Игра в смерть

Раз

Камушки лежат в небольшой миске на моем письменном столе — рядом с аммонитом, резной фигуркой пони и окаменевшей корой дерева. Тут же стоит и дедова старая шахтерская лампа. Его свадебная фотография висит передо мной на стене. Его голос звучит в моей голове, его песни и рассказы текут в моих жилах. За окном лед окончательно сошел, и наш пустырь покрыла яркая весенняя зелень. Дети играют там, в футболках и джинсах. Они резвятся в этот первый по-настоящему теплый день в году, выбивая подошвами облачка пыли, которые еще долго висят в ярком солнечном свете. Мимо течет река. Лед так и не сомкнулся на середине потока.

Когда начинается весна? В марте? В день, когда часы переводят на час вперед? Или на самом деле весна начинается с рассветом после самой долгой ночи в году, ночи зимнего солнцестояния? С этого момента дни начинают прибывать, а ночи делаются все короче. Вращаясь, мир вновь подталкивает нас к солнцу.

Значит, когда мы покинули заброшенную шахту, чтобы вернуться в Стонигейт, весна уже наступила. Весна была с нами уже на Рождество. Этой весной мой дедушка приехал, чтобы в самый последний раз побыть с нами и переночевать под крышей собственного дома.

Мы увидели снующий по реке маленький полицейский катер. Увидели людей в униформе, которые вместе с нашими соседями ковыряли снег у зарослей боярышника. Увидели группы озабоченных взрослых, беспокойные горстки сгорающих от любопытства детей. Увидели, как наше возвращение заставило их обернуться, вздохнуть с облегчением. Послышались возбужденные крики: «Вон они! Смотрите! Они вернулись!» Дети бросились нам навстречу, вверх по заснеженному склону, пораженные будто бы волшебным явлением тех, кого уже считали пропавшими навсегда. Сбившись вокруг, они так на нас таращились, словно воочию увидали каких-нибудь призраков, порождения чьих-то ночных кошмаров.

— Только поглядите на них, — шептались дети. — Смотрите, в каком они виде!

Уперев руки в бока, полисмены молча стояли поодаль, бесстрастно нас разглядывая. Малыши неуверенно тянули к нам руки, дотрагивались — и со смехом и гиканьем убегали в Стонигейт, спеша доставить добрые новости. На окраине Стонигейта нас встретила мать Эскью с ребенком на руках, выбежавшая к нам из тупика с глубокими ямами в асфальте.

Добежав, она встала перед сыном, и тот обхватил ее заодно с сестренкой своими большими грязными руками; они плакали и плакали, все втроем. Очень не скоро она смогла оторваться от Эскью и подойти ко мне. Она схватила меня за руки; щеки в разводах от пепла, который покрывал лицо ее сына. Кольца и ногти больно впились в мою кожу.

— Ты вернул его домой… — медленно произнесла она. — Ты и правда вернул его домой!

— Как и я! — не выдержала Элли.

— Да, — сказала миссис Эскью и чмокнула ее в серебряную щеку. — И ты тоже. Вы оба.

Мы с Элли двинулись дальше. Она подпрыгивала и кружилась в танце, склоняла набок свое серебряное лицо и угрожающе шевелила блестящими когтями. Да-да, отвечала она на расспросы. Да, именно она знала, где нас искать. Именно она вывела нас наружу и вернула домой.

Задыхаясь от возбуждения, Элли уцепилась за мой локоть.

— Они были в отчаянии, — объяснила она. — Совсем обезумели от страха.

Когда мы подошли к границам пустыря, свернув на улицу, ведшую к нашему дому, родители выбежали к нам навстречу. Меня била дрожь.

Они уже сочли меня погибшим. Вообразили, что больше никогда не увидят меня живым. Представляли, как крюк трала выуживает из реки мое безжизненное тело, как люди находят меня насмерть окоченевшим в глубоком снегу — или где-нибудь в темном проулке, с проломленным черепом или с ножом в сердце. Как мне было поведать им о силах, какими обладали призраки и истории, о пещерах и туннелях в наших собственных головах, о мальчике и его матери, явившихся из глубин темного, скованного льдами прошлого? Как было поведать им о мертвых детях, что окружили нас кольцом, присматриваясь и перешептываясь? О Джоне Эскью, тринадцати лет от роду, и о Кристофере Уотсоне, тринадцати лет от роду? Как я мог открыть им правду о камушках, вынесенных в кулаке из темноты старых туннелей? Но я все же рассказал о боли и страхе Эскью, о его одиночестве. Рассказал о скрытом внутри него ребенке, у которого не было и малейшего шанса вырасти. Рассказал, что и в нем, и во мне было нечто такое, что притягивало нас друг к другу, словно мощный магнит.

— Джон Эскью, — повторили родители. — Этот разгильдяй Эскью…

Они внимательно меня осмотрели, выискивая раны или синяки.

— Что он с тобой делал? — спросили родители.

— Ничего, — ответил я. — Ничего. Он стал моим другом.

Те же вопросы задали мне и полицейские. Они сидели за кухонным столом и потягивали чай — мужчина и женщина в темной униформе.

— Что он с тобой делал?

— Ничего.

— Нам ты можешь довериться, — положив ладонь на мою руку, вкрадчиво произнесла женщина. — Ничего не бойся. Влетит только ему, не тебе.

— Это правда, — возразил я. — Ничего особенного не произошло. Я отправился на поиски. Мы поговорили, съели приготовленных на костре кроликов. Было уже поздно, и нам пришлось заночевать в старой шахте. Утром мы выбрались наружу.

Полицейский воздел глаза к потолку, повернулся к моим родителям и с досадой покачал головой.

— Можно вызвать доктора, провести обследование, — заметил он.

Все повернулись ко мне.

— Без толку, — ответил я. — Нечего обследовать.

Затем я показал им ранку на подушечке большого пальца.

— Только это, — пояснил я. — Эскью сделал надрез топором. Мы с ним стали братьями по крови.

Мужчина-полицейский опять покачал головой.

— Дети, а? — восхитился он и зачиркал в записной книжке. — Ты хоть представляешь, какие трудности всем создал? Мы тут не в игрушки играем, понимаешь?

Потом оба ушли. Задержались в дверях пошептаться с моими родителями. «Тут мы бессильны, — услышал я. — Постараемся быть начеку. Уже провели беседу с младшим Эскью, но он не выдал ничего, за что можно зацепиться… Ох уж эти окаянные Эскью… У полиции давние счеты с их семейством… Глаз не спустим».

Мама с отцом вернулись на кухню. Мы посидели все вместе, и они пожирали меня глазами — так, словно взгляды могли удержать меня на месте, не дать потеряться. Вместе мы и заплакали, и обнялись, и сказали: нет, такое никогда больше не должно повториться. Потом речь зашла о возвращении дедушки домой, и мы начали к нему готовиться.

Мы прибрались в комнате по соседству с моей. Мы застелили кровать и отогнули краешек одеяла. Мы протерли свадебную фотографию и до блеска надраили шахтерский фонарь. Мы развесили блестящую мишуру и елочные игрушки на его окне. Мы отыскали подходящую рождественскую открытку: дети, играющие на льду замерзшей реки. На обороте мы с любовью вывели: «Добро пожаловать домой!» — и подписались, все трое.

ДВА

Мы попали в газеты. Какой-то репортер даже явился поговорить со мной, но отец не впустил его в дом. Та же судьба ждала и фотографа. Так или иначе, Элли все равно отправила в редакцию свой снимок в костюме «ледяной девочки». К нему она приложила письмо, в котором называла себя спасительницей и намекала на ждущую своего рассказчика историю, полную опасностей, подвигов и колдовских чар. Когда в понедельник вышел свежий номер, там обнаружились всего пара строчек о нас с Эскью, а об участии Элли даже не было упомянуто.

Под заголовком протянулась надпись: «Когда же эти смертельные ловушки будут наконец замурованы навсегда?», а рядом расположилась фотография аккуратно заложенного кирпичом прохода в скале. Далее следовала длинная статья об опасностях, которые таят в себе старые шахты, и призыв к началу кампании проверок, все ли они засыпаны и надежно ли запечатаны.

— Всегда у них так, — вздохнула Элли. — Отличная история, почти сенсация — а они в упор ее не видят!

В канун Рождества ее снимок все же был напечатан на развороте с обзором местных новостей: Мисс Элисон Киган, 13 лет. Маленькая звездочка рождественской постановки школы Св. Фомы.

Элли примчалась к нашему крыльцу, размахивая газетой.

— Ты это видал? — задыхалась она. Проскочив мимо меня, она вбежала в кухню и развернула газету на столе. — Они даже не могли без ошибки написать мою распроклятую фамилию! Мне хочется рвать на себе волосы! Ни словечка о сюжете или хотя бы о роли, которую я сыграла! «Маленькая звездочка»! За кого они меня принимают? За Ширли, мать ее, Темпл[4]? Боже, Кит!

— Элисон!

То была моя мама, вставшая на пороге. Элли ахнула и прикусила губу.

— Извините, миссис Уотсон, — сказала она.

Мама кивнула:

— Извиняю.

— Как вам это? Газету видели? — негодовала Элли. — Они даже мою фамилию…

— Какой знакомый голос! — крикнул из гостиной дед.

Заглянув туда, Элли увидела его в кресле, с пледом на коленях.

— Мистер Уотсон! — крикнула она.

— Точно, — кивнул дед. — Он самый. А ты — та славная девчушка, маленькая озорница, не так ли?

— Да! Да, это я!

— Что ж, тогда двигай сюда, выпей со стариком чашечку чая. Да прекрати выносить мозги этому парнишке и его матери!

Три

Дед прибыл как раз этим утром, в самый канун Рождества. Отец доставил его домой на машине. Одетый в свой лучший костюм из старого гардероба и с пледом, наброшенным на плечи, старик нетвердой поступью прошел в заснеженный сад — и встал там, тяжело опираясь на трость. Его тело мелко дрожало, глаза слезились. Дыхание легкими облачками повисало в воздухе. Постояв, он оглянулся и долгим взглядом уставился на пустырь за приоткрытой калиткой.

Подойдя к деду, я бережно взял его под локоть.

— Вот и ты, Кит, — сказал он. — Так хорошо снова оказаться дома…

Дед постоял еще немного, опершись на мою руку, и мы вместе глядели через пустырь на реку, где солнце блестело на льду и плясало в струях, где дрожал чистый воздух, а по берегам играли тощие дети — выходцы из заброшенных, заваленных шахт.

Я даже не услышал — ощутил его вздох.

— Какое все-таки волшебное место, этот мир, — прошептал дед. — Не забывай об этом.

Я улыбнулся и помог ему войти. Старик совсем ослаб и весь как-то усох: пиджак свободно болтался на его хрупких плечах. Он уселся перед телевизором, по которому вовсю крутили праздничные концерты, пил чай и ковырял ложечкой рождественский пудинг. Когда началась трансляция праздничной службы, дед принялся подпевать — хрупким, дрожащим голосом:

Мы с мамой сидели рядом с ним. Всякий раз, останавливая на нас взгляд, дед словно бы заново вспоминал, кто мы такие. После глаза его прояснялись, а на губах расцветала радостная улыбка. Выпив бокал хереса, дедушка уснул: голова закинута на подголовник кресла, глаза беспокойно снуют под тонкими веками.

Потянувшись, мама пригладила ему волосы.

— Прекрасный человек, — прошептала она, а после и меня погладила по голове, в точности тем же жестом. — Посиди с ним, Кит.

Выключив телевизор, мама вышла из гостиной и занялась подготовкой к первому дню Рождества.

Я подсел к столу и раскрыл блокнот, чтобы дописать завершение истории Лака — ту часть, что я поведал Эскью в заброшенной шахте. Когда я дописывал последние предложения, дед уже успел проснуться и наблюдал за мной.

— Все хорошо? — негромко спросил я.

Дед сузил глаза, пытаясь разглядеть меня получше, пытаясь вспомнить.

— Это Кит, — напомнил я.

— Так и есть. Конечно, это он…

Мы тихонько посмеялись вместе, старый да малый.

— Эльфы тебя похищали? — спросил я.

Старик прикрыл глаза, улыбаясь:

— В моей голове полно пещер и туннелей, внучек. Мудрено не заблудиться.

Я царапал бумагу. Не сводя с меня взгляда, дед тихо запел: «Бывал я молод, и в расцвете си-и-ил…»

— Это точно было, я уверен.

— Чего?

— «Чего?» Это был ты, разве нет? Ты, да я, да Светлячок, с пару ночей тому. Я не ошибаюсь?

— Да, деда. Не ошибаешься.

Дед пропел еще куплет.

— Странное это дело — память… — задумчиво сказал он. — Нынче уж не понять, что из воспоминаний сон, а что — реальность.

Съев еще кусочек пудинга, старик закрыл глаза, задремал вновь.

Потом в дом ворвалась возмущенная Элли с газетой в руках, и дед крикнул нам из гостиной:

— Какой знакомый голос!

Элли выпила с ним чаю и попробовала пудинг. Улыбаясь, дед объявил ей:

— Ты тот бесенок, что доводил мою благоверную до белого каления!

— Именно! — хмыкнула Элли. — Все правильно, мистер Уотсон.

— Ах ты, проказница, — погрозил ей пальцем дед. — Славная девчушка, маленькая озорница. Ты спой нам, голубушка.

Она встала перед ним. Запела и, кружась в танце, подхватила ладони старика, чтобы раскачивать их в такт песне, которую тот негромко подхватил:

Ближе к концу Элли запела потише, а потом склонилась перед креслом и бережно уложила дедовы ладони ему на колени. Песня сопроводила старика в сон, и, закрывая глаза, он безмятежно улыбался.

Четыре

Утро Рождества. Я проснулся от его стука в мою дверь, его слабого голоса. Еще очень рано, едва брезжит рассвет. Я крикнул, чтобы он не стеснялся. Улыбаясь, дед стоял на пороге в своем домашнем халате.

— Счастливого Рождества, Кит, — сказал он.

— Счастливого Рождества, деда.

Старик приложил палец к губам:

— Иди-ка, глянь.

— Чего?

— Небольшой сюрприз. Иди и посмотри, только на цыпочках.

Мы проскользнули в его комнату. Дед включил свет — на окне заблестели елочные игрушки и мишура — и дал мне листок бумаги с серебристо-красной надписью:

— Это тебе, — сказал он.

Я покрутил головой в поисках подарка: памятные вещицы на полках, окаменелости, маленькие резные фигурки, старые снимки друзей по шахте, шкаф с торчащей из дверцы манжетой белой сорочки, шлепанцы на полу, свадебная фотография и кровать с отпечатком его чахлого тела.

— Что именно? — спросил я.

Дед ухмыльнулся:

— Всё это. Всё теперь твое.

Я не знал, что и ответить ему.

— Кое-чем мне придется еще какое-то время попользоваться, — пояснил он. — А потом все перейдет к тебе, и ты сохранишь это или выбросишь, уж как вздумается. Все теперь твое.

Я заново обвел взглядом комнату; восход уже протянул сюда свои лучи, и дедовы подарки начинали светиться. Но не ярче его собственных глаз.

— Более всего я хотел бы тебе передать то, что внутри. Те истории, те воспоминания и те сны, что поддерживают жизнь в этом мире.

Он сжал мою руку.

Я коснулся фотографий, окаменелых кусочков дерева, манжеты белой сорочки — все они горели жизнью моего деда, его историями, воспоминаниями и снами.

— Хорошо? — шепнул он.

— Ага. — Я обнял его обеими руками и не отпускал. Точно так же мы держались друг за друга в самых темных туннелях наших видений. — Спасибо тебе, деда.

Он вздохнул.

— Когда-нибудь, — прошептал старик, — меня здесь уже не будет. Ты понимаешь. Кит? Но я буду жить и дальше: в твоем сердце, а затем и в сердцах твоих детей и внуков. Мы живем вечно — и ты, и я, и все те, кто ушел, и те, кто еще не явился на свет.

Все больше солнечных лучей просачивалось в комнату, окружая нас светом, возвещая о наступлении последнего Рождества в жизни деда.

Утро состояло из подарков, которые ожидали нас под елкой, из пирожков и колбасок. Глотнувший хереса отец расхаживал по дому в новой клетчатой рубашке, оставляя повсюду слабый запах лосьона после бритья. Мама тоже хвасталась обновкой — серьгами с мелодично звеневшими серебряными подвесками. CD-проигрыватель горланил рождественские гимны. Дом заполняли тепло, пар и аромат индейки, колбасного фарша и пудинга с приправами. Элли пожаловала к нам в красном с зеленым наряде, с тающими в волосах снежинками и с маленькими подарочками для каждого. Она спела «Доброго короля Вацлава» на пару с дедом, потаскала с елки шоколадные монетки и все это время трещала без умолку и хихикала, то и дело повторяя, что обожает Рождество, просто обожает его. Когда она откланялась, я догнал ее у забора. Мы постояли немного, глядя, как весело возится ребятня на пустыре: у кого новый велик, у кого — коньки, у кого — плеер с наушниками. Мы смотрели, как они носятся друг за другом, скользят на льду, падают и барахтаются, визжа от чистой, светлой радости.

— До чего же оно красивое… — пихнула меня Элли. — Место, где мы живем. Правда, Кит?

— Мне казалось, ты мечтаешь сбежать куда подальше.

— Так и сделаю. Но, куда бы я ни отправилась, возьму его с собой.

Элли чмокнула меня в щеку и зарделась.

— Рада, что вы переехали в Стонигейт, мистер Уотсон, — прошептала она и ускользнула, не прощаясь.

Уже подошла пора садиться за стол, когда явился Джон Эскью.

Я как раз накрывал — скатерть, ножи и вилки, винные бокалы, — когда он постучал в дверь.

— Открою! — крикнула мама.

Дверь распахнулась, и повисло молчание.

Выглянув в коридор прихожей, я увидел, как он стоит на крыльце — коренастый, темноволосый, темноглазый. Поспешил к двери и, проскользнув мимо мамы, встал на пороге.

— Джон? — осторожно сказал я.

И тут же рассмеялся: расстегнув куртку, Эскью показал нам сестренку, сидящую в слинге у него на груди. Широко улыбаясь, малышка лукаво косилась на нас из-под опушки мехового капюшона.

Оглянувшись на маму, я увидел в ее глазах настороженность, внезапное раздражение, но ее лицо сразу смягчилось, стоило ей увидеть ребенка.

— Я принес кое-что… — выдавил Эскью.

Он протянул нам большой конверт, и я вытащил оттуда сложенную открытку. На ней Эскью изобразил пустырь с громадной рождественской елью посередке, кружащих вокруг ее верхушки ангелов и резвящуюся у подножия детвору. Внутри он попросту написал: «Счастливого Рождества. Джон Эскью».

— Милая у тебя сестричка, — заметила мама.

Эскью расплылся в счастливой ухмылке. В его глазах сверкали искры, которых я не замечал прежде.

— Ага, — сказал он. — Самая лучшая.

Я снова оглянулся на маму.

— Давай, заходи, — пригласил я, но Джон только головой помотал.

— Нужно возвращаться, — пояснил он. — Да я и заскочил только конверт передать.

— Правда, зайдите и согрейтесь, — поддержала меня мама. — Гляди, чтобы она не простудилась.

Робко, неуклюже он переступил через наш порог. Встал в гостиной, неловко переминаясь с ноги на ногу. Войдя, отец воззрился на него с недоумением.

— Гляди, что Джон нам принес, — сказал я, показывая открытку.

Эскью озирался по сторонам — взглянул на елку, на телевизор, на спящего в кресле деда.

Затем он встретился взглядом с мамой.

— Вы уж простите за беспокойство, мистер и миссис Уотсон, — склонил голову Эскью. — Больше не повторится.

— Вот и хорошо, — кивнула мама.

— Детские игры… — хмыкнул отец. — Игры, да? Поиграли, и хватит.

Он протянул ладонь и пожал Эскью руку.

— Счастливого тебе Рождества, Джон, — пожелал он. — И всей твоей семье.

— Точно, — сказал Эскью. — Спасибо. Счастливого Рождества.

И запахнул куртку, собираясь уйти.

— Джон Эскью… — произнес дед, открывая глаза.

— Он самый, — подтвердил я.

Старик уставился на застывшего в центре гостиной мальчика в куртке.

— Ну, точно, — кивнул дед. — Собственной персоной. Я знавал твоего деда, парень. Хороший был мужик, смелый.

Малышка тихо захныкала. Эскью поспешил вновь распахнуть куртку, и его сестренка выглянула оттуда, радостно гукая. Дед растроганно ахнул.

— Утю-тю! — заулыбался он. — Утю-тю, голубушка…

Поднял взгляд на Эскью:

— Дашь подержать, а?

— Да уж, — улыбнулась и мама. — Будь так добр, Джон.

Эскью вытащил малышку из слинга и усадил на колени к деду. Тот поднял девочку на руки, скорчил забавную рожицу и присоединился к ее смеху.

— Как назвали? — спросил он.

— Люси.

— Утю-тю, малютка Люси. Утю-тю, красуля моя…

И умолк. А мы стояли, наблюдая за их тихой радостью: старик и младенец вглядывались друг другу в глаза, видя в них свое отражение.

Мама дотронулась до руки Джона:

— Как твоя ма? — спросила она.

— Нормально. У нее все будет хорошо.

— Ты уж постарайся, дружок. Будь к ней повнимательнее.

— Конечно, — кивнул он.

Девочка хихикала, не прекращая.

— Пойдем-ка мы домой, — вздохнул Эскью и наклонился взять ее.

Дед чмокнул малышку в щечку.

— Пока-пока, малютка Люси! — шепнул он на прощанье.

Эскью застегнул куртку, и я проводил его к выходу.

— Увидимся, Кит, — бросил он, выходя.

— Непременно, Джон. Счастливого Рождества!

Мы продолжили готовиться к праздничному ужину. Я зажег свечи в центре стола. Дед клевал носом, то засыпая, то просыпаясь. Мама бросала на меня косые взгляды.

— Итак… — сказала она наконец. — Какие выводы мы сделали?

— Знаешь, он хороший, — сказал я. — То есть ему можно доверять…

Тут отец, чеканя шаг, торжественно внес в гостиную огромную, исходящую ароматным паром индейку.

— Свистать всех наверх! — гаркнул он. — По местам стоять! Всем счастливого Рождества!

Вздрогнув, дед распахнул глаза.

— Пока-пока, — прошептал он. — Пока-пока, милая Люси.

Пять

Дедушка умер в середине января. Уже начиналась оттепель. Широкие лужи на пустыре, мокрая снежная каша на тротуарах. Первые подснежники на клумбах и под кустами боярышника. Я был в школе, где географ Доббс опять распинался о движениях нашей планеты. Он сказал, если перенестись на миллион лет в будущее, мы увидим совершенно иную картину: ни Стонигейта, ни бегущей мимо реки, ни пустыря, ни нас самих.

— Земля без конца меняется, — рассуждал он. — Движутся континенты, в литосферных плитах возникают разломы, и через них наружу вырывается огонь. Холмы попросту сдувает ветром. Моря то набухают, то съеживаются. Планета меняет градус наклона, принося нам невыносимую жару или морозный холод. Нас захватывают то ледники, то пустыни. Всё, что мы видим и знаем, в конечном итоге будет поглощено, переварено и извергнуто назад.

Помолчав, учитель улыбнулся.

— Мы жалкие песчинки. На нас охотится чудовище по имени Время, и спасенья от него нет… — Улыбка так и не исчезла с лица Доббса. — Но это не повод забывать о домашних заданиях.

И географ пустил по столам стопку бланков проверочной работы.

Дверь приоткрылась, и в нее заглянул щуплый первоклассник.

— Простите, сэр… — робко выдавил он. — Кристофера Уотсона вызывают к директору.

В кабинете ждала мама, и ей ничего не пришлось мне объяснять.

Его похоронили рядом с бабушкой, на погосте при церкви Святого Фомы. То самое место, где теперь устроена могила, можно разглядеть на дедовой свадебной фотографии, оно совсем недалеко от монумента с выбитым в камне моим собственным именем. Похороны вышли многолюдными: собрались живые еще шахтеры, потомки старых семейств городка. Рядом со мной стояла Элли, в красном и зеленом. Чуть позади держались Эскью — Джон и его родители. Было пролито немало слез, но на поминках, когда люди начали делиться байками да воспоминаниями, дом то и дело вздрагивал от общего хохота.

Той ночью я лежал в темноте, слушая тишину за стеной.

— Доброй ночи, деда, — прошептал я.

И ошутил, как он прикрыл мои пальцы ладонью:

— Тебе тоже доброй, внучек. Доброй ночи.

Шесть

Джон Эскью снова начал появляться в школе — ему разрешили дважды в неделю посещать уроки изобразительного искусства. И сказали: если возьмется за ум, то он сможет учиться, как и прежде. Эскью создал серию прекрасных иллюстраций для рассказа о путешествии Лака, и они висят теперь в коридоре, рядом с моим текстом. Его рисунки выразительны и точны до мельчайших деталей: семья в пещере, медведь, покрытый льдом мир, сам Лак с малышкой под медвежьей шкурой — и их мать, которая протягивает руки, чтобы обнять сына. Буш-Объелась-Груш долго хвалила меня за верный выбор иллюстратора.

— Чудесные работы! — радуется она. — Джон будто своими глазами все видел. Рисунки идеально соответствуют рассказу. Поразительно, они словно сердце и душа одной истории.

— Да, — соглашаюсь я. — Они словно братья по крови.

— Вот-вот, — кивает она.

Старший Эскью завязал с выпивкой. Мы больше не видим его шатающимся по нашей улице. Он весь сгорбился и как-то усох, но врач объявил отцу Джона, что тот сможет стать новым человеком, если будет следить за собой. Дом в тупике с рытвинами на мостовой выглядит гораздо более ухоженным. Занавески открыты, в саду порядок. Малышка учится ходить, держась за мамину руку; весело лопоча, она часто сидит на крыльце рядом с братом, на расстеленном покрывале. За их спинами тянутся к далеким болотам пронизанные шахтами холмы.

Туннель той заброшенной шахты, где мы ночевали, вычистили рабочие. Сломанные столбы-опоры заменили новыми и надежными, вымели каменные завалы, протянули электрическое освещение, перекрыли вход железной дверью. Там висят теперь схемы горных разработок и карты туннелей, плакаты с подробными историческими справками. Доббс начал водить туда классы. Дети в защитных касках вовсю хихикают, но и кусают от страха губы. Старый шахтер открывает железную дверь, проводит их внутрь и рассказывает о чудесах и опасностях шахтерского промысла, какими те были в прошлом. Порой он неожиданно гасит свет, и тогда шахту оглашают испуганные вопли.

Дедушкины памятные вещицы я перенес в свою комнату. Сижу за столом и держу их в руках, нащупывая истории, которые ждут своего рассказчика. За мною забегают друзья, и все вместе мы отправляемся бродить по пустырю — Элли, Эскью и я. Дикий пес Джакс важно вышагивает следом. Иногда мы слышим, как детвора шепчется, издалека тыча в нас пальцами: вон они, это их сочли мертвыми, пропавшими навсегда. Пустырь вокруг нас усыпан играющими ребятишками, здесь чинно прогуливаются наши соседи. Но стоит только прищуриться, немного напрячь глаза — и мы видим тех, кто гулял здесь прежде; тех. кто устраивал на речном берегу веселые игры. В солнечные дни, когда пустырь пестрит красками, а яркие блики пляшут в речном потоке, сквозь трепет теплых воздушных струй я вижу дедушку и бабушку. Я иду за ними. Вместе с друзьями я лениво бреду берегом нашей реки. И твердо знаю: пока будут те, что смогут нас видеть, мы будем здесь вечно.