Икона и крест

ГЛАВА 15

Зоула вскочила и вылетела из комнаты. Я слышал, как она ходила взад и вперед по коридору. Она восклицала:

— Да! Да!

— Заговор? — крикнул я в ответ.

— Да, Гарри! Эти люди пытались сорвать экспедицию, у которой, надо думать, была тайная цель.

Зоула вернулась в комнату. Она подняла указательные пальцы и опустила взгляд. Я в замешательстве помотал головой.

— Цель как-то связана с этой долготой. Что особенного в семидесяти семи градусах к западу? Божественная долгота…

— Что-то очень знакомое…

Она положила ладони на макушку, закрыла глаза и поморщилась.

— И еще. Как они определяли долготу? На борту не было часов.

— Знаю. Часы Харрисона[11] появились не раньше тысяча семьсот тридцатого года. Думаю, они полагались на затмения, происходившие в определенное время.

Возьми местное время затмения, сравни его со временем, в которое затмение случается в Лондоне, и у тебя есть метка. В общем, возни хватало.

— Так что же у этих людей на уме? И что, черт возьми, было спрятано в той переборке?

Напольные часы в коридоре пробили три. Вдруг я почувствовал, что не могу больше держать глаза открытыми.

— Зоула, как насчет комнаты?

— Конечно! Все время забываю. Тебя преследовали головорезы, допрашивали в полиции в связи с убийством, а потом еще и избили. Полагаю, тебе и в самом деле хочется немного поспать.

Я последовал за ней, вверх по деревянной лестнице. На небольшой лестничной площадке имелось три двери. Зоула открыла одну из них, и мы оказались в маленькой аккуратной спальне, располагавшейся под самой крышей. В воздухе стоял легкий запах ароматической смеси.

— Подходит?

— Бениссимо!

Я сказал это совершенно искренне — и повторил бы, жди меня вместо кровати кишащая блохами куча соломы.

На полках рядами стояли куклы, привезенные из пятидесяти стран. Эскимосы с маленькими копьями, девушки из американских индейских племен с охотничьими ножами, шотландцы в юбках, греки, тоже в юбках, столь коротких, что где-нибудь на Лестер-сквер их арестовали бы, индийские мальчики в тюрбанах…

Все они смотрели на меня. Чувствуя себя немного неловко, я сбросил одежду и забрался под одеяло. Я лежал на матрасе, набитом конским волосом. В век тракторов такие не достать, но равных им по удобству как не было, так и нет. Головная боль, синяки, головорезы, огромные взятки, несносные дворянчики, юные женщины-вамп, путешествие времен Елизаветы — все смешалось в зловещий коллаж. Я засыпал.

Не сплю. Что-то меня разбудило.

Куклы ожили и с легким топотом бегают по дому.

Так проснулся я или не проснулся? Я ощущаю чье-то присутствие.

Бред. Я не верю в телепатию. Куклы подбираются ко мне: из темноты уставились пятьдесят пар глаз.

До меня доносится еле слышный звук. Кажется, из спальни Зоулы. Наверное, она пошла в ванную комнату. Потом стон. Или скулеж — тихий-тихий. Я не уверен, что действительно слышу его.

Я лежу трупом — с навостренными ушами и стучащим в груди сердцем.

Грохот! А следом вопль! Такой громкий, что больно ушам. Я вылетаю из постели и кидаюсь к двери. Распахнувшись, она ударяет меня по носу. Я чувствую теплую кровь, мне очень больно. Передо мной чей-то темный силуэт. Он может принадлежать Зоуле, но вот его кулак врезается в мое плечо. Я лягаю противника в живот. Моя ступня угодила во что-то мягкое, а пальцам стало больно. Мой противник охает, я лягаю опять — на этот раз краем ступни. Неужели Зоула мертва?

Теперь мой враг наносит удары в темноту. Они не достигают цели, и я бросаюсь на него, воспользовавшись своим девяностокилограммовым телом как тараном.

Неизвестный падает навзничь. Раздается два отчетливых удара: его затылок задевает косяк, а потом он бьется о пол лестничной площадки. Я бросаюсь на него сверху. Он хватает меня за волосы, а я давлю большими пальцами ему на глаза. Человек пугается и изо всех сил трясет головой, а я продолжаю нащупывать его глазные яблоки. Тогда он меняет тактику и с силой тычет пальцем мне в глаз. Мне приходится отпустить его и откатиться в сторону. Теперь на меня садятся верхом и, помахав кулаками, сдавливают горло, что есть мочи нажимая большими пальцами. Я пытаюсь отвести руки противника, но тот навалился всем весом.

Я не могу дышать. Мне страшно. Я пытаюсь нащупать его глаза, а перед моими собственными уже пляшут огоньки. Его ногти все глубже впиваются в мой кадык.

Тут раздается какой-то металлический звук. Неизвестный воет, словно раненый пес. Отпускает меня и с трудом поднимается на ноги. Слышна легкая возня. Нападавший с грохотом скатывается с лестницы, бежит по коридору внизу и хлопает входной дверью — так, что дрожит весь дом.

Свет включается, и я вижу Зоулу. Она, в пижаме с плюшевыми мишками и месяцами, торжествует, сердится, пылает румянцем… В руках у нее сковородка. Кажется, чугунная. Такой можно вдребезги разбить череп.

— Хорошо я ему врезала?

Зоула в душе. Сквозь щель под дверью доносится шум воды. За двойным стеклопакетом шумит Лондон.

Меня мутит, и я наклоняюсь над раковиной. Тошнота проходит, я включаю воду и подставляюсь под холодную струю. Потом осторожно промокаю голову — вытирать очень уж больно. Наливаю в чайник немного воды и смотрю на бешеное синее пламя. Глянуть в зеркало у меня не хватает духу. Не сейчас. И тут накатывает боль. Болит все: голова, горло, живот, нос…

Особенно нос. Хорошо хоть кровь течь перестала.

Вода уже не шумит. Через мгновение появляется Зоула: снизу желтое полотенце, на голове розовое. На лбу красуется кровоподтек. Я вспоминаю, что на мне только трусы.

— Давай позвоним в полицию, — предлагаю я ей.

Чайник закипает, я ищу растворимый кофе и чашки. С желудком у меня по-прежнему неладно.

В ее голосе слышится гнев.

— Что-то в этой рукописи есть, Гарри!

— С какой новости начать — с плохой или хорошей?

Она сердито машет рукой.

— Рукопись им не досталась, — говорю.

Я уже принес манускрипт из своей спальни.

— А плохая новость?

— Они унесли мой лэптоп. Там есть файл с дневником Огилви.

— Но об этом дневнике им известно не больше, чем нам.

— Ошибаешься, Зоула. Они не могут не знать, что ищут.

— Тогда давай обыграем их на их же поле.

Она вытирает волосы, осторожно обходя кровоподтек на лбу. Ее голос доносится сквозь розовое полотенце.

— Серьезно? Ты и вправду хочешь продолжать?

Зоула останавливается и удивленно смотрит на меня из-под полотенца.

— Ни о чем другом я и не думаю!

Она включает фен в розетку и начинает вытворять всякие штуки с щипцами для волос.

— По силам нам такое, Гарри? Я могла бы взять на две недели отгул…

— Согласен, — говорю я как ни в чем не бывало. — Бог знает, чем это для нас закончится, но у меня есть обязанности перед клиенткой… юной женщиной вамп…

— Между прочим, наши соперники еще могут вернуться. Их было двое. Один ждал внизу.

— В следующий раз они, возможно, прихватят с собой оружие, — предположил я.

Что такое оружие, я знал и пообщался с ним немало. До того как уволиться из армии, я успел побывать в Северной Ирландии, Косово и Заливе. После чего выбрал жизнь поспокойней. В этом, сдается мне, я похож на Динвуди.

— Ты все еще не выкинул из головы ту выдумку? Что Теббита убили за дневник?

— Соглашайся, Зоула. Я опять оказался прав.

Меня начинает трясти. Она выключает фен, садится к кухонному столу, наливает молоко, берет обеими руками большую кружку с кофе, подтягивает на дюйм полотенце и окидывает меня распутным взглядом.

— Ты живешь один, да?

— Как ты догадалась?

— Никто не сможет жить с таким самодовольным индюком.

Она отпивает кофе и вздыхает.

— У тебя я тоже не вижу никаких признаков сожителя, — замечаю я.

— Я была замужем за восхитительным человеком. Познакомилась с ним в Венеции, семь лет тому назад. Мы разведены.

— Немудрено. Наверное, он не мог с тобою ужиться?

— Я оказалась для него слишком любвеобильной. Он не поспевал.

Я разбрызгиваю кофе. Это движение отдается болью в лопатке, а Зоула довольно хихикает. Потом ее улыбка тает.

— Говоришь, оружие?

— Возможно. Еще один повод для звонка в полицию.

— Нет, Гарри. Они попросту заберут на шесть месяцев дневник, а я не хочу жить как Салман Рушди или как осведомитель, провинившийся перед мафией. Наш лучший способ защиты — выяснить, что есть такого в дневнике Огилви. Раньше врага. Обыграть этих придурков на их же поле. Что скажешь?

— Женщина! Будь благоразумна!

Она молчит.

— Мы не знаем, кто они и что нас ждет.

По-прежнему ничего — лишь немигающий, сбивающий с толку взгляд поверх кружки с кофе.

Я подумал: «Какого черта!»

— Лучше нам куда-нибудь исчезнуть.

Сквозь двойной стеклопакет доносится приглушенный шум автострады. Мое лицо в зеркале если не привлекательное, то хотя бы просто умиротворенное. Глаз еще привлекал к себе внимание, но явно шел на поправку. И я не проспал и двух часов. Что ж тут поделаешь?

Я вышел из общественного туалета и вернулся в зал.

Из кухни доносился запах поджаренного бекона.

Зоула сидела за столом у окна, в черных свитере и джинсах. В ушах — вчерашние цыганские серьги. Дневник лежал перед ней. За соседним столом водитель грузовика уписывал «настоящий английский завтрак», а по ту сторону от прохода сидела молодая пара с двумя заспанными детьми. Больше в забегаловке никого не было.

— В холодном свете утра наш поступок выглядит так себе. С какой стати мы должны бегать?

— Мы и не бегаем. Просто ложимся на дно, чтобы побить конкурентов.

Утверждение, конечно, спорное, но для препирательств было слишком рано. Я взял гренок.

— Кстати, куда мы направляемся?

— В Девон. У меня там есть убежище — родительский загородный дом. — Зоула наклонилась ко мне и понизила голос: — А еще я знаю, что на уме у Хэрриота и остальных.

ГЛАВА 16

— Что ж, Гарри. Сейчас твои мозги начнут дымиться. В состоянии ли ты переварить мои слова? Не уверена…

— Валяй!

Слово «валяй», наверное, было не лучшим из возможных, но уж что сказал, то сказал.

— Найди то место, где говорится о секретном цикле доктора Ди.

Я ни минуты не сомневался, что Зоула ездит на чем-то из ряда вон выходящем. И действительно, это была классика автомобилестроения, «релиант-симитар».

С трехлитровым движком, легким серебристым кузовом из стекловолокна и приборной панелью как в самолете. На длинном капоте я заметил тоненькие, с волосок, царапинки, но черные кожаные сиденья ничуть не просижены.

Толку от этой притаившейся мощи оказалось не много. Мы ползли со скоростью нескольких миль в час: на трассе М25 велись дорожные работы. В воздухе стоял легкий запах духов и кожи.

Я пролистывал страницы.

— Вот они, эти стихи. Что-то насчет земного и небесного годов, которые «помирились»… И еще: «не собьемся теперь и за триста лет».

— Именно. Первая подсказка. Это все как-то связано с календарями.

— Пока понятно, — сказал я.

— Только пока. Теперь — следующая улика. Что связывает Томаса Хэрриота и Джона Ди?

— Оба принадлежали к «Школе Ночи».

Дорожные работы заканчивались. Зоула смотрела вперед, выискивая брешь и готовясь к рывку.

— Ты меня поразил, Гарри! — призналась она. — Вот уж не ожидала, что вшивый лавочник может знать что-либо подобное.

— Мне известно, — продолжил я, — что лучшие умы того времени собирались у Уолтера Рэли — в его лондонском доме, в Дарем-Хаусе. Например, Фрэнсис Дрейк, путешественник и исследователь, Молине, один из создателей земного и небесного глобусов, Кристофер Марло, драматург, Джон Ди, придворный астроном, Томас Хэрриот, математик… Были и другие. Я знаю, что некоторые из них имели доступ к королевскому уху. Знаю, что их обвиняли в атеизме, богохульстве и отправлении странных обрядов. На самом деле темой их бесед становились самые разные вещи: насколько правдив Ветхий Завет, теория Коперника, новая математика, навигация… Они одной ногой стояли в современной науке, готовили почву для исследования всего земного шара и будущего могущества Англии. А так о «Школе Ночи» я знаю совсем немного.

Теперь дорога была свободна от дорожных служб. Зоула приметила щель и воткнула передачу. Я почувствовал жесткий толчок в спину, и мы с ревом пронеслись мимо стада машин. Она сказала:

— Там есть волшебный треугольник: Рэли, Хэрриот и Джон Ди. Теперь позволь дать тебе третью подсказку. Глянь, какую надпись оставила королева Елизавета на донесении Джона Ди.

— «Quod defertur non aufertur», — прочитал я. — Она говорит Джону Ди, что отложить на время — не значит забыть вовсе. Потом это было вычеркнуто и заменено на «jacta est alia» — «жребий брошен».

Зоула незаметно разогналась до сотни миль в час.

— Что за жребий, Гарри?

— Он как-то связан с тайным кругом и календарем?

— Умный мальчик, соображаешь. Теперь давай я расскажу тебе о секретном календаре Джона Ди. У нас есть високосные годы, потому что в году не ровно триста шестьдесят пять дней, так? Около четверти суток остаются неучтенными.

— Поэтому к каждому четвертому году добавляется один день. Мы ввели високосный год.

— Что и делалось со времен Юлия Цезаря. Вот только та разница немного отличается от четверти суток.

Счет был по-прежнему не совсем точен, и календарь шел чуть-чуть не в ногу с временами года. За человеческую жизнь накапливалось немного, однако за те тринадцать веков, что церковь пользовалась римским календарем, отставание достигло десяти дней. В конце концов Санта Клаус заявился бы к нам посреди лета.

— Так ведь григорианский календарь, которым мы пользуемся до сих пор, вроде как лишен этого недостатка. Насколько я помню, там учитываются не все високосные года.

— Исключаются все года с двумя нулями, кроме делящихся на четыреста. Двухтысячный год был високосным, а тысяча девятисотый — нет. Григорианский календарь повторяет четырехсотлетний цикл. Но и это еще не все, Гарри. Этот календарь был католическим. Его в тысяча пятьсот восемьдесят втором году ввел папа Григорий Тринадцатый, он же пьяница и бабник по имени Уго Бонкомпаньи. Так что протестантские страны стояли перед выбором: то ли придерживаться старого календаря и год от года ухудшать свое положение, то ли стиснуть зубы и принять превосходящий его католический. Это был вопрос жизни и смерти. Календарь определял время религиозных праздников, а между католической и протестантской идеологиями шла война, в которой все средства были хороши.

— Ты к чему клонишь? Джон Ди, что ли, изобрел новый календарь?

Зоула кивнула. Стрелка спидометра замерла на ста десяти милях в час. Промелькнули указатели на Саутгемптон.

— Что это была за прелесть! Для начала, он лучше выполнял главную задачу календаря, о которой думали и папа Григорий, и Филипп Испанский. Нужно было добиться, чтобы двадцать первое марта — отправной пункт для всех расчетов, связанных с Пасхой, — как можно точнее приходилось на весеннее равноденствие. Это когда день равен ночи.

— Зоула, я не отрицаю, что ходил в рядовую общеобразовательную школу, но что такое весеннее равноденствие, мне известно. И почему это так важно?

— Четыреста лет идет скрытая от глаз война. Она не затихла до сих пор. Даже сегодня мы о ней мало что знаем.

— Война?

— Между Христом и Антихристом.

Я на нее так и уставился. Она не шутила.

— Ты всерьез?

— Не то слово, Гарри. Война за души людские, и тут не обходится без календаря. Современный календарь — григорианский — включает четырехсотлетний цикл, в каждом из которых по девяносто семь високосных лет. Скучные цифры, непонятные трудящемуся до изнеможения сил крестьянину. А Ди выработал куда более совершенную систему високосных годов, при которой календарные даты шли в полном соответствии с временами года. Восемь из них повторялись в тридцатитрехлетнем цикле.

— Тридцатитрехлетнем?

— Да, равном возрасту Христа. Со временем поймешь, Гарри. Для простого человека, жившего в шестнадцатом веке, календарь, в котором учитываются не только времена года, но и продолжительность жизни Христа, — такой календарь казался бы даром Всевышнего. Календарь папы Григория был бы посрамлен.

Протестантские государства приняли бы календарь Ди, а католики наконец-то получили бы по заслугам.

— И все из-за високосных годов?

— Умный мальчик! Первый цикл — с первого года по тридцать третий. Високосные годы: четвертый, восьмой, двенадцатый, шестнадцатый, двадцатый, двадцать восьмой и тридцать второй. Второй цикл повторяет первый и длится с тридцать четвертого года по шестьдесят шестой. И так далее.

— Четырехлетние промежутки между високосными годами? Как в григорианском календаре?

Зоула помотала головой, нажала на акселератор и обогнала вереницу машин.

— Не совсем. Между последним високосным годом одного цикла и первым високосным годом следующего пропуск в пять лет.

— Не слишком ли сложно? Как их вычислять?

— Проще простого. Возьмем две тысячи четвертый год. Разобьем его на 20 и 04, а потом сложим — получится 24. Двадцать четыре делится на четыре, значит, по системе Ди этот год — високосный. Как мозги, Гарри? Поджариваются помаленьку?

— Даже не нагрелись толком. Ты всегда так носишься?

— С робкими пассажирами вроде тебя — всегда.

У этого календаря есть еще одно бесценное свойство.

— Ага…

— Чуть раньше я упомянула, что в календаре Ди весеннее равноденствие точнее, чем в григорианском, попадает на нужную дату.

— Вот теперь мозги начинают дымиться.

— Гарри, я знаю, что особой сообразительностью ты не отличаешься, но мы найдем тебе какое-нибудь применение. В григорианском календаре между високосными годами случаются семилетние промежутки.

За это время весеннее равноденствие съезжает на сорок один час. Удержать его на одной и той же дате не получается. Согласно же Евангелиям, Иисус воскрес в первое полнолуние, случившееся после весеннего равноденствия. В результате Пасха не всегда попадает на «библейское» воскресенье — если выражаться, скажем так, астрономически. Что никуда не годится, если ты набожный христианин.

— А в календаре Ди, в котором все завязано на возраст Христа?

— В календаре Ди промежуток между високосными годами никогда не превышает четырех лет, так что равноденствие в каждый из этих годов съезжает менее чем на шесть часов, а на пятый все опять выравнивается. Разница не выходит за пределы двадцати четырех часов. А теперь представь, что каждые тридцать три года, в начале большого пятилетнего промежутка между високосными годами, равноденствие случается как раз после полуночи. И этот цикл будет повторяться бесконечно. Значит, Пасха будет ближе ко времени, предписанному Библией. Ты уже мало что понимаешь, верно?

Я не хотел этого признавать, но пришлось.

— Мозги кипят! Как ты можешь устраивать равноденствие сразу после полуночи в такой-то год? Разве оно не случается тогда, когда случается?

— Но после какой полуночи? Полуночи в Гонолулу или полуночи по Гринвичу? Так как Земля круглая, Гарри, полночь наступает в разных местах в разное время. Ты имеешь право сам выбрать исходный — нулевой — меридиан и измерять по нему всемирное время.

— Дай мне самому догадаться… Нужно установить этот исходный меридиан на семьдесят седьмом градусе западной долготы!

Зоула промахнулась мимо передачи, обогнала грузовик не с той стороны, после чего вновь набрала сто десять миль в час.

— Отсчитывать долготу от Виргинии, а не от Гринвича, — кивнула она. — Ввести секретные високосные года, разработанные Ди, и выиграть.

— Однако католическая империя Филиппа Испанского обладала монополией на «Божественную долготу», — сказал я. — Она проходит через Кубу, Ямайку, Панаму и так далее.

— Ты близок к решению, Гарри.

— Все, я понял! Англичане тайно основывают колонию на семьдесят седьмой долготе. Как только колония есть, они объявляют всему миру о новом календаре доктора Ди — в нем время отмеряется жизнью Христа, наступление Пасхи близко к предусмотренному Библией, и он куда меньше расходится с временами года. Ну как тут устоять! Влияние Англии среди протестантских государств возрастает, а Антихристу (в лице папы) остается лишь расхваливать собственный церковный календарь, который он только что ввел. Победа остается за англичанами. Ай да Джон Ди!

— Ты не знаешь о нем и половины! Он разработал стратегию развития Британской империи, живо интересовался навигацией и картографией, перевел Евклида, был обладателем самой большой библиотеки в Англии, у него хранилась рукопись Войнича, шифр который не сломан и по сей день. Ди основал в пику иезуитам орден розенкрейцеров, состоял советником королевы по астрономическим вопросам и шпионил в ее пользу в Европе, работая под кодовым именем «ноль-ноль-семь».

— «Ноль-ноль-семь»? Шутишь!

— Нет, Гарри, я не шучу. Он был первым Джеймсом Бондом.

— Хорошо, убедила. «Школа Ночи» не могла пройти мимо такого. И все же, что за секретная карта? Почему Огилви считал, что у экспедиции есть тайная цель?

Зоула, словно генерал на маневрах, оглядывала дорогу впереди. Она перешла на передачу ниже.

— Гренвилл утверждает, что лазутчики Мендосы сновали повсюду. Им наверняка удалось проникнуть на корабль. Они старались разрушить предприятие изнутри.

Мотор недовольно ворчал, а мы перестроились на медленную полосу.

— Мармадьюк Сент-Клер, Энтони Рауз, Абрахам Кендалл. Предатели и убийцы.

— Или патриоты и борцы за свободу — с какой стороны посмотреть.

Под тихое бульканье двигателя мы съехали с трассы.

— Но это не объясняет желание заполучить этот дневник любой ценой. Не объясняет убийства Теббита. Не объясняет последнюю ночь. Черт подери, дело было четыреста лет тому назад!

Она обреченно покачала головой:

— Мы так и не докопались до главного.

Я листал дневник.

— Так-так-так…

— Что «так»? — нетерпеливо спросила Зоула.

— Хорошая попытка, Зоула. Но помимо календарей тут еще есть тьма-тьмущая всякого другого…

— Гарри!

— У тебя задымятся мозги — если, конечно, там есть чему дымиться.

— А что касается убийства…

— Не отвлекайся от дороги. Мне надо подумать.

ГЛАВА 17

— Если мы захотим отправиться дальше на юг, то нам понадобится лодка, — сказала Зоула.

Она медленно провела свой «симитар» вдоль края маленькой площади и нырнула в узкий, круто спускающийся проулок. За домами мелькнуло море. Мы выехали из маленькой деревеньки и свернули вправо, на выложенную булыжником дорогу, вдоль которой выстроилось несколько белых загородных домов. Она остановилась у последнего из них.

— Ключ, — сказала она, и я пошел вслед за ней по дорожке.

Открылась дверь. Из дома выбежал спаниель и принялся обнюхивать мои ноги. Следом вышла невысокая плотная женщина средних лет.

— Привет, Зоула! Как поживаешь? Приехала на выходные?

— Угадали, миссис Мергатройт. Это Гарри Блейк, мой коллега.

Миссис Мергатройт произвела мгновенную оценку и одарила меня взглядом, означавшим: «Так вы просто хорошие друзья?»

— Нужны яйца и молоко?

Когда мы оказались в доме ее родителей, Зоула прошлась по шкафчикам и встала к плите. Я швырнул дневник на большой фермерский стол и отправился побродить. Дом был большим, уютным и старым. Окна смотрели в ухоженный сад, прямо за которым я увидел виноградник — дар глобального потепления. В коридоре тихонько тикали напольные часы. Они показывали самое начало десятого, а чувствовал я себя так, словно было четыре утра. Вернувшись на кухню, я занялся поисками растворимого кофе.

— Итак… — сказала Зоула.

Мы только что закончили завтрак, состоявший из бекона, яиц и мягких кукурузных хлопьев. Перед нами стояло по третьей за утро кружке кофе.

— Итак. Огилви вернулся в каюту Хэрриота. Он хотел выяснить, что прятал Мармадьюк в своем тайнике.

— Ему что, жить надоело?!

— Что ты предпочитаешь — узнать, что он нашел, или возобновить прерванный сон?

Она зевнула.

— Позже. Мы на дистанции, ты не забыл?

ГЛАВА 18

«Когда-нибудь мое любопытство приведет меня на виселицу. Уже покидая каюту мистера Хэрриота, чуть живой от страха, я знал: мне придется выяснить, что скрывается за потайной задвижкой. „Что там? Что это за вещь, которую ото всех прячут? Почему она так важна?“ — нашептывал мне в ухо сам Сатана.

Следующие два дня я провел в обычных делах: производил полдневную обсервацию, определял положение звезд, прислуживал за столом джентльменам, стирал их простыни и одежду, присматривал за несколькими курами и козами… Я бегал день и ночь, так что был защищен от поползновений со стороны мистера Солтера, чья нелюбовь ко мне выражалась теперь лишь в пронизывающих взглядах, которые он время от времени бросал. Можно было, конечно, одарить его нахальной улыбкой или сказать что-нибудь эдакое, но я решил воздержаться. Зачем дразнить медведя? Однажды клетку могут оставить открытой…

Разумеется, каждый вечер я проводил рядом с Мантео и всеми остальными, однако наедине мы не оставались ни разу. Я не единожды встречался с ним в коридоре и на камбузе. Однажды я стоял, склонившись на фальшборт, и вдруг почувствовал на себе чей-то взгляд, Повернувшись, я увидел Мантео, который сидел скрестив ноги, словно индийский Будда, и бесстрастно меня рассматривал. Я понимал, что достаточно одного его слова — и меня повесят. Все равно, по мере того как проходил испуг, решимость совершить еще один набег на каюту мистера Хэрриота только возрастала. Мне неодолимо хотелось отодвинуть загородку и узнать скрытую за ней тайну. Это любопытство было то ли болезнью, то ли даром Сатаны.

Второе преступление на почве любопытства я совершил спустя три дня после того, как чуть не попался за первое. Четверо моряков умерло от чумы, и на тот корабль было отправлено трое с „Тигра“. Среди них оказались мой саутворкский приятель Майкл, Хангер и какой-то незнакомый мне матрос. Вместо того чтобы спускать шлюпку, между кораблями натянули веревку, а потом моряки по очереди надевали страховку и, перебирая руками, отправлялись на тот корабль. Хотя море было спокойным, веревка то натягивалась, то провисала, и человека то подбрасывало в воздух, то окунало в воду — к вящей радости зрителей. На протяжении всего мероприятия музыканты играли всякие бравурные мелодии. Капитан, Рауз, Хэрриот, Сент-Клер, Кендалл и остальные джентльмены собрались на корме. Время было самое подходящее.

Вниз по лестнице — за это меня никто не повесит.

По коридору к корме: по-прежнему никого. Раздавались лишь сотни стонов самого „Тигра“. Привлеченные зрелищем, все поднялись на палубу.

Я стучу, вхожу в каюту и закрываю за собой дверь. Заслонка в переборке плавно отъезжает в сторону.

Там стоит несколько склянок, в одной из которых хранятся высушенные зеленые насекомые (странно!), в другой — черные скукожившиеся листья, а в остальных — какие-то белые порошки. Я разворачиваю ткань. Меня бьет дрожь, я изо всех сил прислушиваюсь, не слышно ли чего за скрипами корабля. И вот что я вижу.

Три доски. Центральная — около фута в высоту и девять дюймов в ширину. Две другие соединены с ней деревянными петлями так, что они могут лечь поверх нее или раскрыться, выстроившись в ряд. В центральную доску вделан прямоугольный кусок какого-то растрескавшегося сучковатого дерева. Его окружает широкая серебряная полоса, а в ней, словно изюм в пудинге, разбросаны бриллианты, рубины, сапфиры, изумруды и желтые камни, название которых мне не известно.

На левой доске изображение: женщина с большими, как у коровы, глазами, с неимоверно длинным тонким носом, крошечным ртом и заостренным подбородком. Видно лишь ее лицо — волосы, уши, шею и тело закрывает черный платок. На груди женщины покоится младенец, прижимающийся щекой к ее щеке и завернутый в длинное покрывало. У него длинные вьющиеся волосы и крошечные ручки и ступни. Вокруг их голов — нимбы. Еще там была надпись, подобных которой я до сих пор не встречал. Все это на кроваво-красном фоне.

На правой доске картина вполне знакомая: Иисус на кресте, черное солнце на штормовом небе, у ног Спасителя плачут женщины, а мужчины отводят глаза и воздевают руки, словно хотят загородиться от этого зрелища.

Забыв о времени, я глазею на это диво. Откуда оно, кто его создал, что оно означает?

Чувствую, что построение, симметрия — все сделано так, чтобы привлечь внимание смотрящего к прямоугольному куску дерева в середине этого странного сооружения.

Смех и шаги на лестнице возвращают меня в настоящее и напоминают об опасности. Я поспешно складываю доски, завертываю их в ту же ткань, кладу обратно в тайник и ставлю на место задвижку. Вот я у двери, вот иду по коридору, потом вверх по лестнице, на свежий воздух, к солнцу, и никто, насколько я могу судить, не заметил моего отсутствия».

ГЛАВА 19

«Не спать!» — твердил я себе.

— Давай рассуждать логически. Перед нами реликвия, некий таинственный предмет. Именно за ним охотились убийцы Теббита. Не за золотом, не за брильянтами — их интересовал кусок дерева в центре триптиха.

Зоула вытянулась на диване, положив голову на диванную подушку. Будь я сделан из камня, может, у меня и получилось бы не обращать на нее внимания. Этот живот… Эти груди…

— Какого триптиха?

— Он описывает икону.

— Хорошо, Гарри. А дальше? То, что ты говоришь, — просто слова.

— Заговорщики-католики взяли с собой в экспедицию икону. Они руководствовались религиозными соображениями.

— Пока все понятно. Как насчет небольшой прогулки?

— Я бы предпочел постель.

— Зато на прогулку можно отправиться вдвоем…

Мы рассмеялись.

— Что за религиозные соображения? — продолжил я. — Они пытаются сорвать экспедицию, и, если принять твою версию насчет семьдесят седьмой долготы, предполагалось, что там будет основана протестантcкая колония и учрежден новый календарь. Но обрати внимание на год — тысяча пятьсот восемьдесят пятый. Обрати внимание на очаровательное совпадение с попыткой в тысяча пятьсот восемьдесят шестом году свергнуть королеву Елизавету с престола. Как раз тогда колонисты должны были обустраиваться на новом месте.

— Ты о заговоре Бабингтона? В результате которого Марии Стюарт отрубили голову?

Я отпил остывшего кофе.

— Я предполагаю, что связь есть. В случае убийства королевы Елизаветы должно было начаться испанское вторжение в Англию.

— Гарри, не тяни! Объясни мне, какая тут связь с той реликвией.

— Я считаю, что описанный кусок дерева — от того креста, на котором был распят Иисус Христос.

Зоула нервно моргнула, села и уставилась на меня.

Интересные глаза. Темные, умные. Такие глаза способны заглянуть в самую душу…

— Что ты говоришь, Гарри?

— Если монарх дотронется до какого-нибудь предмета, имевшего отношение к Христу или Деве Марии, то тем самым он удостоверит свое божественное право на престол.

— Пока все неплохо, — осторожно сказала Зоула.

— Теперь давай представим, что этот кусок дерева поцеловала Мария Стюарт, а потом его переправили на семьдесят седьмой градус западной долготы.

Зоула еле заметно кивнула.

— И давай представим, что заговор Бабингтона увенчался успехом. Мария Стюарт и Елизавета устраивают драку, после чего испанцы вторгаются в Англию. А право на Северную Америку Мария уже подтвердила, поцеловав крест. Это стало бы колоссальной победой католиков. И вот, когда положение Марии становится достаточно прочным, под властью католиков оказываются обе долготы — и северная, и южная.

Протестанты уже не могут учредить календарь доктора Ди. А Риму ничто не мешает сделать это — и состричь все купоны. Истинная религия выигрывает гейм, сет и матч. Протестантская ересь терпит сокрушительное поражение и, возможно, вскоре вообще исчезает с лица Земли.

— Красивая теория, Гарри. Аккуратная. Не хуже моей. Возможно, удар по голове не прошел для тебя бесследно. Видишь ли, какое дело… Чтобы твоя теория работала, нужен настоящий кусок дерева от того креста. Где ж ты его откопаешь?

— У крестоносцев такой был. Они называли его Подлинным Крестом.

— Гарри, двадцать первый век на дворе. Все это не более чем легенды.

— Понимаю.

Зоула склонила голову набок и посмотрела мне прямо в глаза. Потом холодно сказала:

— Гарри, ты вызываешь у меня уважение. Правда-правда! Беда в том, что ты возомнил себя сверхсуществом и тебе приходится так и эдак меня обрабатывать, чтобы я доросла до твоего уровня. Одновременно ты сидишь тут и не сомневаешься, что я подниму тебя на смех.

— Ты права, Зоула. Я считаю, что столь смелая мысль находится за пределами твоего понимания.

— По правде говоря, твоя теория многое объясняет. Например, почему люди готовы пойти на убийство ради того, чтобы заполучить эту реликвию. Вообрази коммерческую ценность куска дерева от Подлинного Креста. Только представь, сколько выложат за него музеи. А какой почет ждет обладателя!

— Отлично. Но чтобы проверить мою теорию, нам нужно выйти на эксперта по религиозной старине.

— Я знаю кое-кого, — сказала Зоула не моргнув.

— А если мое предположение хоть сколько-нибудь верно, то между Мармадьюком Сент-Клером и Теббитами должно быть родство, тянущееся как минимум со времен крестоносцев. Вот и выяснилось, что нам надо знать историю семьи Теббитов.

— И где мы ее раздобудем?

— У Дебби, разумеется. У моей юной женщины-вамп.

ГЛАВА 20

— Дебби?

— Гарри!

Судя по голосу, она только что плакала. Мой звонок ее обрадовал, чем я был очень тронут.

— Я понимаю, что звоню не вовремя. Но сейчас когда ни позвони — все будет не вовремя.

— Вовсе нет!

Это прозвучало вполне искренне. Что она сейчас делает? Бродит по собственному мавзолею, который для нее слишком велик? Или там все еще полно скорбящих родственников? Или дядя Роберт решил обустроиться в доме и взять дела под свой контроль?

— Я по поводу дневника. По-моему, мы кое-что выяснили.

— Выяснили?

— Не знаю наверняка. Мне надо кое в чем удостовериться. Слушай, Дебби, ты не окажешь мне одну услугу?

Я буквально почувствовал охватившее Дебби любопытство.

— Разумеется! Что я должна сделать?

Я глубоко вдохнул.

— Мне нужно узнать кое-что из истории твоей семьи.

— В смысле, кем был мой дедушка и все такое?

— Нет, Дебби. Я хочу узнать зайти так далеко в прошлое, как только возможно. К самому началу.

— О-о! Идти придется очень долго, Гарри.

Последовала заминка, после которой Дебби холодным, деловым тоном, словно разговаривала с мясником, произнесла:

— Я перезвоню.

Следом раздался мужской голос:

— Это Блейк?

Дядя Роберт. Он и в первый-то раз говорил жестко… Недружелюбия в его голосе меньше не стало.

— Слушаю.

— Я повторяю еще раз, мистер Блейк. Вы должны прекратить какое бы то ни было общение с моей племянницей. Если не подчинитесь — будете иметь дело с моими юристами. Вам понятно?

Зоула стояла в другом конце холла с чашкой кофе в руках и поднятыми бровями. Я судорожно показывал пальцем в сторону кухни. Ей потребовалась секунда, чтобы сообразить. Она неслышно пробежала ко второму телефону. В трубке послышался легкий щелчок.

— Мистер Теббит. Я свободный гражданин свободной страны и, черт подери, могу разговаривать с тем, с кем считаю нужным.

Я догадывался, что Теббит, как и его брат, не привык к возражениям. Он с трудом сдерживал гнев.

— Вы, сударь, аферист! Все, что вам нужно от моей племянницы, — это выкачать из нее как можно больше денег! Кроме того, вы удерживаете у себя дневник, являющийся собственностью нашей семьи. Я хочу, чтобы в течение ближайших двадцати четырех часов он был выслан мне заказной почтой. Если этого не произойдет, я приму необходимые меры и заставлю вас оплатить судебные издержки. Верните дневник и прекратите всякие отношения с нашей семьей!

— Бренди добавить? — кивнула Зоула на мою чашку с кофе.

Она положила ноги на кухонный столик и, опасно отклонив стул, раскачивалась взад-вперед. Вообще-то, я не из пугливых, но после этой неожиданной стычки меня слегка потряхивало.

— Ты собираешься выполнить его требование? Прекратишь общаться с Дебби?

— Ты что! — ответил я. — Плевал я на него.

По правде говоря, такая бравада не соответствовала моему состоянию. Зоула нахмурилась:

— Тебе не приходило в голову, что дяде Роберту очень хочется прибрать к рукам этот дневник? И помешать тебе в нем разобраться?

Я отпил кофе.

— Еще бы не приходило! Но какой ему толк от этого дневника? Если ему сунуть под нос лист — он что, узнает скоропись времен королевы Елизаветы?

— Не будь дураком, Гарри. Он просто наймет другого специалиста. И он знает историю своей семьи. Если тут что-нибудь есть, дядя Роберт доберется до этого раньше тебя.

— Возможно, он хочет лишить Дебби чего-то принадлежащего ей по праву, — размышлял я вслух. — Кстати, где твои родители держат бренди?

В тот же день я позвонил Дженис и попросил («если, конечно, нетрудно») на ближайшие две недели взять магазин на себя.

— Тут для вас сообщение. Факс. — Тон озорной. — «Домой мне не звони: дядя Роберт рыскает повсюду. Как мне с тобой связаться? Дебби». Кто такая Дебби?

— Мы с ней хорошие друзья, — объяснил я, после чего оставил Дженис номер Зоулы и попросил передать его Дебби, когда она в следующий раз позвонит.

Телефон зазвонил в семь часов. Я как раз собирался порадовать Зоулу обедом в ресторане. Дав ей время добежать до второго телефона на кухне, я поднял трубку.

— Гарри?

— Привет, Дебби.

— Я в кабинете, — тихонько сказала она. — Не могу найти свой мобильник. Дядя Роберт наверняка куда-нибудь его запрятал. Весь день тут ошивается. Чувствую себя героиней какого-то приключенческого романа!

— Тебя могут подслушивать, Дебби? Там есть параллельные телефоны?

— Да, в одной из спален наверху. Но дядя Роберт сейчас играет в снукер[12] с одним из своих друганов.

— То есть ты в доме одна?

— Нет, Гарри, он в комнате для игры в снукер. Прямо надо мной.

— Нехорошо как-то… — засомневался я, непроизвольно переходя на шепот.

— Не обращай внимания. Итак, вот оно. В одной из книг у папы в кабинете все описано, но большую часть из этого я уже и так знаю. Думаю, все или почти все документы по имению и семейная переписка находятся в Халловском университете. Как они туда попали, я понятия не имею. Ты готов?

— Приступай.

— Ладно. Наши предки были крупными землевладельцами. Это Теббиты в Линкольншире и Максвеллы в Шотландии. На самом деле мы — Теббиты-Максвеллы, но в двадцатые годы с этой групповухой было покончено, так как моему прапрадедушке захотелось баллотироваться от социалистической партии или что-то в этом роде. Еще там упоминаются мелкие землевладельцы в Йоркшире — Гринакры.

— Очень хорошо, — подбодрил я ее.

— Начну с Максвеллов. Я себя мисс Максвелл не чувствую — возможно, виноват прапрадедушка, отбросивший вторую половинку. С этой линией очень сложно и большей частью скучно: все вступают в брак со всеми, лишь бы деньги остались в семье. К началу прошлого века линия почти заглохла. Осталась единственная дочь, Гвендолин. Она владела двадцатью тысячами акров в Линкольншире и Дамфрисшире и Карлаврокским замком в придачу. В тысяча девятьсот четвертом году она вышла замуж за герцога Норфолкского, так что линия была продолжена и деньги остались в семье.

— Можешь копнуть поглубже, Дебби?

Послышалось шуршание страниц.

— Так. У Максвеллов случились неприятности триста лет тому назад, когда они заняли не ту сторону в восстании якобитов. Четырнадцатый лорд Максвелл сбежал из тюрьмы, переодевшись женщиной. Одежду ему доставила жена. Остаток жизни бедняжки провели в Италии, вместе с принцем Чарли-красавчиком.

Они жили на холме Фраскати, неподалеку от Рима.

— Да, не позавидуешь, — согласился я.

Никакой связи с дневником.

— В семье по-прежнему была куча баронов, которые владели поместьями по всей Шотландии.

— А еще раньше можешь забраться? Что было до якобитов?

— Разумеется. Максвеллы происходят от Ундвина и его сына Максуса, живших в одиннадцатом веке. Максус превратился в Максусвеллла, а тот в свою очередь — в Максвелла Карлаврокского. И так далее.

По-прежнему, насколько я мог судить, связи с дневником Огилви не прослеживалось.

— Хорошо, Дебби, а как насчет Теббитов? Ты уверена, что мы можем спокойно говорить?

— Да что он мне сделает?! — взбрыкнула она и шепотом продолжила: — Родство между Теббитами и Максвеллами восходит к тысяча шестисотому году, когда один из Теббитов женился на леди Джойс Максвелл.

Так, подожди… Да, вот! Он и два его сына вместе с герцогом Норфолкским участвовали в битве при Флоддене в тысяча пятьсот тринадцатом году, где и погибли.

В наследство вступил младший сын, но за участие в линкольнширских волнениях ему отрубили голову. Поместья и особняки были у него конфискованы, но кое-что из этого королева Елизавета вернула его внуку. Не клади трубку.

На несколько мгновений стало тихо.

— Все нормально, он пошел в туалет. Был еще Стивен Теббит, который выступил не на той стороне во время Английской революции. Парламент Кромвеля отобрал у него все поместья.

— Похоже на семейную традицию — брать сторону неудачников.

— Спасибо, Гарри. Скажи мне только, как я тогда оказалась в Пикарди-Хаус, а ты в какой-то линкольн-ской лачуге? Следующую сотню лет Теббиты оставались на плаву только благодаря великодушию родственных им Гринакров. Потом было предпринято несколько внутриклановых браков, состояния начали вновь расти, пока в нашей собственности не оказалось пять тысяч акров в разных графствах, пара дюжин дворцов и одно аббатство. Для хронических неудачников, по-моему, совсем неплохо!

— Очень даже неплохо, Дебби. А еще раньше можешь заглянуть?

— Совсем в начало? К динозаврам? Сейчас…

Опять шорох страниц.

— Так. Линию Теббитов можно отследить вплоть до барона Филиппа, сына Карра. Вильгельм Завоеватель даровал ему половину Чешира. Один из потомков Филиппа женился на француженке, урожденной Сент-Клер, родом из Пикардии[13]. Первоначально ее фамилия писалась де Клери. Эти сколотили себе состояние на Крестовых походах. Впоследствии они присовокупили к своим владениям Линкольншир и Йорк. Всего у них было шестьдесят особняков. Во сколько им обходилось отопление, я даже представить боюсь, но, думаю, их это мало заботило.

Крестовые походы. Крестоносец де Клери, превратившийся в Сент-Клера из Пикардии. Синклер. Уинстон Синклер, загадочный родственник, отправивший дневник в Пикарди-Хаус, семейное гнездо Теббитов.

Кусочек головоломки с восхитительным щелчком встал на свое место.

Дебби же все говорила:

— Ну и так далее. Видишь, какие мы все из себя — особенно в сравнении с тобой. Гарри, ты меня слышишь? Есть тебе от этого какая-нибудь польза?

Я быстренько сварганил холостяцкий ужин, и тут наверху лестницы появилась Зоула. Она была в красном платье — почти в цвет вину, которое я разливал.

Ее серьги и ожерелье из искусственных брильянтов играли в свете свечей — свечей, которые держат на случай отключения электричества, а не «специальных романтических». Соус «путтанеска», хоть и из магазина, был на удивление хорош. Мне не терпелось попробовать крем-мусс, сделанный на итальянский манер (правда, вместо «марсала-ал-уово» в него пришлось добавить хересу).

Зоула пригубила вино и бросила на меня испытующий взгляд.

— Похоже, наша юная Дебби по уши в тебя влюблена.

— Чушь. Я для нее всего лишь большой мягкий плюшевый мишка. Скорее я играю роль суррогатного дяди.

Сев, я стал накручивать на вилку спагетти.

— Вот что, Зоула. Как только поедим, мне придется отсюда съехать. Я могу остановиться в деревенской гостинице. А то миссис Мергатройт разрушит твою репутацию.

Сначала она недоверчиво на меня уставилась, а потом хихикнула.

— А ведь все эти годы я была уверена, что динозавры вымерли. Я Козерог, Гарри. Я порывистая, влюбчивая и страстная. А ты кто?

— Кажется, Лев.

Она скорчила рожу.

— Ты законопослушен, холоден и рассудочен, так что моей девственности ничего не грозит. Вот невезуха!

«Становится жарко!» — подумал я про себя, а вслух сказал:

— Синклер.

— Синклер, — задумчиво повторила Зоула. — Совпадение?

— Ни один из нас в такое не поверит. Этот крестоносец, Сент-Клер… Интересно, докуда он дошел?

Зоула медленно кивнула:

— Я могу кое у кого выяснить.

ГЛАВА 21

Этот «кое-кто» оказался хозяином Оксфордского музея древностей. Где-то я читал, что он владел еще несколькими игрушками вроде этой — например, островами в Эгейском и Карибском морях. Я предложил встретиться в одном из пабов, многие из которых я помнил еще со времен своей учебы в Оксфорде. Он находился неподалеку от Паркс-роуд и был собственностью Пачинских, польской четы в годах. Ровно в десять «симитар» с урчаньем въехал на стоянку. Нас уже ждали.

В этом пабе одно время (недолгое) снимали сериал про инспектора Морса. Черно-белые фотографии, на которых седовласые владельцы заведения купались в лучах славы находящихся тут же ведущих актеров, украшали унылые, обшитые деревом стены. Миссис Пачинская была все та же — только волосы совсем побелели.

«Кое-кому» перевалило за пятьдесят. С невесомыми редеющими волосами, в очках с толстыми стеклами, одетый в желтую рубашку без воротника и синюю ветровку. Занятия благотворительностью плохо вязались с тем, что этот человек регулярно оказывался где-то на окраине списка самых богатых людей, регулярно публикуемого в «Санди тайме». При виде Зоулы его лицо просияло, а их объятия заставили меня задуматься, насколько же близко они знакомы.

Мы сели к круглому столу. Для выпивки было рановато, но я все же заказал светлого пива. Друг Зоулы пришел не один. Рядом с ним сидел черный ямаец с аккуратной короткой прической и гладким круглым лицом. Лет ему было немного за тридцать. Образ дополнял серый костюм. Единственным противоречием была булавка для галстука в форме гитары, затаившаяся на фоне всей этой консервативности. Говорил ямаец застенчиво и нерешительно, чем совершенно сбил меня с толку.

У каждого из присутствовавших была своя копия дневника Огилви, и, пока я рассказывал, мы то и дело к нему обращались. Глотка у меня пересохла. Закончив, я одним глотком осушил половину кружки.

Все сосредоточенно молчали. Да, было о чем подумать… Оксфордский меценат повернулся к своему товарищу:

— Ваше мнение, Долтон?

Он явно опасался мошенничества. Перед тем как ответить, ямаец застенчиво на меня глянул.

— В первую очередь надо убедиться в подлинности этого документа, сэр Джозеф. Вспомните о дневнике Гитлера.

Сэр Джозеф невозмутимо поглядел на меня:

— Что скажете?

Зоулу он знал, а меня еще следовало проверить.

Если имело место мошенничество, то ему надо было убедиться, что мы жертвы, а не злоумышленники.

— Его подлинность не вызывает у меня никаких сомнений. Микротрещины вокруг исписанных мест подделать невозможно. Как и саму бумагу. Кроме того, документ видел Фред Суит, находящийся всего в паре миль отсюда.

Рядом Зоула потягивала красный мартини. Она сказала:

— Там есть несколько расхождений с общепринятым описанием путешествия к Роаноку.

— Это ты к чему? — поднял брови сэр Джозеф.

— Это я к тому, Джо, что мошенник не наделал бы таких ошибок. Их слишком просто проверить. Историки кое в чем заблуждались. И еще одно. Экспедиция на Роанок состоялась в тысяча пятьсот восемьдесят пятом, а Огилви в своем дневнике использует шифр, который был создан якобы не раньше тысяча пятьсот восемьдесят восьмого. Конечно, он мог писать свой дневник спустя годы после событий, но, судя по непосредственности изложения, Огилви рассказывал о происходящем в течение нескольких дней после случившегося.

Опять же, мошенник не совершил бы подобной ошибки.

— Ну, а дальше? — спросил сэр Джозеф.

— Почти наверняка Огилви имел доступ к системе шифров, которая на тот момент еще не была опубликована. На том корабле были лучшие умы Англии, и им эта система могла быть известна от самого Томаса Брайта. Об авторском праве в те времена речи не шло.

Сэр Джозеф кивнул:

— А еще, по вашим же словам, у вас есть независимое мнение, высказанное мистером Суитом…

— … так что у меня в руках подлинная рукопись, — закончил я. — Анализ чернил и бумаги можно произвести в любое время. Только надо заручиться согласием владельца.

Судя по виду сэра Джозефа, он принял решение.

— Очень хорошо. Я склоняюсь к мнению, что этот дневник — подлинный, а молодой человек из шотландской глубинки вел запись «по горячим следам». — Он поиграл стаканом с соком. — Вы полагаете, что глубокий интерес к дневнику вызван описанной в нем реликвией?

— Чем же еще? И «глубокий интерес» — это слабо сказано!

— Да, ничего себе синяк. Долтон, во сколько бы вы оценили этот предмет?

Долтон говорил мягко, даже робко. В его голосе угадывалась ямайская гнусавость. Гласные были по-оксфордски округлыми, однако я слышал след чего-то еще. Франция? Может быть, даже сам Париж?

— Если дневник подлинный, то я просто не верю собственным глазам. — Он дотронулся до галстука и увлеченно продолжил более низким голосом: — Описанный Джеймсом Огилви предмет поразительно похож на некую реликвию, утерянную более тысячи лет назад. Кусок креста, на котором был распят Иисус Христос. Подлинного Креста.

Я ощутил электрическое покалывание где-то в позвоночнике. Мы ждали. Долтон отпил кока-колы, откашлялся и продолжил:

— Подлинный Крест посеял больше смерти и разрушений, чем любая другая реликвия за всю историю.

Вернуть Крест, находившийся в руках мусульман, было главной целью Пятого крестового похода. Если он действительно существует… Если всплывет кусок настоящего Креста, — Долтон взглянул на своего товарища, — то, сдается мне, музеи, богатые частные коллекционеры, а то и религиозные объединения заплатят целое состояние, чтобы его заполучить.

— Состояние? — перебила Зоула.

— На глазок я бы назвал сумму в десять миллионов долларов, — сказал сэр Джозеф. — Столько готов заплатить мой музей.

— Хорошая попытка, сэр Джозеф, — ответил я. — А как насчет музея Гетти? Сколько они заплатят? Или богатый американский проповедник? А Ватикан? Я держу в голове никак не меньше пятидесяти миллионов.

Он на меня покосился. Теперь говорила Зоула:

— Представьте, что кусок настоящего Креста попал в руки американского евангелиста из правых! Это придаст небывалую достоверность его речам. Эти молодцы торгуют религией словно мылом, и чем обширней их паства, тем большие бабки они зашибают. Он подомнет под себя весь штатовский рынок! А деньги там крутятся немалые.

— Если это подлинная вещь, — вставил я. — Насколько мне известно, большая часть реликвий — подделки.

Долтон кивнул:

— Вы совершенно правы, мистер Блейк. В Средние века существовало пятнадцать образцов крайней плоти Иисуса, три головы Иоанна Крестителя, а костями святых и апостолов можно было забить целый товарный склад. Я уже не говорю о сосудах с кровью Христа и тому подобном. Кусок материи, до которой дотрагивались Иисус или Мария, попадая в руки какого-нибудь европейского короля, наделял его священным правом на престол. Кроме того, с помощью реликвий лечили заболевания и тому подобное. Коммерческую ценность они представляли невероятную. Они притягивали к себе грабителей и убийц. Что было еще одним поводом для иконоборцев.

— Иконоборцев?

— Буквально — «дробителей икон». Люди, сражавшиеся с изображениями, имевшими религиозное значение. Впрочем, даже они для Подлинного Креста делали исключение.

— Но если чуть ли не все реликвии — подделки, — спросил я, — то чем же Подлинный Крест от них отличается? Надо думать, дерева вокруг хватает, и из предполагаемых фрагментов можно наделать хоть дюжину крестов.

Долтон едва заметно улыбнулся:

— Как ни странно, отличие есть. Окончательное описание реликвии, носящей имя Подлинного Креста, появилось в тысяча восемьсот семидесятом году и принадлежит перу Де Флери. Он определил подлинность всех имевшихся на тот момент фрагментов креста, каталогизировал их и сообщил общий объем. В сумме вышло около четырех литров. Дерево легче воды, так что их общая масса — килограмма два-три. Масса самого креста — где-то семьдесят пять килограммов.

— Но перед нами, несомненно, по-прежнему средневековые подделки.

Я стал похож на испорченную пластинку.

— Почти наверняка вы правы. За исключением этого предмета. Я полагаю, что эта вещь — подлинная.

— Да ладно!

Блейк Недоверчивый.

— Я совершенно серьезен, мистер Блейк.

Сказано спокойно, уверенно.

— Крест был обнаружен в триста двадцать седьмом году после Рождества Христова. Император Константин гарантировал христианам, что их больше не будут преследовать, и епископ Иерусалима Макарий провел раскопки, в результате которых были найдены различные священные места, вроде гробницы Христа или Голгофы.

— Разве за три века успела возникнуть необходимость в таких раскопках?

— Император Адриан скрыл все эти места. Впрочем, благодаря ему они только лучше сохранились. Не забывайте, правда, что о точном их расположении местные христиане хорошо знали. Эти сведения передавались из поколения в поколение. Во время раскопок и был обнаружен Крест.

— Это всамделишная история или очередная легенда?

— Гарри, это правда. Раскопки упоминаются в различных надписях, появившихся, судя по датам, вскоре после тех событий. Святой Кирилл Иерусалимский пишет об отыскании святыни в триста сорок седьмом году, всего двадцать лет спустя после самих раскопок.

Надпись, датируемая триста пятьдесят девятым годом, упоминает, что был найден кусок Креста. В написанном Сильвией «Паломничестве по святым местам», чья подлинность ни у кого не вызывает сомнений, упоминается кусок древесины, из которой был сделан Крест. Во время тогдашних Пасхальных празднеств ему поклонялись. Это было около трехсот восьмидесятого года от Рождества Христова.

— Ваш рассказ впечатляет, Долтон, — сказал я, а про себя подумал: «Этот парень хорошо знает свое дело».

— Это еще не все. В результате все тех же раскопок была обнаружена предполагаемая усыпальница Христа. Подлинность усыпальницы вызывает сомнений не больше, чем Крест. Ясно?

— Ясно.

— Тогда идем дальше. Если вы посетите храм Гроба Господня в Иерусалиме, вы увидите очереди, выстроившиеся к месту, на котором, как принято считать, находилась усыпальница. Теперь оснований верить в это прибавилось. Разработанная в Оксфорде бесконтактная археология Биддла подтверждает, что на том месте и в самом деле есть древняя усыпальница. И возраст — как раз тот, что нужно.

Долтон откинулся и поболтал кока-колу в стакане.

— Документы, история и археология говорят одно. Есть все основания считать выкопанный тогда кусок дерева принадлежащим Кресту.

— Значит, Подлинный Крест не из той же серии, что пятнадцать кусков крайней плоти и три головы Иоанна Крестителя?

— Ничего общего. Существует огромная вероятность, что он — настоящий.

— А что с ним случилось потом?

— Константин построил храм Гроба Господня, и вплоть до шестьсот четырнадцатого года Крест хранился там. Потом была война. Крест захватили и увезли в Персию. Потом была другая война, и византийский император Ираклий отвоевал его и вернул в Иерусалим.

Во время Первого крестового похода тысяча девяносто девятого года западные христиане получили Крест. Потом он достался Салах-ад-дину, когда тот в тысяча сто восемьдесят седьмом году захватил Иерусалим. Говорят, султан разъезжал по улицам Иерусалима, а за ним волочился Крест, привязанный к хвосту его лошади. Но это уже из области легенд.

— А дальше?

Долтон остановился, чтобы откашляться, и пригубил остатки кока-колы.

— А дальше след теряется. Вертикальная часть была утеряна во время Пятого крестового похода. Но считается, что фрагменты, которые удалось отделить, были сохранены и привезены в Европу крестоносцами. Они также исчезли.

— В любом случае это были подделки.

Моя игла продолжала спотыкаться о ту же царапину.

— И мне так кажется, — кивнул Долтон. — Время было такое. Но, как я уже сказал, к реликвии Огилви это не относится.

— Почему?

— Этот бизнес получил развитие на Западе — в Риме, Барселоне, Венеции — и распространен был именно в Средние века. Описание, данное Огилви, в точности похоже на фрагмент, упомянутый за девять веков до крестоносцев. Вернемся к святому Кириллу, описавшему в триста сорок седьмом году обнаружение Креста. Он ведет речь о фрагментах, разбросанных по всему известному в те времена миру. Эти фрагменты давно исчезли, и нам о них ничего не известно. За исключением одного.

Я хрюкнул.

— Этот последний был в буквальном смысле откопан — по описанию в свитке, спрятанном в нише над колонной в Святой Софии. Не той, что в Константинополе, а другой, маленькой, находившейся в Митре.

Это Южная Греция, куда в пятнадцатом веке бежали последние византийские мудрецы. Свиток содержал список сокровищ, принадлежавших маленькой византийской церкви до того, как крестоносцы ее ограбили.

Там упоминается и триптих с куском дерева из Креста. Он полностью совпадает с описанием в дневнике Огилви. Там еще сказано, что кусок дерева был возвращен из некого монастыря в Атласских горах.

— И?..

— В Атласских горах есть место под названием Тикстер, неподалеку от города Константина в Алжире. Там было обнаружено описание местных реликвий, одна из которых — фрагмент Креста. Надпись датирована триста пятьдесят девятым годом.

«Мозаика собрана», — подумал я.

— Получается, Крест был обнаружен около триста двадцать седьмого года. Есть надежные сведения, что его разрубили на куски и вскоре после этого отправили в разные стороны. Нам также известно, что один из них попал в монастырь в Атласских горах, а потом так или иначе был возвращен в Константинополь. Он был вделан в центр некого священного триптиха, описание которого было обнаружено в позднем византийском поселении. И это описание в точности совпадает с данным в дневнике.

— Ура, — вставила Зоула.

— А один крестоносец, Де Клери, прямой предок моего клиента, захватил этот триптих, когда грабил византийскую церковь, и он веками хранился в той пикардийской семье.

— Я считаю, что это фрагмент настоящего Креста, — сказал Долтон. — Единственный, в подлинности которого мы можем не сомневаться.

— Король Священных Реликвий, — сказал сэр Джозеф.

— Датирование по радиоуглероду прояснит, что к чему, — добавила Зоула.

— Сначала отыщите эту икону, — уточнил Долтон.

Сэр Джозеф слегка улыбнулся.

— Вот именно, мистер Блейк. Что там вы ни говорите, а икона по-прежнему утеряна. И теперь самое время мне перейти к своему предложению.

Мне было не в диковинку потратить тысячу фунтов на поиски пятисотфунтовой карты — я только что «обет бедности» не давал. Стараясь выглядеть равнодушным, я ждал предложения от одного из богатейших людей Англии. И он заговорил:

— Если это и в самом деле фрагмент Креста, или он хотя бы будет чтиться как таковой большей частью населения, то коммерческие перспективы переоценить трудно. Только представьте, что даст музею обладание таким экспонатом…

Про себя я отметил, что о его религиозном значении не было сказано ни слова.

— Я готов отправить вас обоих на поиски этой иконы — если ее вообще возможно найти. Вы получите полную финансовую поддержку в любом необходимом объеме. Если вам удастся обнаружить реликвию и датирование по радиоуглероду подтвердит, что фрагмент относится к временам Христа, мы обратимся к независимым экспертам. Я куплю его за половину стоимости.

Деньги вы сможете распределить между собой и вашими коллегами.

— А если датирование покажет, что это средневековая подделка?

Мой собеседник улыбнулся:

— Тогда я потеряю деньги, а вы — время.

— Исключено. Если мы обнаружим икону, она сразу перейдет в собственность моего клиента. В любом случае, музей Гетти сможет предложить цену, намного превышающую стоимость иконы, и, возможно, приобретет ее.

— Но есть ли у вас на примете другой спонсор?

— Разумеется, есть! Мой клиент.

Возможно, я говорил неправду. Скорее всего, вопрос с капиталом Дебби будет решаться месяцами, пока юристы продерутся сквозь все тонкости, а дядя Роберт будет встревать, где только возможно.

Сэр Джозеф вздохнул.

— Очень хорошо. Тогда позвольте предложить вам другой вариант. Я профинансирую ваши поиски, а за это вы предоставьте мне право преимущественной покупки. Если Гетти или Ватикан предложат больше, то мои потери никто не возмещает.

Зоула кивнула.

— Опять не годится, — заявил я.

— Я могу послать Долтона, чтобы он вступил с вами в соревнование. У меня нет уверенности, что ваш клиент — истинный владелец этой реликвии. Возможно, это придется решать тем, кто финансировал поиски.

Лучше нам объединиться и заранее обсудить, кому что достанется.

— Мне надо переговорить с Гарри с глазу на глаз.

Снаружи было серо и промозгло. Мы с Зоулой сели на ограду парка.

— Ты чего добиваешься, а? Вернись на землю! Нам надо немедленно отправляться в путь!

— Я искал совета, а не спонсорской поддержки.

Нас профинансирует Дебби. С какой стати мы будем передавать инициативу в руки этого парня?

— Поддержка серьезного музея будет совсем не лишней! Не исключено, что нам понадобятся знания Долтона. Я даже не уверена, что смогу опознать этот триптих: ведь четыреста лет прошло.

— Но можно ли доверять Долтону? Он работает на сэра Джозефа. Если мы найдем икону, он может взять да и исчезнуть, а мы останемся на мели.

— Будет тебе, Гарри… Я знаю Джо не один год. Самое время поверить хоть кому-нибудь.

— Я не могу пойти им навстречу, не заручившись согласием Дебби. Если она законный владелец, то все права — у нее.

— Вот именно — «если»! Так позвони ей!

— А дядя Роберт? Он все время рыщет где-то неподалеку. Если он что-то учует — мы останемся не у дел.

Более того, Дебби может остаться не у дел. Возможно, это объясняет его желание заполучить дневник и держать меня на расстоянии. Пойдем. И не мешай мне его уламывать.

Когда мы вернулись в паб, я сказал сэру Джозефу:

— Ваше предложение противоречит интересам моего клиента.

— Ваш клиент, насколько я могу судить, находится вне досягаемости, а деньги вам нужны немедленно. Возможно, не мы одни идем по следу. Посмотрите на ситуацию трезво, будьте гибче. Как бы там ни было, вопрос собственности — я ни минуты в этом не сомневаюсь — может вызвать многолетние споры, которые вылетят в копеечку.

Куда он клонит?

— У меня есть обязательства перед клиентом.

— Которые вы не можете выполнить за отсутствием средств. Что скажет ваш клиент, если вы отдадите искомый предмет сопернику?

Я обратился к Долтону:

— Если этот триптих все еще существует и находится где-то на Ямайке, каким был бы ваш первый шаг?

— Полагаю, разумно было бы начать с ямайского юриста.

— Совершенно верно. Но его клиент — Теббит, так что с вами он разговаривать не станет. Вас уже в самом начале ждет провал.

Теперь я повернулся к сэру Джозефу.

— У меня есть встречное предложение.

Последовало осторожное:

— Я вас слушаю.

— Я ищу предмет, о котором идет речь, и постоянно помню об интересах своего клиента. Все предприятие финансируете вы. В обмен на это я советую клиенту предоставить вам право преимущественной покупки, основанной на независимой оценке. Тогда вы избежите конкуренции с музеем Гетти или кем бы то ни было еще.

— По-вашему, икона, если она будет найдена, непременно становится собственностью вашего клиента. Но имеет ли он хоть какое-то право называть ее своей — большой вопрос. Могут объявиться и другие претенденты, а также не исключены осложнения с «найденным кладом», правами землевладельцев и бог знает чем еще.

— Икона принадлежала ее семье в течение тысячелетия.

— Препираясь по этому вопросу, мы можем сильно повысить благосостояние юристов. И еще: а вдруг клиент не захочет последовать вашему совету? Он может вообще отказаться продавать икону — особенно если она ему действительно принадлежит.

— Рискните. У вас просто нет другого выхода. Иначе я вообще закрываю вопрос с поисками.

Установилось молчание. Сэр Джозеф взвешивал все «за» и «против». Наконец он сказал:

— Если мы остановимся на вашем варианте, то мне вполне может достаться лишь счет с Ямайки.

— Правильно. Мы все здесь рискуем. И еще одно условие. Положите двадцать тысяч фунтов на счет моего клиента — на будущие траты. Как только мы окажемся на Ямайке, я попрошу его перевести деньги туда.

— У меня тоже есть дополнительное условие. Долтон отправится с вами. Он будет представлять мои интересы. А вопрос с собственностью будет решать независимый юрист — если вам удастся отыскать икону.

— И чего мы этим добились, Гарри? — спросила Зоула.

— Мы отдельно переговорим с Дебби. Как только сэр Джозеф купит икону, мы договоримся о процентах.

— Переговорщик вы хоть куда, — заметил сэр Джозеф.

— Чего у нас нет, так это времени. По следу идем не мы одни.

— Полагаю, мы теперь одна команда, — сказал Долтон. — Я постараюсь раздобыть билеты на Ямайку.

— А я поеду в Линкольн. Паспорт, зубная паста и тому подобное. А ты, Зоула?

— Паспорт у меня в сумочке, а вещи я прихвачу по дороге.

Через несколько минут мы вновь проехали мимо паба. (Чтобы избежать пробки, нам пришлось сделать U-образный разворот.) Долтон и сэр Джозеф еще были там. Они увлеченно разговаривали с кем-то третьим.

ГЛАВА 22

Серым дождливым утром, часов около девяти, мы прибыли в манчестерский аэропорт, где нас уже ждал Долтон. Строгий серый костюм и черные туфли остались в прошлом. Теперь на нем были брюки до середины икр, длиннющий бирюзовый свитер и сандалии.

— А дреды? — спросил я.

— Сложил в коробку, — ухмыльнулся тот.

Следующая неожиданность ждала меня в зале ожидания для международных рейсов. Долтон и Зоула отправились в «дьюти-фри», а я слонялся по залу. Почему-то из сотен людей я выделил некую молодую женщину в коричневом свитере и слишком тесных слаксах. Она смотрела на мокрое асфальтовое поле за окном и болтала по мобильнику. Ее силуэт и прическа показались мне смутно знакомыми. Сперва я списал это на свою прогрессирующую паранойю, но тут неизвестная пассажирка обернулась. Вот, получите! Мисс Дебби, понимаешь, Теббит! Она помахала и широко улыбнулась. Когда я подошел, телефонный разговор был уже закончен.

— Какого черта!

Сложностей мне и так хватало.

— Здравствуй, Гарри. Мог бы сказать, что рад меня видеть, или еще что-нибудь.

— Дебби, ты с нами не поедешь. Пожалуйста, отправляйся домой. Предоставь это мне.

— Почему?

— Потому что ты мне платишь. Потому что тебя ждут семейные дела.

Она надула губы. Тот же подростковый гнев я наблюдал тогда в отцовском кабинете.

— Отца вчера похоронили — если ты об этом.

— Прими мои соболезнования. И еще: если дядя Роберт узнает, он обвинит меня в похищении ребенка!

— Гарри, ты говорил, что иконы ищем не только мы.

— Верно, Дебби, и наши соперники — редкостные мерзавцы. И это дополнительный повод оставить тебя дома.

— Гарри, ты прелесть! Так печешься обо мне… Тебе надо было стать мельником викторианских времен или еще кем-нибудь в этом роде.

Она сунула мобильник в сумочку, села и уставилась на меня большими карими глазами.

— Как думаешь, это они убили моего отца?

— Что ты! Конечно нет!

— А я думаю, что они. Возможно, мне доведется их повстречать, — сказала она как ни в чем не бывало.

Ситуация выходила из-под контроля. Юная маньячка-убийца — этого мне только не хватало! Я старался говорить как можно спокойней.

— Дебби, что за глупости. Пожалуйста, отправляйся домой.

В ответ она лишь закатила глаза.

Неожиданность номер два ждала меня где-то в районе Северо-Атлантического хребта — если верить выведенной на монитор карте, на которой отмечалось положение самолета. Появление Дебби было всего-навсего нежелательным осложнением, но вторая неожиданность таила в себе смертельную опасность.

Обойдясь без прелюдий, Долтон и Зоула заняли места, которые на «Эйр Джамайка» назывались «местами для уединения». Дебби, вытянувшись на кресле, дремала. А я пошел в туалет, находившийся в хвосте самолета.

Женщину-сюрприз номер два звали Кассандра. Она сидела одна, у иллюминатора. Когда я проходил мимо, она подняла взгляд от журнала, одарила меня холодной улыбкой и тут же вернулась к чтению.

Оказавшись в туалете, я запер за собой дверь, прижался к ней лбом и закрыл глаза. Силы меня покинули.

То ли она села на хвост Дебби, прослушав ее телефон, то ли еще что… Откуда мне было знать? Видела она нас с Дебби там, в зале ожидания? Знает ли о Зоуле с Долтоном? И, что еще более важно, одна ли она?

Или в Монтего-Бее нас уже ждут эти мерзавцы? Вряд ли. Еще вчера я и сам не знал, что полечу на Ямайку. Возможно, задачей Кассандры было не потерять нас из виду, пока не прибудет помощь. В таком случае нам нельзя рассиживаться. Я подумал о ямайских головорезах, дожидающихся нас в аэропорту, а то и о ямайских полицейских, которым наплел что-нибудь дядя Роберт.

Идя обратно, я постарался принять равнодушный вид. Зря напрягался: Кассандра даже не потрудилась оторваться от своего журнала. Столь очевидное безразличие напугало меня не меньше, чем само ее присутствие. Вернувшись на свое место, я нацарапал записку:

«Не оглядывайтесь. Сзади сидят нежелательные попутчики. Количество неизвестно. Не показывайте, что мы знакомы. Из Монтего-Бея надо убираться немедленно». Выждав час, я отправился в туалет в передней части самолета и по дороге не глядя бросил сложенную записку на колени Долтону. Когда я шел обратно, они с Зоулой сидели прямо и тревожно всматривались в ночь за иллюминатором. С Дебби было сложней.

Кроме того, мы оба находились в поле зрения Кассандры, но вскоре Долтон отправился в хвост самолета и по дороге едва заметно задел мое плечо.

Спустя девять часов после взлета большой самолет медленно спускался к ямайскому берегу, отороченному редкими огнями, проглядывающими то тут, то там сквозь темные облака. Потряхивало. Монтего-Бей казался гроздью огней, из которой гигантская акула выгрызла кусок.

К кабинам с чиновниками пограничной службы выстроилась дюжина очередей. Я оказался зажатым в толпе неимоверно толстых негритянок, громогласно общающихся между собой. По левую руку от меня стояла пара новобрачных, а за ними — Кассандра. Дебби, Долтон и Зоула стояли в одной и той же очереди справа от меня. Перед кабинами желтела толстая линия, похожая на стартовую. Позади надрывался усталый ребенок.

Дебби уже прошла. У нее хватило ума не ждать нас, а сразу спуститься к багажу. Передо мной две негритянки вступили в спор с чиновником. Кассандра и я поглядывали друг на друга так, словно нам предстояло сейчас драться на дуэли. Наши очереди потихоньку продвигались вперед. Она опять холодно улыбнулась.

От выхода ее теперь отделяли лишь новобрачные. У моей кабины поднялся крик. Что-то там не заладилось с документами, и моя очередь застопорилась. Еще одна улыбка. Вдруг моих толстух пропустили, а Кассандра, наоборот, застряла.

Злорадствовать было некогда. Я сбежал по лестнице. Сердце колотилось. Долтон и Зоула уже положили на тележку мой чемодан. А вот Дебби куда-то исчезла.

— Где, черт подери… — начал я.

Мы понеслись к выходу. На улице было как в топке. Маленькая площадь, немногочисленные микроавтобусы, такси, беспорядок… Ну куда она могла деться! Потом я ее увидел. Дебби стояла рядом с такси и махала нам рукой. Дверцы были открыты. Водитель, лет эдак за тридцать, с убийственной неторопливостью запихивал наши чемоданы в багажник. Наконец Дебби села вперед, а Зоула втиснулась между мной и Долтоном.

— Очо-Риос. Годится? — спросила Дебби, развернувшись ко мне.

— Очо-Риос, — согласился я.

Умная девочка: до этого мы заказали номера в одной из гостиниц Монтего-Бея.

Водитель сообщил, что его зовут Норман Смерч, и не замедлил доказать, что такое прозвище дано ему неспроста. Вдоль побережья тянулась узкая, усеянная колдобинами и запруженная бесхозным крупным и мелким рогатым скотом дорога. Со всем вышеперечисленным наш таксист неизменно вступал в поединок.

Облака слева от нас освещались желтыми вспышками. Да, это вам не английская немощь… Вот оно — настоящее тропическое великолепие! Грома я не слыхал. Правда, в машине гремела развеселая попса. Вдоль дороги выстроились лачуги, освещенные или лампочками без абажуров, или синим мерцанием телевизора.

В Фалмуте мы притормозили и стали медленно пробираться через площадь, до отказа забитую молодыми людьми. Одни приплясывали, другие грохотали кастрюльными крышками. Юнец в красно-желтой кепке, из-под которой свисали дреды, таращил глаза, хлопал ладонью по моему окну и радостно скалил желтые зубы. Норман Смерч объяснил нам, что «братишки» раз волновались из-за выборов и что это не идет ни в какое сравнение с 1980 годом, когда в перестрелках погибло восемьсот человек. Мы выбрались из города и устремились в темноту. Коробка передач так выла, что я, глядя на пальмы и крошечные деревянные лачуги, гадал, что мы будем делать, если машина встанет.

В начале третьего часа такой езды, когда от моих нервов остались одни лохмотья, Дебби показала на торчащую среди деревьев ярко освещенную крышу и сказала:

— Туда, наверх.

Норман Смерч проехал через охраняемые ворота и поднялся по идущей вверх извилистой дороге к раскинувшейся на холме гостинице для курортников. Место отдыха, словно лагерь для военнопленных, окружала высокая освещенная ограда. В машине работал кондиционер, а здесь жара вновь на меня навалилась.

В лесу пронзительно жужжали насекомые.

К тому времени, когда нашлись комнаты с кухней, сил на разговоры у нас не было. Долтон и Зоула заняли односпальные кровати, Дебби ринулась к огромной двуспальной кровати, а я в нерешительности остался на кухне.

— Гарри, тебе негде спать, — сообщила вернувшаяся Дебби.

— Все нормально. Я лягу здесь.

Мы нашли несколько одеял, и я застелил ими диван. Потом разделся до белья и нырнул под простыню. Жужжание насекомых смахивало на визг сотни фанаток. По темному потолку металась бабочка.

Пока я лежал на диване и потел, мое воображение нарисовало другую картину. Кассандра стоит у выхода из аэропорта и спрашивает, не видел ли кто компанию из четверых людей («Они обронили кошелек. Куда они направились?..»); находит имя местного таксиста, звонит ему; разговорчивый Норман Смерч все выбалтывает; ранним утром защелкивающийся замок на входной двери бесшумно поддается взломщикам…

Что происходило в этом полусне дальше — не помню. Последнее, что я видел, это бабочку. Яркая и бесшумная, она нацелилась на меня, словно маленькая крылатая ракета.

ГЛАВА 23

Небо только начинало светлеть. Дебби в прозрачном белом халатике эдаким привидением вплыла на кухню.

— Гарри, просыпайся!

Включился свет, и она начала греметь шкафчиками.

— Есть кофе? Нет кофе!

«Тресь!»

— Есть хоть что-нибудь? Ничего нет!

«Тресь!»

Перебарывая смущение, я надел брюки под одеялом. Появился Долтон в своем ямайском прикиде.

— Давайте-ка уберемся отсюда. Они могут найти нас через Нормана Смерча.

— Выдумки! — сказала Дебби.

— Возможно, — ответил я. — Готова поспорить на собственную жизнь? Я думал об этом ночью, когда уже засыпал. Они могут ждать таксиста в аэропорту этим утром.

— Или выяснить его телефон в службе аэропорта.

А то и домашний адрес.

Дебби схватилась за голову:

— Боже милостивый!

— Дебби, одевайся, — сказал я. — Мы отправляемся в город. И не забудь прихватить свой кошелек.

Мы с Дебби торопливо прошли мимо бассейна, покинули территорию гостиницы и спустились с холма, на который вчера поднимались в такси. Ночной воздух напоминал духовку, а уж теперь, когда тропическое солнце устремилось ввысь, температура подлетела до девяноста градусов[14]. Я еле осилил эти две мили до Очо-Риоса. Голова у меня кружилась. Над домами, словно гигант среди лилипутов, вздымалось огромное круизное судно.

Как нам и было указано, мы шли вдоль главной улицы, людной и шумной даже в этот час. Мимо проплывали рынки с произведениями местных ремесленников, рыночные крикуны, магазинчики, торгующие всяким хламом для туристов… Еще одна миля, и мы оказались в местах, куда туристы с того круизного судна не заходят. Город изменился. Теперь перед нами будто шумела, клубилась, цвела буйным цветом Африка. Мы свернули на боковую улочку, обошли лежавшего на тротуаре молодого человека (он растянулся на постели из картона), и вот оно, «Саншайн ренталс», — как раз там, где рассказала служащая гостиницы. Беззубый пожилой индеец повел нас на задний двор. По дороге он наподдал кудахтавший курице, которая попалась ему на пути, и махнул в сторону поцарапанной, мятой, старой «тойоты», наполовину засыпанной листьями растущей рядом папайи. Дебби заплатила за неделю вперед американскими долларами. Хозяин сообщил, что «машина — хороший, очень хороший, никогда меня не подводил, а встанешь на дороге — звони мистеру Клейбону».

По возвращении мы нашли Долтона и Зоулу, которые ждали нас внизу с упакованным багажом. Лицо надевшего темные очки Долтона ничего не выражало, а Зоула заметно нервничала. Мы быстро загрузили багажник, а Дебби тем временем сдала ключи. Она села за руль, и мы поехали вниз. Навстречу нам поднималось такси. Когда мы разъезжались, я узнал Нормана Смерча. Кто там сидел сзади, я не разглядел.

— Видели? — спросила Зоула.

— Да, — ответил я. — Думаешь, он нас заметил?

— Вряд ли. Но я не уверена…

Мы ждали, пока стоявший на воротах охранник перестанет трепаться с приятелем. Дебби что-то мурлыкала, раздраженно теребя руль. Наконец шлагбаум поднялся, и мы резво вырулили на дорогу.

— Рвем когти, крошка! — сказал я.

Она завопила какую-то речевку — кажется, норвежских герл-скаутов.

Сидевший на заднем сиденье Долтон указывал дорогу, а Дебби резво следовала его инструкциям. Мы ехали по Ферн Галли, куда даже ямайское солнце пробивалось с трудом — столько здесь было деревьев. Затем выбрались на нужную дорогу, на которой то и дело встречались повороты и было полно колдобин. Она пересекала Ямайку с севера на юг. Мелькали бокситные шахты, апельсиновые рощи, тянулись ущелья, осталась позади дюжина маленьких городков, тысяча ветхих строений и придорожных лотков. Уличную жару можно было пощупать руками. Я благодарил судьбу за кондиционер в старой машине. Через два часа мы были в Спаниш-Тауне, оттуда широкое шоссе вело в Кингстон, на южное побережье. Вдалеке маячили Блу-Маунтинс, а справа переливалось в солнечном свете Карибское море.

Кингстон не был «Ямайкой для туристов». Тут вас не ждали ни залитые солнцем пляжи, ни пальмовые деревья. Здесь не было гостиниц для отдыхающих, где от местных жителей вас заботливо ограждали металлической оградой. Кингстон — карибский порт, который и размерами, и уровнем суеты явно превосходит Ливерпуль. Уличное движение отличалась не столько интенсивностью, сколько безалаберностью. Дебби этот хаос переносила на удивление спокойно, а при виде музея Боба Марли даже издала радостный визг. Эта достопримечательность оказалась совсем не лишней: в следующие полчаса она попалась нам еще дважды. Наконец я увидел нечто знакомое по «Краткому путеводителю» — сине-белый фасад местного театра. Адвокатская контора, я знал, была где-то неподалеку. Дебби обогнула здание и припарковалась. Зоула вышла поразмять ноги, а Дебби, Долтон и я пошли охотиться на юриста. После кондиционера мы чувствовали себя как в сауне.

— Знаете, где находитесь? — спросил Долтон.

Надев очки, он начисто слился с окружающей средой.

— В Кингстоне, на Ямайке, — ответил я.

— Вон там, — показал он, — окраина Джонс-Тауна. А еще дальше — Тренч-Таун. Шестьсот убийств в год. Это одно из самых опасных мест в Западном полушарии.

— Спасибо, Долтон. Узнав это, я почувствовал себя куда лучше.

На деревянной доске белой краской было написано:

И под этим еще одна дощечка:

Судя по нескольким дыркам от гвоздей в штукатурке, раньше здесь было больше таких «правлений». От вывесок вел узкий вход на лестницу, забранную тяжелой металлической решеткой. Там нас ждала еще одна открытая дверь. За столом сидела дородная женщина.

— Добрый день, меня зовут Дебби Теббит, — обратилась к ней Дебби. — Я хотела бы встретиться с мистером Мартином.

— У вас назначена встреча? — спросила женщина, с сомнением разглядывая нас поверх очков.

Девятнадцатилетняя Дебби умела при необходимости настоять на своем.

— Нет. Но ради встречи с ним мы приехали из Англии.

— О господи… Подождите минутку, — и она исчезла за дверью.

В следующее мгновение к нам вышел маленький, худой, покрытый морщинами седой человек. Он жестом пригласил нас войти. При виде офиса нельзя было не вспомнить романы Диккенса: темная мебель девятнадцатого века и кипы пожелтевших от времени бумаг.

Он с любопытством разглядывал нас поверх очков, сделанных в форме двух полумесяцев.

Дебби начала разговор без всяких прелюдий:

— Вы послали моему отцу бумаги, принадлежавшие одному из ваших клиентов. Сам клиент скончался.

Юрист кивнул:

— Все правильно, мисс Теббит. Это был некий мистер Синклер. Нелишне было бы позвонить заранее и предупредить о визите.

— У нас не было времени.

В ее голосе зазвучала истинная Теббит.

— Ваш отец наделил вас соответствующими полномочиями? — спросил Мартин. — Вы имеете право обсуждать данный вопрос?

— Мой отец умер на прошлой неделе, — спокойно сказала Дебби. — Я унаследовала все его состояние.

— Ваш отец умер? Очень жаль…

Юрист умело изобразил печаль, вызванную смертью ни разу не виденного им человека.

— Я забыл о хороших манерах. Хотите кофе? А может быть, замечательной холодной колы?

— Спасибо, не надо. Я буду вам очень признательна, если вы расскажете нам об этом Уинстоне Синклере. Видите ли, мы никогда не слыхали, что у нас есть такой родственник.

Чак Мартин откинулся назад, достал из ящика стола жестяную коробку и взял с полки трубку.

— По правде говоря, я сам узнал о его существовании лишь две недели назад. Он был бедняк из бедняков. Насколько мне известно, без семьи. Жил на Уэст-роуд, один, в однокомнатной квартире. Уэст-роуд находится в Тренч-Тауне. Даже ямайцы предпочитают туда не забредать. Домовладелица нашла его мертвым.

Он лежал в постели, а рядом валялась пустая бутылка из-под рома. Наводя порядок у него в комнате, она нашла коробку, на которой значилось имя вашего отца и адрес. Коробка была принесена сюда. Вот и все, что я могу рассказать.

— Должно же у него быть какое-то происхождение, — сказал я.

Юрист холодно улыбнулся:

— Несомненно. Домовладелица сказала, что он был не совсем черным. Какая-то белая кровь в нем присутствовала. Несомненно, Уинстон Синклер откуда-то произошел.

Он открыл жестянку и начал пересыпать в трубку темный табак, подталкивая его указательным пальцем. Кажется, один высушенный листик я заметил у него на плече.

— А узнать, как бумаги попали к нему, нельзя? — спросил Долтон.

— За неимением других версий, я склонен признать, что ему они тоже достались по наследству.

Теперь он уминал табак, запихивая его поглубже в чашечку.

— А откуда у него имя и адрес вашего отца, мисс Теббит, и почему он считал себя вашим родственником — это для меня загадка.

— Те бумаги — дневник, мистер Мартин, — сказал я. — Отчет о путешествии в Америку, состоявшемся в елизаветинские времена. Корабль, на котором находился автор, сел на мель в районе Каролины. Как дневник попал из Америки сюда — еще большая загадка.

— Уж всяко не своими ногами пришел. Думаю, дневник прихватил кто-нибудь с испанского военного корабля или корабля, перевозящего невольников.

Юрист дотронулся до дужки своих очков, словно поправляя их, и посмотрел на Дебби:

— Что именно вас интересует, мисс Теббит?

— Генеалогия.

Враньем это назвать было нельзя.

— Европейская ветвь нашей семьи прослеживается на тысячу лет назад. Но об американской стороне нам ничего не известно.

— Поиски завели вас довольно далеко, мисс.

Интересно, поверил он ей? Порывшись, Мартин нашел на захламленном столе коробок и почему-то чиркнул спичкой о нижнюю поверхность столешницы. Юрист раскурил трубку, и по тесному офису поплыл синий дым. Он удовлетворенно откинулся.

— Во времена Елизаветы Ямайка принадлежала Испании. Если хотите в этом удостовериться — зайдите в Испанский архив. Должен признаться, что мало верю в удачу такого предприятия. В те времена на Ямайке жили только испанцы, рабы и индейцы-ара-ваки. Вряд ли вы происходите от кого-нибудь из них.

Он улыбнулся, показывая, что шутит.

— Где находятся эти архивы? — спросила Дебби.

— В Спаниш-Тауне, разумеется. Идти туда сегодня смысла нет: они скоро закрываются. Сдается мне, что ваши поиски ни к чему не приведут. Боюсь, вы проделали весь этот долгий путь зря, мисс Теббит.

Он вытряхнул из трубки золу.

Мы поблагодарили его, спустились по узкой лестнице и опять оказались на жаркой улице. Полдюжины молодых людей раскачивали машину из стороны в сторону, а Зоула сидела внутри, вцепившись в переднее сиденье. Один из юнцов, в желтой вязаной фуфайке и надетой задом наперед бейсболке, вожделенно посмотрел на Дебби и сказал:

— Хочешь забраться на мой большой бамбук, белая девушка?

Она одарила его фирменным теббитовским взглядом.

Долтон напустил на себя местную развязную манеру и приблизился к парню. Он встали лицом к лицу.

«Это лишнее, — подумал я. — У них могут оказаться ножи». И тут Долтон заговорил «по-ямайски». Мягко так, примирительно. Я разобрал «брат», «жены» и «что ты сказал».

Его слова совершили чудо. Юнец почтительно отступил, и вот мы уже в машине и несемся прочь. Дебби опять за рулем. Я повернулся к Долтону и обалдело на него посмотрел. Тот ухмыльнулся.

— С меня хватит, — сказала Зоула.

Она была напряжена и сидела с плотно сжатыми губами. Я не знал, что она имела в виду — машину, город или весь остров.

— Они просто валяли дурака, — сказал Долтон.

Дебби тем временем вела машину вполне целенаправленно.

— Куда мы едем? — поинтересовался я.

— В Блу-Маунтинс. Я сняла для нас номер в тамошней гостинице, «Мунлайт-Шале». Тут есть такое место — называется «Край света». Эта гостиница как раз за ним.

— Почему именно туда?

— В журнале «Хеллоу» писали, что там прятался от публики Мик Джаггер.

— К такому совету стоит прислушаться?

— Найди «Край света» на карте, если сможешь, Гарри. Раз Мик Джаггер смог там спрятаться, то мы тем более. Это — нигде.

— Так вы родом с Ямайки, Долтон? — спросил я.

— Вообще-то я из Бирмингема.

Переход от городской суеты к горному одиночеству удивлял своей резкостью. Только что была шумная площадь, очереди на автобусной остановке, и вдруг — однополосная колдобистая дорога, круто берущая вверх, к Блу-Маунтинс. Не прошло и десяти минут, как мы оказались на территории бедноты. Казалось, что отсюда до любого места не меньше миллиона миль. Мимо тянулись лачуги. За нами угрюмо наблюдали потомки беглых рабов.

Подъем стал еще круче. Поначалу вдоль дороги тянулись парапеты, но и они сошли на нет. Дебби с ходу брала «тещины языки», перед которыми не было никаких указаний, что нас ждет по ту сторону. Тут и там были разбросаны валуны — результат проливных дождей и оползней. Я сидел спереди. Ладони у меня вспотели, а челюсти свело от напряжения. Она вела машину так, что до края тысячефутовой пропасти бывало не больше нескольких дюймов. Сзади стояла мертвая тишина. Уже почти на вершине мы въехали в облако, и Дебби включила фары. По крайней мере, теперь я ничего не видел за пределами дороги. Наконец из тумана, словно в фильме про Дракулу, выплыли ворота с надписью: «Мунлайт-Шале». Это место было столь же удаленным, сколь и безопасным — как любая другая точка этого острова.

— Откуда они узнали, что мы на Ямайке? — спросил я.

Мы сидели вокруг джакузи с бурлящей теплой водой. Вдоль края выстроились высокие стаканы с розовым пуншем. На такой высоте воздух был прохладным. Кингстон раскинулся собственной картой, миллионом мерцающих огней внизу. За ним темнело Карибское море. Сквозь облако пробивалась луна. Вокруг едва угадывались силуэты гор, а между ними вкрадчиво пробиралось своими пальцами облако. Джакузи была подсвечена. Такой опрокинутый свет придавал лицам загадочность, даже неестественность. В нескольких ярдах от нас резвилась в бассейне пожилая американская чета.

— Слежки за мной не было — если ты об этом.

Дебби из всех синих бикини выбрала самое крошечное.

— Пикарди-Хаус с дороги не видно, так что об отбытии и прибытии никому ничего неизвестно.

— У нас с Гарри то же самое, — ответила ей Зоула. — Мы приняли меры.

Я согласно кивнул.

— А о моем существовании они вообще не знают, — сказал Долтон. — Во всяком случае, я на это надеюсь.

— Ты кому-нибудь говорила, что собираешься на Ямайку, Дебби?

Она свирепо на меня посмотрела.

— Разумеется, нет! Что я, идиотка?

И добавила:

— Только дяде Роберту. Разругались мы вдрызг.

Он считает тебя мошенником, захотевшим получить мои денежки.

Вот оно что! Дядя Роберт…

Дебби охнула.

— Что ты можешь рассказать нам о своем дяде Роберте? — спросила ее Зоула.

Дебби махнула рукой:

— Я понимаю, к чему вы клоните, но все это глупости. С какой стати дядя Роберт стал бы трепаться? Откуда ему вообще знать этих людей?

— Все равно расскажи, — продолжала осторожно давить Зоула. — О своем дяде. Например, как у них складывались отношения с твоим отцом?

Дебби сделала несчастное лицо. Ее голос звучал теперь как-то подавленно.

— Каждый приезд дяди Роберта заканчивался ссорой. Я не должна была это слышать, но я слышала и знаю, о чем они ругались.

— Вам долить?

Из темноты возник служащий с чем-то вроде длинной рыболовной сети в руках. Мы отрицательно покачали головами, и он исчез в темноте, словно корабль ночью.

— Речь шла о деньгах, — продолжила Дебби. — Дядя Роберт держал лошадей. Он все время выставлял их на скачках, все время ставил на них деньги, все время проигрывал и все время попадал в переделки.

Я предполагаю, что папа то и дело выплачивал за него залог. Из моих денег. Или, — добавила она, — из денег, которые должны были стать моими.

— Значит, твой дядя — идиот. Вот и все, — сказала Зоула.

Я не знал, как перейти к следующему пункту. К вопросу о наследстве.

— Полагаю, Пикарди-Хаус завещан вам? — спокойно спросил Долтон.

— Скорее всего. А что?

Я почувствовал себя эдаким чурбаном.

— Дебби, а если ты попадешь под автобус, кому перейдет собственность?

— Какая чушь!

Я ждал. Наконец Дебби произнесла:

— Разумеется, дяде Роберту. У папы не было других братьев или сестер.

И она заплакала.

— Мы устали, у нас сбиты биоритмы и все такое, — сказал Долтон. — Я иду спать. А ты, Дебби?

Дебби, обливаясь слезами, кивнула. Когда они ушли, Зоула на меня накинулась:

— Ты что, не понимаешь? Дядя Роберт, возможно, ее единственная родня! А ты тут рассуждаешь о том, что он может захватить икону или вообще угробить собственную племянницу!

— Тогда почему он ведет себя так враждебно? Я что, единственный из присутствующих, кто не утратил чувства реальности?

— Чувство? Она — ребенок, оставшийся без отца! А ты, Гарри Блейк, самый бесчувственный идиот из всех встреченных мною идиотов!

ГЛАВА 24

«Георг Третий, милостью Божией Соединенного Королевства Великобритании и Ирландии король и защитник веры.

Верным и любезным моему сердцу Патрику Смиту и Уильяму Фарреллу, эсквайрам, да будет известно, что мы учреждаем, одобряем и назначаем — и настоящим объявляется, что мы учреждаем, одобряем и назначаем, — каждого или любого из них исполнить обязательство, данное Томасу Хиггинсу и Уильяму Миддлтону, джентльменам, в том, что они, справедливо и не кривя сердцем, со всей рассудительностью и по совести, учтя и оценив все личное движимое имущество, права и кредиты Эдварда Сент-Клера, проживавшего в Трилони, землевладельца, врачевателя и хирурга, ныне усопшего…»

Следуют подписи, и потом:

«… от имени его светлости Уильяма, герцога Глостерского, главнокомандующего и правителя вышеупомянутого острова и главы Йаго-де-ла-Вега.

Писано в 1815 году anno Domini [15], ноября 11-го, на 56-й год нашего правления.

Джордж Клейтон, письмоводитель».

— Эй! — горячо зашептала Дебби мне в ухо. — Сент-Клер!

В помещении государственного архива работал кондиционер. Мы сидели за массивным круглым столом, сделанным из тикового дерева. Рядом стояла тележка с переплетенными томами, каждый дюйма три в толщину и восемнадцать в высоту. Раскрытые перед нами листы издавали отчетливый пряный запах. Они потемнели от времени, а чернила выцвели. Некоторые записи стали совсем нечитаемыми.

— Возможно, это совпадение, Дебби, — сказал я и сам себе не поверил. — Давай посмотрим опись.

И мы продолжили читать:

На нескольких страницах перечислялось «разное»:

И так далее.

Почему-то среди «разного» числилось некоторое количество рабов и рабынь, но вовсе не они привлекли мое внимание.

— Ты видел? — спросила Зоула.

Глаза у нее лихорадочно блестели. Она показала на запись:

— Два дневника!

— И навигационный прибор, Зоула. Зачем терапевту и плантатору навигационный прибор?

Дебби пришла в неистовство. Ценой неимоверных усилий она продолжала говорить тихо.

— Это же мои предки! Мы напали на след, мы напали на след! Давайте попробуем копнуть поглубже!

Я пролистывал страницы назад.

— На изучение твоей родословной у нас просто нет времени, Дебби. Давай-ка не будем разбрасываться.

О чем нам нужно получше разузнать — так это о втором дневнике. Который и приведет нас к… — тут я понизил голос, — сама знаешь к чему.

— Я тебе плачу, ты не забыл?

— А нам сели на хвост очень нехорошие люди, ты не забыла? Мы не можем задерживаться дольше необходимого.

— Как они могут нас найти?

— А юрист?

— Откуда им знать про юриста?

— А твой дядя Роберт?

— Знаешь, Гарри… Я так тебя ненавижу…

— Знаю.

Зоула прервала напряженное молчание.

— Нужно искать уведомления о регистрации рабов.

— Синклеры не были рабами, — сказала Дебби. — Они были рабовладельцами.

— Но уведомления укажут нам, кем были их владельцы, — заметила ей на это Зоула. — Давайте спросим у хранительницы.

Той было лет тридцать. Круглое лицо, тяжелые очки, блестящие черные волосы и такая же кожа.

— Вы с теми людьми? — спросила она.

— Какими людьми? — У меня похолодело в животе.

— Которые были здесь вчера. Она задали тот же вопрос.

— Это другая исследовательская группа, наши соперники, — объяснил я. — Да, мы с ними соревнуемся.

Извините, если мы заставляем вас дважды выполнять одну и ту же работу.

— Ничего страшного, — ответила она. — Что мне для вас найти?

Благодаря нам следующий час хранительнице не пришлось сидеть без дела. Стол постепенно исчезал под уведомлениями о регистрации, бумагами избирательной комиссии, налоговыми документами, списками присяжных и описями имущества. Мы забыли о Долтоне, который торчал внизу — «поджидал» Кассандру с приятелями. Забыли о времени. И вот, когда уже наступал вечер, хранительница вежливо откашлялась и сказала:

— Мы работаем до половины пятого.

«Черт!»

В пятнадцать минут пятого мы сделали еще одно, не менее значимое открытие. Это была карта, указывающая границы плантаций. Чернила выцвели почти полностью, так что поняли мы немного. Но одна фамилия сразу бросилась нам в глаза.

На карте был изображен неправильной формы участок, с юга ограниченный рекой, а с севера — побережьем. Просматривался компасный румб. Мы еле разглядели текст внизу:

Теббит!

Хранительница снова откашлялась. Зоула склонилась к ней, обдав меня своими духами.

— Нам не хватает времени! — страстно прошептала она.

— Что же я могу поделать? Придется подождать до завтра.

— Гарри! — прошипела Зоула. — Ты что, забыл о наших плохих парнях? Они на целый день впереди нас!

Дебби отодвинула стул и прошла к хранительнице.

Они долго о чем-то вполголоса говорили и трясли головами. Чуть позже вошла пожилая женщина. Зоула и я, озадаченные, наблюдали. Хранительница вышла из комнаты, а седая женщина подняла телефонную трубку. Дебби весело мне подмигнула. Опять разговоры, но на этот раз все кивали. Потом Дебби куда-то звонила и что-то писала. Наконец она вернулась к нам.

— Пойдем перекусим, а в шесть вернемся. Они откроются специально для нас и будут работать до полуночи. Служба безопасности готова понапрягаться сверх положенного времени, а хранительница останется за нами присматривать.

Я так на нее и уставился. Она торжествующе улыбнулась:

— Я пожертвовала двенадцать тысяч долларов в специальный фонд, из которого финансируется реставрация документов и переплетное дело. Разумеется, из денег сэра Джозефа. Как насчет «Макдоналдса»?

Долтон ждал нас в машине, в переулке. Рядом стояла беседка из итальянского мрамора, выстроенная над памятником какому-то адмиралу. С боков ее охраняли две пушки. По лицу Долтона градом катился пот.

Мы оправились на юг города, мимо собора и зловещей, обнесенной стеной тюрьмы. Сквозь крупную решетку нам махали ее обитатели.

— Около пятнадцати здешних обитателей ждут исполнения смертного приговора, — сообщил вдруг Долтон, а я удивился: он-то откуда знает?

«Макдоналдс» мы нашли в шумном торговом центре. Долтон, извинившись, направился к туалетам. Выждав две минуты, я оставил очередь и пошел следом.

Когда я свернул за угол, до Долтона было ярдов три дцать. Он вел по мобильнику какой-то деловой разговор. Обернувшись и увидев меня, Долтон улыбнулся и одним движением убрал мобильник в задний карман.

Что-то тут было не так, но что именно — я не понимал.

Мы без промедления вернулись в архивы. На этот раз Долтон пошел с нами: рабочее время кончилось, так что Кассандра с приятелями не могли нас там искать. Теперь каждый час обходился нам в две тысячи долларов. По мере того как хранительница выкатывала одни тяжеленные тома и забирала другие, древо семьи Синклеров обрастало все новыми подробностями Огилви не было. Подсказок, как он попал на Ямайку, — тоже. Ничто не вело к Подлинному Кресту (если он вообще когда-либо существовал). Но сквозь все записи тянулись нитью два дневника, передаваемые от поколения к поколению.

— Я этот вопрос специально изучала, — сказала Дебби. — Именно британцы ввели здесь плантации, а остров они захватили только в тысяча шестьсот пятьдесят пятом году. До этого здесь ничего подобного не было.

— Не совсем так, мисс.

Хранительница держала в руках килограммов двадцать записей.

— Британцы действительно оккупировали остров в тысяча шестьсот пятьдесят пятом году и разрушили крепость Йаго-де-ла-Вега, которую теперь мы называем Спаниш-Таун. Но испанцы уходили без особой спешки и смогли забрать все ценности с собой, в том числе и множество записей. Они пять лет отсиживались на севере острова, в районе Очо-Риоса.

— Вы хотите сказать…

— Вполне вероятно, что часть документов уцелела и была вывезена на север Ямайки, а оттуда — на Кубу. Похоже, многие испанцы полагали, что Ямайка будет отвоевана и это лишь вопрос времени. Они закопали свои ценности и деньги. Поговаривают, что под нашими ногами прорыты целые туннели. Как бы там ни было, они составили официальный документ, в котором указали расположение тайников. Историк по имени Эдвард Лонг, живший в девятнадцатом столетии, ссылался на чьи-то слова, будто бы такой документ существует и находится где-то на Кубе. Где именно — никто не знает.

— Но испанцы так и не вернулись…

Хранительница улыбнулась:

— Да, и сокровища разбросаны по всей Ямайке.

— Ну и ну! — отозвалась Дебби.

— Вы, случаем, не клад ищете? — спросила она словно в шутку.

— Нет, что вы! — не моргнув глазом сказала Дебби. — Значит, у вас нет записей, относящихся ко времени до тысяча шестьсот пятьдесят пятого года?

— Именно это я и имею в виду. Но до сих пор вы смотрели только в государственных и церковных записях. Попробуйте поискать в частных. У нас есть письма и расчеты на испанском, португальском, голландском и даже на латыни. Кое-что мы недавно получили в дар от Кубы — из Сантьяго-де-Куба, как раз с того берега.

Мы наткнулись на него, когда до полуночи оставался час.

Пока Дебби и Долтон заходили все дальше в прошлое, мы с Зоулой отслеживали дневники. Они передавались из поколения в поколение. От обезвоженного воздуха и вековой пыли в горле у меня пересохло.

Дебби заполняла пробелы в своем семейном древе. Хранительница, у которой опухли глаза, выкатила лежащие в ящике из-под чая документы, дарованные элбриджской фабрикой по производству рома.

Ее выстроили на своей плантации Сент-Клеры. Уинстон Синклер, последний представитель ямайской линии семейства Дебби, прикончил остатки фабричной продукции, обанкротился и умер в нищете Тренч-Тауна. А новые хозяева передали все бумаги в государственный архив. Ниточка, ведущая к дневнику, на этом обрывалась, — если этот дневник вообще когда-либо существовал.

Я наклонился над чайным ящиком. Сам не знаю почему, но мне на глаза попалась пачка листов ин-кварто, перевязанных розовой ленточкой. Почерк показался знакомым. Я вытащил пачку и развязал ленту.

Руки у меня затряслись. Я пролистнул потемневшие, с выцветшими чернилами страницы. По телу будто пробежал электрический ток.

— Здорово, приятель, — тихонько сказал я.

Мой голос проник в каждый уголок здания.

Все вокруг окоченели. Чистейшее карибское золото. Второй дневник Огилви.

ГЛАВА 25

— Раньше полуночи нам не управиться.

— Я оставил в машине фотоаппарат, — сказал Долтон.

— Фотографировать не разрешается, — сказала хранительница. — У нас с этим строго.

Я осторожно пролистал ломкие страницы.

— Вчетвером мы справимся часа за четыре.

— Мы договаривались остаться до полуночи, сэр. Это через пятьдесят минут.

— Жаль, — откликнулась Дебби. — А то я хотела внести еще пару тысяч долларов на ремонт и переплетные услуги…

— Раз вы так ставите вопрос… Я переговорю с дежурной, — ответила хранительница.

— Я тоже с ней переговорю, — сказала Дебби. — Как ее зовут?

— Рут.

Я разделил кипу на четыре части. Долтон, Зоула и я начали переписывать так быстро, как только могли. Спустя минуту вернулась Дебби.

— Мама Рут сидит с ребенком. Она все равно собиралась остаться на ночь. Рут не имеет права принимать подарки, но двойная оплата ее вполне устраивает. А помощь бабушке никаким правилам не противоречит.

Около двух ночи мы поблагодарили изможденных служащих и выбрались наружу. На улице буйствовал ветер. За руль опять села Дебби. Кажется, ей нравилось водить. В столь поздний час машин в Кингстоне было немного, но на проезжей части все равно царила анархия. Дебби умело лавировала в этом потоке. Я потихоньку начал осваиваться и, сверяясь с картой, указывал дорогу. Сначала на Олд-Хоуп-роуд до Матильдас-Корнер, потом направо и по дороге, огибающий Вест-Индский университет. Мы въехали в горы. Ветер усилился. Я начал беспокоиться насчет падающих деревьев, не говоря уже о том, что нас могло сдуть с дороги в пропасть.

Мы благополучно добрались до своего «убежища». Было где-то три часа ночи. Приглушенные огни освещали круто вздымающуюся обсаженную кустами подъездную дорожку. Бассейн и джакузи по-прежнему были освещены. Насекомые больше не зудели. Им на смену пришли мощные порывы ветра и шум деревьев.

Наше «шале» — а на самом деле солидная вилла — было одним из полудюжины раскинувшихся на нескольких акрах, очищенных от тропического леса. Позади зияло ущелье, спереди светился бассейн. Дебби разложила свои записи на обеденном столе. Долтон отправился на кухню. Зоула вышла из спальни в тех же пижаме и халате, что я видел на ее квартире в Гринвиче.

Мы достигли той степени усталости, когда остановиться уже невозможно. Долтон, Зоула и я потягивали кофе, а Дебби с головой ушла в составление своего семейного древа. Тишину то и дело нарушали ее «Да!» и «Ух ты!». Так прошел час. Наконец она появилась в дверях и позвала:

— Идите, гляньте!

Мы наклонились над ее маленьким древом. Джеймс Огилви взял в жены Фиону Маккей; у них было трое детей, все девочки. Самая младшая, Агнес Огилви, родилась в 1630-м, на закате жизни Джеймса. Мармадьюк Сент-Клер взял в жены Инесу Териаку — судя по всему, местную испанку. Их ребенок, Эдуардо Сент-Клер, женился на Агнес Огилви. Они, надо думать, дружили семьями. У них родились Инеса Сент-Клер (1649) и Эдуардо Сент-Клер (1651). Инеса Сент-Клер вышла за муж за Роберта Теббита, и линию Теббитов продолжили Джеймс и Марта Теббиты, умершие на Ямайке. Линия Эдуардо Сент-Клера продолжалась до недавно почившего Уинстона Сент-Клера.

— Хорошо поработала, Дебби, — сказала Зоула. — Значит, семьи Огилви и Сент-Клер породнились через брак, затем один из их потомков вступил в брак с Теббитом, дав начало ямайской линии Теббитов, а другая шла прямиком до Уинстона Сент-Клера.

— Одной загадкой меньше, — сказал я. — Теббиты оказались ближайшими родственниками Уинстона.

Долтон склонился над работой Дебби, словно Роммель над картой:

— Значит, мы на верном пути. Молодец, девочка!

— Чудесно, — сказала Зоула. — Но как Джеймс Огилви и Мармадьюк Сент-Клер добрались до Ямайки?

— Вот именно! Как? — поддакнула Дебби. — И разве Ямайка не принадлежала тогда Испании? Почему им разрешили там поселиться? Почему испанцы не сожгли их на костре или не сделали еще что-нибудь не менее ужасное?

— Возможно, записки Огилви расскажут нам об этом.

Мне не терпелось до них добраться.

— Возможно, — откликнулась Зоула.

В ее голосе слышалось еще большее нетерпение.

— А Джеймс Огилви женился на Фионе, — заметил я.

— Его детская возлюбленная? — улыбнулась Дебби, очарованная романтичностью предположения.

— Наверняка!

Я пытался представить себе Джеймса, проделавшего весь этот путь до Туидсмьюра лишь затем, чтобы забрать свою невесту. Скорее уж он послал письмо, а уж тогда Фиона оставила дом, семью и сама пересекла океан.

— Для тогдашней молодой девушки путешествие то еще!

— А Мармадьюк женился на местной женщине. Они не могли не дружить семьями: ведь их отпрыски поженились.

— Интересно, почему они не вернулись в Англию? — пробормотала Дебби.

Я зевнул. Каждый мускул моего тела был изнурен.

— Я иссяк. Иду в постель — вместе с дневником Огилви.

— Можно я с тобой? — спросила Зоула, и мы все рассмеялись.

Легши в постель, я глянул на часы: четыре утра.

Я был чуть живой. Выключив свет, я закрыл глаза и стал слушать вой ветра в лесу, стоны и скрипы нашей виллы. А потом провалился в беспробудный сон.

Не знаю, что заставило меня проснуться всего час спустя. Я лежал в темноте, слушал ветер, который стал еще сильнее. Я заставил себя встать и доковылять до окна. Что я ожидал там увидеть? В нескольких ярдах, справа, на подъездной дорожке стояла машина.

Фары были выключены — силуэт автомобиля угадывался в приглушенном свете бассейна. Когда мои глаза привыкли к темноте, я разглядел внутри двух человек.

Кто-то с ними разговаривал, наклонившись со стороны водителя. Потом машина сдала задним ходом и исчезла внизу. На фоне огней Кингстона я увидел ее очертания.

А идущий по дорожке человек крепко прижимал к груди кипу бумаг. Это был Долтон.

ГЛАВА 26

«Все это время мне страшно хотелось хоть кому-то поведать свою историю. Я надеюсь, что однажды написанное мной прочтет кто-нибудь из моих соотечественников. Приключения, выпавшие на мою долю в обеих Америках, столь необыкновенны, что я сам едва себе верю. С вашего позволения я начну рассказ с опасений, которые по мере приближения к континенту брали надо мной все большую власть, потом как они сначала рассеялись, а после вернулись с удвоенной силой.

— Что такое „аутодафе“?

— Ради Бога! Шотландцы вообще хоть что-нибудь знают? — воскликнул Турок. — Так по-испански называется „испытание веры“, Джеймс.

— А почему все так этого боятся?

Потрескивали наполненные ветром паруса, море было спокойным. Гамак мягко покачивался. Люк наверху был открыт, но привычной прохлады мы не чувствовали — на нас оседала липкая духота. Сквозь продолговатую решетку я видел Северную Корону. Звезды переходили из одной клеточки в другую. Вокруг Короны я насчитал то ли пять, то ли шесть звезд поменьше.

— Ничего-то он не знает, — раздалось из угла. — Ничегошеньки!

После чего говорившего охватил сухой кашель.

— Ты слыхал об экспедиции Хокинса?

— Нет, — ответил я в темноту.

Кто-то рассмеялся. Другой добавил:

— Ха!

— То плавание закончилось настоящей бедой.

Я узнал голос Хога.

— В Мексике английских моряков схватили испанцы. Все матросы были лютеранами. Для начала их поселили в хлев и заставили есть из одного корыта со свиньями. В качестве питья им давали винный уксус. Потом их одели в желтые плащи, дали в руки зеленые свечи, накинули на каждую шею по веревке и отвели на рыночную площадь, где перед вопящей толпой был зачитан приговор. Одних тогда сожгли. Других секли час за часом, пока с их спин не сошло все мясо. Третьим переломали руки и ноги. Это и есть аутодафе, шотландец. Инквизиция и ее истинно христианское милосердие — вот чего ты должен ждать, если угодишь в плен к испанцам.

— Вот почему ты окружен здесь тюремным отребьем, шотландец, — добавил Турок. — Больше Рэли людей брать было неоткуда.

— Спасибо тебе, Турок, что пригласил меня в это плавание.

Он тихонько засмеялся.

Следующие несколько часов я наблюдал, как Корона вышла из видного мне участка неба и ее место занял могучий Геркулес. Было чему удивляться… Я думал о красоте небесного свода над моей головой, о невообразимых глубинах, о той бездне, на поверхности которой мы удерживались. Я размышлял о людской злобе и о том, сколь жестоким может быть человек с себе подобными — и все во имя Того, кто проповедовал любовь.

Я плавал в собственном поту, вдыхал запах гнилья и прислушивался к кашлю и храпу кабацкой сволочи вокруг. И в который раз мне пришло в голову: а не луч ше ли было провести свои дни в безвестности, приглядывая за овцами в прохладной, тихой долине Туидсмьюра.

К восемнадцатому дню после шторма жара стояла совсем уж несусветная. Мистер Хэрриот утверждал, что мы приближаемся к враждебным испанским землям. Впередсмотрящие были особенно бдительны, а сэр Ричард и Фернандес задерживались на палубе дольше обычного и без устали вглядывались в пустой горизонт.

Утром девятнадцатого дня сверху раздался радостный крик. Матрос указывал в небо: таких больших птиц я еще не видывал. Она приблизилась к кораблю и лениво покружилась над мачтами. Все радостно завопили. Вскоре на палубу вышли музыканты и несколько матросов пустились в пляс: они нелепо прыгали и скакали по палубе.

— Скоро землю увидим! — радостно ухмылялся мистер Боулер.

На мгновение я впал в грех и возгордился:

— Разумеется! Мы с мистером Хэрриотом так и предполагали — по звездам!

Тут я почувствовал, что собственная заносчивость заставила меня покраснеть, однако мистер Боулер лишь рассмеялся и хлопнул меня по спине.

Теперь к большой птице прибавилось еще несколько, а в волнах мы заметили полузатонувший древесный ствол. Корабль преобразился: живее управлялись с парусами, тщательней мыли палубу, веселей стали разговоры на камбузе… Казалось, даже мистер Солтер мог, чего доброго, улыбнуться.

На следующий день сэр Ричард направил корабль на северо-запад. Бирюзовая вода, грохот прибоя, белая пена, буйная растительность и длинная полоска песка… Мы бросили якорь. От предвкушения у меня мурашки по коже бежали, но, к моему разочарованию, мистер Солтер приказал мне остаться на борту. Пока отпущенные на берег матросы радовались твердой земле под ногами, я производил опись имевшегося на корабле продовольствия. Весь день я, потея, рылся в темном трюме, а вокруг с писком сновали крысы. Вонь стояла невыносимая. Сыр давным-давно протух, галеты покрылись толстым слоем меха. В бочках с водой плавали маленькие белые червяки, и — клянусь! — червяков там было больше, чем воды. Крысы прогрызли в мешках дырки, обжирались семенами и плодились с неимоверной скоростью. Я пересчитывал бочки и мешки и боролся со рвотой. Той ночью я спал на палубе. До меня доносились запах дыма от праздничных костров и игра музыкантов.

На следующий день мы подплыли к бухте, в которой, по расчетам сэра Ричарда, должны были встать на якорь остальные корабли. Но там никого не оказалось. Мы вновь бросили якорь. Следующую неделю Ральф Лейн возводил крепость — на случай появления испанцев. За это время я ни разу не покинул корабль: мне находилось то одно, то другое дело. Я не сомневался, что мистер Солтер имел на меня зуб. Но ведь та история с морской болезнью случилась так давно…

Неужели мистер Боулер оказался прав? Неужели этому человеку не давали покоя мои скромные познания — умение читать и писать?

Вскоре после постройки крепости впередсмотрящие заметили на горизонте мачту. Солдаты поспешно вернулись на корабль, мы подняли якорь и бросились в погоню. То оказалась „Элизабет“. В честь такого праздника мы выстрелили из пушки и разрядили наши мушкеты.

Чуть позже мы повстречали-таки испанский корабль, чей капитан при виде нас пришел в такой ужас, что его команда немедленно села в шлюпки и покинула судно. На корабле не оказалось ни продовольствия, ни воды — лишь всякие ткани. Наше положение становилось все более отчаянным. Без свежих фруктов и домашней скотины мы вряд ли смогли бы довести свое дело до конца.

Первого июня мы подошли к острову, известному морякам как Испаньола. Мне сказали, что остров охраняется многочисленным гарнизоном испанских солдат и что только крайняя нужда заставила сэра Ричарда приблизиться к этому месту.

Мы бросили один из двух якорей в полумиле от берега. Всех охватило нетерпение. Мы чуяли сушу. Моряки постарше бормотали о какой-то лихорадке, приносимой ветром, а мистер Боулер пугал меня рассказами о нарывах, желтухе и смертельной заразе, летящей к нам с берега, но я был слишком возбужден, чтобы прислушаться. Мое обоняние терзало густое зловоние тропиков. Вдоль берега выстроились толпы людей. Некоторые нам махали. Наш вид не мог не напугать испанцев: десять пушек, переливающиеся на солнце доспехи солдат…

Через некоторое время появилась лодка с десятью гребцами. Когда она приблизилась, я разглядел стоящего на корме человека: у него была темная дубленая кожа (повлияли одновременно природная смуглость и жаркое солнце) и черная, начинающая седеть борода.

Как бы ни раскачивало лодку, мужчина держался совершенно прямо. Его гордость и высокомерие указывали на правдивость моряков, рассказывавших мне об испанцах.

К борту корабля вышли Фернандес и Гренвилл. Последовали громкие переговоры по-испански. С борта „Тигра“ с большим трудом спустили собственную лодку. В нее село несколько офицеров, и тут, к моему удивлению, Гренвилл щелчком пальцев приказал мне отправляться вместе с ними. Я спустился по веревочной лестнице в раскачивающуюся на волнах скорлупку. Наверное, им понадобилось мое умение обращаться с домашней скотиной.

Ощущения от твердой почвы под ногами были самые странные. А лица встречавших нас людей — и того страннее. Попадалось много черных. А некоторые, как мне показалось, принадлежали китайцам.

— О чем задумался, парень? — спросил меня, широко улыбаясь, Мармадьюк, пока мы шли вдоль берега бухты.

— Я думаю, сэр, о земле под ногами, о кочанной и цветной капусте, о дынях и апельсинах, о чистой свежей воде, в которой нет червей… Еще я думаю о милосердии этих людей, потому что об испанцах мне рассказывали, что они…

— Мы подняли флаг перемирия, паренек, — перебил меня мистер Уайт.

— Так точно, — отозвался сэр Ричард. — А в качестве подкрепления у меня есть несколько пушек.

Если испанцы вздумают сжечь парочку еретиков, пушки нас не спасут — в этом я не сомневался ни секунды. Но счел разумным промолчать.

Нас сопровождал конвой — по-другому и не скажешь — из доброй дюжины вооруженных до зубов испанских солдат. Прямо по запруженным народом улицам бегали козы. Какой-то священник осенил нас крестным знамением. Уютней мне от этого не стало. Многие зеваки были одеты самым удивительным образом: яркие красно-желтые куртки, красочные платки, у одних повязанные вокруг шеи, у других — вокруг головы.

Мы пришли к церкви. Над ступенями был сделан навес. Там нас ждал дородный властный испанец. Вокруг него толпились военные и чиновники. Обмен любезностями перешел в долгий разговор на испанском, в ходе которого Фернандес переводил для сэра Ричарда. Меня в тень навеса не пригласили, так что я мучался от жажды и обливался потом в стороне. В дополнение к жарящему солнцу, меня донимали две молодые девушки: они улыбались, хихикали, а мои штаны и куртка привели их, насколько я мог судить, в полный восторг.

Наконец мистер Уайт знаком велел мне подойти.

— Иди за этим мальчиком, — сказал он. — Отбери двух быков, десять самых лучших коров и пригони их на пристань.

Маленький мальчик вел меня по пыльным улицам мимо выкрашенных яркой краской деревянных домов. Среди них попадались поистине величественные строения. На балконах стояли мужчины и женщины и что-то кричали. Я не понимал ни слова, однако не сомневался, что в их криках не было ничего для меня лестного.

На окраине города был устроен загон для сотни голов скота. С такой породой я до сих пор не сталкивался. Если честно, я не мог сказать, какие из них лучше, а какие хуже, и выбрал самых крупных (из тех соображений, что в них больше мяса). Мой спутник и я, орудуя палками и увертываясь от острых рогов, пробивали себе путь сквозь стадо. Потом я выбрал еще с десяток коров, и мы погнали их вдоль улиц обратно к пристани. Задача была не из простых, потому что здешние коровы не менее тупы, чем их сородичи на моей родине, но куда более воинственны. Испанское судно уже ждало у берега, и мы по широким сходням загнали животных на палубу. Потом мы отправились в другой загон, за быками, с которыми я натерпелся еще больше, чем с коровами.

День выдался долгий, тяжелый, но к его концу у меня был повод почувствовать удовлетворение. На борт „Тигра“ было погружено десять коров, два быка, двенадцать свиней, столько же овец, около сотни кур, а также корм для них всех, которого должно было хватить на месяц. Ночь напролет, при свете фонарей, я возился с хомутами и устраивал скотину, а с берега тем временем доносились смех и музыка. На берегу установили столы, и джентльменам был оказан радушный прием. Остальные моряки таскали на корабль свежую воду, пиво, чудесные зеленые овощи и прекрасные свежие фрукты. Всем грозило наказание за самовольные пробы. Я сам не удержался от греха, принявшего форму дыни — столь прекрасной, что она казалась даром Всевышнего. К рассвету я справился со своим заданием и поспешил к гамаку. Я был совершенно обессилен, но доволен.

Мы провели на Испаньоле три дня. Страшные рассказы моряков об аутодафе никак не вязались с гостеприимностью, ждавшей меня при сходах на берег. Двух девушек, смеявшихся тогда над моей одеждой, звали Изабелла и Регина де Ангуло. Они были дочерьми местного военачальника. По-английски ни одна из них не говорила, тем не менее, когда я приходил в великолепный дом их отца, полный изящной мебели и картин столь прекрасных, что описать их я не в силах, они научили меня играть в раскрашенные куски плотной бумаги, а еще — в странную игру, в которой мяч отбивался чем-то вроде лопатки и перекидывался через натянутую сетку. Жара стояла изнуряющая, но я был счастлив. Признаюсь, я покидал Испаньолу с сожалением. А еще я подумал, что всю жизнь приглядывать за овцами в Туидсмьюре было бы… пресновато как-то.

Седьмого июня „Тигр“ и „Элизабет“ вышли в море. Через две недели мы со всей осторожностью приблизились к огромному континенту и стали продвигаться к северу. Амадас и Барлоу оказались здесь не впервые, так что береговая линия была нам знакома. Здешние воды таили в себе неисчислимые опасности: вдоль берега баррикадами выстроились песчаные отмели. А еще эта часть Атлантики славилась неожиданными бурями. Теперь обязанности штурмана принял на себя капитан Фернандес. Он должен был провести корабль между отмелями, в воды, ими же и защищенные.

К несчастью, он допустил роковую ошибку, неправильно оценив глубину. „Тигр“ сел на мель, сдвинуть его никак не удавалось. „Элизабет“ и два других не менее замечательных корабля вскоре разделили нашу судьбу. Тут и буря подоспела. „Тигр“ стоял к огромным волнам бортом, и два часа кряду они нещадно его трепали. Казалось, огромный корабль сейчас распадется на куски. Когда начался прилив и громадная волна сняла нас с мели, все вознесли хвалу Господу.

Жестокая буря наконец улеглась, и урон стал виден невооруженным глазом. Домашний скот бросился в воду и уплыл на берег, а повреждения киля были столь велики, что в трюм хлынула морская вода. Галеты, рис, зерно, семена для посадок — не уцелело ничего.

Теперь о том, чтобы выращивать урожаи и самим себя прокормить, не шло и речи. Колония с населением более сотни душ попала в полную зависимость от милосердия туземцев.

Невероятными усилиями „Тигр“ и остальные корабли были восстановлены. Мы вновь загрузили их и прошли еще десять лиг к северу, до большого промежутка между отмелями. На этот раз корабли оставили на безопасном расстоянии от берега, после чего на шлюпках перевезли грузы в хранилище на Дальних отмелях, с тем чтобы позже переместить их на остров Роанок, где мы и собирались основать колонию.

Остров отличался плодородием. От любопытных испанских глаз его отделяли Дальние отмели, а от континента — полоска воды шириной около лиги. Последнее препятствие защищало нас от туземцев. Мы стояли на виду у их деревень.

С этого момента власть перешла к Ральфу Лейну.

Он построил на Дальних отмелях дом и наблюдал за продолжавшимся перевозом грузов с кораблей на Роанок. На севере острова была возведена крепость — около двух лиг в длину и пол-лиги в ширину. Точнее, не крепость, а некое сооружение из песка и бревен, которое не шло ни в какое сравнение с замками, знакомыми мне по моей Шотландии. Только после этого мы занялись устройством собственного жилья. Для джентльменов выстроили изящные дома, зато жилье, доставшееся матросам, солдатам и простым поселенцам, было еще более убогим, чем туидсмьюрские лачуги.

Я не стану описывать все наши беды. Джентльмены не работали, будучи заняты исследованиями, набросками и измерениями. А остальные колонисты отказались на них трудиться. Солдаты вели себя словно дикие звери. Впрочем, Ральф Лейн вскоре установил жесткий порядок. Не один солдат был повешен и остался гнить на дереве. Главными же нашими опасностями были голод, тающие запасы еды и отношения с туземцами, начавшиеся хорошо, но затем испортившиеся.

Все это время я был предельно внимателен: вдруг мне откроется истинная цель экспедиции? В том, что это как-то связано с присутствующими в ней джентльменами, я не сомневался.

Людей, менее приспособленных для выращивания урожая, рытья канав и строительства, нельзя было и представить. В безоблачные ночи мистер Хэрриот наблюдал за звездами. В одну из таких ночей меня и посетила эта мысль. Мы вышли к океану: я — с грифельной доской и фонарем, мистер Хэрриот — с градштоком и компасом. Он определял положение одной восходящей звезды из созвездия Тельца, которая называется Альдебаран.

— Сэр, — обратился я к нему. — Вы говорили, что для определения долготы вам нужны часы, которые показывали бы время в Англии, а его вы бы сравнивали с местным временем.

— Именно так, Огилви. — Мой наставник прищурился, определяя положение стрелки компаса. — А еще я сказал, что человека, построившего такие часы, ждут слава и богатство.

— Их не нужно строить! — радостно ответил я ему. — Они уже существуют!

Мистер Хэрриот оторвался от компаса. В тусклом свете фонаря я видел любопытство в его изучающем взгляде.

— Вон там, в небесах! — показал я на ущербную луну. — Разве не видите, сэр? В качестве часов можно воспользоваться луной! Ее движение по звездному небу подобно движению стрелок по циферблату. Если луна проходит какую-нибудь звезду в полночь для наблюдателя в Англии, а здесь это происходит в шесть часов вечера, тогда вот она, долгота! Четверть суток или девяносто градусов.

От радости я чуть не запрыгал. Мистер Хэрриот рассмеялся:

— Поостынь, Огилви. Зачем, по-твоему, нам с Кендаллом все эти наблюдения? Боюсь, твоя придумка не сработает. Мы не в состоянии с достаточной точностью предсказать движение луны относительно звезд. У нас даже нет достаточно точных карт звездного неба…

Разочарованный, я съежился. Но поражение лишь наполнило меня решимостью. Однажды я решу эту грандиозную задачу!

Я так и не смог понять, в чем заключалась тайная цель, и решил, что все прояснится, когда колония будет достроена. Еще я подозревал, что заговорщики решили разрушить ее изнутри: убийства продолжались, в наше сообщество проник страх. Разрастаться ему не давала только растущая враждебность со стороны индейцев.

Облегчение, даже радость охватила всех нас, когда убийца наконец был найден и задержан. Ни одно приключение из выпавших на мою долю в Америке не взволновало меня до такой степени, не отпечаталось в памяти так, как суд над нашим аптекарем, Абрахамом Роузеном».

ГЛАВА 27

«Черные облака громоздились одно на другое, вот-вот должен был ударить гром… И точно, когда я выходил от мистера Барлоу, неся в руке пачку его записок, далеко в океане ослепительно блеснула двузубая молния — от высоких облаков до самой воды. Океан бурлил, и темно-зеленые, увенчанные белой пеной волны ритмично били в песчаные отмели. Я мог разглядеть раскачивавшиеся мачты „Тигра“ и „Роубака“.

По утрам я, как правило, перерисовывал сделанные джентльменами наброски и расшифровывал черновые записи Хэрриота и Барлоу, но на этот раз мои занятия прервал Энтони Рауз. Он нес под мышкой какую-то толстую книгу. На его лице застыло решительное выражение.

— Оставь это, юноша. Тебя ждут другие обязанности. Сейчас же бери письменные принадлежности и отправляйся в часовню. Захвати побольше.

Член парламента исчез. Я едва успел собрать бумагу, перья и чернила.

В часовне, на возвышении, стоял грубо сколоченный длинный стол, развернутый лицом к пастве. В воздухе пахло свежей стружкой. На передних скамейках сидела дюжина джентльменов. Пространство за их спиной занимали чернорабочие, матросы, купцы, военные — в общем, яблоку негде было упасть. Судя по давке позади, двери едва открывались.

Ральф Лейн, правитель колонии, занял место в центре стола. Слева от него сел мистер Кендалл, справа — мистер Рауз. Я подумал о Святой Троице с Лейном в роли Господа, но быстро отогнал богохульную мысль. Я тоже сел к столу, с краю, по левую сторону от мистера Лейна. Теперь я понял, о каких обязанностях говорил Энтони Рауз. Я освоил скоропись, и теперь мне предстояло вести протокол суда. Что до самого процесса, то эта загадка должна была вскоре разрешиться.

Передо мной лежали бумага, перья и чернила. Как и было велено, я захватил побольше. Стол был пуст, если не считать книги, которую нес тогда мистер Рауз. Она лежала перед Ральфом Лейном. Я с трепетом узнал „Malleus maleficorum“ — „Молот ведьм“.

Мой наставник, Томас Хэрриот, сидел спереди, между Амадасом и сэром Эдвардом Коулом, законником. Правитель Лейн щелкнул пальцами одному из военных, Джону Вону, стоявшему позади. Капитан Вон исчез за дверью, оставив всех в напряженном ожидании.

Нас разбирало любопытство.

Минуту спустя раздался шум голосов, и все лица обернулись к дверям. Двое солдат локтями и плечами расталкивали толпу. Они тащили Абрахама Роузена, аптекаря. Его руки и ступни были закованы в кандалы. Один из солдат держал веревку, накинутую на шею пленника, — его вели на поводке, словно собаку. Аптекарь хромал, его тело покрывали кровоподтеки, ему было больно. Прошлой ночью я слышал крики. Теперь понятно: военные делали свое дело. Роузен был напуган. Пока его тащили к возвышению, аптекарь дико водил глазами из стороны в сторону, будто хотел сбежать.

Ральф посмотрел влево, потом вправо и наконец остановил холодный взгляд на аптекаре.

— Вам ясно, в чем вас обвиняют? — спросил он.

— Да. И я невиновен.

Голос аптекаря был тих и испуган, но в нем все равно слышалась решимость.

— Зачитай обвинения.

И Ральф Лейн протянул мне лист. Кажется, голос у меня немного дрожал.

— Во-первых, вас обвиняют в принадлежности к Ордену ведьм и колдунов. Во-вторых, с помощью магии и ядов вы уничтожили тело Саймона Холби, родившегося в Йорке. В-третьих, используя магию, вы убили Джона Барнеса, плотника. В-четвертых, вы отравили Саймона Фладда, родившегося в Эксетере. В-пятых, вы отравили Дэвида Фолкнера. В-шестых, будучи евреем, вы вступили в связь с иезуитами, были подкуплены ими и подговорены испанскими властями разрушить нашу экспедицию изнутри, так что вы виновны еще и в государственной измене.

Со всех сторон зашептали.

— Тишина! — прорычал Лейн.

Он кивнул сэру Эдварду Коулу, высокому человеку, одетому в черный атлас и белый круглый воротник. Сэр Эдвард носил бороду, короткую и седую, волос у него почти не осталось, а левая рука усохла. Коул встал перед Лейном, но так, чтобы говорить и ему, и пастве, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону.

— Перед судом стоит вопрос, чудовищный по своей сути. Любое убийство отвратительно. Однако совершить его при помощи тайного знания и магии — это сговор с самим Сатаной, и по сути это деяние направлено против Всевышнего! Этот человек попытался помешать нашему делу, одобренному ее величеством, действуя по указке врагов ее величества, а именно Филиппа Испанского.

Здесь сэр Эдвард остановил взгляд на Лейне, чья ненависть к испанцам стала притчей во языцех. Затем он указал своей здоровой рукой на аптекаря:

— Негодяй должен понести наказание, предусмотренное для всех изменников. Его следует повесить, перерубить веревку, пока он дышит, отрезать ему срамные части, сжечь их у него на глазах и вырезать ему, еще живому, внутренности. Тело сжечь дотла, как всегда делают с колдунами.

Руки и ноги аптекаря задрожали, раздался звон цепей. В голосе сэра Эдварда не было жалости.

— Он сине религионе, сине седе, сине фиде, сине ре эт сине спе — у него нет веры, нет дома, к нему нет доверия, у него нет средств, и ему не на что надеяться. Он был подкуплен иезуитами. Мне ни разу не приходилось слышать хоть об одной измене без стоящего за ней католика.

Сэр Эдвард развернулся к Ральфу Лейну.

— Вы видите перед собой „Malleus maleficorum“. Мнение об Ордене ведьм и колдунов, изложенное в этой книге, признано всеми. „Malleus maleficorum“, или „Молот ведьм“, признан и католическими, и протестантскими законниками, а также величайшими умами по всей Европе. Это книга скрывает в себе большую ученость и глубокую мудрость.

— О каких величайших европейских умах идет речь? — спросил Рауз.

— Например, я могу отослать вас к Жану Бодену, члену французского парламента и одному из выдающихся философов наших дней. Вот что он написал.

И тут сэр Эдвард начал читать по бумаге, что показалось мне странным. То ли он предвидел вопрос, то ли между законником и одним из судей имел место сговор.

— „Существует великий, скрытый от глаз орден — Орден ведьм и колдунов. Богатства его неисчислимы. Во главе его стоят искусные и лукавые правители, в каждом городе и в каждой деревне Орден держит своих людей. Повсюду снуют его соглядатаи. У него куча осведомителей — от высокопоставленных придворных до простых работников. Они беспощадно ведут тайную войну против устоявшегося порядка, против религии и власти. Он владеют древним тайным знанием, куда входит и знание о ядах, берущее начало от египтян или даже в более ранних временах“.

Законник поднял взгляд от листа.

— Томас Хэрриот скажет вам, что не верит в ведьм. Впрочем, найдутся и такие, кто самого Томаса Хэрриота, интересующегося черной магией и состоящего в „Школе Ночи“, сочтет частью этого тайного ордена.

В часовне заахали. Помрачневший мистер Хэрриот собрался было встать, но законник жестом его остановил:

— Это не я говорю. Возможно, вся разница между нами кроется лишь в словах. Я считаю, что ведьмы используют сверхъестественные силы, а мистер Хэрриот, возможно, думает иначе. Возможно, Томас согласится признать существование ведьм в качестве вполне земного, но от этого не менее зловещего ордена.

Я чувствовал, что слова сэра Эдварда таят в себе угрозу, однако он облек ее в такую изощренную форму… Он словно говорил мистеру Хэрриоту: „Согласись хотя бы, что ведьмы существуют, иначе тебя самого будут считать колдуном“. Времени обдумать это у меня не было, так как сэр Эдвард заговорил вновь, и я со всей своей скорописью еле за ним поспевал.

— Не будем же забывать, что лучшие умы — я говорю о целой Европе — не сомневаются в существовании Ордена ведьм и колдунов. Только глупец может не обратить внимания на столь прочное единодушие, которое имеет место не первый год. Книга появилась в тысяча четыреста восемьдесят шестом году и с тех пор постоянно переиздается. Даже римские папы признали существование ведьм, особенно усердно действующих на севере Германии.

Я удивился, с чего это сэр Эдвард упомянул Северную Германию, но мое любопытство вскоре было удовлетворено.

Лейн поднял ладонь, останавливая обильную речь законника.

— Томас, ты хочешь что-то сказать?

Сидящий на передней скамейке мистер Хэрриот тряхнул головой:

— Всего несколько слов. Многие уважаемые люди действительно верят в существование ведьм. Я могу сказать лишь одно: в моей картине мира для них места нет, и все больше людей науки считают так же.

— Люди науки… — повторил сэр Эдвард. — Люди, погрязшие в магических штудиях? Люди, которые верят в существование атомов — вечных, неделимых, из которых и состоит все сущее в этом мире? Все то, что, по мнению людей веры, принадлежит лишь Богу?

Опять неуловимая, скрытая угроза, которую я никак не мог понять до конца.

— Сейчас мы не обсуждаем взгляды Томаса Хэрриота, Эдвард.

Законник резко кивнул:

— Я прошу суд разрешить мне задать несколько вопросов лекарю.

— Приступайте.

Сэр Эдвард показал пальцем в глубину помещения.

Там зашевелились, и несколько моряков, проталкиваясь сквозь толпу, вывели мистера Оксендейла. На нем была тесная бархатная шапочка пурпурного цвета, закрывающая уши, и длинная пурпурная же мантия.

Я услышал, как Энтони Рауз прошептал Ральфу Лейну: „Зачем этот дурень оделся судьей?“ Лекарь сел на краешек стула так, чтобы видеть и суд, и сэра Эдварда. Он волновался, и я едва понимал его говор. Кажется, он был родом то ли из Девона, то ли из Уэльса. Все же я постарался записать его слова как можно полнее, хоть мне и приходилось угадывать некоторые из них.

Законник стал рядом, возвышаясь над лекарем.

— Ваше имя?

— Питер Оксендейл.

— Ваше занятие?

— Я лекарь, как вам уже известно.

— Чем вы можете это подтвердить?

— Я принадлежу к гильдии брадобреев-врачевателей или содружеству врачевателей — так мы назывались до того, как объединились с брадобреями. Нам дарована королевская грамота.

— Этого подтверждения вполне достаточно, мистер Оксендейл. А теперь опишите, если вас не затруднит, события, предшествовавшие смерти Дэвида Фалконера.

— Мистер Фалконер пришел ко мне в четверг, после обеда, за пять дней до нашего прибытия в Пуэрто-Рико. Он пожаловался на беспокойство и затрудненное дыхание. У него было сильное сердцебиение. Сперва я решил, что тому виной дурное питание.

— В дальнейшем вы изменили свое мнение?

— Да. Его черты исказились. Он словно ухмылялся. Я уложил его на койку, но тут его тело начало скручиваться так и эдак. Потом наступило некоторое затишье, во время которого он лежал, обессиленный и напуганный, затем его опять начало крутить. Он испытывал страшные мучения. Спина у него выгнулась так, что, казалось, она сейчас переломится, а челюсть застыла в открытом положении. Такого сердцебиения я не наблюдал ни у одного больного. Мистер Фалконер умер во время очередного припадка. Полагаю, он просто задохнулся.

— Вы изучали его тело после смерти?

— Изучал, сэр.

— И что же вы обнаружили?

— Его конечности стали серого цвета, кровь потемнела и загустела, в желудке находился какой-то красный сгусток, а под кожей имели место кровоизлияния.

Печень, кишки и сердце издавали запах миндаля.

— Это указывает на присутствие яда?

Мистер Оксендейл искоса взглянул на аптекаря.

— Мне известна ягода, сок которой способен оказать такое воздействие, причем количество требуется самое ничтожное. Он бесцветен и столь могуч, что достаточно булавочной головки, чтобы отравить человека насмерть. Мне рассказывали, что иногда смерть наступает через двадцать минут.

— А сколько времени умирал мистер Фалконер?

— Три часа. Большую часть этого времени он пребывал в сознании, но говорить не мог, так как его челюсть не могла двигаться.

Сэр Эдвард отступил назад, показывая, что закончил. Ральф Лейн глянул прямо на Томаса Хэрриота.

— Есть ли у тебя вопросы к лекарю?

Мистер Хэрриот молча покачал головой.

— В таком случае я задам несколько вопросов обвиняемому, — сказал сэр Эдвард.

Мистер Роузен водил глазами из стороны в сторону, будто у него жар. Его лоб блестел от пота.

— Ваше имя? — высокомерно, как мне показалось, спросил сэр Эдвард.

— Абрахам Роузен.

— Значит, вы еврей?

— Да, сэр.

— Как еврей оказался на корабле ее величества?

— Сэр, два года назад я был принудительно взят на службу Фробишером. Полагаю, что служил я хорошо. Кроме того, я многое узнал о хворях, которые поджидают моряков на тропических широтах, а также научился залечивать разнообразные ранения. О моих умениях было известно, ко мне послали человека, и я согласился служить вновь.

— И где вы занимаетесь своим ремеслом?

— Я держу аптеку в Лондоне.

— К северу или к югу от моста?

— К югу.

— В Саутворке?!

Сэр Эдвард возвысил голос, словно был страшно удивлен, хотя я ни минуты не сомневался, что он знал ответ заранее.

— Среди ворья и шлюх?!

— Моему ремеслу находится там применение — как и в любом другом месте. Кроме того, в богатых кварталах еврея не всегда встречают дружелюбно.

— Раз вы аптекарь, то вы, надо думать, разбираетесь в травах?

— Разбираюсь. А также в бальзамах и лечебных повязках.

— Вы являетесь последователем Клавдия Галена[17]или относите себя к преобразователям?

— По правде говоря, не знаю. До сих пор ни одна трава не позволила вылечить сифилис или чуму, и я уверен, что преобразователям не следует мешать в их поисках. Я применяю любые лекарства, лишь бы они помогли вылечить болезнь, пусть это будут травы последователей Галена или химические вещества приверженцев Парацельса. [18]

— Значит, вы разбираетесь в травах?

— Конечно.

— Считаете ли вы, что вам эти вопросы знакомы лучше, чем мистеру Оксендейлу?

— По правде говоря… — Аптекарь пугливо оглянулся на Ральфа. — По правде говоря… Думаю, мистер Оксендейл плохо в них разбирается.

Я чувствовал ловушку и был удивлен, что аптекарь ее не замечал. Наверное, его ум помутился от страха.

Не без гордости он добавил:

— Я учился у самих Питера Северинуса и Томаса Эрастуса.

— Человек, так глубоко изучивший травы, знает, наверное, и яды? — захлопнул ловушку сэр Эдвард.

— Яды? — переспросил дрожащим голосом аптекарь.

— Яды.

— Так, знаю кое-что…

— Понятно. О травах он знает много, а о ядах — почти ничего.

Сэр Эдвард кивнул какому-то морщинистому человеку в черной кожаной куртке, который сидел за спиной джентльменов. Тот суетливо подбежал к законнику, протянул ему маленькую черную коробку и вернулся на свое место.

— Узнаете эту коробку? — спросил сэр Эдвард.

В его голосе слышалось торжество. Как ни трудно было в это поверить, но на лице аптекаря, и так донельзя огорченном, выразилась совсем уж небывалая скорбь.

— Это часть моих медицинских запасов.

— Именно! — произнес сэр Эдвард с насмешкой. — Это было найдено вчера в вашем жилище.

Он положил коробочку на стол перед Ральфом Лейном. Тот открыл ее и заглянул внутрь.

Я чуть не задохнулся. Я уже видел эти листья — в секретной нише над койкой Мармадьюка! Мне тут же стало ясно, что мистер Роузен невиновен, а убийства совершали Мармадьюк, Рауз и Кендалл, двое из которых были судьями! Да, я знал это, и мистер Роузен будет спасен, если я все расскажу, но меня в таком случае ждет виселица. Я исподтишка оглянулся. Никто не заметил моей тревоги: все взгляды были устремлены на склянку. Что же делать?

От ужасной дилеммы меня отвлек отрывистый голос Лейна:

— Что это?

— Это листья аконита, — ответил готовый упасть в обморок аптекарь.

Казалось, цепи своим весом сейчас оторвут ему руки. Законник предвосхитил следующий вопрос Лейна:

— Расскажите нам об аконите.

— Это лекарственное растение.

— А если мы предложим вас проглотить один лист?

— В чрезмерных количествах это veneficia.

— Veneficia? А если без латыни?

— Яд.

— Громче!

— Яд, — повторил аптекарь и сокрушенно кивнул.

Яд. Казалось, часовня набита мертвецами. Сэр Эдвард некоторое время хранил молчание. На его лице было написано презрение. Слово „яд“ миазмами повисло в воздухе. Наконец сэр Эдвард спросил:

— А это растение — оно тоже ядовитое?

— Да, но только в чрезмерных количествах.

— Какое же количество является „чрезмерным“? Если мы захотим положить сколько-нибудь на ваш язык?

Аптекарь оказался в западне. Он прошептал:

— Нужна самая малость…

— Еще раз! Громче! — скомандовал Лейн.

— Крошечная доля?

— Да.

— Неужели! Выходит, говоря „чрезмерное количество“, вы имеете в виду „самую малость“?

Несчастный аптекарь кивнул.

— Опишите приметы, указывающие на отравление аконитом.

— Смерть.

Легкая волна смеха ослабила всеобщее напряжение. Взгляд Лейна опять установил тишину.

— А перед смертью? Не возникает ли онемение и покалывание во рту?

— Да, такие ощущения появляются через несколько минут после принятия яда.

— Просто покалывание во рту? Значит, смерть легкая? Или покалывание распространяется дальше?

— Оно охватывает всю глотку, а затем и все тело. Жертва теряет зрение и слух, оставаясь при этом в сознании.

— Человек слеп, глух, обездвижен, однако продолжает осознавать, что с ним происходит?

Аптекарь кивнул:

— У него расширяются зрачки. В конце концов он умирает от удушья.

— В конце концов? И сколько времени это длится?

— От нескольких минут до нескольких часов, в зависимости от дозы.

Законник кивнул. Ральф Лейн разглядывал содержимое коробки. На лице его был написан чуть ли не ужас. Он взял следующую склянку. Там лежали ярко-зеленые высушенные жучки. Их я тоже видел в тайнике Мармадьюка.

Лоб мистера Роузена блестел от пота.

— Шпанская мушка.

— Шпанская мушка? Снова яд? — нахмурился Лейн.

— Да, сэр, но…

— А это?

— Это растение завезено из Южной Америки. Я собрал его во время путешествия с капитаном Фробишером.

— Разумеется, тоже яд?

Взгляд Лейна исключал всякие сомнения в вине аптекаря.

— Да, сэр.

Аптекарь отвечал еле слышно, и я с трудом разбирал его слова.

— Это?

— Ягоды.

— Вижу, что ягоды!

— Те самые, которые, по мнению брадобрея-врачевателя, убили Саймона Фладда.

Очередная склянка.

— По-моему, я такие уже видел.

— Верно, сэр. Это листья белладонны.

Лейн вытащил пробку.

— Сэр! — остановил его мистер Роузен. — Этот яд способен проникнуть внутрь и через кожу!

Лейн поспешно вставил пробку и бросил склянку обратно в ящик.

— Как отличить отравление белладонной? — сурово спросил он.

— Человеку трудно глотать, кожа краснеет, у него все сильнее болит голова, начинаются видения… Потом — обездвиженность и смерть.

— А глаза? — спросил сэр Эдвард. — Вы не упомянули самое заметное отличие смерти от белладонны.

Аптекарь ненадолго закрыл лицо ладонями, словно закрываясь от чудовищных обстоятельств.

— Зрачки так сильно расширены, что глаза кажутся совсем черными. По ним действительно проще всего отличить отравившегося белладонной. В небольших количествах она использовалась для придания женским глазам большей привлекательности. Отсюда и название —„белладонна“.

Сэр Эдвард немедленно воспользовался этой возможностью и высмеял обвиняемого:

— Зачем она у вас? Чьи глаза вы собрались украшать? Глаза моряков? Или глаза военных? Нет, наверное, вы приберегли это для глаз пленных дикарок!

В часовне засмеялись. Мистер Роузен ничего не отвечал. Лицо его приняло самое жалкое выражение.

— Когда брадобрей-врачеватель и вы ухаживали за бедным мистером Фалконером…

— Его зрачки расширились и глаза были совершенно черными…

— Вы согласны с мнением мистера Оксендейла, что мистер Фалконер был отравлен?

— Согласен, но там был применен не один яд. По моему мнению, его отравили сочетанием нескольких из них.

— Да неужели? Похоже, ваши познания в вопросах ядов более обширны, чем вы пытались нас убедить!

В часовне зашептались, но взгляд Ральфа Лейна заставил всех замолчать. Встал Томас Хэрриот:

— У меня есть вопросы к аптекарю.

Сэр Эдвард насмешливо поклонился и отступил назад. Томас подошел к скамье и взял склянку с засушенными жучками.

— Каковы лечебные свойства шпанской мушки? — спросил он, поворачиваясь к аптекарю.

— Растолченная оболочка этих жуков, взятая в малом количестве, усиливает любовное влечение.

Часовню сотряс непристойный хохот. Ральф Лейн — и тот улыбнулся. Тут опять вмешался сэр Эдвард, которого так и распирало от желания подковырнуть аптекаря:

— Зачем вам понадобилось эдакое средство в нашем путешествии?

— Оно также помогает справиться с волдырями на коже. В часовне присутствует несколько людей, которые испытали это на себе.

В толпе раздался одобрительный шепот.

— А белладонна? — продолжал спрашивать Томас.

— Крошечная щепоть этой травы облегчает страдания от морской качки. Я помог с помощью нее нескольким морякам, в том числе и джентльменам. Мои слова подтвердит Мармадьюк Сент-Клер.

— А ягоды? Средство, убившее Дэвида Фалконера, само по себе или в сочетании с чем-то еще?

— Я травил им крыс. С большим успехом. Не сомневаюсь, что в дальнейшем во все путешествия следует с избытком брать эти ягоды.

В часовне зашептались. Крысы были нашим проклятьем, уничтожали нашу еду… Лейн сидел наклонившись вперед и сосредоточенно прищурившись. Я восхищался своим господином. Две минуты назад судьба аптекаря казалась решенной. И вот, после нескольких искусно заданных вопросов, его вина стала казаться вовсе не столь очевидной. Конечно, теперь суд не сможет признать его виновным!

Мистер Хэрриот продолжил:

— А что вы скажете об этом растении из Южной Америки?

Мистер Роузен замешкался с ответом.

— Некоторые племена используют его, чтобы испытать различные видения — будто человек летит или блуждает. Я прихватил его только с одной целью: углубить собственные познания в травах.

Несколько секунд мистер Хэрриот молча смотрел на Ральфа Лейна, после чего вернулся на место.

Сэр Эдвард встал и развернулся к Лейну. Каждая черточка его лица дышала гневом. Я чувствовал фальшь: он просто хотел своей страстностью повлиять на судей. Негодование заставило его возвысить голос:

— Приговор аптекаря — в его же устах! Посмотрите, как он вывернулся! Коробка, полная смертельных ядов, оказывается средством от волдырей и морской болезни, или приманкой для крыс, или поводом для удовлетворения любопытства! Нельзя не увидеть пронырливость, свойственную всем колдунам! Гляньте, как он скрыл свои истинные намерения, наговорив нам всяких умных слов! Сама хитроумность его речей служит свидетельством против него! Собственный язык лишает его всяких надежд на оправдание!

— Я не колдун! — вскричал Роузен в отчаянии.

— Что же еще может сказать колдун? Что от него ждать, кроме лжи?

Сэр Эдвард приблизился к аптекарю. Теперь их разделяло фута два.

— Как вы оказались в Англии?

— Я бежал из Бремена, где меня травили, — ответил Роузен с мукой в голосе. — Чтобы попасть в Англию, мне пришлось многое перенести!

Сэр Эдвард кивнул. Он шагнул к столу Ральфа Лейна и положил руку на „Молот ведьм“.

— Эта книга была написана Крамером и Шпрен-гером, выполнявшими предписание папы Иннокентия Восьмого. Колдовство получило в Германии широкое распространение — особенно в Кельне, Майнце и Бремене.

Законник сделал шаг назад. В его голосе слышался приговор.

— Уверен: в дальнейших словах нет необходимости. Среди лекарств у этого негодяя были обнаружены смертельные яды, прибыл он к нам из Бремена, рассадника ведьм и колдунов, словами он играет так, как не всякому иезуиту по силам… Мне этого вполне достаточно. Должен удовлетвориться этим и суд. Что убийства совершал именно он, я считаю доказанным.

А его попытка помешать нашему делу — злодеяние из злодеяний. Кроме того, он не англичанин. Подсудимый заслан к нам испанцами, и ему придется за все ответить.

Мистер Хэрриот встал и прошел к Ральфу. Аптекарь взглядом провожал моего господина. В его глазах мешались надежда и отчаяние. Томас говорил спокойно, даже тихо — в противоположность скрипучим воплям сэра Эдварда.

— Сэр Эдвард удивил меня, говоря о Генрихе Крамере и Якове Шпренгере как о столпах премудрости.

Ведь они были доминиканцами! Уж не обратился ли господин законник в католичество? Что же до колдунов и ведьм, которых якобы так много в Германии, то раз уже они не существуют в природе, то это указывает лишь на доверчивость и низость жителей указанных провинций. А яды… Какую чушь нагородил нам тут сэр Эдвард!

Законник испепелил Томаса взглядом, но мой увлекшийся господин не обратил на него никакого внимания.

— Аптекарь обязан брать с собой множество трав и веществ, которые при неразумном употреблении могут оказаться ядовитыми. Разъяснения, данные мистером Роузеном по этому поводу, вполне достаточны.

И еще: можно ли утверждать, что доступ к ним имел только он? Никто не видел, чтобы мистер Роузен — или кто-либо другой — пускал их в ход. Этот человек невиновен. Мистер Лейн, аптекаря следует отпустить.

Лейн задумчиво поглаживал бороду, глядя то на подозреваемого, то на законника, то на моего господина.

— Чтобы разобраться, нам понадобится время.

Он встал. Все с шумом последовали его примеру.

Судьи один за другим удалились в комнату, находившуюся в глубине часовни. Я не знал, следует ли мне отправляться туда же, но никто на меня не глянул, так что я собрал свои записи и стал ждать.

Постепенно вокруг начали шуметь и смеяться. Казалось, все разговаривали со всеми, словно в базарный день. Все, за исключением мистера Роузена, который стоял, опустив голову. Он лишь иногда поднимал глаза и поводил ими влево-вправо. У него был взгляд умалишенного.

После чуть ли не часового отсутствия судьи вернулись. Аптекарь стоял чуть живой.

— Абрахам Роузен! — сурово сказал Ральф Лейн.

В часовне стояла такая тишина, что, казалось, пробеги мышь — и то было бы слышно. От волнения я записывал его слова дрожащей рукой. Звон аптекарских цепей возобновился.

— Из всех убийц отравитель — самый подлый. Он коварен, он мерзок. Он использует темные, противоестественные силы. Такой злоумышленник незаметен: сделав свое дело, он тихо возвращается в тень. Мы нашли вас виновным в убийствах, обвинения в которых вам уже предъявлены. Но вы — не просто убийца. Вы — предатель страны, которая приютила вас, и королевы, чье покровительство позволило вам жить в Англии.

Тут мистер Роузен закричал:

— Нет! Я не совершал этого! Бог свидетель! Я невиновен!

Я знал об этом, так как видел тайник Мармадьюка. Отчаяние аптекаря было столь велико, а его возражения столь искренни, что суд на этот раз просто не мог ему не поверить!

Ральф Лейн дождался, пока стихнет шум в часовне и замолкнет мистер Роузен. Аптекарь продолжал всхлипывать, а он огласил приговор. В его голосе не было ни капли жалости.

— Наказание, достойное государственной измены, будет приведено в исполнение сегодня же. Тебя повесят и еще живого опустят вниз. Затем отрежут твои срамные части. Из тебя, еще живого, вынут внутренности. После смерти тебе отрубят голову. Капитан Вон, за исполнение отвечаете вы».

ГЛАВА 28

— Чак Мартин? Это Гарри Блейк. Я получил ваше письмо. Очень удачно вышло, что я проверил, нет ли сообщений. Откуда у вас адрес моей электронной почты?

Юрист оставил мой вопрос без ответа.

— Я рад вашему звонку, мистер Блейк. Очень рад. — Тут он понизил голос. — Вы можете говорить не таясь?

Вас никто не слышит?

Я вышел на балкон и огляделся. К тому времени ветер и дождь стихли. О них напоминал лишь пар над случайной лужей. Долтон, решив отдохнуть от расшифровки, плескался в бассейне. Стройное тело, плоский живот — такое требует ежедневной часовой тренировки. Ему можно только позавидовать! На садовой скамейке, в тени папируса, сидела Зоула. В желтом полотенце, темных очках и широкополой соломенной шляпе. Она что-то строчила в блокноте. Рядом лежали листы, прижатые стаканом с чем-то розовым.

— В чем дело?

— Могли бы вы сегодня вечером покинуть своих товарищей? Скажем, на пару часов.

— Та-ак… Что происходит, мистер Мартин?

— Я хочу свести вас с некими людьми.

— Не нравится мне все это. Что все-таки происходит?

— Поверьте, мистер Блейк, это в ваших же интересах. Сегодня вечером неподалеку от Матильдас-Корнер будет сборище на открытом воздухе. Многие придут туда повеселиться. Сумеете выбраться?

— Не исключено, — сказал я.

— Все начнется с наступлением темноты. То есть где-то через час или около того.

— Так чьи же интересы вы представляете, мистер Мартин?

— Своим клиентом я считаю мисс Теббит. Но она почти ребенок, мистер Блейк, и я не уверен, что могу передать ей информацию, которую приготовил для вас. Эта встреча отвечает ее интересам не в меньшей степени, чем вашим.

Долтон вылез из воды и теперь вытирался. Солнце с обычной для тропиков скоростью опускалось за горизонт. Облака над Кингстоном окрасились в ядовитые химические цвета.

Происходящее мне не нравилось, однако я не видел другого выхода. Схватив кошелек и ключи, я пошел к «тойоте». Зоула с удивлением на меня посмотрела.

— Я в город.

— Что?! А как же шифр?

Тратить силы на ответ я не стал. Всю дорогу к машине я чувствовал на себе взгляд Зоулы. «Тойота» стояла под папайей. Еще немного, и крупные розовые плоды плюхнулись бы прямо на нее. Рулевое колесо было обжигающе горячим.

Я осторожно спустился по горной дороге. Слившееся с поверхностью моря солнце окружали красные с желтым облака — последние напоминания о буре. Наконец светило ушло под воду.

Я двигался по Олд-Хоуп-роуд. Доехав до Матильдас-Корнер, я оставил машину в переулке. Густой, бухающий ритм эхом отлетал от домов. Жизнерадостные подростки рекой текли к источнику шума, и я последовал за ними.

Парк был освещен, словно ярмарочная площадь.

Я встал в очередь. Толстяк в огромной вязаной шапке с красными, золотыми, черными и зелеными полосами собирал со всех по три тысячи ямайских долларов.

Он курил большой, небрежно свернутый косяк. Я прошел под аркой с синей надписью «ТО И ЭТО» и оказался в парке, в котором собралось никак не меньше тысячи народу. Все — или почти все — с темной кожей.

Заметить меня, во всяком случае, труда не составляло.

Я протолкнулся к высоким столикам, где продавали жареных цыплят, и наполнил бумажную тарелку всякой всячиной. Натянутые между деревьями гирлянды цветных электрических лампочек раскачивались на ветру, в воздухе носились запахи травки и специй, карибский говор мешался с танцевальной музыкой, рвущейся из громаднейших колонок. На сцене скакали и дергались юнцы с гитарами. Я почувствовал себя столетним старцем.

Чака Мартина не было и следа. Да и мог ли он меня обнаружить в этой свалке?

Вдруг мне в голову взбрело следующее: а что, если за юристом стоит Кассандра со своими друзьями и дергает за нитки? Разве не могут они в толпе всадить мне под ребра нож? Место самое подходящее. Именно этого они и хотели — чтобы я почувствовал себя в безопасности!

Меня охватило беспокойство. Я решил подождать еще десять минут и смыться. В любом случае, еще немного, и я бы оглох. Закончив есть, я прихватил со стойки порцию пунша (судя по всему, плата за вход была платой за выпивку) и начал прокладывать себе путь к выходу.

— Хочешь потанцевать?

Лет около двадцати, темнокожая, в желтом топе, открывающем не только живот, но и большую часть груди, и желтой юбке, открывающей значительную часть бедер. «Хорошие бедра», — мелькнуло у меня. Девушка широко улыбалась, показывая безупречные белые зубы. Она носила золотые серьги и ожерелье, а обута была в белые тапочки.

— Не очень, — ответил я, перекрикивая музыку.

— Я не кусаюсь, — опять улыбнулась она.

— А я не танцую.

— Передвигай ноги — и все.

Она взяла меня за руку. Ладонь у нее была маленькая и теплая, и я подумал, что плевать, чего там…

Выходя, я оставил пунш на одном из столиков, и мы смешались с разгоряченной толпой. Пахло ромом, и жареными цыплятами, и потом, и травкой, и было жарко. Тесно прижатые ко мне бедра, раскованность, волнообразная свобода движений… Я пытался повторять за девушкой, но не мог попасть в ритм. Она сказала:

— Не мучайся. Делай, как я сказала. Передвигай ноги.

— Как тебя зовут?

— Хелен. По-моему, ты не любишь шумные компании?

Вот оно! Сейчас предложит найти уголок потише.

— Угадала.

— Мы могли бы найти уголок потише.

Эта улыбка…

— Вот что. Ты найдешь себе кого-нибудь пообщительней, а я отправлюсь спать.

Она рассмеялась:

— Так просто ты от меня не отделаешься! Пойдем.

Она опять взяла меня за руку, и мы начали пробираться сквозь толпу. Хелен и на ходу продолжала танцевать, ритмично виляя задницей и подергивая плечами. На сцене же творилось что-то вроде искусственного оргазма. Диджей понес какую-то ахинею, мешая английский с местным наречием, и ко всему этому примешивался душераздирающий синтетический вой.

Хелен намеревалась отвести меня в какое-то тихое, темное место. Я должен был изловчиться и выяснить, что лежало за знакомством, не разделив при этом судьбу Теббита. Я обливался потом. Или она охотилась за моим кошельком, или вела меня к кому-то. Или ею двигало простое дружелюбие, и Земля в таком случае плоская — что бы там ни говорили ученые.

Девушка вывела меня мимо прилавков и баров на окраину парка. Здесь было потемнее. В высокой ограде имелся вход, за оградой — дорога, по которой потоком шли машины, а за дорогой — бетонная стена и ряд грязных одноэтажных домов с закрытыми ставнями.

В моей голове тревожно гудел набат.

Почувствовав мое замешательство, она вложила свою ладонь в мою:

— Не волнуйся. Иди со мной.

Девушка больше не улыбалась.

— Чем ты зарабатываешь себе на жизнь, Хелен?

— Не тем, о чем ты подумал, мистер.

Мы пошли вдоль улицы. Она дождалась просвета между машинами, перевела меня на ту сторону, и мы отправились дальше. Ее ладонь по-прежнему была в моей. Шли молча. Игр в «случайное знакомство» как не бывало. Ярдов через пятьдесят она оглянулась, и мы свернули за угол, в узкую темную улочку.

Из тени вынырнул человек. Хелен, если это было ее настоящее имя, могла бы удержать меня за руку при его нападении и не дать мне убежать. Все, что я смог придумать, — это заехать ей по носу и пуститься наутек. Я почти так и сделал, но вдруг узнал в том человеке Чака Мартина. С ним было еще двое, каждому лет под сорок. У того, что пониже, было рябое лицо. Смуглая кожа выдавала средиземноморское происхождение. Другой (высокий, сутулый, неловкий и в очках) не представлял для меня угрозы.

— Я оставлю вас, джентльмены, — сказал Мартин.

— Рада была познакомиться, Гарри, — попрощалась со мной девушка.

Она села в большой внедорожник. Юрист взобрался на сиденье рядом. Когда они отъезжали, девушка мне помахала.

Высокий открыл кошелек и показал проштампованную полароидную фотографию с какой-то писаниной, которую я не смог прочитать.

— Инспектор Уотерспун, Соединенное Королевство, специальная служба. А это — инспектор Менем из Турецкой государственной полиции.

«Специальная служба? Турецкая полиция?»

— Извините за нелегальщину, мистер Блейк, — продолжил Уотерспун. — Важно было убедиться, что вы не приведете за собой хвост. Второпях мы не придумали ничего лучше случайного знакомства на танцах.

— Дичь какая-то!

Замечание так себе. Учитывая обстоятельства, без него можно было и обойтись.

— Мы с огромным интересом наблюдали за вашей работой, мистер Блейк.

— Вы хотите сказать, я все это время был под наблюдением?

— Нам нужна ваша помощь, — уклонился от ответа Уотерспун. — Именно поэтому мы здесь.

— И давно вы за мной наблюдаете?

— Долго рассказывать…

— Дело как-то связано с Долтоном, верно?

Они быстро обменялись взглядами.

— Вы сказали это наобум? — спросил Менем.

Я не ответил.

— Нельзя ли перебраться куда-нибудь, где есть кондиционер?

— Значит, он представляется Долтоном, — проговорил Уотерспун, ни к кому не обращаясь.

— Разумеется! Его так зовут!

— Какие именно отношения связывают вас с так называемым Долтоном? — задал вопрос Менем.

— Неужто не знаете? Ведь мы были под наблюдением!

Менем подождал, пока мужчина и женщина в мини-юбке не спеша пройдут мимо. Мужчина пересчитывал толстую пачку ямайских долларов.

— Нам хотелось бы, чтобы вы просто ответили на вопрос.

— А мне хотелось бы, чтобы вы посвятили меня в курс дела.

— Вы всерьез утверждаете, что вам ничего не известно?

Менем больше не скрывал своего враждебного ко мне отношения.

— До свидания.

Я и вправду развернулся уходить. Уотерспун схватил меня за руку и попытался уладить ситуацию:

— Думаю, мы все немного погорячились. Давайте найдем кафе с кондиционером и начнем сначала.

Мы прошли несколько кварталов, прежде чем до нас перестал доносится шум из парка. Наконец забрели в некое помещение с бассейном и несколькими занятыми столиками. В углу стоял игровой автомат, вокруг которого сгрудились юнцы. Мы заняли свободные стулья, и я заказал себе молочный коктейль. Полицейские удовольствовались кофе. Я взял инициативу в свои руки:

— Где в этом уравнении место для турецкой полиции?

— Имейте в виду: вопросы задаем мы — вы на них отвечаете.

Я пытался держать себя в руках.

— Имейте в виду: я свободный гражданин свободной страны, а вы можете идти ко всем чертям!

Уотерспун отхлебнул кофе и скорчил рожу.

— Вы правы, мистер Блейк. Поймите, мы давно в пути, пролетели несколько часовых поясов… Нам и в самом деле очень хотелось бы услышать ответы на наши вопросы. Вы не представляете, насколько это важно.

Интересно, они играют со мной в плохого и хорошего полицейского, как в кино? Я-то всю жизнь считал это выдумкой сценаристов и беллетристов.

— Так какие отношения связывают вас с этими людьми? — спросил Менем.

Они столько времени морочили мне голову! Кроме того, я все еще был зол.

— Меня наняла знатная линкольнширская семья, чтобы я изучил одну рукопись. В ней содержится нечто, требующее специальных навыков. Зоула — историк-маринист, Долтон — эксперт по предметам религиозного поклонения. Обнаруженное в рукописи заставило нас прилететь сюда.

— Вы утверждаете, что до тех пор с Долтоном знакомы не были?

Менем определенно действовал мне на нервы. Возможно, я сам виноват: мои анархические задатки всегда мешали мне работать в команде. Если не верите, спросите у моего старого сержанта.

— Ни в малейшей степени.

«Специальная служба… Турецкая государственная полиция…»

— Вы, часом, не о терроризме ли речь ведете?

Эта мысль уже несколько дней дремала в моем подсознании.

— Странно, что это прозвучало именно из ваших уст, — сказал Утерспун.

Я ждал ответа. Вместо этого он сам спросил:

— А вы, часом, не ищете что-нибудь?

Менем стрельнул в него глазами, словно тот сказал слишком много.

— Откуда вам это известно?

— Догадался, — ответил Уотерспун, помешивая кофе.

Он не ждал, что я ему поверю, и не беспокоился по этому поводу.

— Так уж получилось, что моя страна находится на перекрестке между Востоком и Западом, Европой и Азией, — начал Менем. — Наши западные соседи — они же давние враги — греки. На востоке — Армения и Иран, обвиняющие Турцию в геноциде, имевшем место в прошлом. К сожалению, наша история полна кровавых событий…

— Благодарю, за время работы я немного поднаторел в истории. Давайте ближе к делу.

Полицейский положил в свой кофе три ложки сахара.

— Как я уже говорил, мы можем рассказывать вам далеко не все.

— Вы прилетели на Ямайку, чтобы мне об этом сообщить?

— Мы хотели бы выяснить, — ответил Менем, — что именно вы ищете и насколько успешны ваши поиски. Ваши и ваших друзей.

— А с какой стати я должен вам о чем-либо рассказывать?

Я все еще чувствовал себя не в своей тарелке: не мог свыкнуться с недавним открытием, что за мной следили.

— Мистер Блейк… Я вхожу в специальный отдел Турецкой государственной полиции. Географические и исторические особенности моей страны, о которых я вам только что рассказал, делают ее притягательной для разного рода экстремистов. Нам приходится иметь дело с курдскими сепаратистами, взрывающими бомбы на Египетском базаре в Стамбуле, мусульманскими фундаменталистами, пытающимися проникнуть на американские военные базы, греческими боевиками, которые…

— При чем тут я?

— Уже некоторое время мы расследуем деятельность некой группы людей. Если я скажу, что эти люди опасны, то сильно преуменьшу серьезность положения.

Я почувствовал, как съеживается кожа на моей голове. Менем продолжил:

— Они и вы ищете одну и ту же вещь. И для них очень важно найти ее раньше вас.

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

Я прекрасно все понимал. Меня била мелкая дрожь. Кондиционер виноват, что ли?..

— Этот маленький остров очень жесток. В стране, где в прошлом году случилось восемьсот убийств, смерть трех туристов будет считаться очередным несчастным случаем.

Я понял это, как только ступил на ямайскую землю. Нет, еще в том оксфордском пабе, когда только узнал о грядущей поездке.

— Вы сказали «трех туристов».

— Зоула, Дебби и вы. Не Долтон.

Я задумался.

— Не Долтон?

Менем покачал головой:

— Не Долтон.

Я с шумом прикончил остатки молочного коктейля. Рука немного тряслась. Глаза Менема казались стеклянными шариками.

— Если нам повезет, то ответ будет уже через день-другой.

Уотерспун удовлетворенно кивнул:

— Мы просим вас, мистер Блейк, лишь держать нас в курсе ваших успехов. Что бы вы ни нашли, держите связь через офис мистера Мартина. Не через консульство, в котором течей не меньше, чем в решете.

— А как быть с Долтоном?

Полицейские переглянулись. Менем коротко кивнул, и Уотерспун сказал:

— Ваш друг Долтон выдается напрокат.

— А если без тонкостей? Долтон — наемный убийца?

— Не просто убийца, — ответил Уотерспун. — У него как минимум дюжина имен и столько же паспортов.

Вы непременно обнаружите его в Ираке, Палестине, Турции — везде, где нужен нож в темном переулке или зверская расправа на рыночной площади. Его жизнь — сплошная криптограмма, а выходит на улицу он только с заходом солнца.

Менем вытащил из бокового кармана небольшой коричневый конверт и передал мне черно-белую фотографию. С карточки на меня пристально смотрел Долтон. Улица смахивала на лондонскую. Фотография была сделана из окна машины. Еще там была печать с номером и имя — Лерой Або.

— Не этого ли человека вы называете Долтоном?

— Этого. Так он — Лерой Або?

Я почувствовал тошноту.

— Это одно из многих его имен, — ответил Менем. — А вот некоторые из его художеств.

Он протянул мне пару вырезок из англоязычных газет. Покореженный автобус, разбросанные по оживленной улице обломки и тела людей, кареты скорой помощи… Другая фотография. Разрушенный рынок.

Судя по машинам и прохожим — где-то в Средиземноморье или на Ближнем Востоке.

— Три года назад он сбежал из измирской тюрьмы. На данный момент он связан с некими экстремистами на севере моей страны. Мы полагаем, что искомый вами предмет обладает с их точки зрения неким символическим значением. Очевидно, данному человеку было дано задание обнаружить этот предмет. И, по нашим сведениям, его успех послужит сигналом к террористическим действиям с глобальными последствиями.

Я почувствовал, что побледнел.

— Не может быть! Он работает на сэра Джозефа, директора Оксфордского музея древностей!

— Не работает, — сказал Уотерспун. — Сами удостоверьтесь. Гляньте в Интернете, есть ли его имя в списке работников музея.

Менем выдавил из себя полуулыбку:

— Ах да, сэр Джозеф… Добродетельный, непогрешимый, богатый сэр Джозеф… Теперь мы и в самом деле вторгаемся в области, в которых я теряю право разглашать те или иные факты.

Он дал мне несколько секунд, чтобы мое воображение понеслось вскачь. Затем спросил:

— Вы не замечали ничего странного в поведении Долтона?

Я задумался. Вспомнилось несколько мелочей.

— Да… Да, замечал. Он говорил с кем-то по телефону, но, стоило мне войти в комнату, бросал трубку.

Или отлучался, никак не объясняя своего отсутствия.

Я повернулся к Уотерспуну:

— Это они убили Теббита? А убийство обставили как ограбление?

Инспектор посмотрел на меня ничего не выражающим взглядом.

— И, зная это, вы как ни в чем не бывало использовали меня в качестве наживки!

— Ну, зачем вы так, мистер Блейк…

— Это еще не все! — В горле у меня пересохло. — Зоула клянется, что тогда, в кафе, видела, как Долтон разговаривал с неким человеком. Разговор был вполне серьезный — не дружеская болтовня!

Улыбка исчезла. Они опять переглянулись.

— Получается, он действует не один.

— Может быть, Зоуле, Дебби и мне лучше просто сбежать?

— Скажу откровенно: вы подвергаетесь колоссальной опасности, — ответил Уотерспун. — Я бы десять раз подумал, прежде чем ставить одного из своих оперативных работников на ваше место. Даже одного. И все же я прошу вас остаться. На кону множество человеческих жизней.

— Получается, вы использовали меня как наживку со времени того убийства, да? — повторил я вопрос.

Уотерспун все размешивал и размешивал свой кофе.

— Что мне делать с Долтоном?

Я никак не мог свести воедино веселого, застенчивого юношу, которого я знал, и эту тварь, этого фанатика, о котором мне только что рассказали.

— Не сообщайте ему о нашей встрече. Не подавайте виду, что все о нем знаете. И главное, в его руки не должен попасть найденный предмет.

В замешательстве я покачал головой:

— Не уверен, что такое возможно.

— Как только это попадет ему в лапы, — объяснил мне Менем, — вы, Зоула и Дебби станете для него обузой. Он раздавит вас, как букашек.

— Что, по-вашему, я должен делать?

— Как только найдете ту вещь, дайте нам знать, — сказал Уотерспун. — Мы постараемся обеспечить вашу безопасность.

Я встал. Ноги меня не слушались.

— Кстати, где вы остановилась?

Спрошено будто бы невзначай.

— У нас есть убежище.

— Так дело не пойдет! Нам нужно знать, где именно оно находится.

— Вилла в Ред-Хиллз. — Я от всей души надеялся, что вру убедительно. — В сотне ярдов от бензоколонки «Шелл», справа от нее. Вы не пропустите, такое большое белое здание с балконами. Я нашел его достаточно безопасным.

— Оно было бы таким, не окажись среди вас этой змеи…

Выйдя на улицу, я махнул, останавливая такси, из которого неслось регги. С ним соревновался доносящийся с Матильдас-Корнер тяжелый ритм. Менем сказал:

— Как только мы узнаем, какого рода ваша находка, мы лучше поймем, чем она так привлекательна для курдских террористов.

Мы стояли на людной улице. Я торговался с пожилым растаманом, собираясь ехать в Ред-Хиллз. Уотерспун на прощанье мне помахал. Через пару сотен ярдов, я оглянулся: полицейских не было. Затерялись в толпе.

Когда мы достигли Констант-Спринг, я развернул водителя обратно, после чего мы проехали через все Беверли-Хиллз. Мы аккуратно пробирались по тихим улицам с дорогущими домами, высокими оградами и людоедскими собаками. Нарезав несколько кругов, я убедился, что нас не преследуют, и мы вернулись на Матильдас-Корнер. Я остановил такси в миле от «тойоты». Опять поднимался ветер, а вечеринка в парке была в самом разгаре.

— На дискотеку? — спросил растаман.

— Верно, друг. Сдачу оставь себе.

— Да хранит тебя Господь!

Он поехал дальше. Наследие Боба Марли эхом отлетало от стен домов.

Через полчаса я был уже на вилле. Зоула делала какую-то свою штуку, в которой участвовали ананас, рыба под названием люциан и острый нож. Дебби была здесь же и выполняла роль кухонной прислуги. Долтон, в своем ямайском наряде, внимательно изучал рукопись Огилви. Он приветствовал меня дружеским жестом и застенчивой улыбкой, которые я никак не мог увязать с изуродованными телами на Египетском базаре в Стамбуле.

ГЛАВА 29

Мои часы показывали девять утра. Я проспал три часа.

Снизу раздавался мелодичный голос, принадлежавший местной женщине. В лесу по-прежнему завывал ветер. На кухне что-то жарили.

Я надел свитер, шорты и скатился по широкой деревянной лестнице на первый этаж. Дебби и Долтон сидели за большим столом и пили кофе. Долтон мне помахал, а Дебби одарила очаровательной, простодушной улыбкой.

Подошла молодая чернокожая служанка и с сильнейшим акцентом сказала:

— Здравствуйте, меня зовут Перл. Хотите завтракать?

— Попробуйте что-нибудь из местных кушаний, — посоветовал Долтон.

Глаза Перл засверкали.

— Можно кашу из кукурузной муки и бананов, омлет с сыром…

Она продолжала перечислять. Я разобрал только «соленую рыбу».

— Перл, спасибо, я обойдусь гренками.

Она надулась.

— Гренки нельзя. Можно большие жареные бананы.

— Отлично!

— Хорошо.

Перл улыбнулась, и в следующее мгновение я услышал шкворчание масла на сковородке.

На Дебби были черные свитер и слаксы. Она налила в кофе сгущенного молока и сказала:

— Я наконец-то закончила. Вот мое семейное древо с ямайской стороны.

Она подтолкнула ко мне несколько листов формата А4.

— Папа никогда мне об этих родственниках не рассказывал. Думаю, он их стеснялся. Там встречались браки между плантаторами и их рабынями.

— Он ничего не знал о своих ямайских родичах, — сказал я совершенно искренне.

Только я взял в руки древо Дебби, как в комнату влетела Зоула. Она тоже размахивала листами.

— Посмотри, Гарри! Тайнопись!

Я посмотрел и немедленно узнал тайнопись Бабингтона.

— Рука Огилви. Я узнаю почерк.

В глазах Дебби читалось романтическое предвкушение — сокровища и тому подобное.

— То, что нужно, верно? Гарри, ты должен немедленно это перевести!

— Ешьте, пока горячее! — приказала Перл.

Она пошла наверх — наверное, заправлять постели.

— Я не дешифровщик, Дебби.

Судя по вкусу местных бананов, приправлены они были местным же перцем. Кто-то говорил мне, что острее его не бывает, и теперь я готов был в это поверить.

Долтоновская неизменная улыбка вызывала у меня беспокойство. Неотрывно на меня глядя, он сказал:

— Но ведь этот шифр относится к временам Елизаветы?

— Думаю, это шифр Бабингтона, — сказала Зоула.

«Черт бы тебя подрал, Зоула! Не при Долтоне!»

— Ты не можешь не знать его, Гарри, — насторожилась вдруг она. — Ты же собирался сам его расшифровать, забыл? Может, ты и Крест решил найти сам?

Все тот же уверенный, сбивающий с толку взгляд Долтона. Уж не догадался ли он, что я оказался свидетелем ночного междусобойчика?

— Не глупи, — беззаботно махнул я рукой. — Да, с виду похоже на тайнопись Бабингтона, хотя на самом деле всего-навсего перечень замен букв, набор символов и слов. Их наверняка можно скачать из Сети.

Я старался развеять повисшее в воздухе подозрение.

— Почему бы тебе не пройтись? Посмотреть, нет ли где в городе Интернет-кафе… Пока ты будешь искать, я начну работать с дневником Огилви, как могу.

— Мы с Зоулой займемся этим, — сказал Долтон.

Мне не хотелось, чтобы они оказались вместе.

— Схожу-ка я сам.

— Это почему? — спросила Зоула недоверчиво.

— Чтобы вы двое не сбежали с сокровищем!

Делать вид, что это шутка, я не стал. Воздух был наэлектризован. Зоула налила себе кофе и ледяным тоном промолвила:

— Ты должен был бы знать, что это за шифр, Гарри. Ты только делаешь вид, что не знаешь. Это неспроста. Не исключено, что ты просто хочешь прибрать к рукам икону стоимостью в тридцать миллионов долларов.

Я не мог объясняться при Долтоне.

— Конечно, неспроста! Я спал три часа! Если ты готова в любом идиотизме искать особый смысл…

Радостная Дебби все изучала свое древо.

— А вы знаете, что мое второе имя — Инеса, как у Инесы Териаки?

Она попыталась состроить из себя надменную испанку, а потом долила в кофе еще сгущенного молока.

— Гарри прямо сам не свой, — заметил Долтон. — Здесь обязательно должен быть выход в Интернет. Давайте не будем огорчать нашего руководителя и останемся на месте.

Я посмотрел на гнущиеся деревья и проливной дождь. Вода в бассейне слегка волновалась.

— Погода не для джакузи. Пойду наверх, посмотрю, что расскажет мне наш юный Джеймс Огилви.

«Мы все надеялись, что после суда над несчастным мистером Роузеном загадочные отравления прекратятся. Аптекарь надул палача, выбрав для этого самый зрелищный способ. Как только приговор был оглашен, он вырвал веревку из рук солдата, кинулся к столу, схватил склянку с черными лепестками и высыпал их себе на ладонь. Роузен потер руки одну о другую и вымазал черной пылью лицо и грудь. Потом поднял ладони и стал дико поводить глазами по сторонам. Никто не отважился к нему подойти. Мы стояли как вкопанные и ждали, что будет дальше. Через несколько мгновений мистер Роузен тяжело задышал, спина у него выгнулась, и он упал на землю, ударившись при этом головой. Все его тело свела ужасная судорога. Лицо стало багровым, черты исказились, а руки и ноги напряглись, будто на дыбе. Еще через две минуты дыхание остановилось, хотя глаза продолжали смотреть.

Он подергивался, а между его спиной и полом во время судорог вполне могла проскочить собака. Потом раздался страшный, похожий на кашель звук, и безжизненное тело аптекаря вытянулось на полу.

Ужасная смерть мистера Роузена принесла мне облегчение. Совесть больше не мучил выбор между спасением невиновного человека и моей собственной жизнью.

И все же… Заговори я тогда, до объявления приговора… Скажу лишь, что в последующие годы меня посетил не один дурной сон. Не раз я просыпался посреди ночи, видя устремленный на меня взгляд мистера Роузена, в котором мешались мольба и укор.

Через неделю случилось очередное убийство: ночью застрелили молодого часового. Мы не нашли ни оружия, из которого стреляли, ни пули, ни пальца, нажимавшего на спусковой крючок. А еще через несколько дней возобновились отравления.

Подозрение пало на Иоахима Ганца, человека из Праги, отвечавшего за поиск полезных ископаемых.

Как и мистер Роузен, он был скорее иудеем, нежели христианином, и относились все к нему без приязни. Мистер Кендалл пустил слух, будто бы как-то вошел в комнату мистера Ганца, а „этот еврей“ торопливо прятал склянку с зелеными листьями. Я не сомневался, что Кендалл врет, но поселенцы зашептались: мистер Ганц входил к человеку, вскоре умершему. Я понимал, что убийства совершались кем-то из этих трех: Мармадьюком Сент-Клером, Энтони Раузом и Абрахамом Кендаллом. Понимал я и то, что раскрой я рот — и меня ждет виселица. Это не моя игра, и ее исход не должен меня волновать. Так я пытался приглушить чувство вины.

Но муки совести в конце концов пересилили осторожность. Однажды утром я пришел к мистеру Хэрриоту и сообщил, что страстно верю в невиновность Иоахима Ганца. Я с ужасом ждал, что мой господин сейчас поинтересуется, на чем основана такая уверенность. Знал ли мистер Хэрриот о чем-то, догадывался ли, я не мог сказать, однако во мне навсегда осталась благодарность к моему проницательному собеседнику.

Он спокойно меня выслушал и ответил, что мистеру Иоахиму ничего не грозит: мистер Ганц научил англичан особым образом плавить медь — умение, необходимое при изготовлении бронзы для пушек. Это дало нам преимущество перед испанцами с их чугуном. Мистер Ганц стал хорошим другом англичан. Томас Хэрриот рассказал мне, что благодаря мистеру Ганцу члены Тайного Совета и даже некоторые из обитателей этой колонии заработали огромные деньги. И действительно, слухи вскоре утихли.

А жизнь колонии шла своим чередом. Мистер Хэрриот описал это в своем дневнике, и добавить мне тут почти нечего. Я заметил, что он никак не упоминал о попытках разрушить колонию изнутри. Наверное, не хотел, чтобы люди слишком близко подобрались к тайной цели нашего плавания. Мы надеялись, что мистер Ганц найдет драгоценные камни или золото. Он и в самом деле обнаружил одно медное месторождение, но руда там оказалась слишком бедной, так что в дальнейшей разработке смысла не было. Ральфу Лейну, размахнувшемуся на постройку исполинской крепости с валом и каменными стенами, пришлось удовлетвориться фортом, окруженным песчаной насыпью и глубоким рвом.

На исходе августа сэр Ричард отплыл в Англию, пообещав вернуться к Пасхе. Нас осталось около сотни. Когда „Тигр“ и „Элизабет“ скрылись за горизонтом, колонию охватило уныние.

В следующие несколько месяцев Ральф Лейн и Томас Хэрриот предприняли ряд вылазок в глубь континента. Я никогда не забывал о „longitudem dei“, тайной цели и „jacta est alia“ английской королевы. В одной из вылазок участвовал и я, вместе с мистером Уайтом и мистером Хэрриотом. Мы выплыли на гребной лодке в большие волны Атлантики, а потом свернули к Чесапикскому заливу. Тамошние земли отличались плодородием, а туземцы — дружелюбием. И хотя стояла зима, было так тепло, что мы спали прямо на земле.

Мы задержались больше чем на месяц. К нашему возвращению — уже наступила весна — колония пришла в полный упадок. Убийства продолжались. Люди озверели. Дикари становились все враждебней: им надое ло снабжать нас едой. Если целью заговорщиков было посеять раздор и не дать осуществиться нашим начинаниям, то это им вполне удавалось.

К лету пища закончилась. Даже мастифы Ральфа Лейна отправились в котел. Туземцы воспользовались такой возможностью и стали грозить нам полным истреблением. Лейн вышел против них в поход. То было дурное, кровавое дело, принесшее нам голову индейского вождя, Уингины. Я предполагаю, что только так мы могли избавиться от их все более наглых нападений и наконец-то вздохнуть свободно. Еще через неделю капитан Стаффорд принес поразительную новость: с Дальних отмелей он разглядел огромный английский флот. К нам на помощь прибыл сэр Фрэнсис Дрейк с двадцатью тремя кораблями. Колонистов забирали домой. То, что для них было спасением, для меня обернулось настоящим бедствием.

Стоило сэру Дрейку бросить якоря, как разразилась буря. Волны за Дальними отмелями становились все выше и вызывали все большие опасения. От флота к нам направились баркасы. Мы потащили к берегу наброски мистера Уайта, сундуки с минералами и растениями, собранными нами же, а также личные вещи джентльменов.

И вот теперь, как ни печально, порядок остался в прошлом. Поселенцев, среди которых было немало военных, все эти месяцы едва удавалось держать в узде. Лейн добивался подчинения, лишь время от времени кого-то вешая. Но сейчас буря усиливалась, и все испугались, что Дрейк поднимет якоря и исчезнет за горизонтом, оставив нас на милость дикарей, у которых теперь был повод ненавидеть колонистов. Моряки Дрейка так испугались бури, что и вправду угрожали бросить поселенцев.

Ральф Лейн первым ступил в ожидавший баркас, а за ним последовали остальные джентльмены. Их сундуки остались на берегу и были поручены морякам.

Я судорожно рассовывал вещи по сундукам Хэрриота, Рауза, Уайта и остальных, оставив свой тайный дневник напоследок. Теперь, когда мачты кораблей раскачивались все сильнее, я выбежал из хижины мистера Уайта и сквозь стену дождя понесся к своей лачуге.

У меня уже не осталось времени на камушки и странные морские раковины. Я отбросил в сторону соломенную подстилку, схватил дневник, спрятал его у себя на груди и выбежал обратно.

— Огилви! Сюда!

Мармадьюк неистово махал мне рукой. Я подбежал и отправился вслед за ним в его хижину.

— Ради бога, помоги мне вот с этим! И побыстрей!

Он пытался упихнуть в свой сундук невозможное количество вещей. Что крышка не закроется, мог увидеть и ребенок.

— Сэр! — сказал я. — Так не годится!

— Будь ты проклят, Огилви! Нашел время грубить! Сядь на чертову крышку!

Но заставить ее закрыться не могло ничто. Минуты уходили. Наконец Сент-Клер выругался, оставил крышку в покое и начал перебирать свои вещи, беря их по очереди в руки и решая, что оставить. К несчастью, он хотел забрать сразу все. Я обезумел.

— Сэр! — прокричал я опять. — Мы должны идти!

— Тогда помоги мне вытащить этот чертов сундук!

Мы принялись толкать сундук. Он был такой тяжелый, что едва двигался. Мы закрепили дверь хижины, чтобы ее не закрывало ветром. Когда я выглянул, то, к своему ужасу, увидел, что последний баркас сталкивают на воду. Люди дрались, пытаясь попасть на борт. На волнах уже появились барашки, а флот сэра Дрейка постепенно исчезал за стеной дождя.

Увидев это, Мармадьюк закричал, бросил свой сундук, грубо меня оттолкнул и помчался к берегу. Я припустил следом. В ушах стучала кровь, сердце разрывалось. Но было поздно. Когда мы добежали до берега, баркас виднелся уже в трехстах футах от нас. Его мотало на волнах, и под весом людей на борту он, того и гляди, мог пойти ко дну. Один отставший кричал и размахивал руками; волны доходили ему до горла. Моряки не обращали на него внимания: им хватало забот с тем, чтобы остаться на плаву. Тот перестал махать и, покинутый, наблюдал за удалявшимся спасительным баркасом. Наконец он развернулся и пошел к берегу.

Это был Саймон Солтер.

Когда последний баркас поднялся повыше, я узнал одного из моряков, Турка. Он тоже меня увидел и отнял руку от весла, чтобы махнуть мне: „Все безнадежно!“ Зайдя за Дальние отмели, они начали выбрасывать за борт сундуки. Образцы и семена, которые с таким трудом мы собирали весь этот год, дневники, карты, наброски — все отправилось в воду.

Что-то еще там произошло, я не сразу смог разглядеть. Но тут ветер стал чуть тише. Увиденное заставило меня ужаснуться. Рабов — черных мужчин и женщин — тоже выбрасывали за борт! На палубе шла ожесточенная борьба. Собравшиеся вместе баркасы вот-вот могли разбиться о корабль. И с них на судно хлынули моряки. Они карабкались по сети, сброшенной с борта.

Похоже, корабль освобождали от рабов, чтобы дать место матросам. Я видел, что многие рабы не умели плавать. Они сбились в кучу — плотную, черную, бурлящую, постепенно уходящую под воду кучу!.. Несколько сотен смогли доплыть до суши и жались друг к другу на узкой отмели.

— Неужели христиане способны на такое?! — прокричал я Мармадьюку.

— Не будь дураком, Огилви! Они же рабы!

— Но у них нет ни еды, ни оружия! Дикари разрежут их на куски!

Я знал, о чем говорю. Хуже всех были женщины-индианки: при помощи острых морских раковин они сдирали с живых пленников кожу или растягивали их выпущенные внутренности по земле, на съедение псам.

— Позаботься лучше о себе — чтобы такая участь не постигла нас, людей просвещенных!

С видом человека, приговоренного к смерти, Солтер с трудом вышел на берег и встал рядом с нами. С его штанов и порванной рубахи лила вода. Мы наблюдали, как раскачиваются многочисленные мачты. Сквозь дождь их было видно все хуже. Наконец корабли, один за другим, исчезли из вида.

Мы смотрели друг на друга, потерявшие дар речи и ошеломленные. Три белых человека — единственные белые люди на земле, полной дикарей. И мы остались без всяких средств к существованию».

ГЛАВА 30

Наверное, этот шум мне снится: большая пушистая собака скребется в дверь кухни. Меня продолжают трясти до тех пор, пока я наконец не просыпаюсь. Лицо Зоулы всего в нескольких дюймах от моего уха.

— Гарри! — взволнованно шепчет она. — Кто-то пытается попасть в дом!

Секунда — и я вылетаю из постели, натягивая брюки. Еще несколько драгоценных секунд уходит на поиски спортивной куртки. Я надеваю ее через голову. Босиком крадусь с Зоулой к двери спальни и прислушиваюсь. Сперва слышу только шум ветра в листве деревьев, а потом опять: осторожный повторяющийся шорох, словно собака пытается открыть дверь.

По коридору беззвучно идет Долтон.

— Я разбудил Дебби.

— Администратору звонили? — спросил я.

— Телефон прямо у двери. А мобильники здесь не работают.

У меня промелькнуло удивление. Откуда ему это известно? Можно подойти к окну и завопить, отпугнуть непрошеных гостей… Появилась Дебби, полностью одетая и дрожащая — несмотря на жару.

— Почему бы не включить свет? — предлагает она шепотом. — Отпугнем их!

Я бегу к окну спальни. У входа стоит большой внедорожник, поблескивающий в приглушенном свете, идущем от бассейна и гостиницы. Внутри вроде бы никого. От подоконника до террасы всего десять футов. Развернувшись, я чуть не сталкиваюсь с Дебби.

— Кажется, они уже внутри, — говорит она переменившимся от страха голосом.

Я хватаю ее за руку и тащу к окну. Дебби смотрит вниз и мешкает.

— Я тебя подержу!

Она перелезает через подоконник; я чуть придерживаю ее за запястья и отпускаю. Следующая Зоула.

Я поворачиваюсь к Долтону, но тот толкает меня к окну. Я прыгаю и с грохотом приземляюсь на пол террасы.

Кусты и деревья освещает желтая вспышка. Следом раздается грохот какого-то огнестрельного оружия. Я не сразу понимаю, что меня ранили. Просто чувствую, как что-то толкает меня в левую руку, и падаю лицом вниз. Встав, я умудряюсь оглянуться. У окна стоят двое.

Дебби и Зоула зигзагами бегут по дороге. На моем рукаве расплывается темное пятно. Руку постепенно охватывает болезненное оцепенение.

Я рву дверцу внедорожника на себя. Хочу разблокировать рулевое колесо и скатиться с крутого холма.

Эти идиоты не вынули ключ из замка зажигания. Дебби и Зоула скрываются за деревьями слева от меня.

Где Долтон — даже не представляю. Заведя двигатель, я втыкаю вторую передачу и со всей силы жму босой ногой на педаль акселератора. Несколько невыносимых секунд несусь в темноту и отчаянно ищу выключатель верхнего света. У меня не выходят из головы смертельные обрывы по краям дороги. Но вот пространство передо мной заливает сноп света, и я что есть духу лечу вниз.

Минуту спустя мои страхи оправдываются: позади меня, наверху, появляются чьи-то фары. Судя по всему, они нашли ключи от «тойоты». Я еду чуть быстрее, но каждый поворот похож на женскую шпильку, и мне страшно. Иногда фары выхватывают верхушки деревьев. Чаще же они пялятся в черную пустоту.

Гонка длится минут десять. У меня кружится голова, кровь из руки размазалась по ставшему скользким рулевому колесу. «Тойота» куда юрче внедорожника.

Я прикидываю, что еще минут пять — и меня догонят.

Теперь началась боль. Она идет откуда-то из глубины руки. Голова кружится все сильнее. Я понимаю, что надо задержать кровотечение, но как? Ведь я несусь по самой опасной дороге из всех — если говорить об островах Карибского бассейна.

Передо мной неожиданно возникает 180-градусный поворот. Я в ужасе торможу до пятнадцати миль в час. Машина накреняется в сторону обочины. Я двигаюсь по каменистой осыпи, возникшей после недавнего дождя. Чтобы объехать ее, прижимаюсь к правой обочине, и тут левое колесо налетает на валун, а правое проваливается в выбоину. Чувство реальности покидает меня.

Правое колесо уже за обочиной. Машина кренится, словно самолет на вираже. Снизу надвигается темнота. Я не сомневаюсь, что вот-вот погибну. Рвусь вверх, к пассажирской дверце. Внедорожник еще касается дороги, однако дрожит и, опрокидываясь, продолжает поворачивать в сторону. Раздается удар, и двигатель глохнет.

С металлическим скрежетом машина переваливается через край дороги, медленно-медленно… Я опять прыгаю к левой дверце и на этот раз выбираюсь наружу, но тут машина уходит у меня из-под ног, и я — невесомый, свободный, с желудком неизвестно где, с болтающимися руками и ногами — лечу следом, в темноту, к своей могиле. Какой бы она ни была.

Птица, дивная тварь, парит в горной вышине…

И еще одна. И еще. Вдруг я понимаю, что они кружат надо мной. Страшно! Я не могу пошевелиться.

Один из грифов опускается на землю, ярдах в двадцати от меня. Потом остальные. Они громко хлопают крыльями.

Я собираюсь с силами и шевелю пальцем. Достаточно. Еда пока не умерла.

Что-то совсем рядом со мной. Я заставляю себя шевельнуть рукой. И все. Силы кончились. Но грифы держатся на расстоянии — пока.

Я слышу мужской голос. Речь ямайская, человек говорит непонятно, что-то вроде: «Господи, господи…»

Сквозь опухшие веки я различаю черное обеспокоенное лицо, вглядывающееся в мое. Потом меня берут под мышки и с трудом поднимают. Теперь я сижу.

Мой спаситель берет меня на закорки, и я впервые могу рассмотреть местность вокруг. Я упал с пятидесяти футов. Впрочем, чуть дальше есть еще один обрыв, спускающийся к широкому, более-менее ровному пространству. Машина, судя по всему, докатилась до края и рухнула вниз. Мельком я вижу банановые деревья и кофейные кусты. Человек, пошатываясь под моим весом, несет меня к своему дому с верандой и крышей из гофрированного железа. Из дома выходит маленькая седая женщина и спешит к нам. Я вижу только покрытую кустами плодородную землю.

Меня кладут в маленький грузовичок, наполненный, кажется, листьями. Женщина удерживает меня в сидячем положении, а мужчина со скрежетом включает передачу. Мы переезжаем вброд неглубокий ручей, взбираемся по крутому каменистому склону и выруливаем на дорогу. Я то почти прихожу в себя, то теряю сознание. Опять оживаю и опять проваливаюсь.

Едем вдоль изумрудно-зеленого склона, по которому ходят черные тени. Я вижу прилавки, небольшое скопление магазинов с названиями вроде «Успокойся!», «Кухни Румяной Кети» и тому подобными. Все надписи — с орфографическими ошибками, отражающими местное произношение. А вот лачуги, раскрашенные поярче: мясник, продовольственный магазин, почтовое отделение с какой-то рекламой и предупреждениями об опасности диабета. Я гадаю, долго ли мне суждено прожить. Вдруг мы оказываемся в городе и сворачиваем влево, к автобусной остановке. Перед нами церковь Святого Фомы Аквинского и длинный ряд прилавков. Потом грузовичок резко сворачивает вправо, к низким розовым строениям с надписью: «БОЛЬНИЦА ВЕСТ-ИНДСКОГО УНИВЕРСИТЕТА».

Я смутно вижу черное лицо, склонившееся к моему.

— Как вас зовут?

— Фома Аквинский.

— Назовите свое имя, или меня обвинят в убийстве.

В глазах наконец проясняется, и я вижу большую комнату, по которой беспорядочно снуют около дюжины человек. Люди в белом, больные на каталках… Какому-то юнцу разрезали футболку. Глаза у него закатились, он громко стонет. Вокруг столпилась куча народу.

К больному тянется непостижимый моток пластиковых трубочек и проводов.

— Мне нужно узнать ваше имя.

Темнокожая женщина решила попробовать чистый английский, а не местный диалект.

— Гарриус Блейкус.

— Откуда вы, мистер Блейкус?

— Я в отпуске, остановился в «Терранове». Выиграл первый приз — выходные с мисс Ямайка.

— Ну, будьте же умницей. Что с вами произошло?

— Я пошел в поход в Блу-Маунтинс.

— Один?

— Нет, с мисс Ямайка. Меня ограбили.

Медсестра втыкает мне в рот термометр.

— Идти туда одному — глупо, глупо! Вам крупно повезло, что вы живы, мистер Блейкус!

Подошел врач. Во всяком случае, мне этот человек показался врачом. Одетый в белый халат, со стетоскопом, властный, лет около пятидесяти, с черным морщинистым лицом и седыми волосами, он снимает стетоскоп и щупает мой пульс:

— Вы потеряли три пинты крови. Кость руки, слава богу, не задета. У вас изранены лодыжки, но ничего не поломано. Отдохнете два-три дня и будете плясать под волынку.

Простыня вымокла, лоб вспотел. Я весь дрожу. Доктор заговаривает опять:

— И у вас небольшой жар.

— Где я?

— В кингстонском травмопункте. По части пулевых ранений мы накопили больший опыт, чем Вест-Индский университет.

Парень, у которого ранена грудь, начинает громко что-то кричать на густом ямайском жаргоне. Доктор исчезает из моего поля зрения, и я засыпаю.

Теперь вплывают двое мужчин-санитаров. На потолке — сырые пятна и яркие светильники. Все вместе крутится, словно ночной небосвод.

— Он выдержит перевозку?

— Да, только держите его под капельницей.

Мой грохочущий голос заполняет большую комнату и все больничные коридоры:

— Они не медики! Они хотят меня похитить! Они забирают меня, чтобы убить!

Наверное, у меня шевелятся губы. Меня аккуратно поднимают, перекладывая на каталку. Ко мне наклоняется медсестра:

— Вы хотите что-то сказать, мистер Блейкус?

— Они убьют меня, — с трудом шепчу я. — Я знаю, где искать Крест Иисуса.

— Все хорошо. Не волнуйтесь.

Я цепляюсь за ее рукав:

— Не отдавайте им меня!

Сестра освобождается от моей хватки и успокаивающе похлопывает по плечу. Потом что-то тихонько говорит доктору. В следующее мгновение он оказывается рядом. В руках у него шести футовый шприц.

— Это вас немного успокоит.

Я пытаюсь выдрать капельницу, выползти из носилок и пуститься по коридору наутек. Я уже почти дотянулся до капельницы, но хватка у медсестры как у гориллы.

— Вы потеряли много крови, мистер Блейкус. А еще европейцам вредно подолгу бывать на солнце.

Коридор опять оглашается воплями: очередной юнец стонет и держится за голову. Вокруг толпятся его приятели. Мне мерещится, что я вижу открытый мозг.

— Здесь белому делать нечего, мистер Блейкус, — мягко говорит медсестра. — Вас отвезут в замечательную частную лечебницу.

— Мне и тут неплохо… — прошептал я.

— У нас мало места.

Потолок уплывает назад. У парня теперь вся грудь в бинтах, он громко жалуется, что ему порвали футболку. Меня со скрипом катят по коридору. Я ловлю на себе любопытные взгляды, дрожу от холода, парю, словно наполненный гелием шар, потом чувствую на лице жаркий солнечный свет, меня везут по каким-то буграм, грузят в «шаттл», мы взлетаем высоко над Блу-Маунтинс, и Ямайка съеживается до маленькой зеленой точки на бирюзовом карибском фоне, и я слышу запах духов мисс Ямайка, которая почему-то смахивает на головореза из Тренч-Тауна, а он похож на одного из тех стрелявших…

Тихая комната. Легкие простыни. Теплый сухой воздух. Сквозь жалюзи задувает ветерок. С улицы доносится странное ритмичное постукивание, словно прыгают теннисные мячики. Миллион насекомых. Они щелкают и жужжат. Радужная стрекоза задумчиво зависает перед окном — смотрит, нельзя ли чем поживиться. Кидается в сторону. Женский смех, мужской голос.

Комната — светлая, просторная, со вкусом обставленная. Здесь есть плетеные стулья. Я вновь уплываю в сон.

В следующий раз я просыпаюсь уже в темноте. Снаружи доносится шорох. Это волны. Я пытаюсь пошевелиться, но мои руки весят по тонне каждая. Я говорю о метрической тонне или о единице, принятой в Британской империи? Скоро придется идти в туалет.

Я закрываю глаза и засыпаю на целый месяц.

На второй день я чувствовал себя настолько хорошо, что даже сел и стал обдумывать побег. Что было весьма оптимистично, если учесть, что еще только вчера меня до туалета и обратно водили под руки. Два «медбрата». С револьверами за поясом.

ГЛАВА 31

Моя голова превратилась в пушечное ядро. Кто-то заменил мне кровь ртутью, а артерии — свинцовыми трубами. На то, чтобы стянуть простыню и опустить ноги на пол, у меня ушло не меньше минуты. Я сел. Голова кружилась. Из-под толстой повязки выглядывали распухшие пальцы.

Я дождался, пока отступит дурнота, и попытался выпрямиться. Когда я доковылял до окна и оперся на подоконник, мне показалось это настоящим достижением. Я ощущал запах кофе и сырой тропической почвы.

К маленькой тихой бухточке с каменистыми берегами и бирюзовой водой сбегала тропинка. Коротенькая пристань с пришвартованной к ней гребной лодкой, в сотне ярдов от берега — мощный катер с множеством антенн, играющих в солнечном свете. Я смог разобрать его название — «Второе пришествие». Дальше, насколько хватало глаз, белело барашками волн Карибское море.

Синий бассейн очертаниями напоминал человеческую почку. На надувном матрасе лежал человек. Его широкая волосатая спина блестела от пота, руки свисали в воду.

У края бассейна стоял белый столик с розовым зонтиком, на котором красовался логотип мартини. За столом сидела женщина — похоже, без одежды — и потягивала через соломинку какой-то оранжевый сок. Смуглая грудь, темно-розовые соски… Она подняла глаза, улыбнулась и помахала:

— Завтракать?

И кивнула кому-то, скрытому от меня красным козырьком под моим окном.

В следующие мгновение раздался скрип шагов на лестнице. Совершенно лысый человек в рубашке без ворота — один из «медбратьев» — взял меня за здоровую руку и повел вниз по деревянным ступеням. На поясе у него по-прежнему висел черный револьвер. Он смахивал на молодого Коджака[19]. Каждая дверь и каждое окно в доме были открыты, по комнатам гулял теплый ласковый ветер. Когда меня довели до стола, человек из бассейна вытирался полотенцем, а груди Кассандры скрылись под лифчиком бикини.

— Вам стоит поесть, — сказал мужчина густым голосом.

Его лицо покрывали морщины. По-английски он говорил с сильным акцентом. Коджак исчез за стеклянными дверьми, где-то в тенистой глубине виллы.

— Кофе? — предложила Кассандра и налила мне чашку.

Мне пришлось воспользоваться двумя руками.

Я жадно пил сладкую темную жидкость.

Мужчина протянул пачку «Мальборо». Я покачал головой. Он и девушка закурили. Вернулся Коджак с английским завтраком. Все было как следует прожарено. Расставляя тарелки, он нагнулся надо мной. Заткнутый за пояс его шорт револьвер оказался всего в двух футах от меня, но ему не было до этого дела: я вилку и ту с трудом поднимал. Окружающие молча наблюдали, как я ем. Поев, я почувствовал себя лучше. Коджак собрал тарелки и чашки и опять ушел в дом. Вилла была большая, белая, напоминавшая чем-то конструктор «Лего». Она состояла сплошь из террас и вычурных украшений.

Я откинулся на спинку стула.

— Что теперь?

Мужчина тоже откинулся, выпустил дым и задумчиво на меня посмотрел.

— Меня зовут Апостолис Хондрос. Я священник Греческой православной церкви. Говорю это на случай, если вам удастся выбраться. Не исключено, что вы узнаете меня на одной из интерполовских фотографий. А если не выберетесь… В общем, передавая вам эту информацию, я ничего не теряю. Как видите, я с вами вполне откровенен. Мне нужна ваша помощь, мистер Блейк.

— И, надо думать, у вас есть способ уговорить меня.

— Верно. Я намерен добраться до той иконы, мистер Блейк.

— Возможно, ее не существует в природе.

— Мы уверены в обратном.

— Что с остальными?

— С вашими коллегами? И Дебби, и Зоула здесь. Отдыхают.

У меня подвело живот.

— Долтон — один из вас, да? Лерой Або…

Грек хрипло рассмеялся.

— Вижу, вам совсем задурили голову! На самом деле он служил в МИ-шесть. Они воспользовались вами, чтобы добраться до нас.

— И где он теперь?

Мужчина равнодушно махнул рукой с сигаретой:

— Мертв. Дам вскорости ждет то же самое.

— О господи…

Я уронил голову на стол. Кассандра подняла меня за волосы.

— И тебя, — сказала она как ни в чем не бывало, вглядываясь мне в лицо сквозь сигаретный дым. Глаза садистки. — Вот отдал бы мне дневник тогда, в Линкольне…

— Если вы нам поможете, — сказал Хондрос, — мы пересмотрим ваше будущее.

Я с трудом оттолкнул ее руку, откинулся и посмотрел на них обоих. Милосердия в их глазах было не больше, чем в глазах тех грифов. Как же трудно говорить…

— Как только реликвия попадет в ваши жадные лапы, для Дебби, Зоулы и меня все будет кончено.

Грек кивнул:

— Не исключено. Мое благородство — ваша единственная надежда. На что вам еще рассчитывать?

Я взглядом указал на тяжелый серебряный крест у него на груди. Он висел на толстой цепочке.

— Это крест или свастика?

Хондрос улыбнулся:

— Капризничать вздумали, мистер Блейк? Надеетесь меня разозлить?

— Куда мне! С самодовольными типами вроде вас такое не проходит. Мне только любопытно, какой именно психоз лежит в основе ваших действий. Имею я на это право?

— Психоз? — Хондрос состроил на лице озадаченное выражение. — Смирение перед Всевышним — психоз? Но вы, возможно, неверующий. Возможно, вы полагаете, что мир вокруг нас возник сам собой.

— Плохо дело, — вздохнул я. — Вы свихнулись на религиозной почве.

— Некоторые предпочитают потратить короткий земной век на подготовку к вечности.

Я оглянулся на катер.

— Хоть вы у нас и проездом, зал ожидания вам подавай со всеми удобствами.

Хондрос высокомерно улыбнулся. Он загасил окурок в небольшой мраморной пепельнице и вынул очередную сигарету из лежавшей перед ним пачки.

— Вы ведь любите путешествовать?

— Это моя работа. Я ищу старинные карты в глухих закоулках мироздания.

— Венецию хорошо знаете?

— Не очень.

— Площадь Святого Марка знакома?

— Ага.

Он щелкнул маленькой зеленой зажигалкой, поднес ее к сигарете. Поплыла вверх спираль серого дыма.

Грек с удовольствием затянулся.

— Представляете себе собор Святого Марка?

Что-то я припоминал.

— Более-менее.

— А четырех позолоченных лошадей с ипподрома, украшающих фасад этого здания?

— Помню. И что?

Еще один клуб дыма. Я только сейчас заметил, что его пальцы потемнели от никотина.

— Это византийский стиль. Истинная красота… Отправляйтесь в Венецию, Рим, Барселону. Присмотритесь к тамошним изумительным статуям, мистер Блейк.

Вглядитесь в изображения святых, в вытянутые головы и узкие лица. Византийские ваятели и живописцы держались этого стиля целую тысячу лет. О да, византийский стиль! Вот что было похищено у великой цивилизации в тысяча двести четвертом году.

— В тысяча двести четвертом году?

— Латинянами. Во время Четвертого крестового похода. Вместо того чтобы биться с мусульманами за Святую землю, крестоносцы изнасиловали Константинополь, средоточие византийской цивилизации. Византийцы хоть и были братьями-христианами, но числилось за ними одно прегрешение…

Он замолк.

— Какое же? — подыграл я.

— Прегрешение, мистер Блейк, вот какое: они были людьми высокой культуры, ярким пламенем среди темноты и варварства. Они любили искусство и литературу, любили прекрасные творения рук человеческих.

Они мылись, а не смердели. Когда латиняне набили свои корабли золотом, серебром и редкими константинопольскими тканями, когда переплавили бронзовые статуи в пушки, — тогда они сожгли прекрасный город дотла…

У меня возникло ощущение, что этот рекламный спектакль был хорошо отрепетирован. Грек всматривался в мое лицо, стараясь угадать, каковы мои впечатления.

Я сказал:

— Побойтесь Бога! С тех пор прошло восемьсот лет!

Он пожал плечами:

— Мой друг… Пройдитесь среди разрушенных колонн бывшего женского монастыря — нынче там мечеть Фенари Пса, — и призраки убиенных монахинь будут повсюду сопровождать вас. Вы ощутите их живое присутствие. Вы поймете, что захват произошел только вчера. Впрочем, надругательство продолжается и по сей день.

— Я слишком устал для всего этого.

— Оно продолжается, мистер Блейк. За крестоносцами пришли турки. Они вошли в наш город двадцать девятого мая тысяча четыреста пятьдесят третьего года и не освободили его по сей день. Придите в нынешний Константинополь. Что вас ждет? Мечети, выстроенные на развалинах церквей. Церковь святых апостолов, вторая среди константинопольских церквей после собора Айя-София, была разграблена латинянами, а после турецкого завоевания сокрушена дервишами Мехмеда Второго. Сокрушена в течение четырнадцати часов, мистер Блейк. Святыня, которую за четырнадцать часов разбили вдребезги — железными прутьями! Придите к этому священному месту. Там выстроена мечеть. Монастырь Иисуса Христа Вседержителя, растащенный венецианцами, — там теперь тоже мечеть, а императорский гроб служит ножной ванной для входящих турок… Надругательства неисчислимы, а правительство Греции бездействует.

— Вы это всерьез?

— Величайшую несправедливость я приберег напоследок. Я о жульничестве Ватикана, история которого якобы восходит к святому Петру. Что вы знаете о прошлом нашей религии, мистер Блейк?

— Ну вот, — сказал я. — Очередные враки.

— Возможно, вы слышите об этом впервые, но предполагаемое апостольское преемство Ватикана не подтверждено ничем, кроме многочисленных пыток и убийств. Устранение истинных православных епископов — кельтов, саксов, западных римлян — началось в седьмом веке. Эта операция прошла в Испании, Португалии, Италии, Германии, Англии, Галлии… Только на востоке, в Греции, сохранилось истинное преемство. Нынешнее папство — антихрист, возвысившийся через убийство. Нет, не враки, Блейк, а исторический факт. Кассандра, еще кофе нашему гостю.

Та подчинилась. Кофе был чуть теплый.

— Кому до этого дело? Все в прошлом.

— Антиквар, собирающий старинные карты, — и без чувства истории? Как это по-западному! Но надо отдать должное антихристу. Он был последователен. Его политика не изменилась вплоть до недавних дней. В тысяча девятьсот двадцать третьем году, когда Италия отвоевала у Турции острова Додеканес, православные епископы были заменены представителями Ватикана. Самым стойким пришлось или принять сан из рук этих самозванцев, или отказаться от проведения таинств.

— Убедили, Хондрос. Теперь я вижу, что вы дипломированный псих. Только при чем тут икона?

Глаза грека ровно мерцали. Он затушил сигарету и откинулся на спинку стула.

— Вам известна история Подлинного Креста. Вам известно, что он был обнаружен императором Константином, похищен персами, возвращен три века спустя, вновь похищен сначала магометанами, потом латинянами, и, после восемнадцативекового путешествия, он оказался наконец на этом острове. Вы отыщете для нас Крест — или то, что от него осталось. В противном случае вы трое мертвы.

— А после, когда мы его найдем?

— Он будет немедленно возвращен в Константинополь. За этим последуют определенные события.

Секунду я соображал, затем меня начали одолевать самые нехорошие предчувствия. Хондрос ухмыльнулся. Кассандра зажгла свою вторую сигарету. Ее движения были скованны и отрывисты.

— Я все равно что мертвый. Почему бы мне не узнать?

— Мертвый?

Он задумчиво посмотрел мне в глаза:

— Что ж, не стану оскорблять вас пустыми обещаниями. Но вы поможете мне найти икону, чтобы продлить свою жизнь. «Что-нибудь да подвернется».

Я прав?

— На все сто.

— Очень хорошо. Возвращение Подлинного Креста станет символом. Через три дня грузовик, груженный взрывчаткой, с отважной молодой женщиной за рулем, врежется в мечеть Ахмеда Первого в Стамбуле.

Мечеть Сулеймана Великого — возможно, это самая красивая из городских мечетей — постигнет та же участь. Паром, идущий через Босфор к Ускюдару, набитый туристами, которые мечтают насладиться видом рыбачьих деревень и старой крепости Румели-хисары, взорвется и затонет — одновременно с первыми двумя событиями. А следствие, которое займет не один месяц, приведет к «Опус Деи».

— К кому-кому?

— Меня поражает ваше невежество, мистер Блейк. «Опус Деи» — одна из ветвей католической церкви, славящаяся несметными богатствами и давним всеобщим недоверием к ее истинным целям. Их не раз подозревали в связях с фашистами. Вранье, конечно, и они все отрицают, но кто будет слушать крики невиновного, когда так хочется верить в худшее? Только представьте себе охватившее мусульманский мир бешенство.

Несколько дней спустя, — продолжил грек, — легкий самолет с взрывчаткой, зарегистрированный в Боснии, взлетит с тамошнего аэродрома. Он пересечет Эгейское море, и вплоть до последнего мгновения его не засекут радары. Его цель — купол собора Святого Петра. Будут разрушены церкви в Венеции, Барселоне и Риме. Месть! Средства массовой информации поднимут крик: «Мусульмане ответили католикам!» Ненависть, целое тысячелетие томившаяся под поверхностью, вырвется наружу. В нынешней обстановке, когда трут только и ждет поднесенной спички, кто знает, к чему это приведет… Но мы, православные, будем наблюдать со стороны, как наши давние враги рвут друг друга на части. Мы все — от Афин до Олимпии — будем сидеть в барах, пить кофе и смотреть Си-эн-эн.

Согласитесь, мистер Блейк, месть сладка. Мы испытаем эту сладость. И Подлинный Крест, вложенный в наши руки Всевышним, будет символизировать правоту нашего дела.

— Что-то вроде одобрительного знака свыше.

Он холодно на меня посмотрел:

— Если угодно.

— Прекрасно, Хондрос! Представление — высший класс! В какое-то мгновение я вам почти поверил.

Я повернулся к Кассандре, которая хмурилась и недоуменно на меня смотрела:

— На самом деле его интересуют наличные. Он загонит Крест музею Гетти или Ватикану и выручит за него сумасшедшие деньги. Когда ты наконец это сообразишь, он просто вышибет тебе мозги.

Хондрос улыбнулся и помотал головой. Потом закурил очередную сигарету.

— Какие жалкие потуги!

Кассандра откинула голову назад и рассмеялась.