми-сиротами или подростками, состоящими в группе риска, которых к ним определяли в судебном порядке. С ними и сейчас жили трое детей разного возраста, но в ночь преступления, 10 ноября, супруги остались одни, потому что служба защиты детей забрала их на четырехдневную экскурсию к озеру Тахо. В доме царил беспорядок, было грязно; присутствие детей выдавали горы нестираного белья, груда обуви в прихожей, разбросанные повсюду игрушки, неубранные постели. В холодильнике обнаружились замороженные пиццы и гамбургеры, лимонад, молоко, яйца и закупоренная бутылка с неизвестной жидкостью.

Вскрытие показало, что Дорис, сорока семи лет, и Майкл, сорока восьми, умерли от передозировки героина, который вкололи в шею; после смерти им на ягодицах выжгли клеймо.

Через десять минут Блейка Джексона снова разбудил телефонный звонок.

— Сыщик, у меня к тебе вопрос, — заявила внучка.

— Аманда, с меня довольно! Не хочу я больше быть твоим сыщиком! — заорал дед.

За этими словами последовала гробовая тишина.

— Аманда? — позвал дед через несколько секунд.

— Да? — раздался в трубке дрожащий голосок.

— Я пошутил. Какой у тебя вопрос?

— Объясни, что за ожоги у них на заднице?

— Метки обнаружили в морге, когда сняли одежду с трупов, — проговорил дед. — Я забыл упомянуть в моих записках, что в ванной нашли два использованных шприца со следами героина и маленький бутановый паяльник, которым, очевидно, и были нанесены ожоги: нигде никаких отпечатков.

— Забыл упомянуть? Да ведь это самое главное!

— Я собирался написать и об этом тоже, но отвлекся и забыл. Мне кажется, что эти предметы были оставлены специально, как бы в насмешку, аккуратно разложены на подносе и прикрыты белой салфеткой.

— Спасибо, Кейбл.

— Спокойной ночи, начальник.

— Спокойной ночи. Больше звонить не буду, спи крепко.

Каждую ночь с Аланом Келлером Индиана предвкушала, словно юная невеста, хотя в их отношениях уже установилась рутина, не сулящая особых неожиданностей, и они занимались любовью в заданном ритме, как пожилые супруги. Четыре года вместе: в самом деле старые. Они хорошо друг друга знали, любили друг друга не спеша, находили время, чтобы посмеяться, поесть и поговорить. Келлер считал, что они занимаются любовью плавно, без резких движений, как прадедушка с прабабушкой; Индиана считала, что они довольно развратные прабабушка с прадедушкой. Жаловаться было не на что: попробовав разные трюки, обычные в порнографической индустрии, после чего у него разболелась спина, а у нее вконец испортилось настроение, перебрав почти все, что могла им предложить здоровая фантазия без привлечения третьих лиц или животных, они мало-помалу сократили репертуар до четырех общепринятых позиций. Внутри оных имелись кое-какие вариации, но немногочисленные; осуществляли они все это в отеле «Фэрмонт», раз или два в неделю, в зависимости от потребностей тела.

Дожидаясь, пока им в номер принесут устрицы и копченую лососину, Индиана рассказывала Алану Келлеру о плачевном положении Кэрол Андеруотер и бесстыжих комментариях Дэнни Д’Анджело. Келлер был с ним знаком, поскольку иногда ждал Индиану в кафе «Россини», а еще потому, что в прошлом году Дэнни торжественно облевал его новенький «лексус», когда Келлер отвозил его — по просьбе Индианы — в больницу скорой помощи. Пришлось несколько раз вымыть машину, чтобы оттерлись пятна и исчезла вонь.

Дэнни пропал в июне, во время ежегодного гей-парада, он не выходил на работу, и никто ничего о нем не знал, пока через шесть дней голос неизвестного с испанским акцентом не сообщил Индиане, что ее друг в ужасном состоянии, больной, один в своей комнате и лучше бы она поспешила на помощь, если не хочет застать его мертвым. Дэнни жил в жалкой развалюхе в Тендерлойне, крутом районе, куда даже полицейские опасались заходить по ночам. С самого начала район этот привлекал бродяг и преступников; он славился обилием спиртного, наркотиков, борделей и клубов с сомнительной репутацией. То было самое сердце греха, говаривал Дэнни с каким-то даже высокомерием, как будто бы, обитая там, он заслужил медаль за храбрость. Дом построили в сороковые годы для моряков, но по прошествии времени он выродился в пристанище для людей отчаявшихся, больных или страдающих какой-либо зависимостью. Много раз Индиана ходила туда, приносила еду и лекарства другу, который лежал пластом после излишеств какой-нибудь подозрительной вечеринки.

Сразу после анонимного звонка Индиана поспешила к Дэнни на помощь. Пешком поднялась на пятый этаж по лестнице, испещренной ругательствами и непристойными рисунками, проходя мимо полуоткрытых дверей, за которыми ютились пьяницы, истерзанные нищетой, выжившие из ума старики и юнцы, торгующие собой, чтобы купить наркотик. Комната Дэнни, темная, пропахшая рвотой и дешевыми пачулями, не могла похвастаться богатой обстановкой: кровать в углу, шкаф для одежды, гладильная доска, кокетливый туалетный столик, прикрытый атласной юбочкой с оборками, разбитое зеркало и целый набор баночек с кремами. Вдоль стены выстроилась добрая дюжина туфель на высоком каблуке, с двух вешалок свисали, словно подбитые птицы, украшенные перьями платья певички из кабаре. Дневной свет не проходил в эту комнату: единственное окно помутнело от грязи, налипшей на стекла за двадцать лет.

Индиана обнаружила Дэнни в постели, полураздетого, все еще в платье французской горничной, в котором он щеголял на гей-параде. Он лежал там немытый, с высокой температурой, организм совершенно обезвожен: воспаление легких вкупе с жестоким похмельем после алкоголя и наркотиков. В этом здании был один туалет на целый этаж, им пользовались двадцать жильцов; Дэнни, больной и слабый, никак не мог туда доползти. Дэнни не реагировал, когда Индиана попыталась поднять его, чтобы напоить и вымыть: для нее одной непосильная задача. Поэтому она призвала Алана Келлера.

Келлер, естественно, догадался, что Индиана позвала его только потому, что машина ее отца была в починке, а Райан Миллер, сукин сын, наверняка уехал путешествовать. Его устраивал молчаливый договор, согласно которому их с Индианой отношения сводились к приятным встречам, но он обижался, в очередной раз убедившись, что эта женщина в своей обыденной жизни вполне обходится без него. Индиане вечно не хватало денег, хотя она об этом никогда не упоминала, но, когда Келлер предлагал помощь, она отказывалась, обращая все в шутку; зато брала взаймы у отца, и хотя у Келлера не было доказательств, он готов был поклясться, что и от Райана Миллера Индиана принимала то, что отказывалась принять от него. «Я твоя возлюбленная, а не содержанка», — отвечала она, когда Келлер предлагал внести арендную плату за кабинет или оплатить счет от зубного врача Аманды. На день рождения он хотел купить возлюбленной «фольксваген-жук», желтый, цвета утенка, или красный, как лак для ногтей, одного из тех цветов, какие она любила, но Индиана отказалась наотрез, под предлогом охраны окружающей среды: ей, видите ли, достаточно общественного транспорта и велосипеда. Не позволила и завести на ее имя кредитную карточку или открыть счет в банке, даже не любила, когда он покупал ей одежду, полагая — не без причины, — что Келлер пытается придать ей утонченность. Индиану смешило дорогое шелковое белье с кружевами, которое он приносил, но надевать такие вещи она не отказывалась, чтобы сделать своему мужчине приятное, воспринимая их как часть эротических игр. Келлер знал: стоит ему отвернуться, как Индиана все эти вещицы передарит Дэнни, а уж он-то оценит их по достоинству.

Келлера восхищала цельность ее натуры, но раздражало то, что Индиана не испытывала в нем нужды: он себя чувствовал униженным и пошлым рядом с этой женщиной, привыкшей больше давать, чем получать. За те годы, что они были вместе, Индиана очень редко просила его о помощи, поэтому Келлер тотчас же откликнулся, когда она позвонила из комнаты Дэнни Д’Анджело.

Тендерлойн был территорией филиппинских, китайских и вьетнамских банд, где постоянно совершались грабежи, налеты и убийства, и Келлер бывал там редко, хотя этот район и располагался в центре Сан-Франциско, в нескольких кварталах от банков, офисов, корпораций, магазинов и шикарных ресторанов, где он был завсегдатаем. Его представления о Тендерлойне были старомодными и романтическими: 1920-е годы, подпольные игорные притоны, стоящие вне закона, боксерские матчи и бары, бордели, преступная среда. Здесь, как он припоминал, происходило действие одного из романов Дэшила Хэммета — может быть, «Мальтийского сокола». Он не знал, что после войны во Вьетнаме квартал заполонили беженцы из Азии, из-за низкой квартирной платы и близости Чайна-тауна, и что в квартиры, рассчитанные на одного, набивалось до десяти человек. При виде нищих, которые лежали на асфальте в спальных мешках, поставив рядом тележки из супермаркета, битком набитые разным барахлом, странных личностей, хоронящихся за углами, и растрепанных, беззубых женщин, что-то бормочущих себе под нос, Келлер понял, что не стоит оставлять машину на улице, и отправился искать платную стоянку.

Ему стоило некоторых трудов обнаружить дом, где жил Дэнни: номера выцвели от дождей и небрежения, а спрашивать дорогу он не решался. Наконец Келлер обнаружил здание, еще более грязное и убогое, чем он ожидал. Поднимаясь на пятый этаж, он видел, как пьяницы, бродяги и явно преступные типы стоят на пороге своих жилищ или бродят по коридорам, и боялся, что на него вот-вот нападут либо натрясут блох. Келлер проходил между ними быстро, никому не глядя в лицо, преодолевая стремление заткнуть нос, прекрасно осознавая, насколько неуместно выглядят его итальянские замшевые туфли и английский габардиновый пиджак в такой обстановке. Путь до комнаты Дэнни он проделал, всего опасаясь, а когда вошел, застыл на пороге, не в силах справиться с вонью.

При свете одинокой лампочки, свисающей с потолка, он увидел, как Индиана склоняется над постелью, обтирая больному лицо мокрым полотенцем. «Мы должны отвезти его в больницу, Алан. Нужно надеть на него штаны и рубашку», — скомандовала она. Рот у Келлера наполнился слюной, к горлу подступила тошнота, но отступать было некуда, нельзя было струсить в последний момент. Стараясь не запачкаться, Келлер помог Индиане вымыть мечущегося в бреду больного и одеть его. Дэнни был худенький, но в том состоянии, в каком он находился, весил как баранья туша. Вдвоем они подхватили его и потащили, то на руках, то волоком, по длинному коридору, потом по лестнице, ступенька за ступенькой, до первого этажа, под глумливыми взглядами жильцов, которые попадались навстречу. Наконец у дверей дома они посадили Дэнни на тротуар рядом с мусорными бачками; Индиана осталась с ним, а Келлер побежал за машиной, которую оставил в двух кварталах отсюда. Когда болящий изверг струю черной желчи на сиденье золотого «лексуса», Келлеру пришло в голову, что можно было бы вызвать «скорую помощь», но Индиана эту мысль отвергла: вызов обошелся бы в тысячу долларов, а у Дэнни не было страхового полиса.

Д’Анджело провел в больнице неделю, пока врачи не справились с воспалением легких, кишечной инфекцией и повышенным давлением, и еще одну — у отца Индианы, который вынужден был скрепя сердце ухаживать за больным, пока тот не встал на ноги и не вернулся в свою трущобу и к своей работе. В то время Блейк Джексон практически не был с ним знаком, но согласился забрать его из больницы после выписки, потому что об этом попросила дочь, и по той же причине приютил его у себя и ухаживал за ним.

_____

Первое, что привлекло Алана Келлера в Индиане Джексон, — это облик пышнотелой сирены; затем — ее заразительный оптимизм; в итоге эта женщина нравилась ему, поскольку в корне отличалась от тощих нервозных дамочек, обычно его окружавших. Келлер никогда бы не признался в том, что влюблен: что за пошлость, стоит ли подбирать слова для чувств. Довольно того, что он наслаждается временем, проведенным с Индианой, заранее назначенным, ничего спонтанного. На еженедельных сеансах с психиатром — нью-йоркским евреем, практикующим дзен, как почти все калифорнийские психиатры, — Келлер обнаружил все-таки, что очень любит Индиану, а это немало для человека, похвалявшегося, что он — выше страстей, которые ценит только в опере, где неодолимый порыв коверкает судьбы тенора и сопрано. Красота Индианы доставляла ему эстетическое наслаждение, более стойкое, чем желание; свежесть и непосредственность умиляли, а восхищение, с которым эта женщина встречала его, превратилось в наркотик, без которого трудно обойтись. Но Келлер осознавал, что их разделяет бездна: Индиана принадлежала к совершенно другой среде. Ее пышное тело и откровенная чувственность, наедине доставлявшие ему столько радости, на людях заставляли краснеть. Индиана ела со смаком, макала хлеб в соус, облизывала пальцы и просила повторить десерт на глазах ошеломленного Келлера, привыкшего к женщинам своего класса, для которых анорексия была добродетелью и которые ужасам лишнего веса предпочитали смерть. У богатых все кости наружу. Индиана была далеко не толстой, но друзья Келлера вряд ли оценили бы ее дразнящую красоту фламандской доярки и ее простоту, порой граничившую с вульгарностью. Поэтому он старался не водить ее туда, где можно было встретить знакомых, а в тех редких случаях, когда они все-таки ходили в такие места, например на концерт или в театр, покупал ей приличную одежду и просил сделать высокую прическу. Индиана соглашалась, воспринимая это как игру в переодевание, но очень скоро начинала ощущать, как маленькое черное платье стискивает тело и угнетает дух.

Одним из лучших подарков Келлера была подписка на еженедельную доставку цветов в кабинетик: изящную икебану из магазина в Джапан-тауне неукоснительно привозил в Холистическую клинику парнишка с аллергией на пыльцу, в белых перчатках и хирургической маске. Другим утонченным подарком была золотая цепочка с подвеской в виде яблока, усыпанного мелкими бриллиантами: это украшение призвано было заменить собачий ошейник, который Индиана обычно носила. По понедельникам она с нетерпением ждала, когда привезут икебану, ее восхищала скупая, без излишеств, композиция из изогнутого стебля, двух листьев и одинокого цветка; зато цепочку она надела всего пару раз, чтобы доставить удовольствие Келлеру, а потом положила в бархатный футляр и засунула в глубину комода: на обширных просторах ее декольте яблочко как-то терялось. Кроме того, она посмотрела документальный фильм о кровавых бриллиантах, которые добывают в ужасных шахтах на юге Африки. Вначале Келлер пытался обновить весь ее гардероб, привить приемлемый вкус, научить манерам, но Индиана резко воспротивилась, приведя неопровержимый довод: меняться, чтобы угодить мужчине, слишком хлопотно, куда практичнее ему подыскать женщину по своему вкусу.

Человек широкой культуры, с внешностью английского аристократа, Алан Келлер был желанным гостем в высшем свете и, как то определяли его подруги, самым завидным холостяком в Сан-Франциско, ибо, кроме обаяния, он, по всеобщему мнению, обладал еще и богатством. Чем именно он владел, было покрыто тайной, но жил он хорошо, хотя без излишеств, нечасто приглашал гостей и годами носил одни и те же костюмы, не гоняясь за модой и не выставляя напоказ бирку с именем дизайнера, как то делают нувориши. Деньги наводили на Келлера тоску, ведь он никогда в них не нуждался; он занимал соответствующее положение в обществе по инерции, благодаря поддержке семьи, нимало не заботясь о будущем. Ему не хватало предпринимательской жесткости деда, который сколотил состояние во время Сухого закона; гибкой морали отца, который его увеличил, проворачивая какие-то темные делишки в Азии; фантастической алчности братьев, которые его сохраняли, играя на бирже.

В сюите отеля «Фэрмонт», с шелковыми портьерами цвета вафель, классическим гарнитуром на изогнутых ножках, хрустальными люстрами и изысканными французскими гравюрами на стенах, Алан Келлер припомнил безобразный эпизод с Дэнни Д’Анджело и лишний раз укрепился во мнении, что вряд ли сможет ужиться с Индианой. Ему не хватало терпимости по отношению к людям, ведущим беспорядочный образ жизни, таким как Д’Анджело; он не выносил безобразия и нищеты; претила ему и безграничная доброта Индианы, которая издалека могла показаться достоинством, но, если близко с нею соприкоснуться, являлась настоящим бедствием. Этим вечером Келлер сидел в кресле, все еще одетый, держа в руке бокал белого совиньона, вина, которое он производил на собственном винограднике для себя, своих друзей и трех дорогущих ресторанов Сан-Франциско. Он ждал, пока доставят еду, а Индиана мокла в джакузи.

Он мог видеть ее со своего кресла, с непокорной копной светлых кудрей, скрепленных на затылке карандашом: две-три пряди выбились из пучка и залепили лицо; кожа ее покраснела, щеки горели, глаза сияли от удовольствия, и вся она просто млела от восторга, как девочка на карусели. Когда они встречались в отеле, Индиана первым делом наполняла джакузи: ей это казалось верхом упаднической роскоши. Келлер не принимал ванну вместе с ней (от жары у него поднималось давление — не ровен час, случится инфаркт, следовало поберечься), а предпочитал наблюдать за ней из удобного кресла. Индиана что-то рассказывала ему о Дэнни Д’Анджело и о какой-то Кэрол, больной раком, недавно появившейся на горизонте ее всеобъемлющих дружеских чувств, но вода в джакузи громко бурлила, и было плохо слышно. Впрочем, его эти речи и не интересовали нимало, ему бы только любоваться ее отражением в большом овальном зеркале на задней стене ванной комнаты, предвкушая момент, когда принесут устрицы и лососину, он раскупорит вторую бутылку своего совиньона и Индиана выйдет из джакузи, как Венера из пены морской. Он завернет ее в полотенце, обнимет, станет целовать эту влажную, распаренную молодую кожу; потом начнутся любовные игры, давно знакомый медленный танец. Вот что самое лучшее в жизни: предвкушение счастья.

Игроки в «Потрошителя», включая Кейбла, хотя он и был всего лишь скромным сыщиком, исполнявшим приказания хозяйки, и не имел права голоса в игре, договорились встретиться в скайпе и в назначенный час уселись перед экранами, готовые повиноваться кубику и картам модератора. Было восемь часов вечера для Аманды и Кейбла в Сан-Франциско и для Шерлока Холмса в Рино, одиннадцать — для сэра Эдмунда Паддингтона в Нью-Джерси и Абаты в Монреале и пять часов вечера следующего дня для Эсмеральды, которая жила в будущем, в Новой Зеландии. Вначале они общались только по Интернету, в приватном чате, но, когда принялись расследовать преступления, предложенные Амандой Мартин, решили устроить обсуждение по видео. Все так привыкли к персонажам, которых каждый для себя создал, что всякий раз, когда на экранах возникали лица, ребята в изумлении, молча разглядывали друг друга. Трудно было узнать бойкую цыганочку Эсмеральду в мальчике, прикованном к инвалидному креслу; чернокожий парнишка в бейсбольной кепке нисколько не походил на знаменитого детектива, созданного Конан Дойлом, как и худющий, прыщавый подросток, страдающий агорафобией, — на полковника из бывших английских колоний. Только девочка из Монреаля, чей организм отторгал пищу, соответствовала образу Абаты, ясновидящей: кожа да кости, бесплотный дух. Ребята по очереди поздоровались с распорядительницей и наперебой стали жаловаться по поводу прошлого сеанса: дело Эда Стейтона почти что не сдвинулось с мертвой точки.

— Поглядим, что нового мы узнали о «деле с битой не в том месте», а потом уже поговорим о супругах Константе, — предложила Аманда. — По словам моего отца, Эд Стейтон не защищался: нет ни следов борьбы, ни синяков на теле.

— Это может означать, что он знал убийцу, — изрек Шерлок Холмс.

— Но это не объясняет, почему Стейтон стоял на коленях или сидел, когда ему выстрелили в голову, — возразила распорядительница.

— Откуда нам это известно? — спросила Эсмеральда.

— Пуля вошла под соответствующим углом. Выстрел был произведен с близкого расстояния, сантиметров в сорок; пуля застряла в черепе, выходного отверстия нет. Оружие — полуавтоматический пистолет небольшого калибра.

— Такие очень распространены: они компактны, их легко спрятать в кармане или в дамской сумочке; несерьезное оружие. Закоренелые преступники обычно используют что-то более летальное, — вступил полковник Паддингтон.

— Так-то оно так, но этот преступник убил Стейтона из такого пистолета. Потом положил поперек гимнастического коня… и сделал с бейсбольной битой известно что.

— Не так-то легко было спустить с трупа штаны и поднять его на коня. Стейтон был высоким, плотным. Зачем убийца это сделал? — спросила Эсмеральда.

— Послание, ключ, предупреждение, — прошептала Абата.

— Бита — распространенное оружие. По статистике, она часто применяется при домашнем насилии, — заметил полковник Паддингтон, щеголяя выделанным британским акцентом.

— Почему убийца принес биту с собой, а не использовал какую-нибудь из тех, что имелись в школе? — настаивала Эсмеральда.

— Он не знал, есть ли в спортзале биты, и прихватил свою, — предположила Абата.

— Это указывает на связь убийцы с Арканзасом, или же речь идет о какой-то особой бите, — вступил Шерлок Холмс.

— Можно мне сказать? — вмешался Кейбл.

— Давай, — разрешила распорядительница.

— Бита была обычная, алюминиевая, восемьдесят сантиметров в длину, такими играют старшеклассники от четырнадцати до шестнадцати лет. Легкая, крепкая, прочная.

— Тайна бейсбольной биты… — прошептала Абата. — Чувствую, что убийца выбрал ее из сентиментальных побуждений.

— Ха-ха! Хорошенькая сентиментальность! — рассмеялся сэр Эдмунд Паддингтон.

— Никто не занимается содомией из сентиментальности, — проговорил Шерлок Холмс: он один не прибегал к эвфемизмам.

— Тебе-то откуда знать? — возразила Эсмеральда.

— Зависит от рода сентиментальности, — вмешалась Абата.

Следующие пятнадцать минут они обсуждали различные версии, пока распорядительница не решила, что об Эде Стейтоне довольно, им нужно теперь расследовать «двойное убийство с паяльником», как она окрестила преступление, произошедшее 10 ноября прошлого года. Кейбл зачитал им свои записи, добавив живописные детали, чтобы оживить рассказ: не зря же он готовился стать писателем.

По этому сценарию ребята начали играть. Все согласились, что «Потрошитель» развился в нечто гораздо более интересное, чем первоначальная «бродилка»: теперь им ни к чему ограничения, предписанные бросками кубика и раскладом карт, которые раньше определяли их дальнейшие движения. Они решили попросту нацелиться на то, чтобы раскрыть эти дела посредством логики; одной Абате позволено было прибегать к психологическим методам и к ясновидению. Трое игроков будут анализировать преступления, Абата вступит в контакт с духами, Кейбл займется расследованием, а Аманда соберет воедино материалы, накопленные остальными, и спланирует дальнейшие действия.

В отличие от внучки, которая Алана Келлера недолюбливала, Блейк Джексон очень его ценил и надеялся, что его любовное приключение с Индианой завершится браком. Дочери пойдет на пользу какая-то стабильность, думал он, ей нужен мужчина здравомыслящий, который заботился бы о ней и защищал; одним словом, второй отец, поскольку сам он не вечен. Келлер всего на девять лет его моложе; у Келлера наверняка есть свои заморочки, которые к старости проявятся во всей красе, как это с каждым бывает, но по сравнению с теми мужчинами, какие были у Индианы в прошлом, этого можно счесть принцем на белом коне. Прежде всего, с ним одним старый аптекарь мог поддерживать непринужденную беседу о книгах и прочих проявлениях культуры: все былые ухажеры Индианы принадлежали к атлетическому типу, обладали мускулатурой быка и мозгами того же самого животного — все, начиная с Боба Мартина. Дочка не была во вкусе интеллектуалов — следовало благодарить небо за столь своевременное появление Келлера.

В детстве Аманда часто спрашивала Блейка о родителях: слишком она быстро соображала, чтобы проглотить переслащенную версию бабушки Энкарнасьон. Девочке было около трех лет, когда Индиана с Бобом развелись; она не помнила времени, когда жила с ними обоими под одной крышей, и ей стоило труда представить их вместе, несмотря на все красноречие бабушки Энкарнасьон. Эта бабушка, истовая католичка, ежедневно перебирающая четки, вот уже пятнадцать лет терзалась из-за развода сына и регулярно посещала храм апостола Иуды Фаддея, покровителя потерявших надежду и впавших в отчаяние, и ставила ему свечи, молясь о том, чтобы супруги примирились.

Блейк любил Боба Мартина как сына, которого никогда не имел. Он не мог ничего с собой поделать — бывший зять брал за душу внезапными проявлениями теплоты, самозабвенно любил Аманду и был Индиане верным другом, — но тем не менее аптекарь вовсе не жаждал, чтобы апостол Иуда Фаддей сотворил чудо примирения. У этой пары не было ничего общего, кроме дочери; живя порознь, они относились друг к другу как брат с сестрой, но если бы соединились, то в конце концов дело дошло бы до драки. Они познакомились в средней школе, Индиане было пятнадцать лет, Бобу — двадцать. Боб вышел уже из возраста, когда получают аттестат, и любого другого выставили бы за порог школы в восемнадцать лет, но он был капитаном школьной футбольной команды, любимцем тренера и кошмаром учителей, которые терпели его потому, что лучшего спортсмена школа не видела со времени своего основания в 1956 году. Боб Мартин, надменный красавец, вызывал у девчонок нешуточные страсти: многие бегали за ним, некоторые даже грозили самоубийством; мальчики относились к нему со смешанным чувством страха и обожания — восхищались его подвигами, смеялись грубым шуткам, но держались на почтительном расстоянии, поскольку Боб под настроение мог любого свалить одним пальцем. Популярность Индианы не уступала славе капитана футбольной команды: лицо ангела, тело созревшей девушки, подкупающая манера идти по жизни с сердцем на ладони. Она была образцом невинности, его окружал демонический ореол. То, что они друг в друга влюбятся, казалось неизбежным; но если бы кто-то напророчил, что девушка окажет на парня благотворное влияние, он сел бы в лужу: все произошло ровно наоборот — Боб остался тем же грубияном, а Индиана пропала в любви, спиртном и марихуане.

Вскоре Блейк Джексон заметил, что дочке тесны все платья, а глаза у нее на мокром месте. Отбросив жалость, отец стал допытываться, в чем дело, пока Индиана не созналась, что у нее нет менструаций уже три или четыре месяца, может, и пять: цикл у нее не устоялся, она никогда не считала дни. Джексон в отчаянии схватился за голову: как мог он пройти мимо столь очевидных признаков беременности, притом стараясь не замечать, как Индиана приходит домой пьяная, пошатываясь, или витает в облаках, накурившись марихуаны? Оправдывало его только одно — тяжелая болезнь Марианны, его жены, которой он уделял все свое внимание. Он схватил дочь за руку и потащил ее в разные места, начиная с гинеколога, который подтвердил, что срок большой и об аборте даже думать нечего; затем к директору школы и, наконец, на встречу с соблазнителем.

_____

Дом Мартинов в католическом квартале Миссион удивил Блейка Джексона: он ожидал увидеть жилище более скромное. Дочь рассказала ему только, что мать Боба делает тортильи, и он приготовился к встрече с семьей бедных иммигрантов. Узнав, что Индиана явится вместе с отцом, Боб испарился бесследно, и его матери пришлось за него отдуваться. Перед Блейком предстала красивая женщина зрелых лет, вся в черном, но с огненно-красной помадой на губах и лаком на ногтях, и назвала себя: Энкарнасьон, вдова Мартин. Дом внутри был уютным: прочная мебель, потертые ковры, по полу разбросаны игрушки, на стенах — семейные фотографии, на этажерке — спортивные трофеи, на зеленом плюшевом диване — два толстых кота. На величественном стуле с высокой спинкой и ножками в виде львиных лап прямо, будто проглотила аршин, восседала бабушка Боба, вся в черном, как и ее дочь; ее седые волосы были так туго стянуты в пучок, что старуха казалась лысой, если смотреть спереди. Она смерила вошедших взглядом, не отвечая на приветствие.

— Я в отчаянии от того, что натворил мой сын, сеньор Джексон. Как мать я оказалась не на высоте и не смогла привить Бобу чувство ответственности. Зачем все эти трофеи, говорю я, когда не соблюдаются приличия. — Этот риторический вопрос вдова задала, указывая на этажерку с футбольными кубками.

Отец девушки взял чашечку очень крепкого кофе, который принесла кухарка, и уселся на диван, покрытый кошачьей шерстью. Дочка осталась стоять, зардевшись от стыда, стягивая блузку обеими руками, чтобы скрыть выпирающий живот, а донья Энкарнасьон тем временем вкратце излагала семейную историю:

— Моя мать, здесь присутствующая, да сохранит ее Господь, в Мексике была учительницей, а мой отец, да простит ему Господь, был человеком безответственным и бросил ее чуть ли не сразу после свадьбы, чтобы попытать счастья в Соединенных Штатах. Она получила только два письма, потом прошли месяцы без каких бы то ни было известий, а тем временем родилась я, Энкарнасьон, к вашим услугам. Мать продала свои скудные пожитки и отправилась следом за отцом со мной на руках. Она проехала всю Калифорнию, где мексиканские семьи, сжалившись над нами, давали нам приют, и наконец добралась до Сан-Франциско и там узнала, что муж ее сидит в тюрьме за то, что в драке убил человека. Она пошла к нему на свидание, попросила, чтобы берег себя, засучила рукава и принялась за работу. Как учительнице ей здесь ничего не светило, но она хорошо готовила.

Джексон подумал, что бабуля, восседающая на стуле, не понимает по-английски, ведь дочь пересказывала ее жизнь как легенду, так, словно ее уже и на свете нет. А донья Энкарнасьон продолжала: она росла, держась за юбки матери, и рано начала работать. Через пятнадцать лет, когда отец отсидел свой срок и вышел из тюрьмы, постаревший, больной, весь в татуировках, его депортировали согласно закону, но супруга не вернулась с ним в Мексику: любовь к тому времени сошла на нет, зато процветало заведение в самом сердце латинского квартала Миссион, где подавали тако и другие мексиканские блюда. Чуть позже девица Энкарнасьон познакомилась с Хосе Мануэлем Мартином, выходцем из Мексики во втором поколении: он пел, как соловей, у него был оркестр марьячи и американское гражданство. Они поженились, и молодой муж вошел в семейное дело. У Мартинов родились пятеро детей, они открыли три ресторана и фабрику по производству тортилий, но супруг скоропостижно скончался.

— Смерть настигла Хосе Мануэля, да упокоит его Господь, когда он пел ранчеры, — заключила вдова и добавила, что дочери ведали делами Мартинов, а другие два сына получили профессию, и все были добрыми христианами, приверженными к семье. Только с Бобом, младшим, возникали проблемы: ему исполнилось всего два года, когда она овдовела, мальчику не хватало твердой отцовской руки.

— Простите меня, сударыня, — вздохнул Блейк Джексон. — На самом деле я даже не знаю, зачем мы пришли, ведь уже ничего не поделаешь — у дочери слишком большой срок.

— Как это «ничего не поделаешь», сеньор Джексон? Боб должен взять на себя ответственность! Не такая у нас семья, чтобы сеять ублюдков по миру. Простите за грубое слово, но другого не найти, и лучше сразу объясниться начистоту. Боб должен жениться.

— Жениться? Но моей дочери пятнадцать лет! — вскричал Джексон, вскакивая с дивана.

— В марте исполнится шестнадцать, — уточнила Индиана шепотом.

— А ты помолчи! — заорал отец, который раньше никогда не повышал на нее голоса.

— У моей матери шесть правнуков, а мне они внуки, — сказала вдова. — Мы с ней вдвоем помогали растить детишек, поможем и с этим, который на подходе, с Божьим благословением.

В молчании, которое последовало за этим заявлением, прабабка поднялась со своего трона, решительным шагом направилась к Индиане, не отводя от нее сурового взгляда, и спросила на хорошем английском:

— Как тебя звать, дочка?

— Инди. Индиана Джексон.

— Не знаю такого имени. Разве есть святая Индиана?

— Не знаю. Меня так назвали потому, что мама родилась в штате Индиана.

— Вот как? — удивилась старуха, подошла ближе и осторожно пощупала Индиане живот. — У тебя девочка там, внутри. Дай ей христианское имя.

На следующий день Боб Мартин явился в старый дом Джексонов на Потреро-Хилл в темном костюме, похоронном галстуке и с чахлым букетом. С ним пришли мать и один из братьев: он тащил Боба за руку захватом опытного тюремщика. Индиана не появилась — она плакала всю ночь напролет и была в жалком состоянии. К тому времени Блейк Джексон смирился с мыслью о браке: ему не удалось убедить дочку в том, что можно было бы прибегнуть и не к таким сильным средствам. Он исчерпал все доводы, какие в подобных случаях приводятся, но не стал прибегать к подлой и мелочной угрозе отправить Боба Мартина в тюрьму за насилие над несовершеннолетней. Парочка без излишнего шума расписалась в загсе, пообещав донье Энкарнасьон обвенчаться в церкви, как только Индиана, воспитанная родителями-агностиками, примет крещение.

Через четыре месяца, 30 мая 1994 года, родилась девочка, как и предсказала бабушка Боба. После мучительных схваток, продолжавшихся несколько часов, младенец выпал из материнского лона прямо в руки Блейка Джексона; он же и обрезал пуповину ножницами, которые ему протянул дежурный врач. Потом понес внучку, завернутую в розовое одеяльце, в чепчике, надвинутом до бровей, чтобы показать ее семейству Мартин и школьным товарищам Индианы и Боба, которые явились целой толпой, с погремушками и плюшевыми зверьками. Донья Энкарнасьон рыдала, как на похоронах: это у нее была единственная внучка, шестеро мальчишек — не в счет. Все четыре месяца она готовила приданое: колыбельку с накрахмаленными оборками, два чемодана чудесных одежек и пару жемчужных серег, которые собиралась вставить девочке в ушки, едва только молодая мамочка отвернется. Оба брата Боба искали его несколько часов, чтобы притащить к новорожденной, но было воскресенье, новоиспеченный отец праздновал вместе с футбольной командой очередную победу и объявился только на рассвете.

Как только Индиана вышла из родильного отделения и смогла сесть на кресло-каталку, отец отвез ее вместе с новорожденной на пятый этаж, где умирала вторая бабушка.

— Как ты ее назовешь? — спросила Марианна еле слышно.

— Аманда. Это означает «та, которая должна быть любима».

— Красиво. На каком языке?

— На санскрите, но Мартины считают, что это имя — христианское, — объяснила дочь, которая с ранних лет грезила Индией.

Перед смертью Марианне довелось всего несколько раз увидеть внучку. Тяжело вздыхая, она выдала Индиане последний совет: «Тебе, Инди, чтобы вырастить девочку, очень понадобится помощь. Ты сможешь рассчитывать на папу и на семью Мартин, но не позволяй Бобу умыть руки. Аманде нужен отец, а Боб — хороший мальчик, ему только необходимо подрасти». Она была права.

Хорошо, что есть Интернет, думала Аманда Мартин, собираясь на вечеринку: начни она расспрашивать девчонок из колледжа, выставила бы себя полной дурой. Она слышала о рэйвах, умопомрачительных тайных сборищах молодежи, но не могла себе представить, что это такое, пока не поискала в Сети, где даже выяснила, как нужно грамотно одеться. Все необходимое обнаружилось среди ее вещей, разве что пришлось оторвать рукава у футболки, сикось-накось ножницами обрезать юбку и купить тюбик фосфоресцирующей краски. Мысль о том, чтобы попросить разрешения у отца, была настолько нелепой, что даже не пришла ей в голову: он никогда ничего подобного не разрешит, а если узнает, явится с целым взводом полиции и сломает кайф. Аманда сказала, что подвозить ее не надо, они с подружкой вместе поедут в колледж, а отец и внимания не обратил на то, что дочь возвращается в интернат в каком-то карнавальном тряпье: примерно так она и всегда выглядела.

Аманда взяла такси, в шесть вечера вышла на Юнион-сквер и приготовилась к долгому ожиданию. В этот час она уже должна была вернуться в интернат, но заранее предупредила, что приедет утром в понедельник: никто ее не хватится и родителям звонить не станет. Скрипку она оставила в спальне, но не смогла избавиться от тяжелого рюкзака. Пятнадцать минут она провела, разглядывая новейшую приманку для туристов, появившуюся на площади: молодой человек, покрытый золотой краской от башмаков до макушки, стоял неподвижно, как статуя, а приезжие фотографировались с ним. Потом походила по универмагу «Мэйсис», зашла в туалет и нарисовала на руках светящиеся полосы. На улице уже стемнело. Чтобы убить время, заглянула в жалкую китайскую харчевню, а в девять вернулась на площадь, где почти уже не осталось народу, только зазевавшиеся туристы да сезонные нищие, которые прибывали из более холодных краев, чтобы провести зиму в Калифорнии: эти располагались на ночь в своих спальных мешках.

Аманда уселась под фонарем и стала играть в шахматы на мобильном телефоне, кутаясь в дедов кардиган, который ей успокаивал нервы. Каждые пять минут она смотрела на часы, переживая, заедут ли за ней, как обещала Синтия, одноклассница, которая более трех лет изводила ее и вдруг необъяснимым образом пригласила на вечеринку, даже предложила подвезти до Тибурона, городка в сорока километрах от Сан-Франциско. Еще не веря в свою удачу — ведь ее впервые куда-то приглашали, — Аманда тотчас же согласилась.

Был бы рядом Брэдли, друг детства и будущий муж, она бы себя чувствовала более уверенно, думала девочка. Пару раз в течение дня она выходила с ним на связь, но не упоминала о планах на вечер: боялась, что парень станет ее отговаривать. Брэдли, как и отцу, лучше рассказать обо всем после того, как событие свершится. Она скучала по Брэдли-ребенку, ласковому, забавному, не то что педант, каким он стал, едва начав бриться. В детстве они играли в маму и папу, изыскивали разные другие предлоги, чтобы удовлетворить снедающее их любопытство, но как только Брэдли вступил в подростковый возраст, на пару лет раньше, чем она, эта расчудесная дружба изменилась к худшему. В средней школе Брэдли стал чемпионом по плаванию, нашел себе девиц с более интересной анатомией и стал относиться к Аманде как к младшей сестренке; но у нее была хорошая память, она не забыла тайных игр в глубине сада и собиралась в сентябре отправиться в МТИ, чтобы напомнить о них другу. А пока не стоило волновать его такими подробностями, как эта вечеринка.

В мамином холодильнике она частенько находила карамельки и печенья с травкой — подарки художника Матеуша Перейры: Индиана забывала о них, они валялись на полочках месяцами, покрывались зеленью и выбрасывались в мусорное ведро. Аманда попробовала парочку, чтобы не отставать от своего поколения, но не нашла ничего приятного в отключке мозгов: потерянные часы, которые можно было бы с пользой употребить, играя в «Потрошителя»; но этим воскресным вечером, ежась под фонарем в потрепанном дедовом кардигане, она с тоской припомнила печенья Перейры, которые помогли бы справиться с паникой.

В половине одиннадцатого Аманда уже чуть не плакала: наверняка Синтия надула ее из чистой зловредности. Девчонки узнают, как ее кинули, она станет посмешищем школы. Все равно не буду реветь. Аманда уже собиралась звонить деду, чтобы тот забрал ее отсюда, но в этот самый миг на углу улиц Джеари и Пауэлл остановился фургончик, кто-то высунулся из окошка и помахал ей.

Аманда побежала вприпрыжку, сердце бешено билось. В машине было трое парней, тонущих в облаке дыма, все были в улете выше ракет, даже тот, кто сидел за рулем. Один слез с переднего сиденья и усадил Аманду рядом с водителем, черноволосым парнем, очень красивым, в готическом стиле. «Привет, я — Клайв, брат Синтии», — представился тот и до отказа надавил на акселератор, даже не дав девочке времени как следует захлопнуть дверь. Теперь Аманда вспомнила: Синтия всех знакомила со своим братом на рождественском концерте, который оркестр колледжа давал для родственников учениц. Клайв пришел с родителями, в синем костюме, белой рубашке и начищенных до блеска ботинках, не то что этот псих, бледный как смерть, с лиловыми подглазьями, который сейчас сидел с ней рядом. После концерта Клайв похвалил ее игру на скрипке преувеличенно вежливо, чуть ли не с насмешкой. «Надеюсь снова увидеть тебя», — сказал он и подмигнул на прощание, а она подумала, что плохо расслышала, ведь до сих пор ни один парень не взглянул на нее дважды, насколько ей было известно. Аманда решила, что Клайв и явился причиной странного приглашения Синтии. Этот новый Клайв, похожий на привидение, и его бешеная езда вызывали беспокойство, но, по крайней мере, это был кто-то знакомый, кого можно было попросить вовремя завезти ее в школу на следующий день.

Клайв вопил как сумасшедший, прикладывался к фляге, которая переходила из рук в руки, но ему удалось пересечь мост Золотые Ворота и двинуться дальше, по автостраде 101, ни в кого не врезавшись и не попавшись на глаза полицейским. В Саусалито Синтия и еще какая-то девчонка сели в машину, устроились на сиденьях и отхлебнули из той же самой фляжки, не удостоив Аманду взглядом и не ответив на ее приветствие. Клайв широким жестом предложил Аманде выпить, и она не рискнула отказаться. В надежде немного расслабиться она отхлебнула обжигающей жидкости: в горле запершило, на глаза навернулись слезы. Аманда себя чувствовала неловкой, лишней, как всегда, когда она оказывалась в компании; вдобавок смешной, потому что ни одна из девочек не вырядилась так, как она. Нечем было прикрыть разрисованные руки: перед тем как залезть в машину, она сунула дедов кардиган в рюкзачок. Аманда старалась не обращать внимания на насмешливый шепоток, доносившийся с задних сидений. Клайв выехал из Тибурона и долго вилял по дороге, что шла вдоль залива, потом поднялся на холм и стал рыскать туда-сюда в поисках нужного направления. Когда они наконец приехали, Аманда оказалась перед особняком, отделенным от соседних домов стеной, с виду неприступной; перед входом были припаркованы десятки автомобилей и мотоциклов. Она вылезла из фургончика с дрожью в коленках и следом за Клайвом пошла через полутемный сад. У самого крыльца, под кустом, она спрятала рюкзак, но в мобильник вцепилась, словно в спасательный круг.

Внутри было полно молодежи: кто плясал под оглушительно грохочущую музыку, кто пил, кто валялся на лестнице, среди пивных банок и винных бутылок, которые катались по ступенькам. Никаких тебе лазерных лучей и психоделической цветомузыки: пустой дом, без мебели, только в зале какие-то ящики; воздух густой, будто картофельное пюре; от дыма не продохнуть, всюду витает отвратительный запах краски, марихуаны и отбросов. Аманда остановилась в страхе, не в силах двинуться дальше, но Клайв прижал ее к себе и затрясся в ритме неистовой музыки, увлекая девочку в зал, где каждый танцевал как мог, затерянный в собственном мире. Кто-то протянул ей бумажный стаканчик — коктейль с ананасовым соком, и Аманда, у которой пересохло в горле, прикончила его в три глотка. Страх душил ее, стены сдавливали: так уже бывало в детстве, когда она пряталась в самодельном шатре, убегая от безмерных опасностей мира, от ранящего присутствия человеческих существ, от гнетущих запахов и оглушающих звуков.

Клайв стал целовать ее в шею, подбираясь к губам, и Аманда в ответ треснула его мобильником по лицу, чуть не сломав ему нос; однако это его не остановило. В отчаянии Аманда вывернулась из рук, которые шарили в вырезе футболки и под короткой юбкой, а затем стала пробиваться сквозь толпу. Ее, которая могла вынести прикосновения только самых родных людей и некоторых животных, толкали, давили, куда-то влекли чужие тела. Аманда кричала, кричала и кричала, но в грохоте музыки никто ее не слышал. Она опускалась на дно морское, без дыхания, без голоса: умирала.

Аманда, похвалявшаяся тем, что ей не нужны часы: она и так всегда знает, который час, теперь не могла бы сказать, сколько времени провела она в этом доме. Не помнила она также, довелось ли ей в течение ночи снова столкнуться с Синтией и Клайвом; знать не знала, каким образом удалось пробиться сквозь толпу и укрыться среди ящиков, на которых расставили музыкальную аппаратуру. Там провела она целую вечность, скорчившись, сложившись в сотню раз, наподобие циркового гимнаста, объятая невольной дрожью, сомкнув веки и заткнув пальцами уши. Ей и в голову не пришло выбежать на улицу, позвать на помощь деда или позвонить родителям.

В какой-то момент завыли сирены, полиция окружила участок и ворвалась в дом, но к тому времени Аманда настолько погрузилась в себя, что лишь через несколько минут заметила, что веселый гомон голосов и грохот музыки сменились свистками, командами и грозными окриками. Она рискнула открыть глаза и чуть-чуть высунуть голову из-за ящиков: увидела, как лучи фонарей прорезают тьму, и мимо шли люди, которых гнали полицейские в униформе. Некоторые пытались удрать, но большинство подчинилось приказу покинуть дом и выстроиться на улице, где молодняк обыскали на предмет оружия или наркотиков и приступили к допросу, отведя несовершеннолетних в сторонку. Все рассказывали одну и ту же историю: каждый получил приглашение по электронной почте или в «Фейсбуке» какого-то друга; никто не знает, чей это дом; понятия не имел, что он стоит пустой и выставлен на продажу; никто не может объяснить, каким образом дверь оказалась открыта.

Девочка сидела молча в своем укрытии; за ящики никто не заглянул, хотя двое или трое полицейских обыскали дом сверху донизу, открывая двери и заглядывая во все углы, дабы убедиться, что все вышли наружу. Мало-помалу в доме все стихло — только с улицы доносились шум и голоса; тогда Аманда заново обрела способность думать. В тишине, без угрожающего натиска толпы девочка ощущала, как расступаются стены и с каждой минутой все легче дышать. Она решила дождаться, пока все уйдут, а потом выйти из укрытия, но в этот момент послышался властный голос: офицер полиции отдал приказ запереть дом и выставить пост, пока не явится техник, чтобы заново подключить сигнализацию.

Через полтора часа полиция арестовала наркоманов, разогнала всех прочих, предварительно записав их данные, а несовершеннолетних забрала в участок, где они должны были дожидаться родителей. Тем временем служащий охранной фирмы крепко-накрепко запер двери и окна, поставил сигнализацию и детектор движения. Аманду заточили в пустом и темном особняке, откуда не выветрилась еще тошнотворная вонь попойки; девочка не могла сдвинуться с места или попытаться открыть окно: тотчас же сработает сигнал тревоги. Теперь, когда вмешалась полиция, ситуация казалась безвыходной: Аманда не могла прибегнуть ни к матери, ведь у той не было машины, чтобы ехать в такую даль; ни к отцу, который из-за идиотизма дочки не оберется стыда перед коллегами; ни тем более к деду: тот никогда ей не простит, что она отправилась в такое место, не предупредив его. Одно только имя всплыло в памяти, единственный человек, который поможет ей, не задавая вопросов. Аманда набрала номер, потом еще раз, еще и еще, пока телефон не разрядился, но слышала только голос автоответчика. Найди меня, найди, найди. Потом Аманда снова свернулась среди ящиков, окоченев от холода, и стала ждать рассвета: вдруг все-таки, молилась девочка, кто-нибудь явится освободить ее.

В третьем часу ночи мобильный телефон Райана Миллера несколько раз принимался вибрировать, поодаль от кровати, воткнутый в гнездо зарядки, которая висела на стене. Полярный холод стоял в его лофте, просторном помещении, переоборудованном из старой типографии: кирпичные стены, цементный пол, сеть металлических труб на потолке, минимум мебели, никаких занавесок, ковров или отопления. Миллер спал в кальсонах, под электрическим одеялом, прикрывая голову подушкой. В пять часов утра Аттила, которому зимние ночи казались нескончаемыми, прыгнул на постель, давая понять, что пора приступить к утреннему ритуалу.

Миллер, привыкший к жизни в казармах, тут же машинально поднялся, хотя перед ним еще смутно витали образы беспокойного сна, нашарил подле кровати протез и прицепил его в темноте. Аттила весело залаял, толкаясь башкой, и хозяин, отвечая на приветствие, похлопал пса по холке, потом включил свет, надел толстовку, теплые носки и направился в ванную. Выйдя оттуда, обнаружил Аттилу, который ждал его с деланым безразличием, только хвост вилял, будто сам по себе, выдавая собачье нетерпение: картина эта неукоснительно повторялась день за днем. «Потерпи, дружок, уже иду», — сказал Миллер, вытирая лицо полотенцем. Он отмерил Аттиле порцию еды и положил в плошку; тут пес перестал притворяться и начал причудливый танец, какой исполнял каждый раз перед завтраком, но к миске не подходил, пока Миллер не пригласил его жестом.

Перед тем как приступить к медленной гимнастике цигун, этой медитации в движении, которой он предавался ежедневно по полчаса, Миллер бросил взгляд на мобильник и обнаружил звонки Аманды: их было так много, что не стоило и считать. Найди меня, я спряталась, приехала полиция, мне не выйти, меня заперли, найди меня, маме ничего не говори, найди меня… Он набрал номер девочки, убедился, что сигнала нет, и сердце всего раз встрепенулось в груди перед тем, как на смену волнению пришло привычное спокойствие — спокойствие, которым Миллер был обязан самой жесткой в мире военной подготовке. Он заключил, что дочь Индианы попала в переделку, но ничего смертельного: это не похищение, настоящей опасности нет, хотя девочка, должно быть, очень напугана, раз не в состоянии объяснить, что с ней стряслось и где она находится.

Миллер мгновенно оделся и устроился перед компьютерами. У него были машины самых последних моделей и самые сложные программы вроде тех, какими располагает Пентагон, благодаря чему он имел доступ к любым базам данных на каком угодно расстоянии. Определить, где находится мобильник, с которого поступило восемнадцать звонков, не составило труда. Миллер позвонил в полицейское управление Тибурона, представился, попросил соединить его с начальником, а у того спросил, не было ли этой ночью каких-либо происшествий. Офицер, думая, что Миллер ищет кого-нибудь из задержанных ребят, рассказал о вечеринке и назвал адрес особняка, не видя в том большой беды: такое случалось не впервые и на этот раз не было актов вандализма. Теперь все в норме, говорил он: сигнализацию починили и предупредили агентство по недвижимости, которое занимается продажей дома, что там нужно произвести уборку. Наверняка против ребят не будут выдвинуты обвинения, хотя это не полиции решать. Миллер поблагодарил полицейского и через секунду вывел на экран вид на дом с высоты птичьего полета и карту, на которой был указан маршрут. «Пошли, Аттила!» — сказал он собаке. Пес не мог слышать его, но по тому, как вел себя хозяин, понял, что речь не идет о прогулке по кварталу: то был призыв к действию.

Быстрыми шагами направляясь к грузовичку, Миллер позвонил Педро Аларкону, который в этот час, скорее всего, готовился к занятиям, попивая мате. Приятель неукоснительно хранил некоторые обычаи Уругвая, своей родины, как, например, это зеленое горькое пойло, по мнению Миллера ужасное. Он со всем тщанием соблюдал малейшие детали: использовал только серебряные сосуд и трубочку, унаследованные от отца; заварку, присланную из Монтевидео, и фильтрованную воду, подогретую до определенной температуры.

— Одевайся, я за тобой заеду через одиннадцать минут, захвати инструмент: нужно отключить сигнализацию, — объявил Миллер.

— В такую рань, приятель? В чем дело-то?

— Незаконное проникновение, — отчеканил Миллер.

— Где сигнализация, какая?

— В доме, вряд ли сложная.

— Слава богу, хоть не банк грабить, — вздохнул Аларкон.

Еще не рассвело, и на дорогах было пусто, несмотря на понедельник, когда Райан Миллер, Педро Аларкон и Аттила переехали через мост Золотые Ворота. Красная стальная конструкция, подсвеченная желтоватыми огнями, казалось, висела над бездной, а с далекого маяка доносился низкий рев сирены, указывающей кораблям путь в густом тумане. Чуть позже, когда друзья добрались до жилых кварталов Тибурона, небо стало светлеть, заурчали первые машины, и спортсмены, ранние пташки, вышли на пробежку. Подумав, что в таком благополучном районе жители с подозрением относятся к чужакам, «морской котик» припарковал грузовичок за квартал до нужного места и сделал вид, будто выгуливает пса — а на самом деле наблюдал.

Педро Аларкон подошел к дому твердой походкой, будто сам хозяин направил его туда, поковырял металлическим стерженьком в навесном замке — детская забава для этого Гудини, способного взломать сейф с закрытыми глазами, — и меньше чем через минуту дверь открылась. Безопасность была профессией Райана Миллера, он работал по контрактам на военных и на правительство, разрабатывая системы защиты информации. Задача его состояла в том, чтобы проникнуть в мозг человека, который пожелал бы украсть тот или иной материал, думать так, как думает противник, вообразить множество возможностей достигнуть цели, а потом наметить способ этому воспрепятствовать. Видя, как Аларкон орудует своим стерженьком, он подумал, что любой умелец, стоит ему захотеть, может взломать самые сложные системы защиты; в этом опасность терроризма: хитрость одного человека, скрытого в толпе, против титанической силы целой нации.

Педро Аларкон, уругваец пятидесяти девяти лет, был вынужден покинуть родину в 1976 году, во времена жестокой военной диктатуры. В восемнадцать лет он вступил в ряды тупамарос, партизан левого толка, которые вели вооруженную борьбу с правительством Уругвая, убежденные, что лишь насильственным путем можно свергнуть правящую систему, основанную на злоупотреблениях, коррупции и несправедливости. Боролись они по-разному, в частности подкладывали бомбы, грабили банки и похищали людей, пока движение не было подавлено военной силой. Многие погибли в боях, других казнили или захватили в плен и подвергли пыткам; остальные бежали из страны. Аларкон, который вступил во взрослую жизнь, собирая бомбы и взламывая замки во имя борьбы тупамарос, вставил в рамку и повесил на стену старый, семидесятых годов, пожелтевший от времени плакат: там были фотографии, его и еще трех товарищей, за голову которых военные назначили цену. На той фотографии можно было увидеть бледного юношу, бородатого, длинноволосого, с изумленным выражением лица: персонаж этот ничуть не походил на седовласого мужчину, маленького, поджарого, двужильного, мудрого и невозмутимого, обладающего неимоверной ловкостью рук, которого знал Миллер.

Уругваец занимался проблемами искусственного интеллекта в Стэнфордском университете и там же преподавал; кроме того, соперничал в триатлоне с Райаном Миллером, который был на двадцать лет моложе. Кроме общих интересов в области технологии и спорта, оба были молчунами и поэтому хорошо ладили. Жили они скромно, оставались холостяками, и если кто-то у них об этом спрашивал, говорили, что слишком закалены жизнью, чтобы верить в прелести любви и связывать себя с одной женщиной, когда в мире столько других, готовых одарить благосклонностью; но в глубине души подозревали, что им просто не повезло. Старость без пары — горькая смерть, считала Индиана Джексон, и оба были согласны с ней, хотя ни за что бы в этом не признались.

За несколько минут Педро Аларкон взломал дверной замок, отключил сигнализацию, и оба друга вошли в дом. Миллер включил подсветку мобильника и придержал Аттилу, который с рычанием рвался с поводка, тяжело дыша и оскалив клыки, готовый к бою.

И тут, будто темноту прорезала вспышка, и прогремел выстрел. Райан Миллер, как это часто с ним случалось в самый неподходящий момент, очутился в Афганистане. Какая-то часть сознания способна была следить за тем, что происходило с ним: посттравматический синдром со всеми последствиями в виде всплывающих образов прошлого, ночных страхов, депрессии, припадков слезливости или гнева. Ему удалось преодолеть тягу к самоубийству, алкоголизм, наркоманию, все то, что чуть не сокрушило его несколько лет назад, но он знал, что симптомы могут снова проявиться в любой момент: никогда нельзя расслабляться, и вот теперь, в этот самый момент, враги идут в атаку.

Послышался голос отца: ни один мужчина, достойный носить мундир, не распускает слюни, выполнив приказ, и не считает, будто армия виновата в том, что он видит дурные сны: война создана для сильных и отважных, а если ты боишься крови, поищи себе другое ремесло. В какой-то части сознания выстроились цифры, запечатленные в памяти: 2 300 000 американских солдат воевали в Ираке и Афганистане за последние десять лет; 6179 были убиты, 47 000 получили ранения, в большинстве случаев тяжелые; 210 000 лечились от того же синдрома, что и он сам, хотя эта цифра и не отражала реального положения вещей в американских вооруженных силах; примерно 700 000 солдат получили психические расстройства или повредились рассудком. Но другая часть сознания Райана Миллера, та, над которой он не был властен, не могла отрешиться от той особенной ночи — ночи в Афганистане.

Взвод «морских котиков» продвигается по пустоши, направляясь к деревне, расположенной у подножия высоких гор. Приказано сровнять с землей дом за домом, обезвредить террористическую группировку, которая, по некоторым сведениям, орудует в этом районе, и захватить языка. Конечная цель — ускользающий призрак Усамы бен Ладена. Операция — ночная, чтобы застигнуть врага врасплох и свести до минимума потери среди гражданского населения: по ночам женщины не ходят на рынок и детишки не играют в придорожной пыли. Она также и тайная, эта операция, ее нужно осуществить быстро и без особого шума, чему и служит подразделение, специально подготовленное к тому, чтобы действовать в невыносимой жаре пустыни, арктическом холоде, подводных течениях, самых неприступных горах и тлетворных джунглях. Ночь светлая, лунная; Миллер издалека различает очертания деревни, а подойдя поближе, видит отчетливо дюжину глинобитных хижин, колодец и загоны для скота. Вздрагивает от блеяния козы в этой призрачной ночной тишине, по рукам, по затылку пробегают мурашки, адреналин выбрасывается в кровь, каждый мускул напряжен, каждая клеточка тела ощущает присутствие других людей, которые шагают рядом и составляют единое целое: шестнадцать товарищей и одно сердце на всех. Это им вдалбливал инструктор на самой первой тренировке, а после — во время адской недели, знаменитой hell week, когда все они должны были выйти за пределы человеческих сил, последнее испытание, которое преодолели всего лишь пятнадцать процентов: они-то и есть непобедимые.

— Эй, Райан, что с тобой, дружище?

Голос донесся издалека и дважды повторил его имя, прежде чем Миллер смог вернуться из той афганской деревни в опустевший дом, находящийся в городке Тибуроне, Калифорния. Педро Аларкон тряс его, схватив за плечи. Райан Миллер вышел из транса и глубоко вздохнул, прогоняя воспоминания и стараясь сосредоточиться на настоящем моменте. Услышал, как Педро зовет Аманду, не слишком громко, чтобы девочка не испугалась, и тут обнаружил, что спустил Аттилу с поводка. Поискал его, светя мобильником, и увидел, как пес снует из стороны в сторону, уткнувшись носом в пол, обескураженный дикой смесью запахов. Он был натаскан на то, чтобы искать взрывчатку и людей, как живых, так и мертвых; два раза хлопнув пса по шее, Миллер заранее дал ему понять, что надо искать живого человека. Теперь он не стал звать Аттилу, поскольку пес был глухой, но догнал его и схватил поводок. Аттила застыл как вкопанный, вопросительно глядя на хозяина. Миллер дал ему время успокоиться, а потом они вместе продолжили поиски. Миллер крепко держал ретивого пса на всем их пути из кухни в прачечную, а потом и в зал; Аларкон тем временем сторожил у входной двери. Аттила быстро привел Миллера к ящикам, зарылся носом в доски, оскалил зубы.

Миллер посветил туда и увидел скорченную фигурку: это зрелище снова отбросило его в прошлое, и на какой-то миг перед ним предстали дети, дрожащие, забившиеся в подпол: девочка лет четырех-пяти, повязанная платком, с выражением страха в огромных зеленых глазах, и малыш, прильнувший к ней. Аттила зарычал, дернул за поводок, и это вернуло Миллера в настоящее время и в это место.

Аманда обессилела от слез и заснула среди ящиков, свернувшись клубком, наподобие кошки, чтобы немного согреться. Аттила узнал ее по запаху и уселся, ожидая очередной команды, а Миллер тем временем пытался ее разбудить. Аманда с трудом приподнялась — тело затекло, свет бил в глаза, она не сразу сообразила, где находится, и только через несколько секунд припомнила, что с ней случилось. «Это я, Райан, все хорошо», — прошептал Миллер, помогая ей распрямиться и встать на ноги. Узнав его, девочка бросилась ему на шею, припала к широкой груди; а этот сильный мужчина пытался ее успокоить, похлопывая по спине, нашептывая ласковые слова, какие никогда никому не говорил. Он был растроган до глубины души, как будто не эта избалованная девчонка плакалась ему в жилетку, но та, другая, зеленоглазая, и ее братишка, дети, которых он должен был бережно извлечь из укрытия и на руках отнести в безопасное место, чтобы они не увидели того, что случилось. Миллер набросил на Аманду свою кожаную куртку, взял ее под руку; они вышли в сад, подобрали рюкзак, который девочка спрятала в кустах, и направились к грузовичку, где стояли и ждали, пока Педро Аларкон закроет дом.

Аманда вся опухла от слез, простуда, которую она подхватила пару дней назад, после такой ночи разыгралась не на шутку. Миллер с Аларконом полагали, что ей не стоит ехать в колледж в таком состоянии, но, поскольку девочка настаивала, они заехали в аптеку, купили таблетки и заодно спирту, чтобы оттереть светящуюся краску с рук. Потом позавтракали в единственном кафе, к тому времени открытом: там было тепло и восхитительно пахло жареным беконом. Кроме них, там сидели еще четыре посетителя, строительные рабочие в комбинезонах и касках. Заказ у них приняла девчонка с волосами, смазанными гелем и торчащими в разные стороны, словно иглы у дикобраза; ногти у нее были выкрашены в голубой цвет, а лицо сонное: похоже, работала всю ночь.

Пока они ждали, Аманда заставила своих спасителей пообещать, что они никому ни слова не скажут о случившемся. Она, распорядительница игры в «Потрошителя», легко побеждающая злодеев и затевающая опасные приключения, просидела всю ночь среди ящиков, вся в слезах и соплях. С парой таблеток аспирина, большой чашкой горячего какао и тарелкой блинчиков с медом приключение, которое Аманда им рассказывала урывками, выглядело неважнецки; и все же Миллер с Аларконом не стали над ней подтрунивать или давать советы. Первый методично поглощал яичницу с сосисками, а второй опустил нос в чашечку кофе, жалкую замену мате, чтобы скрыть улыбку.

— Вы откуда? — спросила Аманда Аларкона.

— Отсюда.

— У вас акцент.

— Он из Уругвая, — вмешался Миллер.

— Такая маленькая страна в Южной Америке, — пояснил Аларкон.

— В этом семестре мне надо будет сделать презентацию о какой-либо стране по моему выбору, на уроке по общественному праву. Ничего, если я выберу вашу?

— Окажешь мне честь, но лучше поищи какую-нибудь другую, в Африке или Азии: в Уругвае никогда ничего не происходит.

— Вот и хорошо, тем легче. Часть презентации — интервью с выходцем из этой страны, можно по видео. Вы могли бы его дать?

Они обменялись телефонами и электронными адресами и договорились встретиться в конце февраля или начале марта, чтобы заснять интервью. В половине восьмого этого полного событий утра друзья доставили девочку к двери колледжа. На прощание она робко поцеловала в щеку того и другого, закинула за спину рюкзак и пошла, понурив голову, еле волоча ноги.

Тайной, которую Алан Келлер наиболее ревниво хранил, была эректильная дисфункция: с молодых лет он страдал ею, испытывал постоянные унижения, вынужден бывал избегать близости как с женщинами, привлекавшими его, из страха потерпеть фиаско, так и с проститутками, поскольку их опытность либо угнетала его, либо раздражала. Со своим психиатром он годами исследовал эдипов комплекс, пока обоим не надоело твердить одно и то же и они не перешли на другие темы. Взамен он решил как можно глубже постичь женскую чувственность и научиться тому, что ему должны были бы преподать в школе, если бы образовательные программы меньше внимания уделяли размножению мух и больше занимались человеком, как он любил говорить. Келлер научился заниматься любовью, не особо полагаясь на эрекцию, заменяя тонкостью обращения недостаток потенции. Позже, когда он приобрел уже славу соблазнителя, появилась виагра, и проблема потеряла свою остроту. Ему шел уже пятьдесят первый год, когда Индиана ворвалась в его жизнь, словно весенний ветер, унося прочь последние остатки неуверенности в себе. Неделю за неделей Келлер встречался с ней, ограничиваясь медленными, томными поцелуями, с похвальным терпением готовя почву, пока Индиана, устав от столь долгих преамбул, не схватила его за руку и не потащила, решительно и без лишних слов, к себе в постель, пружинный матрас на четырех ножках под нелепым шелковым балдахином с колокольчиками.

Индиана жила в квартирке, устроенной над гаражом при отцовском доме, в районе Потреро-Хилл, который никогда не считался модным, неподалеку от аптеки, где Блейк Джексон трудился вот уже двадцать девять лет. Она могла доехать на велосипеде до своей клиники почти по ровной местности — за исключением одного холма, — а это в Сан-Франциско большое преимущество. Пешком, быстрым шагом, можно было дойти за час; доехать на велосипеде — за двадцать минут, не больше. В ее квартиру можно было попасть двумя путями: из дома Блейка, по винтовой лестнице, и с улицы, откуда вели крутые ветхие ступеньки, скользкие зимой: каждый год отец собирался их заменить. Квартира состояла из двух порядочного размера комнат, балкона, небольшой ванной и встроенной кухни. Жилище это скорее напоминало мастерскую или, как шутили домашние, пещеру колдуньи: кроме кровати, ванной и кухоньки, вся свободная площадь использовалась для различных поделок и для материалов ароматерапии. В тот день, когда Индиана затащила Келлера в постель, они были совсем одни — Аманда оставалась в интернате, а Блейк играл в сквош, как всегда по средам. Не следовало опасаться, что он вернется рано, поскольку после игры аптекарь всегда ходил с друзьями развлекаться в какую-то немецкую забегаловку, где они ели свинину с капустой и пили пиво до тех пор, пока их не выставляли вон на рассвете.

Келлер не захватил с собой волшебной голубой пилюли, но после пятиминутного пребывания в этой постели у него закружилась голова от смеси ароматических масел, и он уже ни о чем не думал. Просто отдался на милость молодой, всем довольной женщины, которая чудесным образом возбудила его без каких бы то ни было лекарственных средств, только смехом и шалостями. Без сомнений, без боязни покорно следовал туда, куда ей угодно было его повести, а в конце прогулки вернулся в реальный мир, исполнившись благодарности. И Индиана, которая могла сравнивать, поскольку у нее бывали и другие любовники, тоже осталась благодарна: этот единственный больше старался удовлетворить ее, чем доставить удовольствие себе. С тех пор Индиана искала встреч с Келлером, звонила ему, всячески подстрекала, возбуждала и поддразнивала, назначала свидания в «Фэрмонте», нахваливала его и ублажала.

Келлер никогда не замечал в ней никакой фальши, никаких задних мыслей. Индиана вела себя непосредственно, казалась влюбленной, пылкой, веселой. Было легко любить ее; тем не менее Келлер старался не слишком к ней привязываться, ведь он считал себя в этой жизни прохожим, праздным путешественником, ни во что не вникающим глубоко, кроме искусства, которое обещало некую неизменность. У него и раньше были любовные связи, но ничего серьезного до встречи с Индианой, единственной женщиной, которой удалось надолго привлечь этого эстета. Он был убежден, что их любовь длится только потому, что отделена от повседневного существования. Индиана довольствовалась малым, и такое бескорыстие его устраивало, хотя и казалось подозрительным; он полагал, что человеческие отношения — тот же денежный обмен: самый оборотистый остается в выигрыше. Уже четыре года они встречались, но не заговаривали о будущем, и хотя Келлер не имел намерения жениться, его обижало, что Индиана не поднимает этот вопрос, ведь он считал себя завидной партией для любой женщины, тем более небогатой. Существовала проблема разницы в возрасте, но немало знакомых Келлера, тоже пятидесятилетних, жили с женщинами, которые были моложе на двадцать лет. Единственное, чего потребовала Индиана с самого начала, с первой незабываемой ночи под индийским балдахином, была верность.

— Ты мне подарила столько счастья, Инди! — выпалил Келлер, поддавшись искреннему порыву, редкому в нем; взбудораженный тем, что он только что испытал, не прибегая к пилюлям. — Надеюсь, мы и дальше будем вместе.

— Как пара? — спросила она.

— Пара влюбленных.

— То есть эксклюзивные отношения.

— Моногамные? — рассмеялся он.

Келлер был общителен, чувствовал себя прекрасно в компании интересных, утонченных людей, особенно женщин, которых к нему естественным образом влекло, потому что он умел их ценить. Он был неизменным гостем на вечеринках, попадавших в светскую хронику, знался с целым светом, ни одна сплетня, ни один скандал или новая знаменитость не ускользали от него. Он притворялся Казановой, чтобы пробуждать ожидания в женщинах и зависть в мужчинах, но любовные приключения усложняли ему жизнь и доставляли меньше удовольствия, чем искрометная беседа или хороший спектакль. Индиана Джексон только что доказала ему, что бывают исключения.

— Давай договоримся, Алан. Отношения должны быть взаимными, чтобы никто из нас не чувствовал себя обманутым, — сказала она неожиданно серьезно. — Я много страдала от любовных интрижек и вранья моего бывшего мужа и не хочу повторять этот опыт.

Он не колеблясь согласился на моногамию: глупо было объявлять, что в числе его приоритетов она стоит на одном из последних мест. Индиана — тоже, но предупредила, что, если Келлер ее обманет, между ними все будет кончено.

— Насчет меня можешь не волноваться: если я влюблена, верность хранить легко, — добавила она.

— Значит, я должен постараться, чтобы ты не разлюбила меня, — заключил Келлер.

В полутемной комнате, в мерцании свечей нагая Индиана, сидящая в постели, поджав под себя ноги и распустив по плечам спутанные волосы, представляла собой произведение искусства, и Келлер окидывал ее взором знатока. Он подумал о «Похищении дочерей Левкиппа», картине Рубенса из Мюнхенской пинакотеки, — светлые соски круглых грудей, тяжелые бедра, детские ямочки на локтях и коленях, — но губы этой женщины набухли от поцелуев, а в выражении лица безошибочно угадывалось удовлетворенное желание. Сладострастная, заключил он, удивленный реакцией собственного тела, никогда раньше не отвечавшего на зов чувства столь стремительно и стойко.

Через месяц он начал за ней следить, ибо не мог поверить, что эта молодая красавица в разгульной атмосфере Сан-Франциско будет верна ему только потому, что дала слово. Ревность так измучила его, что он нанял частного детектива, некоего Сэмюэла Хамильтона-младшего, и поручил ему следить за Индианой, отмечая всех мужчин, которые ее окружают, включая пациентов. Хамильтон, небольшого росточка, безобидный на вид, был похож на продавца домашней электротехники, но обладал тем же нюхом ищейки, какой прославил его отца-репортера, который раскрыл целый ряд преступлений, совершенных в Сан-Франциско в семидесятые годы, и которого обессмертил в своих детективах писатель Уильям К. Гордон. Сын был почти точной копией отца, коренастый, рыжий, лысеющий, наблюдательный, упорный и стойкий в борьбе с преступным миром, но, живя в тени легендарного родителя, не мог полностью раскрыть весь свой потенциал и зарабатывал на жизнь как придется. Целый месяц Хамильтон следил за Индианой, не обнаруживая ничего интересного, и Келлер на какое-то время остался доволен, но спокойствие продлилось недолго: вскоре он прибег к тому же самому детективу; так цикл подозрений повторялся с постыдной регулярностью. К счастью для Келлера, Индиана знать не знала об этих ухищрениях, хотя так часто встречала Сэмюэла Хамильтона в самых неожиданных местах, что уже стала здороваться с ним.

Главный инспектор Боб Мартин подъехал к особняку Эштонов на Пасифик-хейтс в девять утра. В свои тридцать семь лет он уже занимал пост начальника убойного отдела, но в его компетенции никто не сомневался. Он с трудом окончил среднюю школу, отличаясь в одном только спорте, и целую неделю праздновал с дружками получение аттестата, даже не вспомнив, что у него есть молодая жена и новорожденная дочка, но после мать и бабка определили его мыть посуду в одном из семейных ресторанов, бок о бок с самыми бедными мексиканскими иммигрантами, в большинстве своем нелегалами, чтобы он понял, каково это — зарабатывать на жизнь без образования и специальности. Четырех месяцев такого матриархата хватило, чтобы парень стряхнул с себя лень: проучившись два года в институте, он поступил в Полицейскую академию. Он родился для того, чтобы носить мундир, грозить оружием и поддерживать порядок; быстро научился дисциплине, был неподкупен, отважен и упрям; своим внушительным видом способен был напугать любого преступника, а его верность товарищам по департаменту могла выдержать любые испытания.

По мобильному телефону он переговорил из машины со своей незаменимой помощницей Петрой Хорр, которая передала ему основные данные относительно жертвы. Ричард Эштон был известным психиатром, опубликовавшим в девяностые годы две книги: «Сексуальные расстройства в предподростковом возрасте» и «Лечение социопатии у молодежи»; не так давно он участвовал в конференции, где говорил об успешном применении гипноза для лечения аутизма у детей. Конференция со скоростью вируса заполонила Интернет, поскольку совпала с разговорами о том, как настораживающе много стало случаев аутизма за последние годы, а еще потому, что Эштон на конференции произвел демонстрацию своей методики, достойную Свенгали: чтобы заглушить всякие сомнения у публики и доказать, насколько все люди подвержены гипнозу, он попросил присутствующих заложить руки за голову; через минуту две трети сидящих в зале, как ни дергались и ни извивались, не могли расцепить пальцы, пока Эштон не вывел их из гипнотического транса. Боб, насколько ему помнилось, не слышал даже имени этого человека, тем более ничего не знал о его книгах. Петра Хорр рассказала, что почитатели Эштона считают его светилом в области детской и подростковой психиатрии, а противники окрестили неонацистом, обвиняют в подтасовке фактов, когда это требуется для доказательства его теорий, и в использовании незаконных методов в лечении недееспособных и несовершеннолетних пациентов. Она добавила, что этот человек часто выступал в прессе и по телевидению, всегда на полемические темы, и послала на телефон видео, чтобы инспектор его посмотрел.

— Взгляните на это, шеф, если хотите увидеть его жену. Эштон третьим браком женат на Айани, — сказала Петра.

— Кто это такая?

— Ах, шеф! Неужто вы не знаете, кто такая Айани? Одна из самых прославленных моделей в мире. Родилась в Эфиопии. Это она разоблачила варварский обычай делать девочкам обрезание.

На маленьком экране телефона появилось изображение, и Боб Мартин узнал эту великолепную женщину с длинной шеей, высокими скулами и завораживающим взглядом, поскольку уже видел это лицо на обложках журналов. У него вырвался восхищенный свист.

— Как жаль, что мы раньше не познакомились! — воскликнул Боб.

— Теперь она вдова, и вы могли бы к ней проявить внимание. Если приглядеться, вы вовсе не дурны собой. А если сбрить эти усики наркоторговца, то даже и красивы.

— Вы мне делаете авансы, мисс Хорр?

— Не бойтесь, шеф, вы не в моем вкусе.

_____

Инспектор остановил машину перед особняком Эштонов и прервал разговор с ассистенткой. Дом скрывала высокая беленая стена, видны были только кроны вечнозеленых деревьев. На первый взгляд особняк не поражал богатством, но уже то, что он находился на Пасифик-хейтс, ясно говорило о высоком социальном статусе его владельцев. Двустворчатые железные ворота для въезда на автомобилях были заперты, но калитка для пешеходов распахнута настежь. На улице Боб Мартин заметил машину парамедиков и выругался сквозь зубы: опять эти активисты явились первыми и ворвались толпой, не дожидаясь полиции. Офицер провел его по густому, запущенному саду к особняку, который представлял собой поистине чудовищную конструкцию: кубики из бетона и стекла, положенные один на другой без всякого плана, будто раскиданные землетрясением.

По саду бродили полицейские, ожидая указаний, но инспектор видел перед собой лишь фантастическую фигуру смуглой феи, которая шла к нему плавной походкой, в развевающемся голубом одеянии: эту женщину он только что видел на экране своего телефона. Айани была почти с него ростом, все в ней как будто устремлялось ввысь, кожа цветом напоминала черешневое дерево, спина прямая, как ствол бамбука; движения плавные, как у жирафы: эти три метафоры тут же пришли на ум Мартину, мало искушенному в поэтических оборотах речи. Пока он глядел на красавицу разинув рот, подмечая, что она идет босиком, одетая в шелковую тунику цвета воды и неба, та протянула ему тонкую руку с ненакрашенными ногтями.

— Миссис Эштон, полагаю… Я — главный инспектор Боб Мартин из убойного отдела.

— Можете звать меня Айани, инспектор. Это я позвонила в полицию, — сказала модель на удивление спокойно, если учесть обстоятельства.

— Расскажите мне, Айани, что произошло.

— Ричард сегодня не ночевал в доме. Рано утром я принесла ему кофе в кабинет и…

— В котором часу?

— В начале девятого.

— Почему ваш муж не ночевал в доме?

— Ричард часто работал или читал по ночам в своем кабинете. Он — сова, я не беспокоилась, если муж не возвращался, даже иногда и не замечала этого: у нас раздельные спальни. Сегодня годовщина нашей свадьбы, я хотела сделать ему сюрприз, поэтому и понесла кофе сама. Обычно это делает Галанг.

— Кто такой Галанг?

— Слуга. Галанг живет здесь, он филиппинец. Еще у нас есть кухарка и приходящая уборщица.

— Я должен буду допросить всех троих. Продолжайте, пожалуйста.

— Было темно, шторы задернуты. Я включила свет и тогда увидела… — Красавица запнулась, на какой-то миг ей изменило непоколебимое самообладание, но она быстро пришла в себя и сделала Мартину знак следовать за ней.

Инспектор приказал патрульным вызвать криминалистов и поставить ограждение, чтобы перекрыть доступ любопытствующей публике и журналистам, которые, без сомнения, вот-вот нагрянут, учитывая известность жертвы. Он двинулся следом за моделью по отходящей от главной аллеи тропке, которая привела их к строению в том же ультрасовременном стиле, примыкающему к основному корпусу особняка. Айани объяснила, что муж принимал здесь пациентов, которых консультировал частным порядком; кабинет имел отдельный вход и никак не соединялся с домом.

— Вы простудитесь, Айани: накиньте что-нибудь и обуйтесь, — сказал Боб Мартин.

— Я все детство проходила босиком и привыкла.

— Тогда подождите снаружи, пожалуйста. Вам незачем снова это видеть.

— Спасибо, инспектор.

Мартин проводил взглядом ее летящую фигуру и поправил брюки, стыдясь совершенно неуместной реакции, отнюдь не профессиональной: это, к несчастью, с ним случалось частенько. Выкинул из головы соблазнительные фантазии, навеянные африканской богиней, и вошел в кабинет, состоявший из двух просторных комнат. В первой от пола до потолка громоздились книжные полки, окна были прикрыты плотными шторами из некрашеного льна; стояло кресло, кожаный диван шоколадного цвета и старинный стол резного дерева. Поверх бежевого паласа от стены до стены инспектор заметил два потертых персидских ковра: даже такому профану по части интерьера, как он, было очевидно их высокое качество. На диване, отметил про себя Мартин, одеяло и подушка: надо думать, психиатр здесь спал. Инспектор почесал голову, недоумевая, как мог Эштон предпочесть кабинет постели Айани. «Вот я бы…» — промелькнула мысль. Мартин вздохнул и приступил к осмотру места преступления.

На столе он увидел поднос, а на нем — кофейник и чистую чашку, из чего заключил, что Айани поставила сюда все это до того, как обнаружила мужа. Мартин перешел в другую комнату, в которой почти все пространство занимал огромный письменный стол красного дерева. С облегчением убедился, что пожарные не стали топтаться в кабинете: им хватило одного взгляда, чтобы оценить обстановку, и они отступили, чтобы не уничтожить улики. До приезда криминалистов оставалось несколько минут. Мартин надел резиновые перчатки и приступил к первичному осмотру.

Ричард Эштон лежал навзничь на полу, рядом с письменным столом. Руки связаны, рот заклеен липкой лентой. Одет он был в серые брюки, голубую рубашку; синий кашемировый кардиган расстегнут, ноги босые. В широко раскрытых глазах застыло выражение абсолютного ужаса, но не наблюдалось никаких признаков борьбы, всюду царил порядок, только на столе — опрокинутый стакан, из которого пролилась вода. Книга и какие-то бумаги намокли, буквы немного расплылись, и Боб Мартин осторожно пошевелил листки, стряхивая воду. Осмотрел тело, не прикасаясь к нему: сначала Ингрид Данн должна его сфотографировать и изучить, а уж потом и инспектор приложит руку. Он не обнаружил ни видимых ран, ни крови. Окинул взглядом комнату в поисках орудия убийства, но, поскольку причина смерти пока не была установлена, этим и ограничился.

_____

Особая способность Индианы излечивать болезни одним своим присутствием и «соматизировать» чужие переживания проявилась еще в детстве; девочке пришлось нести ее как тяжкий крест до тех самых пор, пока она не нашла ей практического применения. Индиана изучила основы анатомии, получила диплом физиотерапевта и через четыре года открыла лечебный кабинет в Холистической клинике, с помощью отца и бывшего мужа, которые первое время, пока у Индианы не сложилась клиентура, оплачивали аренду помещения. Отец говорил, что у нее есть где-то эхолокатор, как у летучей мыши, чтобы угадывать вслепую, где кроется болезнь и насколько она опасна. С помощью этого эхолокатора она ставила диагноз, определяла способы лечения и судила о результатах, но излечивала в основном за счет своего доброго сердца и здравого смысла.

Ее способ «соматизировать» переживания был прихотлив, проявлялся в разных формах, иногда срабатывал, иногда — нет, но когда эта способность ей отказывала, на помощь приходила интуиция, которая никогда не подводила Индиану, если речь шла о здоровье пациента. Ей хватало пары сеансов, чтобы определить, есть ли у клиента улучшение. Если такового не наблюдалось, Индиана направляла его к какому-нибудь коллеге по Холистической клинике — специалисту по иглоукалыванию, гомеопатии, лечению травами, визуализации, рефлексологии, гипнозу, музыкальной и танцевальной терапии, естественному питанию, йоге и всему такому прочему, чего в Калифорнии полно. Можно было по пальцам сосчитать пациентов, которых она препоручила врачам: к ней приходили люди, уже перепробовавшие почти все, что могла им предложить традиционная медицина.

Индиана начинала с того, что выслушивала историю нового клиента, тем самым давая ему возможность облегчить душу; иногда этого хватало: способность внимательно слушать творит чудеса. Потом переходила к наложению рук, ибо верила, что человеку нужно, чтобы к нему прикасались; излечивала больных одиночеством, тоской или раскаянием с помощью простого массажа. Если болезнь не смертельна, говорила она, тело почти всегда излечивается само. Ее роль состояла в том, чтобы дать телу время и облегчить процесс: такое лечение не для нетерпеливых. Она использовала комбинацию методик, которую именовала интегральной санацией, а отец ее, Блейк Джексон, называл попросту колдовством; подобное определение могло отпугнуть клиентов, даже в таком терпимом городе, как Сан-Франциско. Индиана облегчала симптомы, заговаривала боль, снимала отрицательную энергию и помогала пациенту восстановить силы.

Это она и проделывала в данный момент с Гэри Брунсвиком: тот лежал навзничь на столе, покрытый простыней, с полудюжиной мощных магнитов на груди. Глаза его были закрыты: Индиана усыпила его ароматом индийского нарда, навевавшим покой, и еле слышной записью струящейся воды, ветерка и птичьих трелей. Брунсвик ощущал, как ладони Индианы сжимают его голову, и осознавал с тоской, что сеанс подходит к концу. В этот день ему, как никогда, требовалось воздействие целительницы. Ночь прошла тяжело, изнурительно, утром он мучился, будто с похмелья, хотя и не пил спиртного, и явился в кабинет Индианы с невыносимой головной болью, которую та своей магией смогла облегчить. Целый час она воображала поток космической пыли, струящийся из какой-то далекой точки в безграничной Вселенной и, проходя через ее руки, окутывающий пациента.

С ноября прошлого года, когда Брунсвик впервые появился у нее в кабинете, Индиана перепробовала разные методы с такими скудными результатами, что уже начинала терять надежду. Он уверял, что лечение помогает, но Индиана распознавала болезнь с точностью рентгена. Она верила, что здоровье зависит от гармонического равновесия между телом, разумом и духом, а поскольку не могла обнаружить никаких аномалий в организме Брунсвика, все симптомы приписывала мучительно ищущему уму и плененной душе. Гэри уверял, будто прожил счастливое детство и нормальную юность; значит, зло, скорее всего, происходило из прошлых жизней. Индиана ждала только случая, чтобы ненавязчиво указать ему на необходимость очистить карму. Был у нее на примете тибетец, очень опытный в таких делах.

Этот Брунсвик представлял собой сложный случай. Сразу, на первом сеансе, еще до того, как пациент открыл рот, Индиана поняла это, ощутив железный венец, сдавливающий ему виски, и мешок камней, обременяющий спину: несчастный влачил чудовищной тяжести груз. Хроническая мигрень, изрекла она, и Брунсвик, изумившись такому, как он полагал, ясновидению, признался, что головные боли усилились в последний год настолько, что ему пришлось бросить работу геолога. Такая профессия требует отменного здоровья, сказал он: геолог пробирается в пещеры, поднимается в горы и разбивает лагерь в безлюдных местах. Ему было двадцать девять лет, лицо приятное, телосложение хрупкое, волосы острижены коротко, чтобы не была так заметна ранняя лысина; за очками в черной оправе серые глаза, глядящие на мир без особого доверия. В кабинет номер восемь он приходил по вторникам, строго в назначенный час, а в случае острой необходимости просил устроить ему на неделе еще один сеанс.

Он приносил Индиане скромные подарки — цветы или поэтические сборники, полагая, будто женщинам нравятся рифмованные стихи о природе — птичках, облачках, ручейках: это было верно относительно Индианы до того, как она познакомилась с Аланом Келлером, который в вопросах искусства и литературы безжалостно рубил по живому. Любовник посвятил ее в японскую традицию хайку и в ее современное продолжение, гэндай; но в глубине души она ценила и слащавые сентиментальные вирши.

Брунсвик носил джинсы, ботинки на толстой каучуковой подошве и кожаную куртку с металлическими заклепками, что совершенно не сочеталось с его ранимостью и какой-то кроличьей робостью. Как и о других клиентах, Индиана старалась выпытать о нем все, что можно, чтобы обнаружить источник болезни, но этот человек представлял собой чистый лист. Она почти ничего не знала о нем, а то, что удавалось выяснить, как-то забывалось, едва он закрывал за собой дверь.

В этот вторник в конце сеанса Индиана дала ему флакончик с эссенцией герани, чтобы вспоминать сны.

— Я не вижу снов, но мне бы хотелось увидеть во сне тебя, — промолвил Брунсвик в своем обычном меланхолическом тоне.

— Мы все видим сны, но мало кто придает им значение, — подхватила Индиана, вроде бы и не понимая намека. — Есть люди, вроде австралийских аборигенов, для которых сны не менее реальны, чем жизнь наяву. Ты видел рисунки аборигенов? Они рисуют свои сны, это невероятно. У меня на ночном столике лежит блокнот, и я, как только просыпаюсь, записываю туда самые значимые сны.

— Зачем?

— Для памяти: ведь они мне показывают путь, помогают в работе, разрешают сомнения, — объяснила она.

— Ты когда-нибудь видела меня во сне?

— Я вижу во сне всех своих пациентов. Мой тебе, Гэри, совет: записывай свои сны, размышляй над ними, — ответила она как ни в чем не бывало.

Пару сеансов в самом начале Индиана пыталась внушить Брунсвику мысль о благотворности медитации: изгнать все мысли, глубоко вдохнуть, так чтобы воздух проник в каждую клеточку тела, и выдохнуть, избавляясь от напряжения. Посоветовала во время приступа мигрени найти спокойное место, где можно расслабиться, и медитировать там пятнадцать минут, наблюдая за симптомами с любопытством, не сопротивляясь им. «Боль, как и прочие ощущения, отворяет двери души, — сказала она. — Спроси у себя самого, какие чувства ты приемлешь и от каких отрекаешься. Обрати внимание на свое тело. Если ты на этом сосредоточишься, увидишь, что боль меняется и что-то открывается внутри тебя — но, предупреждаю, ум, свыкшийся с неврозом, не даст тебе передышки, он станет отвлекать тебя идеями, образами, воспоминаниями. Тебе нужно время, чтобы познать самого себя, посидеть наедине с собой, молча, без телевизора, мобильника или компьютера. Пообещай, что будешь это делать, хотя бы по пять минут каждый день». Но как глубоко Брунсвик ни дышал, как ни медитировал, он по-прежнему оставался клубком нервов.

Индиана распрощалась с ним, прислушалась к тому, как шаги его удаляются по коридору, направляясь к лестнице, и, тяжело вздохнув, рухнула на стул: ее окончательно вымотала отрицательная энергия, исходившая от этого несчастного, и его романтические авансы, которые начинали серьезно ей досаждать. Ее работа требовала сочувствия, но иным пациентам так и хотелось свернуть шею.

Телефон Блейка Джексона принял с полдюжины звонков от внучки, пока он как сумасшедший гонялся за мячом во время игры в сквош. Когда последний тайм закончился, Блейк отдышался, вымылся, оделся. Было уже девять вечера, и его приятель тосковал по эльзасской еде и пиву.

— Аманда, это ты?

— Кто же еще? Ты ведь набрал мой номер, — отозвалась внучка.

— Ты мне звонила?

— Конечно, дед, ведь ты отвечаешь на мой звонок.

— Ладно, черт побери! Чего тебе надо, соплячка? — взорвался Блейк.

— Мне нужно узнать все о психиатре.

— О психиатре? A-а! О том, которого сегодня убили.

— Сегодня об этом объявили в новостях, но убили его позавчера ночью или вчера утром. Выясни все, что сможешь.

— Как?

— Поговори с папой.

— Почему ты сама у него не спросишь?

— Спрошу, когда встречусь с ним, а тем временем ты можешь продвинуть расследование. Завтра позвони и сообщи подробности.

— Я должен работать и не могу каждую минуту приставать к твоему отцу.

— Ты хочешь играть с нами в «Потрошителя» или нет?

— Ага.

Старый аптекарь был далеко не суеверен, но подозревал, что дух его жены как-то устроил так, чтобы подкинуть ему Аманду. Перед смертью Марианна сказала, что не оставит его и оградит от одиночества. Блейк подумал, что она имеет в виду повторный брак, но речь шла об Аманде. На самом деле он не успел даже оплакать жену, которую очень любил, потому что в первые месяцы вдовства только и делал, что кормил внучку, баюкал ее, менял пеленки, купал ее и укачивал. Даже по ночам не тосковал о тепле Марианны в постели, потому что девочка страдала коликами и вопила во все горло. Эти отчаянные крики приводили в ужас Индиану, которая в конце концов сама разражалась рыданиями, а дед тем временем расхаживал в пижаме с малышкой на руках, бормоча химические уравнения, которые выучил наизусть в фармацевтическом училище. В то время Индиана была девчонкой шестнадцати лет, новоиспеченной неопытной мамочкой, угнетенной тем, что она стала толстой, как кит, и муж совершенно ее забросил. Когда у Аманды наконец прошли колики, то начали резаться зубки, а потом она заболела ветрянкой, горела в жару и вся, вплоть до век, покрылась волдырями.

Этот здравомыслящий дед ловил себя на том, что спрашивает вслух у призрака жены, что делать с невозможной девчонкой: явился и ответ, воплощенный в Элсе Домингес, гватемальской иммигрантке, которую прислала кума, донья Энкарнасьон. Элса была загружена работой, но пожалела Джексона, чей дом превратился в свинарник, дочка сидела сложа руки, зять самоустранился, а внучка, которой некому было заняться, плакала не переставая; поэтому гватемалка бросила прочих клиентов и посвятила себя этой семье. Она приезжала на своей старой машине, в тапочках и спортивном костюме, с понедельника по пятницу, в те часы, когда Блейк Джексон уходил в аптеку, а Индиана — в среднюю школу, наводила порядок и сумела превратить оторванное от мира существо, каким была Аманда, в более или менее нормальную девочку. Элса говорила с ней по-испански, заставляла съедать все, что лежит на тарелке; научила ходить, затем петь, танцевать, чистить ковры пылесосом и накрывать на стол. Когда Аманде исполнилось три года и ее родители наконец развелись, подарила ей полосатую кошку — для компании и укрепления здоровья. В ее поселке дети росли рядом с животными и плескались в грязной воде, говорила она, поэтому и не болели — в отличие от американцев, которых сбивает с ног первая подвернувшаяся бактерия. Эта теория подтвердилась, потому что кошка Джина вылечила Аманду от астмы и колик.

Индиана приняла последнего на неделе пациента, собачку с ревматизмом, которой она от всего сердца сочувствовала и которую лечила бесплатно, поскольку хозяйкой песика была учительница из колледжа, где училась Аманда, и дама эта не вылезала из долгов по вине мужа, страдавшего игровой зависимостью. В половине седьмого Индиана закрыла кабинет и направилась в кафе «Россини», где ее ждали отец и дочка.

Блейк Джексон, как всегда по пятницам, забрал внучку из колледжа. Всю неделю он предвкушал момент, когда Аманда окажется пленницей в его машине, и пытался продлить время плена, выбирая улицы с самым плотным движением. Дед и внучка, как им нравилось говорить, были приятелями, единомышленниками, соучастниками в преступлении. Все пять дней, которые девочка проводила в интернате, они выходили на связь практически каждый вечер, улучая момент, чтобы поиграть в шахматы или в «Потрошителя». Обсуждали новости, которые Джексон отбирал специально для внучки, делая упор на разных любопытных феноменах: в Пекине родилась зебра о двух головах, в Оклахоме один толстяк умер, задохнувшись в собственных газах, умственно отсталых детей несколько лет держали в подвале, в то время как похитители получали полагающиеся жертвам страховые выплаты. В последние месяцы они обсуждали только совершенные в городе преступления.

Войдя в кафе, Индиана скривилась: рядом с Блейком и Амандой сидел Гэри Брунсвик — вот уж кого она не ожидала увидеть рядом со своей семьей. В районе Норт-Бич, где были запрещены торговые сети, дабы предотвратить медленную смерть маленьких магазинчиков и кафешек, придававших особую прелесть итальянскому кварталу, можно было выпить превосходный кофе в дюжине старинных заведений. Каждый житель района выбирал свое и оставался ему верен: стоит войти в кафе, как сразу узнаешь, кто есть кто. Брунсвик не жил в Норт-Бич, но в последние месяцы настолько зачастил в кафе «Россини», что его уже считали завсегдатаем. Подолгу сидел за столиком у окна, уткнувшись в компьютер, не говоря ни с кем, кроме Дэнни Д’Анджело, который бесстыдно заигрывал с ним, только чтобы насладиться выражением ужаса на его лице, как признавался официант Индиане. Его забавляло, когда этот парень ежился от стыда, корчился на стуле, когда Дэнни, склонившись к его уху, сладострастным шепотом спрашивал, чего бы он желал выпить.

Дэнни заметил, что, если геолог сидел в кафе, Индиана выпивала свой капучино у стойки и тотчас же уходила: сесть за другой столик значило обидеть клиента, но и терять время на разговоры тоже не хотелось. На самом деле эти разговоры скорее походили на допросы — Брунсвик спрашивал о каких-то банальных вещах, а она отвечала, думая о своем: в июле ей исполнится тридцать четыре года, она в разводе с девятнадцати лет и ее бывший муж — полицейский; она побывала в Стамбуле и всегда хотела съездить в Индию; ее дочь Аманда играет на скрипке и хочет взять котенка, потому что старая кошка умерла. Брунсвик слушал ее с необычайным интересом, а она зевала исподтишка и думала, что этот человечек живет, словно окутанный туманом: смутный образ на выцветшей акварели. И вот пожалуйста, он тут как тут, на дружеской ноге с ее родными, играет с Амандой в шахматы, обходясь без доски и фигур.

Д’Анджело познакомил отца и дочь Индианы с ее пациентом. Гэри подсчитал, что деду и внучке придется ждать по меньшей мере час, пока Индиана закончит возиться с собачкой, и, заключив из слов матери, что Аманде нравятся настольные игры, предложил ей партию в шахматы. Они уселись перед экраном, и Блейк засек время по часам с двумя циферблатами, которые всегда клал в карман, когда ходил куда-нибудь с Амандой. «Эта девчонка способна играть одновременно с несколькими противниками», — предупредил Блейк Брунсвика. «Я тоже», — ответил тот. Он и в самом деле оказался более хитроумным и напористым игроком, чем можно было бы предположить по его робкой повадке.

Скрестив руки на груди, сгорая от нетерпения, Индиана высматривала, где бы присесть, но все столики были заняты. Наконец в углу заметила человека — смутно знакомого, хотя и непонятно откуда, погруженного в какое-то карманное издание — и попросила разрешения присесть за его столик. Ошеломленный, он вскочил так резко, что книга упала на пол. Индиана подобрала ее, то был детективный роман некоего Уильяма К. Гордона; она уже видела эту книгу среди многих других, хороших и плохих, какие скопились у отца. Лицо у мужчины приобрело цвет баклажана, как это бывает с рыжими, когда они смущаются; он указал Индиане на свободный стул.

— Мы раньше встречались, правда? — спросила Индиана.

— Не имел удовольствия быть представленным, хотя мы и пересекались случайно несколько раз. Я — Сэмюэл Гамильтон-младший, весь к вашим услугам, — чопорно ответствовал тот.

— Индиана Джексон. Извините, что помешала вам читать.

— Вы ничуть не помешали мне.

— Уверены, что мы не знакомы? — настаивала она.

— Уверен.

— Вы работаете где-то здесь?

— Иногда.

Так они болтали ни о чем, пока Индиана пила кофе и дожидалась, когда освободятся ее отец и дочь, что и случилось через десять минут, потому что Аманда играла с Брунсвиком на время. Партия закончилась, и, к изумлению Индианы, этот червяк выиграл у ее дочери. «Я должна отыграться», — сказала Аманда Брунсвику на прощание, уязвленная, потому что привыкла выигрывать.

Старинный ресторан «Сердце Италии», основанный в 1886 году, славился настоящей итальянской кухней, а еще тем, что в 1926 году стал сценой кровавой разборки между гангстерами. Итальянская мафия собралась в большом зале насладиться лучшими в городе спагетти, выпить хорошего контрабандного вина и поделить между собой штат Калифорния. Встреча протекала в теплой, дружественной атмосфере, пока одна группировка не извлекла на свет божий пулеметы и не перестреляла соперников. Через несколько минут двадцать с лишним криминальных авторитетов валялись на полу, а ресторан обратился в руины. От этого неприятного инцидента осталось одно воспоминание, но и его хватало, чтобы привлечь туристов: они являлись, влекомые болезненным любопытством, отведать спагетти и сфотографировать место преступления, пока дом не сгорел, после чего ресторан перенесли в другое место. В Норт-Бич ходили упорные слухи, будто жена владельца облила пол бензином и подожгла, чтобы досадить неверному супругу, но страховая компания не смогла этого доказать. В новом «Сердце Италии» мебель была сработана на славу, но атмосфера осталась прежней: огромные картины с идеализированными видами Тосканы, фаянсовые вазы с росписью, искусственные цветы.

Когда Блейк, Индиана и Аманда пришли туда, их уже ждали Райан Миллер и Педро Аларкон. Первый пригласил друзей отпраздновать заключение контракта — хороший предлог для встречи с Индианой, которую он не видел уже несколько дней. Райан ездил в Вашингтон, на рабочее совещание с секретарем Министерства обороны и видными представителями ЦРУ: они обсуждали программы безопасности, которые Миллер разрабатывал с помощью Педро Аларкона, чье имя он избегал называть, поскольку тот тридцать пять лет назад был партизаном, а для некоторых, все еще сохранивших менталитет эпохи холодной войны, партизан приравнивался к коммунисту; для других, лучше знакомых с Новейшей историей, партизан скорее ассоциировался с террористом.

Увидев Индиану, в нелепых сапожках, джинсах, вытертых на коленях, простом пиджаке и слишком тесной блузке, из которой едва ли не вываливалась пышная грудь, Миллер ощутил смешанное чувство желания и нежности, какое эта женщина всегда в нем вызывала. Она пришла с работы, усталая, с волосами, завязанными в хвост, без всякого макияжа, но радость жить и обитать в этом самом теле так и рвалась из нее: не зря мужчины за соседними столиками невольно обернулись, провожая ее восхищенными взглядами. Все дело во влекущей походке, только в Африке женщины движутся с таким бесстыдством, в раздражении подумал Миллер, заметив первобытную реакцию самцов. И снова спросил себя, в который уже раз, скольких мужчин в мире смущает воспоминание о ней, сколькие тайком ее любят, жаждут ласки или страстно желают, чтобы волшебство этой доброй колдуньи избавило их от вины и боли.

Не в состоянии нести в одиночку груз своей тайной любви с ее сомнениями, отчаянием и внезапными порывами надежды, Миллер в конце концов поделился с Педро Аларконом. Друга это признание позабавило, он спросил, чего же Миллер ждет, почему не сообщит такую новость единственной персоне, которую подобная глупость может заинтересовать. Вовсе не глупость, на этот раз все очень серьезно, он никогда и ни к кому не испытывал такого сильного чувства, заверял Миллер. Разве не пришли они к выводу, что любовь — неоправданный риск? — настаивал Аларкон. Да, и поэтому он три года боролся с собой, не давая выйти из-под контроля влечению, какое испытывал к Индиане, но стрела любви нет-нет да и наносила кровоточащую рану. Дрожь охватила Педро Аларкона перед столь торжественно прозвучавшим заявлением. Он снял очки и не спеша протер их полой рубашки.

— Ты с ней спал? — спросил он наконец.

— Нет!

— В этом-то и проблема.

— Ты ничего не понимаешь, Педро. Мы говорим не о сексе, этого добра везде довольно, а о настоящей любви. У Индианы есть возлюбленный, некий Келлер, они вместе уже несколько лет.

— И что?

— Если бы я попытался ее у него отбить, то лишился бы ее дружбы. Я знаю, что верность для нее очень важна, мы об этом говорили. Она не из тех женщин, которые спят с одним мужиком и заигрывают с другими; это одно из ее достоинств.

— Брось ты эту чушь, Миллер. Пока она не замужем, ты вправе за ней приударить. Такова жизнь. Возьмем, к примеру, Дженнифер Ян: она ведь не твоя собственность. Стоит тебе зазеваться, появится какой-нибудь шустрый парнишка и уведет ее у тебя. То же самое можешь и ты проделать с Келлером.

Стоит ли, думал Миллер, рассказывать другу, что его отношения с Дженнифер Ян подходят к концу, — по крайней мере, он на это надеется, — хотя девица и способна преподнести какой-нибудь неприятный сюрприз. Она была мстительной — единственный недостаток, в котором можно было ее упрекнуть, во всем остальном Дженнифер представляла собой лучший из трофеев «морского котика»: хорошенькая, умная, современная, без малейшего желания выйти замуж или завести детей, с достойным заработком и навязчивым стремлением в любовных играх исполнять роль рабы. Необъяснимым образом молодую сотрудницу банка «Уэллс Фарго» возбуждало подчинение, унижение и наказание. Любой разумный мужчина мог только мечтать о такой любовнице, но Миллеру, с его простыми вкусами, было настолько трудно приспособиться к этим правилам, что Дженнифер дала ему почитать недавно изданную книгу, дабы он уяснил себе, что к чему. То был роман в бежевой обложке, а может, в серой, Миллер уже не помнил; очень популярный среди женщин, с обычным для такого чтива романтическим сюжетом, но с некоторой долей мягкого порно, о садо-мазохистской связи между невинной девушкой с пухлым, чувственным ртом и властным мультимиллионером приятной наружности. Дженнифер подчеркнула то место, где парочка заключает договор, в котором перечисляются различные формы дурного обращения, каким девушка — уже потерявшая невинность — должна быть подвергнута: плеть, удавка, палка, насилие и любой другой вид наказания, какой взбредет на ум ее хозяину, лишь бы только не оставалось на теле шрамов, а на стенах — слишком заметных брызг. Миллер никак не мог понять, с какой стати главная героиня претерпевала такие крайности домашнего насилия, но Дженнифер растолковала ему очевидный факт: страдая, потерявшая невинность девушка испытывала пароксизм страсти без чувства вины.

Между Миллером и Ян дело пошло не так гладко, как в книжке: он не мог воспринять всерьез подобную роль, а от нее ускользал оргазм, когда любовник лупил ее свернутой в трубку газетой, помирая при этом со смеху. Ее фрустрация была более чем понятна, но то, что она цеплялась за Райана Миллера с отчаянием потерпевшей кораблекрушение, объяснить было труднее. Неделю назад, когда он сказал, что им нужно расстаться на какое-то время — эвфемизм, всеми употребляемый для того, чтобы избавиться от надоевшей любовницы, — Дженнифер устроила сцену такого драматического накала, что Миллер пожалел о своем решении объясниться с дамой в элегантном чайном салоне: все, кто там присутствовал, оказались в курсе событий, даже кондитер высунулся посмотреть, что происходит. Единственный раз в жизни военная подготовка не выручила Миллера. Он поспешно оплатил счет и выпихнул Дженнифер из салона, довольно грубо, а она упиралась и рыдала навзрыд. «Садист!» — выкрикнула какая-то женщина, сидящая за столиком, и Дженнифер, страшно расстроенная, но сохранившая некоторую ясность ума, бросила ей через плечо: «Если бы так, мадам!»

Райан Миллер сунул Дженнифер в такси, а сам бросился бежать со всех ног в противоположную сторону, однако успел услышать, как она выкрикивает в окошко целую серию проклятий и угроз, и ему показалось даже, будто он различил имя Индианы Джексон. Стоило задуматься, каким образом Дженнифер узнала о существовании Индианы, не иначе как благодаря китайскому гороскопу, поскольку Миллер никогда даже имени ее не упоминал.

Аттила вместе с Миллером и Аларконом дожидался приглашенных у дверей «Сердца Италии», в форменной попонке, которая позволяла псу проходить повсюду. Миллер, как инвалид войны, добился этой льготы, хотя ему нужна была не собака-поводырь, а товарищ. Странно, подумала Индиана, с чего это дочь, всегда избегавшая телесных соприкосновений с чужими людьми, расцеловала «морского котика» и уругвайца в обе щеки и уселась за столом между ними. Аттила с наслаждением обнюхал Индиану, от которой пахло цветами, но расположился между Миллером и Амандой: девочка рассеянно поглаживала его шрамы, пока изучала меню. Ее, в отличие от большинства людей, ничуть не пугали титановые клыки Аттилы и его вид потрепанного в боях волчары.

Индиана, которая так и не приобрела былую девичью стройность, но не особо заботилась о лишних килограммах, заказала салат «цезарь», клецки с мозговой костью и груши в карамели; Блейк ограничился лапшой с морепродуктами; Райан Миллер, следивший за своим питанием, выбрал жареную камбалу, а Педро Аларкон — самый большой бифштекс, какой только нашелся в меню, хотя он все равно не сравнится по вкусу с теми, какие готовят в его стране; Аманде же любое мясо представлялось куском мертвечины, а овощи надоели, и она попросила три десерта, кока-колу и побольше бумажных салфеток, чтобы сморкаться: ее одолела ужасная, невыносимая простуда.

— Ты выяснил то, о чем я тебя просила, Кейбл? — осведомилась она у деда.

— Да, Аманда, более или менее; но может быть, мы сначала поедим, а потом поговорим о трупах?

— С набитым ртом не поговоришь, но ты можешь потихоньку рассказывать в перерывах между блюдами.

— О чем речь? — вмешалась Индиана.

— Об убийстве супругов Константе, мама, — объяснила Аманда, протягивая собаке кусок хлеба под столом.

— Кого-кого?

— Я тебе тысячу раз говорила, но ты никогда не слушаешь.

— Не корми Аттилу, Аманда. Пес ест только из моих рук, чтобы его не отравили, — предупредил Миллер.

— Кто это станет его травить? Не будь параноиком.

— Делай, что говорят. Правительство потратило двадцать шесть тысяч долларов на дрессировку Аттилы, не надо рисковать. Какое отношение к тебе имеют эти убийства?

— Вот и я о том же спрашиваю. Не вижу, почему эту девчонку так заботят мертвецы, которых мы даже не знаем, — вздохнула Индиана.

— Мы с Кейблом сами расследуем дело Стейтона, которому засунули бейсбольную биту в зад…

— Аманда! — возмутилась мать.

— А что такого? Все было выложено в Интернете, тут нет никакой тайны. Еще мы имеем Константе, супружескую пару, убитую через месяц после Стейтона.

— И психиатра, которого убили во вторник, — добавил Блейк.

— Бога ради, папа! Зачем ты потакаешь девчонке? Такие увлечения опасны! — вскричала Индиана.

— Ничего опасного, всего лишь эксперимент. Твоя дочь единолично хочет выяснить, насколько действенны астрологические прогнозы, — пояснил дед.

— Вовсе не единолично: со мной ты, Эсмеральда, сэр Эдмунд Паддингтон, Абата и Шерлок Холмс, — поправила его внучка.

— Это еще кто? — удивился Аларкон, до сих пор сосредоточенно жевавший говядину и не принимавший участия в застольной болтовне.

— Участники «Потрошителя», ролевой игры. Я — Кейбл, слуга распорядительницы, — поведал дед.

— Ты не слуга, ты — сыщик. Ты исполняешь мои приказы.

— Это и называется «слуга», Аманда, — подвел черту дед.

— Если считать убийство Эда Стейтона в октябре, супругов Константе в ноябре и психиатра во вторник, у нас всего четыре интересные смерти с тех пор, как крестная озвучила свой прогноз. С точки зрения статистики это еще не кровавая резня. Нам нужно еще несколько убийств, — добавила Аманда.

— Несколько — это сколько? — оживился Аларкон.

— Я бы сказала, по меньшей мере четыре или пять.

— Астрологические прогнозы, Аманда, нельзя понимать буквально, — сказала Индиана, — всякое послание нуждается в интерпретации.

— Думаю, для Селесты Роко астрология — инструмент, служащий для интуитивных прозрений, как маятник для гипнотизера, — предположил Аларкон.

— Для крестной она никакой не маятник, а точная наука. Но если бы это было так, тогда люди, родившиеся в одно и то же время в одном и том же месте, например в городской больнице Нью-Йорка или Калькутты, где могут появиться на свет сразу несколько малышей, имели бы одну и ту же судьбу.

— Мир полон тайн, дочка. Как можем мы отрицать то, чего не можем объяснить или подчинить себе? — заметила Индиана, макая кусочки хлеба в оливковое масло.

— Ты слишком доверчива, мама. Ты веришь в ароматерапию, в твои магниты, даже в гомеопатию того веретинара, с которым дружишь.

— Ветеринара, — поправила мать.

— Ладно, пусть так. Гомеопатия рекомендует растворить таблетку аспирина в Тихом океане и назначать пациенту по пятнадцать капель. Кейбл, изложи мне факты. Что нам известно о психиатре?

Пока Индиана и Райан Миллер о чем-то шептались, Аманда допрашивала деда, а Педро Аларкон, которого заворожила новооткрытая игра, внимательно слушал. Воодушевленный, Блейк Джексон вытащил из кейса записную книжку и положил ее на стол, оправдываясь, что не слишком продвинулся в деле психиатра: свирепствовал грипп и у сыщика было много работы в аптеке; но он собрал практически все, что появилось в средствах массовой информации о Константе, и добился от Боба Мартина, который до сих пор называл его тестем и ни в чем не мог ему отказать, разрешения просматривать архивы департамента полиции, включая документы, не предназначенные для публики. Блейк переслал Аманде пару страниц, где кратко излагалось заключение судмедэксперта, и еще одну, со сведениями, полученными от двух детективов, расследующих дело: этих сослуживцев бывшего зятя Блейк знал уже много лет.

— Ни Стейтон, ни Константе не защищались, — сказал он внучке.

— А психиатр?

— Вроде бы тоже. Супругов Константе накачали ксанаксом, а потом впрыснули им героин. Ксанакс прописывают при тревожных состояниях, в зависимости от дозировки он вызывает сон, летаргию или амнезию, — объяснил дед.

— Значит, они спали? — спросила Аманда.

— Так полагает твой папа, — ответил дед.

— Раз убийца имел доступ к ксанаксу, он мог быть врачом, санитаром или даже аптекарем, как ты, — размышляла девочка вслух.

— Совсем не обязательно. Любой может получить рецепт или купить лекарство на черном рынке. Каждый раз, когда совершали налет на мою аптеку, похищали медикаменты такого типа. И потом, их можно достать через Интернет. Если можно заказать автомат или материалы для изготовления бомбы и получить их по почте, что говорить о каком-то ксанаксе.

— Есть ли подозреваемый? — спросил уругваец.

— У Майкла Константе был скверный характер. За неделю до смерти он подрался с Брайаном Тернером, электриком из группы Анонимных алкоголиков. Полиция взяла Тернера на заметку, у него темное прошлое: мелкие правонарушения, обвинение в мошенничестве, три года тюрьмы. Ему тридцать два года, и он безработный, — сообщил Блейк.

— Склонен к насилию?

— Вроде бы нет. Но все-таки набросился на Майкла Константе с бутылкой газировки. Другим членам группы удалось его удержать.

— Причина ссоры известна?

— Майкл обвинил Тернера в том, что он ухлестывал за его женой Дорис. Но в это трудно поверить: Дорис была на четырнадцать лет его старше и на редкость безобразна.

— О вкусах не спорят… — вставил Аларкон.

— После смерти супругам поставили огненные метки, — сообщила Аманда уругвайцу.

— Почему решили, что это было проделано после смерти?

— По цвету кожи; живая ткань реагирует по-другому. Предполагают, что ожоги были произведены с помощью паяльника, найденного в ванной, — объяснил Блейк Джексон.

— Для чего вообще используют такие паяльники? — спросила Аманда, ковыряя ложкой в третьем десерте.

— Для приготовления пищи. Например, чтобы сделать крем-брюле, который ты сейчас ешь. Паяльником расплавляют сахар, который насыпается сверху. Они продаются в магазинах кухонных принадлежностей и стоят от двадцати пяти до сорока долларов. Мне никогда не приходилось пользоваться таким, но ведь я и готовить толком не умею, — рассуждал дед. — Мне кажется странным, что у них вообще был такой прибор, потому что в их кухне обнаружили только низкопробную еду: трудно представить себе, чтобы эти люди готовили крем-брюле. Паяльник был почти новый.

— Откуда ты знаешь? — поинтересовалась внучка.

— Резервуар был практически пуст, но металлические части явно новые. Думаю, паяльник не принадлежал Константе.

— Убийца, должно быть, принес его с собой, как и шприцы. Ты говорил, что в холодильнике нашли бутылку спиртного? — спросила Аманда.

— Именно. Ее, наверное, подарили супругам, хотя какой смысл дарить спиртное излечившемуся алкоголику, — проговорил Блейк.

— Что за спиртное?

— Что-то вроде водки или крепкой настойки из Сербии. Здесь такая не продается, я спрашивал в разных местах, никто не знает, что это такое.

Услышав о Сербии, Райан Миллер заинтересовался разговором: он побывал на Балканах с подразделением «морских котиков» и заверил присутствующих, что настойка эта токсичнее скипидара.

— Что значилось на этикетке? — спросил он.

— В рапорте этого не было. Разве так важно знать, что там значилось?

— Все важно, Кейбл! Выясни это, — приказала Аманда.

— Тогда, полагаю, тебе нужно знать имя производителя шприцев и паяльника. И если уж на то пошло, марку туалетной бумаги, — съязвил Блейк.

— Вот именно, сыщик. Работай тщательней.

Алан Келлер принадлежал к семье, которая более века пользовалась в Сан-Франциско немалым влиянием, сначала благодаря крупному состоянию, затем — старинным традициям и связям. Из поколения в поколение Келлеры во время каждых выборов предоставляли крупные суммы Демократической партии, как в силу политических убеждений, так и рассчитывая приобрести выгодные контакты, без которых трудно вести дела в этом городе. Алан был младшим из троих детей Филипа и Флоры Келлер, девяностолетних старцев, регулярно появлявшихся на страницах светской хроники: эти две мумии, немного выжившие из ума, собрались, казалось, жить вечно. Их отпрыски, Марк и Люсиль, управляли фамильным достоянием, оттеснив от дел младшего брата, которого в семье считали белой вороной, артистической натурой, ибо он единственный способен был ценить абстрактную живопись и атональную музыку.

Алан за всю свою жизнь не проработал ни дня, но изучал историю искусства, публиковал в специальных журналах умные статьи и время от времени консультировал хранителей музеев и частных коллекционеров. Он вступал в короткие любовные связи, никогда не был женат, и мысль о том, чтобы воспроизвести себя в потомстве, способствуя тем самым перенаселению планеты, не слишком волновала его: уровень производства сперматозоидов у него был таким низким, что можно было не опасаться. Ему даже не требовалась вазэктомия. Чем плодить детишек, лучше разводить лошадей, полагал он, но и этого не делал, поскольку такое времяпрепровождение слишком дорого обходится, как поведал он Индиане вскоре после знакомства, и добавил, что наследство после него получит симфонический оркестр, если что-то еще останется после его смерти, ведь он собирается наслаждаться жизнью, не думая о расходах. Тут он покривил душой: ему приходилось печься о расходах, которые всегда превышали доходы, о чем ему постоянно твердили брат и сестра.

У него полностью отсутствовала деловая хватка: друзья над этим подшучивали, родные осыпали упреками. Он ввязывался в самые фантастические предприятия: к примеру, посетив Бургундию, под влиянием мимолетной прихоти купил виноградник в Напе. Он был тонким ценителем, да и виноделие вошло в моду, но Алан Келлер совершенно не разбирался в нем, даже на самом элементарном уровне, так что его скудная продукция невысоко котировалась в раздираемом соперничеством мирке этой индустрии, и сам он зависел целиком и полностью от весьма ненадежных управляющих.

Он гордился своим имением, тонущим в розах; домом в мексиканском стиле, где хранилась коллекция латиноамериканского искусства, от глиняных и каменных фигурок эпохи инков, незаконно вывезенных из Перу, до пары средних размеров картин кисти Ботеро. Остальное он держал в доме в Вудсайде. Он был упорным коллекционером, способным проехать полмира, чтобы приобрести уникальный французский фарфор или китайскую яшму, но ему нечасто приходилось пускаться в подобные путешествия — для этого существовали поставщики.

Алан Келлер жил в сельском доме, который построил его дед в те времена, когда Вудсайд еще располагался за городской чертой, — за несколько десятилетий до того, как этот район превратился в приют миллионеров из Силиконовой долины, что произошло в девяностые годы. Снаружи особняк выглядел внушительно, но внутри все обветшало — на протяжении четырех десятилетий никто не заботился о том, чтобы покрасить стены или заменить трубы. Алан Келлер хотел продать дом, ведь земля стоила очень дорого, но родители, его законные владельцы, держались за эту собственность по необъяснимой причине, поскольку ни разу не бывали там. Алан желал им долгих лет жизни, но не мог не прикидывать, насколько улучшится его положение, когда Филип и Флора Келлер решатся наконец опочить с миром. Когда дом будет продан и он получит свою долю или унаследует часть родительского состояния, нужно будет купить современный пентхаус в Сан-Франциско, более подходящий для такого, как Алан Келлер, светского холостяка, чем этот древний деревенский дом, куда он даже не может пригласить друзей на коктейль из страха, что из-под ног гостей выскочит крыса.

Индиана не видела ни особняка, ни виноградника в Напе, поскольку Алан их ей не показывал, а она стеснялась попросить об этом. Она предполагала, что в свое время он это сделает сам, по собственной инициативе. Аманда, когда разговор заходил на эту тему, говорила, что Келлер стыдится ее матери и перспектива заполучить такого отчима ее отнюдь не привлекает. Индиана не обращала внимания: дочка слишком юна, слишком ревнива, чтобы оценить достоинства Алана Келлера — чувство юмора, культуру, утонченность. Не стоило толковать ей о том, что этот мужчина ко всему прочему был опытным любовником: Аманда все еще полагала, будто родители у нее бесполые, вроде бактерий. Девочка признавала, что Келлер, несмотря на преклонный возраст, имел приятную наружность — был похож на английского актера, густоволосого, вальяжного, которого застукали в Лос-Анджелесе, когда он развлекался с проституткой на заднем сиденье автомобиля; Аманда вечно забывала его имя, ведь в фильмах про вампиров он не играл.

Благодаря возлюбленному Индиана побывала в Стамбуле, научилась ценить хорошую кухню, искусство, музыку и старые черно-белые фильмы, а также фильмы иностранные, которые Келлер был вынужден объяснять, поскольку она не успевала прочитывать субтитры. С Келлером было интересно, он не сердился, когда его принимали за отца Индианы, и давал ей свободу, время и пространство для семьи и работы; открывал перед ней новые горизонты, был неизменно внимателен, всячески стараясь ублажить и доставить наслаждение. Другая давно задалась бы вопросом, почему этот человек не вводит ее в свой круг и до сих пор не представил ни одному из членов клана Келлеров, но Индиана, напрочь лишенная подозрительности, приписывала это разнице в возрасте, которая составляла двадцать два года. Она считала, что Алан, такой предусмотрительный, не хочет, чтобы она скучала в обществе стариков, и сам чувствует себя неловко в молодежной среде, в которой вращалась она. «Когда тебе исполнится шестьдесят, Келлер будет стариком восьмидесяти двух лет, с ходунками и болезнью Альцгеймера», — предупреждала Аманда, но Индиана вверяла себя будущему: может статься, что к тому времени он останется свежим как огурчик, а она будет страдать от сердечной недостаточности или впадет в старческое слабоумие. Жизнь полна иронии, лучше наслаждаться сегодняшним днем и не думать о том, что принесет с собой день завтрашний, о котором можно только гадать.

Любовь Алана Келлера и Индианы протекала ровно, огражденная от обыденных неприятностей и скрытая от посторонних глаз, но в последние месяцы его денежные дела осложнились, здоровье пошатнулось, и это нарушало как распорядок его жизни, так и безмятежность отношений с Индианой. Своей некомпетентностью в финансовых вопросах Келлер даже немного гордился, поскольку этим он отличался от всех своих родных, но не мог и дальше игнорировать неудачные вложения, убытки, которые приносил виноградник, падение акций и тот факт, что ценность его коллекции не столь велика, как он воображал. Алан Келлер только что обнаружил, что принадлежащие ему яшмы вовсе не такие старинные и не стоят так дорого, как его уверяли. Кроме того, при медицинском осмотре, который Келлер проходил ежегодно, врачи заподозрили рак простаты, что повергло его в ужас на целых пять дней, пока уролог не избавил беднягу от этой агонии, сделав новый анализ крови. В лаборатории признали, что в первый раз его перепутали с каким-то другим пациентом. Келлеру исполнилось пятьдесят пять лет, и опасения по поводу здоровья и мужской силы, заглохшие в ту пору, когда он познакомился с Индианой и снова почувствовал себя молодым, все чаще посещали его. Келлер впал в уныние. В его прошлом не было ничего выдающегося, из чего можно было бы составить эпитафию. Позади остались две трети жизненного пути, и Келлер подсчитывал, сколько лет осталось до того, как он превратится в копию отца; его страшил распад тела и ума.

Накопились долги, но было бесполезно обращаться к брату и сестре, которые распоряжались семейными фондами как единственные владельцы всего состояния и практически не допускали Алана к причитающейся ему доле под предлогом, что от него одни убытки. Келлер умолял их продать имение в Вудсайде, это допотопное чудище, которое невозможно содержать, но в ответ услышал упреки в неблагодарности — пусть будет доволен, что имеет даровое жилье. Старший брат предложил выручить Алана, купив у него виноградник в Напе, но мотивы прожженного дельца были далеки от альтруизма: он всего лишь хотел приобрести имение по бросовой цене. С банками испортились отношения, кредит был исчерпан, и уже нельзя было, сыграв в гольф с управляющим, решить дело полюбовно, как это удавалось раньше, до экономического кризиса. Жизнь его, недавно столь завидная, неожиданно усложнилась; он, словно какая-нибудь мошка, запутался в паутине неприятностей.

Психиатр нашел у него легкий экзистенциальный кризис, что не редкость в таком возрасте, и прописал тестостерон и усиленную дозу успокоительных. На фоне стольких забот он не мог уделять Индиане много внимания, и теперь ревность терзала его безостановочно, не давая вздохнуть, что тоже было нормально, по мнению психиатра, которому Келлер не признался, что снова нанял Сэмюэла Хамильтона-младшего, частного детектива.

Терять Индиану Келлер не хотел. Мысль о том, что он останется один или начнет все сызнова с другой женщиной, удручала: не в его годы назначать романтические свидания, ломать голову над тем, как завоевать сердце дамы, пускаться во все тяжкие, чтобы не ударить в грязь лицом, когда дело дойдет до интимных отношений… какая тоска. Отношения с Индианой его вполне устраивали; даже то, что Аманда, эта дурно воспитанная девчонка, терпеть его не может, Келлер почитал удачей: это снимало с него какую бы то ни было ответственность. Вскоре Аманда отправится в университет, и ее мать сможет посвящать ему больше времени. Но Индиана вдруг стала рассеянной, как-то отдалилась: уже не назначала сама любовные свидания, а то и ссылалась на занятость, когда он желал встречи. Куда только подевалось прежнее восхищение: Индиана противоречила на каждом шагу и пользовалась любым предлогом, чтобы вступить в пререкания. Келлеру не нужна была покорная рабыня, он бы с такой смертельно скучал, но не мог же он все время ходить по тонкому льду, избегая ссор с возлюбленной: довольно ему скандалов со служащими и родней.

Индиана переменилась по вине Райана Миллера, другого объяснения быть не могло, хотя частный детектив и уверял, будто нет никаких конкретных причин для подобных выводов. Достаточно посмотреть на Миллера, с его сломанным носом и брутальным видом, чтобы понять, насколько он опасен. Келлер представлял себе этого гладиатора в постели с Индианой, и на него накатывала тошнота. Мешает ли ему культя? Кто знает, может, в этом его преимущество: женщины любопытны, их возбуждают самые странные вещи. Келлер не мог высказать Индиане свои подозрения, ревность недостойна такого человека, как он, унизительна — даже с психиатром и то об этом стыдно говорить. По словам Индианы выходило, что ветеран — ее лучший друг, что само по себе нестерпимо, ведь эта роль принадлежит ему, Келлеру; к тому же он был уверен, что платонические отношения между таким мужчиной, как Миллер, и такой женщиной, как Индиана, решительно невозможны. Келлеру было необходимо знать, что происходит между этой парой в кабинете номер восемь, или во время частых прогулок по лесу, или в лофте Миллера, где Индиане, по сути, делать нечего.

Отчеты Сэмюэла Хамильтона-младшего были слишком расплывчаты. Келлер перестал доверять сыщику: вдруг он выгораживает Индиану. Хамильтон даже имел наглость дать ему совет: вместо того чтобы следить за Индианой, нужно попытаться заново завоевать ее любовь — как будто ему самому это не приходило в голову; но как это сделать, когда Райан Миллер путается под ногами? Надо найти способ удалить его или уничтожить. В минуту слабости Келлер даже намекнул детективу: наверняка у того есть связи, за соответствующую цену он мог бы найти вольного стрелка, хотя бы, к примеру, из корейской банды, но Хамильтон решительно отказался. «На меня не рассчитывайте; если вам нужен наемный убийца, ищите такого сами». Мысль о том, чтобы покончить дело парой выстрелов, была не более чем минутной прихотью, не такой он человек, и потом, уж если заходит речь об оружии, то Миллеру палец в рот не клади. Что бы сделал Келлер, получив неопровержимые доказательства неверности Индианы? Этот вопрос назойливой мухой вертелся в уме, не давая покоя.

Нужно заново завоевать любовь Индианы, как и говорил детектив. От этих слов у него мурашки бежали по коже, надо же — «завоевать любовь», как в телесериалах; но, в конце концов, что-то ведь нужно делать, нельзя сидеть сложа руки. Келлер уверял психиатра, что способен соблазнить женщину, ведь это у него получалось в начале их связи; он может предложить ей гораздо больше, чем одноногий калека, поскольку знает ее лучше, чем кто бы то ни было, и умеет доставить ей радость; не зря он потратил целых четыре года на то, чтобы пробудить в ней чувственность, даря наслаждения, какие ни один мужчина не сможет подарить, тем более такой грубый солдафон, как Миллер. Психоаналитик слушал, не говоря ни слова, и собственные доводы, повторяемые из сеанса в сеанс, казались Келлеру все менее весомыми.

В воскресенье, в шесть часов вечера, вместо того чтобы дожидаться Индиану в сюите отеля «Фэрмонт», предполагая, как всегда, поужинать в номере, посмотреть фильм и заняться любовью, Келлер решил удивить ее, изменив сценарий. Он забрал возлюбленную из отцовского дома и повез в Музей де Янга, на выставку мастеров венецианской школы: сорок картин из Венского художественного музея. Келлер не хотел смотреть выставку в толпе и благодаря дружбе с директором добился частной экскурсии после закрытия музея. Современное здание, тихое и безлюдное, казалось каким-то храмом будущего из стекла, стали и мрамора; просторные залы правильной геометрической формы были залиты светом.

Экскурсовод, которого им прислали, оказался молодым прыщавым парнишкой, с речами, вызубренными наизусть; Келлер своим авторитетом искусствоведа моментально заставил его умолкнуть. На Индиане было синее платье, узкое и короткое: одежка эта больше прелестей выставляла напоказ, нежели скрывала; повседневный пиджачок песочного цвета, который она сняла, когда вошла в музей, и потертые сапожки под змеиную кожу: Келлер не раз пытался заменить их на что-то более приличное, но Индиана упорно обувалась в это дешевое старье, считая такую обувь удобной. Гид поприветствовал ее, разинув рот, и так и не пришел в себя до самого конца экскурсии. В ответ на ее вопросы он бормотал что-то невразумительное, потерявшись в синих глазах этой ослепительной красавицы, чуть не лишившись чувств от греховного запаха корицы и цветов, впав в неистовое возбуждение при виде золотых кудрей, растрепанных так, будто женщина только что поднялась с постели, и совершенно ошалев от того, как она шла впереди, вызывающе покачивая бедрами.

Если бы Келлер не переживал периода эмоционального спада, его бы развлекла такая реакция юного гида: в прошлом ему частенько приходилось наблюдать нечто подобное. Обычно ему нравилось ходить куда-то в сопровождении женщины, которую желают другие мужчины, но в этот раз он был не в настроении отвлекаться от поставленной цели: вернуть восхищение Индианы. Раздраженный, он оттеснил ее от гида, схватил за руку, даже чересчур крепко, и повел от картины к картине, рассказывая о том, какую роль играла в шестнадцатом веке Венеция, независимая республика, которая к тому моменту, когда эти мастера писали свои картины, существовала уже тысячу лет как центр коммерции и культуры; показал, подчеркивая детали, как изобретение масляных красок привело к коренным изменениям в живописной технике. Индиана была прилежной ученицей, с охотой усваивала все, что Келлер желал ей преподать, от «Камасутры» до тонкостей поедания артишоков; тем более внимательно слушала она, когда речь заходила об искусстве.

Через час они оказались в последнем зале перед огромным полотном, которое Келлер особенно жаждал показать Индиане: «Сусанна и старцы» Тинторетто. На стене висела только эта картина, перед ней поставили сиденья, чтобы можно было удобно расположиться и спокойно все рассмотреть. Тему Сусанны, рассказывал Келлер, затрагивали многие художники Возрождения и барокко. По тем временам это была порнография: удобный предлог, чтобы показать обнаженное женское тело и похоть мужчин. Богачи заказывали такие картины и вешали у себя в покоях, а за особую плату живописец мог придать Сусанне черты возлюбленной мецената.

— Согласно легенде, Сусанна была добродетельной замужней женщиной, которую два развратных старика застали, когда она купалась под деревом в своем саду. Сусанна отвергла их притязания, и тогда старики ее оклеветали, заявив, что видели, как она принимает у себя молодого мужчину. Внебрачная связь женщин каралась смертью, — говорил Келлер.

— Только женщин? — спросила Индиана.

— Разумеется. Эта история рассказывается в Библии, в греческом переводе Книги пророка Даниила: библейские рассказы все отдают мачизмом.

— А что было потом?

— Судья допросил старцев по отдельности, а они не успели договориться, под каким именно деревом красавица занималась любовью. Один говорил, что под вязом, другой — под дубом или что-то в этом роде. Стало очевидно, что они лгут, и таким образом репутация благородной Сусанны была восстановлена.

— Надеюсь, эти шутники получили свое, — насупилась Индиана.

— Согласно одной из версий, их казнили, согласно другой — только пожурили немного. Ты бы, Индиана, которую предпочла?

— Ни ту ни другую: что-то среднее. Я против смертной казни, но ведь и справедливость должна восторжествовать. Что ты думаешь о тюремном заключении, штрафе и обязательстве прилюдно попросить прощения у Сусанны и ее мужа?

— Ты снисходительна. Сусанну казнили бы, не будь ее невинность доказана. Было бы только справедливо, если бы эту пару бесстыжих старикашек присудили к такому же наказанию, — заворчал Келлер из чувства противоречия, поскольку тоже не был сторонником смертной казни, разве что в особых случаях.

— Зуб за зуб, око за око… При таком раскладе мы бы все были кривыми и носили вставные челюсти, — развеселилась Индиана.

— В конечном счете судьба лжецов не самое главное, так ведь? — Келлер в первый раз обратился к гиду; тот молча кивнул. — Похотливые старцы почти незаметны, их фигуры расположены в темной части полотна. Интерес представляет Сусанна, только она. Взгляните на кожу молодой женщины, теплую, нежную, освещенную лучами вечернего солнца. Обратите внимание на мягкость плоти, на томность позы. Речь идет не о девушке, мы знаем, что она замужем, что она посвящена в тайны телесной любви. Тинторетто удалось схватить и запечатлеть равновесие между девичьей невинностью и женской чувственностью, оба качества сосуществуют в Сусанне в этот краткий, ускользающий миг, прежде чем время наложит на красавицу свой отпечаток. Миг волшебства. Посмотрите на нее, молодой человек: не кажется ли вам, что вожделение старцев оправданно?

— Да, сэр…

— Сусанна уверена в своей привлекательности, любит свое тело, она совершенна, как персик, только что сорванный с ветки, полна аромата, цвета и вкуса. Красавица и представить себе не может, что уже начался неизбежный процесс созревания, старения, умирания. Обратите внимание на цвет волос, золотой и медный, на изящество рук и шеи, на самозабвенное выражение лица. Она, это очевидно, только что встала с ложа любви и теперь тешится воспоминаниями. Ее движения замедленны, она желает продлить удовольствие от купания, от свежести воды и теплого ветерка, пролетающего по саду; она ласкает себя, чувствует, как бедра охватывает легкая дрожь; как трепещет и сочится влагой святилище страсти. Вы понимаете, о чем я?

— Да, сэр…

— Взгляни, Индиана: кого напоминает тебе Сусанна, изображенная на картине?

— Понятия не имею, — ответила та, изумленная поведением возлюбленного.

— А вам, молодой человек? — спросил Келлер у экскурсовода с самым невинным видом, которому никак не соответствовал явный сарказм, ощущавшийся в голосе.

Прыщи на лице у бедняги пылали, как вулканические кратеры. Он стоял, потупив взгляд, словно подросток, застигнутый на месте преступления, но Келлер и не думал оставлять его в покое.

— Ну же, молодой человек, не робейте. Вглядитесь пристальнее в картину и скажите мне, на кого похожа красавица Сусанна.

— В самом деле, сэр, я не знаю, что сказать, — пробормотал несчастный, готовясь пуститься наутек.

— Не знаете, что сказать, или не решаетесь? Сусанна удивительно похожа на мою подругу Индиану, здесь присутствующую. Посмотрите на нее. Видели бы вы ее в ванной, нагую, как Сусанна… — проговорил Келлер, властно обнимая Индиану за плечи.

— Алан! — вскричала та, оттолкнула его и выбежала из зала.

Гид, весь дрожа, следовал за ней.

Келлер догнал Индиану у входа и повел к машине, умоляя о прощении, не меньше ее удивленный своим поступком. Какой-то нелепый порыв: он пожалел о своих словах, едва они были произнесены. Сам не знаю, что на меня нашло; приступ безумия, не иначе, — разве в здравом уме мог бы я опуститься до такой вульгарности, совершенно чуждой моему характеру, твердил Келлер.

Картина, это картина во всем виновата, думал он. Контраст между молодой и прекрасной Сусанной и отвратительными старцами, которые подглядывали за ней, вогнал его в дрожь. В одном из похотливых старикашек он увидел себя, обезумевшего от желания, перед недоступной женщиной, которой он недостоин, и ощутил во рту горький привкус желчи. Картина не изумила его, он видел это полотно в Вене, много раз натыкался на его репродукции в книгах по искусству, но в светлом и пустом музейном зале был поражен в самое сердце, будто увидел в зеркале собственный полуистлевший череп. Тинторетто, живший почти пятьсот лет назад, открыл Келлеру его самые темные страхи: распад, смерть.

Они выясняли отношения на парковочной площадке, пустой в этот час, пока Келлеру не удалось убедить Индиану поехать куда-нибудь поужинать и спокойно поговорить. В конце концов они уселись за скромный угловой столик в одном из своих любимых ресторанов, маленьком заведении, скрытом в одном из переулков, что отходят от улицы Сакраменто: ресторанчик славился оригинальным итальянским меню и великолепной картой вин. Осушив первый бокал сладкого пьемонтского вина и немного успокоившись, Индиана высказала Келлеру, как тот унизил ее в музее, выставив перед гидом какой-то авантюристкой.

— Я не думала, Алан, что ты можешь быть таким жестоким. За все годы нашего знакомства ты ни разу не показал себя с этой стороны. Ты меня унизил, наказал, и я это почувствовала; бедный мальчик, наверное, тоже.

— Не принимай это близко к сердцу, Инди. С какой стати мне наказывать тебя? Наоборот, я не знаю, чем наградить тебя за все, что ты мне подарила. Я подумал, что тебе польстит сравнение с прекрасной Сусанной.

— С этой толстухой?

Келлер расхохотался, Индиана тоже, и безобразная сцена в музее потеряла остроту. На десерт Келлер приберег сюрприз, давно приготовленный: двухнедельное путешествие в Индию в любой форме, какую она выберет; эту жертву он был готов принести ради любви, несмотря на финансовые затруднения и на то, что тысячелетняя нищета Индии пугала его. Они могут остановиться в одном из роскошных отелей, перестроенных из дворцов, где раньше жили махараджи, нежиться на пуховых перинах и шелковых простынях, помыкая собственной прислугой, или спать на земле в ашраме, среди скорпионов: как она сама пожелает, его дело предложить. Он боялся, что недоразумение в музее испортит сюрприз, но бурная радость Индианы развеяла страхи: она бросилась Келлеру на шею, облобызала его на глазах у официанта, который принес заказ и с усмешкой наблюдал за разыгрывающейся сценой. «Ты пытаешься за что-то попросить прощения?» — спросила Индиана, сияя. Она и не подозревала, насколько пророческими окажутся ее слова.

Игроки в «Потрошителя» несколько дней не выходили на связь: Абата лежала в больнице, привязанная к койке, и ее кормили через трубочку, соединенную с желудком. Болезнь прогрессировала, с каждым граммом потерянного веса девочка делала шажок по направлению к миру духов, где хотела обитать. Единственное, что мешало ей до конца осуществить твердое намерение исчезнуть с лица земли, была игра в «Потрошителя», желание раскрыть преступления, совершенные в Сан-Франциско. Как только Абату перевели из интенсивной терапии в отдельную палату, где за ней наблюдали день и ночь, девочка попросила ноутбук и связалась со своими единственными друзьями: с дедом и четырьмя подростками, с которыми никогда не встречалась лично. Этим вечером шесть экранов в разных точках земного шара засветились и вступили в контакт для новой игры, которую распорядительница Аманда назвала «дело об электрошоке».

Аманда начала с того, что огласила результаты вскрытия: их она обнаружила в конверте, на письменном столе в кабинете отца, и сфотографировала на мобильник.

— Ингрид Данн произвела первичный осмотр тела Ричарда Эштона в девять десять утра и высказала предположение, что смерть наступила восемь — десять часов назад, то есть около полуночи в понедельник, хотя на этом этапе расследования точное время смерти не столь важно. До сих пор нет никаких зацепок относительно преступника или его мотива. Папа поручил нескольким детективам вести это дело.

— Посмотрим, что у нас есть, — предложил полковник Паддингтон.

— Ты можешь говорить, Кейбл. Расскажи, что нам известно, — велела Аманда деду.

— Ричард Эштон был убит с помощью тайзера, погиб от удара током. При вскрытии были обнаружены раздраженные, покрасневшие участки кожи вокруг точек соприкосновения с оружием.

— Что такое тайзер? — спросила Эсмеральда.

— Оружие, которое использует полиция против людей, проявляющих агрессию, или для разгона демонстраций. Тайзер выглядит как большой пистолет и выпускает электрические разряды через два электрода, соединенные с основным блоком картриджа, — объяснил полковник Паддингтон, эксперт по вооружениям.

— Им можно убить?

— Зависит от того, как его использовать. Смертельные случаи бывали, но не часто. Тайзер воздействует на центральную нервную систему: мощный разряд парализует мускулы и сбивает жертву с ног, даже на расстоянии нескольких метров. Представьте себе, что будет, если пустить несколько таких разрядов.

— Это зависит и от жертвы. Тайзером можно убить человека, страдающего сердечной недостаточностью, но к Эштону это не относится, — добавила Аманда.

— Предположим, после первого удара током Эштон потерял подвижность; тогда убийца связал ему руки и заклеил рот липкой лентой, а затем продолжал выпускать разряды до тех пор, пока не наступила смерть, — рассудил Шерлок Холмс.

— Из тайзера можно выпустить больше одного разряда? — спросила Эсмеральда.

— Его нужно перезаряжать, это занимает секунд двадцать, — разъяснил Паддингтон.

— Значит, убийца использовал сразу два, — догадалась Абата.

— Именно, Абата! У убийцы был не один тайзер, и он выпускал в Эштона разряд за разрядом, без передышки, и у того не выдержало сердце, — сказал Шерлок Холмс.

— Убит током… казнен, как на электрическом стуле, — продолжала размышлять Абата.

— Как можно раздобыть тайзер? — спросила Эсмеральда.

— Кроме тех, которые находятся на вооружении у полиции, существует модель для гражданских лиц, служащая для самозащиты; но она недешевая, стоит около пятисот долларов, — пояснил Паддингтон.

— В папиных записях говорится, что психиатр лежал босой. Под столом стояли туфли, а вот носков нигде не нашли, — заметила Аманда.

— Он ходил зимой без носков? — удивилась Эсмеральда.

— Айани, его жена, вовсе босиком ходит. Папа… инспектор Мартин говорит, что у Айани ноги принцессы. Ладно, это к делу не относится. На ковре в кабинете Эштона — мокрое пятно, возможно, туда пролилась вода из опрокинутого стакана, хотя пятно довольно далеко от стола.

— Элементарно, друзья мои. Вода — хороший проводник электричества. Преступник снял с жертвы туфли и намочил носки, чтобы убить током, — вывел Шерлок.

— Я видела такое в кино. Там узника, приговоренного к смерти, намочили перед тем, как посадить на электрический стул, и он буквально спекся.

— Незачем тебе смотреть такие фильмы! — взвился Кейбл.

— Фильм для малышей, там не было секса.

— Не думаю, что было необходимо мочить Эштону ноги, но убийца, наверное, этого не знал. Потом он забрал носки, чтобы замести следы, запутать полицию и выиграть время. Недурная стратегия, — сказал полковник Паддингтон.

— Не стоило утруждаться, — возразила Аманда. — Полицейские и так потеряют массу времени, отыскивая улики. В кабинете Эштона полно мебели, ковров, занавесей, книг и прочего, а уборку там проводили всего раз в неделю. Прислуге было велено не прикасаться к бумагам. Там такое изобилие следов, волосков, чешуек кожи, ниток, что практически невозможно определить, какие относятся к делу, а какие нет.

— Посмотрим, что покажет анализ ДНК, — проговорила Абата.

— Я об этом спрашивала у папы, — вмешалась Аманда. — Он говорит, что анализ ДНК проводится меньше чем в одном проценте случаев, это дорогая и сложная процедура, а средства департамента полиции ограниченны. Иногда его оплачивает страховая компания или наследники, если есть такая необходимость.

— Кто наследует Эштону? — спросила Эсмеральда.

— Его жена, Айани.

— Не нужно копать глубоко, чтобы наткнуться на мотив убийства; это почти всегда деньги, — вздохнул Шерлок Холмс.

— Прошу слова, — вмешался Кейбл.

— Слово предоставляется.

— Хоть бы криминалисты и взяли образцы ДНК, это ничему не послужит, если их не с чем сравнивать. То есть нужно найти образцы, совпадающие с ДНК человека, который был когда-либо арестован и попал в базу данных. Так или иначе, полиция проверяет всех, кто входил в кабинет с тех пор, как его убирали в последний раз перед смертью Эштона.

— Задание на следующую неделю — предложить версии по поводу этого дела, как обычно: мотив, возможность, подозреваемые, способ действия. И не забудьте о том, что мы должны еще выяснить по делу Эда Стейтона и супругов Константе, — напутствовала друзей распорядительница Аманда.

— Понятно, — ответили игроки в унисон.

Галант принес кофе в гостиную. На подносе стояла джезва из кованой меди с длинной ручкой, две крошечные чашечки и хрустальный флакон, в каких обычно продают духи. Слуга оставил поднос на столе и удалился.

— Розовой воды? — спросила Айани, разливая по чашечкам кофе, густой, как нефть.

Боб Мартин, в жизни не слыхавший о розовой воде и привыкший глотать водянистый кофе полулитровыми кружками, не знал, что и ответить. Айани налила несколько капель из флакончика в чашку и передала ее инспектору, объясняя, что Галант научился варить кофе по-арабски, как ей нравится: кофе с сахаром и кардамоном должен трижды вскипеть в медной джезве, затем следует подождать, пока осядет пена, а потом подавать. Мартин попробовал сладкий, густой напиток, думая о том, какой мощной дозой кофеина заряжает он свое тело в пять часов вечера и как скверно будет спать ночью. Миссис Эштон была одета в длинный, до пят, черный кафтан, расшитый золотом, позволявший видеть только изящные руки, шею антилопы и прославленное лицо, смущавшее воображение инспектора с тех самых пор, как он впервые увидел эту женщину. Волосы были скреплены на затылке двумя палочками, в ушах красовались крупные золотые кольца, на запястье — костяной браслет.

— Извините, Айани, что снова беспокою вас.

— Напротив, инспектор, мне приятно разговаривать с вами, — произнесла она, усаживаясь в кресло с чашечкой в руке.

Боб Мартин снова залюбовался длинными пальцами ног с серебряными колечками, тонкими ступнями, совершенными, несмотря на привычку ходить босиком, которую отметил в тот первый раз, увидев Айани в саду, в памятный вторник, когда Эштон был убит, а эта женщина вошла в его жизнь. Не то чтобы вошла; по сути дела, это еще не случилось: Айани была не более чем миражом.

— Спасибо, что пришли ко мне домой. Должна признаться, в комиссариате я себя чувствовала будто в западне; думаю, это со всеми происходит. Странно, что вы работаете: разве нынче не праздник?

— День Мартина Лютера Кинга — но у меня не бывает праздников. Если не возражаете, давайте проясним некоторые места в ваших показаниях, — приступил к делу Боб Мартин.

— Вы думаете, что это я убила Ричарда.

— Я этого не говорил. Расследование едва началось, преждевременно делать какие-то выводы.

— Давайте начистоту, инспектор, ни к чему ходить вокруг да около. Подозрение всегда падает на супругу, тем более в моем случае. Думаю, вы уже знаете, что я — единственная наследница.

Боб Мартин знал. Петра Хорр, его помощница, для которой не существовало тайн, предоставила ему достаточно информации об Эштонах.

Айани исполнялось сорок лет, хотя выглядела она на двадцать пять, и ее карьера модели, которую она начала очень молодой, близилась к завершению. Модельерам и фотографам надоедает одно и то же лицо, но Айани продержалась дольше других, потому что публика ее узнавала: африканка в царстве белых женщин, экзотическая, непохожая на других. Такая женщина, думал Боб, и в семьдесят лет будет самой красивой в мире. Какое-то время Айани была одной из наиболее высокооплачиваемых моделей, фавориткой в мире моды, но пять-шесть лет назад ситуация изменилась. Доходы иссякли, а сбережений она не накопила, потому что тратила без оглядки и помогала многочисленной родне, живущей в какой-то деревне в Эфиопии. Перед тем как выйти замуж за Эштона, она выкручивалась каким-то чудом, превышая кредит, одалживаясь у друзей, беря кредиты в банках, чтобы поддерживать видимость и не уходить со сцены. Она должна была одеваться как раньше, когда модельеры дарили ей наряды; появляться на дискотеках и великосветских праздниках. Туда, где ее могли сфотографировать, ездила на лимузине, но жила скромно, занимала однокомнатную квартирку в Гринвич-Виллидж, в наименее привлекательной части квартала. С Ричардом Эштоном она познакомилась на торжестве, посвященном сбору средств для кампании против обрезания у девочек, где Айани произнесла вступительную речь: то была ее излюбленная тема, она использовала всякую возможность, чтобы разоблачить ужасный обычай, от которого сама пострадала в детстве. Эштон, как и все присутствующие, был тронут красотой Айани и откровенностью, с которой она описывала собственный опыт.

Интересно, думал Боб Мартин, что она нашла в Ричарде Эштоне, грубом, надменном, коротконогом, пузатом, с выпученными, будто у жабы, глазами. Психиатр пользовался некоторой известностью в узком мирке своей профессии, но вряд ли это могло произвести впечатление на женщину, которая запросто общалась с настоящими знаменитостями. Петра Хорр считала, что незачем доискиваться пятой ноги у кота, причина ясна и понятна: Ричард Эштон был столь же богат, сколь уродлив.

— Я так понимаю, что вы с Эштоном познакомились в Нью-Йорке, в декабре две тысячи десятого года, и через месяц поженились. У него это был третий брак, но вы выходили замуж впервые. Что подвигло вас к тому, чтобы совершить такой шаг — ведь вы мало знали этого человека? — спросил Боб Мартин.

— Его ум. Эштон был выдающимся человеком, инспектор, вам это всякий скажет. На следующий день после знакомства он пригласил меня обедать, и мы целых четыре часа были поглощены беседой. Ричард хотел, чтобы мы вместе написали книгу.

— Книгу о чем?

— О женском обрезании; мне предстояло изложить собственный случай и взять интервью у других потерпевших, особенно в Африке. Он собирался проанализировать физические и психологические последствия такой практики, от которой страдают сто сорок миллионов женщин в мире и которая накладывает отпечаток на всю их жизнь.

— Вам удалось ее написать?

— Нет. Мы как раз составляли план и собирали материалы, когда… когда Ричард умер, — проговорила Айани.

— Понятно. Если оставить в стороне книгу, были, должно быть, у доктора Эштона какие-то еще черты, которые вас привлекли, заставили влюбиться, — заметил Боб Мартин.

— Влюбиться? Будем реалистами, инспектор: я не из тех женщин, которые поддаются эмоциям. Романтические страсти хороши в кино, а не в жизни таких людей, как я. Я родилась в деревне, в глинобитной хижине, в детстве таскала воду и пасла коз. В восемь лет омерзительная старуха искалечила меня, я чуть не умерла от кровотечения и инфекции. В десять лет отец начал подыскивать мне мужа среди своих ровесников. Я была избавлена от жизни, полной труда и нищеты, какой живут мои сестры, только потому, что один американский фотограф заметил меня и заплатил отцу, чтобы тот отпустил меня в Соединенные Штаты. Я мыслю здраво, у меня нет иллюзий относительно мира, человечества или моей собственной судьбы; тем более относительно любви. Я вышла за Ричарда ради денег.

Это признание поразило Боба Мартина в самое сердце. Жаль, что Петра Хорр оказалась права.

— Повторяю, инспектор: я вышла замуж за Ричарда ради обеспеченной жизни и уверенности в будущем.

— Когда доктор Эштон составил завещание?

— За день до свадьбы. По совету моего адвоката я поставила ему такое условие. В контракте значится, что после его смерти я наследую все состояние, но в случае развода получаю только пятьдесят тысяч долларов. Для Ричарда такая сумма была безделицей.

В кармане у инспектора лежал перечень имущества Ричарда Эштона, который Петра ему вручила: особняк на Пасифик-хейтс, квартира в Париже, пятикомнатное бунгало на лыжном курорте в Колорадо, три автомобиля, яхта шестнадцати метров в длину, многомиллионные вклады и авторские права на книги — они приносили скромный, но постоянный доход, поскольку представляли собой пособия, изучение которых было в психиатрии обязательным. Кроме того, Эштон застраховал свою жизнь на сумму в миллион долларов в пользу Айани. Дети от предыдущих браков Ричарда Эштона получали по символической сумме в тысячу долларов, и даже если бы стали оспаривать завещание, не добились бы ничего. Естественно, завещание утратило бы силу, если бы им удалось доказать, что в гибели их отца виновна Айани.

— Коротко говоря, инспектор, остаться вдовой — лучшее, что могло со мной случиться, но я не убивала мужа. Как вам известно, я не могу взять ни единого доллара из наследства, которое мне причитается, пока вы не найдете убийцу, — заключила Айани.

Блейк Джексон так организовал график своей работы в аптеке, чтобы освобождаться по пятницам во второй половине дня и к трем часам, когда в интернате заканчивалась учебная неделя, заезжать за внучкой. Он отвозил Аманду к себе домой или к Бобу Мартину в порядке строгой очередности, и поскольку эти выходные выпали ему, впереди было целых два дня приятного, дружеского досуга — достаточно времени, чтобы наиграться в «Потрошителя». Блейк Джексон разглядел Аманду в толпе учениц, выходящих из колледжа: растрепанная, она волокла свои пожитки, высматривая деда с жадностью и тревогой, которые всегда трогали его сердце. Когда Аманда была помоложе, он норовил куда-нибудь спрятаться, только чтобы увидеть, с каким великим облегчением улыбается внучка, обнаружив его. Он даже думать не хотел, во что превратится его жизнь, когда этот птенчик вылетит из гнезда. Аманда поцеловала деда, и они вдвоем загрузили в багажник сумку с грязным бельем, рюкзак, книги и скрипку.

— Я придумала, какую книгу тебе надо написать, — сказала внучка.

— Какую?

— Детектив. Выбери любое дело из тех, какие мы сейчас расследуем, немного преувеличь, добавь кровавых подробностей, немного секса, побольше пыток и погонь. Я помогу тебе.

— Нужен герой. Кто у меня будет сыщиком?

— Я, — ответила Аманда.

Дома уже ждали Элса Домингес, которая принесла тушеного цыпленка, и Индиана. Она стирала полотенца и простыни из своего лечебного кабинета в старенькой отцовской машине, а не в автоматической прачечной, расположенной в подвале Холистической клиники, как то делали другие целители. Четыре года назад, когда Аманда поступила в среднюю школу и стала жить в интернате, Элса решила сократить рабочие часы и приходила лишь два раза в месяц делать уборку, но частенько просто навещала Блейка Джексона. Добрая женщина ненавязчиво оставляла в холодильнике пластиковые контейнеры с его любимыми блюдами, напоминала по телефону, что пора подстричься, вынести мусор и поменять простыни: такие мелочи ни Индиане, ни Аманде не приходили в голову.

Когда являлась Селеста Роко, Блейк Джексон запирался в туалете и звонил Элсе, взывая о помощи, трепеща при одной мысли о том, чтобы остаться наедине с пифией: вскоре после того, как аптекарь овдовел, она объявила, что их астральные карты совместимы на диво и, раз они оба одиноки и свободны, не худо было бы сойтись. В таких случаях Элса прибегала со всех ног, готовила чай, усаживалась в гостиной рядом с Блейком и сидела там до тех пор, пока Селеста, признав поражение, не уходила, напоследок хлопнув дверью.

Элсе исполнилось сорок шесть лет, но ей можно было дать и все шестьдесят, она страдала от хронических болей в спине, у нее был артрит и варикозное расширение вен, однако хорошее настроение не покидало ее, она вечно напевала вполголоса церковные гимны. Никто никогда не видел ее без блузки или футболки с длинным рукавом: руки ее были иссечены ударами мачете, полученными в тот день, когда солдаты убили ее мужа и двоих братьев; остались шрамы, которые Элса стеснялась показывать. В двадцать три года она в одиночку добралась до Калифорнии, оставив четверых маленьких детей у родственников в приграничном гватемальском селении; работала от зари до зари, чтобы содержать их, а потом перевезла к себе одного за другим: ехала по ночам на крышах вагонов, пересекала Мексику на грузовиках, тайными тропами, рискуя жизнью, переходила через границу, убежденная в том, что, как ни тяжела доля нелегального иммигранта, на родине еще хуже. Старший сын вступил в армию в надежде сделать карьеру и получить гражданство США: уже в третий раз он попал в Ирак и Афганистан и два года не видался с родными, но, судя по кратким разговорам по телефону, солдатская жизнь его вполне устраивала. У дочек, Алисии и Ноэми, проявилась деловая жилка, они как-то изловчились получить разрешение на работу; Элса не сомневалась, что девочки продвинутся и в будущем, когда прекратятся гонения на нелегальных иммигрантов, получат вид на жительство. Алисия и Ноэми руководили группой женщин из Латинской Америки, нелегалок: обряженные в розовые комбинезоны, они делали уборку в домах. Сестры их развозили по адресам на грузовичках, тоже розовых, с ошеломительной надписью «Атомные Золушки».

Аманда выгрузила вещи в вестибюле, поцеловала мать и Элсу, которая ее называла «мой ангелочек» и баловала безмерно, наверстывая упущенное: своих детей, когда они были маленькими, гватемалка баловать не могла. Пока Индиана и Элса складывали высушенное белье, Аманда расположилась на кухне и начала партию в шахматы, вслепую, с дедом, который сидел в гостиной перед доской.

— У меня из шкафа пропали ночная рубашка, лифчики и трусики, — заявила Индиана.

— Мама, не смотри на меня так. У меня второй размер, а ты едва влезаешь в десятый. Да я и в жизни не надену ничего с кружевами, от них все чешется, — отозвалась Аманда.

— Я тебя ни в чем не виню, но кто-то ведь стянул мое белье.

— Может, ты его потеряла… — предположила Элса.

— Где бы это, Элса? Я только дома снимаю трусы, — ответила Индиана, погрешив против истины; впрочем, если бы она оставила трусики в номере отеля «Фэрмонт», то обнаружила бы это, не доходя до лифта. — Не хватает розового лифчика и еще черного, двух розовых трусов и ночной рубашки, шикарной: я даже не надевала ее ни разу, берегла для особого случая.

— Как странно, детка! Твоя квартира всегда на замке.

— Кто-то входил туда, это точно. Переворошил флакончики с эссенциями для ароматерапии, но вроде ничего не взял.

— Раскидал как попало? — внезапно заинтересовалась Аманда.

— Выстроил их в алфавитном порядке, и я теперь ничего не могу найти. У меня своя система.

— Значит, у него было полно времени, чтобы порыться в ящиках, стащить белье, какое понравилось, расставить флаконы. Что-то еще пропало? Мама, ты осмотрела замок?

— Больше ничего не пропало. Замок цел.

— У кого есть ключ от твоей квартиры?

— У нескольких человек: у Элсы, у папы и у тебя, — ответила Индиана.

— И у Алана Келлера, хотя зачем ему красть это нелепое белье, которое он сам тебе дарит, — пробормотала Аманда сквозь зубы.

— У Алана? У него нет ключа, он сюда не приходит.

В гостиной Блейк Джексон сделал ход конем, криком оповестил об этом внучку, и та в ответ прокричала, что ему грозит мат в три хода.

— У папы тоже есть ключ от твоей квартиры, — напомнила Индиане дочь.

— У Боба? С какой это стати? У меня же нет его ключа!

— Ты сама дала ему ключ и попросила настроить телевизор, когда уезжала в Турцию с Келлером.

— Но, Аманда, девочка, ради бога, как ты можешь подозревать твоего папу. Твой папа не вор, он полицейский, — пришла в смятение Элса Домингес.

В принципе Индиана была с ней согласна, хотя какие-то сомнения оставались, поскольку Боб Мартин был человеком непредсказуемым. Он частенько доставлял бывшей жене огорчения, большей частью нарушая договоренность относительно Аманды, но в общем относился к ней с уважением и покровительственной нежностью старшего брата. Устраивал трогательные сюрпризы: к примеру, в ее последний день рождения прислал в клинику торт. Коллеги из соседних кабинетов во главе с Матеушем Перейрой сбежались, прихватив шампанское и бумажные стаканчики, чтобы выпить за ее здоровье и съесть торт. Когда Индиана стала кромсать его ножиком для разрезания бумаги, то обнаружила внутри пластиковый конвертик с пятью купюрами по сто долларов — сумма немалая для ее бывшего мужа, чьим единственным источником доходов было жалованье полицейского, а для нее самой так и вовсе сказочная. Тем не менее этот человек, заказавший торт с драгоценным кладом внутри, был способен вторгнуться без спроса в ее квартиру.

В те три года, когда они были женаты и жили вместе под кровом Блейка Джексона, Боб надзирал за ней просто маниакально, да и после развода прошло немало времени, прежде чем он отдалился на некоторое расстояние и стал уважать ее личную жизнь. Боб повзрослел, но оставался все тем же властным и быстрым на расправу капитаном футбольной команды, что весьма помогло ему сделать карьеру в департаменте полиции. В молодости он был подвержен порывам гнева и разбивал все, что попадалось под руку; во время подобных кризисов Индиана подхватывала дочку и спасалась в доме у какого-нибудь соседа, пока не приходил отец, которого она срочно вызывала из аптеки. В присутствии тестя Боб тотчас же успокаивался, и это означало, что на самом деле он не окончательно терял голову. Между этими двоими возникла прочная связь, которая не нарушилась и тогда, когда Боб с Индианой развелись. Блейк по-прежнему главенствовал над зятем, как благосклонный отец, а Боб, в свою очередь, был услужлив, как почтительный сын. Они ходили вместе на футбол, смотрели боевики и пропускали по стаканчику в «Камелоте», баре, который оба предпочитали.

До знакомства с Райаном Миллером бывший муж был вторым человеком после отца, к которому Индиана прибегала в случае необходимости, и была уверена, что Боб разрешит проблему, хотя и забросает ее запоздалыми советами и упреками. Индиана восхищалась им и очень его любила, но Боб был вполне способен вот так над ней подшутить, стащить белье, чтобы показать, как легко обокрасть ее квартиру. Он давно твердил, что нужно поменять замки и поставить сигнализацию.

— Помнишь, ты мне обещала котенка? — вторглась Аманда в ее размышления.

— Дочка, в конце августа ты уедешь в университет. Кто тогда будет ухаживать за этим твоим котенком?

— Дедушка. Мы с ним говорили, он согласен.

— Мистеру Джексону и впрямь на пользу пойдет котенок. Ему будет очень одиноко без внучки, — вздохнула Элса.

Квартира Боба Мартина располагалась на пятнадцатом этаже одного из тех зданий, которые в последнее время вырастали как грибы к югу от Маркет-стрит. Несколько лет тому назад здесь был небезопасный портовый район, со складами и погребками; теперь вдоль набережной раскинулся жилой квартал, который котировался очень высоко, с его ресторанами, художественными галереями, ночными клубами, роскошными отелями и особняками; к тому же отсюда и до финансового центра, и до Юнион-сквер было рукой подать. Инспектор купил квартиру, когда проект еще только разрабатывался и цены не взлетели до потолка, с помощью ипотеки, которую он, похоже, не выплатит до конца своих дней. Здание впечатляло своей высотой, и Селеста Роко твердила, что покупка такой квартиры — плохое вложение капитала, потому что башня обрушится во время ближайшего землетрясения. Правда, планеты не указали, когда это случится. Зато из окна гостиной можно было любоваться морем, усеянным парусами, и мостом через Чесапикский залив.

Аманда, с перышками в волосах, в чулках в желтую полоску и в старом дедовом кардигане с дырками на локтях, обедала с отцом на кухне. Они восседали на высоких табуретах перед стойкой из черного гранита. Одна из пассий Боба Мартина, ландшафтный дизайнер, обставила его квартиру неудобной ультрасовременной мебелью и насадила в ней целый лес растений, которые умерли от тоски, когда девица ушла. Без зелени атмосфера в доме была неуютной, как в санатории, только в комнате Аманды было полно разных безделушек, а стены увешаны постерами музыкальных групп и портретами ее героев — Чайковского, Стивена Хокинга и Брайана Грина.

— Полячка придет сегодня? — спросила девочка у отца. Она привыкла к его причудливым любовным связям, которые длились недолго и не оставляли следа, разве что чахли и гибли комнатные растения.

— У нее есть имя, ее зовут Карла, ты это прекрасно знаешь. Она сегодня не придет: ей вырвали зубы мудрости.

— Тем лучше. Я не о зубах. Чего хочет от тебя эта женщина, папа? Американское гражданство?

Боб Мартин стукнул кулаком по гранитной стойке и стал распространяться о почтении к родителям, дуя время от времени на ушибленную руку. Аманда продолжала есть как ни в чем не бывало.

— Вечно ты принимаешь в штыки моих подруг!

— Не преувеличивай, папа… В принципе я к ним отношусь терпимо, но от этой меня бросает в дрожь, у нее смех гиены и стальное сердце. Но не стоит из-за этого ссориться. Сколько времени ты с ней? Вроде бы полтора месяца. Через пару недель Полячка исчезнет без следа, и мне будет спокойнее. Не хочу, чтобы эта женщина использовала тебя, — заявила Аманда.

Боб Мартин невольно улыбнулся: он любил эту свою дочь больше всего на свете, больше самой жизни. Он протянул руку, растрепал индейские перышки в ее прическе и пошел за десертом. Просто поразительно, как верно Аманда судит о его мимолетных подругах — куда вернее, чем он сам. Он не хотел признаваться дочери, но отношения с Карлой уже зашли в тупик. Мартин вынул из холодильника кокосовое мороженое и разложил по бокалам черного стекла, тоже выбранным проектировщицей садов. Аманда тем временем мыла тарелки, из которых они ели пиццу.

— Папа, я жду.

— Чего?

— Не прикидывайся дурачком. Мне нужны все подробности дела о психиатре, — заявила Аманда требовательным тоном, заливая мороженое шоколадом.

— Ричард Эштон. Убит во вторник, десятого числа.

— Ты уверен?

— Конечно уверен. Все записи у меня в столе, Аманда.

— Но ведь точное время смерти определить нельзя, оно колеблется в пределах нескольких часов — так написано в книге о трупах, которую я читала. Тебе тоже надо бы ее прочесть, она называется «Ригидность» или что-то в этом роде.

— Дочка, о каких вещах ты читаешь!

— О худших, чем ты можешь себе вообразить, папа. Психиатр, должно быть, важная шишка, ведь ты себе выбираешь самые лучшие дела, не теряешь времени на какие-то заурядные трупы.

— Если ты в семнадцать лет настолько цинична, лучше не думать, какой ты будешь в тридцать, — заметил инспектор и патетически вздохнул.

— Холодной и расчетливой, как Полячка. Давай рассказывай.

Сдавшись, Боб Мартин повел ее к компьютеру, показал фотографии места преступления и тела, дал прочесть подробное описание одежды жертвы и медицинское свидетельство, которое она уже сфотографировала на телефон во время прошлого визита.

— Жена обнаружила его поутру. Ты бы видела ее, Аманда, просто невероятно, в жизни не встречал такой красивой женщины.

— Айани, фотомодель. Ее показывали в новостях чаще, чем убитого. Ее фотографии повсюду, она с ног до головы одета в траур, как вдовы в старину, смех, да и только, — отметила Аманда.

— Ничего смешного. Может быть, у нее на родине такой обычай.

— Я бы на ее месте радовалась, потеряв такого жуткого мужа и заполучив его деньги. Как тебе показалась Айани? По характеру, я имею в виду.

— Она не только великолепно выглядит, но и крайне сдержанна. В день убийства хранила спокойствие.

— Что это было — спокойствие или облегчение? Где она находилась в то время, когда убили ее мужа? — допытывалась Аманда, памятуя, с каким нетерпением игроки в «Потрошителя» ждут информации.

— Ингрид Данн предполагает, что Эштон, к тому времени как его нашли, был мертв примерно восемь или десять часов, но у нас еще нет окончательных результатов вскрытия. Его жена в это время спала в доме.

— Как удачно…

— Галант, слуга, сказал, что она принимает снотворное и транквилизаторы; думаю, поэтому она и казалась такой невозмутимой на следующий день. Ну и стресс, конечно.

— Ты не можешь быть уверен, что Айани этой ночью приняла снотворное.

— Галант, как всегда, принес ей таблетки вместе с чашкой какао, но не видел, выпила она их или нет, если ты на это намекаешь.

— Она — главная подозреваемая.

— В детективном сериале так оно и было бы. В реальной жизни я руководствуюсь опытом. У меня нюх на такие вещи, поэтому я хороший сыщик. Против Айани нет никаких улик, а интуиция говорит мне…

— Папа, не позволяй, чтобы внешность главной подозреваемой мешала тебе вести расследование. Но ты прав, нужно учитывать и другие возможности. Если бы Айани задумала убить мужа, она бы приготовила более прочное алиби, чем эти снотворные пилюли.

Зайдя вечером в отцовский дом, Индиана просмотрела почту и среди счетов и политической агитации обнаружила глянцевый журнал, распространяющийся по подписке среди весьма привилегированных держателей некоторых кредитных карт: несколько раз она видела такой в приемной у своего дантиста. В доме было тихо, отец этим вечером играл в сквош и пил пиво в немецкой трущобе. Индиана прошла на кухню, поставила чайник, взяла журнал и принялась рассеянно его перелистывать. Заметила, что несколько страниц скреплено скрепкой, и обнаружила статью, которой суждено было перевернуть обычное течение ее жизни.

На журнальном развороте был запечатлен Алан Келлер, принимающий гостей на своем винограднике под руку с белокурой женщиной; подпись под фотографией гласила, что ее имя Женевьева ван Хут, она — бельгийская баронесса, представительница нескольких европейских модельеров. Индиана, снедаемая любопытством, добралась до третьего абзаца и прочла, что Женевьева живет в Париже, но, вероятно, вскоре переселится в Сан-Франциско в качестве супруги Алана Келлера. В статье описывался прием в честь дирижера симфонического оркестра, приводились мнения гостей по поводу неизбежной развязки романа, которые пара не опровергла, и перечислялись предки этой самой ван Хут, с семнадцатого века носившие титул барона. На следующей странице Индиана увидела еще четыре фотографии Алана Келлера с той же самой женщиной в разных местах: в каком-то клубе в Лос-Анджелесе, на Аляске, во время круиза; на парадном приеме; в Риме, на какой-то улочке, по которой они шли, держась за руки.

Новость ошеломила Индиану, в висках у нее стучало, руки тряслись. Она заметила, что на двух фотографиях у Женевьевы короткие волосы, а на двух других — длинные; что на Аляске Алан Келлер одет в бежевый кашемировый свитер, который однажды снял с себя и подарил Индиане, стоило той заикнуться, как нравится ей эта вещь. Случилось это через несколько недель после их знакомства, отсюда неизбежный вывод: ее возлюбленный и эта баронесса вместе очень давно. Индиана перечитывала статью, вглядывалась в фотографии, пытаясь найти что-то, какую-то деталь, которая позволила бы взглянуть на вещи по-другому, но так ничего и не обнаружила. Положила журнал на стол, поверх конверта с билетами в Индию, и долго сидела, уставившись на посудомоечную машину, а чайник свистел себе и свистел на плите.

Вот уже пятнадцать лет ей не приходилось терзаться из-за измены. Будучи замужем за Бобом Мартином, она терпела его подростковое легкомыслие, банки из-под пива на полу, дружков, развалившихся перед телевизором и громко топающих, и решилась на развод только тогда, когда невозможно стало закрывать глаза на его интрижки. Через три года после того, как они разошлись, Боб все еще просил дать ему второй шанс, но Индиана потеряла к нему доверие. В последующие годы она пережила несколько любовных приключений, которые закончились без обид: ни один из тех, других мужчин не обманул ее и не бросил. Когда чувства остывали, она находила деликатный способ отдалиться. Может, Алан Миллер и не был идеальным спутником жизни, о чем твердили ей и дочь, и бывший муж, и Райан Миллер, но до сих пор Индиана не сомневалась в его верности, которая для нее составляла основу их отношений. Цветная вклейка в журнале — два листка глянцевой бумаги — доказывала, что она заблуждалась.

Чтобы лечить тела других людей, Индиана научилась познавать свое; умея настроиться на одну волну с пациентами, она постигала и саму себя. Алан Келлер говорил, что она сообщается с миром через чувства и эмоции, живет в эпоху до изобретения телефона, в какой-то магической вселенной, полагаясь на человеческую доброту; права была Селеста Роко, утверждавшая, что в предыдущем воплощении Индиана была дельфином и в следующем опять вернется в море: твердая почва не для нее, у нее отсутствует ген предусмотрительности. К этому добавлялись годы духовных исканий, в течение которых она еще больше оторвалась от материального, освободила и ум, и сердце. Но когда Индиана увидела в журнале фотографии Алана Келлера и Женевьевы ван Хут, ничто не смягчило удара.

Она поднялась в свою квартиру, включила отопление и легла в постель, в темноте наблюдая за своими чувствами, налаживая правильное дыхание и призывая ци, космическую энергию, которую она во время сеансов старалась передавать пациентам, а также прану, силу, поддерживающую жизнь, представляющую собой одну из ипостасей богини Шакти, ее покровительницы. Но на сердце кошки скребли. Индиана долго плакала, только после полуночи усталость одолела ее, и она на несколько часов забылась беспокойным сном.

После ночи, полной мучительных сновидений, которые она не могла вспомнить, Индиана проснулась рано. Чтобы успокоиться, втерла в запястья несколько капель померанцевого масла — выжимки из цветков апельсинового дерева, и спустилась к отцу на кухню, приготовить мятный чай с медом и приложить лед к распухшим векам. Индиана чувствовала себя совсем разбитой, но после чашки чая и двадцати минут медитации ум прояснился, и она могла уже несколько отстраненно оценивать положение вещей. Не без основания считая, что подобное просветление долго не продлится, Индиана решила действовать, не дожидаясь нового прилива эмоций: позвонила Алану Келлеру и назначила встречу на час дня в парке Пресидио, на их любимой скамейке. Утро провела без драм, погруженная в работу, в полдень закрыла кабинет, зашла в кафе к Дэнни д’Анджело выпить чашечку капучино и поехала в парк на велосипеде. Приехала на десять минут раньше, уселась на скамейку и стала ждать с журналом на коленях. Успокаивающее действие мятного чая и померанцевого масла окончательно сошло на нет.

Алан Келлер явился в назначенный час, радостно улыбаясь: ведь она снова позвала его, как в счастливые времена их любви, когда желание властно заявляло о себе, вопреки обычной сдержанности. Убежденный в том, что его тактика изумить возлюбленную путешествием в Индию имела успех, Келлер уселся рядом, шутливо приобнял ее, но Индиана отодвинулась и передала ему журнал. Келлеру не нужно было его открывать, он знал, о чем говорится в статье, и это до сего времени его ничуть не волновало, ибо возможность того, что журнал попадет в руки Индианы, была минимальной. «Полагаю, ты не приняла всерьез эти хохмы, Инди. Я считал тебя умницей, не разочаровывай меня», — проговорил он небрежно. Ничего хуже он придумать не мог.

Следующие полчаса он пытался убедить Индиану в том, что они с Женевьевой ван Хут всего лишь друзья, они познакомились, когда Келлер защищал в Брюсселе диссертацию по истории искусства, и поддерживали знакомство из обоюдной выгоды: он вводил Женевьеву в труднодоступные круги высшего общества, а она поддерживала его в финансовом мире и давала советы относительно инвестиций; но они никогда и думать не думали о женитьбе, такие слухи смехотворны, что за нелепая мысль. Потом стал описывать нынешние денежные затруднения, а Индиана слушала его, застыв в каменном молчании, ведь ей приходилось считать доллары, а не сотни и тысячи, как ему.

В прошлом году, когда они рука об руку бродили по Стамбулу, возникла тема денег и способа тратить их. На базаре ее не соблазнила ни одна из византийских безделиц, а позже, обходя прилавки со специями, она перенюхала все, что там было, но приобрела только несколько граммов куркумы. Келлер, напротив, всю неделю приценивался к старинным коврам и кувшинам оттоманской эпохи, а потом жаловался на дороговизну. Тогда Индиана спросила, сколько денег нужно ему, какой суммой он удовлетворится, зачем ему столько вещей и откуда он берет средства, не работая. «Никто еще не разбогател, работая», — ответил Келлер, усмехаясь, и прочел ей лекцию о распределении доходов и о том, как законы и религии защищают имущество и привилегии тех, кто богаче, в ущерб беднякам, заключив, что такая система чудовищно несправедлива, но он, к счастью, принадлежит к числу тех, кому повезло.

Сидя в парке на скамейке, Индиана вспомнила тот разговор, пока Келлер излагал, как его обременяют налоги, выплаты по кредитам и прочее; признавался, что его последние вложения пропали и он не может и дальше сдерживать кредиторов посулами, за которыми стоял лишь престиж семьи.

— Ты и представить себе не можешь, как ужасно быть богатым и не иметь денег, — вздохнул Келлер напоследок.

— Должно быть, намного хуже, чем быть просто бедным, без затей. Но мы не об этом пришли поговорить, а о нас. Вижу, Алан, ты никогда не любил меня так, как я любила тебя.

Она забрала журнал, вернула Келлеру конверт с билетами в Индию, надела шлем и уехала на велосипеде, бросив своего возлюбленного, который пребывал в изумлении и ярости, ибо в глубине души сознавал, что сказал Индиане только половину правды: он и в самом деле не собирался жениться на Женевьеве, но вот уже шестнадцать лет поддерживал с ней нечто вроде amitié amoureuse, «любовной дружбы».

Келлер не часто виделся с бельгийкой, она без конца кочевала между Европой и несколькими городами в Соединенных Штатах, но стоило им совпасть в каком-нибудь месте, как они становились неразлучны. Женевьева была утонченной и остроумной, они до поздней ночи могли забавляться интеллектуальными играми, полными коварной иронии, правила которых были известны им одним; а если она о том просила, Келлер умел доставить ей удовольствие в постели, не слишком утомляя себя, с помощью эротических приспособлений, которые Женевьева всегда возила с собой в чемодане. У них было много сходных черт, они принадлежали к тому обществу без границ, члены которого узнают друг друга в любом уголке планеты; они поездили по миру и чувствовали себя вольготно среди роскоши, которая им казалась естественной. Оба были заядлыми меломанами; добрую половину дисков, какие были у Келлера, ему подарила Женевьева; они то и дело встречались в Милане, Нью-Йорке или Лондоне во время оперного сезона. Какой контраст между этой подругой, которую Пласидо Доминго и Рене Флеминг лично приглашали на спектакли, и Индианой Джексон, которая ни разу не была в опере, пока Келлер не повел ее послушать «Тоску»! Музыка тогда ее не впечатлила, а мелодрама довела до слез.

Келлер, раздосадованный, решил, что не нарушил никакого обещания, ведь его с Женевьевой связывала не любовь; и вообще, он сыт по горло недоразумениями, ему надоело чувствовать себя виноватым из-за пустяков; в добрый час закончилась эта связь, слишком долго длившаяся. И все же, видя, как Индиана удаляется на велосипеде, он невольно спросил себя, как бы он реагировал, если бы роли поменялись и любовная дружба обнаружилась между Индианой и Миллером. «Убирайся к дьяволу, дура!» — пробормотал Келлер сквозь зубы, сам понимая, насколько он смешон. Нет, он никогда больше не увидит эту женщину, что за сцена дурного вкуса, Женевьева никогда бы не позволила себе ничего подобного. Выкинуть Индиану из головы, забыть ее, и все тут; в самом деле, вот он уже и начал забывать. Келлер вытер глаза тыльной стороной ладони и решительно, широким шагом направился к машине.

Эту ночь он провел без сна, бродил по огромному дому в Вудсайде, накинув поверх пижамы пальто и надев перчатки, ибо скудное тепло, исходившее от батарей центрального отопления, уносили сквозняки: ветер с тревожным посвистом задувал в щели между досками. Келлер прикончил лучшую бутылку вина, перебирая в уме множество причин для окончательного разрыва с Индианой: случившееся лишний раз доказывало узость взглядов и вульгарность этой женщины. Чего она добивалась? Чтобы он отказался от своих друзей, от своего круга? Мимолетные встречи с Женевьевой не имели значения, только человек, так малознакомый со светской жизнью, как Индиана, мог устроить скандал из-за подобной ерунды. Он даже не помнил, что обещал хранить ей верность. Когда это было? Должно быть, в момент ослепления; если и обещал, то чисто формально, на словах. Они друг другу не подходят, Келлер знал это с самого начала, ошибкой было поддерживать в Индиане ложные надежды.

От вина ему стало худо. К утру у него началась изжога и головная боль. Приняв две обезболивающие таблетки и ложку магнезии, Келлер почувствовал себя лучше, смог позавтракать тостами с английским мармеладом и выпить чашку кофе. Ему даже хватило духу полистать газету. У него были планы на этот день, и он не собирался их отменять. Чтобы прийти в себя после мучительной ночи, Келлер долго стоял под душем и вроде бы обрел душевное равновесие, но, собираясь бриться, увидел, что как-то вдруг постарел на десять лет, что на него из зеркала смотрит один из старцев с картины Тинторетто. Голый, он уселся на бортик ванны, разглядывая синие вены на ногах, призывая Индиану и проклиная ее.

Утром залив Сан-Франциско тонул, как обычно, в молочно-белом тумане, скрадывавшем очертания мира. Дымка спускалась, крутясь, по склонам холмов медленной ватной лавиной, приглушая алюминиевый блеск воды. Самый обычный день, с разницей температур в несколько градусов на одном и другом конце моста Золотые Ворота: в Сан-Франциско было по-зимнему холодно, а в четырех километрах к северу сияло осеннее солнце. Для Райана Миллера главным преимуществом этих мест был благословенный климат, позволявший круглый год тренироваться на свежем воздухе. Он уже участвовал в четырех чемпионатах по триатлону: 3,86 километра вплавь, 180,25 километра на велосипеде и 42,2 километра бегом, с весьма посредственным результатом около четырнадцати часов, и каждый раз газеты поднимали вокруг него шумиху, называя «чудом преодоления», и это приводило Миллера в ярость — такая культя, как у него, была настолько обычной среди ветеранов, что не стоило упоминать о подобном увечье. У него, по крайней мере, был превосходный протез, в этом состояло его преимущество перед другими инвалидами, которые не располагали собственными средствами и должны были довольствоваться протезами обычными. Миллер лишь слегка прихрамывал и мог бы танцевать танго, если бы лучше чувствовал ритм и не так боялся выставить себя на посмешище: он никогда не умел хорошо танцевать. В его понимании «чудом преодоления» был Дик Хойт, который участвовал в триатлоне, таская с собой взрослого сына-инвалида, который весил не меньше, чем он сам. Отец плыл, волоча за собой резиновую лодку, где сидел парнишка, вез его на велосипеде, привязав к переднему сиденью, бежал, толкая коляску. Каждый раз, как Миллер видел его на соревнованиях, эта упрямая отцовская любовь вызывала слезы на глазах у сурового солдата.

Поднявшись, как всегда, в пять часов утра, он начал день с гимнастики цигун. Это позволяло ему продержаться до вечера и почти всегда примиряло с совестью. В какой-то книге о самураях он однажды прочел фразу, которую сделал своим девизом: воин, не стремящийся к духовному совершенству, не более чем убийца. После он приготовил себе завтрак, густой зеленый коктейль с количеством протеинов, клетчатки и углеводов, достаточным, чтобы выжить в Антарктиде, и вывел Аттилу на пробежку, чтобы пес не обленился. Он был уже не так молод, восемь лет для собаки не шутка, но энергия в нем била ключом, и безмятежное существование в Сан-Франциско после военной службы казалось скучным. Аттилу дрессировали для защиты и нападения, натаскивали на мины и террористов, он должен был сдерживать врага, прыгать с парашютом, плавать в ледяной воде и совершать прочие действия, которым нет места в гражданской жизни. Пес был глух, слеп на один глаз, но эти недостатки восполнял нюхом, удивительным даже для собаки. Миллер общался с ним жестами, Аттила угадывал его намерения и подчинялся, если считал, что команда осмысленная; в противном случае прикрывался своей глухотой и не обращал на хозяина ни малейшего внимания.

Пробегав час, человек и собака вернулись, тяжело дыша, и Аттила улегся в углу, а Миллер приступил к тренажерам, расставленным наподобие зловещих скульптур по всему лофту, обширному пустому пространству, где, кроме них, еще стояли широкая кровать, телевизор, музыкальный центр и грубо сработанный стол, за которым Миллер ел, программировал и мастерил. На монументальной консоли теснились компьютеры, с помощью которых он напрямую связывался с правительственными службами, покупавшими его работу. Нигде не было видно ни фотографий, ни дипломов, ни украшений… ничего личного, как будто бы человек только что приехал или собрался уезжать, зато на стенах располагалась внушительная коллекция оружия: Миллеру нравилось разбирать его и чистить.

Его жилище занимало весь третий этаж бывшей типографии в промышленном районе Сан-Франциско; здание из бетона и кирпича имело неприветливый вид, зимой его невозможно было обогреть, но там было достаточно простора для беспокойной души Райана Миллера, а также обширный гараж и промышленный лифт, железная клеть, куда при необходимости легко поместился бы танк. Миллер выбрал этот лофт за его размеры и еще потому, что любил одиночество. В доме он был единственным жильцом, а с шести вечера и по выходным улицы квартала пустели.

Через день Миллер ходил в олимпийский бассейн, а в другие дни плавал в заливе. В ту субботу он приехал в аквапарк, рядом с которым мог парковаться бесплатно в течение четырех часов, и вместе с Аттилой направился в «Дельфин-клуб». Было холодно, в этот ранний час только несколько человек бегали трусцой, словно призраки появляясь из густого тумана. Пес был на поводке и в наморднике на всякий случай: он до сих пор мог бежать со скоростью пятьдесят километров в час, разодрать зубами бронежилет, а если вцеплялся в кого-нибудь мертвой хваткой, не было никакой возможности разжать ему челюсти. Миллеру понадобился год, чтобы приучить Аттилу к городской жизни, но он боялся, что если пса раздразнят или застанут врасплох, тот может напасть, и тогда придется его усыпить. Таков был уговор, когда ему отдали Аттилу, но сама мысль о том, чтобы пожертвовать боевым товарищем и лучшим другом, была нестерпима. Миллер был обязан ему жизнью. Когда в Ираке в 2007 году во время штурма ему пулей разворотило ногу, он успел наложить жгут перед тем, как потерять сознание, но, несомненно, погиб бы, если бы Аттила не протащил его больше ста метров под шквальным огнем, а потом прикрыл собой и так лежал, пока не подоспела помощь. В спасательном вертолете Миллер звал своего пса; звал его и в самолете, который доставил раненого в американский госпиталь в Германии.

Через несколько месяцев, во время долгого, мучительного выздоровления, Миллер узнал, что Аттиле назначили нового проводника и он служит с другим взводом «морских котиков» на территории, занятой «Аль-Каидой». Кто-то прислал Миллеру фотографию, на которой он не узнал своего пса: его обрили наголо, оставив только гребень по хребту, как на голове у вождя-могиканина, чтобы придать ему еще более устрашающий вид. Миллер продолжал следить за его судьбой, в чем ему помогали бывшие боевые товарищи, и так узнал, что в ноябре 2008 года Аттила был ранен.

К тому времени пес принял участие в бесчисленных штурмах и операциях по освобождению, спас множество жизней и превратился в легенду среди «морских котиков». Но однажды, когда он двигался в строю вместе со своим проводником и еще несколькими бойцами, на дороге разорвалась мина. Взрывом разнесло в клочья пару бронетранспортеров, два человека погибли, пятеро были ранены, и Аттила тоже. Пес был так плох, что его сочли мертвым, но подобрали вместе с остальными, поскольку не бросать товарища в бою — святое правило. Аттилу лечили, и он выжил, хотя больше не мог воевать. Пес получил награду — у Райана Миллера в коробке хранилась фотография, запечатлевшая краткую церемонию, и медаль Аттилы вместе с его собственными.

Узнав, что пса отправили в отставку, Миллер затеял нелегкое дело — ввезти его в Соединенные Штаты и заполучить для себя, минуя многие бюрократические препоны. В тот день, когда Миллер наконец отправился за ним на военную базу, Аттила тотчас же узнал его, прыгнул ему на грудь, и оба покатились по земле, играя, как в прежние времена.

«Дельфин-клуб» для занимающихся плаванием и греблей существовал с 1877 года и с тех пор поддерживал дружеское соперничество с соседним клубом «Саут-Энд», который располагался в таком же ветхом деревянном доме: их разделял хлипкий забор и дверь, не запиравшаяся на ключ. Райан сделал Аттиле знак, и тот осторожно заполз в здание и спрятался в раздевалке рядом с большим желтым плакатом, где было написано, что с собаками вход воспрещен; сам Миллер тем временем поднялся по лестнице к бельведеру, полукруглому застекленному балкону, где стояли два ветхих кресла и кресло-качалка. Фрэнк Ринальди, администратор, был уже на месте: в свои восемьдесят четыре года он всегда приходил первым, садился в кресло-качалку и наслаждался лучшим в городе зрелищем: мостом Золотые Ворота в рассветных лучах.

— Мне нужны добровольцы, чтобы чистить сортиры. Записывайся, парень, — сказал он вместо приветствия.

— Непременно. Будешь сегодня плавать, Фрэнк?

— А ты как думаешь? Буду целый день сидеть у печки? — проворчал старик.

Не только он один, перевалив за восемьдесят, бросал вызов ледяным волнам залива. Не так давно скончался член клуба, который в шестьдесят проплыл в кандалах от тюрьмы Алькатрас до побережья, толкая перед собой лодку; он совершал заплывы до девяноста шести лет. Ринальди, как Райан Миллер и Педро Аларкон, принадлежал к Полярному клубу, члены которого проплывали каждую зиму по шестьдесят четыре километра. Каждый ежедневно записывал свой результат на квадратном листочке, прикрепленном к стене четырьмя кнопками. Чтобы подсчитать пройденное расстояние, там же, на стене, висела карта аквапарка и веревка с узелками: этот примитивный метод никто не счел нужным изменить. Подсчет километров держался на честном слове, как и всё в этом клубе, но система работала бесперебойно вот уже сто тридцать пять лет.

В раздевалке Райан Миллер переоделся в плавки и, перед тем как выйти на пляж, потрепал по холке Аттилу, который расположился ждать его, забившись в угол, сунув нос в передние лапы, стараясь остаться незамеченным. На пляже Миллер встретил Педро Аларкона, который пришел еще раньше, но не хотел лезть в воду, поскольку был простужен. У берега колыхалась лодка, на которой уругваец собирался грести; на нем был плотный пиджак, шапка и шарф; в руке сосуд для мате, а под мышкой — термос с кипятком. Они поздоровались едва заметным кивком.

Аларкон оттолкнул лодку, запрыгнул в нее и исчез в тумане, Миллер же натянул оранжевую шапочку, надел очки, снял протез, который оставил на песке, будучи уверен, что никто на него не польстится, и бросился в волны. Холодный вал ошарашил, но эйфория, какую он испытывал от плавания, тотчас же вознесла до небес. Утратив ощущение собственного веса, борясь с коварными течениями и выдерживая температуру в восемь градусов Цельсия, от которой ломило кости, Миллер напрягал все силы своих могучих рук и ощущал себя таким, как прежде. Проплыв немного, он разогрелся, сосредоточился на дыхании и скорости, ориентируясь на бакены, которые едва виднелись в тумане, тем более сквозь защитные очки.

Аларкон и Миллер тренировались около часа и в одно и то же время вышли на берег. Аларкон вытащил лодку и протянул Миллеру протез.

— Я не в лучшей форме, — пробормотал тот, повернувшись лицом к клубу: он держался за плечо Аларкона и сильно хромал, поскольку культя совсем окоченела.

— Ноги только на десять процентов участвуют в процессе плавания. А у тебя, парень, бедра как у быка. Нечего тратить на плавание такую силу. Прибереги ее для триатлона — велосипедной гонки и бега.

Тут Фрэнк Ринальди, стоявший на верхней площадке лестницы, свистнул, предупреждая, что к ним пришли. Рядом с ним виднелась Индиана Джексон, с двумя бумажными стаканчиками в руках, красным носом и глазами, слезящимися от езды на велосипеде, ее обычном виде транспорта.

— Я вам привезла самое декадентское, самое роскошное угощение, которое только смогла найти: горячий шоколад с морской солью и карамелью от Гирарделли, — заявила она.

— Что-то случилось? — спросил Райан, которого встревожило появление Индианы в клубе, куда она раньше ни ралу не захаживала.

— Ничего особенного…

— Тогда пускай Миллер немного попарится в сауне. Инте неосмотрительные пловцы, искупавшись в этом заливе, умерли от переохлаждения, — провозгласил Ринальди.

— А иных сожрали акулы, — усмехнулся Миллер.

— Неужели? — встрепенулась Индиана.

Ринальди ее успокоил: здесь давно не видали акул, зато несколько лет назад в аквапарк заплыл морской лев. Он покусал за ноги четырнадцать человек и погнался еще за десятерыми, которые едва-едва сумели спастись. Ученые сочли, что морской лев защищал своих самок, но Ринальди был уверен, что он повредился рассудком из-за токсичных водорослей.

— Миллер, сколько раз я говорил тебе, чтобы ты не приводил в клуб собаку?

— Много раз, Фрэнк, и каждый раз я объяснял тебе, что Аттила — служебный пес, вроде поводыря для слепых.

— Хотел бы я знать, для чего тебе служит эта зверюга!

— Нервы успокаивает.

— Члены клуба жалуются, Миллер. Не ровен час, твой пес кого-нибудь покусает.

— Как он может кого-то покусать, когда он в наморднике, Фрэнк! И потом, он атакует только по моей команде.

_____

Райан быстро принял горячий душ и второпях оделся: удивительно, как это Индиана вспомнила, что в этот час он тренируется в клубе. Миллер полагал, что Индиана все время парит в облаках. Она была немного чудная, эта его подруга: от нее ускользали подробности обыденной жизни, она могла заблудиться в городе, была не в состоянии вести счета, теряла мобильники и сумки, но каким-то необъяснимым образом в своей работе была пунктуальной и собранной. Связав волосы в хвост и закрепив резинкой, надев белый халат, она превращалась в здравомыслящую сестру той, другой, с непричесанными кудрями и в узком платье. Райан Миллер любил ту и другую: рассеянную, взбалмошную подругу, которая привносила радость в его существование и которую он стремился защитить; ту самую, что плясала, опьяненная ритмом и коктейлем с пинаколадой, в латиноамериканском клубе, куда их водил бразильский художник, в то время как он, Миллер, тихо сидел на стуле, не сводя с нее глаз; была ему дорога и другая женщина, строгая, серьезная целительница, избавлявшая его от мышечных болей; колдунья, окруженная иллюзорными ароматами, магнитами, поправляющими вселенские силы, хрусталиками, маятниками и свечами. Ни та ни другая не подозревали о любви, которая оплетала его, как лиана.

Миллер знаком велел Аттиле оставаться в углу, а сам поднялся на бельведер к Индиане, которая дожидалась его в одиночестве, потому что Аларкон и Ринальди ушли. Они уселись в потрепанные кресла перед широкими окнами и под крики чаек уставились в молочно-белую даль, где сквозь туман, который начинал уже рассеиваться, проступали очертания моста.

— Чему обязан удовольствием видеть тебя? — осведомился Райан, пытаясь протолкнуть в себя шоколад, который она принесла, почти остывший, со сливками, превратившимися в клейстер.

— Думаю, ты уже знаешь, что между мною и Аланом все кончено.

— Что ты говоришь? Как это так? — удивился Миллер, не скрывая удовольствия.

— И ты еще спрашиваешь! Все из-за тебя. Ты послал мне этот журнал. Я была настолько уверена в любви Алана… как могла я так ошибиться в нем? Райан, когда я увидела эти фотографии, мне стало так больно, как будто меня побили. Зачем ты это сделал?

— Я ничего не посылал тебе, Инди, но если это помогло тебе отделаться от старикашки — в добрый час.

— Он никакой не старикашка, ему пятьдесят пять лет, и он великолепно выглядит. Впрочем, это не важно, отныне он для меня не существует, — объявила Индиана и высморкалась в бумажную салфетку.

— Расскажи, что стряслось.

— Прежде всего поклянись, что это не ты послал мне тот журнал.

— Будто ты меня не знаешь! — возмутился Миллер. — Я не прибегаю к уловкам, все выкладываю начистоту. Разве, Индиана, я когда-либо дал тебе повод усомниться в моей честности?

— И правда, Райан. Прости меня, я сама не своя. Вот что я нашла у себя в почте. — Индиана протянула ему сложенные вдвое листки, которые Миллер быстро проглядел и вернул ей.

— Эта ван Хут похожа на тебя, — единственное дурацкое замечание, какое пришло ему в голову.

— Да нас просто не отличить друг от дружки! Только она на двадцать лет старше, весит на десять килограммов меньше и одевается у Шанель, — ответила Индиана.

— Ты гораздо красивее.

— Я не могу смириться с изменой, Райан. Это сильнее меня.

— Ты только что обвинила меня в предательстве.

— Наоборот, я подумала, что ты послал эту статью из преданности, чтобы оказать мне услугу, открыть глаза.

— Я был бы трусом, если бы не высказал тебе все напрямик, Индиана.

— Да, конечно. Я хочу знать, кто это сделал, Райан. Журнал не пришел по почте, на конверте не было марок. Кто-то взял на себя труд положить его в мой почтовый ящик.

— Это сделал кто-то из твоих поклонников, Инди, с самыми лучшими намерениями — чтобы ты узнала, что за тип этот Алан Келлер.

— Журнал оставили у меня дома, а не в клинике, значит этот человек знает, где я живу, с кем и как. Я тебе рассказывала, что у меня пропало кое-что из белья? Кто-то наверняка входил в мою квартиру, может быть, не один раз, как знать. Туда легко подняться, и с улицы никто не увидит, потому что лестницу скрывает сосна с густой кроной. Аманда рассказала Бобу, а ты знаешь, какой он ревнивый: явился без предупреждения, привел слесаря, и тот поменял замки у папы и у меня. С тех пор ничего не пропадало, но у меня такое ощущение, будто кто-то побывал у меня в комнатах, не могу тебе объяснить, что-то призрачное носится в воздухе. Райан, мне кажется, кто-то следит за мной…

За те три года, в которые Дениза Уэст посещала Холистическую клинику, она стала любимой пациенткой сразу нескольких практикующих там терапевтов. Вечера понедельника, в дождь и вёдро, она посвящала здоровью и искусству: проходила у Индианы сеанс рэйки, лимфатического дренажа и ароматерапии; Юмико Сато делала ей иглоукалывание, Дэвид Макки скармливал свои гомеопатические пилюли, а в завершение счастливого вечера она брала урок живописи у Матеуша Перейры. Она не пропускала ни единого раза, хотя должна была трястись полтора часа на том же громыхающем грузовике, который доставлял продукты с ее маленькой фермы на уличные лотки. Она выезжала пораньше, потому что припарковать грузовик в Норт-Бич было нелегкой задачей, и всегда привозила целителям души, как она их называла, какую-нибудь прелесть со своей фермы: лимоны, салат, лук, букеты нарциссов, свежие яйца.

Денизе было шестьдесят лет, она уверяла, что еще жива благодаря Холистической клинике, где ей вернули здоровье и оптимизм после несчастного случая, когда она получила переломы в шести местах и сотрясение мозга. В клинике она, убежденная анархистка, выплескивала все свои обиды, как политического, так и социального характера, и получала достаточно позитивной энергии, чтобы поддерживать в себе боевой дух до следующего визита. Целители души относились к ней с огромной нежностью, даже Матеуш Перейра, хотя художества Денизы и приводили его в замешательство. Сам он широкими мазками кричащих красок изображал на огромных холстах страдания живых существ, а Дениза рисовала цыплят и ягнят; она, конечно, жила на ферме, возделывая землю и разводя скот, но такие картинки никак не вязались с ее характером амазонки. Несмотря на различия в стиле, уроки проходили легко и весело. Дениза каждый раз платила ему пятьдесят долларов, которые Перейра принимал с чувством вины, потому что за три года она научилась только грунтовать холст да мыть кисти. На Рождество она дарила картины всем своим друзьям, включая целителей души: у Индианы в гараже отца скопилась изрядная коллекция курочек и овечек, а Юмико принимала подарок обеими руками, кланяясь в пояс, согласно японскому этикету, но потом незаметно избавлялась от полотна. Только Дэвид Макки ценил эту живопись по достоинству и украшал ею стены своего кабинета, ведь он был ветеринаром по специальности, хотя и добился в гомеопатии столь заметных результатов, что все его клиенты принадлежали к человеческому роду, кроме собачки с ревматизмом, которая лечилась также и у Индианы.

Это Райан Миллер и Педро Аларкон в первый раз привели Денизу Уэст в Холистическую клинику и препоручили заботам Индианы в надежде, что та сможет ей помочь. Дениза и Аларкон были близкими друзьями, даже любовниками короткое время, хотя ни тот ни другая об этом не упоминали, делая вид, будто все позабыли. Кости у Денизы срослись после нескольких сложных операций, но колени и бедра оставались слабыми, и не проходило неприятное ощущение, будто в спинной хребет воткнут наконечник копья; это, однако, ничуть не умаляло ее активности, она боролась с болью, горстями глотая аспирин и время от времени прикладываясь к джину. Изнуренная бессонницей, она злилась на весь мир, пока объединенные усилия целителей души и учителя живописи не сотворили чудо, вернув ей радость жизни и веселый нрав, который пленил когда-то Педро Аларкона.

В этот понедельник после сеанса с Индианой Дениза, испустив счастливый вздох, слезла с кушетки, надела вельветовые штаны, рубашку лесоруба и мужские ботинки, которые всегда носила, и решила подождать Райана Миллера: его сеанс был следующим. Благодаря холистическим процедурам она могла подняться на третий этаж, держась за перила в стиле ар-деко, но только не на чердак по корабельному трапу, который туда вел, так что урок живописи проходил в кабинете номер три, который пустовал уже несколько лет. Владелец дома, китаец, так и не смог найти съемщика, потому что двое предыдущих покончили с собой: первый благопристойно повесился, а второй выстрелил себе в голову из пистолета, со всеми последующими ужасами в виде крови и мозгов. Не один представитель альтернативной медицины интересовался помещением, расположенным в центре, к тому же в престижной Холистической клинике, но отступался, услышав историю. По Норт-Бич ходили слухи, будто в кабинете номер три маются души самоубийц, но Перейра, который жил в здании, ни разу не заметил ничего сверхъестественного.

Райан Миллер, который приходил к Индиане по понедельникам, нередко после сеанса заходил за Денизой, забирал ее с урока живописи и провожал до грузовика. Ему тоже выпало счастье получать к Рождеству картины маслом, изображающие домашнюю скотину; живопись эта отправлялась на ежегодный аукцион в приют для женщин, пострадавших от насилия, и там оценивалась по достоинству.

Миллер вышел из кабинета Индианы, примиренный с миром и самим собой, душа хранила ее образ, тело до сих пор ощущало прикосновения ее рук. В коридоре он столкнулся с Кэрол Андеруотер, которую несколько раз встречал в клинике.

— Как вы себя чувствуете, мадам? — спросил он из вежливости, хотя заранее знал, каким будет ответ.

— Мой рак при мне, но еще жива, как видите.

После сеанса с Миллером безмятежное спокойствие, в которое погружалась Индиана во время работы, всецело сосредоточиваясь на стремлении излечить, оставило ее: вернулась грусть обманутой любви и смутное, настороженное ощущение, что за ней наблюдают, от которого она никак не могла отделаться. Через несколько часов после того, как она рассталась с возлюбленным в парке, досада прошла, ее сменила боль утраты: никогда еще Индиана так не плакала из-за любви. Она спрашивала себя, как можно было не заметить признаков разлада. Алан имел отсутствующий вид, был озабочен и угнетен, они отдалились друг от друга. Вместо того чтобы выяснить, в чем дело, она решила предоставить ему время и простор для размышлений, даже не подозревая, что причиной всему — другая женщина. Индиана собрала простыни и полотенца, навела порядок в своем кабинетике и, как обычно, сделала пару записей относительно состояния здоровья Денизы Уэст и Райана Миллера.

В этот день настала очередь Кэрол Андеруотер утешать Индиану — что-то новенькое в их дружбе, в которой роль жертвы играла Кэрол. О разрыве с Келлером она узнала в воскресенье: позвонила Индиане, чтобы пригласить ее в кино, заметила, что та чем-то расстроена, и заставила излить душу. Индиана увидела, как Кэрол входит в кабинет, держа корзинку под мышкой, и ее растрогала доброта этой женщины, которая не сегодня завтра умрет и, уж конечно, имеет больше причин впасть в отчаяние, а она, молодая и здоровая, к стыду своему, столько раз теряла терпение, общаясь с больным человеком. Глядя, как Кэрол уселась на стул в приемной — тяжелая юбка, землистого цвета пиджак, платок на голове и корзинка на коленях, — Индиана решила, что, когда закончится курс радиотерапии и больная почувствует себя лучше, надо будет пройтись с ней по магазинам секонд-хэнд и купить ей вместо этого старушечьего наряда что-нибудь более яркое и женственное. Индиана любила такие магазины, считала себя экспертом по части поношенного платья: опытным глазом она тотчас же замечала в груде никчемного тряпья бесценные сокровища, например туфли из змеиной кожи, верх элегантности, а носить их можно без угрызений совести: ни с какой рептилии не сдирали шкуру — туфли были из пластика, сделанные на Тайване.

— Мне так жаль тебя, Индиана. Знаю, ты страдаешь, но скоро сама убедишься, как тебе повезло. Ты достойна гораздо лучшего мужчины, чем Алан Келлер, — проговорила Кэрол.

Голос у нее был прерывистый, ломкий, она говорила шепотом, с судорожными придыханиями, будто ей не хватает воздуха или мешаются мысли: голос глупой блондинки из старого кино в теле балканской крестьянки, как описал это Алан Келлер, увидав ее один-единственный раз, когда все трое встретились в кафе «Россини». Индиане приходилось делать усилие, чтобы разобрать слова; она вслушивалась с плохо скрываемым раздражением — но, вероятно, такая манера говорить связана с болезнью, возможно, у Кэрол повреждены голосовые связки.

— Поверь, Индиана, Келлер не подходит тебе.

— Ах, Кэрол, когда любишь, не думаешь, подходит тебе человек или нет. Мы с Аланом встречались четыре года и были счастливы, по крайней мере, мне так казалось.

— Четыре года — долгий срок. Когда вы думали пожениться?

— Мы об этом не говорили.

— Вот странно! Вы оба свободны.

— Некуда было спешить. Я думала подождать, пока Аманда уедет в университет.

— Почему? Аманда с ним не ладила?

— Аманда не ладит ни с кем из тех, кто встречается со мной или с ее отцом, — она ревнует.

— Не плачь, Индиана. Скоро у твоей двери выстроится очередь претендентов, надеюсь, на этот раз ты будешь разборчивее. Келлер остался в прошлом, он как будто умер, не вспоминай о нем больше. Взгляни, я принесла подарок для Аманды — нравится?

Кэрол поставила корзинку на стол и подняла тряпицу, которая лежала сверху. Внутри, в гнездышке из шерстяного шарфа, спал крохотный зверек.

— Это кошечка, — сказала она.

— Кэрол! — воскликнула Индиана.

— Ты говорила, что дочка хочет котенка…

— Какой чудесный подарок! Аманда будет счастлива.

— Она ничего мне не стоила, мне ее дали в Обществе защиты животных. Ей шесть недель, она здорова, привита. Не доставляет никаких неудобств. Можно, я сама подарю ее твоей дочери? Мне бы хотелось с ней познакомиться.

Старший инспектор сидел у себя в кабинете в эргономическом кресле нелепой конструкции, которое подчиненные додумались подарить на пятнадцатую годовщину его работы в департаменте полиции, закинув ноги на стол и заложив руки за голову. Петра Хорр, как всегда, ворвалась без зова, с бумажным пакетом и стаканчиком кофе. До того как лучше узнать ее, Боб Мартин думал, что такое звучное имя не подходит хрупкой дамочке инфантильного облика, но потом поменял мнение. Петре исполнилось тридцать лет, она была маленькая, худенькая, веснушчатая; личико в форме сердечка, широкий лоб, острый подбородок; волосы, коротко стриженные, торчат торчком, смазанные гелем и выкрашенные в черный цвет у корней, в оранжевый — посередине, а на концах — в ярко-желтый, вроде шапочки из лисьего меха. Издали ее можно было принять за девочку, и вблизи тоже, но стоило Петре открыть рот, как впечатление хрупкости улетучивалось. Она поставила пакет на стол и протянула Мартину стаканчик:

— Сколько часов, шеф, у вас не было ни крошки во рту? Дождетесь гипогликемии. Бутерброд с экологически чистой курятиной на цельнозерновом хлебе. Здоровая пища. Ешьте.

— Я думаю.

— Ну и новость! О ком?

— О деле психиатра.

— То есть об Айани, — театрально вздохнула Петра. — И раз уж вы о ней упомянули, шеф, докладываю: к вам посетитель.

— Она? — вскинулся инспектор, снимая ноги со стола и поправляя рубашку.

— Нет. Молодой человек весьма приятной наружности. Слуга Эштонов.

— Галанг. Приведи его.

— Нет. Сначала поешьте, жиголо подождет.

— Жиголо? — переспросил инспектор, впиваясь зубами в бутерброд.

— Ой, шеф, какой вы наивный! — воскликнула Петра, выходя.

Через десять минут Галанг уже сидел перед инспектором, по ту сторону письменного стола. Боб Мартин допрашивал его пару раз в доме Эштонов, где молодой филиппинец, одетый скромно, в черные брюки и белую рубашку с длинным рукавом, хранящий непроницаемую мину и ступающий бесшумно, по-кошачьи, казался незаметным. Однако же парня, который явился в департамент полиции, не заметить было трудно: стройный, атлетического сложения, с черными волосами, завязанными на затылке в короткий хвост, наподобие косички тореро; руки ухоженные, на губах то и дело мелькает белозубая улыбка. Галанг снял плащ цвета морской волны, и, увидев классическую подкладку в черно-бежевую клетку, Боб Мартин узнал фирму «Burberry»: к таким вещам ему, с его заработком, не подступиться. Интересно, подумал инспектор, сколько зарабатывает Галанг — или кто-то покупает ему одежду? Элегантный, экзотически красивый, он мог бы сняться для рекламы мужского одеколона с чувственным, таинственным ароматом; Петра, однако, внесла бы поправку: для подобной цели он снимался бы голым и небритым.

Мартин быстро прокрутил в уме доступную информацию: Галанг Толоса, тридцать четыре года, родился на Филиппинах, эмигрировал в Соединенные Штаты в 1995 году, год проучился на высших курсах, работал в туристической компании «Клаб Мед», в спортивных залах и в Институте сознательного программирования тела. Он спрашивал у Петры, что это за чертовщина, и та ответила, что теоретически речь идет об интенсивном массаже позитивной направленности, который, по идее, должен оказывать благотворное воздействие на ткани организма. Колдовство вроде того, что практикует Индиана, заключил Боб, чьи представления о массаже ограничивались грязным салоном с азиатскими девушками в коротких штанишках, с голой грудью и в резиновых перчатках.

— Простите, что отнимаю у вас время, главный инспектор. Вот, проходил мимо, решил зайти поговорить, — улыбнулся филиппинец.

— О чем?

— Буду с вами откровенен, инспектор. У меня вид на жительство, я добиваюсь гражданства и не хочу быть замешанным в полицейское расследование. Боюсь, из-за дела доктора Эштона у меня могут возникнуть проблемы, — сказал Галанг.

— Вы имеете в виду убийство доктора Эштона? Не зря боитесь, молодой человек. Вы находились в доме, у вас была возможность проникнуть в кабинет, вы хорошо знали привычки жертвы, у вас нет алиби, а если немного покопаться, определенно найдется и мотив. Хотите что-нибудь добавить к вашим прежним показаниям? — Любезный тон полицейского не мог скрыть угрозу, звучавшую в его словах.

— Да… Ладно, вы об этом сами только что упомянули: мотив. Доктор Эштон был тяжелым человеком, у меня было с ним несколько столкновений, — промямлил Галанг. Улыбка исчезла с его губ.

— Поподробнее, пожалуйста.

— Доктор грубо обращался с людьми, особенно когда выпивал. Его первая жена, да и вторая тоже, выдвигала на бракоразводном процессе обвинение в дурном обращении, можете проверить, инспектор.

— Он когда-нибудь применял к вам насилие?

— Да, трижды, потому что я пытался защитить госпожу.

Инспектор подавил любопытство и стал ждать, пока Галанг сам продолжит рассказывать, наблюдая за выражением его лица, жестами, едва различимыми гримасами. Полицейский привык к вранью и полуправде, смирился с мыслью, что лгут почти все, одни из тщеславия, чтобы выставить себя в выгодном свете, другие из страха, а большинство — просто по привычке. Во время допроса в полиции человек всегда нервничает, даже если ни в чем не виноват, дело полицейского — истолковывать сказанное, определять, когда подозреваемый кривит душой, а когда чего-то недоговаривает. Он по опыту знал, что люди, стремящиеся угодить, такие как Галанг, не выносят неловких пауз в разговоре; стоит отпустить поводья, как они наговорят даже больше, чем следовало бы.

Ждать пришлось недолго: через тридцать секунд филиппинец выдал тираду, которую наверняка приготовил заранее, однако от желания казаться убедительным запутался в словах. Он познакомился с Айани в Нью-Йорке десять лет тому назад, на пике ее карьеры: они подружились, даже больше — стали как брат с сестрой, помогали друг другу, виделись почти ежедневно. Наступил экономический кризис, оба потеряли работу, и в конце 2010 года, когда она познакомилась с Эштоном, положение было просто отчаянным. Когда Эштон и Айани поженились, она взяла Галанта с собой в Сан-Франциско в качестве управляющего, должность куда как ниже его квалификации, но он хотел уехать подальше из Нью-Йорка, где совсем запутался в денежных и прочих делах. Платили ему немного, но Айани кое-что передавала ему за спиной у супруга. Ему было тяжело видеть, как страдает его хороший друг: на публике Эштон обращался с женой как с королевой, а дома втаптывал ее в грязь. Сначала изводил ее психологически, в чем ему не было равных, потом дошло и до рукоприкладства. Не раз он видел, как Айани замазывает тональным кремом синяки. Галанг пытался помочь ей, но несмотря на то, что они доверяли друг другу, Айани отказывалась обсуждать эту сторону своего брака, ей было стыдно, будто она сама виновата в жестоком обращении мужа.

— Они часто ссорились, инспектор, — заключил Галанг.

— Из-за чего?

— Из-за всякой ерунды: то ему не нравилось какое-нибудь блюдо, то Айани звонила из дому своим родным в Эфиопию, то доктор Эштон бесился оттого, что ее узнавали повсюду, а его — нет. С одной стороны, он любил выставлять себя напоказ, бывая на людях с Айани, с другой — норовил держать ее взаперти. Одним словом, ссорились они из-за таких вещей.

— И из-за вас тоже, мистер Толоса?

Этот вопрос застал Галанта врасплох. Он открыл было рот, чтобы возразить, но передумал и молча кивнул, удрученно потирая рукою лоб. Ричарда Эштона, сказал филиппинец, выводила из себя их дружба, он подозревал, что Айани покупает приятелю вещи и дает деньги, а он ее покрывает во всем, что бы она ни делала: тратила ли деньги, выходила из дому, поддерживала знакомства, которые Эштон запрещал. Психиатр испытывал обоих — унижал его перед Айани или грубо обращался с ней, пока Галанг не выдерживал и не вставал на ее защиту.

— Видите ли, инспектор: должен признаться, порой во мне вскипала кровь, меня так и подмывало врезать ему как следует и сбить с ног. Уж не знаю, сколько раз мне приходилось оттаскивать его от жены, толкать, удерживать, как невоспитанного ребенка. Однажды даже пришлось запереть его в туалете, пока не успокоится: он гонялся за госпожой с кухонным ножом.

— Когда это произошло?

— В прошлом месяце. Последнее время ситуация улучшилась: отношения наладились, супруги помирились, снова заговорили о книге, которую собирались писать. Айани… миссис Эштон была довольна.

— Хотите что-то еще добавить?

— Нет, инспектор, это все. Я хотел объяснить вам, как обстояло дело, не дожидаясь, пока горничные все расскажут на свой лад. Понимаю, это бросает на меня подозрение, но вы должны верить мне: я никак не причастен к смерти доктора Эштона.

— У вас есть оружие?

— Нет, сэр. Да я и не умею им пользоваться.

— А скальпелем вы сумели бы воспользоваться?

— Скальпелем? Нет, конечно нет.

Когда Галанг Толоса ушел, инспектор вызвал свою помощницу:

— Что ты думаешь, Петра, по поводу того, что подслушала, стоя за дверью?

— Что миссис Эштон имела достаточно мотивов, чтобы избавиться от мужа, и в придачу в ее распоряжении был парень, который мог ей в этом помочь.

— Полагаешь, Айани способна убить мужа током, используя тайзер?

— Нет, она скорее подложила бы ему в постель эфиопскую змею. Но полагаю, что Галанг Толоса забыл упомянуть об одной детали.

— Какой?

— Что они с Айани — любовники. Минуточку, шеф, не перебивайте меня! В отношениях этих двоих много оттенков, они сообщники, они доверяют друг другу, она ему протежирует, и он, должно быть, единственный мужчина, который знает ее до последней клеточки и способен доставить ей сексуальное наслаждение.

— Господи Исусе! Какие извращения тебе приходят в голову!

— Мне-то их приходит в голову мало, а вот у Галанга наверняка обширный репертуар. Хотите, я вам точно объясню, какого рода обрезанию подверглась Айани в восемь лет: ей удалили половые губы и клитор. Это не секрет, она сама об этом говорила. Могу достать видео, сами увидите, что вытворяют над девочками с помощью выщербленного ножа или ржавого лезвия, причем без анестезии.

— Нет, Петра, это не обязательно, — вздохнул Боб Мартин.