Игрек Первый. Американский дедушка

Глава первая

Покушение на Засекина, кандидата в мэры города, произошло в самое неподходящее время: вечером в пятницу. Весь уик — энд майору Коробочкину предстояло рыть носом землю. Только за это Станислав Сергеевич возненавидел покусителя, хотя обычно относился к преступникам спокойно: как врач к микробам.

Случившееся произвело на сыщиков сильное впечатление своим идиотизмом.

Неизвестный беспрепятственно проник на дачу кандидата в мэры, вежливо поздоровавшись с охранниками. Затем он приблизился к Засекину, который, покачиваясь в гамаке, читал газету, и тюкнул его молотком по затылку.

После содеянного преступник, сердечно простившись с секьюрити, неторопливо покинул дачу.

Голова политика оказалась крепким орешком. Очнувшись, Засекин вновь развернул газету. Однако смысл прочитанного стал от него ускользать. Такое с политиком случалось. Выбранив продажных писак, он вновь впал в беспамятство.

Майор Коробочкин полюбопытствовал у охранников, отчего те гостеприимно пропустили преступника на дачу. И услышал в ответ сногсшибательное:

— Мы думали, это Коровко.

Григорий Ильич Коровко имел удовольствие быть мэром города и одновременно — кандидатом в мэры на грядущих выборах.

Виновато — обиженный вид двух громил убедил сыщика в том, что они не врут.

Майор не мог не оценить обаяния простодушной затеи: двойник Коровко, не таясь, едва не прикончил его конкурента на выборах.

В городе недавно прошел конкурс двойников. На нем очень похоже изображали обоих Ильичей, Аллу Пугачеву, Сталина, Чаплина…

Коробочкин позвонил устроителю конкурса Моте, похожему на Нонну Мордюкову.

— Тетя Мотя, — по-свойски обратился к нему майор, — был на твоем конкурсе хоть один Коровко?

Мотя не скрыл удовольствия от того, что начальник подотдела особо опасных преступлений вспомнил о нем из‑за такого пустяка. Хозяин двойников опасался гонений: поскольку его подопечные, прославившись на конкурсе, овладели древнейшей профессией. Ленин и Сталин пользовались вялым успехом, и только у пожилых дам с коммунистическими убеждениями. Чаплина вообще никто не заказывал, зато нынешний президент соглашался дарить свою любовь только за 500 баксов. Знаменитая певица пользовалась бурным успехом, занимаясь любовью под песни своего оригинала. Сам тетя Мотя под видом Нонны Мордюковой встречался с пожилым коммерсантом, но почему-то стеснялся своего романа.

— Был у нас один Коровко, — сообщил жрец любви сыщику.

— Я его не видел…

— После отборочного тура он куда-то запропал.

— Похож на мэра?

— Один к одному.

— Как его найти?

Тетя Мотя отыскал в своих записях фамилию двойника Коровко и даже его адрес.

Довольный Коробочкин из вежливости спросил напоследок у бизнесмена:

— Новых двойников нет?

— Моника Левински. Дорогая женщина! Но для вас можно со скидкой…

— Моника не в моем вкусе.

Двойник Коровко и в жизни, без грима, походил на Коровко: такой же пузатый, круглолицый. Коробочкин попросил его улыбнуться.

Золотой фиксы, как у оригинала, у двойника не было.

— Почему вы не стали участвовать в конкурсе? — начал издалека сыщик.

— Я разочаровался в Коровко, — отвечал двойник.

— По нашим сведениям, вам предложили деньги — лишь бы никто не увидел вас в роли Коровко.

Двойник натужно расхохотался.

Коробочкин сообщил злоумышленнику, что свидетели видели его на месте преступления.

Тот изобразил удивление, переиграв при этом.

Майор не сомневался, что у двойника, как у всякого уважающего себя преступника, есть алиби. Так и вышло.

— Дайте, пожалуйста, молоток! — попросил Коробочкин уже в дверях.

— Зачем?

— Забить гвоздь.

Чувствуя себя неуязвимым, двойник протянул сыщику молоток.

«Следовательно, это не тот молоток, которым было совершено покушение!» — заключил Коробочкин. Но молоток охотно взял бумажкой и поместил в полиэтиленовый пакет. Пригодится.

Станислав Сергеевич попросил Засекина не рассказывать газетчикам о покушении — чем возмутил кандидата в мэры.

— С какой стати я должен скрывать правду! Зверское покушение даст мне голоса девяноста процентов избирателей!

— Если вы разболтаете о покушении, я сообщу, что вы сами на себя устроили покушение.

От такой наглости Засекин онемел.

Зачем Коробочкину потребовалось молчание жертвы покушения, он и сам не знал. Доверился интуиции. И не прогадал.

Неподалеку от дачи Засекина на траве был обнаружен молоток со следами крови и волоском с головы Засекина.

Коробочкин поставил бы сто долларов против одного, что на деревянной ручке молотка обнаружатся пальчики двойника Коровко. В крайнем случае — охранников Засекина.

Увы. Орудие преступления сжимала рука самого мэра.

Навестив Коровко, Коробочкин сразу взял быка за рога:

— Как здоровье, Григорий Ильич?

Коровко страдал, геморроем и скрывал это, понимая, что если произойдет утечка секретной информации, люди Засекина не преминут воспользоваться ею в низменных целях.

По пухлой физиономии Коровко, порозовевшей после бестактного вопроса о здоровье, сыщик смекнул, что попал в точку.

Неестественно громко мэр заявил:

— На здоровье не жалуюсь!

— А другие?

Коровко в недоумении уставился на майора.

Нахальная ухмылочка на помятой морде бывшего боксера означала, что сыскарь что-то про него разнюхал. Не только про геморрой.

Григорию Ильичу всегда становилось не по себе при взгляде на ломаный-переломаный расплющенный нос майора, маленькие, хитрые глазки под заштопанными бровями.

«Сейчас ударит!» — неотвязный страх мэра.

И Коробочкин ударил:

— Что вы делали вчера вечером? — свойская улыбочка боксера давала понять подозреваемому, что, может, он еще и прорвется.

«Как он про блядей узнал? — помрачнел Коровко. — Охрана продала!»

Станислав Сергеевич позволял себе разговаривать с мэром тем же тоном, что и с его двойником. Расплачивался Коробочкин за дорогое удовольствие тем, что был самым старым майором во внутренних и наружных органах. Этим почетным званием сыщик очень дорожил, не желая менять его на подполковничье. Прослыв неуправляемым майором, сыщик стремился оправдать свою репутацию.

— Коробочкин, вы являетесь ко мне домой, чтоб задать беспардонный вопрос, что я делал вчера вечером?

Мэр разогрел себя до мушек в глазах. За каждой щекой у него вспыхнуло по лампочке.

— Коровко, я пришел к вам в гости. На дачу. Потому что вы меня приглашали.

— Когда? — мэр захлюпал открытым ртом. — Как вас пропустила охрана?

Коробочкин удобно расположился в плетеном кресле на веранде, закурил. Со вкусом затянулся. Облачко дыма окутало воспаленное лицо Коровко. Мэр закашлялся.

— Ваша охрана… Кого я сажал пять лет назад… а кого — и все десять… У них яйца трещат, когда они меня видят. — Прелюдия прозвучала. Коробочкин решил, что подозреваемый созрел для деловой беседы.

— Что вы делали вчера вечером?

— Был на даче. Так же, как сегодня.

— Про сегодня я могу быть свидетелем, если понадобится… А свидетелей вчерашнего не найдется?

— У кого-то украли курицу? — Коровко удалось принять насмешливый вид.

— Давно вы ходили в гости к Засекину?

— Никогда не ходил!

Особняки мэра и кандидата в мэры помещались с разных сторон дачного поселка, украшая его. Какое алиби! За двадцать минут Коровко успел бы совершить преступление.

Коробочкин достал из портфеля молоток, найденный в траве.

— Ваша вещь?

— Понятия не имею! У меня есть плотник…

— Что говорит ваш психиатр?

— Молчит. — Коровко надавил на кнопку вызова охраны.

При желании ликвидировать Засекина Коровко запросто мог через подставных лиц нанять киллера. Но он предпочел отправиться к нему с молотком.

— Какой молодец!

Коровко на комплимент нахала не откликнулся.

Когда в дверях застыли две гориллы, Коробочкин поднялся.

— Когда вы меня теперь приглашаете, Григорий Ильич?

— Никогда! — жарко выдохнул Коровко.

Удивленный его негостеприимством, сыщик скорчил плаксивую гримасу.

— Неужели? А я вас приглашаю! — Майор положил на стол мэру повестку. Гр. Коровко Г. И. вызывался в подотдел по особо опасным преступлениям.

«С этим геморроем пора кончать!» — Коровко еще не ведал, что куда проще избавиться от благоприобретенного геморроя, чем от майора Коробочкина.

У Коробочкина возникла другая догадка.

Не называя имен, Станислав Сергеевич проконсультировался о здоровье мэра с доктором Ознобишиным. Психиатр подтвердил, что описанный случай вполне возможен при некоторых формах паранойи или опухоли мозга.

Во время концерта поп — звезды А., устроенного в поддержку мэра Коровко, произошло событие, озадачившее майора Коробочкина.

Столичная знаменитость обнажилась и, не сходя со сцены, совершила с барабанщиком группы Н. половой акт в извращенной форме.

Прозванная после этого случая жоп-звездой, А. с негодованием заявила, что своего барабанщика не переваривает и все намеки на возможную близость с ним считает инсинуациями.

Коробочкин представил певице видеозапись ее концерта.

Увидев публичную любовь с барабанщиком Н., А. совершила попытку выпрыгнуть в окно, но была проворно удержана от суицида майором Коробочкиным.

— Шикарный видеомонтаж! — с восхищением заметил барабанщик Н., оторвавшись от экрана.

Попытки самоубийства певицы А. он не приметил.

«Засекин провел шайбу в ворота Коровко?» — усмехнулся Коробочкин.

Во время своего предвыборного митинга Засекин громогласно объявил, что на него было совершено покушение представителями сексменьшинств, намеревающихся захватить сексуальную власть в городе.

— Гомосексуализм чужд русскому народу! — объявил Засекин.

Несправедливый намек на Коровко болельщики Засекина восторженно приветствовали.

Раздался истерический крик:

— Житья от педерастов не стало!

Засекин решил преподать сексменьшинствам урок здорового секса. Для этой цели он пригласил на сцену «простую русскую женщину».

Из зрительного зала с застенчивым хихиканьем вышла пожилая, колченогая тетка.

Тоном разбитного провинциального конферансье кандидат в мэры предложил ей раздеться. Чтоб приободрить простую русскую женщину, Засекин и сам оголился.

Разрозненные голоса протеста утонули в море возбужденного шиканья.

Со старомодной галантностью Засекин предложил своей обнаженной поклоннице руку и усадил в массивное кресло на колесиках, неизвестно зачем оказавшееся на сцене. Называя патриотически настроенную даму Тамарой, Засекин расположил ее ноги на подлокотниках кресла. Так называемая Тамара продолжала застенчиво хихикать, прикрывая ладошкой щербатый рот.

Дальнейшее можно было назвать позором сексуального большинства.

Бестолково пихая свою даму, замершую в ожидании плотской любви, Засекин увез ее со сцены. Зрители проводили завороженными взглядами белую нахальную задницу политика.

Очнулись они, лишь когда из глубины сцены раздался истерический вопль мнимой Тамары:

— Педераст собачий!

Зрители чувствовали себя участниками непотребства. Коробочкин уловил это по стыдливым рассказам двух сержантов, дежуривших на предвыборном мероприятии.

— Засекин был пьяный? — допытывался майор у милиционеров. — Или сумасшедший?

— Очумевший! — ответил наблюдательный сержант.

Коробочкин не сомневался, что о случившемся во Дворце культуры Засекин знает понаслышке.

— Морок! Химеры! — злобно буркнул бывший кандидат в мэры, когда сыщик все-таки осведомился у него о происшествии. — Кто меня молотком по набалдашнику приложил? Я что, гвоздь?

Размышляя о незримом участии вероломного Коровко в устранении конкурента, Станислав Сергеевич вспомнил о наличии третьего кандидата в мэры. Незаметного, почти иллюзорного Мускусова. Этот кандидат имел всего два достоинства, но подкупающих: он был не Коровко и не Засекин.

Коробочкин явился к Мускусову домой через полчаса после того, как его увезла «скорая помощь». Мускусов залез в горячую ванну и вскрыл себе вены. Выходит, мэром ему хотелось стать еще меньше, чем Коробочкину подполковником.

Вереницу необъяснимых происшествий не склонный к мистике майор Коробочкин для самоуспокоения объяснил роком, тяготевшим над теми, кто стремится властвовать над себе подобными. Но душевного покоя не обрел. Сыщику мерещилось, что за чертовщиной стоит некто. Коробочкин имел в виду не Князя Света и не Князя Тьмы — до такой жизни он еще не дошел. Но ничего, кроме неопределенного шевеления пальцами в воздухе, Станислав Сергеевич изобразить не мог.

Понятливому Ознобишину этого оказалось вполне достаточно.

— Конечно, дьявол! — с мрачным удовлетворением кивнул психиатр. — Он живет в душе каждого человека. Так же, как и Бог.

Неизвестно, отчего майор Коробочкин рассердился на Ознобишина. Поп, а не психиатр! Возможно, поэтому сыщик не стал матюгаться. Молча покинул красноречивого приятеля. Коробочкина ждали три групповых изнасилования и два убийства. И никакой чертовщины!

С недавних пор доктор Ознобишин стал заведовать в Воробьевской психбольнице отделением глюков. Так он именовал экстрасенсов, хотя не имел на это никакого права, поскольку пациенты не были чьей‑либо галлюцинацией. Будучи физическими телами, они существовали в реальности, но поначалу казались скептику иллюзорными. Однако глубоко ошибочное наименование «глюк» в Воробьевке прижилось. На него охотно откликались даже сами экстрасенсы.

Иннокентия Ивановича радовал и одновременно пугал интерес к его работе Службы безопасности. Радовал — потому что контрразведка охотно раскошеливалась на исследования, путал — по той же причине. Ознобишин опасался, что полковник Судаков когда‑нибудь задушит его в объятиях. Поэтому об очередной неприятности первому он сообщил Коробочкину.

Из окна туалета на шестом этаже, высадив решетку, ночью выпрыгнул санитар Колюня. Алкоголя в крови самоубийцы не обнаружили.

— Депрессия!

Объяснение Ознобишина прозвучало для сыщика неубедительно: если депрессия, почему мужик не поддал? Тем более, что спирта в Воробьевке — хоть залейся.

В окно Колюня устремился, сжимая в руке свою резиновую дубинку. Зачем он прихватил ее в последний путь?

У некоторых больных были легкие телесные повреждения. Колюня с удовольствием охаживал психов любимой дубинкой.

Общение с обитателями Воробьевки сыщику показалось куда приятней, чем с политиками, поэтому он стал присматривать среди них кандидата в мэры.

Первым Ознобишин представил майору восторженного господина неопределенного возраста, с вызывающе расстегнутой ширинкой, по фамилии Сизов, попросившего называть его просто Сизарем. Майору показалось, что он неумело изображает сумасшедшего. Заинтересованно таращит глаза, корчит дикие рожи… Навесить ему хорошую плюху — мигом придет в себя.

Угадав желание Коробочкина, Ознобишин встревожился:

— Ты не у себя в ментовке!

— У вас ворота расстегнуты! — конфиденциально сообщил Станислав Сергеевич Сизарю.

— Разумеется! — обрадовался глюк. — А вы свои зачем застегнули? Любовные органы должны постоянно проветриваться!

— Для какой цели? — хмуро поинтересовался Коробочкин.

— Тогда они достигают невиданной силы! И массаж, конечно! Не стесняйтесь массировать свои гениталии даже в приличном обществе!

Сыскарь не знал лучшего средства развязать язык какому‑нибудь матерому рецидивисту, ободряюще сжав в пятерне его мошонку. О том, что такой массаж повышает сексуальную силу, он слышал впервые.

— Что вы можете рассказать об убийстве санитара? — обратился Коробочкин к Сизарю.

— Очень многое!

— Что именно?

— Его не было.

— Все?

— Разве этого мало?

Со вздохом сожаления майор признал, что полоумный его переиграл.

— Колюня жив? — спросил Коробочкин.

— Тело его мертво.

— А дело его живо?

Сизарь посмотрел на плотного дядю с лицом, вырубленным топором, как на душевнобольного.

— Душа Колюни жива.

— Кто выпустил ее из тела?

Доктор Ознобишин беспокойно заерзал: от неосторожного Коробочкина он ждал любых выходок.

С философской точки зрения вопрос Сизарю понравился. Он впал в глубокую задумчивость, при этом возвел очи к потолку, а руку запустил в штаны.

— Прекратить мастурбацию! — скомандовал майор.

— Я массирую свои гениталии! — обиделся глюк.

— Я сам помассирую вам гениталии!

Польщенный Сизарь расшаркался:

— Это было бы очень любезно!

Ознобишин не сомневался, что нахальный мент выполнит свое обещание, поэтому поспешил вмешаться в светскую беседу:

— Сизарь упомянул о том, что душа усопшего санитара жива…

— Что мне ее, солить?

— Отнюдь! — игриво откликнулся глюк. — Вашему покорному слуге душа Колюни расскажет немало любопытного.

Коробочкин в изумлении воззрился на доктора Ознобишина, который с важным видом закивал головой.

— Сизарь умеет общаться с душами умерших.

— Всего девять дней после их смерти! — уточнил душевнобольной.

— Для следствия это кое‑что! — долго выдержать иронический тон сыщик не мог, соскальзывая на хамский. — Душа санитара меня не волнует. — Изысканное выражение далось Коробочкину нелегко. — Как он оказался за окном?

— Об этом можно узнать у души Колюни! — с таинственным видом сообщил Сизарь. — Один момент!

Наблюдая, как безумец морщит брови и беззвучно шевелит губами, Станислав Сергеевич проникся сочувствием к Ознобишину:

«Кешка со своими клиентами сбрендил… Да и меня ведь небось не отличить от уголовника… С кем работаем, тем и становимся. Взять хотя бы гинеколога Придатко…»

— Душа Колюни говорит, что он добровольно ушел из жизни, потому что пресытился мерзостью бытия… — с просветленным видом произнес глюк.

— Дальше! — рыкнул Коробочкин.

— Колюня просит не говорить в церкви, что он самоубийца, чтоб его отпели…

— Пусть душа представит доказательства того, что санитар добровольно ушел из жизни.

С мученическим видом глюк вновь попытался проникнуть в потусторонний мир. Блаженная улыбка свидетельствовала о том, что цель достигнута.

Чтобы не чувствовать себя идиотом, созерцая откровенное надувательство, Коробочкин зашел в ординаторскую покурить. Ознобишин последовал за приятелем.

Оказалось, что Сизарь на воле зарабатывал хорошие деньги, рассказывая безутешным родственникам новопреставленных о последних желаниях отлетевших душ. Те охотно вступали с ним в контакт.

— По какой же статье его посадить? — оборвал сыщик словоизлияния психиатра.

— За что? — поразился Ознобишин.

— Мошенничество налицо.

— Ты уверен, что он не вступает в астральный контакт?

— А ты не уверен? — Коробочкин во все глаза уставился на полоумного доктора.

— Я изучаю проблему. У меня нет доказательств того, что Сизов жулик!

Глюк оказался легок на помине. Он влетел в ординаторскую, заливаясь счастливым смехом.

— Душа усопшего мне открылась! Поведала, что Колюня оставил в сейфе в процедурной предсмертную записку!

На листке, вырванном из школьной тетрадки, левой рукой было написано: «В моей смерти прошу никого не винить. Устал от жизни».

Коробочкин всерьез разозлился на чокнутого глюка. После такой писульки закрыть дело как суицид было невозможно.

— Давайте скроем от священника, что Колюня наложил на себя руки! — жалобным голоском попросил Сизарь.

— Давайте! — с зубовным скрежетом согласился сыскарь. — Если экспертиза покажет, что записка написана не санитаром, ты, голубь, пойдешь как убийца.

Превратившись из свидетеля в подозреваемого, больной Сизов отчасти утратил безумный облик и даже перестал будировать свои гениталии. Получалось, записка оставлена в сейфе тем, кто планировал убийство.

— Душа усопшего явится в суд, — Сизарь сам себе не верил.

Следующим свидетелем оказался больной Мальчиков. Вечнозеленая фамилия на редкость подходила тщедушному пожилому дяде.

С интересом энтомолога разглядывая существо на рахитичных ножках, Коробочкин задал ему дежурный вопрос:

— Вы слышали о том, что случилось ночью с санитаром?

— Видел.

— Что именно?

— Все. Это ведь я его убил.

Простота и искренность Мальчикова покорила следователя.

— Как это произошло?

— Вам известно, чей я сын? — вопросом на вопрос ответил глюк.

— Нет.

— Я сын Сатаны!

Коробочкину сразу стало скучно, хотя в черных глазах недомерка в самом деле мерцала инфернальность.

— Вы свободны.

— С какой стати! — возмутился сын Сатаны. — Я еще не успел ничего рассказать! Я убил санитара взглядом! Вы мне верите?

— Мне становится не по себе от его взгляда! — шепнул Ознобишин.

— Тогда дай ему в глаз! — посоветовал майор.

— Меня нельзя судить! — истерично выкрикнул Мальчиков. — Да, я убил Колюню! Но взглядом! Про это нет в Уголовном кодексе!

Иннокентий Иванович согрел сухонькую мальчиковую руку глюка в своих ладонях.

— Угомонись, Мальчиков! Тебя не будут судить!

Бедный глюк был глубоко разочарован.

— Не будут? Когда я гляжу в глаза человеку, он готов выскочить в окно, лишь бы избавиться от моего взгляда! Это проверено!

Рахитик угрожающе вытаращился на майора, но тот не дрогнул.

— Черный глаз? — сжалился Коробочкин над сумасшедшим.

— Точно! — возликовал сын Сатаны.

— Больше на меня так никогда не смотри!

— Обещаю! — милостиво согласился довольный глюк.

Решив, что Сизарь и Мальчиков в мэры не годятся, майор Коробочкин прекратил допрос свидетелей.

Почерковедческая экспертиза не могла утверждать в отношении предсмертной записки санитара ничего определенного. Это спасло гр. Сизова от лишних неприятностей, Станислава Сергеевича — от мороки, а грешную душу санитара от пустых хлопот.

Коробочкин предпочитал иметь дело с нормальными убийцами. Их у него хватало.

Посещение Воробьевки запомнилось Коробочкину еще одним событием личного свойства. Прежде на него Станислав Сергеевич не обратил бы внимания, а нынче такой пустяк на несколько дней засел у него в голове.

По палатам сыщика водила полненькая, краснощекая сестричка Люся.

«Сися стая!» — с удовольствием отметил Коробочкин. Первый взгляд при знакомстве он, по обыкновению, бросил на грудь барышни.

Впоследствии, стоя рядом с Люсей, когда та, гордая возложенной на нее миссией, как экскурсовод, знакомила майора с Воробьевкой, Станислав Сергеевич расслабленно подумал: «Интересно, крепенькая ли у нее жопка?»

Люся перевела на Коробочкина томный, с поволокой взгляд и прошептала: «Только не здесь!»

Коробочкин опомнился. Осознал случившееся. Размышляя об особенностях телосложения медсестры, милиционер машинально запустил сзади руку под халат Люси. Красотка оказалась без платья. На этом приятные неожиданности не закончились. Ладонь Коробочкина размером с лопату проворно скользнула под трусики сестрички. Попка Люси вмиг одеревенела.

Всплеск чувственности гостя остался незамеченным душевнобольными, но Станислав Сергеевич укорил себя за сексуальную распущенность. Ничего подобного раньше с ним не случалось.

Сыщик покинул Воробьевку, не назначив свидания Люсе, чем вызвал глубокое разочарование девушки в работниках милиции.

Несмотря на вероломство майора, Люся позвонила ему на службу и официальным тоном, назвавшись представителем Воробьевской психбольницы, попросила посетить отделение глюков.

— Может быть, вы ко мне зайдете? — вежливо предложил Коробочкин.

— Вместе со всеми больными? — корректно удивилась медсестра.

Станислав Сергеевич согласился навестить божьих детей. Послушал очень сексуальные гудки в телефонной трубке. Посмотрел в окно, чтоб узнать, лето сейчас или осень.

Зеленела весна. На майоре висело четыре убийства и семь изнасилований, два из них групповых.

— Какая жопа даром пропадает! — элегически вздохнул сыщик, очарованный прелестями Люси.

Коробочкин ошибался. Даром ничего не пропадало. Всем своим видом Люся дала это понять нахалюге.

Но вызывала она милицию в Воробьевку все-таки не за тем. Люсю беспокоило душевное здоровье Ознобишина.

В конце рабочего дня она зашла в ординаторскую. Иннокентий Иванович сидел в кресле в глубокой прострации. На полу валялась упаковка от снотворного. Люся прикинула: доктор проглотил не меньше двадцати таблеток. Не реагируя на появление медсестры, он продолжал меланхолично жевать горькое лекарство.

Люся спасла самоубийцу, насильно напоив его водой из крана.

— Конечно, надо было промыть Иннокентию Ивановичу желудок через зонд, — оправдываясь, проговорила Люся, — но я одна с ним не справилась бы… А утечки информации не хотелось…

Судя по всему, Ознобишин не собирался уходить из жизни, а проглотил кучу снотворного в глубокой задумчивости. Так же бессознательно, как сам Коробочкин обследовал интимные уголки тела аппетитной барышни.

— Проводите меня на место преступления! — попросил сыщик свидетеля.

— Преступления? — Люсины голубые глаза потемнели.

В ординаторской никого не было. Оказавшись там, Коробочкин запер дверь на щеколду.

— Это еще зачем? — не поняла Люся.

— Вопросы здесь задаю я! — привычно ответил Станислав Сергеевич.

— Сами и давайте на них ответы!

— С удовольствием! — физиономия боксера дрогнула и расползлась в улыбке. — Ты прямо балдеешь от моего шарма…

— Лучше помолчи… — слабея, прошептала Люся, потому что теплая ладонь милиционера прошлась по проторенной дорожке, скользнув под халат.

Вторая рука помогла первой, освободив девушку от лишней одежды.

Прелестное создание обняло бычью шею сыщика, но он для более глубокого знакомства повернул барышню к себе спиной.

Поэтическое настроение Люси улетучилось, когда Коробочкин попросил ее в неэстетичной позе крепко ухватиться за ручки кресла.

Станислав Сергеевич считал, что, прибыв в Воробьевку по служебной надобности, осуществляет здесь гуманитарную миссию. Обманывать ожидания женщин было не в его правилах.

И самое главное: во время суетливых телодвижений с сестричкой майор все время отмечал, что, в отличие от своего предыдущего визита в психушку, действует по своей воле. Хотя и по воле Люси, конечно.

Ознобишин взял с Люси слово никому не рассказывать о его чудачестве: подумаешь, в задумчивости сжевал пригоршню снотворного! С кем не бывает!

На всякий случай Коробочкин уточнил у медсестры: не было ли в ординаторской кого‑нибудь, кроме доктора?

Нет. Но кто-то выходил оттуда, когда Люся еще сидела на посту.

— Псих? — спросил Коробочкин.

— Других не держим!

Сыщику вспомнилось временное умопомешательство господ Коровко и Засекина, не говоря уж про незабвенного Колюню, а Люсе — его собственное:

— Ты чего ко мне в трусы при всех полез?

— Озверел, — в задумчивости промолвил сыщик.

Польщенная барышня зарделась помидором.

Коробочкин пожелал поближе познакомиться с обитателями Воробьевки.

С психами у меня никогда ничего не было! — ни с того ни с сего заявила Люся.

— Не сомневаюсь!

Майору показали долговязого парня с испуганной улыбкой на детском лице.

— Это Игрек! — представила его Люся.

— Игорек? — глуховато переспросил Коробочкин.

Сестричка и парень обменялись заговорщицкими взглядами и засмеялись.

— Все говорят «Игорек», — пояснила Люся. — Игрек не помнит своего настоящего имени.

— Бывает! — кивнул сыщик.

Оказалось, с Игреком такое в самом деле бывает. В Воробьевку он угодил во второй раз.

Коробочкин помнил Игрека после первого попадания того в желтый дом, но сохранил непроницаемый вид. Лицо больного тоже не выдало узнавания сыщика.

«Обидно! — задумчиво посвистел сыщик дыркой в зубе. — Был такой фильм, когда женщина потеряла память. И муж вынужден вновь соблазнять ее, как впервые».

У Коробочкина с Игреком были, конечно, другие отношения. Поэтому майор даже Люсе не открылся. Профессиональная привычка слегка придуриваться, делать вид, что знаешь меньше, чем на самом деле.

Сердобольная сестричка охотно просвещала Коробочкина.

И тогда, и сейчас мозги мальчика были хорошо выстираны.

«Промыты», — уточнил сыщик про себя.

В голове у Игрека не осталось ни своего имени, ни воспоминаний о родителях, вообще ничегошеньки.

— Табула раса, — латынь Люсе очень нравилась.

— Терра инкогнита! — сделал ей приятное милиционер.

— Вот именно! — подхватила девушка. — Маугли какой-то!

Ни в тот раз, ни в этот никаким Маугли Игрек не был. В свои двадцать с чем‑нибудь он походил на пятилетнего ребенка. Коробочкин помнил, что нареченный Игреком мальчуган проник в тайну деторождения, научился читать и писать. У него появилась девушка… В конце концов Игрек стал отличаться от любого юноши его возраста разве что наивностью.

Люся долго искала подходящее слово, отличавшее Игрека от прочих обормотов.

— Он такой чистый был, просто ужас! — стыдливо промолвила барышня.

— Игрек, по-твоему, псих? — осведомился у нее сыщик, вспомнив, что Люся не дарит свою любовь только психам.

— Ну что ты! Он стал чудесным мальчишечкой.

«Боюсь, ты его все-таки испортила!» — хмуро засопел Станислав Сергеевич.

— И все ухнуло в какую-то дыру! Он родился на свет заново! В третий раз!

— Снова терра инкогнита!

— Мальчик думал, что его нашли в капусте!

Майор понял, что Люся не могла долго мириться с такой неосведомленностью.

— Хорошо бы, конечно, чтоб Игрека кто‑нибудь усыновил! — размечталась сестричка. — Но в таком возрасте…

— Какая‑нибудь бабенка может усыновить…

— Это пошло! — с презрительным фырканьем объявила Люся.

Майор вспомнил, что Люся не надела в ординаторской трусики, запихнула их в карман халата. Рискованный трюк для психушки!

— Сестра! — сурово произнес Коробочкин. — Вас срочно вызывают в ординаторскую!

— Кто? — опешила Люся.

— Я.

Этот диалог ничуть не удивил душевнобольных, но озадачил самого сыщика: что заставило его вновь захотеть Люсю? Только ли зов плоти?

Станислав Сергеевич скрыл от Ознобишина, что дело об убийстве санитара Колюни, став делом о его самоубийстве, благополучно закрыто. Поэтому мог, не возбуждая подозрений психиатра, появляться в его отделении.

О загадочной болезни глюка, нареченного Игреком, Иннокентий Иванович не мог сообщить сыщику ничего определенного. Душа Игрека — потемки.

«А мозг?» — хотел спросить Коробочкин, но вспомнил, что Для психиатра душа и мозг — одно и то же.

— Как же ты лечишь Игрека? — без обиняков спросил сыщик.

— Никак, — последовал ответ. — Я его наблюдаю.

— Почему у него всю информацию смыло из памяти?

— Понятия не имею!

— Может такое повториться?

— Разумеется!

— Тебе не кажется, что причины этого лежат вне больного? — с непривычной осторожностью спросил Станислав Сергеевич.

— Мне ничего не кажется! — с раздражением ответил доктор докучливому посетителю. О болезни Игрека Ознобишин мог бы прочитать профану часовую лекцию. Тот преисполнился бы к ученому почтением, а не смотрел бы на него с брезгливым недоумением. Без мистификации с невежами невозможно. — Я наблюдаю!

— Мне кажется, кто-то за нами наблюдает! — разоткровенничался сыщик. — Ставит над нами какой-то дьявольский эксперимент!

Ознобишин сочувственно закивал, одобряя словоизлияния приятеля. Он понял, что сыщик имеет в виду нечистую силу.

— Он не просто наблюдает за нами! Он вмешивается в нашу жизнь! Завтра он сотрет то, что у меня в голове! Ты положишь меня к себе в больницу и назовешь Иксом! Если сегодня он не подсуетится, чтоб ты выпрыгнул из окна!

Впервые доктор видел невозмутимого ментяру в состоянии аффекта.

Ознобишин обнял майора за плечи. Профессиональная ласка.

— Стас, ты дело говоришь! Ложись ко мне в отделение. Коечку у окна я тебе обещаю… Уход нормальный гарантирую… Витаминчики тебе поколем… Как в санатории…

Обходительность психиатра способна была свести с ума даже флегматичного бегемота.

Коробочкин отпихнул от себя доктора с такой силой, что тот с маху брякнулся на пол.

— Прости!

Ознобишин выдавил жалкую улыбочку.

— Больной всегда прав…

— Я не больной!

— Тогда ты не прав!

Напоследок сыщик попросил Люсю немедленно сообщить ему, если в отделении появится кто‑нибудь посторонний. И вообще тотчас докладывать обо всем подозрительном.

Добрая девушка не стала перечить очумевшему менту. Посторонним здесь был только он сам, а подозрительным ему казалось все. Нормальный сумасшедший.

Жалостливые взгляды Люси давали Игреку понять, что положение его плачевно. Сам он этого не ощущал. Юное существо дважды переносило тяжкие потери. Игрек лишился дома, родителей, друзей… самого себя наконец, но не сожалел об утрате, не ведая, что потерял. Цыпленок, только — только вылупившийся из яйца. Вопреки всем законам эволюции, сделав круг, мальчик возвращался туда же, откуда начал свою жизнь. Голый человек на голой земле.

Зная о двух своих жизнях, Игрек не особенно стремился разузнать подробности предшествующих воплощений. Разве легкомысленная бабочка интересуется предыдущим унылым существованием в виде гусеницы? Да и человека не особенно занимает девятимесячное заточение в утробе матери.

Увидев на улице знакомое лицо, Игрек радовался ему, надеясь, что встретил старого друга. Приветливый мальчик пользовался всеобщим расположением.

Беспрепятственно покидать дурдом и возвращаться обратно мог не только безобидный Игрек, но и безумцы, одержимые манией преследования. Демократизация всего общества не могла не затронуть знаменитую Воробьевку.

«Кандалы и цепи для душевнобольных остались в коммунистическом прошлом!» — с радостной улыбкой заявил по телевизору главврач Воробьевки Гагаев. И прекратил кормить обитателей скорбного заведения, давая им возможность воспользоваться плодами обретенной свободы.

Воробьевская мафия заняла достойное место в криминальном мире. Недееспособная братва вгоняла в трепет видавших виды, но психически здоровых бандитов. На прежних авторитетов произвело тяжелое впечатление, как психи поступили с их предводителем. Они его съели.

Игрек не участвовал ни в трапезах своих коллег, ни в их криминальных подвигах. Но сумасшедшие мафиози любили блаженного юношу, считая его своим талисманом.

Игрек умел успокоить полоумных бандитов. В их бедных головах зародилось подозрение, что душа съеденного ими авторитета переселилась в одного из городских жителей, имевшего неосторожность походить на пахана обширной плешью.

Игрек убедил братву в том, что душа съеденного пахана улетела на небо — чем спас законопослушного гражданина от съедения.

— Сумасшедших надо кормить! — убеждала демократическая общественность мэра Коровко.

— Чем? — простодушно спрашивал градоначальник.

Общественность делала вид, что не слышит каверзного ответа.

Сумасшедших надо кормить!

Чем?

Скромные воробьевцы даже не прислушивались к перебранке, которая велась поверх их голов, справедливо полагая: то, чем их могут накормить, теперь они уже все равно есть не станут.

Версия майора Коробочкина о том, что Люся посвятила Игрека в тайны деторождения, была ошибочной. Нашлась другая девушка.

Впрочем, можно ли ведьму назвать девушкой?

Алевтина утверждала что она ведьма, поэтому попала под опеку доктора Ознобишина.

При знакомстве с Алевтиной Иннокентий Иванович потребовал у нее доказательств того, что она знается с нечистой силой.

Девушка улыбнулась одними глазами: разве ее наружность не говорит сама за себя?

Самонадеянное существо явилось с мороза. Похоже, она ночевала в сугробе в своей брезентовой курточке. Алевтину колотила дрожь. И все-таки Ознобишин разглядел в ней нечто инфернальное.

Рядом с ним сидела Люся, которая только жалостливо вздыхала, понимая: девка хочет отогреться и отожраться. Ради этого можно и за ведьму себя выдать.

— Вы не верите, что я ведьма? — синие губы самозванки презрительно скривились.

— Нужны доказательства! — корректно пояснил Иннокентий Иванович.

— Вы ничего не почувствовали?

— От вас веет холодом!

— Только холодом? — замарашка позволила себе насмешливо хмыкнуть. — Обычно мужчины в моем присутствии чувствуют тепло.

— Ты проститутка? — сочувственно спросила Люся.

— Никогда за деньги с мужчинами не спала! — Алевтина горестно вздохнула. — Они меня всегда насилуют!

— Что значит «всегда»? — поинтересовался Иннокентий Иванович, предпочитавший точность.

— Пытаются всегда. — Ведьма виновато улыбнулась. — Это естественно. С ними что-то страшное творится в моем присутствии.

Аля успела, обжигаясь, проглотить стакан горячего чая. Отогрелась. Порозовела. От бутерброда с сыром из личных припасов доктора с достоинством отказалась.

Ознобишин собирался задать нахалке каверзный вопрос, но испытал легкое волнение плоти — что с ним случалось не так уж часто. Он встал, чтоб размять ноги. Прошелся по кабинету. Любовное желание усилилось, но, конечно, не до такой степени, чтобы наброситься на худышку. Кстати сказать, Иннокентия Ивановича волновали женщины в теле, поэтому нынешнюю эрекцию можно было считать спонтанной, неадекватной межличностным отношениям.

Доктор отметил, что высовывая кончик языка, Алевтина мочит его в стакане с чаем. Очень эротично. Хитрая мордочка хабалки оживилась. В глазах сверкнул издевательский вопрос:

«Я могу не беспокоиться за свою сексуальную неприкосновенность?»

Ознобишин едва сдержался, чтоб не вытолкать насмешницу за дверь.

Люся уловила, что на ее глазах происходит нечто совершенно непонятное. Дурой она себя чувствовать не любила. Поэтому прикрикнула на нахальную девицу:

— Чаю напилась? А теперь вали отсюда!

— Погодите! — вмешался доктор, к удивлению бывалой медсестры. — Еще пару вопросов. Вам кажется, что вы пробуждаете у мужчин чувственные желания…

— Мне кажется? — непостижимым образом подзаборница превратилась в светскую даму.

«Потому что стемнело», — нашел Ознобишин объяснение странному феномену, хотя с Люсей ничего подобного не случилось.

Алевтина поднялась. Тень упала на нее, облачив в вечернее платье. Балетная осанка…

— Танцами занимались? — осведомился Ознобишин.

— Балетом. Там все и началось.

— Что именно?

— То, что мне кажется!

Не глядя на замарашку, Иннокентий Иванович ощутил, что она улыбается. Любовный позыв экспериментатора не проходил, властно требуя реализации.

«Сексапильная девка! Ничего сверхъестественного!» — радость из‑за нежданного прилива мужских сил перешла в раздражение, а потом и в злость. Ознобишин поймал себя на желании ударить потаскуху. Чтоб она свалилась на пол. От неожиданности ноги шлюхи разъедутся в разные стороны… Одним движением руки можно сорвать с нее трусики… Люську выгнать за дверь…

— Люся! — доктор спохватился. — Поставь девушку к нам на очередь!

— Я не понимаю… — капризно растягивая слова, проговорила медсестра, недовольная таким поворотом событий. — Какой писать диагноз?

— Блядь! — Ознобишин задумался: как это будет по латыни? — Гетерус вульгарис.

Сексуальную встряску Иннокентий Иванович попытался использовать в семейной жизни, но от пылавшего в нем огня осталась пригоршня золы.

На следующий день ведьма явилась в Воробьевку с узелком — чтоб остаться на обследование.

Ознобишин вновь почувствовал у себя в крови шампанское.

Его любовное воодушевление не укрылось от Алевтины. Скромница откликнулась на волнение доктора без всякого ехидства:

— Ну вот видите…

— Зачем тебе ложиться к нам в клинику? — без обиняков спросил Ознобишин.

— Чтобы вы подтвердили, что я ведьма.

— И что дальше?

— Если у меня будет такая бумага… — пройдоха мечтательно улыбнулась, — я не пропаду.

В средние века в Европе церковники не усомнились бы, что в Алевтину вселился бес, и поспешили ее сжечь как ведьму на костре. Такое подтверждение дьявольской сущности вряд ли устроило бы девушку.

Ознобишин не собирался изгонять из нее дьявола. «Исследование природы женской сексуальности» — написал он в своем журнале научных исследований.

Первый эксперимент доктор провел, вырядив Алевтину в застиранный больничный халат. Ни одна сумасшедшая больная не напялила бы такой тряпки даже под угрозой укола аминазина. Сексуальная привлекательность исследуемого субъекта из‑за отталкивающей одежды не пострадала.

Как и подобает настоящему ученому, Ознобишин самоотверженно ставил мучительный опыт на самом себе.

Не склонный к мазохизму, доктор, тем не менее, решился на следующий эксперимент.

В совершенно темную комнату заходила Алевтина. В ушах ученого торчали затычки, чтоб он не имел возможности узнать, когда в помещении появится сексуальный объект.

— Есть! — надрывно крикнул мужественный ученый, уловив сексуальный импульс.

— Быстрый ты какой! — томно улыбнулась в темноте ведьма.

Лишенный зрения и слуха ученый, с вытянутыми вперед руками, двинулся на поиски сексуального объекта. Нащупав искомый объект, рафинированный интеллигент издал рычащий звук и поверг испытуемую на холодный дерматиновый диван.

— Ты ведьма! Ведьма! — твердил он в забытьи.

В результате серии опытов доктору Ознобишину удалось убедительно доказать, что женская сексуальность распространяется путем раздражения обонятельных сенсорных окончаний — иными словами, посредством запаха. Как иначе испытуемый в полной тьме, не имея информации о пребывании в том же помещении объекта воздействия, мог получить мощную дозу сексуального воздействия!

Для проверки полученных данных больная А. была обильно намазана мазью Вишневского, обладающей тошнотворным запахом. Прочие условия проведения эксперимента остались теми же: темнота и тишина.

Как только в нос Ознобишину ударила омерзительная вонища, его стало выворачивать наизнанку. Но при этом он испытал сильнейшее сексуальное возбуждение.

Ты ведьма! — все, что мог выдавить из себя несчастный.

Блестящая научная работа была предана огню.

Голод испытывали не только душевнобольные, но и их лекари. Кормила Ознобишина не наука, а секс. Иннокентий Иванович не подрабатывал на панели, он врачевал сексуальные расстройства. Иногда удачно. С некоторых пор, однако, далеко разнеслась слава об Ознобишине как о кудеснике.

Принимая у себя в кабинете безнадежного больного, Иннокентий Иванович давал ему выпить порошок глюкозы, заверив, что это чудодейственное лекарство. Через минуту появлялась Алевтина в белом халате, с какой‑нибудь историей болезни.

Больной, от которого успели отказаться все врачи, испытывал невероятный подъем духа.

На следующий день все в точности повторялось. Через три сеанса Алевтина уже не появлялась. Для больного это оставалось незамеченным. Прилив воодушевления он все равно испытывал после приема бесполезного порошка.

Научная статья Ознобишина могла бы называться: «Нечистая сила на службе у человека».

Глава вторая

Обычные бандиты, вооруженные пистолетами и автоматами, не способны были внушить страх майору Коробочкину. Сумасшедшая мафия обладала другим оружием — нематериальным. Против него старенький «Макаров» сыщика был бессилен.

Когда Станислав Сергеевич по неосторожности поделился с коллегами своими страхами, те подняли его на смех. Будучи материалистами, они признавали только оружие, которое можно пощупать.

«Человеческий мозг — самое мощное оружие!» — дурачился Коробочкин.

«Хук справа — и мозги всмятку!» — в таком духе слышал ответы пытливый майор от простых оперов. Может быть, поэтому его тянуло к интеллигентному Ознобишину.

Бывшие соперники Коровко и Засекин скорбели о своей политической смерти, подружившись на нескончаемых поминках. Их безопасность больше не беспокоила Коробочкина, но причина внезапного умопомешательства кандидатов в мэры продолжала будоражить воображение сыщика.

— Твой Мальчиков на самом деле «черный глаз»? — допытывался он у Ознобишина.

— Если Мальчик кого‑нибудь ненавидит, тот человек долго не протянет.

— Почему?

— Чахнет. Больной испускает очень много отрицательной энергии.

— Например? — хмурился майор, впервые воспаряя в метафизические выси.

— Мальчик терпеть не мог Колюню… На этой почве у санитара появилась тяжелая депрессия…

— Как же ты можешь держать у себя убийцу!

— Стараюсь не вызывать у него дурных чувств.

«За что сажать такого преступника? — маялся сыщик. — Даже если он совершит преднамеренное убийство, доказать это будет невозможно!»

Станислав Сергеевич ругал себя за легковерие, но ничего не мог с собой поделать: верил в ахинею об убийстве силой человеческого мозга.

Облачившись в белый медицинский халат, Коробочкин обратился к больному Мальчикову с каверзным вопросом:

— Вы были на встрече Коровко с избирателями?

— Когда он лажанулся? А как же!

— Как вы к нему относитесь?

— Нормально. Я хотел его убить. Не получилось.

Коробочкин понял, что слава Герострата кружит безумцу голову. Самым дорогим подарком для него стал бы арест за дьявольские штучки.

— А с Колюней получилось! — поспешно добавил сын Сатаны, чтоб не разочаровывать важного посетителя.

— Расскажите поподробней.

— Нагнал на мерзавца мрака. Спасение от него — только через окно.

— Попробуйте со мной, — попросил сыщик.

— С вами не получится. Вы у меня вызываете симпатию.

Коробочкин, не медля, устранил это препятствие, съездив убийце по физиономии.

Тот с кровожадным урчанием вперил взор в обидчика.

Через одну или две минуты сыщик испытал напряжение во всех членах, но суицидных мыслей не возникло Еще через минуту майор ощутил любовное томление, не смущавшее его покой после предыдущего посещения Воробьевки. Чувственному воодушевлению не помешало даже задушенное сопение убийцы.

Коробочкин обернулся. За его спиной безмолвно стояла длинная девица. Тощая кукла.

— Иннокентий Иванович просил вас зайти к нему. — Всепонимающая улыбка.

— А вы кто такая?

— Я ведьма, — сказала барышня так же просто, как «я уборщица».

Когда она вышла, Мальчиков прекратил убийство.

— Помешала, стерва!

— Жаль.

— Все равно теперь вы от меня никуда не денетесь!

Диагноз «гетера», поставленный доктором Ознобишиным Алевтине, требовал уточнений и пояснений.

Сообщив доктору при знакомстве, что не занимается любовью за деньги, ведьма не солгала. Ей нравилось возбуждать в мужчинах страсть, но вовсе не утолять ее. Вид изнемогающего от вожделения джентльмена будоражил жестокосердную даму. Но для того, чтобы в конце концов испытать нечто похожее на наслаждение, ей требовалось свести с ума свою жертву. Ведьма.

Игрека она пожалела. Впервые в своей третьей жизни испытав любовный голод, долговязый мальчик не ведал, как его утолить. И потянулся к Сизарю. Мужик дрыхнул на соседней койке. Разомлев во сне, он пустил слюнявый ручеек. Очень сексуально.

Если б Алевтина не поспешила, Долговязый мог бы стать гомосексуалистом. Игрека ведьма называла ангелочком. Допустить, чтоб ангел стал педерастом, гетера не могла и предотвратила ошибку природы.

Создатель позаботился о том, чтоб все, связанное с особенностями строения женского тела, стерлось у юноши из памяти.

Любовь с девственником пробудила у Алевтины материнский инстинкт. Мальчика ей хотелось не мучить, а баловать.

Вместе с ангелочком ведьма не раз улетала в заоблачные выси. При этом она впервые испытала откровение, названное ею переселением душ. Отчетливое ощущение при слиянии тел, что ее душа заняла пустовавшее место в теле Игрека.

Когда это случилось, любовники испытали блаженство, именуемое неземным.

Для пациентов Воробьевки происходившее между Игреком и Алевтиной было обыкновенным совокуплением потных тел. На слово «душа» в психушке еще в достопамятные времена наложили табу.

Любовники укрылись в женской палате. Единственная соседка Алевтины по прозвищу Кукушка, движимая человеколюбием, отправилась в процедурную с просьбой поставить ей клизму. Прихоть сумасбродки была исполнена.

Немолодую истеричную даму, всю жизнь трудившуюся в доме отдыха массовиком — затейником, все, включая медперсонал, побаивались, потому что она куковала, предсказывая грядущее каждому, кто к ней приближался. Накануне гибели Колюня легкомысленно подошел к Кукушке с какой-то пустячной просьбой. И услышал пугающее, как выстрел:

— Ку!

— Что «ку»? — с беззаботным смешком спросил поддатый Колюня. Ку-ку? — шутник повертел пальцем у виска.

— Ку! — настаивала на своем ясновидящая птица.

— Ку-ку? — трагически трезвея, переспросил Колюня.

— Ку!

— Ку — это сколько? — мертвый от страха Колюня не находил сил даже на то, чтоб удушить подлую Кассандру.

— Без комментариев! — по-человечески откликнулась Кукушка свысока, будто сидела на дереве. И закуковала до бесконечности, потому что увидела Игрека.

На другой день все узнали, что такое «ку». Пророка обвинили в смерти Колюни.

— Что я могу с собой поделать! — совсем по-бабьи рыдала вещунья. — Кукованье внутри меня сидит!

Черный Глаз воззрился на поганую птицу убийственным взглядом. И в разноголосице психушки явственно прозвучало тоненькое, пронзительное:

— Ку!

Женскую палату в Воробьевке называли гнездом Кукушки. Именно там и совершили свой полет Игрек и Алевтина.

Игрек познал женщину, Ведьма — душу ангела.

Мальчиков, истекая похотью, мельтешил возле гнезда Кукушки, стремясь приобщиться к любовному пиршеству. Он чутко улавливал все звуки, доносившиеся из прибежища любви. И с ненавистью сверкал черными глазами, похожими на пистолетные стволы. Кого он сживал со свету — вопросов не было. Конечно, счастливых любовников.

Когда из‑за закрытой на палку двери донесся кошачий крик Ведьмы, Мальчиков, разом обессилев, сполз на пол. На губах у него выступила пена.

— Убью… — шевелил он губами, впадая в беспамятство, — бью… ю…

Никто не мог предположить, что припадочный выполнит свою угрозу.

Мальчиков убил самого себя, будучи не в силах перенести чужого счастья.

Это, впрочем, был не доказанный факт, а всего лишь версия Люси. Ей «крупно повезло», по ее словам, из‑за того, что в ту злосчастную ночь она не дежурила в отделении.

На этом везения кончались.

Майор Коробочкин явился по вызову Ознобишина.

— Спасибо, — бросил тот, не глядя на приятеля.

Признательность за то, что доктор вспомнил об интересе Стаса к жизни Воробьевки, прозвучала диковато.

Тот, кто называл себя сыном Сатаны, своей смертью доказал лишь одно: он был самозванцем. Князь тьмы не допустил бы, чтоб с его отпрыском произошел такой конфуз.

Мальчиков повесился в душевой, связав два пояса от женских халатов. На подобную гнусность мог сподобиться любой двуногий. Возможно, в глазах Сатаны удавленника оправдывало то, что тот перед смертью не перекрестился.

Сомнений в суициде у Коробочкина не было. Расследование установило, что для изготовления орудия самоубийства использованы пояса Алевтины и Кукушки, однако их участие в случившемся не доказано.

Узнав, что накануне Кукушка напророчила Мальчикову скорую гибель, сыщик спросил, почему она это сделала.

Подобные вопросы до того наскучили прорицательнице, что она вместо ответа стала куковать Коробочкину.

Охваченный суеверным ужасом, сыщик, малодушно заткнув уши, поспешил покинуть гнездо Кукушки. Человек, привыкший не дрогнув глядеть в дуло направленного на него пистолета.

Глюки единодушно осуждали Мальчикова за эгоизм. Сын Сатаны с тем же успехом мог повеситься где‑нибудь в городе. Удавиться в Воробьевке — значит, подкинуть подлянку медперсоналу. Последний привет нечистой силы.

— Злыдень! — с укором вздыхала Кукушка.

Иннокентий Иванович полагал, что ее кукованье запоследние дни подтолкнуло к самоубийству двух человек. Но никто не знал способа заставить правдолюбку замолчать.

— Я вырву грешный твой язык! — страшным голосом произнес угрозу Ознобишин.

Не поверить ему было невозможно. Кукушка поверила.

— Вырывайте! — смиренно вздохнула она. — Молчать я все равно не смогу.

Погубительница легковерных мужчин была человеком долга.

Ознакомившись с теорией сексуальности доктора Ознобишина, майор Коробочкин оценил ее термином из ненормативной лексики, означавшим очень высокую Степень сексуальности.

У сыщика возникла своя теория: лекарственного терроризма. Скольких людей может погубить террорист взрывчатыми веществами? В лучшем (скорее, худшем) случае, несколько сотен. Если же токсическое вещество, вызывающее умопомешательство, растворить в водохранилище, из которого вода поступает в водопровод, пострадают сотни тысяч.

На вопрос Коробочкина, кого стало в городе больше: душевнобольных или душевноздоровых, доктор Ознобишин уверенно крикнул:

— Ку-ку!

Когда майор Коробочкин признался Иннокентию Ивановичу, что перестал пить воду из крана, тот предложил ему лечь в Воробьевку на обследование.

— Многие больные пьют воду из нашего пруда.

— Тоже боятся, что в водопроводе вода отравлена? — нахмурился бывший боксер.

— Естественно.

Больше Станислав Сергеевич с Ознобишиным о своей теории не заговаривал.

Про себя Иннокентий Иванович называл Коробочкина «человек — пистолет» (уничижительное наименование, которое сам майор счел бы комплиментом). Когда у такого больного возникает мания преследования, он палит во все, что движется.

Еще один оперативник вызывал у Ознобишина тревогу: пограничник Мухин, или попросту Муха. Уже несколько дней он не вылезал из‑под кровати, спасаясь там от невидимок.

— Муха, вылезай! — увещевала его сердобольная Люся. — Все равно невидимки к тебе под кровать залезут.

— Опасаются! — со злорадством сообщил Муха. — У меня тут полная «утка» стоит. Утоплю!

Впервые лейтенант Мухин узрел своих невидимок на боевом дежурстве из‑за чрезмерной бдительности. Так, во всяком случае, расценило пограничное начальство бзик отличного пограничника. С кем, дескать, не бывает!

Но рапорт лейтенанта о том, что ограниченный контингент китайцев под видом невидимок нарушил государственную границу России и движется к сердцу нашей Родины — Москве, насторожил полковника. В рапорте лейтенанта Мухина все было верно, кроме ерундистики о невидимках.

Ознобишин забрал патриота к себе, чтобы вместе с дурью у парня ум не выбили.

Невидимки однако оказались привязчивыми. Вначале Муха едва различал их белесые, бесплотные тени, возникавшие, если долго и пытливо всматриваться в пространство, но вскоре невидимки перестали таиться от симпатяги. В Воробьевке, например, они вовсе не обращали на него внимания: жили своей жизнью. Воробьевские невидимки были, конечно же, не китайцами, а нашими, русскими. И никакой каверзы спервоначала Муха от них не ждал. Однако пограничник совершил промашку: обнаружил себя. По природному простодушию выдал, что ведет визуальное наблюдение за невидимым объектом. После этого и невидимки как бы узрели лейтенанта Мухина. Возможно, они даже обрадовались зримому контакту с материальной субстанцией, но пограничник, несмотря на свое добродушие, относился к невидимкам, как к неприятелю. И, соответственно, вступать с ними в контакт не имел права.

Бестелесным тварям понятие воинского долга было чуждо. Они не могли понять, почему славный парень чурается их. Возможно, невидимки не могли бы причинить ему никакого зла, даже если б хотели. Но Муха беспричинно испытывал к эфемерным существам невыразимое омерзение.

Мужество никогда не покинуло бы пограничника, если б он был в военной форме, но в больничной одежде лейтенант расслабился, потерял над собой контроль. Он по-девчачьи взвизгивал, когда ему мерещилось, будто какой‑нибудь невидимка прикоснулся к нему, вскакивал на подоконник, если подлые тени наступали на него. Не будь на окнах решеток, Муха предпочел бы полет с шестого этажа соприкосновению с приветливыми химерами.

Страх, обуявший лейтенанта Мухина, распространился и на других обитателей Воробьевки, хотя никто, кроме него, не мог углядеть невидимок. Это и вселяло ужас в легковерных психов. Дуновение ветерка, касание крылышек бабочки, неожиданный чих — все могло вызвать панику в Воробьевке.

Некоторые дамы утверждали, что пали жертвами грязного надругательства невидимых насильников.

«Невидимки!»

«Невидимок — видимо — невидимо!»

Стоило прозвучать подобным кличам, как вся Воробьевка приходила в движение. Каждый спасался от невидимок как мог. О взаимовыручке легковнушаемые психи мигом забывали. Покойный Колюня, будучи психически здоровым, проявлял смекалку: невидимок он травил из газовых баллончиков. Ознобишин запретил ему прыскать газом в отделении. Тогда санитар притащил кухонный тесак и махал им при нападении невидимок направо — налево.

Все потери и утраты, включая отрезанное Колюней ухо одного задумчивого психа, списывались на полчища невидимок.

Иннокентий Иванович поведал об этой напасти майору Коробочкину и услышал в ответ многозначительное:

— Человеческий глаз очень несовершенен. Ученые давно доказали наличие параллельных миров. Очень может быть, что твой пограничник их углядел.

Услышав подобную бредятину от бывшего материалиста Коробочкина, Ознобишин вышел из себя:

— Заставь дурака Богу молиться, он лоб расшибет! Проговорив грубость, доктор остолбенел от едва ощутимого прикосновения чего-то теплого возле уха.

«Гад!» — испугавшись невидимки, Ознобишин издал резкий горловой звук. Обернулся.

Алевтина. Ведьма подарила любимому доктору невинный поцелуй.

Больной Сизов, склонный к коммерческой деятельности, всячески афишировал то, что входит в группу экстрасенсов, обследуемую доктором Ознобишиным. Он даже зазвал в Воробьевку телевидение, но Иннокентий Иванович захлопнул двери своего отделения перед охотниками за сенсациями. Особенно настырных телевизионщиков доктор представил пограничнику Мухину следующим образом:

— К тебе китайцы!

Патриотически настроенный больной, страдающий манией преследования в острой форме, достойно выполнил свой гражданский долг.

— Иннокентий Иванович, миленький, — умолял доктора Сизарь, — я вам такую рекламуху сделаю — денежки рекой потекут!

Ознобишин упрямился, не желая становиться шарлатаном в белом халате.

— Почему я должен зарывать свой талант в землю! — шумел Сизарь. — Я общаюсь с душами умерших!

Больной Сизов притих, только когда Кукушка накуковала ему всего лишь одно ку-ку.

— Не может быть… — помертвел Сизарь. — Ты врешь.

— Ку-ку! — настаивала честная Кукушка. И добавила с печальным вздохом: — Скоро пообщаемся с твоей душой!

С эпидемией ужаса, порожденной воображаемыми существами, Иннокентий Иванович покончил, устроив своим глюкам моноспектакль.

Сначала он весьма убедительно дал им понять, что невидимки облепили его со всех сторон, чем поверг доверчивых полоумных в трепет.

Потом искусный актер изобразил невероятное удовольствие от прикосновения бесплотных лапок, нежных поцелуйчиков.

Постепенно душевнобольные угомонились. Оттаяли. Из‑под кровати с опаской вылез лейтенант Мухин.

Заливаясь дурашливым хохотом, Ознобишин выразил восторг от близости добрых духов, покровителей всех безумцев.

Больные тоже ощутили наслаждение от соития с невидимками, а иные чувственные дамы даже испытали оргазм.

Потом сумасшедшие прелестницы изводили доктора вопросами:

— Какие дети рождаются от невидимок?

— Конечно же, невидимые!

— Слава Богу!

— Влюбленная ведьма становится ангелом! — изрекла как-то Алевтина, предаваясь любви с Игреком.

«А ангелы далеко не безгрешны!» — это изречение ведьма не обнародовала.

Его Долговязый мог бы угадать по печальному лицу своей любовницы. Если б его занимало, что у нее на сердце. Увы, ангел витал в облаках, спускаясь иногда на землю, чтоб причинить боль влюбленной ведьме. Сам он в своей третьей жизни боли еще не испытывал, поэтому не ведал об ощущениях человека, которому говорят:

«Ты сегодня мордоворот какой-то! Прямо ведьма!»

Или:

«Ты породнила всех мужиков Воробьевки! С тобой не спали только невидимки!»

Небесно — голубые глаза Игрека чернели от удивления, когда он видел слезы своей подруги.

«Что у тебя болит?»

Алевтине разонравилось кружить мужикам головы напрасной надеждой на любовные утехи, а у Игрека, напротив, голова шла кругом, когда он чувствовал себя победителем, хотя его победа была обеспечена еще на старте.

Бедняжка потеряла вкус к колдовству. Она знала великое множество таинственных заговоров, рецептов чудодейственных отваров, но к чему вся эта алхимия, когда все желанное достигнуто. Оно носит короткое имя: Игрек.

— Какая же ты ведьма! — подкалывал Алевтину злой мальчик. — Вегетарианка! Травоядное! — Ангел желал роковых страстей.

Алевтина поведала Игреку даже то, что скрыла от доктора Ознобишина: как летала на ведьмин шабаш, натерев тело зловонной мазью, приготовленной из яда столетней кобры и крокодиловых слез.

Долговязый ангел захлебывался щенячьим визгливым смехом, как от щекотки:

— Ты летала в ступе с помелом в руке?

— Я же не Баба — Яга! — пыталась улыбнуться Алевтина. — От мази все тело горит огнем, а потом сгорает и становится невесомым. Как пушинка. Ветерок подует — и ты воспаряешь…

Шаловливый ангел не верил ни слову своей возлюбленной.

— Что у вас творится на шабаше? Групповуха с чертями?

— Ну почему обязательно групповуха? — обижалась недавняя гетера. — Просто женщины развлекаются…

— Знаю я, как женщины развлекаются!

Знал Игрек только про необузданные любовные развлечения самой Алевтины.

Под уничижительный смех своего ангелочка Ведьма печалилась:

«Если дьявол — это падший ангел, то, может, и ангел — бывший дьявол?»

Несмотря на помехи, чинимые Сизарю недоброжелателями, он приближался к пику своей потусторонней карьеры.

В бане Сизов свел короткое знакомство с телохранителем Коровко Альбертом. Заметив следы укусов на фаллосе дружбана, Сизарь грубовато пошутил:

— Что ж ты свое тело-то не хранишь?

Разомлевший после пива Альберт разоткровенничался с экстрасенсом:

— Кусачая, сука! — речь шла, конечно, о мадам Коровко.

— Ты не раскручен! — упрямо твердил Сизарю знакомый священник отец Никодим, у которого глюк время от времени просил рекомендации в семьи, где имелся свежий покойник. — Твой дар — дар Божий, а не диавольский, он не противоречит вере нашей православной…

— Тогда помоги раскрутиться, батя! — суетился душевнобольной Сизов. — Пообщаться с душой усопшего — дело богоугодное.

— Фифти — фифти! — кротко промолвил батюшка.

— Не понял!

— Когда поймешь, приходи, раб Божий… Ты кем крещен?

— Сизарь я.

— А на иностранца не похож. Когда Господь тебя вразумит, приходи.

Вразумленный раб божий Сизарь вскоре явился к отцу Никодиму.

— По рукам! — согласился глюк. — Тебе половина всей выручки от общения с бессмертной душой и мне половина.

Отец Никодим в задумчивости сунул указательный палец в нос. И произнес сакраментальное:

— Ты, раб божий, еще не раскручен!

Узнав от хранителя тела мэра, что мадам Коровко приказала долго жить, Сизарь уразумел: его час пробил.

Напросившись в дом скорби, глюк вступил в связь с душой новопреставленной Коровко.

— Что она говорит? — взволнованно выкрикнул вдовец Григорий Ильич.

— Она ничего не говорит! — строго ответил Сизарь.

Коровко приуныл.

— Бессмертная душа вашей супруги…

— Она бессмертная? — снова не сдержал волнения Коровко.

— Безусловно. Так же, как и ваша. Грешная душа вашей супруги…

— Она грешная?

— Так же, как и ваша! — осадил мэра Сизарь. — Ведите себя скромней! Она дает мне понять, что не простила пакость, которую вы учинили с черепом Засекина.

Мучимый раскаянием, Коровко застонал.

— И то, что вы пытались изнасиловать свою избирательницу на сцене…

В толстом теле мэра стали зарождаться рыдания, похожие на собачий лай.

— И то, что вы…

— Я понял! — пролаял Коровко.

— И то, что…

— Виноват! Грешен!

— Только, чтоб отомстить вам, она взяла в любовники Альберта!

Любопытствующая публика перестала дышать.

— В любовники — Альберта? — недоверчиво переспросил Коровко, подозревая, что души тоже могут безбожно врать, они ж человеческие!

Толпа скорбящих исторгла из своей среды преступного телохранителя.

— Раиса сама меня попросила… Я… А я… — жалкий лепет оправданья, как было сказано по другому поводу. Судьбы свершился приговор.

— Как мужчина Альберт великолепен… — неделикатно продолжал душеприказчик Сизарь, — но душа его пуста. Поэтому я не знала с ним высокого наслажденья… Из моих вещей отдайте ему нижнее белье…

— Зачем мне! — ужаснулся телохранитель, польщенный тем не менее признанием его мужского дара.

— Он хам… — обнародовал глюк душевные движения покойницы. — Я искусала ему член.

— Это правда? — рогоносец обратился к своему телохранителю.

Альберт со скорбным видом кивнул.

Коровко хотел, чтоб тот немедленно предъявил вещественные доказательства супружеской измены. Но сообразил, что сие в присутствии усопшей станет кощунством. Вдовец отдышался. И произнес громогласно, как на трибуне:

— Я прощаю грешную душу Раисы.

Сизарь сосредоточился, вник в последнее желание бессмертной души. И провозгласил:

— Благая весть! Душа Раисы прощает грешную душу Григория!

Обливаясь очистительными слезами, Коровко и Альберт обнялись.

На другой день отец Никодим сообщил Сизарю:

— Ты раскрутился. Сегодня одна душа сразу после отпевания желает тебе открыться.

— От богоугодных дел никогда не отлыниваю!

Алевтина мечтала поразить воображение Игрека какой-нибудь дьявольской затеей. То, что все живое подле ведьмы жаждало плотской любви, давно уже не трогало Ангела. Жуликоватый Сизарь утверждал, что даже души умерших в присутствии вакханки изнемогают от вожделения.

Тина не верила свистуну. Она надеялась получить отдохновение от неутолимой любовной страсти хотя бы после смерти.

Вместо эффектного трюка у ведуньи вышел конфуз.

Праздник прощания с жизнью зачаровал Игрека. С похоронной процессией он последовал до кладбища. Дважды бедный глюк расставался с жизнью, но столь пышных церемоний не удостаивался. Роскошные похороны привлекли и Ведьму. Ей уже приходилось видеть гробы, обустроенные по последнему слову техники — с факсами и сотовыми телефонами. Новые русские ничем не отличались от язычников, клавших в усыпальницу лук со стрелами или меч. В прежние времена, правда, случалось, и жен клали к покойному мужу. Нынешние вдовы предпочитают оставаться на поверхности земли.

На сей раз в гробу покоилась дама, разодетая, как на бал. Безутешный супруг Коровко и в голове не держал залезть к ней в гроб.

Подле него со скорбным ликом присутствовал Альберт. Вездесущая кладбищенская молва провозгласила, что над гробом усопшей муж и любовник обнялись и простили друг друга.

Тронутая красивой легендой, Алевтина пробралась поближе к рыдающим мужчинам.

Жизнь оказалась красивей худосочных легенд.

Под звуки духового оркестра муж и любовник, обливаясь слезами, упали друг другу в объятия. Их поцелуй обнаружил страсть, владевшую обоими. Могучий язык Коровко проник в рот Альберта и стал там беззастенчиво хозяйничать.

Телохранитель, в свою очередь, будучи не в силах сдержать возбуждение, стал легонько поглаживать своего шефа пониже спины. Непристойный жест не укрылся от пытливых взоров скорбящих.

Мэр Коровко и сам не оставил без внимания мускулистую задницу своего телохранителя.

Лобзанья над гробом грозили закончиться непристойностью. Охваченные сладострастием, мужчины готовы были свалиться на покойницу. Тина, поняв, что она виновница умопомрачения, ринулась прочь. Беспечный Игрек, заливаясь хохотом, попытался ее удержать. Ведьма лишала его упоительного зрелища.

К разочарованию зевак, Коровко и Альберт очнулись, с недоумением воззрились друг на друга.

— Разрешите опускать гроб в могилу? — на ухо вдовцу просвистел распорядитель траурной церемонии.

— Давно пора!

Кладбищенское непотребство не укрылось от взора полковника Судакова. Начальник Службы безопасности присутствовал на похоронах супруги мэра по протоколу.

Контрразведчик отметил: сразу после того, как двое молодых людей поспешно покинули церемонию, Коровко и Альберт опомнились.

Полковник послал капитана Сырова проследить за странной парочкой. Сам он остался на кладбище, а затем отправился на поминки.

Безумные ласки мэра с его телохранителем не повторялись.

Глава третья

Той же ночью сделался пожар в четырехэтажном особняке Службы безопасности. Огонь занялся сразу с двух сторон, что исключало неисправность в проводке. Ничем не примечательный прохожий заметил с улицы пробивающийся в окнах огонь и побеспокоил охрану здания.

Очумевшие со сна охранники, осмыслив случившееся, впали в транс. Непритворное одурение снимало с них подозрение в злом умысле.

О том, что без поджигателя не обошлось, говорили во весь голос. Прохожий, разбудивший охрану, естественно, был арестован. В то, что он Герострат, никто не верил, но для предотвращения кривотолков следовало действовать, даже совершая при этом ошибки. Полковник Судаков принял решение совершить еще одну ошибку — арестовать всех охранников.

Городские обыватели сразу утихомирились. Поняли, что чекисты ушами не хлопают.

Еще до появления пожарных у пылающего особняка собралась вся Воробьевка. Контрразведчики отгоняли неорганизованное население подальше от места катастрофы, но запретить глазеть на пожар не могли.

Игрек привлек внимание полковника Судакова.

От восторга при виде всепожирающего огня юнец прослезился.

— Боже мой! — самозабвенно лепетал он. — Боже мой, какой класс!

Сергей Павлович Судаков в сердцах пообещал при случае отрубить мальчонке голову за кощунство.

Девица с горящими глазами бесстыдно жалась к охальнику. Она была счастлива его счастьем. С освещенным заревом пожара вдохновенным лицом шлюха (в чем Сергей Павлович не сомневался) казалась персонажем из какой-то оперы. Эпическое действо требовало пения, а не обыденной стертой речи.

Кто-то из сумасшедших, повинуясь естественному порыву, запел: «Эх, дубинушка, ухнем…»

Это уже было нарушением общественного порядка. По знаку полковника Судакова безумца увезли.

— Почему здесь столько сумасшедших? — раздражался Сергей Павлович.

— Потому что все с ума посходили! — откликнулся здравомыслящий созерцатель.

Иные из наблюдателей обнаружили свое безумие только при виде пожара. Их воодушевление сублимировалось в сексуальное возбуждение, совладать с которым они не могли. Мужчины и женщины, впервые увидев друг друга в гибельном пекле, взявшись за руки, скрывались под сенью дерев.

Пир во время чумы!

— Ты счастлив, мой миленький? — вопрошала Алевтина красного от жара Игрека.

— Чудо! Это чудо!

Судакову померещилось, что молодые люди улетели.

Так и вышло. Сделав два шага, Ведьма и Ангел упали в кусты.

Ошалевшая Люся глядела на огонь в одиночестве. Душевнобольные бесновались возле нее, но девушка их не видела. Она переживала то, что лишь один мужчина смог ей подарить, да и то всего однажды.

Доктор Ознобишин на пожар припоздал. Когда Сизов сообщил ему, что горит Служба безопасности, Иннокентий Иванович подумал:

«Симулирует шизофрению! Завтра же выпишу!»

Первой, кого доктор увидел на пожаре, была Люся. Упираясь спиной в дерево, она сползла на землю. Тело ее, изломанное судорогами, затрепыхалось на газоне.

«Эпилепсия! — удивился доктор. — Как бы язык не прикусила! Надо ей что‑нибудь вставить в рот».

Ничего непристойного Ознобишин не имел в виду.

Вылетев из гнезда, Кукушка с меланхолическим видом куковала, сидя на корточках. Ей казалось, что через огонь она прикоснулась к вечности.

Ознобишин насчитал, что кому-то Кукушка предрекла больше ста лет жизни.

— Кому ты столько накуковала? — в изумлении спросил Иннокентий Иванович.

— Всем! — Кукушка сделала широкий жест, обнимающий пространство. — Всему человечеству.

— Спасибо, — растрогавшись, проговорил психиатр от имени человечества.

И себе самому Ознобишин не признавался в страхе, который овладел им при известии о пожаре: не его ли глюки запалили Службу безопасности?

Иннокентий Иванович опасался, конечно, не банальных поджигателей со спичками и канистрой бензина. Мог ли кто‑нибудь из его питомцев воспламенить контрразведку на расстоянии?

Таких талантов за ними не водилось, к сожалению.

— И вы тут, доктор? — со злорадством проговорил кто-то за спиной. — Наверно, неспроста?

Ознобишин обернулся.

Раскрасневшийся близ огня полковник Судаков пылал ненавистью… К кому? Не к тому ли человечеству, которому Кукушка предрекала долгие лета.

— Шел мимо, дай, думаю, посмотрю, что горит…

Прикинувшись простачком, Ознобишин почему-то стал оправдываться перед полковником, от которого получал деньги на исследования.

— Надеюсь, — многозначительно протянул Сергей Павлович. — Даже птица не гадит в свое гнездо!

— А мы разве… — когда два человека думали об одном и том же, Иннокентий Иванович поражался.

«Полковник думает обо мне лучше, чем я того заслуживаю, — признавался себе доктор. — Увы, у меня нет возможности нагадить в свое гнездо!»

Когда к полыхающей контрразведке подкатил черный «мерседес» Коровко, Сизарь поспешно вспорхнул с насиженного места.

— Григорий Ильич, она здесь!

— Кто?

— Душа вашей супруги! Погреться прилетела… Вдовец не скрыл раздражения:

«Нигде от нее покоя нет!»

— Пожар — это так эротично! — с придыханием шепнула ухоженная, дебелая дама лейтенанту Мухину.

Пограничник перевел на нее блуждающий взор.

— Вы со мной не согласны?

Мухе почудилось, что ярко — красные губы тетки охвачены пламенем.

— Чего?

— Пожар — это очень сексуально! — в нетерпении прикрикнула дама на увальня. — Огонь похож на любовь!

— Сколько невидимок… — потрясенно пробормотал Муха. — Почему их так манит огонь…

— Не слышу! Вы про что?

Невидящий взгляд пограничника прошел сквозь даму.

— Они такие прыткие, вездесущие…

— Вы про сперматозоиды?

— Невидимки…

— Зачем вам их видеть! — дама потеряла терпение. — Вы что, с микроскопом сексом занимаетесь! Не нужно думать о всякой чепухе! Считайте, что их нет!

— Они есть… их много… Они меня узнали…

— Вы сумасшедший! — дама с опаской отпрянула от пограничника. И наткнулась на Сизаря. — Пожар — это так эротично!

— Даже души умерших занимаются сексом на пожаре!

Дама и от этого глюка испуганно отпрыгнула: сплошные безумцы!

— Оставьте меня в покое! — завопил Муха. — Я не ваш! Меня все видят! Меня можно руками пощупать! Нет, я не невидимка! Я могу пощупать кого захочу, а вы нет! — вряд ли пограничник понимал, что хватает докучавшую ему расфуфыренную тетку.

Дама завизжала в ужасе:

— Пошел вон, козел!

— Видали! — торжествовал Муха. — А теперь вы ее схватите!

Теткина пощечина показалась пограничнику нежней поцелуя.

Волны теплого воздуха от пожара докатились до двух обнаженных тел, белевших в кустах.

Алевтина чувствовала, что каким-то образом причастна к празднику огня, восхитившему ее любимого.

«Если б я была настоящей ведьмой, — горько вздыхала Тина, — каждую ночь устраивала бы ангелочку такие костры!»

Когда влюбленные, охваченные непереносимым вожделением, упали на землю, девушка вновь испытала волшебное состояние: переселения душ. Произошло это почти сразу после слияния тел. От обычного оргазма случившееся было так же далеко, как свободное падение в воздухе от прыжка с парашютом. Всякий раз, когда подобное происходило с Ведьмой, она замирала от страха:

«Сейчас разобьюсь!»

Пожар обострил все ощущения. И свободного падения тоже.

Безмолвные тени зрителей соснами качались над обнаженными телами, возбуждаясь от зрелища чужой любви. Алевтина и Игрек не удостаивали их вниманием.

«Какое счастье — сгореть вместе с моим ангелом в огне! — блаженствовала Ведьма. — Очистительный огонь… Кажется, я уже обуглилась изнутри…»

Плаксивый детский голосок совсем рядом поднял стыдливую Ведьму с земли. Ребенку не следовало видеть оргию. Во всем, что касалось детей, Алевтина была девушкой строгих нравов.

Вакханка опустила глаза на своего любовника. И обомлела.

На земле в изнеможении раскинулась она сама. Алевтина. Ведьма. Сумасшедшая баба.

«Кажется, я все-таки разбилась! — на удивление спокойно отметила непонятная особа, вспомнив про свободное падение. — Ку-ку!»

Визуальное изучение неподвижного тела, покоившегося на траве, — тактильное, даже обонятельное — подтверждало несомненную истину: означенное тело принадлежало Алевтине. Оно было прохладным… Пахло духами — «Шанелью № 5», последнюю капельку которых девушка выдоила утром из флакона.

Ведьмовское любопытство пересилило в Алевтине человеческий умопомрачительный страх.

«Если я лежу на земле, то кто же стоит над телом? Наверно, я умерла от счастья, а душа моя отлетела и вознеслась над оставленной плотью… Душу увидит только Сизарь… Вообще-то он шарлатан — видит те души, за которые ему платят деньги, а за меня ему не дадут ни шиша…»

Версия об отлетевшей душе не утешила девушку, потому что не соответствовала действительности.

Во — первых, Алевтина ощупала себя. Оказалось, что она не бестелесный дух, а вполне ощутимая телесная оболочка.

И во — вторых: где Игрек? Успел незаметно юркнуть в кусты, чтоб пописать?

Алевтина скользнула рукой по своему телу.

О боже! Между ног, где приличествовало только пушиться шелковистой растительности, девушка нащупала бодрый фаллос, которого у нее сроду не бывало. Волосатая мошонка тоже не порадовала Тину.

Дальнейшее обследование тела показало, что вместо двух теннисных мячиков девичьей груди осталось ровное место, и что самое ужасное — волосатое.

«Мои дамские прелести быльем поросли…» — не осознавая еще величины своих утрат, рассудила Ведьма. Так солдат, у которого в бою оторвало ноги, хладнокровно разглядывает свои обрубки.

Физиономия тоже на ощупь была незнакомая… и не женская.

Короткая стрижка…

«Я Игрек!» — наконец осенило Алевтину.

Осознав свое открытие, девушка узнала и родной фаллос, и мошонку, и даже лицо.

«Каким образом я превратилась в Игрека? Это раз».

«Может быть, меня еще можно спасти от смерти, если вызвать „скорую“? Это два».

Под собой Алевтина подразумевала распростертое на траве неподвижное тело.

Ведьма склонилась над ним. Дотронуться до самой себя теперь казалось ей немыслимым. Как поднять собственную отрезанную ногу.

Страх за свою жизнь, однако, заставил девушку преодолеть отчуждение от своей плоти.

Девичье тело было ещё теплым, оно пребывало в глубоком сне.

Тина попыталась растолкать спящую.

Безуспешно.

Летаргический сон или кома?

Ведьма не сомневалась, что «скорая помощь» не спасет, а погубит девушку. О том, как ее спасти, можно уразуметь, если ответить на убийственный вопрос: что произошло?

Ответ могли по достоинству оценить только в Воробьевке.

Метафора с переселением душ оказалась неприкрашенной реальностью. Душа Ведьмы, слившись в любовном экстазе с душой ее любимого, переселилась в его тело — это и дало ощущение свободного полета. Кто скажет, что ведьмам такое неподвластно?

Объяснять чертовщину — гиблое дело, и все же Ведьма от своей белиберды почувствовала успокоение. И вместе с ним испытала естественную для всего живого потребность сделать пи-пи. Отлить, как сказал бы Игрек.

Девушка отошла в сторонку. Приняв привычную позу раскоряки, вызывавшую глуповатый смех у Игрека, Ведьма спохватилась: она перестала быть женщиной.

Облегчаясь как мужчина, Алевтина получила огромное удовольствие. Эстетическое. И чувственное. С детства шалунья завидовала мальчишкам. У них присутствовало упоительное ощущение обладания, а у нее — тягостное — отсутствия.

Всласть наигравшись с забавной штуковиной, Ведьма обернулась к телу Алевтины.

Тело она прикрыла одеждой перед тем, как отлучиться в кусты по малой нужде. Теперь оно было обнажено. Возбужденный детина, подвывая от нетерпения, стаскивал с себя джинсы. Освободив от штанины одну ногу, он потерял равновесие и рухнул на землю. Огласив окрестности злобной бранью, насильник на четырех конечностях пополз к вожделенному телу.

— Скот! Ты куда! — ничего лучше Алевтина выдумать не смогла.

Отвращение к похотливому животному… страх из‑за того, что звероподобный дядька осквернит любимое тело (покинув его, девушка впервые испытала материнскому нежность к беззащитной Але)… лишили ее дара речи. Заметив голого парня, насильник оценил ситуацию.

— Браток, будь человеком! Попользовался девкой, дай другому чуток полюбиться! — Мужик встал на ноги.

При виде возбужденного детородного члена девушке захотелось кастрировать негодяя. Впервые в жизни испытав подобное желание, Алевтина подумала:

«Может, во мне говорит ревность? Я все-таки уже не только женщина… не столько женщина… я мужчина…»

Для подтверждения дикого умозаключения Ведьма инстинктивно коснулась детородных органов. И узнала, что мужчина чувствует себя униженным в присутствии себе подобного, если у того воодушевлен фаллос.

— Пошел вон, козел! — Алевтина ударила бы мерзавца, но ею владел страх прикоснуться к его нагому телу, случайно коснуться пульсирующего от любовного желания пениса.

— Брат! — добродушный мужик продолжал увещевать несговорчивого кавалера. — Девка от тебя вообще ухандокалась! Даже копыта откинула! Она и не почует, кто ее уделает! Дай хоть одну палку кину!

От водочного перегара у Алевтины помутилось в голове. В сумерках поросшее густыми волосами тело выглядело черным. Орангутанг. Пенис обезьяны приветливо ткнулся девушке в живот.

— Чего ты как неродной? — животное задыхалось от страсти.

Обеими руками Алевтина отпихнула его.

Падая, мужик лягнул Ведьму в мошонку.

От боли она вылетела из реальности.

Когда Алевтина очнулась, орангутанг с плотоядным сопением устраивался на бессильном девичьем теле.

— Милиция! — тоненьким голоском проверещала Алевтина. — Насилуют!

— Кто насилует! Кто насилует! — испуганно забурчал обезьян. — Она сама мне дала!

— Насилуют!

— Ах ты, пидарас! Замолкни!

— Насилуют!

— Давай тебя в жопу, петушатина!

Алевтина поняла, что осквернив Игрека, сможет уберечь от поругания собственное тело. О, нет! Плоть ангела была ей дороже собственной.

— Подставляй очко!

— Ты убил мою девушку!

Шепот Тины прозвучал для обезьяна громче крика.

— Ты чего такое говоришь!

— Она мертва! — Ведьма поверила в сказанное. — Убийца!

Дядька осознал, как его подставили. Он чуть было не изнасиловал труп. Протрезвев, орангутанг ошалело отскочил от мертвого тела.

Безутешные рыдания не помешали Алевтине отметить, что оружие любви животного скорбно поникло.

— Убийца! — Ведьма захлебывалась слезами. — Зачем ты это сделал!

Ошалевший от человеческой несправедливости, обезьян поспешно приводил в порядок свой туалет.

— Дашь на меня показания, очко порву!

Тина не могла успокоиться и после того, как насильник ретировался.

— Убили мою девочку! — по-бабьи причитала Ведьма.

Ее стенания привлекли заскучавшую на пожаре публику.

Хруст сучьев привел Алевтину в чувство.

«Это я убила мою девочку! — уразумела она. — И моего мальчика! Ведьма!»

Тина торопливо закидала тело девушки палой листвой, ветками. Натянула неудобное белье Игрека. И замерла.

Крикливые голоса приблизились вплотную. И прошли стороной, растворившись в разноголосице пожара.

Тина отдышалась.

«Может, я все-таки Игрек? — если не трогать у себя на теле, чего не надо, и, конечно же, не смотреться в зеркало, Ведьма не замечала в себе перемен. — Я Алевтина! Идиотка! Всю жизнь хотела оказаться в шкуре мужика! Доигралась!»

Несмотря на охватившую ее панику, Алевтине хотелось понять: в кого она все-таки влюблена — в собственную персону в облике ангела или в бездыханное тело, скрытое под листьями и хвойными ветками.

Ведьма вновь кинулась к самой себе. Приникла губами к холодным губам девушки.

«Не дышит! — Зеркальце, поднесенное к лицу покойницы, запотело. Жизнь едва теплилась в теле, покинутом душой. — Реанимация угробит ее. Меня». — Алевтина путалась в персоналиях, но не сомневалась, что врачи отправят бесчувственную девушку к праотцам.

«Ознобишин! — всколыхнулась Тина, вспомнив про единственного человека, который верил в то, что она ведьма. — Он спасет меня… Нет, Игрека… Нас!»

Первым из воробьевцев Алевтина встретила на пожаре Сизаря. Он нежно ворковал с какой-то вдовой, сделавшись посредником между ней и душой ее усопшего мужа. Вдов и вдовцов глюк насобачился распознавать, хоть в толпе, и с величайшей обходительностью втираться к ним в доверие.

Душа Константина прощает все ваши измены! — обволакивал Сизарь повеселевшую вдову.

— Какие измены? Какие измены? — кокетничала жизнерадостная толстушка в черном вдовьем платке.

— Но последней измены простить не могу!

— Какой последней? Какой последней? Костя, не было последней!

Алевтину осенило: вдруг душеприказчик способен узреть душу Игрека?

— Сизарь! — потянула она пройдоху за рукав. — Ты не видишь тут знакомых душ?

Сизарь цыкнул на невоспитанного мальчика.

Душу Константина спугнул, гаденыш!

— Костя, что за дела! — продолжала вдова. — Чего ты разоряешься! Какая измена! А у тебя сколько баб было! Я же молчу!

— Мы должны ему отомстить! — интимно шепнул ухажер на ухо вдове, не стесняясь того, что грешная душа Константина витала совсем рядом.

Этого Алевтина перенести не смогла и оставила парочку.

Полковник Судаков, несмотря на мельтешню с пожаром, отметил появление юноши.

— Здравствуй, Игрек! — Сергей Павлович ожидал от встрепанного Игрека удивления. — Хорошо выглядишь!

— На пожаре все хорошо выглядят! — нетерпеливо заметила Алевтина, обходя незнакомого дядьку стороной.

Но тот оказался настырным.

— Ты меня не помнишь?

— Помню, — нетерпеливо буркнула Алевтина.

Сергей Павлович выказал изумление.

— Помнишь? Это очень, очень интересно.

«Ну и знакомства были у Ангела в той жизни!» — разозлилась Алевтина на приставалу, ни на секунду не забывая про обнаженное тело в кустах. Любимое. Беззащитное.

— Что же ты помнишь? Кто я такой?

Тина спаслась от зануды бегством.

— Кто я? — донеслось до нее. — Ну кто?

— Мудак! — опрометчиво заявил Сизарь, продолжая обхаживать хихикающую вдову Сергей Павлович кивнул детине, скучавшему у дерева. Тот с непроницаемым видом подошел к больному Сизову и, не изменившись в лице, нанес ему удар под дых. Весь воздух, что был в Сизаре, с шипением вышел, как из проколотой шины. Когда вертопрах скрючился, охранник нанес ему сногсшибательный удар в челюсть.

Душа Сизаря затрепыхалась, не зная, покидать ли ей бренное тело.

— Иннокентий Иванович, Игрек может умереть! Что делать? — Тина выпалила свою тираду, не заметив удивления доктора.

Игрек впервые говорил о себе в третьем лице. Что означает этот симптом, Ознобишин не знал.

— Он лежит в роще…

— Я правильно понял: Игрек лежит в роще и плохо себя чувствует?

— Что делать?

Увы, этот симптом доктор превосходно знал: раздвоение сознания. Болезнь мальчика, начавшись с потери памяти, двинулась по проторенной дороге паранойи.

Игрек пытался затащить Ознобишина в кусты, но доктор, желая обуздать больного, воспротивился.

— Я боюсь, что умрет душа Игрека и тело Тины!

— Не нужно бояться! — Иннокентий Иванович обнял мальчика за плечи. — Душа Игрека бессмертна. Тело Али, наверно, ждет тебя в Воробьевке! Пойдем!

— Сумасшедший! — с диким криком больной отпихнул доктора.

Ознобишин проводил взглядом долговязую фигуру Игрека. Тот удалялся нелепыми прыжками: вправо — влево, будто в него собирались стрелять.

«Такой стресс как пожар у многих спровоцировал приступ паранойи, — заключил доктор, — даже у меня».

Вернувшись к своему телу, Алевтина нашла его совсем холодным. Как из морозилки.

«Умерла!» — испугалась Ведьма.

Успокоило ее то, что у Ангела вся кожа была в пупырышках.

«У трупов не бывает гусиной кожи!»

Тина разделась и легла рядом с озябшим телом. Она дышала на него, чтоб отогреть… растирала… вылизывала языком, как лошадь своего жеребенка, с ног до головы…

Жизнь стала нехотя возвращаться в тело девушки.

Ведьма забулькала от радости, не замечая, что тело мальчика откликается любовным томлением. Тине показалось постыдным, что интимное желание выражается столь зримо, хотя прежде, когда она видела подобное у мужчин, это ее волновало.

Ведьма испытала прилив сил, а в обличье женщины в такие минуты ощущала слабость.

«Я хочу трахнуть саму себя! — ужаснулась девушка. — Можно подумать, ты никогда не делала этого, полеживая в ванне. Или под одеялом…» — ехидная мысль, несомненно, принадлежала парню. Вернее, той же девушке, но охваченной мужским вожделением.

«Кошмар!» — у кого родилось это умозаключение, разбираться не хотелось.

Тела Игрека и Алевтины слились воедино.

О переселении душ Тине больше беспокоиться не пришлось. Испытав любовный экстаз в мужском теле, Ведьма ощутила холод и онемение конечностей. Подвигав ими, девушка осознала, что душа заняла присущую ей телесную оболочку.

— Ну, ты даешь! — первые слова, произнесенные Ангелом.

Что он хотел этим сказать, Алевтина не поняла. Так же, как и сам Игрек. Никакого представления о злоключениях, пережитых Алевтиной, которая воспользовалась его телом, Игрек не имел. Ему казалось, что все это время он преспокойно проспал.

Сны его были путаными. Он дрался с мужиком, который хотел его изнасиловать…

Сзади у насильника был хвост, по этому признаку Игрек догадался, что чуть не пал жертвой черта. Догадливый мальчик перекрестился, и черт, поджав хвост, сгинул. Потом Игрек отправился на пожар… Там летала душа Сизаря… грелась у огня, наверно. Подлетела к огню слишком близко и сгорела, как мотылек…

И, самое главное: Игрек на пожаре все время испытывал жуткий стыд, потому что по забывчивости явился туда совершенно голым. Доктор Ознобишин звал его с собой в Воробьевку, чтоб не позорился, а он уперся.

И какой-то дядька все время его спрашивал:

«Игрек, ты меня узнаешь? Кто я такой?»

Трудно узнать человека, если никогда его не видел.

Наверно, обидчивый мальчик испытал бы унижение, узнав, как все было в действительности. Зато поверил бы, что Алевтина самая настоящая ведьма. Нечистая сила.

Несмотря на соблазн, Ведьма пощадила гордость Ангела.

— Дом сгорел? — спросил Игрек, очухавшись.

— Не совсем…

Впоследствии выяснилось, что огонь уничтожил личные дела сексотов за последние семьдесят лет.

Глава четвертая

Причина пожара особняка Службы безопасности была названа с пугающей определенностью: поджог. Преступление, квалифицированное как особо опасное, повесили на подотдел майора Коробочкина.

Сыщик не сомневался, что тем же поджогом занимается и сама погоревшая контрразведка. Неизвестный поджигатель легкомысленно столкнул лбами майора Коробочкина и полковника Судакова — то, чего они всячески избегали долгие годы. После столкновения дороги неприятелей вновь разошлись в разные стороны.

Полковник Судаков затребовал из архива дела всех диссидентов, которые проходили по Управлению за последние двадцать лет. Особенно его интересовали те дела, что завершились посадкой или психушкой. У них, злопамятных антисоветчиков, мог быть зуб на чекистов.

Пострадавших оказалось около сотни. Из них в настоящее время проживало в городе больше пятидесяти.

Полковник Судаков обратился к доктору Ознобишину с просьбой составить психологический портрет поджигателя, чтоб сузить круг подозреваемых.

Психиатр немедленно представил требуемый портрет: мудак.

Круг подозреваемых необозримо расширился.

Майор Коробочкин пошел другим путем. Он изъял из сейфа с холодильным устройством бутылку водки и соленую горбушу. Хуже нет — особо важное дело начинать впопыхах, спустя рукава.

Лейтенант Мухин почти прекратил общение с обыкновенными людьми, имеющими плоть и кровь. Они давно сообщили ему все, что могли, а новая информация, типа того, с кем на дежурстве перепихнулась Люся, Муху не особо задевала за живое. Что тот солдат, что этот…

Пограничник закорешил с невидимками по-хорошему, без пьянки. И узнавал от них много поучительного. Особенно из истории Родины. Шуточки же некоторых сумасшедших о том, что невидимки — китайцы, являлись злонамеренной ложью. Невидимки были такими же русскими, как любой полоумный в Воробьевке.

Мучился лейтенант Мухин только от того, что сильно отличался от своих невидимых друзей. Но как самому сделаться невидимкой, он не знал — не ведал.

Иннокентий Иванович давно собирался покончить с невидимками, назначив Мухину «Галочку» — галоперидол. В его распоряжении были еще зеленка и пиперазин, избавляющий детей от глистов. Однако с галлюцинациями Ознобишин в последнее время осторожничал: легко лишить человека иллюзий, а что дальше?

Из бесед с глюком доктор уяснил, что невидимки стали вести себя доброжелательно. К другим больным приставать перестали.

Долго Иннокентий Иванович маялся над извечным вопросом русской интеллигенции: «Ахули?» И вынужден был решительно ответить на него: «Ни хуя!»

Не догадываясь о том, что судьба его получила естественное развитие, в ординаторскую прибежал больной Мухин в чрезвычайно возбужденном состоянии духа.

— Иннокентий Иванович! Иван Иннокентьевич!

— Короче! — помрачнел Ознобишин.

— Я узнал, кто поджег Безопасность!

— Кто?

— Вы мне все равно не поверите!

— Тогда не говори!

— Я скажу! — честный пограничник собрался с силами, чтобы произнести горькую правду.

— Я поджег? — помог ему Ознобишин.

— Нет, не вы. Сизарь.

Ничего ужасного в этом сообщении доктор не нашел.

— Тебе невидимки сказали?

— Они. Мужики врать не станут.

— Хорошо, — кивнул доктор. — Но пусть они его не трогают. Только без рук!

— Иннокентий Иванович, а вы что собираетесь делать?

— Надо подумать… — доктор собирался продолжить размышления над сакраментальным вопросом русской интеллигенции.

Лейтенант Мухин задрожал от праведного гнева:

— Надо доложить руководству! Пусть оно думает!

— Чем? — разоткровенничался Ознобишин.

Больной возбудился еще больше. Он жаждал действий.

— Что еще невидимки говорят? — поддержал Иннокентий Иванович светскую беседу.

— Они вас ругают! Ругают!

— Нецензурно?

— по-всякому!

«Галочку! — с грустью вынес доктор приговор зловредным невидимкам. — Или пиперазин».

Возможно, бледные тени, почуяв неладное, всполошились и толкнули Муху в Службу безопасности к самому полковнику Судакову.

Чистенький дежурный офицер сидел в обгоревшем здании, как заплатка.

Узнав, что в настоящее время лейтенант Мухин находится на излечении в Воробьевской психиатрической больнице, чекист счел своим долгом вызвать скорую психиатрическую помощь. Муху с комфортом доставили в Воробьевку, не причинив никакого вреда.

Наверно, смышленые невидимки надоумили пограничника обратиться к майору Коробочкину: тот, дескать, простой человек, сам наверняка в психушке лежал!

Всю дорогу до милиции Муха размышлял о причудливом народном сознании:

«Почему люди говорят: в психушке лежат, а в тюрьме сидят? Они и там, и там ходят!»

Когда пограничник явился к майору Коробочкину, тот тоже думал, но о своем:

«Засунуть пустую водочную бутылку в сейф — дурная примета, а если поставить ее на пол — обязательно забуду. Утром ее увидят посторонние. Компромитэ…»

Услышав сообщение пограничника о невидимках, сыщик бодро поднялся.

— В Воробьевку! — громом прогремело.

После бутылки водки Коробочкин сохранял ясный ум, но со всеми разговаривал слишком громко, как с глухими.

— Меня в Воробьевку? — потерянно пролепетал честный пограничник, будто спустился с облака.

— И меня! — гаркнул майор.

Сообщение невидимок — единственное, что сыщик знал о поджигателе, странно было бы им пренебречь.

С тех пор, как Сизарь стал шарашить со свежеиспеченными душами, в Воробьевку он залетал лишь переночевать.

Коробочкин тщательно обследовал тумбочку больного Сизова.

Интерес для следствия представлял белый медицинский халат, заляпанный кровью, и пустая водочная бутылка. Станислав Сергеевич сразу почуял: она не из‑под водки.

Используя безошибочный обонятельный метод, профи установил, что в посудине содержался бензин.

Майор Коробочкин не сомневался, что в дурдоме те же интриги, что в каком‑нибудь министерстве или общественном туалете. Один псих, чтоб насрать другому, вполне мог подсунуть ему бутылку из‑под бензина.

Из ординаторской Коробочкин позвонил капитану Сырову, тот вел дело о поджоге.

— В день поджога не вызывали к вам «Скорую помощь»?

— Конечно, нет! — бодро ответил Сыров.

Не забывая о всеобщих интригах, Коробочкин позвонил в диспетчерскую «скорой» и попросил проверить, был ли вызов в Безопасность.

— Был ложный вызов! — последовал ответ.

Сыщик связался с врачом «скорой», приехавшим по ложному вызову.

— Как вы узнали, что вызов ложный? — поинтересовался Коробочкин.

— На улице нас встретил странный господин… Сказал, что давно ждет нас…

— Поподробней о нем, пожалуйста.

— … В белом халате. Наверно, их фельдшер. Он прошел с нами в здание Службы безопасности и куда-то исчез. Мы так и не смогли выяснить, кто нас вызвал.

— Разве ваш диспетчер не записал фамилию вызывавшего?

— Он назвался капитаном Петровым. Сказал, что у полковника Судакова плохо с головой.

«Сообщение верное!» — отметил про себя Коробочкин.

…Кружится голова. Оказалось, что никакого капитана Петрова у них нет.

«Так же, как и головы у Судакова…» — тихо ликовал Коробочкин.

Выяснилось, что Служба безопасности не может обеспечить собственную безопасность.

Оставалось надеяться на добровольное признание преступника.

Лейтенант Мухин, смекнув, что помог следствию, издал вопль восторга:

— Невидимки не врут!

Коробочкин сокрушенно вздохнул:

«Но суд их свидетельские показания не рассматривает».

Явившись к ночи в Воробьевку, больной Сизов был задержан и препровожден в обезьянник.

Участие в поджоге здания он категорически отрицал. Утверждал, что водочную бутылку и медицинский халат ему подкинули.

Бригада «скорой» опознала человека в белом халате, поджидавшего медиков у входа в особняк контрразведки.

Задержанный открещивался от всех обвинений.

— Сизов, — сурово обратился к нему Коробочкин. — У нас есть сведения, что в недавнем прошлом вы состояли секретным сотрудником Службы безопасности.

— Ну и что… — подавленно пробурчал Сизарь, — все тогда были… друг на друга стучали… Или перестукивались…

Таким образам, майор обнаружил цель, которую преследовал сексот: уничтожение своего досье.

Это был завершающий удар боксера. Но сумасшедший его не заметил.

То, что Сизов, будучи здоровым, симулировал психическое расстройство, подтверждало версию Коробочкина. Во время поджога преступник должен был находиться в больнице. Наверно, он полагал, что алиби ему обеспечено.

Зачем Сизову понадобилось уничтожать свое досье, когда миллионы таких же дел благополучно пылятся в архивах?

Сумасшедший.

Начальник отдела перспективного развития капитан Сыров представил полковнику Судакову аналитическую записку «О причинах возгорания здания Службы безопасности». В ней говорилось:

«… Определенные силы, заинтересованные в дестабилизации обстановки в обществе, предприняли попытку сорвать выборы мэра нашего города, устроив террористический акт…»

«Определенные силы» — звучало соблазнительно неопределенно. Найти определенные силы было куда проще, чем конкретного преступника.

Полковник Судаков сообщил Коровко, что в сложившейся ситуации считает нецелесообразными перевыборы мэра.

Коровко, не надеявшийся на переизбрание, радостно согласился.

В совершении акта вандализма контрразведчик подозревал сумасшедшую мафию. Эта криминальная структура внедрилась во все слои и прослойки общества. Полоумные или притворяющиеся таковыми встречались на каждом шагу. Психиатров в городе стало больше, чем акушеров.

Сколько акушеров в городе, Судаков не знал, а из психиатров общался только с Ознобишиным.

Иннокентий Иванович, создававший впечатление избытка психиатров, исправно сообщал полковнику о своих больных. Сергей Павлович был частым гостем в Воробьевке, интересуясь, впрочем, не столько душевнобольными, сколько глюками. Исчезновению Сизова сразу после пожара Сергей Павлович поначалу не придал никакого значения, но на всякий случай распорядился сообщить ему о местонахождении полоумного.

Тело Сизова обнаружено не было. О местонахождении его души мог бы сообщить лишь сам Сизов, если б был жив.

Аналитическая группа во главе с полковником Судаковым после проведенного расследования представила служебную записку. В ней говорилось:

«В городе действует мафиозная структура из психически нездоровых людей. Один из организаторов ее больной Сизов без вести пропал. Преступные элементы убили Г. Н. Мальчикова, желавшего покинуть преступное сообщество, имитировав его самоубийство путем повешения. Санитар Н. Г. Даев (Колюня), проникший в план террористов, был ими убит (имитировано самоубийство путем выбрасывания из окна 6–го этажа). Криминальной группировке удалось провести поджог здания Службы безопасности, в результате чего ему нанесен значительный материальный ущерб. Предполагается, что во главе группировки стоит психически здоровый человек. Подозревается в этом доктор Ознобишин. Для защиты демократических завоеваний общества руководство Службы безопасности считает необходимым взять в разработку ограниченный контингент пациентов Воробьевской психиатрической больницы, а также медицинского персонала того же медицинского учреждения».

Из Москвы незамедлительно пришел бодрый ответ:

«Направление работы считаем перспективным. Не возражаем против разработки неограниченного контингента пациентов и медперсонала Воробьевской психиатрической больницы».

В отделение Ознобишина из приемного покоя поступил новый больной с нездешней фамилией Брокгауз. Сначала к Иннокентию Ивановичу попала его история болезни с шикарным диагнозом: «Mania grandiosa».

— Что за бред! — громогласно воскликнул Иннокентий Иванович, уязвленный тем, что к нему направляют больного без согласования с ним. — Манией величия я не занимаюсь!

— Тогда она вами займется! — услышал доктор Ознобишин за спиной глуховатый мужской голос, не лишенный ехидства.

Сухопарый пожилой джентльмен в адидасовском спортивном костюме церемонно кивнул доктору:

— Честь имею представиться. Брокгауз.

Иннокентий Иванович ошалело воззрился на пришельца.

На него с саркастической усмешкой смотрел вальяжный джентльмен, до неприличия похожий на полковника Судакова. Доктор Ознобишин овладел своими чувствами и обнаружил явные отличия Брокгауза от Судакова.

У первого нос был несомненно крупнее, горой возвышаясь на узком лице, а у Судакова тонкие губы — в ниточку — придавали его физиономии обиженный вид. Таким образом, привычка ничему не удивляться выручила Иннокентия Ивановича.

Весело распустив губы, больной Брокгауз свысока глядел на озадаченного доктора, подтверждая завидный диагноз «мания величия».

— Зачем пожаловали? — осведомился Ознобишин.

— Мне кажется, что я полковник Безопасности Судаков, — с вызовом ответил Брокгауз.

— А на самом деле вы?..

— Брокгауз Иван Васильевич.

— Я имею удовольствие знать Сергея Павловича Судакова. Вы на него совершенно не похожи.

Уверенный тон доктора смутил Брокгауза.

— Иннокентий Иванович, побойтесь Бога! Я Судаков!

— Кто это вам сказал?

— Все.

— Документы у вас есть?

— Я оставил их дома…

— Вы Иоанн Васильевич Брокгауз! С Судаковым могу вас познакомить при случае.

Больной выказал нетерпение:

— Ознобишин, прекратите паясничать! Я Судаков!

— Если вам приятно так думать…

— Мне неприятно так думать, но это объективная реальность!

— Вы хотите, чтоб мы избавили вас от этого заблуждения?

— Какого?

— Что вы Судаков.

Больной Брокгауз оценивающе прищурился, совсем как тот полковник.

— Не морочьте мне голову! Сначала вы сводите своих пациентов с ума, а потом их лечите! Я решил полежать у вас несколько дней. Изнутри, так сказать, посмотреть вашу кухню…

— Петух захотел посмотреть кухню изнутри…

Больной Брокгауз оторопел.

— Какой петух?

— Который попал в ощип.

Многозначительный тон психиатра внушил полковнику Судакову беспокойство.

— Никаких уколов мне не делать!

— Слушаюсь, господин полковник! — вытянулся Ознобишин по стойке «смирно».

— Меня зовут Иоанн Васильевич.

— Хорошо, любезный. Вы забудете о том, что вы полковник Судаков.

Сергей Павлович увидел себя в мутноватом зеркале на стене ординаторской.

Очень похожий на него человек. Очень. И все же тот, в зеркале, чем-то от него отличался.

Полковник Судаков почувствовал, что раздваивается.

Сергей Павлович показал своему изображению язык.

Благообразный господин не повторил издевательской выходки своего оригинала, продолжая укоризненно смотреть на него.

Доктор Ознобишин изучающе наблюдал за тем, как уважаемый человек, забыв о приличиях, корчит дикие рожи.

— Иоанн Васильевич, — сочувственно обратился он к больному, — вы думаете, перед вами зеркало? Это портрет моего батюшки.

Судаков обомлел.

— Но почему он сделан в виде зеркала?

Доктор Ознобишин неопределенно улыбнулся:

— Вы хотели узнать нашу кухню изнутри? Вы в ней уже варитесь.

Вопрошая себя, как Ознобишин мог дойти до поддержки терроризма, полковник Судаков находил простой ответ: было бы болото, а черти найдутся!

Угодив в болото Воробьевки, Сергей Павлович выдал себя за глюка, умеющего отгадывать чужие мысли, и весьма преуспел на этом поприще.

— О чем сейчас думает эта женщина? — спрашивает его, допустим, доктор Ознобишин, указывая на сухонькую тетку с лицом, изможденным чрезмерными познаниями. Сидит она на табуретке в очереди на клизму и болтает своими куриными лапками с приспущенными фильдеперсовыми чулками. Это здешняя Кассандра.

— Она думает: кто накукует, сколько ей на этом свете осталось?

— Только об этом и думаю! — вздыхает Кукушка.

— А этот о чем думает? — спрашивает Иннокентий Иванович, имея в виду лейтенанта Мухина.

Пограничник с отрешенным видом лунатика сидит на стуле, не позволяя себе днем опуститься на аккуратно заправленную койку.

Взор его, устремленный в бесконечность, находит в нем только невидимок. Передвигаясь в пространстве, Муха натыкается на вполне материальные предметы, но не замечает этого.

Мухин думает: зачем мне такое большое тело, если из‑за него я не могу раствориться в воздухе, чтоб стать невидимкой?

— Муха! — говорит Люся. — А, Муха? — сестричка вынуждена хлопнуть его по плечу, чтоб он очнулся. — Ты о чем сейчас думал?

— О чем всегда. Надоело уже;— одной ногой здесь, другой — там!

— А я о чем думаю? — интересуется Люся у Брокгауза, кокетливо оттопыривая губы.

Иоанн Васильевич бесстрастно осведомляется:

— При всех говорить?

— А что такое? — беспокоится Люся. — На что вы намекаете?

— Значит, можно вслух?

— Да пошел ты! — неожиданно злится медсестра, прекращая эксперимент на самой себе.

Иннокентий Иванович видит перед собой малоизученного глюка, забывая о том, что тот контрразведчик.

— Очень интересно! — рассеянно роняет доктор Ознобишин. — Феномен угадывания мыслей пока еще мало изучен…

— У нас в Службе безопасности любой майор может угадывать мысли… — ворчит полковник Судаков. — Мыслей-то у вас всего три или четыре, а у многих — вообще одна…

— У людей столько мыслей, что прочитать их может только Господь Бог! — возражает доктор Ознобишин, заодно угадав мысль больного Брокгауза о том, что негоже ученому ссылаться на столь сомнительную фигуру как Творец.

Скепсис чекиста задел Иннокентия Ивановича за живое.

Фигура несомненная! — отрезал доктор. И тут же уловил умственное сопротивление полковника:

«Теперь все стали верующими! Старые грехи замаливаете!»

Несправедливость вывела Ознобишина из себя.

— Я как русский интеллигент грехи не в церкви замаливаю! Мне посредники в общении с Создателем не нужны! После бутылки водяры небо надо мной само распахивается…

Отодвинувшись от доктора, полковник Судаков разжал уста:

— Сумасшедший дом!

Игрек отчего-то вызвал наибольший интерес Брокгауза, хотя заподозрить мальчика в терроризме мог только душевнобольной. Беседуя на разные темы с изысканным джентльменом, Долговязый не узнавал от него всякие интересные сведения, а как бы вспоминал.

— Кем вы раньше были, Иоанн Васильевич? — спрашивал Игрек.

— Контрразведчиком! — смеялся Брокгауз.

И мальчик заливался смехом вместе с ним.

— Иоанн Васильевич, если нет разведчиков, зачем контрразведчики?

— Если есть контрразведчики, потребуются разведчики. Было бы болото, а черти найдутся! — Брокгауз скалил в ухмылке безукоризненные зубы. Слишком хорошие, чтобы быть естественными.

«Так же, как его дружба?» — пугался Игрек.

Краем уха Алевтина слышала, что Брокгауз беззастенчиво льстит Ангелу, и дурошлеп от этого в восторге.

— Мне кажется, у тебя сильная воля! Железная! Ты сможешь все, если захочешь!

И мальчуган с дебильной улыбочкой кивает головой.

Не по душе пришелся Ведьме этот больной. Не потому, что она ревновала Игрека к старперу, хотя чувствовала, что сделать из Ангела можно хоть педераста, хоть дьявола. Мелкого беса угадывала Ведьма в лощеном джентльмене, но отодрать от него своего мальчишечку могла только с кровью.

— Ты должен научиться внушать свои желания другим людям! — наставлял Иоанн Васильевич Долговязого.

Игрек прислушался к самому себе. Никаких желаний у него не было.

Брокгауз понял это по обескураженной физиономии мальчика.

— Видишь Люсю?

Игрек с готовностью закивал: конечно, он видит Люсю! Сестричка зашла в палату со шприцем, чтобы сделать Мухе укол в задницу.

— Постарайся внушить халде, чтоб она поцеловала Муху в жопу!

Игрек засмеялся шутке своего друга, но тот был на удивление серьезен.

— Ты меня слышал? — Вопрос, похожий на приказ.

— Как это? Я не умею…

— Ты должен очень захотеть, чтобы Люська чмокнула Муху в филейную часть!

Игрек очень этого захотел. Чтоб не расстраивать Иоанна Васильевича.

Сестричка сделала Мухе укол, а затем звонко шлепнула его по заднице, чтоб он прикрыл срам. Пограничник витал в облаках со своими невидимками и мог пролежать с приспущенными штанами хоть до обеда.

— Я старался…

— Ничего, ничего. Давай пройдемся.

Несмотря на то что Тина посылала Игреку запрет на прогулку с прилипалой, друзья, как ни в чем не бывало, отправились в больничный сад. Вслед удалявшейся парочке Ведьма зловеще прошипела:

— Чтоб тебя хватила кондрашка!

Имелся в виду, конечно, ненавистный Брокгауз.

Иоанн Васильевич в ответ лишь почесал тощий зад и тоненько издевательски пукнул. Сущий бес.

В больничном саду у приятелей появилась масса новых возможностей для игры в железную волю.

Кукушка, по просьбе шизофреника с третьего этажа, вообразившего себя бессмертным, куковала, предсказывая ему грядущее.

— Пусть перестанет куковать! — поморщившись, распорядился Брокгауз. Он терпеть не мог пронзительного кукования полоумной тетки.

Игрек сосредоточился. Послал Кукушке приказ:

«Перестань куковать, пожалуйста!»

Надрывное кукование длилось.

«Не смей больше куковать, гадина!»

Вещие звуки исторгались из Кукушки помимо ее воли. Только смерть заставила бы замолчать сумасшедшую, вообразившую себя прорицательницей.

— Ку-ку… ку-ку… ку-ку…

Выходило, что шизофренику в самом деле уготовано бессмертие. Кукушку это поражало не менее, чем прочих свидетелей.

«Замолкни, сучара!» — разозлился Игрек.

Ответом ему было заунывное «ку-ку».

Зажав уши, Иоанн Васильевич зашагал прочь. Беспомощный Долговязый потрусил за ним.

Завистники, не выдержав подтверждения бессмертия своего ближнего, замыслили его убить. Идея показалась им столь привлекательной, что охотников замочить счастливчика нашлось немало.

Брокгауз, уловивший разрушительное настроение народных масс, сделал заключение, не лишенное философичности:

«Хочешь убить — посули бессмертие!»

Иоанна Васильевича не обескураживало безволие юного друга. Мальчик не мог передать самого пустячного желания даже таким внушаемым особам, как Муха. Брокгауз не оставлял усилий.

— Сосредоточься на одной мысли! — наставлял он своего подопечного. — Люська должна сейчас при всех спустить трусики! Больше ничего. Неужели это так много?

Игрек изо всех сил старался оправдать доверие своего друга.

«Люсенька, стяни, пожалуйста, трусики! — умолял Долговязый любвеобильную сестричку по наущению друга. — Ну что тебе стоит! Надо проветрить пипочку! Свежий ветерок обдует ее… Знаешь, как приятно? Как ты можешь в такую жару все время носить трусики! Какого они, кстати, сегодня цвета? Вчера были голубые… позавчера розовые… значит, сегодня фиолетовые… Покажи мне свои трусики, я должен в этом убедиться! Иначе мне придется справляться об их цвете у Мухи. Кажется, сегодня он их уже снимал с тебя! Сделай это сама, не упрямься, девочка!»

Если бы Игрек произнес свое заклинание вслух, покладистая барышня, конечно, не стала бы долго упрямиться. Но беззвучное шевеление губ длинного придурка не могло ее вразумить.

Люся обернулась. При виде двух мужчин, тупо уставившихся на нее, она показала им язык. Розовый. Трепещущий от страсти.

— Очень хорошо! — одобрительно прошипел джентльмен мальчугану.

— Но я просил ее сделать совсем другое!

— Неважно. Главное — потаскуха прореагировала на тебя.

Игрек не стал спорить, хотя реагировала на него Люська и прежде, завлекая своими женскими прелестями. Только бурный роман Долговязого с Тиной удерживал сестричку от более решительных шагов.

Влажный Люсин язык дразнил Игрека, то высовываясь, то прячась обратно. Очень сексуально.

— Чудесно! — плотоядно посмеивался Брокгауз. — В другой раз она снимет трусики!

Знал бы нечестивец, как этого хотелось чувственной девушке! Правда, наедине с Игреком!

Полковник Судаков присматривался к обитателям странного заведения, но медлил с арестом террористов. Его сослуживцы недоумевали: настали самые горячие деньки! Москва взяла за яйца, едва прослышав о мафии сумасшедших террористов, а Судаков улегся в психушку! Совсем, что ли, шеф с ума спятил!

Бестолковые хлопотуны не могли взять в толк, что Сергею Павловичу перед серьезной операцией необходимо собраться с мыслями. Пусть московские генералы сами себя за волосы вытаскивают из болота! Бездельники, уповающие на то, что полковник Судаков спасет, их, раскрыв крупную террористическую организацию.

Почуяли вкус крови, вурдалаки! Плечи под погонами зачесались в предвкушении новых звезд! Укол вам в жопу, а не поцелуй в плечо!

Лучшим отдохновением для Сергея Павловича всегда было не перемещение в пространстве, а изменение имени или облика.

Став Брокгаузом, он в психушке отдыхал от полковника Судакова лучше, нежели окажись он хоть на Багамах, но Судаковым. А уж наклей Сергей Павлович себе бороденку, усики да паричок напяль какой‑нибудь завалящий — и вовсе именины сердца!

— Ку-ку… ку-ку… ку-ку…

Накукуй себе, стерва, погибель!

Глава пятая

Чуткая Кукушка согласилась покемарить на диванчике в отделении буйных шизофреников, несмотря на угрозу надругательства. Лишь бы Аля осталась на ночь наедине с Игреком. Сама ясновидящая с удовольствием осталась бы в палате, но Ведьма почему-то не терпела соглядатаев.

— Любовью я занимаюсь без свидетелей! — говаривала она.

— Почему? Разве любовь — это преступление?

— Ку-ку… ку-ку… ку-ку…

Насторожились буйные шизофреники, расправили члены.

После случившегося в ночь пожара проникновения в тело возлюбленного Алевтина не решалась на подобные эксперименты. Она страшилась даже ненароком после любовного экстаза очутиться в ловушке чужого тела. Возможно, поэтому никакого экстаза у Ведьмы не наступало. Прежде с ней такого не случалось. Барышня сама умела доводить себя до такого состояния взвинченности, что прикоснись к ней хоть пальцем — извержения страсти не избежать. Более того, прежде для Тины не имело большого значения — чей это палец: мужчины или женщины. Несведущие в любви знакомые называли спасительное свойство Ведьмы обидным словом «блядство», хотя суть его состояла не в неразборчивости Алевтины или ее всечеловеческой отзывчивости, а только в богатом воображении. Строго говоря, трогать посторонним пальцем чувственное создание было совершенно не обязательно. И без этой глупости Тина вполне могла достичь желанного блаженства единственно прихотливой игрой воображения. Поэтому Ведьме смешны были бесконечные сетования знакомых дам на то, что их кавалер оказался слабосильным. Они сами казались сладострастнице бесчувственными деревяшками.

Каково же было Тине нынче, когда тело любимого всю ночь напролет могло обжигать ее снаружи, не вызывая ответного пожара изнутри!

В ночь, когда Кукушка (жалостливая во всем, за исключением осуществления своего предназначения) отдалась на поругание необузданным шизофреникам, Тина всего лишь на мгновение забыла о своих страхах. И сразу же горло ей перехватила спазма от умопомрачительного наслаждения. Если б не это, самозабвенный кошачий крик Ведьмы поднял бы на ноги всю Воробьевку. И ничто живое не спаслось бы от безумной страсти растревоженных параноиков!

Испугалась Алевтина, только очнувшись после любовного экстаза. Отпрянула от любимого.

И узрела себя.

Тина впала в беспамятство, отдав своему избраннику все жизненные силы.

«Опять я влезла в чужое тело!» — запоздало ужаснулась Ведьма. И все же не смогла отказать себе в удовольствии освоиться в нем.

Алевтина встала. Приблизилась к зеркалу, чтоб увидеть себя во всей красе.

Барышне очень понравилось. Не только чужое тело снаружи, но и пребывание в нем. В обличье возлюбленного ей стало уютно. Как в своей разношенной одежде.

Забыв, что она в чужой телесной оболочке, Алевтина вышла в коридор.

После сумасшедшего дня, уронив голову на стол, тяжело, по-мужски, всхрапывала Люся. Тина видела в ней не сестричку, а соперницу в борьбе за мальчишечку.

Затылок стервозной девицы показался Ведьме совсем девчачьим, а сама она тронула Алевтину своей беззащитностью. Любой шизоид может незаметно подойти сзади и придушить.

Дальнейшее поразило Ведьму, чуждую сантиментов.

Она наклонилась к Люсе и поцеловала ее в теплый, душный затылок.

Медсестра испуганно пробудилась, но, увидев перед собой Игрека, да еще в чем мать родила, расплылась в победительной улыбке.

— Пришел все-таки, голыш!

Алевтина опомнилась. Рванулась в свою палату, но Люся гирей повисла на ней.

— Не ходи к ней, не надо! — горячечный шепот. — Она ведьма!

Опьяняющий дурман исходил от Люси.

«Окосела от спирта!» — догадалась Алевтина, чувствуя, что мягкая Люсина рука нежно, но цепко держит ее за мужское достоинство.

Ведьма попыталась разжать пальцы медсестры. Но оказалось, что легче гвозди разгибать голыми руками.

— Ты еще целочка! — впадая в сластолюбивую трясучку, задыхаясь, прошипела Люся. — Мальчонка, ты мой!

— Я не твой!

— Тогда я убью ведьму! — обезумела от страсти сестричка. — Запросто прикончу! Вгоню ей вместо витаминов в жопу знаю чего! Ни одна экспертиза не дознается!

«Я убью себя! — поняла Тина. — Надо с ней подружиться, когда стану женщиной… Оторва!»

Будучи мужчиной, Ведьма испытала чувственное воодушевление, очень порадовавшее Люсю.

— Маленький! Наконец-то ты проснулся!

Для надежности медицинская барышня сунула руку Алевтины себе между ног.

Она была без трусиков.

Ведьму удивило, что она не испытала никакого отвращения к столь откровенной ласке. Больше того — рука Алевтины, против ее воли, скользнула в вырез халата. Нащупав голую грудь Люси, Ведьма испытала удушающий восторг.

Будто по воздуху, перенеслась очумевшая от вожделения парочка в комнату медсестер.

«Какое я имею право Пользоваться чужим телом в хвост и в гриву! — Алевтина засмеялась, потому что все так и было. И сразу же ужаснулась своей испорченности. — Я лесбиянка! О нет, раз у меня сейчас мужское тело, я обыкновенный бабник! Не хватало мне еще намотать что‑нибудь на крючок, чтоб потом Игрек мучился! — опасение отнюдь не дикое. — Никогда больше не буду ни с кем трахаться в чужом теле! — Клятва испугала Ведьму тем, что все заповеди нарушаются. К повторению такого кошмара, что случился минуту назад, Тина была не готова. — Это самое настоящее блядство!» — сурово заключила она.

Возмездие за содеянное настало быстрее, чем развратница могла предположить.

«Хорошо бы еще трахнуться с Ознобишиным… и с Коробочкиным…» — невинное желание нагнало на Тину ужас.

«Я — Люся! — Алевтине такая мерзость в голову не пришла бы, а поблядушка со всеми хочет разделить ложе!»

Убийственная догадка означала, что душа Ведьмы после совокупления с Люсей юркнула в ее плоть и угнездилась в ней. Следовательно, чудесное тело Игрека осталось беспризорным.

Тьма в комнате мешала Тине разглядеть лежащее возле нее бездыханное тело. Страх не давал ей дотронуться до него. Даже свое новое вместилище Ведьма не могла себя заставить ощупать.

«Я не Алевтина в обличье Люси, — осенило бедную Ведьму. — Я Люся в теле Люси, иначе откуда у меня блядские помыслы! Я — не я!»

Некто в темноте понял, что сходит с ума. Вернее, уже сошел, и если он немедленно не вернется обратно, никакие уколы его (ее) не спасут.

«Я Алевтина в теле Люси!» — спасение казалось сомнительным, и все-таки неизвестное существо ощутило зыбкую почву под ногами.

«Я — Люся!» — диагноз и одновременно приговор — страшней расстрела, потому что не только себя угробила роковая женщина.

Рядом с ней лежал бездыханный Ангелочек, а в палате Алевтина в беспамятстве. Ведьме предстояло коротать век в шкуре воробьевской потаскухи…

Тине хотелось разжалобить себя, чтоб разразиться слезами. Не вышло.

«Из Люськи слезинку не выдавишь! Деваха в дурдоме не такое видала! Из чего только сделаны девочки? — вспомнилась Ведьме детская песенка. — Из чего только сделаны мальчики?»

«Убийца. Одно оправданье — еще и самоубийца! Нечистая сила!» — последнее ругательство всегда казалось Тине комплиментом.

Бес попутал.

Как вернуться на круги своя?

«Будучи Люсей, я должна переспать с Игреком…»

«Но он не станет с Люсей трахаться!»

«Допустим, я его соблазню…»

«С Люськиной рожей? Хуюшки!»

«Предположим. Тогда я, то есть Алевтина, из Люси перейду в Игрека…»

«Но как я смогу перепихнуться с мальчиком, если он в беспамятстве! Это физически невозможно…»

«Допустим, я все-таки сумею его вздрючить… Но, может быть, Люся перейдет в тело Игрека… И не захочет из него вылезать. Мне такой Ангел не нужен… Воробьевская подстилка!»

Спасение от катастрофы походило на решение детской загадки с волком, козой и капустой. Как сберечь всех, включая волка, в целости и сохранности, воспользовавшись всего лишь одной лодкой?

У Ведьмы в облике легкомысленной медсестры получались неудобоваримые варианты, наподобие Люси в Алевтинином теле, которым та вовсю пользуется в ночных забавах с шизофрениками. Чистоплотная Тина содрогалась от омерзения, вообразив такое непотребство.

Беременность от неизвестного сумасшедшего… Пьянство… Наркотики… И в результате — самоубийство.

Распутная жизнь шлюхи завершена. Опоганенное тело Ведьмы бросают в сырую землю. Душа ее мается в помойке чужого вместилища.

Совершенно бредовые фантазии терзали впечатлительную Ведьму.

Игрек занимает тело Люси, а сама Алевтина куда-то испаряется…

Сначала все обитатели Воробьевки меняются душами, потом эта свистопляска захватывает весь город, всю страну…

Последние полвека конец света ожидался от мифической бомбы. Она взорвется: но внутри каждого человека! Апокалипсис!

Оказавшись в коридоре, некто, избегая самоидентификации, поспешил восвояси.

«Не так ли поступают многие нормальные люди, никогда в жизни не занимавшие чужих тел! Они охотно таращатся на себя в зеркало. Но больше всего на свете боятся заглянуть себе в душу!» — успокоительная мысль понравилась полуночнику.

— Мальчик мой! — полковник Судаков не дремал.

Некто набрался мужества, чтоб ощупать свои гениталии.

Может ли девушка испытывать восторг от наличия у нее мужских половых признаков? Еще какой! Если это мужские признаки возлюбленного.

Чтоб вновь не сойти с ума, Ведьма поставила точки над «i».

«Я Тина в облике Игрека! Слава богу, все нормально!»

Ощутив сухонькую ладонь старикана на своем плече, гордая девушка едва не сбросила ее. Что за амикошонство с голым парнем! Но вовремя спохватилась: не стоит осложнять отношения Игрека с окружающими.

Кто ты? Откуда ты пришел? Куда идешь? — с укоризной вопрошал Брокгауз.

Первый вопрос был для Алевтины слишком трудным, но на второй и третий она могла бы сообщить:

«Иду от Люси к Алевтине».

Похоже, встрепанный со сна старикашка и сам знал ответы на эти вопросы, поскольку зашептал со зловещим присвистом:

— Ты связался со шлюхами, мальчуган! Ты знаешь, что это такое?

— Догадываюсь!

— Что моя Люся, что твоя Алевтина — последние потаскухи! Трут их все, как кошек!

Блюститель нравственности получил от Алевтины плюху, к чему совершенно не был готов.

Схватившись за щеку, Иоанн Васильевич с жалобным подвыванием произнес:

— Игрек, за что?

— За Алевтину!

Контрразведчик получил огромное удовольствие, отдаляясь от самого себя все дальше и дальше. Как полковника Судакова его еще никогда в жизни по мордасам не лупили!

Увидев после разлуки свое родное тело, Алевтина воспрянула духом. Судя по безмятежному виду спящей девушки, никто на ее честь не покушался.

Неведомый медикам способ оживления бесчувственных тел Ведьме был знаком.

Любовь пробуждает спящих.

Залезая к себе под одеяло, Алевтина вспомнила полузабытую сказочку о спящей царевне и семи богатырях. Неужели все семь с ней трахнулись, чтоб бедняжка очнулась ото сна? Алевтине хватит одного, если, конечно, он — это Игрек.

Ведьма запамятовала, что мужчины не всегда могут заниматься любовью, они с причудами. Наверно, и у тех богатырей с сексом было не ахти как…

Алевтине требовалось оправдание своей мужской немощи. Никогда собственное тело не вызывало у Тины вожделения, в отличие от знаменитого Нарцисса. Тот любовался собой в луже и рукоблудничал. Счастливчик! Никого, кроме себя, мужику не надо!

После сластолюбивой Люси Ведьме хотелось только спать, а не обладать самой собой. Как она понимала сказочных богатырей… витязей прекрасных, которые никак не могли уделать спящую царевну!

Утром, увидев мертвое тело Алевтины, санитары брякнули его на каталку, и в морг.

Игрек в крик:

— Пустите меня к ней!.

Ему говорят:

— В холодильник гостей не пускаем!

— Какой я гость! — ревет Игрек по-звериному, — я хозяин!

— Все хозяева придут на похороны с цветами! — наставляют Ангела смерти санитары. — На свидания к ней ты таскал нечетное количество цветов, а теперь надо четное! Запомни, а то обосрамишься!

— Мне надо в холодильник! — Игрек раскидывает всех вокруг себя и прорывается в холодильник. Мне сказать ей надо кое‑что!

Закрыв за собой дверь, Ангел белокрылый сразу обнажается. А вернее — он и был голым, только этого почему-то никто не замечал.

И — на лежанку к Алевтине. Она белая и ледяная, как сугроб. Холодрыга. Пытается Игрек отогреться. И возлюбленную в чувство привести своей любовью. Да вот не выходит ничего.

Тут врывается в холодильник вся шатия — братия во главе с Брокгаузом обиженным. Все голые, конечно. И Ознобишин, и Люся, даже покойники Колюня и Мальчиков по такому случаю прибыли. И орут как оглашенные на Игрека:

— Некрофил! Ты опозорил нашу дурку!

И в суете и свалке под шумок отрывают Ангелу пипиську — тот Золотой Ключик, который может открыть самый главный замочек. Его крылья, можно сказать.

— Кто Игреку пипиську оторвал? — строго вопрошает доктор Ознобишин.

А Тина, хоть и отмороженная, все видит. Люська, зараза, оторвала их пипиську, чтоб в любое время дня и ночи ею пользоваться.

«Ну погоди, оторва!» — мстительно думает Ведьма.

С этой мыслью она и пробуждается.

Алевтина окоченела — отсюда и сны нехорошие про холодильник.

За окном светает. Третьи петухи прокукарекают — и веем хана.

Почему так Ведьма решила — бог знает. Но так ей жалко стало бесчувственную девушку, которую только что сволокли в морг, что она испытала любовное желание. И, будучи мужчиной, немедленно осуществила его.

И увидела белого от пережитого мальчугана. Щека перепачкана Люськиной губной помадой.

— Чего такое? — Игрек ошалело вылупился на свою любимую.

— Тебе что-то нехорошее приснилось, ангелочек? — безмятежно зевнула Ведьма.

Знала б невинная Тина, какие подлые сны ему снятся!

Выскочил Игрек нагишом в коридор. И Люську изнасиловал. Брокгауз кинулся ее защищать, он и над милым старичком надругался…

«Неужели таковы мои подсознательные желания? — с ужасом думал Игрек. — Стыд и срам. Сны есть отражения реальной жизни… Я — грязное чудовище…»

Рано поутру Кукушка сообщила Алевтине, что за всю ночь ни один больной ее не тронул. Ни один!

Шизофреники проклятые!

Игрек был прав, полагая, что сновидения есть отражение реальности, но ведь и реальная жизнь суть отражение сна.

Например, Люся, на которую Игреку после насилия, учиненного над ней, смотреть стало стыдно, с невыразимой нежностью ущипнула его за попу.

— Только из яйца вылупился, а уже за курочками гоняется!

Игрек обомлел:

— За кем я гоняюсь?

Люся кокетливо закудахтала:

— За тем, кто от тебя убегает!

— За тобой, что ль? — отринул птичью аллегорию Долговязый.

— Ну!

— Люська, ты чего-то путаешь! У меня другая…

— Вот ты куда! Сделал дело — гуляй смело? Дурочка я, что пожалела тебя ночью…

И с милым стариканом Брокгаузом похожая история.

Столкнулся с ним в коридоре Игрек, а тот в его сторону и не смотрит.

— Иоанн Васильевич, — недоумевает Игрек, — вы чего?

— Хуй через плечо! — загадочно отвечает интеллигентнейший старец.

— Я вас чем-то обидел?

— Ты распоясался ночью, Игрек, до безобразия!

У Игрека от предчувствия катастрофы оледенело все тело: неужели он во сне изнасиловал почтенного джентльмена?

— Иоанн Васильевич, умоляю: скажите, что ночью было?

— Оголтелый разврат!

«Боже, прости меня за все мои грехи сраные!»

Лейтенант Мухин только бренным телом пребывал в Воробьевке, а душой давно был со своими невидимками. Тощий, как костыль, Муха, тоже сначала был для них невидимкой, несмотря на несомненные признаки материального существования, которые мог представить. Более того, он для невидимок как бы вовсе не существовал. На их слепоту он поначалу крепко обижался, даже взывал к разуму полупрозрачных существ, похожих на едва различимые блики, что бывают на экране кинотеатра, когда свет еще не погашен.

Постепенно глаз пограничника настолько присмотрелся к необъяснимому явлению, что неуловимые на ощупь существа стали для него цветными и многомерными. Настолько реальными, что Муха отвергал сочувственные предположения душевнобольных: «Может, твои невидимки — гуманоиды?»

— Какие, на хрен, гуманоиды! — безапелляционно отвечал пограничник. — Наши люди!

Даже после нескольких инъекций аминазина и «Галочки» невидимки не исчезли, хотя поблекли, из цветных сделавшись черно — белыми.

Чтоб прекратить вредительские уколы, Муха стал прикидываться дурачком, жизнерадостно заявляя, будто никаких призраков больше не видит. Ознобишин заключил, что больной прикидывается умным, но уколы отменил, чтоб вовсе не лишать парнягу приятного общества невидимок.

В дальнейшем из малохольных призраков невидимки вновь превратились в бодрых, разноцветных существ. Пограничник был за них очень рад.

Необходимость скрывать от окружающих наличие завораживающего, как сказка, параллельного мира чрезвычайно угнетала Муху. Ему нестерпимо хотелось со всеми поделиться подарком, который взяла да и преподнесла ему жизнь. Нелепо ведь отрицать существование микробов лишь потому, что их не видно без микроскопа, или звезд, недоступных человеческому зрению без телескопа. Возможно, глаза у пограничника устроены чуть иначе, чем у прочих смертных. Может же природа порой почудить! Телята с двумя головами сплошь и рядом на свет нарождаются, летучие мыши издают до того тоненький писк, что ухо пограничника его не различает, а Мухе все норовят дать в глаз за то, что он видит, чего не следует.

Взор пограничника растворялся в параллельном мире. Телом он был здесь, душой — там. Жестокосердный Сизарь, улетевший в неизвестном направлении, ради смеха стянул с Мухи треники вместе с трусами, и тот, не заметив стыдобы, шастал по всему отделению, беззастенчиво болтая мужской гордостью.

После Того как лейтенанта оставили в покое, здраво рассудив, что в дурдоме каждый имеет право видеть, чего хочет, у него осталось всего одно расстройство: невидимость для невидимок. Строго говоря, они для него давно перестали быть невидимками, а он для них остался.

— Они меня не видят! — горько жаловался Муха сердобольной Люсе.

— И ты их не видь! В упор! — сестричка указывала больному путь к спасению. Но он его не видел.

— Что я могу с собой поделать, если у меня глаза такие! — мучительное наслаждение всех гонимых художников.

Алевтина, отметив возвышенную душу неотесанного пограничника, задумалась:

«Может, поэты тем и отличаются от прочих, что видят невидимок вместо всякого говна?»

Однажды Муха издал вопль ликования. Произошло нечто, потрясшее бедного психа: невидимки заметили его!

На остальных обитателей Воробьевки событие не произвело ни малейшего впечатления: здесь и не такое видали!

Только первые фразы обалдевшего от счастья Мухи прозвучали вслух, впоследствии он стал общаться с невидимками беззвучно.

Каким образом? Об этом Муха не имел никакого понятия. Так же, впрочем, как и о прочих вполне изученных наукой физиологических процессах, например, дыхания или пищеварения.

Только материальное тело, большое и Неповоротливое, мешало лейтенанту Мухину полностью Погрузиться в невидимый посторонним, но необыкновенно притягательный мир. Став в нем своим, пограничник вник в непростые отношения между обитателями четвертого измерения.

— Почему же мы их не раздавим? — что‑нибудь вроде этой глупости сочувственно спрашивала иногда простодушная Люся.

— На солнечный зайчик можно наступить, но кто видел, чтоб он после этого корчился в муках, полураздавленный пятой человека?

Иных безумцев велеречивость Мухи забавляла, другим действовала на нервы.

— Невидимки занимаются сексом? — позевывая, допытывалась Люська на ночном дежурстве, объясняя свой интерес тем, что боится быть ими изнасилованной.

Вполне житейский вопрос шокировал пограничника чудовищной грубостью, как если бы кто‑нибудь спросил в театре, делала ли Джульетта Ромео минет.

— Не видел я у них телодвижений скотских! — с праведным гневом отвечал Муха. — Совокупленье душ приносит больше счастья, чем сплетенье потных тел!

— Разве совокупленье тел не помогает совокуплению душ? — интересовалась Ведьма.

— Совокупленье тел у человека заканчивается семяизвержением, а вовсе не соитием двух душ! — величественно громыхал Муха своим басом на все отделение. Пророк.

Алевтина была с этим не согласна, но спорить с безумцем не желала. Враг ее в реальном мире — Брокгауз — не упускал случая, чтоб ни съехидничать:

— Вместо коммунистического субботника на территории Воробьевки будет производиться сжигание ведьм. И изгнание дьявола из тех, кто замечен в связи с нечистой силой!

Алевтина радовалась, что, приняв облик Игрека, вмазала ядовитому старикану. Без всяких усилий она угадывала его неотвязную мысль: затеять с ведьмой совокупленье тел. Даже под угрозой последующего изгнания из него дьявола.

Об очередном душевном потрясении Мухи глюки узнали по его пронзительному крику.

— Помер кто из невидимок? — посочувствовала Люся.

Смятение в глазах пограничника говорило о том, что случилось кое‑что похуже.

— Ты их перестал видеть! — догадалась Люська. И погладила Муху по мохнатой руке. — Бедненький!

«Такой медведь, а трахается только с невидимками! Нонсенс!»

— Они остались! — промолвил наконец лейтенант. — И я остался. Но в мире кое‑что сломалось!

Это глюки и сами видели.

Сломалось что-то или построилось — большой вопрос. Без первого не бывает второго.

Пограничник, обретший склонность к философичности, сам познал эту нехитрую истину.

Слаженный мир, населенный милыми неосязаемыми существами, дрогнул и рассыпался.

Причина катастрофы, потрясшей параллельное мироздание, крылась в появлении санитара Колюни и несчастного самозванца сына Сатаны Мальчикова.

Муха вполне мог сделать вид, что не замечает их — во имя сохранения гармоничного мира невидимок. Но лейтенант не привык отводить глаза в сторону: ни на Государственной границе, ни на больничной койке.

«Колюня!» — окликнул он покойного санитара, не шевеля губами, внутренним голосом.

Тот вздрогнул и завертел головой, не находя того, кто его позвал. На Муху он, конечно, не подумал.

«Мальчик!» — снова подал Муха внутренний голос.

Повешенный Мальчиков вытаращился на пограничника.

«Муха, ты когда подох? — с живейшим любопытством Осведомился сын Сатаны. — Сразу после нас, что ли?»

«Я живой, — стыдливо признался пограничник. — А вы все мертвяки?»

«Кто его знает… — неопределенно заметил Колюня, — вроде призраков, что ли… Я в этом не особо понимаю»!

«Тени, бля! — добавил Мальчиков. — Не пойму только, ты-то как здесь очутился?»

Муха схитрил, лишь бы бывшим дружкам не было завидно, что он еще живой.

«Я одной ногой в могиле стою…»

Колюня и сын Сатаны удовлетворенно закивали.

«Ты знаешь чего… — мрачновато проговорил Колюня, — ты ногу эту лучше вытащи… которой в могиле Стоишь…»

«Разве у вас плохо?» — удивился Муха. Выглядели кореша лучше, чем при жизни.

«Хорошего мало, — закряхтел Колюня, — призраком на том свете въябывать!»

Таким образом, востроглазый пограничник углядел в Воробьевке царство теней. Впрочем, точно такое же царство располагалось в любом другом доме. Выяснилось, что души не на небо отправляются и не в преисподнюю, а пребывают там, где жили. О возможности перемены места жительства Муха выяснять не стал, хотя его очень заинтересовал мир, лишенный границ, а следовательно, пограничников и таможенников.

Интерес лейтенанта Мухина носил профессиональный характер, никуда эмигрировать после смерти он не собирался. Правда, и в Воробьевке не желал коротать свое бессмертие.

О быте призраков Муха получил самое общее представление. Плотские радости теням были чужды: ни секса, ни водки, ни жратвы. В общем, не фонтан. Не то, чтобы души усопших очень маялись на том — этом — свете, но и блаженства не испытывали — как показалась Мухе. Возможно, главная радость каждого состояла в том, что другому не лучше, чем ему. Тысячелетняя мечта человечества о всеобщем равенстве воплотилась в жизнь после смерти. Впрочем, скептик Муха подозревал, что кто‑нибудь и там устроился получше прочих.

Проникновение пограничника за грань жизни и смерти осталось тайной для глюков. В блаженном неведении длили они свои дни, служа по мере сил науке, верховным жрецом которой казался им доктор Ознобишин.

Желчный Брокгауз, избавившийся от своей мизантропии в Воробьевке, не освободился от совершенно необъяснимой веры в Игрека, в то, что в тщедушном дылде гибнет дар повелителя. Сам он обладал необычайным влиянием на Игрека, хотя тот в последние дни уже не походил на затюканного подростка.

— Прикажи Ознобишину, чтоб он почесал затылок!

В этом распоряжении Брокгауза таилось лукавство. Иннокентий Иванович сидел в ординаторской, склонившись над своими записями. Больным в коридоре он был виден со спины. Время от времени доктор почесывал затылок. Дурная привычка, отчего-то распространенная на Руси.

Иоанн Васильевич хотел, чтоб Игрек поверил в свои силы, ради этого даже слегка смухлевав.

Именно когда Долговязый сосредоточенно твердил, как заклинание: «Почеши лысину! Почеши лысину!». Ознобишин делать этого не желал. Как только раздосадованные неудачей Игрек с Брокгаузом двинулись дальше по коридору, доктор поскреб затылок пятерней.

С некоторых пор беспутная Люся стала изводить Игрека любовными намеками, давая понять, что они уже были близки. Долговязый не поддавался на провокацию, отрицая свое участие в любовном пиршестве.

Внуши Люське, чтоб она подошла к тебе, вильнула жопой и спросила: «Женилка еще не выросла?» — сакраментальная фраза, которой сестричка каждый божий день изводила Игрека.

Люся поймала заинтересованный взгляд своего фаворита. Расплылась в ухмылке до ушей. Вильнула аппетитной попой.

— О, что я вижу! Женилка выросла?

Игрек считал, что это успех, Брокгауз — что все в заговоре против его мальчика.

Между тем Мухин, будучи человеком военным, хоть и душевнобольным, не мог не задать давнишним знакомцам конкретные вопросы, связанные с их появлением в параллельном мире. Санитара он всегда недолюбливал за жестокосердие, но отыгрываться на человеке, лишенном тела, — последнее дело.

«Колюня, как тебя угораздило в окно вылететь? Спьяну, что ль?»

«Был я в ту ночь трезвым, как стекло… — с эпическим размахом поведал полупрозрачный, как медуза, Колюня. — Только Люську отодрал, повело меня в сортир…»

«Потянуло, что ли?» — уточнил Муха.

«Повело, бля! — настаивал санитар. — Как будто кто в спину толкал!»

«Отлить захотел?»

«Ща по лбу закатаю!» — по привычке окрысился Колюня.

Муха не обиделся на невидимку, почти иллюзию.

«Решетку из окна выставил — как лунатик… Помнишь, у нас был такой амбал — на баб по ночам залазил…»

«Ничего не мог с собой поделать?»

«Себя не помнил. Только когда из окна выскочил, в воздухе очухался…»

«Лететь страшно было?»

«До усрачки!»

«А дальше чего?»

«Долетел благополучно».

Из душераздирающей беседы с Мальчиком пограничник уяснил следующее.

Будучи под мухой, но в меру, сын Сатаны самолично смастерил из голубого галстука петлю, деловито привязал ее к другому галстуку тропической раскраски. Мальчиков до того любил цветастые галстуки, что носил их даже со спортивным костюмом.

Осуществить роковое намерение удалось, только привязав третий галстук.

Муха усвоил главное: Мальчик так же, как и Колюня, не испытывал ни малейшей депрессии, а суицид совершил, как бы повинуясь чьему-то беззвучному приказу. По наитию.;

Пораскинув мозгами, пограничник смекнул, что такой приказ могли отдать только невидимки, присмотревшие среди живых людей для себя подходящее пополнение.

Зачем теням другие тени? Каким образом они влияют на живых людей?

Ничего этого Муха пока не ведал, но, копаясь в своей жизни, вспоминал случаи, когда и сам действовал сомнамбулически, без всякого соображения. До самоубийства, к счастью, пока не доходило. Значит, невидимкам он пока без надобности. Всегда пограничник неосмысленно ощущал, что живые и мертвые как-то связаны, но такого влияния мертвых на живых, конечно, не ожидал.

«Мертвецы тащат нас за собой в могилы!» — Муха в ужасе кинулся в койку, укрылся одеялом с головой. И увидел рядом на подушке лысую голову хохочущей беззубой старухи. Невидимую для счастливчиков, вроде сумасшедших из Воробьевки.

Кроме жизненно важных смертоубийственных проблем, Муха обсуждал с невидимками и сугубо бытовые. Например, Колюня сообщил пограничнику, где у него дома припрятана заначка от супруги. Если к ней ходит Толя Маленький, бабки взять себе, если ходит кто другой — отдать супруге. Сам попользоваться радостями жизни Колюня был не в силах.

Явившись к вдове, лейтенант застал у нее Толю Маленького и еще одного нетрезвого джентльмена.

— Друг, ты откуда? — миролюбиво спросили пограничника.

— От Колюни, — честно ответил Муха оторопевшим хахалям.

Прихватив заначку, он с чистой совестью отправился в Воробьевку.

Из сочувствия к покойникам лейтенант сделался как бы посредником между ними и живыми людьми. Приносил мертвецам последние новости из дома, выполнял всякие поручения, порой деликатные. Зато невидимки щедро расплачивались с пограничником. Знали покойнички, где разжиться копейкой.

Но Муха хлопотал не из‑за денег. Оказавшись между тем светом и этим, он ощущал свой долг в том, чтобы связать небо и землю. Для чего иначе было даровано ему свыше особенное зрение!

Муха сообщил Игреку то, что узнал от покойников: его приятель Брокгауз на самом деле — полковник Безопасности Судаков. В старые времена — гроза диссидентов. Создал через подставных лиц антисоветский кружок и с блеском разоблачил его. За что получил орден Ленина.

Бесхитростный Игрек поделился этими сведениями с самим контрразведчиком.

Судаков не стал отнекиваться. Объяснил, что хотел подлечить нервы, а под своим именем в Воробьевке — неудобно. От ордена Ленина контрразведчик тоже не стал отрекаться, правда, сообщил: удостоился награды за то, что поймал японскую шпионку.

— Она выдавала себя за киргизку, — поведал полковник.

— Как же вы ее разоблачили? — полюбопытствовал Долговязый.

Контрразведчик беззвучно пожевал губами, решая, стоит ли выдавать мальчонке государственную тайну.

— У японок волосы на лобке не растут. Я увидел, что косоглазая в парике…

Наивный Игрек обомлел.

— У шпионки парик был…

— Конечно, на лобке, — подтвердил поддельный Брокгауз. — Мне это показалось подозрительным.

Игреку хотелось спросить, как чекист углядел потайной парик, но он постеснялся.

— За парик вас наградили орденом Ленина? — с благоговением спросил дылда.

— За разоблачение агента японской разведки! — строго поправил мальчика полковник. И добавил со вздохом: — Самое трудное в этом деле было то, что у киргизок пизды тоже лысоватые.

— Как вас теперь называть? — спросил Долговязый, слегка ошалев от многообразия жизни.

— Как угодно, — с любезной улыбкой отвечал многоликий контрразведчик, — у меня есть еще с десяток имен.

Для профи не составило труда выведать у Мухи все, что открылось тому о загробной жизни, включая подробности самоубийств Колюни и Мальчикова. Кое — кому из бывших диссидентов, не доживших до нынешних времен, передал Сергей Павлович через Муху приветы и наилучшие пожелания.

— Как они могут мне насрать? — осведомился контрразведчик у Мухи полушутя.

Честный пограничник пожал плечами. Врать не хотел. Про то, что мертвые хватают живых, тоже умолчал.

Сведения, которые лейтенант Мухин сообщил полковнику, получить тот мог только от самих диссидентов.

В этом чекист не сомневался. Существование параллельного мира, населенного его врагами, огорошило Судакова.

Конечно, и на том свете собраны самые крепкие, бескомпромиссные чекисты. Они разберутся с диссидентами, вышибут из них мозги. Но то, что приходится дышать с мерзавцами одним воздухом, угнетало полковника.

— Есть у них тюрьмы или лагеря? — спросил он у Мухина.

— Не видал. Психушка есть.

— Какая?

— Наша.

Судаков рассудил, что в таком случае и лагеря у призраков есть. Но кто в них сидит? По приговору какого суда, не земного же?!

Сергей Павлович взял у пограничника подписку о неразглашении, но не сомневался, что тот разгласит тайну жизни и смерти, хранить которую следовало крепче любой государственной тайны.

Полковник поздравил себя с вербовкой первого агента на том свете. И сам же радостно выдохнул:

«Служу Советскому Союзу! — А, поразмыслив, прибавил: — И на том свете буду служить!»

Исчезновению Мухи из Воробьевки не придали особенного значения. Он вообще был какой-то странный. Может, стал невидимкой.

Рассуждавшие в таком духе сами не знали, как близки были к истине. Пребывая в черной меланхолии, Муха боролся с искушением отправиться в параллельный мир. Дорог туда вело немало: петля, отравление, утопление… Единственное удерживало пограничника на этом свете: важность его миссии быть связующим звеном между тем светом и этим.

Обезьянник Службы безопасности, куда поместили Муху, вполне его устраивал, потому что и там невидимок было видимо — невидимо.

— Что у нас творится с покойничками? — сразу справился полковник Судаков, наведавшись к задержанному.

— Навалом их тут.

— Надо дезинфекцию провести!

Глава шестая

В жизни Игрека произошло важное событие, поначалу им незамеченное. Время от времени Кукушка со злорадством порывалась покуковать полковнику Судакову. Всякий раз он, заткнув уши, покидал прорицательницу после первого же «ку-ку».

Приняв успокаивающую микстуру, Сергей Павлович пребывал на койке в расслабленном состоянии, отгоняя прочь непрошеные мысли о том, что на одной койке с ним улеглись несколько отъявленных диссидентов.

Полковник имел благое намерение соблазнить Алевтину, чтобы избавить Игрека от нравственной зависимости, от нее.

Судакову пришлось отказаться от своего плана только из‑за проклятых диссидентов. Вообразив, что мерзавцы будут вертеться у него под ногами в интимные моменты и скалить зубы, контрразведчик сразу увял. Он и спать стал беспокойно, ожидая от бывших зэков подлых проказ.

Сергей Павлович пытался с ними договориться по-хорошему, но те трусливо отмалчивались. Ни звука не услышал полковник Судаков в ответ на чистосердечное раскаяние и предложение дружбы. Злопамятные попались подонки. Контрразведчик понял: если не вступит в контакт с покойниками, сойдет с ума. И будет помещен в ту же Воробьевку.

Сойти с ума в обратную сторону не удастся, и ждет его дорога в окно или под потолок. В другой жизни он, наконец, разберется с невидимыми поганцами!

Сергей Павлович бодрился, но на самом деле встреча с душами врагов страшила его. Будет ли он на том свете полковником безопасности? В живом виде Судаков обладал перед призраками хотя бы телесным преимуществом…

Понимая, что вес тела имеет значение в схватках борцов или боксеров, но не при встрече с враждебными невидимками, Сергей Павлович все-таки упрямо цеплялся за свою жизнь, чтоб сохранить столь привычную и любимую плоть.

Полеживая в койке после приема успокоительных капель, полковник Судаков меланхолически рассуждал:

«Вся мощь великой державы не может обеспечить безопасности бойца невидимого фронта от других бойцов невидимого фронта…»

В голове контрразведчика стало путаться. Спасительная микстура умеряла душевную боль Судакова.

«Наверно, призракам даже на атомную бомбу насрать! — без паники философствовал Сергей Павлович. — Вот кто третью мировую войну развяжет! Служба безопасности должна создать разветвленную агентурную сеть на том свете, чтобы иметь возможность вовремя предотвратить агрессивные выходки враждебных элементов…»

Слова сами находили друг друга. Оставалось только перенести их на бумагу. И послать… к чертовой бабушке.

Сергей Павлович с горечью вынужден был признать: если докладная записка о необходимости создания агентурной сети на том свете ляжет на столы московских генералов, верного служаку пожизненно упекут в Воробьевку. С правом носить полковничьи погоны на пижамной тужурке.

— Радуетесь, скоты, из за своей неуязвимости? — бодро обратился Сергей Павлович к призракам. — А если мы вас отравляющими веществами? — Судаков лихо испустил громкий срамной звук.

На него охотно откликнулись в других палатах. Пуская ветры, люди бессознательно стремились отвратить от человеческого сообщества незваных призраков.

— Передохли, сволочи? — с победоносным видом осведомился полковник Судаков. И узрел Ознобишина, памятником возвышавшегося над его койкой.

Скорбный вид доктора был красноречив:

«Еще один свихнулся в Воробьевке! Теперь ты наш навек! Доигрался на свою жопу! Ее ждут большие испытания! Что же тебе вколоть для начала, дорогуша?»

Полковнику Судакову нестерпимо захотелось хоть одному человеку открыть душу.

— Иннокентий Иванович, какое есть средство борьбы с призраками?

— Перекреститься!

— А если они неверующие?

— «Галочку» в жопу.

Судаков оторопел.

— Но у них нет жопы!

— А у вас?

Кукушка нашла свою жертву, когда та потеряла всякую способность к спасению.

Пребывая в черной меланхолии, полковник Судаков впал в дрему.

Игрек лежал на своей койке с толстой обтрепанной книгой сказок. На днях он научился складывать буквы в слова, и сам процесс чтения доставлял Долговязому несказанное удовольствие.

Кукушка устроилась в кресле напротив дремлющего Судакова. Настроилась на нужный лад. Ощутила в животе приятный холодок. Произошло соприкосновение с вечностью.

— Ку-ку… — легко, как выдох, вылетело из чрева прорицательницы. — Ку-ку…

Судаков открыл один глаз.

— Язык отрежу…

Что вещей Кукушке глухие угрозы! На нее с ножом кидались, горячими щами в лицо плескали, а она не изменяла своему предназначению.

— Ку-ку… ку-ку…

Сергей Павлович придавил сверху голову подушкой, чтоб лишить себя слуха, но роковое кукованье даже мертвый услышал бы. Не думал Судаков, что у судьбы такой тоненький, противный голосок.

— Ку-ку… ку-ку…

Контрразведчик собрался с силами, чтобы выскочить из палаты, так и не узнав свой приговор. Но кукованье вдруг оборвалось.

Кукушка с бесстрастным ликом, вперила взор в бесконечность. Ждала новых сообщений из вечности.

«Я знаю, век уж мой измерен… — Сергей Павлович разразился сардоническим хохотом. — Смешно спешить на встречу с призраками, она и так близка — я стану резидентом нашей разведки на том свете!»

Гордость миссией, которую полковник самолично возложил на себя, приободрила его до того, что даже предательский страх («Пидарасы сразу по прибытии на тот свет опустят меня») Не лишил Судакова патриотического воодушевления: «Должность генеральская! Даже наш резидент в Америке — генерал — майор, а уж на том свете меньше чем на две звезды не соглашусь!»

Особенно Игрека влекли сказки про ведьм и чертей. Не в первый раз с замиранием сердца перечитывал Долговязый сказку про братца Иванушку и сестрицу его Аленушку. Ведьма в ней была наделена удивительным даром принимать чужой облик.

Игрек впал в разнеженную мечтательность. Удивляясь тому, что Алевтине нравится быть ведьмой, Ангел стал фантазировать на темы перевоплощения. Как Алевтина распорядилась бы собой, обретя его наружность? А если Брокгауза?

Громкое кукованье вырвало Игрека из сладостного плена детских мечтаний.

На койке, вдавив голову в подушку, лежал Иоанн Васильевич, наружностью похожий на покойника. О том, что Брокгауз еще жив, свидетельствовал его обреченный вид. У покойников, Игрек помнил, бывают спокойные или сосредоточенные лица.

Когда кукованье прекратилось, физиономия приятеля исказилась мученической гримасой, будто ему нестерпимо захотелось пи-пи.

Игреку стало жаль милого старичка невыносимо. Долговязый готов был пожертвовать чем угодно, хоть пиписькой, только чтоб спасительное кукованье продолжалось.

Кукушка, помедлив, снова кукукнула, как бы через силу. И с недоумением уставилась на полковника. Тот был похож на выходца с того света.

«Через несколько лет Брокгауз тяжело заболеет, но его спасут!» — смекнул Игрек.

— Ку-ку… ку-ку… ку-ку…

Кукушка, покорившись высшей воле, стала издавать жизнеутверждающие звуки легко, не замечая принужденья.

Иоанн Васильевич порозовел, на губах его затрепыхалась торжествующая улыбка.

— Ку-ку… ку-ку… ку-ку… ку-ку…

Полковник Судаков, опасаясь, что кукованье вот — вот оборвется, поспешно вскочил на ноги, «Пусть другие отправляются в командировку на тот свет! Все равно никто не оценит моих заслуг! Никогда в жизни посмертно Героя и генерала не дадут!»

— Ку-ку… ку-ку…

Чтоб не искушать судьбу, Сергей Павлович, теряя на бегу тапки, поспешил в коридор.

«А призраки пусть меня подождут! У них в запасе вечность!»

— Ку-ку… ку-ку…

Игрек смутно ощущал связь с Кукушкой и даже свою причастность к благому делу — продлению жизни приятеля (догадка о том, что они с Кукушкой, надув легковерного Брокгауза, стали шарлатанами, придет позже).

Игреку почудилось, что Кукушка издает вещие звуки, только когда он дергает за незримую нить.

Когда Иоанн Васильевич исчез в коридоре, спасаясь от убийственного разочарования, Долговязый отпустил ниточку.

Кукушка привычно сложила губы для кукованья, но не издала ни звука.

Игрек вновь нащупал кончик связующей нити, осторожно потянул за него.

— Ку-ку… ку-ку…

«Кажется, я поймал Бога за бороду…»

От радости Игрек сам крикнул во всю глотку:

— Ку-ку!

Кукушка не протестовала. Стала вязать варежки с чувством выполненного долга.

Несмотря на секретность, с которой майор Коробочкин вел дело поджигателя Сизова, полковник Судаков о нем дознался. Если уж на том свете у него была агентура, то в милиции и подавно. Прикармливал контрразведчик всех, у кого зубы были целы, один Коробочкин не клевал с его руки.

«Независимый сыскарь… мать его! Сумасброд!»

В свете сияющего всеми цветами дела Сизова меркли достижения Судакова с сумасшедшей мафией. И полоумный лейтенант Мухин с его невидимками больше не радовал Сергея Павловича. Объединиться в одно дело строптивый майор не желал. Допустить, чтоб поджигателя особняка Службы безопасности нашла милиция? Лучше умереть. И смотреть продолжение этого спектакля с того света.

Впрочем, может ли он умереть раньше срока, назначенного Спасителем и сообщенного на землю через Кукушку? Может, и может, но не хочет.

Сергей Павлович, естественно, уловил: Кукушка споткнулась, перестала куковать.

«Значит, я все-таки умру, бля!» — в сердцах выругался полковник.

Потом раздалось дикое, отчаянное «ку-ку», сулившее ему невиданный взлет после физической смерти.

«После реанимации!» — успокоил себя Судаков.

«Откуда у нас с Кукушкой такая связь? — гадал Игрек, в глубине души догадываясь, что подобная связь у него может установиться не только с полоумной теткой. Боялся сглазить. — Может, мы с ней в прежней жизни были близкими родственниками? Вдруг она моя мать? Тогда Кукушка сама признала бы меня».

Игрек водил себя за нос, пока спускался по лестнице.

В больничном саду Алевтина гуляла под ручку с параноиком, изнасиловавшим свою бабушку. Цель прогулки заключалась в возбуждении ревности Игрека, обнаружившего гомосексуальные наклонности. Ведьма имела в виду его противоестественную дружбу с оборотнем Брокгаузом, обернувшимся полковником Безопасности.

В коротенькой третьей жизни Игрека, бедной любовным опытом, такого еще не случалось.

«по-моему, это разврат…» — с сомнением подумал угрюмый мальчик. Ему захотелось, чтоб со счастливой парочкой случилась какая‑нибудь смешная гадость, исключающая взаимную симпатию Тины и насильника.

До Игрека доносились отголоски возвышенной беседы.

— … В старушках есть очарование тлена… От них исходит дух палых листьев, старого вина, монастырского подвала… — со вкусом произносил геронтофил.

Тина отвечала эстету заливчатым смехом.

— На старушку я ложусь, как в могилу… Когда я сливаюсь с ней, у меня в ушах звучит органная музыка Баха.

— Встретимся лет через пятьдесят? — кокетливо улыбнулась Алевтина.

— Я могу изменить своим привычкам…

Неприязнь к извращенцу не помешала Игреку попытаться влезть в его шкуру, чтоб понять истинные намерения безумца.

Ничего Долговязый не понял, но попытка проникнуть вовнутрь негодяя не пропала даром. Игрек нащупал ниточку, тоненькую, как паутинка, которой неосознанно связал себя со своей жертвой.

Уже знакомым душевным движением мальчик протянул еще одну паутинку к ничего не подозревающему умалишенному. Потом — еще одну…

Почти физическая связь, возникшая между двумя людьми, Игреку была приятна. Он почувствовал себя хозяином. Стоит натянуть поводья — лошадь перейдет на галоп, отпустить — она понесется рысью…

Игрек натянул поводья.

Геронтофил напрягся, сосредоточенно смолк.

Тина с удивлением покосилась на своего спутника, не склонного к размышлениям.

«Он мой!» — самонадеянному глюку почудилось, будто он завопил на всю Воробьевку, хотя на самом деле губы Долговязого лишь дрогнули в улыбке. Поняв, что идиотик в его власти, Игрек помедлил, выбирая способ казни, как паук, любующийся мухой, попавшей в его паутину.

Когда между извращенцем и Игреком степенно прошли двое сумасшедших, глюк встревожился, не повредилась ли драгоценная связь, словно она на самом деле представляла собой нечто материальное.

Алевтина благосклонно кивала головой, совершенно не вникая в смысл ласковых речей своего кавалера. Куда больше ее занимала реакция Ангелочка на их флирт.

Реакция была шокирующей. Мальчишечка замер в столбняке, выпучив глазищи на придурка. Тот оживленно тарахтел о чем-то гастрономическом.

Тина прислушалась.

— Старушек я всегда употребляю с укропом и сельдереем. Малосольные старушки хорошо идут под водочку… Копченые — как закуска… Сухоньких старушек Можно вялить. Не хуже воблы получаются… Толстушек я не уважаю, хотя они хохотушки… услаждают слух… — Сам того не замечая, гурман оголился.

Ведьма отшатнулась от него.

— Пошел вон! — Тина обошлась без китайских церемоний.

— Вон ты как, старая! — полоумный выказал непритворное изумление.

С обезьяньей ловкостью он опрокинул Тину на газон и сорвал с нее юбку.

— Только не трепыхаться! — сосредоточенно приговаривал геронтофил, освобождая свою даму от остатков одежды. — И на старуху бывает проруха! Сейчас я тебя с укропчиком…

В секунду Игрек очутился рядом с насильником. Удар Ангела любви по причинному месту громилы стал спасительным для Алевтины. Стыдливо прикрывшись остатками одежды, девушка скрылась в дворницком флигеле.

Случившееся не произвело на наблюдателей сильного впечатления. Но дальнейшее их озадачило.

Едва очухавшись, поверженный насильник встал перед победителем на колени и произнес с надрывом:

— Ваше величество Игрек Первый! Нижайше прошу вас простить меня, засранца! Обещаю вам больше не употреблять старушек ни под каким соусом! Дозвольте поцеловать вашу руку!

Игрек величественно протянул умалишенному свою десницу.

Облобызав со слезами умиления руку Игрека Первого, насильник удалился на четвереньках.

Долговязый не скрывал, что церемония прощения раскаявшегося грешника доставила ему несказанное удовольствие. Удивления свидетелей его триумфа Игреку было мало, хотелось восхищения. Разве он этого не заслужил! Кто еще мог бы придумать такой шикарный титул: Игрек Первый!

Даже собрав свое барахлишко к выписке из Воробьевки, полковник Судаков не оставил психологических тестов с Игреком. Слухи о происшествии в больничном дворе докатились до контрразведчика как легенда о храбрости и ловкости Игрека, защитившего свою подругу от поползновений сексуального маньяка. К интересующей его теме банальная потасовка не имела отношения.

«Императив, который Игрек станет передавать объекту, должен для самого мальчика быть желательным. Тогда он больше страсти вложит в свой посыл», — Брокгауз пришел к простенькому выводу нынешней ночью.

Приятели устроились в холле, на продавленном диванчике. Напротив Кукушки. С просветленным лицом Кассандра ждала от Творца знака, означавшего, что Он вспомнил о ее существовании.

Прорицательница сидела в кресле, но могла бы застыть посреди улицы, не замечая толкотни и шипения прохожих, как и подобает божьему человеку. Возле нее на журнальном столике из бутылки «Жигулевского» торчали увядшие хризантемы, похожие на грязную вату.

Оценив каждую деталь в интерьере, полковник Судаков обратился к Игреку с неожиданным вопросом:

— Скажи, дружок, ты хотел бы, чтоб Кукушка сейчас засунула пивную бутылку себе между ног?

Игрек не обнаружил в себе такого желания.

— Разве бутылка влезет?

— Несомненно! — с энтузиазмом воскликнул Сергей Павлович. — Для этого, конечно, необходимо снять трусики.

Полковник понял, что чудачество с бутылкой не воодушевляет мальчугана.

— Представь, что Кукушка вставит между ног хризантему!

— Красиво, — с сомнением согласился Игрек.

— Попробуй убедить в этом Кукушку! — Сергей Павлович пытался передать большому ребенку свою увлеченность предметом — хризантема между ног — это поэтично!

Игрек сосредоточенно насупился, чего совершенно не требовалось для бессловесного внушения. Хотелось, чтоб Брокгауз оценил его усилия. Противиться внушению Иоанна Васильевича он не мог, словно тот опутал Долговязого своей паутиной. Кукушка очнулась, будто спросонья окинула друзей подслеповатым взглядом. Потянулась к цветочку. Вытащила его из бутылки. С недоумением повертела в руках. Затем встала и шагнула к Судакову.

— Очень красиво, когда цветок у интересного мужчины из жопы торчит!

Полковник Судаков едва не завизжал от счастья. А Игрек испытал мутоту разочарования: ему хотелось, чтоб Кукушка насильно стянула с контрразведчика спортивные штаны и сделала ему красиво.

Дело о поджоге здания Службы безопасности, перестало радовать Коробочкина, когда полоумный Сизов вдруг напомнил сыщику перепуганного насмерть поджигателя Рейхстага из стародавнего фильма. Запахло липой.

Сизов по-прежнему категорически отрицал свое участие в поджоге контрразведки. Иными словами, симулировал потерю памяти. Ознобишин же утверждал, что таких выпадений памяти у нормального человека быть не может.

Может ли нормальный человек делать вид, что общается с душами умерших?

Может — по заверению того же доктора Ознобишина. Мошенничество — преступление психически здоровых людей.

По сведениям, полученным майором Коробочкиным, полковник Судаков, арестовав лейтенанта Мухина, готовит новые аресты. Чекистов может устроить только террористическая организация. С размахом мужики действуют. Намеки Судакова на необходимость объединения усилий объясняются, конечно, тем, что на руках у Коробочкина козырной туз — Сизов, а что у контрразведки? Шестерки. Старый шулер Судаков вмиг оставит честного мента без единого козыря.

Удерживали Коробочкина от объединения с полковником не картежные соображения (шулера можно и канделябром приложить).

Выдувать вдвоем мыльный пузырь — это не для Коробочкина. Чем больше выйдет пузырь, тем скорее он лопнет. Впрочем, иные умельцы выдувают такие мыльные пузыри, что летают на них всю жизнь, совершая даже кругосветные путешествия. Скажем, из утренней газеты Станислав Сергеевич узнал, что его однокашник по милицейской школе Бобрышев отправился в Америку читать лекции полицейским.

Раскрываемость, а вернее — признавательность, у Бобра всегда была стопроцентной. Такое рукоделие вызывало у Коробочкина отвращение. Совершать путешествия вокруг света на мыльном пузыре он не желал.

Полковник Судаков не сомневался, что вездесущий Коробочкин вскоре пожалует в Воробьевку. И застукает его на оперативной работе под псевдонимом Брокгауз.

— Это не есть хорошо… — в задумчивости проговорил контрразведчик с иностранным акцентом.

— Есть хорошо! — радостно откликнулся Игрек, греясь на солнышке у открытого окна в ожидании обеда. Он перечитал уже все сказки, которые смог достать в городских библиотеках, но детской жажды чудес не утолил.

— Иоанн Васильевич, расскажите сказочку! — ласкаясь к своей Арине Родионовне, застенчиво попросил Игрек.

Полковник безопасности уже рассказал своему агенту все сказки, что помнил с нежного возраста, а складывать новые не был обучен. Однако другого способа выйти на душевный контакт с агентом он не знал.

— Про кого тебе сказку?

— Про Красную Шапочку.

— Ну слушай. Жила — была Красная Шапочка вдвоем с матерью.

— А отец как же?

— Между нами: отцом ее был Серый Волк.

— Не может быть! — поразился Игрек.

— Еще не то может быть! Мужиков-то в их деревне почти не было.

— Разве у женщины от волка может родиться ребенок?

— В сказке — без проблем. От Красной Шапочки мать, конечно, скрывала, что ее папаша Волк. Раньше с этим строго было…

— Нельзя было спать с волками?

— Спать можно. Но анкеты всякие… Кто родители… пятый пункт… В общем, если отец волк — это как бы пятно на репутации…

— А Волк знал, что у него такая дочь?

— Понятия не имел. Пошла как-то Красная Шапочка через лес…

— Зачем?

— Бабку пирожками подкормить, старуха совсем оголодала. А навстречу Волк.

— Это я знаю.

— Про то, как он изнасиловал Красную Шапочку?

— Про это ни в одной книжке не написано.

— Скрывают.

При том, что Игрек приобрел с Алевтиной богатый сексуальный опыт, сказки он любил целомудренные. А Иоанн Васильевич, напротив, всех сказочных героев подозревал в разнообразных извращениях. Колобок у него, например, был жуткий развратник. Насиловал и старух, и стариков, и зверей. И ото всех после этого уходил, чем весьма гордился. Золушка, по Брокгаузу, была лесбиянкой, жила со злыми сестрами. Те, конечно, стали ее ревновать к Принцу. Совершенно напрасно, кстати говоря, потому что тот был фетишистом. Ничего, кроме Золушкиной туфельки, для сексуального удовлетворения ему не требовалось. И т. д. И т. п.

Нравственное чувство Игрека было оскорблено стариковской похабщиной, но страсть к сказкам требовала удовлетворения.

— Ну изнасиловал Волк Красную Шапочку, а дальше что? — капризно проговорил Долговязый, недовольный неуместной задумчивостью Брокгауза.

— Получил он у девочки нужную информацию про Бабушку…

— Дерни за веревочку — дверь и откроется?

— Типа того. И побежал к старухе.

— А Красную Шапочку он съел?

— Иносказательно. В сказках съел — значит, отодрал. — Судаков маялся, ублажая переростка детскими сказочками. И после каждого поворота сюжета норовил закруглиться. — Прибегает Волк к старушенции. Видит, лежит его теща. Отодрал он ее… Тут прибежали дровосеки — они были любовниками бабушки…

— И изнасиловали Волка, — поскучнев, вставил Игрек.

— Откуда ты знаешь?

— А что же еще могло быть? — Мальчик утратил к сказке всякий интерес.

— Не будь Красной Шапочкой, — извлек блудливый полковник мораль из своего повествования. — А то тебя во все дыры волки будут иметь!

Назидания Брокгауза имели всегда одну мораль: надо слушаться Иоанна Васильевича, тогда ничего подобного не произойдет.

Став Игреком Первым, мальчик расхотел следовать наставлениям плюгавенького старикашки.

Долговязый мог наречь себя даже императором, все равно Иоанн Васильевич опутывал его по рукам — по ногам бесчисленными паутинками, превращая в Гулливера, привязанного лилипутами за каждый волосок. Игрек не сразу уразумел, что его пленение происходит непрестанно, особенно когда Брокгауз предается сексуальным сказочным фантазиям.

— Не сегодня — завтра в Воробьевке появится Коробочкин, — перешел полковник Судаков к сути дела.

— Он предупредил?

— Оттого и появится, что не предупредил. Я сегодня выпишусь… Тебе придется попросить кое о чем Станислава Сергеевича.

— Мне он ничего не сделает…

— А ты попроси его без слов. Он не сможет тебе отказать.

— Да, но…

— После «да» «но» не ставится.

Обучая Игрека грамматике, Брокгауз умолчал об этом правиле. Мальчик постарался его запомнить.

— Коробочкин сделает все, что ты ему прикажешь. Тебя это радует?

— Нет, но…

— После «нет» «но» — тоже не ставится.

— Что же ставится после «да» и «нет»? — наивно удивился Игрек.

— Точка. Ты все понял?

— Да. Точка.

— Помнишь Сизаря?

— Угу, — сказал Игрек вместо «да», чтоб не ставить точку.

— Знаешь, где он?

Игрек помотал головой.

— Его арестовал Коробочкин.

— Из‑за тапочек?

— Каких тапочек?

— После смерти Мальчикова он стал носить его тапочки.

Иоанна Васильевича умилила душевная чистота мальчугана. Сущий ангел!

— Сизаря арестовали не из‑за тапочек. Вообще без причины. Потому что Коробочкину не понравился его нос.

— У Сизаря обыкновенный нос!

— А Коробочкин ему говорит: сделаю тебе бульбу, как у меня! И врезал ему в нос.

— Сделал? — ужаснулся Игрек.

— Сделал.

— Зачем же он его до сих пор у себя держит?

— Мне, говорит, твои зубы не нравятся. Вставные куда красивей.

— Выбил Сизарю зубы? — обомлел Игрек.

— Ты догадливый. И уши Сизаря ему не глянулись. Оборву, говорит.

Полковник Судаков переждал, пока впечатлительный мальчик попереживает.

— Как же помочь Сизарю?

Именно этого вопроса Сергей Павлович ждал.

— Подумай.

Забыв о том, что он теперь Игрек Первый, мальчик не находил ответа на свой вопрос.

— Надо внушить Коробочкину, что так поступать нехорошо?

— Из этого у тебя ничего не выйдет! Коробочкин старый волк! Ты на его зубы посмотри — сколько он народа сжевал!

Слишком богатое воображение нарисовало Игреку жуткую картину людоедства милицейского майора. Воспоминание о любителе малосольных старушек убедило Долговязого в том, что дурная привычка употреблять людей в пищу весьма распространена. Его же самого мутило от одной мысли, чтобы кого‑нибудь схавать.

— Что же делать?

— Хороший вопрос! — в голосе Иоанна Васильевича звучала ирония. — Ты, кажется, забыл, кто ты такой!

«Откуда он знает, что я Игрек Первый?» — Долговязого ужасала проницательность Брокгауза. Достопамятный Сизарь определял это качество Иоанна Васильевича по-другому: «В любую жопу без мыла влезет!»

— Ты можешь веревки вить из людей! Но сделать Коробочкина лучше, чем он есть, тебе не по силам.

Игрек надеялся, что его власть над людьми бесконечна. Где же ее пределы?

— Чтобы помочь Сизарю, совсем необязательно превращать задрипанного майора в гуманиста. Вполне достаточно внушить Коробочкину, чтоб он отпустил Сизаря домой.

— И он отпустит?

Брокгауз улыбнулся.

— Тебе он не сможет отказать!

— Я попытаюсь…

— Ты не попытаешься это сделать, а сделаешь!

Игрек почувствовал, что даже не попытается ослушаться доброго сказочника. Тот иногда сильно смахивает на Волка из «Красной Шапочки», а сам Игрек, наверно, на милую девочку в красном головном уборе.

Глава седьмая

Предчувствие не обмануло полковника Судакова: едва он по-английски исчез из дурки, не вернувшись с прогулки, как там объявился неугомонный Коробочкин. Майору хотелось отвести душу с Ознобишиным.

Собачье чутье, которым сыщик очень гордился, подсказывало ему: лживый Сизарь не врет, когда талдычит, что не помнит, как поджигал контрразведку. В поджоге он и смысла никакого не видел. Лавры Герострата не прельщали мелкого жулика. Но и психиатрии, которую представлял доктор Ознобишин, не поверить было невозможно.

Коробочкин не исключал, что Сизарь стал поджигателем по наущению Судакова. Как же полковник стер из памяти злоумышленника все следы преступления? И почему Судаков производит впечатление человека, потерпевшего кораблекрушение? Нашел себе островок, населенный сумасшедшими, чтобы прийти в себя! Подстраховывается на случай неудачи?

Задаваясь безответными вопросами, Коробочкин не мог не отметить, что все пути ведут в Воробьевку.

Пока Коробочкин за закрытой дверью вел беседы с доктором Ознобишиным, Игрек поджидал его на диванчике возле ординаторской. Долговязого озадачило, что его персона не вызывает у опера ни малейшего интереса.

Неужели неглупый человек не видит, кто перед ним: Игрек Первый или Ознобишин Последний?

— Станислав Сергеич! — если бы Игрек не окликнул сыщика, тот прошел бы мимо него. — Я хочу вам сообщить кое‑что…

Майор устроился в кресле напротив долговязого глюка. Приготовился услышать какую‑нибудь ахинею.

— Слушаю.

Игрек помялся.

— Я про Сизаря…

— Валяй!

Лицо боксера с расплющенным носом и шрамами на бровях напомнило Игреку о том, что тот любит полакомиться человечинкой.

— Он хороший… — все, что осталось у мальчика в голове от наставления мудрого Брокгауза.

Игрек ожидал, что Коробочкин уточнит: «И вкусный!»

Но милиционер только молча пожевал губами, как лошадь, выказывая нетерпение.

Поживей!

Игрек сосредоточился, безуспешно пытаясь нащупать хоть паутинку, связывающую его с мордоворотом.

— Вы думаете, Сизарь убил Мальчика и Колюню?

Коробочкин не понимал, куда клонит недоумок.

Про него самого майор выяснил, что тот стал фаворитом Судакова. А полковник просто так ни с кем не дружит.

«Пацан догадывается, что Сизарь у меня. Что дальше?»

— Что дальше? — повторил сыщик вслух. От нескладного парнишки веяло унынием дурдома.

— Пожар способствовал ей много к украшенью! — ни с того ни с сего всплыла в памяти Игрека реплика из сочинения господина Грибоедова, читанного накануне.

— Чего, чего?

Не глядя на Коробочкина, Игрек нутром ощутил интерес, возникший у сыщика.

— Случается, пожар очень украшает…

Сыщик выжидательно молчал.

— Например, пожар Службы безопасности… — Долговязый вспомнил про единственный пожар в своей жизни. — Разве он не украсил здание?

— Считаешь, стоило поджигать Безопасность? — по-деловому осведомился майор.

— по-моему, да…

Коробочкин решил, что парень совсем невменяемый.

Утрату интереса к нему Игрек сразу почувствовал: паутинки оборвались.

— Но я думаю, пожар устроили не для красоты…

— С какой же целью?

Уловив вновь пробудившийся в Коробочкине интерес, Игрек ощутили то, что по старинке называл душой. Больше он не упустит ниточки, за которые так приятно подергать! Ведь они ведут к рукам, ногам, голове большой куклы. И самое удивительное: чучело не догадывается, что им управляют!

Снисходительно роняя слова, Игрек мечтал владеть душой не одного раздолбая, а многих людей. С двумя-тремя он мог управиться даже сейчас. Может быть, толпой управлять даже проще, чем одним человеком…

Расслабившись из‑за своего прекраснодушия, Долговязый уловил, что Коробочкин задергался, стремясь освободиться от ласковых пут.

Фигушки! Игрек обволакивал грубого дядю своим обаянием — можно ведь и так назвать плен, в который угодил майор!

— Пожар устроили, чтобы испытать волнение в крови… — в Игреке пробудился плохой поэт. — Все были пьяны без вина! Огонь рождает в нас что-то неземное…

Коробочкин стряхнул с себя сонную одурь. Слушать полоумную белиберду было выше его сил. Сыщик поднялся, не прощаясь, двинулся к лестнице.

Игрек всполошился. Заболтавшись, он забыл о том, ради чего стал идиотничать. Брошенной собачонкой затрусил за удаляющимся шкафом средних размеров.

Несмотря на смятение, Долговязый крепко держался за ниточки, связывавшие его с майором. Коробочкин удалялся, а связь между ними отнюдь не слабела.

Милиционер вышел из больницы… прошел через сад на улицу, а Игрек, стоя у окна на шестом этаже, ощущал его так же, как прежде.

Неестественность происходящего породила у глюка тревогу.

«Это не связь, а лишь иллюзия. Иной раз мне кажется, что Тина рядом со мной, но ее ведь нету. Мухе везде мерещатся какие-то невидимки…»

Как бы то ни было, иллюзия того, что Игрек кем-то управляет, пьянила его не меньше пожара. Чтобы осуществить свое предназначение, мальчик приказал Коробочкину:

«Сейчас ты пойдешь к Сизову. Ты выпустишь его из каталажки на свободу. И дашь ему уйти, куда он захочет».

Игрек повторил свое внушение несколько раз. И ему не надоело. Как грезить о ведьмах или бармалеях. Или воображать себя невидимкой.

Подошла Люся с традиционным вопросом женщины, оскорбленной неожиданной холодностью мужчины.

— Что я тебе сделала?

— Укол.

— Псих!

— Тогда не приставай.

— Ты ж нормальный псих! Что-то у нас в койке было не так?

Игрек устал повторять, что у них не было никакой койки, поэтому он просто сказал:

— Люсьена, исчезни! — и сразу же испугался, что сестричка поймет его буквально.

С застывшей улыбкой Люся отошла от своего возлюбленного и продолжала двигаться в том же направлении, пока не достигла лестницы.

Долговязый проверил свою связь с Коробочкиным, но ее уже не было. Упустил из‑за сестренки такие нити!

Люсю Игрек увидел в окно. Она миновала сад и вышла на улицу. В белом халате.

«Психованная!»

После Воробьевки Коробочкин намеревался отправиться домой, но погруженный в свои мысли дошел без определенной цели до убойного отдела.

— Сизова давай ко мне! — кивнул он дежурному офицеру.

Когда подследственный был доставлен в кабинет майора, Коробочкин произнес без всякой интонации:

— Ты свободен!

Сизарь не спешил радоваться.

— Поймали поджигателя?

— Ты свободен, — повторил майор с отсутствующим видом.

Сизарю приходилось видеть такие лица в Воробьевке.

Дежурному офицеру Коробочкин приказал:

— Сизова выпустить!

«Освобожден за отсутствием состава преступления, между прочим», — написал сыщик в деле Сизова. И расписался. Потом он сделал ту же запись еще раз. И снова расписался. Сон с открытыми глазами длился. Еще дважды Коробочкин на бумаге освобождал подследственного. Взор майора растворился в небесной лазури. Если б не решетка, он попробовал бы вылететь в окно. Картавая ворона с надрывным карканьем пронеслась перед лицом сомнамбулы, разбудив его. О случившемся за последнюю четверть часа он помнил смутно, как с перепоя. Только четырехкратная запись об освобождении преступника дала сыщику информацию о случившемся.

Коробочкин кинулся на улицу, но Сизов, конечно, убрался куда подальше.

В Воробьевке он не появился.

Газетный киоскер сообщил Станиславу Сергеевичу, что мужчина, покинувший милицию, сел на скамеечку возле входа. Минуту назад подъехала черная «Волга» и забрала его. На номер машины словоохотливый киоскер не обратил внимания.

Таким образом, подтвердилась догадка Коробочкина о том, что Сизов не сумасшедший одиночка, а член группировки.

«А я сумасшедший одиночка!» — Станислав Сергеевич скрыл свое умозаключение от сослуживцев, но они каким-то образом и сами обо всем догадались.

Надежно упрятав Сизова во внутреннюю тюрьму Службы безопасности, полковник Судаков смог осмыслить случившееся.

Фортуна, всю жизнь стоявшая к Сергею Павловичу задом, наконец-то подарила ему кривую улыбку и позволила овладеть собой.

— Я отодрал ее через жопу! — теряя над собой контроль, завопил Сергей Павлович.

На голос начальника тотчас явился адъютант Мухортых.

— Сергей Палыч, вы меня?

— Фортуну! Отодрал!

— Это азербайджанка? Новенькая?

— Старенькая! — полковник развеселился. — Похож я на сумасшедшего?

В таком неуравновешенном состоянии Мухортых своего начальника еще не видел, но ответил дипломатично:

— Сумасшедшие разные бывают!

— Только сумасшедшие разными и бывают! — философски заметил Судаков. — Нормальные все одинаковые.

Победителя и побежденного посетила одна и та же мысль о собственном умопомешательстве. У настоящих сумасшедших такие мысли возникали редко.

На следующий день Сергей Павлович вернулся в Воробьевку, хотя предвидел, что Коробочкин явится туда сообщить Ознобишину о своем душевном недуге.

При виде мудрого сказочника Игрек виновато потупился, но Брокгауз с порога заключил его в крепкие объятия, словно друзья много лет провели в разлуке.

— У меня не получилось… — пристыженно пробубнил Долговязый.

— Все получилось, малыш, великолепно! Сегодня я весь День буду рассказывать тебе сказки… песенку спою…

— Людоед сделал все, как мы хотели?

— Именно! Мы с тобой хозяева этого мира!

Возле Судакова Игрек чувствовал себя не хозяином, а крысой из сказочки про хитрого крысолова. На дудочке, конечно, играл Брокгауз.

Рассказывая мальчику про Маленького Мука, у которого фаллос, естественно, был больше его самого, Судаков захотел внушить Алевтине через Игрека срамное желание.

Просить необузданного мальчишку о такой услуге было рискованно.

Пришлось Иоанну Васильевичу преодолеть плотское искушение ради высокой дружбы.

Так называемый Брокгауз был Алевтине отвратителен. Полковник Безопасности, сменивший личину, дабы совратить ее Ангела!

Ведьма строила глазки старому бесу, надеясь на вспыльчивость мальчишечки. Увы, то, что возбранялось любителю старушек, полковнику Судакову прощалось. Уразумев, что размолвка между друзьями невозможна, Тина впала в уныние.

После второго пришествия Брокгауза в Воробьевку Ведьма, превозмогая отвращение с нежностью коснулась сухонькой, как лайковая перчатка, ладони беса. Хищной птицей встрепенулась рука полковника, чуть не заклевала доверчивую девушку.

Игрек не обратил внимания на омерзительную вспышку похоти костлявого хищника. Ангел!

Исчезновение безобидного Мухи Аля связывала с полковником. Она приметила: простак сболтнул про невидимок чепуховину, которая кольнула мнимого Брокгауза. Что-то про Колюню и Мальчикова… Может, это чекист их убрал? Зачем? Мало ли…

«У попа была собака. Он ее любил. Она съела кусок мяса. Он ее убил…»

Похожая история. Когда Тина рассказала ее Игреку, тот не смог удержать слез: «Собачку жалко».

Не так жалко было Ведьме двух шелудивых дворняжек, как Муху. Симпатяга пограничник виделся ей громадным, ласковым сенбернаром. Теперь он угодил на живодерню Судакова. Как его оттуда вызволить — неведомо.

Тина выла от тоски по-собачьи, но никто ее не слышал.

Дружки, по своему обыкновению, устроились в больничном саду, отдаленно напоминающем Эдем, среди цветущей зелени, напрочь забыв о существовании Алевтины. Ведьма определила это по их лицам. Мириться с таким хамством — значило позволить безнаказанно плевать себе в душу. Для этого нужно родиться ангелом, а не нечистой силой!

Гуляющей походкой Тина прошла мимо мило воркующей парочки, игриво подмигнув Судакову. До этого момента можно было заподозрить приятелей в однополой любви, но после бурного отклика жилистого старца сомнений в том, что он отъявленный бабник, не оставалось.

— Игрек, на энцефалограмму! — высунувшись в окно по пояс, Люся окликнула больного.

Смутное, как сон, воспоминание из другой жизни посетило Долговязого. Молодая женщина в окне. «Сына, домой!» — кричит она кому-то, воскрешая в памяти взрослого Игрека досаду из‑за прерванного в самом интересном месте футбола.

«Если б мама называла меня по имени и фамилии, я отыскал бы ее сейчас», — без всякого сожаления рассуждал Игрек, направляясь на зов сестрички. Смазанный образ малознакомой тети не вызвал у него душевного отклика.

Кокетка распалила воображение Судакова и исчезла, оставив после себя облачко головокружительного дурмана. Обладая собачьим нюхом, контрразведчик в закрытом помещении без труда мог отыскать с завязанными глазами ухоженную даму.

Заметив преследователя, ветреница ускорила шаг. Судакова всегда возбуждало, когда от него убегали. Охотничий инстинкт, свойственный самцам.

Вертихвостка поступила как настоящая самка: почистила перышки, распушилась… потом вильнула хвостом и кинулась спасаться в надежде, что ее догонят.

Метафорическое восприятие отношения полов контрразведчика существенно отличалось от того, что ему предложила жизнь.

Нагнав Тину, Сергей Павлович схватил ее за руку, намереваясь увлечь на травку. Незатейливая пастушеская пастораль пленяла его больше изысканных композиций в отеле «Метрополь», к примеру.

Прелестная пастушка, однако, оказалась с норовом. Она вмазала по чисто выбритой (и оттого особенно чувствительной к прикосновениям) щеке полковника звонкую плюху.

Такие пассажи воодушевляли Сергея Павловича необычайно. Он постарался не услышать словесного сопровождения очаровательного взбрыка, и это ему почти удалось.

— Отвали, старый козел! — эту партию можно было бы исполнить на австрийском рожке, человеческий голос был для нее слишком груб.

— Ты хотела, чтоб я тебя захотел! — сыграл Сергей Павлович на флейте.

Затем пошли сплошь ударные инструменты.

— За яйца тебя повесить, дедуля?

— Ты сначала посмотри на них!

— Если увижу — откручу!

— Ты будешь от них в восторге!

Словесная какофония сопровождалась бестолковыми телодвижениями.

Пастушок, превратившись в Сатира, норовил спустить с себя штаны, полагая, что ни одна пастушка на свете не устоит перед его мужским очарованием.

— Сколько ты стоишь?

— Не продаюсь!

— Болтают, что тебя за два обеда купили эпилептики! Но я не верю!

На Тину напал истерический смех.

— За два обеда? С компотом?

— Безусловно.

— Надо подумать!

— И думать нечего! Я тебе предложу кое‑что получше!

Мысли участников сексуальной потасовки были об Игреке.

Судаков находил оправдание разгулу низменных инстинктов в том, что измена потаскухи отвратит мальчика от нее, а Тина не сомневалась в обратном: что только через любовную интрижку можно покончить с пагубной дружбой голубоглазого Ангела и черноокого беса.

— Что же ты можешь мне предложить? — Тина каталась от смеха.

Судаков сдернул с себя штаны и трусы. Таким образом, любовное предложение было сделано. Но своенравная шлюха не желала опускать глаза, чтобы узреть мужское великолепие полковника Судакова.

— Американский протез! — коварно солгал Сергей Павлович. Уловка, не раз позволявшая ему добиться благосклонности милых дам.

Алевтина невольно опустила глаза. Медленно подняла их, встретившись с победоносным взглядом самца.

— Только не здесь!

Привычная к переменчивости судьбы, Кукушка была изгнана из своей клетки на волю.

Любовные перипетии на скрипучей койке отразились в мыслях Тины:

«У старикана мания величия. Древняя развалина мнит себя обалденным самцом! Дамы из сострадания делают ему комплименты, а козел принимают их за чистую монету!»

Излечить душевнобольного от мании величия Ведьма могла бы одним взглядом, но гуманность не позволила ей это сделать.

Впрочем, суетливый любовник не особенно мешал Алевтине достичь неземного блаженства. Обычно попадались самцы, неустанно демонстрировавшие свою мужскую доблесть. Обделенную любовью женщину они считали нимфоманкой. Тина ждала лишь сладостного мига, когда останется в одиночестве. Никто не любил Тину больше, чем она сама. Разве что Ангел.

Обосновавшись в теле старого распутника, Ведьма покинула любовное ложе. В этом вместилище ей было отвратительно все: руки и ноги, как плохо подогнанные протезы — скрипят и ноют. Голова — деревянная, хуже любого протеза, похрустывая, держится на шее еле — еле, на соплях. О, спина вообще не гнется! Стиральная доска! Гениталии — позор нации, а не предмет гордости. Не дай бог остаться в этом теле навсегда!

Алевтина прошлась по палате, поскрипывая и пощелкивая суставами. Музыка старости нагнала на девушку меланхолию.

«Неужели и мне суждено стать когда‑нибудь старой каргой!»

Ответ Тина знала давно, но мнимая печаль из‑за тленности всего сущего приятно ее щекотала.

Ведьмы бессмертны! Когда станет немощным тело, данное ей Богом или дьяволом, Тина найдет себе молодую красивую плоть и поселится в ней. Ее бессмертная душа привыкнет к новой оболочке. Стоит состариться новому вместилищу сатанинского духа, как Тина найдет что‑нибудь подходящее. И вовсе не обязательно это будет женщина. Глупо отказываться от возможности прожить жизнь мужчины. Или несколько жизней. Ведьминым избранником может стать какая‑нибудь знаменитость или даже монарх.

«В любом случае это будет не полковник Судаков! — заключила Аля, натягивая одежду чекиста. — Жаль, конечно, терять время в таком паршивом теле, но ведь у меня в запасе вечность!»

Первым, кого увидела Алевтина, покинув палату, была верная Кукушка, страж чужой любви. Свернувшись клубочком в кресле, она дремала.

Дар небес не обогатил Кассандру, один застиранный халат она чередовала с другим. Свои стоптанные туфли Кукушка не променяла бы и на королевские, украшенные бриллиантами, если для этого пришлось бы покривить душой. Шарлатаны, предсказывавшие новоиспеченным богачам разные приятности, от них в ответ получали материальные блага. А Кукушку за ее трагические прогнозы, случалось, и поколачивали. Но ясновидящая не могла изменить своему предназначению.

Ведьма в ее пророчества не верила. Получалось, что за одно вранье платили деньги, а за другое — лупили. Какое предпочесть? Нищенка выбрала свое.

Наклонившись к уху Кукушки, Ведьма шепнула:

— Тина уснула. Не нужно ее беспокоить.

Кукушка с недоумением воззрилась на Брокгауза.

Она не догадывалась, что ее подружка старпера предпочла Игреку.

— Это наш секрет! — угадав ход мыслей пророчицы, прошептала Алевтина.

— Какой секрет?

— Что я у нее был. Девочка спит без задних ног. Она очень устала.

Кукушка посмотрела на Брокгауза, как на монстра. Он же расцвел под ее взглядом, принял горделивую осанку. От мужского самодовольства чуть не лопался.

— Стыдно вам, Иоанн Васильевич! — сокрушенно покачала головой Кукушка. — Не молоденький уже…

— А молоденькую могу затрахать до смерти! — шепнул Брокгауз. И громыхнул сатанинским хохотом.

Так ему показалось. Вернее, ей.

«Что это со мной? — опомнилась Алевтина. — Поддалась дурному влиянию Судакова».

Зато увидев через минуту понурого Игрека, Аля сразу забыла о том, что она Брокгауз, несмотря на тело — протез.

Ангелу, наверно, уже нашептали про ее неверность.

Жалость толкнула Алевтину к мальчишечке. Она прижалась к нему и присосалась: губы — в губы.

Ангел отшатнулся от Брокгауза. Такие нежности не были у них в ходу.

— Иоанн Васильевич, не смейте так делать!

Ведьма вспомнила себя. Не для того она надела старомодный, скрипучий наряд, чтоб лобызаться с Игреком!

«Хотя… почему бы разом не покончить с дурацкой мужской дружбой!»

Схватив Игрека за руки, Тина жарко зашептала ему на ухо:

— Маленький! Ты мой! Отдайся мне!

Ангел с мученическим ликом испуганно задергался, пытаясь освободиться от рехнувшегося друга.

— Больше не смей подходить к Ведьме! Она откусит твою пипиську! А нам с тобой она еще пригодится! — рука Брокгауза, погладив Игрека по ягодицам, скользнула в промежность.

Всхлипнув от отчаянья, Долговязый отпихнул Иоанна Васильевича изо всех сил.

Старикан брякнулся на пол и пополз вверх по ноге Игрека. Стряхнуть бывшего друга, как гадину, мальчик не мог.

И поплатился за свое малодушие. Брокгауз с нежностью любящей девушки завладел гениталиями Игрека.

— Ты весь мой! Значит, и пися — моя!

Удар по лицу опрокинул блудодея на пол. Чужой головы не жалко. Но удовольствия от нокаута Алевтина не получила.

Испуганное лицо Ангела повисло над Ведьмой, внеся успокоение в ее мятежную душу.

— Иоанн Васильевич, простите меня!

— Бог простит… А я всего лишь полковник! Старый педераст!

— Вы не старый…

Глава восьмая

Капитан Мухортых был изрядно удивлен, когда полковник Судаков явился на службу в спортивном костюме.

— Сергей Палыч, что-то случилось?

— Безусловно, — загадочно ответил полковник. — Что с Мухиным?

— Вступил в контакт с призраком Андропова.

Очень интересно!

Мухортых смущенно помялся.

— Не особенно…

Сергей Павлович заподозрил неладное.

— Юрий Владимирович дал какую-то информацию?

Вместо ответа адъютант шумно выдохнул.

— Про меня?

— Сообщение лейтенанта Мухина требует проверки…

— Вы отправитесь на тот свет, капитан? — Судаков презрительно посмотрел на мямлю. — Что товарищ Андропов сказал про меня?

— Якобы он жалеет, что не отправил вас в отставку!

Больше ему на том свете пожалеть не о чем? Давайте сюда Мухина!

У Алевтины было искушение покопаться в секретных документах контрразведчика. Наверняка тот затевает какую‑нибудь гадость, но беспомощная плоть на койке в дурдоме, принадлежавшая Ведьме, требовало защиты.

В кабинет ввели человека, которому физическое тело мешало достичь гармонии, поэтому он обходился с ним весьма небрежно: был небрит, нестрижен; чего доброго, давно не мыт. Возможно, и условия содержания в тюрьме Службы безопасности способствовали появлению у заключенного враждебности к своему телу — как к источнику разнообразных страданий.

— С Андроповым виделся? — спросил Судаков у лейтенанта Мухина.

— Чай пили вчера вечером, — просто, без всякого бахвальства сообщил Муха.

— А водку не пили? — сыронизировал контрразведчик.

— Водку — нет. И чай тоже — в переносном смысле пили. По жизни просто общались.

Судаков посуровел, причем не только лицом, а как бы всей фигурой.

Мухе даже померещилось, что на адидасовской блузе сверкнули полковничьи погоны.

— Попрошу без отсебятины! Если не пили чай — так и говорить: чай не пили!

— С Андроповым чай не пили! — отчеканил лейтенант Мухин.

— О чем беседовали?

— По вашей просьбе разговор я завел о вас.

— Про это я проинформирован. Как Юрий Владимирович оценивает сегодняшнюю обстановку в стране?

— Хреново оценивает.

— Это хорошо. Советы дает?

— Все время.

— Советов не слушать! Гнать его в жопу!

Капитан Мухортых вздрогнул всем телом и сделал вид, что к последнему заявлению своего начальника он не имеет никакого отношения.

— С Лаврентием Палычем виделся?

— Мельком.

— Как он оценивает обстановку в стране?

— Ужасно.

— Как он ко мне относится?

— Вас Берия не знает.

— Очень хорошо. Как относится к Президенту?

— Нежно.

— Ладно, пускай они выясняют отношения, а мы пойдем.

— На расстрел? — в голосе Мухи послышалась надежда.

— С этим погодим.

— Вызвать перевозку? — справился адъютант.

— Не нужно, Мы пешочком дойдем.

— Сергей Палыч! — встревожился Мухортых. — Может, хоть охрану?

Контрразведчик усмехнулся.

— Куда Мухин может от меня убежать! Разве что на тот свет!

Муха рассеянно кивнул:

— На тот свет пока не могу. А на этом — не все равно, где болтаться!

Алевтина не могла согласиться с последним замечанием Мухи. Безразличие, с которым тот воспринял свое освобождение, вызвало у его спасительницы разочарование. Стоило ей приносить себя в жертву похотливому старикашке!

Пограничник не удивлялся тому, что полковник вызволил его из тюрьмы. С дарованной ему свободой Муха не знал, что делать, и поплелся в Воробьевку.

— Туда тебе нельзя! — Алевтина не сомневалась, что через полчаса Судаков сцапает пограничника.

— А куда можно?

Не стремясь оказать майору Коробочкину благодеяние, Алевтина отвела Мухина к милиции и напутствовала:

— Скажешь, тебе к Коробочкину.

— А, — оживился Муха, — ему многие приветы передают! С того света.

— Вот и передай. И от полковника Судакова заодно. С этого света. Не забудешь?

Лейтенант Мухин с детской серьезностью помотал головой:

— Нет. Я помню, что вы еще на этом свете.

Майор Коробочкин дотошно восстанавливал все подробности служебного преступления, совершенного им в невменяемом состоянии. На это указывали и свидетельские показания, скрупулезно собранные сыщиком. Выходило, что оба преступления — Сизова и самого Коробочкина — по сути идентичны.

Сизов совершил поджог здания, не имея на это никаких причин. Действовал, как фантом. После совершения преступления глюк помнил о нем смутно, как с перепоя.

Сам Коробочкин, освобождая Сизова из‑под ареста, действовал точно так же.

Два преступления, случайно поставленные рядом, высветили темные стороны друг друга. В обоих случаях Коробочкин заподозрил чужую волю, принудившую Сизова, а потом и самого Стаса действовать, как ей угодно.

«Кому было выгодно заставить Сизова поджечь Безопасность, я не знаю, — рассуждал сам с собой сыщик, — но кому позарез понадобилось забрать у меня Сизова — гадать нечего. Только Судакову. Следовательно…»

Сержант ввел в кабинет майора задержанного. Мухина.

— Ты откуда?

— Из Службы безопасности.

— Убежал?

— Ушел.

— Кто же тебя выпустил?

— Полковник Судаков. Он вам привет передал…

«Дьявольщина! Кажется, проклятый чекист знает не только, что творится у нас в ментовке… Он и в голову ко мне залез!»

Смятение сыщика Муха расценил по-своему.

— Полковник пока на этом свете.

Коробочкин оторопело уставился на полоумного:

— А я на каком?

Майор Коробочкин на самом деле не ведал, на каком он свете. Из допроса душевнобольного Мухина он узнал, что полковник Судаков целыми днями расспрашивал пограничника о каких-то призраках. Узнав, что призраки диссидентов изводят призрак Андропова душеспасительной болтовней, полковник затосковал. Пытался выяснить у завсегдатая того света, нет ли там службы безопасности. Судя по всему, ее не было. Даже Берия ходил без охраны, и каждый желающий подвергал его остракизму.

Станислав Сергеевич удрученно смолк, уяснив, что, расспрашивая о деталях загробной жизни, начинаешь в нее верить как в реальность. И незаметно сходишь с ума. Принимаешься всерьез размышлять: неужели у Берии не осталось верных ему людей для охраны, чтоб оберечь палача от плевков в лицо?

Грозная тень шизофрении упала на майора Коробочкина, и мир сразу померк в его глазах.

Станислав Сергеевич попытался выбраться на свет. Например, ему захотелось расспросить свидетеля Мухина о призраках Сталина и Ленина, но он преодолел искушение безумства. Прошел по солнечной стороне улицы, не споткнувшись.

«Плевать на тот свет. По последним сведениям, Судаков пока еще служит на этом. На том свете он наверняка определится в свиту Лаврентия Палыча. Садисту как раз не хватает таких помощничков…»

Коробочкин спохватился: незаметно он вновь свернул во мрак. Каждая тень там пугает, напоминая о мертвецах, ведьмах, чертях…

«Факты говорят о том, что Судаков научился внушать людям свои желания. Они выполняют его приказы, впоследствии не имея об этом никакого представления. Кроме того, Судаков прислал ко мне Мухина, который засрал мне мозги загробными байками. Зачем? А для чего ему понадобился пожар? А чего ради полковник под видом Брокгауза улегся в Воробьевку?»

Лейтенант Мухин смотрел на Коробочкина голодными глазами. Будучи живым человеком, пограничник время от времени хотел есть. Одно из неудобств тех, кто пока пребывает на этом свете.

Станислав Сергеевич подкормил психа содержимым своего сейфа.

После двух яиц с сыром и куском колбасы пограничник повеселел. Безумная чернота в его глазах просветлилась и заголубела. И нехорошая задумчивость развеялась. Нормальный парень.

— Вам привет! — с милым лукавством улыбнулся Муха.

— От кого? — не подозревая дурного, спросил майор.

— От Феликса Эдмундовича.

Коробочкин обомлел.

— Разве он меня знает?

— Он всех знает.

Станислав Сергеевич понял, что станет психом, если задаст свой вопрос. Но не удержался.

— Что он там делает?

— Вас ждет. Такие люди на том свете нужны.

Сыщик испытал не совсем нормальное желание: сесть в темный уголок и долго — долго куковать, освобождаясь от застарелой тоски. Как это делала сумасшедшая тетка в психушке.

Брокгауз вернулся в Воробьевку после отбоя. И вместо того, чтоб идти с повинной головой в свою палату, бодро направился в женскую.

— Куда, котяра! — кинулась к нему бдительная Люсьена.

Шустрый старикан поспешил юркнуть в дамскую обитель.

Кукушка, укрывшись одеялом с головой, всхрапывала во сне. Койка Алевтины была пуста.

Неприкрытый разврат пробудил в медсестре, отнюдь не склонной к аскетизму, отчаянную моралистку.

— Завтра всех мужиков будем кастрировать! — заявление, способное вызвать панику в мужской палате, в женской должно было встретить крики одобрения. Но Кукушка не откликнулась из своего укрытия.

— Где Алевтина?

Впервые Люся увидела Брокгауза в таком волнении.

«Сейчас кондратий хватит дедульку!» — испугалась сестричка, вспомнив о своих служебных обязанностях.

То же самое ужаснуло и Тину, когда она впала в трясучку от страха за свое ненаглядное тело.

«Сейчас дуба дам! Ой, сердце у старикашки тарахтит с перебоями… Идиотка! Влезла в старую вонючую шкуру! Все равно что в помойку! Твое бессмертие закончится этой ночью!»

Сердобольная Люся уложила Брокгауза в пустующую койку.

— Где Алевтина? — в горле у девушки пересохло. Сердце трепыхалось на шее. Воздуха не хватало.

— Лежи, лежи, дедушка…

— Какой я тебе дедушка! — прорезался у Ведьмы дребезжащий, задыхающийся голос. — Я всех баб в вашем дурдоме перетрахал!

«О, боже, — запоздало ужаснулась Алевтина. — Что я такое говорю!»

— Ходок нашелся! — негодующе фыркнула Люся, обойденная мужским вниманием Брокгауза. — Вот через свое котовство и подыхай!

Последнее напутствие сестрички не помешало ее хлопотам по спасению жизни развратника.

— Где Аля?

— Ты смотри! — восхитилась Люся жизнелюбием больного. — Одной ногой уже в могиле, а все бабами интересуется!

— Она не баба… бушка… — язык не слушался умирающего. — Она не бабушка… моя ба… бушка… Арина… Родионовна… в смысле, няня…

— Молчи уж, Пушкин, — спасительница колдовала с микстурой для бедняги. Насильно открыла ему рот, вынула вставные челюсти…

«Какое хамство — лишать девушку последних зубов… — в полуобморочном состоянии затосковала Алевтина. — Как же я теперь выгляжу… — Ее тяжелая деревянная рука поднялась, чтоб ощупать лицо. — Это не я…»

— Доигрался хуй на скрипке! — раздался совсем рядом знакомый женский голос. И сразу же издал рвотный звук:

— Ку…

— А дальше? — всполошилась Люся.

— Ку…

— Замолкни, накаркаешь!

Кукушка и так молчала, больше ей накуковать было нечего.

«Приказываю похоронить меня с воинскими почестями… у Кремлевской стены… плача… Китайской стены… — прорезался незнакомый глухой голос в сумерках, опустившихся на Алевтину, — и произвести… произвести… меня посмертно в генералы… Отставить. Произвести салют из пушек победы… Над могилой главного чекиста Советского Союза…»

Кукушка впала в мизантропию, как всегда с ней случалось, если будущее, предрекаемое ею, бывало недолгим.

— Ку… — всей душой стремилась она превозмочь смертельную немоту. — Ку… — снова споткнулась предсказательница о замысел Создателя. — Ку…

— Ни куя! — истошно выкрикнула Люся.

Она самозабвенно спасала больного, от которого даже небо уже отвернулось.

Порой Спаситель благосклонно взирает на самонадеянные попытки двуногих его перехитрить. Слипшиеся вены Брокгауза приводили Люсю в отчаяние. Синие губы беззвучно шевелились:

— Ку… ку…

«Бедолага пытается поднять себя за волосы…» — догадалась сестричка, делая умирающему массаж сердца.

Принявшись за искусственное дыхание рот — в-рот, Люся обнаружила, что язык оживающего больного проник ей в рот, а его безжизненная рука громадным пауком медленно поползла по ноге барышни вверх.

Медсестра считала секс лучшим способом реанимации. Особенно если он лишил жизни. Клин — клином.

«…Тиночка, никогда не залезай в чужое тело… — услышала Ведьма глухой, как из бочки, голос своей матушки, — это хуже любой эмиграции… Тело, как и Родина, дается человеку один раз… — Старая ведьма была патриоткой и изводила девочку нравоучениями. — Говорила я тебе: не слушай ихнюю музыку! Доигралась! В мужика влезла и не знаешь, как вылезти… Кого я учила, что каждый мужик — это ловушка…»

«Замолчи, мама! — огрызнулась Алевтина. — Без тебя тошно! Я человека от тюрьмы спасла…»

«От тюрьмы и от сумы не зарекайся… — снова занудила матушка свои нотации. — И от смерти в мужике. Сколько баб в мужиках перемерло!»

«Если ты не замолчишь, я умру…»

«Если замолчу — тоже помрешь! А мы с твоим папочкой всегда хотели, чтоб ты померла умной девочкой…»

Истерический фальцет матери перекрыло стариковское дребезжание.

«Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство! Лаврентий Палыч, я у вас на коленях сидел… еще курсантиком с бантиком… когда вы у Иосифа Виссарионовича на коленях сидели…»

Немощная конечность Брокгауза, совершив восхождение по Люсиной ноге до истоков, замерла, осознавая, куда ее занесло.

Медсестра знала: если похабные щупальца сбросить, как гада, больной умрет.

Рука умирающего жила своей жизнью, возможно, надеясь уцелеть после смерти человека.

Обследовав окружающий мир во всех подробностях, живая рука уразумела, что попала в райские кущи. Но насладиться ими была бессильна.

«…Лаврентий Палыч, сидя у вас на коленях, я узнал, что вы дама… У вас такая мокрая, мохнатая… Прямо загляденье… Это государственная тайна! Буду хранить вечно!» — последнее, что донеслось до Алевтины.

Рука больного с глухим стуком упала на пол.

Лейтенант Мухин доверительно сообщил майору Коробочкину, что полковник Судаков умер.

Привыкший к тому, что хитрован ничего не делает просто так, Станислав Сергеевич сразу стал думать: зачем старому бесу это понадобилось? Хочет свалить к невидимкам? Неужели там лучше? Означает ли дезертирство чекиста, что Коробочкин одержал над ним верх?

Сыщик очнулся. Безумие, которое он представлял себе в виде громадной черной птицы, уже накрыло его своим крылом.

Судаков умер, потому что умер. Он не дьявол. У него есть сердце, почки, печень, гениталии… Любой из этих органов мог отказать. И дядя, сам того не желая, отправился на тот свет.

С трудом сохранив остатки разума, Станислав Сергеевич испустил вздох облегчения.

«Но на том свете Судаков мне еще покажет!»

Коробочкин держал Муху в обезьяннике. Пограничнику больше негде было укрыться от всевидящего ока полковника Судакова. Кормежка в милиции, правда, была получше, чем в Воробьевке, зато общество похуже. Незримое. Прежде здесь была городская тюрьма, поэтому в гости являлись души тех, кто некогда обретался в ней. Пограничник недолюбливал и живых урок, и их духов.

Муха загодя был приглашен в больничный сад на пышное празднество. Юбилей смерти одного из призраков, с которым лейтенант приятельствовал. Муха научился уважать обычаи душ: к своему дню рождения они относились столь же трепетно, как к дню смерти.

Во дворе Воробьевки пограничник узрел дух полковника Судакова. Новорожденный. Это Муха понял по заполошному виду призрака.

Освободившись из телесного плена, он вылетел с шестого этажа (несмотря на крепкие решетки на окнах) и плавно приземлился.

«Кажется, вас можно поздравить?» — вежливо осведомился Муха.

Потусторонний этикет требовал от духов поздравления со смертью бренного тела, а природный оптимизм — радости по поводу кончины. Пребывание в телесной оболочке якобы стесняло жизнь духа, не давая ему развернуться во всю ширь. Никакого разгула духа на том свете Муха не приметил, но за лицемерие призраков не осуждал. В каждой избушке свои погремушки.

«Поздравить? — очумело переспросил призрак полковника. — Меня? Со звездой?»

Пограничник понял, что новопреставленный не отошел еще от земных забот, но воспарил духом. Житейская чепуха и на том свете терзала бессмертную душу раба божьего Сергея.

«Когда похороны?» — спросил Муха.

«А кто помер?» — сразу заинтересовался контрразведчик.

Муха решил, что сообщать покойнику о его смерти неделикатно.

«Как самочувствие?»

К дежурному вопросу полковник отнесся с земной серьезностью:

«Легкость во всем теле необычайная! Я не хожу, а летаю!»

После головокружительного полета с шестого этажа картинка в глазах полковника Судакова оказалась смазанной. Нахмурившись, чекист сфокусировал объектив. И обомлел.

«Мухин?»

«Я».

«Ты откуда взялся?»

Наконец-то Судакову представился случай разрешить самую жгучую загадку современности: как вышло, что он проворонил арестованного, а вернее, своими руками отпустил его и выбросил случившееся из головы?

Перед смертью контрразведчик осознал свою трагедию: он пал жертвой Игрека. Скверный мальчишка, опьяненный властью, выкинул коленце.

Все признаки бессловесного воздействия резидента налицо: безоговорочное выполнение агентом влияния его требования и ретроградная амнезия.

«Я здесь живу», — прилгнул Муха.

«Ты жилу меня…»

«Вы меня выбросили на улицу!»

«Как это произошло?»

«Ужасно… — Мухин не понимал, какую игру ведет с ним дух полковника. И на всякий случай слегка придуривался. — Вы открыли камеру и сказали: пошел вон!»

«Как я был одет?»

«В спортивном костюме. Как в Воробьевке».

Бесплотный дух полковника застонал: в Службу безопасности в таком виде!

«Куда я оттуда пошел?»

«В Воробьевку».

Думалось полковнику с такой же легкостью, как передвигалось в пространстве.

«Мальчик совершил подлость по наущению своей шлюхи! С ней пора кончать! Впрочем, я уже кончил…» — от мужской гордости, распиравшей призрак, тот слегка приподнялся в воздух — метра на два. И плавно опустился. Хотелось еще о чем‑нибудь подумать, но все мысли кончились.

Лейтенант Мухин собирался задать полковнику бестактный вопрос: от чего тот все-таки умер, но Судаков вновь поднялся в воздух, как бы подхваченный теплым воздушным потоком. Не выказывая ни малейшего удивления, чекист достиг шестого этажа и облачком просочился в окно.

«Даже не попрощался! — удивился Муха. — Испарился по-английски!»

Неверие майора Коробочкина в то, что полковник Судаков ни с того ни с сего откинет копыта, было совершенно естественным, следовательно, здоровым. Психическим расстройством тут не пахло.

Лейтенант Мухин, узревший душу полковника, невольно ввел сыщика в заблуждение. На некоторое время расставшись с телом, душа Судакова вновь обрела приличествующее ей место сразу же после содержательной беседы с пограничником в больничном саду.

Разумеется, то же самое произошло и с душой Алевтины, которая, освободившись от телесных тенет, отправилась на поиски Игрека. Едва она обнаружила своего ангела, как неодолимая сила повлекла ее назад — в опостылевшую плоть старика.

Причина душевных порывов девушки и мужчины крылась в искусстве врачей.

Доставленный в реанимацию так называемый Брокгауз после необходимых манипуляций услышал голоса:

— Ее до смерти… сам чуть Богу душу не отдал! Красивая смерть!

— Прямо Ромео и Джульетта какие-то!

Первый голос принадлежал юноше, второй — девушке.

«Кажется, это обо мне!» — догадалась Алевтина.

Душа полковника Судакова, занявшая по воле провидения свое место, сразу же впала в спячку, называемую мертвым сном.

Ведьма еще помедлила и отверзла веки.

Молоденький реаниматор и сестричка, похожая на балерину, возились с кислородной маской.

— О! — с удовлетворением воскликнул доктор. — С днем рождения!

— Счастливчик! Теперь у вас будет два дня рождения! — подхватила балерина.

«Даже три, — не испытывая никаких эмоций, уточнила Тина. — Еще один — день рождения Судакова».

Ведьме стало совестно от того, что радость реаниматоров из‑за ее спасения несравнима с ее собственной.

— После инфарктика будете как новенький!

«Доктор любит меня, потому что спас, а мне за что его любить?» — спаситель вызывал у Тины раздражение. Она терпеть не могла врачебных нежностей: «инфарктик», «рачок», «абортик»…

— Скажите что‑нибудь! — осторожно попросил больного доктор.

— Привет с того света!

Незамысловатая шутка вызвала восторг спасителей.

Другая бригада реаниматоров священнодействовала за соседним столом с бесчувственным телом девушки, которую звали Алевтиной. Минут двадцать назад о ней стали говорить в прошедшем времени. О едва уловимых признаках жизни свидетельствовали только показания приборов. Причина коматозного состояния больной была неизвестна. Зубоскальство более удачливых коллег о том, что секс со старичком довел девушку до такого состояния, только ко всему привыкшим медикам казалось забавным.

— Финиш?

Услышав вопрос, не имеющий к нему отношения, Брокгауз резво привстал на своем лежбище, демонстрируя живейший интерес ко всему сущему.

— Аля?

Волнение больного обеспокоило его спасителей.

— Лежите! Вы перенесли инфаркт! Успокойтесь.

— Что с девушкой?

— Все в порядке.

— Я должен в этом убедиться! — душевнобольной с проворством юноши соскочил со смертного одра на пол, выдернув трубочки, торчавшие из его носа.

Реаниматоры не успели изловить прыткого старикана.

Склонившись над телом девушки, умалишенный приник губами к ее губам. И отметил: похоже на поцелуй со статуей.

Медики попытались бережно оттащить полоумного от умирающей, но тот отчаянно сопротивлялся. У вернувшихся с того света бывает психоз.

— Больной, если вы сейчас не ляжете, вам хана!

— Я лягу только с ней! — задохнулся Брокгауз. — Только я смогу ее оживить!

Медики переглянулись: психоз застарелый. Хуже всего оживлять сумасшедших. Скрутишь его, чтоб не буянил — от сердечной недостаточности помрет.

Воспользовавшись колебаниями реаниматоров, безумец попытался смертное ложе превратить в брачное. Ему удалось вскарабкаться на стол, где лежала девушка, и улечься рядом с ней.

После этого медики взяли некрофила за руки‑за ноги и понесли подальше от греха.

— Она ждет меня! Я ее спасу! — вопли престарелого любовника разносились по Воробьевке, вызывая разноречивые толки душевнобольных.

Когда Игрек слышал «Ромео и Джульетту» или «Красную Шапочку и Волка», он знал — это о них. О Брокгаузе и Алевтине. Даже увидев в библиотеке книжку «Чук и Гек», Долговязый тоже подумал:

«Наверно, и это про них».

В одночасье Игрек лишился лучшего друга и любимой. Их умопомешательство началось, когда они отправились в женскую палату заниматься любовью. Игрек не сомневался, что до того момента возлюбленные не переносили друг друга. Все последующее было расплатой за совершенную гнусность. Так Игрек понимал мировой порядок.

Интересно, что за полчаса до того, как произошла беда, Игрек предвидел ее. Фантазируя о том, с кем могла бы ему изменить Алевтина, Долговязый представил любовную сцену Брокгауза с Тиной.

Нарисованное воображением впечатлительного юноши было настолько диким, что Игрек, любивший себя помучить, не испытал никакого удовольствия.

Может быть, он совершил грех, проделав в своем сознании то, что мужчина и женщина осуществили в действительности, и стал виновником прелюбодеяния? Тогда мечтателю воздалось по заслугам.

До того, как любовники оказались в реанимации, Игрек решил прекратить с ними всякие отношения. Но все его мысли были о них — значит, отношения продолжались. Связь с Тиной и Брокгаузом мальчик ощущал как натянутые нити.

«Допустим, я мог на них повлиять… Но теперь от полуживых людей можно требовать лишь одного: надо ожить, не умирать…»

Игрек не был уверен, что этого хочет.

Алевтина, усидев кое‑как в теле Судакова, подивилась своей прозорливости. Кошмарный сон о том, что она не сможет вернуться в свое тело из‑за того, что его поспешат отвезти в морг, оказался в руку.

Вместилище души, доступное ее глазу, лежало в нескольких шагах, но было недосягаемо. Труп прелестной девушки похоронят, вдосталь посудачив о том, какой молоденькой она умерла, наврут что‑нибудь и о неразделенной любви, наверно.

«Сколько мне суждено прозябать в прогнившем теле полудохлого старикашки?»

Тело Алевтины переложили на каталку и накрыли простыней.

— Она умерла?

Хрип Брокгауза вновь встревожил реаниматоров.

— Я полковник безопасности! — Алевтина вспомнила о своем чине. — Прошу всех присутствующих немедленно покинуть палату реанимации!

Люся со шприцем в руке двинулась к параноику, но реаниматор ее остановил.

— Не надо. Сердце не выдержит.

— Все, оставшиеся в палате, будут расстреляны! — совсем разошлась Тина.

Никто ее не боялся.

Оставалось последнее. Ведьма связалась по мобильнику с приемной мэра Коровко. Полковника Судакова сразу соединили с градоначальником.

— Поступило сообщение, что в Воробьевке заложена бомба. Немедленно свяжитесь с главврачом больницы. Все должны выполнять любые мои распоряжения! Даже если они кому-то покажутся нелепыми!

Коровко был совершенно согласен с полковником Судаковым. Через минуту в реанимацию прибыл главврач Гагаев.

Еще через минуту в палате остались двое: сумасшедший полковник и едва живая девушка.

Шестым чувством Игрек ощутил, что Брокгауз собирается сказку «О мертвой царевне и о семи богатырях» сделать былью. Кукловод мог ему помешать. Но не стал.

«Коровко слишком уж хлопочет из‑за маразматических причуд чекиста, значит, они повязаны…» — никчемная и никчемушная мысль в Алевтинином положении.

О главном Ведьма старалась не думать: как произойдет оживление? Не отбросит ли чекист сандали в решающий момент?

Отвращение Тины к себе усилилось, когда она окинула взглядом белое, худосочное тело полковника. Не вовремя зачесалась попка, а вернее, жопа. Сердце от страха затарахтело в истерике, заныло, как перед концом света.

«Протянуть еще хоть четверть часика!» — эгоистичная молитва Ведьмы была услышана на небесах. Сердце отпустило.

Бесчувственная девушка на каталке, прелестная в своей беззащитности, показалась Тине неизмеримо выше обычных живых людей, погрязших в разврате и бессмысленной суете.

Возможно, поэтому ни малейшего сексуального желания великолепная статуя у плоти полковника Судакова не вызвала.

Восхищение своим телом не перешло у Алевтины в вожделение.

«Любовь или смерть!» — с таким лозунгом хорошо идти в последний бой, но не на каталку с неземным созданием.

Устроившись рядом с мраморно — холодным телом, бесконечно любимым с раннего детства, Ведьма не испытала ничего, кроме жалости к самой себе. Той, которая вынуждена протухать в потрохах старпера.

«Полюбить ее и умереть! Она прекрасна! Достойна резца Микеланджело!» — эстетические переживания не способствовали плотским устремлениям костлявого любовника.

У грубых мужчин есть свои животные уловки для распаления безжизненной плоти, но Тина о них не ведала.

В палату осмелилась заглянуть Люся, ожидая увидеть что‑нибудь похожее на пожирание вампиром внутренностей своей жертвы.

— В чем дело? — визгливо вскрикнул полковник Судаков. — Кто мешает реанимации больной? Террористы?

— Не сдох еще? — вежливо осведомились медсестра у душевнобольного.

— Он будет с кем‑нибудь трахаться на наших похоронах!

Обнадеживающий диагноз скучающего реаниматора донесся до слуха Алевтины. Но не возбудил в ней спасительного желания овладеть самой собой.

Осознав тщетность своих усилий по оживлению чувств контрразведчика, Алевтина вновь облачилась в его одежду.

— Реанимация трупа продолжится в более подходящих для этого условиях! — отрывистым, лающим тоном сообщил полковник Судаков публике.

— Где террористы? — осмелился спросить залетный журналист.

— Везде! — лаконично ответил чекист. — Где ваш пропуск? Как вы прошли через два кольца оцепления?

Если б не решетки на окнах, напуганный журналист выпрыгнул бы в окно.

— Я и не знал…

— Сдайте оружие! Приказываю всем сдать оружие!

Офицеры Безопасности узнавали своего шефа.

— Где мой адъютант?

Капитан Мухортых мячиком подскочил к начальнику.

— Я.

Полковник скептически обозрел мешковатую фигуру офицера: разъелся!

— Реанимация трупа продолжится у меня на квартире. Необходимо немедленно доставить туда тело. Справитесь?

— Так точно! А как же террористы…

— Пошлите их в жопу!

— Поздравляю с возвращением!

— Откуда?

— С того света!

— Как там, Сергей Палыч?

— Я дал подписку о неразглашении!

Мадам Судакову огорошило внезапное возвращение супруга из командировки. Офицеры бережно втащили в квартиру мертвую девушку и, по распоряжению Сергея Павловича, поместили ее на супружеское ложе Судаковых.

— Зачем нам чужой труп? — осмелилась открыть рот пышнотелая дама.

— Чужого трупа не бывает! — назидательно проговорил контрразведчик.

«Сереженька убил эту девушку! — мигом сообразила мадам Судакова. — Значит, она плохая».

— Все свободны! — прозвучало столь внушительно, что чекисты чертиками из табакерки высыпали на лестницу. — Я сказал: все свободны! — с ненавистью повторил Сергей Павлович, гипнотизируя свою супругу. — Иди к детям!

— У нас нет детей! — рыхлое лицо полковницы плаксиво заколыхалось.

— Тогда ничем не могу тебе помочь!

Чутье жены контрразведчика не подвело мадам Судакову: мертвая девушка оказалась плохой.

Внезапное безумие супруга подействовало на полковницу столь удручающе, что у нее достало сил лишь спуститься во двор. Она обтекла жидким, как кисель, телом скамейку и замерла в ожидании дальнейших событий. Жизнь не могла остановиться в столь неподходящий момент.

Продолжилась она в жанре чертовщины.

Из подъезда вышла пыщущая здоровьем мертвая девушка. Она была в любимом вечернем платье полковницы, ушитом на скорую руку, и в ее туфлях, приметных хотя бы выдающимся размером и тем, что приобретены в Париже.

Мадам Судакова кинулась к непостижимому явлению природы.

— Это моя одежда! — полковница схватилась за платье.

— Вы ошиблись, мадам! — с обескураживающим достоинством откликнулась мертвая девушка. — У вас дома в шкафу висит точно такое же платье.

— А туфли?

— Это туфли сорокового размера! — с непонятной гордостью сообщила плохая девушка.

— И у меня сороковой!

— Приятно было познакомиться! — красотка попыталась обойти препятствие, но мадам Судакова, наподобие гаишника, развела руки в стороны.

— Где Сергей Палыч?

— Галимзян?

— Судаков.

— Понятия не имею. Сергей Палыч Галимзян — мой покойный супруг. Он нашел приют на Востряковском кладбище в конце аллеи.

С мученическим изумлением на лице полковница осталась распятой, даже когда мертвая девушка горделиво удалилась, теряя по дороге туфли с чужой ноги.

«Аферистка прикинулась мертвой, чтоб убить Сергея Палыча и прибарахлиться!»

Мадам Судакова застала мужа в постели голым, как ангел. Он едва дышал.

— Сереня, что с тобой?

Беззвучное шевеление губ:

— Я Брокгауз…

— Только без самоедства! Что она с тобой сделала?

— по-моему, здесь кто-то был…

— Это не ты дал ей мое платье и туфли? Тогда можно заявить в милицию!

— Скоро я смогу доложить об этом даже Лаврентию Палычу…

Мерзкий невидимка с удовольствием ковырялся ножом в левой груди Сергея Павловича. Полковник помнил этого злостного диссидента и намеревался в скором времени с ним разобраться.

Дурное впечатление произвел на Судакова и кошмарный сон о том, что он отпустил Мухина на все четыре стороны. Тягостный бред о том, что он якобы угодил в реанимацию, тоже не улучшил настроения.

— Сереня, почему ты голый?

Внезапное сумасшествие жены вызвало у Сергея Павловича прилив ненависти к любопытной толстухе. С наслаждением он ущипнул жидкое тесто у нее на заднице.

— Почему ты голый? — взвизгнула от боли полковница.

— Потому что разделся!

Напрасны были опасения Судакова, что Игрек, дознавшись об измене своей возлюбленной, отшатнулся от лучшего друга. Плохо знал своего любимца Сергей Павлович!

Прослышав о беззастенчивом прелюбодеянии, дылда испытал к Иоанну Васильевичу теплое, почти братское чувство. По его языческим представлениям, обладание одной женщиной должно сближать мужчин. Игрек с нетерпением стал ждать встречи с Брокгаузом. Отнюдь не для обмена сексуальными впечатлениями. Игрек даже не собирался касаться интимной темы в беседах с другом. Невысказанная тайна связала бы их, как молоко матери.

«Если есть братья по матери или по отцу, почему бы не быть братьям по любовнице?» — глубокомысленно рассуждал наивный рогоносец.

К Алевтине Игрек тоже не стал относиться хуже из-за ее измены. Он и слова-то такого не употреблял, обходясь физиологическим термином из прекрасно известного ему свода ненормативной лексики, напрочь лишенного какой‑либо моральной оценки.

На несколько минут Тина подарила свою благосклонность другому. Как солнце или луна. Убиваться по этому поводу? Манией величия Долговязый не страдал. Если бы Тина принадлежала только ему, но при этом не любила, Игрек чувствовал бы себя несчастным.

Мальчик надеялся, что после совокупления с Брокгаузом любви к нему у Ведьмы не убыло. Чтобы проверить это, он вертелся возле ее палаты, когда на Тину свалилась непостижимая болезнь.

Ангела обделили любовью. Алевтина умерла. Больные говорили про нее менее определенно: «ее не стало», «она ушла».

Тело Алевтины, собственно говоря, осталось. Игрек видел его своими глазами через щелочку в двери. Но что-то из Ведьмы, конечно, ушло. Дарить любовь она уже не могла. Может быть, именно любовь покинула прекрасное тело?

Больные говорили: «Душа».

Разве это не одно и то же?

Игрек покинул Воробьевку до того, как оживший Брокгауз, обернувшийся полковником Судаковым, потребовал, чтобы мертвое тело Тины перевезли к нему домой. Наверно, Долговязый последовал бы с другом и с любимой девушкой, влекомый новым для него чувством: они трое — одна семья.

Глава девятая

Отправившись в город, Игрек с интересом присматривался к девушкам. Попадались очень симпатичные, с аппетитными попками и при этом в таких коротких платьицах, что только протяни руку — она твоя.

Печаль Игрека из‑за ухода Алевтины не требовала от него таких жертв как верность. Долговязому и в голову не приходило, что теперь он должен завязать себе глаза.

Разве флирт с другой девушкой может испортить то, что у них с Тиной уже было? В ходе времени Игрек разобрался. Тот, кто говорит: «Мама, роди меня обратно!», чего-то не понимает.

Прелестная миниатюрная блондинка, самозабвенно облизывающая эскимо, никогда не сможет лишить Игрека того, что было у них с Тиной. Это способен отнять только тот, кто сотрет прошлое из памяти Долговязого.

Впервые глюку стало жаль своего прошлого не только совсем недавнего, которое он помнил, но и давно минувшего. Наверно, у него случались головокружительные романы… была семья… и не только такая, как у них с Тиной и Брокгаузом.

Игрек впервые всерьез заинтересовался своей загадочной болезнью. Если вместо хорошенькой блондиночки, которая с наслаждением облизывает эскимо, беззаботно болтая ногами, когда‑нибудь у него в голове будет дырка, тогда ничего не надо.

«Я делаю замки из песка… потом появляется чья-то нога и разрушает их. Больше я не хочу ничего строить!»

Обидевшись на проклятую ногу, Игрек не задумывался, конечно, о том, кому она принадлежит. Если б он имел в виду Творца, то, наверно, вообразил себе не ногу, а руку.

Блондиночка, которую Долговязый до того страшился забыть, что впал в отчаяние, не догадывалась о его существовании. Покончив с эскимо и тщательно облизнув палочку от него, девушка озабоченно пересчитала наличность в кошельке и отправилась к мороженщице еще за одной порцией детской радости.

Воспользовавшись ее отлучкой, Игрек вышел из кустов и уселся на скамейку напротив барышни. Он не собирался приставать к сластене. Глюку доставляло удовольствие созерцание забавного человеческого существа.

«Дюймовочка!» — окрестил Игрек голубоглазую кроху, но тут же отказался от подходящего имени, вспомнив сексуальную сказочку в изложении Брокгауза про Дюймовочку и Мальчика — с-пальчик. Таких извращенцев, как эти ребята, поискать!

Узнав наконец о существовании Долговязого, блондинка бросила на своего визави настороженный взгляд. К вечеру в парке стала появляться подвыпившая публика.

— Надеюсь, вы не сексуальный маньяк? — осведомилась прелестница.

В городе орудовало два сексуальных маньяка. Судя по всему, между собой они ладили: один предпочитал старушек, другой — девочек.

Вопрос блондинки смутил Игрека. Увидев, как она облизывает эскимо, невинный распутник подумал: «Красная Шапочка делает негру минет!»

Смущение дылды блондинка сочла обнадеживающим признаком, доказательством его невиновности. Наверно, у нее тоже случались непрошеные непристойные мысли, которых она потом стыдилась.

— Хотите лизнуть? — спросила барышня, решив, что дылда проявляет интерес к мороженому, а не к ней.

Игреку захотелось по-собачьи лизнуть девушку в лицо, но он сообразил, что его могут превратно понять.

— На «американских горках» вы уже катались? — спросил Долговязый вместо ответа.

— А как же! И на «чертовом колесе»…

— Откуда вы сбежали?

Девушка засмеялась.

— Как вы угадали, что я сбежала?

Этого Игрек сам не знал.

— Стараетесь получить все радости жизни разом!

Перестав стесняться незнакомца, голубоглазая блондинка позволила себе с причмокиванием облизывать эскимо, без чего никакого удовольствия не получала.

— У меня сегодня день рождения. Я себе ни в чем не отказываю! — в голосе пигалицы Игреку послышалась детская гордость.

— А сбежали откуда?

— Из дома. — Девушка присмотрелась к застенчивому парню.

— по-моему, вы тоже откуда-то сбежали?

Игрек кивнул.

— Откуда?

— Из сумасшедшего дома.

Кроха сразу поверила длинному.

Другой бы на его месте обиделся.

— Вообще-то мой дом — тоже сумасшедший.

Псих понял: девочка не хочет, чтобы из‑за своего признания он чувствовал себя ущербным.

Тронутый ее заботой, Долговязый улыбнулся:

— Вообще-то я не особенно сумасшедший…

— Как все, наверно?

Игрек почувствовал, что сейчас случится страшное: он заплачет. Неприкрытое сочувствие всегда доводило его до слез. Единственное спасение от беды — срочно нахамить.

— Не скажите! Я побольше других сумасшедший!

Вызов в голосе полоумного обескуражил девчушку.

Ей приходилось слышать, как инвалиды хвастаются своими физическими недостатками: «У меня одного легкого нет!», «А у меня — одной селезенки и одной почки!». Но психическими изъянами при ней еще никто не гордился. От нервного напряжения Блондинка стала грызть палочку от эскимо.

«Кажется, парень в самом деле ку-ку. Как бы с ним заодно не сбрендить!»

— Как вас зовут? — спросил чокнутый, подмигивая девушке обоими глазами.

— Ира. А вас?

— Игрек.

— А, вы не русский! — нашла Ира оправдание странностям Долговязого.

— Русский. Но сумасшедший.

— А я нормальных не люблю, — чистосердечно призналась Ира. — Они такие скучные…

Кроха встала, рассудив, что нужно не убегать от полоумного, а удалиться, не теряя лица. Тогда он не тронет, возможно.

— Приятно было познакомиться! — по-светски раскланялась барышня. — Оревуар!

— Писсуар!

Непонятный звук, похожий на мышиный писк, услышала любительница сумасшедших за спиной, сделав два шага.

Обернулась. И обомлела. Безумный парень плакал.

Уловив сочувствие едва знакомой девицы, Игрек испытал приятное и пугающее ощущение: невидимка легонько перехватил его горло, намереваясь задушить. Долговязый вспомнил, что дух Алевтины, если верить полоумному Мухе, должен был покинуть ее тело и поселиться в параллельном мире. Разумеется, он немедленно отыскал своего Ангела.

Не из‑за его ли присутствия Игрек расчувствовался?

Когда маленькая Ира повернулась к нему спиной, глюк понял, что никогда в жизни больше ее не увидит, то есть она умрет для него, а он — для нее. Так же, как Тина. Недаром душа Ведьмы подает ему знак.

Хорошо, когда не знаешь, что теряешь! Утратив уже две жизни, Долговязый не хотел расставаться с теми, кто населял его третью жизнь.

Душа Тины с нежностью поцеловала Игрека в губы, и соленая влага застлала ему свет.

Покинуть плачущего человека Ира не могла, даже если он с тараканом. Но и обнаружить его слабость барышне мешало воспитание. Поэтому она сделала вид, что ничего особенного не происходит.

— Вообще-то меня зовут не Ира, — доверительно сообщила прелестница. — А вас?

— Меня тоже, — твердо проговорил Игрек, что потребовало от него усилий. — Не Ира.

— На самом деле я Юля. Так меня назвали родители. А Ирой я назвала себя сама.

— Можно я вас буду называть Ириной?

Девушка с важным видом кивнула.

— Приятно, что вы не пошли на поводу у моих родителей.

На языке у Ирины вертелся опасный вопрос: «Кто вас назвал Игреком?» Страх услышать в ответ: «Мой врач» — увел ее в сторону.

— Там, где вы живете… — изысканное воспитание мешало Ирине назвать обиталище чувствительного юноши.

— В психушке! — помог ей Игрек.

— Там не найдется для меня местечка?

— Чем вы страдаете? — осведомился душевнобольной со всепонимающей миной, свойственной доктору Ознобишину.

Ирина в задумчивости переспросила:

— Страдаю? Разве у вас живут только те, кто страдает?

— Обязательно нужно чем‑нибудь страдать, — авторитетно заверил девушку опытный псих.

— Разве нет сумасшедших, которые не страдают, а радуются?

Игрек вынужден был признать правоту мечтательной барышни.

— Все равно какой-то бзик у сумасшедшего должен быть!

— Бзик у меня есть! — Ирине жаль было расставаться с потаенным, но она предвидела радость от совместного владения ее тайной. — У меня такой бзик, что только держись!

— Годится не всякий! — с осторожностью заметил Игрек, опасаясь разочаровать девушку тем, что она вполне нормальна. — У здоровых людей тоже бывают бзики. У одного, например, была привычка спать в одной постели с курицей. Но его к нам не приняли.

— А он хотел? — удивилась Ирина.

— Его привела жена.

— С курицей может спать только сумасшедший! — глубокомысленно изрекла Ирина.

— Ты бы посмотрела на его жену! — Игрек незаметно перешел на «ты». — Нормальный с ней спать не станет.

— Кого еще не приняли в ваш дурдом? — Ирина всерьез озаботилась устройством в психушку, хотя никогда прежде об этом не помышляла.

— Жена привела к нам мужа… скотоложника.

— Та же самая?

— Другая. Тот дядька с курицей просто дружил.

Скользкая тема не смущала кроху, столь велик был ее интерес к вывихам сознания, но этикет требовал уточнения:

— Вам неприятен этот разговор?

— Приятен. С тобой… Ты меня называешь на «вы», потому что я сумасшедший?

Ирина устыдилась, что ее заподозрили в подобной низости.

— Я сама такая!

— Тогда мы должны перейти на «ты».

— С удовольствием, — улыбнулась Ирина, польщенная тем, что ее причислили к братству сумасшедших. — Скотоложник был настоящим? Он предавался пороку не только в своих мыслях?

— Дядька жил со своей собакой как с женой.

— А с женой — как с собакой?

— Чтоб доказать скотоложество, жена принесла к нам в Воробьевку щенков от этой суки.

— Она хотела сказать, что их отец — ее муж?

— Тетка уверяла нашего доктора, что щенки похожи на него.

Ирина оборвала смех, вспомнив, что смеяться над чужой бедой нехорошо.

— Чем это кончилось?

— Жену оставили в Воробьевке.

— А скотоложник преспокойно вернулся домой?

— В том-то и дело. Наш доктор (в который раз уже Игрек вспомнил Ознобишина!) сказал, что мужик был не настоящим скотоложником. Он делал вид, что живет со своей собакой, чтоб насолить жене. И свести ее с ума. Но вообще-то щенки на самом деле были на него похожи.

— О! — только и проронила Ирина под впечатлением нешуточных страстей, бушевавших в желтом доме.

Белолицый Игрек порозовел от гордости за свой приют: не на помойке обретается!

Долговязый рассказал девушке лишь о своем загадочном недуге: потере памяти, умолчав об удивительном даре внушения.

В ответ Ирина поведала глюку о своей тайной радости.

Она видит чужие сны.

Пришел черед Игреку воскликнуть: «О!». Таких глюков в Воробьевке еще не видели.

Недоверчивая улыбка дылды задела Ирину.

— Ты мне не веришь?

Игрек глуповато ухмыльнулся.

— Ты спишь рядом с другим человеком… — начал он.

Сумасшедшая барышня не терпела пошлостей.

— Я ни с кем рядом не сплю! В одной комнате со мной спит человек. А я сижу с закрытыми глазами. И вижу все его сны.

Игрек с умным видом изрек:

— Почти всегда мы не помним наших снов!

— А я помню. Чужие. Даже когда спавшие ничего не помнят.

— Как же ты узнаешь, что видела их сны, а не свои собственные? — глюк уел Ирину.

Подозрения в шарлатанстве кроха не вынесла.

— Узнаю, не беспокойся! Вы все в Воробьевке такие сумасшедшие?

— Не надейся, тебя к нам не возьмут!

— И слава Богу!

Перебранка, достигнув предела, за которым следует мордобой, неожиданно улеглась, завершившись миром.

Первым прыснул Игрек:

— Я болван!

Ирина подхватила его смех:

— Это я болванка!

Чувство вины из‑за своей скандальности, испытанное обоими глюками, толкнуло их друг к другу.

— Ты правда мне не веришь? — посерьезнев, спросила Ирина.

— Как тебе сказать… — помялся Игрек.

— Но ведь все легко проверить!

— Каким образом?

— Ты спишь со мной в одной комнате, а я сижу рядом…

Игрек изобразил на лице сомнение.

— Ну пожалуйста! — уговаривая дылду, Ирина просительно заглядывала ему в глаза.

Глюк обреченно вздохнул, озабоченный лишь одним: не выдать своей радости.

«Таких хитрецов, как я, земля еще не рождала, — втайне ликовал он. — Вот в чем мое призвание!»

— Ладно уж, если хочешь… Но где?

Место для проведения психологического эксперимента нашлось. Родители Ирины пропадали на работе, а бабушка целыми днями пребывала в дреме. Смотреть старушечьи сны про безрадостную колхозную жизнь при Сталине юной барышне было тягостно. Почти всегда в них присутствовал омерзительный скотоложеский мотив: бабушка предается плотской любви со здоровенным хряком.

Впервые увидев это безобразие, Ирина возмутилась. Своих претензий она бабушке не выказала, но относиться к порочной старушке стала хуже. Даже то, что та рано овдовела, не оправдывало скотоложницу в глазах моралистки, так же, как и то, что в действительности секса с кабаном могло не быть.

Невольно проникнув в сновидения своих родителей еще отроковицей, Юля испытала столь сильное разочарование, что переименовалась в Ирину. Фамилию она оставила прежнюю.

С тех пор кроха избегала смотреть сны близких, опасаясь увидеть в них какое‑нибудь непотребство.

Впервые узрев в пионерском лагере сон закадычной подружки Верочки, маленькая Юля ужаснулась своей испорченности, не догадавшись, что сновидение чужое.

Сюжет начался со случки двух собак. Приблизившись к ним, девочка разглядела, что перед ней отнюдь не животные, а невинная в реальной жизни Верочка с баянистом Богданом. Когда после отбоя в палате гасили свет, девочки путали друг друга гигантским половым членом музыкального работника. Об этой интимной подробности первой узнала та же Верочка. Ей посчастливилось увидеть голого Богдана в дырочку, проделанную для этой цели в мужском душе.

В давнишнем сне, занимаясь собачьей любовью, баянист гнусно стонал от наслаждения и приговаривал:

«У кого одно яичко? У меня одно яичко? Сейчас я тебе покажу, сколько у меня яичек!»

Изо рта бедной Верочки то высовывался, то прятался розовый предмет, похожий на язык. Присмотревшись к нему, Юля поняла, что это чудовищная пися Богдана.

«У кого одно яичко?» — мстительно прорычал баянист.

Верочка давилась, но не могла ответить, потому что рот ее был занят детородным органом баяниста, проткнувшим все ее тело.

Каким-то образом Богдан ухитрялся еще играть на баяне. Во всяком случае, звуки его любимого «Танца маленьких лебедей» (называемом им «Танцем маленьких блядей») сопровождали истязания Верочки.

Тоненьким голоском евнуха, совсем не присущим ему в жизни, баянист по-оперному запел:

«Делай минет! Делай минет!»

И что самое ужасное: целомудренная Верочка стала делать эту пакость.

Постыдный сон ошарашил девочку. Она не сомневалась, что под луной в нас пробуждаются дремлющие днем чудовища. В отличие от подружек, мальчишками Юля мало интересовалась. Поэтому расценить отвратительное сновидение как подавленное желание, вырвавшееся ночью на свободу, она не могла. Страхи?

Хрупкая балетная девочка, которая во сне столь безобразно озвучила «Танец маленьких лебедей», испугалась самой себя.

Утром свеженькая куколка Верочка с невинным видом сообщила Юле:

— Ты знаешь, у Богдана одно яичко!

— Знаю, — вырвалось у Юли.

— Откуда?

Балерина пожала плечами. От стыда ее личико превратилось в помидор.

— Это носится в воздухе.

Все сны, снившиеся Юле в то лето в пионерском лагере, были связаны с мальчиками. Частенько, отправляясь в школу, эти загадочные существа по рассеянности не надевали штанов. Даже в романтических снах, похожих на индийское кино, мальчишки забывали застегнуть ширинку, и в нее выскакивало то, чему надлежит быть сокрытым от посторонних глаз.

Дневная индифферентность Юли к сильному полу компенсировалась сексуальной маниакальностью ночью. С детского сада Юля влюблялась в девочек. В то лето она грезила о Верочке. В любовных фантазиях балерины не было даже намека на секс. Девочки всего лишь обменивались невинными поцелуями. Такое случалось и наяву.

Иногда, как в случае с единственным яичком баяниста, мечтательница узнавала из неприличных снов то, о чем раньше не имела представления. Впоследствии факты подтверждались.

Идеалистка готова была уверовать в чудо, но однажды Верочка доверила Юле последний сон, поразивший девочку тем, что она впервые испытала невыразимое блаженство. Сон был совсем незатейливый.

Учитель географии, по которому Верочка вздыхала, вызывает ее на уроке к доске и протягивает указку. Ничего не подозревающая школьница берет указку и видит, что это пиписька географа. Незаметно для однокашников Верочка помещает так называемую указку себе между ног. И сразу же испытывает любовный восторг. Учитель, пребывая на расстоянии нескольких метров от шалуньи, укоризненно грозит ей пальцем. Вернула ли Верочка после случившегося любимому учителю его детородный член, осталось неясным.

Сон, вызвавший у Юли злые слезы ревности, от милого ее сердцу создания она, конечно, скрыла, хотя считала распутницу виновной в своем ночном кошмаре. Но после того, как Верочка с воодушевлением поведала ей тошнотворную историю про оторванный пенис, замаскированный под указку, разумная девочка смекнула, что два одинаковых сна не могли родиться в одной голове. И расстроилась еще пуще: сны очаровательной Верочки свидетельствовали об ее подавленных желаниях, а места самой Юле в них не находилось.

Только у одной девочки из всей палаты, по имени Вика, Юле удалось подсмотреть сон, не исключавший сродства их душ.

Вика была чемпионкой лагеря по тройному прыжку. После унылого сновидения, в котором спортсменка, обернувшись кенгуру, всю ночь бодро скакала по колхозным полям, балерина наконец-то узрела и себя. Вместе с Викой они танцевали в «Лебедином озере», причем в роли Одетты выступала Вика, а в роли Принца — Юля. С таким распределением ролей созерцательница, скрепя сердце, могла бы согласиться, если б не явные мужские признаки в облике Принца, включая позорно разросшееся причинное место.

После этого сна на все знаки внимания Вики Юля отвечала оскорбительной холодностью. Пусть поищет другую девочку с гадким половым членом!

Божий дар, превратившись в проклятие, стал приносить Юле сплошные огорчения. Несколько пылких романов балерины с мечтательными худосочными девицами кончались разрывом после того, как она узнавала их изнутри. В своем кругу созерцательница чужих снов прослыла взбалмошным существом, пугавшим подружек своей непредсказуемостью.

Вскоре своевольная Юля сделалась Ириной.

Своим возлюбленным она говорила:

«При мне не спать!»

«Почему?» — изумлялись те.

«Задушу!»

Отчаянный вид полоумной барышни свидетельствовал, что она не шутит. Спать при ней было страшновато.

Благодаря своему дару Ирина узнала, что в обличье ангелов скрываются черти. «Сон разума рождает чудовищ!» — изречение, ставшее кредо пылкого создания.

Познакомившись с Игреком, Ирина, измученная скоротечными романами, уразумела, что ее место в сумасшедшем доме. Сам долговязый парень, похожий на монастырского отрока, эротического волнения у нее не вызвал. Потеря памяти показалась Ирине благом. Слишком много чужих снов хотела бы она забыть.

Когда Ирина силилась вообразить, что каждую ночь в городе мерцают миллионы новых снов, Воробьевка казалась ей раем на земле. Созерцательница забыла, что душевнобольные тоже спят и видят сумасшедшие сны.

Узнав от Игрека о существовании мира невидимок, в который вхож Муха, Ирина пришла в восторг. Ни на секунду не усомнившись в реальности иллюзорного мира, балерина с упоением воскликнула:

— Я уйду в чужой сон!

Мысль девушки осталась для Игрека непостижимой. Поняв это по туповато — сосредоточенному лицу дылды, Ирина разочарованно пояснила:

— Фрейд ошибался… Сны — это прижизненные странствия души. Раз можно вступить в контакт с душами после того, как они навсегда покидают тело…

Теперь Игрек не сомневался: барышню примут в Воробьевку. Каждый вновь прибывший в дурдом сначала вызывал у Долговязого страх, пока он ни привыкал к тому, что голова у человека может быть повернута и в эту сторону.

— Ты хочешь сказать, что сможешь общаться с душами в чужих снах?

Ирина смутно улыбнулась.

— Надо попытаться.

— Зачем?

— Возможно, я смогу уйти в чужой сон.

Теперь пришел черед Игрека возмутиться тупостью умалишенной.

— У тебя есть физическое тело! — в доказательство этой мысли Игрек без всякой задней мысли ощупал тело балерины. Вполне материальное. — Как ты протыришься в чужой сон?

Ирина счастливо засмеялась.

— У меня не всегда будет физическое тело!

— Идиотка! — не сдержался Долговязый, поняв, что речь идет о самоубийстве. Точно такой же взгляд у Мухи, устремленный в бесконечность, пугал Игрека в Воробьевке.

— Живые души не пускают умерших в свои блуждания!

Мечтательницу поразила уверенность дылды.

— Кто тебе это сказал?

— Муха.

— Я хочу его увидеть!

Ирина вновь впала в задумчивость, продолжая бредить:

— Неспроста в наших снах так много покойников… Я насмотрелась на них и в чужих сновидениях… Значит, я видела и души умерших… Получается, что нет стены, отделяющей души живых, покинувших тело во сне, и тех, кто навсегда лишен плотского вместилища…

Игрек испугался за девушку. Или за себя, поняв, что потеряет ее, если не сможет разубедить сумасбродку в том, что стоит ей расстаться с опостылевшим телом, как она юркнет в чужой сон и чудесно в нем проживет.

— А что ты будешь делать, когда чужой сон кончится? И твою душу из него выпихнут?

— А что делают другие души умерших?

— Маются! — выкрикнул Игрек, потеряв терпение.

Ирина перевела на него отрешенный сомнамбулический взгляд.

— А я здесь маюсь!

Ощупывая физическое тело мечтательницы, Игрек испытал столь сильное сексуальное воодушевление, что едва не опрокинул королеву снов на диван. Уловив намерение грубого животного (для чего не требовалось обладать сверхъестественными способностями), Ирина с омерзением отшатнулась от него. Не прибегая к словам, глюк сделал вид, что шокирован недостойными подозрениями небесного создания, он, дескать, и сам ангел.

Инцидент был исчерпан. Желание овладеть тоненькой балеринкой осталось.

Отказавшись от любовных поползновений, Игрек воздал хвалу своей мудрости (доктор Ознобишин оценивал ее как жизненный опыт пятилетнего ребенка). С Люськой можно действовать без затей: достал пипиську, и она твоя. Балерину сначала нужно очаровать музыкой своих снов!

Неужели пятилетние дети рассуждают подобным образом?

Изысканная обстановка Ирининой квартиры произвела на Игрека впечатление. Старинная мебель напоминала глюку о чем-то неуловимом: может, он в детстве забирался с ногами в такое же мягкое кожаное кресло? Или спал на кушетке, не забывшей сны столетней давности?

— Здесь ты ляжешь! — по хозяйски распорядилась Ирина, указав гостю на древний диван.

— А как же бабушка?

— Спит у себя.

— И видит сны?

— Конечно, — разочарование состарило милое личико балерины.

— Опять про кабана?

Ирина молча помотала головой, чувствуя, что выдавать тайну чужих снов не имеет права.

— Еще хуже? — воображение отказывало Игреку.

Барышня, похожая на китайскую фарфоровую статуэтку, одну из тех, что во множестве красовались на буфете, со вздохом кивнула. В конце концов, сумасшедший парень собирался доверить ей тайну своих снов.

— Она с мальчиком.

Столь разнузданный разврат возмутил даже видавшего виды глюка.

— Старуха с ребенком?

— Он мой дедушка.

Уразумев, что бабушка и дедушка всего лишь не совпали по возрасту, Игрек успокоился.

— Вдруг она сейчас проснется?

— Не думаю! — с грустной улыбкой призналась Ирина.

Игрек понял: похотливая старуха до того разошлась с мальчонкой, что еще долго не выпустит его из своих лап.

— Ты спишь, а я смотрю твои сны. Потом ты проверяешь, вру я или нет!

Звучало соблазнительно, но Игреку стало страшновато впускать бесцеремонную девушку в свое нутро.

— Мне не хочется спать.

— Я тебе помогу.

Глюк воспрянул духом в предвкушении телесных радостей.

— Вот бабушкина микстура. Ты выпьешь чайную ложку…

— И больше никогда не проснусь! — пошутил глюк.

— Ты никогда не проснешься, только если твой сон будет таким счастливым, что тебе не захочется возвращаться обратно.

Игрека озадачила серьезность Ирины — верный признак того, что кроха сбрендила.

— Кто не захочет возвращаться и куда?

— Твоя душа в твое тело.

Поэтому счастливчики умирают во сне.

Игрек с отвращением проглотил сладковатую бабушкину микстуру, наверно, настоянную на тараканах, в надежде не стать счастливчиком.

Бедный глюк, одержимый желанием обладать балериной, долго не мог уснуть. Он боялся, что во сне мечты сбудутся и разгневанная Дюймовочка разбудит его горячими пощечинами.

Чтобы унять беса сладострастия, Игрек пустился на хитроумную уловку: вообразил себя в постели со столетней Ирининой бабушкой, правда, без хряка.

Позорное желание не прошло, зато старушонка показала себя не с лучшей стороны. Причмокивая, принялась вылизывать мальчугана шершавым коровьим языком. С радостным хлюпаньем подбиралась она к заветному месту Игрека, но он, совершив над собой усилие, стряхнул паскудное наваждение.

«Надеюсь, Дюймовочка не успела ничего разглядеть… Это ведь еще был не сон…» — Игрек решил окончательно проснуться, чтоб любопытная девчонка не проникла в святая святых каждого мужчины, но тараканья микстура сделала свое дело.

Долговязый оказался на берегу живописной лесной речки. Прозрачная, как в аквариуме, вода выдавала все ее тайны. Стайка разноцветных рыбок пролетела над продолговатым предметом, оказавшимся протезом руки. Искусственная конечность попыталась поймать золотую рыбку, но та оказалась увертливой.

Живописный пейзаж навеял спящему воспоминание о летних каникулах на даче. Не зная, умеет ли плавать, Игрек погрузился в темную, как пиво, воду.

Едва он отплыл от берега, вода в реке стала темнеть, пока не почернела вовсе.

Мальчик хотел повернуть к берегу, но обнаружил, что ноги его совершенно растворились в воде, так же, как и руки… и все туловище. Осталась одна голова.

«Эта река — Лета!» — догадался Игрек в последний миг перед тем, как раствориться вовсе.

Исчезнув во сне, глюк возродился в жизни.

На берегу реки сидела девушка…

Впрочем, Ирина застыла на стуле в изголовье дивана, на котором почивал Игрек, с таким лицом, словно купальщик в самом деле безвозвратно растворился в теплых водах Леты.

Скорбь барышни рассмешила Игрека.

— Ничего не видела?

Сокрушенный вздох Ирины означал, что она чувствует себя доктором, который вынужден сообщить больному безнадежный диагноз.

Игрек разозлился.

— Кому ты лапшу на уши вешаешь? Что ты видела?

Грубость мальчишки освободила Ирину от деликатности, присущей сновидцу. Закон о том, что тайна чужого сна охраняется, подлежал уточнению: от посторонних лиц. Каждый имеет право знать свои сновидения. Этот принцип стоило бы внести в Декларацию прав человека.

— Ты был с девушкой… очень симпатичной… на лесной лужайке… — недоверчивая улыбка дураковатого дылды не тронула Ирину. — Там стоял кожаный диван…

— Прямо в лесу? — уточнил Игрек, не скрывая иронии.

«За чужие сны не отвечаю!» — вздохнула девушка.

— Вы оба были нагишом… — стыдливость останавливала Ирину, но долг сновидца повелевал продолжать: — Девушка бросилась от тебя убегать, ты стал ее догонять…

— Ты хочешь сказать, что я насильник?

— Нет, нет, — успокоила Игрека Ирина, — девушка смеялась… Это была просто любовная игра…

— Наверно, девушкой была ты?

— Это была не я… — целомудренная повествовательница переходила к самому трудному. — Ты догнал девушку… повалил ее на траву…

— Продолжай, пожалуйста! — Игрек получал удовольствие от смущения крохи.

— Дальше… ты же сам знаешь, что произошло…

— Понятия не имею!

— Произошло соитие. Но вместо фаллоса у тебя оказался кинжал. Ты убивал девушку своей любовью…

Игреку стоило больших усилий сохранить серьезность. Внутренняя щекотка давно уже изводила его.

— На верхушке дуба сидела не очень молодая женщина и куковала…

Долговязому сразу же расхотелось смеяться.

— Что дальше?

— Когда твоя девушка умерла, тетка свалилась на землю…

— И я над ней тоже надругался? — неожиданная злость накатила на Игрека. К шарлатанству он не умел относиться с юмором, хотя в Воробьевке его хватало.

— На нее ты не обратил внимания… Ты не мог поверить, что девушка умерла… Перевернул ее на живот…

— Хватит! Оказывается, ты просто извращенка!

К вспышке ярости несмышленыша Ирина отнеслась хладнокровно.

— Неча на зеркало пенять…

— Коли член, как кинжал! Ты рассказала мне свой сон! Пока я спал, ты тоже уснула! Сумасшедшая! Ты видишь не чужие сны, а свои!

— Ты перевернул девушку на живот… — продолжила Ирина, не обращая никакого внимания на негодование распутника. — И снова взял ее сзади…

Сновидица вошла в роль беспристрастного фиксатора событий, лишенного всякой стыдливости.

— Очень интересно, какие у тебя подсознательные желания!

— Ты занимался с мертвой девушкой любовью, не замечая, что кровь из нее вытекает. В конце концов в руках у тебя осталась только ее кожа…

— Признайся, что это была ты! — с яростным торжеством выкрикнул Игрек, испытывая желание наяву проделать с Ириной то, что ей привиделось во сне. От полоумной не исходило никаких эротических импульсов. Это и спасло ее от сексуального домогательства. В Воробьевке встречались такие больные: сомнамбулически погруженные в самих себя.

— Твоя любовница была высокая… тоненькая…

— Неужели ты коротышка? — уколол Долговязый крохотную хозяйку дома.

Но она была неуязвима для обид. Так же, как Кукушка, выполнявшая высшее предназначение.

— …черноволосая… — припомнила Ирина, — с горящими глазами…

— Я с ней незнаком! У тебя обалденные сны! Еще какой‑нибудь расскажи!

— …не могу вспомнить, как ее звали…

Игрек дотронулся до плеча Ирины.

«Холодная, как камень, — отметил он. И испытал желание разогреть балерину. — А ведь моя пиписька и вправду как кинжал! Только он не убивает, а возрождает к жизни!» — поэтическая метафора воодушевила Долговязого.

Легкого прикосновения к своему телу Ирина не заметила, но, когда пальцы Игрека вцепились в ее плечо, она с недоумением сбросила одеревеневшую руку.

— Ты боишься, что у меня на самом деле между ног кинжал? — расхохотался Долговязый, испытывая желание выпустить гудящий от напряжения фаллос на свободу.

— Я ничего не боюсь… — Ирина смотрела сквозь охваченного любовной горячкой парня. Где витали его отлетевшие сны? Не в том ли пространстве, населенном невидимками, что доступно лишь зоркому глазу пограничника?

«Я уделал бы ее до смерти!» — Игрек живо вообразил сон, привидевшийся маленькой балерине. И желание его стало нестерпимым.

«Пускай бабка совокупляется со своими кабанами! Она нам не помеха!» — от беззащитности крохи Игрек совсем одурел.

Истомившийся в неволе зверь был выпущен на свободу в прорезь штанов.

— Ты видишь, что меня нечего бояться!

Красномордая зверюга не испугала Ирину. Она была погружена в воспоминания о причудах дремлющего сознания необузданного хулигана.

— …Умирая, она говорила о том, что ведьмы бессмертны…

— Какие ведьмы? — помертвел Игрек. — При чем тут ведьмы? Что ты несешь!

— Когда девушка умерла, ты прошептал: «Алевтина»…

Ирина увидела растерянного парня с уныло повисшим пенисом.

— Тебе надо пи-пи? — впервые барышня съехидничала — с невинным видом. — По коридору направо.

Игрек спохватился. Торопливо привел свой туалет в порядок.

— Извини. — Больше всего на свете срамнику хотелось исчезнуть отсюда. И вообще с лица земли. — Откуда ты узнала про ведьму?

— Она действительно ведьма?

Игрека удивила простота, с которой юная особа осведомилась о невероятном: будто спросила, впрямь ли Алевтина санитарка. Привыкший к воробьевских феноменам, глюк отметил, что девчушка обладает опасным свойством: умеет отшибать память. Впервые после знакомства с ней Игрек вспомнил про Алевтину. А до того, как он увидел маленькую балерину, Ведьма не вылезала у него из головы. Хорошо хоть, потеря памяти оказалась обратимой. Псих все вспомнил, но признать существование возлюбленной (вернее, несуществование) не желал. Ни за какие коврижки! Тоже феномен крохи?

— Я не видел этого сна!

— Бывает.

— Что ты видишь мои сны, а я их не вижу?

— Ты их забываешь до того, как проснешься…

— А ты?

— А я после. Можешь не сомневаться. Забываю.

Игрека позабавило, что девчушка с серьезным видом заявляет о сохранении тайны чужих снов. Может, хоть в газетах описывать его ночные кошмары.

Присутствие души Ведьмы Игрек ощущал, но никакой враждебности она не выказывала, хотя наверняка уловила горячее желание Игрека овладеть крохой.

Легкий охлаждающий ветерок, похожий на поцелуй любящей души, овевал глюка изнутри. Игрек счел это разрешением Алевтины на его соитие с балериной. Оставалось только получить одобрение любовных поползновений от самой Ирины.

— Познакомь меня с ней! — попросила хозяйка дома.

«Возможно, желание знакомства с призраком из чужого сна возникло у Ирины из‑за присутствия души Ведьмы», — догадался Игрек. Но свои мысли он давно научился скрывать.

— Ладно, — буркнул дылда, страдая из‑за того, что охмурять дам еще не умеет. В Воробьевке ему этого искусства не требовалось: Алевтина и Люся сами всегда стремились соблазнить завидного кавалера. На пипиську, лопавшуюся от желания, балерина почему-то не откликнулась. В Воробьевке эта любовная уловка считалась безотказной. Какого же малютке рожна надо?

— Алевтина… — прошептала Ирина, пробуя редкое имя на слух. Она облизнулась, словно и на вкус его попробовала. — Аля… Тина… Я хочу с ней познакомиться немедленно!

Наконец-то присутствие в комнате Игрека было замечено.

— Пока это невозможно…

Если бы простодушному парню объяснили, что его уклончивость вызвана желанием привязать к себе балерину, он подивился бы своему хитроумию. Потом, может, устыдился бы. Или возгордился. «Терра инкогнита», как говаривал про Игрека доктор Ознобишин. Глюк не имел ничего против того, чтобы быть неизвестной землей, осваивая ее каждый день и не ведая при этом, каких выкрутасов ждать от себя в любую минуту.

— Я хочу Алевтину! — капризно повторила избалованная девочка.

— Алевтины не существует!

Неожиданно Игрек открыл чокнутой правду.

Но верят только вранью. Это Игрек уже успел усвоить в Воробьевке.

— Неправда! Она живет в Воробьевке? Я туда хочу!

«А я хочу с тобой в постель!» — у Игрека хватило ума не обнародовать тайные желания.

Впрочем, у него так топорщились брюки в срамном месте, что тайное давно стало явным. Сначала барышня по наивности подумала, что в штаны к нахалу забралась мышь. Но то, что он с гордостью продемонстрировал, вызвало у Ирины легкое омерзение, вполне сравнимое, кстати, с тем, что она испытала бы, выскочи из ширинки психа живая мышка.

— Алевтины в Воробьевке нет!

— Где же она?

— Алевтина везде… — не солгал Игрек.

И даже возбудил у желанного существа интерес к своей особе.

— Алевтина везде? — в задумчивости повторила Ирина. — Ты морочишь мне голову!

— Ты мне тоже!

— Разве я тебе не доказала, что вижу чужие сны?

— Конечно, нет!

— Как же я узнала про твой секс с Алевтиной? — безмятежно поинтересовалась девушка, как бы не замечая взвинченности психа.

Ирина опустила глаза, чтоб самолюбивый нахал не разглядел в них победного блеска.

«Ничего не понимаю! — затосковал Игрек. — Я такой обольстительный! Люська не врет, что у нее трусики становятся мокрыми, когда она видит меня голым. Правда, она имеет в виду мою жопу, когда делает уколы…»

Проверять на балерине обольстительность своей попы Игрек не стал. Он ощутил, что связан с Ириной множеством паутинок. Долговязый осторожно попробовал их как бы на разрыв, опасаясь спугнуть удачу. Смешные страхи! Глюк забыл, что паутинки по его воле становятся крепче канатов. Но разорвать их может неосторожное слово или дурацкий жест. Чего стоила, например, недавняя демонстрация глюком своей мужской гордости! После такого знака доверия между ним и Дюймовочкой осталась выжженная земля!

Долго противиться искушению испытать свою силу Игрек не умел. Всегда был первой жертвой прихотей поселившегося в нем беса.

Изысканная балерина сняла с серванта хрустальную вазу и с обворожительной улыбкой протянула гостю:

— Сделай сюда пи-пи… Я прошу тебя.

— Неудобно… — якобы замялся Игрек, хотя испытывал потребность в неприличном поступке.

— Я прошу тебя, милый. Твоя дивная пиписька в вазе меня возбудит…

— Только ради тебя!

Долговязый проделал требуемое, испытывая воодушевление от того, что барышня была в его власти.

— Очень красиво! — восторженно оценила Ирина результат.

Дылда не стал спорить. Наполнившись зеленоватым содержимым, хрусталь в самом деле очень выиграл.

— Поставь, пожалуйста, вазу на место, — попросила балерина.

— В туалет?

— Такую прелесть! На сервант.

Сладострастный бес лихорадочно зашептал Игреку:

«Пусть девчушка разденется! Ее пипочка уже мокрая! Все пройдет, как по маслу! Она кончит сразу, как только ты воткнешь свой цветок в ее вазу!»

«Заткнись, скот! — грубостью Игрек охладил горячность беса. — Я делаю, что хочу!»

«Ты этого хочешь!»

«Я хочу этого не хотеть!»

«А хочешь еще сильней!»

«Чтоб ты сдох!»

Подлая тварь обиженно поджала хвост, оставив Игрека своими заботами. Одержав верх, Долговязый поспешил воспользоваться плодами легкой победы — отпустил вожжи. Так он ощущал свободу, которую дал бедной пташке.

Вырвавшись из клетки, та сразу же взмыла в поднебесье, став для птицелова недосягаемой.

Ирина очумело воззрилась на психа.

Стоило ей на минутку присесть в кресло, как она уснула. И сон ей привиделся идиотский! Будто она очень захотела по-маленькому. Покинуть гостя благовоспитанной барышне мешал этикет, но она нашла достойный выход из пикантной ситуации. Взяла антикварную хрустальную вазу и, не таясь, сделала в нее пи-пи. Нимало не смущаясь неожиданным поступком, артистическая натура водрузила наполненный сосуд на прежнее место.

Раздосадованная дурацким сном, который объяснялся лишь физиологическими причинами (Ирине хотелось в туалет), а никак не аморальными, обнаружила, что помешанный вылупился на нее с таким видом, будто подсмотрел ее сон.

Ирина поежилась: не дай бог, если кто‑нибудь, кроме нее, обладает даром соглядатая чужих снов!

Взгляд балерины, скользнув по комнате, споткнулся о вазу, до краев наполненную желтовато — зеленоватой жидкостью.

«О боже! — обомлела Ирина. Если б она не сидела, то упала бы, где стояла. — Я к тому же еще и лунатик!»

«Но лунатики действуют при луне!» — спохватилось несчастное существо.

«Могут хоть при солнце, главное — во сне!»

«Неужели я пописала при этом нахалюге!»

«Невозможно! Это случилось ночью! Могла ли я до сих пор не заметить вазу, полную мочи?»

«Несомненно. Я ни разу не подняла на нее глаз!»

Взгляд Игрека невольно обратился к предмету переживаний небесного создания.

Окаменев от стыда, Ирина осознала: скрыть грех уже не удастся.

«Скорей — в окно!»

Вместо того, чтобы осуществить сумасшедший замысел, Ирина со светской улыбочкой поведала гостю:

— Не знаю, что делать с бабушкой! Всегда выставляет свою ночную вазу на всеобщее обозрение!

— Красиво! — согласился Игрек. — А, может, это ее хряк отлил?

Ирина оказалась во власти безумца, о чем не подозревала. Иллюзия свободы тешила ее.

«Эта гордячка голой пройдется по нашему Бродвею, если я захочу! — Игрека заколотило от восторга. — Я могу ей вставить между ног цветок! Я все могу! Она моя раба! Но даже не узнает об этом! Я король! Девчушка будет называть меня „Ваше величество, Игрек Первый!“ Я могу… я могу…» — безграничные возможности поставили повелителя в тупик.

«Не желаю!» — усилием воли Игрек Первый оборвал паутинки, связывавшие его с балериной, превратившись в безымянного, бездомного юродивого. Утратив власть над хорошенькой барышней, Игрек обрел свободу. Став независимым от беса сладострастия, Долговязый мог позволить себе любые мечты. Как каждый смертный.

— Пойдем в Воробьевку! Я хочу увидеть Алевтину! — девушка из чужого сна поселилась в Ирине.

«Если она и впрямь ведьма, то вселилась в меня! Ведьмы это умеют! Умру, если не поцелую ее! — в любовном бреду Ирины проскальзывали трезвые мысли: — Воробьевка плачет по мне!»

— Ты здорова. Тебе нечего делать в дурке!

— Я здорова?!

Только сумасшедший мог оскорбиться тем, что его признают нормальным. Веское доказательство безумия девушки на Игрека не произвело впечатления.

— Ты видишь свои сны, а не чужие! — все в глюке противилось появлению чокнутой балерины в дурдоме.

«Только ее там не хватало! Узнает, что Тины больше нет, сама жить не станет!» — Игрек заглянул Ирине в душу.

Впрочем, и на лице балерины было написано:

«Умру, если не увижу Алевтину!»

От зловония бабушкиного снадобья Игрека замутило.

Ирина зачем-то вливала ему в рот снотворную микстуру, вызывающую сексуальное возбуждение у кабанов.

— Сейчас ты убедишься, что я самый настоящий глюк!

От близости желанного тела блудливый бес в мальчике вновь пробудился, вильнул хвостом и бесстыдно схватил его за гениталии.

«Она твоя!» — задыхаясь, шепнуло распутное животное.

Тараканья микстура сделала свое дело.

У Игрека в руках появилась фарфоровая статуэтка румяной танцовщицы с трюмо. Присмотревшись к ней, глюк убедился, что это маленькая Ирина.

«Я еще не сплю! — успокоил себя Долговязый. — Я себя контролирую!»

Игрек услышал легкий вздох.

Статуэтка оказалась живой, излучающей тепло. Глазками заморгала, ротик разинула, язычок высунула.

«Бывает!» — не желая отдаваться во власть химер, заключил Игрек.

Неловко повернув крохотную Ирочку, неуклюжий глюк нанес ей урон. Бальное кружевное платьице съехало на пол, и в руках у Игрека оказалась голенькая балерина. Она кокетливо улыбнулась и сделала губы бантиком, как для поцелуя. Все интимные места у нее, в отличие от обыкновенных кукол, наличествовали.

«Таких крох в жизни сколько угодно!» — не желая признаваться себе в том, что спит, упрямился Игрек.

Щекочущее дыхание куколки на груди глюка открыло ему: он совершенно обнажен. Далее противиться вожделению дылда не мог.

Когда фаллос Игрека вошел в крохотную Ирочку, она жалобно пискнула: «Ку-ку» и лопнула, как мыльный пузырь.

Открыв глаза, спящий успел заметить на лице Ирины следы брезгливости, вызванной его гнусным сновидением.

Игрек намеревался отречься от срамного сна, но Ирина ни в чем его не обвиняла.

Кисейная барышня без всякого стеснения стянула с себя платье, оставшись в трусиках и бюстгальтере. Не обращая на обалдевшего парня никакого внимания, Ирина избавилась и от этих изысканных тряпочек, ласкавших глаз созерцателя. Впрочем, тайна, сокрытая за ними, пленила Игрека еще больше. При том, что он не мог отделаться от стыда, будто подсматривал за девушкой. Ирина раздевалась не для него. Она не желала Долговязого, но и не выказывала отвращения к возможной близости с ним. Девушка попросту забыла о его существовании, поэтому наблюдатель ощутил себя скверным мальчишкой, приникшим к замочной скважине.

по-прежнему не замечая соглядатая, балерина с блуждающей улыбкой вынула из вазы розовую гвоздику и направилась с ней к дивану.

Сообразив, что затеяла полоумная, Игрек вырвал у нее цветок. Ирина и на это не обратила внимания. Она легла на спину с плотно прижатыми ногами. Ее мечтательный взор, обращенный вверх, легко преодолел потолок, устремившись в небесную высь.

Игрек дотронулся губами до груди девушки, от холода покрытой гусиной кожей. Опасения нежного насильника получить пощечину оказались напрасными.

На его глазах пупырышки разгладились. Тело Ирины стало теплым — Игрек удостоверился в этом, приникнув губами к другой груди, потом — к животу… Ноги девушки сами собой раздвинулись…

Игрека поразило, что он был у Ирины первым. Из‑за распутства, принятого в Воробьевке, ему не приходило в голову, что у женщины когда-то все начинается.

Балерина наслаждалась любовью, но Долговязому это не принесло радости. Дюймовочка принимала его за кого-то другого. Или кого-то другого за него…

Игрек запутался в своих ощущениях.

Когда он поднялся, Ирина с блаженной улыбкой смотрела сквозь него.

— Ау!

Кроха не ответила. Хотя губы ее беззвучно шевельнулись: «Уа…»

Не прощаясь, гость покинул дом, завороживший его до того, что он чуть не застыл, превратившись в одну из статуэток.

Всю дорогу до Воробьевки глюк чувствовал, что связан с Ириной незримыми нитями. И лишь оказавшись в больничном саду, он оборвал их. В дурдоме проще быть одному, чтобы эти самые нити не свились в петлю.

Как только Игрек вдохнул пряный аромат желтой акации, произраставшей в окрестностях Воробьевки, Ирина очнулась от забытья.

Бабушка блаженно всхрапывала за стеной. Спросонья девушке казалось, что эти звуки издают любвеобильные хряки.

Ирину поразило, что она в одиночестве. По запаху она определила недавнее присутствие постороннего. Потом обнаружила свою наготу. Тело сладко ныло, как бывает, наверно, после любви…

Приятный сон не отлетал напрочь, оставаясь будоражащим воспоминанием.

Алевтина пришла к Ирине в гости, хотя они не были знакомы. Ни слова не промолвив, девушки обнажились. Прежде Ирина ни с кем не умела обходиться без слов.

Балерина легла на диван, как в холодную ванну. Ее стала бить дрожь. Подняв глаза на Алевтину, Ирина узрела, что красавица стоит над ней в смятении. Причина душевных терзаний возлюбленной сразу же открылась обольстительнице: у той был мужской детородный член.

Тронутая деликатностью Ведьмы, Ирина поманила ее. Предмет, вызывавший у балерины легкое омерзение, когда он наличествовал у мужчин, показался ей удивительно уместным на нежном теле девушки. Даже его пугающие размеры не отвратили Ирину от очаровательной Тины.

Ирина почувствовала, что слилась с любимой, когда ее губы прошлись по озябшему телу. Горячее дыхание Ведьмы согрело кроху с головы до ног. Оно стало обжигающим…

«Испепеляющим… — впадая в забытье, уточнила девушка. — От меня останется кучка пепла…»

Малютка не ошиблась. Охваченная пожаром, она лишилась чувств.

Ирина огляделась.

На полу валялась сломанная гвоздика… Смятая, истерзанная постель хранила свои тайны… На серванте стояла ваза, полная мочи… Тело Ирины с блаженством вспоминало любовные ласки…

«Аля… Тина… Алевтина…»

Глава десятая

Майор Коробочкин, совершенно не склонный на трезвую голову к философическим рассуждениям, предавался этому никчемному занятию, даже не вспоминая о бутылке. При этом он дурел от головокружительных высот, на которые возносила его сорвавшаяся с привязи мысль.

«Ясно, как день, что я отпустил Сизова по чьему-то наущению. Негласному. Сколько со мной в жизни было похожих случаев? Не счесть. И с бабами… и с подследственными… и с самим собой. Какая сила втолкнула меня в обезьянник к Мартышке? Я же всю жизнь путанами брезговал! Высшее существо или низшее? Господь Бог или засранец Дьявол?

А то, что я предложил ей руку и сердце, чьи козни? Попросить Ознобишина вколоть мне в жопу кубик аминазина, чтоб избавиться от этого наваждения?

А то, что я на заре прекрасной юности не в адвокаты сунулся, а в менты? Какой мудак мне это наколдовал!»

Сколько раз Станислав Сергеевич действовал по наитию? Не считано. Иногда смысл непредсказуемых поступков обнаруживался впоследствии, чаще всего — никогда. Житейское объяснение «моча в голову ударила» вполне удовлетворяло сыщика. Но в случае с Сизовым привычное оправдание не устраивало Коробочкина.

Ни с того ни с сего отпустить особо опасного преступника?

Тут что-то не так.

«Выпустив на свободу Мухина, полковник Судаков ответил мне в том же духе. Такое джентльменство ему не свойственно…»

Майора Коробочкина осенило: «Нами управляет не Бог и не Дьявол, а человек! — додумавшись до подобной ахинеи, Станислав Сергеевич снова погрузился в меланхолию. — Может, и эта догадка родилась во мне под влиянием Всемогущего?» — называть всесильное существо человеком майор больше не решался, равно как и посылать его в мужские или женские половые органы.

— Мы с Судаковым у него под колпаком… — невнятно бормотал Коробочкин, пугая сослуживцев своей трезвостью. Услышать подобную бредятину от поддавшего майора было в порядке вещей.

— Стас, ты не в себе? — спрашивали его. И в ответ слышали не привычные матюги, матерого сыскаря, а полубезумный лепет охреневшего лоха:

— Я не в себе? Интересное наблюдение… А кто же во мне, если не я? И где тогда я, если не в себе…

Сердобольные менты доложили о состоянии майора доктору Ознобишину. Никто из них при этом не зарился на майорское кресло, являвшееся в действительности обшарпанным, скрипучим стулом.

«Душевный кризис психопатической личности с истероидными реакциями в эпоху криминальной революции…» — с ходу поставил диагноз Иннокентий Иванович. И ответил сыщикам:

— Все путем.

Все пути ведут в Воробьевку — так они его поняли.

Полковник Судаков, оказавшись, подобно Коробочкину, жертвой чужой воли, не стал витать в эмпиреях. Выяснив у свидетелей освобождения лейтенанта Мухина все подробности, контрразведчик заключил: никто, кроме Игрека, не мог внушить ему противоестественного желания освободить Муху. Это первое. И второе: мальчик не смог бы до этого додуматься. Он попал под влияние Коробочкина. Самый сильный человек на планете в чем-то должен быть самым слабым.

Неожиданная мысль озадачила Сергея Павловича. Самым сильным человеком он всегда считал Иосифа Виссарионовича. И самым слабым тоже. Страдая манией преследования, вождь готов был загнать за колючку весь свой народ. Что он и сделал, когда возвел вокруг страны железный занавес. Поэтому Иосиф Виссарионович и был самым сильным человеком в мире.

«Отсечь Коробочкина от Игрека!» — по-военному сформулировал полковник Судаков ближайшую задачу Службы безопасности. И никакого философского онанизма на тему Бога и Дьявола!

Сергей Павлович считал, что он и есть в городе Бог и Дьявол в одном лице, а мэр Коровко — говно собачье.

Недруги встретились в Воробьевке. Когда Коробочкин туда явился, Судаков лежал на пустующей койке Игрека и плевал в потолок. Благодаря силе духа контрразведчик метко попадал в жирных навозных мух, обсидевших весь потолок.

Коробочкин залюбовался непревзойденным искусством полковника.

— Присаживайтесь! — разрешил Судаков, высвобождая майору местечко на койке Игрека.

Больше тому приткнуться было негде, если только на полу. Стулья в Воробьевке почему-то не прижились.

Рассуждая о том, что связывает его с Ириной, Игрек воображал не паутинки и не нити, а провода, по которым течет ток. Электричество не может распространяться без проводов (эту школьную премудрость Долговязый не забыл), а электромагнитные колебания — запросто. Может, именно такие волны он испускает!

Испускание прекратилось, когда глюк оказался в больничном саду. Связь между любовниками прервалась не из‑за их отдаленности друг от друга. Никакие физические препятствия не могли помешать распространению в пространстве флюидов Игрека Первого!

«Я неотразим!» — говорил себе псих, и был прав.

Всепроникающая сила его желания мгновенно выдохлась от эфемерного, неуловимого понятия: обыкновенной мысли.

«Я изнасиловал Ирину!» — вот что пришло Игреку в голову, когда в нос ему ударил запах желтой акации Воробьевского сада.

«Она сама мне отдалась!»

Оправдание не помогло. Девушка ускользнула от влияния всесильного Игрека.

«Я преступник!»

«Кто докажет, что я мысленно заставил Дюймовочку раздеться!»

«Никто. Хватит с тебя того, что ты сам это знаешь!»

«Я этого не знаю! Я не хотел!»

«Ты внушил ей свою гнусность, даже не желая этого! Подсознательно!»

«За подсознание я не отвечаю!»

«А тебя никто и не спрашивает!»

«Пусть только кто — нибудь попробует спросить!»

В Долговязом вновь пробудился безжалостный деспот Игрек Первый.

Обычно после прогулок налево Судаков возвращался домой пристыженным, но с шальным блеском в глазах. На сей раз Сергей Павлович с потухшим взором вяло приветствовал жену и в дальнейшем повел себя как ни в чем не бывало.

Опытная женщина сразу поставила диагноз: «Бабник со своей оторвой оконфузился почище, чем со мной. Теперь его в чужую постель дубиной не загонишь. Будем лечить его домашними средствами!» — диагнозы мадам Судакова обычно ставила неверно, но лечение всегда назначала правильное.

При переодевании в присутствии мужа пышнотелая блондинка подверглась надругательству. К сожалению, неудачному.

— На тебя напустили порчу! — с досадой шепнула супруга. — Та самая хабалка, которую ты сюда приводил!

— Я сюда никого не приводил! — убито откликнулся Сергей Павлович. Но слова о порче запали ему в душу.

«Меня испортили… мое тело. Оно было молодым и красивым. А теперь — мешок с дерьмом!»

Оскорбленная беспардонным враньем, знойная дама брезгливо поморщилась:

— Ты дурно пахнешь!

— Естественно!

Глава одиннадцатая

В последнее время Станислав Сергеевич увлекся коллекционированием необъяснимых происшествий. Городские казусы не обязательно носили криминальный характер. Парадоксы современной жизни, пренебрежительно именуемые «клубничкой», интересовали только газетчиков — что делало подобное собирательство кропотливым и трудоемким занятием. Украшением коллекции Коробочкина стал недавний случай в зоопарке, когда здоровенный орангутанг, выскочив из клетки, затащил в нее сердобольную дамочку, кормившую его через решетку бананом. Почему обезьянник оказался незапертым, майор выяснил после короткой беседы со сторожем Димой.

Дима и орангутанг Вася были лучшими друзьями. В день печального происшествия они выпили на двоих бутылку водки. Причем угощал Вася. Посетители баловали смышленого самца за сакраментальное сходство со Шварценеггером.

— Он мой отец! — с нетрезвой горячностью уверял майора сторож Дима. — Как я могу Васю взаперти держать, если я от него произошел!

— Дмитрий Васильевич, — корректно обращался Коробочкин к пьянчуге, — из‑за ваших родственных чувств пострадала дама!

— Пострадала? — изумлялся Дима. — Она же после всего влюбилась в Василия, каждый день к нему на свидания бегает!

Свидетели зверского насилия, учиненного орангутангом Васей в клетке, утверждали, что дама не выказывала ни малейшего неудовольствия.

При встрече с Игреком Коробочкин поинтересовался у мальчика, был ли тот когда‑нибудь в зоопарке.

Получив утвердительный ответ, сыщик уточнил дату посещения. Именно в этот день произошел акт скотоложества.

Удивительное совпадение!

Коробочкин полюбопытствовал у доктора Ознобишина, может ли человек внушать животному свои мысли.

Сочувственный взгляд доктора был красноречивей любого ответа.

К счастью, у одного из очевидцев радостного события в жизни одинокой женщины оказалась видеокамера. И Коробочкин увидел своими глазами, что, вопреки показаниям всех свидетелей, не орангутанг выскочил из зверинца и затащил туда легкомысленную даму, а она по собственной инициативе пожаловала в обезьянник и лишь потом была схвачена любвеобильным Василием.

«Что и требовалось доказать!» — с улыбкой облегчения подтвердил сыщик.

К сожалению, выяснилось, что сам Игрек при инциденте не присутствовал, хотя и находился поблизости от обезьянника. Видеозапись скотоложества произвела на него сильное впечатление.

— Все бабы такие! — шептал он пересохшими губами, с отвращением наблюдая за исступленными ласками любовников.

А ты не знал? — осведомился Коробочкин.

— Знал! Им только орангутанг нужен! Мохнатая и вонючая скотина!

В голосе Долговязого сыщику послышалась зависть. Если человек завидует обезьяне, с ним что-то не в порядке. Это Коробочкин понял без психоаналитика. И обеспокоился. Когда орангутанг Вася обхаживал повизгивавшую от наслаждения дамочку, майор ему позавидовал.

Через несколько дней после случившегося Станислав Сергеевич затребовал судебно — медицинские акты всех суицидов за последнее время.

Никакой служебной надобности в этом не было. Коробочкин и не вчитывался в текст протоколов, взгляд его скользил по фотографиям самоубийц.

Только увидев изображение женщины, подарившей орангутангу любовь, сыщик уразумел, почему он заинтересовался свежими самоубийцами.

Пожилая дама ушла из жизни на другой день после случая в зоопарке.

Осознала, что с ней произошло? Судя по видеозаписи, любительница животных не была нимфоманкой, в самозабвении кинувшейся в объятия орангутанга. Она зашла в клетку с отрешенным видом, чувственность в ней пробудилась лишь после грубых ласк обезьяна Васи.

— Тетка не понимала, что с ней происходит! — проговорил Коробочкин вслух. — Когда ей рассказали про секс с Васей, она удавилась!

У сержанта Капралова была другая версия случившегося. Романтическая.

— Станислав Сергеевич, эта тетенька на другой день опять приходила в обезьянник! Хотела к Васе протыриться, а ее оттуда поганой метлой! Вот она с горя в петлю и полезла! Любовь зла…

— Козел! — злобно выругался Коробочкин, вспомнив о прелестной невесте Капралова.

Если бы майор Коробочкин проследовал за Игреком от подъезда дома Ирины до ворот Воробьевки, он пополнил бы свою копилку курьезов.

Водителю троллейбуса пришла в голову фантазия свернуть в переулок, хотя провода повелевали двигаться прямо. К удивлению гаишника, водитель был абсолютно трезв и ничем, кроме невразумительного «меня потянуло в переулок…», объяснить свой поступок не мог.

Разгневанная старушка, услышав от нервного автовладельца на переходе классическое: «Машина давит, а не ебет!», просунула в открытое боковое стекло машины свой костыль, чем нанесла нахалу моральный и физический ущерб.

Возле мясного магазина расфуфыренная дамочка бросила бездомной дворняге только что купленную вырезку. Не исключено, что, осознав смысл своего поступка, гуманистка свела счеты с жизнью.

Все экстраординарные случаи и множество им подобных не были замечены Коробочкиным по причине его пребывания в другой точке земного шара. Интересно, что вышеописанные катаклизмы ускользнули и от внимания Игрека, бывшего от них на расстоянии протянутой руки.

Долговязый уяснил, что в его жизни произошло два потрясающих события.

Первое. Он без памяти влюбился в маленькую балерину. («Без памяти» было сказано для красного словца.)

Второе. Он ее изнасиловал.

Осознав высоту, на которую он сначала взлетел, и пропасть, в которую потом ухнул, Игрек всю дорогу до Воробьевки твердил:

«Я ничего не хочу… Я ничего не хочу… Я ничего не хочу… — никаких пауз в своих заклинаниях он не делал, чтоб ненароком чего‑нибудь не захотеть. — Все мои желания разрушительны… — разнообразил глюк свои причитания, предаваясь самобичеванию. — Я ангел зла…»

«Ангел зла — это не ангел, а сатана».

«В меня вселился сатана…»

«Он живет во всех людях…»

«Но мой сатана всесилен! Я не могу с ним совладать!»

«Раз у тебя есть такое желание, в твоем теле пребывает не только дьявол, но и ангел! То один одерживает верх, то другой!»

Утешительная мысль окрылила ангела, утвердив его существование в глубинах души слабого человеческого существа.

Оттягивая неизбежное возвращение в Воробьевку, Игрек забрел в школу. Такое с ним случалось и прежде. Его принимали за переростка. Иногда Долговязый даже заходил в класс, серой мышкой забивался в уголок.

«Я новенький!» — отвечал он на недоуменные взгляды учителей.

На сей раз Игрек угодил на собрание. Обсуждался моральный облик школьницы, которая готовилась стать матерью. Скользкая тема насторожила глюка. На всякий случай он вновь обратился к своей молитве:

«Я ничего не хочу… Я ничего не хочу…»

Суровая директриса вызывала к доске девочек, замеченных в проституции.

Иные воинственно защищались:

— А я бесплатно!

— Я всего один раз… и то мой оказался импотентом…

— А я ни разу! Меня менты оклеветали, потому что я им не дала!

Могучая грудь директрисы притягивала взор Игрека, поэтому он вновь исступленно запричитал:

«Я ничего не хочу… Я ничего не хочу…»

— Сексом можно заниматься только со скелетом!

Громогласное заявление педагога вызвало у детей переполох.

— Как?

— Надежда Тимофеевна, у скелета же нет члена!

— Научите!

— Извольте! — с вызовом объявила весьма аппетитная тетенька (о чем свидетельствовали плотоядные взгляды подростков).

В углу кабинета уныло стоял скелет, время от времени лениво пошевеливая верхними конечностями.

К изумлению детей, Надежда Тимофеевна с профессиональной сноровкой обнажилась, явив обалдевшим ученикам слегка увядшие прелести.

— Безопасный секс! — провозгласила директриса на манер шталмейстера в цирке! — Достав из сумочки каучуковый фаллос, Надежда Тимофеевна на учительском столе с блеском исполнила сексуальный номер.

— А скелет тут при чем? — не поняли юные проститутки.

— Скелет очень сексуальный! На него надо любоваться!

«Я ничего не хочу… Я ничего не хочу… Я хочу!»

Понурый дылда покинул собрание, никем не замеченный.

«Я хочу умереть! Я хочу умереть!» — это желание глюк осознал, когда не сумел предотвратить обнажение директрисы. Ангел хотел одного, а дьявол — другого.

Победил дьявол. Высоконравственная директриса пала его жертвой.

«Я хочу умереть!»

Игрек не выпрыгнул из окна, а преспокойно спустился по лестнице и вышел на улицу.

Мимо него пулями проносились машины.

«Я хочу умереть!»

Один шаг в сторону с тротуара дался самоубийце с трудом. На второй его уже не хватило.

«Я хочу умереть!»

«Хоти, сколько влезет!» — кто это сказал? Ангел или дьявол? Может, они вступили в сговор, чтобы сохранить Игреку жизнь? Оба не хотят покидать его бренное тело?

Самый сильный человек на свете не имел власти лишь над одним существом: над самим собой.

Псих от отчаянья с маху врезал кулаком по стене дома.

— У, бля! — от боли взвыли в один голос ангел и сатана.

Игрек понял, зачем Вседержитель сохранил ему жизнь, когда узрел в больничном саду Алевтину.

Нескончаемые размышления о Боге и Дьяволе довели глюка до того, что материализация духа Ведьмы его ничуть не удивила. Возродившись, возлюбленная показалась Игреку не столь прекрасной, как в его грезах. Воображение романтичного юноши, убитого гибелью подруги, рисовало ослепительную красавицу, от чьей улыбки распускаются розы.

Перед обалдевшим дылдой предстала тощая, длинная особа, с синюшным цветом лица, будто явилась с того света. Ничего общего с роковой женщиной, внушавшей глюку необузданную страсть.

Игрек скривился от досады: из‑за этой чувырлы пострадают его любовные воспоминания. Самое приятное, что хранилось в памяти Долговязого.

— Ты мне не рад?

Жалостливая улыбочка совсем не шла той, от которой прежде исходило гибельное очарование нечистой силы.

Лживым голосом Игрек бодро произнес:

— Я очень рад, что ты жива.

— Где ты был?

Глюку надоело врать. Чего ради!

— Я познакомился с девушкой.

— Она красивая?

— В темноте, — глуповато пошутил Игрек и сразу в этом раскаялся. — Она и при свете красивая. Как фарфоровая статуэтка. На солнце — прозрачная.

«Хотя кишки не видны», — подумал Долговязый. Но промолчал.

Приблизившись к Игреку, Алевтина остановилась от него на расстоянии шага. Как ни стремилась, преодолеть оставшуюся часть пути Ведьма не могла. Мертвая зона вокруг Ангела не пускала ее. В разреженном воздухе враждебности Алевтина задыхалась.

— Я хочу ее увидеть!

«Она тебя тоже!» — чуть не вырвалось у Игрека.

— Она не хочет тебя видеть! — схитрил он.

— Ты ей про меня рассказал?

«Она увидела тебя в моем сне!» — снова едва не сорвалось у Ангела с языка.

— Рассказал.

— И что она сказала?

— Промолчала.

— Как ее зовут?

— У нее разные имена.

— Каждый день — новое? — Ведьме это показалось естественным.

— Нет, всего два. Родители ее назвали Юлей, а на самом деле она Ирина.

— Я ее буду звать Ольгой… — решила Алевтина.

Игрек едва разобрал шепот бывшей возлюбленной.

— Вряд ли ей это понравится!

— Она же об этом не узнает.

— Тогда — пожалуйста.

Ведьма впала в задумчивость, называемую Игреком потусторонней. Когда такое случалось с ней раньше, Ангела это пленяло. Тело любимой было с ним, а душа пускалась в полет.

Теперь же отрешенный вид Ведьмы вызвал у глюка раздражение. Ему наскучило дожидаться возвращения девушки. Совершенно посторонней. Выходца с того света.

— А здоровье как? — ничего лучше Игрек не придумал.

— Чье? — Алевтина перевела на Ангела отсутствующий взгляд.

— Твое.

— У меня нет здоровья… А может, есть. Я не знаю, где оно…

— Здоровье нации в опасности! — с надрывом сообщил весьма кстати подвернувшийся безумец. — Бледная спирохета распространяется по воздуху. Сифилис можно получить при вдохе и наградить им — при выдохе. Опасайтесь воздушных поцелуев!

Воспользовавшись удобным случаем, глюк откланялся, подарив Алевтине воздушный поцелуй.

Как поступить с особо опасным преступником, Коробочкин не знал. Даже если б удалось доказать его участие в актах терроризма и убийствах санитара Колюни и больного Мальчикова, любой суд поднял бы следователей на смех. И направил на принудительное лечение в Воробьевку.

Игрек представлялся Коробочкину сумасшедшим, который совершенно безнаказанно может шмалять из невидимого автомата направо — налево. Возможно, он действует не по злому умыслу. Таким его создал Господь Бог. Но законопослушным гражданам от этого не легче.

Попытка майора Коробочкина растолковать свои мысли Ознобишину не увенчалась успехом. Приветливый психиатр радушно соглашался со всеми доводами сыщика, а потом предложил ему самому отдохнуть в Воробьевке.

— Принудительное лечение! — потерял терпение милиционер.

— Я предлагаю вам добровольное, — гостеприимно развел руками доктор, приглашая майора под сень желтого дома.

— Принудительное лечение для Игрека!

— Только по постановлению суда!

И снова дебильная улыбочка на добром лице доктора, означавшая, что он принимает Коробочкина за психа. С больными Ознобишин всегда бывал обворожительно ласков, здоровых — мог отматерить. Те, кто недавно стали таковыми, воспринимали нецензурную брань психиатра как комплимент.

«Ознобишин прав, — размышлял сыщик, удрученный лучезарной улыбочкой доктора. — Без заключения психиатрической экспертизы никакой суд не направит Игрека на принудительное лечение. А если вдруг направит, врачишки выпустят его на волю через месяц…»

На глазах у Станислава Сергеевича особо опасные сумасшедшие запросто покидали больничный сад, чтобы смешаться с психически здоровыми людьми. Даже совершенно безобидные из них, например дебилы, очень внушаемы. Здоровому преступнику ничего не стоит подбить их на преступление.

«Игрек не виноват в том, что опасен для общества, — продолжал рассуждать Коробочкин. — Но и волки в этом не виноваты, однако их отстреливают… — мысль майора забуксовала, не решаясь преодолеть роковую черту. — Игрека нужно уничтожить!» — излив гной, исподволь разъедавший его душу, Станислав Сергеевич испытал облегчение.

— Ну что, решились? — радушно заулыбался Ознобишин.

Коробочкин кивнул, надеясь, что доктор по-свойски обхамит его. Но тот продолжал ласкать психа обаятельной улыбкой.

— Ну и чудненько! Ложитесь Коробочкин мне! Преступники от нас никуда не убегут! А мы от них — можем! — Иннокентий Иванович засмеялся, довольный своей шуточкой.

— От Игрека мы тоже никуда не убежим!

— И не надо! Вон он! На ловца и зверь бежит!

Едва оказавшись в Воробьевских пределах, Игрек получил тревожную весть: в Перу землетрясение.

— Если на нас провалится Земля с другого полушария, мы все получим по жопе!

Страхов параноика Игрек не разделял, но его собственные опасения были не менее безумными.

«Недавно я думал о землетрясении… Но не в Перу!»

Неужели он причастен даже к природным катаклизмам!

Охваченный ужасом, глюк походил на больного, страдавшего маниакально — депрессивным психозом. Будто был он не повелителем мира, а загнанным зверем.

Самым тяжким испытанием стали для Долговязого вечерние выпуски криминальной хроники по телевизору. Разбои и грабежи его интересовали куда меньше убийств и изнасилований. Когда показывали трупы убиенных, Игрек в панике бросался к экрану, пытливо всматриваясь в застывшие лица.

Случалось, в покойниках ему мерещились знакомые. Не было тогда человека несчастней Игрека.

Дам, подвергнувшихся насилию, по телевизору не показывали, что возмущало всех душевнобольных, включая Игрека.

— Мы должны видеть, кого изнасиловали! — шумели психи. — А, может, это мы постарались! Может, мы хотим пойти с повинной!

Долговязого пугало, что шизофреники озвучивают его затаенные мысли.

Поджидая своего любимца, полковник Судаков почивал на его койке. Он уважал себя за подобный демократизм. Мэр Коровко, выставлявший напоказ свою близость к народу тем, что даже в городской думе не снимал ушанку с опущенными ушами и кирзовые сапоги, вызывал у Сергея Павловича презрение.

— Народ не в думе, а в Воробьевке! — с гордостью говаривал он своему окружению.

Даже когда на спящего контрразведчика какой-то сумасшедший глубокомысленно накакал, любовь Судакова к простому народу осталась непоколебима.

На сей раз никто не покусился на телесную чистоту Сергея Павловича. Его разбудил радостный вскрик Игрека:

— Иоанн Васильевич!

Полковник Судаков распахнул бедолаге объятия.

— Нашелся! Я без тебя прихворнул!

— Голова?

— Сердце!

— Лучше б уж голова!

— Сердце тоже хорошо!

С головой у друзей все было в порядке — как отметил доктор Ознобишин. Его научная работа по исследованию психических феноменов топталась на месте. Какие факторы обуславливают неожиданное появление экстрасенсорных способностей у взрослого человека? Какие лекарства могут это спровоцировать? Почему дар небес иногда бесследно исчезает?..

Доктор Ознобишин безуспешно искал ответы на тысячи вопросов. Один лишь Игрек, второй раз подряд бесследно терявший память, был непрестанной головной болью ученого.

Последней надеждой приунывшего психиатра были патологоанатомические исследования головного мозга глюков, но подобного материала было до смешного мало. Головной мозг Мальчикова не принес Ознобишину никаких радостей, возможно, потому, что покойник был не экстрасенсом, а симулянтом.

Иннокентию Ивановичу очень хотелось исследовать головной мозг Игрека. Разумеется, деликатный доктор этой мечтой со своим пациентом не делился.

Заглянуть в святая святых Алевтины или Кукушки Ознобишин тоже не отказался бы. Каждое утро Иннокентий Иванович интересовался у Коробочкина свеженькими неопознанными трупами, надеясь обнаружить среди них Сизова или Мухина. Не кровожадность двигала Ознобишиным, а фанатизм ученого. Он и свой мозг страстно желал исследовать!

Надежда умирает последней.

Наверно, грешным душам Колюни и Мальчикова на том свете (или на этом) все время икалось. Их непрестанно поминал не только Ознобишин, но и полковник Судаков. Он затеял с Игреком весьма странный разговор об усопших:

— Ты Колюню часто вспоминаешь?

Неопределенное пожатие плеч мальчугана стало исчерпывающим ответом контрразведчику.

— Хороший он был человек?

— Пакостник. Втихаря нассыт кому‑нибудь ночью в постель, а потом на всю Воробьевку разоряется! Сизаря даже лечили от энуреза, а это ему Колюня в постель отливал!

— И тебе тоже Колюня писал?

— Сколько раз!

— Ну и фрукт! — возмущался Брокгауз. — А вот Мальчикова жалко!

— Не так, чтобы очень! — чистосердечно признавался Игрек, не обращая внимания на притворный вздох сочувствия добрейшего Иоанна Васильевича.

— Разве он был плохим?

— Хуже некуда!

— Даже не верится! — сокрушался Брокгауз. — Что же он такого сделал?

Преодолев застенчивость, Долговязый открылся Брокгаузу.

— Кукушка всегда спит, как убитая. Однажды Мальчиков засунул ей между ног любительскую колбасу!

— Жалко! — От негодования гуманист беззвучно зашевелил губами.

— Не то слово!

— Кто ж ее потом съел?

— Кого?

— Чего!

— Никто! — Игрек с укором воззрился на милого старикана, пожалевшего колбасятину. Хорошо, Кукушка не проснулась.

— Как же Мальчиков объяснил свой поступок?

— Тем, что он сын Сатаны! А сколько раз он привязывал нашим мужикам пиписьки к спинке кровати, когда они спали!

— И тебе тоже? — ужаснулся сердобольный Иоанн Васильевич.

Долговязый смутился.

— Со мной у него не получилось.

— Потому что маленькая?

Игрек кивнул.

— Слава Богу!

Получив свидетельство того, что Игрек испытывал к двум самоубийцам неприязнь, полковник Судаков ощутил удовлетворение. Несомненно, мальчик реализовал свои чувства к подонкам на подсознательном уровне.

— Ты давно видел Муху? — спросил Судаков, вспомнив больное — историю освобождения пограничника.

— А где он?

— На свободе.

— Почему же я его не вижу?

— Свобода большая.

— А неволя маленькая… — сам додумался Игрек.

— Ты рад, что Муха летает, где хочет?

— Конечно.

Судакова осенило, что и Сизов неспроста очутился на свободе.

«Если мальчуган способствовал его освобождению, мы с Коробочкиным сквитались».

— Сизарь жулик… — начал чекист.

Все равно его жалко!

Сергей Павлович получил исчерпывающий ответ на свой вопрос.

Как всякий мальчишка, Долговязый любил пожары, но почему он избрал для своих забав с огнем Службу безопасности?

— Ты видел пожар в особняке? — мягко, без укора, спросил Судаков.

— Ага, пожар был классный!

— Ты раньше бывал в доме, который загорелся?

Игрек хмуро помолчал. Пожал плечами.

— Хорошо, что он сгорел.

— Он сгорел не до конца… — Сергей Павлович с досады прикусил язык. Второго пожара контрразведка не переживет!

— Колюня был не самым плохим человеком на свете! — доверительно проговорил Брокгауз.

Друзья сидели в обнимочку на койке Игрека и опустошали жестянки с холодным пивом, не замечая завистливых взглядов безумцев. Запасливый Иоанн Васильевич забил пивом всю тумбочку.

— Кто же хуже Колюни? — удивленно вопрошал Долговязый, пока дружок булькал пивом. — Мальчиков?

— Есть кое‑кто похуже этого засранца! — мрачно заметил Брокгауз, поглаживая раздувшееся пузо.

— Гитлер? — подумав, спросил Игрек.

— Гитлер капут, а другой гад пока живет.

Игреку очень хотелось услышать имя самого плохого человека на земле, но Иоанн Васильевич не торопился удовлетворить любопытство всемогущего мальчика.

— Рано утром он выезжает на длинной черной машине…

— Кто это?

— Он сидит на заднем сиденье, а по обе стороны от него — телохранители. Лимузин медленно катит по городу… Когда этому человеку нравится маленькая девочка, которая идет в детский сад или в первый класс… может быть, во второй… без взрослых, один из телохранителей выскакивает из машины и затаскивает девочку вовнутрь…

Невозмутимый тон, которым Иоанн Васильевич поведал чудовищную историю, нагнал на Долговязого жути.

— Девочки, наверно, кричат?

— На улице телохранитель прижимает к лицу детей платок, смоченный эфиром. Малышки сразу теряют сознание…

— Что же потом?

— Девчушек привозят в загородный дом… Никто не может проникнуть за глухой забор… — Брокгауз подавленно смолк.

— Их насилуют?

— Ужасающим образом. Когда‑нибудь я расскажу тебе подробности этих пыток…

— Где сейчас эти девочки?

— Их нет. После этого человека с ними развратничает вся обслуга. Но это еще не все.

Игрек не выдержал длинной паузы.

— Что может быть еще?

— Детей съедают.

Долговязого замутило. Он едва успел дойти до умывальника.

Полковник Судаков с удовлетворением наблюдал, как мальчика выворачивает наизнанку. Жаль пива, конечно…

— Я рассказал тебе про этого человека самое невинное…

Игрек поднял на повествователя красные, воспаленные глаза.

— Где он живет?

— В Кремле.

— Кто он?

— Наш президент.

Глава двенадцатая

Коробочкин никому не мог поручить убийство Игрека, хотя многие авторитеты сочли бы за честь выполнить просьбу сыщика, причем совершенно бескорыстно.

Профессиональный охотник на киллеров совсем не обязательно сам может стать удачливым убийцей.

То, что обычно беспокоит преступников — как замести следы убийства, майора не трогало. Он не сомневался, что сам будет расследовать убийство Игрека.

Узнай любой киллер, что уважаемый сыскарь мается из‑за того, что не может лишить человека жизни, он бы оторопел: ну дурдом!

Ненависть Игрека к растлителю маленьких девочек не находила выхода. Обыкновенный смертный на месте глюка выразил бы подобные чувства без затей: набив негодяю морду. За неимением оного пригодился бы любой другой, подвернувшийся под руку. Игрека Первого первобытный мордобой не спасал.

Хитрой змее не дано отравиться своим ядом, беззащитный от самого себя человек ежесекундно становится жертвой своей ярости, погибая от разрыва сердца.

Чувство самосохранения уберегло Игрека от подобного конца. Ненависть к насильнику сублимировалась у него в душе в жалость к несчастным девочкам, замученным кремлевским извергом. Невинный трюк помог ему испытать сострадание к неведомым созданиям: Игрек вообразил жертвой разврата Ирину. И сразу же испытал нестерпимое желание немедленно увидеть ее, защитить от всемогущего негодяя.

Осушив мокрое от слез лицо серой простыней, глюк впал в забытье.

Ирина разом пробудилась — как от встряски. Прислушалась. Бабушка за стеной подвывала во сне. Балерина пожалела бы старушку, если б не знала причину ее горя. Насладившись любовью здоровенного кабана, пенсионерка съела его.

«Жил-был у бабушки серенький козлик… — напевала Ирина, торопливо одеваясь. — Жил-был…»

Чтоб не разбудить бабушку, балерина тихонько прикрыла за собой входную дверь.

Куда ее несло? Этого Ирина не ведала.

«…Бабушка козлика очень любила…»

В мертвенном свете ночных фонарей Ирина двигалась по сумрачным улицам, не чувствуя страха. От ее невидящего взора редким прохожим становилось не по себе. Неведомая сила, влекшая лунатичку, оберегала ее от шальных машин, пьяных и загулявших приставал. Впоследствии Ирина вспоминала о ночном путешествии по городу, как о занятном сне, в котором она, будучи ведьмой, вылетела на помеле из окна своего дома, невидимкой пронеслась над притихшим городом и влетела в открытое окно желанной Воробьевки. Крохе открылась интимная особенность из ведьминой жизни: летать на помеле, зажав его между ног, удивительно приятно.

Действительность, по обыкновению, оказалась проще и грубее, хотя и в ней всегда есть место чертовщине.

Затхлый больничный дух, напоенный миазмами разрушения человеческой плоти, едва не вывел Ирину из сомнамбулического дурмана.

Койка Игрека, хранившая сны сотен сумасшедших, издала душераздирающий скрип.

— Как ты нашла меня! — шепотом вскрикнул Игрек.

«Нашло на меня!» — эхом откликнулось в душе Ирины.

Душевнобольной завистник неопределенного возраста и пола издал трубный выдох через задние ворота, но нарушить очарование любовного свидания не мог.

Приютом влюбленных в Воробьевке служил чердак. Владение ключом от обиталища крыс и бомжей причисляло душевнобольного к высшей касте. Одним из таких жрецов любви был лейтенант Мухин. Пограничник совершенно бескорыстно предложил Игреку свой ключ от чердачного замка, даже не намекнув на обычную плату: бутылку или приобщение к любовным утехам.

В сумраке помоечного уюта парочка глюков упала на первый попавшийся матрас.

— Ты сама ко мне пришла? — Игрек задал вопрос, изводивший его с того момента, как он, лежа на полу полураздавленным гадом, увидел вознесенную над ним балерину.

— Кар — кар! — подтвердила Ирина.

— Ты в этом уверена?

— Меня бросило к тебе! — искренность слов девушки подтвердил нежный поцелуй, от которого у Игрека в крови забулькало шампанское.

Дылда и сам видел, что с ним не погруженная в себя сомнамбула, а любящее существо.

— А раньше как было? — допытывался неугомонный глюк.

— Меня всегда влекло к тебе… Просто толкало… Сила, которая не во мне, а где-то снаружи…

— Во мне?

— Ну конечно…

— Может, ты на самом деле этого не хотела…

Ирина засмеялась.

— Конечно, не хотела! Но что я могу с собой поделать! И с тобой…

Любовный лепет успокоил Игрека. Нежный поцелуй хрупкого, миниатюрного создания стал страстным, удушающим.

Больше Долговязый не задавался мучительным вопросом — не изнасиловал ли он Ирину? Ему показалось, что она его изнасиловала.

Ночью на чердак пришло заниматься любовью еще несколько пар, а если быть математически точным, то не пар, а троек, четверок, пятерок.

Игрек и Ирина поспешно бежали из своего убежища.

Покинуть Воробьевку можно было только через замочную скважину, поэтому Игрек повлек балерину в свою палату.

Движимая неведомой силой, она и помыслить не могла о сопротивлении.

Ирине привиделся кошмарный сон: неизвестной породы зверюга ее насилует. Не сразу до нее дошло, что это явь.

Игрек со свирепым сопением занимался с ней исступленной любовью.

Девушка заорала, но ни единого звука не вырвалось из ее пересохшей глотки. Она намеревалась отпихнуть насильника, но была не в силах даже поднять руку.

— Тебе хорошо? — в любовной горячке допытывался Игрек.

«Мне ужасно!» — беззвучно завопила девушка.

План Коробочкина был прост и изящен. Когда Игрек уснет, задушить его подушкой. Радостного воодушевления милиционер не испытывал.

— Если хоть одна капля упадет на мою голову… — занудливо гундосил сумасшедший под кроватью, — я тебя кастрирую!

— Разговорчики под кроватью! — по-армейски прикрикнул Станислав Сергеевич на психа. Сыщик обнаружил, что не любит, когда под его кроватью лежат сумасшедшие.

В палате Игрека пустующих коек не оказалось, поэтому майор Коробочкин присмотрел себе пристанище в другом конце коридора. Следуя больничной традиции, сыщик облачился в заношенные треники, на голову напялил лыжную шапочку, надвинув ее на брови, и стал неотличимым от обыкновенного психа.

Сразу после отбоя Станислав Сергеевич отправился на свою койку.

— Мужик, ты кто? — раздался угрожающий голос из-под его кровати.

— Свой!

— Ты во сне не ссышься?

— Не замечал.

— Если я замечу…

Сон прикорнувшего Коробочкина был приятен и незамысловат: Станислав Сергеевич погружался в теплую ванну.

Не желая на задании расслабляться даже во сне, сыщик немедленно пробудился.

Струйка натуральной жидкости стекала сверху, лаская ему ноги.

Совершив стремительный бросок, майор немилосердно схватился за источник блаженства.

На собачий визг сумасшедшего пакостника охотно откликнулась Кукушка.

Кому она накуковала девять лет жизни? Уж, наверно, не Игреку. Век Ангела был измерен. Майором Коробочкиным.

Отпустив Долговязому несколько минут жизни, сыщик отправился в его палату. В голову лезли совершенно несуразные мысли, позорные для профессионала. Например: «Ты перед сном молилась, Дездемона?»

Какое дело киллеру, молилась ли на ночь его жертва? Он призван думать не о душе обреченного, а о его бренном теле, вернее, о том, как их половчей разлучить.

«Может, мне еще священника к Игреку пригласить! — разозлился Коробочкин на свою жертву. — Такого имени и в святцах нет! Гад нерусский!»

Злиться на клиента — тоже, конечно, признак профнепригодности. За убийцами сыскарь гонялся с холодной головой, а как самому убивать — так потребовалось разгорячиться.

«Мало мне, что на меня нассали! — охладил себя майор. — Я должен избавиться от изверга рода человеческого!» — снова неубедительный довод.

Приказа начальника — вот чего не хватало сыщику, хотя он любил думать и говорить, что на любое начальство болт забил.

Майор Коробочкин, являя в одном лице следователя, прокурора, адвоката и судью, толкнул дверь в палату приговоренного. И стал палачом. Исполнителем приговора суда. Именем Станислава Сергеевича Коробочкина…

«А что, если я выполняю волю самого Игрека? Может, он решил покончить с собой моими руками?» — на такое Коробочкин был не согласен.

Приблизившись к койке, на которой безмятежно почивал приговоренный, исполнитель прислушался к его ритмичному посапыванию. Отогнал неуместную мысль о гуманности приведения приговора в исполнение, когда приговоренный спит. «Умереть с улыбкой…»

Коробочкин ловко выдернул подушку из‑под головы приговоренного и, накрыв ею лицо Игрека, навалился всей своей тяжестью.

Пока жертва правосудия задушенно гукала и дрыгалась, исполнитель утешался тем, что удавленник испытывает перед смертью эротические видения и оргазм. Вспомнились картины средневековых художников, на которых под трупами повешенных вырастают цветы, удобренные их спермой.

Неосознанно Станислав Сергеевич пытался найти отраду в последних секундах жизни невинного агнца, оказавшегося исчадием ада.

Если б утешительство не расслабило ликвидатора, приговоренный не исхитрился бы перед смертью лягнуть его ногой в мошонку.

Воспользовавшись секундной передышкой, смертник сбросил с лица подушку.

Хриплый вздох осужденного привел Коробочкина в чувство. Приведение приговора в исполнение он продолжил голыми руками.

Сжав пальцы на горле убийцы, исполнитель ослеп от вспышки молнии.

Приговоренный вполне профессионально сунул ему два пальца в глаза. Агнец божий! Обошелся без утешения, что Коробочкин испытает оргазм.

Наконец-то сыскарь испытал то, что следовало: желание убить своего убийцу.

— Муд…ил…о… — услышал он предсмертный хрип удавленника.

«по-английски заговорил, гад, перед смертью! — мстительно подумал Коробочкин. Но все-таки из гуманных побуждений перевел последнее слово смертника на русский язык. — Мудило?» — таких слов Игрек не знал.

— Заср… заср… заср…

Станислав Сергеевич легко продолжил мысль приговоренного.

— …анец! — заключил Коробочкин, когда сопротивление агнца божьего прекратилось.

Перед тем, как исчезнуть с лобного места, майор чиркнул зажигалкой, осветив лицо своей жертвы.

Коробочкин обомлел, узрев собачий оскал капитана Мухортых.

Судебный исполнитель по недоразумению превратился в заурядного убийцу, принялся оживлять пострадавшего. Искусственное дыхание «рот в рот», сноровисто исполненное преступником, вернуло контрразведчика с того света.

Подлунный мир встретил Мухортых гнусностью: майор Коробочкин взасос целовал его в губы… До этого мент поганый задушил его… Наверно, чтоб вызвать сексуальное возбуждение…

— Пидарас…

Первое слово, произнесенное удавленником, привело сыщика в восторг.

— Зайка ты мой! Извини, если что не так…

Чекист не выносил гомосексуальных штучек.

— Пидер гнойный!

— Не выступай! — с добродушной ухмылкой майор оборвал Мухортых. — Обознался! С кем не бывает!

«Со мной!» — хотел хрипануть капитан Мухортых, но затаился: Судаков будет удивлен, узнав, что его любимчик трахается с Коробочкиным.

— Ты чего к Игреку в койку залез? — ласково полюбопытствовал сыщик.

— Ты в чужие постели не заглядывай! — окрысился на него Мухортых. — Я в дурдоме!

— Я тоже!

Майору Коробочкину ничего не стоило нарыть кучу оперативной информации.

Полковник Судаков поручил Мухортых охрану Игрека, но капитан замешкался с Люсей. Взбалмошная сестричка ни за что не соглашалась подарить ему свое расположение из идейных побуждений.

— Сколько лет вы нас душили! — заявила гордая девушка чекисту.

— Нас тоже душили! — оправдываясь, капитан Мухортых пытался сдернуть с Люси трусики.

Любовные побуждения у медицинского работника одержали верх над идейными.

Обнаружив пустующую койку Игрека, Мухортых ее занял. Там же при исполнении служебных обязанностей он был подвергнут удушению. Таким образом, соблазнитель не солгал девушке: чекистов тоже душили.

«Коробочкин покусился на убийство охраняемого субъекта! — продышавшись, смекнул капитан Мухортых. — Ценная информация завтра утром будет у Судакова».

Капитан Мухортых имел в виду не только сведения об африканском темпераменте Люси и ее общедоступности, но и о преступных намерениях ментов.

Окрыленный неожиданным успехом, контрразведчик ощутил на правой ляжке горячую ладонь майора Коробочкина. Освоившись, она поползла к причинному месту капитана.

— Не понял! — сообщил Мухортых.

— Потому что дурачок!

Горячий шепот милиционера озадачил контрразведчика. Единственным достоинством Коробочкина было: не педераст.

Станислав Сергеевич завладел фаллосом чекиста.

— Стас, возьми себя в руки!

— Тебя!

— Я не в форме!

— Ты был с Игреком? Был?

Надрыв в голосе Коробочкина вызвал у Мухортых омерзение.

— Стас, я не «голубой»!

— Ты врешь!

— Клянусь! Меня только бабы волнуют. А тебя разве нет?

— Что-то в них, конечно, есть… Но чего-то и нет! Если увижу с Игреком какого мужика, придушу без разговоров!

— Кого?

— Мужика.

— А если Игрек с бабой?

— На бабу я положил…

Завтрашняя информация Мухортых видоизменилась: майор Коробочкин находится с Игреком в любовной связи. Из ревности он совершил покушение на жизнь капитана Мухортых.

Для пользы дела сыщик с отвращением продолжал мять вялую плоть чекиста. Для того, кто каждый день имеет дело с трупами, такое испытание не самое гадостное.

Неожиданно фаллос Мухортых ожил, приветствуя усилия милиционера. Чекист возбужденно засопел.

— Стас, давай, что ль?

— Пошел ты… бабник!

— Гражданин Игрек, за нарушение больничного режима вы выписываетесь из психбольницы!

Игрек пробудился. Узрев с недоумением голого чекиста, исполнявшего языческий танец, Долговязый прикрикнул на него:

— Кыш!

Зловещего шипенья хватило, чтобы капитан Мухортых превратился в птицу.

Вскочив на подоконник, он махнул руками, как крыльями, и выпорхнул в окно.

Доктор Ознобишин на днях распорядился снять с окон решетки, чтоб они не давили на психику глюков.

Узрев превращение чекиста в пернатого, лейтенант Мухин стал с нетерпением ждать душу контрразведчика в гости, чтоб потолковать о ней по душам.

В палату явился еще один мужчина, похожий на шкаф. На нем были только трусы и марлевая маска, закрывавшая нижнюю половину лица. Маленькие, бегающие глазки мужика мигом оценили оперативную обстановку. Даже в маске Красной Шапочки ему не удалось бы сохранить инкогнито, поскольку на плече у него синела наколка с его именем «Стас» и пониже предостережение: «Атас!»

— Игрек, тебя Мухортых зовет! — замогильным голосом произнес Станислав Сергеевич вещие слова и увлек голого узурпатора во мрак.

Лейтенант Мухин натянул простыню на голову и заныл от саднящего предчувствия, что Игрек вышел навсегда, но вскоре влетит в окно его загадочная душа.

«Был. И весь вышел…»

Ошеломленная сценой, разыгравшейся на ее глазах, Ирина прикрыла наготу простыней, как делала это в сауне. Действительность оказалась безумней любого сна. Ирина помнила себя дома. Она сидит в кресле с книгой. Нет, с альбомом Ренуара. На этот раз к Ренуару она подобрала Моцарта. С Бетховеном тот не сочетался, два гения мешали друг другу.

Последнее воспоминание: радость от того, что гармония, наконец, достигнута.

Сразу после несказанного блаженства пробуждение в вонючей палате сумасшедшего дома в одной койке с голым полоумным парнем… Другой мужик тычет ей в рот омерзительную писю… Мужик в медицинской маске… Кто-то исступленно кукует…

Каким ветром ее занесло в дурдом? Что повлекло на эту Голгофу?

Ирина уразумела, что она безумна, если, наслушавшись Моцарта, сама выбросила себя на эту человеческую помойку, полную отбросов! Теперь уже никогда не отмыться от липкой, въедливой грязи и зловония! Любой бомж может отшатнуться от нее с криком «Вонючка!».

Когда-то Ирина мечтала попасть в Воробьевку. Девушка давно заметила, что все ее желания сбываются, но оказываются при этом отвратительными.

Не догадавшись облачиться в свою одежду, раскиданную по палате, Ирина вышла в коридор.

Разбуженные близостью неодетой блудницы, из палат высыпали мужчины в неглиже. С плотоядными ухмылками безумцы стали демонстрировать балерине свои возбужденные фаллосы.

Бог хранил Ирину, лишив ее зрения. Она скользила невидящим взглядом по беснующимся химерам.

Никто из параноиков не решился отчего-то прикоснуться к неземному созданию.

Впрочем, когда Ирина вышла на улицу, вся ее простыня была забрызгана животворной жидкостью.

Редким прохожим в предрассветном сумраке девушка казалась мимолетным видением, а может, даже гением чистой красоты. Так, во всяком случае, балерину воспринимала молодая женщина, неотступно следовавшая за ней из самой Воробьевки.

Что стоило Ирине обернуться! Она сразу узнала бы ту, которую видела в чужом сне. Возможно, эта встреча стала бы для балерины оправданием убийственного путешествия в Воробьевку!

— Ну блядина! — очумело пробурчал не столь поэтично настроенный припозднившийся дядька. Принюхавшись, он безошибочно определил, чем осквернено белое одеяние девственницы.

Такая же брань была брошена и в лицо Марии Магдалины каким‑нибудь доисторическим мужланом. К счастью, поносные речи не оскорбили слуха непорочной девы Ирины.

С отрешенным видом двигалась она по городу, ведомая инстинктом самоуничтожения. Не догадываясь о том, барышня вышла к набережной.

Река властно поманила ее к себе.

Не в силах противиться зову стихии, балерина взлетела на парапет набережной.

Ангел — хранитель по имени Алевтина, незримо присутствовавший рядом с ней, успел схватиться за край тряпки. Одеяние размоталась.

Ирина инстинктивно уцепилась за другой конец простыни, повиснув над черной водой.

Рядом с белесой луной самоубийца увидела лик своей возлюбленной, впервые наяву, а не в чужом сновидении.

Дальнейшее однако больше походило на сон, чем на явь.

Балерина взлетела, ухватившись руками за парапет набережной.

На самом деле случившийся рядом юноша помог выбившейся из сил Алевтине вытянуть простыню с обнаженной барышней.

Спаситель, странным образом не замеченный девушками, стушевался.

— Ты спасла меня! — Ирина имела в виду не физическое спасение, оно само собой разумелось.

Знала б бедняжка, что ведьмы, спасая, только губят!

Воображаемая любовь с Алевтиной так же соотносится с реальной, как отражение прекрасного лица в луже — с оригиналом.

Этот тяжеловесный образ пришел Ирине на ум, когда, очнувшись от самозабвения, она вспомнила себя.

Балерина привела свою спасительницу домой. Ирина опасалась, что бабушка осквернит Алевтину лобопытным взглядом, но старушка, к счастью, отдалась латиноамериканским страстям в волшебном ящике. Дону Педро, кажется, наставили рога.

Девушки провели в постели всю ночь, слившись к утру в одно существо с нерусским именем Аляир.

Игрек обратился душой к Ирине, но его безмолвные призывы к ней оставались безответными. Связи, называемые им паутинками, были грубо оборваны. Повиснув в пространстве, они не дотягивались до предмета сумасшедшей страсти кукольника.

Утратив над Ириной власть, которой он так тяготился, Долговязый ощутил себя куклой, выброшенной на помойку. Кем еще может чувствовать себя человек, от которого отвернулся Творец?

Магическая власть Игрека над капитаном Мухортых кончилась, едва тот оторвался от подоконника. Инстинкт самосохранения, внезапно пробудившись в контрразведчике, направил его дрыгающееся в воздухе тело на раскидистую липу, произраставшую под окном. Изловчившись, Мухортых с обезьяньим проворством ухватился за толстую сухую ветку. Сушняк с треском обломился, уменьшив однако убийственную силу, с которой земля притягивала беспомощного чекиста.

Сверзившись с шестого этажа, капитан Мухортых всего лишь сломал ногу, из‑за чего навек обрел репутацию счастливчика. Чтоб непосвященные не считали его придурком, обстоятельства травмы капитана Мухортых были строго засекречены. Соответствующая страховка была ему выплачена как контрразведчику, получившему травму при исполнении служебных обязанностей, что соответствовало действительности.

Напрасно пограничник Мухин ждал встречи с душой Мухортых. Надежно упрятанная в крепенькое тело, она была доставлена на «Скорой помощи» в госпиталь.

Сразу после наложения гипса контрразведчик составил строго секретную докладную записку, из которой явствовало, что майор Коробочкин — гомосексуалист, а Игрек совершил попытку убийства офицера Службы безопасности, проговорив слово «кыш».

Если б этот документ не был засекречен, капитана направили бы на принудительное лечение в психиатрическую больницу.

Несравненное мужество потребовалось майору Коробочкину для того, чтобы прикинуться любителем однополой любви. Большего унижения он в своей жизни не испытывал.

Покинув Воробьевку, сыщик немедленно отправился к женщине, чтоб смыть со своего мундира позорное пятно. Чувствуя себя педерастом, он не мог даже совершить убийства. Хотя, объективно говоря, избавить человечество от дьявола в обличье ангела было важней, чем отодрать проститутку в обезьяннике.

Глава тринадцатая

Получив на рассвете донесение о новой жертве Игрека, полковник Судаков навестил капитана Мухортых в госпитале.

Выяснив подробности геройского поведения своего адъютанта, Сергей Павлович пообещал ему медаль. Чекист, как выяснилось, рассчитывал на орден.

Раздосадованный полковник Судаков заметил страдальцу, что санитар Колюня в таком случае может рассчитывать на посмертного Героя.

— За медаль я бы с шестого этажа прыгать не стал! — нахально заявил Мухортых, пользуясь своим жалким положением с подвешенной к потолку ногой.

Пришлось приструнить горлохвата.

— Я думал, ты за Родину с шестого этажа ебнулся!

— Так точно! — задрыгался капитан Мухортых на койке, чтоб вытянуться по стойке «смирно».

Из госпиталя Сергей Павлович двинулся в Воробьевку, чтоб не оставлять мальчугана без присмотра.

Игрек бился головой о стену, стараясь выколотить дар, приносивший ему сплошные несчастья. У глюка не оставалось сомнений в том, что он во второй раз изнасиловал Ирину, принудив ее явиться в Воробьевку. Покалеченного Мухортых тоже было жаль.

Американский самолет упал в океан… Африканская тетка родила пятерню негритят… Китайская чемпионка по бегу оказалась мужчиной…

— Это все я виноват! — в истерике голосил Игрек. — Простите меня, люди! Я выбью из себя эту дурь!

Долговязый не заметил, как на его плечо легла ладонь чекиста.

— Что случилось? — строго спросил Судаков.

— Африканка родила пятерых!

— Ты ее драл?

— Китаянка оказалась мужиком!

— А ты собирался ее отодрать?

Невозмутимость лощеного Брокгауза отрезвила Игрека.

— Я не знаю, в чем я виноват!

— Ты не виноват ни в чем! Господь Бог создал тебя по своему замыслу! — еще недавно за такой аргумент чекист вылетел бы из партии. Этого он не мог не отметить.

Так же, как и того, в недавние времена он запросто обошелся бы без столь сомнительного довода. Имелись более веские.

— Бог или Дьявол? Вы верите в них?

— Я верю в то, что могу пощупать. Говорят, у тебя появилась новая девушка? — Сергей Павлович одобрительно улыбнулся, ожидая ответной улыбки на его двусмысленность.

— Кто говорит? — спросил Игрек после угрюмого молчания.

— Сумасшедшие.

— Что они еще говорят?

— Что твоя девчушка совсем крохотулька! И очень хорошенькая!

Игрек удрученно кивнул.

— Такие ему как раз нравятся… — продолжал Сергей Павлович.

— Кому? — насторожился глюк.

Президенту. Если б твоя девчушка попалась ему на глаза, его люди живо затащили бы ее в машину…

Игрек зарычал по-звериному.

Ободренный рыком всемогущего мальчугана, полковник с воодушевлением продолжал:

— У него член не меньше моей руки… Твою малышку он разнес бы в лоскуты…

Полковник Судаков почувствовал, что его неудержимо тянет к окну. Будто сотня невидимок толкает в спину. Судьба счастливчика Мухортых многому научила контрразведчика. Даже Героя он не желал получать посмертно. Поэтому Сергей Павлович бросился ничком на пол.

— Что с вами, Иоанн Васильевич? — опомнившись, встревожился Игрек. Он бросился к другу.

— Сердце.

Сейчас я кликну сестричку! — глюк ринулся в коридор. — Люся!

Избавившись от нахальных невидимок, полковник Судаков поднялся на ноги, отряхнулся.

Из‑за проклятого демократа чуть не поплатился жизнью. Это тоже зачтется президенту. Как чуть не изнасилованная им девочка Игрека. И сломанная нога Мухортых.

Когда Долговязый вернулся в палату с Люсей, Брокгауза и след простыл.

— Где же твой дедулька?

— Может, умер? — Игрек вспомнил, что в детстве воспринимал смерть как исчезновение.

Люся прыснула. Черный юмор в Воробьевке был в ходу.

Когда родится, кликнешь?

На всякий случай Игрек выглянул в окно: не выпал ли часом Брокгауз.

Если и выпал, тот улетел, как птичка.

Долговязый припомнил, как учился летать, прыгая со стула. Махал руками, подражая вороне, даже каркал для полного сходства.

Молодая большеротая женщина заливисто смеялась над птенцом, выпавшим из гнезда.

Кто она? Когда это было?

Впервые Игрека взволновало его прошлое. Новой жизни он предпочел старую.

Чтоб воскресить в дырявой памяти картинку из прежней жизни, Долговязый влез на стул. И с громким карканьем подпрыгнул к потолку, махая бессильными крыльями.

Тяжело брякнувшись на пол, Игрек увидел в дверях Ирину. Она взирала на него с веселым изумлением.

— Кар — кар? — спросила она.

— Кар — кар! — обалдело подтвердил Игрек, не вставая с пола.

Ирина сама увлекла Игрека на чердак — в этом у него не было ни малейших сомнений.

«Она меня хочет! — пело и плясало внутри Игрека. — Я больше не насильник!»

— Я маленькая балерина… — дурным голосом запела Ирина, сделав неловкое фуэте.

Игрек с недоумением воззрился на нее.

— А чего, я большая балерина, что ли? — почему-то стала оправдываться Ирина. — Что не по тебе?

Этого дылда и сам не ведал.

От дурного сна Иринина бабушка пробудилась в отвратительном расположении духа. Старушке привиделось, что она опоросилась. Любовь с кабанами до добра не доводит!

«Осквернили мою утробушку, свиньи! — ворчала бабулька. Она и себе спуску не давала: — Кабаниха!»

Муторно стало пенсионерке даже от своих рассуждений во сне: имеет она право съесть свой приплод или нет? Поросятки были симпатичными, с разбойничьими рожицами.

Жаль, поделиться секретными снами ветерану труда было решительно не с кем.

Обнаружив в комнате внучки бездыханную девушку, бабушка перепугалась до потери сознания.

— Ирка! Ирка! — заголосила старушка, хотя успела обследовать квартиру и убедиться, что противной девчонки нигде нет. — Со мной родимчик случится!

Бабушка отметила, что незнакомка была совершенно голой, а простыня на постели скручена в жгут, как водится после скотской любви.

Где Ирка? Пустила в дом эту потаскуху с мужиком, а сама ушла? Мужик затрахал бедняжку до смерти и смылся? Из вещей вроде бы ничего не пропало…

Старушка окатила бесчувственную потаскуху холодной водой.

Никакого впечатления. Ни оха, ни вздоха.

Что сказать милиции? Что деваху какой-то кабан снасиловал?

«А ты его видала, этого кабанчика?» — спросит милиция.

«Видала, да не того…»

— Ирка! Ирка! — вновь затараторила перепутанная бабушка. — Ты чего из меня профурсетку делаешь!

Попричитав, бабулька успокоилась. Вызвала «скорую» и милицию, а входную дверь из хитрости оставила приоткрытой: я, дескать, дверь забыла запереть, спать улеглась, а как проснулась — гляжу, мне чужой труп подбросили.

Своей версии старушка крепко держалась, хоть и опасалась, что ее упекут в каталажку.

После того, как врач «скорой помощи» констатировал смерть, к месту преступления прибыл самый главный майор по невинно убиенным — Коробочкин. Ходил по квартире, все вынюхивал да высматривал и не верил ни единому слову хитрой старушки.

— Зачем же ты девушку кончила, бабуся? — ласково спросил ее майор Коробочкин.

— Захотела — и кончила! — горделиво выпятив грудь, заявила свинолюбка с безоглядностью старого человека.

«С сумасшедшими одни проблемы! — заметил Станислав Сергеевич, имея в виду покойницу Алевтину, а не выжившую из ума старушенцию. — Разогнать бы Воробьевку к чертям собачьим!»

Если б бабулька сообщила злому майору народную примету: увидеть во сне, что опоросилась — к покойнику, сыщик с ходу отправил бы ее в гадюшник под названием Воробьевка.

Рано поутру, пробудившись на Воробьевском чердаке, Алевтина вспомнила, что пора ей возвращаться в свое тело.

«Пока не прокукарекают третьи петухи», — почему-то решила Ведьма. Будучи нечистой силой, она одинаково хорошо чувствовала себя днем и ночью.

Оторваться от теплого, разомлевшего во сне тела Игрека не было сил. Никогда не любил он с такой страстью Алевтину, как нынче, когда она приняла Иринин облик.

Вновь обернуться постылой? Чего ради! Этой ночью Ангел не по Ирине с ума сходил, а по ней, Тине, всего лишь принявшей обличье маленькой балерины! Зачем же разъединять форму и содержание, коль они счастливо нашли друг друга!

«А что станет с душой Ирочки, дремлющей в глубинах моего существа? — испугалась Ведьма. — Пусть дрыхнет! И видит сны. А я взвалю на себя все жизненные тяготы!»

Идея самопожертвования осенила Ведьму, когда голый полусонный Ангел навалился всей тяжестью на кукольное тело балерины.

Майор Коробочкин без труда выяснил, что Алевтина была любовницей Игрека. Нынешняя же его подруга — Ирина, на чьей квартире обнаружен труп Алевтины. Никаких сомнений в том, что убийца — Игрек, у сыщика не оставалось. Если б он порешил судаковского выкормыша, когда ночевал в Воробьевке, девушка осталась бы жива.

Исходя из ошибочного посыла, Станислав Сергеевич всегда приходил к верному выводу. Алевтина была бы сейчас жива, если б с Игреком вовремя покончили.

Никаких улик против Игрека не было. Вердикт судмедэкспертизы гласил: «Смерть наступила в результате сердечной недостаточности».

Диагноз утешительный для любого сыщика, но не для Коробочкина.

«У Судакова тоже был недавно инфаркт! — вспомнил майор. — Значит, мальчик кусается! Сегодня же его замочу! Даже если это для меня кончится инфарктом!»

Привести приговор в исполнение Коробочкину не удалось. Преступник исчез. Что, естественно, подтверждало его вину.

Станислав Сергеевич заночевал в Воробьевке на койке Игрека, чтобы не упустить убийцу, когда тот появится.

Пограничник, конечно, не настучал менту, что пацан жарится на чердаке с новой пассией.

Всю ночь лейтенант Мухин донимал Коробочкина шизофреническими выходками. Муха блуждал по отделению, вопрошая своих невидимок:

— Где душа Али? Не видали душу Ведьмы?

Судя по раздосадованному виду безумца, ответы он получал отрицательные.

Когда в поисках бессмертной души усопшей девушки полоумный пограничник заглянул под кровать Коробочкина, тот лягнул Муху, вымещая на неугомонном психе досаду.

Пограничник не придал никакого значения физическим страданиям, столь велики были его душевные терзания.

«Если нигде нет души Алевтины, значит, она осталась в ее теле!»

— Алевтина жива! — громогласно произнес Муха. — Скорее в морг!

Сумасшедший пограничник понимал, что без мента в морг, да еще ночью, никто его не пустит. Поэтому Муха склонился к уху задремавшего Коробочкина.

— Стас, кончай кемарить! Пошли в морг! Ведьма жива!

— Кто тебе сказал? — спросонья пробурчал сыщик.

— Души покойников! Они не видели ее души!

— Утром!

— Утром может быть поздно! Алевтина умрет…

— Тогда покойники увидят ее душу… Все будет в порядке.

С таким взглядом на природу вещей Муха никак не мог согласиться.

— Душа должна пребывать в теле, пока не пробьет час расставанья…

— Он пробьет… — Коробочкин гортанно всхрапнул.

Лейтенант Мухин с остервенением скатил сонного сыщика на пол.

— Пойдем в морг, гад!

— Не пойду!

— Тогда я убью тебя!

Станислав Сергеевич смог убедиться в народной мудрости, гласившей, что сумасшедшие очень сильные. Особенно сумасшедшие пограничники.

— Если ты меня убьешь, меня отвезут в морг… — сообразил Коробочкин.

— Я сам отвезу тебя в морг! — с торжеством прохрипел безумец.

«Это штучки Игрека! — уразумел сыщик. — Он решил убить меня руками свихнувшегося Мухи!»

— Каким хочешь попасть в морг: живым или мертвым?

— Живым! — сдался Коробочкин.

Одного взгляда на тело Алевтины хватило сыщику, чтоб определить: душа его покинула. Однако пограничник не нашел ее и в холодильнике, на что, впрочем, не надеялся, потому что души новопреставленных любят обретаться в тепле.

Коробочкин опасался, что Мухин попытается убить его в морозилке. Обошлось. Даже над нагой покойницей полоумный не попытался надругаться.

Остаток ночи страждущий пограничник провел в бесплодных блужданиях по коридорам дурдома:

«Где ты, Алевтина, отзовись!»

Дальше — тишина.

Душа Ведьмы безмолвствовала.

Алевтину хоронила вся Воробьевка. После смерти девушки, сумасшедшие неожиданно обнаружили, что любили ее. Как и подобает Ведьме, она была авантюристкой, раскрашивая тусклую жизнь обитателей психушки в яркие карнавальные цвета. Благодаря взбалмошной плутовке больные, предпочитавшие проводить время под кроватью, чтобы укрываться там от своих страхов, движимые любопытством, потянулись на свет божий. Веселое бесстрашие Алевтины убеждало их в том, что жизнь награждает тех, кто ее не боится, смело выползая из‑под кровати.

Гибель всеобщей любимицы вновь загнала пугливых мизантропов в убежище.

Скрыть от больных смерть Алевтины Ознобишину не удалось, хоть ему очень хотелось избавить их от психической травмы. В ответ на исчерпывающее объяснение исчезновения девушки: «Она улетела» — следовал вопрос: «А когда похороны?»

Больные упорно допытывались у Мухи, что поведала ему душа усопшей.

Пристыженный пограничник беспомощно разводил руками, как бы ощупывая в воздухе эфирное тело.

— Ничего я не понимаю… — потерянно бормотал он, — при жизни Алевтина знала, что я общаюсь с душами… Почему она ко мне не явилась?

— Мы к тебе прилетим после смерти! — успокаивали душевнобольные тронутого их доверием Муху.

— Спасибо, спасибо… Я буду ждать.

Воробьевка славилась своим оркестром, охотно участвовавшим в похоронах. Кроме традиционных духовых инструментов, в нем были представлены баян, губная гармошка, скрипка, балалайка и пионерский горн. Дирижер с птичьей фамилией Грач в минуты трагического вдохновения ощущал себя большой черной птицей, не сомневаясь, что воспарит ввысь, когда его оркестр достигнет истинной гармонии. Но с душевнобольными музыкантами Грачу это не грозило. Каждый из них сходил с ума по-своему, не желая считаться с намерениями Бога, который стремится всех — и музыкантов, и слушателей — оторвать от земли хоть на вершок.

Горожане любили похороны, в которых участвовала Воробьевка. Шумное, иногда непристойное действо заменяло затурканным обывателям бразильский или венецианский карнавал.

Сумасшедший оркестр, начиная с маниакально — депрессивной музыки, вскоре сбивался на что‑нибудь веселенькое. Первой обычно не выдерживала минора балалайка, на которой разухабисто тренькала старушка, воображавшая себя любовницей Сталина. Прочие инструменты пытались ее приструнить, но неугомонную старушенцию подмывало разразиться неприличными частушками.

Вторым не выдерживал похоронного занудства скрипач Вася, выдававший себя за побочного сына Давида Ойстраха на том основании, что его матушка забеременела им на концерте великого скрипача.

После того, как Василий Давидович сбивался на «Венгерский танец» Брамса, и в других музыкантах радость жизни пересиливала скорбное уныние. Возможно, они приветствовали скорое пришествие души усопшего в Царствие Божие. Или избавление ее от земных мук. Во всяком случае, похоронный оркестр находил повод для веселья и оно не казалось кощунственным. Дирижер Грач исступленно махал руками, пытаясь обуздать расшалившихся музыкантов. Свою дирижерскую палочку он ломал в отчаянии на каждых похоронах.

— Безумцы! — трагически причитал Грач, воздевая тонкие руки к небу.

— Бум! Бум! Бум! — хмуро соглашался с ним ударник, помещенный в Воробьевку злокозненной женой. За то, что предпочитал ей сибирскую кошку.

Ревнивая женщина неизменно шла в похоронной процессии, время от времени пронзительно мяукая, чтоб досадить проклятому кошатнику.

Горнист вдохновенно затрубил: «Бери ложку, бери хлеб и садися за обед!».

Подстреленной птицей затрепыхался Грач, лишенный последней надежды на вознесение в земной жизни.

После того, как один из скорбящих украдкой продемонстрировал балерине возбужденный фаллос, она отбилась от похоронной процессии. Разгул низменных страстей ее отвращал. Успокаивая легкоранимую девушку, доктор Ознобишин говорил ей что-то о карнавальности жизни и о катарсисе, а она боялась быть изнасилованной на своих собственных похоронах.

Увидев себя в гробу, Алевтина ощутила не жалость к себе, ушедшей, и не сострадание — к оставшейся, а детский страх, испытанный, когда она совсем крохой приехала с мамой в Москву и потерялась. Тогда она оказалась отторгнутой от матери, теперь — от своей плоти.

Впопыхах покидая свое вместилище, Ведьма не задумывалась о необратимости расставания с ним. Теперь же прощание с любимым телом стало для Алевтины невыносимым. То, что душа ее нашла вполне приемлемое пристанище, а не витает тут беззащитным, лишенным всякой оболочки эфирным облачком, нимало не утешало покойницу.

«Моя душа сохранилась, — успокаивала себя Алевтина. — Не все ли равно, какое она приняла обличье! К нынешнему я привыкну, а Игрек его боготворит… Расставаться со своим телом так же тяжко, как с землей, когда навечно направляешься на небеса…»

Тина удивилась. Мысль про небеса была совсем не похожа на ее собственную. Ни в какие небеса она не верила. Неужели тело Ирины, которым Ведьма овладела, способно влиять на ее мысли? Или дремлющая душа балерины дает о себе знать?

Тине был ближе более земной образ: отрезанной на операции ноги, которую в последний раз показывают больному перед тем, как выкинуть в таз для человеческих отбросов.

Ведьме показали все тело. И засунули ее в чужое вместилище.

Прощай, Алевтина!

Игрек шел за гробом бывшей любовницы, не замечая, что Ирина ухватилась за его рукав. Легкость, наступившую при подходе к кладбищу, он не связал с тем, что балерина отцепилась от него.

Долговязый не сомневался, что неосознанно убил Алевтину, потому что она мешала его любви с Ириной. Вооруженное подсознание — вот он кто такой! Человек-пистолет.

«После Алиных похорон я наставлю дуло проклятого пистолета себе в грудь!»

Спасаясь от своего приговора, Долговязый пытался убедить себя в том, что Ведьма покончила самоубийством.

Сомнительное утешение. Если Алевтина не перенесла того, что Игрек увлекся балериной, значит, он убил Ведьму ее же руками.

«Я люблю тебя! — обращался глюк к мертвой женщине. — Скоро я последую за тобой. Наши души обретут друг друга…»

«Гори, гори, моя звезда…» — сильным грудным голосом затянула любовница Сталина.

Сначала на нее зашикали, потом заслушались.

«Звезда полей, звезда приветная…»

Оркестр постепенно смолк. Дирижер Грач, исстрадавшийся из‑за какофонии, ощутил, что отрывается от земли…

Майор Коробочкин, принявший решение покончить с Игреком в суматохе и неразберихе похорон, не мог этого сделать, когда увидел его лицо.

Может ли убийца так скорбить о своей жертве?

Ответ на этот вопрос сыщик приберег до смертного часа Игрека.

«Во — первых, я не пойду на его похороны, — рассудил Коробочкин, — а во — вторых, убийцы часто раскаиваются в содеянном…»

Станислав Сергеевич совершил ошибку дилетанта: посмотрел в лицо своей жертвы. Киллеры стараются не знать о будущей жертве ничего лишнего. Не видеть ничего, кроме фотографии. При выполнении задания ни в коем случае не вступать в разговор…

Коробочкин поотстал от Игрека. Перед ним маячила спина мальчика в дешевеньком потертом пиджаке. Наверно, раскопал одежонку где‑нибудь на свалке… А ведь мог бы сказочно разбогатеть — со своим-то даром!

Начинающего убийцу снова повело в лирику.

«Слюнтяй, бля! — одернул он себя, — объект находится на расстоянии трех метров. Без прикрытия. Невооруженный. Лишних глаз нет…»

Станислав Сергеевич нащупал в кобуре под мышкой рукоятку своего личного кольта с глушителем. Был грех, зажал в свое время вещдок.

Не вынимая трофейного пистолета из‑за пазухи, сыскарь щелкнул предохранителем.

«… Ты у меня одна заветная… — проникновенно заливалась старуха, обезоруживая убийцу. — Другой не будет никогда…»

Вот зараза!

При первых звуках музыкальной вакханалии мертвецы беспокойно заворочались в гробах, поскольку не страдали расстройством психики.

Алевтина нагнала Игрека поблизости от кладбища. Легонькое, воздушное тельце балерины пришлось ей впору. В нем можно было летать. Лишь бы не против ветра. Тина не решилась обнаружить своего присутствия, не увидев лица возлюбленного.

Ведьме оно показалось похожим на дом с погашенными окнами.

Тусклый, мерцающий свет зажегся в глазах Игрека, лишь когда сумасшедшая процессия достигла места вечного упокоения и гроб Алевтины открыли для прощания.

— Я с тобой… — шепнула Ведьма.

Разрозненные звуки окружающего мира достигали слуха Игрека, слившись в монотонный бессмысленный гул.

Алевтина поймала холодную ладонь Ангела, сжала ее в своей руке, чтоб согреть. Он испуганно задергался, стремясь освободиться из силков.

«Если я выпущу эту птичку, то уж навсегда!» — суеверный страх связал Ведьму с Ангедом.

— Пусти, сучара! — с ненавистью проговорил Игрек.

«Это он цыкнул на Ирину! — успокоила себя Тина. — Я тут ни сном, ни духом».

Но рука Алевтины разжалась сама собой. Ничто больше не связывало крохотную, изящную балерину с полоумным дылдой. Его заколотило от ярости.

— Тварь! Из‑за тебя умерла Алевтина!

«Откуда он это знает! — поразилась душа Ведьмы. — Боже, как же Ангел меня любит!» — попытка возрадоваться не удалась.

Коробочкин с одного взгляда определил, что девушка, похожая на китайскую фарфоровую статуэтку, уловила мечту Ангела увидеть ее в гробу вместо Ведьмы.

Ревность к той, кем она была еще недавно, до сих пор владевшая Тиной, сразу померкла. Тьма в ее душе смазала и все краски внешнего мира.

Краем уха Ведьма уловила горестные сетования пограничника:

— Везде обыскался… Души Алевтины нема…

«Душа Алевтины нема… — обомлело странное существо, которое даже за гробом шло балетной походкой, словно по сцене. — Безумец попал в точку!»

— Где я ее только не шукал! — продолжал сокрушаться Муха. — Уж в такие укромные уголки заглядывал… в такие закоулки…

Балетную девушку подмывало огорошить бедолагу:

«Успокойся, во мне сидит душа твоей Алевтины!»

После этого, наверно, пришлось бы надевать на пограничника смирительную рубашку.

Прощаясь с покойной, Ведьма склонилась над гробом. Заставила себя приложиться губами к своей мертвой плоти. Но вместо ужаса или омерзения испытала к себе, лежащей в гробу, нечто похожее на нежность. Как к уснувшей подруге.

«Она не умерла!» — снизошло на Алевтину озарение. При этом она не отметила никаких внешних признаков того, что в бездыханном теле теплится жизнь. Зеркальце, приставленное ко рту покойницы, наверняка не запотело бы. Если Брокгауз ее уколол булавкой, кровь не проступила бы.

Алевтина постыдилась признаться себе самой в том, что подле своего тела испытала чувственное волнение. Склонность к некрофилии отметалась Ведьмой еще в глубинах подсознания. «Раз я себя хочу — значит, не умерла».

Ознобишин мигом объяснил бы своей больной, что сексуальный интерес у нее возник к трупу от того, что возлюбленный пренебрег ею в обличье балерины. А вернуть себе утраченное телесное воплощение Алевтина могла только через секс.

Таким образом, психолог успокоил бы страдалицу и избавил ее от неуместного чувственного волнения.

Иннокентий Иванович, стоявший поблизости от гроба, отметил странность в поведении совершенно здоровой девушки.

Приникнув губами к губам покойницы, она намертво к ним присосалась.

«Наша пациентка!» — заключил доктор. И поставил ей предварительный диагноз: «Замедленное эмоциональное развитие после родовой травмы или энцефалопатии с выраженным синдромом некрофилии».

Ознобишин решил, что «Сказка о мертвой царевне» — любимое произведение половозрелой барышни.

Ведьма не могла оторваться от своего тела, ощутив в нем потаенную жизнь.

«Я хочу себя! Если б не все эти соглядатаи, я влезла бы в гроб и оживила себя! Сейчас они меня зароют в землю — на веки вечные! Неужто я должна с этим смириться!»

В панике Ведьма сделала движение, расцененное окружающими как попытку залезть в гроб.

Безутешную подругу усопшей дружно оттащили от греха подальше. «Убийцы! — в отчаянии затрепыхалась Алевтина. — Когда гроб опустят в могилу, я прыгну туда… Когда нас засыпят землей, мы займемся любовью…»

Ознобишин всегда утверждал, что черта, отделяющая душевнобольного от здорового, проведена вилами по воде.

Стаей ангелов смерти закружило воронье над открытым гробом потревоженной красавицы. Не выдержал знаменитый столичный саксофонист, волей судеб заброшенный в Воробьевку, издал на пионерском горне душераздирающий стон прощания со всем сущим, заглушая все прочие земные звуки.

Сентиментальный майор Коробочкин, поддавшийся лирической одури от старинного романса, опомнился. Миссия спасителя человечества требовала от него действия. Взрыд горна вздрючивал и одновременно хорошо скрывал хлопок пистолетного выстрела.

Станислав Сергеевич стянул с шеи заранее наброшенный шелковый шарфик и прикрыл им свою пушку.

В ту же секунду сыщик получил сильный удар чем-то тяжелым по голове сзади и осел на подгибающихся ногах на землю…

«… Умру ли я, ты над могилою… — как из‑под земли, донеслось до Станислава Сергеевича, впадавшего в беспамятство, — гори, сверкай, моя звезда…»

Безумцы оттащили чувствительную барышню в тенек, чтобы привести ее в чувство. Они решили, что для этого бедняжку необходимо обнажить.

Алевтина спаслась от них бегством.

С отрешенным видом Игрек отошел от гроба подальше, не дождавшись, когда его опустят в могилу. Юноше показалось, что он простился не только с любимой, но и со всей своей предыдущей жизнью. Сейчас Игрек не отказался бы начать ее с чистого листа. И снова какая‑нибудь Алевтина стала бы учить его, как младенца, самым простым вещам… Посвятила бы в тайны деторождения…

Ведьма дотронулась до руки Ангела. Он с омерзением отпрянул от нее. Будто угадал, что она мечтала заняться любовью с покойницей на дне могилы.

— Ирина, никогда больше не подходи ко мне! — в каждое слово Ангел вложил всю ненависть, на которую был способен. С трудом он удержался от проклятия: «Чтоб ты провалилась!».

Земля немедленно разверзлась бы под ногами Ведьмы.

— Я не Ирина! — из перехваченного спазмом горла вырвался сиплый звук.

— Насрать мне, кто ты такая! — Игрек повернулся к Ведьме спиной.

— Я Алевтина.

— Пошла ты!.. — не оборачиваясь, бросил Ангел.

— Случилось несчастье… Моя душа случайно перешла в тело Ирины… — Тина знала, что потеряет любимого, если не откроется ему до донышка. — Мы с ней любили друг друга…

Игрек с отвращением уставился на полоумную.

— Что дальше?

— Моя душа заняла ее тело…

— Дальше!

— Она умерла…

— Почему же ты жива?

— Я тоже умерла, — не солгала Алевтина. — Но мне кажется… мне кажется…

— Если тебе что-то кажется, ты жива!

— Мне кажется, что Ирина тоже жива!

— Ирина — это ты! Психованная!

В голосе любимого прозвучало столько презрения, что больше Алевтина не могла вымолвить ни слова. А ведь ей ничего не стоило доказать, кто она такая. Никто в целом свете, кроме Алевтины и Игрека, не знал многих подробностей их любви. Незабываемых.

— Когда мы с тобой впервые были вместе… — через силу выдавливала из себя Ведьма каждое слово, — я тебя сама раздела…

— Я тебя уже похоронил! — с такой ненавистью с покойниками не разговаривают.

Алевтина в самом деле почувствовала себя заживо погребенной.

— Тогда, может, хоть в лоб поцелуешь? — в ожидании прикосновения шершавых губ Игрека Алевтина закрыла глаза.

Когда Ведьма открыла глаза, Ангела рядом не было.

После слов Ангела, что он ее похоронил, Ведьма почувствовала себя выходцем с того света. Окружающие не замечали этого, считая маленькую балерину нормальной сумасшедшей, но она болезненно ощущала неуместность своего пребывания в подлунном мире. «Ходячий мертвец!» — без всякого самоуничижения меланхолично оценивала Алевтина свою особу.

О сексе со своим телом Ведьма даже не вспоминала. Как она могла кого-то вернуть к жизни, если сама ее лишилась!

Радостная любовь к Ангелу непостижимым образом перешла в изнурительную, нескончаемую боль.

Что тому виной: ненависть Игрека или существование Тининой души в чужой телесной оболочке, — неведомо.

Симпатичный вдовец попытался соблазнить кроху на могиле своей усопшей жены. На мгновенье Ведьма озаботилась, не сменить ли ей прибежище своего духа. Так женщины новым платьем разгоняют мимолетную печаль.

Вдовец едва не изнасиловал куколку, не догадываясь, от какой напасти уберегся благодаря ее целомудрию.

Алевтина растянула губы в улыбке, вообразив ужас сексуального разбойника, который после любовной победы не обнаружил бы у себя мужского достоинства.

Тело бесчувственного майора душевнобольные доброхоты оттащили в сторонку, радостно подхватив слух, пущенный контрразведчиком, будто бочкообразный господин хлопнулся в обморок, так как был влюблен в покойницу.

Предотвратив злодеяние, Сергей Павлович протиснулся поближе к Игреку.

Прощаясь с возлюбленной, Долговязый склонился над гробом, приложившись губами к мраморному лбу покойницы, ожидая почему-то, что один глаз ее сейчас откроется и подмигнет ему. Не случилось. Потеряв равновесие, Игрек уткнулся лицом в лицо.

Вздох ужаса испустили суеверные умалишенные: упасть на покойника — дурная примета.

Сергей Павлович обнял мальчика за плечи.

— Ты ни в чем не виноват!

Игрек как бы спросонья улыбнулся Брокгаузу: тот всегда читал его мысли.

— А кто виноват?

— Никто. Кроме Него, — полковник Судаков невольно поднял глаза к небесам, хотя имел в виду не Господа Бога, а Президента.

Эту мысль Брокгауза и Долговязый смог прочесть.

— Разве он знал Алевтину?

— Чтобы убить человека, не обязательно его знать. Он сделал нашу жизнь скотской. Поэтому мы убиваем друг друга. И себя.

Даже когда Иоанн Васильевич сердился, его мягкий, обволакивающий голос действовал на мальчика успокаивающе. От слов чудесного старикана Игреку полегчало. Он убивал других и хотел убить себя. Все верно.

Полковник Судаков неспроста оказался в нужный час в нужном месте, чтоб спасти своему выкормышу жизнь.

С Коробочкина он не спускал глаз давно, подозревая его в низменных намерениях.

— Мою мать он тоже убил?

Полковник Судаков насторожился.

— Почему ты думаешь, что твою мать кто-то убил?

Глюк обескураженно пожал плечами.

— Я вспомнил, как стоял над ее гробом. Потом наклонился и поцеловал ее в лоб. Он был влажным от пота…

— Мертвые не потеют! — отрезал Брокгауз.

— Может, мама не была мертвой?

— Зачем же она лежала в гробу?

Беседы, конечно, вполне уместные на кладбище, но не над гробом другой покойницы.

Когда гроб с телом Алевтины опустили в могилу, полковник Судаков заметил Ознобишина, неприкаянно стоявшего поодаль. Обычно похороны плохо действовали на душевнобольных. Обязательно кто‑нибудь прыгал в могилу, не выдержав манящей черноты вечности. Гробовщики не любили доставать оттуда сумасшедших. На этот случай запасливый Иннокентий Иванович прихватил для них из Воробьевки спирта.

Никто почему-то не последовал за покойницей.

— Как жизнь? — поинтересовался контрразведчик у доктора.

— Жизнь есть смерть, — хмуро откликнулся Ознобишин.

— Зачем же так мрачно! Смерть — есть жизнь! Что с Коробочкиным?

— Будет жить.

«Значит, умирать», — добавил про себя контрразведчик.

Сыщик очухался поддеревом. Башка гудела, как с перепоя. Игрек был жив. Сам Коробочкин, кажется, тоже. Значит, на этот раз хоронят не их.

— Что с ним случилось? — спросил Судаков у Иннокентия Ивановича, когда они отошли от могилы.

— Он не помнит. Ретроградная амнезия.

— Потом вспомнит?

— Вряд ли.

— А Игрек стал вспоминать.

Ознобишин оттаял:

— Да, да, я каждый день записываю в его истории болезни новые факты…

Полковник Судаков в задумчивости сложил губы трубочкой. Ознобишин отпрянул от него, чтоб тот его ненароком не поцеловал. Но чекист был далек от таких нежностей.

— Сегодня же дадите расписку о неразглашении.

Иннокентий Ивановича оскорбился.

— Врачебную тайну я и так не разглашаю!

— Речь идет о неразглашении государственной тайны!

Ознобишин обомлел.

— Я не владею государственной тайной!

Сергей Павлович заговорщицки подмигнул простаку.

— Что имеем — не храним, потерявши — плачем!

Слез на кладбище хватало. Где же еще душевнобольным пореветь вволю, не опасаясь укола в попу.

И без смеха, конечно, здесь не обходилось. Например, меланхолик Муха, на весь дурдом нагонявший мрак, ни с того ни с сего заржал конем.

— С ума сошел? — накинулись на него воробьевцы. — На кладбище плакать надо!

Пограничник окинул ортодоксов проникающим взглядом, будто видел содержимое их животов.

— Она здесь! — пограничник выказал неуместное ликование.

— Кто?

— Аля.

— Ее уже нет! — терпеливо пояснили умалишенному.

— Душа Алевтины! Она прилетела на похороны!

— Вырази ей наше соболезнование!

Не заметив сарказма, Муха с серьезным видом кивнул.

— Обязательно.

— Как она себя чувствует?

— У душ ничего не болит, — с обычным занудством принялся объяснять пограничник. — Живые говорят: «Душа болит» — в переносном смысле. Но первое время души новопреставленных чувствуют себя неуютно…

У лейтенанта Мухина не осталось слушателей, кроме Игрека.

— Душа Тины ничего не просила мне передать?

Вопрос Долговязого невольно подслушал доктор Ознобишин. Диагноз его (Игреку, конечно, а не Алевтине) был неутешителен.

— Душа Алевтины скорбит из‑за разлуки с тобой, — после глубокомысленного молчания проговорил Муха.

— На том свете хорошее общество! Лучше, чем на этом! — Иннокентий Иванович попытался поддержать светский разговор, но больные его не замечали. Для них доктор был слишком здоровым.

— Она теперь любит тебя еще больше, чем прежде!

— Я тоже! — воскликнул Игрек с неуместной для места пребывания пылкостью.

Сумасшедший дом Ознобишин готов был терпеть на службе, но не на кладбище. Впрочем, в последнее время Иннокентий Иванович везде стал чувствовать себя на службе. Но там он был доктором, а во всех прочих местах — пациентом.

В гостях каждый норовил посмешить Иннокентия Ивановича старым анекдотом: «Чем наша страна отличается от дурдома? Там главврач нормальный». Слишком хорошо обыватели думали о психушках.

Надежды, возникшие у Ознобишина благодаря тому, что Игрек стал вспоминать разрозненные факты из своей жизни, умирали из‑за параноидальной серьезности, с которой глюк внимал бреду неизлечимого хроника Мухина.

— Скажи, что я изменил ей с Ириной! — выкрикнул Игрек.

Надежда Ознобишина умерла. Неужели она была последней?

— Алевтина все про Ирину знает, — перевел Муха с загробного языка на земной.

— Не верю! — в Игреке пробудилось здравомыслие. Он понял, что сходит с ума вместе с симпатягой пограничником, вернее, тот тянет его за собой.

Муха очень обижался, если ему не верили, когда он врал. К тому, что не верили, когда пограничник говорил правду, он успел привыкнуть.

Конечно, Алевтининой души он не узрел, но не утешить приятеля никак не мог. А вышло только хуже.

Глава четырнадцатая

Ирина очнулась от холода. Пронизывающего.

Тьма. Дух сырой земли.

«Как в могиле!» — едва подумав об этом, балерина вспомнила последний сон.

Ее уложили в гроб, хоть она была живой. От чужих духов, которыми ее щедро окропили, кроху просто затошнило.

Ирина слышала невнятные, глухие голоса — как телевизор у соседей, и не особенно стремилась пробудиться, испытывая детское мстительное удовольствие от того, что наконец-то ей воздалось по заслугам. Стоило только умереть.

Потом Ирочке захотелось обрадовать близких своим воскрешением, но она не могла издать ни звука.

Только по дороге на кладбище, когда каждый инструмент в похоронном оркестре заиграл на свой лад, Ирина едва не обрела силы разомкнуть очи.

У нее оставалась последняя надежда: заплакать, когда с ней будут прощаться.

Покойница расчувствовалась, когда услышала всхлипы родственников, пожалела себя.

Но скорбящие не придали ее слезам никакого значения, заключив что кто-то из близких увлажнил лицо мертвой девушки своими выделениями.

Когда Игрек приложился сухими, как пятки, губами к ее лбу, Ирина изо всех сил попыталась разомкнуть веки, но они были как приклеенные. Потом он ткнулся своим лбом в ее. Покойница постаралась укусить дурошлепа за нос. Но разомкнуть зубы не удалось. Даже с закрытыми глазами Ирина сразу почувствовала присутствие Алевтины.

Когда та прижалась к пересохшим губам Ирины своими губами, полными жизни, девушка в неудобном гробу сразу согрелась. Ей даже почудилось, что кровь побежала у нее по жилам с веселым бульканьем. Язык тяжелой рыбиной заворочался во рту балерины. Еще мгновение, и уста ее разверзлись бы… Но произошло страшное: нежно любимую оттащили от гроба. Ирина слышала ее сопротивление. Покойница и сама стремилась лягнуть кого‑нибудь из скорбящих ногой, но тяжеленные конечности не слушались ее.

«Мне не хватило одного поцелуя!» — завопила Ирина во всю глотку.

Но ее никто не услышал.

В том, что надежда умирает последней, на кладбище приходится убеждаться у каждой могилы.

Гроб с телом балерины плавно опустили в яму, хотя Ирина слышала беседу гробокопателей, когда они заколачивали над ней крышку: если не дадут им еще на водку, сбросят ящик в могилу, чтоб у покойницы было сотрясение мозга.

Ирина ожила, когда ее гроб тюкнули о дно ямы.

Непрочное изделие сразу развалилось, как только мужики отпустили веревки. Сверху доносились приглушенные голоса, всхлипы, рыдания…

«Под землей отличная слышимость… — оторопело сообразила покойница. — Но почему эти идиоты не расходятся после того, как закопали меня в землю живой? С Гоголем они сделали то же самое! Впрочем, то были другие идиоты…»

Ирина шевельнулась. Ничто не стесняло ее движений. Сверху девушка была присыпана тонким слоем земли. Безумцы набросали в могилу много цветов и еловых веток… воздушный шарик… плюшевого мишку…

«Не могила, а помойка какая-то! Если они меня еще хоть раз так похоронят, я им устрою…» — чувства юмора кроха в могиле не утратила.

Ирина поднялась на ноги, отряхнулась. И узрела, что над ней висит чей-то гроб. Возможно, это пренеприятное обстоятельство спасло покойнице жизнь, дав ей пространство для маневра, но в тот момент Ирина не испытывала к гробокопателям никакой благодарности.

— Прекратите издевательство! — крикнула несчастная.

Очумевшие от ужаса работяги, сразу протрезвев, выпустили веревки, и гроб рухнул в яму, едва не придавив законную обитательницу могилы.

Из рассыпавшегося гроба вывалилась на Ирочку крайне несимпатичная старуха.

«Мертвый хватает живого» — сказано было некогда про инцидент в Ирочкиной могиле.

Едва обитательница могилы разобралась с новым постояльцем, как одна из родственниц старухи, ошеломленная воскресением девушки, потеряв равновесие, сверзилась в могилу. В яме, рассчитанной на одного покойника, оказалось три тела. Ирине это пришлось не по душе. Она сделала неутешительное для человеческого рода наблюдение: на смерть люди реагируют куда спокойней, чем на воскресение из мертвых.

Ирина не могла взять в толк: ее пьяные гробокопатели сунули в чужую могилу или неизвестную старуху предпочли опустить в готовую яму, едва присыпав первый гроб землей, — лишь бы не рыть новую.

«Из могилы устроили коммуналку!» — недовольно ворчала Ирина.

— Кто вы? Кто? — вне себя вопили ожившей покойнице люди, столпившиеся у края могилы.

— Не угодно ли, господа, сначала помочь даме вылезти из могилы, а потом задавать ей глупые вопросы! — достоинство, с которым пигалица произнесла свою тираду, подействовало на джентльменов отрезвляюще.

Маленькой леди были спущены две веревки. Уцепившись за них, продрогшая балерина выбралась на свет божий.

Живые со священным трепетом разглядывали выходца с того света.

— Как вы оказались в могиле?

Ответа на этот вопрос Ирина не знала.

— Я там живу.

У Мухи на кладбище произошла нечаянная встреча, поразившая его воображение: с душой Мальчикова.

Грешная душа избавилась от человеческих пороков, уразумев, что бояться ей больше нечего. И без утайки поведала пограничнику историю гибели своего бренного тела.

Будучи сержантом Безопасности, Мальчиков по приказу полковника Судакова госпитализировался в психиатрическую больницу им. Воробьева с заданием осуществлять неусыпное наблюдение за пациентом той же больницы Игреком. Когда Мальчиков спал, неусыпное наблюдение вел секретный сотрудник Колюня, работавший там же санитаром.

За несколько дней до того, как Игрека поместили в Воробьевку, Мальчиков мельком видел наблюдаемого в столовой Службы безопасности. По мимолетному общению с ним сержант не заметил в парне ничего странного, во всяком случае, отсутствием памяти тот не страдал. По некоторым признакам Мальчиков уяснил, что белобрысый дылда живет в офисе Службы безопасности.

«В Воробьевке тебе надо было только присматривать за Игреком?» — безмолвно спросил невидимку Муха.

«Судаков хотел, чтобы я раздражал наблюдаемого. Хотя и не особенно приставал к нему».

«Что ты знаешь про лабораторию в Службе безопасности?»

«Ничего. Туда у меня не было допуска».

«Зачем же Судаков лишил Игрека памяти?» — задумался Муха.

«Наверно, он знал что‑нибудь секретное».

У самого пограничника была другая версия: в лаборатории отрабатывают методику лишения памяти всего народа, его зримой части. Невидимки контрразведчикам не по зубам.

Когда Муха поведал о своих умозаключениях доктору Ознобишину, тот поднял его на смех.

— Исчезновение памяти связано с раздражением или угнетением определенных отделов головного мозга. Существует множество заболеваний — от сифилиса до инсульта, при которых больной может полностью или частично утратить память…

Муха недолго дивился глупости ученого умника. Общение с призраками развило у пограничника проницательность. По тому, как доктор испуганно замельтешил, Муха определил: Ознобишин о многом догадывается, но больше смерти боится Судакова.

«Ты можешь забыть о том, что я кое‑что знаю?» — умоляли глаза Иннокентия Ивановича.

«Конечно, доктор, — молча, как призраку, ответил ему Муха. — Считайте, что у меня раздражены какие-то участки мозга».

После сумбурного разговора с больным Мухиным Ознобишину пришлось признаться самому себе, что опека контрразведчиков над парнем, потерявшим память, всегда казалась ему подозрительной. Впрочем, проблемы памяти интересовали и самого ученого. Инстинкт самосохранения повелевал доктору ничему не удивляться. Даже когда полковник Судаков лег в Воробьевку под именем больного Брокгауза, Иннокентий Иванович сделал вид, что в этом нет ничего необычного.

Люди, которые приходили в отделение беседовать с Игреком, были Ознобишину незнакомы, но по множеству едва уловимых признаков он узнавал в них коллег. Даже белый халат врач носит не так, как больной, ведь и на военном мундир сидит иначе, чем на штатском.

Если немногословные, сосредоточенные медики производили эксперименты с Игреком, то Ознобишин — с самим собой, выпихивая из головы все, что обременяло его существование. Зачем, например, Судаков требует, чтобы Игрек внушал свои мысли? Обрел ли Игрек этот дар? Многие вполне обыкновенные люди обладают способностью к внушению. Неужели она усиливается, если человек лишен памяти? Если он совсем без тормозов? Судаков вывел в колбе гомункулуса. Зачем?

Настырные вопросы изводили Ознобишина по ночам. Их гонишь в дверь — они лезут в окно. Иннокентию Ивановичу стало казаться, что чекист ставит и над ним эксперимент: если ученому запретить думать, сколько он выдержит? Какие признаки душевного расстройства у него появятся? Скоро ли он уверует в какой‑нибудь утешительный бред, например в то, что пространство вокруг нас кишмя кишит призраками или душами умерших?..

«Боже мой! — Ознобишин включил в комнате свет. С некоторых пор темнота стала пугать его. — Откуда у умерших взялись души, если их не было у живых!»

— Душа Мальчикова все мне рассказала… — уныло твердил Муха. — Ей врать не к чему…

— Что она тебе рассказала? — Иннокентий Иванович позволял себе разозлиться на пограничника, как на здорового человека. Дурной признак. Для доктора, конечно.

— Что Колюня и Мальчиков должны были доводить Игрека…

— Нетрудное задание для подонков!

— Оба покончили самоубийством…

— В Воробьевке это случается!

Один из оппонентов не знал, что он доказывает, а второй не понимал, что опровергает.

— Мальчиков не собирался вешаться. Он сам не понимает, как это вышло.

— Что из этого?

— Его засунул в петлю Игрек.

Ознобишин издал блеющий смешок, означавший недоверие.

— Души никогда не врут?

Муха пожал плечами.

— Какой для них в этом смысл?

— Потолкуй с душой Судакова.

В глазах пограничника появилась сосредоточенность параноика. Кажется, идея доктора показалась ему соблазнительной. Для ее осуществления не хватало самой малости: трупа полковника Судакова.

Осознав, что поступил с Мухиным точно так же, как Судаков с Игреком, Иннокентий Иванович ужаснулся. И раскаялся. Но вытравить навязчивую идею из сознания маньяка можно лишь одним способом: лишив его памяти. Прибегнуть к помощи полковника Судакова, чтоб спасти жизнь несчастному психу?

В достопамятные времена на старинном особняке висела табличка Комитета государственной безопасности, и Ознобишин с замиранием сердца являлся туда на допросы как диссидент. В те годы в «Иностранке» печатался роман Кинга о девочке, воспламеняющей взглядом. Студент — медик люто завидовал всесильному существу! Уж он-то знал бы, как ему распорядиться божественным даром! Госбезопасность вместе с полковником Судаковым заполыхала бы, как нефтяная скважина!

Ознобишин вспомнил недавний пожар в Безопасности. Именно там Игрека лишили памяти…

— Зачем призракам мараться! — уныло бубнил Муха. — Все души очень чистые…

Доктор неожиданно воспрянул духом.

«Что ж, пусть тогда от полковника Судакова останется одна душа!»

Впервые Ирина осознала смысл стертого до полной бессмыслицы выражения: «замерзнуть до мозга костей». Именно до мозга костей, находившегося в самой их сердцевине, окоченела девушка. Только в насмешку можно было назвать балериной неуклюжее существо, замотанное в тряпку, приготовленную для обивки гроба.

Проходя мимо покойника в гробу, не по погоде одетого в тоненький летний костюмчик, барышня осудила скорбящих за эгоизм: сами-то плащи и пальто напялили! А покойникам не холодно?

Ирина отметила, что холод дурно влияет на ее умственную деятельность.

Почему, скажем, она не уберется прочь с Богом забытого кладбища, чтоб согреть свои старые кости?

Пришлось Ирине и этой придури найти объяснение: ее не покидало предчувствие, что она вот — вот встретит Тину.

Нетрезвый гробовщик обратился к нахохлившейся птичке, завернутой в красную тряпку, с непристойным предложением:

— За стакан портвешку минет сделаешь?

«Пора мне учиться в гроб ложиться!» — сделала неожиданное умозаключение Ирина.

Гробовщик поддержал ее порыв:

— Если за два стакана не дашь, я тебя живьем в землю закопаю!

Грешная душа Алевтины возрадовалась, когда выяснилось, что телесная оболочка Ирины только мешала Ангелу любить свою Ведьму. Людям с бедным воображением для того, чтобы дарить нежные чувства отсутствующим, необходимы материальные признаки их существования: фотографии, клок волос, надгробный памятник… Игреку, к счастью, не требовалось ничего такого. Он любил Алевтину куда больше, чем при ее жизни. Может, даже ослепительная наружность Алевтины при ее жизни отвлекала психа от того, чтобы сродниться с ней всей душой.

В промозглой мгле Алевтина (именно так она себя воспринимала, независимо от упаковки, в которой пребывала ее душа) очутилась перед разверстой могилой, готовой принять в свое чрево очередного покойника.

«Моя могила! — осенило Ведьму. Она явственно ощутила, что похоронная яма влечет ее, засасывает в себя непреодолимо. Алевтина, не колеблясь, отдалась силам притяжения. — Последний приют!»

Легкость балерины оказалась обманчивой. Ее тело, оторвавшись от земли, вместо того, чтобы воспарить ввысь, мешком с картошкой сверзилось на дно склизкой ямы.

Оглушенная после падения Ведьма, как из‑под земли, услышала улюлюканье и хохот гробокопателей:

— Эй, девка, вылазь! Сейчас закопаем!

— Похороним по первому разряду!

Желания вступать с нетрезвыми дядьками в переговоры Алевтина в себе не обнаружила. Сырой песок, в который она уткнулась носом, напоминал о пригородном пляже. В сонном оцепенении девушка не отогнала даже жучка, щекотавшего ее лицо колючими лапками.

«Предел падения…» — у Алевтины достало сил лишь на эту мысль.

— Пухом тебе будет земля! — продолжали веселиться гробокопатели.

Ком глины приятно ударил Ведьму в спину. Потом еще один ткнулся в голову. Давясь от смеха, мужики стали забрасывать неподвижное тело землей.

Ничего, кроме покоя, не испытала Алевтина, вообразив себя заживо погребенной.

Глухо, как из‑под воды, слышала Алевтина пьяные выкрики гробокопателей. Смеха ради забросав взбалмошную дамочку свежевыкопанной землей, они выкинули ее из головы.

Ведьме стало трудно дышать. В первый раз она испустила отчаянный крик. И прислушалась к несмолкаемому оживлению на поверхности земли.

Возможно, заполошные крики и стоны из могил были там привычным делом.

Отплевавшись от песка, забившего ей рот, заживо погребенная еще раз крикнула. И еще раз.

Дышать после этого стало еще трудней, а плавное течение земной жизни ничуть не изменилось.

Алевтина задышала открытым ртом, с присвистом. Когда к ней в рот заползла какая-то божья тварь, наподобие червяка, Ведьма не стала ее выплевывать. Не до того.

Но идея пришла Алевтине в голову вполне здравая: надо на кладбищах держать служебных собак, как у спасателей, чтоб они живых из могил вытаскивали.

И последняя мысль, а вернее, заклинание: «Зачем же ты меня в такой дыре похоронил, мой милый!»

Автобус в Воробьевку ушел пустым. Ощутив дыхание вечности, умалишенные разбрелись по кладбищу, пугая скорбящих и развлекая души самих покойников. На тех уныние провожающих их в последний путь всегда действует угнетающе.

Таким образом, благородную миссию утешения усопших сумасшедшие взяли на себя, хотя на живых дикие выходки психов производили тягостное впечатление.

Впрочем, тем, кто пока еще обладал материальной субстанцией, следовало быть скромней: на кладбище они были гостями.

— Memento mori… — в задумчивости бормотал доктор Ознобишин, и так слишком много думавший о смерти. Этот закон природы он толковал расширительно, не только как гибель плоти, разумеется. Признаки старения, то есть своего телесного умирания, каждый легко обнаруживает, едва взглянув в зеркало, на загнивание духа редко обращают внимание. Иннокентий Иванович приставил зеркальце к душе, осознав, что невольно потворствовал бесчеловечным опытам Судакова.

«Ходячий труп!» — беспощадно назвал себя доктор, констатировав смерть своей души.

— Необходима реанимация! — произнес он вслух.

— Поздно! — со слезами на глазах откликнулся психически здоровый скорбящий. — Мы на кладбище…

— Чушь! — с воодушевлением возразил Ознобишин. — Именно здесь необходимо возрождение!

— Пардон! — осушив слезы, скорбящий пугливо отпрянул от реаниматора. — Я не понял, что вы из этих…

Доктор скептически усмехнулся: когда мы перестанем делиться на тех и этих. Есть только живые и мертвые, причем мертвые подчас живее живых…

Ознобишин оборвал плавное течение своих мыслей, чтоб не ухнуть в черную дыру. Опасность безумия подстерегала за каждой могильной плитой.

Иннокентий Иванович терпеть не мог, когда его принимали за душевнобольного. Чтоб избежать ненужной путаницы, Ознобишин извлек из своей сумки белый медицинский халат и облачился в него.

Появление доктора на кладбище произвело на живых очень сильное впечатление. Прошел слух, что склонный к самоистязаниям эскулап явился на похороны погубленного им больного.

«Слух подтвердился!» — саркастически хмыкнул Ознобишин, вернувшись к могиле своей больной. Алевтины.

Здесь доктор обнаружил Игрека. Досада на больного, который был с ним не слишком откровенен, сменилась у Иннокентия Ивановича отвращением к самому себе. Арифметика простая: чем больше даешь — тем больше получаешь взамен. Мало получил?

— Memento vivere!

— Что это? — спросил Игрек, не оборачиваясь.

— Помни о жизни.

— А о смерти?

— И о смерти.

Помолчав, Игрек признался в сокровенном:

— Я могу лишать людей жизни.

У Ознобишина отлегло от сердца, будто без откровенности больного он сам не ведал, сколько ему отдал.

— Я знаю. Судаков сумел это устроить…

— Как?

— Понятия не имею. В Госбезопасности всегда были свои лаборатории.

От своей догадки Игрек страдальчески скривился, как от лимона во рту.

— Они залезли ко мне в голову?

Ознобишин пожал плечами. Выглядеть дураком ему было нетрудно.

— Можно залезть в голову, не делая в ней дырочку…

— Через рот?

— На мозг можно воздействовать на расстоянии. Как это делаешь ты сам — с чужими мозгами.

— Я не нарочно!

Ознобишина растрогало, что мальчик чувствовал себя виноватым в чужом грехе.

— Как мне от этого избавиться?

Доктор снова сделал глуповатую физиономию, развел руками. Ощутил себя комическим персонажем. Но трагический персонаж не улыбнулся.

— Толком я даже не знаю, чего натворил… Кажется, я убил Тину…

Чем утешить мальчугана? Тем, что его девушка попала в рай? А если ему взбредет в голову всех туда отправить?

— Чтобы превратить твой мозг в оружие, потребовалось сначала лишить его памяти…

— Брокгауз… то есть Судаков, это сделал?

Ознобишин кивнул.

— Память к тебе потихоньку возвращается… что-то нам все-таки удалось сделать! Ты парень с головой!

В памяти Игрека всплыла мутная картинка: он спит на вокзальной лавке… Просыпается от бесцеремонного прикосновения к его телу. Двое молодых мужчин в штатском берут заспанного парня под мышки и почти силой ставят на ноги… Черная «Волга» со скрежетом тормозит у особняка Службы безопасности.

Один из провожатых Долговязого — капитан Мухортых, другой — Сизов. Сержант.

Ознобишин с беспокойством заглянул Игреку в глаза. Доктор никогда не знал, что у мальчика на уме. Вооруженный дикарь, не имеющий представления о том, что после нажатия на курок из дула вылетает пуля…

— Вы знали, что Брокгауз — на самом деле полковник Судаков?

— Да, но…

— Знали, что он вынул у меня из головы всю мою прошлую жизнь?

— Нет, но… — Ознобишин осекся. Доктору померещилось, что оружие дикаря, о котором он только сейчас размышлял, прицелилось ему в лоб.

— Ты мне не веришь?

— Нет.

Майор Коробочкин убрался с кладбища, изнемогая от беспричинной головной боли. Самой незаслуженной за всю его жизнь. Уже неделю он был в завязке.

«Все равно как целочке забеременеть!» — нашел сыскарь образное определение тому, что с ним происходит.

Трофейного кольта при нем не оказалось.

«Вообще-то потеря невелика, весь город засрали оружием… но все равно… Посеять ствол… как даме на балу потерять трусики…»

Станислав Сергеевич мучительно сосредоточился, чтоб припомнить, выполнил он оперативное задание или нет. Ликвидирован Игрек?

«Раз при мне нет пистолета, значит, я его выбросил после убийства…» — довод показался майору неубедительным.

Он помнил все, что предшествовало ликвидации. Вернее, свое намерение вынуть из кобуры пистолет, прикрытый шарфиком… Выстрелить Игреку в затылок под какофонию сумасшедшего оркестра… Потом Коробочкин провалился в небытие… Похоронная процессия была уже далеко.

«Наверно, даже девицу успели схоронить… — заключил сыщик. — Я потерял память. Как Игрек. Судаков стал проводить свои эксперименты на мне…»

Станислав Сергеевич не догадывался, как близок к истине. При желании он мог бы ее даже поцеловать.

Всю дорогу до своей конторы Коробочкин внушал встречным девушкам, чтоб они бросились ему на шею. Только хорошеньким, конечно. Совсем обнаглев, от одной майор потребовал большего.

Соблазнительная красотка сидела на скамеечке в парке. Весьма уединенное место показалось Коробочкину вполне подходящим для любовных утех.

Станислав Сергеевич беззастенчиво потребовал от смазливой барышни обнажиться и улечься на спину.

В ответ на гнусное требование девушка с опаской покосилась на подозрительного господина. Бандитская рожа, а ухватки сумасшедшего.

Жертва внушения поднялась на ноги. Соблазнительно вильнула бедрами, улыбнулась обольстителю.

— Ты бы хоть поцеловал меня, что ли…

От услуг проститутки Коробочкин отказался. И не только из‑за безденежья. Провал в памяти не освобождал майора от необходимости устранить убийцу.

Неплохо, конечно, до этого покончить с Судаковым.

Мечты для стража порядка необычные, Но разве порядок у нас обычный!

Из сейфа сыщик изъял «Макарова». Вещдок проходил по делу серийного убийцы. На его счету было восемь трупов. Сегодня станет девять. Коробочкин надеялся, что угрызения совести из‑за этого его не замучают. Не Раскольнков.

«Успел ли Ознобишин посвятить Игрека в то, что Судаков стер его память? — После стакана водки острая боль в затылке размылась. — Своим бездействием я провоцирую убийство полковника Судакова!» — пробудился в Коробочкине юрист. И уснул после второго стакана.

«Игрек внушил мне эту мысль. Что я должен дождаться, пока он замочит Судакова, а потом его ликвидировать. Он самоубийца… как и все мы…»

Двое упорно искали друг друга, но никак не могли встретиться. Игрек кружил по кладбищу, чувствуя, что Судаков только что побывал на этом месте. Полковник тоже выслеживал Игрека, искусно лавируя между могилами, у каждого встречного справляясь о долговязом белобрысом парне.

Беспристрастный Созерцатель с заоблачных высот мог бы заключить, что эти двое бегают друг от друга.

Псих и контрразведчик столкнулись нос к носу у памятника новорожденному младенцу. Малыш не прожил на земле и одного дня, а удостоился мраморной плиты с позолоченными буквами.

— Жаль ребеночка! — сокрушенно вздохнул Сергей Павлович. — А в том ряду есть памятник эмбриону.

— Наверно, его замучил Президент?

Судаков отметил, что Игрек впервые позволил себе иронию по отношению к нему.

— Этого эмбриона замучил не Президент! — из‑за мягкого укора в голосе полковника получалось, что бессовестный мальчишка клевещет на уважаемого человека. Подождав, пока Игрек осознает свою низость, контрразведчик продолжил: — По своим каналам я выяснил, что у Президента психическое расстройство…

— Он ляжет к нам в Воробьевку?

Наивное удивление мальчика позабавило Судакова. Чекист позволил себе добрую улыбку.

— Президент к нам не ляжет. Хотя это был бы хороший выход из тупика. То, что я рассказывал тебе о сексуальной необузданности Президента, признак психической болезни. Он ведь не только девочек собирал, разъезжая по Москве в машине, но и мальчиков.

Ужас на лице простака воодушевил Сергея Павловича.

— Надеюсь, в моих источниках информации ты не сомневаешься. Президент не только самолично растлевает детей, ему нравится наблюдать, как другие занимаются сексом. Мальчиков он заставляет насиловать маленьких девочек… Малютки даже не понимают, чего от них хотят… Потом опытные проститутки насилуют этих пацанов. Когда вакханалия близится к концу, люди Президента втыкают шлюхам между ног жестянки из‑под пива и принимаются за девчушек.

— Все насилуют всех? — иезуитский замысел Президента ошеломил глюка.

— Это концепция Президента. Его кредо.

— Но ведь он сумасшедший…

Судаков удовлетворенно кивнул.

— Иннокентий Иванович подтвердит, что твой диагноз правильный. Человек, который желает устроить в стране такой же бардак, как в своей спальне, — параноик.

— Почему же его не лечат?

— Президенту не скажешь, как у нас в Воробьевке: «Снимай штаны, псих, пора на уколы,!»

Сергей Павлович дал мальчугану спокойно попереживать, не перегружал его эмоционально насыщенной информацией.

— Я не знаю, что делать… — наконец промолвил Долговязый.

— Никто не знает, что делать. Кроме тебя. В сумасшедшем доме главврач должен быть нормальным.

— А у нас в Воробьевке…

— Я говорю про нашу страну!

Так высоко Игрека еще не заносило. Взрослый человек смотрел на него с надеждой и восхищением, как на спасителя Отечества. Как на Минина и Пожарского.

— Кремль должен сгореть, как наша Служба безопасности?

— Ни в коем случае!

Во взгляде полковника Судакова не осталось и тени преклонения перед Игреком Первым.

— Кремль — это наша национальная святыня. Он не должен пострадать! Самодура, который хочет изнасиловать нашу страну…

— Надо изнасиловать?

— …необходимо лишить власти. Потом народ сам решит его судьбу. Танки должны взять Кремль в тройное кольцо! Из всех бронетанковых частей, расположенных под Москвой, танки должны двинуться к сердцу столицы! Приказ должен отдать министр обороны…

Траурная величественная музыка заглушила слова полковника Судакова. Играли настоящие музыканты, даже у сумасшедших вызывая ощущение: полет в ночном небе…

Безысходная тьма… Сгустившись до полной черноты, она разрядилась спасительным проблеском — лунным светом.

Ведьма Алевтина часто предавалась подобным фантазиям.

Под «Реквием» Моцарта Ирина, вообразив себя Ведьмой, носилась по ночному небу. Разлука с возлюбленной стала нестерпимой. Единственным препятствием для встречи родных душ оставалось постылое тело. Но выскочить из этого мешка костей оказалось не так-то просто. Душа девушки, надежно упрятанная в него, жаждала выбраться на свободу, но вместилище духа без борьбы не выпускало своего пленника.

Примериваясь к различным способам самоубийства, Ирина ни на одном не остановилась.

Балерина не могла не думать о том, как будет выглядеть ее тело после смерти. Неэстетичность падения с двенадцатого этажа или гибели под колесами электрички отвращала девушку.

Самым соблазнительным уходом из жизни Ирине виделась смерть в ванне. Вскрыть себе вены в горячей воде и грезить о несбыточном, постепенно впадая в небытие…

— Чего ты из себя целочку строишь? Сделаешь минет за пузырь портвешка?

Следовало торопиться. Жизнь сама грубо подталкивала Ирину к смерти.

«Алевтина, я иду к тебе!»

Могила, в которой душа Алевтины прощалась с измученной плотью балерины, была неподалеку. Но Ирина по неведению устремилась в другую сторону.

Глава пятнадцатая

Игрек в полном одиночестве прогуливался по больничному саду, избегая случайных встреч с душевнобольными — для чего ему случалось схорониться от какого-нибудь сумасшедшего в кустах или за деревом.

Это с протокольной точностью отметил майор Коробочкин, сам стремившийся не попасться на глаза наблюдаемому.

Востроглазый сыщик однако не углядел самого главного: Игрек был не один. Правда, подтвердить это мог бы лишь пограничник Мухин. Впрочем, кто принял бы всерьез свидетельские показания психически больного человека!

Игреку, в свою очередь, не требовалось сообщения Мухи о том, что к нему пожаловали незримые гости. Присутствие Ведьминой души он сразу ощутил теплым, ласкающим ветерком. Но не снаружи, а изнутри.

Общение влюбленных произошло без слов: Тина и так все знала про Ангела, повсюду неотступно следуя за ним. А Игрек довольствовался солнечной аурой, которую подарила ему Алевтина. Если бы возникла необходимость в спешном сообщении с того света, Ведьма воспользовалась бы услугами переводчика. Муха никогда не отказывался от этой роли.

Майор Коробочкин отметил, что Игрек в поисках одиночества, никем не замеченный, скрылся в чащобе парка. Там он устроился на траве и с бессмысленным видом вперил взор в пространство.

Сыщик знал, что убийство, произведенное в столь людном месте, как больничный парк, раскрыть подчас труднее, чем то, что случилось в пустыне Сахара.

Коробочкин достал из кобуры под мышкой пистолет и сунул его за пояс. Чтоб не отличаться от прочих воробьевцев, майор был в застиранном фланелевом халате мышиного цвета и спортивной шапочке. А для красоты он приклеил себе бороду и усы.

Едва благородный убийца приблизился к убежищу Игрека, как в парке возник пограничник Муха. С очумелым видом безумец принялся истошно вопить:

— Майор Коробочкин! А, майор Коробочкин? Брось оружие, убивец! Руки вверх! Не стрелять! Лечь на землю мордой вниз!

Особого успеха у душевнобольных выступление Мухи не имело. Они привыкли к театрализованным эффектам, но майор Коробочкин, будучи психически здоровым субъектом, занервничал. И вновь не выполнил свою историческую миссию.

Впоследствии Игрек узнал от Мухи, что к нему обратилась перепуганная душа Алевтины со слезной просьбой спасти Игрека от неминуемой гибели.

Еще не ведая о грозившей ему смертельной опасности, после дурацкой выходки безумного Мухи Игрек вновь разнежился вместе с душой Алевтины на солнышке, еще не понимая, отчего ему так хорошо. Потустороннее очарование возлюбленной опьянило Долговязого лучше всякой водки. Бессмысленная, слюнявая улыбочка, возможно, не украшала его детскую физиономию, но несомненно свидетельствовала о неземном блаженстве психа.

Оно длилось недолго.

Гром грянул, когда Игрек узрел Алевтину, сделанную из плоти и крови. Не призрака и не дух Ведьмы. А ее саму — собственной персоной. Ту самую, что он похоронил. Ту, чью душу он ощутил внутри себя ласковым солнечным шаром.

С лучезарной улыбкой Алевтина направлялась к своему возлюбленному.

Не успев испытать никаких чувств, Долговязый впал в прострацию, превратившись в идиота.

«Это галлюцинация!» — додумался Игрек. Вздохнув с облегчением, он расплылся в широкой придурочной улыбке. Кого в психушке напугаешь глюками! Да к тому же такими приятными, как этот! Жаль, если после укола «Галочки» этот глюк испарится!

— Игрек! Ты мне не рад? — приблизившись к Долговязому, Ведьма опечалилась.

Игрек промолчал. Не совсем еще потерял голову, чтобы с глюками лялякать.

Настроение юноши испортилось, как случалось, когда душа Али покидала его. Склонный к самосозерцанию, Игрек из этого наблюдения сделал следующий вывод: незримая и нематериальная душа для него куда важней зримого глюка.

— Ты не хочешь меня знать? — лицо галлюцинации задергалось, приготовившись заплакать.

От неожиданности он испуганно дернулся — не ждал, что прикосновение глюка будет вполне материальным.

Иллюзорная Алевтина снова вцепилась тонкими, сильными пальцами в плечо Игрека — до боли.

— Это мне кажется! — вслух попытался себя убедить Долговязый.

— Игрек! — чуть не плача, прикрикнул на психа глюк. — Ты совсем, что ль, свихнулся!

По представлениям Игрека, галлюцинация должна была бы вести себя иначе. Ублажать психа, который ее создал.

— Ты не веришь, что это я? — допытывалась Ведьма. — Хочешь, я тебе расскажу то, что должны знать только мы с тобой?

С дурацкой улыбкой Долговязый помотал головой.

— Ты знаешь то, что знаю я.

— Почему?

— Потому что ты — это я.

— Я — это я! — обиделась Ведьма.

Игрек с сожалением вздохнул.

— Я тебя похоронил.

— А я ожила и вылезла из могилы.

— Так не бывает! — с грустью сообщил обитатель дурдома, где бывало все, чего никогда не бывает.

— А бывает так, что в твою могилу кого-то еще подселяют?

— Всю дорогу!

— Меня откопали, и я появилась на божий свет.

Игреку очень не хотелось верить в эту ахинею, но он принял услышанное всей душой. На всякий случай задал совершенно бессмысленный контрольный вопрос:

— Кто же ты такая?

И услышал возмущенный ответ:

— Как это кто! Ирина, конечно!

— Алевтина, ты не в себе!

Игрек уставился на удивительное создание во все глаза. Нет, это не глюк. Это безумная реальность.

— Посмотри на себя в зеркало!

Создание немедленно позаимствовало зеркальце у Кукушки.

Та хотела покуковать воскресшей Алевтине, но вместо пророчества у нее получилась только беззвучная икота.

Смутное, розовое облачко лица, виденное Ириной мимоходом в тусклом больничном зеркале, обрело четкие очертания.

Из дамского зеркальца на Ирину очумело уставилась Алевтина.

— У вас нет другого зеркала?

— Все такие!

Пришла пора балерине задаться сакраментальным вопросом: кто я такая?

Ответа на него кроха не знала.

Впрочем, она и Ириной быть перестала, и крохой…

Руки — ноги тоже были чужими… Мутант какой-то…

Тут же в больничном дворе Ирина попыталась сделать простенькое балетное па. И свалилась на землю.

Конечности стали чужими. Неуклюжими. Длинными. Ирина думала, что отлежала их в гробу — не самое удобное лежбище. Нет, произошла подмена.

Ирина узнала столь любимые ей руки Ведьмы… И ноги…

Наверно, и то, что между ног… И между рук…

Бывшая балерина осторожно ощупала свою грудь.

Всю дорогу до больницы она чувствовала дразнящую внутреннюю щекотку от радостного предчувствия: сиськи в могиле выросли. Ирина боялась даже потрогать свои мальчишеские соски. Приятная тяжесть в груди заставляла ее чувствовать себя женщиной. Для балета, конечно, коровье вымя ни к чему, но до этого Ирине еще далеко…

Так же, как и до балета.

На душевнобольных балетные экзерсисы Алевтины произвели приятное впечатление. Игрека же все, что происходило с его возлюбленной, ужаснуло.

А саму Ирину ошарашило.

Игрек наблюдал за Алевтиной издалека, понимая, что пребывание в могиле невероятно изменило ее.

Внешне все осталось, ка было, а с головой стало совсем плохо…

Впрочем, и у самого Игрека с головой были свои проблемы.

Больше всего Долговязого удручала не помятая, ка из-под автобуса, наружность его избранницы. И даже не сладковатый трупный запах, исходивший от нее, и не севший, трескучий голос… С этими недостатками Игрек знал, как бороться: закрыть глаза (себе), заткнуть уши (тоже себе) и не дышать.

Но что тогда останется от присутствия любимой — если ее не видеть, не слышать, не обонять?

Она исчезнет.

Почему Игрек блаженствовал, пока не появилась особа, так похожая на Алевтину? Если поверить умалишенному Мухе, к Игреку явилась родная душа. Конечно, Алевтинина.

Невидимка, с которой Игрек был наедине, пока не заявилась эта Алевтина, давала ему блаженство, хотя ту Алевтину он тоже не видел, не слышал и не чуял носом.

Эту Алевтину можно было еще потрогать, для женщины очень ценное качество. Но та, неощутимая руками Ведьма вызывала у дылды куда больше любовного воодушевления, чем это физическое тело.

Именно в таких словах Игрек и подумал о плоти любимого существа: физическое тело — Неужто все эти невидимые глазу метаморфозы произошли с Ведьмой только из‑за пребывания в могиле?

Или на нее подействовала еще и измена Игрека?

Игрек понимал, что сейчас не время оправдываться перед смятенной женщиной в любовных похождениях. Но не удержался от покаяния.

— Я изменил тебе. С Ириной.

Алевтина уловила сказанное самым краешком спутанного сознания.

— Ты меня вспомнил… Я тебе изменила… С Алевтиной…

— Алевтина, я тебе изменил с Ириной.

— Ирина тебе изменила с Алевтиной… Алевтина тебе изменила с Ириной…

Расстройство сознания любимой женщины было налицо, но убивало Игрека отсутствие у нее незримого и неуловимого: ауры — того, что делало его счастливым.

Душевнобольные с ликованием приветствовали Алевтину. Радость их объяснялась не только любовью к Ведьме, но и к тому приятному обстоятельству, что можно, оказывается, помереть, отмучиться на похоронах, лечь в могилу… И, как ни в чем не бывало, вновь появиться в Воробьевке.

Многие психи не видели в этом ничего удивительного, они считали, что так всегда и бывает.

Особенно веселились пессимисты, подверженные тяжелым депрессиям, — тем мерещилось, что после похорон земная жизнь кончается.

Воскрешение Алевтины убедило черных меланхоликов в том, что их болезнь поддается лечению.

— О, Алевтина! Какими судьбами?

— В гробу ты так хорошо выглядела!

— И сейчас неплохо…

— Но в гробу лучше. Ты была такая интересная!

— В гробу все такие нарядные! Торжественные!

— Алевтина, я тебе советую, когда в другой раз будешь хорониться, не надевай ты это черное платье… Тебе твое бутылочного цвета больше идет… Такое веселенькое!

— Тина, как тебе под землей?

— Чертей видала?

— Может, ты от них и сбежала?

— Много наших в преисподней?

— Псих! Ведьма не была в преисподней, замерзла в своей могиле и вылезла!

— Людей надо в шубах хоронить!

— С электроприборами!

— И с подходящими мужиками!

— Нет, с бабами!

В дальнейшем беседа, ка водится в Воробьевке, приняла сексуальную окраску. Причем вопросы, которые были изложены в определенной последовательности, в действительности прозвучали все одновременно, в один голос. На этом возбужденный галдеж в Воробьевском саду только разгорелся. Все душевнобольные беспрепятственно выражали свои эмоции. Никто никому в этом бедламе не мешал.

Самыми несчастными на этом празднике жизни были Игрек и Алевтина.

Появление пограничника Мухи в больничном дворе произвело некоторое впечатление на воробьевцев: он передвигался огромными прыжками, воображая себя кенгуру (мужиком) и испуская душераздирающие крики.

— Аля! Аля! Ты не Аля!

Это сообщение Мухи тому, кто его уловил, показалось очень неглупым. Кукушка даже восхитилась тем, что Мухе удалось глубоко заглянуть в суть вещей.

— Ты — не ты! — продолжал вопить пограничник, приятно удивляя душевнобольную публику своими откровениями.

— Я — не я! — подхватил ликующий голос взгрустнувшего психа.

— И я — не я! Хочешь, не мы пойдем в кусты?

Выяснилось, что душа Алевтины, разыскав переводчика с потустороннего на земной, сообщила ему следующее: в Воробьевке появилось тело Алевтины с душой Ирины. Просьба не путать ее с душой Алевтины, не имеющей никакого тела.

Пограничник Муха, сбивчиво излагая сообщение с того света, пришел в неописуемое волнение. Слюна фонтаном брызгала у него изо рта, орошая лица легковерных психов.

Привыкшие ничему не удивляться воробьевцы приняли эту информацию к сведению. Животрепещущая тема — в ком сидит чья душа — интересовала глюков необычайно.

Восторженный прием, оказанный Алевтине в Воробьевке, не порадовал Ирину. Она была не в силах идентифицировать себя с любимым существом. Зато от неприязни, адресованной Ведьме, Ирине хотелось умереть.

Бывшая балерина никак не могла даже освоить свое новое тело. Кроха привыкла, что земля куда ближе к ней, чем теперь. Ирина опасалась, что неуклюжие ходули подведут ее и, сверзившись с головокружительной высоты своего роста, она вновь разобьется в кровь.

Никаких претензий к покойной Алевтине за незаконный обмен телами Ирина не предъявила.

Лозунг девственниц «Делай со мной, что хочешь!» был близок Ирине. Она готова была его перефразировать: «Если тебе понадобится мое тело, приди и возьми его!»

Манекенщица так и поступила, оставив взамен тоненькой, хрупкой фигурки балерины долговязую, костлявую фигуру, похожую на огромную вешалку.

Ирина не была на Тину в обиде, даже когда обнаружилось, что у той язва желудка. На СПИД Ирина побоялась провериться. К наркотикам ее не тянуло — и слава богу! Сексуальные пристрастия Ведьмы балерину шокировали. Она стала испытывать влечение к маленьким, тщедушным мужчинкам. Те, естественно, боялись и близко подойти к такой дылде, как бывшая балерина. Поэтому, когда ее прибило в переполненном автобусе к карлику, Ирина испытала сильное искушение его изнасиловать. Рука ее непроизвольно потянулась к срамному месту маленького человечка, но, к счастью, не достала. Оно находилось где-то возле пола.

Все это случилось потом. А, покинув Воробьевку в похоронном настроении, Ирина двинулась домой.

Возлюбленный, который предпочел ей бесплотный дух, стал вызывать у Ирины ненависть. «Онанист и педераст! — определила она Игрека. И ей сразу стало легче. Потеря показалась смехотворной. — Скотоложник. Некрофил».

О, какое облегчение испытала Ирина, вообразив себе сексуальные пристрастия бывшего любовника. Животное. Самец. Дохлый.

Барышня прыснула — радостно выковыривая эту занозу из сердца. Ирина никак не могла совладать с другой. По имени Алевтина. Возлюбленная посетила не ее, а Игрека, вонючее животное.

Впрочем, и здесь долго искать утешения не пришлось. Кого посетил бессловесный, невидимый дух, можно только гадать. Все зависит от игры воображения.

Примеряя роскошное платье в модном бутике, Ирина рассмотрела свою наружность в зеркале.

И испытала чувственное волнение, как некогда в присутствии Алевтины. И одновременно саднящую боль в груди — свидетельство потери.

«В зеркала не смотреться!» — бодро скомандовала себе Ирина.

И с достоинством двинулась из примерочной прямо к выходу.

Впервые в жизни совершив кражу, Ирина не испытала ни малейших угрызений совести.

«Это не я. Это все Алевтина. Порочная девка. — Изощренная месть приободрила барышню. — Пусть ей на том свете икается!»

Бабушка не узнала Ирину в дверной глазок. Долго не желала открывать ей дверь.

Чтобы старушке было понятней случившееся с внучкой, Ирина сказала, что сменила пол.

— Кто же ты теперь? — ужаснулась бабушка. — Мужик?

— Вроде того.

— А голову зачем сменила?

— Заодно. Пересадили от соседки по палате.

— А тело?

— От другой соседки.

Бдительная бабушка извлекла из‑за пояса кухонный тесак.

— Сейчас я тебе пересажу кошачью голову! Пошла вон, аферистка!

Пришлось Ирине доказывать бабушке, что она ее внучка, причем самым неприличным образом:

— Я знаю, какие тебе сны снятся.

— Какие? — оторопела старушка.

— Про любовь с хряком.

Обомлевшая бабушка покраснела, как свекла.

— Ты в мои сны не заглядывай, халда! А ну, покажь!

— Твой сон?

— Твой пол!

Выяснилось, что внучка сменила все, кроме пола. И вообще это никакая не внучка, а авантюристка.

После изгнания паршивки любительница свинины обнаружила, что из дома исчез кошелек Ирины.

В балет с такими конечностями, как у Алевтины, не следовало даже соваться. Друзья — подруги не желали признавать девицу, у которой пересажено все на свете, кроме разве что интимного места.

Ночевать было негде.

Вопрос немолодого толстяка возле отеля: «Сколько ты стоишь?» — Ирина поняла философски. И после часа размышлений дала сама себе на него уничижительный ответ: «Я не стою ничего».

Именно поэтому, услышав тот же вопрос от лица кавказской национальности, она уверенно ответила:

— Двести баксов.

— Дарагая женщина! — уважительно поцокал языком кавказец.

Ирина поняла, что нужно снижать цену. Для того, кто ей придется по вкусу. Не дожидаясь этого, барышня сама подошла к плюгавенькому мужичонке в шляпе, почти лилипуту. Он с важным видом прогуливался возле отеля, приобщаясь к шикарной жизни.

— Я стою сто баксов! — по-деловому сообщила Ирина лилипуту.

— За час или за ночь? — уточнил он.

— За месяц! — злобно фыркнула путана. Только чтоб досадить проклятому телу Алевтины.

Детская мордочка лилипута от изумления осунулась, став с кулачок. Учтиво простившись со жрицей любви приподниманием шляпы, мужичок исчез. Наверно, отправился копить деньги.

Глава шестнадцатая

Московские жители были озадачены равномерным гулом непонятного происхождения. Особо чувствительные горожане ощутили сотрясение почвы под ногами. На природные катаклизмы занятный феномен не походил.

Когда гул усилился до невозможности, самые любопытные москвичи выглянули в окна. И узрели танки. На Тверской… На Ленинском проспекте.!. На Таганке…

Старые люди стали лихорадочно вспоминать, не седьмое ли ноября часом сегодня. Может, наконец, парад?

Молодые, вспомнив, в какой стране они живут, сразу успокоились. Все встало на свое место. Даже танки.

Ознобишин был не настолько здоровым, чтобы не страдать разнообразными бзиками, и не настолько сумасшедшим, чтобы не обращать на них внимания.

Последний бзик доктора — страх за своего безымянного больного, тоска из‑за того, что он закрывал глаза на дружбу мальчика с контрразведчиком.

Депрессию и фобии можно было купировать психотропными препаратами, но Иннокентий Иванович предпочел другой способ. Он поймал машину и погнал ее на кладбище. Хотя денег у него не было и расплатиться с водилой он мог только психотропными препаратами.

Предчувствие, которое тоже можно было назвать бзиком, на обмануло Ознобишина. Игрека он обнаружил на пустующей могиле Алевтины.

— Я беспокоился за тебя! — не склонный к сантиментам доктор приобнял дылду за плечи.

Ответом ему было недоуменное молчание пациента.

— Мало ли что… — Ознобишин не решился определить свои страхи.

Отрешенный, неузнающий взгляд мальчика нагнал Иннокентия Ивановича жути.

— Ты не узнаешь меня?

Доктор не мог вынести недоуменного взгляда Игрека. Так смотрят на незнакомцев, которые ни с того ни с сего бросаются на шею.

— Как меня зовут? — Криком Ознобишину удалось добиться лишь удивления в глазах мальчика.

— Иннокентий Иванович, что случилось?

— О Боже! — доктор с облегчением рассмеялся. Самое надежное — уповать на милосердие Создателя. — Я за тебя испугался. Боялся, что Судаков снова лишил тебя памяти.

— На этот раз он решил убить меня по-другому. Из пистолета.

Иннокентий Иванович обомлел.

— Это был он?

— Его человек.

Слышал бы Коробочкин, что его назвали человеком Судакова! Он немедленно застрелил бы Игрека. Сколько раз услышал бы, столько и застрелил бы.

Полковник Судаков чутко улавливал все слухи (хотя бы потому, что сам многие распускал в интересах государственной безопасности), но самую интересную молву он пропустил мимо ушей: о том, что инспирировал покушение на Игрека. Впрочем, и о самом покушении Судаков слыхом не слыхивал. С неуместной для кладбища поспешностью он устремился к своей машине, чтобы связаться по телефону с Москвой.

«У нас тихо, как на кладбище, — намеревался доложить контрразведчик. — А у вас?»

«А у нас уже кладбище! — предполагал он услышать игривый ответ. — Но грохоту…»

Дорогу Сергею Павловичу преградил глуповато улыбающийся гробокопатель, домогавшийся от покойной Ирины невозможного за стакан портвешка.

Наметанным глазом Сергей Павлович определил, что в рукаве ватника дюжий дядя прячет острый топорик, которым обрубают сучья.

— Батя, а батя… — гробокопатель добродушно ощерился, еще не понимая, чего ему нужно от чистенького культурного господина. — Тебе могилку вырыть?

— Спасибо, не надо.

— Ты не стесняйся!

Сергей Павлович попытался обойти настырного гробокопателя. Но тот преградил ему путь, перестав прятать свой топорик.

— С нашим директором можно договориться! Он человек. Мы тебе хорошую могилку подберем.

— Спасибо, мне не надо!

— Сегодня не надо, завтра будет надо…

— Завтра и поговорим…

— Завтра будет поздно… — приветливо усмехаясь, дядя стал поигрывать топориком. — Ты меня понял, мужик?

Полковник нащупал в кармане кольт, конфискованный в траурной процессии у майора Коробочкина. Менту и придется заниматься расследованием убийства пьяного гробокопателя. Если в перчатках взять пистолет, то сыскарь обнаружит на нем только свои пальчики. И упрячет себя за убийство в каталажку.

Этот пассаж порадовал Сергея Павловича изяществом и скрытым юмором.

— Что вы хотите? — без прежнего раздражения полюбопытствовал контрразведчик у пьянчуги. — Приискать мне могилу?

— Само собой. Я такие места знаю…

Будто бы любуясь родной природой, контрразведчик посмотрел по сторонам. Никого.

— Мужик, пошел прочь!

— Кого? — с угрозой протянул дядя. И взмахнул топором.

Судаков в кармане снял предохранитель с кольта, а сам пистолет вынул, чтоб не дырявить плащ.

Осечка. Патрон заклинило.

Коробочкин, гад, не любит свое оружие!

— Ах ты, гнида! — взъярился гробокопатель. — Из пукалки в меня!

Судакову удалось резво отскочить в сторону. Иначе голова его скатилась бы в кладбищенскую грязь.

— Пошли выбирать могилку! — сдался Судаков.

— Поздно!

Нетрезвый мужик в ватнике со звериным рыком погнался за солидным, хорошо одетым господином, кровожадно размахивая топориком.

Какое нынче тысячелетье на дворе?

В человеке, спешившем к нему через пустырь, Сергей Павлович узрел свое спасение, но тот издалека завопил свирепому гробокопателю:

— Тимка, кончай с ним мудохаться! Руби кочан!

Тимка и сам был бы рад отрубить Судакову голову, да не с руки палачу гоняться с топором за своей жертвой.

— Чирик, загоняй его в генеральскую могилу! — распорядился Тимка.

«Дикари хотят загнать меня, как зверя, в яму!» — ужаснулся Сергей Павлович. И получил тому лишнее подтверждение от Тимки:

— Хватай его за уши, Чирик!

— Руби с плеча!

Быстроногий контрразведчик вырвался из клещей, в которые его стремились загнать друзья — гробокопатели.

Счастье улыбнулось Судакову нехорошей кривой улыбкой: впереди замаячила похоронная процессия.

«Скорбящие — плохие защитники, но слиться с ними можно».

Сергей Павлович пристроился к похоронной процессии. В гробу лежал торжественный генерал. Чекиста пытались принудить занять его могилу! Экая низость!

Не знавшие устали гробокопатели растерялись, очутившись перед черной змеей скорбящих.

«За что они меня так?» — недоумевал Сергей Павлович, пока не услышал рядом с собой скандальный женский фальцет:

— Не смейте меня трогать! Господа, этот хулиган меня ущипнул!

Полковник Судаков ощутил себя в дурном сне: истеричная дама имела в виду именно его! При том, что он не приближался к ней ближе, чем на шаг.

— Кастрировать маньяка! — багровея от ненависти, прокричал пожилой господин благообразного вида.

Женский визг раздался с другой стороны:

— Он залез ко мне под юбку!

Судаков не сомневался, что имеют в виду именно его.

— Побойтесь Бога! — попытался он усовестить провокаторов. Но на него окрысилась вся похоронная процессия.

— Надругательство над покойником!

Преследователи, разумеется, обнаружили полковника.

— Пидарас! Он даже жмурикам проходу не дает!

Сергей Павлович вовремя покинул негостеприимную толпу скорбящих. Разбойничий топор лихих людей просвистел мимо его уха. Поразительно, что убийственные намерения гробокопателей встретили бурное одобрение публики вполне интеллигентного вида. Не братва хоронила своего крестного отца. Даже заплаканная вдова, похожая в черном платке на монашку, вскинулась и истошно проверещала:

— Повесить маньяка за яйца!

«Это заговор!» — похолодел Сергей Павлович. Что однако не помешало ему припуститься от заговорщиков сломя голову. Более того: контрразведчик ощутил отчетливое желание стать маньяком, а вернее, безумцем. Сергея Павловича, к примеру, подмывало выбросить напыщенного генерала из гроба и самому занять его место. Только опасение, что это будет неверно понято озверевшими скорбящими, удержало Судакова от кощунственной проказы.

Не отказался бы полковник и от такой шалости, как надругательство над вдовой на могиле ее покойного мужа. Но, во — первых, могилы еще не существовало, а, во — вторых, вдова была не в его вкусе.

«Со мной бес играет!» — суеверная, но здравая мысль полковника Судакова в дальнейшем нашла подтверждение.

Самые непримиримые скорбящие во главе с сухопарой, спортивного вида вдовой кинулись преследовать возмутителя спокойствия.

«Это нонсенс! — успел подумать Сергей Павлович. — Я невинен, как агнец божий!»

«Поэтому они и хотят отдать меня на заклание!» — догадался чекист, не оставляя попыток избежать жертвоприношения. В толпе преследователей Судаков разглядел майора Коробочкина, который целился в него из пистолета, но медлил с выстрелом, опасаясь попасть в кого‑нибудь из своих.

Теперь Судаков не удивился бы, даже если б в погоне за ним принял участие покойный генерал.

«Это фантасмагория! За мной гонятся химеры!»

Неожиданная догадка Сергея Павловича означала: если все происходящее ему привиделось, проще говоря, является его галлюцинацией, нужно остановиться. Отдаться вампирам. Ничего гадостного они совершить не в силах, будучи порождением воспаленного воображения.

Редкие проблески сознания не могли унять панический ужас контрразведчика.

— Всех передавлю танками! — мания преследования кнутом подгоняла чекиста в сторону невозвратного безумия.

Когда майору Коробочкину преградила дорогу похоронная процессия, он не желал противиться намекам судьбы, покорно к ней пристроился. Меланхолично следуя за гробом малознакомого генерала, Станислав Сергеевич неожиданно ощутил беспричинное волнение. Разрастаясь, оно стало переходить в злость. Насколько можно было судить по бессвязным выкрикам скорбящих, это чувство овладело многими.

— Кастрировать маньяка!

— Надругательство над покойником!

— Пидарас!

— Повесить маньяка за яйца!

Вполне обыкновенные изречения, но не на кладбище. Остракизму подвергся полковник Судаков.

Едва увидев загнанного беглеца, Станислав Сергеевич испытал к нему приступ ненависти. Необъяснимая злость, накопившаяся в сыщике, с готовностью излилась на контрразведчика.

«Его голыми руками не возьмешь! — хладнокровно рассудил майор. — Надо отогнать Судака подальше от людей и снять его из пушки».

Двое перепачканных в глине доходяг с топорами, гнавшихся за полковником, несмотря на свои зверские рожи, вызвали у Станислава Сергеевича умиление.

«Милые вы мои мужики… — с сентиментальной слезливостью подумал о них сыщик, — все равно быстроногого таракана не догоните! Я помогу вам, братцы!»

Спасаясь бегством от траурной процессии, по дьявольскому наущению превратившейся в разъяренную толпу, Сергей Павлович ворвался в мастерскую гробовщика.

Несколько готовых к употреблению гробов стояли на полу в ожидании начинки.

«Лечь в гроб и притвориться покойником? А кто меня накроет крышкой?» — заметив в мастерской девчушку, Судаков обратился к ней ласковым голосом:

— Миленькая, у меня к тебе одна маленькая просьба…

Не узнав еще, в чем состоит просьба, кроха завизжала на все кладбище:

— Насилуют!

«А что, это идея!» — неожиданно осознал Судаков.

У девочки выпали все молочные зубы, отчего она мило по-детски шамкала. Это всегда волновало Сергея Павловича.

— Спасите, насилуют!

В мастерскую ворвалась толпа преследователей.

— Дяденька хотел меня в гробу изнасиловать! — рыдания коварного ребенка прозвучали очень эффектно.

Полковник Судаков был бы оскоплен, если б не испустил командирский крик:

— Молчать! Я гомункулус доктора Ознобишина! В соответствии с Конституцией Российской Федерации имею право на существование!

Остолбенением толпы линчевателей Сергей Павлович воспользовался для того, чтобы выпрыгнуть в окно — ногами вперед. Как это принято у гомункулусов.

При выпадении из окна на контрразведчика снизошло озарение.

Он осознал, что всемирный заговор против него организован Игреком. Мальчик стремится его уничтожить чужими руками! Существует лишь один способ прекратить кровавую вакханалию — ликвидировать самого Игрека, любимое детище полковника Судакова.

Поднявшись с земли, Сергей Павлович не успел еще стряхнуть с себя осколки стекла, как услышал из мастерской капризный взрыд малютки:

— Спасите! Я больше не девушка!

Толпа разгневанных защитников знала один способ спасения поруганной невинности: кастрацию насильника.

Прозвучал воинствующий клич:

— За яйца!

— К ноге!

Вместо того чтобы вразумить дикарей, контрразведчик попытался избежать с ними встречи. Просветительская миссия капитана Кука его не вдохновляла.

Полковнику Судакову удалось оторваться от своих преследователей метров на двадцать. Наверно, желание контрразведчика остаться мужчиной превосходило желание дикарей его оскопить.

Целью Судакова был Игрек. Требовалось вцепиться ему в глотку или сунуть два пальца в глаза — чтоб кончилось убийственное наваждение. А лучше всего: пиф-паф!

Сергей Павлович наткнулся на всеми забытый сиротливый гроб генерала. Судаков обратил внимание на чрезвычайно недовольный вид покойника. И совершенно понимал его:

«С такими провожающими и умирать не захочется!»

Устремившись к могиле Алевтины, полковник не ошибся. Надгробным изваянием на ней издалека возвышалась скорбная фигура Игрека.

Хриплое, с присвистом дыхание дикарей уже достигло слуха Сергея Павловича, но и величественный в своей невозмутимости тиран был от беглеца на расстоянии плевка.

Творец предоставил обеим сторонам конфликта равные возможности, однако вмешательство доктора Ознобишина (тоже не посланца Дьявола) нарушило справедливое равновесие.

Не желая докучать Игреку своей опекой, Иннокентий Иванович маялся поодаль. Узрев, что к его пациенту устремился ловец душ, доктор кинулся ему наперерез.

Охваченный болезненной страстью задушить Судакова, психиатр не отдавал себе отчета в том, что одержим манией преследователя.

Впоследствии ученый, хладнокровно проанализировав свои порывы, сделает заключение, не делающее ему чести: ярость благородная, кинувшая его на уничтожение контрразведчика даже ценой собственной жизни, была инспирирована посторонними силами. Источник их безмолвно взирал на дело мозга своего.

Из‑за взбесившегося доктора полковник Судаков вынужден был отклониться в сторону.

— Пиф — паф! — в исступлении проорал он деспоту в лицо. Попытка вытащить пистолет из кобуры не удалась. Оружие оказалось тяжелее гири.

Нелепая беготня суетливых человечков среди могил занимала Игрека не меньше компьютерной игры. Для того, чтобы изменить жизненную коллизию, ему не требовалось даже нажимать на «мышь». Легкое умственное усилие — и ситуация совершенно менялась. Толпа очумевших дядь и теть давно могла бы разорвать Судакова в лоскуты, если б Игрек пустил игру на самотек. Но он в совершенстве овладел искусством игры кошки с мышкой. Если последнюю лишить шанса на спасение, игра становится неинтересной. Оставив Судакову шанс на победу — возможность прорваться к могиле Алевтины и задушить Игрека Первого, игрок испытал приятное щекотание нервов.

Не сумев сцапать кошку, мышка могла пенять только на себя. Впрочем, у людей всегда невероятная путаница с тем, кто — кошка, а кто — мышка.

Рычащая толпа дикарей — с одной стороны, и Ознобишин — с другой, оставили Сергею Павловичу для спасения узкий коридор. Полковник устремился по нему, как бык в загон.

Дорожка меж могил привела его к свежевырытой яме, предназначенной для заждавшегося погребения генерала.

Без промедления контрразведчик прыгнул в чужую могилу, сразу ставшую для него своей.

Увы, Игрек ничем не мог помочь старому знакомцу. Всякая игра интересна, лишь пока не нарушаешь ее правил. Единственное, чем властитель смог помочь Судакову, — он предотвратил массовое падение его преследователей в могилу. Они горели желанием растерзать жертву своими руками. Даже беззубая девчушка, зачем-то стянувшая с себя трусики, готова была убить извращенца своим телом.

Благодаря гуманизму Игрека Первого на голову чекиста всего лишь посыпались проклятия его толпы и трусики невинного создания.

Игрек Первый почувствовал, что нарушил неписаные, но жесткие правила игры и она сразу же отомстила ему тем, что стала скучной. К счастью, Судаков остался жив, поэтому кошки — мышки могли длиться еще долго.

Мог, например, прилететь вертолет и спустить в могилу веревочную лестницу, чтоб спасти бывшего Брокгауза. А когда скрюченная от страха фигурка уже оторвется от земли, в нее вцепится девочка. Отодрать Судакова от лестницы она не сможет… и он обнимет девчушку, возьмет ее в воздух. И в небесах изнасилует… У него, кажется, есть пагубная склонность к сексу с маленькими девочками…

«Нет, лучше пусть кто‑нибудь спустит в могилу деревянную лестницу, — решил игрок. — И по ней спустится мертвый генерал…»

От такого поворота сюжета у Игрека Первого дух захватило. Но, едва загоревшись, он вынужден был остыть. На покойников власть всемогущего не распространялась.

Униженный и разочарованный своим бессилием, Игрек Первый вовсе потерял интерес к интриге с жалким (обкаканным — судя по гадостному запаху) человечком.

Предоставленные самим себе, люди поступили с загнанным в яму зверем по своему разумению. Движимые комсомольским энтузиазмом, они стали забрасывать могилу землей, совершенно забыв о бесприютном генерале.

Заживо похороненный контрразведчик время от времени издавал утробное урчание:

— Гады… гады… гады…

Если б на кладбище случаем оказалась жалостливая Кукушка, она забралась бы на раскидистый дуб и куковала бы живому мертвецу бесконечно, чтоб, умирая, он верил в долгую счастливую жизнь.

Доверху наполнив яму землей, гробокопатели с радостными криками и песнями стали прыгать на ней, утрамбовывая насыпь. Голенькая девочка, просившая больше не считать ее девушкой, от полноты счастья даже описалась.

Первыми опомнились родственники беспризорного генерала.

— Вообще-то за могилу заплачено…

— Мы дачу продали, чтоб в таком дивном месте могилку купить…

— Умопомрачительном!

— А этот бесплатно залез…

— На халяву!

— Что ж, генерал теперь дома, что ль, останется, в холодильнике?

Скорбь членов генеральской семьи не разделил посторонний.

— А пускай вместе в могиле лежат!

Гуманное предложение вызвало бурю негодования генеральских родичей:

— Задаром вместе? Выкинуть оттуда хитрожопого!

Игрек Первый был тут совершенно ни при чем.

Московские жители были весьма озадачены тем, что танки, вползавшие в город со всех сторон, внезапно остановились. И, не заглушив моторы, дали задний ход.

По радио на всякий случай прокрутили старую запись песни с подходящими словами, которые бодро поет покойный певец:

На самом деле город подумал:

«Пошли‑ка вы все на хуй с вашими ученьями!»

Обладая уникальной профессией, Муха трудился не покладая рук. Возможно, он был единственным связником между тем светом и этим, поэтому его осаждали полчища невидимок. Иногда за потусторонние услуги с ним расплачивались на этом свете, но мостом между двумя мирами он служил бесскорыстно. И нашим, и вашим.

Как он мог, к примеру, нажиться на поручении духа Алевтины — отыскать ее бесприютное тело, сообщить, под каким ковриком спрятаны ключи от квартиры, и телефоны Тининых родителей.

Где может обретаться искомое тело, лишенное всех человеческих связей балерины и не приобретшее Алевтининых?

Задав себе этот головоломный вопрос, многоопытный пограничник с ходу дал на него бодрый ответ: «На панели!»

За несколько ночей поисков Ирины Муха прослыл у местных путан извращенцем, который только присматривается, принюхивается, но никого не снимает. Более того, он вел сам с собой вслух пространные разговоры.

Разумеется, лейтенант Мухин не сообщал непосвященным, что общается с душами усопших проституток, которые охотно залетали сюда по ночам на огонек. Наверно, не хотели терять профессию.

Естественно, их не покупали духи мужчин. О сексе на том свете Муха мог бы рассказывать долго и вдохновенно, но в более подходящем месте, чем международный отель, — в Воробьевке.

В одну из ночей Мухе повезло. В холле отеля он заприметил Алевтину с крохотным, говорливым японцем. Не зная японского языка, пограничник сразу перевел восхищенный лепет клиента: «Крупная женщина! Какая роскошь!»

Японец, несомненно, не был духом, а Муха умел переводить только с потустороннего. Загадка озаботила лейтенанта.

— Как ты его понимаешь? — полюбопытствовал он у Алевтины.

— Так ведь по-нашему чешет!

Успокоившись, псих выполнил поручение Алевтининой души.

Ирина до того была тронута заботой о ней покойницы, что поспешно распрощалась с японцем и отправилась к своим родителям.

Выяснилось, что у Алевтины замечательные родители, с которыми Ирина очень подружилась. Старики, впрочем, не знали, что с ними подружились. Они как любили свою дочь, так и продолжали ее любить.

Многих друзей Алевтины Ирина тоже сохранила. Но со старым любовником порвала всякие отношения.

И почувствовала, что Алевтина ее за это не осуждает. А с маленьким японцем Ирина продлила отношения. И Алевтина снова, как показалось путане, не возражает против такого использования своего тела.

После того, как бывшую балерину окружили Алины друзья, она стала куда лучше относиться к самой себе и к чужой плоти. Прекратила мучить ее в постели со всякими паршивцами.

Со своего японца Ирина перестала брать деньги. Растроганный ее бескорыстием, он принялся делать путане подарки, по стоимости во много раз превосходившие прежнюю почасовую оплату.

Дама стала отказываться от презентов, тогда очарованный японец сделал ей предложение. Когда Ирина его отвергла, неугомонный японец попытался сделать себе харакири.

Хранительница Алевтининого тела уловила, что его хозяйка не против брака с отчаянным самураем. Ирина вообще нередко ощущала ласковое присутствие Ведьмы в жизни. Вероятно, та разрывалась на части между ней и Игреком. Осознав это, балерина подумала, что Тине было бы очень удобно, если бы они с Игреком поселились вместе. Ведьма стала бы их ангелом — хранителем. Но даже ради Алевтины выходить замуж за Долговязого балерина не хотела, а он и думать забыл об удивительной барышне.

От японца Ирина историю своей жизни утаила. Не его это дело. Пожив с ним, бывшая путана обнаружила, что в ее японце скрывается еще один японец. А иногда и два. Случалось, что в нем пробуждался кто-то четвертый.

Впрочем, для того, чтобы хранить в себе много всяких людей, совсем не обязательно быть японцем.

Эпилог

В погожий день конца лета, когда у многих больных случается беспричинная плаксивость, доктор Ознобишин появился в одной из палат своего отделения в Воробьевке.

— Здравствуйте, господа! — радостно приветствовал он пациентов.

Один из господ сосредоточенно рукоблудничал, поэтому прикинулся глухим.

Другой господин опасливо высунул голову из‑под кровати и учтиво ответствовал:

— Бонжур!

Третий господин в знак доверия к доктору подъехал к нему вплотную на ночной вазе. Этот способ передвижения во времени и в пространстве он предпочитал всякому другому.

Но Иннокентия Ивановича больше прочих интересовал четвертый господин.

Долговязый голубоглазый юноша лежал на спине, уперевшись взглядом в потолок, вернее, в то, что было выше крыши… На губах его играла едва заметная победительная улыбка, словно ему в самом деле удалось разглядеть то, что недоступно человеческому глазу.

Чувствуя свою никчемность, доктор Ознобишин подсел на стуле к койке самоуглубленного пациента.

— Как тебя зовут? — с лаской в голосе спросил Иннокентий Иванович.

С недоуменной улыбкой юноша перевел взгляд на доктора.

— Попробуй вспомнить. Вася? Петя? Коля? А может, тебя зовут Игорь? Или Саша? — по реакции больного Ознобишин пытался угадать правильный ответ, но лицо того по-прежнему оставалось отрешенным. — Виктор? Слава? Миша? Гриша? Жора? Вспомни, малыш! Я прошу тебя, напряги мозги. Может, ты Альберт?

Когда малыш вытягивался во весь рост, длинные, жилистые ноги его по колено высовывались сквозь прутья койки. Он ощущал себя новорожденным, который после девяти месяцев в утробе матери, намучившись в согбенной позе эмбриона, может наконец-то распрямить свои члены.

— Как тебя зовут? — допытывался смешной подслеповатый человек с глубокими залысинами на лбу.

— Меня никак не зовут… Меня зовут никак… — мальчик с любопытством прислушался к звукам своего голоса. Едва народившись на свет божий, он уже умел говорить. Такое нечасто случается.

У доктора от огорчения задергалась одна щека. Мальчик подождал, когда к ней присоединится другая, но этого не случилось. Дяденька прижал ладонь к прыгающей щеке, успокоив ее.

В палату вошел немолодой дядя в очках, похожих на пенсне. Белый халат на нем был с чужого плеча «Ну что?» — спросил его молчаливый взгляд доктора Ознобишина.

Иннокентий Иванович тоже ответил одними глазами:

«Плохо».

«Это хорошо!» — последовал жизнеутверждающий ответ.

— Сергей Палыч, — со вздохом обратился Иннокентий Иванович к ряженому. — Мы никак не можем вспомнить, как нас зовут.

— Вы тоже? — удивился долговязый мальчик.

— Да, — согласился Ознобишин. — Но я постарался и вспомнил.

— А ты никак? — с живым участием спросил тот, кого назвали Сергеем Палычем.

— Разве нельзя меня назвать как‑нибудь по-другому?

Сергей Павлович ушел от скользкой темы.

— Что ты делал вчера?

— Вчера я родился, — младенец снова с удовольствием потянулся, после внутриутробного заточения наслаждаясь свободой.

— Я ничего не понимаю! — произнес Иннокентий Иванович шепотом. Наверно, чтоб больной его не расслышал.

— Я тоже! — радостно подтвердил Сергей Павлович. — Как мы назовем нашего малыша? Предлагаю: Вася!

Ознобишин с удивлением поднял глаза на Судакова. Тот торопливо раздевался. Стянув трусы, чекист с достоинством вышел из палаты, прихватив с собой только зажигалку.

Размышляя о внезапном умопомешательстве Судакова, Иннокентий Иванович подошел к окну.

Расчерченный решеткой на квадратики, контрразведчик нагишом миновал больничный сад и вышел на улицу. Поигрывая зажигалкой, он направился к отремонтированному особняку Службы безопасности.

Ощутив холодок в животе, Ознобишин обернулся к мальчику. Губы того беззвучно зашлепали. Доктор скорее угадал, чем услышал дурацкую считалку:

— По Таганке ходят танки… Ходят танки по Таганке…

Новорожденный смотрел на доктора со скептической улыбкой, как на несмышленыша. Иннокентий Иванович предпочел бы выпрыгнуть в окно, чтоб не встречаться со своим пациентом взглядами.

— Как тебя зовут? — спросил Ознобишин, отчего-то испытывая необычное волнение. И снова не услышал ответа, а угадал по слабому шевелению губ:

— Игрек Первый.