Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей

В главе 2 мы обсуждали сохраненную церковным историком Евсевием выдержку из Пролога к «Объяснению логий[499] Господних» Папия Иерапольского — и обнаружили причины весьма серьезно отнестись к тому, что сообщает Папий о соотношении евангельских преданий с рассказами очевидцев. В этом отрывке Папий говорит только об устной информации, однако дальше в своем Прологе[500], по–видимому, обсуждает и известные ему письменные Евангелия. Евсевий, который, несмотря на свои сомнения в догматической надежности Папия, по всей видимости, высоко оценил, по крайней мере, то, что писал последний о происхождении Евангелий, цитирует два отрывка, относящихся к Евангелиям от Марка и от Матфея. Сообщения о Марке Папий приписывает «Старцу» — возможно, Старцу Иоанну, ученику–долгожителю, упоминание о котором у Папия мы уже обсуждали в главе 2. От него ли исходят и замечания о Евангелии от Матфея — трудно сказать с определенностью, однако судя по расположению этих отрывков у Евсевия, это вполне возможно[501]. Вот эти отрывки вместе с вводными фразами Евсевия:

Слова Папия — древнейшее прямое заявление о том, что за Евангелием от Марка стоит учение Петра. Неудивительно, что в течение первых 100–150 лет научного изучения Евангелий этот отрывок подвергался внимательнейшему изучению и анализу. Некоторые ученые до сего дня относятся к нему очень серьезно и полагают, что перед нами важное свидетельство о происхождении Евангелия от Марка[504]; однако в целом в XX веке возобладало мнение, что это свидетельство не имеет никакой исторической ценности. Согласно такому широко распространенному взгляду, Евангелие, конечно, может быть связано с каким–то Марком — однако нет никаких причин полагать, что подразумевается новозаветный Иоанн Марк (из Деяний и Посланий), поскольку это латинское имя (Marcus) было широко распространено как среди римлян, так и среди греков (Markos). Мы знаем от Евсевия, что Папий цитировал Первое послание Петра (Церковная история, 3.39.17), по всей видимости, как доказательство тесной связи Петра с Марком, известным из Нового Завета. Предполагается, что Папий, желая придать апостольский авторитет Евангелию, написанному каким–то неизвестным Марком, использовал 1 Петр 5:13 для отождествления этого Марка с другом Петра, а затем придумал связь между Евангелием и Петром[505].

Однако есть причины, по которым стоит рассмотреть рассказ Папия о Марке более внимательно. Прежде всего, в главе 6 мы показали, что само Евангелие от Марка, с помощью литературного приема «inclusio очевидца», указывает на Петра как на основного информатора–очевидца при создании этой книги, и что Лука и Иоанн, по всей видимости, распознали данный прием и поняли его значение. Это, пожалуй, самое серьезное основание вернуться к словам Папия. Однако вдобавок мы привели в главе 7 дополнительные текстуальные свидетельства, указывающие, что повествователь в этом Евангелии часто принимает точку зрения Петра. Более того: мы обнаружили, что информация Папия, приведенная в предыдущем отрывке у Евсевия и рассмотренная нами в главе 2, вполне достоверна и соответствует другим свидетельствам, в том числе свидетельствам самих Евангелий.

Наконец, Папий утверждает, что приводит не собственное мнение о происхождении Евангелия от Марка, а передает то, что «рассказывал Старец». Если (как можно полагать) имеется в виду Старец Иоанн, ученик Иисуса, известный нам по предыдущему сообщению Папия, то о создании Евангелия от Марка он едва ли мог рассказывать позднее 100 года н.э. Если Папий верно передает сказанное, то перед нами — свидетельство относительно ранней датировки, исходящее от человека, который по своему положению вполне мог знать, как Евангелие от Марка соотносится с устным учением Петра. Разумеется, не стоит уповать на то, что Папий цитирует слова Старца буквально. Он ведь ссылается не на какие–то конкретные слова, сказанные по определенному случаю, а на то, что Старец вообще «рассказывал» на эту тему. Некоторые ученые пытаются вычленить в словах Папия цитату из Старца, а все остальное представить как собственный комментарий Папия к этой цитате. Однако нелегко делить материал таким образом[506]. Скорее всего, Папий дает собственный парафраз слов Старца, отложившихся у него в памяти. Мы не можем сказать, где кончается сообщение Старца и начинаются глоссы самого Папия; однако ясно, что (если Папий все это не выдумал) Старец говорил о том, что в Евангелии от Марка отражено учение Петра. В этом случае едва ли основой для предположения, что автор Евангелия от Марка был связан с Петром, стал 1 Петр 5:13. Тогда Папий цитировал бы этот стих, а не пересказывал бы слова Старца. Мысль, что слова Старца попросту вымышлены Папием, дабы поддержать его собственную идею, что Евангелие от Марка связано с учением Петра, обличает безудержный скептицизм. Почему же, спрашивает Клифтон Блэк, если сама эта мысль возникла у Папия исключительно на основе 1 Петр 5:13, «он приписал это предание не самому Петру — прославленному апостолу и предполагаемому автору послания, а какому–то малоизвестному пресвитеру Иоанну?»[507] Для сомнения в том, что Папий узнал о связи Петра с этим Евангелием от Старца Иоанна, нужны более веские основания.

Евангелист Марк как переводчик апостола Петра

Точный смысл сообщения Папия о происхождении Евангелия от Марка обсуждался в нескольких различных аспектах. Первый вопрос, требующий прояснения, — что значит, что Марк был «переводчиком Петра»? Греческое существительное hermêneutês родственно глаголу hermèneuô, который Папий использует позже, в сообщении о Евангелии от Матфея («каждый переводил, как мог»). Оба слова могут иметь два значения: (1) перевод с одного языка на другой; (2) объяснение и истолкование. Что имел в виду Папий (или Старец, чьи слова он пересказывает) — переводил ли Марк слова Петра или же разъяснял его учение? Хотя многие ученые склоняются ко второй версии, то, о чем говорит Папий дальше, делает это предположение маловероятным. Весь абзац посвящен утверждению, что Марк точно воспроизвел в своем Евангелии то, что слышал от Петра. Таким образом Папий оправдывает то, что иначе стало бы серьезным недостатком этого Евангелия — отсутствие «порядка». Марк всего лишь записал то, что рассказывал Петр — и не претендовал на большее. Акцент на этом гораздо более естественно сочетается с наименованием Марка «переводчиком», чем с предположением, что он был свободен истолковывать учение Петра, как ему вздумается.

Требовался ли Петру переводчик? Многие ученые полагают, что нет, поскольку Петр наверняка говорил по–гречески. Напоминая, что юность Петр провел в Вифсаиде, в преимущественно языческом окружении, Маркус Бокмюэл пишет: «Весьма вероятно, что Петр, выросший в среде иудейского меньшинства, прекрасно говорил на обоих языках»[508]. Более того, Петр легко мог улучшить свой греческий в ходе проповеднического служения. Однако, несмотря на это, возможно, он предпочитал учить с помощью переводчика, способного передать его слова на более правильном и естественном греческом языке; и таким переводчиком вполне мог стать Иоанн Марк, происходивший из Рассеяния и, по–видимому, получивший образование в Иерусалиме[509].

Другое предположение — что Марк мог сопровождать Петра в Риме и переводить его проповедь на латынь — не столь правдоподобно, поскольку греческий язык в Риме был широко распространен и оставался языком римской христианской общины на протяжении всего II века. Итак, Марк переводил слова Петра с арамейского на греческий: это может означать, что он занимался этим всякий раз, когда Петр проповедовал в грекоязычном контексте — или же, что он перевел слова Петра только однажды, когда их записывал. Возможно, Папий имеет в виду именно последнее. Можно предположить, что в устной проповеди Петра удовлетворял его грубоватый греческий — однако, когда дошло до записи, он предпочел говорить на родном арамейском и позволить Марку перевести свой рассказ на более точный и легко читаемый греческий язык. Стоит вспомнить, что даже иудейский историк Иосиф Флавий, без сомнения, хорошо владевший греческим языком, пользовался в работе услугами секретарей, помогавших ему писать на прекрасном литературном греческом (Против Anuona, 1.50). Греческий язык у Марка совсем не литературен — однако вполне возможно, что он намного лучше греческого языка Петра, так что при записи учения Петра Марк оказал апостолу большую услугу.

Если именно так понимал ситуацию Папий, это открывает перед нами картину, несколько отличную от той, которую часто видят в словах Петра ученые. В этом случае не следует считать, что Марк «работал» у Петра устным переводчиком, а затем, уже по собственной инициативе (до или после смерти Петра — неизвестно), сел и записал все, что запомнил из его рассказов (неизвестно, сопровождая или не сопровождая их своими дополнениями). Скорее, Папий полагал, что Петр и Марк однажды вместе занялись записью речений и деяний Иисуса, о которых Петр обычно рассказывал[510]. Петр диктовал, а Марк переводил и записывал[511]. (Как мы. увидим далее, если это верно, то Папий говорит о нескольких или даже многих случаях, когда Петр передавал какие–то предания об Иисусе, а Марк записывал их в переводе на греческий; поэтому за то, в каком порядке эти предания расположены в Евангелии, несет ответственность Марк, а не Петр.)

Однако, прежде чем проследить мысль Папия дальше, упомянем о третьем возможном понимании термина hermëneutês. Как мы уже видели, это слово может обозначать либо переводчика, либо толкователя, того, кто разъясняет чужие слова. Однако Иозеф Кюрцингер полагает, что в этом случае оно означает всего–навсего посредника, сообщающего чужие слова: Марк передавал то, чему учил Петр. В своем понимании он опирается на значение глагола hermèneuô в терминологии риторов[512]. Основное достижение Кюрцингера — выдвинутая им гипотеза, что в процитированных Евсевием отрывках Папий использует терминологию античного литературоведения и риторики. В главе 2 мы уже приняли его предположения относительно того отрывка, который разбирали там. Далее мы увидим, что гипотеза Кюрцингера оправдывает себя и по отношению к дальнейшим словам Папия о Марке. Однако в этом конкретном случае предположение Кюрцингера трудно принять. Оно, безусловно, соответствует общему смыслу слов Папия — тому, что Марк точно воспроизвел сказанное Петром. В этом отношении предположение Кюрцингера укладывается в контекст не хуже, чем значение «переводчик». Более того: в рассуждениях о композиции литературного произведения глагол hermèneuô действительно использовался в значении «передавать» или «выражать»; теми же значениями обладали прилагательное hermëneuticos и существительное hermêneia (см., например, Лукиан, Как надо писать историю, 24, 34, 43). Однако в этих случаях все эти слова «относились к внутреннему процессу, посредством которого человек выражает свои мысли в словах»[513], а не к передаче одним лицом слов другого лица. Еще более важно, что у нас нет свидетельств об употреблении слова hermêneutês в значении «передающий чье–либо чужое учение». Значение же «переводчик» не только обычно и общеизвестно, но и выглядит в этом контексте намного более естественным.

Вполне сочетается с ролью Марка как простого переводчика сообщение Папия, что «единственная его забота была о том, чтобы ничего не опустить и не исказить из слышанного». Перед нами вариант обычной формулы, при помощи которой автор заверяет, что ничего не упустил и ничего лишнего не добавил[514]. Это клише особенно часто употреблялось в историографии. Оно могло описывать наиболее надежные показания очевидцев (Лукиан, Как надо писать историю, 47), верность историка своим источникам (Дионисий Галикарнасский, De Veterum Censura, 5) или его стремление припомнить все важные детали, касающиеся описываемых событий, однако не добавлять ничего излишнего (там же, 8). Но важно отметить, что та же формула могла применяться и к работе переводчика.

Так, например, Филон, описывая работу греческих переводчиков Пятикнижия (в составе Септуагинты), отмечает: они ясно сознавали, что должны «ничего не опускать, ничего не прибавлять, ничего не изменять, но точно сохранить изначальную форму и образ» (Филон, Жизнь Моисея, 2.34)[515]. Латинский автор, писавший под именем Корнелия Непота, заявляет:

Здесь переводчик стремится убедить читателей, что они могут положиться на его воспроизведение источника. Выйдя за пределы своей переводческой задачи, он поставил бы между описываемой реальностью и читателями дополнительный слой искажений и помех.

Именно об этом говорит Папий: он хвалит работу Марка за то, что его подход позволяет читателям напрямую соприкоснуться с устным учением Петра. Марк не создает вторичный источник, отдаляющий читателей от описываемых событий, а дает им возможность прикоснуться к первичному источнику — словам Петра. То, что Папий изменяет обычную формулу и говорит, что Марк ничего не опустил и не исказил, едва ли следует понимать в том смысле, что Марк что–то прибавил. Папию, очевидно, нравится варьировать стандартные клише — то же мы видели во фрагменте, обсуждаемом в главе 2, когда обычное выражение «живой голос» Папий заменил на уникальное «живой и пребывающий голос». Однако эти вариации — не только вопрос литературного стиля. В данном случае Папий изменяет привычное выражение, чтобы подчеркнуть то, что хочет сказать. Переводчик, прибавляющий к переводимому тексту что–то «от себя», искажает текст. Папий говорит не о дополнительных преданиях, услышанных Марком не от Петра, а из какого–то иного источника, но о том, что Марк мог бы исказить предания Петра, выйдя за пределы своей переводческой задачи и начав разукрашивать их собственными дополнениями.

Переводчики в древности не всегда стремились к точности перевода. Приведем знаменательный, но далеко не исключительный пример[517]: Иосиф Флавий называет свою историю еврейского народа — «Иудейские древности» — не более и не менее чем переводом иудейских Писаний (Иудейские древности, 1.5, 14; 4.196). Приведем пример, аналогичный цитированному выше пассажу из псевдо–Непота:

Разумеется, это далеко от буквальной истины. По сравнению с Еврейской Библией, Флавий регулярно и пропускает целые эпизоды, и расцвечивает повествование разнообразными деталями. В таких пассажах, как процитированный, он просто повторяет общие места историографии, которые не принимает всерьез[519]. Кроме того, Иосиф использует слова (здесь — metaphrazô, в 1.5 — methermëneuô), которые, как и Папиев hermêneutës применительно к Марку, предоставляют «переводчику» право парафраза. Возможно, Папий оставляет такое право и за Марком. Однако, как и Иосиф, Папий подчеркивает, что «переводчик» не вносит в текст существенных изменений. И кажется, в отличие от Иосифа, относится к своим словам серьезно.

Причина этого открывается нам, едва мы вспоминаем фрагмент Пролога Папия, рассмотренный нами в главе 2. Там Папий, объясняет, почему он собирал Евангелия в их устной форме, и свой интерес к ним так: «Я понимал, что книги не принесут мне столько пользы, сколько живой, остающийся в душе голос» (Евсевий, Церковная история, 3.39.4). Мы показали, что здесь не имеется в виду какое–либо принципиальное превосходство устных источников над письменными. Скорее, речь идет об историографической практике, согласно которой хороший историк пользуется в своей работе непосредственными свидетельствами очевидцев. Для Папия предпочтителен «живой, остающийся в душе» голос, то есть устные беседы с живыми свидетелями событий. Подобное свидетельство очевидцев, даже если Папий получил его из вторых или третьих рук, предпочтительнее письменных источников, поскольку последние могут быть искажены или подделаны (то есть лживо приписаны очевидцу)[520]. Пока очевидцы живы, пока можно расспросить и их самих, и вторых лиц, передающих их слова, — такое предпочтение осмысленно; однако оно теряет смысл, когда никого из очевидцев не остается в живых (как и было к тому времени, когда Папий писал свой Пролог). Поэтому в Прологе Папию необходимо было объяснить, до какой степени письменные Евангелия являются адекватной заменой устных рассказов очевидцев. В случае с Марком, хотя сам Марк не был очевидцем, он передавал свидетельство Петра точно так, как Петр рассказывал. Папий изображает Марка всего лишь переводчиком, со скрупулезной точностью передающим устное свидетельство Петра, поскольку в этом случае его Евангелие свободно от искажений, вносимых «переводчиками», также претендующими на передачу свидетельства очевидцев. Евангелие от Марка в изображении Петра — это почти что текст, написанный очевидцем, и, следовательно, наилучший исторический источник, на какой можно рассчитывать в период, когда никого из очевидцев уже нет в живых.

Все, что запомнил Петр

Итак, я полагаю, что Папий называет Марка переводчиком Петра не в том смысле, что он постоянно переводил его устную проповедь, но в том, что Марк выполнял работу переводчика, когда они вместе с Петром записывали его учение. Подтверждение или опровержение этой гипотезы отчасти зависит от значения двух других фраз в сообщении Папия. Согласно вышеприведенному переводу, Марк «аккуратно записал все, что он мог припомните (emnëmoneusen)» и «записал отдельные рассказы в точности так, как он извлекал их из памяти (apemnèmoneusen)». Кроме того, в переводе я предположил, что субъектом обоих этих действий — «мог припомнить» и «извлекал из памяти» — может быть Петр. Однако это спорно: многие исследователи полагают, что припоминающий — Марк. Грамматически возможно и то, и другое. Эти две фразы очень похожи, так что логично предположить, что в обеих имеется в виду одно и то же действующее лицо. В первом случае порядок слов в предположении помогает отождествить это лицо с Петром. Однако, что еще более важно, если это не Петр, то фраза теряет желательный для Папия смысл — она больше не означает, что Марк записал учение Петра. Более того: как мы уже видели, все предложение имеет целью подчеркнуть, что Марк записал именно то, что говорил Петр. Фраза «Марк записал то, что помнил Петр» передает эту мысль намного лучше, чем «Марк записал то, что запомнил из слов Петра»[521]. Как показывает последняя фраза отрывка, задача Марка состояла в том, чтобы записать все, что он слышал. Через весь отрывок проходят взаимодополняющие роли Петра и Марка: Петр вспоминал — Марк слушал и записывал. Далее, стоит отметить, что Папий использует две формы глагола «вспоминать»: в первом случае — mnèmoneuô, во втором — намного более редкую форму с приставкой аро: apomnêmoneuô. Вполне возможно, что они используются как взаимозаменяемые и оба относятся к тому, что вспоминал Марк; однако значение второго ближе к «рассказывать по памяти». Бессмысленно говорить, что Марк «записал отдельные рассказы в точности так, как он, Марк, рассказывал их по памяти»[522] — однако фраза становится вполне осмысленной, если предположить, что «Марк записал отдельные рассказы в точности так, как Петр рассказывал их по памяти»[523].

В этом случае аористные формы как глаголов письма (egrapsen, grapsas), так и глаголов воспоминания (етпêтопешеп, аретêзтопеиъеп) указывают на неоднократные случаи, когда Петр припоминал и рассказывал о том, что помнил, а Марк слушал, переводил и записывал. Эти аористы контрастируют с имперфектом epoieito («Петр преподавал свое учение в форме хрий»), указывающим на обычную методику проповеди Петра. Поскольку таким образом Петр обычно преподавал свое учение о речениях и деяниях Иисуса, естественно, что так же он рассказывал о них Марку, когда Марк хотел это записать.

Если верно, что глагол apomnêmoneuô Папий использует в смысле «рассказывать по памяти», и субъектом этого действия является Петр, то здесь стоит сделать терминологическое замечание. От этого глагола происходит существительное apomnëmoneumata, означающее «воспоминания» или «мемуары». Это слово используется в названиях литературных произведений, самое известное из которых — «Воспоминания» Ксенофонта о Сократе[524]. Как правило, это мемуары, написанные знакомым какого–либо знаменитого человека, чаще всего философа[525]. Стоит процитировать введение Ксенофонта к основной части его труда: «Я хочу показать, как обогащал Сократ своих спутников своими словами и делами, и для этого расскажу о стольких из них, сколько запомнил (diamnemoneusô)» (Восп. 1.3.1). Перед нами яркая параллель (не столько лексическая, сколько смысловая) с замечанием Папия обо «всем, что [Петр] мог припомнить… о том, что говорил и делал Господь». Безусловно, это не прямая реминисценция из Ксенофонта, а, скорее, стандартное клише, обычное для такого рода произведений. Однако оно означает, что, используя глагол apomnêmoneuô, Папий мог воспринимать воспоминания Петра, записанные Марком, как apomnëmoneumata Петра об Иисусе[526]. Возможно, перед нами еще один пример использования Папием технической или близкой к технической терминологии из области риторики и античного литературоведения.

Однако самое замечательное совпадение — почти буквальное повторение Папиева apomnêmoneuô по отношению к Петру в замечании Иустина Мученика (около середины II века) о том, что Евангелие от Марка представляет собой apomnëmoneumata Петра (Диалог, 106.3)[527]. Это единственный случай, когда Иустин называет конкретное Евангелие воспоминаниями конкретного очевидца; однако он часто называет Евангелия в целом «apomnëmoneumata апостолов» (1 Апология, 66.3; 67.3; а также тринадцать раз в «Диалоге» 107–117). Такое наименование обращает на себя внимание, поскольку обычно слово apomnëmoneumata употребляется в сочетании с их «главным героем», а не с автором (например: Ксенофонт написал «apomnëmoneumata Сократа»). Однако это необычное лексическое сочетание понятно. Иустин думал о Евангелиях как о «воспоминаниях» апостолов–очевидцев, в случае Евангелия от Марка — как о «воспоминаниях» Петра. Маловероятно, что он заимствовал это определение из разбираемого нами отрывка Папия, где использование слова apomnêmoneuô выглядит слишком случайным, чтобы создать такое определение[528]. Принято считать, что определение Евангелий как apomnëmoneumata у Иустина связано с той значимостью, которую имели для него Ксенофонтовы apomnëmoneumata о Сократе[529]; однако, хотя Иустин один раз ссылается на труд Ксенофонта (2 Апология, 11.2–3) и, очевидно, высоко оценивает Сократа, он ни разу не упоминает книгу Ксенофонта по названию. Возможно, она оказала определенное влияние на то, как Иустин воспринимал Евангелия; однако, по всей видимости, использование слова apomnêmoneuô у Иустина, как и у Папия, связано с его устоявшимся употреблением.

В одном случае Иустин упоминает apomnëmoneumata, «составленные (syntetachthai) его апостолами и теми, кто сопровождал их» (Диалог, 103.8; ср. слова Папия о том, что Марк «сопровождал» Петра). Возможно, в этих словах звучит отзвук Пролога к Евангелию от Луки (Лк 1:1, 3). Полагал ли Иустин, что одни Евангелия составлены апостолами (Матфей и Иоанн?), а другие — их спутниками (Марк и Лука)? Или же он считал, что Евангелие от Марка составлено апостолом (Петром?), как и Евангелие от Матфея?[530] Или что это Евангелие составлено двумя людьми — апостолом (Петром) и его последователем (Марком)? Скорее всего — поскольку Евангелие от Марка, по всей видимости, всегда носило название, приписывающее его авторство Марку[531] — он, как и Папий, полагал, что Евангелие от Марка содержит в себе воспоминания Петра, записанные Марком. Однако, если Иустин сознательно употребил глагол syntetachthai (syntassô, буквально — «приводить в порядок»), то, значит, он не разделял мнения Папия (которое мы обсудим далее), что Евангелию от Марка недостает композиционной упорядоченности (syntaxis).

Биографические «анекдоты» Петра

В переводе замечания Папия о Марке в начале этой главы сказано, что Петр «преподавал свое учение в форме хрий, не стремясь составлять упорядоченное собрание (syntaxin) логий Господних». Здесь необходимо коснуться двух проблем перевода. Часто обсуждается использование Папием термина «логии» — как здесь, так и в замечании о Матфее, и в названии его собственного труда («Объяснение логий Господних»). Однако контекст замечаний о Марке однозначно подсказывает нам, что в данном случае имеются в виду не «речения Господа»[532], «пророчества Господа»[533] или «пророчества о Господе», но, скорее, что–то вроде «кратких сообщений о том, что говорил и делал Господь»[534]. Дело в том, что «логии Господни» здесь — явно параллель с более ранним выражением «то, что говорил и делал Господь». Сведения, не расположенные Петром по порядку — очевидно, те же, которые он вспоминал, а Марк записывал.

Вторая проблема более значима. Выражение, которое я выше перевел как «в форме хрий» (pros tas chreias), обычно переводится как «сообразно необходимости». Слова Папия понимают так, что Петр «адаптировал свое учение»[535] или «применял свои поучения к нуждам [слушателей]»[536]. Прочитанные таким образом, слова Папия удивительно соответствует научному подходу к изучению Евангелий, известному как критика форм[537]. Они подтверждают, что евангельские предания передавались устно в контексте (Sitze im Leben) жизни церкви и могли изменяться или даже создаваться вновь в соответствии с потребностями, вытекающими из различных контекстов. Сами критики форм, однако, слишком убеждены в малоценности сообщения Папия о создании Евангелия от Марка, чтобы заметить такое блистательное подтверждение своих взглядов.

Однако в наше время перевод «pros tas chreias» как «сообразно необходимости» все чаще отвергается в пользу гипотезы, что chreia у Папия — литературоведческий термин, описывающий форму, в которой Петр преподавал свое учение об Иисусе. Впервые эту точку зрения высказал Тейлор в 1946 году. Он отметил, что хрия — риторическая форма, описанная в античных учебниках риторики, в том числе элементарных (школьных). Он цитирует определение Элия Теона: «Хрия — немногословный и увлекательный рассказ о каком–либо изречении или поступке, приписываемом конкретному лицу» (Элий Теон, Progymnasmata, 3. 2–3). Тейлор замечает также, «что определение в точности соответствует отдельным эпизодам, составляющим большинство книги Марка и, в сущности, характерным для первых трех Евангелий»[538]. Интерпретацию Тейлора принял Роберт Грант[539]. Затем, без ссылок на Тейлора, то же толкование фразы Папия принимает Кюрцингер[540], у которого оно становится частью аргументации, касающейся использования риторической терминологии во фрагментах Папия, сохраненных Евсевием. С тех пор эта гипотеза распространяется все шире[541].

Если учесть, что Папий широко использует риторические термины в других местах, такая интерпретация представляется весьма вероятной, особенно учитывая, что краткие эпизоды, на которые распадается Евангелие от Марка, действительно похожи на собрание хрий. Верно ли, что Марк слышал от Петра именно и только хрии — отдельный вопрос, который мы обсудим позже; сейчас же стоит подчеркнуть, что под термин «хрия» подпадают материалы самого разного содержания. Основываясь на примерах Теона, хрии можно классифицировать так: краткие рассказы об изречениях; краткие рассказы о действиях; смешанный тип, в котором говорится и о словах, и о действиях[542]. Лучше всего этот термин переводится словом «анекдот» в его старинном значении — короткий рассказ о каком–либо человеке, посвященный его высказыванию, или действию, или тому и другому вместе. Однако необходимо отметить, что Теон относит к хриям и чистые изречения — то есть высказывания исторических лиц, сопровождаемые исключительно словами: «…сказал такой–то» и т.п.[543] Кроме того, точность определения[544] затуманена использованием других терминов — apophthegma и apomnêmoneuma, которые, вероятно, перекрывают значение термина «хрия», а сами являются синонимами[545]. Так, например, apomnëmoneuma, по всей видимости, рассматривается как текст более обширный, чем хрия, или же как общий термин, частным случаем которого является хрия, отличающаяся краткостью[546]. Хрия коротка — это ее основное свойство; тем не менее риторы обучали своих учеников и сокращать, и разворачивать хрии[547]. Многие эпизоды Марка, пожалуй, слишком длинны для того, чтобы считать их хриями; однако этот термин, судя по всему, достаточно гибок, так что Папий мог в порядке очень широкого обобщения считать, что Евангелие от Марка состоит из хрии.

Можно ли верить тому, что Петр передавал речения и деяния Иисуса в форме хрий? С хриями жители античного мира сталкивались на любой стадии классического греческого образования начиная с начальной школы, когда с помощью хрий детей учили читать и писать[548]. Поскольку Папий, очевидно, полагал, что для перевода с арамейского на приличный греческий Петру требовалась помощь Марка — едва ли он мог считать, что Петр получил начальное греческое образование. Однако необходимо помнить, что грамматические определения и классификации, как у Теона, не только предписывали, но и описывали. По сути, в первую очередь они описывали биографические анекдоты, рассказываемые разными людьми, образованными и не очень. В преимущественно устной культуре каждый был знаком с различными формами коротких рассказов или изречений, передаваемых из уст в уста, и мог понять и принять эти литературные формы без необходимости в какой–то специальной рефлексии. В сущности, вообще сложно рассказать краткий анекдот, который не подходил бы ни под одну из разновидностей хрии у Теона. Образование просто повышало уровень рефлексии над анекдотами, рассказываемыми повсеместно в быту, и учило людей эффективно использовать анекдоты для аргументации и убеждения оппонентов[549].

В школах риторов люди учились использовать анекдоты в аргументации, в целях убеждения. Теон предписывает ученикам восемь упражнений с хриями: заучивание наизусть, различные грамматические упражнения, комментирование, подтверждение и опровержение — все с конечной целью использования хрий в речах, направленных на убеждение аудитории[550]. Для того чтобы передавать речения и деяния Иисуса в форме кратких анекдотов, Петру, разумеется, не нужно было учиться риторике. Мы попросту не знаем, как Петр использовал эти анекдоты в своей проповеди (если верно, что именно это подразумевает Папий). Критики форм полагают, что евангельские предания функционировали в гомилетическом контексте, причем содержание их менялось в зависимости от потребностей аудитории; однако, судя по всему, что нам известно, Петр вполне мог просто воспроизводить имеющиеся предания. В Евангелии от Марка эти предания, безусловно, являются частью повествования, а не ораторского выступления. Разумеется, Евангелие ставит своей целью убедить — однако так, как убеждает рассказчик, а не оратор. Таким образом, на мой взгляд, было бы ошибкой применять упражнения с хриями, принятые в риторических школах, к анализу хрий в Евангелиях[551]. Нет причин полагать, что многие хрии у Марка не могут восходить к устным преданиям о речениях и делах Иисуса, сохраненным и переданным Петром.

«Неупорядоченность» Евангелия от Марка

Согласно Папию, Петр рассказывал свои хрии об Иисусе по отдельности и в случайном порядке. Он не составлял из них упорядоченное целое (syntaxis). Следовательно, и Марк, переводя и записывая эти истории (по–видимому, в ходе нескольких рабочих встреч с Петром), сохранял их в точности, но без какого–либо упорядочивания (taxis). Будучи простым переводчиком, он ничего не добавлял к материалу — ни содержательно, ни композиционно. По мнению Папия, Марк поступил совершенно правильно: ценность его работы именно в том, что он записал учение Петра точно так, как Петр преподавал его устно. Однако, очевидно, Папий считает также, что композиционная беспорядочность может рассматриваться как серьезный недостаток с историографической точки зрения. Сравним его слова о Марке с тем, что он пишет в Прологе о собственной книге:

Как мы уже отмечали в главе 2, Папий демонстрирует следование классической историографической практике. Хорошее историческое сочинение должно было обладать двумя важнейшими чертами — верностью истине и литературной композицией: Папий претендует на то и другое. Вначале он собрал устные сообщения тех, кто разговаривал с очевидцами. Затем тщательно их записал. На следующей стадии работы — придал им правильную литературную форму. Сравнивая этот отрывок с замечаниями Папия о Марке, мы видим, что, по мнению Папия, Марк прекрасно выполнил первую часть работы — верно записал все, что рассказывал Петр. Однако больше он ничего не сделал — и в результате Евангелие осталось беспорядочным собранием хрий. С точки зрения Папия, это не настоящее историческое сочинение, а, скорее, черновые заметки, какими пользуются историки в работе над книгой.

Taxis и syntaxis — еще один пример часто употребляемых Папием риторических терминов. Какой «порядок» мог бы придать Марк своему труду, если бы работал как настоящий историк? Греческие и римские биографии достаточно часто представляют собой собрания хрий. Некоторые даже представляются столь же композиционно беспорядочными, каково, по мнению Папия, Евангелие от Марка. Так, Лукианов «Демонакс», «жизнь» (bios) философа–киника, имеет начало и конец, составляющие хронологическую рамку содержания книги. (Впрочем, даже Папий согласился бы, что такая минимальная хронологическая структура имеется и у Марка.) Но в остальном книга Лукиана, по всей видимости, представляет собой случайное собрание хрий и более обширных рассказов о Демонаксе[553]. Эти рассказы просто располагаются бок о бок, без малейших попыток хотя бы имитировать какую–то связь между ними. Поскольку другие биографии, принадлежащие Лукиану (как биографии Перегрина и Александра из Абонотиха) написаны совершенно иначе и имеют связную и последовательную хронологическую структуру, принято считать, что в «Демонаксе» Лукиан сознательно выбрал литературный метод, соответствующий киническому содержанию книги[554]. Стоит отметить еще одну черту этого труда, параллельную замечанию Папия о Марке. В конце своего сочинения Лукиан приносит обычные извинения за его краткость: «Это очень немногое из того, что я мог бы извлечь из памяти (apemnëmoneusa)» (Демонакс, 67). Папий также отмечает, что Евангелие от Марка невелико. Оно состоит не просто из разрозненных, но и из очень немногих анекдотов: «Марк записал некоторые отдельные рассказы в точности так, как Петр извлекал их из памяти (enia grapsa hôs apemnëmoneusen)»[555]. Очевидно, здесь подразумевается противопоставление другим, более полным Евангелиям; однако Папий не ставит неполноту компиляции Марку в вину, поскольку тот «не упустил ничего, что слышал» от Петра. И снова то, что могло бы выглядеть недостатком, оправдывается тем фактом, что Марк всего лишь перевел и записал поучения Петра, существовавшие в форме хрий. (Возможно, неполнота Евангелия от Марка в глазах Папия — не отдельный недостаток наряду с отсутствием литературной композиции, но лишь один из аспектов этого отсутствия[556].)

Сам Лукиан, по–видимому, не считал своего «Демонакса» историческим сочинением — не из–за несоответствия реальности, а из–за недостатка литературной композиции (taxis). В своих советах по написанию истории последней стадией работы историка он называет придание собранному материалу эстетически приятной формы (Как надо писать историю, 48, 51). Он решительно осуждает отсутствие композиционной целостности и стройности — например, собрание разрозненных анекдотов, какое представляют собой Евангелие от Марка и его собственный «Демонакс»:

Очевидно, Лукиан говорит здесь о тематическом, а не о хронологическом порядке. Другие полагали, что историю лучше всего составлять в строгом соответствии с хронологией событий, как пишет Дионисий Галикарнасский в своей критической заметке о Фукидиде: «История должна представлять собой непрерывную последовательность событий» (De Veterum Censura, 9).

От биографии (bioi) читатели не обязательно ждали того же, что и от историографии. Это были разные жанры, однако некоторые биографы более приближались к историографической практике, чем другие[558]. Различаются эти два жанра, в числе прочего, и по тому, какой принцип подачи материала в них главенствует — хронологический, тематический, или же соблюдается равновесие между обоими[559]. Как правило, в биографии имеются хотя бы минимальные хронологические рамки: вначале — рождение и первые годы жизни, в конце — смерть[560]. (Берридж высказывает мнение, что «Воспоминания» (apomnèmoneumata) Ксенофонта — не настоящий bios, поскольку, хотя анекдоты о Сократе у Ксенофонта тщательно собраны по темам, какая–либо хронологическая канва отсутствует[561].) Кроме того, биографии различаются по тому, представляют ли они собой просто набор анекдотов или же сплетают свой материал в единое «бесшовное» повествование: «Чем искуснее писатель, тем обычно менее заметны швы между отдельными историями и единицами традиции, составляющими книгу»[562].

Как верно отмечали некоторые исследователи, taxis и syntaxis в замечаниях Папия о Марке относятся не к хронологической последовательности как таковой, а к упорядочению материала в рамках создания литературной композиции[563]. Противоположен им не иной, нехронологический порядок, а отсутствие порядка как такового. Однако это не исключает той возможности, что Папий (или же Старец Иоанн) наилучшим таксисом для Евангелия считал таксис хронологический. Папий, по–видимому, озабочен следованием историографическим стандартам, именно им старается придерживаться сам в своей работе о речениях и деяниях Иисуса — и, вполне возможно, ожидает и от bios Иисуса соответствия историографическим канонам. Возможно также, он согласен с Дионисием Галикарнасским в том, что наилучший способ расположения исторического материала — хронологический. Хронологический порядок предпочитал и знаменитый современник Папия Плутарх в своей обширной серии «Параллельных жизнеописаний», и римский историк Тацит, написавший в 98 году н. э. биографию Агриколы.

То, что, говоря о недостатке taxis в Евангелии от Марка, Папий имел в виду хронологический порядок, ясно из того, как он объясняет эту неупорядоченность: «Ибо он не слышал Господа и не сопровождал Его — но [слышал и сопровождал] Петра». Поскольку сам Марк не был очевидцем истории Иисуса, он не может придать своему материалу должного порядка, который не придал ему Петр. Трудно объяснить, почему он, даже не будучи очевидцем, не смог бы сгруппировать рассказы об Иисусе по темам[564]. Тот «порядок», который Марк мог бы придать хриям Петра, будь он очевидцем — предположительно, порядок хронологический[565].

Подытожим: Папий не находит в Евангелии от Марка эстетического оформления (taxis, syntaxis) отдельных хрий, записанных Марком, а также каких–либо попыток слить их в единое повествование (что, возможно, подразумевает термин syntaxis). Будь евангелист очевидцем событий, Папий ожидал бы от него рассказа в хронологической последовательности. Однако Евангелие от Марка ценно в глазах Папия тем, что представляет собой буквальную запись свидетельства Петра, и Марка не следует критиковать за то, что он ограничился максимально точным и полным переводом и записью Петрова учения. Он правильно поступил, не пытаясь упорядочить материал, поскольку, не будучи очевидцем, не сумел бы справиться с этой задачей.

Насколько верно понимает и оценивает Папий Евангелие от Марка — мы обсудим позже, а вначале посмотрим, как оценивает он в сравнении с Марком другие Евангелия.

Марк, Матфей и Иоанн

Вслед за вставкой самого Евсевия следует новая цитата из Папия — на этот раз гораздо короче предыдущей, касающаяся Евангелия от Матфея:

Мы не знаем, следовало ли это сообщение в тексте Папия непосредственно за сообщением о Евангелии от Марка, или же между ними был еще какой–то материал, опущенный Евсевием. Последнее кажется более вероятным — «итак» (oun) в начале сообщения о Матфее заставляет предположить, что этим словам предшествовало что–то еще, если только не считать, вместе с Робертом Гандри, что, согласно Папию, Матфей упорядочил собрание логин, созданное Марком[566]. В таком случае в этом древнейшем свидетельстве о создании Евангелий находится доказательство первичности Марка в сравнении с Матфеем. Однако кажется более вероятным, что Евсевий что–то пропустил — возможно, сообщение о том, что Матфей, в отличие от Марка, был ближайшим учеником Иисуса. Эта информация могла показаться Евсевию очевидной и потому излишней. Или же, быть может, Евсевий опустил нечто такое, с чем был не согласен. У него были свои представления о происхождении Евангелий и различиях между ними (см. Церковная история, 3.24.5–16), и он вполне мог оставить «за бортом» те суждения Папия, которые не совпадали с его собственными.

Кюрцингер предложил новую интерпретацию этой фразы Папия. По его мнению, hebraidi dialectô означает не «на еврейском языке», а (если понимать dialectos как технический риторический термин), «семитским стилем»; «каждый» (hecastos) он понимает в смысле «и Марк, и Матфей», a hermeneuô — в соответствии со своим толкованием слова hermeneutës в применении к Марку — как «сообщать» или «передавать»[567]. В результате он переводит эту фразу так: «Итак, Матфей изложил логии в литературной форме, в еврейском стиле. Каждый из них [то есть и Марк, и Матфей] передал логии так, как мог, сообразно своему положению»[568]. Согласно этому переводу, Папий пишет не о еврейском или арамейском сочинении Матфея, впоследствии переведенном на греческий, а о греческом Евангелии от Матфея, составленном по–гречески, однако в стиле, характерном для иудейской литературы. Вторая половина фразы не имеет отношения ни к переводу, ни к истолкованию еврейского сочинения Матфея, а подытоживает все рассуждение о Марке и Матфее, говоря, что каждый из них передал логии так, как мог: Марк — в форме учения Петра без какой–либо литературной обработки, Матфей — в виде литературного произведения, написанного в семитском стиле.

Однако этот перевод — пожалуй, наименее убедительный из всех новых интерпретаций Кюрцингера[569]. Присутствие в одном предложении слов hebraidi dialectô и hermêneusen практически однозначно говорит о том, что Папий имел в виду не стиль и не передачу, а именно перевод с одного языка на другой.

Как вышеописанная интерпретация сообщения Папия о Марке, так и традиционное понимание его сообщения о Матфее подтверждается параллельными и контрастными элементами в том, что, согласно этим интерпретациям, говорит Папий о каждом из этих Евангелий:

В каждом случае работа над книгой состоит из двух стадий: первая выполняется очевидцем, вторая — одним или многими не–очевидцами. В случае с Евангелием от Марка Петр говорил по–арамейски, а Марк переводил его слова и записывал их по–гречески. В случае с Евангелием от Матфея сам Матфей писал по–арамейски или по–еврейски (hebraidi dialectô может означать и то, и другое), а другие переводили его текст на греческий. Евангелие от Марка «беспорядочно», поскольку Петр излагал свои xpuu вне какого–либо порядка, а сам Марк, не будучи очевидцем, не решился «приводить их в порядок» — и правильно сделал. Матфей, напротив, был очевидцем и потому смог упорядочить логии в своем собственном Евангелии, однако этот порядок был нарушен теми, кто переводил его книгу на греческий. Таким образом, в каждом Евангелии Папия интересуют два аспекта — его происхождение от очевидцев и вопрос «порядка». В обоих случаях он старается объяснить, почему Евангелию, исходящему от очевидцев, «порядка» недостает.

Очевидно, Папий полагал, что работа Матфея не раз переводилась на греческий. Возможно, он что–то знал о греческих Евангелиях, приписываемых Матфею и связанных с нашим каноническим Евангелием от Матфея (Евангелие назореев и Евангелие евионитов[570]), имевших хождение среди иудео–христиан в Палестине и в Сирии. Он знал, что они заметно отличаются от Евангелия от Матфея, использовавшегося в его родной Иерапольской церкви и соседних церквах. На эти–то разнообразные греческие «евангелия от Матфея», а также на то, которым пользовался сам, Папий и ссылается, желая показать, что ни одно из них не сохранило в точности «порядок» или «строй» (syntaxis) изначального, еврейского или арамейского Евангелия от Матфея. Вполне вероятно, что за пределами цитаты, приведенной Евсевием, Папий продолжает это рассуждение и более подробно объясняет, как именно изначальный «порядок», приданный этой работе Матфеем, пострадал при переводе. В отличие от Марка, скрупулезно записавшего именно то, что говорил Петр, не более и не менее, переводчики Матфея внесли в текст апостола серьезные изменения. (Возможно, Евсевий не одобрял эту точку зрения и именно поэтому оборвал цитату.)

Такая точка зрения, разумеется, предполагает, что «перевод», о котором идет речь — это не просто перевод на другой язык. Мысль Папия, что переводчики Матфея сильно изменили текст, не содержит в себе ничего невероятного. «Гибкая концепция перевода» была в античном мире общепринятой[571]. Переводчики часто чувствовали себя вправе улучшать перевод, по–иному располагая материал или дополняя его материалом из других источников. Мы уже отмечали притязание Иосифа Флавия на то, что его «Иудейские древности» — не более и не менее, чем перевод еврейских Писаний (Иудейские древности, 1.5,17; 4.196; 10.218)[572]. На самом деле, разумеется, Флавий полностью переписал библейские повествования, внес композиционные изменения, кое–что опустил, а кое–где сделал важные дополнения[573]. Папий вполне мог предположить, что и переводчики Матфея поступали так же и, следовательно, нарушили тот «порядок», который придал своей работе сам Матфей. Однако такое понимание слов Папия необходимо отличать от часто предпринимаемых попыток идентифицировать логии, записанные Матфеем по–еврейски или по–арамейски, с гипотетическим евангельским источником Q[574]. Поскольку Q почти полностью состоит из речений Иисуса, такое предположение обычно подразумевает, что под логиями Господними Папий подразумевает именно речения Иисуса. Однако мы уже показали, что в этом рассуждении под логиями понимаются краткие сообщения о том, что говорил и делал Иисус[575]. Из известного ему греческого Евангелия от Матфея (по всей видимости, нашего канонического Матфея) Папий видел, что «кирпичи», из которых сложено это Евангелие, по большей части представляют собой такие же короткие единицы (хрии), из которых состоит Евангелие от Марка — и едва ли полагал, что само это свойство следует приписать редакторам–переводчикам. Редакторов–переводчиков он винил только в искажении композиции, в которой изначально расположил эти эпизоды Марк.

Некоторые ученые полагают, что Папий сравнивает Евангелие от Марка с Евангелием от Матфея не в пользу первого[576]. Безусловно, Папий мог считать, что Евангелие от Матфея в известной ему греческой версии обладает большими литературными достоинствами, чем Евангелие от Марка: начинается оно с рассказа о рождении Иисуса, чего мы вправе ожидать от биографии, а большая часть учения Иисуса изложена в нем в виде нескольких пространных рассуждений. Однако если, как мы полагаем, отмечая «недостаток порядка» у Марка, Папий имеет в виду, прежде всего, порядок хронологический, то Матфей немногим отличается от него в этом отношении: его повествование в основном придерживается той же последовательности кратких эпизодов. Если мы серьезно отнесемся к предположению, что изначальная композиция Евангелия от Матфея была испорчена переводчиками, то вполне логично будет предположить, что Папий сравнивает неупорядоченность, свойственную и Марку, и Матфею, с упорядоченностью другого Евангелия — от Иоанна[577].

В том, что Папий знал Евангелие от Иоанна, сомневаться не приходится[578]. В главе 2 мы уже отмечали, что список из семи учеников, приводимый Папием (Евсевий, Церковная история, 3.39.4) — несомненно, «иоанновский»: шестеро из них появляются в нем в том же порядке, как и в Евангелии от Иоанна (Ин 1:40–44; 21:2; Андрей, Петр, Филипп, Фома, Иаков, Иоанн)[579]. Из Иоаннова списка опущен только Нафанаил — несомненно, потому, что Папий хотел сохранить символическое число семь и при этом вставить в список Матфея, не упомянутого у Иоанна, однако важного как автор Евангелия. Кроме того, можно отметить, что Ириней (Против ересей, 5.36.1–2) приписывает «старцам» пассаж, включающий цитату из Ин 14:2 и, возможно, заимствованный у Папия[580]. (Существует также армянская ссылка на Папия, по–видимому, связанная с его замечанием на Ин 19:39[581], хотя достоверность этого свидетельства не вполне надежна.) Евсевий, без сомнения, имел свои причины не цитировать то, что писал Папий о Евангелии от Иоанна — особенно если, как я полагаю, Папий приписывал это Евангелие не Иоанну Зеведееву, а другому ученику Иисуса, которого он называет Старцем Иоанном[582]. Однако у Евсевия были и свои представления относительно хронологической последовательности в Евангелиях — он полагал, что в этом отношении между ними нет противоречий (Евсевий, Церковная история, 3.24.5–16)[583]. Он цитирует Папия, чтобы установить апостольское происхождение Евангелий; взгляды Папия на отсутствие в них «порядка» для него не имеют значения. Однако самого Папия, по–видимому, интересовало не столько происхождение Евангелий от апостолов, сколько объяснение того, почему Евангелия, по общему убеждению, восходящие к апостолам, столь различаются по своей «упорядоченности».

Почему Папий считал, что и Евангелию от Марка, и Евангелию от Матфея не свойствен «порядок», которого мы вправе ожидать, если речь идет о воспоминаниях очевидцев? Вероятно, потому, что ему было известно еще одно Евангелие, также восходящее к очевидцу, хронологическая последовательность событий в котором явно отличалась от хронологии Марка и Матфея и «порядок» которого казался ему более верным. Из позднейших святоотеческих рассуждений о различиях между Евангелиями мы узнаем, что различия между синоптиками не были для древних читателей особенно существенными, в отличие от очевидных хронологических расхождений между синоптиками и Иоанном, особенно в начале этих Евангелий (Ориген, Комментарии к Иоанну, 10.2,6,14–15; Епифаний, Панарион, 51.4.5–10, 17.11–18.1, 18.6, 21.15–16, 22.1–2, 28.6, 30.14[584]; ср. Канон Муратори, стихи 16–26; Тертуллиан, Против Маркиона, 4.2.2). Создание «Диатессарона», в котором Татиан искусно сплел повествования четырех канонических Евангелий в одно, тоже, без сомнений, было вызвано, скорее, хронологическими разногласиями между Евангелиями, чем различиями в параллельных эпизодах. Татиан не всегда предпочитает хронологический порядок Иоанна, однако склонен принимать авторитет Иоанна в отношении точности указаний на время действия[585].

Папий, разумеется, заявлял, что свое собрание логий Господних, почерпнутое из устных источников, представил в строгом и правильном порядке (synkatataxai, Евсевий, Церковная история, 3.39.3)[586]. Однако, поскольку в своем замечании о Марке он выразил убеждение, что лишь очевидец способен придать биографическим материалам правильный порядок, то, по всей видимости, порядок его собственного труда был заимствован им у кого–то из очевидцев. К сожалению, мы не знаем, расположил ли Папий евангельские предания в тематическом порядке или согласно хронологической структуре, известной ему из Евангелия от Иоанна: однако, скорее всего, он последовал одному из этих двух методов упорядочения материала.

Евангелие от Иоанна предлагает намного более разработанную и более точную хронологическую структуру, чем любое из синоптических Евангелий; читая его, не приходится сомневаться в том, в какой из четко датированных периодов служения Иисуса произошло то или иное событие. К тому же оно практически лишено характерной для синоптиков формы «собрания анекдотов». Сюжетные эпизоды и речи у Иоанна, как правило, довольно обширны и зачастую тесно связаны между собой. Несомненно, Евангелие от Иоанна должно было казаться Папию куда лучшим образцом исторического сочинения, чем Евангелия от Марка и от Матфея. В нем не только имеется хронологичеекая последовательность — оно близко к идеалу единого «бесшовного» повествования, характерного для лучших исторических трудов (Лукиан, Как надо писать историю, 55).

Подытожим сказанное: мы видим, что Папий противопоставляет недостаток упорядоченности в Евангелиях от Марка и от Матфея тому порядку, который можно найти в Евангелии от Иоанна[587]. То, что все три Евангелия исходят от очевидцев, он принимает как само собой разумеющееся; однако, в то время как Евангелие от Иоанна действительно написано очевидцем, Евангелия от Марка и от Матфея (в известных Папию формах) отстоят на одну ступень передачи от непосредственного сообщения очевидца. В случае с Евангелием от Марка устное свидетельство Петра было переведено и записано Марком, чем и объясняется недостаток в нем «порядка», то есть литературной обработки — под коей Папий, учитывая обычную историографическую практику, имеет в виду связную хронологическую последовательность и датировку событий. Самого Марка, по его мнению, следует не критиковать, а, скорее, хвалить за то, что он сознательно ограничил себя записью показаний Петра, не более и не менее, и не стал приводить этот материал в порядок, который, не будучи сам очевидцем, не сумел бы правильно соблюсти. Таким образом, Евангелие от Марка в глазах Папия представляет собой незавершенный исторический труд: Марк выполнил первую часть задачи историка — записал свидетельство очевидца, однако не мог закончить работу — правильно скомпоновать материал[588]. С учетом этого ограничения, Папий высоко ценит Евангелие от Марка за точную запись хрий, переданных Петром. Евангелие от Матфея в известной Папию греческой форме он тоже противопоставляет Евангелию от Иоанна, также указывая на недостаток в нем порядка, но по иной причине. В изначальном еврейском или арамейском сочинении, написанном самим очевидцем Матфеем, порядок был, поскольку Матфей способен был его соблюсти; однако, по мнению Папия, затем этот порядок был нарушен переводчиками, которые при переводе Евангелия на греческий позволяли себе менять его композицию. Такие оценки Евангелий от Марка и от Матфея прекрасно укладываются в предположение, что превыше всего Папий ценил Евангелие от Иоанна, написанное очевидцем и предлагающее точную хронологическую последовательность событий. Именно в сравнении с Евангелием от Иоанна Евангелия от Марка и от Матфея кажутся Папию неупорядоченными; однако, не желая отвергать эти Евангелия, он находит объяснение тому, почему они лишены порядка, но тем не менее ценны своей близостью к свидетельствам очевидцев.

Теперь мы можем расширить таблицу параллелей и контрастов, которые видит Папий между Евангелиями от Марка и от Матфея, включив в нее имплицитно подразумеваемое Евангелие от Иоанна:

Защищал ли Папий Марка и Матфея от критиков, принижавших их Евангелия из–за отсутствия в них литературной композиции, или, напротив, отстаивал Евангелие от Иоанна от тех, кто придавал ему меньшую ценность в сравнении с Марком и Матфеем? Возможно и то, и другое; однако, чтобы понять, о чем говорит Папий, нам нет нужды ставить его слова в полемический контекст. По–видимому, он просто объясняет замеченные им различия в Евангелиях. Быть может, Папий полагал, что эти разногласия могут создать проблему для серьезного читателя (как и случилось, согласно имеющимся данным, в конце II века), и хотел заранее разрешить любые недоумения. Гипотеза, что он отвечал на конкретные критические замечания, возможна, но не необходима.

А как быть с тем, что Папий излагает мнения Старца: точно — в случае с Марком, и возможно — в случае с Матфеем? Мы уже отмечали, что он, скорее всего, не цитирует Старца дословно, а предлагает читателям некую выжимку из его высказываний. Легко предположить, что часть рассуждений Папия, а именно риторическая терминология, принадлежит не Старцу, а ему самому. Однако вполне вероятно, что основные положения восходят именно к Старцу, который, если мы отождествляем его со Старцем Иоанном, непосредственным учеником Иисуса, едва ли мог чему–либо учить намного позже 90 года н. э. Весьма вероятно, что, так сказать, «первая публикация» Евангелия от Иоанна потребовала пояснений об очевидных различиях между ним и Евангелиями от Марка и от Матфея, которые уже получили известность как основанные на свидетельствах очевидцев — Матфея и Петра. Старец, не желая отвергать эти притязания, тем не менее отдал первенство Евангелию от Иоанна, указав, что оно содержит хронологическую последовательность событий, восходящую прямо к очевидцу. Если, как я полагаю[589], автор Евангелия от Иоанна — Старец Иоанн, значит, именно так он объяснял разницу между своим Евангелием и остальными. В главе 15 мы рассмотрим, каким образом само Евангелие от Иоанна утверждает претензию его автора на свидетельство очевидца, дополняющее и в некоторых отношениях превосходящее свидетельство намного более известного очевидца — Петра, содержащееся в Евангелии от Марка.

Действительно ли в Евангелии от Марка «нет порядка»?

Только теперь, поняв, что именно говорит Папий о Евангелии от Марка, мы можем рассмотреть вопрос, насколько соответствуют его слова тому, что наблюдаем мы сами. Верно ли то, что Евангелие от Марка состоит исключительно из хрий, расположенных в случайном порядке?

Разумеется, верно, что это Евангелие состоит по большей части из отдельных эпизодов, часто соединенных между собой только союзом «и» (kai). Однако столь же очевидно, что их взаимное расположение не случайно. Среди них есть, например, тематические собрания (рассказы о спорах в 2:1–3:6 и 11:27–12:40; притчи в главе 4). Существуют общие хронологические рамки: повествование начинается переходом от служения Иоанна Крестителя к служению Иисуса (1:4–15) и заканчивается смертью и погребением Иисуса и пустой гробницей. Есть элементы построения сюжета — одна тема ведет к другой: рассказы о спорах в 2:1–3:6 готовят почву для решения фарисеев уничтожить Иисуса (3:6), а вопрос Иакова и Иоанна (10:35–40) приводит к конфликту и поучению Иисуса о лидерстве как служении (10;41–45). В повествовании о Страстях многие эпизоды невозможно изъять из хронологического или причинно–следственного строя рассказа. Имеются отсылки как к будущему, так и к прошлому — например, предчувствие Иисусом своей смерти уже в 2:20 или три предсказания о Страстях. Для структурирования повествования и связи эпизодов Марк часто использует время и место (например, время: 1:32, 35; 2:1; 4:35; 6:47; 9:2; 11:12, 20; 14:1, 12, 17; 15:1, 25, 33, 42; 16:1; место: 1:14, 16, 21, 39; 2:1, 13; 3:7; 4:1; 5:1; 6:1, 32, 45, 53; 7:24, 31; 8:10, 22, 27; 9:30, 33; 10:1, 32, 46; 11:1, 12, 15, 27; 13:1; 14:3, 32; 15:22; 16:7). Применяется inclusio — например, два перекликающихся исцеления слепых в 8:22–26 и 10:46–52, обрамляющие раздел, в котором почти не происходит чудес, но развивается тема страдания. Это известная Маркова техника «сэндвича», когда один эпизод «вклинивается» между двумя частями другого (например, 5:21–43; 11:12–25), форма хиазма или концентрической композиции. Я перечислил лишь самые очевидные черты из многих, приведших большинство современных исследователей к заключению, что книга Марка имеет сложную и тщательно продуманную композицию, так что целое (повествование в целом) здесь оказывается намного больше суммы его частей (отдельных эпизодов)[590].

Убеждение Папия, что Марк всего лишь скрупулезно записал рассказанные Петром хрии и не сделал ничего более, ошибочно[591]. Однако необходимо помнить, что Папий смотрит на Евангелие от Марка с точки зрения собственных идеалов историографической композиции. Здесь важны два аспекта такой точки зрения. Прежде всего, нужно попытаться поместить Евангелие от Марка в литературный спектр греческих и римских биографий. Большинство подобных сочинений зависят от определенных источников, устных или письменных, и единиц традиции, подобных отдельным эпизодам у Марка. Однако они значительно различаются между собой по литературному мастерству, с которым из этих источников сплетается целостное повествование. Кристофер Брайан, отметив это, затем переходит к тому месту, которое занимает в этом спектре Евангелие от Марка:

Здесь необходимо вспомнить, что Папий, по всей видимости, ожидает от жизнеописания Иисуса Христа соответствия высочайшим стандартам современной ему историографии. Следовательно, в литературном отношении он ориентировался, скорее, на часть спектра, представленную «Параллельными жизнеописаниями» Плутарха, чем на ту, к которой относятся столь разные, но равно неструктурированные «Жизнь Секунда» и Лукианов «Демонакс». Читая Евангелие от Марка, он больше поражался его сходством с последними, почти неструктурированными собраниями анекдотов, чем отмечал структурные элементы, характеризующие это Евангелие. Хотя Брайан и пишет, имея в виду весь спектр биографий, что «повествование Марка не требует ни извинений, ни объяснений»[594] — для Папия оно, безусловно, требовало и извинений, и объяснений, каковые он и предоставляет, сообщая, что Марк просто записал отдельные рассказы Петра. Он сравнивает это Евангелие с высочайшими образцами литературной историографии — и в этом контексте оно, конечно, проигрывает Евангелию от Иоанна, которое, хотя ему и недостает стилистического мастерства Плутарха, намного точнее хронологически и представляет собой намного более очевидное композиционное единство, чем Евангелие от Марка[595].

Во–вторых, однако, необходимо отметить, что способы структурирования повествования у Марка характерны в первую очередь для устного творчества. Этот вопрос блестяще осветила в своей серии статей Джоанна Дьюи[596]. Приведем ее аргументацию, связанную с интерпретацией слов Папия, которая у Дьюи точно совпадает с нашей:

Как отмечает сама Дьюи, ничто из этого не дает нам возможности заключить, было ли Евангелие от Марка изначально создано в устной форме, или же было записано с использованием устных техник искусного рассказчика. Она считает более вероятным, что Евангелие было «отделано на письме»; об этом, по ее мнению, свидетельствуют композиционные элементы, отстоящие в тексте довольно далеко друг от друга[598]. Однако Евангелие могло зависеть от уже существующего устного повествования (принадлежащего самому Марку или же кому–то другому), так что письменное Евангелие стало своего рода письменным «исполнением» устного произведения. Возможен и другой вариант: Марк создал письменное повествование, используя при этом устные техники, поскольку предназначал свой труд для устного исполнения. В любом случае, кажется очевидным, что это Евангелие было создано для устного исполнения, и что использованные в нем устные композиционные техники должны способствовать устному произнесению и восприятию на слух[599].

Для нашей цели, то есть для объяснения того, почему Папий не нашел в Евангелии от Марка «порядка», важно отметить, что Папий, человек ученый и книжный, скорее всего, не воспринимал устные методы структурирования повествования как настоящий «порядок». Он с легкостью мог просто проглядеть свидетельства того, что Марк не ограничил себя записью отдельных хрий так, как излагал их Петр. Папий не интересовался теми методами, которые использовал Марк для организации своего произведения, и не замечал их.

Таким образом, понятно, что Папию было легко преувеличить «неупорядоченность» Евангелия от Марка. Однако это преувеличение также служило его цели. Папий стремился объяснить различия между Евангелиями от Иоанна и от Марка, отдав предпочтение Иоанну, но не очерняя Марка. Если бы он признал за Евангелием от Марка структурированность, ее пришлось бы либо приписать Петру, таким образом признав серьезные разногласия между двумя очевидцами (Петром и Иоанном), либо обвинить Марка в том, что тот внес в свою книгу порядок, в котором, не будучи очевидцем, сделал много ошибок. Решение проблемы разночтений между Иоанном и Марком пришло к Папию легко, поскольку совпадало с его собственными взглядами на задачу историка, насколько мы можем их понять из выдержки, приведенной Евсевием. С одной стороны, лучшими источниками для историка Папий считал источники устные и не слишком удаленные от очевидцев; с другой — собирание этих устных сообщений полагал лишь первой задачей историка. Марк поступил правильно, ограничив себя этой задачей — он не имел ресурсов для выхода за ее пределы. Евангелие от Марка имеет огромную ценность, поскольку точно сохранило для нас свидетельство Петра — однако порядка ему недостает. За порядком, считал Папий, нужно обращаться к Евангелию от Иоанна, которое соответствовало его критериям завершенного исторического труда. Иоанн, будучи очевидцем, смог расположить материал в правильном хронологическом порядке — и сделал это в лучших традициях историографической практики, превратив свой материал в литературное целое, украсив его не только хронологической и географической точностью, но и единым, правильно развивающимся сюжетом с кульминацией и развязкой.

Если даже Папий не просто вложил эти слова в уста Старца Иоанна, но постарался дать читателю представление о том, что действительно говорил Старец, то литературно–критический аспект его замечаний вполне можно приписать самому Папию. Старец, возможно, говорил: различие в порядке изложения событий между Евангелиями от Марка и от Иоанна объясняется тем, что первое написано в правильном хронологическом порядке, в то время как Марк, опиравшийся только на проповедь Петра, соблюсти такой порядок не мог. Пока что все сходится. Но как быть с умелым использованием Марком композиционных приемов устной словесности? Трудно сказать, какую композиционную работу проделал Марк над этим повествованием, прежде чем его записать. По крайней мере, часть его — рассказ о Страстях — как принято считать, попала к Марку уже в структурированном виде; в одной из предыдущих глав мы показали, что это вполне возможно. Композицию Маркова рассказа о Страстях смело можно атрибутировать Петру, поскольку, как мы предположили ранее, этот рассказ представляет собой не что иное, как Петрову личную версию официального свидетельства очевидцев, сформулированного двенадцатью апостолами. Сыграл ли Петр какую–то роль в композиционном оформлении остальных частей Евангелия — мы, быть может, никогда не узнаем. Однако эта неопределенность не мешает нам принять основное сообщение Старца — о том, что устное свидетельство Петра является непосредственным источником Евангелия от Марка. Разумеется, есть причины, заставляющие многих не верить этому заявлению — и к ним мы вскоре вернемся, но вначале рассмотрим вкратце другие внешние свидетельства, казалось бы, этому противоречащие.

Евангелие от Марка как проповедь Петра

Мы уже упоминали о том, что Иустин Мученик называл Евангелие от Марка «воспоминаниями» (apomnëmoneumata) Петра (Диалог, 106.3), и отмечали связь этого описания со словами Папия, что Марк «записал отдельные рассказы так, как Петр извлекал их из памяти (apemnëmoneusen)». Поскольку Иустин регулярно называет Евангелия в целом «воспоминаниями апостолов» и у Папия это слово в применении к Евангелию от Марка также не выглядит чем–то необычным, не стоит предполагать, что Иустин в своей характеристике этого Евангелия как воспоминаний Петра зависит от Папия. Более вероятно, что к тому времени, когда Папий писал свою книгу, это Евангелие уже называли «воспоминаниями Петра», и в словах Папия звучит отзвук этого определения.

Более поздние определения Евангелия от Марка как записи проповедей Петра — в «Каноне Муратори»[600], у Иринея Лионского, Климента Александрийского, в так называемом антимаркионитском Прологе к Марку — возможно, отражают точку зрения Папия и не являются независимыми свидетельствами о широко распространенной традиции. Однако есть два любопытных примера, в которых, возможно, такие свидетельства содержатся. Мы в этом не уверены — однако эти примеры стоит обсудить, поскольку они, как правило, в этой связи не упоминаются.

Один из них — речение 13 из Евангелия от Фомы:

В этом отрывке характеристики Иисуса, данные Петром и Матфеем, явно сравниваются с признанием невыразимой природы Иисуса, сделанным Фомой, причем первые обличаются за заблуждение и недостаток проницательности. Но почему на эти роли выбраны Петр и Матфей? Появление Петра легко объяснить тем, что он был среди апостолов ведущей фигурой, непререкаемым авторитетом для «ортодоксальных» христиан, от которых аудитория Евангелия от Фомы стремилась отделиться. Но почему Матфей? Матфей был бы одним из самых малоизвестных апостолов, если бы не его Евангелие. Речение Евангелия от Фомы, по всей видимости, указывает на существование Евангелия от Матфея и его атрибуцию Матфею. Однако, приводя мнение Матфея об Иисусе, оно, несомненно, стремится принизить значение его Евангелия и утвердить превосходство Евангелия от Фомы, речения которого исходят от Фомы. Это подтверждается тем, что сравнение Иисуса с «мудрым философом» вполне уместно как ссылка на Евангелие от Матфея. Ни в одном другом Евангелии нравственное учение Иисуса не отражено так подробно, как у Матфея. Этика в Древнем мире считалась достоянием философов, и такой учитель нравственности, как Иисус у Матфея, мог быть назван «мудрым философом». Автор самого же Евангелия от Фомы крайне мало озабочен этикой.

Если Матфей в этом эпизоде олицетворяет Евангелие от Матфея, то очень вероятно, что Петр олицетворяет Евангелие от Марка. Утверждение Петра, что Иисус «подобен праведному ангелу», здесь, по–видимому, сознательно подставлено на место исповедания Петра в Мк 8:29 («Ты Мессия»), поскольку автор Евангелия от Фомы не интересуется ни Еврейской Библией, ни иудейскими мессианскими чаяниями. Выражение «праведный ангел» может попросту отражать ярко выраженную сверхъестественную природу Иисуса у Марка. Или же, быть может, это неверное истолкование библейской цитаты, с которой начинается Евангелие от Марка: «Вот, я посылаю Ангела Моего пред Лицем Твоим» (1:2), где «ангел» означает просто «вестник» (angelos). Возможно, автор речения 13 из Евангелия от Фомы ошибочно отнес эти слова не к Иоанну Крестителю, а к самому Иисусу.

То, что большинство ученых не замечает этих ссылок на Евангелия от Матфея и от Марка в речении 13 Евангелия от Фомы[602], возможно, отчасти связано с убеждением многих исследователей, что Евангелие от Фомы не зависит от канонических Евангелий. Не будем здесь вступать в дискуссию по этому вопросу; отметим только, что, каковы бы ни были в большинстве случаев источники речений Иисуса в Евангелии от Фомы, данное речение очень похоже на сочиненное специально для этого произведения с целью возвысить его над «ортодоксальными» Евангелиями от Матфея и от Марка. Оно демонстрирует всего лишь, что последний редактор Евангелия от Фомы эти Евангелия знал.

К сожалению, специалисты продолжают ожесточенно спорить о датировке Евангелия от Фомы в известном нам виде (а также о датировке гипотетических ранних версий), и, следовательно, остается очень трудно определить дату создания этого речения. Многие ученые полагают, что это произведение современно книге Папия или даже старше ее — в таком случае перед нами независимое от Папия свидетельство ранних представлений о тесной связи Петра с Евангелием от Матфея. Однако, учитывая нынешнее состояние изучения Евангелия от Фомы, этот вопрос вряд ли удастся однозначно разрешить.

Вторая, возможно независимая от Папия, ссылка на Евангелие от Марка как на проповедь Петра — очень косвенная. Согласно Клименту Александрийскому (Строматы, 7.106.4), писавшему около 200 года н.э., египетский гностический учитель Василид утверждал, что его учил некий Главкий, «переводчик (hermênea) Петра». Такая параллель к замечанию Папия о Марке как переводчике (hermêneutës) Петра едва ли случайна. Словом «переводчик» здесь обозначаются хотя и разные (hermëneus, hermêneutës), но близко родственные и синонимичные термины.

Поскольку Климент знал и цитировал работы Василида, мы можем быть уверены, что сообщение о Главкий восходит к самому Василиду. Что касается датировки — Климент расплывчато сообщает, что Василид учил в царствования Адриана и Антонина Пия (117–161 годы н.э.); однако очевидное стремление Климента показать, что он не мог учиться у ученика Петра, может означать, что эта датировка смещена вперед. Евсевий в своем «Хрониконе» называет в связи с Василидом точную дату — 132–133 годы; однако невозможно сказать, к какому событию в его жизни эта дата относится[603]. По–видимому, Василид утверждал, что был учеником Главкия, переводчика Петра, примерно в то же время, когда Папий писал свою книгу, или несколько позже.

Ученые, полагающие, что замечания Папия о Евангелиях вызваны антигностической апологетикой[604], иногда видят в его определении Марка как переводчика Петра полемический ответ на заявление Василида, который будто бы учился у Главкия, переводчика Петра. Однако нет никаких свидетельств того, что Папий мог заниматься антигностической апологетикой, так что мало кто разделяет эту идею[605]. Намного вероятнее, что Василид в своем утверждении подражал Папию, назвавшему Марка переводчиком Петра. Он стремился доказать, что его эзотерическая традиция исходит из устного учения Петра, и для этого создал конструкцию, параллельную утверждению, что учение Петра содержится в Евангелии от Марка. Последнее могло быть ему известно прямо из книги Папия[606] либо косвенно, через его влияние; однако хронология заставляет предполагать, что это предание о Евангелии от Марка он узнал независимо от Папия. В пользу этой точки зрения говорит и связь как Марка, так и этого Евангелия с Александрией, где у Василида была философская школа. Клименту Александрийскому эта связь была известна (см. Евсевий, Церковная история, 2.16.1)[607]. Вполне возможно, что Марк как «переводчик Петра», со ссылкой на его Евангелие, был известен в Египте уже в очень ранние времена. Как и в случае с Евангелием от Фомы, мы не можем быть уверены, что это свидетельство связи Петра с Евангелием от Марка независимо от Папия, однако есть много причин считать это весьма вероятным.

Евангелие Петра?

Курт Нидервиммер в своей нашумевшей статье[608] предлагает три аргумента против исторической достоверности сообщения Папия о Евангелии от Марка. Первый состоит в том, что скудные и зачастую ошибочные данные о географии Галилеи, содержащиеся в этом Евангелии, не позволяют считать автора иудеем из Палестины, каковым был новозаветный Иоанн Марк[609]. Второй — то, что ссылки на иудейские ритуалы в Евангелии (Мк 7:1–5) демонстрируют незнание иудейских обычаев и доказывают, что автор, несомненно, был язычником[610]. Эти два аргумента направлены против атрибуции Евангелия Иоанну Марку из Иерусалима (и в принципе не противоречат тому, что Евангелие написал некий другой, не столь известный Марк, переводчик Петра). Третий аргумент направлен против утверждения, что источником содержания Евангелия был Петр. По мнению Нидервиммера, этому противоречат открытия критики форм и критики редакций, показавшие, что евангельские предания являются плодом долгой и сложной истории традиции[611].

На первые два аргумента уже прекрасно ответили другие исследователи[612] (в том числе Джоэл Маркус, не считающий сообщение Папия о Марке исторически достоверным), и нет нужды повторять здесь их возражения. Однако можно отметить некоторые свидетельства, указывающие в противоположном направлении. Автор Евангелия от Марка, по всей видимости, двуязычен, владеет и греческим, и арамейским — что характерно для палестинцев и в первую очередь — для иерусалимских иудеев. Мартин Хенгель указывает на большое количество сохраненных в Евангелии арамейских слов и выражений: «Я не знаю ни одного другого греческого текста, на узком пространстве которого теснилось бы столько арамейских слов и формул»[613]. Не так давно Морис Кейси показал, что, по меньшей мере, значительная часть этого Евангелия является переводом с арамейского[614].

Третий аргумент Нидервиммера открывает перед нами обширный вопрос о сущности евангельских преданий, их передаче в древнейшей христианской церкви и их соотношению с очевидцами. Этот вопрос мы обсудим в следующих главах.