Иисус, которого я не знал

6 Заповеди блаженства: счастливые неудачники

В юности Нагорная проповедь будоражила мое воображение. Я читал такие книги, как «Его стопами» Чарльза Шелдона, торжественно клялся поступать так, как поступил бы Иисус, и обращался к 5–7–й главам Евангелия от Матфея за советом. Но как быть с такими советами?! Что же мне было калечить себя из–за каждого приснившегося пошлого сна? Позволять школьным «байкерам» тузить себя? Вырывать себе язык, сказав резкое слово своему брату?

Однажды я настолько почувствовал себя виновным в пристрастии к материальным предметам, что отдал одному приятелю свою любимую коллекцию, состоявшую из 1100 карточек с фотографиями бейсболистов, в том числе, раритетную карточку 1947 года с изображением Джеки Робинсона и Микки Ментла, когда его только что приняли в команду. Вместо ожидаемого божественного воздаяния за этот акт отречения, я вынужден был претерпеть вопиющую несправедливость, глядя на то, как мой друг распродавал коллекцию с огромной прибылью. «Блаженны изгнанные за правду», — утешал я себя.

Даже теперь, будучи взрослым человеком, я чувствую, что я до сих пор не преодолел свой кризис Нагорной проповеди. Правда, я временами пытался взглянуть на нее как на риторическую гиперболу, но чем больше я изучаю жизнь Иисуса, тем больше понимаю, что утверждения, содержащиеся в Нагорной проповеди, представляют собой ядро его учения. Если мне не удастся понять эту проповедь, я не пойму его самого.

Иисус произнес эту знаменитую проповедь в то время, когда его популярность была на подъеме. Толпы людей преследовали его по пятам, мучимые одним вопросом: «Пришел ли, наконец, Мессия?» Учитывая эту необычную ситуацию, Иисус оставил в стороне притчи и представил своей аудитории законченную «философию жизни», подобно тому, как кандидат в президенты торжественно оглашает новую политическую программу. Посмотрим на эту программу.

Когда пришло время изучать заповеди блаженства с моим классом в чикагской церкви на улице Ла Салле, я решил использовать мою обычную методику предварительной демонстрации фильмов об Иисусе. Поскольку я обратился к пятнадцати различным фильмам, поиск и отбор нужных моментов занимал у меня несколько часов в неделю, большую часть времени я проводил в ожидании того, пока видеомагнитофон перемотает пленку до нужного мне места. Чтобы не скучать, пока магнитофон жужжал и пощелкивал, выискивая требующийся фрагмент, я смотрел по телевизору программы Си–Эн–Эн. Пока счетчик добирался, скажем, до отметки девять минут двадцать две секунды фильма Сесиля Б. Де Милля «Царь царей», я узнавал новости со всего мира. Затем я нажимал кнопку «воспроизведение» и переносился в Палестину первого века нашей эры.

За те семь дней в 1991 году, пока я проходил с классом заповеди блаженства, в мире произошло много событий. В ходе наземной операции, длившейся всего лишь сотню часов, союзные войска одержали сокрушительную победу над Ираком в войне в Персидском заливе. Как и большинство американцев, я с трудом верил, что война, вызывавшая столько опасений, закончилась так быстро, с таким небольшим количеством потерь с американской стороны. Пока мой видеомагнитофон на заднем плане занимался поиском на целлулоидной оболочке, заключавшей в себе Иисуса, различные комментаторы на экране при помощи различных карт и таблиц иллюстрировали то, что конкретно происходило в Кувейте. Затем выступал генерал Норман Шварцкопф.

Вдруг канал Си–Эн–Эн сообщил об изменениях в программе передач: они собирались показать прямое включение с первой пресс–конференции командующего союзными войсками. Некоторое время я пытался продолжить подготовку к уроку. Я посмотрел пять минут на Иисуса, провозглашающего заповеди блаженства, по версии Пазолини, затем несколько минут на то, как союзные войска захватывают Кувейт, по версии Шварцкопфа. Скоро я совсем отвлекся от видеомагнитофона — Бурный Норман оказался слишком занимательным. Он рассказывал о «последней бомбардировке» иракской элитной Республиканской Гвардии, о ложном вторжении с моря, о том, как союзникам удалось дойти до Багдада, не встретив сопротивления. Он благодарил жителей Кувейта, Саудовской Аравии, англичан и всех остальных, кто встал под знамена многонациональной армии. Полная уверенность в отношении своей боевой задачи и гордость за солдат, выполнивших ее, придавали генералу очень бравый вид. Я, помнится, подумал: хочется, чтобы войну вел именно такой человек.

Брифинг закончился, Си–Эн–Эн переключился на рекламу, а я вернулся к видеокассетам. Макс фон Зидоу, бледный блондин, изображавший Иисуса в фильме «Величайшая из рассказанных историй», произносил Нагорную проповедь в неправдоподобной интерпретации: «Блаженны… нищие… духом», — распевал он с ярко выраженным скандинавским акцентом, — «ибо… их… есть… Царствие… Небесное». Мне пришлось привыкать к вялому, по сравнению с брифингом Шварцкопфа, темпу фильма, потребовалось несколько секунд, чтобы преодолеть иронию ситуации: я только что видел заповеди блаженства наоборот!

Блаженны сильные — так звучала заповедь генерала. Блаженны победители. Блаженна та армия, которая достаточно богата, чтобы иметь мощные бомбы и ракеты «Пэтриот». Блаженны освободители, солдаты–покорители.

Странное сопоставление двух речей дало мне почувствовать, как Нагорная проповедь, должно быть, шокировала аудиторию — палестинских евреев первого века нашей эры. Вместо генерала Шварцкопфа у них был Иисус, и угнетенным людям, жаждавшим освобождения от римского правления, Иисус давал сенсационные и непопулярные наставления. Если вражеский солдат даст тебе пощечину, подставь другую щеку. Будь благодарен за свою бедность.

Иракцы, побежденные на поле боя, ответили актом низкой мести и подожгли кувейтские нефтяные скважины; Иисус предписывал испытывать по отношению к врагу не желание мести, а любовь. Как долго смогло бы царство, основанное на подобных принципах, противостоять Риму?

«Счастливы жертвы авианалетов и бездомные», — мог бы с тем же успехом сказать Иисус. «Блаженны потерпевшие поражение и оплакивающие павших товарищей. Блаженны курды, все еще страдающие под гнетом Ирака». Любой греческий ученый скажет вам, что слово «блаженный» слишком нейтральное и спокойное для того, чтобы выразить ту содержащуюся в нем энергию, которую подразумевал Иисус. Греческое слово означает нечто вроде короткого восторженного вскрика: «Ну, ты и счастливчик!»

«Как счастливы несчастные!» — сказал в действительности Иисус.

Через несколько лет после описанного выше эпизода с войной в Персидском заливе я получил приглашение в Белый Дом. Президент Билл Клинтон, встревоженный сообщениями о его низком рейтинге среди евангеличесч ких христиан, пригласил двенадцать человек на неофи. циальный завтрак, чтобы выслушать наши претензии. Каждому из нас отводилось пять минут на то, чтобы вы. сказать президенту и вице–президенту наши мнения. В моей голове промелькнул вопрос: «А что бы сказал Иисус в такой ситуации?» — и я сразу же понял, что в тот единственный раз, когда Иисус встречался с влиятельными политическими лидерами, у него были связаны руки и спина испачкана кровью. Между церковью и властью всегда были нелегкие отношения.

Я обратился к заповедям блаженства и был снова поражен. А что получится, если я перескажу их содержание современными словами?

Я не выступил перед президентом Клинтоном с подобной речью, предпочтя вместо этого рассказать об актуальных проблемах американских христиан, но мне пришлось обойти вопрос, поставивший меня в тупик. Какое значение могут иметь заповеди блаженства в обществе, которое уважает уверенного в себе, самонадеянного, богатого человека? Мы верим в то, что блаженны счастливые и сильные. Блаженны те, кто голодает и испытывает жажду в надежде на лучшие времена, кто стремится стать Первым.

Некоторые психологи и психиатры, вслед за Фрейдом, указывают на заповеди блаженства как на доказательство неуравновешенности Иисуса. Как сказал один известный английский психолог в речи, подготовленной для Королевского Медицинского Общества:

Так что же это — мазохизм или глубокая мудрость? Каждый, кто решится на быстрый и простой ответ, вероятно, никогда не воспринимал заповеди блаженства всерьез.

Другими словами, мы можем упростить этот вопрос — истинны ли заповеди блаженства? Если это так, то почему тогда церковь не поощряет бедность, скорбь, кротость, гонения, вместо того чтобы бороться с ними? Каково же настоящее значение этой загадочной этической основы учения Христа?

Если бы я был среди тех, к кому Иисус впервые обратился с заповедями блаженства, я думаю, что я покинул бы это собрание, чувствуя себя смущенным или оскорбленным, неудовлетворенным. Спустя девятнадцать столетий я все еще пытаюсь разгадать их. Однако теперь, особенно когда я вспоминаю о моих подростковых годах, когда я прилагал бешеные усилия, чтобы следовать им слово в слово, я вижу, что мое понимание развивалось ступенчато.

Я не готов, и, может быть, никогда не буду готов утверждать: «Вот что означают заповеди блаженства». Но постепенно, шаг за шагом, я пришел к тому, что признаю их как важные истины. Для меня они существуют как минимум на трех уровнях понимания.

Заманчивые обещания. На первом уровне понимания я рассматривал заповеди блаженства как подачку, которую Иисус бросил тем, кому не повезло в жизни: «Хорошо, что вы небогаты, и ваше здоровье оставляет желать лучшего, и ваши лица мокры от слез, я подброшу вам несколько милых фраз, чтобы вам стало легче». Позднее, когда мой цинизм постепенно исчез, а моя вера укрепилась, я увидел в них основополагающие для учения Иисуса идеи.

В отличие от средневековых королей, которые бросали народу монеты (или современных политиков, которые раздают обещания беднякам перед выборами), у Иисуса была возможность предложить своим слушателям более существенное, даже вечное вознаграждение. Единственный из всех людей на Земле, Иисус действительно жил «по ту сторону», и он, сошедший с небес, отлично знал, что дары Царства Небесного легко перевесят все страдания, которые мы можем претерпеть в этой жизни. Плачущие будут утешены; кроткие наследуют землю; алчущие насытятся; чистые сердцем узрят Бога. Иисус мог давать такие обещания с полным правом, поскольку он пришел возвестить Царство Божие, которое продлится вечно.

Однажды летом я встречался с группой переводчиков из организации Библейские Переводчики Уиклифа в их аскетической штаб–квартире посреди аризонской пустыни. Многие из них жили в передвижных вагончиках, а мы разместились в бетонном здании с металлической крышей. Я был потрясен тем выбором, который сделали эти профессиональные лингвисты, готовившие себя к жизни в бедности и в тяжелых условиях в отдаленном поселении. Они очень любили петь одну песню: «И посылаю я тебя на бескорыстный труд, служить без платы, без любви, незвано и безвестно…» Слушая их, я подумал, что эта песня не совсем правдива: эти миссионеры не собирались трудиться безвозмездно. Скорее, они переносили трудности, надеясь на особое вознаграждение. Они служили Богу, будучи уверенными в том, что Бог в свое время оценит их труды — если не здесь, то в жизни вечной.

По утрам, пока солнце еще не встало над холмами, я бегал трусцой по пыльным дорогам, которые вились между высокими стволами кактусов сагуаро. Опасаясь гремучих змей и скорпионов, я обычно смотрел под ноги на дорогу, но как–то утром, пробегая по новому маршруту, я поднял голову и увидел курорт, маячивший передо мной, как мираж. Я подбежал поближе и обнаружил два крупных бассейна, залы для занятия аэробикой, беговую дорожку, сады с пышной растительностью, баскетбольную площадку, футбольное поле и конюшни. Все эти удобства, как мне удалось выяснить, принадлежали клинике, которая специализировалась на расстройствах желудка и обслуживала кинозвезд и спортсменов. Клиника работает по новомодной двенадцатиступенчатой программе, имеет штат, укомплектованный магистрами и докторами наук, и берет с клиентов около 300 долларов в день.

Я совершил неторопливую пробежку назад, к кучке домиков и построек Уиклифской базы, прекрасно понимая, как они контрастируют с великолепной архитектурой клиники, специализирующейся на желудочных расстройствах. Одно учреждение было призвано спасать души, готовить людей к тому, чтобы служить Богу здесь и в вечности; другое было призвано спасать тела, готовить людей к наслаждениям этой жизни. Казалось совершенно очевидным, какое из учреждений мир ценит больше.

В заповедях блаженства Иисус чтил людей, которые, по всей видимости, не пользовались в этой жизни особыми привилегиями. Бедным, страдающим, смиренным, голодным, гонимым, нищим духом он дал уверенность в том, что их служение не пройдет незамеченным. Они получат соответствующее вознаграждение. «В действительности, — пишет К. С. Льюис, — если мы примем во внимание непомерные обещания воздаяния и призрачную природу этих обещаний, данных в Евангелиях, то может создаться впечатление, что Господь Наш находит наши желания не слишком сильными, а слишком слабыми. Мы — создания, живущие вполсилы, развлекающиеся алкоголем, сексом, честолюбием, в то время как нам предложена бесконечная радость; мы напоминаем невежественное дитя, продолжающее делать куличики в песочнице, поскольку оно не может представить себе преимущества отпуска на море».

Я знаю, что для многих христиан акцент на будущем воздаянии вышел из моды. Мой бывший пастор Билл Лесли обычно говорил: «Поскольку церкви становятся богаче и удачливее, то вместо гимна „Этот мир не мой дом, я лишь странник, проходящий мимо" они отдают теперь предпочтение гимну „Это мир моего Отца"». В Соединенных Штатах, по крайней мере, христиане живут настолько хорошо, что уже не идентифицируют свою жизнь с теми обстоятельствами, о которых Иисус говорил в заповедях блаженства, — что может послужить объяснением их непривычного для нашего уха звучания.

Да, как напоминает нам К. С. Льюис, мы не должны сбрасывать со счетов масштабы будущего воздаяния. Достаточно послушать песни, сочиненные американскими рабами, чтобы понять утешение, приносимое верой. «Спустись пониже, прекрасная колесница, явившаяся, что забрать меня домой». «Когда я попаду на небо, то собираюсь там надеть свою мантию, собираюсь закричать на все Божий небеса». «Мы скоро станем свободны, мы скоро станем свободны, когда Господь призовет нас домой». Если бы эти песни писали для рабов их хозяева, они звучали бы непристойно; напротив, эти песни исходили из уст самих рабов, людей у которых было мало надежды в этом мире, но которые возлагали надежды на грядущий мир. Для них все надежды были сосредоточены на Иисусе. «Никто не знает, какие беды я терплю, никто, кроме Иисуса». «Я возложу все мои беды на плечи Иисусу».

У меня больше не вызывают усмешки вечные воздаяния, упомянутые в заповедях блаженства как «награда на небесах». Что хорошего в том, чтобы верить в грядущее воздаяние? Что хорошего принесла Терри Уэйту вера в то, что он не проведет остаток своей жизни прикованным к ручке двери в грязной квартире в Бейруте, что его будет окружать мир его семьи и друзей, мир милосердия и любви, вера в то, что он будет слушать музыку и вкушать пищу и что его ожидают хорошие книги, если ему хватит сил продержаться чуть подольше? Что хорошего принесла рабам вера в то, что Бог не был удовлетворен миром, в котором существовали непосильный труд и хозяева, вооруженные кнутами из воловьих жил и веревками для повешения? Вера в грядущее воздаяние означает веру в то, что длинная рука Господа несет справедливость, веру в то, что однажды гордыня будет повергнута, смирение восторжествует и голод будет утолен сполна.

Перспектива грядущих воздаяний ни в коей мере не исключает нашу потребность бороться за справедливость сейчас, в этой жизни. Однако нельзя отрицать очевидного исторического факта, что для заключенных советского ГУЛАГа, рабов в Америке и христиан в подвальных помещениях римских амфитеатров, ожидавших своей очереди быть растерзанными дикими зверями, обещанное воздаяние было источником не стыда, а надежды. Это помогает выжить. Это, в конечном итоге, позволяет верить в справедливого Бога. Словно колокол, звучащий из иного мира, обещанное Иисусом воздаяние возвещает о том, что, независимо от того, как складываются обстоятельства, будущее за добром, а не за злом.

Моя жена, Джанет, работа которой имела отношение к Чикагской программе по предоставлению жилья пенсионерам, консультировала самую бедную прослойку общества во всех Соединенных Штатах. Около половины ее клиентов составляли белые, другую половину — черные. Все они немало пережили в своей жизни — две мировых войны, Великую депрессию, социальные перевороты — и все они, будучи семидесяти–восьмидесятилетними стариками, жили, предчувствуя дыхание смерти. Однако Джанет обратила внимание на бросающееся в глаза различие в том, как черные и белые относились к смерти. Конечно, бывали исключения, но тенденция выглядела примерно так: большинство белых ощущали возрастающую тревогу и страх. Они жаловались на свою жизнь, на своих близких, на ухудшающееся здоровье. Черные, напротив, сохраняли чувство юмора и бодрость духа, хотя у них и были более очевидные причины для горечи и отчаяния.

Чем вызвана эта разница? Джанет пришла к выводу, что ответом на этот вопрос была надежда, надежда, которая восходила непосредственно к основополагающей вере черного населения в небеса. Если вы желаете познакомиться с современными представлениями о небесах, посетите какие–нибудь негритянские кладбища. С характерным красноречием священники рисуют мир загробной жизни таким безмятежным и живописным, что у любого из присутствующих на отпевании возникает желание попасть туда. Скорбящие, конечно, чувствуют печаль, но печаль особого свойства: как паузу, временное отступление в битве, чей исход был уже заранее предрешен.

Я уверен, что для этих никем не замеченных святых, которые научились воспринимать Бога и радоваться ему, несмотря на все трудности их жизни на земле, небеса скорее кажутся чем–то вроде долгожданного возвращения домой, нежели визитом на новое место. В их жизни заповеди блаженства стали реальностью. Тем людям, которые потерялись среди боли, разрушенных домов, в экономическом хаосе, среди ненависти и страха, среди насилия, им Иисус обещает жизнь, которая будет гораздо более продолжительной и более насыщенной, чем это существование на земле, жизнь полную здоровья, благополучия, удовольствия и мира. Жизнь, в которой осуществится воздаяние.

Великий Переворот. Долгое время, и даже очень долгое, я учился уважать те воздаяния, которые обещал нам Иисус. Даже если эти воздаяния будут иметь место когда–то в будущем, и заманчивые обещания не удовлетворяют сегодняшних потребностей. Между прочим, я также стал верить в то, что заповеди блаженства в равной степени относятся как к настоящему, так и к будущему. Они четко показывают контраст между тем, как можно добиться успеха в Царствии Небесном и в царстве этого мира.

Д. Б. Филлипс составил заповеди блаженства, которые действуют в этом мире:

Современное общество живет по правилу, которое гласит: выживает самый приспособленный. «Тот, кто умирает, набрав максимум очков», — как гласит надпись на одной автомобильной наклейке. Таково мнение нации, обладающей самым лучшим оружием и самым большим валовым национальным продуктом. Владелец команды «Чикаго Булле» вкратце резюмировал эту идею в связи с уходом из спорта (временным) Майкла Джордана. «Он является воплощением Американской Мечты, — сказал Джерри Рейнсдорф, — Американская Мечта —это такой момент жизни, когда ты не должен делать ничего, чего ты не хочешь делать, и можешь делать что угодно из того, что хочешь».

Это может быть и американская мечта, но это точно не мечта Иисуса, которую он выразил в заповедях блаженства. Заповеди блаженства довольно ясно объясняют, что Бог видит мир совсем другими глазами. Похоже, что Бог предпочитает бедных и тех, кто скорбит о 500 самых богатых людях мира и супермоделях, резвящихся на пляже. Проще говоря, Бог, по всей видимости, предпочитает Южный Центр Лос–Анджелеса пляжу Малибу и Руанду ставит выше Монте–Карло. На самом деле, Нагорную проповедь можно было бы озаглавить не «выживает сильнейший», а «триумф слабых».

Разнообразные сцены из Евангелия дают яркое представление о том, какого сорта люди производили на Иисуса впечатление. Вдова, которая пожертвовала последние две монеты. Всеми презираемый сборщик налогов, который был настолько запуган, что взобрался на дерево, чтобы получше разглядеть Иисуса. Безымянный, неизвестный ребенок. Женщина, имевшая несколько неудачных браков. Слепой нищий. Человек, пораженный проказой. Сила, правильные взгляды, связи и инстинкт самосохранения могут привести человека к успеху в таком обществе, как наше, но человеку со всеми этими качествами закрыт вход в Царствие Небесное. Зависимость, страдание, раскаяние, готовность измениться — вот ворота в Царство Божие.

«Блаженны нищие духом», — сказал Иисус. В одном комментарии эта фраза переводится «Блаженны отчаявшиеся». Не имея другого выхода, отчаявшиеся могут обратиться к Иисусу, он единственный, кто может дать им утешение, которого они жаждут. Иисус действительно считал, что нищий духом, или страдающий, или гонимый, или жаждущий справедливости имеет исключительное преимущество перед всеми остальными. Возможно, лишь возможно, отчаявшийся человек возопит к Богу о помощи. Если да, то он действительно блажен.

Католические ученые придумали термин «Божественного предпочтения бедным», чтобы описать тот феномен, который они обнаружили как в Ветхом Завете, так и в Новом Завете: симпатия Бога к беднякам и неудачникам. Почему Бог уделяет беднякам особое внимание по сравнению с другими группами? Меня всегда это интересовало. Что в бедняках так привлекает Бога? В этом вопросе мне помогла писательница Моника Хеллвег, которая составила список следующих «преимуществ» беднного человека:

В конечном итоге, мы приходим к выводу, что бедные люди, независимо от их собственного выбора — они, возможно, хотят совершенно другого — находятся в таком положении, которое снискало благодать Божию. Находясь в состоянии нужды, зависимости и неудовлетворенности жизнью, они могут получить безвозмездный дар Божественной любви.

В качестве эксперимента я вернулся к списку Моники Хеллвег, заменив слово «бедный» словом «богатый» и заменив каждую сентенцию на противоположную. «Богатые не знают о том, что они крайне нуждаются в спасении… Богатые считают, что их безопасность обеспечивается не людьми, а вещами…» (Иисус делал нечто похожее в заповедях блаженства, по версии Луки, но эта их часть привлекает гораздо меньше внимания: «Напротив, горе вам, богатые, ибо вы уже получили свое утешение».)

Затем я сделал нечто более пугающее: я подставил слово «Я». Просмотрев заново каждое из десяти утверждений, я спросил себя, на что больше похожа моя собственная позиция, на позицию бедных или богатых.

Вполне ли я осознаю, в чем я нуждаюсь? С готовностью ли я отдаю себя в зависимость от других людей и от Бога? В чем я вижу свою безопасность? Что я больше люблю: соревноваться или сотрудничать? Различаю ли необходимость и роскошь? Терпелив ли я? Как звучат для меня заповеди блаженства, как укор или как добрая весть?

Проведя этот эксперимент, я начал понимать, почему многие святые сами накладывали на себя епитимью бедности. Зависимость, смирение, простота, сотрудничество и чувство отречения — это те качества, которые особенно высоко ценятся в духовной жизни и которых так нелегко достичь тем людям, которые живут с комфортом. Возможно, к Богу и можно прийти другим путем, но это, увы, чрезвычайно трудно — так же трудно, как верблюду пройти в игольное ушко. После Великого Переворота, к которому ведет Царство Божие, зажиточные люди очень редко становятся святыми.

Я не думаю, что бедные люди более добродетельны, чем все остальные (хотя я сделал для себя вывод, что это более чуткие и часто более щедрые люди), но они менее склонны притворяться добродетельными. В них нет высокомерия среднего класса, который умеет искусно скрывать свои проблемы за фасадом самоуверенности. В них больше естественного доверия, поскольку у них нет выбора; им приходится зависеть от других просто для того, чтобы выжить.

Теперь я рассматриваю заповеди блаженства не как покровительственные наставления, а как глубокое проникновение в тайну человеческого существования. Царство Божие выворачивает наизнанку все понятия. Бедные, голодающие, смиренные и притесненные действительно блаженны, he из–за того печального положения, в котором они находятся — Иисус всю жизнь пытался смягчить их страдания. Скорее, они блаженны из–за присущего их положению преимущества, которое они имеют перед тем, кто лучше устроился и доволен собой. Люди, которые богаты, удачливы и красивы, могут прожить жизнь легко, полагаясь на то, что им дала природа. Люди, которые лишены таких природных преимуществ и, по этой причине, не имеют успеха в этом мире, могут просто обратиться к Богу в час нужды.

Люди не готовы должным образом принять отчаяние. Но когда они это делают, Царство Божие становится для них ближе.

Психологическая реальность. Совсем недавно мне открылся третий уровень истины в заповедях блаженства. Иисус не просто предложил нам идеал, к которому следует стремиться, имея в перспективе соответствующие воздаяния; он не просто потряс устои нашего общества, построенного на культе успеха; он еще и выдвинул простую формулу психологической истины, истины самого высокого уровня, который известен только нам на земле.

Заповеди блаженства показывают, что то, что ценится в Царствии Небесном, приносит нам пользу и в этой жизни, здесь и сейчас. Мне потребовалось много лет, чтобы осознать эту истину, и только сейчас я начинаю понимать заповеди блаженства. Они по–прежнему нервируют меня каждый раз, как я их читаю, но это происходит потому, что я распознаю в них богатство, которое разоблачает мою собственную нищету.

Блаженны нищие духом… Блаженны кроткие… В книге Пола Джонсона «Интеллектуалы» детально и убедительно показано то, что все мы, на самом деле, и так уже знаем: люди, которых мы превозносим, которых стремимся превзойти и которых помещаем на обложки журналов, на самом деле не такие цельные, счастливые, уравновешенные, какими мы их себе представляем. Хотя герои Джонсона (Эрнест Хемингуэй, Бертран Рассел, Жан–Поль Сартр, Эдмунд Уилсон, Бертольд Брехт и т.д.) по любым современным стандартам могут называться людьми преуспевающими, было бы трудно собрать более жалкую, эгоцентричную, вульгарную компанию.

Моя карьера в качестве журналиста предоставила мне возможность брать интервью у «звезд», среди которых были футбольные знаменитости, киноактеры, музыканты, популярные писатели, политики и работники телевидения. Это люди, которые занимают почетное место в средствах массовой информации. Мы лебезим перед ними, вглядываясь в детали их жизни: в то, какую одежду они носят, какую еду они предпочитают, как они занимаются аэробикой, каких людей любят, какой зубной пастой пользуются. Я должен сказать, насколько позволяет судить мой скромный опыт, что принципы Пола Джонсона на поверку оказались правдой: наши «идолы» оказались самой жалкой компанией, какую я когда–либо встречал. У большинства из них неудачные или распавшиеся браки. Почти все они неизбежно зависят от визитов к психотерапевту. По иронии судьбы, эти супергерои, похоже, страдают от комплекса неполноценности.

Я также проводил время с людьми, которых я называю «людьми служения». Доктора и медсестры, которые работают среди последних бродяг, пациентов, больных проказой в индийских деревнях. Выпускник Принстона, который содержит приют для бездомных в Чикаго. Медицинские работники, которые бросили высокооплачиваемую работу, чтобы корпеть в захолустном городишке в штате Миссисипи. Медперсонал, работающий в Сомали, Судане, Эфиопии, Бангладеш и других вместилищах человеческих страданий. Доктора наук, которых я встречал в Аризоне, когда они продирались сквозь джунгли Южной Америки, переводя Библию на неизвестные языки.

Я готов был уважать этих людей служения, воспринимать их жизнь как вдохновляющий пример. Я не был готов им завидовать. Однако когда я теперь сравниваю обе эти группы: «звезд» и людей служения, последние совершенно четко выглядят как победители, как осененные благодатью. Без сомнения, я предпочел бы проводить время с этими людьми, чем со «звездами»: в них есть такая глубина и богатство натуры и даже радость, каких я не встречал ни у кого более. Люди служения работают подолгу за маленькую плату и не получая за это признания, «зарывая в землю» свои таланты и умения среди бедных и необразованных людей. Однако каким–то образом, растрачивая свою жизнь, они находят себя.

Теперь я верю в то, что нищие духом и кроткие действительно блаженны. Им будет принадлежать Царствие Небесное, и они наследуют землю.

Блаженны чистые сердцем, В тот период моей жизни, когда я боролся с половым влечением, мне попалась статья, в которой была ссылка на небольшую книгу под названием «Во что я верю?», написанную французским католическим автором Франсуа Мориаком. Меня удивил тот факт, что Мориак, будучи пожилым человеком, отводил значительное место в книге рассуждениям о своей похоти. Он объяснял: «Зрелые годы таят в себе опасность испытания, вдвойне более тяжкого, поскольку воображение пожилого человека ужасным образом замещает то, в чем ему отказывает природа».

Я понял, что Мориак знал, что такое похоть. Новеллы «Клубок змей» и «Поцелуй для прокаженного», которые принесли ему Нобелевскую премию в области литературы, изображают похоть, борьбу с ней и сексуальное насилие лучше, чем все, что я когда–либо читал. Для Мориака половое влечение было хорошо известным полем битвы.

Мориак отверг большинство аргументов в пользу полового воздержания, которые ему приводили в дни его католического воспитания. «Брак излечит от похоти»: это не сработало в случае с Мориаком, так же как и во многих других, поскольку похоть подразумевает привлекательность незнакомых людей и вкус к приключениям и случайным встречам. «При помощи самодисциплины Вы сможете преодолеть похоть»: Мориак считал, что половое влечение, подобно волне во время прилива, способно смести все самые лучшие намерения. «Настоящая полнота ощущений может быть достигнута только в моногамном браке»: возможно, это и правда, но это не кажется правдой тому, кто не способен побороть свое сексуальное желание даже в моногамном браке. Таким образом, он взвесил традиционные аргументы в пользу воздержания и нашел их недостаточными.

Мориак пришел к выводу, что самодисциплина, подавление эмоций и рациональная аргументация являются неподходящим оружием в борьбе против порывов к половой распущенности. В конце концов, ему удалось найти только одну причину, по которой стоит ограничивать себя, и заключается она в словах, сказанных Иисусом в заповедях блаженства: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». По словам Мориака, порочность отделяет нас от Бога. Духовная жизнь подчиняется таким же непререкаемым законам, как законы физического мира… Воздержание является условием любви более высокого уровня — страсти, превосходящей все иные — любви к Богу. Да, на карту поставлено именно это, и ничуть не меньше».

Чтение Франсуа Мориака не примирило меня с похотью. Но, вне всякого сомнения, я должен сказать, что его анализ показался мне точным. Любовь, с которой Господь обращается к нам, требует того, чтобы наши помыслы кристально очистились, прежде чем мы удостоимся высшей любви, другого способа достичь ее не существует. Этим и мотивируется необходимость оставаться непорочным. Потаенными похотливыми мыслями я исчерпываю лимит моих доверчивых отношений с Богом.

Чистые сердцем действительно блаженны, ибо они узрят Бога. Это настолько же просто, насколько и сложно.

Блаженны милостивые. Истинность этой заповеди открыл мне Генри Ноувен, священник, который частенько преподавал в Гарварде. На пике своей карьеры Ноувен покинул Гарвардский университет и уехал в общину Дейбрейк, недалеко от Торонто, вызванный туда своим другом Адамом, чтобы взять на себя тяжелую обыденную работу. Ноувен избрал служение не интеллектуалам, а молодому человеку, который многими воспринимался как бесполезная личность, которой не следовало появляться на свет.

Ноувен описывает своего друга:

Приехав в гости к Ноувену в Торонто, я увидел, как он возится с Адамом, и, должен признаться, у меня возникли глубокие сомнения по поводу того, что это лучшее применение для такого человека, как Ноувен. Я разговаривал с Ноувеном и читал многие из его книг. У него есть, что рассказать людям. Неужели никто не мог взять на себя такую грубую работу, как уход за Адамом? Когда я однажды случайно затронул этот вопрос в разговоре с самим Ноувеном, он объяснил мне, что я совершенно неправильно интерпретирую ситуацию: «Я ничем не жертвую, — настаивал он, — это я выигрываю от этой дружбы, а не Адам».

Затем Ноувен начал перечислять мне все преимущества этой дружбы. Часы, проведенные с Адамом, сделали его внутренний мир столь совершенным, что, в сравнении с затраченным временем, большинство более возвышенных миссий, которые он мог бы выполнить, кажутся скучными и поверхностными. Еще до того, как он начал ухаживать за беспомощным великовозрастным ребенком, он понял, насколько было отмечено стремлением к конкуренции и соперничеству его желание добиться успеха в Академии и в должности священника. Адам научил его тому, что человеком нас делает не наш разум, не наша способность рассуждать о нашей способности любить, а наше сердце. Из простой души Адама он почерпнул «опустошенность», которая должна наступить, прежде чем нас заполнит Бог — тот вид опустошенности, которой монахи–пустынники достигают только после долгих исканий и постов.

В течение всего нашего разговора Генри Ноувен возвращался к моему вопросу, словно не мог поверить, что я спросил его об этом. Он продолжал размышлять о преимуществах, которые ему дали отношения с Адамом. В действительности, он наслаждался душевным покоем нового качества, обретенным не в четырех стенах величественного Гарварда, а у постели больного Адама. Я покинул Дейбрейк, осознав мою собственную духовную нищету, — я, пытающийся построить свою жизнь писателя таким образом, чтобы она была заполнена работой и сосредоточена на одной основной цели. Я понял, что милостивые действительно блаженны, поскольку по отношению к ним также будет проявлено милосердие.

Блаженны миротворцы… Блаженны изгнанные за правду. Эта истина открылась окольным путем. Великий романист Лев Толстой пытался следовать этой истине, но его раздражительный характер не давал ему достичь результатов на пути миротворца. Однако Толстой красноречиво писал о Нагорной проповеди, и полвека спустя один индийский аскет, которого звали Мохатма Ганди, прочитал «Царство Божие в тебе» и решил жить, в точности следуя принципам Нагорной проповеди.

В кинокартине «Ганди» есть одна замечательная сцена, в которой Ганди пытается объяснить свою философию пресвитерианскому миссионеру Чарли Эндрюсу. Прогуливаясь вместе по одному южноафриканскому городу, оба внезапно обнаруживают, что им преградили путь бандиты. Преподобный Эндрюс, завидев угрожающего вида гангстеров, решает бежать от них. Ганди останавливает его: разве в Новом Завете не сказано, что если враг ударит тебя по правой щеке, то ты должен подставить ему левую? Эндрюс бормочет, что ему казалось, что эта фраза употреблена в переносном смысле. «Я в этом не уверен, — отвечает Ганди. — Мне кажется, он имел в виду то, что нужно проявить смелость — быть готовым выдержать удар, много ударов, чтобы показать, что ты не уступишь и тебя не сломить. И когда ты это сделаешь, что–то отзовется в человеческой натуре, нечто, что уменьшит его ненависть и вызовет уважение. Я думаю, что Христос имел в виду это, и я видел, как это действует».

Много лет спустя американский священник Мартин Лютер Кинг Младший изучил тактику Ганди и решил применить ее на практике в Соединенных Штатах. Многие чернокожие покинули Кинга из–за его идеи ненасилия и обратились к риторике «черной силы». После того, как тебя дюжину раз ударили по голове полицейской дубинкой, а потом еще и получив пинок от тюремщика, начинаешь сомневаться в эффективности ненасилия. Но сам Кинг никогда не колебался в этом вопросе.

Когда начались беспорядки в таких местах, как Лос–Анджелес и Гарлем, Кинг стал переезжать из города в город, пытаясь остудить горячие головы, настойчиво напоминая демонстрантам, что перемен в области морали невозможно достичь аморальными методами. Он почерпнул эти идеи из Нагорной проповеди и у Ганди, и почти во всех его речах повторялась одна мысль: «Христианство, — говорил он, — всегда настаивало на том, что крест, который мы несем, предшествует короне, которую мы будем носить в будущем. Чтобы стать христианином, нужно поднять свой крест со всеми сопутствующими трудностями, мучениями и неудобствами, и нести его, пока этот самый крест не оставит на нас своей отметины и не спасет нас, заставив пройти тем великим путем, по которому ведет только страдание».

У Мартина Лютера Кинга были некоторые слабые стороны, но в одном он был прав. Вопреки всем трудностям, вопреки инстинкту самосохранения, он оставался верен миротворческим принципам. Он не отступил. Когда все призывали к отмщению, он призывал к любви. Участники маршей в защиту прав граждан грудью вставали против полицейских с дубинками, брандспойтов и рычащих немецких овчарок. Действительно, именно это принесло им победу, к которой они так стремились. Историки указывают на одно событие, после которого общественный резонанс в пользу этого вопроса достиг критической точки. Это случилось на мосту за пределами города Селма, штат Алабама, когда шериф Джим Кларк натравил своих полицейских на невооруженных черных демонстрантов. Американская общественность, ужаснувшись этой сцене неоправданного насилия, наконец, согласилась дать ход биллю о правах граждан.

Я вырос в Атланте, в городе, где бывал Мартин Лютер Кинг, и я со стыдом признаю, что в то время, когда он проводил марши в таких городах, как Селма, Монтгомери и Мемфис, я был на стороне белых шерифов с дубинками и немецкими овчарками. Я торопился осудить его пороки и не спешил признать грех собственной слепоты. Но, поскольку он оставался верен себе, подставляя себя в качестве мишени, а не используя арсенал своего опыта, ему удалось сломить мое морализаторство.

Настоящая цель, любил говорить Кинг, заключается не в том, чтобы нанести белому человеку поражение, а в том, чтобы «пробудить в угнетателе чувство стыда и заставить его задуматься о своем ложном чувстве превосходства… Итогом должно стать примирение; итогом должно стать искупление; итогом должно стать создание общества, живущего по законам любви». Это была та струна, которую Мартину Лютеру Кингу удалось затронуть даже в таких расистах, как я.

Кинг, как до него Ганди, принял смерть мученика. После его смерти все больше и больше людей принимают принцип ненасильственного протеста как способа добиться справедливости. На Филиппинах, после мученической смерти Бениньо Аквино, простые люди свергли правительство, собираясь на улицах для молитвы. Танки военных застревали в толпе коленопреклоненных филиппинцев, словно остановленные невидимой силой. Позднее, в памятном 1989 году, в Польше, Венгрии, Чехословакии, Восточной Германии, Болгарии, Югославии, Румынии, Монголии, Албании, в Советском Союзе, Непале и в Чили более половины биллиона людей сбросили ярмо угнетателей, прибегнув к ненасильственному протесту. Во многих из этих стран, особенно это касается стран Восточной Европы, христианская церковь стояла во главе этого протеста. Протестующие маршировали по улицам, неся в руках свечи, распевая гимны и читая молитвы. Как и во времена Иисуса, в беспорядке рушились стены.

Миротворцы будут названы сыновьями и дочерями Божиими, блаженны так же и гонимые за правду, ибо их есть Царствие Небесное.

Блаженны плачущие. Поскольку я написал книги с такими названиями, как «Где Бог, когда человек страдает», «Разочарование в Боге», я тоже был среди плачущих. Сначала они пугали меня. У меня не было ответов на те вопросы, которые они мне задавали, и я чувствовал себя неловко, видя их скорбь, особенно мне вспоминается тот год, когда по приглашению одного из моих соседей я присоединился к группе людей, проходящих лечение в больнице по соседству. Эта группа, под названием «Подведи Итоги Своей Жизни», состояла из умирающих людей, и я в течение года сопровождал моего соседа на их встречи.

Естественно, я не мог сказать, что меня «радовали» собравшиеся; это было бы неподходящим словом. Однако эти встречи, проходившие раз в месяц, каждый раз были очень значительным событием для меня. В отличие от какой–нибудь вечеринки, участники которой стараются произвести друг на друга впечатление, демонстрируя свое положение и силу, в этой группе никто к этому не стремился. Одежда, манеры, мебель в их домах, названия фирм, где они работали, новые автомобили — какое значение это могло иметь для людей, готовящихся умереть? Более, чем кто–либо из встречавшихся мне людей, члены этой группы сосредотачивались на жизненно важных вопросах. Я понял, что мне хочется, чтобы кто–нибудь из моих ветреных, наслаждающихся прелестями жизни друзей, принял участие в этих встречах.

Позднее, когда я писал о том, что я почерпнул от скорбящих и страдающих, я начал получать письма от незнакомых мне людей. У меня было три папки этих писем, каждая толщиной в три дюйма. Они относятся к наиболее ценным для меня вещам. Одно письмо длиной двадцать шесть страниц, было написано на бумаге в голубую полоску матерью, сидящей в холле больницы, в то время как хирурги оперировали опухоль мозга у ее четырехлетней дочери. Другое письмо пришло от человека, стоявшего на пороге смерти и «писавшего» при помощи выдохов воздуха в трубку, которые компьютер переводил в буквы на принтере.

История многих из тех людей, которые мне писали, не закончилась хэппи–эндом. Некоторые все еще чувствуют себя оставленными Богом, почти никто не нашел ответа на вопрос «зачем?» Но я видел достаточно скорби для того, чтобы поверить Иисусу, который обещал, что плачущие утешатся.

Я знаю две небольших общины, управляемые частным образом, которые своим образованием обязаны горю. Первая из них сложилась тогда, когда одна женщина в Калифорнии узнала, что ее сын, зеница ее ока, умирает от СПИДа. Она практически не нашла сострадания и поддержки в своей церкви и общине по той причине, что молодой человек был гомосексуалистом. Она чувствовала себя такой одинокой и нуждающейся в помощи, что решила издавать информационный бюллетень, который сейчас объединяет большое количество родителей, чьи дети являются гомосексуалистами. Хотя она предлагает незначительную, с профессиональной точки зрения, помощь и не обещает чудесного исцеления, сотни родителей сегодня видят в этой мужественной женщине спасительницу.

Другая женщина, в Висконсине, потеряла своего сына, который погиб во время крушения вертолета Военно–Морских Сил Соединенных Штатов. Многие годы она не могла избавиться от темного облака скорби, нависшего над ней. Она держала комнату сына нетронутой, в том состоянии, в каком он ее оставил. Внезапно она начала обращать внимание на то, как часто в новостях сообщают о крушении вертолетов. Она думала о других семьях, столкнувшихся с трагедиями наподобие ее собственной, и ее заинтересовало, не может ли она им чем–нибудь помочь. Теперь, где бы ни произошло крушение военного вертолета, она посылает пачку писем и материальную помощь офицеру в Министерстве обороны, который переправляет посылку семье пострадавшего. Около половины из этих людей поддерживают друг с другом регулярную переписку, и, выйдя на пенсию, эта женщина из Висконсина намеревается создать свою собственную «общину страдания». Эта деятельность, разумеется, не уменьшила ее скорби по сыну, но это дало ей какой–то смысл, и она больше не чувствует себя беспомощной перед лицом горя.

Я понял, что не существует более эффективного средства, чем то, которое Генри Ноувен называет «раненый исцелитель». Блаженны плачущие, ибо они утешатся.

Блаженны алчущие и жаждущие правды. В каком–то смысле, каждый упомянутый мной в этой литании заповедям Блаженства подтверждает заключительное обещание Иисуса. «Слуги», растрачивающие свои жизни среди бедности и нужды, Франсуа Мориак, призывающий к непорочности, Генри Ноувен, моющий и одевающий Адама, доктор Мартин Лютер Кинг и все, кто научился методам ненасилия, матери юношей–гомосексуалистов и пилотов Военно–Морских Сил, сумевшие выйти за пределы своего собственного горя — все эти люди и есть алчущие и жаждущие правды. Каждый из них получил какое–нибудь воздаяние, не только в будущей, но также и в этой жизни.

Одна албанская монахиня провела шестнадцать лет в эксклюзивных условиях, преподавая географию дочерям из состоятельных британских и бенгальских семей Калькутты. Однажды во время поездки по железной дороге в Гималаи она услышала голос, призывающий ее пойти другим путем и служить беднейшим из бедных. Может ли кто–нибудь усомниться в том, что Мать Тереза обрела большее внутреннее совершенство во время своего более позднего служения, нежели чем когда она начинала свой путь? Я сталкивался с этим принципом в святых и в обыкновенных людях так часто, что теперь я понимаю, почему Евангелие повторяет одно высказывание Иисуса чаще других: «Ибо кто хочет душу свою сберечь, тот потеряет ее; а кто потеряет душу свою ради Меня, тот обретет ее».

Иисус говорит, что он пришел не разрушить жизнь, а дать нам ее во всем ее изобилии, «чтобы имели жизнь и имели с избытком». Парадоксальным образом, мы обретаем эту полноту жизни в том, над чем мы могли не задумываться. Мы обретаем жизнь, отдавая ее другим, смело защищая справедливость, служа слабым и нуждающимся, стремясь к Богу, а не к самим себе. Я не рискну испытывать жалость к кому–либо из упомянутых мной только что людей, хотя жизнь каждого из них связана с трудностями. Со всеми их «таинствами», они кажутся мне даже более живыми, а не наоборот. Алчущие и жаждущие правды насытятся.

В заповедях блаженства, странных фразах, которые на первый взгляд кажутся абсурдными, Иисус предлагает парадоксальное обретение полноты жизни. Царство Небесное, сказал он в другой раз, подобно сокровищу такой цены, что любой проницательный человек «от радости о нем» продал бы все, что у него есть, чтобы приобрести его. Оно представляет собой ценность гораздо более реальную и неизменную, чем все, что может предложить мир, поскольку это сокровище будет приносить дивиденды как здесь, на земле, так и в грядущей жизни. Иисус делал акцент не на том, чем мы жертвуем, а на том, что мы приобретаем. Не в наших ли собственных интересах было бы обладать таким сокровищем?

Когда я впервые услышал заповеди блаженства, они прозвучали для меня как неосуществимые идеалы, предложенные мечтательным мистиком. Сейчас, однако, я смотрю на них как на истины, провозглашенные реалистом, ничуть не менее прагматичным, чем генерал Норман Шварцкопф. Иисус знал, как устроена жизнь как в Царствии Небесном, так и в этом мире. В жизни, характерными чертами которой являются бедность, скорбь, смирение, жажда справедливости, сострадание, чистота, миротворческие побуждения, гонения, Иисус сам олицетворял заповеди блаженства. Возможно, он даже понимал заповеди блаженства как проповедь, обращенную как ко всем нам, так и к самому себе, поскольку у него было много возможностей воплотить в жизнь эти суровые истины.

7 Весть: Проповедь преступления

Заповеди блаженства представляют собой только первый шаг на пути к пониманию Нагорной проповеди. Спустя много времени после того, как я начал понимать вечные истины заповедей блаженства, я все еще размышлял о бескомпромиссной резкости остальной проповеди Иисуса. Это абсолютизирование по–прежнему удивляло меня. «Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный», — сказал Иисус, его утверждение пришлось как раз впору между его призывом любить своих врагов и призывом раздавать деньги. Быть совершенными, как Бог? Что же он имел в виду?

Я не могу просто игнорировать это стремление к крайностям, поскольку оно проявляется и в других главах Евангелия. Когда богатый человек спросил Иисуса, что ему нужно сделать, чтобы наследовать жизнь вечную, Иисус велел ему раздать свои деньги — не 10 процентов, или 18,5 процентов, или даже 50 процентов, а абсолютно все. Когда один из учеников спросил его, надо ли ему прощать своему ближнему до семи раз, Иисус ответил: «Не говорю тебе: до семи, но до седмижды семидесяти раз». Другие религии исповедовали варианты «золотого правила», но формулировали его в форме более ограниченной и негативной: «Не поступай с другими так, как не хотел бы, чтоб поступили с тобой». Иисус развернул это правило в ничем не связанную формулу: «Итак, во всем, как хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними».

Кто–нибудь когда–либо прожил свою жизнь так совершенно, как Бог? Следовал когда–нибудь хоть кто–то золотому правилу? Как мы можем соответствовать такому недостижимому идеалу? Мы, люди, предпочитаем здравый смысл и равновесие, которые более близки к аристотелевской «золотой середине», чем к «золотому правилу» Иисуса.

Одна моя подруга Вирджиния Стэм Оуэне предложила Нагорную проповедь группе своих студентов в Техасском А&М University, где она преподавала письменную речь, в качестве темы для короткого эссе. Она ожидала, что они проявят элементарное уважение к тексту, поскольку Техас входит в зону Библейского Пояса, но реакция ее студентов скоро избавила ее от этого заблуждения. «По моему мнению, религия — это большая мистификация», — написал один из них. «Есть старая поговорка „Не стоит верить всему, что читаешь", и в этом случае она подходит», — написал другой.

Вирджиния вспомнила свое собственное знакомство с Нагорной проповедью в воскресной школе, где плакат в пастельных тонах изображал Иисуса сидящим на зеленом склоне холма, окруженного пухленькими розовощекими детьми. Ей никогда не приходило в голову реагировать на него со злостью или отвращением. Ее студенты высказывались следующим образом:

«Это место, — пишет Вирджиния о своих впечатлениях, — меня обескуражило. Есть нечто крайне невинное в том, чтобы не понимать, что Иисуса нельзя назвать глупым… Это было реальностью, первозданным ответом Евангелию, неотфильтрованным, существующим в течение двух тысячелетий туманом культуры. Я нахожу странно ободряющим тот факт, что Библия продолжает быть вызывающей для честного, несведущего читателя, точно такой же, какой она была в первом веке нашей эры. По–моему, это своеобразное подтверждение ее значимости. В то время, как памятники письменности уже практически потеряли свою необычность в течение прошедших веков, подобное распространенное невежество в вопросах Библии может отбросить нас к состоянию, больше похожему на состояние читателей Библии, живших в первом веке».

Вызывающая и суровая — да, это подходящие слова по отношению к Нагорной проповеди. Когда я просматривал пятнадцать вариантов этой сцены в кино, только один момент, казалось, изображал что–то вроде вызова. Малобюджетный фильм, снятый Би Би Си, «Сын Человеческий» представляет Нагорную проповедь на контрастном фоне хаоса и насилия. Римские солдаты только что вторглись в галилейскую деревню, чтобы отомстить за посягательство на имперскую власть. Они связали еврейских мужчин, которые могли держать в руках оружие, закопали их бьющихся в истерике жен и даже проткнули копьями детей, чтобы «преподать этим евреям урок». В эту беспорядочную сцену, полную хаоса, крови и слез и плача по погибшим вторгается Иисус с горящим взглядом.

Можете представить себе реакцию деревенских жителей на подобного рода странные советы. Нагорная проповедь не озадачила их; она их разозлила.

В начале Нагорной проповеди Иисус задает вопрос, который обеспокоил большинство его слушателей: был ли он революционером или истинным еврейским пророком? Вот описание Иисусом его собственного отношения к Торе:

Это последнее утверждение, естественно, заставило толпу сесть и прислушаться. Фарисеи и книжники соревновались друг с другом в строгости. Они разделили закон Божий на шестьсот тринадцать правил — двести сорок восемь повелений и триста шестьдесят пять запретов — и подкрепили эти правила тысячью пятьюстами двадцать одним исправлением. Чтобы избежать нарушение третьей заповеди, «не произноси имени Господа Бога твоего напрасно», они вообще отказались произносить имя Бога. Чтобы избежать сексуального искушения, они опускали головы и даже не смотрели на женщин (самые скрупулезные из них были известны как «слепые фарисеи» из–за того, что они часто натыкались на стены и другие препятствия). Чтобы не осквернять субботу, они определили тридцать девять видов деятельности, которые могли расцениваться как «работа». Как могла праведность обычного человека когда–либо превзойти праведность таких профессиональных святых?

Нагорная проповедь в деталях изображает именно то, что имел в виду Иисус, и именно это изображение казалось таким абсурдным как студентам двадцатого века в Техасском А&М, так и евреям в первом веке в Палестине. Используя Тору в качестве отправной точки, Иисус трактовал закон в том же направлении, смелее, чем отваживался трактовать его кто–либо из фарисеев, смелее, чем кто–либо из монахов отваживался по нему жить. Нагорная проповедь стала новой звездой во вселенной нравственности, которая обладала своей собственной силой притяжения.

Иисус сделал закон невозможным для следования ему, а потом велел соблюдать его. Обратим внимание на некоторые примеры.

В каждом человеческом обществе в истории был закон против убийц. Конечно, существуют разные варианты: Соединенные Штаты разрешают убийства в целях самообороны и в чрезвычайных обстоятельствах, таких, как жестокое обращение с членами семьи. Но ни одно общество не додумалось до того определения убийства, которое сформулировал Иисус: «Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду… а кто скажет „безумный", полежит геенне огненной». Поскольку я вырос вместе со старшим братом, меня беспокоила эта фраза. Могут ли два брата выдержать штормы взросления без того, чтобы обращаться к таким словам, как «тупица» и «болван»?

В каждом обществе также существуют табу на сексуальную распущенность, сегодня, по крайней мере, один колледж требует от студентов мужского пола спрашивать разрешение женщины на каждый шаг в их сексуальном общении. Между тем, некоторые феминистически настроенные группы пытаются найти реальную связь, существующую между порнографией и преступлениями, совершаемыми против женщин, но ни одно общество никогда еще не формулировало правила так строго, как Иисус: «Я говорю вам, что всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем. Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от тебя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».

Я слышал призывы кастрировать серийных насильников, но я никогда не слышал предложения изувечить за похоть. Действительно, похоть в Америке является устоявшимся национальным развлечением, которое популяризуется наряду с голубыми джинсами и пивом в ежегодном Sports Illustrated с изображением девушки в купальнике на обложке, и в двадцатимиллионном тираже порнографических журналов, продаваемых ежегодно. Когда кандидат в президенты Джимми Картер пытался объяснить эту фразу, сказанную Иисусом, в своем интервью, данном журналу «Плейбой», реакция прессы соответствовала тому, что Джон Апдайк назвал «нервическим весельем». «Как странно, — сказал Апдайк, — звучит в наши дни мнение, что похоть — сексуальное желание, которое осуществляется в нас так же непроизвольно, как слюноотделение — сама по себе есть зло!»

Что до развода, то во времена Иисуса фарисеи горячо дискутировали по поводу того, как истолковывать правила Ветхого Завета. Известный раввин Гиллель учил, что муж может развестись со своей женой, если она сделала хоть что–то, что ему не по вкусу, даже если это что–либо тривиальное, вроде подгоревшего обеда; супругу нужно было только трижды произнести «я с тобой развожусь», чтобы осуществить развод. Иисус сказал: «Кто разводится с женою своею, кроме вины любодеяния, тот подает ей повод прелюбодействовать; и кто женится на разведенной, тот прелюбодействует».

Подводя итог, Иисус высказал принцип ненасилия. Кто смог бы выжить, следуя тому правилу, которое изложил Иисус: «Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду».

Я с удивлением смотрю на это и другие жесткие требования Нагорной проповеди и спрашиваю себя, каковой бы была моя реакция на них. Действительно ли Иисус ожидает от меня того, что я буду подавать каждому нищему, который мне встретится? Должен ли я отказаться от всех своих прав потребителя? Отказаться от моих страховых полисов и полагаться в будущем на Бога? Отключить свой телевизор, чтобы избежать искушения похотью? Каким образом я мог бы применить такие этические идеалы в моей повседневной жизни?

Однажды я посетил собрание книголюбов в поисках «ключа» к пониманию Нагорной проповеди, и это помогло мне понять, что я не первый, кто барахтается в этих высоких идеалах. В течение всей истории люди находили хитрые обходные пути, которые примирили бы абсолютные требования Иисуса с суровой реальностью человеческих проступков.

Фома Аквинский подразделял учение Иисуса на Наставления и Советы, которые на многих современных языках мы могли бы переименовать в Требования и Предложения. Наставления включают в себя универсальные моральные законы, такие, как Десять заповедей. Но для более идеалистических требований, таких как предупреждение Иисуса о гневе и походи, Фома Аквинский пользовался другим стандартом: хотя мы и должны были бы принять их как подходящие модели и стремиться к тому, чтобы воплотить их, они не имеют моральной силы наставлений. Римская католическая церковь позднее кодифицировала изыскания Фомы Аквинского в соответствии с понятиями «смертного» и «простительного» греха.

Мартин Лютер интерпретировал Нагорную проповедь в свете формулы Иисуса «кесарю кесарево, а Богу Божье». Христиане имеют двойное гражданство: одно в Царстве Христа, а другое в земном царстве. Крайности Нагорной проповеди относятся исключительно к Царству Христа, а не к земному царству. Возьмем заповеди «возлюби врага своего» и «не противься злому»; конечно, это не соответствует реальности! С целью предотвращения анархии, государство должно противостоять злу и защищаться от врагов. Поэтому христианин должен научиться отличать общественное от личного: то есть христианский солдат, например, должен выполнять приказ сражаться и убивать, даже если он в своем сердце следует закону любви по отношению к врагу.

Во времена Лютера различные анабаптистские движения занимали совершенно противоположную позицию. Все подобные попытки приземления однозначных заповедей Иисуса являются заблуждением, говорят они. Разве ранняя церковь в первые четыре века своего существования не цитировала заповедь Христа «любите врагов ваших» чаще других? Просто прочитайте Нагорную проповедь. Иисус не проводит различия между советами и наставлениями или между служебным и личным. Он говорит: не противься злому человеку, не клянись, подай нуждающемуся, люби врагов своих. Мы должны следовать его заповедям как можно буквальнее. С этой целью некоторые группировки предлагали отказаться от частной собственности. Другие, например квакеры, отказывались давать клятвы или снимать шляпу во время общественных мероприятий и не желали иметь армию и даже полицию. Как следствие этого, тысячи анабаптистов были убиты в Европе, Англии и России; многие из тех, кто выжил, сбежали за океан в Америку, где они попытались организовать коммуны, основанные на принципах Нагорной проповеди [9].

В девятнадцатом столетии в Америке поднялась новая волна теологического движения, связанная с Нагорной проповедью. Диспенсационализм объяснил ее как последний отголосок эпохи закона, сменившейся после смерти Иисуса и его воскрешения эпохой благодати. Поэтому нам не нужно следовать этим строгим требованиям. Популярная Библия Скоуфилда описала проповедь как «закон в чистом виде», но содержащий «замечательное обращение к морали христианина».

Еще одна интерпретация принадлежит Альберту Швайцеру, который видел в Нагорной проповеди набор временных требований, пригодных для военного времени. Убежденный в том, что мир скоро закончит свое существование в апокалипсисе, Иисус приводил в исполнение подобие «военного трибунала». Пока миру не пришел конец, мы можем по–разному относиться к его инструкциям.

Я прилежно изучил все эти направления, пытаясь понять Нагорную проповедь с их точки зрения — и, я должен признать, также пытаясь найти способ освободиться из под их строгих требований. Каждая школа мысли вносила важные идеи, однако также каждая из них имела белые пятна. Подобно разъяснениям большинства добрых докторов, введенные Фомой Аквинским категории наставлений и советов обладали крепким здравым смыслом, но это не были те определения, которые давал Иисус. Иисус, видимо, скорее уравнивал наставление «не прелюбодействуй» с советом «всякий, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем». Решение этого вопроса Лютером казалось оригинальным и мудрым, но Вторая мировая война продемонстрировала те шизофренические последствия, которые это может за собой повлечь. Многие лютеране служили в армии Гитлера, будучи четко убежденными в том, что они «просто выполняют приказы», они несли службу в государстве, сохраняя внутреннюю приверженность Христу.

Что касается анабаптистов и других приверженцев буквального следования заповедям, их ненасильственное восприятие гонений остается одним из самых блестящих моментов в истории Церкви. Хотя они сами признавали, что ошибались, дословно исполняя каждую заповедь Нагорной проповеди. Квакеры, к примеру, находили способы обойти правила, чтобы помочь делу Американской Революции. А как же быть с бескомпромиссными утверждениями Иисуса по поводу гнева и похоти? Много веков назад Ориген воспринял предупреждение против похоти буквально, но Церковь, ужаснувшись, некоторое время спустя отвергла его решение подвергнуть себя кастрации.

Тот, кто буквально следовал заповедям и верил в апокалипсис, тот находил нетривиальные пути уклонения от наиболее строгих требований проповеди Иисуса, но для меня они все равно оставались тем, чем и были: путями уклонения. Сам Иисус не подавал никакого знака, который мог бы быть истолкован таким образом, что его заповеди действительны только в течение какого–то короткого периода или в особых обстоятельствах. Он провозглашал их со всем авторитетом («Говорю вам…») и строгостью («Итак, кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейшим наречется в Царстве Небесном…»).

Не имеет значения то, насколько тяжелыми были мои попытки, я не искал легкого обходного пути в трактовке Нагорной проповеди. Подобно легкому приступу депрессии, диссонанс моего восприятия слов Иисуса держал меня в состоянии постоянного душевного напряжения. Я пришел к выводу, что если Нагорная проповедь утверждает Божий стандарт святости, то я могу отказаться от него с самого начала. Нагорная проповедь не послужила моему улучшению; она просто продемонстрировала мне те пути, которых я не знал.

В конечном итоге, я нашел ключ к пониманию Нагорной проповеди не в трудах больших теологов, а в совершенно другом месте: в произведениях двух русских романистов девятнадцатого века. Благодаря им я обрел свое собственное видение Нагорной проповеди и ее мозаики закона и милости, видение, которое я обрел благодаря Толстому и Достоевскому [10].

У Толстого я научился глубокому уважению к непреклонности Бога, к абсолютному идеалу. Нравственные идеалы, которые Толстой нашел в Евангелии, захватили его, подобно пламени, хотя его попытки жить по этим идеалам и закончились, в конечном итоге, неудачей. Как и анабаптисты, Толстой стремился к буквальному следованию Нагорной проповеди, и его рвение вскоре заставило его самого и его семью чувствовать себя жертвами этих поисков святости. Например, прочитав то, как Иисус велел богатому человеку отдать все, что у него было, Толстой решил освободить слуг, отказаться от авторских прав на свои произведения и от распоряжения своей собственностью. Он носил одежду крестьян, сам шил себе обувь и начал работать в поле. Его жена, Софья, видя, как рушится финансовое положения семьи, резко протестовала против этого, пока он немного не одумался.

Когда я читаю дневники Толстого, я вижу отражение моего собственного стремления к совершенству. Дневники содержат описание множества ссор между Толстым и его семьей, но гораздо больше между Толстым и им самим. Пытаясь достичь совершенства, он постоянно изобретал новые списки правил. Он бросил охотиться, курить, пить и отказался от мяса. Он разработал «Правила для развития эмоциональной воли, Правила для развития возвышенных чувств и вытеснения низменных». Однако он никогда не мог достичь необходимой самодисциплины, чтобы следовать этим правилам. Не один раз Толстой публично клялся хранить целомудрие и требовал отдельную спальню. Он никогда не мог долго держать свою клятву, и, к его большому стыду, слухи о шестнадцати беременностях Софьи, распространившиеся по миру, стали тому подтверждением.

Иногда Толстому удавалось совершать серьезные добрые дела. Например, после большого перерыва, он написал последний роман «Воскресение» в возрасте семидесяти одного года в поддержку духоборов, анабаптистской группы, подвергавшейся преследованию со стороны царского правительства, пожертвовав всю выручку на финансовое обеспечение их эмиграции в Канаду. И, как я упоминал, философия ненасилия Толстого, восходящая напрямую к Нагорной проповеди, дала обильные плоды и возродилась, пережив своего создателя, в таких идеологических диссидентах, как Ганди и доктор Мартин Лютер Кинг.

Однако таким людям, как Ганди, воодушевленным подобными возвышенными идеалами, стоит прислушаться к критикам или биографам, которые были удивлены тем, какими жалкими были попытки Толстого соответствовать этим идеалам. Если быть совершенно откровенным, ему не удалось воплотить в жизнь то, что он проповедовал. Его жена хорошо сказала об этом (выразив явно пристрастное мнение):

Горячее стремление Толстого к совершенству ни разу не принесло ему никакого подобия мира или душевного покоя. До самой смерти он в своих письмах и дневниках постоянно возвращался к печальной теме своего поражения. Когда он писал о своей религиозной вере или пытался преодолеть эту веру, антагонизм между реальностью и идеалом преследовал его по пятам. Он был слишком честен для самообмана, он не мог успокоить мучившую его совесть, поскольку, честно говоря, он знал, что лежит на его совести.

Лев Толстой был глубоко несчастным человеком. Он осуждал коррумпированную Православную Церковь его времени, за что и был отлучен от Церкви. Все его попытки самоутверждения потерпели поражение. Ему пришлось спрятать все веревки в своем поместье и убрать все ружья, чтобы избежать искушения самоубийством. В конце концов, Толстой бежал от своей славы, от своей семьи, от своего положения, от себя самого; он умер как бродяга на одном сельском железнодорожном полустанке.

Чему же тогда я научился из трагической жизни Толстого? Я прочитал много его религиозных трудов, и я, безусловно, был воодушевлен его проницательным пониманием Божественного Идеала. Я понял, что хотя некоторые видят в Библии решение наших проблем в различных областях — проблемы справедливости, проблемы нашего отношения к деньгам, расовой проблемы, — на самом деле, Евангелие утяжеляет наше бремя. Толстой видел это и никогда не принижал идеалы Евангелия. Трудно не обратить внимание на человека, который соглашается освободить своих слуг и отказаться от своих страстей, просто подчиняясь заповедям Христа. Если бы он только смог жить в соответствии с этими идеалами — если бы только я мог сделать это.

Своим критикам Толстой отвечал, что не следует судить о святых идеалах по его неспособности им соответствовать. Не судите о Христе по тем из нас, кто несовершенно несет его имя. Один отрывок, взятый из личного письма, особенно хорошо показывает, как Толстой отвечал на подобную критику в свой адрес до конца своей жизни. Это некий итог его духовной жизни, одновременно и звучное признание истины, в которую он верил всем сердцем, и воззвание с тоской в голосе к той благодати, которую он так никогда полностью и не реализовал.

Мне было грустно, когда я читал религиозные сочинения Толстого. Видение человеческого сердца, подобное рентгеновским лучам, сделавшее из него великого романиста, также превратило его в мучимого христианина. Как лосось на нерест, он всю жизнь пробирался против течения, в конце концов обессилев от морального истощения.

Однако я также чувствую благодарность по отношению к Толстому. Поскольку его неотступное следование собственной вере произвело на меня неизгладимое впечатление. Я впервые столкнулся с его романами в тот период моей жизни, когда я страдал от длительных последствий «жестокого обращения с детьми по–библейски». В тех церквях, которые я посещал в детстве, было слишком много обмана, или, по крайней мере, мне так это виделось сквозь призму высокомерия молодости. Когда я наблюдал огромный разрыв между идеалами Евангелия и ошибками его последователей, у меня появлялось сильное искушение отказаться от этих идеалов как от безнадежно недостижимых.

Тогда я открыл для себя Толстого. Он был первым писателем, который, по моему мнению, выполнил эту одну из самых непростых задач: сделать добро таким же правдоподобным и привлекательным, как зло. В его романах, повестях и рассказах я нашел потенциал моральной силы, подобный вулкану Везувию. Несомненно, он изменил мою точку зрения.

Э. Н. Уилсон, биограф Толстого, отмечает, что Толстой страдал от «абсолютной теологической неспособности понять Воплощение. Его религия была построена исключительно на Законе, а не на Благодати, была, скорее, способом улучшить человека, а не видением Бога, сошедшего в падший мир». С кристальной ясностью Толстой видел свою собственную неадекватность в свете Божественного идеала. Но ему не удалось сделать следующий шаг и позволить Божественной благодати преодолеть эту неадекватность.

Вскоре после знакомства с Толстым я открыл для себя его соотечественника Федора Достоевского. Два этих наиболее знаменитых и совершенных из русских писателей жили и творили в один и тот же период истории. Странно, что они никогда не встречались, и, возможно, это было к лучшему — они были антагонистами во всех смыслах. В то время как Толстой писал светлые и радостные романы, Достоевский писал темные и мрачные романы. В то время как Толстой разрабатывал аскетические пути самосовершенствования, Достоевский периодически подрывал свое здоровье алкоголем и испытывал свою удачу в азартных играх. Достоевский сделал много ошибок, но в одном он был прав: его романы говорят о милости и прощении с толстовской силой.

Еще в молодости Достоевский пережил настоящее воскрешение. Он был арестован за принадлежность к группе, обвиненной в мятеже во времена царя Николая Первого, который, чтобы показать молодым неформальным радикалам тяжесть их ошибок, приговорил их к смерти и имитировал процесс казни. Заговорщики были одеты в белые саваны и приведены на лобное место, где их ждала расстрельная команда. С завязанными глазами в погребальных одеждах, с крепко связанными за спиной руками, их поставили перед толпой зевак, а затем привязали к столбам. В самый последний момент, когда прозвучал приказ: «Готовсь! Целься!» и винтовки были приведены в боевую готовность и подняты, галопом прискакал всадник с заранее подготовленным посланием от царя: он смягчает наказание и заменяет смертную казнь каторжными работами.

Достоевский никогда впоследствии не забывал этого опыта. Он смотрел в глаза смерти, и с этого момента жизнь приобрела для него ни с чем не сравнимую ценность. «Теперь моя жизнь изменится, — сказал он, — я буду рожден заново в новой форме». Когда он сел на арестантский поезд, идущий в Сибирь, одна набожная женщина протянула ему Новый Завет, единственную книгу, которую разрешалось иметь в тюрьме. Веря в то, что Господь дал ему еще один шанс последовать его зову, Достоевский пристально изучал этот Новый Завет в течение всех лет своего заключения. Через десять лет он вернулся из изгнания, обладая непоколебимыми христианскими убеждениями, как говорится в одном из известных фрагментов: «Если бы кто–нибудь доказал мне, что истина и Иисус не одно и то же… то я бы предпочел остаться с Иисусом, а не с истиной».

Тюрьма предоставила Достоевскому еще одну возможность. Он был вынужден жить бок о бок с ворами, убийцами и крестьянами–пьяницами. То, что он жил одной жизнью с этими людьми, позволило ему позднее с несравненной достоверностью изображать героев в своих романах, таких, как убийца Раскольников в «Преступлении и наказании». Идеалистические взгляды Достоевского на врожденную доброту человеческой натуры потерпели фиаско в столкновении с неискоренимым злом, которое он нашел в своих сокамерниках. Однако со временем он также заметил искру Божию даже в самых безнадежных заключенных. Он пришел к вере, что только будучи любимым, человеческое существо способно само испытывать любовь; «Будем любить Его, потому что Он прежде возлюбил нас».

В романах Достоевского я столкнулся с благодатью. «Преступление и наказание» изображает жалкого человека, совершающего жалкое преступление. Однако благодать все–таки входит в жизнь Раскольникова, благодаря обратившейся проститутке Соне, которая следует за ним до самой Сибири и ведет его к раскаянию. «Братья Карамазовы», возможно, величайший из романов, которые когда–либо были написаны, построен на антитезе между блестящим агностицизмом Ивана и набожностью его брата Алеши. Иван в состоянии критиковать неудачи человеческого рода и каждую политическую систему, отмеченную этими неудачами, но он не может предложить никакого решения. У Алеши нет ответов на те интеллектуальные вопросы, которые затрагивает Иван, но у него есть свой ответ человечеству: любовь. «У меня нет ответа на проблему зла, — сказал Алеша, — но я знаю любовь». В конечном итоге, в чудесном романе «Идиот»

Достоевский представляет фигуру Христа в образе князя, страдающего эпилепсией. Спокойный, таинственный, князь Мышкин вращается в высших кругах русского общества, обличая их лицемерие и озаряя жизни этих людей добром и истиной.

Оба этих русских писателя стали моими духовными наставниками в трудное время моего христианского паломничества. Они помогли мне найти подходящие выражения для основного парадокса христианской жизни. Толстой научил меня необходимости смотреть внутрь себя, в Царство Божие, которое находится во мне. Я понял, насколько ничтожны были мои попытки соответствовать высоким идеалам Евангелия. А Достоевский научил меня всеобъятности благодати. Не только Царство Божие существует во мне; сам Христос тоже пребывает там. «А когда умножился грех, стала преизобиловать благодать». Есть только один путь для каждого из нас, как преодолеть разрыв между высокими идеалами Евангелия и удручающей реальностью нашего душевного состояния: признать тот факт, что мы не соответствуем этим идеалам, но мы и не должны им соответствовать. Нас осуждает праведность Иисуса, который живет в нас, а не наша собственная. Толстой наполовину понимал это: все, что позволяет мне чувствовать себя комфортно по сравнению с божественным моральным идеалом, все, что позволяет мне считать: «В конце концов, я достиг», — все это есть жестокий обман. Вторую половину понял Достоевский: все, что заставляет меня сомневаться во всепрощающей любви Божией, также есть жестокий обман. «Итак нет ныне никакого осуждения тем, которые во Христе Иисусе живут не по плоти, а по духу», — это пророчество Лев Толстой никак не мог понять.

Абсолютные идеалы и абсолютная благодать: после того, как я узнал об этом дуалистическом учении от русских романистов, я вернулся к Иисусу и нашел, что оно полностью соответствует учению, содержащемуся в Евангелиях и особенно в Нагорной проповеди. В своем ответе богатому молодому человеку, в его притче о добром самаритянине, в его комментариях по поводу развода, денег или по поводу любой другой моральной проблемы, Иисус никогда не принижал Божественные идеалы. «Итак, будьте совершенны, как совершенен Отец ваш Небесный», — сказал он. «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всею крепостию твоею, и всем разумением твоим». Ни Толстой, ни Франциск Ассизский, ни мать Тереза — никто полностью не исполнил эти заповеди.

Однако тот же самый Иисус с любовью предлагал абсолютную благодать. Иисус простил падшую женщину, преступника на кресте, ученика, который отрицал, что вообще был знаком с ним. Он выбрал этого неверного ученика, Петра, чтобы тот основал его церковь, а в другом случае обратился к человеку по имени Сава, который был известен тем, что преследовал христиан. Благодать Божия абсолютна, непреклонна и всеобъемлюща. Она распространяется даже на тех, кто прибивал Иисуса гвоздями к кресту: «Отче! прости им, ибо не знают, что делают», — это были последние слова, произнесенные Иисусом на земле.

Много лет назад я чувствовал себя столь недостойным в свете абсолютных идеалов Нагорной проповеди, что я не замечал в них ни тени благодати. Но несмотря ни на что, однажды я понял двойственность их значения, я вернулся к Нагорной проповеди и нашел, что вся эта речь пронизана духом благодати. Этот дух ощущается уже в заповедях блаженства — блаженны нищие духом, гонимые, плачущие; блаженны отчаявшиеся — и продолжает присутствовать там вплоть до молитвы «Отче Наш»: «Прости нам долги наши… и избави нас от лукавого». Иисус начал эту великую проповедь словами, обращенными к тем, кто пребывает в нужде, и закончил молитвой, которая стала прототипом для всех групп социальной реабилитации. «Однажды, в один прекрасный день», — говорят участники группы анонимных алкоголиков; «Хлеб наш насущный даждь нам днесь», — говорят христиане. Благодать Божия снисходит на отчаявшихся, на нуждающихся, на сломавшихся, на тех, кто не способен принять самостоятельное решение. Благодать Божия доступна нам всем.

Много лет назад я думал о Нагорной проповеди как с примере человеческого поведения, которому никто не может следовать. Перечитывая ее снова и снова, я понял, что Иисус произнес эти слова не для того, чтобы создать для нас трудности, а для того, чтобы рассказать, каков Бог. Подтекстом Нагорной проповеди является образ Бога. Почему нам следует любить врагов наших? Потому что солнце нашего милосердного Отца встает как над добрыми, так и над злыми. Зачем быть совершенным? Потому что Бог совершенен. Чем так привлекательно Царство Небесное? Тем, что Отец наш живет там, и он щедро вознаградит нас. Почему можно жить без страха и забот? Потому что тот же самый Бог, который создал цветы лилии и траву на лугу, обещал заботиться о нас. Зачем молиться? Если земной отец дает сыну хлеба или рыбы, то насколько больше прекрасных даров может дать Отец Небесный тем, кто его об этом просит.

Как я мог упустить это из вида? Иисус читал Нагорную проповедь не для того, чтобы мы, подобно Толстому, пахали или копошились в отчаянии в своих ошибках с целью достичь совершенства. Он прочитал эту проповедь для того, чтобы донести до нас Божественный Идеал, к которому мы никогда не должны прекращать стремиться, но также и для того, чтобы показать, что никто из нас никогда не достигнет этого Идеала. Нагорная проповедь побуждает нас понять ту огромную дистанцию, которая существует между нами и Богом, и любая попытка сократить эту дистанцию, каким–либо образом изменив свое поведение, обречена на неудачу.

Самой большой трагедией было бы превратить Нагорную проповедь в очередную форму законничества; она скорее исключает любое законничество. Законничество, равно как и фарисейство, всегда будет в проигрыше, не потому, что оно слишком строго, а потому, что оно недостаточно строго. Громогласно, бесспорно доказывает Нагорная проповедь, что мы стоим на низшем уровне по сравнению с Богом: убийцы и святотатцы, грешники и прелюбодеи, грабители и воры. Мы отчаявшиеся, и это, в действительности, единственное состояние, в котором подобает находиться человеческому существу, которое хочет познать Бога. Сорвавшись с высот абсолютного Идеала, нам негде приземлиться, кроме как в спасительные сети абсолютной благодати.

8 Миссия: революция благодати

Когда я со своими учениками в Чикаго читал Евангелия и смотрел фильмы о жизни Иисуса, то мы заметили строгую закономерность: чем более отталкивающим выглядит персонаж, тем лучще он чувствует себя в обществе Иисуса. Такие люди находили Иисуса привлекательным: самаритяне, считавшиеся социальными отбросами, военачальник армии тирана Ирода, предатель–мытарь, одержимая семью демонами.

У более респектабельных типов Иисус, напротив, находил сухой прием. Ханжи фарисеи находили его неотесанным и мирским человеком, богатый молодой человек ушел, качая головой, и даже Никодим, человек широких взглядов, предпочел встречу под покровом ночи.

Я обратил внимание учеников в классе на то, как странно стала выглядеть эта закономерность теперь, когда христианская церковь привлекает людей респектабельных, которые очень напоминают тех, кому Иисус казался самым подозрительным человеком на земле. Что такого произошло, благодаря чему закономерность, существовавшая во времена Иисуса, превратилась в свою противоположность? Почему грешникам не нравится находиться среди нас?

Я рассказал историю, которую услышал от одного друга, работающего в Чикаго с людьми, опустившимися на дно общества. К нему пришла проститутка, попавшая в беду, бездомная, с подорванным здоровьем, у которой не было денег, чтобы купить еды для ее двухлетней дочери. Со слезами на глазах она призналась, что продавала свою дочь — двух лет от роду! — мужчинам, занимающимся извращенным сексом, чтобы иметь возможность употреблять наркотики. Мой друг с трудом выслушал омерзительные детали ее истории. Он сидел молча, не зная, что сказать. В конце концов, он спросил ее, не думала ли она обратиться в церковь за помощью. «Я никогда не забуду выражение абсолютного наивного потрясения на ее лице», — рассказывал он мне впоследствии. «Церковь! — воскликнула она. — Что бы это дало мне? Эти люди только заставили бы меня чувствовать себя еще хуже, чем сейчас!»

Каким–то образом мы превратили церковь в сообщество респектабельных людей, сказал я своему классу. Люди, принадлежащие к низшим слоям общества, которые приходили к Иисусу, когда он жил на земле, больше не чувствуют себя желанными гостями. Как Иисусу, самому совершенному человеку в истории, удавалось привлекать людей, печально известных своим несовершенством? И что мешает нам следовать по его стопам сегодня?

Кто–то из, учеников предположил, что законничество в церкви создало барьеры из жестких правил, которые заставили нехристиан чувствовать себя некомфортно. Дискуссия в классе неожиданно приняла новое направление, когда те, кто пережил пребывание в Библейском колледже и в фундаменталистской церкви, принялись рассказывать свои истории. Я рассказал о том, как я сам в начале семидесятых был ошеломлен, когда в неком сомнительном Библейском Институте Муди, расположенном через несколько домов от нашей церкви, запретили студентам мужского пола носить бороды, усы и иметь любой волосяной покров ниже ушей — хотя студенты каждый день проходили мимо портрета Дуайта Л. Муди, косматого нарушителя всех этих трех запретов.

Все засмеялись. Все, кроме Грега, который ерзал на своем месте и постепенно «закипал». Я заметил, как его лицо покраснело, затем побледнело от гнева. Наконец, Грег поднял руку, и вся злоба и негодование выплеснулись из него. «Я хочу уйти из этого места, — сказал он, и в комнате воцарилось молчание. — Вы критикуете других за то, что они ведут себя как фарисеи. Я скажу вам, кто здесь настоящие фарисеи. Это Вы [он указал на меня] и все остальные, находящиеся в этом классе. Вы думаете, что Вы выше всех, Вы сильны и зрелы. Я стал христианином, благодаря Церкви Муди. Вы находите себе козлов отпущения, чтобы смотреть на них свысока, чувствовать себя более духовными, чем они, и вы говорите о них за их спиной. Так поступают фарисеи. Вы все фарисеи».

Все посмотрели на меня в ожидании ответа, но мне было нечего сказать. Грег застал нас врасплох. В порыве духовного высокомерия мы смотрели свысока на других людей, считая, что они фарисействуют. Я взглянул на часы в надежде на отсрочку. Такая удача мне не была предоставлена: часы показывали, что от начала урока прошло пятнадцать минут. Я подождал прилива вдохновения, но его не было. Молчание становилось все тягостней. Я почувствовал себя смущенным и загнанным в угол.

Тогда Боб поднял руку. Боб был в классе новичком, и я буду ему благодарен до самой смерти за то, что он спас меня. Он начал обезоруживающе мягко: «Я рад, что ты не ушел, Грег. Ты нам нужен здесь. Я рад, что ты с нами, и я хотел бы рассказать тебе, зачем я пришел в эту церковь.

Честно говоря, я идентифицирую себя с той чикагской проституткой, о которой упомянул Филипп. Я находился в наркотической зависимости, и мне бы и через миллион лет не пришло бы в голову обратиться в церковь за помощью. Однако эта церковь каждый четверг позволяет собираться группе анонимных алкоголиков в том самом подвальном помещении, в котором мы с вами сейчас находимся. Я начал посещать собрания этой группы, и через некоторое время я решил, что церковь, которая принимает группу АА — сигаретные окурки, пятна от кофе и прочее, — не может быть плохой, так я принял решение сходить на службу.

Должен вам сказать, что поначалу те люди наверху пугали меня. Казалось, что они все понимают, тогда как я лишь пристроился в хвосте. Я заметил, что люди здесь одеты весьма прилично, а лучшее, что мог себе позволить я, были голубые джинсы и футболка. Однако мне удалось побороть свою гордость, и я начал приходить помимо вечера в четверг еще и по воскресеньям с утра. Люди не оттолкнули меня. Они протянули мне руку помощи. Это здесь я нашел Иисуса».

Словно кто–то открыл воздушный клапан, и все напряжение в комнате во время выступления Боба с его простым красноречием исчезло. Я пробормотал извинения за мое собственное фарисейство, и класс закончил занятие на дружеской ноте. Боб вернул нас на землю, показав, что грешники, так же как и остальные, отчаянно нуждаются в Боге.

Что стоит церкви, спросил я в заключение, стать местом, где бы охотно собирались проститутки, сборщики налогов и даже чувствующие свою вину фарисеи?

Иисус был другом грешников. Им нравилось быть с ним, и они искали его общества. А между тем, законники находили его шокирующей и даже мятежной личностью. В чем заключался секрет Иисуса, который мы потеряли?

«Скажи мне, кто твой друг, и я скажу тебе, кто ты», — говорит пословица. Представьте себе, как ужасались люди первого века нашей эры в Палестине, пытаясь применить этот принцип относительно Иисуса из Назарета. Евангелия упоминают восемь случаев, когда Иисус принимал приглашения на обед. Три из них (свадьба в Кане, гостеприимство Марии и Марфы и прерванный обед в Эммаусе после его воскрешения) были нормальными отношениями между друзьями. Остальные пять, однако, нарушают все правила социальной иерархии.

Однажды Иисус обедал с Симоном Прокаженным. Благодаря тому что я работал с доктором Полом Брандом, специалистом по проказе, мне тоже довелось пообедать с пациентами, больными проказой, и я могу вам сказать, что прошедшие две тысячи лет прогресса в области медицины мало что сделали, чтобы смягчить социальное клеймо, которое накладывает эта болезнь. Один благородный, образованный человек в Индии рассказал мне, что в его жизни был день, когда он со слезами на глазах сидел в машине рядом с церковью, пока его дочь венчалась внутри. Он не мог показать свое изуродованное лицо, пока все гости не разошлись. Он также не мог устроить традиционное празднество по поводу свадьбы — кто войдет в дом прокаженного?

В Палестине строгие законы навязывали специальное клеймо, свидетельствующее о проказе: зараженный человек должен был стоять за стенами города и кричать: «Нечист!», прежде чем обратиться к кому–либо. Однако Иисус проигнорировал эти правила и сел за стол с человеком, который носил это клеймо как часть своего имени. Как назло, во время еды женщина с плохой репутацией вылила на голову Иисуса дорогое масло. В Евангелии от Матфея сказано, что Иуда Искариот с отвращением ушел из–за стола и пошел прямо к первосвященнику, чтобы предать Иисуса.

В другой сцене, содержащей несколько четких параллелей с предыдущей, Иисус трапезничал с другим человеком по имени Симон, и здесь тоже некая женщина помазала Иисуса миром, отерла его ноги своими волосами и омыла слезами. Симон, будучи честным фарисеем, возмутился такой невежливости. Иисус дал на это прекрасный ответ, который помогает объяснить, почему он предпочитал общество «мытарей и грешников» таким выдающимся гражданам, как Симон:

Еще по меньшей мере один раз Иисус принимал приглашение от известного фарисея. Словно шпионы, ведущие двойную игру, религиозные лидеры следовали за ним повсюду и приглашали его на трапезы, придираясь к каждому его движению. Наперекор им, Иисус исцелил человека от водянки, несмотря на то что была суббота, и затем он показал яркий контраст между обедами у фарисеев, построенными на строгой социальной иерархии, и Божественным празднеством, открытым для «нищих, увечных, хромых и слепых». Евангелия больше не засвидетельствовали ни одного случая, когда Иисус обедал с известными гражданами, и я прекрасно понимаю почему: Иисус с трудом находил время даже для того, чтобы просто поесть [11].

Две последних трапезы, о которых нам известно, происходили в домах «мытарей», или сборщиков налогов, людей, которых не любили во все времена, а особенно во времена Иисуса. Они собирали налоги, получая за это комиссионные, кладя себе в карман все излишки, какие могли выжать из местного населения, и большинство евреев считало их предателями, которые служат Римской империи. Слово мытарь стало синонимом слов «грабитель», «разбойник», «убийца» и «коснеющий во грехе». Иудейские суды считали свидетельство сборщиков налогов недействительным, и их деньги не принимались в качестве пожертвования беднякам или для размена, поскольку они были добыты столь низким образом.

Если быть совершенно точным, Иисус сам напросился в дом к обоим сборщикам налогов. Когда он увидел изгнанного Закхея, то, как высоко ему пришлось забраться на дерево, чтобы увидеть Иисуса, он позвал его вниз и попросил остановиться у него дома. Толпа начала роптать, но Иисус развеял их сомнения: «Ибо Сын Человеческий пришел взыскать и спасти погибшее». Другого подобного грешника, Левия, Иисус встретил у палатки как раз во время процесса сбора ненавистных налогов. «Не здоровые имеют нужду во враче, но больные», — сказал он народу в тот раз.

Читая о том, каких сотрапезников избрал себе Иисус, я ищу разгадку, которая объяснила бы, почему одна группа (грешники) чувствовала себя с Иисусом так комфортно, а другая (богатые) так некомфортно. Я нахожу эту разгадку в еще одной сцене из Евангелий, которая изображает одновременно и фарисеев, и явного грешника. Фарисеи схватили женщину во время акта прелюбодеяния, преступления, в наказание за которое насмерть забивали камнями. Как им, по мнению Иисуса, следует поступить? — спросили они, полагая ввести его в конфликт между моралью и милосердием.

Иисус делает паузу, наклонившись, пишет что–то на земле и затем говорит обвинителям: «… кто из вас без греха, первый брось в нее камень». Когда все исчезли, Иисус поворачивается к съежившейся женщине, «…женщина! где твои обвинители? никто не осудил тебя? — спросил он, — …и Я не осуждаю тебя; иди и впредь не греши».

Эта напряженная сцена раскрывает четкий жизненный принцип Иисуса: он выводит на чистую воду скрытые грехи, но прощает любой грех, в котором человек свободно сознается. Падшая женщина ушла прощенной, с новым стимулом жить; фарисеи ретировались, потрясенные до глубины души.

Вероятно, проститутки, сборщики налогов и другие общеизвестные грешники с такой готовностью обращались к Иисусу, поскольку они в определенной степени сознавали, что были неправы, и для них Божественное прощение казалось очень привлекательным. Как сказал К. С. Льюис: «Проститутки не подвержены опасности считать свою жизнь настолько удовлетворительной, что им нет надобности обращаться к Богу: гордые, жадные, самоуверенные люди подвержены этой опасности».

Добрая весть Иисуса нашла различный отклик у евреев первого века нашей эры, многие из которых предпочитали строгий стиль Иоанна Крестителя, питавшегося акридами и предлагавшего строгое учение о суде и гневе, учению Иисуса о благодати и трапезе, на которую будут приглашены все. Я могу понять это древнее предпочтение, отдаваемое закону, поскольку сам вырос в атмосфере законничества. Благодать была обманчивым, ускользающим понятием, которому было сложно проникнуть в мое сознание. Грех был конкретным, видимым понятием, легкой для попадания мишенью. Подчиняясь закону, я всегда знал, где согрешил.

Венди Кейминер, современный еврей, пытающийся постичь христианство, признает, что «в качестве постулата веры это учение о спасении благодатью и только через благодать кажется мне чрезвычайно неубедительным. Оно, как мне кажется, значительно пренебрегает справедливостью, идеализируя Бога, который настолько больше ценит веру, чем действие. Я предпочитаю Бога, который смотрит на нас сверху (очень давно воспринимая нас с юмором) и говорит: «Я бы хотел, чтобы они прекратили беспокоиться о том, существую я или нет, и начали выполнять мои указания».

По правде говоря, мы, христиане, тоже, вероятно, сочли бы, что легче следовать за Богом, который просто говорит: «Начинайте выполнять мои указания».

Евреи во времена Иисуса представляли себе ступенчатое восхождение к Богу, постепенное продвижение вверх, иерархический характер которого отразился в самой архитектуре храма. Неевреи и «полукровки», вроде самаритян, допускались только во внешний Двор язычников, стена отделяла их от следующего отсека, который занимали еврейские женщины. Еврейские мужчины могли пройти на один уровень дальше, но только священники имели право входить в священные места храма. И, наконец, только первосвященник мог входить в Святое–святых храма, и то только раз в году в день, называемый Йом–Кипур.

Общество, в действительности, было религиозно–кастовой системой, основанной на различной степени святости, и фарисеи тщательно и ежедневно укрепляли эту систему. Все их правила, касавшиеся того, что нужно мыть руки и избегать всякой скверны, являли собой попытку сделать себя угодными Богу. Разве Господь не составил списки желательных (чистых) и нежелательных (несовершенных, нечистых) животных для принесения в жертву? Кумранская община ессеев придумала строгий закон: «Ни один сумасшедший, или лунатик, или недоразвитый, или идиот, ни один слепой, или калека, или паралитик, или глухой, и ни один несовершеннолетний не может быть принят в общину».

Посреди всей этой религиозно–кастовой системы появился Иисус. К ужасу фарисеев, у него не было никаких предубеждений по поводу общения с детьми, или грешниками, или даже самаритянами. Он прикасался к «нечистым», и они также прикасались к нему: прокаженные, калеки, женщина, страдающая кровотечением, лунатики и одержимые. Хотя законы книги Левит предписывали день очищения тому, кто дотронулся до больного человека, Иисус устраивал массовые исцеления, во время которых он прикасался ко множеству больных людей; его никогда не беспокоили правила, согласно которым человек считался оскверненным после контакта с больным или даже мертвым человеком.

В качестве примера революционных изменений, которым дал ход Иисус, можно привести отношение Иисуса к женщинам. В те дни во время каждой службы в синагогах еврейские мужчины молились: «Да славится Господь, Который не сделал меня женщиной». Женщины сидели в особом помещении, где никто не проверял их присутствие и где редко читалась Тора. В общественной жизни мало какая женщина заговорила бы с мужчиной вне своей семьи, и женщина не имела права дотрагиваться ни до одного мужчины, кроме супруга. Однако Иисус спокойно общался с женщинами, и некоторые из них были его ученицами. Самаритянскую женщину, которая пять раз побывала замужем, Иисус наставил на путь духовного возрождения (важно отметить, что это он начал разговор, попросив ее о помощи). Помазание проститутки, которое он принял с благодарностью. Женщины путешествовали вместе с толпой его последователей, не боясь вызвать этим большие пересуды. Женщины занимались популяризацией притч Иисуса и его толкований, и иногда он совершал чудеса по их просьбе. По мнению ученого, изучающего библейскую историю, Уолтера Уинка, Иисус оскорблял нравы своего времени в каждом из случаев общения с женщинами, зафиксированных в четырех Евангелиях. Действительно, как позднее скажет Павел, во Христе «нет уже Иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе»[12].

Иисус действительно выворачивал наизнанку всю общепризнанную на тот момент мудрость ради женщин и других угнетенных людей. Фарисеи верили, что прикосновение к нечистому человеку марало того, кто к нему прикоснулся. Но когда Иисус прикасался к человеку, больному проказой, он не заражался от него — сам прокаженный очищался. Когда женщина аморального поведения омывала Иисусу ноги, она уходила прощенной и изменившейся. Когда он нарушал обычай, входя в дом к язычнику, слуга язычника выздоравливал. На словах и на деле Иисус проповедовал совершенно новое Евангелие милости: чтобы очиститься, человеку не нужно было совершать паломничество в Иерусалим, приносить жертвы и подвергаться очистительным ритуалам. Все, что нужно было сделать, это следовать за Иисусом. Как это формулирует Уолтер Уинк: «Влияние святости побеждает влияние болезни».

Одним словом, Иисус перенес акцент с Божественной святости (внутреннее свойство) на Божественное милосердие (свойство, направленное вовне). «Ибо много званых, — проповедовал он, — а мало избранных». Прерывая свой путь, чтобы встретиться с неевреями, пообедать с грешниками и дотронуться до больных, он распространял царство Божественного милосердия. С точки зрения еврейских лидеров, действия Иисуса подрывали самые основы существования их религиозно–кастовой системы — неудивительно, что Евангелия упоминают более двадцати случаев, когда они организовывали заговор против Иисуса.

Одна из историй Иисуса, противопоставляющая набожного фарисея полному раскаяния сборщику налогов, представляет собой краткое описание Евангелия благодати. Фарисей, который постился два раза в неделю и исправно платил церковные сборы, благочестиво возблагодарил Бога за то, что он был выше разбойников, злодеев и прелюбодеев — и уж куда как выше, чем сборщик налогов, стоявший в стороне. Сборщик налогов, не осмеливавшийся даже понять глаза, также читал самую простую молитву, какую можно себе представить: «Боже! Будь милостив ко мне грешнику!» Иисус подвел итог: «Сказываю вам, что сей пошел оправданным в дом свой более, нежели тот…».

Можем ли мы заключить из истории Иисуса, что поведение человека не имеет значения, что не существует нравственной разницы между дисциплинированным законником и разбойником, злодеем и прелюбодеем. Разумеется, нет. Поведение имеет значение во многих аспектах; просто это не тот способ, с помощью которого можно приблизиться к Богу. Скептик Э. Н. Уилсон комментирует притчу Иисуса о фарисее и сборщике налогов следующим образом: «Это шокирующая, анархическая в нравственном отношении история. Все в этой истории обращено к способности Бога прощать». Так оно и есть.

В своем общении с людьми Иисус обращался к практике «великого переворота», провозглашенного в заповедях блаженства. В этом мире наш взор обычно обращен к богатству, красоте, успеху. Благодать, однако, предлагает нам мир, построенный на новом смысле. Поскольку Бог любит бедных, страдающих, гонимых, их должны любить и мы. Поскольку Бог никого не отвергает, этого не должны делать и мы. Своим собственным примером Иисус призывал нас смотреть на мир, как сказал бы Ириней, «глазами, исцеленными благодатью».

Притчи Иисуса подчеркивали этот смысл, ибо Иисус часто делал бедных и угнетенных героями своих историй. Одна такая история изображает бедного человека, Лазаря — единственный персонаж притч Иисуса, названный по имени, — которого эксплуатировал богач. Сперва этот богач наслаждался роскошной одеждой и прекрасной едой, в то время как нищий Лазарь, одетый в отрепья, спал за его оградой вместе с собаками, однако смерть поразительным образом поменяла их местами. Богач услышал слова Авраама: «Чадо, вспомни, что ты получил уже доброе твое в жизни твоей, а Лазарь — злое; ныне же он здесь утешается, а ты страдаешь».

Эта наглядная история глубоко запала в сознание ранних христиан, многие из которых относились к низшему экономическому классу. Богатые и бедные христиане заключили сделку: богатые согласились подавать бедным милостыню в обмен на то, что те станут молиться за спасение их души. Конечно же Бог больше прислушивается к молитвам бедняков, решили они. (Даже в наши дни на похоронах монахи бенедиктинцы произносят в своих молитвах, что «Лазарь узнает» их почившего товарища, следуя традиции, гласящей, что перед входом в рай стоит не Петр, а Лазарь.)

Некоторое время церковь тщательно старалась следовать этой новой логике, и в результате ранние христиане стали известны в Римской империи тем, что поддерживали бедных и страждущих. Христиане, в отличие от своих соседей язычников, охотно принимали в круг своих друзей представителей варварских племен, и когда разражалась эпидемия чумы, христиане ухаживали за своими страдальцами, в то время как язычники уничтожали больных при появлении первых симптомов. По меньшей мере в течение нескольких веков церковь буквально понимала заповеди Христа давать приют незнакомцам, одевать неимущих, кормить голодных и навещать таковых в тюрьме [13].

Когда я читаю рассказы об Иисусе и изучаю историю ранней Церкви, я ощущаю себя одновременно и вдохновленным, и встревоженным. Вопрос, который я впервые обсуждал с моим классом в Чикаго, снова и снова заставляет меня чувствовать свою вину. Как церковь в наши дни, имея перед глазами ясный пример Иисуса, стала сообществом респектабельных людей, где изгои общества давно не чувствуют себя комфортно?

В настоящее время я живу в Колорадо, где я посещаю церковь, в которой большинство прихожан относятся к одной и той же расе (белые) и к одному и тому же социальному классу (к среднему). Я боюсь открыть Новый Завет и увидеть, в какой смешанной почве пустила свои корни ранняя Церковь. Церковь среднего класса, которую многие из нас знают сегодня, имеет мало общего с разношерстной группой, состоящей из отбросов общества, описанной в Евангелиях и деяниях апостолов.

Представляя себя самого живущим во времена Иисуса, я пытаюсь вообразить эту сцену. Бедняки, больные, сборщики налогов, грешники и проститутки, столпившиеся вокруг Иисуса, пораженные его вестью об исцелении и прощении. Богатые и влиятельные люди стоят в стороне, глядя на него испытующим взглядом, шпионя за ним, стараясь застать его врасплох. Мне известны эти факты из того времени, когда жил Иисус, и все же, пребывая в лоне комфортной церкви для среднего класса, в такой богатой стране, как Соединенные Штаты, я легко теряю понимание радикальной сущности учения Иисуса.

Чтобы изменить свой взгляд на эту проблему, я читал проповеди, которые написаны священниками основных христианских общин стран третьего мира. Евангелие в понимании стран третьего мира сильно отличается от Евангелия, как оно проповедуется в большинстве церквей Соединенных Штатов. Бедный и необразованный человек не всегда может определить происхождение основного утверждения, резюмирующего миссию Иисуса («…помазал Меня благовествовать нищим… проповедовать пленным освобождение и узникам открытие темницы…») как цитату из пророка Исайи, однако они воспринимают его как добрую весть. Они понимают великий переворот не как некую абстракцию, а как беспрецедентную надежду, подаренную Богом, и призыв Иисуса, обращенный к его последователям. Несмотря на то, как мир обходится с ними, бедные и больные, благодаря Иисусу, получили уверенность в том, что для Бога нет нежеланных людей.

Мне пришлось прочитать труды японского романиста Шусаку Эндо, чтобы почувствовать, что феномен переворота лежит в самой основе учения Иисуса.

Родившись в стране, где к церкви имеет отношение не более одного процента населения, Эндо вырос в семье, где мать была страстной христианкой, и был крещен в возрасте одиннадцати лет. Будучи христианином в предвоенной Японии, он испытывал постоянное чувство отчужденности, иногда одноклассники третировали его за то, что он имел отношение к «западной» религии. Когда закончилась Вторая мировая война, он отправился во Францию в надежде найти там родственные души.

Он снова столкнулся с гонениями, на этот раз из–за расы, а не из–за религии. Будучи одним из первых японских студентов, приехавших по обмену в страну, принадлежавшую к антигитлеровской коалиции, Эндо подвергся расовой дискриминации. «Косоглазый япошка», как некоторые называли его.

Отвергнутый как своей настоящей родиной, так и своей духовной родиной, Эндо испытал сильный кризис веры. Он начал ездить в Палестину, чтобы изучать жизнь Иисуса, и, находясь там, он сделал потрясающее открытие: Иисус тоже был отверженным. Более того, отверженность была определяющей чертой жизни Иисуса. Его соседи смеялись над ним, его семья сомневалась в его святости, его ближайшие друзья предали его, а его соотечественники обменяли его жизнь на жизнь террориста. Во все время его служения Иисуса тянуло к больным и отверженным, к отбросам общества.

Этот новый взгляд на Иисуса имел для Эндо силу откровения. В далекой Японии христианство виделось ему триумфальной верой времен императора Константина. Он изучал историю Священной Римской империи и великолепных Крестовых походов, восхищался фотографиями великих храмов Европы, мечтал жить в стране, где можно быть христианином, не боясь попасть в немилость. Теперь, когда он изучил Библию, то увидел, что сам Христос не избежал немилости. Иисус был страдающим Служителем, как это изображено у пророка Исайи: «Он был презрен и умален пред людьми, муж скорбей и изведавший болезни, и мы отвращали от Него лице свое…» Эндо почувствовал, что, конечно же, этот Иисус, как никто другой, сможет понять то отчуждение, через которое он был вынужден пройти.

По мнению Шусако Эндо, Иисус принес весть материнской любви, чтобы сбалансировать ею отцовскую любовь Ветхого Завета [14]. Конечно, милосердие присутствует и в Ветхом Завете, но оно легко теряется в связи с превалирующим акцентом на справедливости и законе. Обращаясь к культуре, воспитанной на этих строгих заповедях Торы, Иисус говорит о Боге, который предпочитает мольбу простого грешника молитве искушенного в религии человека. Он уподобил Бога пастуху, который бросает девяносто девять овец в загоне и отчаянно преследует одно отбившееся животное; отцу, который не перестает думать о своем непослушном, неблагодарном сыне, хотя у него есть другой сын, который почтителен и послушен; богатому хозяину, который открывает двери своего дома женщинам с сомнительной репутацией и мошенникам.

Иисус часто был «движим состраданием», а во времена Нового Завета сама эта фраза употреблялась для выражения тех чувств, которые испытывает мать по отношению к ребенку в ее утробе. Иисус останавливался, чтобы обнять нелюбимых и недостойных людей, которые абсолютно ничего не значили для остальной части общества — они позорят нас, мы не хотим их видеть, — чтобы доказать, что даже «никчемные» люди бесконечно дороги Богу. Одна нечистая женщина, слишком боязливая и стыдливая, чтобы встретиться с Иисусом лицом к лицу, ухватилась за его одежду в надежде, что Иисус не заметит этого. Он заметил. Она, как и многие другие «никчемные» люди, поняла, что не так–то просто избежать внимания Иисуса.

Иисус своим существованием доказал, что Бог любит людей не как расу или как вид, но человека как индивидуальность. Богу есть до нас дело. «Возлюбив тех, кто был недостоин любви, — сказал Августин, — ты сделал достойным любви и меня».

Временами мне нелегко поверить в Божию любовь. Я не живу в бедности, как христиане в странах третьего мира. Я не познал жизнь в изгнании, подобно Шусаки Эндо. Но я испил свою чашу страданий — это жизненный факт, который важнее всех расовых и экономических границ. Страдающие люди также нуждаются в исполненных благодатью глазах.

В течение одной ужасной недели два человека два дня подряд звонили мне, чтобы поговорить со мной по поводу одной из моих книг. Первый, молодой пастор из Колорадо, только что узнал о том, что его жена и маленькая дочь умирают от СПИДа. «Как я вообще могу говорить с моей паствой о божественной любви после того, что случилось со мной?» — спросил он. На следующий день я услышал историю слепого человека, который за несколько месяцев до этого приютил наркомана, находящегося на лечении, в своем доме, чтобы помочь ему. Недавно он обнаружил, что его жена изменяла ему с этим наркоманом в его собственном доме. «Почему Бог наказывает меня за то, что я пытаюсь служить ему?» — спросил он. Сразу же после нашего разговора он покинул свою квартиру, его телефон не отвечал, и я никогда больше не слышал об этом человеке.

Я научился даже не пытаться ответить на вопрос: «Почему?» Почему так случилось, что жене молодого пастора попалась пробирка с зараженной кровью? Почему некоторые добрые люди бывают наказаны за свои добрые дела, тогда как некоторые злые люди доживают в полном здравии до преклонных лет? Почему из миллионов людей, молящихся о физическом выздоровлении, лишь немногие получают ответ? Я не знаю.

Однако один вопрос больше не терзает меня, как это было раньше. Вопрос, который, я уверен, мы считаем причиной большинства наших разногласий с Богом: «Не все ли Ему равно?» Я знаю только один способ, как ответить на этот вопрос, и я нашел этот способ благодаря изучению жизни Иисуса. В фигуре Иисуса Бог дал нам лицо, и я могу прочитать непосредственно по этому лицу, что Бог ощущает по отношению к людям вроде молодого пастора и слепого, который так и не назвал мне своего имени. Иисус утешил далеко не всех страждущих, он излечил только несколько человек на небольшом кусочке земного шара — но он дал ответ на вопрос, безразлична ли Богу наша судьба.

Нам известно три случая, когда страдание доводило Иисуса до слез. Он плакал, кода умер его друг Лазарь. Мне вспоминается один страшный год, когда один за другим умерли трое моих друзей. Горе, как я понял, это не то, к чему можно привыкнуть. Опыт первых двух смертей никак не подготовил меня к третьей. Горе ворвалось в мою жизнь, как грузовой поезд, и раздавило меня. Оно заставило меня задыхаться, и мне ничего не оставалось, кроме как плакать. Каким–то образом, я чувствовал себя лучше из–за того, что Иисус ощущал нечто похожее, когда умер его друг Лазарь. Это дает поразительный ответ на вопрос, что должен ощущать Бог по отношению к трем моим друзьям, которых он также любил.

В другой раз на глаза Иисуса навернулись слезы, когда он смотрел на Иерусалим и понял, какая судьба ожидает этот легендарный город. Он испустил крик, свидетельствующий о том, что Шусаку Эндо назвал материнской любовью: «Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! сколько раз Я хотел собрать чад твоих, как птица птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» Я чувствую в этом спазме эмоциональной боли нечто схожее с тем чувством, которое испытывают родители, когда сын или дочь, сбившись с истинного пути, щеголяют своей свободой, отвергая все, во что их учили верить. Или боль мужчины или женщины, только что узнавших о том, что их любимые их бросили — боль обманутых любовников. Это есть беспомощная, сокрушительная боль тщетности усилий, и она приводит меня к пониманию того, почему сам Сын Божий испустил беспомощный крик перед лицом человеческой свободы. Даже Бог со всей его силой не может заставить человеческое существо любить.

В конце концов, как говорится в Послании к Евреям, Иисус «…с сильным воплем и со слезами принес молитвы и моления Могущему спасти Его от смерти», но, конечно же, он не был спасен от смерти. Не будет ли это преувеличением сказать, что сам Иисус задал тот вопрос, который преследует меня, который преследует рано или поздно большинство из нас: «Не все ли Ему равно?» Что же еще может означать цитата из этого страшного псалма: «Боже мой, Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»

Меня, опять–таки, странным образом утешает тот факт, что, когда Иисус оказался лицом к лицу с болью, он прореагировал во многом так же, как и я. В саду он не молился: «О Господи, я так благодарен Тебе за то, что Ты выбрал меня, чтобы пострадать во имя Твое. Я в восторге от этой привилегии!» Нет, он испытывал боль, страх, покинутость и нечто похожее на отчаяние. Все–таки он выстоял, поскольку он знал, что в центре вселенной жил его Отец, Бог любви, которому он мог безоглядно довериться, что бы ни произошло.

Ответ Иисуса страдающим и «никчемным» людям позволяет заглянуть в самое сердце Бога. Это не бесстрастный Абсолют, а, скорее, Любящий, который близок нам. Я уверен, что Бог смотрит на меня во всей моей слабости так же, как Иисус смотрел на вдову, стоящую у гроба своего сына, и на Симона Прокаженного, и на другого Симона, Петра, который отрекся от него, хотя и был избран, чтобы основать его Церковь и руководить ею, руководить общиной, которая всегда должна находить место для отверженных.

9 Чудеса: моментальный снимок сверхъестественного

Атмосфера, в которой я вырос, была пропитана чудесами. Чуть ли не каждое воскресенье люди в нашей церкви торжественно сообщают о чудесных ответах на их молитвы, полученных на прошедшей неделе. Господь находил парковку для матерей, везших своих детей к врачу. Потерянные авторучки чудесным образом возвращались к хозяевам. Опухоли исчезали за день до намеченной операции.

В те дни Иисус казался мне Великим Волшебником и, соответственно, история о том, как он ходил по воде, произвела на меня особенное впечатление. Если бы я мог совершить такой трюк в моей школе, хотя бы раз! Как бы я был счастлив лететь по комнате подобно ангелу, с легкостью заставляя замолчать всех тех, кто насмехался надо мной и другими религиозными типами. Как счастлив был бы я пройти невредимым среди хулиганов на автобусной остановке, как Иисус проходил через разъяренную толпу в своем родном городе.

Однако мне никогда не удавалось пролететь по классу, и хулиганы продолжали издеваться надо мной, сколь бы усердно я ни молился. Даже «ответы на молитвы» смущали меня. Кроме того, иногда места для парковки были заняты, а потерянные авторучки не находились. Иногда люди, приходившие в церковь, лишались работы. Иногда они умирали. Большая тень набежала и на мою жизнь: мой отец умер от полиомиелита вскоре после того, как мне исполнился год, несмотря на то что сотни преданных своей вере христиан круглосуточно бодрствовали и молились за него. Где был тогда Бог?

Уже повзрослев, большую часть жизни я обращался к вопросам, которые впервые взволновали меня в юности. Молитва, которую я избрал для себя, не функционирует наподобие автомата для продажи ширпотреба: бросил вопрос, получил ответ. На то они и чудеса, чтобы «необычное» входило в повседневную жизнь. Мое представление об Иисусе тоже изменилось. Когда я теперь размышляю над его жизнью, чудеса играют гораздо менее значительную роль в моем представлении, чем в то время, когда я был ребенком. Суперменом он не был.

Да, Иисус демонстрировал чудеса — около трех десятков, в зависимости от того, как вы их считаете, — но, в действительности, Евангелия преуменьшают их количество. Часто Иисус обращается к тем, кто видел чудо, с просьбой никому об этом не рассказывать. Некоторые чудеса, такие как Преображение или воскрешение двенадцатилетней девочки, Иисус творил только на глазах своих учеников, строго приказав им держать это в тайне. Хотя он никогда не отказывал тому, кто просил его о физическом исцелении, он неизменно отвергал просьбы продемонстрировать какое–нибудь чудо для увеселения толпы или для того, чтобы произвести впечатление на влиятельных людей. Иисус быстро понял, что возбуждение, вызываемое чудесами, вовсе не означает легкого обращения в веру, способную изменить жизнь.

Некоторые скептики, разумеется, не оставляют за чудесами права на существование, и для них любое сообщение о сверхъестественном событии неприемлемо уже по определению. В Смитсоновском музее в Вашингтоне выставлена книга в кожаном переплете, в которую Томас Джефферсон вклеил все фрагменты из Евангелий, которые не содержали в себе ничего чудесного. Это была Библия, которую он читал каждый день до конца своей жизни, Писание, изображавшее Иисуса скорее в качестве учителя, чем в роли чудотворца.

Подход Томаса Джефферсона — это исторический отголосок того, что происходило при жизни Иисуса. Тогда рационалисты тоже размышляли над учением Иисуса и тщательно исследовали его чудеса. Иногда они отрицали очевидные факты, которые они наблюдали, а иногда искали им альтернативное объяснение (волшебство, дьявольская сила). Люди редко легко верили в чудесное; в первом веке оно казалось им таким же подозрительным, каким бы показалось сегодня. Тогда, как и сейчас, чудеса вызывали подозрение, презрение и, только от случая к случаю, веру.

Поскольку я признаю в Иисусе Сына Божьего, который снизошел на землю «во славе Своей», я признаю чудеса, которые он совершал как естественное дополнение его работы. Но даже в этом случае, чудеса вызывают во мне большие вопросы. Почему их так мало? Почему он их вообще совершал? Почему именно эти чудеса, а не другие? Я журналист, а не теолог, поэтому в поисках ответа на свои вопросы я смотрю на чудеса не в системе категорий, а, скорее, как на индивидуальные сцены, импрессионистические моментальные снимки из жизни Иисуса.

Первое совершенное Иисусом чудо было, пожалуй, самым странным из всех. Он никогда не повторял ничего, даже отдаленно похожего на это, и это чудо, кажется, удивило самого Иисуса не меньше, чем всех остальных.

Когда Иисусу было тридцать или тридцать с небольшим лет, он появился на свадьбе со своей недавно образовавшейся командой учеников. Его мать тоже пришла туда, возможно, в сопровождении других членов семьи. В сельской жизни Галилеи празднование свадьбы вносило разнообразие в бесцветное существование. Жених с приятелями устраивал торжественное шествие по улицам, чтобы при свете факелов забрать невесту, потом каждый спешил в дом жениха на пир, который был бы достоин короля. Вспомните счастливые сцены из «Скрипача на крыше»: крестьянские еврейские семьи, танцующие во дворе в своих самых дорогих расшитых нарядах, музыку и смех, праздничные столы, заставленные глиняными блюдами со снедью и кувшинами с вином. Пиршество могло продолжаться целую неделю, пока хватало еды, вина и хорошего настроения. Свадьба действительно была чрезвычайно радостным событием.

Ученики Иисуса должны были с недоверием уставиться на происходящее, особенно те из них, кто пришел к нему от Иоанна Крестителя с его пустынной диетой и одеждами из шкуры животных. Могли ли теперь эти аскеты танцевать с еврейскими девушками и поглощать лакомства? Не расспрашивали ли их местные жители о Крестителе, самом близком к Израильским пророкам человеке, которого они видели за последние четыреста лет? Евангелие от Иоанна об этом умалчивает. Оно только сообщает нам, что в момент социального кризиса все торжество чуть было не сорвалось. Кончилось вино.

Если подумать о чрезвычайных происшествиях, то случившееся достойно попадания в их список. Не вызывает никакого сомнения, что это потрясло гостей, но использовать Мессию, который пришел исцелять больных и освобождать пленных, для подобного рода социального fauxpas (бестактности)? «Что Мне и Тебе, Жено? — отвечает Иисус, когда его мать обращается к нему с этой проблемой. — Еще не пришел час Мой».

Мы можем только гадать о том, что происходило в сознании Иисуса в те несколько секунд, когда он взвешивал просьбу Марии. Любой его поступок означал бы, что его время пришло, и с этого момента жизнь должна была измениться. Если просочится слух о его возможностях, он вскоре услышит мольбы нуждающихся людей от Тира до Иерусалима. К нему стекутся толпы: эпилептики, паралитики, глухонемые, бесноватые, не говоря уже о целых улицах нищих, которые будут вымаливать стакан бесплатного вина. Из столицы будут направлены люди для расследования. Стронутся стрелки часов, которые не остановятся до самой Голгофы.

Тогда Иисус, тот же самый Иисус, который совсем недавно во время поста в пустыне отверг предложение сатаны превратить камни в хлеб, принял решение. В первый, но, конечно же, не в последний раз в своей общественной жизни, он нарушил свои планы, чтобы оказать услугу кому–то другому. «Наполните сосуды водою», — сказал он слугам. Сосуды наполнили, и чудесное вино — лучшее вино, отборное вино, которое обычно подается в самом начале празднества, пока вкус еще не потерял свою утонченность, а гости свою впечатлительность, — заструилось из них. Пир продолжился, хозяин расслабился, жених с невестой вернулись к серьезности празднования.

Иоанн нигде не намекает, что гости или даже хозяин подозревали о той драме, которая разыгралась за кулисами. Мария, разумеется, об этом знала, так же как и слуги. Знали и ученики Иисуса: «Так положил Иисус начало чудесам в Кане Галилейской и явил славу Свою; и уверовали в Него ученики Его».

Что мы можем знать об этом странном происшествии? Писатели Джордж Макдональд и К. С. Льюис видят в нем напоминание о всеобщей милости Божией, сконцентрированной в этом случае в узком луче, подобно тому как солнечные лучи проходят через увеличительное стекло. Чудеса Иисуса, как отмечается, обычно не вступают в противоречие с естественными законами, а, скорее, повторяют нормальную схему творения, но с другой скоростью и в меньших масштабах. «Некоторые чудеса создают в местном масштабе то, что уже создал Бог в масштабе Вселенной, — пишет Льюис— Бог создает виноград и учит его собирать воду корнями и с помощью солнца превращать эту воду в сок, который будет обладать определенными качествами. Таким образом, каждый год со времен Ноя и до сих пор, Бог превращает воду в вино». В то же время, антитела и антигены творят чудеса исцеления в наших телах каждый день, но в более спокойной, менее сенсационной манере, чем те способы исцеления, к которым прибегает Иисус.

Да, но как насчет скрытого смысла? Что означает это странное первое чудо? Отмежевываясь от традиции, Иоанн не истолковывает нам чудесное «знамение», которое для него почти всегда означает символ, что–то вроде разыгранной притчи. Некоторые комментаторы видят в этом предзнаменование Тайной Вечери, когда Иисус превращает не воду в вино, а вино в кровь, свою кровь, пролившуюся для всего человечества. Может быть.

Я предпочитаю более причудливую интерпретацию. А именно, Иоанн отмечает, что вино полилось из больших (двадцать — тридцать галлонов) сосудов, которые стояли, наполненные водой, перед домом, сосудов, которые использовались соблюдавшими порядки евреями для исполнения ритуального омовения. Даже во время свадебного празднества должны были чтиться обременительные ритуалы очищения. Иисус, в чьих глазах, должно быть, сверкнул игривый огонек, превратил эти сосуды, нудные символы старых порядков, в меха с вином, предвещающие новый порядок. Из очищенной воды фарисейства получилось изысканное молодое вино целой новой эры. Время ритуальных очищений прошло; началось время празднований.

Такие пророки, как Иоанн Креститель, проповедовали справедливость, и, в действительности, многие из чудес Ветхого Завета отражали это чувство сурового правосудия. Однако первое чудо Иисуса было вызвано чутким состраданием. Этот урок не прошел даром для учеников, которые присоединились к нему на празднике бракосочетания в ту ночь в Кане — особенно для недавних учеников Крестителя.

Чудо превращения воды в вино, событие, произошедшее лишь однажды, перестало быть центром внимания в безвестном городке, о местоположении которого археологи спорят до сих пор. Однако задолго до этого Иисус опробовал свои чудодейственные силы при свете дня на глазах у толпы энтузиастов. Как стало ясно сегодня, чудеса физического исцеления привлекали наибольшее внимание, и в девятой главе Евангелия от Иоанна говорится о подобном чуде в Иерусалиме, столице и центре оппозиции Иисусу. Иоанн отводит этой истории целую главу, делая классический набросок того, что происходит, когда Иисус нарушает общепринятый порядок.

История начинается с того, что в первую очередь интересует больных людей, с вопроса о причине. Почему я? Что Бог пытается сказать мне? Во времена Иисуса люди считали, что беды обрушиваются на тех людей, которые это заслужили[15]. «Нет смерти без греха, и нет страдания без вины», учили фарисеи, которые видели карающий перст Бога в природных катастрофах, во врожденных аномалиях и в таких длительных мучениях, как слепота и паралич. Именно отсюда пошел образ «слепого от рождения человека». Воспитанные в надлежащих еврейских традициях, ученики Иисуса спорили по поводу того, что могло послужить причиной подобных врожденных аномалий. Может быть, человек согрешил каким–либо образом in utego (в утробе)? Или он пострадал от последствий родительского греха — предположение, которое легко сделать, но которое совершенно не соответствует действительности.

Ответ Иисуса заключался в переворачивании традиционных представлений о том, как Бог смотрит на больных людей и калек. Он отрицал то, что слепота есть следствие какого–либо греха, а также старался свести на нет общее мнение по поводу того, что трагедии случаются с теми, кто их заслужил (см: Лука 13:1–5). Иисус хотел убедить больных в том, что они особенно любимы, а не прокляты Богом. Каждое из его чудес исцеления, в действительности, направлено против раввинской традиции «Ты заслужил это».

Ученики оглядывались назад, чтобы выяснить «Почему?» Иисус направлял их внимание вперед, отвечая совсем на другой вопрос: «Зачем?» Его ответ: «Не согрешил ни он, ни родители его, но это для того, чтобы на нем явились дела Божий».

То, что началось как трагическое повествование о слепоте какого–то человека, закончится надреальным повествованием о слепоте кого–то другого. Соседи этого человека заставляют его доказывать свою нормальность, фарисеи задают ему формальные вопросы, и его собственные родители (которые оказываются достаточно бессердечными для того, чтобы бросить его, в итоге, вести нищенскую жизнь) уступают общему давлению. Что же касается прозревшего человека, то у него слишком Мало времени на такие теологические рассуждения: «Грешник ли Он, не знаю, — высказывает он свое суждение об Иисусе. — Одно знаю, что я был слеп, а теперь вижу».

В Иерусалиме, где Иисуса порицали за его ересь, очевидное чудо, особенно совершенное в субботу, представляло собой серьезную угрозу официальной доктрине. Хотя фарисеи не могли опровергнуть чудо — слепой нищий теперь смотрел им в глаза и открыто над ними насмехался — в конце концов, они все равно остаются сторонниками теорий возмездия, существующих в их время. «Во грехах ты весь родился и ты ли нас учишь?» — набрасываются они на прозревшего. Слепцы от теологии не так легко признают свои ошибки.

Реакция на это чудо, как и на многие другие, приведенные в Писании, демонстрирует камень преткновения в вопросах веры: хотя вера может совершать чудеса, совсем не обязательно, что чудеса влекут за собой веру.

Можно воспринимать болезнь как механическое разрушение клеток тела или относиться к ней в более широком смысле как к состоянию нелегкого (dis–ease) функционирования тела, сознания и души. Я познакомился с этим на примере пациентов доктора Поля Бранда, специалиста по заболеваниям проказой, соавтором книг которого я являлся. За исключением самых ранних стадий заболевания, больной проказой не чувствует физической боли. Это и является проблемой: после того, как бациллами проказы убиваются нервные клетки, больные больше не в состоянии осознавать опасность разрушения своего собственного тела. Прокаженный целый день может ходить по острым металлическим шурупам, пользоваться расщепленным молотком или чесать пораженное место глазного яблока. Любое из этих действий разрушает клеточную ткань и вполне может привести к потере какого–нибудь члена или зрения, но совершенно не причиняет больному боли.

Хотя больные проказой не чувствуют боли, они действительно страдают, страдают больше, чем все те люди, которых мне доводилось знать. Но почти всю эту боль они чувствуют извне, когда их отталкивает окружающее их общество. Доктор Бранд рассказал мне об одном молодом человеке, которого он лечил в Индии. Во время осмотра Бранд положил свою руку на плечо пациента и сообщил ему через переводчика о том лечении, которое ему предстоит пройти. Он с удивлением увидел, что голова больного затряслась и послышались всхлипывания. «Я сделал что–нибудь не так?» — спросил Бранд переводчика. Девушка перевела вопрос на тамильский язык и ответила: «Нет, доктор. Он говорит, что плачет из–за того, что Вы положили руку ему на плечо. До того, как он пришел сюда, многие годы никто к нему не прикасался».

В наши дни в западных странах, где заболевание проказой встречается крайне редко, новая болезнь несет на себе этот отпечаток моральной и социальной отверженности. «СПИД — это современная проказа», — говорит бывший Генеральный хирург К. Эверетт Куп. «Сегодня встречаются люди с таким же отношением к больным СПИДом, какое было у многих людей к больным проказой сотню лет назад». Я знаю одного больного СПИДом, который проделал путешествие в тысячу сто миль, для того чтобы провести День Благодарения в кругу своей семьи в Мичигане. Он не видел их семь лет. Родители приняли его неприязненно, и когда стол был накрыт к обеду, каждый получил свою порцию индейки на блюде из лучшей китайской керамики фабрики Уэджвуда — все, за исключением их сына, больного СПИДом, для него были сервированы пластиковые приборы.

Иисус знал все о том пятне, которое ложится в обществе на людей, страдающих такими заболеваниями, как СПИД или проказа. Легкомысленные законы предписывают прокаженным жить за пределами городов, держаться от всех остальных на расстоянии не менее шести шагов и носить траурные одежды, подходящие для погребения. Легко могу представить себе волну негодования, всколыхнувшую толпу, когда один такой изгой, которого все сторонились, появился в толпе и бросился к ногам Иисуса. «Господи! Если хочешь, можешь меня очистить», — сказал он.

Матфей, Марк и Лука приводят различные описания этого эпизода, но все трое включают в него одно выражение: «Он простер руку и прикоснулся к нему». Толпа, должно быть, открыла рот от изумления — не нарушается ли тем самым закон Моисея, запрещающий подобный поступок? Жертва проказы, наверное, вздрогнула. В течение скольких месяцев или лет он был лишен ощущения тепла человеческой плоти, прикасающейся к его собственной плоти? Это прикосновение Иисуса положило конец его не–легкому (dis–ease) положению. Закон был соблюден.

Отношение Иисуса к больным легло в основу положений Церкви, сформировавшейся вокруг него, и христиане продолжали следовать его примеру, заботясь о больных, бедных и отверженных. Однако в случае с проказой церковь иногда добавляла к этому несчастью еще и свое свидетельство о «проклятии Божием», но в то же время были отдельные личности, которые пытались проложить путь к ее исцелению. Религиозные ордена посвящали себя излечению проказы, и научным прорывом в излечении этого заболевания мы, кажется, обязаны миссионерам, поскольку они были единственными, кто соглашался работать с больными проказой [16]. Подобным образом христиане сегодня участвуют в помощи больным СПИДом и работают в приютах, современное движение посвятило себя тем, у кого мало надежды на физическое выздоровление и кто очень нуждается в любви и заботе.

Мать Тереза, чьи сестры милосердия управляют в Калькутте как приютом, так и клиникой для больных проказой, однажды сказала: «У нас есть медикаменты для людей с такими заболеваниями, как проказа. Но эти лекарства бессильны против основной проблемы, заболевания, которое называется быть отвергнутым. Это то, что надеются побороть мои сестры». Больные и бедные, говорит она, страдают гораздо более от выброшенности из общества, чем от материальных нужд. «Один алкоголик в Австралии рассказал мне, что когда он гуляет по улицам, он слышит, как шаги догоняющих или проходящих мимо него людей ускоряются. Одиночество и ощущение того, что ты отвергнут, это самая ужасная беда». Не нужно быть доктором или чудотворцем, чтобы понять это.

Восхитительная история, которая следует в Евангелии непосредственно за исцелением проказы, показывает, насколько важны друзья для заболевшего человека. Парализованный мужчина, вынужденный полагаться на других людей, кормящих и моющих его и даже следящих за санитарными условиями его жизни, теперь должен был обратиться к их помощи, чтобы поступить в соответствии со своей верой.

Я вспоминаю те бурные эмоции, которые вызывала во мне эта история первое время после того, как я услышал ее в воскресной школе. Этот паралитик так истово желал встречи с Иисусом, что уговорил четырех своих друзей разобрать часть крыши и опустить его кровать в дыру! Этот человек, проведший всю жизнь в горизонтальном положении, пережил несколько вертикальных мгновений своей судьбы. Комментаторы Библии заостряют внимание на том, что соломенные и черепичные крыши в Палестине было гораздо проще разобрать и починить, чем кровли домов в наше время. Они не учитывают одного: отверстие в крыше навряд ли можно назвать тем естественным путем, которым обычно входят в дом. Более того, независимо от того, насколько прочной была крыша, попытки проделать в ней отверстие, несомненно, будут мешать тому, что происходит внутри дома. Летящая пыль, кусочки соломы и глины, шум и хаос не могут не нарушать происходящего [17].

Толпа, присутствие которой и явилось препятствием для попадания в дом, испытала два сильных потрясения. Первым потрясением для нее стал тот ни на что не похожий способ, который друзья паралитика избрали для разрешения этой проблемы. Потом к этому добавилась совершенно неожиданная реакция Иисуса. Когда Иисус увидел их веру — множественное число, которое подчеркивает роль четырех друзей в исцелении, — он сказал: «Дерзай, чадо! Прощаются тебе грехи твои». «Чадо, возрадуйся», — так переводит эту первую фразу другое Евангелие. Буквально: «Не унывай!»

Совершенно очевидно, что Иисус обрадовался случившемуся. Экстраординарные проявления веры всегда производили на него впечатление, и, естественно, трюк четверых мужчин, разрушивших крышу, был наглядным тому доказательством. Однако реакция Иисуса ошеломила присутствующих. Разве кто–нибудь говорил хоть что–то о грехах? И кто такой Иисус, чтобы отпускать их? В своей типичной манере эксперты от теологии принялись спорить о том, имеет ли Иисус право отпускать грехи, ни разу не вспомнив о парализованном человеке, лежавшем на строительном мусоре, нападавшем с крыши.

Иисус подогрел спор загадочными словами, которые, кажется, подводят итог его отношению к исцелению физических недостатков: «Ибо что легче сказать: прощаются тебе грехи, или сказать: встань и ходи?» Однако он оставляет этот вопрос неразрешенным до тех пор, пока ответом на него не станет вся его жизнь. Без сомнения, физическое исцеление было намного более простым. Словно подтверждая это, Иисус едва произнес слово, как парализованный человек уже встал на ноги, взял свою постель и пошел — если не поскакал — домой.

Иисус никогда не сталкивался с болезнями, которые он не мог бы излечить, с врожденными аномалиями, которые он не мог бы выправить, с бесами, которых он не мог бы изгнать. Но ему попадались скептики, которых он не мог убедить, и грешники, которых он не мог обратить в веру. Отпущение грехов требует волевого акта со стороны человека, которому отпускаются грехи, и многие из тех, кто слышал решительные слова Иисуса о сострадании и всепрощении, удалялись, так и не раскаявшись.

«Но чтобы вы знали, что Сын Человеческий имеет власть на земле прощать грехи…», — объявил Иисус скептикам, исцелив человека, яркая иллюстрация того, как «больший» служит «меньшему». Иисус знал, что духовный недуг гораздо более разрушителен для человека, чем какое бы то ни было физическое нездоровье. Каждый исцеленный в итоге все равно умрет — и что? Он пришел не для того, чтобы излечивать физические клетки, из которых состоит мир, но для того, чтобы исцелить его души.

Как легко мы, живущие в материальных оболочках, забываем о духовном мире. Мне пришло в голову, что хотя Иисус потратил много времени на такие проблемы, как лицемерие, произвол законников, гордость, мне не припоминаются телевизионные каналы, посвященные решению этих «духовных» вопросов; зато я знаю множество передач, сосредоточивших свое внимание на физических недугах. Однако, когда я начинаю ощущать самодовольство, я вспоминаю, как легко мной самим овладевал самый легкий приступ физического страдания и как редко меня мучили мои грехи.

Когда дело доходит до чудес, Иисус обозначает совсем иные приоритеты, нежели большинство из его последователей.

Только одно чудо описывается во всех четырех Евангелиях. Оно произошло на зеленых холмах у берегов Галилейского моря в то время, когда популярность Иисуса — так же как и его уязвимость — достигла своего пика. Куда бы он ни шел, за ним следовала толпа, состоявшая из бесноватых и больных.

За день до великого чуда Иисусу пришлось переплыть на другой берег озера, чтобы отделаться от этой толпы. Ирод только что казнил Иоанна Крестителя, родственника Иисуса, его предвестника и друга, и Иисусу нужно было какое–то время побыть одному, чтобы предаться печали. Смерть Иоанна, без сомнения, вызвала у него мрачные мысли о той участи, которая ожидала его самого.

Увы, уединенного прибежища Иисус не нашел. Большая группа вчерашних слушателей Иисуса предприняла десятимильный поход вокруг озера, и вскоре сотни, тысячи людей столпились вокруг него. «Он сжалился над ними, — говорит Марк, — потому что они были как овцы, не имеющие пастыря». Вместо того, чтобы провести день, восстанавливая свои душевные силы, Иисус провел его исцеляя больных, постоянно растрачивая энергию и разговаривая с толпой, достаточно большой для того, чтобы заполнить современную баскетбольную арену.

Возникла проблема с пропитанием. Что делать? Собралось по меньшей мере пять тысяч мужчин, не говоря уже о женщинах и детях! Нужно отослать их прочь, подсказал один из учеников. Купите им еды, велел Иисус. Как? Он что, смеется над ними? Для этого им пришлось бы работать восемь месяцев!

Тогда Иисус велел им это таким тоном, какого они от него еще не слышали. Рассадите всех группами по пятьдесят человек, сказал он. Это было похоже на массовый политический митинг — праздничный, хорошо организованный, с соблюдением иерархии — именно то, чего можно было ожидать от Мессии.

Когда мы сегодня читаем о жизни Иисуса, мы неизбежно осознаем, как это происходило. В то время никто, кроме Иисуса, этого не понимал. В группах на склоне холма раздавалось ворчание. Он ли это? Может ли это быть? В пустыне сатана развернул перед Иисусом перспективы чуда, ублажающего толпу. Сейчас уже не для развлечения толпы, а для насыщения людей Иисус взял две соленые рыбки и пять маленьких хлебов и сотворил чудо, которого все от него ждали.

Три Евангелия на этом заканчивают описание данного эпизода. «И ели все, и насытились. И набрали кусков хлеба и остатков от рыб двенадцать полных коробов», — сообщает Марк с мастерской сдержанностью. Только Иоанн говорит о том, что последовало за этим. Иисус, наконец, остался в одиночестве. Пока ученики гребли через озеро, всю дорогу борясь со штормом, Иисус провел всю ночь на вершине горы, молясь в одиночестве. Позднее этой же ночью он присоединился к ним, пройдя до лодки по воде.

Следующим утром, в почти комичной сцене погони за Иисусом, толпа послала несколько лодок и гонялась за Иисусом вокруг озера, как косяк рыбы, которым движет любопытство. На следующий день после сотворения одного чуда они хотели еще большего. Иисус разгадал настоящее намерение толпы: схватить его силой и короновать на царство. «Все царства мира я дам тебе», — обещал сатана.

Разговор протекал между двумя сторонами, говорившими на совершенно разных языках. Иисус был непривычно резок, обвиняя толпу в том, что она движима жадностью и желает только того, чтобы набить себе животы. Он делает такие провоцирующие заявления, как: «Я есмь хлеб жизни» и «Я сошел с небес». Он говорит вещи, которые нельзя постичь: «… если не будете есть плоти Сына Человеческого и пить Крови Его, то не будете иметь в себе жизни».

Подобно греческому хору, аудитория драматично вторила каждому из этих жестких слов. Они роптали. Они спорили. Они не так легко откажутся от своей мечты. Древняя еврейская традиция учила, что Мессия возобновит практику Моисея, дававшего хлеб с неба, и разве Иисус не сделал этого день назад? Все еще переваривая вчерашнее чудо в своих животах, они хотели еще какого–нибудь чудесного знамения. Они были одурманены.

В конце концов, Иисус «победил» в этом споре. Как оказалось, он не был их типом Мессии: он не предоставлял по требованию хлеб и зрелища. Огромная, бесконечная толпа отхлынула, и ученики Иисуса начали грызню между собой. «Какие странные слова! Кто может это слушать?» — говорили они. Многие оставили его, но раскол среди учеников упоминает только Иоанн. «Не хотите ли и вы отойти?» — печально спросил Иисус своих Двенадцать избранных.

То, что Иисус накормил пять тысяч человек, наглядно демонстрирует, почему он, имея в своем распоряжении сверхъестественную силу, проявил такую амбивалентность по отношению к чудесам. Да, они увлекали толпу и вызывали рукоплескания, но очень редко приводили к раскаянию или к твердой вере. Он же принес весть повиновения и таинства, а не шоу для зевак и любителей сенсаций.

С того самого дня учение Иисуса принимает другой оборот. Он стал более открыто говорить о своей смерти, так, словно эти произошедшие друг за другом эпизоды шумного одобрения, а затем отторжения прояснили ему его будущее. Странные фигуры речи, с которыми он обращался к толпе, теперь начали становиться понятными. Имелся в виду не волшебный хлеб жизни, наподобие манны; он был дан с неба, чтобы быть разломленным и смешанным с кровью. Он говорил о своем собственном теле. Как сказал Роберт Феррар Кэпон, «Мессия не собирался спасать мир чудесными вмешательствами, оказывая ему первую помощь: здесь улегся шторм, там накормлена толпа народа, женщина, исцеленная мимоходом. Скорее всего, речь шла о спасении через более темное, более глубокое, ни на что не похожее таинство, в центре которого стояла его собственная смерть».

В тот день на зеленом холме у озера Иисус прошел что–то вроде теста. Сатана предрекал ему это еще в пустыне, но то искушение было более теоретическим. Здесь же уже была реальность, проверка предложением царства, на которое он имел полное право — и от которого он отказался, выбрав более тяжелый, смиренный путь.

«Род лукавый и прелюбодейный ищет знамения!» — говорил Иисус, когда кто–нибудь просил его продемонстрировать свою силу. И даже в Иерусалиме, в столице, где множество людей были свидетелями тех чудес, которые он совершал, и верили в него, «…Сам Иисус не вверял Себя им», поскольку он знал, что было в их сердцах.

Знамение — это не то же самое, что доказательство; знамение — это просто дополнительная подсказка для того, кто смотрит в нужном направлении.

Последнее великое «знамение» в Евангелии от Иоанна происходит в самом центре его книги, в одиннадцатой главе, и становится кульминационным моментом в развитии всех предыдущих и последующих событий. Иоанн говорит о чуде, произошедшем с Лазарем, как о событии, которое окончательно настроило религиозных лидеров против Иисуса. Его Евангелие также подводит ясный итог того, к чему привели или не привели чудеса, совершенные Иисусом в то время, когда он жил на земле.

Среди них история Лазаря имеет особый характер «инсценировки». Обычно, когда Иисус получал известия о том, что болен человек, он реагировал незамедлительно, иногда меняя свои планы, чтобы отозваться на призыв о помощи. На этот раз, узнав о болезни одного из своих хороших друзей, он задержался в одном городе на два дня. Он поступил так намеренно, полностью осознавая, что отсрочка приведет к смерти Лазаря. Евангелие от Иоанна предлагает таинственное объяснение Иисуса, обращенное к его ученикам: «Лазарь умер; и радуюсь за вас, что Меня не было там, дабы вы уверовали». Он осознанно позволил Лазарю умереть и заставил его семью страдать.

В другом контексте Евангелие от Луки противопоставляет личности двух сестер Лазаря: Марфа, обстоятельная хозяйка, которая находится в постоянных заботах о кухне, и задумчивая Мария, предпочитающая сидеть у ног Иисуса. В час, когда пришла беда, обе эти личности остались верными себе. Марфа побежала по дороге навстречу Иисусу, чтобы встретить его на краю селения. «Господи! — бросилась она к нему, — если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой». Чуть позже Мария присоединилась к ней и с горечью повторила те же самые слова: «Господи! если бы Ты был здесь, не умер бы брат мой».

В словах сестер звучали укоризненные ноты, обвинение в адрес Бога, который не ответил на молитвы. Как бы мы ни старались, те из нас, кто испытывает горе, не может избежать слов, вроде «если бы». Если бы только он не полетел этим рейсом. Если бы он только бросил курить. Если бы только я нашел время сказать «до свидания». В этом случае, у Марии и Марфы была четкая мишень для их «если бы»: сам Сын Божий, их друг, который мог бы предотвратить смерть.

Недостатка веры можно было не стыдиться. Марфа уверяла Иисуса в том, что она верит в загробную жизнь, и, нужно заметить, она действительно провозгласила Иисуса Мессией, Сыном Божиим. Детская вера подсказывала ей вопрос: почему Иисус не помог? Друзья и родные задавали резкий вопрос: «Не могли Сей, отверзший очи слепому, сделать, чтобы и этот не умер?»

Марфа плакала. Мария плакала. Все скорбящие плакали. Наконец, сам Иисус «восскорбел духом и возмутился» и расплакался. Иоанн не говорит о том, почему Иисус плакал. С того момента, как он уже раскрыл свои планы воскресить Лазаря из мертвых, он действительно не чувствовал той скорби, которую переживали опустошенные близкие. Все же, что–то его растревожило. Когда он подошел к могиле, он снова почувствовал спазм, «скорбя внутренно», как передают это некоторые Евангелия.

Смерть никогда раньше не беспокоила Иисуса. Он без усилий возвратил сына вдове из Наина, остановив движущуюся погребальную процессию. Он вернул к жизни дочь Иаира почти играючи: «Встань, чадо!» — как отец, который будит своего ребенка. Однако в случае с семьей Лазаря он казался обеспокоенным, озабоченным, расстроенным.

Молитва Иисуса, произнесенная у могилы, дает нам ключ к разгадке: «Отче! благодарю Тебя, что Ты услышал Меня. Я и знал, что Ты всегда услышишь Меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что Ты послал Меня». Нигде больше Иисус не молился, думая о людях стоящих у него за спиной, подобно актеру в драме Шекспира, который поворачивается к толпе, чтобы произнести ремарку. В этот момент Иисус, казалось, был уверен в своей двойственной сущности, будучи одновременно тем, кто сошел с небес, и Сыном Божиим, рожденным на земле.

Прилюдная молитва, громкий голос, жесты, все это свидетельствует о внутренней духовной борьбе. Иисус расставлял акценты, предлагая знамение вниманию публики, и здесь, как нигде более, он признал промежуточное положение мира, сотворенного Богом. Иисус, разумеется, знал, что Лазарь был теперь вполне удовлетворен и доволен тем, что покинул этот бренный мир. Марфа и Мария тоже знали об этом, в теории. Но в отличие от Иисуса и Лазаря, они никогда не слышали смеха, раздававшегося по ту сторону смерти. Веру в силу и любовь Бога на какое–то время поколебала скорбь. Все, что они знали, это утрата, все, что они чувствовали, это страдание.

Это промежуточное положение между утратой и болью, вероятно, и объясняет причину слез Иисуса. Греческие ученые говорят, что слово, которое переводится как «глубоко тронутый», предполагает больше, нежели горе; оно включает в себя страх, даже гнев, В этот самый момент Иисус оказался между двумя мирами. Нахождение на краю могилы, пахнущей смертью, означало для Иисуса предзнаменование того, что ему предстояло в этом проклятом — в буквальном смысле слова проклятом — мире. И то, что его собственная смерть закончится воскресением, не уменьшало страха перед предстоящей болью. В нем говорило человеческое: ему нужно было пройти Голгофу, чтобы достичь другой стороны.

История Лазаря, рассмотренная в общем контексте, не только предвосхищает будущее Иисуса, но дает также сжатое представление о всей планете. Все мы проживаем наши дни в пограничном времени, в заполненном хаосом и смятением промежутке между смертью Лазаря и его воскрешением. Хотя этот период может быть временным, хотя он может показаться совсем незначительным по сравнению с тем великим будущим, которое нас ожидает, — это все, что нам дано узнать непосредственно в данный момент, и этого достаточно, чтобы слезы показались в наших глазах, чтобы слезы показались в глазах Иисуса.

Воскрешение одного человека, Лазаря, не решает всей дилеммы существования планеты Земля. Для этого нужна была смерть одного единственного человека. Иоанн отмечает леденящую кровь ироничную подробность: чудо воскрешения Лазаря скрепило печатью участь Иисуса. «С этого дня положили убить Его». Примечательно, что с этого дня прекратились знамения и чудеса Иисуса.

Когда я теперь перечитываю в Евангелии описание некоторых чудес, совершенных Иисусом, я вижу в них совсем другую весть.

Когда я был маленьким, я видел в чудесах, совершаемых Иисусом, неопровержимое доказательство его утверждений. Однако Евангелия никогда ни за кем не оставляют право на подобную уверенность, даже за теми, кто воочию наблюдал чудеса. «Если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят», — сказал Иисус скептикам. Возможно, Иисус имел в виду свое собственное воскресение, но продолжение истории Лазаря доказывает следующее: странным образом, чтобы опровергнуть это чудо, первосвященники пытались снова умертвить бедного Лазаря! Во всей своей неопровержимости это чудо разгуливало по округе в лице Лазаря, и, собравшись вместе, они решили уничтожить это доказательство. Чудеса ни в коем случае не обратят людей и не устремят их «на всех парах» к вере. Напротив, они не оставят для веры места.

Будучи ребенком, я видел в чудесах гарантию личной безопасности. Разве не обещал Иисус: «Не две ли малых птицы продаются за ассарий? И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего».

Позднее я понял, что это обещание появляется в ряду страшных предостережений ученикам, в которых Иисус предсказывает их арест, гонения и смерть. В соответствии с традицией, одиннадцать учеников, переживших Иуду, приняли смерть мучеников. Страдал Иисус, страдал и апостол Павел, страдали в большинстве своем и лидеры Раннехристианской Церкви. Вера — это не страховой полис. Хотя, как предполагает Эдди Эскью, она может им быть: просто страховка не предотвращает несчастный случай, она, скорее, создает ту основу надежности, с которой можно взглянуть в лицо последствиям катастрофы.

Будучи ребенком, я стремился все к большей и большей вере. Взрослые призывали меня совершенствоваться в вере, а у меня не было ответов на то, как это должно происходить. Прочитав, одну за другой, все истории исцелений, я теперь вижу в Евангелии что–то вроде «лестницы веры». На самой верхней ступеньке этой лестницы стояли те люди, которые произвели на Иисуса впечатление своей уверенной, непоколебимой верой: сотник, дерзкий слепой нищий, ханаанская женщина. Эти истории абсолютной веры напугали меня, потому что сам я редко ощущаю в себе такую веру. Молчание Бога легко обескураживает меня. Когда я не получаю ответа на свои молитвы, я испытываю искушение прекратить их и больше не обращаться к Богу. По этой причине я смотрю на нижние ступеньки, чтобы найти там людей меньшей веры, и я ободряюсь, когда узнаю, что Иисус был готов работать с самыми слабыми проблесками веры, которые давали о себе знать. Я цепляюсь за нестрогие места в Евангелиях, описания того, как Иисус относится к своим ученикам, которые отрекались от него и сомневались в нем. Тот же самый Иисус, который восхвалял твердую веру людей наверху лестницы, был также чувствителен к непостоянной вере своих учеников. Особенное удовольствие мне доставляет исповедь отца бесноватого мальчика, который сказал Иисусу: «Верую, Господи! помоги моему неверию».

Даже этот колеблющийся человек получил то, о чем он просил.

Когда я был маленьким, я видел чудеса во всем. Теперь я вижу их крайне редко, и они кажутся мне двусмысленными, допускающими различные толкования. Мои ясные детские представления, без сомнения, с возрастом затуманились, и я ощущаю это как утрату. Однако сам подбор совершаемых чудес, естественно, был так же трудно объясним в то время, как и сейчас. Человек, который мог ходить по воде, сделал это только однажды. Какое самоограничение! Да, он вырвал Лазаря из объятий смерти и осушил слезы его сестер — но как же быть со многими другими сестрами, и женами, и дочерьми, и матерями, которые горевали в тот день о своих любимых? Когда сам Иисус объяснял своим ученикам смысл совершенных чудес, он подчеркивал их неповторимость.

Будучи ребенком, я воспринимал чудеса как магию. Теперь я воспринимаю их как знамения. Когда Иоанн Креститель томился в темнице, Иисус послал ему сообщение об исцелениях и воскрешениях, чтобы доказать, что он был «тем», кого ждали; однако через некоторое время Иоанн сам погиб от руки палача. Послание Иисуса не принесло Иоанну облегчения его физических мук, и мы не знаем, как это сказалось на его вере. Но несмотря на это, в этом послании отразился характер того царства, которое Иисус пришел провозгласить. Это было царство освобождения, в котором слепой должен был прозреть, парализованный встать на ноги, глухой обрести слух, прокаженный очиститься, и бедный обрести свободу. Для некоторых (в трех десятках известных нам случаев, когда происходили чудеса) освобождение пришло, пока Иисус ходил по дорогам Иудеи и Галилеи. Другие познали свободу благодаря святому служению последователей Иисуса. Но некоторые (к числу которых принадлежит и Иоанн Креститель) вовсе не получили освобождения на земле.

Для чего тогда вообще какие–либо чудеса? Какую роль они играли? Я с готовностью допускаю, что Иисус со своей дюжиной исцелений, несколькими воскрешениями мертвых немногим способствовал решению проблемы страдания на этой планете. Это не то, для чего он пришел. Но как бы то ни было, Иисусу было свойственно противостоять законам падшего мира во время его пребывания на земле. Идя по жизни, Иисус прибегал к сверхъестественной силе, чтобы исправить то, что было не в порядке. Каждое физическое исцеление возвращало во времена Эдема, когда физическим телам не грозили слепота, увечья или кровотечение, не прекращающееся двенадцать лет, — и, помимо этого, предвещало будущее возрождение. Чудеса, которые он совершил, разрывая с их помощью цепи болезни и смерти, приоткрывают моему взору то, каким мир должен был быть, и укрепляют надежду на то, что однажды Бог исправит его недостатки. Мягко говоря, Бог не более удовлетворен состоянием мира, чем мы сами; чудеса Иисуса намекают на то, какие намерения имеет Бог в отношении нашего мира.

Некоторые воспринимают чудеса как невероятную приостановку действия физических законов природы. Однако в качестве знамения они играют совершенно противоположную роль. Смерть, разложение, энтропия и разрушение, в действительности, являются приостановкой действия Божественных законов; чудеса являются первыми провозвестниками возрождения. Говоря словами Юргена Мольтмана: «Исцеления, совершенные Иисусом не являются сверхъестественными чудесами в естественном мире. Это единственно по–настоящему „естественные" вещи в мире, который неестественен, полон демонов и изранен».

10 Смерть: последняя неделя

Церковь, в которую я ходил в детстве, перескакивала через события Святой Недели, торопясь услышать бряцание кимвал на Пасху. Мы никогда не отправляли богослужение в Страстную пятницу. Мы отмечали Тайную вечерю только четыре раза в год: неловкая церемония, во время которой ответственные за порядок с торжественными лицами проверяли, как выносятся подносы с чашечками, которые были едва ли больше наперстка, и разломленными крекерами.

«Римская католическая церковь не верит в Воскресение», — говорили мне, и это объясняло тот факт, почему католические девушки носили кресты «с маленьким человечком на них». Мессу, как я понял, они совершали с зажженными свечами в руках, как некий культовый обряд, что было признаком их сосредоточенности на смерти. Мы, протестанты, поступали иначе. Свою лучшую одежду, свои хвалебные гимны и те немногие освященные украшения, которые у нас были, мы хранили до Пасхи.

Когда я начал изучать теологию и историю церкви, я понял, что моя церковь была не права в отношении католиков, которые веровали в Пасху так же искренне, как мы, и, в действительности, написали множество постулатов, великолепно выражающих эту веру. Из Евангелий я также узнал, что, в отличие от моей церкви, библейское повествование скорее замедляется, чем убыстряется, когда дело доходит до Страстной недели. Евангелия, сказал некогда один христианский комментатор, это хроники последней недели Иисуса с предисловием, заметно превосходящим его по длине.

Лишь очень немногие из тех биографий, которые мне доводилось читать, отводили более десятой части своих страниц смерти человека — включая биографии таких людей, как доктор Мартин Лютер Кинг и Махатма Ганди, которые умерли насильственной и значимой в политическом отношении смертью. Евангелия, однако, посвящают едва ли не треть своего повествования атмосфере последней недели жизни Иисуса. Матфей, Марк, Лука и Иоанн видели в смерти Иисуса его основную тайну.

Только в двух Евангелиях упоминаются обстоятельства его рождения, и все четыре отводят очень мало места его воскресению, но каждый летописец приводит подробное описание тех событий, которые привели к смерти Иисуса. Ни малейшего сходства с тем, что происходило до того. Небесные существа появлялись в нашем измерении и исчезали из него и до Воплощения (вспомним борьбу Иакова и гостей Авраама), и даже несколько человек пробуждались от смерти. Но когда Сын Божий умер на планете Земля — как могло так случиться, что Мессия потерпел поражение, что Бог был распят? — сама природа содрогнулась от происшедшего: задрожала земля, раскололись скалы, небо потемнело.

В течение нескольких лет, когда подходила Святая неделя, я прочитывал описания всех Евангелий, иногда по порядку, иногда вовлеченный в выстроенную «гармонию Евангелий». Каждый раз я чувствовал себя сметенным абсолютным драматизмом произошедшего. В простом, неприукрашенном повествовании заключается необыкновенная сила, и я почти что слышу глухой, скорбный барабанный бой на заднем плане. Никакое чудо не вмешивается в происходящее, не происходит никакой попытки сверхъестественного спасения. Это трагедия, достойная Софокла или Шекспира.

Могущество мира, самая непоколебимая в своей софистике религиозная система своего времени, находящаяся в коалиции с самой мощной политической империей, обращает свою силу против отдельной личности, против самого совершенного человека из когда–либо живших. И хотя он осмеян этими силами и оставлен своими друзьями, Евангелия все же жестко и иронично дают понять, что он сам провидел все происходящее от начала и до конца. Он решительно обратил свое лицо к Иерусалиму, зная о той участи, которая его ожидала. Крест был той целью, к которой он шел все это время. Теперь, когда приближается смерть, он просит счет.

Однажды я обратился к событиям, описанным в Евангелии, после того, как прочитал весь Ветхий Завет. Прорабатывая книги по истории, поэзии и пророчествам, я узнал Бога, обладающего мускульной силой. Головы катились с плеч, империи рушились, целые нации исчезали с лица земли. Каждый год вся еврейская нация приостанавливала свою деятельность, чтобы вспомнить о великом подвиге Господа Бога, освободившем их от власти Египта, событии, полном чудес. Я слышал отголоски Исхода во всех псалмах и пророчествах, намеки на осажденное племя, чьи молитвы Бог уже однажды услышал и, может быть, услышит их еще раз.

Эти повествования все еще переполняли мое сознание, когда я, сцену за сценой, прочитал Евангелие от Матфея и дошел до описания заключительной недели в жизни Иисуса. В очередной раз евреи собрались в Иерусалиме, чтобы почтить Исход и отпраздновать еврейскую Пасху. В очередной раз пробудилась вечная надежда: «Пришел Мессия!» — пробежал слух. И потом, подобно стреле, пущенной в самое сердце надежды, последовало предательство Иисуса, суд над ним и смерть.

Как можем мы, знающие с самого начала то, чем все закончится, попытаться нащупать то ощущение конца света, которое охватило последователей Иисуса? За прошедшие века эта история стала слишком привычной, и я не в состоянии понять, тем более восстановить то воздействие, которое оказала последняя неделя Иисуса на переживших ее. Навряд ли бы мне удалось записать то, что я ощущаю, когда в очередной раз пересматриваю историю страданий Иисуса.

Триумфальный въезд. Все четыре Евангелия упоминают этот случай, который, на первый взгляд, кажется тем самым поступком, который стал первым шагом на пути Иисуса от отторжения к обвинению и казни. Толпы людей бросали на дорогу одежду и пальмовые ветви, чтобы выказать свое восхищение. «Благословен Царь, грядущий во имя Господне!» — кричали они. Хотя обычно Иисус чувствовал отвращение к таким проявлениям фанатизма, на сей раз он позволил толпе восклицать это. Негодующим фарисеям он объяснил: «Сказываю вам, что если они умолкнут, то камни возопиют».

Было ли это оправданием пророка в Иерусалиме? «Весь мир идет за Ним!» — восклицали фарисеи в тревоге. В этот момент, когда несколько сотен тысяч пилигримов собралось в Иерусалиме, всему миру казалось, будто бы Царь пришел во всей своей силе, чтобы занять причитающийся ему трон.

Я вспоминаю, как ребенком я возвращался домой со службы в Вербное воскресенье, в рассеянии обрывая листья с пальмовой ветви, бегло пролистывая тему следующей недели в книге, выданной мне в воскресной школе. Смысла не было. Если такая пропасть народа бросалась к его ногам, то как Иисус дал арестовать и убить себя неделю спустя?

Теперь когда я читаю Евангелия, я вижу скрытые смыслы, которые помогают объяснить это несоответствие. В Вербное воскресенье группа людей из Вифании окружила его, все еще возбужденная увиденным воскрешением Лазаря. Нет сомнения в том, что те пилигримы из Галилеи, кто хорошо его знал, составляли другую значительную часть этой толпы. Матфей отмечает тот факт, что в дальнейшем к ней присоединились слепые, паралитики и дети. Однако эти поклонники Иисуса таили в себе и опасность. Церковные власти, пришедшие в негодование, и римские легионы, призванные для контроля над ликующими толпами, обратили на себя внимание Синедриона, от которого и исходила угроза ареста.

Сам Иисус испытывал смешанные чувства во время этого шумного парада. Лука сообщает о том, что, въехав в город, Иисус начал плакать. Он знал, как переменчива толпа. Голоса, выкрикивающие: «Слава Господу!», неделю спустя с тем же успехом будут кричать: «Распни Его!»

Триумфальный въезд окутывает аура противоречивости, и то, что приходит мне в голову, когда я перечитываю одно за другим его описания в Евангелиях, это фарсовая природа этого предприятия. Я представляю себе галопирующего на лошади римского офицера, следящего за порядком. Он участвовал в таких процессиях в Риме, где они проходят по всем правилам. Генерал победителей сидит в золотой колеснице, запряженной рвущими удила жеребцами и сверкающей своим колесами на солнце. За его спиной офицеры в блестящих латах складывают знамена, захваченные у разбитого противника. На заднем плане проходит всякий сброд: рабы и заключенные, закованные в цепи, на собственной шкуре убедившиеся в том, что случается с людьми, оказывающими сопротивление Риму.

Во время триумфального въезда Иисуса в Иерусалим, ликующую толпу, приветствующую Иисуса, составляет сброд: хромые, слепые, дети, крестьяне из Галилеи и Вифании. Когда офицер ищет глазами то, что приковало к себе их внимание, он замечает жалкого человека, плачущего, едущего вовсе не на жеребце и не в колеснице, а на молодом осле, через спину которого перекинут взятый у кого–то плащ, служащий ему седлом.

Да, в Вербное воскресенье было дуновение триумфа, но это не было тем триумфом, который мог произвести впечатление на Рим, или тем триумфом, эффект от которого так долго не стирается из памяти людей. Что же за образ царя это был?

Тайная Вечеря. Всякий раз, когда я читаю повествование Иоанна, меня поражает его «современный» тон. Здесь более, чем где–либо, евангелист рисует реалистичный, мало приукрашенный эмоциями портрет Иисуса. Иоанн цитирует длинные отрывки из диалогов и отмечает эмоциональный подтекст в разговорах Иисуса со своими учениками. В 13–17 главах Евангелия от Иоанна до нас дошло проникновенное описание самой страшной ночи, проведенной Иисусом на земле.

Ученикам надолго хватило удивительных вещей, увиденных ими в тот вечер, когда они прошли ритуал Пасхи, исполненный символизма. Когда Иисус читал вслух историю Исхода, в сознании учеников необъяснимым образом «Рим» вставал на место «Египта». Вряд ли Бог мог найти более подходящий момент для демонстрации своей силы, чем этот день, когда все пилигримы собрались в Иерусалиме. Мощный голос Иисуса пробудил их самые дикие желания: «Я завещаю вам Царство», — сказал он загадочные слова и: «Я победил мир».

Когда я читаю повествование Иоанна, я постоянно возвращаюсь к странному инциденту, который прерывает процесс Тайной Вечери. «Иисус знал, что Отец все отдал в руки его», — цветисто начинает Иоанн и вдруг добавляет плохо вяжущееся с этим: «встал с вечери, снял с Себя верхнюю одежду и, взяв полотенце, препоясался». В одежде раба, он склонился и умывал грязь Иерусалима с ног своих учеников.

Что за странное поведение почетного гостя во время последней трапезы с друзьями? Что за непостижимый жест со стороны повелителя, для которого делом одной минуты было заявить: «Я завещаю вам Царство». В те дни умывать кому–то ноги считалось настолько унизительным, что хозяин не мог потребовать этого от своего раба–еврея. Петр побледнел от этого предложения.

Сцена умывания ног представляется писателю М. Скотту Пеку одним из наиболее значительных событий в жизни Иисуса. «До этого момента для кого–то смысл всего происходящего заключался в том, чтобы достичь высшей точки, и однажды он достигал вершины, чтобы остановиться на ней или попытаться двинуться еще выше. Но в этом случае человек, уже достигший высшей точки — бывший раввином, учителем, господином, — внезапно спустился до самого дна и начал умывать ноги своим ученикам. Этим своим поступком Иисус символично перевернул весь общественный порядок. То, что произошло, тяжело поддавалось пониманию, даже его учеников ужаснуло его поведение».

Иисус просил нас, его последователей, делать три вещи, чтобы помнить о нем. Он завещал нам крестить других, подобно тому как он сам крестился у Иоанна. Он велел нам помнить о той трапезе, которую он разделил в тот самый вечер со своими учениками. Наконец, он завещал нам умывать друг другу ноги. Церковь уже почтила два из этих завещаний, хотя и не придя к единому мнению по поводу того, что означает его воля и как ее следует исполнять. Однако третью просьбу Иисуса, об омовении ног, мы склонны сегодня ассоциировать с вероисповеданиями, спрятанными в горах Аппалачи. Очень немногие вероисповедания соблюдают практику омовения ног; остальным эти слова Иисуса кажутся примитивными, сельскими, плоскими. Можно спорить о том, обращал ли Иисус свои слова только к Двенадцати ученикам или ко всем нам, кто придет после, но и в случае с Двенадцатью совершенно не очевидно то, что они следовали этим наставлениям.

Позднее в тот же вечер среди учеников разгорелся спор о том, кто из них должен почитаться большим. Характерно то, что Иисус не пытался бороться с человеческим инстинктом соревнования и амбиций. Он только поправляет их: «Но кто из вас больше, будь как меньший, и начальствующий — как служащий». Это предваряет тот эпизод, в котором он объявил: «Я завещаю вам Царство» — царство, иными словами, основанное на служении и человечности. В эпизоде с омовением ног ученики увидели живую иллюстрацию того, что он имел в виду. Но следовать этому примеру спустя две тысячи лет так же трудно, как и тогда.

Предательство. В разгар этой интимной встречи со своими друзьями Иисус сказал слова, произведшие эффект разорвавшейся бомбы: один из двенадцати собравшихся вокруг него в этот вечер предаст его в руки властей. Ученики «озирались друг на друга, недоумевая, о ком Он говорит» и начали допрашивать друг друга.

Иисус оставался хладнокровен. «Не я ли?» — спрашивали ученики один за другим, выдавая свои смутные сомнения. Предательство не было новой мыслью. В хранящем свои тайны Иерусалиме, кто знает, сколько учеников побывало у врагов Иисуса, прощупывая подходы. Сама Тайная Вечеря проходила в атмосфере опасности, верхняя комната была занята таинственным человеком, принесшим кувшин с водой.

Несколько мгновений спустя после того, как Иисус сказал потрясшие всех слова, Иуда потихоньку вышел из комнаты, не вызвав подозрения. Естественно, что для казначея группы извинительно пойти купить провизии или выполнить какое–нибудь поручение благотворительного характера.

Имя «Иуда», некогда распространенное, почти исчезло. Никто из родителей не хочет, чтобы его ребенок носил имя самого известного предателя в истории человечества. И даже сейчас, когда я читаю тексты Евангелий, именно заурядность Иуды, а не его злодейство, к моему удивлению, бросается в глаза. Он, как и другие ученики, был избран Иисусом после долгой ночи, проведенной в молитвах. Если его выбрали казначеем, то, очевидно, он вызывал доверие у остальных. Даже во время Тайной Вечери он сидел на почетном месте возле Иисуса. В Евангелиях нет и намека на то, что он был «шпионом», специально проникшим во внутренний круг близких учеников Иисуса, чтобы запланировать это вероломство.

Как, однако, Иуда мог предать Сына Божиего? Даже когда я задаю себе этот вопрос, я думаю об остальных учениках, разбежавшихся и бросивших Иисуса в Гефсиманском саду, и о Петре, который клялся, что «не знает Сего Человека», когда к нему приступили во внутреннем дворе, и об одиннадцати учениках, которые упорно отказывались верить вестям о воскресении Иисуса. Поступок Иуды, предавшего Иисуса, отличается по своей тяжести, но не по своему характеру, от неверности многих других.

Любопытно то, как Голливуд изобразил сцену измены, которую я наблюдал в пятнадцати вариантах различных фильмов. В теориях не было ни малейшего недостатка. Согласно некоторым из них, Иуда был жаден до денег. Другие изображают его трусом, решившимся на этот поступок с приближением врагов Иисуса. Некоторые показывают его человеком, утратившим иллюзии — почему Иисус плетью изгонял из святого храма, вместо того, чтобы поднять армию против Рима? Возможно, ему надоела «мягкотелость» Иисуса: как и милитаристы в современной Палестине или Северной Ирландии, Иуда не терпел медленной, ненасильственной революции. Или может быть, напротив, он надеялся тем самым заставить Иисуса действовать? Если Иуда устроил арест, это действительно должно было заставить Иисуса объявить свою власть и устроить свое царство.

Голливуд предпочитает изображать Иуду сложным, героическим повстанцем; Библия же говорит просто: «вошел в него сатана», когда он покинул трапезу, чтобы совершить задуманное. В любом случае, разочарование Иуды снова–таки отличалось только степенью от того, что ощущали другие ученики. Когда стало ясно, что царство Иисуса венчает крест, а не трон, каждый из них пропал в темноте.

Иуда был не первым и не последним человеком, предавшим Иисуса, просто он был самым известным из них. Шусако Эндо, христианский романист в Японии, посвятил многие из своих романов теме предательства. «Молчание», наиболее известный из них, рассказывает о христианах в Японии, которые отреклись от своей веры, преследуемые сегунами. Эндо написал множество ужасающих историй о христианских мучениках, но ни одной о предателях–христианах. Как бы он мог это сделать? Ни один писатель этого не сделал. Однако, по словам Эндо, самой могущественным завещанием Иисуса стала его неиссякаемая любовь именно к тем — особенно к тем — людям, которые его предавали. Когда Иуда привел толпу линчевателей в сад, Иисус обратился к нему как к «другу». Остальные ученики покинули его, но он все так же любил их. Его народ казнил его; однако, распятый обнаженным в позе, причинявшей ему крайние муки, он нашел в себе силы крикнуть: «Отец, прости им…»

Я не знаю более яркого противоречия, чем противоречие двух человеческих судеб: Петра и Иуды. Оба принадлежали к лидерам группы учеников Иисуса. Оба видели и слышали чудесные вещи. Оба прошли через все возможные смятения: надежду, страх и разочарование. Когда ставки возросли, оба отреклись от своего Учителя. На этом сходство их участи обрывается. Иуда, полный сожаления, но, очевидно, не раскаяния, пожал логические плоды своего поступка, покончил жизнь самоубийством, став самым презренным предателем в истории человечества. Он умер, не пожелав принять то, что пришел дать ему Иисус. Петр, униженный, но все же не потерявший доступа к милости и всепрощению Иисуса, продолжил свой путь, чтобы возглавить восстание в Иерусалиме, и не остановился до тех пор, пока не достиг Рима.

Гефсиманский сад. Из комнаты на верхнем этаже в Иерусалиме, пропахшей ягненком, горьким запахом травок и сладким запахом человеческих тел, Иисус и его компания из одиннадцати учеников отправилась в прохладные, просторные оливковые рощицы в саду, называемом Гефсиманским. Весна была в самом разгаре, ночной воздух пропитан запахами распускающихся листьев. Ученики Иисуса расположились в одном мирном, удобном местечке под луной и звездами, до которого не долетал шум города, и их стало быстро клонить в сон.

Однако Иисус вовсе не чувствовал такого умиротворения. «Он начал скорбеть и тосковать», — говорит Матфей. Он «начал ужасаться и тосковать», — добавляет Марк. Оба евангелиста отмечают его жалобные слова, обращенные к ученикам: «Душа Моя скорбит смертельно; побудьте здесь и бодрствуйте со мной». Часто Иисус удалялся помолиться в одиночестве, иногда отсылая учеников в лодке, так чтобы он мог провести ночь наедине с Отцом. Однако в эту ночь он нуждался в их присутствии.

Мы, люди, инстинктивно стремимся к тому, чтобы кто–то был рядом с нами в больнице в ночь перед операцией, в приюте, когда смерть уже дышит в затылок, в любой момент серьезного кризиса. Мы нуждаемся в прикосновении человеческого присутствия, которое вернуло бы нам уверенность: заключение в одиночную камеру — худшее наказание, которое, на сегодняшний день, изобретено нашим сознанием. В евангельском повествовании о Гефсиманском саде я нахожу подтверждение одиночества Иисуса такого глубокого, какое ему не приходилось испытывать до этого ни разу.

Возможно, если бы на Тайную Вечерю были допущены женщины, Иисус не провел бы эти часы в одиночестве. Мать Иисуса, как известно, прибыла в Иерусалим — первое упоминание о ней с того момента, как началось служение ее сына. Те же женщины, которые будут стоять возле креста и раздирать свои худые тела и торопиться с восходом солнца к могиле, конечно же были бы с ним в саду, держали бы на коленях его голову, вытирали его слезы. Но Иисуса сопровождали только мужчины. Разморенные обедом и вином, они спали, пока Иисус переживал свое испытание в одиночестве.

Когда ученики Иисуса оставили его в эти часы, он не смог сдержать обиду: «Так ли не могли вы один час бодрствовать со Мною?» За его словами угадывается что–то более зловещее, нежели просто одиночество. Может ли это означать, что это был первый раз, когда Иисус не хотел оставаться наедине со своим Отцом?

Большая внутренняя борьба стояла за этим, и Евангелия описывают пытку Иисуса иначе, чем построены еврейские и христианские истории о мучениках. «Да минует Меня чаша сия!» — молил он. Это не были просто благочестивые, формальные молитвы: «находясь в борении, прилежнее молился, и был пот Его, как капли крови, падающие на землю». Что же за борение это было? Страх перед болью или смертью? Разумеется. Иисусу его перспектива улыбалась не больше, чем мне или вам на его месте. Но в этом также было и много внутренней работы, в этом был новый для Иисуса опыт, который может быть назван только — покинутость Бога. Кроме того, самая сущность эпизода в Гефсиманском саду — это сущность безответной молитвы. Чаша страдания была неотвратима.

Мир отверг Иисуса: подтверждением тому была процессия с факелами, крадущаяся по тропинкам сада. Вскоре ученики оставят его. Читая молитвы, выстраданные молитвы, которые наталкивались на стену молчания, Иисус должен был, вероятно, испытывать такое чувство, словно и Бог отвернулся от него.

Джон Ховард Йодер размышляет над тем, что бы произошло, если бы Бог вмешался в события, ответив на просьбу Иисуса: «Да минует Меня чаша сия». Иисус никоим образом не был беззащитен. Если бы он настоял на своей воле, а не на воле Отца, он мог бы призвать двенадцать легионов ангелов (72000), чтобы начать Святую Войну за себя самого. В Гефсимании Иисус вновь пережил искушение, которому его подверг сатана в пустыне. Ни один, ни другой раз он не мог решить эту проблему зла путем применения силы: ни в поединке с искусителем в пустыне, ни в битве в саду. Не существовало бы истории церкви — таким образом, и самой церкви — вся человеческая история бы остановилась, и настоящая эпоха стала бы последней. Все это было во власти Иисуса, если бы он просто произнес слово, перешагнул через свое таинство и отмел бы беспорядочное будущее раскаяние. Будущее царство не было бы уже подобно горчичному зерну; скорее оно обрушилось бы как буря с дождем и градом.

Однако, как напоминает нам Йодер, крест, «чаша», которая сейчас кажется нам такой ужасающей, была той причиной, по которой Иисус пришел на землю. «Здесь, на кресте, человек, который любит своих врагов, человек, чья праведность выше праведности любого из фарисеев, который из богатого стал бедным, который отдал свою рубашку тому, кто взял у него верхнюю одежду, который молится за тех, кто злобно использует его. Крест — это не окольный путь и не препятствие на пути к царству, но это и не путь к нему; это и есть само грядущее царство».

После нескольких часов мучительной молитвы, Иисус принял решение. Его воля совпала с волей его Отца. «Не так ли надлежало пострадать Христу и войти в славу Свою?» — скажет он позднее. Он в последний раз разбудил своих спящих товарищей и печально отправился сквозь тьму навстречу тем, кто намеревался его убить.

Суд. В наши дни телевизионные передачи и популярные романы приближают к нам некогда скрытый мир отправления правосудия. Для тех, кто жаждет большего реализма, по кабельному каналу передают в живую судебные процессы по делу самых отъявленных убийц и сексуальных маньяков. Раз за разом американская публика с восторгом наблюдает за тем, как цех юристов мудро препятствует тому, чтобы известные люди избежали наказания, хотя каждый смотрящий знает, что защитники тоже виновны в этом грехе.

Менее чем за двадцать четыре часа Иисус был подвергнут по меньшей мере шести допросам, часть из которых велась евреями, часть — римлянами. В итоге, выведенный из себя наместник вынес самый суровый вердикт, который допускал римский закон. Когда я читаю описания испытаний, мне бросается в глаза беззащитность Иисуса. Ни один свидетель не выступил в его защиту. Ни у одного из лидеров не хватило мужества высказаться против несправедливости. Даже сам Иисус не пытался оправдаться. Наконец, Бог Отец не вымолвил ни слова.

Порядок судебного разбирательства напоминает принцип «козла отпущения». Кажется, нет ни одного человека, готового принять на себя ответственность за казнь Иисуса, однако каждый хочет, чтобы эта казнь состоялась. Ученые написали тысячи слов, чтобы точно определить, какая часть вины за смерть Иисуса лежит на Риме, а какая на евреях [18]. В действительности, обе партии принимали участие в принятии этого решения. Сосредоточившись на разного рода нарушениях законности во время этого процесса, мы рискуем упустить из вида самое главное: Иисус представлял собой для властей в Иерусалиме реальную угрозу.

Будучи харизматическим лидером с большим количеством последователей, Иисус давно вызывал подозрение у Ирода в Галилее и у Синедриона в Иерусалиме. Они неправильно истолковали природу его Царства, это верно, но незадолго до своего ареста Иисус действительно применил силу, чтобы изгнать торговцев из храма. У марионеточного Синедриона, пытавшегося контролировать в отношении римлян «соблюдения мира любой ценой», такой случай вызвал тревогу. Кроме того, прошел слух, что Иисус заявлял о том, что может разрушить храм и воздвигнуть его вновь за три дня. Еврейские лидеры выказывали беспокойство, выступая свидетелями и подтверждая верность этого утверждения Иисуса, но их тревога необъяснима. Представьте себе реакцию людей сегодня, если какой–нибудь араб пробежит по улицам с криком: «Центр Мировой Торговли будет разрушен, и я могу воздвигнуть его вновь за три дня».

Для священников и святош эти политические угрозы меркли на фоне сообщений о религиозных заявлениях Иисуса. Фарисеи не раз бледнели от той дерзости, с которой Иисус отпускал грехи и называл Бога своим Отцом. Его кажущееся несоблюдение субботы вызывало их неудовольствие; закон Моисея признавал нарушение субботы основательным преступлением. Иисус представлял собой угрозу Закону, священной системе, храмам, контролю за приготовлением соответствующей кошерной пищи и многим запретам, касающимся различения чистого и нечистого.

В конце концов, первосвященник обратился к торжественной Клятве на Священном Писании — «заклинаю Тебя Богом живым» — чтобы задать вопрос, на который Иисус по закону обязан был ответить для своей защиты. «Ты ли Христос? Скажи нам». Наконец Иисус нарушил свое молчание: «Ты сказал».

Обвиненный начал возбужденно говорить о Сыне Человеческом, грядущем на облаках небесных. Это уже было слишком. Для правоверного еврея слова Иисуса звучали богохульством, как бы ни подходил к этому закон. «На что еще нам свидетелей?» — сказал первосвященник, разрывая на себе одежды.

Такому богохульству была только одна альтернатива, и смерть ее обозначила: что слова Иисуса были правдой и что он действительно был Мессией. Но как это могло быть? Связанный, под охраной вооруженных солдат, воплощенная беспомощность, Иисус, казалось, меньше, чем кто–либо в Израиле, подходил на роль Мессии.

Однако ересь имела небольшое значение для римлян, которые предпочитали оставаться в стороне от местных религиозных диспутов. Пока Иисуса доставляли римским судьям, обвинения в ереси сменились обвинениями в подстрекательстве к бунту. Кроме того, упоминалось слово «царь», и римляне не проявили снисхождения к агитатору, который носил такой титул.

Перед Иродом, тем самым правителем, который велел отрубить голову Иоанну Крестителю и давно уже ждал встречи с Иисусом лично, Иисус хранил полное молчание. Только Пилат смог добиться от него чего–то вроде признания. «Ты Царь Иудейский?» — спросил Пилат. И снова Иисус, со связанными за спиной руками, с лицом, распухшим от того, что ему не давали спать, со следами солдатских пальмовых розог на щеках, ответил просто: «Ты говоришь».

Задолго до этого Иисус отверг возможность провозгласить себя царем. Когда он исцелял людей и его ученики и даже демоны, признавали в нем Мессию, он приказывал им замолчать. В дни своей популярности, когда толпы народа преследовали его вокруг озера, как фанатики, ищущие праздника, он бежал от них. Когда эти фанатики поймали его, горя желанием короновать его на месте, он прочитал столь озаботившую их проповедь, что почти все они отвернулись от него.

Только в этот день, однажды перед духовной властью и второй раз перед светской, только когда его заявление может показаться верхом абсурда, он признает себя тем, кем он был. «Сын Божий», — сказал он духовникам, во власти которых находился. «Царь», — сказал он римскому наместнику, которому ничего не оставалось, как вслух рассмеяться. Жалкий чудак, его слова, наверное, прозвучали для Пилата так, как если бы какой–нибудь римский подданный заявил, что он — Цезарь.

Слабый, отверженный, обреченный на смерть, крайне одинокий — только тогда Иисус счел возможным открыться и принять титул «Христос». Как замечает Карл Барт: «Он не признается в том, что он Мессия, пока опасность для создания религии окончательно не миновала».

Такое замечание было вызовом, скажет впоследствии Павел. Камень преткновения — что–то вроде куска скалы, отброшенного в сторону за ненадобностью, пренебрежение конструкцией. Но такая скала может стать формообразующей, обладающей божественной силой, краеугольным камнем грядущего царства.

Голгофа, Вспоминая годы перед Второй мировой войной, Пьер Ван Паассен описывает акт оскорбления, совершенный нацистскими «штурмовиками», которые схватили пожилого еврейского раввина и отволокли его в штаб. В дальнем углу комнаты, куда его привели, двое их коллег избивали до смерти другого еврея, но те немцы, в руках которых находился раввин, решили с ним позабавиться. Они раздели его до гола и приказали ему читать проповедь, которую он приготовил для грядущей субботы в синагоге. Раввин попросил разрешения надеть свой головной убор, и нацисты, насмехаясь, позволили ему это сделать. Это делало шутку еще более забавной. Дрожащий еврей начал дребезжащим голосом читать свою проповедь о том, что значит предстать смиренным перед Богом, все это время подгоняемый и понукаемый улюлюкающими нацистами, слыша последние стоны его соседа в другом конце комнаты.

Когда я читаю повествование о заключении Иисуса под стражу, его пытках и казни, я думаю об этом раввине, который, опозоренный, стоял в штабном кабинете. Даже смотря фрагменты фильмов на эту тему и снова и снова перечитывая Евангелия, я все еще не могу до конца вникнуть в то пренебрежение, в тот позор, который пережил Сын Божий на земле, раздетый догола, высеченный, оплеванный, с разбитым лицом, увенчанный терниями.

Еврейские лидеры, так же как римляне, предпочли насмеяться над Иисусом, издеваясь над тем преступлением, за которое он был осужден. «Ах, Мессия? Прекрасно, послушаем, что он нам предречет. Удар. Кто тебя ударил, а? — Еще удар. — Ну давай же, скажи нам, поведай нам это, господин Пророк. Для Мессии ты не так уж и много знаешь, не так ли?

Так, говоришь, ты царь? Эй, капитан, послушайте–ка. У нас здесь настоящий царь, ей–богу. Так преклоним же все колени перед этим свистуном. Что это? Царь без короны? Нет, так нельзя. Один момент, господин Царь, сейчас мы соорудим вам корону. — Хруст. — Как вам нравится вот эта ? Немножко жмет? Сейчас я это мигом поправлю. Гей, прекрасно сидит! Эй, посмотрите только, какие мы застенчивые. А как насчет рубашки — что–нибудь прикрыть это кровавое месиво на вашей спине. Что случилось, Ваше Величество Упали?»

Это продолжалось весь день напролет, начиная с нелепой игры во дворе первосвященника, профессионального бандитизма солдат Понтия Пилата и Ирода и освистывания, которому подвергся Иисус со стороны зевак, пришедших поглазеть на то, как преступники будут падать по дороге на Голгофу, и, наконец, заканчивая крестом, где Иисус услышал поток ядовитых насмешек от людей снизу и даже с соседних крестов. «Ты говоришь, что ты Мессия? Тогда сойди с креста. Как ты хочешь спасти нас, если не можешь даже спасти себя самого?»

То, что меня всегда поражало, о чем я иногда открыто себя спрашиваю, это выдержка, с которой Господь Бог, как показала история, позволял идти своей дорогой Чингисханам, Гитлерам и Сталиным. Но ничто — ничто — не сравнится с его самообладанием в ту темную пятницу в Иерусалиме. С каждым ударом кнута, с каждым кулаком, опускавшимся на его плоть, Иисус должен был мысленно возвращаться к искушениям в пустыне и в Гефсиманском саду. Легионы ангелов ждали его команды. Одно слово, и это испытание кончилось бы.

«Идея креста никогда не касалась тел римских граждан, — сказал Цицерон, — она никогда не посещала их мысли, не проходила через их глаза или уши». Для римлян распятие было самой жестокой формой кары, уготовленной для убийц, бунтующих рабов и других ужасных преступников в колониях. Римских граждан не распинали, им отрубали голову. Евреи разделяли это отвращение — «проклят пред Богом всякий повешенный на дереве», — говорилось во Второзаконии — и предпочитали забить человека камнями, если у них была власть судить его самим.

Евангелисты, археологи и медэксперты описали ужасные подробности казни через распятие так подробно, что я не вижу необходимости приводить здесь эти описания. Кроме того, если придавать значение «семи последним словам Христа», то сам Иисус думал о других вещах, нежели о боли. Жалобой, наиболее похожей на физическое страдание, был его крик: «Жажду», и он отклонил винный уксус, предложенный ему как обезболивающее средство. (Ирония судьбы: тот, кто на свадьбе превращал галлоны воды в вино, тот, кто говорил о живой воде, которая вечно будет утолять жажду, умирал с раздутым от жажды языком и с кислым привкусом винного уксуса на губах.)

Как всегда, Иисус думал о других. Он простил тому человеку, кто это сделал. Он заботился о своей матери. Разбойнику, которому были отпущены его грехи, он обещал скорую встречу в раю.

Евангелия по–разному повествуют о том, что говорил Иисус на Голгофе, и только два из них сходятся в передаче самых последних слов Иисуса. У Луки он говорит: «Отче! в руки Твои предаю дух Мой» — последний знак доверия перед тем, как он умер. У Иоанна мы читаем загадочные слова, подводящие итог его миссии на земле: «Совершилось!» Но Марк и Матфей приводят наиболее загадочные высказывания из всех, цитируя скорбные слова Иисуса: «Боже Мой! Боже Мой! для чего Ты Меня оставил?»[19]

Единственный раз из всех молитв Иисус использовал формальное, отстраненное слово «Боже» вместо «Авва» или «Отец». Он, разумеется, цитировал псалом, но это было и серьезным выражением отчуждения. В божестве разверзлась непреодолимая пропасть. Сын почувствовал себя оставленным Отцом.

«То, что Бог не дает о себе знать, возможно, причиняет самую большую боль тем, кто стоит ближе остальных к Нему, и все же сам Бог, самый совершенный из людей, и есть самый покинутый Богом», — писал К. С. Льюис. Без сомнения, он прав. Для меня не имеет большого значения, если мне резко отказала в помощи девушка, сидящая на кассе в супермаркете, или даже мой сосед по улице. Но если моя жена, с которой я прожил большую часть своей жизни, внезапно обрывает со мной всякие отношения — это имеет большое значение.

Никто из теологов не может достойно объяснить природу произошедшего внутри самой Троицы в тот день на Голгофе. Всем нам знаком плач ребенка, который чувствует себя брошенным. Помогало ли Иисусу осознание того, что его миссия на земле включала в себя такую смерть? Помогало ли Исааку понимание того, что его отец Авраам следовал повелениям Бога, когда привязывал его к жертвеннику? Что, если бы ангел не появился и Авраам вонзил бы нож в сердце своего собственного сына, своего единственного сына, которого он любил? Что тогда? Вот что произошло на Голгофе, и Сын переживал это как то, что Бог его покинул.

Ничего не говорится о том, что Бог Отец прокричал в этот момент. Мы можем себе это только представить. Сын «искупил нас от клятвы закона, сделавшись за нас клятвою», сказал Павел в Послании Галатам, и «не знавшего греха Он сделал для нас жертвою за грех», — написал он коринфянам. Мы знаем, что Бог думает о грехе; чувство брошенности обрезало оба этих пути.

Дороти Сейерс пишет: «Он единственный Бог, проявивший себя в истории… Нет более удивительного расположения фраз, чем то, которое дает нам Никейский символ веры, ставя просто одно за другим следующие два утверждения: „Истинный Бог от Истинного Бога… распятого за нас при Понтии Пилате". Во всем мире тысячи раз в день христиане поминают имя достаточно непримечательного римского проконсула… только потому, что в течение нескольких лет этим именем была скреплена смерть Бога».

Несмотря на весь стыд и всю скорбь, связанные с этим, произошедшее на горе, названной Голгофа, каким–то образом стало, бесспорно, самым значительным событием в жизни Иисуса — для авторов Евангелий и Посланий, для Церкви, и, насколько мы можем об этом судить, также и для Бога.

Церкви понадобилось время, чтобы найти для бесчестья на кресте подобающее объяснение. Отцы Церкви запретили изображать эту сцену в живописи вплоть до правления римского императора Константина, которому было видение с крестом и который запретил распятие в качестве способа казни [20]. Таким образом, до конца четвертого века нашей эры крест не был символом веры. (Как отмечает К. С. Льюис, сцена распятия не была распространена в искусстве, пока не умерли все свидетели подобных казней.)

Теперь, однако, мы встречаем этот символ повсеместно: художники изображают золотой крест на бумагах римского исполнительного суда, бейсбольные игроки крестятся, перед тем как нанести удар по мячу, а сообразительные кондитеры даже делают шоколадные кресты для верующих, чтобы есть их во время Святой недели. Хотя это может показаться странным, христианство стало религией креста — виселица, электрический стул, газовая камера — все это современное наследие креста.

Обычно мы думаем о человеке, умершем смертью преступника, как о неудачнике. Однако апостол Павел впоследствии скажет об Иисусе: «Отняв силы у начальств и властей, властно подверг их позору, восторжествовав над ними Собой». Что он имел в виду?

С одной стороны, я думаю о тех людях в наше время, которым удалось обезоружить власть. Судьи–расисты, которые упекли доктора Мартина Лютера Кинга в тюремную камеру, Советы, депортировавшие Солженицына, чехи, посадившие в тюрьму Вацлава Гавела, филиппинцы, убившие Бениньо Аквино, власти Южной Африки, упрятавшие за решетку Нельсона Манделу, — этим они думали решить проблему, однако только обнаружили этим свое насилие и несправедливость. Моральная сила может иметь обезоруживающий эффект.

Когда умер Иисус, даже один грубый римский солдат был тронут настолько, что воскликнул: «Человек Сей был Сын Божий». Он слишком ясно видел различие между его жестокими коллегами и их жертвой, которая прощала их, испуская дух. Бледная фигура, прибитая гвоздями к кресту, разоблачила все правящие силы мира как ложных божков, которые нарушали свои собственные обещания сострадания и справедливости. Религия, а не антирелигия, обвинила Иисуса; закон, а не беззаконие, казнил его. Своим фиктивным судом, своими бичеваниями Иисуса, своим грубым противоборством с ним политические и духовные власти раскрыли свою истинную сущность: сущность сторонников сложившегося порядка вещей, защищающих только свою собственную власть. Каждый их выпад против Иисуса обнажал их беззаконие.

Разбойники, распятые по обе стороны от Иисуса, являют собой две возможных реакции на происходящее. Один издевается над беспомощностью Иисуса: «Что это за Мессия, который не может спасти самого себя?» Другой осознал разную природу власти. Полагаясь на веру, он попросил Иисуса: «Помяни меня, Господи, когда приидешь в Царствие Твое!» Больше никто не обращался к Иисусу как к царю, если не считать издевок. Умирающий разбойник лучше, чем кто бы то ни было еще, понял сущность царства Иисуса.

В каком–то смысле, два разбойника представляют собой выбор, который сделала вся история, приняв решение об участи креста. Что мы видим в бессилии Иисуса: пример бессилия Бога или доказательство его любви к нам? Римляне, воспитанные на могущественных божествах вроде Юпитера, видели мало божественного в скорченном теле, висящем на кресте. Набожные евреи, выросшие на историях о могуществе Иеговы, также видели мало достойного восхищения в этом Боге, который умирал в слабости и позоре. Как видно из «Диалога с евреем Трифоном» Джастина Мученика, смерть Иисуса на кресте послужила решительным шагом против той миссии, с которой он пришел к евреям; распятие на кресте стало проклятием закона.

Даже если так, то все равно именно крест на горе изменил моральный облик мира. М. Скотт Пек пишет:

В тот день на Голгофе этот баланс сил поколебался гораздо более, чем чуть–чуть, благодаря масштабам той личности, которая поглотила зло. Если бы Иисус из Назарета был очередной невинной жертвой, подобно Кингу, Манделе, Гавелу и Солженицину, он бы оставил свой след в истории и сошел со сцены. Вокруг него не образовалось бы никакой религии. Историю изменило запоздалое осознание учениками (понадобилось воскрешение, чтобы их убедить) того, что сам Бог выбрал путь слабости. Крест объясняет Бога как Того, кто был готов отказаться от власти ради любви. По словам Дороти Сёлле, Иисус стал «односторонним разоружением со стороны Бога».

Власть, какие бы благие цели она перед собой ни ставила, склонна причинять страдания. Любовь, будучи ранимой, впитывает страдания. В точке их схождения на горе Голгофе Бог отказался от власти во имя любви.

11 Воскресение: невероятное утро

Когда я был совсем маленьким, Пасха ассоциировалась у меня со смертью, а не с Воскресением, и все из–за того, что случилось одним солнечным пасхальным утром с единственной кошкой, которая у меня была за всю мою жизнь. Бутс была кошечкой в возрасте шести недель, вся элегантно–черная, за исключением белых лапок, за которые она и получила свое имя, они выглядели так, словно она осторожно зашла в лужицу краски. Она жила в картонной коробке на веранде и спала на подушке, набитой кедровой стружкой. Моя мама, настаивавшая на том, что Бутс должна научиться защищать себя, перед тем как мы будем выпускать ее гулять, наметила день Пасхи для этого эксперимента.

Наконец, этот день настал. Победоносные солнечные лучи уже добились от весны цветения всего, что только может цвести. Бутс обнюхивала в этот день свою первую травинку, удивленно моргала при виде первого в своей жизни нарцисса и подкрадывалась к своей первой бабочке, осторожно поднимая и опуская лапки. Мы не переставали радоваться, наблюдая за ней, пока соседские мальчишки не вышли на охоту за пасхальными яйцами.

Когда к нам пришли мальчишки из соседнего с нами дома, случилось немыслимое. Их домашний любимец, бостонский терьер Пагс, шедший в метре за ними, увидел нашу Бутс, издал низкое рычание и бросился на нее.

Я закричал, и мы все кинулись к Бутс. Но Пагс уже держал нашу маленькую кошечку в своих челюстях, тряся ее как носочек. Мы, малыши, обступили Пагса, визжа и топая ногами, чтобы отогнать его. Бесполезно: мы видели вихрь зубов и летящие клочки шерсти. Наконец, Пагс бросил обмякшего котенка на землю и отошел.

Я не мог ясно сформулировать то, что я чувствовал в тот день, но то, что я познал в ту Пасху под полуденным солнцем, называлось страшным словом необратимость. Весь оставшийся день я молился о том, чтобы произошло чудо. Нет! Этого не может быть! Скажи мне, что это неправда! Может быть, Бутс еще вернется — разве учитель в воскресной школе не рассказывал нам такую историю об Иисусе? Или, может быть, это утро можно стереть из памяти, отмотать назад и проиграть снова, только теперь уже без этой ужасной сцены. Мы могли бы всегда держать Бутс на веранде, не выпуская ее на улицу. Или мы попросили бы наших соседей сделать ограду для Пагса. Тысячи вариантов прокручивал я в своем сознании в следующие дни, пока действительность не взяла верх и я наконец не смирился с тем, что Бутс была мертва. Невозвратимо мертва.

С тех пор все пасхальные воскресные дни моего детства были наполнены воспоминаниями о смерти в траве. С возрастом я все больше понимал смысл слова «необратимость».

Не так давно, как я уже упоминал, трое из моих друзей один за другим ушли из этого мира. Один из них, вышедший на пенсию мужчина с великолепным здоровьем, умер на стоянке для автомобилей, после того как они с женой ездили обедать. Молодая сорокалетняя женщина, с которой я дружил, погибла в пламени по дороге на конференцию по вопросам церковной миссии, когда в тумане в ее автомобиль врезался грузовик, перевозящий топливо. Третий мой друг, Боб, погиб во время спуска под воду на озере Мичиган. Трижды за этот год жизнь прерывалась. Я произносил речь на всех трех похоронах, и каждый раз, когда я мучительно искал слова, на меня накатывало старое, страшное слово необратимость, с такой силой, какую я никогда раньше не ощущал на себе. Ничто из того, что я мог сказать, ничто из того, что я мог сделать, не могло отозваться на мое желание: вернуть своих друзей обратно.

В тот день, когда Боб совершил свое последнее погружение, я в рассеянии сидел в кафе Чикагского университета, читая книгу Ролло Мэя «Мои поиски прекрасного». В этой книге известный терапевт вспоминает эпизоды из своей жизни, когда он искал прекрасное, в особенности, вояж к горе Афос, на полуостров, примыкающий к Греции и известный своими монастырями. Там ему случилось принять участие в праздновании греческой ортодоксальной Пасхи, которое продолжалось всю ночь. Воздух был пропитан ладаном. Свечи были единственным источником света. В разгар службы священник давал каждому три пасхальных яйца, великолепно украшенных и завернутых в материю. «Christos Anesti!» — говорил он — «Христос воскресе!» Каждый присутствующий, включая Ролло Мэя, в соответствии с обычаем, отвечал: «Воистину воскресе!»

Ролло Мэй пишет: «Тогда я был поглощен реальностью этого духовного факта: какой смысл привносит это в наш мир, если Он действительно воскрес?» Как раз этот эпизод я прочитал перед тем, как вернулся домой и узнал о том, что Боб погиб, и слова Ролло Мэя звучали у меня в сознании, преследовали меня после того, как я узнал страшную новость. Какой смысл привносит это в наш мир, если Он действительно воскрес?

Охваченный скорбью после гибели Боба, я увидел смысл Пасхи в новом свете. Будучи пятилетним ребенком, я получил на Пасху жестокий урок необратимости. Сейчас, будучи уже взрослым человеком, я видел, что Пасха действительно демонстрировала ужасную обещанную обратимость. Ничто — даже смерть — не было последней точкой. Даже она могла быть отыграна назад.

Когда я произносил речь на похоронах Боба, я высказал вопрос Ролло Мэя на языке нашей и только нашей скорби. Какое бы это имело значение для нас, если бы Бог воскрес? Мы сидели в часовне, онемевшие от трех дней скорби, и смерть давила на наши плечи своим сокрушительным весом. Каково это было бы — выйти на улицу, дойти до парковки машин и там, к своему удивлению, найти Боба. Боба! С его пружинящей походкой, с его неизменной усмешкой, с его ясными серыми глазами. Этот человек не мог оказаться никем другим, кроме как Бобом, вновь ожившим Бобом!

Представив это, я понял, что должны были чувствовать ученики в день первой Пасхи. Они тоже горевали в течение трех дней. В воскресенье до них дошел новый, фантастический слух, прозвучавший так ясно, будто удар колокола в горах. Пасха дает новую надежду и веру в то, что Бог, вставший из могилы в Иерусалиме, может повторить это уже не для одного себя. Для Боба. Для нас. Каким бы это ни было странным, необратимое будет обратимо.

Первые христиане связывали с Воскресением все свои надежды, на кон было поставлено так много, что апостол Павел говорил коринфянам: «А если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша». Было ли это на самом деле, то, без чего наша вера бесполезна? Как мы можем быть в этом уверены?

Люди, которые изображают воскресение Христа, обычно характеризуют учеников двояко: или как легковерную деревенщину, восприимчивую к историям о духах и привидениях, или как хитроумных конспираторов, которые восприняли Воскресение как отправную точку для создания новой религии. В Библии мы видим совершенно другую картину.

Что касается первой теории, то Евангелия изображают учеников Иисуса как наиболее недоверчиво относящихся к слухам, раздуваемым вокруг его воскресения. В особенности один из них, «неверующий Фома», получил репутацию скептика, но, в действительности, все из них продемонстрировали недостаток веры. Никто из них не поверил в безумную новость, которую принесла женщина, увидевшая, что могила Иисуса пуста; они назвали это «словами пустыми». Даже после того, как Иисус явился им, «иные усомнились», — говорит Матфей. Одиннадцать учеников, которых Иисус должен был упрекнуть в упорном нежелании верить, едва ли можно назвать легковерными.

Второе предположение, теория, изображающая учеников Иисуса конспираторами, распадается при ближайшем ее рассмотрении, поскольку если ученики намеревались состряпать достоверную историю, им это не удалось по всем статьям. Чак Колсон, который участвовал в неудавшемся заговоре, именуемом в истории Соединенных Штатов «Уотергейтское дело», говорит о том, что легенды оказываются действенными только в том случае, если все участники заговора едины в своей уверенности и компетентности. В случае с учениками Иисуса это было не так.

Евангелия показывают учеников Иисуса, съежившихся от страха за семью засовами, боявшихся того, что участь Иисуса постигнет и их. Они были так испуганы, что даже не пришли на похороны Иисуса, предоставив нескольким женщинам позаботиться о его теле. (Злая ирония судьбы: хотя Иисус боролся за то, чтобы запрет на работу в субботний день не распространялся на дела милосердные, законопослушные женщины ждали воскресенья, чтобы закончить процесс погребения.) Ученики казались крайне неспособными на то, чтобы сфабриковать Воскресение или рисковать своими жизнями, пытаясь украсть тело Иисуса; это не пришло бы им в голову в их отчаянном положении.

В соответствии с Евангелиями, первыми свидетелями Воскресения были женщины, до чего бы не додумался ни один конспиратор в первом веке нашей эры. Еврейский суд даже не рассматривал свидетельские показания, данные свидетелями женского пола. Если бы ученики состояли в заговоре, то осторожный план основывался бы на показаниях Иоанна или Петра, или, лучше даже, Никодима, а не выстраивался бы вокруг сообщений женщин. Поскольку Евангелия были написаны несколько десятилетий спустя, у авторов было достаточно времени для того, чтобы сгладить такое противоречие — если они, разумеется, писали легенду, а не передавали голые факты.

Если бы существовал заговор, то свидетельские истории были бы причесаны. Сколько там было фигур, одетых в белое, одна или две? Почему Мария Магдалина приняла Иисуса за садовника? Была ли она одна или с Саломеей и другой Марией? Описания того, как была обнаружена пустая могила, кажутся безжизненными и фрагментарными. Женщины были «со страхом и радостью великою», — говорит Матфей; «их объял трепет и ужас», — говорит Марк. Иисус не прибегает к драматическому, хорошо оформленному выходу на сцену, чтобы рассеять все сомнения; сообщения о случившемся кажутся обрывочными, загадочными, смущенными. Заговорщикам, без сомнения, пришлось бы хорошо поработать, чтобы скрыть то, что они позднее объявят самым значительным событием в истории человечества.

Короче говоря, изображая воскресение Иисуса, Евангелия не отстаивают его, в них не возникают споры по поводу каждого важного момента, Воскресение предстает собой, скорее, как шокирующее вторжение в течение жизни, неожиданное для всех и более всего для боязливых учеников Иисуса. Первые очевидцы прореагировали на это так, как прореагировал бы каждый из нас — как прореагировал бы я, если бы услышал звонок, пошел открывать дверь и увидел бы своего друга Боба, стоящего перед моей верандой: со страхом и большой радостью. Страх — это рефлексивная реакция человека на столкновение со сверхъестественным. Страх, однако, уступил место радости, поскольку новости, которые они услышали, были слишком хорошими для того, чтобы быть правдой, однако настолько хорошими, что они обязаны были быть правдой. Иисус был жив! Мечта о приходе Мессии ожила, когда женщины летели на крыльях страха и радости, чтобы сообщить эту новость ученикам.

Заговор, действительно, существовал, только организован он был не учениками Иисуса, а властями, которые были вынуждены иметь дело с поражающим фактом пустой могилы. Они могли положить конец всем этим безумным слухам о Воскресении только предъявив запечатанную могилу или тело. Но печать была сломана, и тело исчезло, отсюда и необходимость заговора властей-. Уже когда женщины бежали сообщить новость, солдаты репетировали свое алиби, свою роль в системе предотвращения ущерба.

Солдаты, дежурившие у могилы Иисуса, были единственными свидетелями величайшего чуда в истории человечества. Матфей говорит, что когда задрожала земля и появился ангел, ослепительный как молния, они задрожали и стали как мертвые [21]. Но вот один поразительный факт: позднее в этот же день солдаты, которые удостоверились в Воскресении своими собственными глазами, предпочли солгать, поддержав версию священников: «Ученики Его, придя ночью, украли Его, когда мы спали». У этого алиби было одно очевидное слабое место (Большой камень откатился в сторону, не разбудив спящих? И как они могли опознать учеников, если они спали?), но, по крайней мере, оно спасало стражников от лишних неприятностей.

Как и все остальное в жизни Иисуса, Воскресение повлекло за собой противоположные реакции. Те, кто верил, преобразились; исполненные надежды и отваги, они решили изменить мир. Те, кто не верил, нашли возможности для того, чтобы оставить этот очевидный факт без внимания. Иисус также предсказывал: «Если Моисея и пророков не слушают, то если бы кто и из мертвых воскрес, не поверят».

Мы, смотрящие на Евангелия сквозь призму Пасхи, мы, чья жизнь четко размечена в календаре, забываем о том, как трудно было ученикам верить. Сама по себе пустая могила не убеждала их: этот факт только говорил «Его здесь нет», а не: «Он воскрес». Для того чтобы убедить этих скептиков, потребовалась бы личная встреча с тем, кто был их Учителем в течение трех лет, и следующие шесть недель Иисус предоставлял им такую возможность.

Автора Фредерика Бюхнера поразило то, что в явлениях Иисуса после его Воскресения не было ничего эффектного. Не было ангелов в небесах, поющих хоралы, не было волхвов, несущих издалека дары. Иисус являлся при исключительно ординарных обстоятельствах: на частном обеде, двум мужчинам, идущим по дороге, женщине, плачущей в саду, нескольким рыбакам во время лова.

В явлениях Иисуса мне видится причуда, как будто ему доставляла радость птичья свобода его тела, потерявшего материальную оболочку. Лука, например, дает точное описание того, как Иисус неожиданно появился перед двумя одинокими учениками по дороге в Эммаус. Они знают о том, что женщины обнаружили пустую могилу, и Петр сам был тому свидетелем. Но кто поверит такого рода слухам? Разве смерть не является необратимой по определению? «А мы надеялись было, что Он есть Тот, Который должен избавить Израиля», — говорит один из них с явным разочарованием.

Некоторое время спустя, за трапезой, незнакомец приковывает к себе внимание тем, как он разламывает хлеб, и все становится на свои места. Это Иисус встретился им, когда они шли по дороге, и теперь сидит за их столом! Самое странное заключается в том, что в тот момент, когда они узнают своего гостя, он исчезает.

Когда эти двое торопятся обратно в Иерусалим, они находят одиннадцать апостолов, собравшихся на тайную встречу. Они рассказывают свою неправдоподобную историю, которая вполне соотносится с тем, что уже узнал Петр: Иисус где–то там, вне этого мира, Иисус жив. Без предупреждения, как раз в тот момент, когда сомневающиеся оспаривают эту точку зрения, сам Иисус появляется среди них. «Я не дух», — объявляет он. — Прикоснитесь к моим ранам, это Я Сам! Даже тогда скептики настаивают на своем до тех пор, пока Иисус не изъявляет желания отведать жареной рыбы. Призраки не едят рыбу; мираж не нуждается в пище для того, чтобы исчезнуть.

Следующие шесть недель жизнь протекает по такому сценарию: Иисус то появляется, то исчезает. Иисус появляется не в виде призрака, а во плоти. Иисус всегда может доказать свою подлинность — никто из живущих не носит на своем теле следов распятия — и все же ученикам часто не удается сразу узнать его. Он старательно пытается снизойти до уровня их скептицизма. В случае с неверующим Фомой это означает, что Иисус лично должен предложить ему прикоснуться к своим ранам. Что до смиренного Петра, то ему необходима мучительно–сладкая сцена оправдания перед лицом шестерых друзей.

Явления Иисуса, приблизительно около десяти, являют собой определенную схему: Иисус появлялся перед небольшими группами людей, в отдаленных местах или за запертыми дверями. Хотя эти интимные встречи укрепляли веру тех, кто уже верил в него, при том, что, насколько нам известно, ни один из неверующих не видел Иисуса после его смерти.

Снова и снова перечитывая описания казни и Воскресения, я иногда поражался тому, почему Иисус не являлся своим ученикам чаще. Для чего ограничивать число посещений своих друзей? Почему не появиться снова на галерее у Понтия Пилата или перед Синедрионом, на этот раз испепелив тех, кто торжествовал над ним? Возможно, ключ к такому поведению Иисуса мы можем найти в его словах, обращенных к Фоме, в тот день, когда скептицизм Фомы развеялся навсегда. «Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны невидевшие и уверовавшие».

В шестинедельный промежуток между Воскресением и Вознесением Иисус, если можно так выразиться, «нарушал свои собственные правила» относительно веры. Он сделал свою сущность столь очевидной, что ни один ученик больше уже никогда не мог вновь отрицать ее (и ни один из них этого не делал). Одним словом, Иисус завладел верой очевидцев: каждый, кто видел воскресшего Иисуса, терял свободу выбора: верить в него или не верить. Теперь фигуру Иисуса нельзя было поставить под сомнение. Даже брат Иисуса Иаков, который всегда держался в стороне, капитулировал после одного из явлений Иисуса — этого оказалось достаточно для того, чтобы он стал лидером иерусалимской церкви и, по словам Иосифа Флавия, умер как один из раннехристианских мучеников.

«Вы поверили, потому что увидели Меня», — сказал Иисус. Этим нескольким привилегированным людям трудно было разувериться. Но как насчет остальных? Очень скоро, как это было хорошо известно Иисусу, его появления во плоти должны были ограничить круг верующих лишь «невидевшими». Церковь, так или иначе, должна была основываться, сколь впечатляющими бы ни были свидетельства очевидцев, на тех — включая нас, — кто не видел. У Иисуса было шесть недель для того, чтобы явить свою сущность на все времена.

То, что Иисусу удалось превратить кучку капризных ненадежных последователей в бесстрашных евангелистов, то, что одиннадцать человек, которые бросили его в тяжелую минуту, теперь шли на мучительные пытки, доказывая свою веру в воскресшего Христа, то, что этим нескольким свидетелям удалось привести в движение силу, которая преодолела мощное сопротивление со стороны оппозиции в Иерусалиме, а затем в Риме, — эти явные последствия их преображения являются самым убедительным доказательством Воскресения. Как еще можно объяснить мгновенную перемену в людях, известных своей трусостью и непостоянством?

Другие — по меньшей мере пятнадцать евреев, жившие в век Иисуса, — сделали так, что пророчества Мессии стали едва заметным мерцанием, подобным мерцанию гаснущей звезды. Однако фанатичная приверженность Иисусу не исчезла с их смертью. Произошло что–то беспрецедентное. Конечно же, ученики не пожертвовали бы своими жизнями ради тайной теории, разработанной ими. Конечно же, было бы проще и естественней преклоняться перед погибшим Иисусом как перед одним из пророков–мучеников, чьи могилы были столь почитаемы евреями.

Достаточно прочитать, как Евангелия описывают конспиративные собрания учеников, а затем обратиться к описаниям тех же самых людей в Деяниях Святых Апостолов, когда они открыто провозглашают Христа на улицах и в тюремных камерах, чтобы понять потрясающую важность того, что произошло в Пасхальное Воскресенье. Воскресение является эпицентром веры. «Нет такой веры, — говорит Ч. Г. Додд, — которая сформировалась внутри церкви; существует вера, вокруг которой сформировалась сама церковь, и на „данность" которой эта церковь опирается». Романист Джон Апдайк выразил эту же истину более поэтично:

«Блаженны невидевшие и уверовавшие», — сказал Иисус неверующему Фоме, рассеяв его сомнения осязаемым доказательством чуда Пасхи. За исключением тех пятисот с лишним людей, перед которыми появлялся воскресший Иисус, любой из когда–либо живших христиан подпадает под категорию «блаженных». Я спрашиваю себя, почему я верю? — я, похожий на Фому своим скептицизмом и колеблющийся принять на веру то, что не может быть доказано, больше, чем на любого из учеников.

Я взвесил аргументы в пользу Воскресения, и они выглядят впечатляющими. Английский журналист Фрэнк Морисон описал большинство из этих аргументов в классическом произведении «Кто сдвинул камень?» Хотя Морисон попытался изобразить Воскресение как миф, очевидность этого события убедила и его. Однако я также знаю, что многие интеллигентные люди видели эту очевидность и считали для себя невозможным в нее поверить. Хотя многое в Воскресении вызывает веру, ничто не делает его неопровержимым. Вера требует возможности отречения, в противном случае, она не являлась бы верой. Но что тогда дает мне вера в Пасху?

Я признаю, что одна из причин моей веры заключается в том, что в глубине души я хочу, чтобы история Пасхи оказалась правдой. Почвой, на которой произрастает вера, является жажда веры, нечто инстинктивное в людях вопиет против царства смерти. Неважно, принимает ли вера такую форму, как у египетских фараонов, прячущих свои украшения и колесницы в пирамиды, или, как у современных американцев, стремящихся прожить как можно дольше, до последней наносекунды пытающихся сохранить себя, бальзамируя свои тела в запечатанных гробах, мы, люди, сопротивляемся идее смерти, за которой остается последнее слово. Мы хотим верить в иной исход.

Я вспоминаю тот год, когда я потерял трех своих друзей. Больше всего я хочу, чтобы Пасха оказалась правдой, потому что она гарантирует, что однажды мои друзья вернутся ко мне. Я хочу навсегда забыть слово безвозвратно.

Я полагаю, вы можете сказать, что вы хотели бы верить в сказки. Я не один. Человечество всегда создавало сказки. Впервые мы слышим их в колыбели от наших родителей, бабушек и дедушек, и пересказываем их нашим детям, которые расскажут их своим детям, и так от поколения к поколению. Даже в наш век науки некоторые из самых популярных фильмов представляют собой вариации сказок: «Звездные войны», «Аладдин», «Король Лев». Как ни странно, в истории человечества большинство сказок имеет счастливый конец. Этот древний инстинкт, надежда, прорывается наружу. Так же, как и в жизни, в сказках есть много страдания и боли, однако, несмотря на это, они заканчиваются так, что слезы уступают место улыбке. Пасха приводит к тому же результату. И по этой причине, так же, как и по многим другим, она выглядит правдиво [22].

Толпа во время распятия Христа призывала его явить свою сущность, сойдя с креста. Никому не приходило в голову, что на самом деле произойдет: что он умрет и затем вернется. Однако, когда все произошло по задуманному сценарию, для тех, кто ближе остальных знал Иисуса, это оказалось исполненным великого смысла. Это соответствует стилю поступков и характера Господа. Господь всегда выбирал долгий и тяжелый путь, уважая человеческую свободу, чего бы это ему ни стоило. «Бог не упразднял зла: он его трансформировал, — писала Дороти Сейерс, — он не остановил распятие, он воскрес из мертвых». На героя легло бремя всех последствий, однако, каким–то образом, он вышел из ситуации победителем.

В первую очередь, я верю в Воскресение потому, что я понял, что есть Бог. Я знаю, что Бог есть любовь, и я также знаю, что мы, люди, хотим, чтобы тот, кого мы любим, оставался в живых. Я не позволю моим друзьям умереть; они продолжают жить в моей памяти и в моем сердце, сколько бы времени ни прошло с того момента, как я перестал их видеть. Какова бы ни была причина этого — мне кажется, что человеческая свобода важнее всего, — Бог допускает существование планеты, на которой мужчина в расцвете сил умирает, занимаясь подводным плаванием, а женщина погибает в пламени автокатастрофы по дороге на конференцию, посвященную вопросам миссионерства. Но я верю — если бы я не верил в это, я бы не верил в любящего Бога, — что Бог не удовлетворен такой несовершенной планетой. Божественная любовь найдет способ преодолеть это. «Смерть, не заносись», — писал Джон Донн: Бог не позволит смерти одержать победу.

Одна подробность в Пасхальной истории всегда интриговала меня: почему у Иисуса сохранились шрамы от распятия? Он ведь мог выбрать себе после Воскресения любое тело, какое бы он захотел, однако он остановился на теле, подтверждающем его личность шрамами, которые можно было увидеть и к которым можно было прикоснуться. Почему?

Я верю в то, что история Пасхи была бы не полной без этих шрамов на руках, ногах и на боку Иисуса. Когда люди фантазируют, они мечтают о ровных жемчужных зубах и коже, лишенной морщин, о сексуально привлекательной фигуре. Мы мечтаем о чем–то ненатуральном: о совершенном теле. Но для Иисуса ненатуральным было заключение в скелет и человеческую кожу. Для него шрамы являются эмблемой жизни на нашей планете, постоянным напоминанием о днях заключения и страданий.

Я черпаю надежду в шрамах Иисуса. С точки зрения небес, они отражают самое ужасное происшествие, которое когда–либо случалось в истории Вселенной. Однако именно это событие — распятие — было отодвинуто Пасхой в сферу памяти. Благодаря Пасхе, я могу надеяться на то, что слезы, которые мы проливаем, удары, которые мы принимаем, эмоциональная боль, сердечная скорбь по потерянным друзьям и любимым, все это отойдет в область воспоминаний, подобно шрамам Иисуса. Шрамы никогда не исчезнут полностью, но они больше не будут причинять боль. Мы обретем воссозданные заново тела, воссозданные небо и землю. У нас появится возможность начать все заново, начать с Пасхи.

Я пришел к выводу, что существует два взгляда на человеческую историю. С одной стороны, можно сконцентрироваться на войнах и насилии, нищете, боли, трагедии и смерти. С этой точки зрения, Пасха кажется сказочным исключением из правил, удивительным Божественным противоречием. Это приносит некоторое облегчение, хотя признаюсь, когда умерли мои друзья, скорбь была настолько ошеломляющей, что всякая надежда на жизнь после смерти казалась призрачной и бесплотной.

Можно взглянуть на мир и с другой стороны. Если взять Пасху в качестве точки отсчета, в качестве неопровержимого факта, свидетельствующего о том, как Бог поступает с теми, кого любит, тогда человеческая история становится противоречием, а Пасха демонстрирует пример истинной реальности. Тогда надежда потечет, как горячая лава под коростой обыденной жизни.

Возможно, это дает представление о той перемене, которая произошла в мировоззрении учеников, когда они сидели за запертыми дверями, обсуждая непостижимые события Пасхального Воскресенья. С одной стороны, ничего не изменилось: Палестина по–прежнему находилась в римской оккупации, религиозные власти по–прежнему управляли страной, везде по–прежнему царили зло и смерть. Однако постепенно шок от пришедшего понимания уступал место пробуждающейся радости. Если Бог смог сделать это…