Их было семеро…

I

В мире не существует тайн. Никаких. Бермудский треугольник. Египетские пирамиды. Теорема Ферма. Золото КПСС. Куда деваются деньги и откуда берутся клопы. Все известно. На каждый вопрос есть ответ. Только все буковки вопроса собраны вместе и выстроены в ряд, как взвод на поверке, а буковки ответа рассыпаны Бог знает где.

В том-то и дело, что все знает только Он. Ибо всеведущ. Поэтому и всемогущ. И потому же всемилостив. Все понять — значит все простить. А вот нам, грешным, не до всепрощения. Нам бы сначала понять. Выковырнуть одну буковку ответа. Потом вторую, третью. Над тем и горбатимся.

Как ученый у микроскопа.

Как экономист за компьютером.

Как алкаш в пивной. (Этому не до буковок. Он хочет прозреть все сразу. И прозревает. Только утром не помнит, что он вчера прозрел.)

Или вот как я с Трубачом — лежа в траве под апельсиновыми деревьями со светящимися в темноте плодами и не отрывая глаз от окон на втором этаже небольшого отеля, в котором жил резидент.

Он позвонил, как я ему и велел, на следующий день. На этот раз мы не лопухнулись. Трубку взял Док и попросил перезвонить через двадцать минут. Номер, с которого был звонок, не совпадал с давешним. Первый раз он звонил из бара «Бейрут» — это мы выяснили по телефонной книге, позаимствованной Мухой в одной из телефонных будок на набережной. Второй звонок был из кафенеса в районе порта. Это такие старинные киприотские как бы трактиры, где мужское население деревень проводит свободное время за чашкой кофе, чаем «спаджия» или рюмкой местной самогонки «зивания». При этом женщинам разрешается заходить в кафенес, только когда там выступают бродячие кукольные театры — карангиозис, а в остальные дни женщины, особенно молодые, обязаны обходить кафенес по соседним улочкам. Об этом нам рассказала гид «Эр-вояжа» Анюта во время коллективной прогулки по набережной.

Следующие два звонка, каждый с интервалом в двадцать минут, были сделаны из автоматов на набережной. В этом смысле Кипр был вполне западным государством. В отличие от безымянных российских таксофонов, каждый автомат имел свой номер, по нему тебе могли даже позвонить, если, конечно, заранее договориться, возле какого автомата ты будешь, и знать его номер. Звонить друг другу по уличным таксофонам мы не собирались, но номера всех автоматов записали. И когда стало ясно, что резидент движется от припортового кафенеса в сторону «Бейрута», я послал в бар Муху, чтобы он попытался засечь там человека, который будет материться в телефонную трубку.

В ожидании звонка мы сидели в моем апартаменте «Зет» и смотрели телевизор. Из Никосии передавали парламентские дебаты в связи с депутатским запросом о кровавой бойне на вилле «Креон». Анюта, заглянувшая к нам на огонек, переводила. Она была родом из Мариуполя, мать была гречанкой, учила детей языку своих предков. Анюте это негаданно пошло впрок, когда самостийную Украину, особенно ее промышленные районы, захлестнула безработица, и народ, кто пошустрей, брызнул оттуда по всему свету от Штатов и Австралии до Израиля и Кипра.

Верней, не переводила, а пересказывала. Но и без пересказа было видно, что страсти в парламенте так накалились, что депутаты вот-вот начнут хватать друг друга за грудки. Совсем как в нашей Госдуме. Оппозиция требовала немедленно ввести визовый режим, чтобы ограничить проникновение на территорию республики криминальных элементов из России и СНГ. Депутаты от правящей партии протестовали: это резко сократит поток туристов, экономика Кипра будет ввергнута в пучину кризиса, как это было двадцать лет назад во время вооруженного конфликта между греческой и турецкой общинами.

Чем дебаты закончились, мы не узнали, потому что раздался телефонный звонок. Я взглянул на дисплей АОНа: звонили из бара «Бейрут». Док взял трубку:

— Алло!.. Сержа? Секунду!.. — Кивнул мне. — Тебя. Приятный женский голос.

По моему знаку Артист, Трубач и Боцман подхватили Анюту и увлекли ее на вечернее купание. Док передал мне трубку, убрал у телевизора звук и взял в спальне трубку параллельного телефона.

Материться резидент не матерился, но в голосе его звучало нескрываемое раздражение.

— Я пытаюсь связаться с вами уже два часа!

— И что? — спросил я. — Дать вам отчет, чем я был занят? Докладывайте!

— Губерман Ефим Осипович. Шестьдесят четвертого года рождения. Москвич. Отец адвокат, мать врач-стоматолог. Семейное положение — холост. Закончил МГУ. Журналист-международник. Свободно владеет английским, говорит по-немецки и по-французски. С восемьдесят шестого года — пресс-секретарь Назарова. Руководит службой внутренней безопасности компаний и банков, входящих в концерн Назарова. В восемьдесят седьмом году привлекался к уголовной ответственности за незаконные валютные операции по восемьдесят восьмой статье УК РСФСР. Дело было прекращено из-за недостатка улик. Неоднократно выезжал в США, Англию, Швейцарию, Францию. Последняя поездка в июне этого года — в Германию, в Гамбург. Это все.

— Все? — возмутился я. — Вы что, информацию получаете в районном отделении милиции?

— Это все, что вам необходимо знать, — ответил резидент.

Довольно нахально ответил. Не то чтобы с открытым вызовом, но и не без этого. Он наверняка запросил центр о моих полномочиях. И ему, вероятно, ответили, что его дело — оказывать мне информационную поддержку. И не более того. Иными словами: он мне ни в коей мере не подчинен и может свободно посылать меня куда подальше. Что он и сделал в дипломатичной форме. Но это было не очень умно с его стороны. Совсем неумно.

Я поинтересовался:

— Кто определяет, что мне необходимо знать, а что нет? Связи, образ жизни, пристрастия, материальное положение, психофизические доминанты — это, по-вашему, не входит в информационное обеспечение? Тогда я напомню вам, что такое служебное несоответствие.

Но мне не удалось вывести его из себя.

— Как только мне будет что сообщить вам, я дам вам об этом знать, — проговорил резидент своим бесцветным голосом и добавил: — Спокойной ночи, Серж.

И повесил трубку.

— Поставил он тебя на место, а? — заметил Док, появляясь из спальни. — Объясни-ка мне… ты всякие спецкурсы слушал. Резидент — что это за фигура?

— Смотря где. В Германии или в Штатах — очень серьезная. Руководитель всей агентурной сети. А здесь… Не думаю. Иначе его не вывели бы на связь с нами, поручили бы кому помельче. Это от латинского «резидео» — остаюсь на месте, пребываю. В средние века так называли послов, постоянно живущих за границей. Сейчас — представитель разведки. Внедренный в страну пребывания. Или завербованный из коренных жителей.

— Чьи это кадры — ГРУ, СВР, ФСБ?

— Раньше было — ГРУ и «контора». А сейчас, после всех реорганизаций, кто их разберет.

— К какой информации он имеет доступ?

— Вон ты о чем! — понял я. — Вопрос. И не один. Что это за чушь собачья с уголовным делом за незаконные валютные операции? Сколько я себя помню, доллары на каждом углу продают.

Док усмехнулся:

— Это тебе кажется. Вы — дети новой России. А в восемьдесят седьмом был еще Советский Союз. И валютчикам давали до десяти лет. За спекуляцию долларами.

— С восемьдесят шестого года Губерман — пресс-секретарь Назарова. Мало ему, по-твоему, платили, чтобы он принялся долларами спекулировать?

— Все проще, Сережа. Доллары могли понадобиться ему, чтобы купить что-нибудь в валютке. Для тебя это слово, конечно, анахронизм. Как и слово «дефицит». Но меня другое интересует. В июне этого года был в Гамбурге. Яхта «Анна» была взорвана в конце мая…

— Двадцать шестого мая, — уточнил я. — Почему помню — у Настены как раз день рождения.

— Что он делал в Гамбурге?

— Скорее всего — помогал перевезти тело сына Назарова в Париж и похоронить на Сен-Жермен-де-Пре, — предположил я.

— Возможно, — согласился Док. — Второй вариант. Начальник службы внутренней безопасности концерна Назарова. То есть — контрразведки. Не исключено, что пытался провести собственное расследование обстоятельств взрыва.

— Это зависит от того, когда он был в Гамбурге. Александр Назаров был похоронен десятого июня. Если Губерман был в Гамбурге после десятого — ты прав.

— Это и нужно выяснить у резидента.

— Не только это, — возразил я. — Какую информацию он передавал Вологдину? По чьему приказу? Что он знает о нас? От кого? И так далее.

В общем, у нас накопилось вопросов к резиденту. И не с руки было ждать, когда он снова выйдет с нами на связь. Да и не скажет он ничего, если просто спросить. Если мы хотели получить убедительные ответы, нужно было облечь вопросы в убедительную форму. Поиском этой формы мы с Доком и занялись, ожидая, когда появится еще одно дитя новой России — Олег Мухин и сообщит, удалось ли ему засечь резидента в баре «Бейрут».

На безмолвном экране телевизора по-прежнему яростно размахивали руками и отпихивали друг друга от трибуны киприотского рOзлива жириновские, только что в косы вцепиться было некому: здешний парламент, судя по всему, был недоступен для женщин, как и кафенес. Потом возникла заставка новостей. Док прибавил громкость. В кадре появилась молодая гречанка с высокой прической и классическим греческим лицом и начала обзор событии минувшего дня со скорострельностью автомата Калашникова. В точности, как если бы какая-нибудь оперная Артемида вдруг начала вести репортаж о футбольном матче. Замелькал видеоряд: Совет Безопасности ООН, Югославия, Клинтон, Палестина, Арафат, авиасалон в Абу-Даби. Что-нибудь разобрать было совершенно невозможно. Док потянулся выключить телевизор, но в этот момент на экране возникла вилла «Креон» и картинки, знакомые нам не только по снимкам в газетах и по предыдущим выпускам новостей. На лице полковника Волошина камера задержалась. Артемида за кадром произнесла по слогам, как по-китайски: Во-лог-дин. Появившийся на экране хозяин «Трех олив» «хохол упэртый» Микола Шнеерзон объяснил на мове, что он сразу же позвонил в полицию, як тики взнав своего постояльца у людыне, изображенной на снимках в газетах.

— Выключи, — кивнул я Доку.

Экран погас. Что было дальше, мы и так знали — толкались вчера среди зевак, когда в пансионат нагрянула полиция и телевизионщики. Допрашивали Анюту, соседей Вологдина, других постояльцев. Все в один голос твердили, что человек был спокойный, вежливый, не напивался и женщин не водил. Ни к кому из нас с расспросами не приставали — мы вселились на следующий день после исчезновения Вологдина.

Во всем этом важно было только одно: имя полковника попало в СМИ и о нем чуть раньше или чуть позже станет известно в Москве. Как на это отреагирует Москва? Тут гадать было нечего, оставалось лишь ждать. И постараться высеять эту реакцию из хаоса жизни. Не оказаться в положении бедолаги, который воззвал ко Всевышнему: «Дай знак мне!» — и тупо вслушивается в крик чаек, гудки теплоходов и шелест дубовых и пальмовых листьев, не подозревая, что это и есть явленный ему знак.

Появились дети новой России — Артист, Боцман и Трубач, с мокрыми волосами, оживленные после ночного купания и кобеляжа вокруг Анюты. Ближе к полуночи явился и Муха.

— Нормалек, — сообщил он. — Вычислил. Не матерился, трубку не швырял, положил аккуратно. А потом взял три двойных коньяка, слил в один стопарь и прямо у стойки засадил без закуси. Бармен даже ахнул: «Браво, Леон!» Лет сорок пять, толстый, усатый, похож на армянина, — продолжал Муха. — Свободно говорит по-гречески и по-английски. Живет один в отеле «Малага», это по нашей улочке, четыре квартала вверх. Номер на втором этаже, в два окна. Один вход из отеля, второй снаружи, по лестнице на балкон. Я почему знаю? Он сначала торкнулся в отель, там было заперто, пошел по лестнице, долго возился с ключом. Вот тут матерился.

— Он тебя не заметил? — на всякий случай спросил я.

— Куда ему! Он так набрался, что вышагивал, как памятник самому себе!

Тут же на листке Муха набросал план: отель, сад, парковка машин, подъездная дорога. Утром проверили: все сошлось. Пока резидент отмокал в море, Док зашел к хозяину отеля и, прикинувшись новым русским, утомленным «Плазами» и «Шератонами», изъявил желание снять в этом тихом отеле угловой номер на втором этаже, с выходом в апельсиновый сад. Но выяснилось, что этот номер месяц назад занял бизнесмен из Никосии господин Леон Манукян, оплатил его до сентября и вряд ли он согласится переселиться даже в двухкомнатный апартамент за те же деньги, так как этот номер ему тоже очень понравился и он даже ждал полторы недели, пока он освободится.

Так-так. Месяц назад. Ждал. Чем ему, интересно, так показался этот номер?

Для задуманной нами комбинации нужны были две маски типа «ночь» или хотя бы вязаные шапочки, дырки для глаз сами проделали бы. Но ни в одной лавке на набережной таких шапочек не нашлось, не сезон для шерстяных вещей. Пришлось купить две поросячьи маски из папье-маше. Прикинули. Ничего, не хуже «ночи». Жутковатое зрелище: две розовые неподвижные свинячьи хари на лицах убийц. Только бы этот Леон не набрался сверх меры, а то решит, что у него приступ белой горячки, и переполошит весь отель. Значит, первым делом нужно будет заткнуть ему рот.

Около восьми вечера Муха сообщил по рации, что объект вышел из отеля, спустился в бар «Бейрут» и занял тот же столик, за которым сидел вчера. Играет в нарды с каким-то греком, пьет местное сухое вино «паломино». Хорошо все-таки быть резидентом на Кипре. Но не всегда. Нынче, например.

Пришел Трубач, доложил: все в порядке, в гараже на другом конце Ларнаки взял напрокат фургончик, вроде уазовской «санитарки», подогнал к отелю «Малага».

Время еще было, вряд ли резидент выберется из бара раньше полуночи, поэтому пару раз проиграли ситуацию на пальцах, пытаясь понять, где могут быть слабые места. Артист даже заворчал:

— Все ясно, жеваное жуем! В Чечне так не просчитывали варианты!

— Отставить! — приказал я. — Просчитывали. Поэтому и уцелели. А здесь не Чечня!

— Про то и говорю.

— Здесь хуже. Там мы хоть знали, кто враг.

Артист промолчал и ушел в свой номер. Мне даже показалось, что он обиделся. Но когда минут через сорок он вновь появился в апартаменте «Зет», его было не узнать. Он был в тех же джинсах, в той же ковбоечке, расстегнутой до пупа, так же, как и раньше, причесан. Но вид у него был такой, что хотелось немедленно, без единого слова, врезать ему по морде, вбить вместе с зубами в пасть эту наглую усмешечку, самодовольную, хамскую. Мы уставились на него, как бараны. Он презрительно оглядел нас, цыкнул зубом и лениво спросил:

— Ну что, фраера, будем базлать или на дело бежим?

— Неплохо, — оценил я. — Но на тебе будет маска.

— Демонстрирую. — Артист отвернулся, напялил поросячью рожу, надвинул на глаза полотняный кепарик и вновь повернулся к нам. — Наводи, бугор, кому кадык вырвать?

И выщелкнул лезвие ножа. Причем нож держал не перед собой, как бандюги в фильмах, а в опущенной руке, словно бы прятал его до времени.

Док обошел вокруг Артиста, как вокруг памятника, внимательно его оглядывая, удовлетворенно заключил:

— Если бы я был Леонидом Давыдовичем из театра «Альтер эго», то сказал бы: верю.

— То-то! — ухмыльнулся Артист. Вышел на связь Муха:

— Объект взял вторую бутылку «паломино». В нарды больше не играет. Просто сидит, кайфует. Я взглянул на часы и поднялся.

— Пора!..

…И вот уже второй час мы с Трубачом лежим в апельсиновом саду, окружающем отель «Малага», и ждем, когда резидент какой-то там российской разведки Леон Манукян покончит, наконец, с «паломино» и отбудет в свой номер на заслуженный отдых. В саду тихо, лишь шелестит бриз в листве да позванивают цикады, словно пробуя голоса перед дружным всенощным хором. Музыка с набережной почти не слышна, зато сверху, с трассы, соединяющей Ларнаку с шикарным курортным Лимасолом, время от времени доносится шум машин. В свете фонарей белеют стены отеля, в половине номеров то ли никого нет, то ли уже легли спать. Два окна в угловом номере на втором этаже тоже черны. Но я не стал бы клясться, что там никого нет. Как раз наоборот: там затаились Артист и Боцман, потеют в своих поросячьих масках и прислушиваются к фону в динамике рации. Еще час назад их тени скользнули по белой стене отеля, минуты две Боцману понадобилось, чтобы справиться с замком балконной двери, потом в окнах мелькнул отблеск карманного фонаря и тут же исчез. Порядок.

Трубач перекатился ко мне и сказал на ухо, показав подбородком куда-то вверх:

— Апельсины, а? Эдем! Мог ты себе такое представить? А запах, слышишь?

— Лавровый лист, — так же негромко ответил я.

— Точно. Вот бы набрать.

— На суп?

Трубач шумно вздохнул — как автобус, закрывающий двери.

— Приземленный ты человек! На венок!

И откатился на место.

Да, Эдем. И всего пару с лишним месяцев назад, в гари стылых пожарищ и приторном тлене Грозного, даже вообразить было невозможно, что есть на земле такие места и мы можем там оказаться. И все-таки оказались. Только не нежимся голыми в кущах, прикрываясь фиговыми листками, а пластаемся на земле, стирая муравьев, наползающих на шею и щеки. И слева на грудь давит рация, а в правое бедро воткнулась острым углом пластмассовая коробка электрошокового устройства вроде отечественного «Удара», только мощней на сколько-то тысяч вольт. И то не так, и это не так. А бывает ли вообще, чтобы все так?

Мои размышления о несовершенстве жизненного порядка прервал голос Мухи — такой громкий, что я поспешно выкрутил регулятор рации почти до нуля.

— Клиент отплыл, — сообщил Муха. — Как поняли?

— Понял тебя, — ответил я. — Всем. Оставаться на приеме. На связь выходить только в крайнем случае. Артист?

— Ясно.

— Муха?

— Ясно.

— Док?

— Понял.

Чтобы создать у соседей по пансионату эффект нашего присутствия, Дока мы оставили в моем апартаменте перед орущим телевизором, настроенным на канал «НТВ плюс». «НТВ плюс» транслировался со спутника на Израиль, но и на Кипр сигнал доходил. Поэтому ответ Дока прозвучал, как из комнаты, наполненной собравшимися на вечеринку гостями.

— Конец связи, — сказал я и выключил рацию.

Резидент показался в просвете улочки минут через двадцать. Шел он довольно твердо, хоть и без особой легкости. «Паломино», видно, какое-то действие все-таки оказало. Серый фургончик, припаркованный возле отеля, не вызвал у него интереса. Он обошел машину, пересек небольшой двор и по наружной лесенке поднялся на свой балкон. Дверь открылась, закрылась, вспыхнул свет, на тюлевых шторах мелькнули тени. Минуты через две шторы раздвинулись и просторные фрамуги окон уползли вверх. Это был знак нам. Мы одним духом взлетели на балкон и притаились под окнами, скрытые от постороннего взгляда панельной оградой.

Из номера доносилось какое-то сдавленное мычанье. Потом раздался голос Артиста:

— Замри, лаврушник! Два раза не повторяю!

Я осторожно заглянул в окно. Номер был большой, с двуспальной кроватью и белой мебелью. В одном из кресел сидел рыхлый смуглый мужик со связанными ногами и руками, примотанными к подлокотникам кресла тонким шнуром. Рот вместе с усами был заклеен плотной широкой лентой-липучкой, черные волосы вздыблены, выпученные глаза наполнены ужасом. Перед ним стоял Артист и у самого его носа поигрывал ножом.

Да, в каждой работе есть свои недостатки. Одним зарплату задерживают, другим розовые свинячьи рыла финку в ноздрю пихают. И не скажешь, что лучше. Или наоборот — что хуже.

Боцман подтащил к креслу торшер и все три рожка направил на резидента. Грамотно. Теперь мы с Трубачом могли не опасаться, что резидент нас заметит. Боцман отошел в другой угол комнаты, к письменному столу, на котором я заметил монитор компьютера, и принялся вываливать бумаги из ящиков. Тем временем Артист придвинул к креслу стул, уселся на него и отодрал липучку с лица резидента, приставив при этом клинок к горлу и предупредив:

— Пикнешь — хана! Понял, да? А теперь колись: кого ты на Пана навел?

— Какой Пан? Не знаю никакого Пана! Я деньги дам, все отдам! Отпусти меня, дорогой! Все деньги дам, никому ничего не скажу!

Голос у него был хриплый, по лицу градом катил пот, густые черные усы стояли, как и волосы, дыбом.

К Артисту подошел Боцман, протянул несколько газетных вырезок. Артист мельком взглянул на них и ткнул в физиономию резидента:

— Не знаешь Пана? А это кто? Смотри, сука! Прямо смотри! Не читал, скажешь? Вырезки делал, а не читал?

— Читал, дорогой! Убери ножик! Читал! Все читали, я тоже читал! Не знаю Пана! Что написано, то знаю, а больше ничего не знаю! Вырезки делал — интересно было. Друзьям показать, знакомым показать. Такие дела, всем интересно!

— А этого тоже не знаешь? — Артист ткнул острием ножа в какой-то из снимков.

— Тоже не знаю! Что написано, знаю. Что по телевизору передавали, тоже знаю. Вологдин его фамилия, больше ничего не знаю!

Резидент, похоже, нащупал оптимальную лилию поведения, разговор грозился пойти по кругу. Но в этот момент к Артисту снова подошел Боцман и сунул ему небольшой листок, что-то вроде карточки библиотечного каталога. При этом свинячья маска на его лице словно бы сияла от удовольствия. Артист некоторое время внимательно рассматривал листок, а потом прочитал вслух:

— «Панков Григорий Семенович. 1940 года рождения. Кличка Пан. Судимости по статьям… До 1995 года проживал в Москве. Вор в законе. Связи — Михась, Хруст, Граф, возможно — Солоник. С марта девяносто пятого года проживает на Кипре в пригороде Ларнаки на вилле „Креон“…»

Я даже ахнул: вот это удача!

— Ну, что теперь скажешь? — спросил Артист. — Кому, падла, дал наводку на Пана? От кого ее получил?

С лица резидента исчезло плаксивое выражение, а из голоса кавказский акцент.

— Я подполковник Главного разведывательного управления, — негромко и даже слегка презрительно проговорил он. — Ваш контакт со мной зафиксирован. Вас достанут из-под земли. Валите отсюда. И забудьте, что были здесь. Ясно?

Не знаю, как на такие тексты отреагировали бы настоящие бандиты, но Артист словно бы только этого и ждал.

— Ментяра! — пропел он. — Раскололся, паскуда! Подполковник он! ГРУ! ГРУ братвой не занимается. Понял, фуфлыжник? И хватит дуру гнать. Кто завалил Пана?

Резидент открыл рот и послал Артиста так далеко и с такими подробными-подробными объяснениями, как туда добраться, что я сразу поверил, что он и вправду подполковник.

Его выходную арию прервал Боцман. Он оторвал от мотка кусок липучки и заклеил резиденту рот. Бросил Артисту:

— Кончай его!

Это была единственная фраза, которую Боцман произнес, и адресована она была не Артисту, а нам. Мы с Трубачом одновременно перемахнули через подоконник и нажали на кнопки японского собрата отечественного «Удара», направив приборы на Артиста и Боцмана, как пульты, которыми включают и выключают телевизоры. Из патрубков выскочили на пружинах металлические пластинки-электроды, и оба «телевизора» рухнули на ковер, довольно правдоподобно при этом дернувшись. Настолько правдоподобно, что я даже обеспокоился. Аккумуляторы мы из «Ударов», конечно, вынули, но вдруг в конденсаторах осталось что-нибудь от положенных по норме тысяч вольт и ребят шарахнуло по-настоящему? Но когда мы уволокли их в прихожую, Боцман притянул меня к себе, приподнял маску и шепнул на ухо:

— У него в мини-баре «беретта».

Я успокоился: если и шарахнуло, то не сильно.

Мы вернулись в номер и, не обращая внимания на ошалевшего резидента, осмотрели стол, тумбочки и стенные шкафы. В одном из ящиков я обнаружил «Кодак» с набором объективов, а в платяном шкафу — фотоштатив с укрепленной на нем цейсовской стереотрубой, дающей, судя по размерам, не меньше чем стократное увеличение. Я установил штатив у окна и сразу понял, почему резиденту так понравился этот номер в отеле средней руки и даже без бассейна: в окулярах стереотрубы в просвете между кронами дубов и сосен были отчетливо видны угол виллы Назарова, фонари вокруг бассейна, белые столы и шезлонги у кромки воды. В одном из шезлонгов полулежал сам Назаров, перед ним стоял Розовский в «бермудах» и что-то доказывал, размахивая руками. От отеля до виллы было около километра, выражение лиц не просматривалось, но то, что разговор был горячий, не вызывало сомнений. Не без сожаления оторвался я от стереотрубы, поднял с ковра выпавший из руки Артиста нож и освободил резидента от пут, а заодно и от липучки. Бросил шнур Трубачу и кивнул в сторону прихожей:

— Свяжи их.

— Они в отключке, — возразил Трубач. — На час, не меньше. Фирма гарантирует.

— А если раньше очухаются? В суд на фирму подашь?

— Тогда уж и утащить сразу надо.

— Давай, — согласился я и повернулся к резиденту: — Подстрахуйте нас, Леон. Если что, скажете: ваши гости слегка перебрали…

Не дожидаясь ответа, я всунулся вслед за Трубачом в прихожую и помог ему спеленать Артиста и Боцмана. Связывать пришлось без дураков, на совесть, нельзя было допустить, чтобы резидент почуял неладное. Потом Трубач взвалил на спину Боцмана, а я Артиста, он был полегче. Двор мы пересекли без приключений, погрузили ребят в фургончик и заперли дверцу. Резидент наблюдал за нами с балкона. Он вернулся в номер на пару минут раньше нас, и когда мы вошли, уже стоял посреди номера и целился в нас из «беретты». «Беретта» была дамская, 22-го калибра, но держал он ее обеими руками, как какой-нибудь крупнокалиберный кольт или «магнум».

— Стоять на месте! Руки за голову! — приказал он.

— Ну вот, ни тебе здравствуйте, ни спасибо, — ответил я, подходя к мини-бару и доставая из него банку кока-колы. — А ведь мы вас только что от смерти спасли. И возможно — довольно мучительной. — Я с удовольствием отхлебнул из банки.

— Стоять! — повторил резидент, сбитый с толку.

— Хватит дурака валять. Пистолет-то у вас не заряжен.

Он передернул затвор, патрон вылетел из казенника, и прежде чем его место в стволе занял другой, «беретта» уже была в руках Трубача и он даже успел подхватить у самого пола первый патрон. Это меня в нем всегда поражало. Понятно, Муха с его пятьюдесятью пятью килограммами — он выстреливал ими с быстротой эфы. А в Трубаче с его ростом в метр восемьдесят было не меньше девяноста килограммов. Медведь и медведь. Видно, правильно рассказывают бывалые охотники, что у медведя реакция, как у рыси.

— Смотри-ка, заряжен, — сообщил Трубач и перебросил мне «беретту». Я разрядил ее, бросил патроны под кровать и вернул «беретту» резиденту.

— Садитесь, Леон. И давайте спокойно поговорим.

— Кто вы такой? — хрипло спросил он.

— Я — Серж. А вы — мудак. Кто же держит оружие в баре? Любая горничная может наткнуться.

— Запирается бар. Как вы на меня вышли?

— Те двое вывели. Кореша Пана. Они пасли вас со вчерашнего дня. А мы — их. А вот как они на вас вышли — это мне было бы крайне интересно узнать. Кому вы передали информацию о Пане?

Резидент не ответил.

— Ладно, — сказал я. — Снимаю вопрос. И так знаю: Вологдину. И откуда вы ее получили, тоже знаю: в информационном центре ФСБ или МВД. Но вот чего я не знаю и хочу узнать: когда вы ее передали?

Резидент продолжал молчать.

— Кому вы передавали информацию о нас? — продолжал я. — Какую? Откуда вы ее получили?.. Так не пойдет, Леон. Мы пришли не в молчанку с вами играть. Вы что, не понимаете, в каком положении оказались? Вы провалились. С треском. То, что мы вас расшифровали, — полбеды. Но о вас знают люди Пана. Вы понимаете, что это для вас означает?

— Вы не могли за ними следить, — проговорил резидент. — Ваше задание: Назаров. Доставить его в Москву.

— Это — часть нашего задания. Вторая часть — обеспечить его безопасность. Что мы и делаем. От кого вы узнали о нашем задании?

— От вашего руководства.

Я встал. Кивнул Трубачу:

— Пригляди за ним. А я пойду этих братков приведу. Пусть они с ним разбираются. Не хочет нам помочь — так хоть не будет мешать. И нам головной болью меньше — не нужно думать, куда их трупы девать.

— Вы этого не сделаете! — сказал резидент. Я повернулся к нему:

— А вы? Как бы вы поступили на нашем месте?

Он не ответил.

— Сука ты толстожопая! — сказал я ему. — На твое внедрение затратили огромные деньги. Тебе платят валютой за счет старух, которые месяцами пенсию не получают. А ты что делаешь? Жрешь, пьешь, на пляже валяешься, информацией торгуешь направо и налево! Из-за тебя, сука, нас чуть не перестреляли на вилле «Креон»! И после всего ты говоришь, что я этого не сделаю? Я это уже сделал!

— Подождите, Серж! — остановил меня резидент уже у порога. — Я не торгую информацией, клянусь! Я сообщаю только то, что мне приказано и кому приказано!

— Откуда ты узнал о нашем задании? Только не начинай про руководство, ты о нем даже понятия не имеешь!

— Не буду. Успокойтесь, Серж. Я все расскажу. О вашем задании я узнал из разговора Вологдина и Розовского в баре «Бейрут». Я знал, где и когда они встретятся. И поставил «жучок» под столиком, за которым обычно сидел Вологдин. Я говорю правду, у меня есть пленка с записью этого разговора.

— Как ты узнал об их встрече?

— Перехватил звонок.

— Где прослушка?

— В прихожей, в электрощитке.

Трубач вышел и через минуту вернулся с черной плоской коробочкой в руках.

— ТСМ 0321, — сообщил он. — Мы видели такие в Никосии. Шедевр микроэлектроники. Бесконтактное подключение. Транслирует обоих абонентов. Дальность передачи — полтора километра.

— Разбей, — сказал я. — Она ему больше не понадобится.

Резидент побледнел:

— Вы хотите меня убить?

— Наоборот, спасти. А для этого тебе нужно держаться подальше от наших дел. Когда здесь появился Вологдин?

— Дней десять назад. Мне было приказано информировать его об обстановке на вилле. Как и вас.

— Когда ты ему передал наводку на Пана?

— За два дня до вашего приезда.

— Он сам ее запросил?

— Да. Он приказал мне передать в Москву: «Пафос сгорел, срочно дайте другой контакт». В Пафосе была база Хруста, за день до этого его арестовал Интерпол.

— Что ты сообщал Вологдину о нас?

— Клянусь, ничего! Он сам знал о вас все. А я знал только ваше имя, день приезда и телефон для связи.

— А потом нашел по телефону адрес и поставил нам два «жучка». Зачем? Резидент пожал плечами:

— На всякий случай. Информация никогда не бывает лишней.

— Бывает, — возразил я. — Не просто лишней, а опасной для жизни. Как ты связываешься с Москвой?

— По системе «Интернет» с шифром.

— Врет, — вмешался Трубач. — У его «Пентиума» нет выхода в «Интернет».

— Этот компьютер связан с терминалом в моем офисе в Никосии. Через него я и вхожу в «Интернет».

— Войди, — приказал я. — Запроси данные на Губермана.

— Я передал вам всю информацию о нем, — напомнил резидент.

— Я хочу в этом убедиться.

— Пожалуйста…

Он пошелестел клавиатурой, через пару минут на экране появился текст. Он был аналогичен тому, что резидент передал мне по телефону, но с точными датами пребывания объекта за границей. Я отметил: в Гамбурге Губерман был с 12 по 26 июня. После похорон Александра Назарова. Похоже, Док был прав: проводил самостоятельное расследование взрыва яхты.

— Убедились? — спросил резидент.

— Затребуй дополнительные данные. На мониторе появилась надпись на английском: «В допуске отказано».

— Набери шифр.

— Я его не знаю.

— Послушай, Леон! Ты, похоже, решил, что уже выкрутился из этой ситуации. Нет, не выкрутился. И не выкрутишься, если еще хоть раз попытаешься вильнуть передо мной задом!

— Но я не знаю шифра, клянусь! У меня есть дополнительные данные на Губермана. Но я получил их из другого места.

— Откуда?

— Из ФСБ. От моего старого друга, он каждый год приезжает ко мне в отпуск. Они в файлах моего никосийского терминала.

— Вызывай.

На мониторе замелькали таблицы. Наконец, появился файл «ГУБ». И текст:

Вон оно как.

— Запроси центральную базу данных: Пастухов Сергей Сергеевич.

На экране появилось: «Данных нет».

— Перегудов Иван Георгиевич. «Данных нет».

— Ухов Николай Иванович. «Данных нет».

— Назаров Аркадий Назарович. «В допуске отказано». Резидент объяснил:

— Это означает, что объект либо негласный сотрудник, либо находится в оперативной разработке.

— Розовский Борис Семенович. «В допуске отказано».

— Ельцин Борис Николаевич. «В допуске отказано».

— Можешь выключить. Последний вопрос, Леон. Отнесись к нему очень серьезно. Тебе было приказано обеспечивать мне и Вологдину информационную поддержку. А ты лезешь во все дырки. Зачем?

— Я хотел продать эту информацию Назарову.

— Почему же не продал?

— Я не могу встретиться с ним один на один. Все его контакты контролирует Розовский.

— Чем тебе мешает Розовский?

Резидент помедлил с ответом. На его смуглом бабьем лице со вздыбленными черными усами отражалась напряженная работа мысли.

— Вы поймете. Сами. Чуть позже, — проговорил он. — Если позволите, у меня два вопроса. Вы сказали, что вас чуть не перестреляли на вилле «Креон». Вы случайно проговорились? Или?..

— Или, — подтвердил я.

— Значит ли это, что вы хотите, чтобы я сообщил об этом в Москву?

— Значит.

Трубач обеспокоенно взглянул на меня.

— Пусть знают, — сказал я.

— От меня потребуют доказательств. Я вытащил из кармана паспорт Вологдина и передал резиденту.

— Перешли в Москву. Есть у тебя канал?

— В экстренных случаях могу воспользоваться дипломатической почтой. У меня есть выход на посольство.

— Вот и воспользуйся.

Он раскрыл паспорт, некоторое время удивленно рассматривал сквозную дыру в ржаво-красном обводе, потом вдруг побледнел так, что лицо его из смуглого превратилось в серое.

— Доказательство? — спросил я. Он закивал:

— Да… да!.. Боже милостивый! Конечно, да!..

— У тебя был еще вопрос, — напомнил я.

— Был… Извините… Скажите, Серж, я могу рассчитывать, что обо всем этом — обо всем, что здесь произошло, — не станет известно в Москве?

Я пожал плечами:

— Это будет зависеть от того, насколько откровенным ты был с нами. И если выяснится, что не очень…

— Я буду с вами откровенным. Совершенно откровенным. Вы спасли мне жизнь. Поверьте, я умею быть благодарным. Я дам вам информацию, за которую вам заплатят очень большие деньги.

— Кто?

— Назаров. Если вы сумеете встретиться с ним наедине.

Резидент подошел к простенку между окнами, вынул из плетеного кашпо горшок с какими-то незнакомыми мне крупными розовыми цветами, приподнял цветы за стебли и извлек из-под земляного кома завернутую в полиэтилен коробочку с аудиокассетой.

— Возьмите. Прослушайте до самого конца. Запись не очень чистая, но все поймете.

— Вы не очень похожи на человека, который легко отказывается от больших денег, — заметил я, разглядывая кассету и пряча ее в карман.

Резидент взглянул на меня глазами быка, которого тащат на бойню.

— А на человека, который сам сует голову в петлю, я похож? — негромко спросил он.

— Нам пора, — напомнил Трубач. — Очухаются эти, начнут шуметь.

— Сейчас идем. Вот что, Леон. Завтра же уезжайте в Никосию. И носа сюда не показывайте. А еще лучше — ложитесь в больницу. На какую-нибудь операцию. Вам аппендицит вырезали?

— Вырезали.

— Ну, пусть еще раз вырежут. Или что-нибудь другое. Вам нужно начисто выйти из игры. На неделю примерно. Это для вас будет самое лучшее. И кончайте с привычкой хранить оперативные данные на бумажках.

— Я просто не успел ее сжечь.

— Это «просто» могло вам дорого обойтись. Не провожайте нас, мы сами найдем дорогу.

— Ну что, вроде неплохо вышло, — заметил Трубач, когда мы спускались по лестнице. — Даже лучше, чем ожидали.

Я согласился:

— Намного лучше.

Мы пересекли дворик и обомлели: фургончика не было.

II

«…Меня слышит… Всем, кто меня слышит… Пастух, Боцман, Док… всем, кто слышит… Я Муха, выйти на прием не могу… Фургон идет вверх к трассе Ларнака — Лимасол, Артист и Боцман в фургоне… Всем, кто слышит. Я Муха… на связи… Держусь за запаску, сильно трясет, выйти на прием не могу, руки заняты… Подъезжаем к трассе… Всем, кто меня слышит… Угонщик один… Вышли на трассу, свернули налево, к Лимасолу… скорость около сорока… Я Муха. Всем, кто меня слышит…»

Едва прошли первые секунды обалдения после того, как я догадался включить рацию, мы с Трубачом, не сговариваясь, рванули вниз, к набережной, в надежде перехватить какую-нибудь машину. Но не пробежали и ста метров, как в глаза нам резанул свет фар и рядом осел на тормозах белый «кадиллак» хозяина «Трех олив». Док высунулся:

— Быстро!

И дал по газам, не дожидаясь, когда мы захлопнем дверцы. Из его рации, как и из моей, бубнил голос Мухи:

«Идем под восемьдесят… проехали шестнадцатый километр… Всем, кто меня слышит… Я Муха, угонщик один, идем в сторону Лимасола…»

Расстояние между нами увеличивалось, голос Мухи становился заметно тише. Посадка у «кадиллака» была такая, что на каждой ямке он царапался о дорогу всем днищем. А когда вывернули наконец на трассу и Док утопил педаль газа в пол, лимузин набрал шестьдесят километров в час, и на этой цифре стрелка застыла, как припаянная.

— Да жми же ты! — заорал Трубач.

— Все! Не идет больше! Здесь телефон, нужно звонить в полицию, пусть перехватят!

— Нельзя! — возразил я. — Там Боцман и Артист, связанные, в масках. Засветимся.

«Всем, кто слышит… Я Муха… прошли двадцать второй километр… Тормозит! Сворачивает налево!.. Свора… Е!..»

Я схватил рацию.

— Муха! Я Пастух!.. Слышишь меня? Муха, что случилось? Я Пастух. Прием!.. Муха, ответь. Я Пастух. Прием!

В динамике некоторое время было тихо, потом раздался голос Мухи:

— Слышу тебя, Пастух. Прием.

— Что стряслось?

— Запаска отвалилась, мать ее… И я с ней.

— Где ты сейчас?

— В кювете!.. Черт! Всю жопу ободрал. И ногу зашиб.

— Где фургон?

— Вниз идет, к морю. Там деревня какая-то, огни… Здесь указатель, сейчас подползу, гляну… Зараза, запаской по ноге садануло… Сейчас, Пастух… Есть, вижу. Кити. Деревня или поселок. Кити. Как понял?

— Понял тебя. Кити. На трассу сможешь выползти?

— Смогу.

— Вылезай и жди. Оставайся на связи…

Я переключил рацию на прием и неожиданно услышал в динамике мужской голос — сквозь сор помех и посторонних звуков:

— Я Первый, вызываю «Эр-тридцать пять». Первый вызывает «Эр-тридцать пять». Прием!..

Это был не Муха. И не Артист. И не Боцман — у Боцмана вообще рации не было. Что за дьявольщина?

— Я Первый, вызываю «Эр-тридцать пять», — снова прозвучало в динамике. — «Эр-тридцать пять», как слышите? Прием!..

— Угонщик! — догадался Трубач. — По своей рации говорит!

Точно. Из наших рация была только у Артиста. Либо она все время была на связи, либо Артист каким-то образом исхитрился ее включить и теперь она работала как микрофон.

— Я Первый, слышу вас. Отчаливайте и идите в сторону Лимасола. В двенадцати милях от вас рыбацкий поселок Кити. Посмотрите на карте. Как поняли? Прием!..

— Разворачивайся! — приказал я Доку. — Жми в Ларнаку, в порт!

— А Муха?

— Потом заберем. Быстрей!

— Правильно поняли, — вновь прозвучало в рации. — Подойдете к причалу, двигатель не глушить. Я буду вас ждать. Ходу вам минут сорок. До связи!..

Дорога к Ларнаке шла под горку, и наш белоснежный «кадиллак» летел со скоростью аж шестьдесят пять километров в час. А на большее эта двадцатилетняя колымага была способна, только если сбросить ее с обрыва.

— Неправильно, Пастух! — проговорил Трубач. — Нужно этого брать там, в Кити.

— А если у него пушка? Ребята-то связаны!

— Значит, когда будут перегружать на эту «Эр-тридцать пять», возьмем.

— Нам не перебить их нужно, а узнать, кто они такие… Что такое «Эр-тридцать пять»? Вряд ли яхта. Катер?

— Не думаю, — отозвался Док. — Двенадцать миль — сорок минут. Скорей самоходная баржа или буксир…

Я вышел на связь.

— Муха! Слышишь меня? Прием.

— Слышу.

— Как нога?

— Болит, зараза. Но перелома вроде нет, ушиб.

— Угонщика видел?

— Нет. Я в саду на стреме стоял. Он сел и скатился вниз. Движок не включал, поэтому я не сразу заметил. Внизу завелся и развернулся. Тут я и прицепился к запаске.

— Уверен, что он один?

— Одна голова в кабине мелькнула.

— Тебя не заметил?

— Нет, я за лавровым кустом сидел. Какие дела, Пастух?

— Все в норме, жди, — ответил я и ушел со связи.

К порту мы подъехали минут через пятнадцать. Был уже второй час ночи, у причалов покачивались темные яхты и прогулочные катера, сновали клотиковые огни каких-то мелких посудин. На внешнем рейде созвездиями Стожар светились многопалубные теплоходы. Набережная была ярко освещена, переливалась цветными огнями реклама ночных баров. Море вдоль пляжей было черным, пустым, лишь вдалеке, примерно на уровне наших «Трех олив», медленно двигалось к западу какое-то суденышко. Возможно, это и было то самое «Р-35».

Возле причала, где выдавали напрокат шлюпки и прогулочные катера, мы с Трубачом высадились из «кадиллака». Я передал Доку полученную от резидента аудиокассету, велел ехать за Мухой, а потом ждать нас в пансионате. К счастью, старый грек-сторож не спал. Он не сразу понял, чего хотят от него эти русские, подкатившие на роскошном белом лимузине, но когда Трубач помахал перед его орлиным носом новенькой сто долларовой купюрой, стал соображать быстрей. И уже через пять минут мы отвалили от причала на белом глиссере, какие днем носились вдоль берега, таская за собой водных лыжников.

Классная была лодочка. На каждое движение руля отзывалась, как истребитель, а приемистость была не хуже, чем у гоночного «харлея». Я включил все фары и дал полный газ, глиссер рванулся вдоль пляжа, вздымая за кормой роскошные волны-усы. Трубач стоял рядом, в одной руке у него была трепещущая от скорости майка, а другой рукой он вертел в разные стороны прожектор-искатель. Что надо была картинка: два пьяных мудака решили развлечься.

Посудину, бортовые огни которой мы видели от причала, наш глиссер достал минут через десять. Это был небольшой буксир с низко сидящей кормой; за кормой на канате тащилась шлюпка. Трубач полоснул по борту лучом прожектора, прокричал приветствие двум мужикам, стоявшим у капитанской рубки. В свете прожектора мелькнуло на носу: «Р-35». И какие-то буквы помельче — видимо, порт приписки. Но это нас не интересовало. Еще минут через пятнадцать впереди прорисовалась цепочка огней над далеко выходящим в море причалом. Это и был поселок Кити.

— Держись! — крикнул я Трубачу и взял мористее, целя в оконечность пирса, на котором уже был различим силуэт фургончика. До свай оставалось метров двадцать. Какой-то мужик, куривший на кнехте возле фургончика, даже вскочил, ожидая, что мы сейчас врежемся в причал, но тут я заложил крутой вираж, обогнул пирс и погнал глиссер в сторону Лимасола. Когда огни причала удалились и скрылись за небольшим сейнером, пришвартованным к соседнему причалу, я выключил все фары и развернулся. Трубач надел майку и сел рядом.

— Возле фургона — один, — прокричал он мне в ухо. — На буксире самое большое человек пять: штурвальный, моторист и еще двое-трое. Буксир маленький, вряд ли больше.

Я кивнул и сбросил газ. Глиссер почти бесшумно крался вдоль берега, скрытый от глаз угонщика рыболовецким сейнером.

— Объясняю план, — сказал я. — Когда причалят, влезем к ним с кормы. Они потащат ребят, не до нас будет. Перенесут в кубрик, больше некуда. Когда отчалят, возьмешь на себя штурвального. И если кто останется на палубе — тоже. А я займусь остальными.

— Давай наоборот, — предложил Трубач. — Их же там будет трое да плюс угонщик.

— Отставить. Через двадцать минут направишь буксир прямо в берег, посадишь на мель. После этого сразу переключайся на кубрик. Задачу понял?

— Понял. — Он наклонился, как бы поправляя штанину, и плюхнул мне на колени что-то тяжелое. — Пусть хоть это у тебя будет.

Я, даже не взглянув, уже знал, что это такое. Ну, конечно: кольт-коммандер 44-го калибра. Тот самый, в подарочном варианте, с витрины никосийской фирмы «Секъюрити». Ну, народ! Что говори, что не говори!

— Трубач, твою мать, — сказал я. — Лучше бы ты пианино купил!

— Зачем? Я на нем плохо играю.

— За это не сажают. А за пушку сажают! А если бы тебя с ним прихватили? Все дело бы завалил!

— Не прихватили же, — буркнул Трубач. — Я его в саду прятал.

Очень хотелось мне высказать все, что я по этому поводу думаю, но времени на политико-воспитательную работу уже не было. Я сунул кольт за спину под ремень джинсов, на самых малых оборотах обогнул сейнер и протиснул наш глиссерок между сваями причала. Здесь двигатель пришлось совсем заглушить. Отталкиваясь руками от осклизлых балок, облепленных ракушками, мы перегнали лодку почти к самому концу причала и привязали к свае. Расчет был на то, что буксир подойдет не носом, а сбоку, и никто не заметит, что там белеет под настилом, а если даже заметит, не обратит внимания.

Так и вышло. Буксир плотно притерся к причалу. Пока наверху топотали и матерились, мы с Трубачом прыгнули с поперечной балки в шлюпку, а с нее вползли на корму и притаились за буксировочной лебедкой. Прямо перед нашим носом четверо мужиков протащили, как кули, Артиста и Боцмана и снесли их по лесенке в кубрик. Трое остались в кубрике, а четвертый тут же выскочил, прогрохотал ботинками по железной палубе и скинул с причального кнехта швартов. После чего прыгнул на отваливающий от причала «Р-35», остановился у борта и закурил.

Докуривал он уже в воде: Трубач ужом скользнул по палубе, взял его за щиколотки и перебросил через перильца. И тут же метнулся к капитанской рубке, прижался спиной к стене рядом с трапом, ведущим в рубку. И вовремя: из дверцы высунулся капитан или штурвальный и завертел головой, всматриваясь в слабо разреженную неполной луной темноту и пытаясь понять, в самом деле что-то упало в воду или ему показалось. В следующую секунду он уже сам бултыхался в море.

Удобно все-таки на воде работать. Выбросил человека — и можно уже не опасаться, что он вскочит и снова кинется на тебя, демонстрируя какое-нибудь устрашающее кунг-фу.

Буксир рыскнул, но Трубач уже подхватил штурвал и повел посудину в огиб причала в сторону Лимасола.

Отсчет двадцати минут начался.

Я подобрался к открытому по случаю теплой погоды и почти полного штиля иллюминатору и заглянул в кубрик. Артист и Боцман сидели на койке, спеленутые, как гуси, поросячьи хари на их лицах, слегка сбившиеся на сторону, лучились доброжелательством. Два мужика в майках-тельняшках сноровисто обыскивали их. Им было лет по тридцать. Крепенькие такие, с хорошими бицепсами на обнаженных загорелых руках, без татуировок, с нормальными прическами, один с аккуратно подстриженными усами. Чем-то знакомым от них веяло.

Офицерской казармой.

Тренировочным лагерем.

«Альфой».

Усатый извлек из кармана Артиста радиопередатчик и протянул кому-то третьему — третий сидел или стоял у противоположной стенки кубрика и из иллюминатора был мне не виден, а всовывать голову внутрь я, понятно, не мог.

— Вот, — сказал усатый. — Больше ничего нет.

— У этого тоже, — добавил его безусый напарник, обыскивавший Боцмана.

— Хорошая штучка, — проговорил третий, разглядывая, вероятно, рацию. — Двенадцать каналов. Зона действия не меньше десяти километров… А ну-ка… Я — Море, вызываю Берег. Как слышите меня? Прием!..

У меня появилось искушение ему ответить, но я сдержался.

— Я — Море, вызываю Берег, — повторил третий. — Берег, ответьте Морю. Прием!.. Берег безмолвствует… Что ж, давайте посмотрим на наших гостей. Снимите маски!

Из-под розовых хрюш появились хмурые лица Артиста и Боцмана.

— Какие люди! Вот это сюрприз! — вполне, как мне показалось, искренне изумился третий. — Да это же наши друзья-спортсмены! А вот тут я уже чего-то не понимаю. Каким образом вы оказались в фургоне? И в таком виде! Что вы делали в отеле «Малага»? Кто вас связал? Я не сомневался, что ваши друзья Пастухов и Ухов вытаскивают из отеля нечто совершенно неординарное. Поэтому и позволил себе предпринять некоторые действия, чтобы удовлетворить свое любопытство…

— Угнали чужой фургон, — вставил Артист. — Очень некрасиво.

— Я его верну. Но что этим грузом окажетесь вы! Может, объясните мне, что все это значит?

— Прямо сейчас? — спросил Боцман. — Или сначала включите громкую трансляцию, чтобы наш разговор слышало все побережье?

Ну, Боцман! Вольф Мессинг! Не мог он увидеть меня в иллюминаторе. Никак не мог! И не мог знать, что мы здесь. Протелепал? Или рассчитывал, что с этим третьим они справятся и со связанными руками-ногами? Оно, конечно, нет предела силе человечьей, если эта сила — коллектив. Но когда ты спеленут… А если у него пушка? В общем, как бы то ни было, но ход он сделал блестящий. В шахматных нотациях после такого хода ставят три восклицательных знака.

— Резонно, — помедлив, сказал третий. — Пойдите, ребята, покурите на палубе!

Я быстренько переместился к выходу из кубрика. Когда первый, безусый, поднялся на палубу, я слегка отключил его и отсунул в сторону, чтобы он не сковывал мне свободу маневра при встрече со вторым. И чуть припоздал. Усатый мгновенно сориентировался и принял боевую стойку. Ну чистый Чак Норрис! Вот за что меня полковник Дьяков нещадно гонял, а я потом так же нещадно гонял ребят. Сначала бить надо, а потом уж принимать стойку. Никакого желания устраивать показательный поединок с этим Чаком Норрисом у меня не было, поэтому я сунул ему под нос трубачевский кольт-коммандер и взвел курок. Конечно, ошибкой была покупка этого кольта. Но коль уж ошибка сделана, глупо было бы не извлечь из нее пользу. Когда усатый сообразил, что это за красивая штуковина поблескивает перед его фейсом, я сделал левой рукой приглашающий жест. Он тотчас понял его и красивой «ласточкой» нырнул через борт. В это время безусый зашевелился и поднялся с палубы, как боксер в грогги при счете «девять». Его я просто свалил в море. Вода теплая, очухается, а до берега недалеко. А если плавать не умеет, так нечего и тельняшку носить, вводить людей в заблуждение. Но он вроде умел.

Я вернулся к иллюминатору. Оттуда тянуло сигаретным дымком — этот невидимый третий курил.

— Итак, — сказал он. — Давайте познакомимся.

— Давай, — согласился Боцман. — Только руки развяжи. А то как же знакомиться, если руку не пожать?

Третий засмеялся:

— Ну нет! Я даже ноги вам не развяжу. Не светит мне, чтобы здесь повторилась хоть малость того, что произошло на вилле «Креон».

Я подобрался. Здесь была настоящая опасность. Кто он, черт бы его побрал? Откуда он знает про виллу «Креон»?

Больше всего я боялся, что ребята выдадут себя. Но они с недоумением переглянулись, а Артист спросил:

— Что такое вилла «Креон»? Вроде монастыря Кикко? Или катакомбов святой Соломонии? Надо будет попросить, чтобы нас туда свозили.

— Не будем терять времени. Выбор у вас небольшой. Вы понимаете, о чем я говорю?

«Сука, — подумал я. — Это у тебя небольшой. Да откуда же мне знаком его голос?!»

Я взглянул на часы. До кораблекрушения оставалось двенадцать минут. Его уже можно было не ждать. С одним-то я уж как-нибудь справлюсь, будь у него хоть пулемет. Я уже хотел занять исходное положение у двери в кубрик, но тут ожила рация.

— Я Берег, вызываю Море, — послышался в ней голос Дока, слегка приглушенный расстоянием. — Море, как слышите меня? Прием.

— Я Море, слышу вас хорошо. Кто вы? Прием, — ответил невидимый мне собеседник Артиста и Боцмана.

— Я «Три оливы». Себя можете не называть, я вас узнал.

— Вы в этом уверены?

— Да.

— Как?

— По голосу.

Я прямо осатанел. Док узнал. Да почему же я-то не узнаю?!

— Вы находитесь на борту судна малого каботажа «Р-35», — продолжал Док. — У вас двое наших людей. Воздержитесь от любых поспешных действий по отношению к ним.

— А если я не последую вашему совету?

— На вашей вилле произойдет то же, что на вилле «Креон».

— И вы уверены, что это сойдет вам с рук?

— Ваш интерес к дальнейшему развитию событий будет потусторонним.

Ай да Док! Я даже не думал, что он может так разговаривать!

— Допустим, вы меня убедили. Я воздержусь от поспешных действий по отношению к вашим друзьям. Что вы предложите мне взамен?

— Гораздо больше, чем вы можете предположить. Сейчас я прокручу вам магнитофонную запись одного разговора. После этого все ваши вопросы исчезнут. И появятся другие, гораздо более важные.

— Вы меня заинтриговали.

Прием. Щелчок. В динамике рации зашуршала магнитофонная пленка.

Я взглянул на часы. Черт, полминуты! Буксир уже вовсю пер на темный, быстро надвигающийся берег. Я скатился по трапу к двери в кубрик, выхватил кольт и встал враскоряку, чтобы не упасть при толчке. Под днищем заскрежетало, буксир со всего размаха воткнулся в берег. Дверь кубрика распахнулась, я влетел внутрь и направил кольт на человека, который валялся под иллюминатором рядом с опрокинутым табуретом. В ту же секунду в дверном проеме возник Трубач.

Но его вмешательство не понадобилось. Я поднял с пола человека, усадил его на табурет и обернулся к Трубачу:

— Знакомься. Пресс-секретарь господина Назарова, начальник его контрразведки, старший лейтенант госбезопасности Ефим Губерман. Наш вчерашний контрагент, а ныне союзник. Я правильно вас представил, Ефим?

Губерман поправил очки, немного подумал и кивнул:

— Надеюсь. Я не хотел бы иметь вас врагами.

— Тогда давайте сверим позиции…

III

В эту ночь нам так и не удалось поспать. Пока бегали к причалу Кити за глиссером, пока собирали по берегу команду «Р-35», пока связывались с диспетчером порта и вызывали спасательное судно, чтобы сдернуть буксир с мели, прошло не меньше двух часов. Ларнакский порт жил ночной приглушенной жизнью, а пригород словно бы вымер. Ни единой живой души не было на ярко освещенной набережной, спали кафе и бары, даже листья высоких финиковых пальм вдоль пляжей не издавали привычного жестяного шелеста: морской бриз стих, а материковый еще не возник. Лишь цикады возносили к звездам свой вечный гимн во славу мира на земле и благоволения в человеках. Впрочем, насчет благоволения в человеках у меня были сомнения, и очень большие.

В «Три оливы» мы вернулись лишь в пятом часу утра, и первый же вопрос, который задал Губерман, когда мы расположились в моем апартаменте, поставил всех нас в тупик:

— Кто вы?

Кто мы. Спросил так спросил. С той минуты, как мы ступили на землю этого Эдема, мы только и делали, что уворачивались от ответа на этот вопрос. Мы слышали его и от полковника Вологдина на вилле «Креон», и от резидента Леона Манукяна, угадывали во взглядах толстого грека — хозяина фирмы «Секьюрити» в Никосии, владельца «Эр-вояжа» и «Трех олив» Миколы Шнеерзона, под расшитой косовороткой которого и запорожскими усами скрывался хищный оскал мелкой акулы капитализма. Даже Анюта иногда морщила свой лобик, пытаясь понять, что это за туристы, которые под любыми предлогами отказываются от оплаченных экскурсий и, что самое странное — не тащат ее в постель.

Кто мы? Знать бы самим!

— Давайте, Ефим, зайдем с другой стороны, — предложил я. — А к этому вопросу вернемся позже. С двенадцатого по двадцать шестое июня этого года вы были в Гамбурге. Чем вы там занимались?

— Если вы знаете, что я там был, должны догадаться и об остальном.

— Пытались узнать, кто взорвал яхту «Анна»?

— Да.

— Узнали?

— Я узнал, кто ее не взрывал. Бомбу на борт принес некий Карл…

— Бармен, — подсказал я.

Губерман внимательно на меня посмотрел.

— Я знаю это, потому что читал протоколы допросов свидетелей в гамбургской криминальной полиции. У меня была официальная бумага от ФСБ. Откуда об этом знаете вы?

— Я тоже читал эти протоколы. В Москве. На этом бармене был фрак от Бриана…

— Да. Он заказал его за день до взрыва. Фрак ему был нужен очень срочно, в тот же день. За срочность он заплатил двойную цену. Поэтому его хорошо запомнили. По показаниям портного и девушки-переводчицы составили фоторобот. В аэропорту Фульсбюттель его опознали. Он прилетел под фамилией Бергер. Из Лондона. В Лондоне он прожил около восьми месяцев в районе Сохо — снимал квартиру неподалеку от лондонского офиса Назарова.

— У него был английский паспорт? — спросил я.

— Нет, немецкий. В иммиграционной службе Германии удалось узнать, что он прибыл на постоянное место жительства в Мюнхен около года назад. Из Москвы. Его родители — из поволжских немцев.

— И все это вы узнали всего за две недели? — удивился Док.

— На меня работали два частных детективных агентства, гамбургское и лондонское. Остальную информацию я получил в Москве.

— Какую? — спросил я.

— Этот Бергер, его настоящая фамилия Петерсон, был агентом «конторы».

— Значит, взрыв яхты — дело рук «конторы»?

— Нет. Он ушел из ФСБ около года назад.

— Куда?

— Неизвестно.

— Минутку! Год назад подал рапорт об увольнении из ФСБ и полковник Вологдин. И тоже ушел неизвестно куца.

— Я не спрашиваю, откуда вы это знаете, — заметил Губерман. — Потому что это прозвучит, как вопрос: кто вы?

— Нет, — возразил я. — Мы знаем это от вас. Вы сами сказали это Розовскому. В дубе, под которым вы разговаривали, стоит наш «жучок». Но сейчас это уже неважно. Что еще было год назад?

— Назаров купил яхту. А еще… Нет, ничего не припоминаю…

Что-то крутилось у меня в голове. Что-то из всех этих дел. Но что — никак не мог ухватить. Причем мысль эта не сейчас у меня мелькнула. Раньше. Сейчас только повторилась. Когда? Где? Вспомнить бы, что я делал, когда она первый раз высветилась — тогда и саму мысль можно было вытащить. «Год назад…» Нет, не вспоминалось.

— Ладно, — сказал я. — Яхта пришла в Гамбург из Лондона. Александр Назаров уже был на ней?

— Да. Он прилетел в Лондон из Штатов в день отплытия. Он закончил аспирантуру в Гарварде и из Гамбурга должен был улететь в Москву.

— Розовский об этом знал?

— Конечно. Не мог не знать. Александр должен был стать президентом Центра независимых структурных исследований. Розовский как раз и занимался этим: снимал офис, закупал оборудование. А я вел переговоры с людьми, которые будут в этом центре работать. Политологи, экономисты, социологи.

— Таких центров в Москве десятки, — заметил я. — Зачем Назарову был нужен еще один? Дать сыну престижную должность?

— Десятки, — согласился Губерман. — Но все они ангажированы. Правительством или оппозицией. Назаров хотел иметь детальную и объективную информацию о положении в стране. Этим и должен был заниматься центр. Ну и понятно: должность президента такого центра вводила Александра во влиятельную политическую элиту.

— Вернемся к делу. Значит, в Гамбург Розовский прилетел из Москвы? Когда?

— За день до прибытия яхты. Двадцать пятого мая. Я оформлял им визы и заказывал билеты. И бронировал гостиницу в Гамбурге. «Хилтон», разумеется.

— Им?

— Да, ему и его жене.

— Он всегда берет в поездки жену? Губерман даже засмеялся.

— Никогда в жизни не брал. Он же редкостный бабник. А она — откровенная стерва. Я даже удивился, зачем он ее взял в этот раз.

— Почему он не остался на яхте после окончания приема?

— Как раз из-за нее. Она, видите ли, не переносит качки. И не может, естественно, ночевать на яхте, когда у них трехкомнатный «люкс» в «Хилтоне».

— Вы хорошо знаете Розовского?

— До сегодняшней ночи мне казалось — да.

— Гуляка? Игрок? Мот?

— Шикануть любит. Игрок? В меру. И уж точно не мот. Тут он, скорее, немец. Прежде чем расплатиться в ресторане, три раза проверит счет. Я не понимаю, Сергей, направления ваших вопросов.

— Это и хорошо, не будете контролировать ответы. Невольно, конечно. С кем вы разговаривали в Гамбурге?

— Со всеми, кто имел хоть малейшее отношение к Назарову. От капитана яхты до музыкантов оперного театра, фотомоделей и официантов.

— Вы виделись с менеджером ресторана «Четыре времени года»?

— Я был у него с директором детективного агентства. Допрашивали его минут тридцать. Сделали даже ксерокопию счета за обслуживание приема.

— Какой был счет?

— Около двух тысяч марок. Розовский заплатил наличными. Долларами. Была суббота, банки закрыты, он не мог поменять доллары на марки.

— Счет был общий? Или с калькуляцией?

— И с очень подробной: какие напитки, сколько чего, закуски, обслуживание, транспорт.

— Было ли указано в счете, сколько официантов будут обслуживать прием?

— Да, конечно. Четверо.

— Мог ли Розовский не обратить на это внимание?

— Совершенно исключено. Менеджер вспомнил, что они даже специально обсуждали этот вопрос. И решили, что четверых вполне… — Губерман вдруг умолк и молчал не меньше минуты. Наконец произнес: — Господи Боже! Значит, по-вашему, он уже тогда… Он не мог не знать, что бармен — лишний!

— Не по-моему, Ефим, — поправил я. — А так оно и есть.

— Уже тогда! — повторил он. — А мне почему-то казалось, что он вошел в контакт с Вологдиным уже после взрыва яхты… А выходит… Не могу в это поверить! Вот, значит, от кого этот проклятый бармен узнал, когда яхта придет в Гамбург!

Я возразил:

— Не факт. Мог сообщить радист. Или кто-то из команды. Но скорее радист. В досье есть расшифровка прослушки разговоров на яхте. И последнего разговора Назарова с сыном — перед самым взрывом.

— Радист? — переспросил Губерман. — Но команда была сформирована еще год назад, при покупке яхты. И с тех пор не менялась. Значит, подготовка к взрыву началась уже тогда?

— Все сходится, — подтвердил Док. — Год назад ушел из ФСБ Вологдин. И тогда же — бармен.

— А цель? Цель-то какая? Просто так не взрывают яхты! И не готовятся к этому целый год!

— Что значит — какая цель? — вмешался Муха, с интересом, как и все ребята, прислушивавшийся к нашему разговору. — Убрать Назарова и наследника. Ужу ясно.

— Остаются другие наследники: жена, сестра, ее племянники. Их двое — мальчишки.

— Жена недееспособна, — напомнил я. — Может быть, Розовский хотел стать опекуном и сам управлять концерном Назарова?

— Ни в коем случае. Он — хороший исполнительный директор. И не более того. И сам об этом прекрасно знает. У него нет ни хватки, ни связей, ни влияния Назарова. Он развалил бы все дело за полгода. Назаров не раз предлагал передать ему часть фирм. Розовский отказывался. И очень решительно. Все свои деньги он вкладывал в концерн Назарова. Чтобы они крутились в общем деле. И имел от этого хороший и стабильный доход. Нет, никакой выгоды Розовскому от смерти Назарова быть не могло, — убежденно заключил Губерман.

— А если Назаров кому-то крупно навредил и за это его решили убрать? — предположил Боцман.

Губерман усмехнулся.

— Вы рассуждаете на бытовом уровне. Это алкаш может за подлянку раскроить череп собутыльнику. Или муж убить жену за измену. А в бизнесе с оборотом в миллиарды долларов убивают не за что, а зачем. По принципу технологической достаточности. Для достижения какой-то строго определенной цели. И только. Здесь нет места эмоциям.

— Мы возвращаемся к главному вопросу, — отметил я. — Что это за цель?

— Да, это главное, — кивнул Губерман. — И пока мы на этот вопрос не ответим, ничего не поймем.

— Вы неправильно подошли к делу, — вступил в разговор Артист. — Когда в театре берут к постановке пьесу, начинают с так называемого застольного периода. Не водку пьют за столом, а читают пьесу и анализируют. И одна из задач — найти то, что называется основным событием. Событие, без которого пьесы не было бы. Ну, например: какое основное событие в «Отелло»?

— Как какое? — удивился Муха. — «Молилась ли ты на ночь, Дездемона?» И ее… это самое. А потом себя.

— Совсем другое, — возразил Артист. — «Она меня за муки полюбила». Вот какое. Если бы Отелло не влюбился в Дездемону, никакой трагедии так бы и не состоялось. Еще пример. Какое основное событие «Гамлета»?

— То, что Шекспир стал педиком, — не удержался Боцман.

Артист укоризненно на него посмотрел.

— Митя! И тебе не стыдно воровать чужую гениальную мысль? Она у человека всего-то одна-единственная!

— Но я же не выдаю ее за свою, — нашелся Боцман. — Я ее взял в кавычки. Неужели ты не заметил?

— Шекспир — педик? Что за чушь собачья? — удивился Губерман.

— Не обращайте внимания. Это наши маленькие домашние шутки, — объяснил я ему.

— Убийство короля-отца — вот основное событие «Гамлета», — вернулся Артист к прерванной мысли. — Такое событие нужно найти и в нашем сюжете. Кровавом вполне по-шекспировски. И произошло оно год назад. Или чуть раньше.

И тут у меня в мозгах щелкнуло.

— Патент! Год назад Назаров купил патент на какую-то установку, которая позволяет разрабатывать истощенные и загубленные нефтяные месторождения! И сказал, что он обошелся ему подороже яхты. — Я обернулся к Губерману: — Может это быть тем самым событием?

Он с недоумением покачал головой:

— Патент? Я ничего не знаю об этом патенте. Я знаю, что у него в работе какой-то крупный проект, связанный с нефтью. Но что именно…

— Он сказал сыну, что это самое крупное дело в его жизни. Они разговаривали в капитанской рубке перед самым взрывом. Назаров сказал, что с помощью этих установок можно получать дополнительно сотни миллионов тонн нефти в год.

— Сотни миллионов?! — недоверчиво переспросил Губерман. — Весь знаменитый Самотлор дает всего сто двадцать миллионов тонн в год. Вы не спутали?

— Нет. Я два раза перечитывал расшифровку этого разговора. Потому что подумал: в этом вся жизнь, люди говорят о грандиозных планах на будущее, а бомба уже отсчитывает последние секунды. Речь шла именно о сотнях миллионов тонн. Могло это стать толчком к нашему сюжету?

Губерман кивнул:

— Да. И не только к нашему… И Розовский об этом знал! Точно!

— Почему вы в этом уверены? — спросил я.

— Он присутствовал при переговорах Назарова с немецкими банкирами. И ни слова не сказал о патенте. Ни полслова! Теперь понятно, почему он был в такой панике!

— Он и сейчас в панике, — проговорил Док. — Когда вы ушли на свидание… ну, с нашим общим знакомым из отеля «Малага»… часа через полтора включился «голосовик» — «жучок» на дубе выдал импульс. Разговаривали Назаров и Розовский…

— Я видел, как они разговаривали, — подтвердил я. — В стереотрубу, из отеля.

— Но не слышал о чем.

— Как я мог слышать?

— Тогда послушай. Вам, Ефим, это тоже будет интересно…

Док перемотал пленку на магнитофоне и включил воспроизведение. Послышались веселые мужские голоса, говорившие по-гречески или по-турецки, громкий плеск воды.

— Это турки, ребята из охраны, купаются, — объяснил Док. — Сейчас, секунду…

Голоса стихли, в динамике раздался легкий металлический щелчок. Пошла запись:

«Боже милостивый! — мелькнуло у меня в голове. — Сейчас он его поцелует! Неужели посмеет?!.»

«Стоп».

Некоторое время в гостиной моего апартамента царило молчание.

— Ну, Иуда! — пробормотал Артист.

Губерман вынул из кармана радиопередатчик.

— Я Первый, вызываю «Эр тридцать пять»! Прием!.. Первый вызывает «Эр тридцать пять»!.. Я Первый, я Первый. «Эр тридцать пять», ответьте Первому! Прием!..

— Спят, наверно, — заметил Боцман. — Шесть утра, самый сон.

— Я им посплю! Вахтенный должен дежурить!.. Первый вызывает «Эр тридцать пять», я Первый, я Первый, прием!..

— Я «Эр тридцать пять», — отозвались, наконец, с буксира. — Слышу вас, Первый. Прием.

— Передать всем. Наблюдение с «Трех олив» снять. Двое — на внешнюю охрану виллы. Двое — в наружку. Объект — Розовский. Как поняли?

— Понял вас, Первый. Объект Розовский.

— Глаз не спускать. Иметь при себе документы, деньги. Следовать за ним, куда бы ни уехал или ни улетел. Держать со мной связь. Обо всех контактах докладывать.

— Ясно, Первый, все ясно.

— Конец связи!

Губерман убрал рацию.

— Где вы взяли буксир? — поинтересовался я.

— Специально арендовали. Очень удобно. И внимания не привлекает. И всегда под рукой. — Он кивнул на магнитофон: — Что скажете?

— «Они». «Им». Кто эти «они»?

— Об этом нужно спросить у Назарова. Или у Розовского.

— Я не стал бы спрашивать у Розовского.

— Я и не собираюсь… — Губерман ткнул сигарету в переполненную пепельницу и долго протирал очки. Потом надел их и сокрушенно покачал головой: — Понятия не имею, как я обо всем этом буду рассказывать шефу. Это будет для него сильный удар. Они дружили больше тридцати лет.

— А вы и не рассказывайте, — посоветовал я. — Предоставьте это мне.

— Он задаст вам вопрос «Кто вы?», — предупредил Губерман. — И вам придется на него ответить.

— Я постараюсь.

Когда Губерман ушел, я открыл настежь все балконные двери, чтобы вытянуло дым, — крепко накадили Губерман с Доком. В низких лучах солнца серебрились узкие листья олив, окружавших пансионат. Пахло сосновой хвоей, еще чем-то пряным, будто корицей. Может, эти кустики внизу и в самом деле были корицей, откуда мне знать, корицу я видел только в жестяной баночке на кухне у Ольги.

— Все, расходимся, — сказал я ребятам. — Нужно хоть немного вздремнуть. Неизвестно, каким будет день.

— Минутку, — остановил меня Боцман. — Ты уверен, что мы занимаемся тем, чем надо?

— Что ты имеешь в виду?

— Да все это. Вникаем в проблемы Назарова, в его отношения с компаньоном.

— А как же без этого?

— Да очень просто. У нас есть задание. Мы должны были блокировать контакты Назарова с этим долбаным полковником. Сделали. Устранить угрозу жизни Назарова. Сделали. Осталось доставить Назарова в Россию — и все дела.

— Как?

— Вот об этом и надо думать. А не о том, как сообщить Назарову, что его друг-блондин вовсе ему не друг, а последняя сволочь. Это не наши проблемы.

— Ты рассуждаешь, как настоящий наемник.

— А мы и есть наемники. Тут нечем гордиться. Так получилось. Ну так и давайте заниматься своим делом. А Назаров пусть занимается своим. Я допускаю, что он честный человек. И что свои миллионы или миллиарды заработал честно. Хоть и не представляю, как это можно сделать. Он покупает яхты, патенты, создает центры для сына, проворачивает какие-то крупные дела с нефтью и имеет от этого сложности. Но это его сложности. А у нас и своих хватает.

Последние фразы Боцман произнес с нескрываемым раздражением. Ни хрена себе. Это была классовая ненависть. И ничуть не меньше. Голосом Боцмана говорила нищая, осатаневшая от новых времен Калуга. Да и только ли Калуга? А может быть, вся Россия? Интересно, а как в Штатах относятся к ихним Морганам и Рокфеллерам?

Я оглядел ребят. Судя по выражению лиц, слова Боцмана их озадачили. Лишь Док с явным неодобрением покачивал головой.

— Возможно, я согласился бы с тобой, — обратился я к Боцману. — Если бы не одно «но». Проблемы Назарова напрямую связаны с нашими. Они вытекают одна из другой, как… Как даже не знаю что.

— Как музыкальные темы, — подсказал Трубач. — Это называется двойной концерт. У каждого исполнителя своя тема.

— Наш культурный уровень стремительно повышается, — констатировал я. — Мы уже усвоили, что такое застольный период. А теперь вот узнали, что такое двойной концерт. Но если мы будем рассуждать, как ты, вряд ли эти знания пригодятся нам для воспитания наших детей. А теперь спроси: почему?

— Почему? — спросил Боцман.

— Потому что мы их не увидим. Я понимаю: на буксире ты лежал связанный, не до того было, чтобы вслушиваться в посторонние тексты. И тем более вдумываться. — Я обернулся к Доку: — Где пленка резидента?

Но он уже сам все понял. Вставил кассету в диктофон и нашел нужное место. В динамике зазвучали голоса Розовского и полковника Вологдина:

Док чуть дальше перемотал пленку.

— Достаточно, — кивнул я.

Док выключил диктофон.

— Откуда он знал про Нови Двор? — встревоженно спросил Боцман. — Это же наше задание!

Ему уже было не до классовой ненависти.

— Ты задал правильный вопрос. Если у тебя есть ответ, мы немедленно займемся детальной разработкой третьего этапа нашей операции.

Боцман покачал головой:

— Я не знаю ответа. А ты знаешь?

— Его подсказал Док. Я было назвал это научной фантастикой…

— Положим, ты его назвал совсем не так, — заметил Док.

— Но в этом смысле. Но чем больше я об этом думаю… Есть еще один способ это проверить. — Я обернулся к Трубачу: — У тебя осталась хоть сотня из своих бабок? После того, как купил пианино?

— Какое пианино? — удивился Артист.

— Такое. Сорок четвертого калибра. Трубач заглянул в бумажник.

— Есть. Три стольника. Тебе все?

— Нет, только один.

Я расправил купюру и положил перед собой на стол. Бумажка была новенькая, с крупным портретом Франклина в овале.

Как во всяком респектабельном заведении (а Шнеерзон из кожи вон лез, чтобы сделать свой пансионат респектабельным), в «Трех оливах» был сейф со стальными ячейками, где постояльцы могли хранить свои бриллианты и жемчуга. Не знаю, много ли драгоценностей лежало в ячейках, но наша была занята: в ней мы держали баксы Вологдина и двадцать тысяч, которые я получил в «Парадиз-банке» в Ларнаке. Ключ от ячейки был у Дока, я попросил его спуститься вниз и принести стольник из вологдинских денег и еще стольник — из ларнакских. Когда он вернулся, я положил купюры в ряд и начал изучать серии и номера. Все баксы были выпуска девяносто шестого года, уже новые.

Картина получалась такая:

стольник из «Парадиз-банка» — Д6 ЕА12836122Д,

вологдинский — Б2 АБ47604462Е,

трубачевский — Б2 АБ47588212Е.

Разница между вологдинской и трубачевской купюрами была 72 тысячи 250 баксов.

— Что это значит? — спросил Муха, когда я поделился результатами своих арифметических действий.

— Я знаю, — сказал Боцман. — Когда из банка привозят новые баксы, номера идут все подряд. — Он ткнул пальцем в вологдинскую и трубачевскую купюры. — Эти баксы — из одного банка.

— И даже наверняка из одного сейфа, — добавил я. — Нетрудно догадаться, где этот сейф стоит. В кабинете начальника Управления по планированию специальных мероприятий. Или в бухгалтерии Управления.

— Погодите! — Боцман даже головой потряс. — Выходит, Вологдин работал на Управление? Как и мы?

— Извини, Док, за научную фантастику, — сказал я.

Он отмахнулся:

— Да я сначала и сам себе не поверил.

До Боцмана доходило не слишком быстро, но основательно.

— Да это же… Да… Суки! Они же нас специально подставили! Они и послали нас, чтобы подставить! — Он растерянно огляделся. — Ведь так получается!

— Фигня какая-то, — проговорил Артист. — Они заплатили двести тысяч баксов за Тимоху, триста штук нам плюс двадцать на расходы, не говоря о карманных бабках. Больше чем «пол-лимона» зеленых! И все это для того, чтобы нас сразу угрохали?

— Диковато выглядит, — согласился Док. — Но этому есть еще одно подтверждение. — Он повернулся ко мне: — Когда ты получил в «Парадиз-банке» эти двадцать тысяч?

— Вчера утром.

— А в тот день, когда вы ездили в Никосию, их еще не было. Мы решили, что бухгалтерия не сработала. А если дело вовсе не в бухгалтерии? Сами судите: зачем переводить деньги, если их некому будет получать?

— Но вчера же перевели, — напомнил я.

— Потому что, как выяснилось, получать их есть кому.

Это и была та самая реакция Москвы на сообщение об инциденте на вилле «Креон». Все сходилось.

— Но зачем?! — заорал Боцман. — Зачем?!

— Вот как раз этого мы и не знаем, — сказал я. — Поэтому и ищем ответ. Везде, где только можно. В том числе и в проблемах Назарова. И пока не найдем, и шага не сделаем. Потому что он может стать нашим последним шагом. Теперь тебе все ясно?

— Все, — буркнул Боцман.

— И еще, — продолжал я. — Мы наемники, правильно. Можем говорить: солдаты удачи. Суть от этого не меняется. Да, наемники. Но не знаю, кто как, а я все еще считаю себя офицером армии свободной России. Не той армии, какая сейчас. А той, какая должна быть. И может быть, будет. Вот теперь все.

— Аминь, — подвел итог Трубач.

Когда ребята разошлись по своим номерам, я навел в гостиной порядок, постоял под душем и улегся на кровати, которая была рассчитана человек эдак на шесть. Двоим на ней было бы, наверное, скучновато. А одному и вовсе пустынно.

Сна не было ни в одном глазу. Голова только что не гудела, как трансформаторная будка. И лишь один вопрос метался в ней, как шайба по хоккейной площадке: зачем?

На полях старинных лоций писали: «Там, где неизвестность, предполагай ужасы».

То, что нас подставили, было совершенно ясно. Не случайно. Задуманно. Случайность была лишь в том, что мы выскользнули из ловушки.

Но.

Это сколько же всего нужно было сделать, чтобы создать для нас ловушку на вилле «Креон»! Выкупить у чеченцев Тимоху, собрать всех нас и в жуткой спешке, в один день, переправить на Кипр. А бабки какие? «Пол-лимона» за Тимоху и нам. Двадцать с лишним штук на наши расходы. Да еще пятьдесят тысяч зеленых Пану и его своре. За то, чтобы Вологдин мог пощелкать своим «Никоном», а потом показать эти снимки Назарову? Чтобы тот обомлел от ужаса и согласился на все условия?

Нет. Слишком сложно. Слишком громоздкая схема. Такие комбинации никогда не срабатывают. Любой профессионал это знает. По ходу дела — да, может такого навертеться, что черт ногу сломит. Но планировать такую хитроумную схему загодя — это может только сумасшедший или полнейший дилетант. А те, кто стоял за всем этим, не были ни сумасшедшими, ни дилетантами. У них был свой точный расчет. Какой?

Господи, вразуми!

Еще раз. С нуля. С центра поля. Цель операции? Назаров, конечно. Не мы же. Кому мы нужны? Были, конечно, люди, которые не упустили бы возможности посчитаться с нами. Недаром за мою голову назначили миллион баксов после того, как мы увели из-под носа Басаева корреспондента Си-Эн-Эн Арнольда Блейка и его телеоператора Гарри Гринблата. Но этим делам в обед сто лет. Чеченам сейчас не до нас. Верхи победу празднуют и выторговывают из обосранной России полтораста миллиардов долларов контрибуции, а низы барышничают нашими пленными. Да и не через Управление они бы до нас добирались. К Волкову у них свой счет. И надо думать, немалый.

Значит, цель — Назаров. Цель, судя по всему, очень важная. В таких случаях операция может дублироваться. Одно и то же задание поручается разным группам. Друг о друге они не знают, их действия координируются со стороны. Если вычеркнуть из схемы виллу «Креон», все логично. Вологдин действует по своему плану, мы — по своему. Исходная точка одна и та же — сейф, из которого были вынуты бабки для него и для нас. Конечная — тоже: Нови Двор и пятый километр на польско-белорусской границе. Сходится.

Но ведь «Креон» — факт. Его не вычеркнешь. Могло это быть самодеятельностью полковника Вологдина?

Вот сучара. Прямо как Ленин. Сам умер, но дело его живет.

Могло или не могло? По идее, нет. Сделать такое без приказа — самоубийство. Даже если у него был какой-то свой интерес в этом деле и мы могли ему помешать. Впрочем, это смотря какой интерес. А он мог быть очень серьезным. Более чем серьезным. Розовский прекрасно понимает, что сейчас не те времена, чтобы человек рвал себе пуп за одну зарплату и тем более шел бы на смертельный риск. И он наверняка создал для Вологдина стимул с достаточным количеством нулей. Поэтому Вологдин и сказал: «Потом будет другая жизнь».

Что ж, это было объяснение. Но оно мне не нравилось. Оно было притянуто за уши. Я знал ответ и подогнал под него решение. Как последний двоечник. А я не имел права быть двоечником. Это могло слишком дорого обойтись. Не только мне.

Я еще немного погонял в мозгах эту шайбу и понял: нет. Была деталь, которая торпедировала все мои построения: эти двадцать штук, поступившие на мое имя в «Парадиз-банк» только после того, как в Москве узнали, что Вологдин — труп. А до этого там были уверены, что трупами станем мы. Значит, приказ Вологдин все-таки получил. И приказ совершенно однозначный: свести нас на конус. Выгоды от этого для всей операции были несоизмеримы с затратами и со сложностью организационной схемы. Значит: у этого приказа была самоцель? Убрать нас. Именно нас. И тут я едва не завопил, как Боцман: «Зачем?!»

Ладно, попробуем по методу Артиста. Застольный период. С Назаровым все более-менее ясно. Покупка патента, отказ пойти на сделку с какими-то могущественными «ими», а дальше сюжет покатился, как вагон с сортировочной горки: вербовка Розовского, взрыв яхты, попытка Вологдина выйти на контакт с Назаровым, Нови Двор, Москва. Частных вопросов было, конечно, выше крыши, но основная линия просматривалась четко.

Теперь мы. С сюжетом Назарова мы пересеклись на вилле «Креон». Какое же основное событие нашей пьесы? Без чего не было бы ни «Креона», ни Кипра, ни Управления по планированию специальных мероприятий в нашей жизни?

Если бы в Затопине не появился полковник Голубков.

Он бы не появился, если бы ему не позвонил полковник Дьяков и не попросил найти мой адрес и сообщить мне, что Тимоха жив.

С Тимохой не случилось бы ничего, если бы нам не пришлось прорываться через мост над Ак-Су.

Нам не пришлось бы прорываться через мост, если бы этот сучий Жеребцов…

Стоп. Не тот масштаб.

Голубков не появился бы в Затопине, если бы нас не вышибли из армии. Да, это точней.

Нас не вышибли бы из армии, если бы армия не превратилась в помойку, где…

Суки.

Спокойней.

Нас не вышибли бы из армии, если бы мы не повязали боевиков Исы Мадуева, которые, в свою очередь, повязали этих долбаных медиков этого долбаного капитана Труханова.

Джигиты Исы не стали бы валандаться с медиками Труханова, а просто перестреляли бы их к чертовой матери, если бы не следили за ними восемь дней и не вели скрытую фото- и видеосъемку.

А вели они эту съемку потому, что команда капитана Труханова была задействована в реализации программы «Помоги другу».

Ух ты. Куда это меня занесло?

А ведь, похоже, туда.

Да, нас не вышибли бы из армии, если бы мы не принесли снимки и видеозапись командарму, а он не сообщил бы об этом в Москву. Ему не о чем было бы сообщать, если бы не существовало программы «Помоги другу».

Программы, разработанной Управлением по планированию специальных мероприятий.

Все так. И что? Как это сопрягается с виллой «Креон»?

Связь была, я это нутром чувствовал. Какая?

Но больше ничего в голову не приходило. Шайба вышла из игры и укатилась за ворота. Команды ушли на перерыв. Счет на табло был не в нашу пользу.

Еще минут пятнадцать я покатался с боку на бок по необъятной кровати, пободал подушки и окончательно понял, что не засну. А раз так, нечего и валяться. Тем более что до завтрака оставалось меньше часа. Я послонялся по номеру и включил телевизор. По «НТВ плюс» шла программа «С добрым утром, Россия», какой-то доморощенный Бой Джордж старательно пел о том, как он ее не любит. Придурок какой-то. Если не любишь, на кой хрен петь?

На других каналах была одна турецкая и две греческие программы. Я потыкал кнопки на пульте и вернулся на «НТВ». И сразу попал на информацию, в которую сначала не въехал, зато потом…

На кадрах каких-то дымящихся обломков диктор сообщил:

— Мы получили дополнительные сведения о вчерашнем трагическом происшествии с военно-транспортным вертолетом в Чечне. Как сообщили нашему корреспонденту в Федеральной службе безопасности, вертолет был сбит в трех километрах от Грозного радиоуправляемой ракетой класса «земля — воздух». Находившиеся на борту командующий армией генерал-лейтенант Гришин и три члена экипажа погибли. Адъютант командующего, подполковник Лузгин, доставленный в госпиталь имени Бурденко, скончался во время операции. Чеченская сторона категорически отрицает свою причастность к этому террористическому акту…

Вот тут меня и ожгло.

Генерал-лейтенант Гришин. Наш командарм.

Его адъютант, подполковник Лузгин, которому я под горячую руку пообещал вышибить мозги.

И которому командарм с подачи Дока приказал выяснить, сколько человеческих органов было получено в ходе реализации программы «Помоги другу» и сколько использовано в наших госпиталях.

Я не очень-то верю во все эти НЛО, параллельные миры и прочую хренобень, которой пудрят людям мозги несчетно расплодившиеся экстрасенсы. Но в существование вокруг Земли некоего информационного поля, в котором есть все ответы на все вопросы, — в это, пожалуй, верю. Иначе ничем не объяснить, почему, когда на полную мощность включаешь мозги в поисках ответа на какой-нибудь вопрос — обязательно его находишь. Чуть раньше или чуть позже. И чаще всего — совсем не там, где искал. И его величество Случай здесь ни при чем. Если случайности повторяются, это уже не случайности, а самая настоящая закономерность.

Даже если бы диктор программы «С добрым утром, Россия» больше ничего не сказал, с меня и этого бы хватило. Но он продолжал:

— В штабе армии нам сообщили, что генерал-лейтенант Гришин направлялся в Ставрополь, где у него была назначена встреча с Генеральным прокурором России. Пресс-секретарь генпрокурора высказал предположение, что командарм Гришин намерен был передать в Генеральную прокуратуру какие-то документы, важность которых и предопределила, вероятно, обращение Гришина к Генеральному прокурору, а не в военную прокуратуру. Никаких документов на месте катастрофы не обнаружено. Следствие продолжается…

Я выключил телевизор.

Сюжет стал очевиден, как трассирующая очередь в темноте. И он был не такой, каким я его предположил. В нем не было места частностям, вроде нашего прорыва через мост над Ак-Су. Он состоял из смертей.

Десять боевиков во главе с полевым командиром Исой Мадуевым.

Восемь медиков команды капитана Труханова.

Генерал Жеребцов.

Командарм Гришин и его адъютант подполковник Лузган.

Общее в этих смертях было одно: все эти люди знали о программе «Помоги другу».

Только нас не было в этом мартирологе. Наши имена должны были появиться в нем на вилле «Креон».

С добрым утром, Россия!..

Тенькнул звонок внутреннего телефона. Я взял трубку. Звонила Анюта. Этот кровосос Шнеерзон заставлял ее, когда не было работы с туристами, выполнять обязанности ночного портье.

— Доброе утро, Сережа, — сказала она. — Я вас не разбудила? К вам гость. Говорит, что он тренер вашей команды. Вы примете его у себя? Или спуститесь в холл?

— Пусть поднимается, — ответил я и положил трубку.

Минуты через три раздался стук в дверь.

— Войдите, — сказал я.

Дверь открылась. На пороге стоял полковник Голубков.

IV

Факс из Цюриха Назаров получил на другой день после тяжелого ночного разговора с Розовским. Это было заключение медицинского консилиума, подписанное главным невропатологом центра Ниерманом и иерусалимским профессором Ави-Шаулом. Оно занимало пять страниц убористого текста, было снабжено данными компьютерной томографии, таблицами, характеризующими динамику активности мозговых центров, кардиограммами, многочисленными анализами. Но все выводы уместились в одной строчке: «Перспективы ремиссии представляются маловероятными».

Это означало, что Анна умрет.

Ни один мускул не дрогнул на крупном бледном лице Назарова. Он это и раньше знал. Еще три года назад, когда Анна слегла, он перечитал всю литературу, которая имела хоть малейшее отношение к этой редкой, стопроцентно неизлечимой болезни, вызывал на консультации виднейших невропатологов, психиатров и нейрохирургов. И понял: это была не болезнь.

Это была судьба.

Но надежда все-таки не оставляла его. Он верил не в возможности медицины, хотя его финансирование превратило клинику Ниермана в лучший в мире центр по исследованию рассеянного склероза и других болезней, связанных с поражением головного мозга. Он верил в другое: Анна будет жить, пока между ними есть незримая душевная связь, пока он сможет подпитывать ее угасающие силы энергией своего сердца, своей воли, своей неукротимой верой в бессмертие жизни.

Но… не было Сашки. С его смертью прервалась связь с Анной. Когда после взрыва яхты на пятый день он пришел в сознание и понял мгновенно, что Сашки нет, — словно бы взорвалась еще одна бомба, еще одно черное солнце, на этот раз в его голове. Его вновь швырнула в небытие чудовищная, темная, страшная сила.

Жизнь потеряла смысл.

Он что-то делал, что-то говорил, куда-то шел, летел, плыл. Он понимал, что голос в телефонной трубке — это голос профессора Ниермана, что профессор говорит о том, что известие о спасении господина Назарова окажет самое благоприятное воздействие на Анну, но она не может лично поговорить с ним, так как поражение распространилось на речевые центры. Он понимал, что рафинадная глыба каррарского мрамора на нежно-зеленом газоне кладбища Сен-Жермен-де-Пре — это могила его сына, там, под этим камнем, лежит он, он сбежал туда прямо из капитанской рубки яхты «Анна», легко поднял из кресла свое молодое сильное тело и опустил его прямо сюда, под этот мрамор. Он понимал, что молодые люди с телекамерами, фотоаппаратами и диктофонами и немолодые прокуренные дамы в мини-юбках, собравшиеся в конференц-зале парижского отеля «Уолдорф-Астория», — это журналисты, что они ждут от него сенсационного заявления о том, кого он считает организатором направленного против него террористического акта, и он спокойно, даже с легкой иронией, сказал, что вынужден их разочаровать, сенсации не будет, что у него есть свои предположения на этот счет, но доказательств нет никаких, поэтому он воздержится от комментариев.

Он понимал, наконец, что выплывший из утреннего тумана остров с высокими пальмами вдоль белой полоски пляжа и теснящимися в густой зелени корпусами отелей и небольших вилл — это Кипр, где ему придется жить тайно.

Но понимание это было каким-то механическим, неодушевленным. Он не жил. Он существовал. Его организм на удивление быстро справился с последствиями тяжелейшей контузии, зажили ушибы и переломы ребер. Душа, однако, оставалась мертвой, окаменевшей от космического мороза, который обрушился на него сквозь дыру, проделанную взрывом бомбы. Она оттаивала медленно, с мучительной болью, как оттаивает отмороженная рука, и боль эта становилась все сильнее и сильнее. И в какой-то момент, когда она стала совсем невыносимой, раздирающей сердце и мозг раскаленными добела стальными когтями, он вдруг понял: сейчас боль кончится, потому что он умрет… И она кончилась. Кровавый пот на лбу опахнуло бризом, прохладным и нежным, как руки Анны. В уши ворвался оглушительный хор цикад.

Это означало: ему дарована жизнь.

И он проклял Его, даровавшего ему эту… нужную ему, как… такую… какую… со всеми святителями… до двенадцатого колена… распро… и во веки веков жизнь.

Если бы воинские звания присваивались по словарному запасу, он стал бы Главным маршалом артиллерии.

И небо не обрушилось на него, не смыла в море вздыбившаяся волна, не испепелила молния.

Он был обречен жить.

И уже знал для чего.

«Перспективы ремиссии представляются маловероятными».

«Растение… Я вам, скотам, покажу растение!..»

Назаров аккуратно подровнял листки факса и убрал их в ящик письменного стола. Около часа изучал развернутую сводку по нефти, подготовленную по его приказу Розовским. Потом откинулся на спинку офисного кресла и застыл в нем, неподвижно глядя в высокое стрельчатое окно, за которым в свете закатного солнца покачивались литые пики кипарисов.

Он думал.

Все просто, когда все знаешь. Но всего не дано знать никогда. Поэтому экономика — только наполовину наука. А на вторую половину — искусство. Понять — чтобы предугадать. Предугадать — чтобы опередить. А опередить, стать первым — это и значило победить.

По своей сути Назаров был «хаос-пилотом» — менеджером, принимающим решения, вытекающие не из точных расчетов, а подсказанные интуицией. Даже самый гениальный шахматист, способный просчитывать ситуацию на десятки, а то и сотни ходов вперед, не может стать крупным предпринимателем или политиком. Он исходит из неизменности значения ферзей и слонов. А в жизни переменчиво все. Не только в будущем и настоящем, но даже и в прошлом.

Модель мироздания, существовавшая в сознании Назарова, базировалась на информации, которой обладали очень немногие, помогала ему очень точно предугадывать ход событий. Но лишь в короткий романтический период новоявленной российской демократии он делал попытки поделиться своими выводами с другими. К нему прислушивались. Гайдар, исполнявший обязанности председателя правительства, — дольше. Сам Ельцин — гораздо меньше. Первая размолвка между ними произошла еще накануне президентских выборов 1991 года. Назаров был резко против того, чтобы Ельцин шел на выборы в связке с кандидатом в вице-президенты Руцким. Вместо того чтобы заигрывать с коммунистическим электоратом, не делавшим тогда никакой погоды, нужно было устроить показательный процесс над КПСС по типу Нюрнбергского и навсегда выбить почву из-под ног коммунистов. Ельцин не прислушался к мнению своих приверженцев, среди которых был и Назаров, и поплатился за это событиями октября 1993 года, когда пришлось подгонять к Белому дому танки и выковыривать оттуда бравого генерала. Вторая размолвка Назарова с Ельциным была и последней. Вместо того чтобы оставить во главе правительства Гайдара и дать ему возможность форсировать начатые реформы, Ельцин остановил свой выбор на Черномырдине, обладавшем, как и все крупные руководители его генерации, умением ничего не менять, создавая при этом иллюзию серьезной деятельности.

Из политика, вознесенного на вершину власти мощной демократической волной, Ельцин превратился в политикана. И стал неинтересен Назарову.

Больше со своими советами он не лез, да никто их у него и не спрашивал. Назаров иногда лишь головой качал, поражаясь тому, как всего за каких-то четыре года Ельцин умудрился так разбазарить свой огромный политический капитал, что даже безродный, как дворняга, никому до этого не известный демагог Зюганов стал для него серьезнейшим соперником.

Назаров перестал интересоваться большой политикой еще и потому, что понял: Россия вступила в тот период своего развития, когда ею управляют не президент, не правительство и тем более не Госдума. Все решения диктовались не государственными деятелями, а глубинными процессами, происходившими в экономике страны. А происходил там глобальный передел собственности. В борьбу вступили акулы молодого российского бизнеса. И понятно, что наибольшей остроты эта борьба достигла в отраслях, дающих быстрый экономический эффект. Лес, цветные металлы, нефть.

Назаров занимался нефтью от случая к случаю, используя ее чаще всего для расплаты по бартерным сделкам. На изобретение долго жившего в России техасского инженера он наткнулся случайно и сразу понял, что обладание патентом может принести немалую прибыль. Но особого значения этому делу он поначалу не придал и патент приобретал так — на всякий случай. По-иному взглянуть на него Назарова заставили, как ни странно, его конкуренты — люди, стремившиеся взять под контроль нефтяную промышленность.

Они не афишировали себя. Некоторых из них Назаров знал, о других догадывался. Они занимали незаметные, не на виду, должности руководителей холдинговых компаний, вице-президентов или даже просто консультантов банков. Но это была очень сильная группа. У них были свои люди в правительстве, в президентском окружении, влиятельное лобби в Госдуме. Друг другу они были готовы горло перегрызть, но вставали плечом к плечу, когда кто-то со стороны делал попытку влезть в нефтяной бизнес.

У Назарова не было никакого желания вступать с ними в конфронтацию. Средоточие его основных интересов находилось в области электронной промышленности и в ВПК — там, где были наработки высокой технологии и требовалось лишь финансировать их завершение, сориентировать в координатах мирового рынка и найти устойчивые рынки сбыта. И если бы за патент ему предложили разумную цену, он, скорее всего, согласился бы. Но объявленная цена была в десятки раз больше разумной. И это мгновенно насторожило Назарова. Прощупывая контрагентов, он предложил им создать на паях компанию для производства установок и дальнейшей разработки Самотлора. Они отказались, даже не проконсультировавшись с партнерами и не поинтересовавшись условиями сделки. Из чего Назаров заключил, что патент конкурентам нужен не для того, чтобы его использовать, а совсем наоборот — чтобы его не использовать. И чтобы его не мог использовать никто другой.

Это понимание дало ему даже беглое ознакомление с ситуацией на нефтяном рынке. Передел там еще не был закончен. Более девяноста процентов акций Тюменской нефтяной компании, которой принадлежал Самотлор, находилось в руках государства. Все шло к тому, что эти акции рано или поздно поступят на открытый рынок. И появление Назарова с патентом и планами намного увеличить добычу нефти на изгаженном Самотлоре могло мгновенно поднять котировку акций на сотни пунктов. А раз взлетят акции, значит, и цена контрольного пакета увеличится не на один десяток миллионов долларов.

И Назаров отказался продать патент. Тогда «они» повысили цену. Он вновь ответил отказом.

Большой бизнес — занятие не для чистоплюев. Назарову не раз приходилось с помощью своих экспертов отыскивать лазейки в дырявом российском законодательстве, чтобы уйти от людоедских налогов, взятками продавливать свои проекты сквозь чиновничьи препоны, с помощью связей и тех же взяток выбивать льготы для своих предприятий. Все так делали. Но в этот раз он твердо сказал: «нет». Свои деньги на патенте он и так заработает, а помогать кому-то скупать за бесценок остатки национального богатства России — перебьетесь, господа.

Но он недооценил решимости своих контрагентов. Потому что не понял масштабности их планов. Понял лишь теперь, когда изучил подробнейший аналитический отчет о состоянии не только российского, но и всего мирового рынка нефти.

Речь шла не только и даже не столько о Самотлоре. В руках государства до сих пор оставались контрольные пакеты акций практически всех нефтяных компаний. Вся Западная Сибирь. Ямал. «Коми-нефть». Вся Восточная Сибирь. Приморье. Татарстан. Башкирия. Удмуртия. Оренбург. Поволжье, Краснодар. Северный Кавказ. И не было в России ни одного месторождения, которое не заводнили бы, не изуродовали, не изнасиловали безудержным браконьерством во имя единственной цели — дать круглую цифру, отчитаться, прищелкнуть каблуками: «Задание партии и правительства выполнено и перевыполнено!» А для тех, кому адресовались эти лакейские рапорты, это означало: приток нефтедолларов обеспечен, можно еще некоторое время спокойно жрать, пить и нашпиговывать танками и ракетами дружественные режимы.

Да и только ли в России так было? А в Азербайджане — не так? В Туркмении? В Казахстане? На Украине?

Здесь пахло не десятками и сотнями миллионов долларов — миллиардами и даже десятками миллиардов.

И ключ от этих миллиардов был в руках у Назарова. Этим ключом был патент.

Слишком поздно он это понял. И заплатил за ошибку страшную цену.

У него уже не было ни малейших сомнений в том, кто направлял руку убийц. Сами убийцы его не интересовали. Они были инструментом. И только. Он был намерен предъявить счет не исполнителям, а организаторам. Не составляло особого труда узнать их фамилии, адреса, получать полную информацию об их привычках, распорядке дня, ежедневных маршрутах. Не составляло труда найти исполнителей, на это был Губерман и его служба из бывших сотрудников «Альфы». Назаров брал в руки оружие только во время службы в армии да иногда на охоте, которую приходилось устраивать, чтобы в располагающей к душевной разнеженности обстановке установить контакт с нужными для дела людьми. Но сейчас он словно бы вновь представил, как злобно бьется в его руках «Калашников», как пули кроят жирные, изнеженные тела его врагов и размалывают их головы.

Это было сладкое, греющее сердце видение.

Но он отогнал его от себя. Он никогда не прибегал к таким методам конкурентной борьбы. Он был человеком жестким, иногда беспощадным, но такие методы были глубоко противны его натуре. Отнять у человека жизнь может только Тот, кто ему эту жизнь дал. Назаров не хотел оставить сыну страну, где конфликты между деловыми партнерами решаются пулей или ножом. И хотя от него самого мало что зависело, он к этому руку приложит.

Нет, счет его будет другим. Они лишили его жизнь смысла. Он лишит смысла их жизнь: отнимет деньги и власть, которую деньги давали. А иного смысла и не было в их злобной звериной жизни. Он превратит их в живые трупы.

Так он и сделает.

Назаров еще раз пробежал взглядом аналитическую сводку и вышел из комнаты. Пока он шел по коридору и спускался по лестнице, молодые турки-охранники, дежурившие во всех углах виллы, при его приближении вытягивались в струнку. В руках у них были девятимиллиметровые английские пистолеты-пулеметы «бушмен», из верхних карманов курток торчали антенны переговорных устройств.

Дверь в компьютерную оказалась незапертой. За экраном монитора сидел Розовский с неизменной погасшей сигарой во рту. Увидев в дверях Назарова, он ткнул в какую-то кнопку, убирая с экрана картинку, и встал.

— Ты хочешь поработать? Садись, я потом закончу, мне не к спеху.

— А я думал, ты уже улетел, — заметил Назаров.

— Ты этого хочешь? — спросил Розовский.

Назаров безразлично пожал плечами:

— Мне казалось, этого хочешь ты.

— Если не возражаешь, я повременю с отъездом.

— Рассчитываешь, что я передумаю?

— Да. Ты разумный человек и в конце концов поймешь…

— И не рассчитывай на это. Я никогда не был разумным человеком в твоем понимании. А сейчас тем более не собираюсь.

Розовский хотел что-то сказать, но лишь вяло махнул рукой и молча вышел. Пришибленный он был какой-то. Назарову даже стало жалко его. Мелькнула мысль: вернуть его, ободрить, рассказать о том, что он задумал, — чтобы Борис зажегся, как это всегда бывало, азартно включился в обсуждение всех деталей.

Но дверь за Розовским уже закрылась. Да и вряд ли зажег бы его план Назарова. Наоборот: вверг бы в панический ужас. Трусом был его старый друг. Назаров и раньше это знал. И не раз, случалось, раздраженно ему кричал: «Если бы я прислушивался к твоим предостережениям, мы до сих пор бревна бы на Енисее ловили!» Но сейчас это была не просто трусость, а прямо какая-то патология. Что с ним? Что его могло так сломать?

Не хотелось об этом думать. Какое-то равнодушие чувствовал Назаров к Розовскому. Кончилась их тридцатилетняя дружба? Ну, кончилась — значит, кончилась. Все в его жизни кончилось. Осталось только одно — дело.

Назаров сел в кресло и вернул на экран программу, с которой работал Розовский. И одного взгляда на знакомые названия фондов, холдингов, ассоциаций и банковских структур ему было достаточно, чтобы понять, чем занимался Розовский: высчитывал, сколько его денег вложено в дело. Это неприятно царапнуло. Спешит. Но, в конце концов, это его деньги.

Назаров сбросил информацию на дискету и вызвал центральную базу данных. Пока компьютер загружался, сидел, откинувшись на высокую спинку кресла, и машинально барабанил пальцами по подлокотникам.

Что-то не нравилось ему в его плане. Он был прост и на первый взгляд достаточно эффективен: самому скупить контрольные пакеты акций сибирских нефтяных компаний — всех, на сколько хватит свободных денег, потом построить завод по производству установок, смонтировать установки на скважинах и эксплуатировать восстановленные месторождения.

План сам по себе был хорош, но не достигал главной цели, А цель его была не прибыль, а полное разорение этих ублюдков. Для этого нужно было взять под свой контроль не половину, не три четверти, а все до одной сибирские компании. А в идеале — и не только сибирские.

Даже не вызвав еще на монитор необходимые данные, Назаров уже понимал: денег не хватит. Но он терпеливо просидел часа три за компьютером, скрупулезно просчитывая, какие программы можно свернуть, какие, инвестиции приостановить, какие компании вообще продать. Набралось немало, почти на полмиллиарда долларов. Но это покрывало не больше трете необходимых расходов. Назаров, не задумываясь, ликвидировал бы все структуры своего концерна, но многие дела находились в начале раскрутки, продать их можно было лишь за сущий бесценок. Это было не только в высшей степени неразумно, но не решало и главной проблемы: для широкомасштабной операции, какой ее задумал Назаров, средств всё равно не хватило бы.

Привлечь западных компаньонов? Немцы, с которыми он подписал в Гамбурге договор о намерениях, отпали. Они были насмерть перепуганы взрывом яхты. Да и не такие средства, которые они собирались вложить в проект, были ему сейчас нужны. У него было достаточно знакомых среди очень крупных финансистов и в Европе, и в Штатах, Назаров не сомневался, что сумеет заинтересовать их прибылями, которые обещало дело. Но это требовало времени. А времени, как он понимал, уже не было.

Недаром именно сейчас появился на Кипре этот полковник, непонятно как и почему убитый на вилле «Креон», и эта шестерка спортсменов, ввергшая Розовского в животный ужас. Это был знак, что ситуация на нефтяном рынке России вот-вот разрешится.

Второе соображение было более общего плана. Перед президентскими выборами оголили все статьи бюджета и выплатили зарплаты и пенсии. Сейчас платить было нечем. Недовольство в стране нарастало, его умело использовала оппозиция, и у правительства был небольшой выбор: либо на полную мощность включать печатный станок, либо срочно продавать остатки госимущества. Второе было во всех отношениях гораздо разумнее; надо полагать, такое решение уже было принято.

Да, времени не было.

Темнота за окнами давно сгустилась, между черными кронами кипарисов мерцала какая-то звезда. А Назаров все вышагивал по комнате, от двери к окну, от окна к двери…

Как только передел нефтяного рынка произойдет, патент утратит свою разящую силу. Его контрагенты даже охотно пойдут на то, чтобы создать совместно с Назаровым компанию по производству установок. Зачем отказываться от десятков и сотен миллионов тонн дополнительной нефти? Даже широко разрекламируют проект, это поднимет котировку акций компаний — их компаний — и позволит очень неплохо сыграть на скачке биржевого курса. Элементарно: скупаются акции собственных компаний — устраивается шумная презентация проекта с показом по ТВ; как результат — котировки повышаются; котировки повышаются — акции продаются уже по новой, высокой цене. А если сделка фьючерная — с уплатой за акции не сразу, а через какое-то время, — то ни цента в эту операцию и вкладывать не надо. Просто разница курса покупки и курса продажи спокойно кладется в карман. Если влезает.

Назаров резко остановился.

Он нашел решение. Это было то, что надо. Не нужно никаких компаньонов. Не нужно никаких дополнительных средств. Эти ублюдки сами оплатят свое разорение.

Нужно только одно — сделать это очень быстро.

Назаров вернулся за компьютер. Через полтора часа подробные инструкции были готовы и отправлены по «Интернету» в Москву.

Операция началась.

Назаров выключил компьютер и потянулся. От долгого сидения в кресле затекла спина, ныли переломанные ребра. Он прошел на кухню, постоял у раскрытого холодильника. Но есть не хотелось. Налил полфужера виски и поднялся в библиотеку мимо недремлющих охранников. По «НТВ плюс» шел какой-то американский боевик. Минут сорок Назаров сидел перед телевизором, пока не поймал себя на том, что не понимает, кто кого ловит и кто от кого убегает. Мысли его были заняты совсем другим. Он выключил телевизор и подошел к книжному стеллажу. Но книги здесь были только на греческом и арабском — даже на английском не было ни одной. Он допил виски, еще немного походил по толстому ковру и вышел во дворик.

Была глубокая глухая ночь. Молчала набережная. Гремели цикады. Садовые фонари отражались в неподвижной воде бассейна. Царица ночь. Бездонная. Прекрасная. Страшная в нечеловеческой своей красоте.

Назаров спустился по мраморным ступеням и направился к своему излюбленному месту под дубом. И уже подойдя, с удивлением остановился. В шезлонгах сидели два каких-то человека. При приближении Назарова они встали. Один из них был Губерман, второго Назаров видел впервые: чуть выше среднего роста, худощавый, в аккуратном спортивном костюме, с молодым спокойным лицом и светлыми, не слишком коротко подстриженными волосами. Обычный, ничем не примечательный парень. Если бы не грация молодого сильного зверя, с какой он поднял из глубокого шезлонга свое гибкое тело. И если бы не взгляд его серых глаз. Такой взгляд Назаров видел у лейтенанта, командира Сашкиного взвода, под Кандагаром, куда прилетал он проведать только начинавшего службу сына. Такой взгляд был и у Сашки, когда он вернулся домой после двух лет в Афгане.

Это был взгляд человека, который слишком часто смотрел в лицо смерти.

— Мы вас ждали, шеф, — проговорил Губерман. — Познакомьтесь. Это Сергей Пастухов, капитан второй сборной команды Московской области по стрельбе. Человек, которому поручено выкрасть вас и доставить в Россию. Он был столь любезен, что согласился рассказать вам то, о чем мне говорить было бы очень тяжело и больно.

Назаров кивнул:

— Садитесь.

Но не успели они расположиться в шезлонгах, как включился радиопередатчик в куртке Губермана:

— Я Второй, вызываю Первого. Второй вызывает Первого. Прием.

— Извините, — сказал Губерман и вытащил рацию. — Я Первый. Докладывайте. Прием.

— Объект приехал на такси в аэропорт Ларнаки. Купил билет первого класса на самолет до Женевы. Вылет рейса в пять тридцать. С собой у него только кейс. Сидит в баре. Возвращаться на виллу, судя по всему, не собирается. Как поняли?

— Понял вас. Купите билеты в туристический класс. И забронируйте место для меня. Позвоните в Женеву, в «Рента кар», закажите машину напрокат. Она должна нас ждать возле зала прилета. Встретимся в самолете. Как поняли?

— Понял вас, Первый. Все?

— Да, все. Конец связи, — сказал Губерман и убрал рацию.

— Объект — кто? — спросил Назаров. Губерман немного помолчал и ответил:

— Розовский.

Назаров повернулся к Сергею:

— Слушаю вас.

Пастухов выложил на стол диктофон и нажал клавишу «плей».

V

Лишь когда «Каравелла» израильской компании Эль-Аль, совершавшая рейс по маршруту Тель-Авив — Ларнака — Афины — Женева набрала полетную высоту и погасли транспаранты, предписывающие пристегнуть ремни и воздержаться от курения, Розовский позволил себе немного расслабиться. Он снял пиджак и положил его на соседнее свободное кресло, распустил стискивавший шею галстук, от которого основательно отвык за два с лишним месяца, проведенных на Кипре, не без усилия — из-за живота — нагнулся и расшнуровал светлые саламандровские туфли, чтобы ноги не затекли за три с лишним часа, которые ему предстояло провести в воздухе.

По внутренней трансляции прозвучало объявление на иврите и английском. Иврит Розовский совсем не знал, английским владел в пределах разговорного минимума, но этого хватило, чтобы понять, что полет проходит на высоте восемь тысяч метров со скоростью семьсот пятьдесят километров в час. Цифры успокаивали. Они означали, что с каждой минутой он на двенадцать с половиной километров удаляется от смертельной опасности, которую обнаружил лишь по чистой случайности и которой только чудом сумел избежать…

Минувшим вечером он с трудом дождался, когда Назаров освободит компьютер. Спеху особого не было, свои расчеты он мог вполне закончить и завтра, но Розовского заинтересовало, над чем так долго трудится шеф. Все серьезные разработки он обычно поручал либо ему, Розовскому, либо программистам в лондонском офисе или в Москве, сам же пользовался компьютером в основном для контроля за ходом реализации своих многочисленных проектов. А после взрыва яхты за компьютер вообще почти не садился — начинались головные боли и быстро уставали глаза. И нынешний случай был совершенно необычным.

Когда Назаров вышел, наконец, из кабинета, в котором был установлен «Сан ультра спарк», и прошел сначала на кухню, а потом в библиотеку (с верхней веранды было видно, как осветились мавританские окна библиотеки), Розовский поспешил занять его место у компьютера, плотно прикрыв за собой дверь.

Никаких следов расчетов, которые почти пять часов вел Назаров, в оперативной памяти «Спарка» не было. Не было их и на дискете, лежавшей на столе рядом с монитором. Розовский сунул дискету в приемное устройство: на ней были его собственные вычисления — доля в предприятиях Назарова. Общая сумма была значительная — почти двести миллионов долларов. Но сложность заключалась в том, что все эти деньги были в обороте, практически неликвидны. А свободных денег Розовский на своем счету не держал, всю свою долю прибыли он немедленно вкладывал в другое дело. Деньги должны работать, а не лежать без дела. Но сейчас Розовского интересовала не собственная бухгалтерия.

Он внимательно просмотрел содержимое всех ящиков офисного стола в поисках дискеты, на которую Назаров обязательно должен был сбросить расчеты — не в «Звездные войны» же он все это время играл! Пусто. Розовский задумался. Если дискета существует — а в этом сомнений почти не было, — то она может находиться только в кабинете Назарова.

Розовский понимал, что окажется в постыдном и даже опасном положении, если Назаров застанет его шарящим в письменном столе. Но выхода не было, дело — как все больше убеждался Розовский — того стоило. Он вышел на террасу второго этажа и осторожно заглянул в окно библиотеки.

Назаров, с фужером в руках, сидел в глубоком кожаном кресле перед включенным телевизором. Розовский решился. Он вошел в кабинет шефа, оглядев почти пустую столешницу, выдвинул верхний ящик стола. И сразу нашел то, что искал: дискета была подколота к гармошке какого-то объемистого факса на английском языке. Розовский даже не стал и пытаться перевести текст. Он взял дискету и быстро вернулся в компьютерную.

Сначала он ничего не понял. Это была обычная проверка финансового состояния принадлежащих Назарову компаний и фирм. Правда, очень детальная. И в отдельную строку выносились суммы, которые — как нетрудно было догадаться — без ущерба для дела можно было использовать в других целях.

Сокращение инвестиций.

Замораживание проектов, находившихся в самой начальной стадии.

Отказ в предоставлении кредитов третьим лицам, даже под большие проценты.

Становилось все очевиднее: Назаров аккумулировал свободные средства. И Розовский уже начал догадываться зачем.

Но неожиданно информативный материал на экране оборвался, возник текст, от смысла которого Розовский похолодел.

Это был приказ руководителям всех подразделений концерна немедленно начать скупку акций нефтяных компаний. Не Самотлора. Не Тюмени. Не Западной или Восточной Сибири. Всех. Всех российских компаний.

Всех! Он сошел с ума. Ни малейших сомнений. Сошел с ума. Спятил. Свихнулся!

Не меняло сути дела и то, что сделка фьючерная: расчет — через три недели после покупки.

Три недели! Акции все время ползут вниз, Розовский только вчера передал Назарову сводку с диаграммами, в которых способен разобраться самый тупой школьник. Если за эти три недели котировка снизится даже на три-четыре пункта (а она снизится на десять, а то и больше), Назаров — полный банкрот, весь его концерн пойдет с молотка и не покроет даже десятой части долга!

А от следующей мысли Розовский даже с кресла вскочил. Да ведь не только Назаров банкрот! Банкрот и он, Розовский, его деньги тоже в общем деле! Да как он посмел — не спросив, не посоветовавшись…

От отчаяния Розовский готов был завыть. Он проклинал этих бездарных ублюдков, которые даже бомбу на яхте не смогли как следует заложить. Кажется, сейчас он мог бы задушить Назарова собственными руками!

Это была самая настоящая катастрофа. Катастрофа, которая стократ усугублялась тем, что на рынок будут выброшены не только реально существующие акции, Назарова захлестнет шквал акций мифических, которых никто никогда в руках не держал и держать не будет. И их выбросят на биржу в первую очередь те, кто контролирует нефтяной рынок. Они будут продавать, продавать и продавать, чтобы сбить котировку. А через три недели не будет уже иметь никакого значения, реальна ли акция, отпечатана ли она на гербовой бумаге с водяными знаками или существует только во фьючерсном договоре. Реальна будет лишь разница в цене покупки и цене продажи. А при таком масштабе, на который замахнулся Назаров, — это десятки миллиардов долларов.

Боже милостивый! Он в самом деле сошел с ума? Или?..

Это «или» было страшнее любого банкротства.

Вся эта ошеломляюще грандиозная комбинация имела смысл только в одном случае: если в течение трех отведенных на все недель, ближе к их концу, когда ажиотаж достигнет высшей своей точки и пойдет на спад, Назаров, как опытный игрок в покер, выложит к своим четырем тузам главную карту — джокера. Такой джокер у него был — пресловутый патент. Патент, который способен удвоить и утроить запасы даже самых бросовых нефтяных месторождений. Который в момент своего обнародования поднимет котировку всех без исключения нефтяных компаний на десятки и даже сотни пунктов. А это будет означать, что Назаров, не затратив ни единой копейки, всего лишь выбросив на рынок купленные акции уже по новой, удесятеренной цене, получит разницу биржевых курсов.

Десятки миллиардов долларов.

Долларов!!!

А те, кто акции продавал, останутся в трусах и галстуках от Кардена.

Вся кровь бросилась Розовскому в голову.

Именно эти десятки миллиардов и есть безумие. Самоубийство! Отдав приказ начать скупку акций, Назаров подписал себе смертный приговор. Мало того, на этом приговоре стоит гриф: «Исполнить немедленно».

Теперь уж они не промахнутся. И бомбу заложат как надо. И не одну, чтоб наверняка…

Розовский понимал, что план, в который он был вовлечен полковником Вологдиным, преследует — после неудачного взрыва яхты — вполне определенную цель: нейтрализовать Назарова, вывести его из игры на то время, пока идет передел нефтяного рынка. Физическое уничтожение Назарова было чревато политическими осложнениями, а с точки зрения интересов дела — совершенно излишне. Достаточно просто изолировать Аркадия на некоторое время — в том же Лефортово, под предлогом возобновления старого уголовного дела о приписках в шесть тысяч рублей. А потом дело закрыть. И он уже никому не будет опасен.

Теперь менялось все. Если удастся выманить его на польско-белорусскую границу, там встретят его убийцы с пулеметами, а не следователь генпрокуратуры с ордером на арест. Не удастся — уничтожат на месте. Здесь, на Кипре, на этой же вилле. В любом другом месте, где он надумает скрыться. Даже не в самом этом месте — еще на пути к нему.

Но самое ужасное, что Аркадий даже не будет и пытаться скрыться. Он отрезал себе все пути к отступлению. Ситуацию на бирже можно будет переломить только в том случае, если обнародование патента — другими словами, презентация проекта восстановления нефтеносности всех российских месторождений — произойдет взрывоподобно, гласно, с привлечением ТВ и экономических обозревателей ведущих газет, наших и западных. И состояться эта презентация должна только в Москве. Но в таком случае Назаров — безусловный труп. А вместе с ним трупами станут все, кто случайно или не случайно оказался с ним рядом. И в их числе — сам Розовский.

Растерянность и отчаяние сменились решимостью. Нужно было действовать. Не теряя ни единой минуты. У него был только один-единственный шанс уцелеть — максимально быстро оказаться как можно дальше от этой виллы, от Кипра, и главное — от самого Назарова.

Розовский не стал даже возвращать дискету на место — на это уже не было времени. Он лишь вызвал на дисплей резервный счет Женевского банка. На счету фирмы в Женеве оказалось больше трехсот миллионов долларов. Вот из них он и возьмет свою долю.

Розовский стер из памяти «Спарка» полученную им информацию, погасил свет и вышел из компьютерной. Поднялся на верхнюю террасу: свет в библиотеке еще горел. Неспешно, попыхивая сигарой, чтобы не возбудить никаких подозрений охраны, прошел в свою комнату и быстро переоделся. Через десять минут он уже ехал на такси в ларнакский аэропорт.

…Чем дальше «Каравелла» удалялась от Кипра, тем больше успокаивался Розовский. Пассажиров в салоне первого класса было немного, целые ряды пустовали; кресла были просторные, колени не упирались в спинку передних кресел, как в туристском классе, можно было расположиться, как душа того пожелает, и не беспокоиться о том, что кто-то из соседей поморщится от дыма его «Коронас».

Миновали Афины. «Каравелла» шла над Италией. Привычного «Уайтхолла» в баре самолета не оказалось, пришлось довольствоваться «Джонни Уокером». Тоже неплохое виски, очень недурственное. Хоть и не из дешевых. Но не пить же плебейский «скотч» только потому, что он халявный. Он мог себе позволить не думать о деньгах. Он был богат. Он был свободен. И главное — он был жив. Может быть, это и есть счастье?

Розовский уже знал, что будет делать в ближайшие часы. Из аэропорта — в банк. Оттуда — в Париж, на обычном поезде, чтобы его фамилия не осталась в компьютерах трансагентства. В аэропорту Орли он купит билет на. ближайший рейс до Москвы на свое имя и по своему паспорту. После этого российский гражданин Борис Семенович Розовский перестанет существовать. А из аэропорта Шарля де Голля в Нью-Йорк вылетит гражданин США, выходец из Израиля, господин Борух Блюменталь и навсегда бесследно растворится в вавилонском столпотворении гигантского тысячеязыкового мегаполиса.

«Каравелла» компании Эль-Аль прибыла в Женевский аэропорт Куэнтрен точно по расписанию, в девять двадцать утра по местному времени. Моросил мелкий дождь, над летным полем тянулись низкие облака, над толпой на перроне зала прилета лоснились от влаги десятки черных и цветных зонтов, люди были в темных костюмах и плащах. Белые полотняные брюки и блейзер Розовского, вполне уместные на Кипре, здесь обращали на себя внимание. Досадуя на непредвиденную задержку, Розовский взял такси и приказал отвезти себя в бутик неподалеку от ратуши, где он пару раз заказывал костюмы и клубные пиджаки. Часа через полтора два костюма — светло-серый и темная строгая тройка — были подогнаны по росту, подобрана обувь, рубашки и галстуки. Полный резон был остаться в тройке и ехать в ней в банк, но это был не ГУМ, где какой-нибудь приезжий северянин облачается в новье, а старый костюм запихивает в урну. Пришлось распорядиться, чтобы покупки упаковали и отнесли в такси. При расчете возникла небольшая заминка. Хозяин бутика, породистый высокий швейцарец, уважительно принял из рук Розовского кредитную карточку «Америкэн-Экспресс», но через несколько минут вышел из своей стеклянной клетушки с крайне озадаченным видом и на ломаном английском сообщил, что банк не подтвердил платежеспособность уважаемого клиента. Это была чушь совершеннейшая, карточка была выдана московским банком, в котором Розовский был вице-президентом, и всего несколько часов назад в аэропорту Ларнаки он рассчитался ею за билет без всяких проблем. Но разбираться в этой накладке Розовскому было недосуг, он расплатился наличными и велел таксисту ехать в отель «Кларте», в котором он с Назаровым всегда останавливался, когда случалось приезжать по делам в Женеву.

Здесь Розовского помнили. Менеджер радушно приветствовал его и сообщил, что по счастливой случайности его обычный номер — двухкомнатный апартамент на восемнадцатом, верхнем этаже, с пентхаузом и прекрасным видом на Женевское озеро и устье Роны — свободен и готов к приему уважаемого гостя. Следует ли ему, как обычно, отнести плату за счет фирмы господина Назарова? Розовский расписался в счете и поднялся в номер. Его покупки, упакованные в фирменные пакеты бутика, уже ждали его в просторной гостиной. Он надел черную деловую тройку и несколько минут рассматривал себя в просторном, во всю стену, зеркале гардеробной. Ему понравился собственный вид. Респектабельный господин, в самом соку, с прекрасным средиземноморским загаром, с бриллиантовой заколкой в галстуке, с дорогой кубинской сигарой. Он ощутил даже некоторую торжественность момента. Не каждый день человек меняет свою жизнь так, как намерен был сделать он. Не каждый день отряхивают с ног прах прежней суетливой, хлопотливой, полной проблем и опасностей жизни, подчиненной крутой воле шефа и капризам дуры-жены, омрачаемой пьянками и карточными долгами великовозрастного сына-балбеса, постоянным вымогательствам любовниц.

Все, кончилась эта жизнь. Начинается совсем другая.

В таком приподнято-торжественном настроении он поднялся по широкой лестнице Центрального банка Женевы, миновал колоннаду фасада и вошел в огромный операционный зал. Пол его был уложен полированными мраморными плитами, своды покоились на высоких аспидно-черных колоннах. Клерков, сидящих за дубовыми барьерами, отделяли от клиентов не стекла, как в новомодных банках, а позолоченные решетки, чем-то напоминающие мелкие трубки органа. Здесь все было неколебимо, незыблемо. С этим банком никогда ничего не случалось. И никогда ничего не случится.

Розовский прошел в глубь зала, где, как он знал, было бюро старшего банковского служащего, занимавшегося крупными операциями.

— Шпрехен зи дойч? — спросил он, не сомневаясь в ответе. Здесь все говорили и по-немецки, и по-английски, и по-французски. До русского, правда, еще не дошло. Но если дело пойдет и дальше такими же темпами, очень скоро дойдет.

— Натюрлих, — подтвердил служащий. — Что вам угодно?

— Мне угодно перевести некоторую сумму из вашего банка в Нью-Йорк, в «Чейз Манхэттен бэнк», — ответил Розовский.

— О какой сумме идет речь?

— Двести миллионов американских долларов.

Очень поманивало сказать «триста», но он сдержался. Нет, двести. Он честный человек, ему чужих денег не надо. Двести. И точка.

Глаза служащего уважительно округлились.

— Я должен поставить в известность вице-президента банка, — сказал он и, извинившись, скрылся. Минут через пять появился и почтительно проводил Розовского в солидный кабинет на втором этаже. Вице-президент встретил его на пороге приемной.

— Не в наших правилах задавать клиентам излишние вопросы, но в данном случае я считаю своим долгом спросить: вызван ли ваш трансфер недостаточно хорошим обслуживанием нашего банка?

— Ни в коем случае, — возразил Розовский. — Ваш банк — лучший из всех, что я знаю. Это просто необходимая деловая операция. И только. Вот моя карточка и банковская книжка. Я хотел бы, чтобы указанная сумма была переведена в «Чейз Манхэттен бэнк» на номерной счет на предъявителя.

Вице-президент передал документы Розовского служащему, тот бесшумно исчез. Минут через пять, в течение которых вице-президент вел со своим весьма солидным клиентом светский разговор о погоде, на селекторном пульте замигала красная лампочка. Вице-президент взял телефонную трубку, молча выслушал сообщение и, извинившись, оставил Розовского в одиночестве. Еще минут через пять он вместе со служащим вернулся в свой кабинет. Лица у обоих были озабоченные. Розовский насторожился.

— Могу я взглянуть на ваш паспорт? — спросил вице-президент.

— Разумеется.

Розовский протянул банкиру свой российский паспорт, недоумевая, зачем он ему понадобился. Вице-президент сравнивал данные паспорта с какими-то бумагами, которые показывал ему служащий.

— В чем дело? — не выдержал, наконец, Розовский. — У вас проблемы?

— Нет. Проблемы, как я понимаю, у вас. Дело в том, господин Розовский, что ваш допуск к счету аннулирован.

— Как — аннулирован? — ошеломленно переспросил он, одновременно понимая, что произошло что-то страшное, непоправимое.

— Аннулирован, — .повторил вице-президент. — Распоряжение об этом поступило по электронной почте от господина Назарова сегодня в шесть часов тридцать минут утра.

Шесть тридцать. Самолет как раз заходил на посадку в Афинах, машинально отметил Розовский и тут же болезненно сморщился: при чем тут самолет, при чем тут Афины?

— Этим же распоряжением в нашем банке на ваше имя открыт другой счет, — продолжал вице-президент и протянул Розовскому листок компьютерной распечатки. — Вот его номер и сумма. Этот счет находится в вашем полном и единоличном распоряжении.

Сначала Розовский ничего не понял. Он увидел свою фамилию, напечатанную латинскими буквами. Ниже стояла трехзначная цифра и литера банковского кода. А потом еще одна цифра, шестизначная, начинающаяся с «восьмерки». «Восемьсот тысяч? — поразился Розовский. — Почему восемьсот? Моих же денег двести миллионов!..» И только потом, в конце распечатки, заметил иероглиф доллара и цифру «30». И лишь тут дошло. Шестизначная цифра была номером счета. А «30» — это была сумма, зачисленная на счет.

Не тридцать тысяч. Не тридцать миллионов.

Просто тридцать.

Тридцать долларов…

Розовский не помнил, как он вышел из банка, как поймал такси, как доехал до отеля. Он обнаружил себя сидящим в своем номере и тупо разглядывающим листок с компьютерной распечаткой. И лишь одна мысль болезненно билась в голове: «Почему — тридцать? Не двадцать. Не пятьдесят. Не сорок. Не сто. Не пять и не двадцать пять. А именно тридцать…»

Он подошел к бару и извлек из него бутылку какого-то бренди. Взял первый попавшийся под руку высокий стакан для коктейлей, налил его наполовину и залпом выпил, не ощутив никакого вкуса. Вновь вернулся к столу и уставился на распечатку.

И наконец понял, что означают эти тридцать долларов.

Это были тридцать сребреников.

И еще это означало, что Назаров все знает.

Розовский почти не удивился, когда шевельнулась ручка двери и в номер вошли три человека. Один из них был Губерман. Двоих других Розовский не знал. Они были чем-то похожи друг на друга, одинаково крепкие, одинаково загорелые, в одинаковых коротких светлых плащах и почему-то в тонких кожаных перчатках. На лице одного из них темнели аккуратно подстриженные усы.

Тот, что с усами, остался стоять у двери, второй неторопливо обошел номер, заглянул в спальню, в ванну, вышел в пентхауз, огороженный каменной балюстрадкой с фигурными балясинами и вазами для цветов. Вернувшись в гостиную, он оставил стеклянную дверь в пентхауз открытой.

Губерман сел в кресло напротив Розовского, внимательно и как бы с сочувствием взглянул на него и негромко спросил:

— Зачем вы это сделали, Борис Семенович?

— Меня заставили… Подсунули девчонку… она написала заявление об изнасиловании, ей оказалось пятнадцать лет…

— Почему вы об этом не рассказали?

— Мне было стыдно… А потом… потом уже было поздно.

— Кто вас завербовал?

— Вологдин.

— С кем вы работали, кроме него?

— Ни с кем. Только с ним… Можно, я выпью?

— Конечно, почему нет?.. — Губерман посмотрел, как Розовский словно бы ватными руками наливает стакан и пьет, проливая бренди на рубашку и галстук. Так же негромко заметил: — А ведь он вас любил. Вы разбили ему сердце.

Розовский покивал:

— Я знаю…

— И Анна вас любила. Она часто рассказывала, как вы закупили целый самолет, чтобы привезти ее из Магадана в Москву. Она говорила, что чувствовала себя Золушкой на королевском балу…

Розовский повторил:

— Я знаю.

— И Сашка вас любил. Всегда радовался, когда вы приезжали к ним в гости… Это он сам мне рассказывал, — добавил, помолчав, Губерман и поднялся с кресла. — Пойдемте, Борис Семенович. Пора.

Розовский послушно встал и направился к двери.

— Туда, — сказал Губерман и показал в сторону пентхауза.

С высоты восемнадцатого этажа открывался простор Женевского озера, по мостам через Рону скользили разноцветные автомобили, несколько яхт с поникшими парусами белели на хмурой от низких облаков воде.

Розовский понимал, что с ним произойдет, но не чувствовал ни воли, ни желания сопротивляться. Лишь спросил:

— Он все знает?

— Да, — подтвердил Губерман.

— Он приказал?

— Нет. Он ничего об этом не знает. И никогда не узнает.

— Но…

— Это решение принял я. Потому что я вас тоже любил. И мне вы тоже разбили сердце. Прощайте, Борис Семенович.

Губерман повернулся и вошел в номер. Розовский машинально потянулся за ним, но тут четыре крепких руки подняли его грузное тело и перевалили через балюстраду…

…Усатый открыл дверь номера и выглянул в коридор. Там было пусто. Он подождал, когда выйдут Губерман и напарник, и вышел следом, плотно прикрыв дверь и повесив на ручку табличку: «Не беспокоить».

«Отец мой небесный, всемилостивый и всемогущий, Ты судишь народы, суди и меня, Господи, по правде моей и по непорочности моей во мне. Да прекратится злоба нечестивых, а праведника укрепи, ибо Ты испытуешь сердца и утробы, праведный Боже. Щит мой в Тебе, спасающем правых сердцем. Господи Боже наш! Как величественно имя Твое по всей земле!..»