Игры арийцев, или Группенфюрер Луи XVI

БЕРЛИН, 6 мая 1945 года

Зигфрид фон Таудлиц тоскливо смотрел на развалины домов на Унтер-ден-Линден. Лишенные листвы деревья выглядели памятниками войне. Надо было смотреть правде в глаза. Война закончилась, и немцы в ней проиграли. Про-иг-ра-ли. Конечно, глупо было уповать на чудо-оружие, еще ни одно оружие не помогало выиграть войну нации, у которой сломлен моральный дух. По случаю капитуляции Германии Таудлиц впервые за последние полгода был в гражданской одежде. Форма группенфюрера СС, ордена и отличия остались в прошлом, которое отныне не стоило вспоминать. Победители разыскивали военных преступников, в число которых, скорее всего, входил группенфюрер.

— Днем идти небезопасно, — сказал Йоганн Виланд. — На улицах полно русских. Я не сомневаюсь, что среди них немало розыскников, а уж в списки военных преступников мы наверняка занесены. Ночь, и только ночь. Мне кажется, ночью гораздо легче миновать патрули и, если понадобится, оторваться от погони.

— Здесь не рейхстаг, — хмуро огрызнулся Таудлиц, с неудовольствием поглядывая в сторону Ганса Мерера, который прямо в ботинках лежал на случайной постели.

Хозяева квартиры еще отсиживались в подвалах, если только не поспешили в берлинское метро, которое фюрер приказал затопить водами Шпрее. Долгое отсутствие их позволяло думать, что беглецам, не желающих сдаваться кому-либо, а тем более русским, повезло, и темные воды Шпрее действительно навсегда успокоили жившее в квартире семейство. Ганс Мерер возлежал на роскошных пуховых подушках, если бы не чисто немецкие рюшечки на наволочках, легко было представить эти огромные подушки в какой-нибудь украинской хате. На Украине Таудлиц пробыл более года, поэтому неплохо представлял себе тамошний быт.

— Мой Боже, — пробормотал Таудлиц и слегка повысил голос: — Ганс, ну что ты валяешься на постели, словно свинья? Ты же немец! Снял хотя бы ботинки!

— Ну да, — независимо сказал Мерер. — А потом ворвутся русские оперативники или косоглазые азиаты с автоматами в руках, и мне придется удирать от них в одних носках. Не слишком хорошая мысль, господин группенфюрер!

— Без званий, — предостерег Таудлиц. — Не думаю, что кому-нибудь стоит знать наши прошлые звания. Германия ушла на дно, с ней вместе утонуло и наше прошлое. Сейчас мы все обычные немцы, не отягченные службой в СС или СД.

— Хотелось бы, чтобы русские в это тоже поверили, — с сомнением пробормотал Виланд.

— Время работает на нас, — Таудлиц вновь принялся нервно ходить по комнате. — Как только сопротивление будет подавлено, эта азиатская орда примется грабить дома и магазины, и ей станет не до нас. Каждый из этих варваров пожелает опередить своего камрада в грабежах, и мы легко сможем ускользнуть от них. А мы с вами доберемся до Гамбурга, там, в доках отлеживается подводная лодка, которая доставит нас далеко-далеко от всего этого безумия. Мы начнем новую жизнь. Я обещаю, что она будет достойна вас, мои верные друзья.

— Для достойной жизни нужны достойные деньги. — Мерер выразительно пошевелил пальцами. — Боюсь, что немецкая марка в ближайшее время хороших котировок иметь не будет. Лучше бы фунты стерлингов. На худой конец сошли бы и доллары.

— Именно это я и имел в виду, — сказал Таудлиц, еле заметно усмехаясь. — Я случайно набрел на Эльдорадо.

Йоганн Виланд засмеялся.

— Кажется, я знаю, в каком концлагере это Эльдорадо находилось! Ладно, что мы будем делать потом? Готовиться к реваншу? Но ты не Ласкер и не Капабланка, это для них выигранная партия порой означала победу. Проигравшую войну нацию долго придется поднимать с колен.

— Мы не будем заниматься этим безнадежным делом, — хмуро сказал Таудлиц. — Мои задумки несколько грандиознее.

— Господи, — вздохнул на кровати Мерер, — вразуми этого человека, в нем живет безумие!

— Заткнись, белокурая бестия, — сказал Зигфрид Таудлиц. — В сельве хватит места, где нас никогда не найдут.

— И комендантом ты назначишь себя?

— А у тебя есть деньги для исполнения подобной мысли? — прищурился кандидат на престол. — Нет? Тогда заткнись и не мешай тому, кто эти деньги имеет.

И вновь тоскливо и безразмерно потянулось время. Где-то неподалеку время от времени вспыхивали перестрелки, заводили скрипучие песни «катюши». Потом все стихало, и оставалось только гадать, что сейчас происходит на улице. Но это только покойный доктор Геббельс до последней минуты мог надеяться на чудо и верить в победу, фронтовикам давно уже было все ясно. Еще с того дня, как первый вражеский солдат переступил государственную границу Германии. Герои умирали за рейх, умные люди готовили себя к будущему.

Впервые Зигфрид Таудлиц задумался о будущем во время визита в концлагерь Заксенхаузен, где в блоке «С» увидел уложенные у стены пачки американских денег, изготовленных умельцами, обратившимися в печах крематория в желтый едкий дым, который уже ни с кем не сможет поделиться своими знаниями. Денег было много. Их было так много, что они не воспринимались какими-то ценностями, а казались грудами зеленоватой бумаги. И тем не менее на них можно было купить весь мир. Ну, даже если не весь мир, то на худой конец можно было купить фазенду где-то в глубине южноамериканской сельвы и, удалившись от цивилизации, отсидеться там, пока не наступят более спокойные времена. Деньги были исполнены великолепно, по указанию Гиммлера образцы купюр отправлялись в казначейство США для проведения необходимых экспертиз, и американские плутократы признали подделки подлинными купюрами. Это открывало простор для валютных операций, но воспользоваться этим Германия уже не успела. Несколько миллионов долларов удалось переправить в швейцарские банки, остальные — а их было не менее двух железнодорожных вагонов — приказали уничтожить фон Таудлицу. Глупцы! Фон Таудлиц не стал их жечь, это было бы неисправимой виной перед всеми теми, кто задумал грандиозную аферу и кто во имя нее погиб на фронтах войны. Если у других не хватило широты мысли, чтобы оценить перспективы обладания таким грандиозным богатством, то фон Таудлиц быстро сообразил, что в результате правильно проведенной операции он может не просто исчезнуть из Европы, сохранив душу и шкуру в целостности, но и выйти из бесславного конца войны богатым человеком. Фантазии ему было не занимать. В результате его деятельности доллары и фунты стерлингов обрели хозяина. Команда, участвовавшая в уничтожении, была уверена, что шесть тонн бумаги и были подлежащими уничтожению купюрами, а подводная лодка, возглавляемая капитаном второго ранга Редлем, ждала тайного миллиардера на секретной базе в порту Гамбурга, готовая отправиться в любое путешествие, которое наметит ее новый хозяин, уже не принадлежащий ни фюреру, ни Германии.

К вечеру, когда канонада и выстрелы затихли, фон Таудлиц приказал выступать.

Три едва заметные тени скользнули в развалинах берлинских домов.

Начиналась новая история, в которой миллиардам фон Таудлица предстояло сыграть свою роль.

ЮЖНАЯ АМЕРИКА, июль 1945 года

— Не понимаю я этих сумасшедших трат, — раздраженно сказал Мерер. — Йоганн, он просто швыряется деньгами, а мы вынуждены охранять эти сундуки!

Виланд вздохнул и отбросил в сторону американский иллюстрированный журнал.

— Только не предлагай мне вскрыть один из сундуков и смыться, — сказал он. — Фон Таудлиц умный человек, он ничего не будет делать зря.

— Ничего не будет делать зря? — взвился Мерер. — На кой черт он выкупает проституток из публичных домов? И ведь выбирает самых дорогих!

— Не самых дорогих, — поправил Виланд, — а самых красивых. Что поделать — красота дорого стоит!

— А покупка строительных материалов? — не унимался Мерер. — По самым грубым подсчетам, он тратит на это двадцать пятый миллион!

— А ты хотел жить в индийских хижинах? — удивился Виланд. — Успокойся, Ганс, сундуки еще не скоро опустеют. А затея Зигфрида мне нравится. Если приходится отсиживаться, то почему бы не сделать это в роскошных условиях? В Европе мы для всех военные преступники, а здесь нас не знает никто. Надо отсидеться, хотя бы до того времени, когда стихнет шумиха, и американцы передерутся с Советами.

— Не нравится мне все это, — вздохнул Мерер.

— Тебе бояться нечего, — угрюмо сказал Виланд. — Ну кем ты был? Простым шофером группенфюрера. Кто знает, что ты к тому же был его личным палачом? Никто. Другое дело фон Таудлиц, его слишком хорошо знают, его имя во всех списках. Да и я… — он печально вздохнул. — Плохо резал, свидетели остались.

В комнату вошел Эрих Палацки.

— Бездельничаете? — хохотнул он. — Ничего. Скоро отправляемся. Таудлиц уже присмотрел участок земли.

— В верховьях Амазонки? — поинтересовался Мерер.

— В джунглях выше города Сальты, — сказал Палацки. — Не нравится мне эта затея. Забираться в джунгли… Бр-рр!

Фон Таудлиц нашел место для колонии.

Приобретенный им участок земли со всех сторон окружали джунгли, а на месте, предназначенном для строительства, находились, по меньшей мере, уже двенадцать веков руины строений, возведенных некогда, по всей вероятности, ацтекскими племенами.

Первым делом близ развалин были возведенные временные деревянные бараки, в которых поселились переселенцы и рабочие из индейцев и метисов, привлеченных возможностью заработать. Бывший группенфюрер и в самом деле не жалел денег, но за возможность получать высокие заработки он требовал от рабочих беспрекословного подчинения. Опыт войны подсказал группенфюреру разбить индейцев и метисов на хорошо организованные рабочие команды, за которыми присматривали вооруженные люди. Рабочие, получающие по сравнению с местными условиями фантастические заработки, не протестовали.

Беглецы из Германии, авантюристы и бродяги самого разного сорта составили вооруженную гвардию, они железной рукой поддерживали в лагере порядок. Привезенные из Рио проститутки, выкупленные Таудлицем, получили относительную свободу, постепенно из обитателей свободного лагеря и женщин, привезенных в джунгли, начали образовываться семейные пары — сказывалось долгое воздержание военной поры. Фон Таудлиц поощрял это, устраивая свадьбы, на которых щедро одарял пары, пожелавших связать судьбы. Редкие попытки бунта беспощадно подавлялись, некоторые недовольные исчезали бесследно — джунгли надежно хранили тайну поселения. Прибывающие караваны доставляли различные стройматериалы, в местной каменоломне добывались глыбы белого известняка, и вскоре строящиеся здания начали приобретать очертания, а замкнутая по периметру зубчатая стена с круглыми сторожевыми башнями сразу же отделила поселок от джунглей.

— Черт! — сказал Мерер. — Да это настоящая крепость!

— Красиво, — сплюнул Палацки. — И что, мы там будем жить?

Если бы кто-нибудь сумел заглянуть в сумрачную душу бывшего группенфюрера фон Таудлица, он бы понял, что им движет собственная мечта. В канувшем в Лету Третьем рейхе гитлеризм явился выбором по необходимости: во-первых, он явился социальной системой, выстроившей Германии в определенном жизненном порядке, а во-вторых, он отвечал тайным чаяниям его души, которая с детства бредила и мечтала об абсолютной монархии типа французского самодержавия. Собственно, любовь к монархии зародилась у Зигфрида фон Таудлица в подростковом возрасте, когда он без разбора поглощал ночами толстые тома Александра Дюма, Карла Мея, Понсона дю Тюррайля и многочисленные бульварные романы, продававшиеся в то время в Германии на каждом книжном лотке. Приход Адольфа Гитлера к власти и создание ордена СС фон Таудлиц воспринял с восторгом, ему казалось, что появление сильного вождя и ордена, действующего по принципам иезуитов, воплощает его мечты в жизнь.

Он с восторгом посетил Вевельсберг: святую святых ордена СС. Дух рыцаря Вевеля фон Бюрена незримо витал в замке, где за круглым дубовым столом на стульях с высокими спинками, обтянутыми грубой свиной кожей, двенадцать обергруппенфюреров во главе с рейхсфюрером Гиммлером предавались медитациям во славу и благополучие рейха. Фон Таудлиц в мечтах представлял себя одним из таких посвященных, ведь ступень, отделяющая его от должности обергруппенфюрера, была незначительной и ее легко можно было преодолеть, если работать не жалея сил на процветание рейха. Гитлеризм в его глазах приближался к средневековью, пусть даже не содержал всех тех атрибутов, милых сердцу повзрослевшего и возмужавшего Зигфрида. Фон Таудлиц был здравомыслящим немцем, поэтому он никогда не поддавался магнетическим чарам фюрера, а к его доктрине, изложенной в «Майн кампф», относился с внутренним сарказмом и насмешливостью. Это уберегло фон Таудлица от ревностного и беспрекословного поклонения фюреру. Будь все иначе, дело бы закончилось выстрелом в висок близ рейхканцелярии, именно так поступил генерал Кребс и сотни других истово уверовавших. Но фон Таудлиц всего лишь принимал рейх как случившуюся историческую данность, в которой было приятно и значительно жить, поэтому, когда случилось поражение, он не стал оплакивать погибшую Германию, а постарался извлечь из нее максимальную личную выгоду, сулящую осуществление его внутренней мечты. Фон Таудлиц никогда не относил себя к правящей элите Германии, войдя в нее, он всего лишь использовал открывшиеся возможности для извлечения личных благ и удобств. Нет, он не относил себя к оппозиции, более того, он жестоко расправился с теми, кто в эту оппозицию входил и попытался устранить Гитлера в неудавшемся путче сорок четвертого года. Зигфрид фон Таудлиц в течение десяти лет разыгрывал циничную комедию веры в мудрого и непогрешимого вождя Адольфа, каждый день он демонстративно исповедовал предписанные именно на это время взгляды, его поступки соответствовали этим взглядам, поэтому подхватить какую-то ересь, которую фон Таудлиц считал сродни венерическому заболеванию, он никак не мог. Вместе с тем живущий в нем миф, порожденный пылким детским воображением, уберег фон Таудлица от принятия всерьез гитлеровского мифа, детские мечты послужили прекрасной прививкой от мистики времени, в котором ему довелось жить.

Воспитанный на бульварных романах, фон Таудлиц без оговорок верил лишь в силу денег и власти; с помощью подкупа подавляющее большинство людей можно склонить к тому, о чем мечтает достаточно щедрый хозяин, лишь бы он был достаточно твердым и последовательным в достижении поставленной цели и не боялся пролить кровь тех немногих, кто посмел бы усомниться в качестве и правильности избранного пути.

Здесь, в джунглях, он радостно и недоверчиво наблюдал, как воплощаются в жизнь его детские мечты, как рождается новый миф, который, как полагал сам группенфюрер, был гораздо жизненнее и качественней аскетичного национал-социализма, придуманного австрийским недоучкой.

Растущие на глазах крепостные стены радовали взгляд.

ПОСЕЛОК «НОРМАНДИЯ», ноябрь 1946 года

— Что за странность, Зиги? — спросил Йоганн Виланд. Щуплый и тонкошеий, с бледным лицом нездорового человека, он производил впечатление обиженного жизнью человека. — Жить в средневековом замке? С таким же успехом ты мог восстановить ацтекский город!

— Да, — согласился Таудлиц. — Но в нем не было бы той роскоши, которую задумал я.

К этому времени среди обитателей привилегированной части поселения, которую Таудлиц почему-то назвал «Нормандией» и неукоснительно требовал, чтобы все придерживались именно этого названия, достигло трехсот человек.

Работа кипела.

Внутри крепостных стен возводились дворцы и дома, туда завозились красное и черное дерево и инкрустации, оборудование для фонтанов, ковры — Таудлиц швырял деньгами так щедро, что это изумляло даже верных его подвижников, которые не могли сообразить, на кой черт их предводитель тратит также средства на временное убежище.

Постепенно они догадывались, что город в сельве строится не на время, им предстояло жить в нем до скончания дней.

— Кстати, — сказал фон Таудлиц. — Мои верные сподвижники, жить под прежними именами становится небезопасно. Я выправил вам паспорта.

— Надеюсь, себя ты тоже не забыл? — саркастически спросил Виланд.

— В первую очередь, — с выражением каменного покоя на лице сказал Таудлиц и протянул ему аргентинский паспорт.

Паспорт был выписан на имя Жюля Рогана.

— А у тебя? — поинтересовался Виланд, оборачиваясь к Мереру.

Мерер стал Полем Ришелье.

Паспорт Палацки оказался выписанным на имя Анри Монбарона.

— Значит, мы теперь лягушатники? — засмеялся Мерер. — Да, господин группенфюрер, веселенькие имена избрали вы нам. Как нам теперь прикажете именовать вас? Себе вы тоже взяли французскую кличку?

— Меня зовут Луи Бурбон, — фон Таудлиц дернул щекой, и это было признаком нарождающегося гнева. — Можно называть меня просто — господин Луи. Пока господин Луи. Что же касается твоего обращения, Анри, то клянусь Богом, я, не задумываясь, пущу тебе пулю в лоб, если ты еще раз позволишь себе назвать меня группенфюрером. Это касается всех. Все слышали? Забудьте прошлое. Его не было. Смотрите в будущее — оно великолепно!

Виланд не разделял его убеждений.

Ряд процессов над военными преступниками в Европе привел его в уныние. Собственные его грехи не давали причин для успокоения. Особенно беспокоило, что срок давности по военным преступлениям был отодвинут в неопределенное будущее, и жизнь не давала поводов для триумфального возвращения на родину. Да и возвращаться было некуда — Германии была разделена, а все, что было дорого Йоганну Виланду, оставалось в Восточной зоне, где хозяйничали большевики. Виланд не сомневался, что уж они-то с удовольствием накинули бы пеньковую петлю на его тощую шею. В свое время он немало поработал с доктором Менгеле. Виланда интересовали особенности рождения однояйцовых близнецов, и где бы он нашел условия лучшие, чем в концлагере Равенсбрюк?

Мучаясь от безделья, Виланд организовал себе в лагере операционную, но Таудлиц запретил проводить любые эксперименты с местным материалом, поэтому приходилось довольствоваться рядовыми операциями, вроде вскрытия фурункула или удаления аппендицита. Эти операции Виланд мог проводить с закрытыми глазами, на ощупь, его руки истосковались по настоящей работе, а ее не было. Хотелось закончить исследования, начатые в благословенное военное время, но даже наметок на то, что когда-нибудь это будет возможно, пока не было.

Виланда это угнетало.

Мысленно он проводил самые невероятные эксперименты. Последнее время ему пришла в голову мысль, что если женщины рожают трое и более детей, они нуждаются в перестройке своего организма, ведь им требуется значительно больше сосцов для кормления, нежели они имеют. Внести подобные изменения можно было лишь хирургическим путем.

Руки чесались проверить это предположение.

Победу национал-социализма в Германии Виланд воспринял с удовлетворением и откровенным ликованием. Особенно его радовало, что, не откладывая проблемы в долгий ящик, Адольф и его правительство начали борьбу с евреями. Сколько от этих проклятых жидов пострадал профессор Виланд! Засилье их в медицине просто бесило. Они не давали Виланду жить. Каждую неудачу они квалифицировали как преступную небрежность, а то и умышленное убийство. Поэтому погромы Виланд встретил с радостью, он и сам принимал участие в разгроме еврейских магазинов и освобождении от иудеев медицинских кафедр. Арийская наука взяла верх, и это были самые счастливые годы в жизни профессора Виланда. В 1934 году он вступил в НСДАП. Поручителем у него был сам группенфюрер Оберлендер. К тому времени Виланд уже работал в одном из институтов могущественного «Аненэрбе». В 1935 году ему было присвоено звание гауптштурмфюрера СС. Надо сказать, что принадлежность к могущественному общественно-политическому отделу во многом помогла Виланду. Он провел массу научных исследований, не опасаясь злобной болтовни за спиной. Он боготворил фюрера, и поражение Германии в войне воспринял с истеричностью драматической актрисы. Быть может, он покончил бы с собой, не подвернись ему в последние дни войны группенфюрер Таудлиц с его интересным и заманчивым предложением переждать годы гонений за рубежом, в стране, далекой от войны, а потому сочувственно относящейся к немцам. С фон Таудлицем профессор был знаком по Аушвицу, группенфюрер сразу показался ему настоящим арийцем, не способным пасовать перед трудностями. Он был надежным руководителем, внушая одновременно страх и почтение.

Но и на другом континенте приходилось беспокоиться о своем будущем.

Охотники за немцами, признанными несправедливым судилищем военными преступниками, шарили по всему миру. Слава Богу, здесь, в поселении с нелепым названием «Нормандия» их собралось вполне достаточно, чтобы дать решительный отпор любому охотнику за национал-социалистическими душами. И все-таки следовало быть осторожным. Виланду не нравилось все, но более ему не нравились джунгли. Джунгли он ненавидел — ему не нравились грязные индейцы, которые были способны подмываться в ручье и тут же пить из него воду, ему не нравились серые и скользкие древесные пиявки, ему не нравилось шипение змей по ночам, дикие крики обезьян, само существование непроходимых зарослей, где постоянно светились чьи-то голодные глаза.

На втором году строительства огромная анаконда напала на охранника, который сопровождал отряд рабочих, набранных из метисов; змея практически проглотила человека, когда три шмайссера изрешетили толстое и округлое черное гибкое тело, охранник был мертв. С содроганием и тайным ужасом Виланд вскрывал мертвеца. Его поразило, что все кости жертвы были изломаны. Уже почти забытое сладострастие охватывало Виланда, когда он резал мертвое тело. Ночью он похитил из индейского барака шестилетнего мальчишку; без наркоза, всего лишь заткнув ему надежно рот, Виланд вскрыл брюшную полость маленького дикаря, с наслаждением вглядываясь в юные, еще не пораженные болезнями органы. Через час мальчишка умер, и Виланд не испытал ничего, кроме огорчения, — слишком быстро все произошло, он даже не успел насладиться ужасом и болью в черных глазах.

Именно Виланд назвал индейцев «гугенотами». Раз уж они жили в Нормандии, среди местных жителей должны были быть добрые католики и гугеноты. А стало быть, впереди сразу обозначилась Варфоломеевская ночь.

Это обнадеживало.

Город за крепостными стенами рос. Поднимались в небо готические дома, в центре, где была размечена городская площадь, строился огромный и величественный собор. Из Ла-Платы привезли саженцы, и фон Таудлиц благословил закладку парка Фонтенбло. Положительно, группенфюрер помешался на Франции. Неудивительно, ведь он провел в этой стране четыре чудесных года.

О прочитанных Зигфридом фон Таудлицем книгах Виланд даже не подозревал.

Честно говоря, ему до этого не было дела; мало ли фантазий приходит в голову богатому человеку? И какая разница, что именно послужило зарождению этих фантазий?

Иногда он обменивался мнениями с товарищами.

Камрады, не сговариваясь, считали, что фон Таудлиц сошел с ума.

Впрочем, говорить об этом вслух не рекомендовалось.

К тому же в последнее время они уже не охраняли сундуков с сокровищами, их охрану осуществили молодые головорезы из личной гвардии Таудлица — двух отрядов, члены которых были воспитаны в ненависти друг к другу.

Фон Таудлиц называл их мушкетерами и гвардейцами.

Даже по мнению Мерера они были законченными негодяями, способными за десяток марок пристрелить родную мать. Виланд и Палацки считали, что это слишком мягкое сравнение. Люди, подобранные фон Таудлицем, были еще хуже.

ПОКА ЕЩЕ ПОСЕЛОК «НОРМАНДИЯ», 11 августа 1947 года

— Великолепно, — восхищался Таудлиц. — Прекрасно, господа, не правда ли?

Убранство замка и в самом деле восхищало. Залы были не похожи друг на друга, в нишах стрельчатых коридоров стояли доспехи рыцарей, горели электрические светильники, замаскированные под просмоленные факела.

— Ришелье, вам нравится?

— О, Луи, это и в самом деле великолепно, — согласился его собеседник.

— А теперь, — сказал фон Таудлиц, — мы с вами пройдем в мой рабочий кабинет. Нам всем надо обсудить некоторые очень серьезные вопросы.

— Вы предлагаете распить бутылочку шнапса? — оживился Палацки, по воле хозяина ставший Монбароном.

— Отвыкайте, — посоветовал Таудлиц. — У нас не будет шнапса, само это слово отныне становится запретным. У нас будет лишь превосходный коньяк и великолепные вина, достойные короля!

— Так-так-так, — весело сказал Мерер. — Кажется, я знаю этого короля!

Они прошли в кабинет фон Таудлица. В углу лежали какие-то свертки, в небрежную гору были свалены препарированные головы диких животных — от беззащитной косули до клыкастого и злобного кабана, пахло псиной и формалином, но казалось, что группенфюрер не обращает на это никакого внимания. Другие мысли занимали фон Таудлица.

— Завтра мы перебираемся во дворцы, — сказал фон Таудлиц. — Итак, вы еще не поняли мой замысел?

— Вас трудно понять, — вежливо сказал Мерер. — Замыслы гениального человека вообще невозможно понять. Вам кто-нибудь говорил, что вы гений, господин Таудлиц?

— Льстить будешь позже, — без улыбки сказал группенфюрер. — Пока я хочу, чтобы меня внимательно выслушали и не перебивали. Итак, господа, я хочу обосновать здесь собственное королевство.

Палацки поперхнулся.

— То есть? — растерянно переспросил Мерер.

— Кажется, я изъясняюсь внятно и доступно, — нахмурился фон Таудлиц. — А ты, Мерер, перестань кривляться, если не хочешь остаток дней провести в шутах. Думается, ты прекрасно будешь смотреться в красной шапке с бубенцами.

Он сел на стул, выпрямился и оглядел верных соратников.

— Итак, — сказал он. — Королевство. Мы назовем его Паризией. Единственная страна, граничащая с нами, — Испания. Нет никакой Германии, забудьте о ней. Нет никакого шнапса. Забудьте о нем. Не станет Мерера, его уже нет, есть Ришелье. И в соответствии с фамилией вам надлежит стать кардиналом Паризии. Вы, Палацки, станете Анри Монбароном, графский титул или что-то в этом роде вы получите от короля. Не усмехайтесь, на стоит — человеческая жизнь не так уж и длинна, чтобы не задуматься об этом. Тебе, Виланд, предстоит стать герцогом де Роганом, наперсником и лучшим другом короля. Остальные тоже получат свои титулы и имена. Завтра же, когда мы переступим ров и окажемся за крепостными стенами вам, кардинал, надлежит освятить корону и возложить ее на чело достойного человека. Вы понимаете ответственность?

Лицо его оставалось каменным и пасмурным, поэтому даже мысли не возникало о кандидате на престол.

— Хорошенькое дело! — не сдержался Палацки. — Выходит, нам всем придется учить французский язык?

— Нет, Монбарон, вы жаждете провести оставшуюся жизнь в шутах. У вас предрасположенность к этому занятию. Французский язык учить никому не придется, мы будем изъясняться на привычном нам языке, который будет признан государственным — следовательно, французским.

— И долго нам придется играть эти роли? — растерянно спросил новоявленный кардинал.

— Ты не понял, — с сожалением сказал кандидат в короли. — Это не игра, это суть нашей будущей жизни. Скажи, о чем ты мечтал в детстве? Разве ты не мечтал быть повелителем, которому подчиняются все и который всевластен — до определенных пределов, разумеется, — над чужими жизнями и смертями? Разве ты не мечтал о могуществе? Я предлагаю исполнить твою мечту.

Отныне я отвергаю свое прежнее имя, отныне я отбрасываю свою прежнюю жизнь. Зигфрид фон Таудлиц, группенфюрер СС проклятого мира умер. Отныне будет жить король Луи XVI. Разве это не восхитительно? Разве вы не чувствуете в этом остроты, присущей жизни?

— Ты еще не спрашивал, как к этому отнесутся остальные, — пробормотал Мерер.

— Король не спрашивает, — сказал фон Таудлиц, и лицо его приобрело медальное выражение. — Король повелевает. Неужели найдутся те, кто выберет радостям жизни забвение и черную пустоту?

Мерер заглянул в лицо группенфюрера и понял, что фон Таудлиц не шутит. Такое выражение у него всегда бывало, когда он вызывал Мерера к себе и приказывал ему тайно убрать того или другого человека. Лицо человека, посылающего подчиненного на возможную смерть и прекрасно осознающего, что он имеет на это абсолютное право.

Таудлиц встал со стула, неторопливо прошелся по кабинету.

— А вам, Анри Монбарон, — с прежней безапелляционной властностью сказал он, — надлежит проконтролировать, чтобы завтра все были одеты в соответствии с будущим этикетом.

— А как они узнают, что этот этикет уже установлен? — растерянно поинтересовался тот.

— В этом нет ничего сложного, гардеробы уже сформированы, — без раздумий отозвался будущий король. — Вам надлежит проследить, чтобы прежние тряпки, в которых они ходили и будут ходить до завтрашнего утра, были собраны и сожжены.

— Черт побери! — не скрывая восторга, заорал Палацки. — Я вижу, вы предусмотрели все!

— На то и король, — без излишней скромности сказал Таудлиц. — Он должен знать, чего желают его поданные так же четко, как поданные каждое мгновение должны ловить желания своего короля!

Он исподлобья оглядел сподвижников.

Мерер был растерян.

На тонких, почти белых губах Виланда змеилась усмешка.

Пухлое, кажущееся заспанным лицо Палацки казалось испуганным, он ошеломленно смотрел на фон Таудлица, а прищур глаз говорил о том, что Палацки прикидывает — не сошел ли шеф с ума, и если да, то какими последствиями им всем это грозит.

— Я решил, — сказал бывший группенфюрер СС Зигфрид фон Таудлиц, отныне король Паризии Луи XVI, пока не ощутивший на своей голове тяжести короны. — Значит — быть посему!

ПАРИЗИЯ, 12 августа 1947 года

…И когда король Луи XVI наклонился и кардинал в алой мантии и красной шапочке бережно возложил на мощную бритую голову корону, зал взорвался аплодисментами и пронзительными криками:

— Слава королю Луи!

— Да здравствует король!

— Многие годы королю Луи!

Пронзительно визжали женщины, басовито выкрикивали славословия мужчины, яркая многоцветная толпа бесновалась, состязалась в рукоплесканиях, — будущие герцоги, графы и графини, маркизы и бароны, бывшая грязь, в один миг вознесенная к небесам, а два смуглых маленьких мулата, взобравшись на арку из живых цветов, забрасывали толпу и короля белыми лилиями — символами королевской власти.

— Слава королю!

Группенфюрер СС Зигфрид фон Таудлиц умер.

Родился король Паризии.

Луи XVI.

Медленно и торжественно он прошел по залу, одаряя толпу скупыми улыбками и милостивыми поклонами, с достоинством подобрал мантию и воссел на трон, держа в правой руке скипетр — еще один символ королевской власти. Невидящие глаза его смотрели поверх толпы. На мгновение в Луи ожил маленький мальчик, читавший под одеялом бульварные романы при свете карманного фонаря, взглянул на толпу восторженными ликующими глазами, но огонек быстро угас — монарх, умудренный государственными заботами, воссел на трон.

— Да здравствует король! — тонко и пронзительно возгласил герцог де Роган, и, когда уже ликование толпы достигло фазы безумия, когда вновь грянули литавры и запели горны, возвещая о рождении королевства, громкий и недовольный голос прервал закипающую вакханалию воплей и восторгов:

— Вам не стыдно, господин группенфюрер? Это же смешно, просто смешно!

И сразу же в зале наступила мертвая тишина, словно толпа в одно мгновение затаила дыхание, замерли негры с надутыми губами и вскинутыми трубами.

— Какого черта, Таудлиц! — сказал корветен-капитан Редль.

И только тут все заметили, что он стоит около колонны, увитой живыми цветами, в форме немецкого подводника, с Железным крестом на груди, кривя губы в саркастической усмешке.

— Что за балаган вы здесь устроили? Вы позорите рейх!

Коротким воплем подавилась серебряная труба.

Король Луи встал с трона, сделал несколько шагов вперед.

Толпа пала на колени, со страхом наблюдая за продолжающим небрежно стоять корветен-капитаном.

— Ну? — сказал тот. — Что вы на меня уставились?

Король белыми яростными глазами смотрел на него.

— Дурак, — сказал Луи. — Такой праздник испортил!

Пуля из армейского парабеллума пробила лоб корветен-капитана. В напряженной тишине выстрел прозвучал излишне громко — короткий ответ на вызывающие и уничижительные слова.

Тело бунтаря еще не успело коснуться напольных плит, а пришедший в себя герцог де Роган уже закричал ликующе и восторженно:

— Вот поступок, достойный настоящего короля!

— Вот слова, достойные настоящего короля!

Рявкнули ожившие трубы, колыхнулась толпа, стоящая на коленях, и кто-то из будущих придворных, перешагнув через труп, бросился к ногам своего короля, спрятавшего пистолет за пояс, поймал его руку, унизанную золотыми перстнями, и истово впился в нее, словно не человек это был, а изголодавшийся по крови вампир:

— Да здравствует король!

Луи едва не отдернул руку, движимый ненавистью к любой неожиданности, но взял себя в руки, вспомнил все, что почерпнул когда-то из книг, возложил руку на голову стоящего подле него на коленях человека, а потом, сняв один из перстней, протянул его будущему возвестителю.

Толпа вновь захлебнулась восторженными криками, повинуясь тайному знаку герцога де Рогана, несколько слуг бросились вперед, подхватили с пола мертвое тело и вынесли его из зала.

Несколько мгновений король Луи XVI стоял насупленный, едва сдерживающий рвущийся из него гнев, потом вскинул руку: толпа уже повиновалась ему без каких-либо предварительных репетиций — шум в зале немедленно стих, все смотрели на обожаемого отныне монарха.

— Паризия! — воскликнул Луи. — Клянусь, никто не сумеет испортить нам праздник, как бы он этого ни хотел. Паризия и я.

Он кивнул герцогу, через плечо глянул на стоящего в шаге за ним кардинала. Кардинал значительно кивнул своему королю.

— Прошу в пиршественный зал, господа! — пригласил герцог.

— Сам виноват! — не размыкая тонких губ, сказал кардинал.

— Вы правы, Ришелье! Любое строение стоит долго, если фундамент его впитал кровь, — не поворачивая головы, отозвался король.

О, эти королевские столы!

Не успела будущая дворцовая знать рассесться по предназначенным местам, ударили, установленные на отдельных столиках фонтаны, разбрызгивающие духи и благовония, заклокотал и ожил коричневый шоколадный вулкан в центре зала — из него взвился столб дыма, и показались языки пламени. На длинном столе вдоль кирпичной стены, украшенной щитами с лилиями, на сахарном фундаменте цвел фантастический сад из сахара, пастилы, зефира и марципанов разного цвета. В саду были клумбы, посыпанные сахарной пудрой и окаймленные кустами букса. Сад пересекала аллея, на которой виднелись маленькие фигурки, весьма искусно выполненные из сахара.

Подали первую перемену, в числе которой была гора паштета со снежной верхушкой из отбеленного свиного сала и лесами из свежей зелени. Не успели повара коснуться гастрономического чуда ножами, как гора вскрылась, и из ее недр выскочил темнокожий карлик, держа в руках букет золотых лилий, которые он с изящнейшим поклоном вручил королю.

— Слава королю Луи! — разнеслось по залу, а женщины, обмахиваясь веерами, томно произносили на разные голоса: — Чудесно! Божественно! Прелестно! — и уже косились на короля и ревниво разглядывали друг друга, пытаясь определить, кто станет первой фавориткой, а то и бери выше — его супругой.

На огромном блюде принесли искусно сделанного и украшенного кремом душеного аллигатора, десять жареных косуль с разноцветными гарнирами, два искусно выпеченных лебедя: один словно стремился пуститься в полет, второй гордо плыл на голубоватом студне, в глубине которого зеленели водоросли из петрушки и сельдерея, проглядывали марципановые рыбки. И все это сопровождалось подачей вин, мулаты-лакеи в белых ливреях и перчатках незамедлительно подливали в опустевший бокал каждому, кто сидел за столом, вскоре восхищенные голоса слились в одно непрерывное мычание, сопровождаемое звяканьем вилок и ножей, чавканьем и отдельным возгласами.

Будущая знать Паризии с каждой опустевшей в подвале бочкой вина возвращалась к привычному ей состоянию, через два часа пиршество превратилось в обычную офицерскую пьянку — слышались зычные крики «Прозит!», визгливые возгласы бывших проституток, кости летели на пол, и уже вспыхивали за столом короткие свары, обещающие постепенно перейти в скандал.

Король Луи смотрел на все это, заметно мрачнея. Он хмурился, сдвигая брови, ему было неудобно — корона постоянно сползала на глаза и мешала оглядывать стол.

И когда, наконец, подали главное блюдо — жареного быка, в котором находилась зажаренная овца, хранившая в свою очередь прекрасно прожаренного теленка с жирным каплуном в брюхе, король резко встал.

Это не сразу заметили — шум в зале продолжался еще некоторое время, он стихал волнами, по мере того, как сидящие за столом люди обращали внимание на вставшего повелителя. Наконец в зале наступила такая тишина, что стала слышна свара диких обезьян, ссорящихся из-за еды в сельве, отделенной от дворца толстыми стенами крепостной стены.

— Празднуйте, господа! — сказал король Луи.

И веселье возобновилось с новой силой.

Впечатывая каблуки в коридорные плиты, Луи покосился назад. Кардинал знал свое место. По выражению его лица невозможно было понять, доволен ли он происходящим или не принимает его.

— Им придется долго учиться, чтобы не играть свои роли, а жить ими, — хмуро сказал Луи.

— Да, ваше величество, — немедленно подтвердил кардинал Паризии. — Вы, как всегда, правы.

— Надо начинать с организации, — сказал Луи. — И прежде всего необходимо создать палату пэров.

Кардинал кивнул.

— И опять вы правы, ваше величество, — сказал он. — Завтра утром я представлю список будущих пэров на рассмотрение и утверждение вашим величеством!

— Ты видел блондинку, что сидела за крайним столом? С мушкой на левой щеке?

— Я заметил, что ваше величество изволило обратить на нее внимание, — уклончиво отозвался кардинал.

— Вот и хорошо, — сказал Луи. — Передай, король хочет, чтобы она скрасила его одиночество. На мадам Помпадур эта девица, пожалуй, не потянет, но думается, что в постели она окажется хороша.

КОРОЛЕВСКИЕ ЗАБАВЫ, КОРОЛЕВСКИЕ ЗАБОТЫ

Так бывает иногда — ложишься спать бывшим группенфюрером СС, которого разыскивают все разведывательные службы мира, а просыпаешься королем.

В окно густым потоком втекали душные запахи сельвы.

Где-то далеко ругались обезьяны, хрипло кричат тукан, щебетала разнообразная мелкая птичья сволочь, со сторожевой башни доносилось пение, которое сразу же испортило королю настроение.

Часовой на сторожевой башне пел любимую фронтовую песенку зеленых ваффен СС «Лили Марлен», возвращая короля в недавнее прошлое, из которого он бесповоротно ушел.

Луи встал, взял со столика бутылку с остатками «Бургундского», сделал несколько глотков и остановился перед постелью, разглядывая спящую женщину. Нет слов, она доставила ему ночью некоторые приятные минуты, впрочем, недостаточные для того, чтобы держать ее против своего сердца.

К тому же женщин во дворце было много, по замыслу короля они должны были отличаться игривостью и распутством, придерживаясь нравов, которые, как верил Луи, всегда царят при дворе.

Женщина открыла глаза.

— Вставайте… маркиза, — сказал Луи. — Маркиза… дю Шатильон. Мари дю Шатильон, да именно так. Зайдете в Палату сословий, вам выправят необходимые документы и назначат для проживания особняк.

— Ваше величество… — сонным голосом промурлыкала женщина, протягивая к королю руки.

— У меня нет время для нежностей, — сказал король. — Я не принадлежу себе, я принадлежу Паризии.

Оставшись один, он позвонил в колокольчик, и хмуро бросил вбежавшему мажордому:

— Кто-нибудь там… Пусть примерно накажут этого певца на башне. Что он себе позволяет, этот негодяй?

Наделять поданных дворянскими и иными привилегиями оказалось крайне занятно. Вчерашнее быдло, бывшие башенные стрелки танковых подразделений СС, конвойные и охранники концлагерей, тайные осведомители гестапо, известные покойному фон Таудлицу (а так оно и было, король Луи искренне считал группенфюрера мертвым, воздав ему почести в одном из уголков королевского парка), вживались в дарованные привилегии и требовали почестей, словно и в самом деле их род насчитывал не один десяток поколений. Они отправлялись к генеалогу, чтобы составить древо несуществующих поколений, ревностно осведомляясь, как оно выглядит у других и заботясь о том, чтобы родственные связи находили свое место в отношении тех, кто по положению стал выше. Очень быстро профессия генеалога стала в высшей степени престижной, высокооплачиваемой и очень опасной, недовольный всегда мог отплатить за просчеты в своей родословной, допущенные по небрежности или — что значительно хуже — по злому умыслу. Генеалогия стала наукой секретной, родословные пока еще таили друг от друга, кичась лишь отдельными родственниками, и не желая попасть впросак из излишней откровенности. Генеалоги давали подписку о неразглашении своих работ, иногда денежные клиенты требовали от специалиста специальной присяги о том, что он не будет использовать тех или иных особ прошлого при составлении генеалогического дерева других клиентов.

Неотъемлемым атрибутом дворянина Паризии стали шпага и пистолет.

Шпаги изготовляли на заказ местные умельцы — от простых и невзрачных для захудалых дворянских родов до богатых экземпляров, инкрустированных золотом и драгоценными камнями для особ высших сословий. Пистолеты оставались прежними — парабеллумы, зауэры и вальтеры, которые отныне носились не в кобурах, а щегольски прятались за поясами.

Из числа незнатных дворян, которые в прежней жизни зачастую занимали рядовые эсэсовские должности или вообще не относились к СС и командному составу вермахта, король Луи приказал сформировать роту мушкетеров и гвардейцев, внимательно скопировав для них форму из романов Дюма. Различие заключалось также в том, что по требованию короля мушкетеры кроме шпаг и пистолетов были вооружены шмайссерами, в то время как гвардейцы носили на плечах финские автоматы суоми, которые неизвестным образом попали из северных краев на южноамериканский континент.

Как и полагается, оба подразделения воспитывались в обстановке взаимной неприязни, враждовали и интриговали друг против друга и дрались на дуэлях, причем в соответствии с положениями Дуэльного кодекса, разработанного королем Луи, дуэли происходили исключительно на шпагах и до первой крови — в противном случае враги, ревностно относящиеся к успехам друг друга, могли очень и очень серьезно проредить собственные ряды. После того, как одного нарушителя дуэльных уложений повесили на площади Монфокон, мушкетеры и гвардейцы в точности следовали кодексу, а дуэли стали скорее чрезвычайным, нежели обычным способом защитить свою честь.

Оба подразделения входили в регулярную армию королевства Паризия, поэтому очень скоро были направлены в сельву для замирения бунтующих индейских племен, каковую экспедицию удачно завершили после двухнедельных скитаний вдоль русла неведомой реки, названной географом Шампольоном Сеной, и вернулись в столицу, не потеряв ни одного убитого, зато имея в своих рядах массу людей, заболевших малярией. Ими в столицу была доставлена голова огромной анаконды, учитывая, что голова эта размерами превосходила хорошую винную бочку, можно было согласиться с утверждениями отважных мушкетеров капитана де Тревиля (в самом недалеком прошлом руководителя айзатгруппы-9 майора Кранца), что общая длина чудовища превышала тридцать метров, и одержать над ним победу удалось, лишь применив одновременно три фаустпатрона. Король щедро наградил серебряными луидорами, имевшими хождение в королевстве, всех участников карательной экспедиции.

К тому времени в окрестностях развалин ацтекского города обнаружен был серебряный рудник, которому быстро дали вторую жизнь, а из добытого серебра начали чеканить полновесные луидоры с изображением короля. Доллары, находящиеся в сокровищнице королевства (а на самом деле хранящиеся в кованых сундуках в личных покоях короля) и иная валюта, предназначенные для внешних расчетов и не имеющие хождения на территории Паризии, назывались талерами.

Стихийно рядом с южной крепостной стеной сформировался базар, на котором можно было купить незамысловатые и многочисленные продукты, приносимые окрестными жителями и охотно бравшими луидоры в оплату товаров. Кроме продуктов на базаре широко продавались лечебные травы, коренья и любовные порошки, изготовляемые индейскими знахарями. Лекарства, повышающие потенцию, паризийцы называли испанскими мушками, хотя те и не имели к настоящим мушкам никакого отношения. Постепенно рынок насыщался — на нем начали торговать седлами и лошадиной сбруей, шпагами и формой, а затем начали появляться парабеллумы и автоматы, хотя продавать их местному населению категорически запрещалось.

Для борьбы с возможными заговорами и незаконной торговлей оружием была создана тайная полиция, которую возглавил некто Видок (в недалеком прошлом начальник мюнхенского гестапо Ганс Гутман). Полиция регулярно проводила рейды на рынке, вылавливая торговцев огнестрельным оружием. Но особо на этом поприще не преуспела. Но преуспела в привычном Гутману тайном сыске: отныне никто не был застрахован, что конфиденциальная беседа его не станет достоянием ушей, которым она вовсе не предназначалась. Юркие шпионы следили за подозрительными обитателями королевства, король не признавал технических новшеств — в Паризии были запрещены радиоприемники, и потому не было подслушивающих устройств, но ловкий шпион мог запомнить чужие слова не хуже машины и передать это в инстанции, которым было дано карать и миловать. Впрочем, право распоряжаться чужой жизнью относилось к исключительной прерогативе короля, только ему дано было обрекать виновного на смерть.

Из всех технических новинок король разрешил лишь электрическое освещение и огромные электроплиты, на которых готовились блюда в королевской кухне. Питались они от дизельных электростанций, доставленных в Паризию по реке. Сделано было исключение для огнестрельного оружия, необходимого для защиты замка от внешней агрессии. Впрочем, пока сельва надежно укрывала странный замок от местной цивилизации — Паризию никто не беспокоил.

Странное существо человек — помести его в общество равных и через некоторое время, если закон не дозволит более сильному возвыситься над остальными, все будут относительно одинаковы, но дай человеку привилегии, и он обязательно захочет воспользоваться ими, он будет настойчиво настаивать на своих правах. Обитатели замка со своими привилегиями носились как ребенок с новой куклой, не прошло и месяца, как горожане потребовали, чтобы местные негры в обязательном порядке снимали шляпу в присутствии горожанина. Негров для простоты обращения в Паризии именовали индейцев и метисов, согласитесь, что это название им подходило больше, да и не надо было ломать голову, вспоминая, как правильно называть того или иного аборигена — негры, и этим сказано все.

В городе и его окрестностях негры работали под обязательным присмотром рыцаря, вооруженного шпагой, автоматом и обязательным пистолетом. Рыцари были дворянской кастой, стоящей в одном ряду с мушкетерами и гвардейцами. Правда ни те, ни другие не испытывали к рыцарям особого уважения, считая их тюремщиками и надсмотрщиками, которым никогда не проявить мужества в войне.

Очень быстро в столице сформировалось духовенство.

Оно представляло собой две самостоятельные ветви — духовная знать, которую возглавлял кардинал Ришелье, и миссионеры во главе с отцом Фомой, возглавившим орден миссионеров. Вооруженные автоматами и божьим словом, миссионеры рыскали в сельве, обращая в истинную веру гугенотов из числа свободных негров, еще не знающих, что они уже являются не просто жителями сельвы, а населением Паризии.

Духовная знать, исключая разве кардинала Ришелье, занятого государственными делами, вела довольно праздную жизнь, ибо основ настоящего богослужения никто не знал, а посему все сводилось к коротким проповедям в немногочисленных храмах, регистрации браков и рождений, выслушиванию исповедей набожных горожан и молебнам на религиозные праздники, которые вследствие незнания настоящих были выдуманы духовенством от начала и до конца. Так отмечался ежегодно День благодарения, в который восславлялся небесный Отец, подавший королю Луи мысль об образовании королевства. По настоянию герцога де Рогана в календарь святых дат был введен День речного очищения, в который при большом стечении горожан в водах реки торжественно топили одного из негров, дабы отдать долг природе, чтобы та не допустила стихийных бедствий вроде наводнения или массового переселения разбойных рыжих муравьев, за которыми в сельве оставалась лишь голая земля. Из всех имен прошлого осталось единственное — горожане отмечали День святого Германа — покровителя искусств. Впрочем, король старался свести количество общих праздников к минимуму, поданные должны работать, а не отдыхать.

ПАРИЗИЯ, ОРГАННЫЙ КОНЦЕРТ, 5 мая 1949 года

Органист старался.

Ежемесячный органный концерт по велению короля Луи был обязателен для знати Паризии. Здесь, на концерте, отрешившись от будничных дел, они должны были воспарить духом. Сам король подавал пример — он сидел с закрытыми глазами в королевской ложе весь концерт. Злые языки утверждали, что Луи XVI на концертах просто спал, приходя в себя после ночи с очередной куртизанкой, но это было враньем — Луи действительно вслушивался в музыку, стараясь проникнуться торжественной хмуростью Баха. Никто не смел потревожить короля в эти минуты.

Король жаждущий.

Король возвышенный.

Большинство знати относилось к органным концертам с брезгливым недоумением, полагая новшество короля прихотью, которую невозможно оспорить. Добросовестно отсидев концертную программу, они торопились в аристократический погребок, где под задорные звуки канкана можно было отдать должное хорошим винам и полюбоваться аппетитными ляжками танцевальных примадонн.

В королевской ложе не было никого кроме короля и голого по пояс мулата, обмахивающего короля опахалом из павлиньих перьев, развернутых в красочный веер.

Кардинал Ришелье, как и полагалось его святейшеству, находился у себя. В отличие от короля он не закрывал глаз, с внимательным любопытством разглядывая зрителей и подмечая то, что, несомненно, укрылось бы от невнимательного королевского взгляда, если бы не усилия его верного соратника и духовного наставника.

Именно он в свое время доложил королю, что герцог де Роган и кардинал де Сутерне (бывший интендант танковой дивизии «Мертвая голова») занимаются содомией с малолетними мулатами в подсобных помещениях храма.

Вызванный для объяснений герцог вины в своем поступке не видел, более того, он полагал свое поведение и поведение второго участника храмовых оргий в высшей степени отвечающим чести дворянина.

— Ваше величество, — сказал де Роган. — Дворянин и должен вести себя именно таким образом. Чтобы ощутить всю полноту власти, данную вами, я должен совершать внешне, быть может, недостойные поступки, но они недостойны прежнего моего естества, а не нынешнего. То, что я проделываю с этими черномазыми, заставляет меня чувствовать себя истинным дворянином. Это поднимает меня над ними.

Кардинал Ришелье оценил ловкость слов графа и восторженно поаплодировал его тираде.

Граф Монбарон пожал плечами.

— Действительно, — сказал он. — Почему бы благородному графу не позволить себе того, что таится в глубинах его чувствительной и нежной души? Тем более что это всего лишь черномазые, рабы, низшее сословие.

— Еще один сигнал, и я отрежу им обоим яйца! — мрачно пообещал Луи.

— А вот это правильно! — радостно подхватил кардинал. — Нельзя сажать пятна на безупречную репутацию дворянина. Если уж де Роган не может обойтись без этих грешных утех, пусть учится сохранять их в тайне!

Знать быстро освоилась со своим положением — началась борьба за влияние короля, при этом в ход пускались самые чудовищные и нелепые доносы, и порой кардинал побаивался за незыблемость своего положения. Последовательно в королевстве были вскрыты три заговора против царствующей особы.

Первый заговор возглавил министр иностранных дел д'Эон. Смазливый воспитанник гитлерюгенда д'Эон (настоящее его имя история не сохранила) частенько покидал пределы королевства для встреч с испанцами. Проще говоря, он решал вопросы финансового характера, связанные с подкупом губернатора и алькальдов провинции, к которой относился участок сельвы, где был возведен замок. Свои поручения он зачастую исполнял в женском платье, поскольку королю Луи казалось, что так будет романтичнее. Насмотревшись на блага цивилизации, которыми пользовались испанцы и которые полностью отсутствовали в королевстве, д'Эон начал вести речи об отсталости монархии, как формы государственного правления. Д'Эон начал искать недовольных, но найти их не успел — тайная полиция по приказу короля арестована его раньше, чем кто-то откликнулся на его горячие призывы. «Щенок!» — сказал Луи XVI и резко взмахнул рукой, предоставив присутствующим гадать о значении этого резкого жеста. Все правильно понял кардинал Ришелье, и д'Эона удавили фортепианной струной на Монфоконе.

Второй заговор пытался организовать рыцарь Гус де Моле, собрав значительную сумму луидоров, он попытался подкупить мулатов, услуживающих королю, с тем, чтобы те прикончили правящую особу во сне. Убив короля, де Моле надеялся занять его место и провозгласить республику. Видок доложил королю о грозящей опасности. Участники заговора были арестованы и после непродолжительного допроса, который вел сам король, закончили свой жизненный путь на все том же Монфоконе, но совсем необычным способом — по приказанию короля всех участников заговора посадили на острые колья.

Напрасно кардинал Ришелье отговаривал короля, говоря, что это нецивилизованный вид казни и во Франции никогда не применялся, следовательно, не должен применяться в Паризии. «Милейший кардинал, — ответил король. — Любому человеку противен любой вид казни, особенно, если казнят его самого. Способ казни должен устрашить живых, а не того, кому предстоит давать объяснения на небесах!» Посаженные на кол мучались двое суток. Они бы мучались дольше, если бы не сердобольный граф Монбарон, друживший одно время с Гусом де Моле, — по его указанию слуга из дома Монбаронов ночью прокрался на кладбище и нанес всем дворянам щадящий удар шпагой.

Сегодня, вслушиваясь с закрытыми глазами в могучие вздохи органа, король Луи с раздражением и беспокойством думал о том, что брожение в паризийском обществе не прекратилось, что тайное сопротивление его воле продолжает расти. Нет, доносы были всегда, они являлись неотъемлемой частью жизни паризийского дворянства, завидовавшего положению, занимаемому особняку или замку и имуществу друг друга. Иной раз хитроумный и кажущейся правдой донос служил всего лишь одной примитивной цели — спихнуть человека, пользующегося благорасположением короля, и занять его место. Помнится, был случай, когда барон Бертран де Кавиньяк пытался обвинить другого барона Жана Шартреза в государственной измене. И что же вскрыло следствие? Оказалось, что де Кавиньяк просто позавидовал своре борзых барона Шартреза, а донос написал в раздраженном состоянии после того, как Шартрез отказал ему в продаже щенков. Шартрез и в самом деле плохо кончил, но не потому, что де Кавиньяк был прав. Надо было держать язык за зубами, а граф Шартрез был обвинен в государственной измене и обезглавлен за то, что по пьянке назвал дворец немецким борделем, в котором даже бывшие эсэсовцы ничем не отличаются от ставших графинями и маркизами проститутками. Король был в бешенстве, и участь Шартреза была решена сразу же и бесповоротно.

Поступал донос и на кардинала Ришелье, автор доноса обвинял кардинала в недостаточной святости, но только сам король знал, что Ришелье был воинствующий безбожник, именно поэтому он был назначен на должность его святейшества.

К доносам следовало относиться с осторожностью, король не мог рубить сплеча, приходилось разбираться в каждом конкретном случае, без этого королевство быстро бы обезлюдело, растеряв своих поданных на паризийских площадях.

Луи XVI понимал, что должен предпринять какие-то решительные шаги, чтобы восстановить равновесие в государстве. Бывшие гестаповцы оказались куда монархичнее своего короля: они включились в игру со всем пылом своих искалеченных душ, более того — прежняя уже полузабытая жизнь казалась им странной игрой, в то время как навязанная королем игра стала их жизнью.

Став королем, фон Таудлиц отбросил свое прошлое, но оно мощно прорывалось ночными воспоминаниями. Сам он, отсиживая положенное время на совещаниях у рейхсфюрера, чувствовал себя участником какой-то странной игры, в которую все увлеченно играли. Речи о чистоте крови, о связи с землей, о необходимости жизненного пространства он воспринимал как часть этой игры. Сам он полагал, что все дело во власти — словесная мишура лишь должна была предать борьбе за власть необходимое оформление. Власть и деньги — вот что двигало миром. Все остальное казалось несущественным. Добившись абсолютной власти над подчинившимися ему людьми, он начинал постепенно понимать, что чувствовал фюрер, выходя на нюрнбергские стадионы и выступая перед миллионами людей. Сладостное ощущение вседозволенности и невероятного могущества заставляли его трепетать, когда он видел в зеркалах свое отображение в алой мантии и короне, при скипетре и державе. Вскоре он уже считал фюрера своим жалким подобием, схожим с отражением подлинного величия в мутной луже. К тому же, напоминал себе Луи, не было никакого фюрера, вообще ничего не было. Был и всегда останется только он — Король!

Но все-таки что-то неладное творилось в его королевстве!

ЗАБАВЫ И ЗАБОТЫ ЗНАТИ, 1949 год

Дни новоявленной знати королевства проходили, как полагается, — в праздности и пирах.

Разумеется, состояний ни у кого не было, но имелись неисчерпаемые и богатые королевские погреба, из которых каждому дворянину позволялось брать столько, сколько было определено Палатой сословий.

— Ваше Величество, — сказал однажды Ришелье, воспользовавшись хорошим настроением короля. — В организации нашего общества вы перещеголяли даже усатого восточного деспота.

Имя этого деспота, как и название страны, в которой он правил, не произносились в Паризии и были столь же запретными, как название страны, из которой они когда-то прибыли. Но король пребывал в благодушии, поэтому он только погрозил пальцем своему верному сподвижнику.

— Думай, что говоришь, — сказал король. — А лучше — молчи.

Почти ежедневные пиршества медленно меняли облик обитателей королевства. Не всех, разумеется, это касалось лишь дворянства, особенно баронов, которые на глазах полнели, а некоторым уже приходилось отказываться от лошадей и передвигаться в паланкинах, которые несли мускулистые негры.

Каждый старался залучить себе лучших поваров, ибо хорошо известно, что из одного и того же куска мяса можно приготовить блюдо для гурмана и невкусный обед для раба. Пиршества порой затягивались на два или три дня, сопровождались турнирами фехтовальщиков и марлезонским балетом, в котором легко бы угадывался стриптиз, найди в себе кто-нибудь смелость назвать все своими именами. Но быть откровенным никто не решался, все еще помнили графа Шартреза, обезглавленного именно за длинный и неосторожный язык.

В замках с восторгом говорили о тезоименитстве герцога де Лузиньяка, на главном столе у которого был гармонично выстроен райский сад, где подавали паштет из печенки райской птицы, главное блюдо было искусно изготовлено из тушеной свинины и представляло собой анаконду, готовящуюся к прыжку; а на десерт подали мозг живых обезьян, которые неподвижно были закреплены в специальных станках, и всякий желающий мог отбросить в сторону спиленную макушку головы и полакомиться серым веществом животного с приправами или в чистом виде.

Гастрономические утехи соседствовали с иными плотскими утехами.

Новоявленная знать пустилась в альковные приключения с пылом и с жаром юности: было забавно переспать с очередной герцогиней или графиней из числа тех, кто еще недавно обслуживал матросню в портовых заведениях, а ныне надели роскошные платья из атласа и парчи, украшенные жемчугами, но не утратили своих прежних привычек.

С придыханием рассказывали о любовных приключениях барона Казановы, который в течение одной ночи успел побывать в пылких объятиях семи знатных дам, причем ни одной из них он не дал ни секунды отдыха в течение всего отведенного той времени. Даже пресыщенный маркиз де Кавальканти (бывший надзиратель женского концлагеря Равенсбрюк) в кругу друзей признавался, что распутство паризийских дам воспламеняет и заставляет вспомнить лучшие дни его прежней работы, а по мастерству и умению получить удовольствие, равно как и доставить его партнеру, эти дамы превосходят всех известных ему женщин. Для паризийских дворянок было высшим шиком провести неделю в блуде и грехах, чтобы в конце недели в воскресный день признаться в блуде священнику, причем зачастую тому, кто разделял с ними постель и отличался кроличьим усердием в алькове. Многие из них с вожделением поглядывали в сторону короля, но Луи XVI больше времени уделял делам государственным: в поисках заговоров и государственных измен, проводил время с начальником тайной полиции и кардиналом Ришелье, обсуждая насущные проблемы своего государства. Женщины мало что значили для Луи XVI, были более насущные и важные для правителя дела.

Более других Луи доверял кардиналу Ришелье и герцогу де Рогану, которые были с ним с самого первого дня. Более того, спецподразделение графа де Рогана провело блестящую операцию по доставке в королевство содержимого ящиков одного из озер Вестфалии, далекого то ли датского, то ли шведского государства, тем самым приумножив казну королевства. Среди доставленных сокровищ оказалось множество картин древних живописцев, которыми король приказал украсить стены замков. К сожалению, вскоре тайная полиция стала сообщать, что подлинники картин стали исчезать, а их место заняли копии, изготовленные в тайной мастерской негласно ввезенным в Паризию живописцем. В картинном заговоре оказались замешанными видные дворяне, попахивало государственным заговором, который король решил немедленно пресечь. Он лично принял участие в допросе арестованного живописца. Надо сказать, что опыт, накопленный королем, не пропал даром — живописец быстро сознался во всех грехах и назвал лиц, которые заказывали ему изготовление копий. Последовавшие аресты оказались масштабными и по настоянию короля, который назвал комплот заговором тамплиеров, всех арестованных обвинили в связи с нечистой силой, поклонении Бафомету, после чего они были последовательно осуждены королевским и церковным судами, приговорены к смерти и торжественно сожжены на площади Монфокон при большом стечении зрителей, которых мушкетеры и гвардейцы специально согнали в столицу из окружающих деревень. Уцелевшие и вырванные из лап заговорщиков картины были помещены в королевскую сокровищницу, а художника милостиво оставили жить и даже позволили ему рисовать портреты знати. Правда, пришлось ему вырвать язык, чтобы художник не проговорился о событиях минувших дней, но что значило столь незначительное увечье в сравнении с подаренной художнику жизнью!

Однако борьба с заговорщиками произвела изрядное опустошение в дворянских рядах, поэтому пришлось отправлять специальную экспедицию, призванную найти новых кандидатов на осиротевшие титулы и придворные должности. Надо сказать, герцог де Роган блестяще справился со своей задачей — удивляться не стоит, желающих пожить в праздной беззаботности за счет других всегда хватало. А у де Рогана хватало красноречия, чтобы убедить собеседника в чем угодно, особенно если человек сам хотел верить в сказки.

Отряды гвардейцев и мушкетеров, рыскающие по джунглям, делали свое дело — владения короля постепенно расширялись, в них вовлекались все новые и новые поселения, затерянные в сельве. Иногда происходили стычки с местным населением и тогда в столицу привозили на мулах раненых и убитых. Правда, отравленные стрелы и копья не могли соперничать с автоматами и огнеметами, и это служило возвышению государства.

Наличие героев потребовало от короля введения знаков отличий.

Последовательно были введены ордена Лазурной Подвязки и «Анаконда» трех степеней — платиновое, золотое и серебряное изображение грозы джунглей. Близким помощникам Луи предложил украсить грудь орденом Яростных Молний. В стилизованных молниях даже несведущий мог угадать эсэсовские руны, но говорить об этом вслух не рекомендовалось, дабы не вызвать высочайший гнев.

Поездки за пределы королевства не поощрялись — тайно покинувших королевство объявляли предателями и заочно приговаривали к смерти. Таким образом, король пытался скрыть от мира существование своего государства, еще не время было для гласности и дипломатической игры.

— Испанцы коварны, — рассуждал Луи на королевском Совете. — Неизвестно, чего ждать от этих негодяев, которые не знают истинной веры. Уж лучше оставаться в тени и не привлекать к своему существованию внимания, пока государство не окрепнет, чем подвергнуть его вероятной опасности. Но настанет день, господа, когда Паризия выйдет из тени и заставит содрогнуться весь мир.

— Для того чтобы мир содрогнулся, — возражал Ришелье, — нужны самолеты, танки и отборные бойцы.

— Танки? — Луи прищурился. — Мы отвергаем любую технику. Королевство должно делать упор на магию. Магические артефакты — вот, что поднимет будущую империю и сделает государство сильным.

Именно для поисков артефактов, обладающих магической силой, были предприняты раскопки индейского города, рядом со столицей королевства. Руководил раскопками незаменимый герцог де Роган.

— Не верю я в чудеса! — хмыкнул, узнав о задании герцога, сопровождавший его маркиз Дюк де Солиньяк. — В Равенсбрюке мы тоже творили чудеса и даже заставляли покойников работать на себя! И не только работать! — он плотоядно усмехнулся, вспомнив некоторые подробности своей прошлой жизни, состоявшейся еще до рождения маркиза.

— Поменьше болтай! — сердито посоветовал ему герцог. — Язык — странная и непостижимая штука, он порой может завести человека куда угодно. Некоторых он доводил даже до виселицы. Помнишь графа Шартреза? Его обвинили в государственной измене и обезглавили, а ведь он только и позволил себе, назвать дворец короля борделем!

Де Солиньяк хмыкнул:

— Не просто борделем, — поправил он маркиза. — Он назвал его немецким борделем!

— Неважно, — кивнул маркиз. — Главное в том, что эти слова стоили графу головы.

— И все-таки, — вздохнул де Солиньяк. — Я бы бежал отсюда со всех ног, было бы куда бежать. Это какое-то безумие. Ты заметил — он дает имена, напоминающие сорта французских вин. У его Величества группенфюрера познания в истории Франции такие же, как у меня о Китае — вроде бы что-то слышал, но не знаю точно, правда это или нет. И эти игры с туземцами… Они добром не кончатся, помяни мои слова, маркиз!

— Все оно так, — согласился де Роган. — Только ты мимоходом сказал главное. Нам некуда бежать, разве еще дальше в сельву. Но зачем? В конце концов, здесь есть что пожрать, есть бабы, выпивка, какая-то власть, наконец. А там нас ждут лишь грязные обезьяны и питоны, способные проглотить быка. Что же, я согласен участвовать в самых диких играх, если они дают возможность чувствовать себя богатым и независимым!

— Независимость… — де Солиньяк вздохнул. — Скажу тебе прямо, маркиз, — независимость можно ощущать лишь тогда, когда сидишь на сундуках с долларами и знаешь, что они принадлежат тебе.

— И тут ты прав, — немедленно согласился герцог. — Но власть, власть… Сладкая и притягательная штука — власть! Конечно, хорошо, если власть простирается на всех, но поверь, милый Дюк, есть немалое удовольствие в том, что, ощущая зависимость от других, ты все-таки осознаешь полноту своей власти над теми, кто стоит ниже. Их зависимость от тебя, ощущение, что ты можешь сделать с ними все… даже воплотить любой бред, возникающий в твоей голове… Нет, это дает сладостное удовольствие, по ощущениям оно ничем не уступает оргазму, поверь, я знаю, что говорю!

Дюк де Солиньяк промолчал.

О тайной лаборатории де Рогана знали все, но очень немногое. Частицы правды перемешивались с вымыслом, страшными слухами, невероятными россказнями и постепенно обретали страшный мистический смысл, обращаясь в тайную мифологию королевства. Рассказы держали в страхе тех, кто никогда не сталкивался с подобным, и вызывали приятное волнение у тех, кто знал оставленное навсегда прошлое, полное чужих смертей и чужого ужаса, причастные к крови жаждали пролить ее вновь и боялись, что король их не поймет и строго накажет, а потому завидовали дерзкому маркизу, который не только продолжал услаждать свою душу чужими страданиями, но и возвел это занятие в ранг добродетели. Да что там говорить, если архиепископ Паризии обращал гугенотов в католики нетрадиционными способами, в которых еще со времен Дахау был великим специалистом. Правда, гугеноты после обращения в католики выживали редко, но если выживали, становились правоверными католиками, заучивающими катехизис наизусть, даже если не понимали в нем ни слова.

— И все-таки, — упрямо сказал де Солиньяк после некоторого молчания, внимательно разглядывая зелень сельвы, встающую вдоль тропы непроходимой стеной, — сидеть на сундуках с долларами гораздо лучше или надежнее, чем служить человеку, который на этих сундуках восседает.

Герцог де Роган промолчал, делая вид, что не расслышал последние слова. А может быть, и в самом деле не расслышал..

ЕЩЕ ОДИН ЗАГОВОР ПРОТИВ КОРОЛЯ, 1950 год

Его возглавил престарелый граф Кавиньяк, тайно получавший через слугу-мулата газеты из Сальты. Газеты приходили нерегулярно, каждая экспедиция мулата в город была сопряжена с определенными трудностями, ведь узнай король о подобных интересах придворного и о роли, которую в этом деле играл его слуга, жизненный путь обоих уже закончился бы — графа на Монфоконе, а слуги — на безвестных тропах бесконечной сельвы, что окружала замок.

Кавиньяк был наслышан об американских атомных бомбах, которые янки сбросили на Хиросиму и Нагасаки, со дня на день он ожидал схватки англосаксов с большевиками, но время шло, а ничего обнадеживающего не происходило. Графу уже казалось, что все это выдумка досужих журналистов и никакой атомной бомбы нет. Но тут русские испытали свою бомбу. Граф испытал разочарование, сопряженное с бешенством.

— Прогадили! — восклицал он, расхаживая по своему кабинету.

Стены библиотеки были уставлены застекленными стеллажами, с которых на графа смотрели позолоченные корешки книг. Среди авторов можно было встретить Аристотеля и Платона, Шиллера и Гофмана, Плутарха и Госсена, и многих-многих других. Разумеется, все надписи были выполнены на французском языке. Досадным обстоятельством являлось то, что книги библиотеки графа Кавиньяка невозможно было читать, ибо они представляли собой муляжи с чистыми страницами и только по этому обстоятельству допущены в качестве оформления кабинета графа по милостивому разрешению светозарного короля.

— Прогадили! — досадливо ворчал граф. — Момент упущен, что и говорить! А все потому, что мы здесь занимаемся полной ерундой! Мы отрезаны от всего остального мира! Но ведь прятаться уже незачем! Клинсманн! Клинсманн тоже был в списках военных преступников, а теперь заседает в ландтаге Баварии! И Куге тоже был в этом списке, а теперь он главный редактор книжного издательства! Подумаешь, Гесс сидит в Шпандау! Мы никогда не занимали его высот!

— Тише! — успокаивали его друзья. — Сам знаешь, у стен тоже обязательно бывают уши! Как бы эти уши не сослужили плохой услуги, граф!

— Какой к дьяволу граф! — взрывался Кавиньяк. — Оберштурмбаннфюрер СС Оберлендер! Яволь! Оберштурмбаннфюрер Отто Оберлендер! И не стыжусь этого. Более того — я горжусь нашим великим прошлым и не хочу быть затравленной крысой, которую загнали в лабиринт джунглей!

— Вспомни сорок четвертый! — успокаивали его. — Сколько генералов закончили свою жизнь подвешенными за ребро на свиной крюк! Сколько офицеров было повешено на фортепианных струнах!

— Не говорите мне про этих предателей! — отмахивался старик. — Я горжусь, что в моей жизни был фюрер! Я сам вешал эту шваль, которая подняла на него руку! А наш группенфюрер просто трус, именующий себя королем, земляной червяк, который надеется, что его не обнаружат в джунглях!

— Богатый червяк! — пожимали плечами советники. — Как всякий богатый человек, наш король имеет право на свои причуды!

— Король, быть может, имеет, — соглашался старик. — Но не группенфюрер фон Таудлиц! Я помню его по службе, он всегда казался мне недалеким человеком! Зачем кривить душой, дурак никогда не станет умным, хоть золотом его осыпь! Сопляк играет в королей, а надо поднимать рейх! Из руин!

Казалось бы, такие речи не могут не дойти до ушей доносчиков, близко знавшие Кавиньяка смотрели на него как на обреченного человека. Но шло время, а старого графа никто не трогал. Никто и не подозревал, что всему причиной начальник тайной полиции Видок, которому надоело пребывание в сельве. Он очень скучал по баварскому пиву и мюнхенским свиным сосискам, поэтому с некоторой осторожностью, которая, впрочем, говорила о здравом уме сыскаря, принял участие в заговоре, полагая, что шансы на успех заговора от его личного участия только повысятся. План был незатейлив и прост — удавить короля в его покоях, воспользовавшись свободным доступом начальника тайной полиции в королевские покои. Ганс Гутман трезво относился к своим физическим данным и возможностям, поэтому понимал, что в одиночку ему с королем не совладать. Граф Кавиньяк в исполнители не годился по причине своей старческой немощности. Наконец тайными посулами склонили к участию в заговоре барона Портоса Ле-Вуазье. Тот был из пришлых и не являлся коренным паризийцем, его и французом-то можно было назвать с большой натяжкой, потому что происхождением барон был из Курляндии, и в жилах его, несомненно, текла славянская кровь. Барону к тому времени тоже ужасно надоело сидеть на одном месте, обжираясь паштетами и опиваясь кислыми винами, он тосковал по сливовым наливкам и жареной кабанятине, а еще больше — по утраченной вследствие личной глупости свободе. Посулы были щедрыми, слухи о казне короля ходили самые фантастические, и потому барон решил рискнуть, рассчитывая стать богатым и свободным и полагая, что пырнуть ножом в бок короля Луи будет несложно, нечто подобное с завидной легкостью когда-то проделала Шарлотта Кордэ, и барон, поднаторевший в ножевых схватках с аргентинскими пастухами, не без оснований считал, что справится с поставленной задачей не хуже неумелой женщины.

Возможно, так бы оно все и произошло, но в дело вмешался случай, причем весьма банальный — предательство. Бдительный слуга при уборке кабинета графа Кавиньяка нашел нарисованный его рукой план внутренних покоев короля с некоторыми весьма красноречивыми пометками, не оставляющими сомнения, для каких коварных целей этот план составлен. Испуганный, он отчего-то не стал передавать найденные бумаги Видоку, на службе у которого состоял, а добился встречи с кардиналом Ришелье.

На следующее утро бумаги лежали перед королем. Ознакомившись с ними, Луи XVI покачал головой и сделал красноречивый жест.

Участь графа Кавиньяка и его соучастников была решена. Разумеется, подлинные планы заговорщиков решили не обнародовать, чтобы не подталкивать к тому же иных недовольных. Официально заговорщики были обвинены в государственной измене и в попытке войти в сношения с представителями Испании, связях с нечистой силой, идолопоклонничестве (на том основании, что в кабинете Кавиньяка был обнаружен небольшой бронзовый бюст Гитлера и фотография, на которой фюрер был в окружении Гесса, Гиммлера и Геринга).

Король лично пытал престарелого графа, дабы выведать у него имена всех участников заговора и вырвать с корнями сорную траву, выросшую в замках.

— Да какой вы к черту король? — прошепелявил разбитыми губами старый граф. — Вы мясник, Таудлиц! Так и в гестапо никогда не били! Вы отбили мне все внутренности!

— Покойнику они ни к чему, — сказал король, смывая кровь с мосластых кулаков. — И благодарите, что я не отдал вас герцогу де Рогану, он в этих делах куда изощренней меня!

В связи с обвинением заговорщиков в идолопоклонничестве их предали церковному суду. Заговорщикам от этого легче не стало, всех их приговорили к сожжению на костре.

Казнь была организована на редкость бездарно. Влажные дрова никак не хотели разгораться, над площадью Монфокон низко стелился черный дым, в довершение ко всем несчастьям, когда нижние слои поленьев уже занялись, графу Кавиньяку удалось освободить руку и избавиться от кляпа.

Проклятия, которыми он сыпал, произвели крайне неблагоприятное впечатление на толпу, а оскорбления, которыми он осыпал венценосного палача, невозможно было прервать из-за жара, вставшего стеной перед тюремщиками.

Именно после этого покушения Луи XVI заговорил о наследнике.

— Возраст, — вздохнул он однажды вечером, когда они с кардиналом сидели на оплетенной виноградом террасе замка и за шахматной доской неторопливо пили превосходный арманьяк. Луи XVI считал, что игра в шахматы очень достойное для дворян занятие. В джунглях за крепостными стенами щебетали птицы, слышались пронзительные вопли обезьян и жужжание насекомых, заглядывающих в разноцветные чаши распускающихся орхидей. В темнеющем небе молочно светился месяц.

— Сир, — осторожно возразил кардинал Ришелье. — Вы еще всех нас переживете!

— Трону нужен наследник, — сказал король.

— Назначьте преемника, — живо отозвался кардинал.

— Власть должна быть наследственной, — не согласился король. — Преемник — это всегда второе лицо, которое стремится быть первым. Мне надоели заговоры, я хочу жить, не ожидая удара в спину. Нужен полноценный наследник. Такой, чтобы король мог довериться ему. Вы меня понимаете?

— Детей у вас нет, — осторожно сказал кардинал.

— Нет, — согласился король и, заложив руки за спину, прошелся по террасе. — Но там у меня есть племянник.

ПАРИЗИЯ, СУДЬБОНОСНОЕ РЕШЕНИЕ, 11 сентября 1952 года

Стрекотал проекционный фонарь.

Пленка была старой и исцарапанной, но двигающиеся фигуры, изображенные на целлулоиде, были хорошо различимы, пусть даже казались серыми и выцветшими. На маленьком экране священнодействовал небольшой темноволосый человечек с покатым лбом и щепотью усов под крупным носом. В полувоенной форме он шел вдоль строя подростков, одетых в военную форму, время от времени протягивая руку следующему за ним офицеру. Получив награду, он вешал ее на грудь подростку, ласково трепал его щеку и переходил к следующему в шеренге.

Зрителей, наблюдавших за действом на экране, в маленьком тесном зале было двое — высокий плечистый мужчина с грубоватым лицом, которое никак не украшал шрам на левой щеке, и маленький тщедушный человечек в темном одеянии. С лица последнего не сходила подобострастная улыбка, придававшая бледному лицу человечка виноватое и просительное выражение. Даже гадать не стоило, кто из них от кого зависел.

Комментатор говорил на иностранном языке, но дело было не в словах, что он произносил. Впрочем, язык комментатора был понятен обоим присутствующим, более того, они говорили именно на этом языке, но признаваться в том никто из них не желал.

— Стоп! — звучно произнесли в полутьме.

Изображение застыло. На экране темноволосый человечек в полувоенной форме склонился к бледному, но восторженному подростку лет тринадцати-четырнадцати. Каска подростку была велика, да и длинные узкие погоны на френче висели обломанными крыльями, но паренек старательно прикидывался бывалым воином, большими восторженными глазами наблюдая, как человечек прикрепляет к его груди Железный крест.

— Таким он был в сорок пятом, герцог, — сказал высокий рослый мужчина, облаченный в алую мантию, отороченную белоснежным мехом.

— Сколько сейчас ему лет, сир? — спросил его собеседник.

Луи XVI задумчиво потер лоб.

— Тогда племяннику было четырнадцать. Следовательно, сейчас ему двадцать второй год. Понимаю, задача трудна. Но ваш король, дорогой герцог, требует от вас выполнения этой задачи. Это необходимо государству, а, как сказал один из моих предшественников, государство — это я.

— Ваше величество! Клянусь! Я сделаю все возможное… — горячо начал собеседник, но человек в мантии прервал его величественным жестом.

— Я вас не ограничиваю, уважаемый герцог. Можете делать и невозможное. Этого требуют интересы нашего государства. Вы же знаете, я бездетен. Даст Бог, я еще проживу много лет, но мы с вами, дорогой герцог, уже пожили на свете и понимаем, что к неприятностям надо готовиться заранее.

Итак, его зовут Бертран. Бертран Гюльзенхирн. Отец погиб в тридцать девятом, мать — Анна Гюльзенхирн, насколько я знаю, была жива и воспитывала ребенка до последнего дня. Вам надлежит выехать за границу, найти инфанта и доставить его в Паризию. Задача сложная, но вам, герцог де Роган, она будет по плечу. Король верит, что, как истинный рыцарь, вы справитесь со всеми сложностями, что встретятся вам на пути. Только ради всего святого, герцог, король приказывает вам — никаких женщин в дороге. Дело, порученное вам, важнее всех женщин мира!

— Сир! — воскликнул его собеседник.

— Что — сир? — махнул рукой король. — Если бы при дворе вас не знали, как завзятого сердцееда…

Раскатисто просмеявшись, он вновь повернулся к собеседнику.

— Детали путешествия обсудите с министром финансов. У него же получите талеры, необходимые для путешествия и поисков.

Он величественно кивнул головой. На мгновение сквозь уложенные седые волосы мелькнула тщательно сокрытая лысина.

— У вас есть вопросы к вашему королю?

— Единственный, сир, — тонким голосом сказал герцог. — А если он не захочет поехать?

Король Луи удивленно взглянул на собеседника.

— В любом случае, дорогой герцог, воля вашего короля должна быть выполнена неукоснительно.

Граф де Роган низко склонился.

— Слушаюсь, сир!

За дверью открылся балкон. С балкона был виден весь город. Каменные стены окружали город по периметру. Зубчатые башни с бойницами придавали стенам грозное величие. Королевский дворец выделялся из мелкого разнотемья городских кварталов. Окруженный ровными газонами и цепью искусственных озер, соединенных узкими голубоватыми каналами, дворец казался фантастическим сооружением. За крепостными башнями зеленел лес. У городской мэрии уже шумел воскресный базар.

— Герцог, — печально хмуря брови, сказал король. — Я очень надеюсь на вас. Отсутствие наследника, как вы понимаете, рождает серьезные проблемы. Вы сами знаете мое окружение, они ведь передерутся, деля наследство. Я боюсь, государство рухнет, а если рухнет государство…

Одетый в черное одеяние, герцог де Роган поправил шпагу, которая из-за его роста казалась непомерно длинной, и вновь склонился перед собеседником.

— Я все понимаю, сир! Вы доверились надежному человеку. Герцог де Роган или погибнет, или отыщет инфанта и доставит его в Паризию.

— Погибать не надо, — торопливо сказал его собеседник. — Вы еще нужны Паризии и вашему королю!

Он задумчиво и величественно пошевелил пальцами.

— И вот что, — казалось, он находился в нерешительности. — Переоденьтесь, герцог. Там ваше одеяние будет вызывать, по меньшей мере, недоумение и любопытство. Оденьтесь англичанином или хотя бы голландцем. Поедете через Испанию, документы для вас уже готовы у нашего посла. Разумеется, что поедете вы не под своим именем, это бы было слишком опасным, мой дорогой герцог.

Страшный нечеловеческий вопль прервал утреннюю тишину.

— Что это? — король поморщился.

— Не извольте беспокоиться, сир, — сказал герцог де Роган. — Вчера несколько гугенотов поймали. Архиепископ Паризии обращает их в истинную веру.

— Подлец, — произнес Луи XVI историческую фразу. — Какое утро испортил!