Игра в «Потрошителя»

Февраль

К многочисленным обязанностям Блейка Джексона добавилась Спаси-Тунца, кошка, которую Кэрол Андеруотер подарила его внучке и с которой было немало хлопот, хотя он и должен был признать, что зверюшка скрашивала одиночество, как и предсказывала Элса Домингес. Аманда назвала ее в честь Спаси-Тунца, невидимого дружка из ее детства, и никому в семье не казалось странным, что киска и вправду питается тунцовыми консервами.

— Как там Спаси-Тунца, дедушка? Я по ней очень скучаю, — сказала Аманда.

— Дерет когтями мягкую мебель.

— Не важно, мебель все равно старая. Как твоя книга?

— Пока никак. Обдумываю твою идею насчет детектива.

— Я сама сегодня над этим думаю, — призналась внучка. — Мы изучаем ауто сакраменталь[3]. Знаешь, что это такое?

— Понятия не имею.

— Моральная драма, форма средневекового театра, нравоучительная аллегория про борьбу добра и зла. Добро всегда побеждало, но самым интересным оказывалось зло, потому что без порока, греха и коварства ауто сакраменталь не привлекало публику.

— Какое отношение это имеет к моей книге?

— Формула детектива очень похожа. Зло воплощено в преступнике, который бросает вызов правосудию, проигрывает, получает наказание, добро торжествует, и все довольны. Понимаешь?

— Более или менее.

— Ты, дед, слушай меня. Будешь придерживаться формулы, и у тебя все получится. Я потом тебе дам еще парочку советов, а теперь приступим к «Потрошителю». Ты готов?

— Готов. До скорого, — сказал дед и повесил трубку.

Чуть позже игроки расселись перед компьютерами, и распорядительница начала сеанс.

— Отложим пока Стейтона и супругов Константе и сосредоточимся на Ричарде Эштоне. У Кейбла есть для нас новости. Тебе слово, сыщик.

— В ночь убийства Ричарду Эштону вырезали на груди свастику — вращающийся крест, символ, который встречался во многих культурах во все времена, от ацтеков до кельтов и буддистов, но прежде всего ассоциируется с нацистами…

— Мы это знаем, Кейбл, — перебила его внучка.

— Я прочел это в отчете Ингрид Данн. Папа Аманды, то есть инспектор Мартин, дал мне письменное разрешение работать в архиве убойного отдела над делами супругов Константе и Эда Стейтона; предъявив ту же бумагу, я попросил дело Ричарда Эштона, и мне его выдали. По мнению Ингрид Данн, свастику вырезали скальпелем номер одиннадцать с треугольным лезвием. Это распространенный инструмент, его легко достать, он используется для прицельного рассечения тканей и для надрезов под прямым углом. Рисунок очень четкий, — возможно, автор использовал какой-нибудь шаблон.

— В газетах об этом не писали, — заметил сэр Эдмунд Паддингтон.

— Инспектор придержал информацию, это туз в рукаве, такие сведения помогают вычислить убийцу, их не следует раскрывать раньше времени. Когда тело нашли, свастику никто не видел, на Эштоне были футболка, рубашка и кардиган; ее обнаружили в морге, когда труп раздели.

— На одежде не было крови? — спросила Эсмеральда.

— Надрез был относительно поверхностный, и его нанесли через какое-то время после смерти. Мертвые тела не кровоточат.

— Где именно ему вырезали свастику?

— Судя по фотографии, наверху, над грудиной, — ответила Аманда.

— Убийца должен был снять с него кардиган и рубашку, иначе он не смог бы вытащить руки Эштона из рукавов футболки, чтобы завернуть ее на шею и вырезать символ на верхней части груди. Потом тело пришлось заново одевать, — заметил Шерлок Холмс.

— Свастика — это послание, — заявила Аманда.

— Кому были известны привычки Эштона, кто знал, что он ночует в кабинете? — спросила Эсмеральда.

— Только его жена и управляющий, — пояснила Аманда.

— Айани не стала бы вырезать свастику на теле мужа, хотя бы и мертвом, — рассудила Абата.

— Почему нет? Она могла это сделать, чтобы запутать следствие. Я бы так и поступила, — возразила Эсмеральда.

— Ты — цыганка, ты на все способна. Но настоящая дама никогда бы этого не сделала — ей было бы противно; к тому же ей не хватило бы сил, чтобы ворочать тело. Это, наверное, слуга, — заверил Паддингтон в духе своего персонажа, убежденного мачиста.

Все посмеялись над такой классической разгадкой — виноват дворецкий — и тут же обсудили возможность преступления на идеологической почве: у Эштона была репутация нациста. Шерлок Холмс провел параллель с Джеком Потрошителем, который увечил жертвы скальпелем.

— Одна из догадок относительно знаменитого лондонского убийцы — что у него были знания по медицине, — напомнил он.

— Я бы не стал на это полагаться. Не нужно быть врачом, чтобы вырезать несложный символ с помощью шаблона и скальпеля. Это очень просто, с этим и женщина справится, — заявил сэр Эдмунд Паддингтон.

— Не знаю… мне что-то приходит в голову, какое-то видение, предчувствие… Думаю, три дела, которые мы расследуем, каким-то образом связаны между собой, — проговорила Абата: от недоедания у нее случались галлюцинации.

Время истекало, и Аманда завершила сеанс, дав задание поискать возможные связи между делами, как предложила Абата. Вдруг речь идет не о кровавой резне, предсказанной Селестой Роко, а о вещах куда как более интересных — серийных убийствах.

У Боба Мартина был ненормированный рабочий день: бывало, что он и по двое суток не ложился спать. Для него не существовало ни праздников, ни отпусков, но он исхитрялся проводить с Амандой как можно больше времени в те выходные, когда наступала его очередь принимать дочку у себя. В такие недели бывший тесть в пятницу вечером, после того как она поужинает с матерью, завозил девочку к нему на квартиру или в офис, а в воскресенье забирал и отвозил в интернат, если самому Мартину было некогда. Он развелся пятнадцать лет назад и за это время столько раз ездил с дочкой на место преступления, когда не с кем было ее оставить, что вся полиция Сан-Франциско знала ее в лицо. Если и была у девочки какая-то подруга, то не иначе как Петра Хорр: от помощницы можно было выудить информацию, которую отец скрывал. По мнению Индианы, в болезненном интересе к преступлениям, какой проявляла дочка, был всецело повинен он; Боб, однако, полагал, что тут имеет место врожденное призвание: Аманда в конце концов станет адвокатом, следователем, полицейским или в худшем случае преступницей. Будет одерживать победы по ту или другую сторону закона. В эту субботу Мартин дал ей поспать подольше, сам тем временем позанимался в спортзале и заскочил в офис, а в полдень повез Аманду в ее любимое место, кафе «Россини», где напичкал углеводами и сахаром. В этом их с Индианой взгляды тоже расходились.

Аманда ждала его, одетая в саронг, кое-как обернутый вокруг тела, и в резиновых шлепках. Когда Боб ей намекнул, что идет дождь, девочка намотала на шею шарф, а на голову натянула боливийскую шапочку, двумя разноцветными косичками закрывавшую уши. Девочка сунула Спаси-Тунца в гватемальскую торбу, подарок Элсы Домингес: там она всегда перевозила кошку. Киска вела себя великолепно: часами лежала, свернувшись клубочком, и не шалила в местах, где это не дозволялось. В кафе «Россини» все, кроме хозяина, знали, кто лежит в торбе, но Дэнни Д’Анджело предупредил, что тот, кто выдаст Спаси-Тунца, будет иметь дело с ним. Официант их принял восторженно, как обычно не спрашивая, что им принести, потому что они всегда брали одно и то же — омлет с сыром и кофе для инспектора, набор пирожных и большую чашку горячего шоколада со взбитыми сливками для его дочки. Дэнни принес заказ и посетовал, что некогда поговорить: как всегда по выходным, в кафе было полно народу, даже на улице выстроилась очередь ожидающих столика.

— Папа, дед видел отчет о вскрытии Ричарда Эштона. Ты ничего мне не сказал о свастике. Тебе известно что-нибудь еще об этом деле, кроме того, что ты мне уже поведал?

— Успокойся, дочка: прелести Айани никак не повлияли на мой нюх полицейского, хотя ты этого и боялась. Айани возглавляет список подозреваемых. Мы подробно допросили ее, а также всю домашнюю прислугу. А вот и новость: обнаружились пропавшие носки.

— Что ты говоришь!

— Да, причем самым необычным образом. Представь себе: миссис Эштон получила по почте пакет, где была книга и носки ее мужа. Пакет на почте прошел через множество рук, а на содержимом нет отпечатков пальцев: либо посылку отправляли в перчатках, либо все было тщательно протерто.

— Что за книга? — спросила девочка.

— Роман «Степной волк», его написал немецкоязычный швейцарский писатель Герман Гессе. Это классика, книга была опубликована в тысяча девятьсот двадцать восьмом году, еще до прихода нацистов к власти. Психолог из нашего департамента изучает ее, ищет какой-то ключ, подсказку. Иначе зачем ее послали Айани?

— Ты не думаешь, что все три преступления мог совершить один человек?

— Какие преступления ты имеешь в виду?

— Папа, единственные интересные преступления, которыми мы располагаем: Стейтон, супруги Константе и Эштон.

— Что ты такое говоришь, детка! Между ними нет ничего общего.

— Все три убийства произошли в Сан-Франциско.

— Это еще ничего не значит. Серийные убийцы выбирают жертв одного типа, обычно имеют сексуальную мотивацию и действуют одинаково. Жертвы этих преступлений совершенно разные, способ действия отличается, и орудие убийства не одно и то же. Весь департамент работает над этими делами.

— По отдельности? Кто-нибудь должен свести их воедино.

— Я свожу. Но эти дела не связаны между собой, Аманда.

— Послушай меня, папа: не упускай из виду возможность того, что здесь орудует серийный убийца. Такие преступления встречаются нечасто.

— Тут ты права. Большинство убийств, которые нам приходится расследовать, — разборки между преступными группировками, драки, наркотики. Последний серийный убийца в здешних местах — Джозеф Нассо, его обвиняют в том, что он убивал женщин между тысяча девятьсот семьдесят седьмым и девяносто четвертым годами. Ему семьдесят шесть лет, его будут судить в графстве Марин.

— Да, в моем архиве это есть. Нассо отказался от адвоката, будет защищать себя сам. Он не раскаивается в том, что совершил, даже гордится этим, — сказала Аманда. — Если и наши убийства совершил один и тот же человек, думаю, он тоже этим гордится и оставляет знаки, или подсказки, чтобы пометить свою территорию.

— Так в учебнике написано? — усмехнулся инспектор.

— Погоди-ка, это у меня здесь. — Аманда поводила пальцем по мобильнику. — Вот послушай: в большинстве случаев серийные убийцы в Соединенных Штатах — белые, от двадцати пяти до тридцати лет, хотя бывают и представители других рас; принадлежат к среднему или низшему классу, действуют в одиночку, ищут психологического удовлетворения, в детстве страдали от отсутствия заботы, сексуального насилия или эмоционального давления, имели проблемы с законом: кражи, вандализм. Они — пироманы и садисты, мучают животных. У них низкая самооценка, отсутствует эмпатия по отношению к жертвам, то есть они — психопаты. Иногда это безумцы, страдающие галлюцинациями, они верят, будто Бог или дьявол повелевает им уничтожать гомосексуалистов, проституток, людей другой расы или религии. Сексуальная мотивация, которую ты упомянул, включает причинение страданий и увечий жертве — это им доставляет удовольствие. Например, Джеффри Дамер пытался превратить трупы убитых им мужчин и мальчиков в зомби, буравил им череп, обливал кислотой, даже практиковал каннибализм, чтобы…

— Хватит, Аманда! — вскричал Боб Мартин, побледнев.

— Еще одна деталь, папа…

— Нет! Я все это знаю, нам об этом рассказывали в академии, но тебе о таком не пристало говорить.

— Пожалуйста, послушай. Есть одна деталь, которая выбивается из общего ряда. У большинства серийных убийц низкий умственный коэффициент, они малообразованны. А я думаю, что в нашем случае действует человек блестящих способностей.

— Причем это может быть и женщина, хотя и с меньшей вероятностью, — проговорил Боб Мартин.

— Вот именно: моя крестная.

— Селеста? — изумился отец.

— Чтобы сбылось пророчество, чтобы доказать, что звезды не ошибаются, — подмигнула девочка.

Главный инспектор надеялся, что тяга дочери к преступлениям скоро пройдет: ведь прошло же увлечение драконами, застенками и вампирами. В этом уверяла и психолог Флоренс Леви, которая наблюдала Аманду в детстве: Боб Мартин только что консультировался с ней по телефону. Это, полагала она, всего лишь очередное проявление ненасытного любопытства девочки, еще одна интеллектуальная игра. Как отца, его беспокоило это новое времяпрепровождение Аманды, но как детектив он лучше, чем кто бы то ни было, понимал, как завораживают преступление и наказание.

Индиана считала, что нет ни «доброго», ни «злого»: зло — искажение естественной доброты, порожденное больной душой. Для нее судебная система представляла собой форму коллективной мести, с помощью которой общество карает преступников, заточая их в тюрьмы и выбрасывая ключ, вместо того чтобы попытаться этих людей спасти, хотя и признавала с неохотой, что бывают неисправимые преступники и таких лучше держать взаперти, чтобы они не причинили вреда окружающим. Наивность бывшей жены бесила инспектора. По идее, ему не было дела до благоглупостей, какие она изрекала, но этими нелепицами она забивала голову Аманде и не защищала ее должным образом, даже не принимала минимальных мер предосторожности, как всякая нормальная мать. Индиана оставалась той же романтической девочкой, которая влюбилась в него в пятнадцать лет. Оба они были сопляками, когда родилась Аманда, но с тех пор он достиг зрелости, приобрел опыт, закалился, стал мужчиной, в некотором роде достойным восхищения, как говаривала Петра Хорр на третьем бокале пива; Индиана, напротив, так и застыла в состоянии вечной юности.

В моей профессии мне приходится видеть ужасные вещи, думал он, какие иллюзии могу я питать относительно человеческих существ, они способны на худшие зверства, мало приличных людей в этом пакостном мире, не зря тюрьмы набиты битком, хотя верно и то, что в тюрьму попадают бедняки, наркоманы, алкоголики и мелкие воришки, в то время как главари мафии, спекулянты, коррумпированные чиновники, то есть сливки преступного мира, попадаются редко. Зачем обманывать себя, но я все равно должен делать свою работу; иные злодейства переворачивают душу — педофилия, детская проституция, торговля людьми, не говоря уж о домашнем насилии, так и хочется свершить правосудие собственными руками. Сколько я повидал женщин, убитых любовниками или мужьями! Сколько детишек, избитых, изнасилованных, брошенных на произвол судьбы! С каждым годом на улицах Сан-Франциско все менее безопасно. Частные тюрьмы — самое выгодное в Калифорнии вложение капитала, а преступность растет. Для Индианы это неопровержимое доказательство непригодности всей системы: но какова альтернатива? Без закона и порядка в обществе воцарится террор. Страх. В страхе — корень насилия. Полагаю, есть существа, достигшие высшего просветления, как далай-лама, и они уже ничего не боятся, но я не знаю таких, я считаю, что жить без страха глупо, это верх безрассудства. Я не говорю, что далай-лама глуп, разумеется, — у святого монаха есть какие-то основания всегда и всюду улыбаться, — но я, отец, полицейский, полностью отдаю себе отчет в том, что мир полон насилия, извращений, порока, и должен подготовить к этому дочь. Как сделать это, не разрушив ее невинности?

Но, подытожил он раздумья, посмотрим на вещи здраво. О какой такой невинности идет речь? В семнадцать лет Аманда во всех деталях изучает ужасные убийства, так, будто сама планирует совершить нечто подобное.

Райан Миллер, несмотря на малоутешительный прогноз погоды, который передавали по телевизору, заехал за Индианой к ней домой на Потреро-Хилл в девять утра, как договаривались, имея в виду оптимистический план — взять с собой велосипеды и провести день в лесах и на холмах западной части графства Марин. Залив покрылся барашками волн, свинцовое небо потемнело, задул ледяной ветер — все это убавило бы энтузиазма у любого, менее упрямого и менее влюбленного, чем Миллер. Он собрался завоевать Индиану с яростной решимостью, которая раньше служила ему на воине, но продвигаться следовало понемногу. Не тот случай, чтобы бросаться в атаку, — он мог напугать Индиану и даже лишиться той необычайной дружбы, которая соединяла их. Нужно дать ей время, чтобы прийти в себя после Келлера, хотя он не намеревался длить паузу до бесконечности, рассуждая, как Педро Аларкон, что того гляди появится другой, более ушлый, и уведет Индиану. Эту возможность лучше не рассматривать, ведь придется прикончить того жлоба, думал Миллер в какой-то эйфории, горько сожалея, что правила боя в мирной жизни неприменимы. Насколько легче было бы без всяких церемоний спровадить соперника в мир иной! Такое чувство, что он целую вечность присутствовал в жизни Индианы, хотя они знакомы всего три года; он знает ее лучше, чем самого себя. Сейчас ему представился случай, но она удручена, не готова к новой любви. Индиана продолжала работать, как прежде, но даже Миллер, который считал себя наименее чутким из ее пациентов, неспособным оценить тонкости рэйки или магнитов, замечал, что поток энергии иссяк.

Индиана ждала его со свежесваренным кофе, который они выпили на кухне стоя. Ей не слишком хотелось куда-то ехать, все предвещало бурю, но жалко было разочаровывать Миллера, который всю неделю только и твердил об этой поездке, и Аттилу, в радостном ожидании сидящего у двери. Она вымыла чашки, оставила отцу записку, сообщая, что вернется поздно и хочет увидеть Аманду перед тем, как он ее повезет в интернат; надела плотную куртку и помогла Миллеру закрепить велосипед на крыше грузовичка. Потом уселась в кабину между ним и Аттилой, который никому не уступал своего места у окна.

Ветер свистел между опорами моста, сотрясая редкие автомобили, пересекающие залив в этот час. Не было видно ни парусников, обычных для воскресного дня, ни туристов, приехавших издалека, чтобы пешком перейти через мост Золотые Ворота. Надежда на то, что на другом берегу погода ясная, как это часто бывало, быстро испарилась, но Миллер, невзирая на предложение Индианы перенести прогулку, все ехал и ехал по автостраде 101 до проспекта Сэра Фрэнсиса Дрейка, а оттуда — к парку Сэмюэла П. Тейлора, где они познакомились.

За эти сорок с лишним минут разразилась гроза, яростная, неумолимая; плотные темные тучи были насыщены электричеством, и при белом свете молний согнутые ветром деревья казались призраками. Дважды им приходилось останавливаться — дождь хлестал так, что за ветровым стеклом ничего нельзя было различить; но едва гроза немного стихала, как Миллер продолжал двигаться вперед по скользкой извилистой дороге, по веткам, сломанным бурей, рискуя разбиться вдребезги или поджариться в машине, если ударит молния. Наконец, смирившись с тем, что потерпел поражение от сил природы, он заглушил мотор у обочины, скрестил руки на руле, опустил голову и стал ругательски ругать невезуху крепкими солдатскими словечками; Аттила тем временем со своей розовой подушки глазел на потоп с таким унылым видом, что Индиана расхохоталась. Вскоре смех ее заразил и Миллера, они хохотали без умолку над нелепой ситуацией; хохотали неудержимо, до слез, к вящему недоумению пса, который не видел ничего смешного в том, чтобы сидеть взаперти в машине, когда ты надеялся побегать по лесам.

Потом, когда каждый из двоих остался наедине с воспоминанием о внезапно вспыхнувшей любви, ни один не смог бы решить, чем был вызван этот порыв: ревом ли бури, потрясающей мир, или разделенным смехом, приносящим облегчение, или теснотой в кабине грузовичка, или же это было неизбежно потому, что для обоих настало время. Они взглянули друг на друга, одновременно подняв глаза, и увидели друг друга со всей ясностью, без уловок, как никогда раньше, и она открыла в его взгляде любовь, такую искреннюю, что желание, подавляемое и сублимируемое уже много лет, проснулось в ней.

Индиана знала этого мужчину лучше, чем кто бы то ни было, все его тело вдоль и поперек, от головы до единственной ноги, красноватую, блестящую кожу на культе, крепкие бедра, испещренные шрамами, не очень-то гибкий стан, хребтину, позвонок за позвонком, могучие мышцы спины, груди и плеч, изящные руки, палец за пальцем, крепкую, словно из дерева, шею, всегда напряженный затылок, чувствительные уши, до которых она не дотрагивалась во время массажа, чтобы не доводить Райана до постыдной эрекции; с закрытыми глазами могла распознать запах мыла и пота, текстуру стриженных ежиком волос, тембр голоса; ей нравились его особенные жесты, манера крутить баранку одной рукой, по-мальчишески играть с Аттилой, резать за столом мясо, снимать футболку, пристегивать протез; она знала, что этот человек плачет над мелодрамами в кинотеатре, что его любимое мороженое — фисташковое, что, когда они вместе, он и не смотрит на других женщин, что скучает по солдатской жизни, что душа у него наболела и что он никогда, никогда не жалуется. За время бесчисленных сеансов лечебного массажа она пядь за пядью прощупала это крепкое тело, выглядевшее более молодым, чем это обычно бывает в сорок лет; не раз восхищалась скрытой в нем грубой силой и порой ненароком сравнивала эту откровенную мужественность с хрупкостью Алана Келлера. Ее возлюбленный, стройный, красивый, с его утонченностью, чувствительностью, иронией, был полной противоположностью Райану Миллеру. Но в эту минуту, в кабине грузовичка, Келлера не было, он никогда не существовал, и единственной реальностью для Индианы было неистовое желание, какое пробудил в ней этот мужчина, превратившийся вдруг в незнакомца.

Этим долгим взглядом они сказали друг другу все, что нужно было сказать. Миллер обнял ее одной рукой и привлек к себе, Индиана подняла лицо, и они поцеловались без оглядки, будто не в первый раз, со страстью, которая три года клокотала в нем и которую она уже и не думала когда-нибудь снова познать, довольствуясь зрелой любовью Алана Келлера. В долгих эротических играх с бывшим любовником, который таблетками, приспособлениями, ловкостью компенсировал недостающую силу, она находила удовольствие и развлечение, но не ощущала того горячечного порыва, с которым сейчас цеплялась за Райана Миллера, держалась за него обеими руками, целовала до потери дыхания, удивляясь мягкости его губ, вкусу слюны, податливости языка; торопливо пыталась снять куртку, жилет, блузку, не прерывая поцелуя, и взобраться на него в этой тесноте, когда еще так мешает руль. Возможно, ей бы это и удалось, если бы Аттила не прервал их долгим воплем (пес был оскорблен в лучших чувствах). Миллер и Индиана совершенно о нем забыли. Это немного привело их в чувство, и они на миг разомкнули объятия; нужно было решить, что делать с возмущенным свидетелем, и поскольку никак нельзя было выставить его из машины в такую грозу, само собой напрашивалось наиболее разумное решение: поискать гостиницу.

Пока Миллер вслепую, под потоками дождя на бешеной скорости вел машину, Индиана ласкала его, целовала всюду, куда могла достать, под негодующим взглядом Аттилы. Первые же огоньки, которые они различили, оказались тем самым претенциозным отельчиком, где в прошлые воскресенья они останавливались перекусить превосходными французскими тостами со свежей местной сметаной. Там в такую погоду не ждали клиентов, но предоставили им лучший номер, с нелепыми обоями в цветочек, мебелью с гнутыми ножками, портьерами с бахромой и широкой, добротной кроватью, способной выдержать любовные сражения. Аттиле пришлось дожидаться в грузовичке несколько часов, прежде чем Миллер вспомнил о его существовании.

В четверть девятого вечера судья Рэйчел Розен поставила свой «вольво» в гараж при доме, где она жила, извлекла из багажника тяжелый дипломат с документами, которые собиралась просмотреть перед сном, и пакет из супермаркета с продуктами на ужин и на завтрак: кусок лососины, брокколи, два помидора и авокадо. Она была воспитана в строгости, для нее любая неоправданная трата была оскорблением памяти родителей, которые пережили концентрационный лагерь в Польше, приехали в Америку с пустыми руками и ценой великих усилий добились благополучия. Она покупала ровно столько, сколько требовалось на каждый день, и ничего не выбрасывала, остатки ужина складывала в пластиковый контейнер, брала с собой в суд по делам несовершеннолетних и съедала у себя в кабинете. Она не бедствовала, но не позволяла себе никакой роскоши и усердно копила деньги, рассчитывая в шестьдесят пять лет выйти на пенсию и жить на ренту. Она унаследовала родительскую мебель, скромные материнские драгоценности, дорогие только как память, и была полновластной хозяйкой своего пентхауса, акций «Джонсон-и-Джонсон», «Эппл-и-Шеврон» и солидных сбережений, которые собиралась потратить до последнего цента перед тем, как умереть, чтобы сын и невестка не воспользовались плодами ее труда: они этого не заслужили.

Судья торопливо покинула гараж, дурнопахнущий и населенный тенями, самое небезопасное место в здании; она не раз слыхала, что в подобных местах нападают на людей, на одиноких женщин, таких же старух, как она. Уже какое-то время она себя чувствовала уязвимой, над ней нависла угроза, она не была уже той сильной, решительной особой, перед которой трепетали самые закоренелые преступники, которую уважала полиция и ценили сотрудники. Теперь те же самые люди шептались за ее спиной, приклеили прозвище — Кровопийца или что-то в этом роде; ясно, что никто не осмеливался называть ее так в лицо. Она устала, точнее говоря, жила в усталости, даже была не в силах уже бегать трусцой, еле-еле удавалось пешком обогнуть парк, пришло время уйти на пенсию, оставалось всего несколько месяцев до заслуженного отдыха.

Рэйчел Розен поднялась на лифте прямо к своей квартире, не заходя в холл за почтой: портье заканчивал работу в семь часов и все запирал на ключ. На пару минут задержалась, открывая два замка на двери, а войдя, обнаружила, что перед уходом забыла подключить сигнализацию — непростительная оплошность, раньше она никогда такого не допускала. Виной всему, хотелось бы думать, то, что в последние недели она слишком много работала, была рассеянна, утром торопилась, потому что опаздывала. Вместе с тем ее не оставляло назойливое, докучливое ощущение, что она теряет намять. Вдруг кто-нибудь вошел, тут же забеспокоилась она; к тому же все твердят, что на сигнализацию нельзя полагаться всецело, с помощью современных электронных устройств ее легко отключить.

Рэйчел Розен не слишком ценила свое жилище, идея купить эту квартиру с высокими потолками, старинную, неуютную, принадлежала мужу; они так и не успели перепланировать ее, как собирались, квартира осталась такой же, как тридцать лет назад, холодной и пышной, словно мавзолей. Рэйчел думала продать ее, как только выйдет на пенсию, и перебраться в какой-нибудь солнечный край, где нет нужды в центральном отоплении, во Флориду например. Смертельно усталая после длинного дня, заполненного борьбой с адвокатами и преступниками, она зажгла свет в прихожей, оставила дипломат в столовой, на ощупь пробралась по темному коридору на кухню, положила на полку пакет из супермаркета и направилась к себе в комнату — снять деловой костюм и надеть что-нибудь удобное. Через пятнадцать минут вернулась на кухню готовить ужин, в пижаме, фланелевом халате и тапочках, подбитых овчиной. Вынуть продукты из пакета она не успела.

Сначала почувствовала: кто-то тихо стоит за спиной, маячит, как дурное воспоминание, и сама застыла в ожидании, охваченная тем же страхом, как и в гараже, когда выходила из машины. Сделала над собой усилие, обуздывая воображение: не хотелось бы кончить свои дни, как мать, которая все последние годы просидела в квартире, запершись на ключ, убежденная, будто агенты гестапо ждут ее прямо за дверью. Старики становятся боязливыми, но я не такая, как мать, подумала Рэйчел. Послышался шорох, бумаги или пластика, и она повернулась к кухонной двери. На пороге виднелся силуэт, смутно напоминающий человеческую фигуру, раздутую, безликую, медлительную и неповоротливую, вроде астронавта на Луне. Рэйчел испустила хриплый крик ужаса, зародившийся в животе и поднявшийся к груди, будто пламя; увидела, как чудище движется к ней, и второй крик захлебнулся в горле.

Рэйчел Розен отступила на шаг, ударилась о стол и упала на бок, закрывая голову руками. Лежала на полу, умоляла, чтобы ей не причиняли вреда, предлагала деньги, ценности, все, что есть в доме; заползла под стол, скорчилась там, трясясь, уговаривая, рыдая все те три бесконечные минуты, пока была в сознании. Укола в бедро она не почувствовала.

Для инспектора Боба Мартина непривычно было лежать в постели в пятницу в половине восьмого утра: обычно он начинал свой рабочий день на рассвете. Он валялся в своей излюбленной позе, заложив руки за голову, наблюдая, как робкие утренние лучи просачиваются сквозь белые занавески, и боролся с яростным желанием курить. Он бросил более полугода тому назад, носил никотиновый пластырь и крохотные иголки, которые Юмико Сато ему вкалывала в уши, но тяга к сигаретам оставалась практически неодолимой. Айани ему посоветовала в одну из встреч, уже не допросов, просто разговоров о том о сем, попробовать гипноз, метод психологического воздействия, прославивший ее мужа, но эта мысль пришлась инспектору не по вкусу. Он полагал, что гипнозом можно злоупотребить, как в том фильме, где какой-то фокусник гипнотизирует Вуди Аллена и заставляет его красть драгоценности.

Он только что занимался любовью с Карлой, в третий раз за пять часов, не такое уж и достижение, если учесть, что весь процесс в общем занял двадцать три минуты, и теперь, пока она варила на кухне кофе, думал о миссис Эштон, о том, как сладко пахнет ее кожа, — правда, об этом он мог только догадываться, ибо никогда не приближался к ней настолько, чтобы вдохнуть ее аромат, — о ее длинной шее, медовых глазах под тяжелыми, сонными веками, о голосе, глубоком и медлительном, как журчание потока или гудение сушилки для белья. Уже месяц прошел со дня смерти Эштона, а он все выдумывал предлоги, чтобы видеться с ней почти каждый день. Петра Хорр отпускала по этому поводу саркастические замечания. Ассистентка вела себя непочтительно. Это все потому, что он слишком многое ей поверяет, надо бы поставить ее на место.

Наслаждаясь с Карлой в темноте, он воображал, будто держит в объятиях Айани, обе были высокие, стройные, длинноногие, с выступающими скулами, но очарование рассеивалось, едва Карла открывала рот и начинала с польским акцентом выкрикивать непристойности: сначала это возбуждало его, а потом начало надоедать. Айани, он был уверен, занималась любовью молча или мурлыкала, как Спаси-Тунца, никаких тебе пакостей по-эфиопски. Он не хотел думать о том, что Айани спит с Галангом, как намекала Петра, тем более — об увечье, какое ей нанесли в детстве. Он никогда не видел такой потрясающей женщины, как Айани. Аромат кофе достиг его ноздрей, и в этот самый миг зазвонил телефон.

— Боб, это Блейк. Ты можешь сейчас приехать ко мне? Дело срочное.

— Что-то случилось с Амандой? С Индианой? — заорал инспектор, спрыгивая с кровати.

— Нет, но дело серьезное.

— Еду.

Блейк Джексон, далеко не паникер, наверняка имел вескую причину для такого звонка. За две минуты Боб Мартин плеснул воды в лицо, натянул на себя первое, что попалось под руку, и побежал к машине, даже не попрощавшись с Карлой, которая так и осталась стоять на кухне, голая, с двумя чашками кофе в руках.

Прибыв в Потреро-Хилл, он обнаружил розовый грузовичок «Атомных Золушек», припаркованный у дверей бывшего тестя, а его самого — на кухне, с Элсой Домингес и ее двумя дочерьми, Ноэми и Алисией. Девчонки были молодые, хорошенькие, крепкие и энергичные, не унаследовавшие от матери ее мягкости и простодушия. Заниматься уборкой квартир они начали еще в средней школе, после уроков, чтобы вносить свою лепту в семейный бюджет, и через несколько лет взяли бизнес в свои руки. Раздобывали клиентов, обговаривали условия, потом посылали женщин наводить чистоту, а в конце месяца получали деньги, расплачивались с работницами и покупали моющие средства. Уборщицы не подвергались риску эксплуатации со стороны бессовестных хозяев, а клиенты были избавлены от необходимости наводить справки, легально ли находятся в стране эти женщины, или переводить на испанский свои пожелания: они общались напрямую с Ноэми и Алисией, которые отвечали за качество услуг и честность персонала.

Число атомных золушек возросло в последние годы, они обслуживали в городе немало кварталов, и клиенты заранее записывались, чтобы заполучить их. Как правило, золушки приходили раз в неделю, по двое или по трое, и брались за дело с таким рвением, что через пару часов в доме не оставалось ни пылинки. То же самое проделывали они в квартире судьи Рэйчел Розен на Чёрч-стрит, пока в пятницу утром не обнаружили ее висящей на вентиляторе.

Алисия и Ноэми объяснили инспектору, что Рэйчел Розен находила столько предлогов, чтобы задерживать оплату, что они, устав сражаться с ней каждый месяц, решили прервать обслуживание. Этим утром они отправились к судье забрать чеки за январь и февраль и предупредить, что больше золушки приходить не будут. Сестры явились в семь, портье еще не было: его рабочий день начинался в восемь; но они знали код входной двери и имели при себе ключи от квартиры клиентки. Там было темно и холодно, отопление выключено; девушки удивились, почему так тихо: обычно Розен вставала рано и в этот час пила чай и смотрела новости, включив телевизор на полную громкость, в спортивном костюме и тапочках, готовая выйти на прогулку в парк Долорес. Маршрут ее не менялся: с Чёрч-стрит на пешеходный мостик, потом полчаса быстрой ходьбы по парку, потом остановка у булочной на углу улиц Тартайн и восемнадцатой, где она покупала пару пончиков, а после возвращалась домой, принимала душ, одевалась и отправлялась в суд. Девушки обежали гостиную, кабинет, столовую и кухню, громко окликая хозяйку; наконец постучались в закрытую дверь ее спальни и, не получив ответа, рискнули войти.

— Она свисала с потолка, — прошептала Алисия, будто боясь, что ее подслушают.

— Покончила с собой? — осведомился инспектор.

— Мы сперва тоже так подумали, подошли посмотреть, вдруг она жива и можно ее снять, но, сдается, ее убили, ведь никто не заклеивает себе рот скотчем перед тем, как покончить с собой, правда? Тогда мы перепугались, и Алисия сказала — пошли скорей отсюда. Мы вспомнили насчет отпечатков пальцев и протерли двери, вообще все, к чему притрагивались, — тараторила Ноэми.

— Загрязнили место преступления! — вскричал инспектор.

— Ничего мы не загрязнили. Все протерли влажными салфетками. Знаете, такие одноразовые, дезинфицирующие, они у нас всегда с собой.

— Из грузовичка позвонили маме, — продолжила сестра, показывая на Элсу: та молча плакала, сгорбившись на стуле, вцепившись в руку Блейка.

— А я им сказала — пусть срочно едут к мистеру Джексону. Что еще им оставалось делать? — всхлипнула Элса.

— Позвонить по девять-один-один, например, — подсказал Боб Мартин.

— Девочки не хотят неприятностей со службой иммиграции, Боб. У них есть разрешение на работу, но большинство персонала у них трудится без оформления, — пояснил Блейк.

— Если они — легальные иммигранты, им нечего бояться.

— Это ты так думаешь, не побывав в шкуре приезжего, который говорит с латиноамериканским акцентом, — возразил бывший тесть. — Рэйчел Розен никому не доверяла. К ней никто не ходил, даже у сына не было ключей, только у Алисии и Ноэми, которые раз в неделю привозили уборщиц. Их и заподозрят в первую очередь.

— У хозяйки никогда ничего не пропадало, поэтому в конце концов она нам дала ключи. Сначала оставалась дома, надзирала за женщинами, считала столовые приборы, белье, которое шло в стирку, но потом успокоилась, — пояснила Алисия.

— Я все равно не понимаю, почему бы не позвонить в полицию, — повторил Боб Мартин и взялся за мобильник.

— Боб, погоди! — остановил его Блейк.

— Мы много лет работаем в этой стране, мы — честные люди! Вы знаете нас; представьте, что нас обвинят в смерти этой женщины! — рыдала Элса Домингес.

— Все мигом разъяснится, Элса, не бойтесь, — заверил ее Боб Мартин.

— Она волнуется из-за Уго, младшего сына, — вмешался Блейк. — Как ты знаешь, у парня были проблемы с законом, ты пару раз выручал его, помнишь? Он сидел в тюрьме за драки и кражу. Уго мог заполучить ключ от этой квартиры.

— Как это? — спросил инспектор.

— Брат живет со мной, — заговорила Ноэми. — Ключи от всех квартир, в которых мы убираем, висят в моей комнате, на гвоздиках, на каждом — имя клиента. У Уго ветер в голове, он вечно ввязывается в неприятности, но на самом деле и мухи не обидит.

— Твой брат мог пойти в квартиру Розен, чтобы ее обокрасть… — предположил инспектор.

— И ты думаешь, что он взял и повесил эту женщину? Бога ради, Боб! Помоги нам, не дай впутать мальчика! — молил его Блейк.

— Это невозможно. Нам придется допросить всех, кто был в контакте с жертвой, и имя Уго всплывет в ходе расследования. Попробую дать ему пару дней, — сказал инспектор. — Сейчас я поеду в офис. Через десять минут сделайте короткий звонок из автомата и сообщите о случившемся. Не обязательно называть имя, просто дайте адрес этой Розен.

Инспектор остановился на бензоколонке, чтобы заправиться, и, как он и ожидал, голос Петры Хорр раздался из мобильника, сообщая о трупе на Чёрч-стрит. Мартин направился туда, а его ассистентка с военной четкостью выкладывала основные данные о жертве. Рэйчел Розен, родилась в 1948 году, окончила университет в Хастингсе, работала в частной адвокатской конторе, потом прокурором в суде первой инстанции и, наконец, судьей по делам несовершеннолетних, в каковой должности и пребывала на момент смерти.

— Ей было шестьдесят четыре, в следующем году собиралась на пенсию, — добавила Петра. — Замужем за Дэвидом Розеном, они разъехались, но не развелись; есть сын Исмаэль, живет в Сан-Франциско и вроде бы работает в винном магазине, но это нужно уточнить. Ему еще не сообщили. Знаю, о чем вы думаете, шеф: первый на подозрении — супруг, но это не сработает: у Дэвида Розена отличное алиби.

— Какое?

— Он умер от сердечного приступа в тысяча девятьсот девяносто восьмом году.

— Плохо, Петра. Что-нибудь еще?

— Розен не ладила с невесткой, поэтому отдалилась от сына и троих внуков. Есть еще братья, живут в Бруклине, — по-видимому, они не встречались несколько лет. Розен была женщина малообщительная, угрюмая, злобного нрава. Была суровой судьей, ее приговоры устрашали.

— Деньги? — спросил Боб.

— Об этом ничего не знаю, но выясню. Хотите знать мое мнение, шеф? Так ей и надо, старой карге, пусть ее черти жарят в аду на сковородке.

Когда Боб Мартин подъехал к дому на Чёрч-стрит, напротив парка Долорес, полквартала уже было оцеплено и улица закрыта для движения транспорта. Офицер проводил его в здание, где дежурный портье, Мануэль Валенсуэла, латиноамериканец лет пятидесяти, в темном костюме и при галстуке, сообщил, что по 911 звонил не он. Он узнал о произошедшем, когда явились двое полицейских и потребовали, чтобы он открыл квартиру Рэйчел Розен своим ключом. Он сказал, что в последний раз видел сеньору в понедельник, когда та забирала почту, но ни во вторник, ни в среду, ни в четверг она не приходила, поэтому портье подумал, что ее нет в городе. Иногда она уезжала на несколько дней, по работе. В это утро Мануэль ей позвонил после восьми, как только началась смена, спросить, не желает ли она, чтобы он ей занес накопившуюся почту и посылку, которую доставили накануне вечером, но к телефону никто не подошел. Мануэль Валенсуэла решил, что если жилица вернулась из поездки, то, может быть, гуляет в парке. Он и не беспокоился до того, как явилась полиция и «скорая помощь», переполошив весь квартал.

Боб Мартин велел портье сидеть на месте и не говорить лишнего другим жильцам, чтобы избежать паники, потом забрал почту вместе с посылкой и поднялся в квартиру Рэйчел Розен, где его ждал сержант Джозеф Десев, который прибыл первым по вызову 911. Увидев его, инспектор обрадовался: человек опытный, разумный, умеющий справляться с такими ситуациями. «Я ограничил доступ в квартиру. На месте преступления, кроме меня, никто не был. Пришлось силой выталкивать репортера, который как-то умудрился сюда прорваться. Ума не приложу, откуда журналисты все узнают раньше нас», — доложил сержант.

Огромные окна пентхауса, где жила потерпевшая, выходили на парк, но прекрасный вид закрывали тяжелые ставни; ни лучика света не проникало сквозь толстые шторы, отчего квартира имела похоронный вид. Хозяйка обставила ее старомодной, ветхой мебелью, на полу лежали поддельные персидские ковры, на стенах висели в золоченых рамах буколические пейзажи пастельных тонов; всюду искусственные растения, в гостиной буфет со стеклянными дверцами, а в нем — целый зверинец хрустальных фигурок от Сваровски; инспектор отметил все это мимоходом, направляясь в спальню потерпевшей.

Офицер, карауливший у двери, отошел в сторону, Джозеф Десев встал на пороге, а инспектор двинулся дальше с маленьким магнитофоном, куда надиктовывал первые впечатления, зачастую самые верные. Как и говорили Ноэми и Алисия, судья, в пижаме, босая, свисала с вентилятора в центре комнаты, и рот у нее был заклеен скотчем. Мартин тотчас же обратил внимание, что ноги женщины доставали до кровати, это означало, что она, может быть, умерла не сразу, долгие часы инстинктивно боролась за жизнь; наконец ее одолела усталость, или она лишилась чувств, тело обмякло, и петля затянулась.

Мартин нагнулся, чтобы осмотреть ковер, и удостоверился, что кровать не сдвигали с места; потом встал на цыпочки и взглянул на вентилятор, но не взобрался на стул или на ночной столик: сначала со всех поверхностей нужно снять отпечатки пальцев. Странно, что вентилятор не сорвался с потолка, ведь жертва должна была отчаянно биться в петле.

Процесс разложения далеко продвинулся, тело раздулось, лицо исказилось, глаза вылезли из орбит, на коже, твердой, как мрамор, появились зеленые и черные прожилки. Судя по виду трупа, смерть наступила по меньшей мере тридцать шесть часов назад, но Мартин решил не делать поспешных выводов, а подождать Ингрид Данн.

Он вышел из комнаты, снял маску и перчатки, велел снова запереть дверь и никого не пускать. Потом позвонил Петре, чтобы та вызвала патологоанатома и прочий персонал: нужно исследовать место преступления, зарисовать все, что находится в комнате, сфотографировать, заснять на пленку и только потом спустить с потолка и вынести тело. Инспектора пробрала дрожь, он застегнул молнию на куртке и вдруг вспомнил, что не позавтракал и даже не выпил кофе. В мгновенном озарении увидел Карлу с двумя большущими чашками в руках, голую, стройную, как газель, с выступающими бедрами и ключицами, с потрясающей грудью, на которую она три года копила; сказочное создание с другой планеты, залетевшее по ошибке к нему на кухню.

Сержант Десев спустился на улицу, отогнать журналистов и зевак, а Боб Мартин составил предварительный список лиц, которых нужно допросить, и просмотрел последнюю почту Рэйчел Розен, несколько счетов, пару каталогов, три газеты и конверт из Банка Америки. В пакете оказалась очередная хрустальная зверюшка. Боб Мартин позвонил портье, и тот объяснил, что миссис Розен уже несколько лет каждый месяц получает по такой фигурке.

Вскоре явилась следственная группа в полном составе, возглавляемая Ингрид Данн и в сопровождении Петры Хорр, которой тут нечего было делать; в качестве предлога она принесла инспектору, будто прочитав его мысли, кофе с молоком в гигантском стакане. «Простите, шеф: замучило любопытство, хотелось увидеть ее собственными глазами», — объяснила она. Боб Мартин вспомнил историю, которую рассказала ему Петра после праздничной пирушки, начавшейся с мохито и пива в «Камелоте», старинном баре на улице Пауэлл, куда полицейские и детективы обычно заходили после дежурства, и закончившейся в комнате Петры слезами и признаниями. Они собрались отметить осуждение О’Джея Симпсона в Лас-Вегасе — вооруженное нападение, похищение людей, тридцать три года тюрьмы, — которое приветствовали как наглядное доказательство того, что высшая справедливость существует. Всеобщее восхищение подвигами футболиста сменилось негодованием семь лет назад, когда его признали невиновным в убийстве бывшей жены и ее друга, хотя улики против спортсмена были более чем убедительными. Полицейские всей страны чувствовали себя оскорбленными.

Тот вечер в «Камелоте» имел место в декабре 2008 года, тогда Петра уже работала какое-то время в департаменте. Боб Мартин подсчитал, сколько они уже сотрудничают, и удивился, что Петра ни на день не постарела, все тот же сорванец, та же девчонка, которая, выпив три мохито, расчувствовалась и пригласила его в комнатушку, которую снимала в каком-то доме. Она жила тогда, как бедная студентка, все еще выплачивала долги, которые оставил ей в наследство мимолетный муж, уехавший в Австралию. И Петра, и Мартин были свободны, ни с кем не связаны, ей требовалось человеческое тепло, она взяла на себя инициативу и стала ласкать его, но Боб Мартин оказался более устойчив к алкоголю и с последним проблеском сознания решил вежливо отвергнуть авансы. Утром оба раскаялись бы, в этом инспектор был уверен. Не стоило ставить под удар превосходные рабочие отношения ради пьяных поцелуев.

Они улеглись одетыми на кровать, Петра положила ему голову на плечо и излила все печали своего короткого жизненного пути; Мартин слушал урывками, борясь со сном. В шестнадцать лет Петру приговорили к двум годам тюрьмы за хранение марихуаны — частично из-за некомпетентности общественного адвоката, но прежде всего из-за легендарной строгости судьи Рэйчел Розен. Два года растянулись на четыре, потому что другая заключенная попала в больницу после ссоры с Петрой. Петра уверяла, что та поскользнулась, упала и ударилась головой о бетонный столб, но Розен квалифицировала это как нападение с отягчающими обстоятельствами.

Через полчаса, когда Рэйчел Розен сняли с вентилятора и положили на носилки, Ингрид Данн поделилась с инспектором впечатлениями:

— На первый взгляд могу прикинуть, что смерть наступила по меньшей мере два дня назад, может быть, три, разложение проходило медленнее обычного, потому что эта комната — настоящий холодильник. Здесь что, нет отопления?

— Портье говорит, что каждый жилец сам его регулирует и платит отдельно. Рэйчел Розен не бедствовала, но терпела холод. Причина смерти, думаю, очевидна.

— Ее удушили, но не той веревкой, которая у нее на шее, — сказала Ингрид.

— Да?

Патологоанатом показала тонкую синюю черту, не совпадающую со следом от веревки, и объяснила, что эти повреждения нанесли, когда судья была жива, потому что произошел разрыв кровеносных сосудов. Веревка врезалась в кожу, но не оставила синяков, хотя и выдерживала вес тела, потому что затянули ее после смерти.

— Эту женщину сначала задушили, а потом повесили, минут через десять-пятнадцать, когда на трупе уже не появляются синяки.

— Вот почему вентилятор не сорвался с потолка, — проговорил Боб Мартин.

— Не понимаю, о чем ты.

— Если бы женщина боролась за жизнь, пыталась встать на цыпочки, дотянуться до кровати, как я вначале думал, вентилятор не выдержал бы толчков.

— Если она уже была мертва, зачем ее повесили? — спросила патологоанатом.

— Это ты мне расскажешь. Думаю, ей заклеили рот, чтобы она не кричала, то есть еще при жизни.

— Во время вскрытия я сниму скотч, и тогда мы узнаем точно, но трудно представить себе, зачем нужно было заклеивать ей рот после смерти.

— Затем же, зачем повесили труп.

После того как унесли тело, инспектор приказал следственной группе продолжать работу, а сам пригласил Ингрид Данн и Петру Хорр позавтракать. Последний момент расслабления перед погружением в водоворот нового расследования.

— Вы верите в астрологию? — спросил Боб Мартин у своих спутниц.

— Во что? — переспросила Ингрид.

— В астрологию.

— Конечно, — кивнула Петра. — Никогда не пропускаю прогноза Селесты Роко.

— Я не верю в это, а ты, Боб? — спросила Ингрид.

— До вчерашнего дня не верил, но сегодня начинаю сомневаться, — вздохнул инспектор.

Щадя чувства Элсы, которая воспитала его дочь и заботилась о его семье вот уже семнадцать лет, инспектор назначил Уго Домингесу встречу у его сестры Ноэми, которая жила в зоне Канала, в поселке Сан-Рафаэль, а не вызвал его в департамент полиции, как того требовали правила. Мартин взял с собой Петру Хорр, чтобы та делала записи. Пока они ехали, Петра сообщила, что семьдесят процентов жителей зоны Канала — латиноамериканцы с низкими доходами, многие без документов, в основном это выходцы из Мексики и Центральной Америки; чтобы сэкономить на квартирной плате, они живут по нескольку семей вместе. «Вы слышали о теплых постелях, шеф? Это когда два человека, или даже больше, спят в одной и той же постели по очереди, согласно графику», — говорила Петра. Они проехали мимо «стоянки», где в три часа дня все еще околачивалось около дюжины человек, ожидая, что кто-нибудь их заберет и даст на несколько часов работу. В квартале ощущался явственный латиноамериканский дух: такерии, рынки, где продавались южные фрукты и овощи, вывески на испанском языке.

Дом, в котором жила Ноэми, один из многих ему подобных, оказался бетонной коробкой, выкрашенной в цвет майонеза, с маленькими окнами и наружными лестницами; двери квартир выходили на крытые лоджии, где взрослые собирались, чтобы побеседовать, а дети — чтобы поиграть. Из открытых дверей доносились звуки радиоприемников и телевизоров, настроенных на испаноязычные программы. Мартин и Петра поднялись на третий этаж, провожаемые враждебными взглядами: жильцы не доверяли чужим и чуяли издалека представителей власти, даже в штатской одежде.

В квартире, состоящей из двух комнат и ванной, их встретили все её обитатели: Ноэми и трое ее детишек, какая-то родственница, очень юная, с животом, выпиравшим наподобие арбуза, и Уго, младший сын Элсы, двадцати лет. Отец детишек Ноэми испарился сразу после рождения младшего. Мальчику только что исполнилось пять лет, и теперь у нее был новый друг, никарагуанец, который жил с семьей, только когда бывал в районе залива, но это случалось редко: он работал дальнобойщиком. «Смотрите, как мне повезло: я встретила хорошего человека, да еще и с работой» — так Ноэми определила ситуацию. Холодильник, телевизор и диван занимали все пространство гостиной.

Беременная родственница принесла из кухни поднос со стаканами оршада, чипсами и гуакамоле. Поскольку шеф предупредил, что нельзя отказываться от угощения, это оскорбит хозяев, Петра сделала над собой усилие и попробовала беловатое питье подозрительного вида — вкус, однако, оказался восхитительным. «Это рецепт моей мамы, туда входит тертый миндаль и рисовый отвар», — объяснила Алисия, которая только что пришла. Она с мужем и двумя дочерьми жила в соседнем квартале, в точно такой же квартире, но более вольготно, потому что ни с кем больше ее не делила.

Полгода назад Боб Мартин консультировал полицию графства Сан-Рафаэль по поводу контроля над бандами, и его не обманул внешний вид Уго Домингеса. Разумеется, сестры заставили его надеть рубашку с длинным рукавом и брюки вместо майки и широченных джинсов, которые держатся ниже пупка на честном слове, а мотня болтается где-то между колен: обычный наряд для молодчиков такого сорта. Рубашка скрывала татуировки и цепочки на груди, но прическа с бритыми висками и длинными волосами на затылке, проколы и железки на лице и в ушах, а главное — манера глядеть на весь мир с гордым презрением определенно выдавали в нем члена банды.

Инспектор знал парня всю его жизнь и жалел его. Как и его самого, Уго направляли своей стальной волей бабушка, мать и сестры: он вырос в тени этих сильных женщин. Они приклеили к Уго ярлык никчемного, чуть ли не дурачка, но Мартин полагал, что парень по природе не такой уж скверный и, если ему немного помочь, не кончит тюрьмой. Не хотел бы инспектор видеть за решеткой сына Элсы. Он стал бы одним из двух миллионов двухсот тысяч заключенных, это больше, чем в какой-либо другой стране мира, даже при худших диктатурах, четвертая часть всех заключенных планеты; нация внутри нации, обреченная тюрьме. Мартину трудно было представить себе, чтобы Уго пошел на преднамеренное убийство, но работа преподносила ему немало неожиданностей, и он был готов к худшему. Уго бросил среднюю школу в самый первый год, имел проблемы с законом, у парня не было ни уверенности в себе, ни документов, ни работы, ни будущего. Как у многих других в его положении, у него не было выбора, он весь принадлежал улице, ее культуре, основанной на насилии.

_____

Многие десятилетия полиция боролась с латиноамериканскими группировками на территории, прилегающей к заливу: с Северянами, самыми многочисленными, чьими отличительными знаками был красный цвет и буква N, вытатуированная на груди и предплечьях; с Южанами, выбравшими синий цвет и букву М (к этой группировке и принадлежал Уго Домингес); с Пограничными Братьями, наемными убийцами, одетыми в черное, и с грозной мексиканской мафией, ММ, главари которой, сидя в тюрьме, контролировали наркотрафик, проституцию и торговлю оружием. Латиноамериканские группировки враждовали между собой, противостояли группировкам негритянским и азиатским, оспаривали друг у друга территорию, грабили, насиловали и распространяли наркотики, держали в страхе население и бросали вызов властям, ведя с ними нескончаемую войну. Для внушающего тревогу числа молодых людей банда заменяла семью, давала уверенность в себе и защиту; только член той или иной национальной группировки мог выжить в тюрьме. Преступников, отсидевших за решеткой положенный срок, отправляли на родину, где они вступали в местные банды, которые имели связи с Соединенными Штатами; таким образом, торговля наркотиками и оружием превращалась в бизнес без границ.

Уго Домингес прошел обряд, необходимый для посвящения в банду Южан: жестокая трепка, несколько сломанных ребер. У него был на спине шрам от ножевого ранения и след от пули, слегка задевшей руку; его несколько раз задерживали, в пятнадцать лет он попал в исправительную колонию для несовершеннолетних, а в семнадцать Боб Мартин спас его от взрослой тюрьмы, где ему представилось бы немало возможностей для дальнейшего приобщения к преступному миру.

Несмотря на такой послужной список, инспектор сомневался, что Уго способен на столь изысканное преступление, да еще так далеко от своей территории, как убийство Рэйчел Розен, но эту возможность нельзя было сбрасывать со счетов, ведь судья славилась тем, что, когда ей доводилось судить несовершеннолетних членов группировок, она назначала длительные сроки заключения. Не один юнец, приговоренный к нескольким годам тюрьмы, поклялся ей отомстить, и Уго могли поручить эту миссию как часть обряда посвящения.

Бобу Мартину известна была стратегическая значимость приема, состоявшего в том, чтобы заставить подозреваемого ждать, и он даже не смотрел в сторону Уго, а был полностью поглощен чипсами с гуакамоле и беседой с дамами, словно пришел сюда только для того, чтобы с ними повидаться. Он поинтересовался, когда родится малыш у юной родственницы, кто отец и была ли она в дородовой консультации; потом пустился с Ноэми и Алисией в воспоминания о прошлом, рассказал пару анекдотов и выпил еще стакан оршада, в то время как трое детишек, стоя на пороге кухни, наблюдали за ним, серьезные, будто маленькие старички, а Петра тщетно сверлила его нетерпеливым взглядом, пытаясь поторопить. Уго Домингес отправлял эсэмэски и делал вид, будто полностью поглощен этим занятием, но по лицу его текли капли пота.

Наконец инспектор коснулся темы, для всех животрепещущей. Ноэми объяснила, что знала Рэйчел Розен восемь лет и вначале сама убиралась у нее в квартире. Потом, когда они с сестрой создали предприятие «Атомные Золушки», судья отказалась от услуг, не желая пускать в дом посторонних. Ноэми совсем забыла о ней, но однажды Розен позвонила.

— Я очень аккуратно веду дела с клиентами, у меня записана точная дата, когда мы возобновили обслуживание, — говорила Ноэми. — Миссис Розен спорила о цене, но в конце концов мы договорились. Больше года прошло, прежде чем она нам вручила ключ и стала уходить из дому на то время, пока золушки убирались. Поскольку она была такая щепетильная и недоверчивая, мы всегда посылали к ней одних и тех же сотрудниц, которые знали, какой у сеньоры пунктик.

— Но в пятницу пошли не они, а ты с сестрой, — уточнил Боб.

— Она задержала оплату за два месяца; мы собираем чеки каждые две недели, а она подписала последний в начале декабря, — пояснила Алисия. — Мы хотели ей сообщить, что не сможем больше ее обслуживать: она не только задерживала оплату, но и плохо обращалась с уборщицами.

— Как это?

— Например, запрещала им открывать холодильник или пользоваться туалетом, боялась подцепить от них какую-нибудь заразу. Прежде чем подписать чек, всегда жаловалась: то якобы пыль за комодом не вытерта, то в посудомоечной машине ржавчина, то на ковре пятно… вечно что-нибудь да не так. Один раз чашечка разбилась, так она с нас удержала сто долларов: посуда, говорит, старинная. Она собирала зверюшек из стекла, к которым не позволяла притрагиваться.

— В среду ей прислали очередную, — кивнул инспектор.

— Наверное, ту, особенную. Иногда она их покупала по Интернету, иногда у антикваров. Те, которые по подписке, всегда прибывали в конце месяца в коробке с названием магазина.

— Сваровски? — уточнил инспектор.

— Именно так.

Петра все записывала на магнитофон и делала кое-какие пометки в блокноте, а Ноэми с Алисией тем временем показывали Бобу Мартину список клиентов, отчетность и доску, на которой висели ключи от квартир, где производилась уборка: их вручали только самым старым, самым проверенным сотрудницам.

— Только у нас есть ключ от квартиры госпожи Розен, — сказала Алисия.

— Но кто угодно мог снять его с доски, — заметил инспектор.

— Я не дотрагивался до этих ключей! — вскричал Уго Домингес, не в силах больше сдерживаться.

— Вижу, ты принадлежишь к Южанам, — проговорил инспектор, окинув его взглядом с ног до головы и отметив синий шейный платок, который сестрам, по-видимому, не удалось с него снять. — Наконец-то, Уго, тебя уважают, хотя и не за твои гребаные заслуги. Теперь никто не рискнет на тебя наехать, правда? Ошибаешься: я рискну.

— Чего тебе надо от меня, гребаный пшик?

— Благодари свою мать за то, что я не допрашиваю тебя в участке, мои ребята не очень-то церемонятся с типами вроде тебя. Ты сейчас расскажешь мне, минута за минутой, все, что ты делал на прошлой неделе с пяти часов вечера во вторник до полудня среды.

— Это из-за старухи, которую убили. Я даже не знаю, как ее звать, я тут ни при чем.

— Отвечай на вопрос!

— Я был в Санта-Розе.

— Точно: он не приходил ночевать, — вмешалась Ноэми.

— Тебя кто-нибудь видел в Санта-Розе? Что ты делал там?

— Не знаю я, кто меня видел, мне дела нет до такой байды. Я гулял.

— Поищи себе алиби получше, Уго, если не хочешь, чтобы тебя обвинили в убийстве, — предупредил инспектор.

Петра Хорр носила короткую мальчишескую стрижку, не красилась, всегда одевалась одинаково: ботинки, черные брюки, белая хлопчатобумажная блузка; зимой — плотная толстовка с логотипом рок-группы на спине. Единственной уступкой тщеславию были пряди, выкрашенные в цвет лисьего хвоста и пронзительно-яркий лак для ногтей, как на ногах, так и на руках, хотя ногти она стригла коротко, поскольку занималась боевыми искусствами. Она сидела у себя в кабинетике и красила их светящимся желтым лаком, когда явилась Элса Домингес, наряженная, словно для мессы, на каблуках, в старомодной горжетке, и спросила инспектора. Ассистентка объяснила ей, подавляя вздох досады, что шеф возглавляет расследование и вряд ли уже вернется в участок.

В последние недели ее обязанности в основном заключались в том, чтобы прикрывать Боба Мартина, который исчезал в рабочее время под самыми невероятными предлогами. Но чтобы и в понедельник сгинуть без следа — это уже предел всему, думала Петра. Она потеряла счет женщинам, которые восхищали Боба Мартина за время их знакомства, вести этот счет — занятие скучное и бесполезное, но так, навскидку, их бывало по двенадцать — пятнадцать в год, то есть по одной в двадцать восемь дней, если арифметика не подводит. Мартин не был в этом плане особо разборчив и волочился за любой, какая ему подмигнет, но до тех пор, пока не появилась Айани, в списке его подружек не числилось подозреваемых в убийстве и ни одной не удавалось отвлекать его от работы. Хотя как возлюбленный Боб Мартин определенно имел серьезные недостатки, думала Петра, его служба в полиции была безупречной, не зря же он в таком еще молодом возрасте достиг вершины карьеры.

Молодая ассистентка восхищалась Айани, как могла бы восхищаться игуаной, животным экзотическим, интересным, опасным, и понимала, что иные мужчины способны были бы потерять из-за такой женщины голову, но это было непростительно для начальника убойного отдела, который владел информацией, достаточной для того, чтобы ей не доверять, да что там — арестовать ее на месте. В этот самый момент, когда Элса Домингес входила в его кабинет, комкая в руке бумажную салфетку, инспектор в очередной раз был с Айани, возможно, в той же постели, которую она месяц тому назад делила с покойным мужем. Петра считала, что Боб Мартин не делал тайны из своих похождений частично из беспечности, а частично из тщеславия: его мужскому самолюбию льстила слава о любовных подвигах, ему нравилось оповещать о них свою ассистентку, но если он думал вызвать в ней ревность, то терял время попусту, решила она, дуя на ногти.

— Я могу вам чем-нибудь помочь, Элса?

— Я насчет Уго, моего сына… Вы встречались с ним позавчера…

— Да, точно. И что с ним такое?

— Были у него проблемы, зачем отпираться, сеньорита, но он никому не причинил зла. Этот его вид, цепи, татуировки — только мода, больше ничего. Почему его подозревают? — спросила Элса, вытирая слезы.

— Среди всего прочего потому, что он принадлежит к банде с весьма скверной репутацией, у него был доступ к ключу от квартиры госпожи Розен и он не имеет алиби.

— Не имеет чего?

— Алиби. Ваш сын не смог доказать, что он был в Санта-Розе в ночь убийства.

— Да ведь он и не был там, оттого и доказать не может.

Петра Хорр спрятала лак в ящик стола и схватила карандаш и записную книжку.

— И где же он был? Хорошее алиби может спасти его от тюрьмы, Элса.

— Пусть лучше его посадят в тюрьму, чем убьют, так мне кажется.

— Кто его убьет? Расскажите, Элса, в чем замешан ваш сын. Торговля наркотиками?

— Нет-нет, так, по мелочи: марихуана, «мет». Уго во вторник занимался совсем другим, но не может говорить об этом. Знаете, что бывает со стукачами?

— Представляю.

— Но вы не знаете, что сделают с ним!

— Успокойтесь, Элса: попытаемся помочь вашему сыну.

— Уго рта не раскроет, но я скажу, только чтобы никто никогда не узнал, что это я вам все выложила, сеньорита, иначе убьют не только его, но и всю мою семью уничтожат.

Ассистентка провела Элсу в кабинет Боба Мартина, где никто не мог подслушать их разговор, отправилась в коридор к кофемашине, вернулась с двумя полными чашками и приготовилась слушать. Через двадцать минут, когда Элса Домингес ушла, позвонила на мобильник Бобу Мартину.

— Простите, шеф, что прерываю вас в ключевой момент допроса подозреваемой, но лучше бы вам одеться и быстренько приехать сюда. У меня для вас новости, — объявила она.

Через сутки после разрыва отношений с Индианой Алан Келлер захворал и две недели страдал от кишечного расстройства: такой же понос прохватил его несколько лет назад, во время поездки в Перу, — он тогда испугался даже, что его настигло проклятие инков, ведь он скупал на черном рынке сокровища доколумбовой эпохи и незаконно вывозил их из страны. Келлер отменил все свои встречи, не смог написать обзор выставки в Музее Почетного легиона — культ красоты в Викторианскую эпоху — и не попрощался с Женевьевой ван Хут перед ее отъездом в Милан, на сезонный показ мод. Он похудел на четыре килограмма и выглядел уже не стройным, а истощенным. Его желудок не принимал ничего, кроме куриного бульона и желе; он ходил пошатываясь; по ночам мучился бессонницей, если не принимал снотворное, а если принимал, то его осаждали чудовищные кошмары.

Таблетки доводили его до настоящей агонии, он видел себя заключенным в триптих Иеронима Босха «Сад радостей земных», который когда-то заворожил в музее Прадо молодого Келлера: он помнил картину во всех деталях, поскольку написал о ней одну из лучших своих статей для журнала «American Art». Он пребывал там, среди причудливых созданий голландца: совокуплялся со скотами под неприязненным взглядом Индианы, собственный банкир протыкал его вилкой, его заглатывали брат с сестрой, Женевьева глумилась над ним без всякой жалости, он тонул в экскрементах и изрыгал скорпионов. Когда действие таблеток проходило, ему удавалось проснуться, но образы сновидений его преследовали весь день. Не составляло труда их истолковать, они были слишком ясными, но никакие толкования не избавляли от них.

Сотню раз Келлер ловил себя на том, что хватается за телефон, чтобы позвонить Индиане: она, конечно, прибежит на выручку не потому, что простила, и не из любви, а просто из врожденной потребности помогать всем, кто нуждается в помощи, — но делал усилие и не поддавался порыву. Он ни в чем уже не был уверен, даже в том, что любил ее. Он принял физическое страдание как чистку и как искупление, он был сам себе противен: трус, избегающий всякого риска; пошляк, не способный на искреннее чувство; жалкий эгоист. Он глубоко заглянул в себя наедине с собой — его психоаналитик отправился в паломничество по древним японским монастырям — и пришел к выводу, что зря потратил пятьдесят пять лет на всякий вздор, не связав себя тесными узами ни с чем и ни с кем. Он прокутил свою молодость, не достигнув зрелости чувств, и все еще, как младенец, пялился на свой пупок, в то время как тело неуклонно разрушалось. Сколько еще ему оставалось жить? Лучшие годы миновали, оставшиеся, будь их хоть три десятка, принесут с собой только неизбежное одряхление.

Смесь антидепрессантов, снотворных, анальгетиков, антибиотиков и куриного бульона оказала наконец свое действие: Келлер пошел на поправку. У него все еще при ходьбе дрожали ноги, а во рту ощущался привкус тухлых яиц, когда родные пригласили его на встречу, чтобы принять решение, как ему сообщили. Новость не предвещала ничего хорошего, ведь с ним никогда ни о чем не советовались. Встреча совпала с Днем святого Валентина, праздником влюбленных: четыре года Келлер посвящал этот день Индиане, а теперь не с кем было его разделить. Алан предположил, что родные призывают его из-за недавних долгов, слухи о которых каким-то образом достигли их ушей. Хотя Келлер и действовал скрытно, брат прознал, что он отправил картины Ботеро в галерею Мальборо в Нью-Йорке для продажи. Ему нужны были деньги, он вызвал эксперта, чтобы оценить коллекцию яшмы, и обнаружил, что она стоит гораздо меньше, чем было за нее заплачено; о предметах из инкских захоронений нечего было и думать: крайне рискованно даже пытаться их продать.

Семейный совет состоялся в офисе брата Марка, на последнем этаже здания, расположенного в самом центре финансового квартала, с великолепным видом на залив; святая святых, с массивной мебелью, пушистыми коврами, гравюрами, изображающими греческие колонны, символ мраморной крепости этой адвокатской конторы, члены которой брали за свои услуги тысячу долларов в час. Перед Аланом предстал отец, Филип Келлер, дрожащий, высохший, с целой картой старческих пятен на коже, наряженный капитаном яхты; мать, Флора, с выражением постоянного удивления, какое появляется на лице из-за беспрерывных подтяжек, в брюках из лакированной кожи, в платочке от Эрме, скрывающем складки на шее, и с бесконечным количеством неумолчно звенящих золотых браслетов; сестра Люсиль, элегантная, тощая, с голодным лицом, похожая на афганскую борзую, в сопровождении мужа, напыщенного болвана, который открывал рот только затем, чтобы выразить согласие; и наконец, брат Марк, на чьих плечах гиппопотама лежал тяжкий груз фамильного дела Келлеров.

Алан прекрасно понимал, за что старший брат его ненавидит: он был высоким, красивым, с непокорной шевелюрой, в которой чуть пробивалась проседь; обладал обаянием и культурой, в то время как несчастному Марку достались ужасные гены какого-то далекого предка. За все это Марк его ненавидел, но еще больше — за то, что сам он всю жизнь вкалывал, надрывая хребет, чтобы увеличить семейное достояние, Алан же только и делал, что высасывал из оного все соки, о чем Марк не уставал твердить при всяком удобном случае.

В зале, где семья собралась вокруг роскошного стола красного дерева, отполированного до зеркального блеска, витал запах освежителя воздуха с ароматом сосны, смешанный с духами «Прада», какими неизменно пользовалась госпожа Келлер; желудок Алана, еще не окрепший, едва не взбунтовался. Чтобы не возникло никаких сомнений по поводу его положения в семье, Марк сел во главе стола в кресло с высокой спинкой, положив перед собой несколько папок; остальным указал на менее пафосные стулья по обе стороны стола, на котором были расставлены бутылки минеральной воды. Алан подумал, что годы, богатство и власть только усилили сходство брата с обезьяной и никакой портной, даже самый выдающийся, не смог бы этого скрыть. Марк естественным образом наследовал многим поколениям людей, дальновидных в отношении финансов и близоруких в области чувств, людей жестоких, бессовестных, чьи злобные лица изрезаны морщинами и каждое движение исполнено надменности.

В детстве, когда он трепетал перед отцом и еще восхищался старшим братом, Алан хотел стать похожим на них, но эта мысль исчезла в отрочестве, едва он понял, что сделан из другого материала, более благородного. Несколько лет назад, во время торжества, каковое Келлеры устроили в честь семидесятилетия Флоры, Алан, воспользовавшись тем, что мать выпила больше обычного, осмелился спросить, в самом ли деле Филип Келлер — его отец. «Могу тебя заверить, Алан, что ты — не приемыш, но кто твой папа, не припоминаю», — ответила Флора, икая и глупо хихикая.

Марк и Люсиль, которым надоело терпеть капризы младшего брата, заранее договорились окончательно закрутить гайки — родителей пригласили только для массовости, — но решимость их ослабела при виде плачевного состояния, в каком появился Алан, бледный, растрепанный, с черными кругами под глазами, будто у Дракулы.

— Что с тобой? Ты болен? — пролаял Марк.

— У меня гепатит, — изрек Алан наобум; впрочем, чувствовал он себя соответствующим образом.

— Только этого не хватало! — воскликнула сестра, воздев руки к небу.

Но поскольку брат с сестрой не были совершенно бездушными, им достаточно было обменяться взглядами и приподнять левую бровь — привычный семейный жест, чтобы немного ослабить натиск. Конклав оказался для Алана унизительным, иначе и быть не могло. Вначале Марк отвел душу, обзывая брата пиявкой, плейбоем, живущим за чужой счет, не имеющим понятия ни об этике труда, ни о достоинстве: терпение семьи иссякло, заявил он, да и средства тоже. «Довольно», — решительным тоном заключил Марк и многозначительно хлопнул по папкам. Обвинительная речь, прерываемая вполне уместными замечаниями Люсиль, длилась минут двадцать, в течение которых Алан узнал, что в папках содержались детальные сведения о каждом центе, потраченном им впустую, о каждом займе, о каждом провалившемся предприятии, разложенные в хронологическом порядке и должным образом подкрепленные документами. Десятилетиями Алан подписывал векселя, будучи уверен в том, что это пустая формальность и что Марк забудет о них с такой же легкостью, с какой они стирались из его собственной памяти. Он недооценил брата.

Во время второй части собрания Марк Келлер изложил условия, какие они с Люсиль наспех составили, без слов, согласно поднимая брови. По первоначальному плану предполагалось продать виноградник, чтобы умилостивить кредиторов, но вместо этого Марк признал тот неоспоримый факт, что цена имения катастрофически упала после экономического коллапса 2009 года и нынешний момент — наименее благоприятный для продажи. Зато он потребовал переписать имение на себя, чтобы в последний раз выручить Алана. Прежде всего, сказал он, Алану следует погасить налоговые долги, которые могут довести его до тюрьмы, что выльется в скандал, абсолютно неприемлемый для Келлеров. Вслед за тем Марк выразил намерение избавиться от собственности в Вудсайде, и это до такой степени удивило Филипа и Флору Келлер, что они даже не нашли слов, чтобы возразить. Марк объяснил, что финансовая компания решила построить на этой земле два многоквартирных дома и, имея в виду плачевную ситуацию на рынке недвижимости, они не могут отвергнуть столь щедрое предложение. Алан, который долгие годы пытался избавиться от ветхого строения и положить в карман причитающуюся ему часть, выслушал все это, стоя у окна и с деланым равнодушием созерцая панораму залива.

Паршивая овца в семье, он в полной мере ощутил презрение и глубокую обиду брата и сестры, а также и всю тяжесть приговора: его отлучали от семьи — понятие для него новое и неожиданное. У него отбирали положение и благосостояние, влиятельных друзей, связи и привилегии; одним толчком сбрасывали на нижнюю жердочку общественного курятника. Этим утром, меньше чем за час и без участия какой-либо катастрофы, вроде мировой войны или падения метеорита, Алан потерял все, что считал принадлежащим ему по праву рождения.

Алан с изумлением отметил, что вместо негодования на родных или страха перед будущим он ощущает определенное любопытство. Каково это будет — составить часть огромной человеческой массы, которую Женевьева ван Хут называла людьми-уродами? Он вспомнил цитату, которую использовал в одной из своих статей по поводу начинающего художника с большими амбициями и скромным талантом: к каждому приходит момент, когда он достигает своего уровня некомпетентности. Ему пришло в голову, что теперь, выйдя из офиса брата, он может рассчитывать только на себя и очень скоро грохнется наземь, уткнувшись носом в свой собственный уровень некомпетентности.

В общем и целом он разорен. Продажа Вудсайда затянется, да и в любом случае он не получит ничего, поскольку семья удержит деньги, переданные ему на протяжении всей его жизни: он считал это выплатами в счет наследства, а остальные Келлеры — займами. Эти долги он никогда не подсчитывал, но они были увековечены в папках, которые Марк стискивал широкой ладонью каменщика. Алан подумал, что продержится, продавая произведения искусства, но трудно понять, сколько времени, потому что свои расходы он тоже не подсчитывал. Если повезет, он выручит за Ботеро миллиона полтора, учитывая комиссионные, которые пойдут галерее; латиноамериканские художники сейчас в моде, но никогда не следует продавать картины в спешке, как он это делает сейчас. Он сильно задолжал банкам — виноградник был дорогой причудой — и другим кредиторам помельче, начиная от зубного врача и кончая парочкой антикваров, не говоря уже о кредитных картах. Какова общая сумма? Кто его знает. Марк ясно дал понять, что он немедленно должен покинуть Вудсайд, и этот дом, который Алан час тому назад ненавидел, теперь вызывал ностальгию. Он подумал отрешенно, что, по крайней мере, не придется унижаться и просить приюта у третьих лиц: можно пожить на винограднике в Напе несколько месяцев, пока Марк не вступит в права собственности.

На прощание Алан поцеловал мать и Люсиль в щеку и похлопал по плечу брата и отца. Спустившись на лифте и выйдя на улицу, Алан убедился, что за этот решающий час зима отступила и над Сан-Франциско сияет невиданно яркое солнце. Он зашел в «Клок-бар» отеля «Уэстен Сент-Фрэнсис» выпить виски, впервые после болезни: ему это было необходимо — алкоголь воскресил его, развеяв сомнения и страхи. Он пригладил волосы, довольный тем, какие они густые, и расправил плечи, будто сбросил с себя тяжкий груз: ведь он уже больше не зависел от своих родных, кончилось жонглирование кредитами, навязчивое стремление сохранять видимость и долг блюсти фамильную честь. Карточный замок рухнул, Алану предстояло влиться в общую массу, но он был свободен. Он ощутил восторг, какую-то легкость — словно помолодел. Только Индианы было жаль, но она принадлежала прошлому, а прошлое унесла буря.

Внучка позвонила Блейку Джексону в разгар утра. Он был в аптеке, ему пришлось оставить то, чем он в данный момент занимался — подсчитывал капсулы по рецепту, — так встревожил его тон, каким говорила Аманда.

— Разве ты сейчас не на уроке? — забеспокоился он.

— Я звоню тебе из туалета. Это насчет Брэдли. — Было заметно, что девочка едва сдерживает слезы.

— Что стряслось?

— У него есть девушка, дед! — Тут она зарыдала.

— Ах, радость моя, как жаль! Откуда ты узнала?

— Он это выложил на своем «Фейсбуке». Скажем так: сначала он меня предал, а потом выставил перед всеми на посмешище. И фотографию выложил, девица — чемпионка по плаванию, как и он: плечи будто у мужика, злобная харя. Что мне делать, дед?

— Не знаю, Аманда.

— С тобой случалось что-нибудь подобное?

— Не помню. Такие вещи забываются…

— Забываются! Я никогда не прощу Брэдли! Я ему послала сообщение, напомнила, что мы собирались пожениться, а он не ответил. Думает, наверное, как станет оправдываться; все мужчины — изменники, как Алан Келлер, как папа. Никому нельзя доверять, — плакала девочка.

— Я не такой, Аманда.

— Но ты старик! — вскричала внучка.

— Мужчинам, конечно же, можно доверять, они в большинстве своем вполне приличные. Твой папа — холостяк, то есть, я хотел сказать, он разведен и не должен хранить верность.

— Ты хочешь сказать, что Брэдли тоже холостяк и не должен хранить мне верность, хотя мы собираемся пожениться?

— Мне кажется, радость моя, что насчет женитьбы не было твердой договоренности. Возможно, Брэдли и не знал, что ты хотела выйти за него замуж.

— Не говори в прошедшем времени, я все еще хочу выйти за него замуж. Ну, погоди: поступлю в Массачусетский технологический и уберу эту дуру из поля видимости.

— Вот это правильно, Аманда.

Внучка плакала еще пару минут, а дед ждал у телефона, не зная, как ее утешить, потом услышал, как она шумно высморкалась.

— Мне нужно возвращаться в класс, — вздохнула Аманда.

— Полагаю, это неподходящий момент для разговора о вскрытии. Я тебе позвоню вечером, — сказал Блейк.

— О каком вскрытии?

— О вскрытии тела Рэйчел Розен. Патологоанатом считает, что убийца впрыснул ей наркотик: на левом бедре имеется след от укола. Он заклеил ей рот, потом задушил, вернее, удавил с помощью рыболовной лески и хирургического зажима и, наконец, повесил на вентиляторе.

— Как-то сложновато, тебе не кажется, Кейбл?

— Кажется. С помощью токсикологического анализа наркотик определили. Это лекарство под названием «версед», его используют по-разному, в частности, чтобы успокоить пациента перед операцией; судя по дозе, какую ей вкололи, Розен через несколько минут практически потеряла сознание.

— Интересно, — заметила внучка, похоже вполне оправившаяся от любовного разочарования.

— Иди в класс, радость моя. Ты меня любишь?

— Ни капельки.

— Я тебя тоже.

Готовясь к предпоследнему на неделе сеансу, Индиана втерла в запястья пару капель лимонной эссенции, которая помогала ей сфокусировать ментальный импульс, и зажгла палочку ладана перед богиней Шакти, прося у нее терпения. Выдалась одна из тех недель, когда Гэри Брунсвику необходимо было дважды пройти терапию, и ей пришлось изменить график приема других пациентов, чтобы вставить его в расписание. Обычно после трудного сеанса ее приводили в норму две-три конфеты из черного шоколада, но с тех пор, как Индиана порвала с Аланом Келлером, конфеты потеряли свои возрождающие свойства, и она оказывалась беззащитной перед жизненными невзгодами, такими как Брунсвик. Тут требовалось что-то покрепче шоколада.

Когда Брунсвик впервые пришел в ее кабинет, у него не было тайных намерений, в отличие от других мужчин, которые придумывали себе разные недуги, чтобы приударить за ней. С иными, которые гордо разгуливали голышом, надеясь произвести на нее впечатление, Индиана хлебнула лиха, но потом научилась сразу выпроваживать их, до того как хвастовство обернется реальной угрозой, так что в редких случаях ей приходилось просить помощи у Матеуша Перейры. Художник оборудовал тревожную кнопку под массажным столом, Индиана могла вызвать его, если не справлялась с ситуацией. Некоторые из нахалов возвращались, полные раскаяния, просили предоставить второй шанс, но Индиана им отказывала: чтобы исцелять, нужно сосредоточиться, а как это сделать, когда воздетый член направлен прямо на тебя под простыней? Гэри Брунсвик был не из таких, его прислала Юмико Сато, чьи волшебные иглы, побеждающие почти что любую болезнь, не совладали с его упорной головной болью, так что японка отправила этого пациента к соседке, в кабинет номер восемь.

Брунсвик, никогда не видевший Индиану, изумился, когда она открыла дверь: перед ним предстала валькирия, переодетая медсестрой, — совсем не так он представлял себе ароматерапевта. Он даже не ожидал увидеть женщину, полагая, что Индиана — мужское имя, как Индиана Джонс, герой фильмов, которые он смотрел подростком. Еще до того, как окончился первый сеанс, его захлестнула волна новых ощущений, с которыми было трудно совладать. Он гордился своим хладнокровием, тем, что может контролировать свои поступки, но близость Индианы, женственная, теплая, сочувственная, прикосновение ее сильных рук и разлитая в воздухе смесь ароматов, приглашающих к неге, обезоружили его, и целый час, покуда длился сеанс, он пребывал на небесах. Поэтому возвращался, как смиренный проситель, не столько затем, чтобы излечиться от мигрени, сколько затем, чтобы видеть ее, снова испытать экстаз того, первого сеанса, который, впрочем, уже не овладевал им с прежней силой. С каждым разом ему, будто наркоману, требовалось больше.

Робость и неловкость помешали ему со всей искренностью открыться Индиане, но намеки множились и учащались в опасной прогрессии. Другого Индиана выставила бы без колебаний, но этот ей казался таким хрупким, несмотря на армейские ботинки и грубую, мужественного покроя, куртку, что она боялась нанести ему смертельную рану. О таких своих переживаниях она мельком упомянула Райану Миллеру, который пару раз видел Брунсвика. «Почему ты не отделаешься от этого жалкого хорька?» — спросил он. Вот именно: потому что Брунсвик был жалким.

Сеанс прошел лучше, чем она ожидала. Индиана отметила, что вначале пациент нервничал, но в процессе массажа расслабился и проспал все двадцать минут, посвященные рэйки. В конце Индиане пришлось слегка встряхнуть его, чтобы согнать дремоту. Она оставила пациента одного, чтобы тот оделся, а сама вышла в приемную, где пахло как в азиатском храме, хотя палочка ладана уже догорела. Она открыла дверь в коридор, чтобы проветрить, как раз в тот момент, когда Матеуш Перейра явился навестить ее, забрызганный краской и с растением в горшке, которое принес Индиане в подарок. Дни художника проходили в долгих сиестах, окутанных дымом марихуаны и перемежающихся приступами творческой активности, что не мешало ему внимательно следить за окружающим: он был в курсе всего, что случалось в Норт-Бич и особенно в Холистической клинике, которую почитал своим домом. Первоначальное соглашение с домовладельцем состояло в том, что художник должен был оповещать его обо всех перемещениях съемщиков в обмен на чаевые и бесплатное жилье на чердаке, но, поскольку здесь редко случалось что-то достойное упоминания, условия договора с китайцем как-то размылись. Привычка бегать по этажам, разносить почту, откликаться на жалобы и выслушивать признания обернулась дружбой со съемщиками, которые стали для него единственной семьей, особенно Индиана и Юмико, лечившие его ишиас соответственно массажем и иглоукалыванием.

Перейра заметил, что японский цветочный магазин перестал присылать икебану по понедельникам, и сделал вывод: что-то произошло между Индианой и ее возлюбленным. Жаль, подумал Перейра: Келлер — человек культурный, знаток искусства, в один прекрасный день мог бы купить картину, даже одну из больших, например скотобойню, его шедевр, вдохновленный разделанными тушами Хаима Сутина. С другой стороны, понятное дело, раз Келлер испарился, он сам мог бы время от времени приглашать Индиану к себе на чердак, покурить, насладиться любовью; это не помешает творчеству, если не войдет в привычку. Платоническая любовь Перейре немного прискучила. Индиана отблагодарила за растение целомудренным поцелуем и быстро распрощалась: пациент, уже одетый, вышел в приемную.

Матеуш Перейра исчез в конце коридора, а Брунсвик расплатился за два сеанса, наличными, как он всегда это делал, и не принял расписки.

— Это растение, Индиана, лучше держать подальше от глаз клиентов. Это марихуана. Тип, который его принес, здесь работает? Я его видел несколько раз.

— Он художник, живет на чердаке. В холле висят его картины.

— Они мне кажутся ужасающими, но я в этом не разбираюсь. Завтра будет чингиале, рагу из дикого кабана, в кафе «Россини»… Даже не знаю… мы могли бы пойти. Если ты хочешь, конечно, — бормотал Брунсвик, уставившись в пол.

Такое блюдо не значилось в меню, его предлагали только избранным клиентам, посвященным в тайну, и тот факт, что Брунсвик оказался одним из них, свидетельствовал о его упорстве: этот человек за очень короткий срок добился того, что его приняли в Норт-Бич по-свойски. У других на это уходили десятилетия. Время от времени хозяин кафе «Россини» ходил на охоту в окрестности Монтеррея и возвращался с тушей кабана, которую, страшное дело, самолично разделывал на кухне и готовил среди прочих деликатесов лучшие сосиски в истории человечества, основной ингредиент пресловутого чингиале. С месяц тому назад Индиана опрометчиво приняла приглашение Брунсвика поужинать вместе и провела два часа, длившиеся целую вечность, борясь со сном, пока он читал ей лекцию о геологических формациях и о разломе Сан-Андреас. Этот опыт ей не хотелось повторять.

— Нет, Гэри, спасибо. Я проведу выходные с семьей, нам есть что отметить. Аманду приняли в Массачусетский технологический институт с половинной стипендией.

— У тебя, похоже, гениальная дочь.

— Да, но ты выиграл у нее партию в шахматы, — любезно улыбнулась Аманда.

— Все остальные выиграла она.

— Как! Ты снова встречался с ней? — встревожилась Индиана.

— Мы играли по Интернету, несколько раз. Аманда научит меня игре в го, это сложнее шахмат. Го — китайская игра, ей больше тысячи лет…

— Я знаю, Гэри, что такое го, — перебила Индиана, не скрывая раздражения: в самом деле, не человек, а какая-то напасть.

— Ты, кажется, рассердилась — почему, что стряслось?

— Я не допускаю, Гэри, чтобы моя дочь общалась с пациентами. И прошу тебя, пожалуйста, больше не вступай с ней в контакт.

— Но почему? Я не извращенец!

— Я ничего такого не думала, Гэри. — Индиана попятилась, удивленная, что этот забитый тип способен повысить на нее голос.

— Понимаю: ты, как мать, должна защищать свое дитя, но меня не нужно бояться.

— Разумеется, но все же…

— Я не могу прервать общение с Амандой, ничего ей не объяснив, — перебил ее Брунсвик. — По меньшей мере я должен с ней поговорить. Более того: если позволишь, мне бы хотелось оказать ей знак внимания. Ведь ты говорила как-то, что девочка хочет котенка?

— Ты очень любезен, Гэри, но у Аманды уже есть кошечка, ее зовут Спаси-Тунца. Котенка нам подарила одна моя подруга, Кэрол Андеруотер, — наверное, ты ее видел здесь.

— Значит, я придумаю для Аманды какой-нибудь другой подарок.

— Нет, Гэри, ни в коем случае. Мы ограничим наше общение стенами этого кабинета. Не обижайся, ничего личного.

— Нет, Индиана, — личного очень много. Неужели ты не догадываешься о моих чувствах? — выпалил Брунсвик, весь зардевшись, с отчаянным выражением лица.

— Но ведь мы едва знаем друг друга, Гэри!

— Если ты хочешь больше узнать обо мне, Индиана, спрашивай, я — открытая книга. Холост, детей нет, собран, трудолюбив, добрый гражданин, порядочный человек. Было бы преждевременно посвящать тебя в мое финансовое положение, но скажу наперед: оно очень хорошее. Во время кризиса многие потеряли все, что имели, но я остался на плаву и даже обогатился, поскольку хорошо знаю фондовый рынок. Уже много лет я делаю вклады и…

— Это совершенно меня не касается, Гэри.

— Прошу тебя, Индиана: подумай над тем, что я сказал; если нужно ждать — я подожду, сколько захочешь.

— Лучше тебе отступиться. А также лучше поискать другую целительницу: я не смогу больше тебя обслуживать не только из-за нашего последнего разговора, но и потому, что мое лечение принесло тебе мало пользы.

— Не поступай так со мной, Индиана! Только ты можешь вылечить меня, благодаря тебе я чувствую себя гораздо лучше. Я больше не обеспокою тебя признаниями, обещаю.

Он был, казалось, в таком отчаянии, что ей не хватило твердости настаивать на своем решении; воспользовавшись ее колебаниями, Брунсвик распрощался до следующего вторника как ни в чем не бывало и поспешно удалился.

Индиана заперла дверь на ключ, чувствуя, что ее провели как последнюю дурочку. Чтобы утишить гнев, она ополоснула лицо и руки, с тоской припоминая джакузи в отеле «Фэрмонт». Ах, душистая вода, большие хлопчатобумажные полотенца, холодное вино, изысканная еда, умелые ласки, любовь Алана Келлера, его чувственность и чувство юмора! Однажды, посмотрев по телевизору «Клеопатру» — три часа в обществе упадочных египтян с подведенными глазами и брутальных крепконогих римлян, — Индиана заявила, что в фильме ей больше всего понравилась ванна из молока. Алан Келлер вскочил с кровати, оделся, вышел, ни слова не говоря, а через полчаса, когда она уже засыпала, вернулся с тремя пакетами молока в порошке и развел его в горячей воде джакузи, чтобы Индиана отмокала там, как голливудская фараонша. Вспомнив это, она рассмеялась и спросила себя с болью в груди, как жить без человека, доставлявшего ей столько радости, и сможет ли она полюбить Райана Миллера так, как любила Алана.

К бывшему солдату она испытывала столь сильное физическое влечение, что сравнить его можно было лишь с той страстью, которая в средней школе толкнула ее в объятия Боба Мартина. Это была горячка, постоянный жар. Индиана спрашивала себя, как могла она не замечать этого властного желания или противиться ему, ведь наверняка оно давно уже исподволь зрело, и единственным ответом было то, что любовь к Алану Келлеру значила для нее больше. Она знала свой темперамент, знала, что не может любить всерьез одного, а с другим просто так ложиться в постель, но, побыв с Райаном в маленькой гостинице, сотрясаемой порывами бури, она лучше понимала людей, предающихся безумию страсти.

С тех пор, уже почти две недели, она проводила с Райаном каждую ночь, кроме субботы и воскресенья, когда встречалась с Амандой. А сейчас, в этот самый момент, еще не обслужив последнего пациента, она представляла себе, дрожа от нетерпения, как обнимет его, войдя в лофт, где Аттила, смирившись, уже не выражал воем своего неудовольствия. С теплым чувством припоминала спартанскую простоту комнаты, грубые полотенца, холод, из-за которого приходилось заниматься любовью в свитере и шерстяных носках. Ей нравилось большое, мужественное тело Райана, сила, которая от него исходила, суровость героя-воина, которая в ее объятиях оборачивалась ранимостью. До какой-то степени ей нравилась и его мальчишеская поспешность, ведь Райан никогда не любил по-настоящему, никто не научил его, как доставить удовольствие женщине. Все изменится, когда пройдет первый любовный пыл и у них будет возможность познать друг друга не спеша, решила Индиана. То была приятная перспектива. Райан был удивительным человеком, гораздо более мягким и сентиментальным, чем можно было вообразить, но им не хватало общей истории, всякая связь требует истории, но у них еще будет время лучше узнать друг друга и забыть об Алане.

Индиана прибралась в массажном кабинете, вынесла использованные простыню и полотенца и приготовилась к последнему на неделе сеансу: песику, ее любимому пациенту, такому ласковому, цвета карамели, старенькому, хромающему, который принимал лечение с явной благодарностью. Поскольку оставалось несколько минут, она заглянула в карточку Брунсвика, в которой, к сожалению, не был указан час рождения, без чего не составить точного гороскопа, и набрала номер Селесты Роко, чтобы спросить у нее имя тибетца, который чистит карму.

Педро Аларкон и Райан Миллер, но пятам за которым следовал Аттила, позвонили в дверь Индианы ровно в половине девятого в субботу; сразу за ними пришли Матеуш Перейра, Юмико Сато и ее подруга жизни Нана Сасаки. Индиана созвала их по просьбе Дэнни Д’Анджело и теперь явилась перед ними в строгом черном шелковом платье и в туфлях на высоком каблуке: то и другое ей подарил Алан Келлер во времена, когда пытался превратить ее в великосветскую даму; мужчины, увидев Индиану в таком наряде, встретили ее восхищенным свистом. Никогда еще она не представала перед ними такой элегантной, она вообще не любила черного цвета, считала, что он притягивает отрицательную энергию, и редко носила черное. Аттила с наслаждением принюхивался к аромату разных эссенций, которым пропиталась квартира. Пес ненавидел синтетические запахи, но перед естественными не мог устоять, поэтому и питал слабость к Индиане, которую выделял среди других человеческих существ. Миллер схватил Индиану и поцеловал ее в губы взасос, в то время как прочие гости делали вид, будто ничего не замечают. Потом хозяйка открыла бутылку «Праймуса», красного вина, изысканной смеси карменера и каберне, тоже подаренную Келлером, — не могла же она позволить себе купить бутылку вина, которая стоила больше, чем ее зимнее пальто, — а Миллеру налила его любимой газировки. Раньше «морской котик» считал себя знатоком вин, а когда бросил пить, превратился в тонкого ценителя кока-колы, предпочитая маленькие бутылочки — банки ни в коем случае — мексиканского производства, потому что в них больше сахара, и пил ее безо льда.

Накануне Дэнни пригласил Индиану на свое субботнее представление. Случай особый: у Дэнни был день рождения, и хозяйка клуба, чтобы отметить торжество, поручила ему главную роль, которую он старательно готовил. «Какая мне радость в том, что я буду звездой шоу, если это никому не интересно? Приходи посмотреть на меня, Инди, и приводи своих друзей, пусть поаплодируют». Поскольку Дэнни пригласил ее в самый последний момент, не было времени сколотить внушительную толпу, как бы Индиане хотелось, и пришлось удовольствоваться этой пятеркой верных друзей. Все приоделись для такого случая, даже Матеуш: кроме вечных джинсов, запачканных краской, на нем была накрахмаленная рубашка в полоску и шейный платок. Все в Норт-Бич сходились во мнении, что бразильский художник — первый красавец в околотке, и он об этом знал. Очень высокий, худой, на лице глубокие, скульптурные морщины, желтовато-зеленые кошачьи глаза, чувственные губы и волосы, заплетенные в африканские косички. Его внешность так бросалась в глаза, что туристки часто останавливали его на улице и фотографировались с ним как с местной достопримечательностью.

Юмико и Нана подружились в детстве, в префектуре Иватэ, в Японии, вместе эмигрировали в Соединенные Штаты, вместе жили и работали и предпочитали одинаково одеваться. Этим вечером на них была выходная форма: черные брюки и белый шелковый жакет в стиле Мао. Они поженились 16 июня 2008 года, в тот самый день, когда в Калифорнии были узаконены браки однополых пар, и справили свадьбу в галерее «Мохнатая гусеница», с неимоверным количеством суши и саке и в присутствии всех целителей души из Холистической клиники.

Матеуш помог Индиане с ужином — разные деликатесы из тайского ресторана, на картонных тарелках, с палочками. Друзья расположились на полу, потому что стол служил лабораторией для ароматерапии. Разговор, как всегда в эти дни, вертелся вокруг того, проиграет ли Обама президентские выборы и получит ли «Оскар» фильм «Полночь в Париже». Они выпили бутылку вина, съели на десерт мороженое со вкусом зеленого чая, принесенное японской парой, и расселись в автомобиле Юмико и в грузовичке Миллера; Аттила на переднем сиденье, которое никто не осмелился у него оспорить.

Они доехали до улицы Кастро, припарковались там, оставив в машине пса, который с буддийским терпением был готов часами ждать хозяина, и прошли два квартала до клуба «Нарцисс». В этот час в квартале было оживленно: молодежь, некоторые туристы, ведущие ночной образ жизни, и геи заполняли бары и фривольные театры. В заведение, где выступал Дэнни, вела дверь с голубой неоновой вывеской; ее можно было и не заметить, если бы не очередь и не стайки геев, которые курили и болтали неподалеку. Аларкон и Миллер отпустили парочку шутливых комментариев по поводу ориентации клуба, но покорно последовали за Индианой; та поздоровалась с амбалом, сторожившим дверь, и заявила, что и ее, и ее спутников лично пригласил Дэнни д’Анджело. Внутри заведение оказалось просторнее, чем можно было себе представить, и все же там было душно, клиенты, почти все мужчины, набились как сельди в бочку. В темных углах можно было различить парочки, обнявшиеся или танцующие медленный танец, отрешенные от окружающего, но остальная публика бродила по залу, гомонила, толпилась вокруг стойки, где подавали алкоголь и мексиканские тако.

На танцплощадке, которая также служила сценой, в мерцающем свете под пронзительно звучащую музыку дергались четыре хористки в бикини, увенчанные белыми перьями. Казалось, они так и родились четверней, одинакового роста, в одинаковых париках, с одинаковыми украшениями и макияжем; у всех четверых — одинаково стройные ноги, крепкие ягодицы, длинные шелковые перчатки, груди, вываливающиеся из лифчиков, расшитых стразами. Только приглядевшись поближе и при свете дня, можно было бы обнаружить, что это не женщины.

Друзья Дэнни протолкались сквозь орущую толпу, и служитель подвел их к самой сцене, к столику, заказанному для Индианы. Аларкон, Юмико и Нана направились к стойке — достать чего-нибудь выпить себе и принести Миллеру газировки; последний же все никак не мог взять в толк, что Перейра и он привлекают к себе всеобщее внимание; он полагал, что посетители пялятся на Индиану.

Вскоре хористки в перьях закончили танец, свет погас, и клуб погрузился в кромешную тьму: раздались шуточки, послышались свистки. Так прошла целая нескончаемая минута, и потом, когда остряки приумолкли, хрустальный голос Уитни Хьюстон наполнил зал длинной жалобой любви, задевшей за душу каждого из присутствующих. Желтый луч прожектора упал на середину сцены, где показался призрак певицы, умершей неделю назад; она стояла, наклонив голову, в одной руке микрофон, другая прижата к сердцу: короткая стрижка, сомкнутые веки, открытое вечернее платье, подчеркивающее пышную грудь и стройную спину. Публика замерла, затаив дыхание. Хьюстон медленно подняла голову, поднесла микрофон к губам, и из земных глубин прозвучала первая фраза песни I will always love you. Публика разразилась аплодисментами, за которыми последовала торжественная тишина, а голос пел прощальную песню, полную ласки, обещания, жалобы. То была она: ее незабываемое лицо, выразительные взмахи рук, страстность и грация. Пять минут спустя последние ноты замерли в воздухе под оглушительные рукоплескания. Иллюзия получилась столь совершенной, что Индиане и ее спутникам и в голову не пришло, что знаменитую певицу, каким-то чудом воскресшую, восставшую из мертвых, мог представлять Дэнни д’Анджело, худенький официант из кафе «Россини»; но вот зажегся свет, Уитни Хьюстон поклонилась и сняла парик.

Райан Миллер уже бывал в таких клубах, как «Нарцисс», в других странах, вместе с товарищами по оружию, которые под грубыми шуточками скрывали тот факт, что гей-представления возбуждают их. Его самого развлекали трансвеститы, он считал их экзотическими и безобидными созданиями, будто бы принадлежавшими к другому виду. Миллер считал себя человеком широких взглядов, повидавшим мир; его уже ничто не могло шокировать, и он проявлял терпимость к сексуальным предпочтениям других людей, при условии, по его словам, если таковые не касались детей и животных. Службу геев в армии он не одобрял, их присутствие отвлекало, вело к конфликтам, как и присутствие женщин. Не то чтобы он сомневался в их смелости, пояснял Миллер, но в бою подвергаются проверке мужество и верность, воюют с помощью тестостерона; каждый солдат зависит от своих товарищей, а он лично не был бы спокоен, находись его жизнь в руках гомосексуалиста или женщины. Этой ночью в клубе «Нарцисс», без поддержки боевых товарищей, его толерантность подверглась серьезному испытанию.

Духота, теснота, сексуальность и обольщение, витающие в воздухе; соприкосновение с мужчинами, которые теснились вокруг, запахи пота, спиртного, лосьона для бритья — все это ударило по нервам. Миллер спросил себя, как бы реагировал отец в такой ситуации, и, как всякий раз, когда сын мысленно обращался к отцу, он явился как живой, в безупречном мундире, с наградами на груди, напряженный, с выдвинутым вперед подбородком, с нахмуренным челом, не одобряющий ни сына как такового, ни того, что он делал. «Почему мой сын находится в этом тошнотворном заведении, среди бесстыжих педиков?» — проквакал отец точно так же, как при жизни, не шевеля губами, глотая согласные.

Миллер не смог оценить по достоинству представление Дэнни д’Анджело, потому что к тому времени понял: упорные, ищущие взгляды направлены не на Индиану, а на него; в него проникала толчками эта мужская энергия, завораживающая, опасная, искушающая, которая и отталкивала его, и влекла. Не думая о том, что делает, он схватил стакан Педро Аларкона и выпил виски тремя большими глотками. Спиртное, которого он не пробовал несколько лет, обожгло горло и разлилось по венам до самой последней клеточки, волна тепла и энергии захлестнула его, смывая мысли, воспоминания, сомнения. Что может сравниться с этим волшебным питьем, решил он, с этим расплавленным золотом, пылающим, дарящим наслаждение; с этим божественным напитком, который тебя электризует, придает сил, воспламеняет; с этим виски, которого я, непонятно почему и как, избегал все эти годы, вот болван. Отец отступил на пару шагов и исчез в толпе. Миллер повернулся к Индиане, склонился к ее губам, но остановился на полдороге и, вместо того чтобы поцеловать даму, увел у нее стакан пива; Индиана, завороженная Уитни Хьюстон, ничего не заметила.

Миллер не знал, в какой момент он встал из-за стола и стал яростно проталкиваться к стойке; не знал, чем закончился спектакль и сколько рюмок он выпил, прежде чем совершенно потерял над собой контроль; не знал, откуда взялась ярость, ослепившая его потоком расплавленного металла, когда какой-то молодой парень обнял его за плечи и, приникнув губами к уху, начал что-то нашептывать; не знал, в какой именно момент расплылись очертания реальности и он почувствовал, что раздувается, вылезает из кожи вон, вот-вот лопнет; не знал, как началась потасовка, скольких он молотил, равномерно работая кулаками, и почему кричали Индиана и Аларкон и каким образом он очутился в патрульной машине, в наручниках, окровавленной рубашке и со сбитыми костяшками пальцев.

Педро Аларкон подобрал с пола пиджак Миллера, вынул ключи от грузовичка и поехал следом за машиной, в которой его друга отвозили в участок. Припарковался поблизости и вошел в здание, где полтора часа дожидался, пока один из офицеров не принял его. Аларкон рассказал о произошедшем, стараясь как-то сгладить участие Миллера, а полицейский слушал его рассеянно, не отрывая взгляда от компьютера.

— В понедельник задержанный сможет изложить свое дело перед судом, а пока пусть побудет в камере, оправится от алкогольного отравления и успокоится, — изрек он наконец самым любезным тоном.

Аларкон стал уверять, что Райан Миллер вовсе не был пьян, он находился под воздействием лекарств, потому что получил черепно-мозговую травму во время войны в Ираке, где также потерял ногу, и время от времени ведет себя неадекватно, но при этом совершенно неопасен.

— Ах, неопасен? Расскажите это трем здоровым мужикам, которых увезли на «скорой помощи».

— Офицер, такой инцидент, как в клубе «Нарцисс», произошел впервые. Моего друга спровоцировали.

— Каким образом?

— К нему приставал мужчина.

— Неужели? В этом клубе? Чего только не наслушаешься! — рассмеялся полицейский.

Тогда Педро Аларкон использовал последний козырь и сообщил, что Райан Миллер работает на правительство и выполняет секретное задание; если офицер сомневается в его словах, пусть поищет в бумажнике задержанного, где найдется соответствующий документ, а если и этого недостаточно, он может сообщить код прямой связи с конторой ЦРУ в Вашингтоне. «Сами понимаете: нам не нужен скандал», — заключил Аларкон. Полицейский выключил компьютер, но слушал его, недоверчиво усмехаясь; потом велел посидеть и подождать.

Прошел еще час, прежде чем Вашингтон подтвердил сведения, представленные Аларконом, и еще один, прежде чем Миллера выпустили, заставив подписать заявление. За это время опьянение немного прошло, хотя он и покачивался на ходу. Они вышли из участка около пяти утра: Аларкон отчаянно тосковал по первому утреннему мате, Миллер страдал от чудовищной головной боли, а бедняга Аттила, всю ночь просидевший в грузовичке, жаждал задрать ногу под первым попавшимся деревом.

— Поздравляю, Миллер, ты испортил выступление Уитни Хьюстон, — заметил Педро Аларкон уже в лофте, помогая другу раздеться; перед этим он дал Аттиле пописать и напоил пса.

— У меня голова сейчас разорвется, — пробормотал Миллер.

— Так тебе и надо. Пойду сварю кофе.

Он сидел на краю кровати, закрыв руками лицо, и Аттила тыкался мордой ему в колено. Напрасно Миллер пытался восстановить события этой ночи, угнетаемый бесконечным стыдом, с головой, полной песка, разбитыми губами, опухшими кулаками и веками. Ребра так болели, что было трудно дышать. Это был единственный срыв: три года и месяц он держался, не пил спиртного и не употреблял наркотики, разве только косячок марихуаны время от времени. Бросил по-мужски, без помощи психиатра, на которую, как ветеран, имел право, с одними только антидепрессантами; если на войне он был способен вынести больше тягот и боли, чем простые смертные, поскольку был для этого тренирован, как спасовать перед каким-то стаканом пива? Он не понимал, что с ним случилось, в какой момент он сделал первый глоток и начал скользить в бездну.

— Я должен позвонить Индиане. Дай телефон, — попросил он Аларкона.

— Сейчас четверть шестого утра, воскресенье. Не время для звонка. Выпей это и отдохни, а я погуляю с Аттилой, — ответил Аларкон.

Райан Миллер с трудом проглотил крепкий черный кофе и пару таблеток аспирина и тут же побежал в сортир блевать; тем временем его друг напрасно пытался надеть на Аттилу намордник и поводок. Пес не желал оставлять Миллера в беде и скулил перед дверью туалета: поставив торчком единственное ухо и тревожно вращая единственным глазом, он ждал команды от товарища по несчастью. Миллер на несколько минут подставил голову под душ, под ледяную воду, потом появился из ванной в шортах, весь мокрый, прыгая на одной ноге, и разрешил псу выйти погулять с Аларконом. И тут же рухнул на кровать.

На улице мобильник Аларкона загудел медными трубами: первые воинственные аккорды государственного гимна Уругвая. С трудом удерживая пса на поводке, он выудил телефончик из кармана и услышал голос Индианы: она спрашивала, как там Райан. Она видела ночью, как два могучих офицера полиции волокли его в патрульную машину, в то время как другие два офицера с помощью гориллы-сторожа, стоявшего в дверях, пытались навести порядок в клубе: клиенты, впавшие в раж, подвыпившие, все еще молотили друг друга под крики звезд сцены, так и не снявших перья. Дэнни д’Анджело, спрятавшись за стойкой, наблюдал за катастрофой с нейлоновым чулком на голове, держа в одной руке парик Уитни Хьюстон, а другой размазывая по щекам слезы пополам с потекшей тушью. Больше Индиана ничего не знала. В своем лаконичном стиле Аларкон ее просветил. «Сейчас приеду. Ты сможешь заплатить за такси?» — спросила она.

Через тридцать пять минут Индиана появилась в лофте в ботинках из змеиной кожи, накинув плащ на черное платье, в котором щеголяла ночью, и с подбитым глазом. Поцеловав уругвайца и пса, она подошла к ложу любви, где Миллер храпел, укрытый пледом, который Педро набросил на него. Индиана трясла его, пока он не высунул голову из-под подушки и не приподнялся, пытаясь сфокусировать взгляд.

— Что у тебя с глазом? — спросил он Индиану.

— Пыталась удержать тебя и попала под горячую руку.

— Я ударил тебя? — ужаснулся Миллер, окончательно проснувшись.

— Это случайность, ничего страшного.

— Как я мог так низко пасть, Инди!

— Все мы иногда падаем, но потом поднимаемся. Одевайся, Райан.

— Не могу пошевелиться.

— Вот так отважный спецназ! Вставай! Пойдешь со мной.

— Куда?

— Увидишь.

«Привет, меня зовут Райан, я алкоголик и трезв уже шесть часов». Так он представился, беря пример с тех, кто выступал до него в этом зале без окон, и горячие аплодисменты заглушили его слова. Несколько минут назад Педро Аларкон подвез его и Индиану к зданию, увенчанному башней, на углу улиц Тейлор и Эллис, в самом сердце квартала Тендерлойн.

— Что это за место? — спросил Миллер, когда Индиана за руку поволокла его к двери.

— Церковь Глайд Мемориал. Ты прожил столько лет в этом городе и не знаешь ее?

— Я — агностик. Не знаю, Индиана, зачем мы сюда приехали.

— Посмотри на башню: видишь, на ней нет креста? Сесил Уильямс, афроамериканский пастор, десятилетия был душой Глайд, но теперь удалился от дел. В семидесятые годы его направили сюда, в умирающую методистскую церковь, и этот человек превратил ее в духовный центр Сан-Франциско. Он велел снять крест, потому что это символ смерти, а его община восславляет жизнь. Мы затем и пришли сюда, Райан: восславить твою жизнь.

Она объяснила, что Глайд — это местная достопримечательность, церковь привлекает туристов благодаря непревзойденному хору и политике раскрытых объятий; там привечают всех, вне зависимости от веры, национальности или сексуальной ориентации, — христиан любой конфессии, мусульман и иудеев; наркоманов и нищих; миллионеров из Силиконовой долины и королев косячка; кинозвезд и разгуливающих на свободе преступников, не отвергая никого; Индиана добавила, что при церкви действуют сотни программ, направленных на то, чтобы помочь, приютить, одеть, выучить, защитить и реабилитировать самых бедных людей, потерявших всякую надежду. Индиане и Миллеру пришлось-таки потолкаться: на паперти стояла длинная очередь за бесплатным завтраком. Миллер узнал, что Индиана несколько раз в неделю приходит помогать на раздаче с семи до девяти — единственные часы, когда она свободна, — и что церковь круглый год трижды в день кормит тысячи нуждающихся. Для этого требуется шестьдесят пять тысяч часов работы добровольцев. «Я вкладываю какую-то сотню, но добровольцев столько, что нужно становиться в очередь», — сказала она.

В такой ранний час люди не собрались еще в великом множестве на воскресную службу. Индиана знала, куда идет, и привела Миллера прямо в небольшой внутренний зал, куда пришла первая в это утро группа Анонимных алкоголиков. Человек шесть скопилось у бокового стола, где стояли термосы с кофе и тарелки с печеньем; минут за десять должны были подтянуться остальные. Потом они расселись на пластиковых стульях, образовав круг, всего пятнадцать человек, всех национальностей, возрастов, цветов кожи, в своем большинстве мужчины, почти все изнуренные, изношенные пагубным пристрастием, один со следами недавней драки, как Миллер. Индиана, здоровая и жизнерадостная, казалось, забрела сюда по ошибке. Миллер ожидал какого-нибудь урока или собеседования, но вместо этого тощий человечек, близорукий, в толстых очках, открыл собрание. «Привет, я Бенни Эфрон, алкоголик. Вижу новые лица. Добро пожаловать, друзья», — представился он, и остальные в порядке очереди последовали его примеру.

Подбадриваемые замечаниями или вопросами Эфрона, несколько человек рассказали о себе: как они начали пить, как потеряли работу, семью, друзей, здоровье и как пытаются вернуться к нормальной жизни в Обществе анонимных алкоголиков. Один мужчина с гордостью показал жетон с цифрой 18: восемнадцать месяцев трезвости, и все зааплодировали. Одна из четырех женщин, бывших в группе, растрепанная, дурнопахнущая, со скверными зубами и бегающим взглядом, призналась, что совсем потеряла надежду, потому что раз за разом снова тянется к спиртному, и ей аплодировали тоже — за то, что она сделала над собой усилие и пришла в этот день. Эфрон сказал женщине, что она на правильном пути; она сделала первый шаг, признав, что не в силах больше распоряжаться своей жизнью, и добавил, что надежда возродится, если отдать себя во власть высшей силы. «В Бога я не верю», — вызывающе произнесла женщина. «Я тоже, но я доверяюсь высшей силе любви, которую сам могу дать и которую получаю», — сказал этот тощий очкарик. «Меня никто не любит и никогда не любил!» — выкрикнула женщина и, покачиваясь, вскочила с места, готовая убежать, но Индиана встала у нее на пути и крепко прижала к себе. Женщина вырывалась, старалась освободиться, но через несколько секунд обмякла, рыдая, в объятиях молодой красавицы, по-матерински крепких. Так они стояли, тесно прильнув друг к другу, целую вечность, как показалось возмущенному Миллеру, а потом женщина успокоилась, и обе уселись на свои места.

Райан Миллер открыл рот только затем, чтобы представиться, а потом слушал рассказы других, втянув голову в плечи, локтями опершись о колени: тошнота и боль в висках одолевали его. С этими людьми у него было больше общего, чем он подозревал до прошлой ночи, когда в минуту рассеяния или раздражения сделал первый глоток и снова стал на какое-то время могучим, непобедимым мачо из своих юношеских фантазий. Как мужчины и женщины, окружавшие его, он тоже был заточен в своем теле, тоже трепетал перед врагом, притаившимся внутри и ждущим только случая, чтобы все разрушить; врагом столь осторожным, что Миллер почти позабыл о его существовании. Виски, подумал он, этот его золотистый цвет, эти солнечные блики; а как восхитительно позвякивают в бокале кубики льда! Вспомнил и пиво: мускусный запах, мелкие пузырьки, легкая пена.

В чем же я оступился? — спросил он себя. Всю жизнь он тренировался, стремясь всех превзойти, укреплял дисциплину, учился владеть собой, боролся со слабостями, но в самый неожиданный момент враг вылезал из берлоги и набрасывался на него. Раньше, когда у него был повод, вроде одиночества и несчастной любви, чтобы поддаться искушению и на какое-то время забыться, опрокинув стакан, он соблюдал трезвость. И никак не мог понять, почему сплоховал сейчас, заполучив все, чего только мог пожелать. Вот уже две недели он был счастлив и доволен собой. То благословенное воскресенье, когда он наконец смог сжать Индиану в объятиях, изменило его жизнь, он всецело отдался волшебству любви и удовлетворенного желания, чудесному ощущению того, что он любим и не покинут; ощущению иллюзорному — что он навсегда искупил все свои грехи и излечился от всех своих ран. «Меня зовут Райан Миллер, я — алкоголик», — повторил он про себя, чувствуя, как в глазах закипают слезы, и им овладело непреодолимое желание бежать из этого места, но Индиана положила руку ему на плечо и удержала. Когда через сорок пять минут все направились к выходу, некоторые дружелюбно хлопали его по спине, прощались, называя по имени. Миллер не отвечал.

В полдень Индиана и Райан отправились на пикник в тот же самый лес вековых секвой, где две недели назад их застигла буря, благодаря которой они обрели друг друга в любви. Погода была неустойчивая, порой слегка моросило, порой облака расходились, и робко выглядывало солнце. Райан принес сырую курицу, лимонад, уголь и кость для Аттилы; о сыре, хлебе и фруктах позаботилась Индиана. У нее была старинная корзинка с подкладкой в белую и красную клетку, одна из немногих вещей, доставшихся от матери, идеально подходящая для того, чтобы носить еду, тарелки и стаканы для пикников. В парке не было ни души, только летом он заполнялся народом, и они устроились на своем излюбленном месте, у самой реки. Усевшись на толстое бревно, завернувшись в пончо, ждали, пока прогорят уголья, чтобы поджарить курицу, а Аттила, впав в неистовство, гонялся за белками.

Лицо Миллера напоминало разбитую тыкву, тело — целую карту синяков и ссадин, но он был благодарен судьбе: в соответствии с примитивным понятием о справедливости, внушенным отцовским ремнем, наказание искупает вину. В детстве царили ясные правила: за всякий злой умысел или оплошность нужно платить — таков закон природы. Если какая-то проказа Райана ускользала от отца и мальчик избегал кары, ликование длилось недолго, очень скоро его охватывал страх, ему казалось, что само мироздание поквитается с ним. В конце концов, лучше уж вытерпеть несколько ударов ремнем, чем жить под угрозой неизвестного воздаяния. Злой умысел или оплошность… Сколько же таких поступков он совершил за четыре десятилетия — без сомнения, много.

В годы солдатской службы, молодой, сильный, в пылу приключения или в грохоте войны, окруженный товарищами, защищенный силой оружия, он никогда не оценивал свое поведение и не подвергал сомнению безнаказанность, которой пользовался. Грязная игра на войне позволительна, он никому не обязан отчетом. Он с честью выполнял обязательство защищать свою страну, был «морским котиком», одним из отборных, легендарных воинов. Задаваться вопросами он начал позже, в те месяцы, когда лежал в госпитале, когда выздоравливал, мочась кровью и учась ходить с железными скрепами в культе, и решил тогда, что, если и был в чем-то виноват, с лихвой искупил вину, потеряв ногу, товарищей, военную карьеру. Цена оказалась столь высока — сменить жизнь героя на банальное существование, — что он почувствовал себя обманутым. И предался лживому утешению, какое приносили алкоголь и сильные наркотики, борясь с одиночеством и отвращением к себе, тихо изнывая в убогом многоквартирном доме «Вифезда».

И когда желание покончить с собой стало почти неодолимым, Аттила спас ему жизнь во второй раз. Через четырнадцать месяцев после того, как Райана вывезли из Ирака, привязанного к носилкам и одурманенного морфином, пес подорвался на мине в пятнадцати километрах от Багдада. Это вывело Миллера из летаргии, поставило на ноги: у него появилась новая задача.

Мэгги, соседка по «Вифезде», семидесятилетняя вдова, с которой он подружился, играя в покер, пришла к нему на помощь. Ей он обязан другим своим лозунгом: кто ищет помощи, всегда находит ее. То была крепкая старуха с лексиконом и манерами пирата — она двадцать лет отсидела в тюрьме, прикончив мужа, который чуть не переломал ей все кости. Только с этой бабищей, которой боялись все соседи, Миллер мог общаться в тот смутный период своего существования, и она отвечала ему со своей обычной грубостью и удивительной добротой. Вначале, когда он еще не мог управиться в одиночку, она готовила ему еду и возила по врачам; позже, когда он нажирался до потери сознания или накачивался наркотиками, подбирала с пола, доставляла домой и развлекала, играя с ним в карты и просматривая боевики. Узнав, что приключилось с собакой, Мэгги решила: если пес выживет, Миллер может заполучить его, только если образумится, ведь никто не доверит такого героя человеческому отребью вроде него.

Миллер отказался от программ реабилитации алкоголиков и наркоманов в военном госпитале, как раньше отказался от услуг психиатра — специалиста по посттравматическим синдромам, и Мэгги полностью согласилась с ним: в самом деле, только маменькины сынки прибегают к таким методам, есть другие меры, более быстрые и действенные. Она вылила спиртное в раковину и спустила наркотики в унитаз; потом заставила его раздеться и забрала всю одежду, компьютер, телефон и протез. На прощание подняла большие пальцы в знак того, что все обернется к лучшему, и заперла Миллера на ключ, оставив его одного, хромого и в чем мать родила. Миллер был вынужден терпеть муку первых дней воздержания, дрожа от холода, галлюцинируя, доведенный до бешенства тошнотой, тоской и болью. Тщетно пытался он вышибить дверь, напрасно связывал простыни, чтобы вылезти из окна: квартира располагалась на десятом этаже. Миллер колотил в стену, которая отделяла его от Мэгги, пока не разбил в кровь кулаки; у него так стучали зубы, что один сломался. На третий день он рухнул, выбившись из сил.

Мэгги зашла проведать его вечером и обнаружила бедолагу свернувшимся на полу: он тихо стонал и казался более-менее спокойным. Бабка повела его в душ, накормила горячим супом, уложила в постель и уселась рядом сторожить его сон, делая вид, будто смотрит телевизор.

Так началась новая жизнь Райана Миллера. Он втянулся в обыденные дела — поддерживал трезвость, добивался, чтобы ему отдали Аттилу, который к тому времени оправился от ран и получил награду. Формальности обескуражили бы кого угодно, но Миллера влекла неимоверная благодарность. С помощью Мэгги он написал сотню прошений на имя разных военных чинов, пять раз ездил в Вашингтон, добился личной встречи с секретарем Министерства обороны благодаря письму, подписанному однополчанами. Тот пообещал, что Аттилу доставят в Соединенные Штаты и после обязательного карантина Миллер сможет его забрать. В эти месяцы утомительной бюрократической возни он отправился в Техас, готовый потратить все свои сбережения на лучший в мире протез; начал тренироваться для участия в соревнованиях по триатлону и нашел способ употребить во благо опыт, приобретенный на военной службе. Он был специалистом по коммуникациям и системам безопасности, имел связи среди высшего командования, безупречный послужной список и четыре награды как доказательство твердости характера. Тут он и позвонил Педро Аларкону в Сан-Франциско.

Дружба Миллера с Аларконом началась, когда первому исполнилось двадцать лет. Окончив среднюю школу, Райан поступил в подразделение «морских котиков», желая доказать отцу, что он такой же мужчина, ничуть не хуже; кроме того, с высшим образованием он, наверное, и не справился бы: плохо говорил и писал, не мог ни на чем сосредоточиться. В школе он не проявлял ни малейшего интереса к учебе, но отличался в спорте, был подтянутым, мускулистым и думал, что сумеет выдержать любую физическую нагрузку; тем не менее его исключили из «морских котиков» после «адской недели», самой жестокой недели тренировок, ста двадцати убийственных часов, за время которых проверялась закалка каждого, его способность добиваться цели любой ценой. Райан понял, что самая мощная мышца — сердце, и когда тебе кажется, будто уже невозможно сопротивляться боли и усталости, все еще только начинается, тебе предстоит выкладываться дальше и дальше, никогда не доходя до предела. К унижению от провала прибавилось глубочайшее презрение, с каким отец принял эту новость. Для контр-адмирала в отставке тот факт, что сын не выдержал испытания, только подтверждал невысокое мнение, какое этот потомственный военный о нем имел. Они никогда не говорили на эту тему, каждый замкнулся в угрюмом молчании, которое пролегло между ними почти на десятилетие.

Следующие четыре года Миллер изучал информатику и яростно тренировался, чтобы снова записаться в «морские котики»; речь уже шла не о соревновании с отцом, но об истинном призвании — Райан знал, в чем заключается эта служба, и хотел посвятить ей жизнь. В университете дела пошли хорошо, потому что один из преподавателей лично заинтересовался им, помог с речью и письмом, научил концентрироваться и преодолевать барьер, препятствовавший полноценной учебе; заставил ершистого юнца поверить в свои умственные способности и убедил закончить образование и только потом поступить в спецназ. Этим преподавателем был Педро Аларкон.

В 1995 году, когда Миллер достиг своей цели, стал «морским котиком» и командующий во время праздника Нептуна прицепил ему на грудь значок, он прежде всего позвонил своему бывшему преподавателю и похвастался ему. Райан пережил и «адскую неделю», и долгие месяцы тяжелых тренировок на воде, в воздухе и на суше, выносил жару и холод, лишал себя отдыха и сна, привыкая к трудностям и физическим страданиям, черпая силу в неразрывных узах товарищества, и принял присягу, готовый к подвигам и героической смерти. Следующие шестнадцать лет, до ранения и отставки, Миллер редко виделся с Аларконом, но связь между ними не прерывалась. Пока Райан выполнял секретные задания в самых горячих точках, уругвайца пригласили в Стэнфордский университет преподавать основы искусственного интеллекта. Так Миллер узнал, что его старый друг — чуть ли не гений в своей отрасли.

Педро Аларкон с энтузиазмом одобрил идею, высказанную бывшим учеником: разработать сложные системы безопасности для вооруженных сил, и рассудил, что для этого Миллеру нужно закрепиться одновременно и в Вашингтоне, и в Силиконовой долине, единственном месте, где можно развивать технологию такого типа. В десяти минутах от Пентагона Миллер снял офис, который должен был служить для него базой, уложил свои скудные пожитки и переехал вместе с Аттилой в Калифорнию. Уругваец встречал их в аэропорту, готовый помогать, оставаясь при этом в тени, поскольку из-за своего политического прошлого был на подозрении.

Индиане была известна в общих чертах история Миллера, даже то, что он помирился с отцом перед смертью старика, но она ничего не слышала о миссии в Афганистане, которую Райан снова и снова переживал в кошмарных снах. В лесу секвой, следя за курицей, которая из-за сырости жарилась ужасающе медленно, солдат поведал ей о событиях той роковой ночи. Объяснил, что убивать издалека, как в обычной современной войне, — понятие отвлеченное, что-то вроде видеоигры; ты ничем не рискуешь, не испытываешь никаких чувств, твои жертвы не имеют лица, но в настоящем бою испытанию подвергается мужество и человечность каждого солдата. Реальная возможность погибнуть или получить ужасные ранения накладывает отпечаток на психологию и на душевный строй, это опыт, единственный в своем роде, его невозможно передать в словах, нужно самому пережить эту экзальтацию, смесь ужаса и веселья. «Почему мы воюем? Потому что это первобытный инстинкт, такой же мощный, как инстинкт выживания», — сказал Миллер, добавив, что после, в гражданской жизни, ничто не может сравниться с войной, все кажется пресным. Насилие касается не только жертв, но и тех, кто его применяет. Его готовили к смерти и страданиям, он мог убивать, он это делал многие годы, без счета, без угрызений совести; мог он и пытать, если нужно было получить информацию, хотя предпочитал возложить эту обязанность на кого-нибудь другого: его от таких дел мутило. Убивать в пылу боя или мстя за смерть товарища — это одно, в такие минуты не думаешь, действуешь вслепую, тебя направляет жгучая ненависть, враг теряет человеческий облик и не имеет уже с тобой ничего общего. Но убивать мирных жителей, глядя им в лицо, — женщин, детей — другое дело.

В начале 2006 года разведка донесла, что Усама бен Ладен скрывается в горной цепи на границе с Пакистаном, куда отступила «Аль-Каида» после вторжения американцев. Область, обозначенная на карте, была слишком обширной, чтобы ее можно было всю прочесать: сотни пещер и природных туннелей, суровые горы, населенные племенами, которых объединяет ислам и ненависть к американцам. Спецназовцы сделали ряд вылазок в эти скалистые, засушливые края, понеся значительные потери: мусульманские бойцы использовали свое знание местности, чтобы устраивать засады.

Сколькие из этих жалких козопасов, точно таких же, как их предки много веков назад, были на самом деле бойцами? Сколькие из глинобитных хижин таили в себе склады оружия? Что переносили женщины под черными одеждами? О чем было известно детям? «Морских котиков» послали в уверенности, что Усама бен Ладен где-то в пределах досягаемости, спецназу был отдан приказ убить его, а если найти террориста не получится, по крайней мере раздобыть информацию и сделать так, чтобы местное население перестало помогать ему. Цель, как всегда на войне, оправдывала средства. Почему именно эта деревня? Не дело Райана Миллера это выяснять, его дело — выполнять приказ без колебаний; почему их подняли в атаку, законны ли их действия, его не касается.

Эту атаку он помнил во всех деталях, видел ее во сне, переживал раз за разом, неумолимо. «Морские котики» и собака движутся осторожно, стиснув зубы, таща на себе по сорок три кило защитных костюмов и снаряжения, включая боеприпасы, воду, провизию на два дня, батарейки, хирургические зажимы и морфин, не говоря уже об оружии и касках, снабженных фонариками, видеокамерами и переговорными устройствами. На них — перчатки и очки ночного видения. Они — избранные, предназначенные для самых секретных и опасных заданий. Их сбросили с вертолета в трех километрах от селения, их поддерживает авиация и контингент морской пехоты, но в эти минуты они одни. Аттила прыгнул вместе с Миллером, на одном парашюте, примотанный к хозяину поводком, в наморднике, напряженный, обездвиженный: этот прыжок в пустоту — единственное, чего он боится; но стоит встать на твердую землю, как собака готова к бою.

Враг может таиться где угодно — в одном из этих домов, в горной пещере, позади них. Смерть может прийти во множестве обличий: мина, снайпер, самоубийца с поясом, начиненным взрывчаткой. Вот в чем ирония этой войны: с одной стороны, прекрасно подготовленная, на славу вооруженная армия, подавляющая сила одной из самых могучих в истории империй, а с другой — фанатичные племена, готовые защищать свою землю как угодно, хоть камнями, если не хватает оружия. Голиаф и Давид. Первый располагает непревзойденной технологией и вооружением, но это толстокожее чудище, согнувшееся под весом всего, что оно тащит на себе, в то время как враг легок, ловок, хитер и знает эту страну. Это оккупационная война, ее нельзя вести долго, потому что невозможно до бесконечности подавлять непокорный народ. Такую войну можно выиграть тактикой выжженной земли, но в человеческом плане оккупант обречен на поражение, и обе стороны знают: это лишь вопрос времени. Американцы по возможности избегают побочных эффектов, они дорого обходятся: с каждым убитым жителем, с каждым разрушенным домом растет число бойцов и ярость населения. Враг неуловим, невидим, он исчезает в селениях, смешивается с пастухами и крестьянами, выказывает безумную отвагу, а «морские котики» уважают отвагу, даже у такого врага.

Райан Миллер идет впереди, рядом с ним — Аттила. На собаке бронежилет, специальные очки, наушники, чтобы пес мог слышать команды, и видеокамера на лбу, чтобы передавать видеоряд. Пес молодой, игривый, но, когда на нем боевая амуниция, он превращается в неуязвимое чудище из древних мифов. Его не пугает пулеметный огонь и взрывы гранат, он умеет отличить выстрелы своих от вражеских выстрелов, чутко улавливает рокот мотора американского грузовика и стрекот спасательного вертолета; он натаскан на поиск мин и обнаружение засад. Пес все время рядом с Миллером, в случае грозящей опасности прижимается к нему, предупреждая; если видит, что человек упал, защищает его ценой собственной жизни. Аттила — одна из двух тысяч восьмисот боевых собак, приписанных к американскому контингенту на Среднем Востоке. Миллер понимает, что не должен привязываться к псу, Аттила — оружие, материальная составляющая боя, но прежде всего он — товарищ, они угадывают мысли друг друга, вместе едят и спят. Миллер беззвучно шепчет добрые слова и треплет пса по холке.

Мускулы Аттилы напрягаются, шерсть встает дыбом, поднимается верхняя губа, и ощеривается невиданная пасть с титановыми клыками. Пес первым переступит порог, он — пушечное мясо. Он движется осторожно и решительно, остановить его может только голос Миллера в наушниках. Пригнувшись, не издавая ни звука, невидимый среди теней, Райан Миллер идет следом, крепко сжимая автомат М-4, самое подходящее оружие для ближнего боя. Он уже не думает, он готов, сосредоточен на цели, но всеми органами чувств фиксирует происходящее вокруг, зная, что товарищи веером рассыпались вокруг деревни, чтобы одновременно пойти на приступ. Враг, застигнутый врасплох, даже не поймет, что произошло: молниеносная атака.

Первый дом с южной стороны достается Миллеру. В бледном свете убывающей луны он едва различает халупу, приземистую, квадратную, из глины и камня, настолько слитую с почвой, что кажется, будто она сама собой оттуда произросла. Миллер вздрогнул: заблеяла коза, во второй раз нарушив ночную тишину. В десяти метрах от двери он останавливается: из дома вроде бы доносится детский плач, но тут же стихает. Интересно, думает Миллер, сколько террористов прячется в этой пастушеской хижине; глубоко вдохнув, наполнив легкие до отказа, он делает знак собаке, которая смотрит на него сквозь круглые очки, и оба бегут по направлению к дому. В тот же миг и товарищи врываются в деревню — крики, выстрелы, проклятия. «Морской котик» дает по двери автоматную очередь и тут же выбивает ее ударом ноги. Аттила вбегает первым и замирает, готовый атаковать, ожидая только команды. Миллер заходит следом в очках ночного видения, оценивает ситуацию, прикидывает площадь, расстояние от стен, высоту потолка: он такой низкий, что приходится пригибаться; автоматически фиксирует земляной пол, жаровню с прогоревшими угольками, кухонную утварь, развешанную над погасшим очагом, три или четыре деревянные табуретки. В жилище только одна комната, на первый взгляд пустая. Миллер по-английски приказывает оставаться на местах; Аттила рычит. Все происходит так быстро, что впоследствии Миллер не сможет восстановить события; в самые неожиданные моменты будут всплывать отрывочные образы, с мучительной силой терзая память; в кошмарных снах события этой ночи повторятся тысячу и один раз. Миллер так и не смог упорядочить их и до конца понять.

Солдат снова кричит на своем языке, замечает какое-то движение у себя за спиной, оборачивается, жмет на спуск, раздается очередь, кто-то падает с задавленным стоном. Грохот сменяется внезапной тишиной, ужасной паузой, когда солдат поднимает очки и включает фонарик, луч света скользит по комнате, останавливается на неясных очертаниях лежащего тела; Аттила прыгает, впивается зубами. Миллер подходит ближе, отзывает собаку, та не хочет отпускать добычу, приходится повторить команду. Солдат ногой переворачивает лежащего, дабы убедиться, что он мертв. Ворох черного тряпья, морщинистое, обветренное лицо: старуха.

Райан Миллер испускает проклятие. Побочный эффект, думает он, а может, и нет: что-то явно не так. Он уже собирается уходить, но краем глаза замечает какое-то движение у противоположной стены, в темноте; быстро оборачивается, светит фонариком: человеческая фигура притаилась в углу. Их разделяет несколько шагов, Миллер приказывает не двигаться, срывается на крик, но фигура распрямляется с хриплым звуком, похожим на рыдание; что-то блеснуло в руке: оружие. Без колебаний он жмет на спуск, автоматная очередь сметает врага, приподнимает с пола, кровь брызжет Миллеру в лицо. Он стоит неподвижно, выжидает, у него такое чувство, будто он где-то далеко-далеко, безразлично взирает на экран, где разворачивается эта сцена. На него внезапно накатывает усталость, проступает пот, по телу бегут мурашки — так всегда бывает после выброса адреналина.

Наконец, решив, что опасность миновала, солдат подходит к телу. Молодая женщина. Пули не тронули ее лица, она совсем юная и очень красивая, густые, темные, волнистые волосы разметались по полу, глаза открыты — большие светлые глаза, обрамленные черными ресницами и бровями; на ней легкая туника, вроде ночной рубашки, она босиком, а подле разжавшейся руки лежит обычный кухонный нож. Под окровавленной туникой виден большой живот: Миллер понимает, что женщина беременна. Она смотрит Миллеру в глаза, он понимает, что жить ей остается несколько секунд и ничем нельзя помочь. Светлые глаза тускнеют. Рот солдата наполняется слюной, он сгибается пополам, пытаясь удержать рвоту.

Едва две-три минуты прошло с тех пор, как Миллер вышиб дверь, и вот все кончено. Нужно двигаться дальше, продолжать зачистку деревни, но прежде — убедиться, что больше в доме никого нет. Он слышит, как рычит Аттила, светит фонариком и видит, что пес пробрался за очаг, там — маленькая комнатка, окон нет, на полу — солома: кладовка, не иначе; Миллер подмечает куски вяленого мяса на крюках, мешок с каким-то зерном, рисом или пшеницей, пару кувшинов с маслом, банки персиков в сиропе, явно купленные из-под полы, совершенно такие же, как на американских базах.

Аттила готов к броску, Миллер подзывает его, светя фонариком на кривые глинобитные стены, потом ворошит ногой солому и обнаруживает, что пол здесь не земляной, как везде в хижине, но дощатый. Очевидно, под этим полом что-то есть — может быть, взрывчатка, может быть, вход в пещеру террористов, — и Миллер знает, что должен вызвать подкрепление, но он вне себя; сам хорошенько не понимая зачем, он становится на одно колено и дергает доски одной рукой, другой сжимая автомат. Много силы не требуется, три дощечки поднимаются сразу: это дверца.

Он вскакивает, целится в люк, где, уж наверное, кто-то скрывается, по-английски приказывает выходить, но ответа нет; тогда, держа палец на спусковом крючке, он светит в щель фонариком и видит их. Сначала — девочку с платком на голове, она не спускает с Миллера таких же точно глаз, как у ее матери, скорчившись в подполе, где едва помещается; потом — мальчонку, которого она прижимает к себе, годовалого или двухлетнего, с пустышкой во рту. «Черт, черт, черт», — шепчет солдат, словно молится; встает на колени перед люком; сердце щемит так, что трудно дышать; он догадывается, что мать спрятала детишек и велела им сидеть тихо, не шевелясь, а сама готовилась их защищать выщербленным кухонным ножом.

«Морской котик» стоит на коленях, завороженный взглядом этой серьезной девочки, которая прижимает к себе братишку, защищая его своим телом. Он много чего наслушался: враг беспощаден, он превращает женщин в террористок-смертниц и использует детей для прикрытия. Он должен убедиться, не прикрывает ли девочка с младенцем вход в туннель или на склад взрывчатки; должен заставить их выйти из подпола — но не может этого сделать. Наконец он встает, подносит палец в перчатке к губам, показывая девочке, чтобы она сидела тихо, закрывает дверцу, разравнивает солому и, спотыкаясь, выходит прочь.

Операция в той афганской деревне обернулась провалом, но, кроме американцев и тех афганцев, которые остались в живых, об этом никто не узнал. В случае если в заброшенном местечке было гнездо террористов, кто-то предупредил их заранее, так что они успели разобрать свое оборудование и исчезнуть без следа. Не нашли ни оружия, ни взрывчатки, но сам факт, что в деревне оставались только старики, женщины и дети, служил достаточным доказательством того, что подозрения ЦРУ были обоснованны. В результате штурма четыре афганца получили ранения, один — тяжелое, и две женщины были убиты в том, первом доме. Официально ночной атаки никогда и не было, никакого расследования не проводилось, а если бы кто-то стал задавать вопросы, братья-спецназовцы, стакнувшись, отвечали бы одно и то же, но никого это не интересовало. Райан Миллер должен был в одиночку нести на себе груз содеянного; товарищи не требовали объяснений, ведь в данных обстоятельствах он действовал как полагалось и стрелял в целях самозащиты или из предосторожности. «Остальные захватили деревню с минимальными потерями, только у меня ситуация вышла из-под контроля», — признался Миллер Индиане. Он знал, что бой — это хаос, риск всегда очень высок. Он мог получить ранение, черепно-мозговую травму, остаться инвалидом; мог погибнуть в бою или попасть в плен к врагу, где бы его мучили, а потом казнили; он не питал иллюзий относительно войны, поступив на службу не ради мундира, оружия и славы, а по призванию. Он шел на смерть и нес смерть, гордясь тем, что принадлежит к нации, прославившей себя. Он был непоколебимо верен присяге, никогда не подвергал сомнению полученные приказы или методы, применявшиеся ради достижения победы. Он признавал, что придется убивать гражданское население, это неизбежно, в любой современной войне на одного убитого солдата приходится десять жертв среди мирных жителей; в Ираке и Афганистане половина побочного эффекта была вызвана атаками террористов, а вторая половина — огнем американцев. И все-таки до сих пор задания, которые доводилось выполнять их взводу, не предполагали стычек с безоружными женщинами и детьми.

После этой ночи в деревне у Миллера не было времени задуматься над произошедшим, поскольку его группу сразу же отправили на другое задание, на этот раз в Ирак. Он замел эти события в самый пыльный и отдаленный уголок памяти и продолжал жить. Зеленоглазая девочка не тревожила его целый год, но, когда он очнулся после анестезии в немецком госпитале, она сидела на металлическом стуле, молчаливая и серьезная, с братишкой на коленях, в нескольких шагах от его кровати.

Индиана Джексон слушала его, дрожа под пончо среди холодной сырости леса, и не задавала вопросов, потому что, пока длился рассказ, она сама была в той деревне, вошла в дом следом за Миллером и Аттилой, а когда они удалились, забралась в подпол и сидела там с детьми, обнимая их, пока не кончился штурм и не явились другие женщины; они подобрали тела бабушки и матери, звали детишек, искали их и наконец нашли, извлекли из убежища и начали долгий плач по умершим. Все происходит в единый миг, времени не существует, пространство не имеет границ, мы — часть духовной общности, где содержатся души, воплощавшиеся раньше, нынешние и грядущие; мы — капли одного океана, твердила она про себя, как много раз до этого во время медитации. Индиана повернулась к Миллеру, который сидел рядом на бревне, понурив голову, и увидела, что по его щекам стекают первые капли дождя, а может быть, слезы. Она коснулась этих капель движением таким печальным и ласковым, что Миллер тяжело, со всхлипом, вздохнул:

— Я проклят, Инди, проклят изнутри и снаружи. Я не заслуживаю ничьей любви, тем более твоей.

— Раз ты так думаешь, значит ты проклят еще больше, чем тебе кажется, ведь одна любовь может тебя исцелить, если только ты ее впустишь. Ты сам себе враг, Райан. Сначала прости себя, если ты себя не простишь, так и останешься навсегда пленником прошлого, жертвой воспоминаний, которые всегда субъективны.

— Но то, что я сделал, — реально, не субъективно.

— Содеянного не изменишь, но ты можешь по-другому о нем судить, — проговорила Индиана.

— Я так люблю тебя, Инди, что мне больно. Больно вот здесь, в середке, будто какая-то плита мне давит на грудь.

— От любви не больно, чудак-человек. На тебя давят раны, угрызения совести, вина, все, что ты видел и что тебе приходилось совершать: подобный опыт не проходит бесследно.

— Что же мне делать?

— Для начала оставим воронам эту курицу, которая так и не прожарилась, а сами ляжем в постель и займемся любовью. Это всегда хорошо. Я совсем окоченела, дождь принимается не на шутку, мне нужно, чтобы ты согрел меня в своих объятиях. Хватит убегать, Райан, от таких воспоминаний не скрыться, они всюду тебя настигнут: ты должен примириться с самим собой и с зеленоглазой девчушкой — позови ее, пусть выслушает твою историю, попроси у нее прощения.

— Позвать ее? Но как?

— Мыслью. Заодно можешь позвать ее мать и бабушку, они наверняка сейчас здесь, парят в ветвях секвой. Мы не знаем, как зовут эту девочку, но было бы легче говорить с ней, имей она имя. Пусть зовется Шарбат, как та зеленоглазая девочка со знаменитой обложки «National Geographic».

— Что же я ей скажу? Она существует только в моей памяти, Инди. Я не могу о ней забыть.

— И она не может забыть о тебе, поэтому и приходит. Представь, что пережила она той ночью, съежившись в подполе, дрожа от страха перед гигантским инопланетянином и ужасным монстром, готовым разорвать ее на куски. А потом увидела мать и бабушку в крови. Ей никогда не избавиться от этого кошмара без твоей помощи, Райан.

— Как же я могу ей помочь? Все это случилось несколько лет назад, на другом конце света, — опешил он.

— Все во вселенной взаимосвязано. Забудь о расстоянии, о времени, вообрази, что все происходит в вечном настоящем, в этом лесу, в твоей памяти, в твоем сердце. Поговори с Шарбат, попроси у нее прощения, объясни ей все, пообещай, что найдешь ее и ее братика и попытаешься им помочь. Скажи, что, если не найдешь их, поможешь другим детям, таким как они.

— А вдруг я не смогу исполнить обещание, Инди?

— Если не сможешь ты, исполню я, — ответила она, обняла Миллера обеими руками за шею и поцеловала в губы.

Чтобы избежать внимания полиции, собачьи бои каждый раз устраивались в разных местах. Элса Домингес сообщила главному инспектору, что один такой бой состоится в третий понедельник месяца, в День президентов, но где это будет, она не знала. Боб Мартин через одного из своих информаторов это выяснил и позвонил коллегам из департамента полиции Сан-Рафаэля, рассказав все, что ему известно, и предложив сотрудничество. Полицейские, у которых было достаточно проблем с преступностью в зоне канала, не слишком заинтересовались, хотя и понимали, что во время собачьих боев делаются ставки, алкоголь льется рекой, проститутки предлагают себя и продаются наркотики, но Боб Мартин им растолковал, насколько была бы выгодна кампания в прессе на эту тему. Сентиментальная публика больше жалеет животных, чем даже детей. Репортерша и фотограф из местной газеты были готовы сопровождать полицейских во время облавы, на что их подвигла Петра Хорр, которая лично знала журналистку и подумала, что ей будет интересно посмотреть, что творится в нескольких кварталах от ее дома.

Не все хозяева боевых собак были закоренелыми преступниками: молодые безработные афроамериканцы, иммигранты из Латинской Америки или Азии порой пытались заработать на жизнь, подготовив чемпиона. Чтобы включить в программу боев новичка, нужно было вложить триста долларов, но когда пес показывал себя, победив нескольких противников, хозяин получал деньги за каждый бой и к тому же зарабатывал на ставках. «Спорт», как называли это подпольное развлечение, был настолько кровавым, что журналистку чуть не стошнило, когда Петра показала ей видео и фотографии издыхающих собак, искусанных, с вываливающимися кишками.

Уго Домингес и еще один его ровесник завели многообещающего пса весом сорок пять килограммов, помесь ротвейлера, кормили только сырым мясом, не подпускали ни к другим собакам, ни к людям, в качестве тренировки заставляли бегать часами, пока он не падал замертво; дразнили его, провоцируя нападение; доводили до неистовства, пичкая наркотиками и вводя жгучий перец в задний проход. Чем больше собаку мучили, тем яростнее она сражалась. Хозяева отправлялись в самые бедные кварталы Окленда и Ричмонда, где было полно бродячих псов, привязывали к дереву суку в течке, ждали, пока, привлеченные запахом, набегут уличные кобели, потом ловили их сетью, запихивали в багажник и отвозили к ротвейлеру для тренировки.

В этот понедельник праздновали годовщину Джорджа Вашингтона, который родился в феврале 1732 года, а заодно с ним чествовали и других президентов Соединенных Штатов: в магазинах предоставлялись скидки, всюду развевались флаги, по радио и телевидению передавали патриотические программы, в парках для детей устраивали веселые игры. День выдался облачный, стемнело рано, и в половине восьмого вечера, когда Боб Мартин присоединился к облаве, организованной полицейскими из Сан-Рафаэля, мрак уже был непроглядным. Петра Хорр с подругой-журналисткой и фотографом ехала впритык за вереницей из пяти машин: три принадлежали полиции Сан-Рафаэля, две — полиции Сан-Франциско; весь караван бесшумно, с потушенными фарами вступил в промышленную зону, пустынную в такой час.

Перед старым складом стройматериалов, который не использовался уже несколько лет, вдоль тротуара были припаркованы машины: Боб Мартин сразу понял, что его информатор передал верные сведения. Своими успехами в карьере инспектор был в значительной степени обязан стукачам; работать без них было бы очень трудно, поэтому Боб защищал их и всячески пестовал. По его приказу два офицера записали номера машин, которые позже будут пробиты по базе данных; другие по-тихому окружили склад, перекрыв возможные выходы; Мартин лично возглавил атакующую группу.

Кто-то забил тревогу, послышались крики по-испански, люди тотчас же бросились к выходам целой толпой, превосходящей полицию и численностью, и силой; было среди множества мужчин и несколько молодых женщин, которые визжали, царапались и брыкались. В считаные секунды фары патрульных машин зажглись, улица огласилась командами, ругательствами, даже отдельными выстрелами в воздух. В ход пошли дубинки. Задержали с дюжину мужчин и пять женщин, остальным удалось удрать.

В ангаре, где до сих пор еще громоздились кирпичи и гнутые рельсы, среди табачного дыма, оглушительного лая и запаха пота, была устроена импровизированная арена, три на три метра; барьер из досок высотой где-то метр двадцать ограждал публику от разъяренных животных. Чтобы лапы у собак не скользили, пол на арене был покрыт обыкновенной ворсистой тканью, пропитанной кровью, как и деревянная обшивка. В клетках или на цепи сидели собаки, которые еще не бились, а в дальнем конце склада испускали последний вздох побежденные. Боб Мартин подключил Общество защиты животных: у входа стояла машина, и два ветеринара готовы были прийти на помощь по первому зову.

Уго даже не пытался бежать, будто знал, что деваться некуда. Он заподозрил что-то, уже когда мать и сестры, давно переставшие вмешиваться в его жизнь, стали слезно умолять не выходить этим вечером из дому. «У меня дурное предчувствие», — уверяла мать, но таким неискренним тоном, с таким бегающим взглядом, что парень понял: предчувствие тут ни при чем, они же его и заложили. Что известно матери и сестрам? Уго был уверен: достаточно, чтобы его погубить. Они знали о ротвейлере, они обнаружили чемоданчик со шприцами и прочей экипировкой, решили, что все это служит для употребления наркотиков, и устроили такой скандал, что Уго вынужден был объяснить: речь идет попросту об аптечке скорой помощи. Хозяева собак не могли отвозить раненых животных к ветеринару — тот сразу же определил бы укусы, — им нужно было научиться зашивать раны, делать перевязки, колоть в вену физиологический раствор и антибиотики. Вложив в своих чемпионов время и деньги, они пытались их спасти, если оставалась надежда; если нет, бросали в канал или оставляли на дороге, будто бы их сбила машина. Никто не расследовал гибель собаки, даже если она и была вся искусана. Только одного мать и сестры, скорее всего, не знали: сообщив о боях в полицию, они приговорили к смерти и его, и себя — если Южане или те, кто крышует собачьи бои, два безжалостных корейца, узнают о предательстве, все поплатятся жизнью, даже маленькие племянники Уго. А эти люди всегда обо всем узнавали.

Инспектор обнаружил Уго Домингеса скорчившимся в углу, за мешками с гравием. Он и не думал убегать: он решил, что единственный способ отвести подозрения от себя и своей семьи — сесть в тюрьму. Камера для него безопаснее, чем улица, там его никто не заметит, он смешается с другими латиноамериканцами: очередной Южанин, угодивший в Сан-Квентин. Он отсидит срок, и его вышлют. Что он станет делать в Гватемале, незнакомой и враждебной стране? Примкнет к тамошней банде, что же еще.

— Который твой чемпион, Уго? — спросил Боб Мартин, направив луч фонарика ему прямо в глаза.

Парень показал на пса, сидящего на цепи, крупного и тяжелого, испещренного шрамами: кожа у него на морде была сморщена, будто от ожога.

— Этот черный?

— Да.

— Две недели назад, во вторник, седьмого февраля, твой пес выиграл важный бой. Ты положил в карман тысячу долларов, и Южане получили столько же, с учетом комиссионных корейцам.

— Первый раз об этом слышу, мусор.

— Мне не требуется твое признание. Собачьи бои, Уго, — отвратительное преступление, но ты, поскольку при одном из них присутствовал, получишь алиби и спасешь свою шкуру, иначе тебя обвинили бы в убийстве Рэйчел Розен, а это куда серьезнее. Развернись, руки за спину! — скомандовал Боб Мартин, приготовив наручники.

— Передай моей матери, что я никогда ей этого не прощу! — На глазах у паренька вскипали злые слезы.

— Твоя мать здесь ни при чем, наглый ты сопляк. Ты разбиваешь сердце бедняжке Элсе.

Дом Селесты Роко в Хейт-Эшбери принадлежал к числу «раскрашенных дамочек», к сорока восьми тысячам строений в викторианском и эдвардианском стиле, которые в Сан-Франциско вырастали как грибы между 1849 и 1915 годами: иные здания привозили по частям из Англии и складывали, как головоломку. Этот дом был почтенной, более чем столетней реликвией, его построили вскоре после землетрясения 1906 года, и он знавал как славные, так и тяжелые времена. Во время обеих мировых войн дом был самым оскорбительным образом выкрашен в цвет военного корабля, поскольку на флоте обнаружился избыток серой краски; но в 1970 году здание реконструировали: фундамент укрепили бетоном, а фасад покрасили в четыре цвета: фон — в ярко-синий, лепнину — в голубой и бирюзовый, окна и двери — в белый. Дом, темный, неудобный, настоящий лабиринт из маленьких комнат и крутых лестниц, недавно оценили в два миллиона долларов как достояние истории и городскую достопримечательность. Роко в свое время приобрела его за гораздо меньшую сумму, использовав сбережения, накопленные благодаря удачным инвестициям, угадать которые помогали астрологические прогнозы относительно котировок на Уолл-стрит.

Индиана Джексон, одолев пятнадцать ступенек, поднялась на крыльцо, позвонила в звонок, залившийся нескончаемым венским вальсом, и вскоре крестная ее дочери открыла дверь. Селеста Роко была избрана крестной Аманды благодаря многолетней дружбе с доньей Энкарнасьон Мартин; к тому же она была практикующей католичкой, несмотря на то что Ватикан осуждал практику гаданий. Предки Селесты были хорватами, они познакомились и поженились на корабле, который доставил их на Эллис Айленд в конце девятнадцатого века. Супруги обосновались в Чикаго, городе, который не зря называли второй столицей Хорватии, столько иммигрантов из этой страны прибыло туда. Семейство, члены которого сначала работали на стройках и швейных фабриках, все ширилось и распространялось в другие штаты, с каждым поколением добиваясь большего процветания; особенно разбогатели, открыв продуктовые магазины, те, кто обосновался в Калифорнии. Отец Селесты первым окончил университет, потом и она получила диплом психиатра и даже занималась этой профессией короткое время, пока не открыла, что астрология — более легкий и эффективный способ помочь клиентам, чем психоанализ. Сочетание академических и астрологических знаний оказалось столь плодотворным, что очень скоро от клиентов не было отбою, люди дожидались консультации месяцами. Тогда Селесте пришло в голову, что можно вести программу на телевидении, чем она и занималась вот уже пятнадцать лет. Потом с помощью молодежной команды вышла и в Интернет. На экране она появлялась в темном костюме безупречного покроя, в шелковой блузке, в ожерелье из жемчужин величиной с черепашье яйцо, с изящным узлом светлых волос на затылке и в старомодных очках в форме кошачьего глаза, каких никто не носил с пятидесятых годов. Все это соответствовало образу солидного, немного консервативного психиатра юнгианской школы, но дома Селеста наряжалась в кимоно, купленные в Беркли. Кимоно Т-образной формы, с широкими рукавами, так естественно выглядящие на гейше, не очень-то подходили ширококостной хорватке, но Селеста носила их с достаточным шиком.

Следуя за Селестой, Индиана поднялась по лестнице на один пролет и оказалась в небольшом шестиугольном зале. Там она уселась и стала ждать хозяйку, которая собиралась заварить чай. Атмосфера старого дома угнетала Индиану: батареи жарили слишком сильно, от ковров пахло плесенью, от стен — увядшими цветами; фаянсовые абажуры и экраны из пожелтевшего пергамента наводили тоску, и повсюду чувствовалось присутствие прежних обитателей — они проходили сквозь стены и толпились в углах, подслушивая разговоры живых.

Через пару минут Селеста вернулась с кухни: рукава кимоно рдели, будто флаги, в руках — поднос с двумя чашками китайского фарфора и черным металлическим чайником. Она подняла крышку чайника, чтобы Индиана вдохнула аромат французского чая «Марко Поло», смесь фруктов и цветов, — такие вот роскошные излишества и делают приятной жизнь одинокой женщины. Селеста разлила чай и устроилась в кресле, скрестив ноги, как индийский факир.

Дуя на горячий чай, Индиана поделилась своими заботами, ничего не скрывая: за долгие годы родственной близости и зодиакальных прогнозов она привыкла доверять крестной своей дочери; в подробности можно было не входить, поскольку Селеста уже знала о разрыве с Аланом Келлером. Индиана позвонила ей на следующий день после того, как получила журнал, убивший счастливую любовь, которая длилась четыре года. Селеста всячески пыталась приуменьшить значение инцидента. Ее беспокоило, что Индиана в тридцать с лишним лет все еще не замужем; молодость быстро проходит, а стареть в одиночестве скучно, уверяла она, думая про себя, что и ее жизнь была бы счастливее рядом с Блейком Джексоном, жаль, что такой мужчина закоснел во вдовстве. Но для Индианы неверность была более чем достаточной причиной, чтобы расстаться с возлюбленным. По ее просьбе Селеста составила гороскоп Райана Миллера, которого ни разу не видала.

— У этого Миллера очень мужественный вид, правда?

— Да.

— Тем не менее восемь из его планет — женские.

— Только не говори мне, что он — гей! — воскликнула Индиана.

Селеста объяснила, что астрология указывает не на сексуальные предпочтения, а на судьбу и характер; в характере Миллера при этом имеются сильные женские черты: он услужлив, ласков, склонен охранять чуть ли не по-матерински — идеальные качества для врача или учителя; но Миллер отмечен комплексом героя, в его гороскопе много противоречий, поэтому он не поддался велению звезд и собственной природы и живет, разрываясь между своими чувствами и своими поступками. Долго распространялась насчет авторитарного отца и депрессивной матери, почему у Миллера и возникла необходимость доказывать свое мужество и отвагу; указала на счастливую способность окружать себя друзьями, хранящими верность при любых испытаниях; обнаружила склонность к наркотикам и импульсивность, даже указала в гороскопе критический момент около 2006 года, но не упомянула, что он был солдатом, потерял ногу и едва не погиб.

— Ты в него влюблена, — заключила Селеста Роко.

— Так говорят планеты? — рассмеялась Индиана.

— Так говорю я.

— Не то чтобы влюблена, но меня влечет к нему. Это чудесный друг, но о любви лучше не думать, все у него слишком сложно. Да и у меня, Селеста, по правде говоря, тоже все непросто.

— Если ты прибилась к нему только затем, чтобы забыть Алана Келлера, ты разобьешь сердце хорошему парню.

— С ним случилось много скверного, он весь состоит из угрызений совести, вины, агрессии, страшных воспоминаний, кошмаров. Да, Райан с собой не в ладу.

— Каков он в постели?

— Хорош, но мог бы быть много лучше. По сравнению с Аланом любому мужчине чего-то недостает.

— Недостает? — изумилась Роко.

— Это не то, что ты подумала! Я хочу сказать, Алан знает меня, умеет со мной обращаться, он романтичен, полон фантазии, изыскан.

— Всему этому можно научиться. У твоего Миллера есть чувство юмора?

— Более-менее.

— Жаль, Индиана. Этому как раз научиться нельзя.

Они выпили по две чашки чая и решили, что некоторые моменты можно прояснить, сравнив гороскопы Индианы и Миллера. Прежде чем проводить Индиану к выходу, Селеста дала ей адрес монаха, который чистит карму.

Раз в год Аманда вторгалась на кухню с намерением более серьезным, нежели согреть в микроволновке чашку какао, и принималась готовить на день рождения бабушки Энкарнасьон слоеный торт со сгущенным молоком, настоящую калорийную бомбу из яичных желтков, сливочного масла и сахара. То был ее единственный кулинарный проект, хотя на самом деле каторжный труд выпадал на долю Элсы Домингес, которая месила тесто, раскатывала тонкие коржи и выпекала их в духовке. Аманда только кипятила в кастрюле четыре банки сгущенного молока, промазывала слои и втыкала свечки.

Энкарнасьон Мартин, которая до сих пор красила губы алой помадой, а волосы — черной краской, вот уже с десяток лет неизменно отмечала пятидесятипятилетие. Это означало, что старшего сына она родила в девять лет, но кому нужны такие жалкие подсчеты. Мать Энкарнасьон тоже потеряла счет годам, время не брало прабабку, стройную, как тополь, с тугим узлом волос и орлиными зеницами, способными провидеть будущее. День рождения Энкарнасьон всегда справляли в последнюю субботу февраля, устраивая бурное веселье в «Локо Латино», заведении, где танцевали сальсу и самбу: дискотеку закрывали для публики, принимая только гостей семейства Мартин. Кульминацией праздника было появление группы старых марьячи, которые когда-то играли в оркестре Хосе Мануэля Мартина, давно усопшего супруга. Энкарнасьон плясала, пока хоть один кавалер оставался на ногах, а прабабка со своего высокого трона следила, чтобы никто, даже хлебнув лишку, не выходил за рамки приличий. Все почитали ее, ведь фабрика по производству тортилий, основанная ею в 1972 году, принесла благополучие семье и верный заработок нескольким поколениям иммигрантов из Мексики и Центральной Америки.

Монументальный неприступный торт со сгущенкой весил четыре килограмма (плюс поднос), его хватало на девяносто человек, если разрезать на прозрачные ломтики, и он мог храниться несколько месяцев в замороженном виде. Донья Энкарнасьон его принимала, рассыпаясь в похвалах, хотя она и не ела сладкого: ведь то был подарок от любимой внучки, света ее очей, ангела ее жизни, сокровища ее старости, как она в припадке воодушевления называла девочку. Она часто забывала имена шестерых внуков-мальчишек, но хранила локоны Аманды и ее молочные зубы. Ничто так не радовало почтенную матрону, как видеть вокруг себя семерых внучат, сыновей и дочерей с их женами и мужьями, включая Индиану и также Блейка Джексона, к которому она питала тайную слабость: он был единственным мужчиной, способным заменить Хосе Мануэля Мартина в ее вдовьем сердце, но, к несчастью, они состояли в кумовстве. Кровосмешение это или просто грех — она не могла решить. Зато строго-настрого запретила сыну Бобу приводить какую-либо из вертихвосток, с которыми он путался, потому что перед Богом он все еще был женат на Индиане и всегда будет женат, разве что получит разрешение на развод из Ватикана. «Ты почему без Полячки?» — шепотом съязвила Аманда, когда отец появился в «Локо Латино».

Парад мексиканской кухни, не испорченной североамериканским влиянием, начался рано, и в полночь гости все еще ели и плясали. Аманда, скучая среди двоюродных братьев, неисправимых дикарей, вытащила отца с танцплощадки и деда из-за стола и отвела обоих в сторонку.

— Мы, игроки в «Потрошителя», сильно продвинулись в расследовании, папа, — сообщила она.

— Аманда, что это за новая причуда?

— Никакая не причуда. Игра в «Потрошителя» основана на одной из тайн в истории преступлений: Джек Потрошитель, легендарный убийца женщин, орудовал в бедных кварталах Лондона в тысяча восемьсот восемьдесят восьмом году. Существует больше сотни теорий по поводу личности Потрошителя, подозревают даже члена королевской семьи.

— Какое отношение это имеет ко мне? — осведомился отец, весь в поту от текилы и танцев.

— Никакого. Я хочу поговорить с тобой не о Джеке, а о Потрошителе из Сан-Франциско. Мы, игроки, понемногу распутываем дело — что ты на это скажешь?

— Ничего хорошего, Аманда, я уже тебя предупреждал. Эти дела касаются убойного отдела.

— Но твой убойный ничего не делает, папа! Тут орудует серийный убийца, поверь мне, — настаивала на своем Аманда: все зимние каникулы, целую неделю, она пристально изучала информацию, скопившуюся в архиве, и ежедневно выходила на связь с игроками.

— Какие у тебя доказательства, потрошительница ты моя?

— Посмотри, сколько совпадений: пять убийств — Эд Стейтон, Майкл и Дорис Константе, Ричард Эштон и Рэйчел Розен, все в Сан-Франциско, ни в одном случае нет следов борьбы, преступник вошел без взлома, то есть он имел доступ в дома, умел открывать замки разных типов и, возможно, был знаком с жертвами, по крайней мере знал их привычки. Он долго планировал, доводил до совершенства каждое из убийств. В каждом случае приносил с собой орудие преступления, что указывает на преднамеренность: пистолет и бейсбольную биту, два шприца с героином, тайзер или даже два и рыболовную леску.

— Откуда ты узнала про леску?

— Из предварительного отчета о вскрытии Рэйчел Розен, который прочел Кейбл. Он также прочел отчет Ингрид Данн об Эде Стейтоне, охраннике, которого застрелили в школе, помнишь?

— Еще бы не помнить, — буркнул инспектор.

— Знаешь, почему он не защищался, почему получил пулю в голову, стоя на коленях?

— Нет, но ты-то, уж наверное, знаешь.

— Мы, игроки в «Потрошителя», думаем, что убийца использовал тот же тайзер, которым убил Ричарда Эштона. Он парализовал Стейтона зарядом, тот упал на колени, а убийца застрелил его, не дав прийти в себя.

— Отлично, дочка, — невольно похвалил старший инспектор.

— Сколько времени длится парализующий эффект тайзера? — спросила Аманда.

— Когда как. Для громилы типа Стейтона — три-четыре минуты.

— Более чем достаточно, чтобы его прикончить. Стейтон был в сознании?

— Да, хотя вряд ли ясно соображал. А что?

— Так, ничего… Абата, наш психолог, уверена, что убийца всегда оставляет время, чтобы поговорить с жертвами. Ему, думает Абата, нужно сказать им что-то важное. Как тебе это, папа?

— Возможно, она права. Ни одну из жертв он не ударил сзади, застигнув врасплох.

— Рукоятку биты он засунул в… сам знаешь куда только после смерти Стейтона. Это очень важно, папа: это еще одна общая черта всех преступлений. Убийца не мучил свои жертвы при жизни, он профанировал трупы: Стейтона пронзил бейсбольной битой; супругам Константе паяльником поставил клеймо, как скотине; Эштона украсил свастикой, а Розен повесил, как преступницу.

— Не торопись с выводами, вскрытие Розен еще не закончено.

— Недостает каких-то деталей, но это уже известно. Между преступлениями есть различия, но черты сходства указывают на одного преступника. На профанацию post mortem обратил внимание Кейбл. — Аманда щегольнула латинским термином, который вычитала в детективах.

— Кейбл — это я, — пояснил дед. — Как сказала Аманда, в намерения убийцы не входило мучить жертвы, он хотел оставить послание.

— Ты знаешь точное время смерти Рэйчел Розен? — спросила Аманда у отца.

— Труп провисел дня два, она наверняка умерла ночью во вторник, но точного времени мы не знаем.

— Похоже, все преступления были совершены около полуночи. Мы, игроки в «Потрошителя», выясняем, были ли подобные случаи за последние десять лет.

— Почему именно такой срок? — удивился инспектор.

— Какой-нибудь срок нужно назначить, папа. По мнению Шерлока Холмса — я имею в виду моего друга из игры, не героя сэра Артура Конан Дойла, — будет напрасной тратой времени изучать старые дела, ведь если речь идет о серийном убийце, как мы думаем, и его профиль совпадает с обычным, ему меньше тридцати пяти лет.

— Нет уверенности в том, что это так, но даже если вы и правы, случаи нетипичные. Между жертвами нет ничего общего, — заметил инспектор.

— Я уверена, что есть. Вместо того чтобы расследовать дела по отдельности, папа, попробуй поискать какие-то общие черты, что-то, что соединяло бы всех убитых. Это дало бы нам мотив. Определение мотива — первый шаг в любом расследовании, а здесь, очевидно, речь не идет о деньгах, как обычно бывает.

— Спасибо, Аманда. Что бы делал убойный отдел без твоей неоценимой помощи?

— Смейся, если хочешь, но предупреждаю: мы, игроки в «Потрошителя», воспринимаем все это серьезно. Ты сгоришь от стыда, когда мы раньше тебя раскроем эти преступления.

Жизнь Алана Келлера изменилась с того дня в офисе брата, когда его лишили всех привилегий. Марк и Люсиль взяли на себя его задолженность по налогам и выставили на продажу Вудсайд. Излишне было вышвыривать его из ветхого здания, он сам не чаял оттуда вырваться. Долгие годы он чувствовал себя там узником и в какие-то три дня перебрался на виноградник в Напе со своей одеждой, книгами, дисками, какой-то старой мебелью и драгоценными коллекциями. Он считал это временным решением, Марк давно положил глаз на землю и очень скоро отберет у него имение, разве только случится что-то неожиданное, например одновременная и скоропостижная кончина Филипа и Флоры Келлер, но о такой возможности нечего и думать, его родители умирать не торопятся, они не окажут такой милости никому, ему меньше всех. Алан решил, пока можно, наслаждаться пребыванием в Напе, не тревожась о будущем; Напа — единственное его достояние, которое он действительно хотел сохранить, которое ценил даже больше, чем картины, резную яшму, фарфор и инкские древности, вывезенные контрабандой.

В последнюю неделю февраля температура в Напе была на пятнадцать градусов выше, чем в Сан-Франциско, дни стояли теплые, ночи холодные, пышные облака плыли по небу, словно нарисованному акварелью, в воздухе пахло землей, еще не до конца проснувшейся, лозы уже готовились выпустить первые листочки, поля сверкали от желтых цветов горчицы. Ничего не зная ни о сельском хозяйстве, ни о виноделии, Алан был страстным землевладельцем, любил свою собственность, прогуливался между ровными рядами лоз, изучал кусты, собирал охапки полевых цветов, исследовал свой маленький погреб, считал и пересчитывал ящики и бутылки, перенимал навыки у немногочисленных работников, которые подрезали побеги. То были мексиканские крестьяне, кочующие по свету, многие поколения их работали на земле; движения их были быстрыми, точными, нежными; они знали, сколько почек нужно подрезать, а сколько оставить на лозе.

Алан все бы отдал, чтобы сохранить эту благословенную землю, но вырученного от продажи коллекций едва хватило бы на покрытие долгов по кредитам, ростовщические проценты по которым продолжали расти. Невозможно уберечь виноградник от алчности брата; когда Марк вбивал себе что-то в голову, он этого достигал с диким упорством. Его подруга Женевьева ван Хут, узнав о затруднениях Алана, предложила найти компаньонов, которые вложили бы капитал и превратили бы виноградник в прибыльное предприятие, но Алан предпочитал отдать землю Марку — так она хотя бы останется в семье, не попадет в чужие руки. Он задавался вопросом, что будет делать, потеряв имение, где станет жить. Он был сыт по горло Сан-Франциско: всегда те же лица, те же вечеринки, те же язвительные шутки и банальные разговоры; ничто не удерживало его в этом городе, только культурная жизнь, от которой он отказываться не собирался. Он лелеял мечту жить в скромном домике в одном из тихих городков долины Напа, например в Санта-Элене, и работать, хотя сама мысль впервые поступить на службу в пятьдесят пять лет была смехотворной. Где бы он мог найти работу? Его знания и умения, столь ценимые в салонах, оказались бесполезными, ими не заработать на жизнь; он не способен придерживаться расписания, выполнять чьи-то распоряжения; у него проблемные отношения с властью, как он говорил легкомысленно, когда затрагивалась эта тема. «Женись на мне, Алан. В моем возрасте муж куда лучше смотрится, чем жиголо», — предложила Женевьева по телефону, громко при этом хохоча. «У нас будет открытый или моногамный брак?» — спросил Алан, думая об Индиане. «Плюралистический, конечно!» — ответила Женевьева.

В этом сельском доме с толстыми стенами цвета тыквы и с полами из цветной керамической плитки Алан обрел покой тихой обители: спал без снотворного, мог на досуге все как следует обдумать, вместо того чтобы перескакивать с мысли на мысль в пустом бесконечном кружении. Сидя в плетеном кресле на крытой веранде, устремив взгляд на круглые холмы и бесконечные виноградники, с бокалом в руке и собакой у ног, принадлежавшей служанке Марии, Алан Келлер принял самое важное в своей жизни решение, которое уже несколько недель изводило его наяву и являлось во сне, в то время как доводы рассудка вступали в борьбу с чувствами. Раз за разом он набирал номер Индианы, но не получал ответа и решил, что она опять потеряла мобильник, в третий раз за последние полгода. Он допил бокал и предупредил Марию, что едет в город.

_____

Через час и двадцать минут Келлер оставил «лексус» на подземной стоянке у Юнион-сквер и прошел полквартала до ювелирного магазина «Булгари». Он не видел толку в большинстве драгоценностей: на них тратишь уйму денег, их нужно хранить в сейфе, они старят женщину, которая их носит. Женевьева ван Хут покупала драгоценности, вкладывая в них деньги, полагая, что во время следующего мирового катаклизма только бриллианты и золото останутся в цене, но редко носила их; они хранились под сводами швейцарского банка, а эта светская дама украшала себя репликами из бижутерии. Однажды Алан Келлер на Манхэттене зашел вместе с ней в магазин «Булгари» на Пятой авеню и имел случай оценить дизайн, смелое сочетание камней, качество работы, однако он никогда не бывал в филиале фирмы в Сан-Франциско. Охранник, научившийся с первого взгляда определять статус клиента, приветствовал его, несмотря на потрепанный вид и грубые башмаки, покрытые коркой грязи. Его обслужила женщина в черном, седая, профессионально накрашенная.

— Мне нужно незабываемое кольцо, — попросил Келлер, даже не глядя на то, что было выставлено в витринах.

— С бриллиантом?

— Никаких бриллиантов. Она думает, что цена бриллиантов — африканская кровь.

— Все наши бриллианты сертифицированы.

— Попробуйте объяснить это ей, — вздохнул Келлер.

Продавщица, как и охранник, быстро оценила благосостояние клиента, попросила минутку подождать и исчезла за дверью, откуда вышла через пару минут с черным подносом, покрытым белым шелком, где покоилось овальное кольцо, изысканное в своей простоте, напомнившее Келлеру скромные украшения Римской империи.

— Это кольцо — из старинной коллекции, вы не найдете ничего подобного в коллекциях последних лет. Бразильский аквамарин, огранка кабошон, необычная для такого камня, в оправе из матового золота, проба двадцать четыре карата. Разумеется, сэр, у нас есть более дорогие камни, но, как мне кажется, этот — самый незабываемый из всех, какие я могу вам предложить, — сказала продавщица.

Келлер понял, что сейчас он совершит непростительное сумасбродство, нечто такое, за что брат Марк попросту распнет его, но как только его взгляд коллекционера остановился на изящной вещице, он уже ни на что другое не хотел смотреть. Одну из картин Ботеро уже почти продали в Нью-Йорке, это могло бы покрыть часть долгов, но Келлер решил, что у сердца есть свои права.

— Вы правы, оно незабываемо. Я его беру, хотя это кольцо слишком дорогое для такого разорившегося плейбоя, как я, и слишком утонченное для такой женщины, как она, которая не отличит «Булгари» от дешевой побрякушки.

— Вы можете его купить в рассрочку…

— Мне оно нужно сегодня. Для этого существуют кредитные карточки, — улыбнулся Келлер своей самой теплой улыбкой.

Время у него было, поймать такси оказалось практически невозможно, и Келлер пошел пешком до Норт-Бич: прохладный ветерок дул ему в лицо, а душа ликовала. Он вошел в кафе «Россини», молясь, чтобы не попасть на смену Дэнни Д’Анджело, но тот встретил Келлера на пороге с преувеличенными любезностями и многословными извинениями за тот инцидент, когда его вырвало в «лексусе».

— Забудь, Дэнни, это было в прошлом году, — проговорил Алан, стараясь высвободиться из объятий.

— Просите что хотите, мистер Келлер, все за мой счет, — громогласно объявил Дэнни. — Я никогда не смогу отблагодарить вас за то, что вы для меня сделали.

— Сможешь, Дэнни, и прямо сейчас. Вырвись отсюда на пять минут и позови Индиану. Думаю, она потеряла мобильник. Скажи, что она здесь нужна, только не говори, что мне.

Дэнни, человек незлопамятный, простил Индиане переполох в клубе «Нарцисс», тем более что через два дня она притащила Райана Миллера и тот попросил прощения за то, что испортил Дэнни триумф. Простил он и спецназовца, хотя, пользуясь случаем, сообщил ему, что гомофобией обычно прикрывается тот, кто боится признать гомосексуальность в себе самом, и что в товариществе солдат содержится весь спектр эротических коннотаций: они живут в тесноте, в постоянном физическом контакте, их соединяют узы верности и любви, а также возвеличение мужского начала, которое заставляет исключать женщин. В других обстоятельствах Миллер как следует отлупил бы его за такие сомнения в его мужественности, но безропотно принял выговор: тело ныло после драки в клубе, а дух смирился после собрания Анонимных алкоголиков.

Д’Анджело с видом заговорщика отправился в Холистическую клинику и вскоре вернулся, сообщив Келлеру, что Индиана придет, как только закончит последний сеанс. Принес ему кофе по-ирландски и монументальный сэндвич, которого он не просил, однако впился в него зубами, внезапно ощутив голод. Через двадцать минут Алан Келлер увидел, как Индиана переходит через улицу, с волосами, завязанными в хвост, в белом халате и шлепанцах, и сила чувства приковала его к стулу. Индиана показалась ему гораздо красивее, чем он помнил: розовая, сияющая, осененная дыханием ранней весны. Войдя в кафе и увидев Келлера, она заколебалась, чуть не повернула назад, но Дэнни схватил ее за руку и подвел к столику Алана, который к тому времени смог подняться на ноги. Дэнни заставил Индиану сесть, а сам отошел на достаточное расстояние, чтобы пара чувствовала себя свободно, но не настолько далеко, чтобы не слышать, о чем они говорят.

— Как ты, Алан? Похудел, — отметила она безразличным тоном.

— Я был болен, но теперь чувствую себя отлично, как никогда.

В этот момент Гэри Брунсвик, последний пациент во вторник, вошел в кафе следом за Индианой, намереваясь пригласить ее на обед, но, увидев ее с другим мужчиной, остановился в растерянности. Дэнни, воспользовавшись его колебанием, подтолкнул Брунсвика к другому столику и доверительно прошептал, что лучше этих двоих оставить в покое, ведь очевидно, что у них — любовное свидание.

— Что я могу для тебя сделать? — спросила Индиана у Келлера.

— Очень многое. Например, можешь изменить мою жизнь. Изменить меня, вывернуть наизнанку, как носок.

Индиана глядела на него искоса, с подозрением, а он искал коробочку от Булгари, которая как-то затерялась в карманах; наконец нашел и положил перед возлюбленной, неловкий, как школьник.

— Ты выйдешь за бедного старика, Инди? — пробормотал он, не узнавая собственного голоса, и стал рассказывать о последних событиях, бурно, взахлеб: он счастлив, что все потерял, хотя это преувеличение, у него осталось достаточно, голодать не придется, но он проходит через самый серьезный в жизни кризис; ведь говорят же китайцы, что кризис — это опасность плюс новая возможность; для него это великая возможность начать все снова, вместе с ней, его единственной любовью: почему он медлил, почему не понял всю силу любви, едва встретившись с ней? Он был дураком, так больше не может продолжаться, он сыт по горло своим существованием и самим собой, своим эгоизмом и осторожностью. Он изменится, он это обещает, но ему нужна ее помощь, он ничего не добьется в одиночку, оба они четыре года потратили на эту связь, как же можно разрушить ее из-за недоразумения. Келлер заговорил о домике в Санта-Элене, который они купят, поблизости от горячих источников Калистоги, идеальное место для ее ароматерапии; они будут вести идиллическую жизнь, разводить собак, ведь это логичнее, чем разводить лошадей. И все изливал ей душу, и искушал тем, что они станут делать вместе, и просил прощения, и умолял: выходи за меня замуж, прямо завтра выходи.

Обескураженная, Индиана протянула руку через столик и прикрыла ему рот:

— Ты уверен, Алан?

— Я никогда и ни в чем не был так уверен!

— А я — нет. Месяц назад я бы согласилась не раздумывая, но сейчас сильно сомневаюсь. Со мной кое-что произошло…

— Со мной тоже! — перебил ее Келлер. — Что-то, что открыло мне мою душу и наполнило меня силой, беззаконной и великолепной. Не могу объяснить тебе, что я чувствую: я полон энергии, готов преодолеть любое препятствие. Я начну все снова и пойду вперед. Я живой, живой, как никогда! Я не могу вернуться вспять, Индиана: это первый день моей новой жизни.

— Никогда не могла понять, шутишь ты или говоришь серьезно, Алан.

— Совершенно серьезно, на этот раз никакой иронии, Инди, правда, и только правда из розового романа. Я тебя обожаю, любимая! В моей жизни нет никакой другой любви, Женевьева ничего для меня не значит, клянусь всем святым!

— Речь не о ней, а о нас. Что у нас общего, Алан?

— Любовь, что же еще!

— Мне нужно время.

— Сколько? Мне пятьдесят пять лет, времени у меня не в избытке, но, раз ты этого хочешь, придется ждать. День? Два? Пожалуйста, дай мне еще один шанс, ты не раскаешься. Мы бы могли поехать на виноградник, все еще мой, хотя ненадолго. Закрой свой кабинет на несколько дней, и поедем.

— А пациенты?

— Бога ради, никто не умрет без магнитов и ароматерапии! Прости, я не хотел тебя обидеть, я знаю, как важна твоя работа, — но почему ты не можешь позволить себе несколько дней отдыха? Я столько сил приложу, Инди, что ты сама в меня влюбишься и станешь умолять поскорей пожениться, — улыбнулся Келлер.

— Если дойдет до такого, тогда и вручишь мне это, — ответила Индиана и вернула ему коробочку от Bvlgari, даже не открыв.