Игры зверей

Глава вторая

Юко прекрасно знала, каким веселым и пылким юношей Кодзи был два года назад.

Иппэй держал на Гиндзе магазин западного фарфора и в напряженные сезоны – например, конец года и Обон[5] – временно нанимал студентов университета, который окончил сам. Кодзи отвечал требованиям Иппэя к персоналу, и ему разрешили работать в магазине и дальше, не только на праздники. Так он стал желанным гостем в доме Иппэя в Сибасироганэ.

Иппэй окончил университет по специальности «немецкая литература», некоторое время читал лекции в другом частном университете, а потом получил в наследство от родителей тот самый магазин на Гиндзе. Несмотря на новое дело, он продолжал заниматься «высокой литературой», публиковал критические статьи и приобрел определенную известность. Писал он крайне мало, но имел горячих поклонников среди читателей, и его давно разошедшиеся ранние книги высоко ценились.

Иппэй переводил и комментировал Гофмансталя и Стефана Георге[6], а также написал критическую биографию Ли Хэ[7]. Его литературный стиль отличался изысканностью и утонченностью, в нем не было ни капли деловитости, свойственной торговцам. Напротив, он был преисполнен холодной эксцентричности, тяготел к цветистости и украшательству, которые присущи ценителям искусства.

Нередко люди такого типа из-за своей природной склонности невольно наделяют себя неведомой обычным людям привилегией презирать попытки духовного совершенствования и превращаются в удивительно пустое чувственное существо. Начав работать в магазине, Кодзи был поражен, как много времени и внимания Иппэй уделял любовным делам.

Конечно, Кодзи старался держаться подальше от всего этого, ведь к нему оно никакого отношения не имело. Как-то раз, когда он закончил работу и собирался домой, Иппэй, всем своим видом выказывая дружелюбие, остановил его и предложил пойти выпить. Едва они устроились в каком-то баре, как Иппэй сразу заговорил:

– Ты у нас волк-одиночка. Я тебе завидую. Ни родителей, ни братьев, ни сестер, ни родственников. И жены тоже нет, и детей. Не люблю людей, у которых замечательные семьи и замечательные поручители. Скажи, ведь тебе хватает денег только на жизнь, да?

– Думаю, как-нибудь протяну до окончания университета. Мой старик оставил кое-какие деньги. Но с таким капиталом далеко не уедешь.

– Ничего. Есть же еще и деньги, которые ты зарабатываешь у меня.

– Спасибо. Я вам очень признателен.

Помолчав немного, Иппэй отпил из стакана и продолжил:

– Я слышал, ты пару дней назад подрался.

– О-откуда вы знаете?

От удивления Кодзи слегка заикался.

– Один из наших продавцов услышал об этом от приятеля. История показалась ему забавной, и он решил поделиться со мной.

Кодзи смущенно почесал голову. Он был похож на провинившегося школьника.

Иппэю захотелось знать подробности. Кодзи рассказал, как вечером после закрытия магазина он с приятелем, который тоже где-то подрабатывал, зашли в Синдзюку в бар выпить виски. На выходе из бара на них кто-то напал, завязалась драка, но все быстро кончилось – они убежали. Иппэя больше волновало не столько само происшествие, сколько душевное состояние Кодзи.

– Ты разозлился? Из-за этого ввязался в драку?

– Не знаю почему. Вдруг вышел из себя, и все.

Кодзи растерялся, не зная, что ответить: ему никогда не задавали таких вопросов.

– Тебе двадцать один год, ты одинокий, беззаботный, ввязаться в ссору или драку тебе ничего не стоит. Временами, наверное, считаешь себя романтичным?

Кодзи молчал, сжав губы. Он не понимал, как расценивать эти слова – как незаслуженную похвалу или насмешку.

– Уметь драться и выпускать свой гнев – это хорошо. Весь мир в твоих руках. А что потом? Потом лишь седина волос, морщины на лице…[8] И больше ничего.

Эта непонятная цитата из древней поэзии показалась Кодзи ужасно высокопарной.

Иппэй продолжал расспросы:

– А не бывает у тебя ощущения, будто мир распадается на глазах и утекает, как песок сквозь пальцы?

– Бывает. И тогда я начинаю злиться.

– Вот! Это одно из твоих достоинств. Что касается меня, я уже давно сдался перед этим ускользающим песком.

Кодзи было неприятно слушать сетования на жизнь и философские рассуждения. С какой стати? Только потому, что этот человек старше?

– Вы хотите сказать, что я обыкновенный, такой же, как все? – раздраженно заключил Кодзи, пытаясь таким образом поставить точку в разговоре.

Он покосился на приблизившегося к сорокалетнему порогу богача, лицо которого вырисовывалось перед ним в тусклом освещении бара. На Иппэе, которому в месяц шили по два пиджака, была итальянская рубашка из бледного шелка и строгий галстук. Во всех отношениях он напоминал элегантного персонажа из романа «Мужчина, увешанный женщинами»[9]. Он стригся в первоклассной парикмахерской, завел счет у дорогого портного, хотя имел возможность расплатиться с ним в любой момент, мог по внезапной прихоти купить комнатные тапочки английского производства, которые почти сразу ему надоедали.

У Иппэя было все. По крайней мере, так считал Кодзи. Молодость Иппэя миновала, но он пользовался молодостью других и теперь с жадностью вытягивал ее из Кодзи, как собака, высасывающая из кости мозг. И хотя этот человек уделял ему столько внимания, именно перед ним Кодзи не хотелось выказывать привычные жизнерадостность и веселость. Эти качества служили Кодзи хорошо смазанными, ухоженными коньками, на которых он скользил по жизни.

Со сверстниками и приятелями он чувствовал себя как рыба в воде. Ему нравилось ходить к друзьям в гости, где его принимали с сочувствием, зная, что он сирота, где можно было наесться до отвала, а главное – вести себя совершенно раскованно. Общество превозносит тех, кто в сложных обстоятельствах не становится подозрительным и обидчивым, как многие люди. Его глубоко трогает, когда эти необычные люди в жизни ведут себя обыкновенно. Для Кодзи даже драка служила наполовину искусственным импульсом, который должен был каким-то образом заставить других людей похвалить его, попыткой нормально вести себя в обществе. Но делиться такими секретами с Иппэем он не считал необходимым. Да и нужно ли открывать что-то человеку, у которого и без того все есть?

В тот вечер Иппэй и Кодзи выпивали у стойки. Мимо них, как тень, прошла девушка, Иппэй не обратил на нее никакого внимания, и она удалилась. Бармен попробовал было завязать с ним дружеский разговор, но Иппэй не ответил и отошел поболтать с другим посетителем. Вдоль стенки бара выстроилось в ряд множество бутылок со спиртным; клубы сигаретного дыма висели под прокоптившимся потолком, в тесном помещении витал аромат женских духов.

Подошла, пошатываясь, какая-то девушка, ухватилась руками за край барной стойки, чтобы удержать равновесие, и небрежным тоном заказала новую порцию виски с содовой для своего клиента. Она коснулась запястья Кодзи, и его удивило, какая горячая у нее рука. Девушка прижалась щекой к своему обнаженному предплечью и посмотрела на него пьяными глазами.

– Гимнастикой занимаешься? – спросил Кодзи.

– Ха! Ритмической.

Она изо всех сил цеплялась за стойку; ногти, покрытые серебряным лаком, впились в толстую декоративную панель. Несколько раз девушка пышными, белыми, крахмального цвета грудями ударилась о край стойки и пробормотала:

– Мне так хорошо.

Она мелко дрожала; в ней явно читалось саморазрушение, которому она предавалась уже давно, и злоупотребление алкоголем… Это ужасало. Она рассмеялась, глядя на Кодзи большими бессмысленными глазами. Потом вдруг выпрямилась и, словно преобразившись, уверенно пошла прочь, по пути задев его плечом. Там, где она только что стояла, у черной декоративной панели, возник вакуум, который до того занимало ее теплое, расслабленное тело. Этот вакуум вызывал у Кодзи ассоциацию с дорожной колеей, проложенной без малейшего изгиба и оставшейся навечно.

– Возьмем мою жену, – говорил Иппэй, медленно водя пальцем по узору на стакане с коктейлем. – Вот уж кто оригинал. В жизни не встречал более странной женщины.

– В магазине все говорят, что ваша жена очень красивая. Хотя я ни разу ее там не видел.

На этот комплимент Иппэй одарил юношу высокомерным и презрительным взглядом:

– В твоем возрасте лесть ни к чему тебя не приведет. Я же говорю, она странная. Она до такой степени терпима, великодушна и спокойна, что это пугает. Ни разу меня не приревновала. До сих пор. Заведешь себе жену – поймешь, о чем я. Жена, если она нормальная женщина, ревнует мужа при каждом его вздохе. Но моя не такая. Сколько раз я пробовал ее напугать, как-то вывести из себя. Бесполезно, так и не получилось. Можно выстрелить из пистолета прямо у нее перед носом, и она, скорей всего, просто деликатно отвернется. Тебе, наверное, уже рассказывали, что я пытался заставить ее ревновать, все перепробовал – правда, все.

– Может, ваша жена хорошо умеет скрывать эмоции. Может, у нее сильно чувство собственного достоинства и…

– Какая проницательность! Замечательный анализ! – сказал Иппэй и вытянул указательный палец, почти коснувшись им переносицы Кодзи. – Наверняка так оно и есть. Но она очень ловко это скрывает, просто идеально. Если думаешь, что она меня не любит, то ошибаешься. Она очень меня любит. Жены так не любят. Мрачная и механическая, убийственно серьезная, упрямая лобовая атака – всегда неизменно в таком порядке. Ее любовь можно сравнить с торжественно марширующей армией. И она постоянно следит, вижу ли я, как она марширует мимо. А потом притворяется, будто ничего особенного не происходит. Не думай, что я ее из-за этого ненавижу. Стыдно признаться, но среди любивших меня женщин нет ни одной, которую я ненавидел бы. Жены это тоже касается. Я иногда ужасно устаю. Вот и все, что я хотел сказать.

С нарочитым спокойствием человека, открывшегося персонажу, чьи достоинства он оценил весьма невысоко, Иппэй чиркнул спичкой и закурил английскую сигарету. Кодзи готов был возненавидеть его за снисходительный вид, с каким он это проделал.

Правда такова, что Кодзи влюбился в Юко тем самым вечером, еще прежде, чем увидел ее в первый раз. По всей вероятности, это тоже было частью плана Иппэя.

Кодзи завидовал Иппэю, развращенности его души. Хотя первое впечатление об этом человеке, с которым он провел вечер за неторопливой беседой, можно назвать словом «легковесный». Иппэй был всего лишь никчемным, занудным, богатеньким плейбоем средних лет, каких полно в больших городах, и просто использовал их разговор как не слишком удачное оправдание своего распутства.

Но однажды, незадолго до Рождества, Кодзи с удивлением обнаружил, что впечатление, сложившееся у него об Иппэе во время той исповеди в баре, не совпадает с тем, чему он стал свидетелем сейчас. Иппэй, одетый в первоклассный костюм, легко сновал между конторой и торговым залом, принимал важных клиентов, угощал их кофе и развлекал разговорами. «Если вы хотите подарить что-то более существенное, могу предложить вам мейсенскую тарелку или севрскую вазу. Конечно, это дороговато, но я уверен, вам не составит труда как-нибудь вечерком воздержаться от выпивки». Или: «А-а! Вы про кофейный сервиз на шестьдесят персон в подарок на Новый год? Рекомендую нашу фирменную подарочную бумагу. В такой упаковке ваша покупка будет выглядеть как минимум втрое дороже».

Как может человек, написавший несколько книг, заставлять себя говорить такое? Иппэй умел ловко манипулировать провинциальными богатеями и, щеголяя своим менторским тоном, вынуждал их совершать покупки, которых они не планировали.

Кодзи совершенно не представлял всей сложности и запутанности обстоятельств, стоявших за порой детским, порой взрослым характером Иппэя. Здесь было и уязвленное самолюбие (хотя его манера разговаривать с покупателями не очень с ним вязалась), за которое он мрачно цеплялся, и, по укоренившемуся в нем странному представлению, излечить его могла только ревность жены; и ее отказ с ним в этом сотрудничать; и его многочисленные, истерические любовные связи… Не понимал Кодзи и непостижимой страсти, с которой Иппэй разрывался между угодливостью торговца и превосходством интеллектуала, того пыла, что еще больше углублял неисправимые трещины во всех сферах его жизни и душевного состояния.

Кодзи думал только о Юко. Насколько безнадежна его любовь, он понял много позже, а пока, погрузившись в фантазии, выстроил в голове очень простую схему. Прежде всего, есть несчастная, отчаявшаяся женщина. Затем – самовлюбленный, бессердечный муж. И наконец – страстный, решительный и сочувствующий молодой человек. Все, сценарий готов.

Тот летний день, начавшийся со встречи в больнице – Юко пришла туда со своим небесно-голубым зонтиком – и завершившийся в девять вечера тем самым инцидентом, случился спустя полгода после того, как Кодзи увидел ее впервые. Это произошло, когда он привез что-то из магазина Иппэю домой, в Сибасироганэ. Там они с Юко и познакомились.

Каждый раз, когда должна была состояться их очередная встреча, Кодзи с самого утра охватывало отчаяние. И чем чаще они встречались, тем сильнее становилось это чувство. Словно где-то в глубине души с гулом разливался холодный поток, и Кодзи начинал ненавидеть себя сильнее, чем в любое другое утро. Просьба о свидании всегда исходила от него, и всякий раз он вынужден был долго упрашивать, прежде чем она соглашалась. Юко брала его только в походы по магазинам, в кафе или ресторан, иногда в ночной клуб и в любое время могла быстро попрощаться и уйти.

Утром в день их предстоящей встречи K°дзи высунул голову из-под одеяла и посмотрел на тетради с университетскими лекциями, сложенные стопкой на столе в комнате, которую он снимал в частном пансионе. Страницы загибались под лучами утреннего летнего солнца. Глядя на тетради, Кодзи вспомнил о пачке бумаг, которую Юко после долгих колебаний показала ему во время их последней встречи. Это был заказанный ею отчет частного детектива – список женщин, с которыми встречался Иппэй. Отдельно была отмечена некая Матико и указан адрес, по которому Иппэй навещал ее по вечерам каждый вторник.

– Только не говори мужу. Ни в коем случае. Достаточно того, что мне все известно. Он не должен знать, что я его проверяла. Только ради этого я сейчас живу. Обещай, что сохранишь все в тайне. Я умру, если ты меня предашь.

Кодзи впервые видел, как Юко плачет. Слезы не лились ручьем, а медленно вытекали из уголков глаз и тут же затягивали их сверкающей тонкой пленкой. Кодзи показалось, что, если он прикоснется к этим слезам, проливаемым из чувства собственного достоинства, его палец оледенеет.

И его посетила греза. В ней Иппэй, увидев те самые бумаги, что показала Кодзи Юко, впал в дикий экстаз и, сгорая от вины, отрекся от всех других женщин и бросился к жене. Но нашел ее мертвой.

Эти драматические картины, стремительно сменяя друг друга, пронеслись в голове Кодзи за одно шумное мгновение. Это было похоже на вой сирены «скорой помощи», мчащейся по безлюдной улице поздно ночью. И Кодзи едва не приложил руку к тому, чтобы эта трагедия свершилась.

– Мне надо будет кое-кого навестить в больнице Т. В три часа, – сказала Юко и добавила, чтобы Кодзи ждал ее в сквере перед больницей в половине четвертого.

Больница Т., большое современное здание неподалеку от дома Иппэя в Сибасироганэ, находилась на южной стороне холма, в самом центре жилого района, расположенного в небольшой долине. К главному входу, петляя, вела широкая пологая дорога для автомобилей. Конструкция пятиэтажного здания, возведенного совсем недавно, – открытые опоры вместо первого этажа, стеклянные панели фасада, колонны, обложенные белой плиткой, голубая плитка вокруг окон – оставляла ощущение воздушности и легкости. В сквере на южном склоне был разбит газон, росли веерные пальмы, гималайские кедры, разнообразные кустарники, стояло несколько скамеек. Однако вся эта растительность не спасала от палящих лучей послеполуденного летнего солнца.

Кодзи не сводил взгляда с дверей больницы, а перекочевавшее на запад солнце освещало часть его лица. Свет впивался в кожу, словно красный краб, оставляя на щеке след. Три сорок пять, а Юко все еще не пришла.

Над больницей парили два воздушных змея. В больших чистых окнах горели люминесцентные лампы. Несколько окон закрыты глянцевыми жалюзи. Кое-где сверкали серебром медицинские инструменты. В одном окне на подоконнике виднелись чайник и красная пластмассовая игрушка. Кодзи ждал; воротник его пиджака промок от пота.

Ему вдруг пришла в голову мысль: не обманула ли Юко, сказав, что пошла в больницу навестить кого-то. Может, у нее самой какие-то проблемы? Могло ли случиться так, что разъедавшая Иппэя порча укоренилась и в Юко и теперь сжигала ее душу, как багровый закат?

В больших стеклянных дверях показался небесно-голубой зонтик. Покидая больницу, Юко раскрыла его, как делают люди, выходящие из помещения под проливной дождь. «Скрывает лицо», – мрачно подумал Кодзи.

Главный вход и скамейку разделяло метров тридцать. Чтобы их преодолеть, надо было пройти через площадку, где разворачивались автомобили. Кодзи не хватало смелости смотреть на медленно приближающуюся фигуру Юко. Он опустил глаза, и его внимание привлек лежавший под ногами предмет. Это был черный гаечный ключ. Кто-то ремонтировал на площадке машину и забыл инструмент.

Много позже, уже в тюрьме, Кодзи не раз вспоминал об этой находке. Ключ оказался у его скамейки не случайно. Внезапно возник именно на этом месте. С виду самый обыкновенный гаечный ключ. Он лежал, полускрытый в траве, на границе между газоном и бетонной площадкой, и выглядел совершенно естественно, словно здесь ему самое место. Но это была великолепно исполненная подделка, не поддающаяся описанию сущность, на время принявшая форму гаечного ключа. Некая сущность, которая не должна была находиться там, где ее обнаружил Кодзи; сущность, исключенная из мироустройства, временами неожиданно проявляет себя, чтобы подорвать самые основы порядка. Кристально чистая, без малейших примесей сущность. Именно она и приняла форму гаечного ключа.

Люди воспринимают понятие «воля» как нечто неосязаемое, не имеющее формы. Возьмем, к примеру, пролетающую над крышей ласточку, яркие причудливые облака, острый контур черепичной крыши, губную помаду, потерянную пуговицу, перчатку, карандаш, шнурок на мягкой шторе… Обычно слово «воля» не связывают с этими предметами. Но речь идет не о людской воле. Если допустить, что есть нечто, обладающее волей, нет ничего удивительного, что оно проявляет себя в той или иной материальной форме. Опрокидывая наш ровный повседневный уклад, эта воля сплачивается, становится сильнее и ожидает подходящего случая, чтобы втянуть людей в собственный порядок, пронизанный чувством неизбежности. Как правило, она пребывает невидимой, пристально следит за нами и в самый ответственный момент нежданно-негаданно материализуется. Откуда берется материя для этого? Кодзи, сидя в своей камере, часто думал, что она, наверное, приходит со звезд.

И вот настал как раз такой момент. Кодзи не сводил взгляда с черного блестящего ключа. Эти мгновения были пронизаны необъяснимым очарованием, время замерло, разорвалось под воздействием чар. Время напоминало корзину, полную фруктов. Благодаря этому грязному куску железа, принявшему форму гаечного ключа, из корзины в один миг полилось прохладное, выдержанное, как хорошее вино, очарование.

Не раздумывая, Кодзи поднял свою находку и сунул во внутренний карман летнего пиджака. Ключ был горячий и сквозь рубашку приятно согревал грудь.

Наконец небесно-голубой зонтик приблизился к Кодзи, шелковый купол поднялся, и Юко криво улыбнулась из-под него ярко накрашенными губами:

– Заждался? Жарко-то как. Надо было дать тебе зонтик.

Она прислонила зонтик к спинке скамейки, загородив Кодзи от льющихся с запада лучей. Он был уверен, что Юко не заметила, как он прятал ключ в карман.

О чем они тогда говорили под знойным летним солнцем, Кодзи помнил в подробностях. Сначала Юко рассказала о человеке, которого навещала. Оказывается, он шел на поправку быстрее, чем все думали. Кодзи слушал, не веря ни единому слову. Потом ни с того ни с сего заявила:

– Мне кажется, я постарела.

Кодзи начал горячо возражать.

– Но я смотрю на мужа и все чаще так думаю.

Юко, как это уже бывало, постепенно переводила разговор на тему, которая больше всего не нравилась Кодзи. Всякий раз, когда заходила речь об Иппэе, Кодзи казалось, что Юко прямо у него на глазах затягивает в болото. Он не успевал протянуть руку, и ее ноги, бедра, грудь быстро погружались в трясину меж листьев цветущего лотоса, пока на поверхности не оставались только ярко накрашенные губы, еще хранившие улыбку, но и они исчезали в воде, по которой расходилась лишь легкая рябь.

Юко говорила о том, что Кодзи уже не раз слышал: как хорош был Иппэй в двадцать с небольшим – тогда он выглядел олицетворением самой юности. Об этом можно судить по его длинному восторженному комментарию к биографии Ли Хэ, озаглавленному «Поношение юности». Когда Иппэй писал комментарий, он, несомненно, отождествлял себя в молодые годы с «небесным воином» из блестящего стихотворения поэта.

Этого лирического героя от Иппэя отличало одно: «Он с рождения не прочитал ни слова».

Кодзи не мог понять, зачем Юко вспомнила это стихотворение, сидя на скамейке под палящим солнцем. Еще раньше она дала ему книгу со стихами Ли Хэ и обратила внимание как раз на этот текст. Кодзи прочитал его в своем жалком пансионе и понял, что во время первой встречи с Иппэем в баре услышал от него заключительную строку этого самого стихотворения.

В молодости Иппэй наверняка ни в чем не нуждался. Но теперь все, чем он владел, источало вонь гниения. Юко не могла его не чуять, но, похоже, ей полюбился этот запах. С тех пор как Иппэй убедил себя, что ему во всем должна сопутствовать только удача, его образ жизни, вызывающе нарочитый и фальшивый, бросался в глаза.

О! Кодзи больше не мог это слушать! Что сделать, чтобы Юко замолчала?

Кодзи резко поднялся и замахал руками, будто хотел размяться (уже остывший гаечный ключ несколько раз ударился о грудь), а затем обошел скамейку вокруг и уселся на другую, стоявшую спинка к спинке с той. Такая реакция на незначительный, казалось бы, разговор задела Юко. На какое-то время за спиной Кодзи повисло жаркое молчание. На мохнатом стволе веерной пальмы застрекотала цикада. Кодзи почувствовал, как кончики спиц небесно-голубого зонтика коснулись его волос, но остался сидеть.

Немного погодя Юко встала; не выпуская из рук зонтик, она подошла к Кодзи и уставилась на него сверху вниз. Лицо ее побледнело, – не иначе, тому причиной стала тень от зонтика.

– Ты чего обиделся? Что ты от меня хочешь? Эти твои капризы… по какому праву?..

– Какое еще право! Не говори ерунды. Может, присядешь?

– Не хочу. Здесь слишком жарко.

Прозвучало это совсем по-детски.

– В таком случае отойди в сторону. Ты мне вид закрываешь.

– Я иду домой.

Но Юко никуда не пошла. Сидевший перед ней сопляк, у которого молоко на губах не обсохло, знал, что ей придется возвращаться в пустой дом, и это ее раздражало. Тем не менее она осталась и села рядом с Кодзи на горячую скамейку.

– Может, ты перестанешь о нем говорить?

– А я разве не перестала?

– Ты все время о нем вспоминаешь. Надоело.

– Мне тоже эта тема неприятна. Не одному тебе.

– То есть у тебя само собой получается?

– Это моя песня. Мне и под нос нельзя ничего мурлыкать? Эта песня – моя, понятно?

– И ты хочешь, чтобы мы исполняли ее хором? Ну уж нет! Пусть поют те, у кого нет мужества, трусы. У кого от чувства собственного достоинства осталось одно название.

Резкие и обидные слова, которые бросал Кодзи, ничем не подкреплялись и не имели ничего общего с истинным положением вещей. Неизвестно, с какого времени он стал позволять себе такие выражения и в какой момент Юко позволила ему так с ней разговаривать. Но несомненно, она выслушивала знакомые слова из молодежного лексикона с удовольствием. Они как бы щекотали ее, словно легкий удар кнута. Кодзи оказался перед выбором между излишней фамильярностью, к которой подталкивали слова, и несдержанностью поступков, к которой побуждали чувства. Он пристально смотрел на Юко, на ее раскрасневшиеся от жары щеки и чувствовал, что между ними по-прежнему остается дистанция – как между врачом и кожей пришедшего на осмотр пациента.