Игра в саботаж

Глава 3

4 марта 1967 года, Одесса, Треугольный переулок

Голова раскалывалась на части. Ощущение было таким, словно к ней привязали чугунную плиту, и этой плитой изо всех сил бьют по стене безостановочно, и бить будут до первой трещины… Разумеется, в чугунной плите…

Ко всему прочему – отвратительный привкус во рту. Он добавился почти сразу, как только головная боль стала невыносимой. Абсолютно жуткое ощущение – тошнотворный, гнилостный запах, который, казалось, пропитал своими мерзкими миазмами всю комнату.

Еще ни разу в жизни оперуполномоченный Емельянов не страдал так жутко от похмелья. Впрочем, и не пил он раньше столько ни разу.

Как все вчера началось? Кажется, они обмывали премию, которую выписали оперу из соседнего отдела, разумеется, не ему – он никогда не получал премий, а в последнее время вообще чувствовал себя как мозоль на пятке начальства, которая мешает, ее терпят, но срезать окончательно боятся, потому как это может вызвать опасную утечку «крови», то есть информации из их отдела, что было бы совсем уж опасным и совершенно неконструктивным решением.

Емельянов ненавидел такие слова – они вроде разумные, но на самом деле ничего не объясняют. Противные уж очень… Раньше, еще во время учебы в университете, ему и в голову не могло прийти, что тупой советский бюрократизм может существовать в таком месте, как уголовный розыск. Однако именно в уголовном розыске его было более чем достаточно. Взять хотя бы эту кучу бумажек по отчетности! Емельянов вынужден был писать эту самую отчетность каждый день до синевы в пальцах. И попробовал бы возразить! Хотя он не раз говорил на планерке, что бюрократическое заполнение бумажек по отчетности очень сильно мешает оперативно-розыскной деятельности, которой, собственно, и должен заниматься старший оперуполномоченный по особо важным делам. Но все, чего он добился, это только раздражение начальства, выразившееся в коронной одесской фразе: «Шая, замолчи свой рот!»

Впрочем, Емельянову было это понятно: начальству давали по шее «на ковре», а оно давало им. Поэтому в конце концов он перестал выступать с претензиями – себе дороже, а стал вести себя так, как все вокруг, когда демонстрировали бурную видимость работы, а на самом деле – действовали исключительно, как им выгодно.

Однако это касалось только заполнения бумажек. В оперативной же работе Емельянов был безупречно честен, и в первую очередь – перед самим собой.

Так вот… Обхватив голову прохладной ладонью, он попытался вспомнить вчерашний день.

Сначала пили в соседнем отделе. Ну, там немного, чисто для проформы. Кто-то притащил домашнее сухое вино, и все выпили по стаканчику. Потом виновник торжества предложил более тесной компанией переместиться в шашлычную, которая недавно открылась возле вокзала. Мол, грузин, который там поваром работает, всем в жизни ему обязан, так как вытащил он его из криминальной кавказской «халепы», что дорогого стоит. А значит, накормит до отвала – вкусно и дешево.

Емельянов поначалу не хотел ехать. Накопилась усталость, да и коты голодные сидели дома. Ему хотелось выспаться и отдохнуть. К тому же он уже четко осознал, что все чаще и чаще прикладывается к бутылке. Заливает все свои неприятности, свою разуверенность в жизни, да и не дешевым сухим вином, а водкой. И не только в компании друзей, но и сам, один.

Он прекрасно понимал, что скрытый алкоголизм может являться частью работы в уголовном розыске – когда человек видит столько гадости, цинизма и зла, род людской начинает вызывать настоящее омерзение. И единственный способ удержаться на плаву – это залить водкой глаза.

Емельянов все это знал. Знал, что нигде не пьют так, как в уголовном розыске. И это уже начало его серьезно беспокоить – жить спившейся, циничной сволочью ему не хотелось.

Поэтому он отказался ехать в шашлычную. Но в коллективе его любили и буквально заставили «не портить компанию». В конце концов Емельянов согласился.

Шашлычная выглядела вполне прилично, несмотря на близость вокзала. Поначалу Емельянов думал, что это будет какая-то дыра, притон, а оказалось – вполне приличный ресторан.

Повар встретил их как родных, накрыл шикарный стол. Шашлык действительно был отличным. И там тоже было вино – терпкое молодое вино, которое бьет в голову и царапает горло. Потом конечно же кто-то побежал в ближайший гастроном за водкой. Так обычно и заканчивались все их гулянки. Водки было много, текла рекой, и поначалу было хорошо и весело.

Емельянов помнил, что в шашлычной они сидели долго, дольше всех остальных посетителей. И когда где-то после двух ночи он вспомнил о голодных котах и засобирался уходить, многие, в том числе и виновник торжества, еще продолжали сидеть.

На самом деле за котов Емельянов не переживал – они были «люди» привычные. Часто он не возвращался домой ночевать, находясь на очередном серьезном задании, поэтому каждое утро перед уходом на службу оставлял им двойную порцию их еды. А коты уже научились эту еду растягивать на весь день.

Емельянов помнил, как где-то в половине третьего он с другом Николаем плелся по Ленина, горланя на ходу какие-то песни. Потом на пути им попался открытый всю ночь гастроном. Они взяли еще водки и закуски – черствую булку, какую-то колбасу, которой Емельянов так и не ел: была у него такая особенность – когда он пил много, то не любил закусывать.

Последнее, что Емельянов запомнил, как они оказались где-то в районе горсада. Сидели на скамейке, пили водку, говорили по душам – Емельянов уже и не помнил, о чем. Единственное, что он вспомнил – как долго не мог понять, почему сослуживец называет его Константином: он привык, что он просто Емельянов, отзывался и на Емелю, хотя терпеть не мог этого прозвища. А то, что он Константин, уже забыл. Надо же – Константин…

Было около половины пятого, когда они оказались на площади Мартыновского, в самом центре, возле остановки. Чуть поодаль, возле ресторана «Киев», была ночная стоянка такси.

Николай соображал лучше, поэтому именно он остановил такси, которое и отвезло их обоих домой. Емельянов жил на улице Льва Толстого, его выгрузили первым. Он еще помнил, как поднимался по железной лестнице парадной на свой третий этаж, как открыл дверь квартиры и прямо в одежде рухнул на кровать. Страшно было даже подумать, сколько он выпил – две бутылки, три? Поэтому получил весь комплект – мучительную головную боль, тошноту и ужасающий запах во рту…

Но кошмары на этом не закончились. На него мгновенно, едва он пошевелился, уставились две пары глаз, обладатели которых уселись на краю его нерасстеленной постели. И с каким же укором они смотрели на него!

Люди не могут так смотреть. В этих глазах было столько молчаливого презрения и возмущения слабостью пустого характера Емельянова, что он покраснел от стыда.

Страшно было даже представить, что сказали бы ему коты, если бы умели говорить! Емельянов почувствовал себя совсем конченой тварью. Пошевелил рукой, пытаясь их прогнать, но коты никак не отреагировали, даже не пошевелись. Они открыто презирали Емельянова! И делали это намного честней и откровенней, чем люди.

– Шо уставились, троглодиты? – прохрипел Емельянов.

Один из котов, более агрессивный и боевой, ответил возмущенным шипением. Второй фыркнул. Емельянов понял, что надо вставать. Если уж коты стали его презирать – это совсем дно.

Кое-как, шатаясь из стороны в сторону, он поплелся на кухню, где отвалил щедрую порцию корма котам. Затем сунул голову под кран с холодной водой и стоял так до тех пор, пока не свело скулы. Но после этого ему действительно полегчало.

На минуту Емельянов почувствовал настоящее счастье от того, что живет не в коммуне, а в отдельной квартире, пусть даже крошечной, однокомнатной и без особых удобств. Страшно было даже представить, что подумали бы соседи, видя его таким!

На этой патетической ноте возвращения к жизни опера Емельянова раздался стук в дверь. Энергичный, громкий, бесцеремонный… Стучать так могли только с его работы. Застонав, он открыл дверь. Ворвались двое – опер из их отдела и шофер служебной машины.

– Десять утра! Где тебя черт носит? Начальство рвет и мечет! – с порога заорал опер. Парень был молодой, неопытный, на вчерашнюю гульку его не пригласили, так как недолюбливали, поэтому состояния сослуживца он не понимал.

– Не ори, – поморщился Емельянов, – я только после пяти утра домой вернулся. Была важная операция.

– Хорошо гульнули? – подмигнул знающий шофер.

– Начальство велело за тобой ехать, когда ты и к 10 утра на работу не явился! – с энтузиазмом встрял парень, не дав Емельянову ответить, впрочем, он и не собирался.

– Да пошел ты… – в сердцах бросил Емельянов.

– Ты что! – Опер аж закипел. – Знаешь, что произошло ночью? Убийство!

– Да ты что! Тьфу на тебя! – Емельянову реально захотелось плюнуть. – Да этого добра у меня каждый день по 10 штук! Чего орать?

– Он велел погнать за тобой машину и отвезти прямо туда, – как-то растерянно сказал парень, еще не привыкший к профессиональному цинизму сослуживца.

– Кого хоть убили? – вздохнул Емельянов.

– Женщину какую-то. В Треугольном переулке. Труп соседи утром обнаружили. Вот и поедем прямо туда.

– А шо за цаца? – прищурился Емельянов. – Шо за сыр-бор разгорелся? Шухер, пыль из носу? За какой такой хипиш опергруппу гонять?

– Ну… я не знаю, – совсем растерялся парень. Он не был одесситом – жил здесь всего год, в угрозыск на работу его направили из Запорожья. В Одессе он не прижился, не захотел, не смог понять ни города, ни его обитателей. Одесский язык безумно его раздражал. И он все строчил и строчил бесконечные рапорты, заявления и докладные записки с просьбой перевести его в другое место. Но все эти писульки начальство пока оставляло без внимания. Емельянов прекрасно об этом знал, так как был опытным опером, с везде налаженными контактами, но помалкивал себе в тряпочку. Он сам был не прочь избавиться от этого парня, который его сильно раздражал.

Емельянов быстро переоделся, добавил корма котам, чмокнул обоих в мокрые мягкие носы и быстро вышел из квартиры, хлопнув старенькой дверью, машинально в который раз подумав о том, что надо бы поменять замок.

– Треугольный переулок – это близко, – сказал уже в машине.

– Он тебе еще просил передать про дом, – вздохнул парень.

– Про какой дом? – не понял Емельянов.

– Ну, про этот… взорванный. Чтобы ты на место сбегал, с кем-то из комиссии или с жильцами поговорил и докладную записку написал.

– Тьфу ты! – в сердцах сплюнул Емельянов, у которого история со взорвавшимся домом буквально вылетела из головы.

На самом деле это было страшное ЧП. От взрыва газа рухнул целый дом, причем крепкий, совсем еще новый, построенный при Сталине. Рвануло в одной из квартир на верхнем этаже. Судя по первичному заключению, в квартире произошла утечка газа – то есть кто-то открыл вентили, а закрутить забыл.

И почти сразу появилась информация о сумасшедшем соседе. Несколько соседок, живущих в доме, в один голос твердили о безумце из квартиры, где произошел взрыв.

Говорили они одно и то же: мол, совсем чокнулся в последнее время. И пожары в квартире устраивал, и из окна бросаться пытался, и все время разговаривал сам с собой – шел по улице, жестикулировал и разговаривал. Точно сумасшедший!

Соседи и в ЖЭК писали, и в психиатричку – никакого толка. Поэтому многие жильцы дома были уверены, что сумасшедший и устроил взрыв – либо вентили забыл закрыть, потому что с головой не дружил, либо намерено хотел покончить с собой.

Из всех работ, которые только существовали на свете, это была самая мерзкая. Разбирать взрыв бытового газа в доме! Хуже этого могло быть только явное самоубийство. Однако разбираться следовало, поэтому начальство и поручило это отвратительное дело Емельянову – как самому опытному. А это дело было таким поганым, что он намеренно о нем забыл.

Но выбора не было. Работа как беременность – сама не рассосется. Поэтому Емельянов тяжело вздохнул, твердо зная, что после убийства в Треугольном переулке поедет к месту взрыва.

– А жильцов всех из дома отселили? – спросил он.

– Ну да, в санаторий Чкалова на Пролетарском бульваре. Хотя там неповрежденные квартиры есть. Но во всем доме, пока будут разбираться, отключили воду, свет, газ.

Час от часу не легче! Теперь ему предстояло ехать еще и на Пролетарский бульвар! Емельянов постучал костяшками пальцев в спину шофера. Тот был в плотной кожаной куртке, так что стук получился громким.

– Слышь, отец, понял, куда мы с тобой поедем после убийства?

Шофер буркнул в ответ что-то неразборчивое – в отличие от Емельянова, который жил интересными делами и не выносил рутины, он совсем не любил работать. Ну вот просто совсем.

Треугольный переулок, расположенный в самом центре Одессы, был одним из самых очаровательных и живописных уголков старого города. Еще не Молдаванка, но почти центр, а близость к Привозу и железнодорожному вокзалу делала этот переулок достаточно комфортабельным местом для проживания, хотя дома в нем стояли ветхие.

Емельянов знал, что именно в этом переулке родился знаменитый одесский певец Леонид Утесов, кто-то когда-то ему об этом сказал. Но Емельянов не любил музыку, певцами не интересовался и знал об Утесове лишь понаслышке, самое известное – что артист родился в Одессе, а потом уехал в Москву. Да еще, может, слышал пару песен, которые совсем не отложились в памяти. И сейчас, по дороге, он вспомнил все это только потому, что Треугольный переулок ассоциировался у него с этим артистом.

– Там бригада уже на месте работает, они сразу выехали, как только их вызвали. Соседи в милицию позвонили, – пояснил опер.

– Кто следователь?

– Сергей Ильич.

– Ну конечно! – злобно буркнул Емельянов, сцепив зубы, уже четко понимая, что сегодня явно не его день. – Пирамидону ни у кого не найдется? – не выдержал он.

– Держи, гуляка! – порывшись одной рукой в бардачке, шофер протянул Емельянову таблетки, и он засунул в рот сразу три штуки, не запивая водой.

Машина въехала в переулок, прокатила некоторое расстояние и остановилась у живописного двухэтажного домика. Шофер заглушил мотор, встал у обочины.

– Во дворе флигель, – коротко бросил парень. Емельянов вышел первым, изо всей силы хлопнув дверцей.