2. Боги

Себаста — новое имя древней горной столицы Самарии, столицы, которую прежде, а зачастую и до сих пор тоже называли Самарией. Новое имя было дано Иродом Идумеянином, который любил, чтобы в царстве была ясность, и успел заработать своей чрезмерной сноровистостью самую дурную репутацию.

Также Ирод любил современную архитектуру и подарил Себасте множество прекрасных зданий в греческом стиле. Он не старался понравиться своим подданным, которые были уверены, что за греческими зданиями последуют греческие нравы, и с мрачным удовлетворением наблюдали, как их сыновья отбрасывали скромность, всегда украшавшую обрезанных евреев, и обнаженными занимались борьбой в новых гимнастических залах.

Однако в то время коренное население Самарии уже не составляло большинства. В соседней Иудее утверждали, что коренных самаритян вовсе не осталось. По мнению иудеев, все самаритяне были либо полукровками, либо просто язычниками, так как являлись потомками восточных народов, которыми Саргон Ассирийский заселил северное царство (сначала выселив из него израильтян) семь веков назад. Самаритяне с возмущением доказывали свою принадлежность к избранному народу и, объясняя явные отклонения от иудейского вероучения, утверждали, что вовсе не они от него отклонились. Это был очень старый спор, непонятный никому, кроме самих спорящих.

Через полвека после смерти Идумеянина, обстоятельства которой были совершенно отвратительны (смертельная болезнь затягивалась так долго, что прогнивший насквозь монарх успел сжечь заживо группу молодых религиозных вольнодумцев), Себаста была одним из самых космополитичных городов империи. Население города включало большую греческую общину, разрозненных италийцев, африканцев и азиатов, а также уцелевших ассирийцев. В городе были распространены десятки религий, что заслужило ему славу нерелигиозного города. С места храма Ваала, построенного Агавом Вероотступником, набожному самаритянину открывался вид на святую гору Геризим, на которой (а вовсе не на Синае, вопреки утверждениям иудеев) Моисей получил Закон и на которую уже в недавнее время апостол повел своих последователей в поисках священных сосудов, утерянных при разграблении Храма. (Сосуды так и не были найдены, паломники же — казнены по приказу прокуратора Пилата.)

Если не смешивать религию с политикой, Себаста была приветливым, уютным городом, и после всех несчастий, приключившихся с ним в Иудее, Симон Волхв поспешил туда как к себе домой. Ему казалось, там он будет в безопасности. В этом он ошибался.


Он не был в Себасте пять лет, но вспоминал о ней с любовью как о месте, где он наделал немало шуму. Входя в город пропыленным, усталым и злым, с осликом, который норовил съесть его багаж, и с Деметрием, жалующимся на стертые ноги, Симон почувствовал огромное облегчение. Он был уверен, что его тотчас узнают. Он надеялся, что его не успеют узнать, пока он не примет ванну. Было бы лучше всего, если бы его не узнали, пока он не подыщет приличное жилье и не оправится после дороги. Однако, если бы ему встретился старый знакомый, который предложил бы ему комнату, он бы не стал отказываться.

Он шел по улицам с Деметрием и с осликом, и никто его не узнавал.

Они нашли жилье на постоялом дворе, запущенном и не очень опрятном, в дешевом районе города. Симон с отвращением посмотрел вокруг.

— Каков ваш род деятельности? — задал вопрос хозяин гостиницы, осмотрев его с подозрением.

Симон негодовал. Он хотел сказать, кто он: маг, который пять лет назад превратил главную площадь Себасты в зеленый лес, наполнив его львами, тиграми и скачущими газелями. Он поборол это желание. Ему бы все равно не поверили, а это хуже, чем когда тебя не узнают.

— Я купец, — сказал он холодно, — но я торгую очень редким товаром. Я удовольствуюсь комнатой.

Ему придется довольствоваться этим, пока не найдется что-нибудь получше. Он упал на постель, и его охватило уныние. Город за городом, и всякий раз приходилось все начинать сначала. Здесь, где он рассчитывал встретить друзей, было то же самое. Никто его не помнил.

Деметрий, возившийся со своими волдырями, посмотрел на него с выражением, которое можно было бы принять за симпатию.

— Через пару дней все образуется, — сказал он.

— Ты идиот, — сказал Симон.

Деметрий часто угадывал, о чем он думает. Это приводило Симона в бешенство. Он мог читать чужие мысли лучше, чем Симон.


Но Деметрий оказался прав.

Через два дня после приезда в Себасту, после ванны, отдыха и нового плаща, настроение у Симона улучшилось, и он с уверенностью прогуливался по оживленным поздним утром улицам. Иногда ему казалось, что он видит знакомое лицо, но на него смотрели как на чужака.

Хорошо, скоро они о нем узнают.

Он остановился возле мужчины, продававшего певчих птиц в деревянных клетках. Он указал на клетку, в которой была одна птица.

— У вас в одной клетке слишком много птиц, — сказал он. — Они передерутся.

— О чем вы говорите? — изумился торговец. — Там всего одна птица.

— Чепуха, — сказал Симон. — Их пять по меньшей мере.

— Там всего одна, говорю вам.

— На самом деле, — сказал Симон, — я насчитал десять.

— Ты сумасшедший или как?

Собиралась толпа.

— Десять, двадцать, какая разница? — сказал Симон. — В любом случае нескольких следует выпустить.

Он отодвинул пальцем щеколду на дверце клетки.

— Эй, — сказал продавец птиц, — руки свои убери.

— Сколько вы хотите, — спросил Симон, — за всех птиц в этой клетке?

Зеваки шушукались и хихикали.

— Два сестерция, с клеткой. И тогда выпускай сколько влезет.

Симон положил монету в протянутую ладонь и отворил дверцу. Птичка вприпрыжку приблизилась к самому краю клетки и замерла, испуганно попискивая, не веря в свободу. Симон повернулся и обвел толпу взглядом.

Птичка затрепетала крыльями, с неожиданной уверенностью расправила их и взмыла в небо. Вторая птичка, трепетавшая крыльями вслед за первой, колебалась секунду, прежде чем стремглав улететь. Ее место тотчас заняла третья птичка, за ней четвертая, пятая, и вот уже птички хлынули из клетки неисчислимым потоком, с щебетом разлетаясь над головами изумленной толпы.

Симон защелкнул маленькую деревянную дверцу.

— Клетку оставь себе, — сказал он и удалился.


В секте, которая утверждала, что близится конец света, назревал раскол. Сперва ничего серьезного: перебранка между двумя фракциями насчет распределения продуктов. Одна фракция жаловалась, что некоторых ее членов обошли. За обидой скрывалась антипатия, существовавшая между двумя культурными группами, однако различия касались также религиозных и политических взглядов. Секта была основана людьми с узким политическим кругозором, считавшими себя реформаторами национальной религии. Теперь же религиозные и политические взгляды новых членов секты были заражены контактом с утонченной культурой империи. Противоречия обострялись различием языков: новые члены секты говорили по-гречески.

Продуктовый конфликт был улажен, справедливая система распределения — установлена. Но конфликт скрывал более глубокую проблему, которая со временем приобрела в глазах верхушки едва ли не первоочередную важность. Кого все-таки можно было принимать в эту эксклюзивную по этническому происхождению, классово-ориентированную, апокалиптическую по мировоззрению секту избранных? Они были простыми людьми и не думали о будущем — поскольку его не предвиделось. Поэтому они пошли удить мелкую рыбешку, а поймали Левиафана.

Тем временем возникали другие проблемы, возможно неизбежные, но огорчительные для общины, претендующей на то, что живет в правде и гармонии. Все имущество было в общей собственности: те, кто что-то имел, всё продавали и вручали деньги руководителям, которые распределяли их среди нуждающихся. В конце концов человеческая природа дала о себе знать. Один землевладелец продал имущество и отдал секте лишь часть вырученных денег, сказав, что это вся сумма.

Во главе секты в то время стоял человек неясного происхождения, известный под именем Кефа. Он полагался на веру и интуицию, более чем на разум, и завоевал уважение простотой жизни и способностью творить чудеса. Говорили, что он может читать чужие мысли. Было известно, что он совершил несколько потрясающих чудес. Возраста он был среднего, но зрелость не смягчила его характер.

Согласно единственному сохранившемуся свидетельству, неудачливый землевладелец принес свой дар Кефе, который тотчас распознал обман.

— Ты солгал Богу, — закричал он.

Землевладелец упал без чувств, а когда его поднимали, оказалось, что он уже мертв.

Даже самые ярые враги секты не могли обвинить ее в легкомыслии.

Среди ее врагов был начитанный молодой человек из состоятельной семьи; широкое общее образование не мешало ему быть набожным. В этих антиобщественных сектантах он видел угрозу, какая не нависала над религией его народа в течение нескольких веков, и направлял свои недюжинные способности на борьбу с новой опасностью.


Это был подарок судьбы или награда за его гениальность: Симон склонялся к последнему. Через несколько дней вся Себаста знала о стае орлов, которая вылетела из маленькой клетки и затмила солнце. На улице с ним здоровались люди, которых он прежде не встречал, его приглашали на обед мужчины, с которыми он не был знаком. Пока он отклонял приглашения. Однако он не отказывал клиентам, которые приходили в гостиницу со странными просьбами. Деньги потекли ручьем, оседая в его кошельке, под матрасом и в сейфе хозяина гостиницы.

Хозяин гостиницы, выведенный из себя бесконечным потоком посетителей, которые не задерживались выпить его вина, потребовал объяснить ему, что за выгодные сделки совершаются в комнате Симона. Чтобы прекратить расспросы, Симон дал ему щедрые чаевые и снял дом в фешенебельной части города.

Дом был удобным, просторным и большим. Обходился он дорого, но Симон говорил себе, что ему нужен простор. Он задумал большую работу. Кроме спальни ему требовался небольшой кабинет и лаборатория для проведения опытов. Он переехал, Деметрий с трудом донес книги и ящики с оборудованием, которое Симон купил на базаре в приступе воодушевления.

Чтобы отметить перемену своего положения, он принял приглашение на обед.


— Я всегда легко лечил эпилепсию, — объявил врач. — Козлятина, зажаренная на погребальном костре, — безотказный рецепт.

— Безотказный, — машинально повторил Симон. Он был занят удалением костей из самой маленькой рыбешки, которую когда-либо видел. После того как он принял приглашение, ему стало известно, что Морфей знаменит своей скупостью.

— Да. — Врач погрозил ему толстым пальцем. — Желчь животного не должна попасть на землю. Я полагаю, в каждом случае, когда рецепт не помогал, эта простая предосторожность не была принята.

— Как интересно, — сказал Морфей. — Почему нельзя, чтобы она попала на землю?

— Соки желчного пузыря, — начал объяснять врач, — горячие и влажные…

— Большой палец девственницы, — вставил Симон, — прохладный и сухой…

— Колдовство! — выпалил врач.

— Что вы, — сказал Симон. — Речь не об отрубленном пальце, а о том, который по-прежнему находится на руке его обладателя.

— Эпилепсию можно вылечить прикосновением большого пальца девственницы? — в изумлении спросил Морфей.

— Конечно. Только, разумеется, правой руки.

Тразилл, молодой щеголь, который пришел поздно и в течение всей беседы не переставал зевать, спросил, растягивая слова:

— А что, в Себасте остались девственницы?

Четвертым гостем был трибун, которого недавно направили в этот город. Он отвечал за общественный порядок. Морфей хотел с ним подружиться, но начал неудачно. Трибун хмурился. Он хмурился последние полчаса, в течение которых его бокал для вина оставался пуст.

— Я полагал, в этой части страны, — холодно сказал трибун, — эпилепсию вызывают демоны. Как, впрочем, и все остальное.

— Ну да, — с готовностью отозвался Морфей. — У моего двоюродного брата была служанка, в дочку которой вселился демон. У нее случались приступы буйства, и ее приходилось запирать в чулан, иногда ее держали там целыми неделями. Она была очень сильная, однажды чуть было не выломала дверь. Удивительно, правда?

— Выдумки и чепуха, — сказал врач.

— Что демоны могут вселяться в людей? — спросил Симон.

— Конечно нет. Они могут вселяться и вселяются. Но это не вызывает эпилепсию.

— Откуда вы знаете? — возразил Симон. — Если демон вселяется в кого-либо, он может с таким же успехом развлечься, вызвав эпилепсию, как и любым другим образом.

— Абсолютно ненаучный подход. Эпилепсия вызывается притоком тепла к мозгу, что расстраивает его деятельность, так как в нормальном состоянии он холодный и в нем нет крови.

— То, что в мозгу нет крови, — прервал его трибун, — может опровергнуть любой солдат, который видел человека с расколотым черепом.

Наступило молчание. Слуги внесли очень маленькое блюдо с очень маленьким куском жареной баранины. Трибун не верил своим глазам.

— Что касается дьяволов, — лениво произнес Тразилл, — один из моих слуг видел недавно человека, который изгонял их. Человек был из Иудеи.

— О, эти жалкие иудейские заклинатели, — поморщился врач. — Они создают больше проблем, чем лечат.

— Демона, вселившегося в дочку служанки моего двоюродного брата, — сказал Морфей, — изгнал бродячий заклинатель. Демон завизжал и вышел клубом черного дыма. Брат говорил, это было страшно.

— Что стало с девушкой? — спросил Симон.

— Какое-то время она вела себя нормально, а потом в нее вселился другой демон, и стало еще хуже. Некоторые люди притягивают демонов, я полагаю.

— Это как раз то, что я имел в виду, — сказал врач. — Не успеешь избавиться от одного демона, а на его месте уже десять.

— Семь, — рассеянно поправил его Симон.

— От добра добра не ищут, как говорят. Уж лучше демоны, если на то пошло.

— Но если его знаешь, — сказал Симон, — можно его изгнать. Первый принцип экзорцизма — знать имя демона.

— Я полагаю, — произнес трибун, глядя прямо в глаза Симону, — это также первый принцип магии.

— Что угодно можно обратить ко вреду, — дипломатично сказал Симон. — Сам я ничего не знаю о магии.

— Говорят, вы можете летать, — сказал трибун.

— Это правда. Но для этого я не обращаюсь к демонам и не приношу жертв ночью. Эта способность дана мне богами.

— Я поверю в это, когда увижу, — проворчал врач.

— Скоро у вас будет такая возможность, — улыбнулся Симон.

Врач разозлился:

— Как человек науки, я категорически вас уверяю…

— Что еще вы можете делать? — перебил его трибун.

— Многое, — ответил Симон, — но это требует доброжелательных зрителей.

— Я уверен, все здесь собравшиеся… — начал Морфей.

— Этот человек из Иудеи, — сказал Тразилл, — исцеляет прокаженных. Одним своим касанием.

— Чепуха! — вскричал врач. — Проказа вызывается чрезмерной холодностью и сухостью…

— Несомненно, — сказал Симон. Он повернулся к Тразиллу: — Как зовут этого вашего чудотворца?

— О, я даже не поинтересовался. Он был таким занудным. Один из этих религиозных фанатиков — заставляет всех каяться.

— Как это утомительно, — сказал Симон.

— Но, судя по словам моего слуги, он был немного странным, — продолжал Тразилл. — Ну, вы знаете иудеев — верят только в одного Бога и все такое. Так вот, этот иудей взывал не к иудейскому богу, а к какому-то другому.

— Как? — с интересом спросил Симон. — Тогда он не мог быть иудеем.

— Но он был им.

— К какому богу он обращался?

— По словам моего слуги, он обращался к духу человека, который был казнен несколько лет назад.

Что? — сказали Симон и трибун в один голос.

Все в недоумении молчали. Симон откинулся и выковыривал застрявшую между зубами баранину: такое впечатление, что между зубами застряло столько же мяса, сколько попало в желудок.

— Так-так, — проговорил он. — Некромант. И даже не скрывает этого. Я даю ему месяц, прежде чем власти с ним разберутся.

Он встретился взглядом с трибуном. Они улыбнулись друг другу, как два кота.

Симон вдруг почувствовал, что жизнь прекрасна.

— Иногда мне удается, — сказал он, — превратить воду в вино. Сейчас это могло бы оказаться полезным. Хотите, я попробую?

Он встал и вышел во внутренний дворик, где бил скудный фонтан. Фокус удавался, только когда компания уже изрядно выпила, но просто удивительно, как нужда может притупить и не самый, казалось бы, испорченный вкус. Он взглянул вверх: на ночном небе сверкали звезды. Орион и Кассиопея, Альфа и Омега, нескончаемая паутина тайны. Боги ночи, боги космоса, примите меня как своего. Сегодня он был способен на все.


Казалось, на площади собралась половина Себасты. Даже деревенские жители оторвались по такому случаю от своих полей. Маг обещал показать грандиозное представление.

Симон стоял на краю площади на помосте, покрытом пурпурной материей. Левее помоста было пустое пространство, отгороженное от толпы.

Он приветствовал собравшихся, воздев руки.

— Друзья мои, — обратился он к зрителям, — вы пришли развлечься, но я дам вам урок. Я расскажу вам историю, древнюю как мир.

Казалось, воздух посвежел. Над замкнутым пространством площади поплыла зеленоватая дымка. Внутри нее возникли столбы более интенсивного зеленого цвета и стали приобретать форму; вырастая из дымки, формы становились резче, а дымка оседала на землю вокруг них, превращаясь в траву. Возник сад с буйной растительностью, яркими птицами и пресмыкающимися.

— Смотрите наверх, — сказал Симон.

Воздух потемнел, словно его накрыла гигантская тень. Подняв головы, они увидели огромные ветви, качающиеся над площадью. Величественное дерево высотой с ливанский кедр; на его нижних ветвях весели блестящие шаровидные фрукты.

Симон привлек их внимание к тому, что происходило под деревом.

Спиной к ним у дерева стояла женщина и смотрела на ствол. Она отошла, и они увидели огромного желтого змея, обвившегося вокруг ствола.

Верхняя половина змея двигалась в обворожительном танце, и время от времени змей останавливался, чтобы указать головой на фрукт, висящий на нижней ветви дерева.

Женщина решительно мотала головой. Змей продолжал танцевать. Немой диалог повторился несколько раз. Затем женщина медленно подошла к дереву. Медленно она потянулась за фруктом, сорвала его и поднесла к губам.

Толпа вздохнула.

В дальнем конце сада появился мужчина, он нес корзину с виноградом на плече. Он подошел к женщине, которая протянула ему фрукт. Он остановился и жестом отстранил ее. Она улыбнулась и снова предложила фрукт. Он сделал шаг вперед и взял его.

Раздался раскат грома, и обе фигуры попятились. Внезапно наступила темнота. Потом перед деревом возник ослепительный свет.

Из света вышла статная фигура со снежно-белыми волосами и лицом, подобным огню. Буквы на ее груди складывались в Святое Имя. В руке она держала меч, который походил на язык пламени. Она направила меч в сторону мужчины и женщины, и те, корчась от его прикосновения, исчезли во тьме.

Постепенно темнота отступила. Огненная фигура исчезла.

Краски дерева бледнели, словно выцветая на солнце, ствол терял очертания, растворяясь в полуденной дымке. Небо впитывало огромные ветви, они сжимались и крошились на глазах, пока в синеве не осталась полоскаться тряпичным лоскутом единственная полоска зелени.

Он задержал видение еще на миг, а потом позволил ему полностью исчезнуть.

Наступила тишина, длившая ровно столько, сколько необходимо, чтобы осознать, что это был сон. Потом возник робкий шумок, который становился все громче, пока не превратился в крик тысячной толпы:

— Симон! Симон! Симон!

Он стоял на помосте, в ушах его слышался звон, в голове царила странная пустота. Он улыбался, испытывая чувство легкой жалости.

— Симон! Симон! Симон Волхв!

Скандирование толпы отражалось от стен окружающих зданий, и вот уже казалось, что вибрирует сам воздух. Среди одиночных выкриков, прорезавших слитный гомон, Симон услышал:

— Слава богу Симону!

Другие голоса заглушили этот крик. Некоторые женщины начали срывать с себя украшения и бросать к его ногам. Некоторые люди падали ниц.

Этого он не мог позволить. Он поднял руки в повелительном жесте, и скандирование тотчас прекратилось. Он поклонился и сошел с помоста. Толпа расступалась перед ним, словно воды Красного моря.


Для большинства людей в то время назвать кого-то богом не было богохульством. Граница, отделявшая людей от богов, была нечеткой и постоянно нарушалась чередой фараонов, царей, героев и императоров. Чтобы считаться богом, нравственные качества были ни при чем. Единственное, что отличало людей от богов, — это власть.

В такой культуре человек, способный творить чудеса, неизбежно считался своего рода богом. Трудно было бы найти чудотворца, который хотя бы иногда не верил, что он тот, кем его считают. Проблема заключалась в том, чтобы сохранить свой особый статус, не позволяя поклонникам вознести себя так высоко, что падение становится не только неминуемым, но и катастрофичным. Все это в те времена было неизвестно, поскольку вместо психологии людям служила демонология.

Ожидания зрителей накладывали на плечи чудотворцев тяжелое бремя. Некоторые не выдерживали этого бремени и теряли рассудок. Существовало множество ритуалов, позволяющих магам увеличить свою силу. Самые эффектные ритуалы предназначались для слияния между магом и сверхъестественным существом. По сути, это были ритуалы самообожествления. Некоторые из них требовали долгого поста, очищения и позволяли в кульминационный момент превратиться в птицу.

Однако успешное, казалось бы, исполнение такого ритуала могло, вероятно, лишь усугубить проблемы мага.


Симон летал.

Было теплое весеннее утро, ясное и безветренное. Стоя на крыше здания суда, протянув ладони к солнцу, он слышал приглушенный шум толпы. Взглянув вниз, он увидел трибуна в группе должностных лиц, стоявшей поодаль. На мгновение ему показалось, что он видит другое лицо, и отчего-то ему стало тревожно. Когда он посмотрел снова, лицо исчезло. Он решил не думать об этом. Сегодня не время для предзнаменований.

Он обратился к Гору, высшему источнику своей силы. И Гор отозвался.

Его обдал огонь. Огонь пробегал по его лицу, рукам, босым ногам, пронизывая его тело до кончиков пальцев и вновь поднимаясь вверх, охватывая пространство между крышей и подошвами его ног, которые приподнялись, когда он, раскаленный, поднялся и заскользил по воздуху, легкий, как пепел.

Он летел над толпой, зданиями, садами, серебристым ручейком. В глубокой тишине он отчетливо слышал, как журчит, обтекая камешки, вода. Он видел маленькие, тесно стоящие домики на окраине, греющихся на солнце собак, ослика, дремлющего во дворе. За домиками он видел бескрайние горы.

Незаметно воздух стал более разреженным. Симона потянуло вниз, но так незаметно, что казалось, у него в запасе вся жизнь, чтобы подготовиться. Впереди показалась прохладная зелень сада, приветливая, как улыбка друга, и он позволил опустить себя туда. Он снижался так медленно, что можно было подумать, сама зелень поднимается принять его. И вот он уже крепко стоит на земле, его ноги утопают в нежном ковре травы.

Он слышал рев толпы, подобный далекому морю.


В одной-единственной части империи грань между людьми и богами была не только четко очерчена, но и неприкосновенна. Правители уважали такую жестоковыйность иудеев и даже освободили их — исключительная привилегия, дарованная лишь одному народу, — от поклонения императору. Продиктовано это было исключительно здравым смыслом. Последний правитель, который попытался навязать провинции чуждые обряды, вызвал двадцатилетний бунт, в результате которого его преемники потеряли власть в стране.

Однако мистическое воображение неподвластно закону, даже божественному. Иногда высокие думы заводили иудейских провидцев и волхвов по другую сторону запретной черты. Для интуиции далекое бывает близким. Огненное вознесение Илии, странное исчезновение Еноха — что это, если не намеки на запретное обожествление? Для иудеев отчаявшегося поколения такие намеки не проходили незамеченными и сплетались в ткань апокалипсических видений. Самаритяне, Илию не больно-то жаловавшие, включили в свою теологию скорое возвращение на землю Моисея как скрытого божества.

Мессия, которого ждали самаритяне, звался Таэб. То, что он должен был быть вторым воплощением великого освободителя из плена, само собой разумелось. Он должен был объединить разобщенные царства Израиля и повести их к окончательной и сокрушительной победе над угнетателями. Он должен был возобновить истинное богослужение на горе Геризим и провозгласить Второе Царствие, которое через несколько столетий окончится разрушением мира от огня и всеобщим воскрешением из мертвых.

Эти буйные фантазии не поощрялись властями империи и лелеялись втайне.


Вино, которое предлагала Симону толпа, было опасным. Он от него отказался. Но, несмотря на принятое решение, не мог удержаться и не пригубить. Вино вскружило ему голову и оставило горький привкус.

Конечно, он знал, что он не бог. Он спал, просыпался, ел, ходил в туалет, мучился от зубной боли и порой испытывал страх, как все другие люди. Он хотел того, чего иметь не мог, и не знал многого, что ему хотелось бы знать. Его мать была дочерью виноградаря, а его отец насладился ею в винограднике и бесследно исчез. Боги — они другой породы.

Он не знал, кто он такой.

Он разумно организовывал свою жизнь так, чтобы у него не оставалось свободного времени думать об этом. По утрам он принимал клиентов. Три часа в день работал в уединении. В это время он никому не позволял себе мешать: если требовалось публичное выступление, он устраивал его утром. Поначалу вечера он проводил в театре или где-нибудь обедал, но с течением времени все чаще оставался по вечерам дома. Его дом стал местом встреч кружка молодых людей, по большей части из высших слоев местного общества. Сначала они приходили из любопытства, теперь — чтобы поговорить. В основном говорил Симон. Он проявлял эрудицию и остроумие, говоря на любую интересующую их тему, но его коньком была философия. Ему нравилось выступать на публике. Слушатели относились к нему с почтением и приносили подарки. Большинство из них были глупы, но иметь учеников считалось хорошим тоном.

Иногда ему хотелось, чтобы они не приходили. Начав организовывать свое время, он понял, что времени катастрофически не хватает. Он задумал нечто требующее тщательной подготовки. Замысел этот он вынашивал давно, однако впервые жил в одном месте достаточно долго, чтобы подготовить все необходимое.


Обы стары, как сама земля, и живут в ее недрах. Их скрипучие и невнятные голоса, доносящиеся из глубоких расщелин, можно услышать ночью в пустынных местах, на перекрестках дорог и неподалеку от могил. Израильтяне тайно поклонялись им в течение многих поколений, невзирая на пустословие пророков и гнев Иеговы. Обы знали тайны будущего, их можно было использовать для прорицаний. По священным законам связь с ними каралась смертью. Существовала также опасность другой кары. Вызванный об мог попытаться войти в тело того, кто его вызвал. Если это ему удавалось, он овладевал человеком, и человек становился безумным. Было известно много таких случаев.

Профессия Симона состояла из сплошных опасностей, и он знал, что многие опасности отнюдь не так страшны, как кажутся. Законы магии абсолютно точны. Если аккуратно соблюдать все процедуры, то результаты не заставят себя ждать. Ничто не может умалить связующую или разъединяющую силу слов. Магия — это цепочка причин и следствий. Слабое звено в ней — сам маг. Он не должен иметь никаких телесных или умственных недостатков, за которые мог бы зацепиться демон. Воля его должна быть безупречно отточена.

Симон изучал свои книги, постился, медитировал и воздерживался от половой жизни.

Он предпринял еще одну меру предосторожности. По его мнению, вызывание духов так часто заканчивалось катастрофой в том числе и потому, что люди, которые этим занимались, не учитывали неистребимой потребности демона обладать материей, и не понимали, что дух, обитающий в уродливых местах, чрезвычайно чувствителен к красоте. Приняв все это во внимание, Симон заказал небольшую мраморную статую; она должна была воплощать идеальную гармонию и изящество человеческого тела. Когда статуя была закончена, он поразился тому, насколько хорошо скульптор понял его замысел. Скульптура была прекрасна. Выполненная в греческом стиле, она изображала обнаженного мальчика, подносящего к губам флейту; голова, покрытая короткими кудрями, слегка наклонена вперед, что передавало сосредоточенность, на лице застыла полуулыбка.

Симон принес статую домой обернутой в шелк и поставил в своей спальне. В эту плоть из белоснежного мрамора он заманит своего демона, загонит его туда страхом и будет держать в заточении. Тот станет послушен его воле.

Риск был велик, но измерим. Награда же — неизмерима. Обы знали тайны, неведомые людям.


Ученики расположились кружком, угощаясь хорошим вином и зелеными оливками. Они выплевывали косточки в медную чашу, стоящую в центре. Чашу украшал барельеф, изображающий Зевса и Ганимеда. Когда о ее дно ударялись косточки, раздавался приятный звон.

Морфей плюнул, чаша не зазвенела. Он снова промахнулся. Он всегда промахивался. Наверняка он промахивался и когда мочился.

— Попробуй еще раз, — сказал Симон.

Он обращался не к Морфею, а к Тразиллу, который изящно вытянулся на ложе и теребил браслеты, пытаясь сформулировать свою мысль. Скорее всего он не собирался изречь ничего глубокомысленного, хотя обдумывал мысль уже несколько минут.

— Ну я не понимаю, как земля может быть богом, — наконец сказал он. — Если бы это было так, она не позволила бы людям копать каналы.

Они обсуждали «Тимея». То есть Симон обсуждал, а ученики пытались следить за ходом его мысли.

— Почему Платон сказал, что земля — бог? — нервно спросил худощавый поэт. Он редко говорил, и Симон никак не мог запомнить его имя.

— Потому что она прекрасна, вечна и имеет совершенную сферическую форму, — сказал Симон в третий раз за этот вечер.

Морфей задумался.

— Означает ли это, — сказал он, — что боги сферические?

— Не совсем, — сказал Симон. Эли-самаритянин затрясся от смеха, и Симон строго посмотрел на него. Эли был его лучшим учеником. Проблема заключалась в том, что он был религиозен.

Эли достиг того нежного возраста, когда разумом человек наполовину отказался от религии своего детства, но она остается у него в сердце. Сердце и разум Эли находились в постоянном конфликте, из которого он пытался найти выход в политике. У него хватало такта не приносить политику в дом Симона, но он приносил с собой свои конфликты. Он искал наставника, учителя; но, выбрав Симона, он сделал не самый лучший выбор. Симон дразнил его. Эли говорил себе, что Симон не всегда имеет в виду то, что говорит. Это было правдой, как и то, что, когда Эли думал, что Симон говорит правду, это было не так.

— Греки, — заметил Эли, — обожествят что угодно.

— А почему бы и нет? — спросил Симон. — Почему божественное не может быть повсюду?

— Потому что, если это будет так, — сказал Эли, — оно будет в вещах, которые подвержены изменению и распаду, а это противоречит разуму и оскорбляет нравственное чувство.

— Великолепно, — сказал Симон. — Хоть кто-то меня слушал.

— Однако дело не в этом, — сказал Эли. — А в том, что глупо называть богом то, над чем мы имеем власть, как говорит Тразилл. Бог — это то, над чем мы не властны.

— Многие бы с тобой не согласились.

— Конечно. Они поклоняются богам, которых не существует.

— А-а… — сказал Симон. — Существует только Бог Эли. Этого нельзя доказать, что не мешает ему в это верить.

Эли промолчал. Его трудно было вывести из равновесия в этот вечер.

— А вы сами во что верите? — отважился спросить худощавый поэт. — Вы можете доказать свои верования?

— У меня нет верований в том смысле, о котором вы говорите, — ответил Симон. — Будучи магом, я предпочитаю научный подход к любым вещам и явлениям и поэтому не верю ни во что: я либо знаю точно, либо сомневаюсь.

— Но вы ведь верите, например, в бога Гора, — возразил поэт.

— Нет. Я видел проявление определенной силы и испытал ее результаты на себе. Я называю эту силу Гором. Вот и все.

— Вы видели Гора? — сказал Тразилл с широко раскрытыми от удивления глазами.

— Да, в прорицаниях и снах.

— Как он выглядит?

— Обычно он является в виде ястреба.

— Но доводилось ли вам видеть его перед собой в истинной форме? — не унимался поэт.

— Нет, и надеюсь, не доведется.

— В таком случае, — вступил в разговор Эли, — откуда вы знаете, что он существует? То, что вы видели, могло быть просто демоном.

— Это правда, — сказал Симон, — но откуда ты знаешь, что твой Бог существует? Ты не можешь видеть Его — вам это запрещается.

Эли нахмурился.

— Есть один человек из Иудеи, — сказал худощавый поэт, — который изгоняет демонов.

— О боже, — сказал Симон, — его еще не поймали?

— Мой двоюродный брат… — начал Морфей.

— Морфей, — сказал Симон, — будь добр, принеси нам, пожалуйста, еще вина из кухни. Я отпустил сегодня мальчика-слугу на весь вечер.

— Опять? — сказал Эли.

— У него сегодня выходной, — объяснил Симон.

— Я думал, у него завтра вечером выходной.

— Я отпустил его сегодня, завтра он будет мне нужен.

Симона охватило раздражение. После того как у него появились ученики, его личная жизнь была на виду.

— В ближайшие несколько дней я буду очень занят, — сказал он. — Я бы попросил вас не приходить ко мне какое-то время.

Эли казался и удивленным, и обиженным.

Морфей принес вино и разлил его по бокалам. Довольно много вина пролилось на пол.


День был тихим и безветренным; хороший знак. Большую его часть Симон провел в медитации. Он ничего не ел и пил только воду. Вечером он и Деметрий приняли ванну и переоделись в чистое. Потом они ждали.

Они вышли на закате. Заклинание следовало произнести в час Сатурна. Симон нес статую, бережно обернутую; Деметрий нес книгу и все необходимое. Они направлялись на заброшенное кладбище, сразу за городом. По дороге Симон с недовольством отметил, что на луну набегают небольшие тучи. Поднялся ветер. С этим ничего нельзя было сделать.

Они дошли до места, и Деметрий помог ему очертить мечом круг — двойной, с именами Бога по четырем сторонам света. Они поместили статую за кругом на небольшом постаменте, а неподалеку развели костер на углях. В центре круга они поставили зажженный факел. Затем Симон велел Деметрию уйти. Его помощь могла понадобиться, но риск был слишком велик. Он подождал, когда мальчик отойдет на достаточное расстояние, прежде чем снять со статуи покрывало и подбросить фимиама в костер. Он вошел внутрь круга и замкнул его. Затем начал заклинание.

Он ждал, но ничего не происходило. Потом он услышал за спиной слабое скрипучее бормотание. Волосы у него на затылке встали дыбом. Он повторил заклинание, приказывая духу показаться в безопасном облике. И снова услышал едва различимое нечеловеческое бормотание. Он обернулся, но теперь бормотание послышалось справа, потом снова позади. Какое-то время он глупо поворачивался то в одну, то в другую сторону, пока не понял, какой опасности подвергается. Подняв меч правой рукой и держа книгу в левой, он стал медленно поворачиваться по кругу, рассекая темноту на севере, востоке, юге и западе, заставляя демона появиться у острия меча.

— Я заклинаю тебя и велю тебе немедленно предстать передо мной, без шума, уродства и безобразия. Я заклинаю тебя с силой и неистовством именем Шаддая, Элохима, Саваофа, Адоная. Я заклинаю тебя Судным днем и Соленым морем, глазами Хранителей и колесами Офанима, огнем Всевышнего.

Грозные слова прогремели эхом в горах. Когда они стихли, за его спиной послышались слабый писк и шорох.

— Я снова заклинаю тебя святейшим именем Бога, Адоная Мелеха, к которому обращался Иешуа и остановил ход солнца; я заклинаю тебя именем Элохима, к которому обращался Моисей, когда воды перед ним расступились; я заклинаю тебя именем Аглы, к которому обращался Давид и сразил Голиафа.

Тишина. Долгая настороженная тишина.

Симон, по лицу которого градом тек пот, вознес руки к небесам:

— Я принуждаю тебя и велю тебе Именем из четырех букв, которые нельзя произнести вслух, святейшим и самым грозным Именем…

Что-то невидимое шевельнулось. Он поборол желание обернуться и вместо этого не сводил глаз с дымка, который, поднимаясь над костром, колебался под порывами ветра то в одном, то в другом направлении. Он ослабил волю и велел духу принять форму и явиться в дыме.

Вдруг он это почувствовал. Его разум захватила и удерживала сила, равная его собственной. Но эта сила вела себя не так, как он велел. Она была шаловливой и капризной: она забавлялась им. Он напрягся, пытаясь подчинить ее своей воле. Она противилась и изгибалась, стараясь высвободиться, и он почувствовал, что слабеет; внутренности обожгла боль. Он не мог справиться с этой силой. Она одолела его. Он упал на колени на самом краю круга и выронил книгу. В свете факела он искал проход — и не мог найти. Его трясло.

Он встал на ноги, сжимая меч и талисман, и начал произносить заклинания по памяти. Но язык его не слушался, он запинался и вдруг с ужасом понял, что не помнит слов. Он успел остановиться, едва не совершив роковую ошибку. За спиной он услышал быстрое радостное бормотание.

Он почувствовал в теле неестественный холод. Он был в страшной опасности. Нужно избавиться от духа, пока он еще в силах это сделать. Собрав всю свою волю, он вспомнил необходимые слова. Прежде чем он успел их произнести, мощный порыв ветра сорвался с гор, раздув огонь в костре так, что из красного тот сделался золотым, а шлейф дыма поплыл над кругом. На какой-то миг Симон был ослеплен, а когда открыл глаза, увидел, что статуя, возвышающаяся на постаменте, накренилась и упала. Ветер внезапно стих. Все замерло. Потом из дыма, который теперь поднимался вертикально, явилось нечто округлое, с ногами, и такое ужасающее, что Симон инстинктивно отпрянул и заслонился талисманом.

Потом все исчезло. Дым спокойно поднимался от костра. Демон исчез. На всякий случай Симон громко произнес, не один, а три раза, заклинание, позволяющее демону удалиться.


Считается, что верования становятся крепче, когда подвергаются преследованиям, однако это не так. На каждое верование, которое таким образом укрепилось, приходится десять, которые были истреблены и которые раскапываются историками тогда, когда причины их нежизнеспособности можно с легкостью доказать задним числом.

Точно так же можно без труда задним числом доказать причины, по которым верование оказалось жизнеспособным. Секта, считавшая, что конец света близок, объясняла свое последующее выживание после наступления конца света хранящей их десницей божьей. Другие объясняли это сном, который привиделся императору накануне битвы, а некоторые находили объяснение в зодиакальном созвездии Рыб, в чью сферу влияния только-только вошла тогда наша планета.

С таким же успехом объяснение можно было найти в происшествии, которое имело место на пустынной дороге и свидетелями которого стала горстка людей, причем только один из них утверждал, что понял его смысл. Похоже, происшествие носило характер видения. Видение было набожному молодому иудею, который считал своим долгом искоренить апокалиптических сектантов с лица земли.

Ему частично удалось изгнать их из Иерусалима, где располагался их штаб. Большинство тех, кто не попал за решетку, сбежали в другие районы, а руководители попрятались. Жаждая новых подвигов, их гонитель получил разрешение продолжить свою карающую деятельность в соседней провинции, где у секты были приверженцы. Он отправился в путь несгибаемым, самоуверенным, фанатичным орудием кары божьей. К месту назначения он прибыл напуганным, сбитым с толку, эмоционально разбитым слепцом.

Свидетельства того, что произошло с ним, скудны. В пути он увидел яркий свет, сошедший с неба. Он упал на землю и услышал голос, назвавший его по имени. Это был голос умершего человека, основателя секты, который упрекал его за жестокость. Голос велел ему идти в город и ждать указаний. Когда он поднялся на ноги, он ничего не видел.

Оставшиеся до города несколько миль его вели под руки. Через три дня к нему явился член общины, которую он собирался уничтожить, и ознакомил его с их догматами. Он принял новую веру, тут же вновь обрел зрение и стал проповедовать учение секты с таким же жаром, с каким когда-то клеймил.

Естественно, не все, кого он преследовал, сразу поверили в столь чудесное обращение. Однако он приобрел достаточно врагов среди своих бывших союзников, чтобы ему пришлось под покровом ночи поспешно бежать из города.

Сам факт его преображения в результате странного личного опыта неоспорим. Чтобы отметить начало новой жизни, этот человек сменил имя. При рождении его назвали в честь царя его рода. Для нового имени он выбрал слово даже не из своего языка: это было повседневное прилагательное одного из широко распространенных языков империи. Знаменательный поступок; но ему, как и большей части свершений этого человека, долго не придавали значения.


— Вы можете успокаивать бури? — спросил Деметрий однажды утром.

— Нет, — сказал Симон, — и никто этого не может.

— О, — сказал Деметрий.

Последовала пауза.

— Вы можете поднимать из мертвых? — сказал Деметрий.

Симон дал ему затрещину.

Последнее время Деметрий вел себя странно. Он постоянно думал о чем-то своем, а когда слушал Симона, делал это с неодобрением, будто втайне сравнивал его с неким загадочным эталоном. «Втайне» — вот в чем загвоздка. У Деметрия появилась какая-то тайна. Он замыкался в себе даже в самые неподходящие для этого моменты.

— Не влюбился ли ты? — строго поинтересовался однажды Симон, изучая его стройное и неприветливое тело.

Деметрий посмотрел на него в изумлении.

Что тогда с тобой происходит?

— Ничего, — сердито сказал Деметрий и встал.

Если дело не в сексе, размышлял Симон, скорее всего тогда это политика, что еще хуже. Деметрий относился к такому типу людей, которые запросто могут связаться с какой-нибудь подпольной группой, а в таком городе было из чего выбирать. Мальчик не больно-то разборчив, а после своей эскапады с евнухами казался особенно беспокойным. Бог его знает, куда он ходит, с кем встречается, когда по вечерам не бывает дома.

Симон решил, что необходимо все выяснить, но позже. Ему потребовалась неделя, чтобы оправиться после попытки поймать оба: его мучила слабость и колики в животе. Он успокаивал себя мыслью, что эксперимент не полностью провалился и что статуя осталась цела, несмотря на падение, — он тщательно ее осмотрел, прежде чем снова поставить в спальню. Однако он потерял время. Он продолжал поиски и опыты, теперь сразу в нескольких направлениях, и не мог позволить себе терять время. И конечно, он не мог позволить себе терять время на размышления о Деметрий.


— Мир, — громко произнес Симон Волхв в пустой комнате, — был, есть и всегда будет огнем со своими законами начала и конца.

— Все вещи, — сказал Симон, — являются заменой огня.

— Огонь воплощает смерть воздуха, — сказал Симон, — воздух воплощает смерть огня. От перемены мест результат не зависит.

Он свернул свиток и отложил его в сторону. Справедливо ли Гераклита называли Темным? Была ли это тьма? А может быть, непроглядный мрак, застлавший глаза, которые увидели ярчайший свет?

— Мир — это огонь, — сказал он, словно повторение слов облегчало понимание. Вечная замена, ничего, кроме рождения и смерти, что есть одно и то же, все вещи и их противоположности одинаковы. Огонь и воздух, воздух и огонь.

Он был на пороге потрясающего открытия. Близок к постижению. Он ходил по комнате, словно движение могло помочь приблизить его к разгадке. Она ускользала, но была где-то близко, всегда в стороне от хода его мысли.

— Все вещи есть одно целое. Природа любит скрываться.

Это было правдой. Природа скрывалась так искусно, что никому еще не удавалось найти ее.

Огонь и воздух, воздух и огонь.

Он снова сел за книги.

Спустя какое-то время он отправился в комнату, которую отвел для своих опытов.


Его искусство скрывало секрет, в который он не мог проникнуть.

Он знал об этом, так как его возможности были строго ограничены. Его сила не действовала на природные явления, так же как и на материю, за исключением его собственного тела. Вещи, которые он создавал из воздуха, не существовали. Он не мог создать даже мухи из ничего или превратить камень в хлеб. Он не мог вызывать дождь или поднимать из мертвых. Он даже не мог, что угнетало его больше всего, читать чужие мысли.

Может быть, все это невозможно в принципе. Существовали истории о Моисее и магах фараона, но, возможно, это было состязание иллюзий; в любом случае Моисей видел собственными глазами огонь Бога и остался жив.

Симон верил, что совершать такие подвиги возможно; что в прошлом они совершались людьми, обладающими какой-то необыкновенной силой. Вопрос, который мучил его, — как такая сила действует. Не могло быть силы, которая не подчинялась бы известным ему законам. Не могло быть имени более могущественного, чем известные ему имена. Ему были известны скрытые имена Озириса, который покорил смерть, Изиды, которая перехитрила бога небес, и Тота, который знал тайны вселенной. Ему было известно имя Гермеса, который знал все закоулки в преисподней. Ему было известно самое могущественное имя, которое иудеи боялись произносить вслух и вместо этого называли своего бога Всевышним. К этим именам нечего было добавить: они представляли весь мир.

Тем не менее было что-то еще. Если бы он только мог знать.

Он размышлял о природе своего огня. Тот ли это огонь, что горит в солнце и в звездах? Не та ли у него природа, что и у огня, который видел Моисей и который горел, не сжигая? Тот ли это огонь, который, как учили греки, зародыш всех вещей? Он перебрал множество теорий, но ни одна из них его не удовлетворяла. Ему хотелось бы знать, не дремлет ли такой же огонь, как его, во всех людях. Должно быть, так, иначе соотношение было бы нарушено. Если он — бог, то и все люди — боги. В этом знании сила и заключается.

Размышляя о скрытой паутине симпатий, связывающей видимое с невидимым и объединяющей все живое, он чувствовал, что разгадка тайны, над которой он бьется, близка. Эта тайна лежала в основе всех других известных ему тайн и окутывала их словно тенью. Если и они так трудно уловимы, а их законы известны лишь их создателю, который может читать их символы, то насколько тонка, невидима и всепроникающа сама Тайна! Тем не менее именно из этой ткани мир и соткан, а мир видимый и осязаемый — иллюзия. Если бы только он мог понять ее природу…

Он снова возвращался к вопросу воздуха и света. Тайна ускользала от него. Это…

Ответа он не знал. Он опустил веки и, застонав, изо всех сил надавил пальцами на свои бесполезные глаза.

Не знал — но должен узнать. Это ключ к тайне материи. Если он проникнет в эту тайну, он сможет силой своей мысли расщеплять формы и создавать новые. Все стало бы подвластно ему. Это наивысшая власть.

Но и это не все. Постепенно приближаясь к неуловимому синтезу, он понимал, что нужна ему не власть. Он хотел знать.

На протяжении многих лет он испробовал разные пути для достижения своей цели. Он постился, проводил ночи в бдениях и размышлял над именами Бога. Он молился. Внимательно изучал свои книги в надежде, что в них скрыто что-то, что он пропустил. Обращался за помощью к духам. Использовал свои знания трав и корений для изготовления снадобий, воздействующих на его разум и чувства. Он бичевал бога тайн яростью своих заклинаний.

Он видел странные сны. У него были видения. Иногда он заболевал. Он не нашел ключа.


— Религию иудеев, — заметил Симон, — следует рассматривать скорее как форму искусства. Аналог греческой трагедии. Она величественно начинается, в ней есть хор стариков-моралистов, большое количество трупов, а также источник собственной гибели.

— Умно, — сказал Эли, — и дешево.

— Умно, — сказал Симон, — и правдиво.

Компания в этот вечер собралась небольшая: Морфей, Тразилл и Эли. Симон затеял дискуссию на тему монотеизма. Пока что они дискутировали вдвоем с Эли. Морфей с обеспокоенным выражения лица внимательно изучал пол, а Тразилл, у которого, по слухам, был тайный роман и который в последнее время выглядел утомленным, уснул.

— Каким это образом, — требовательно спросил Эли, — она содержит источник собственной гибели?

— Логическим. Она обращается за подтверждением к Писанию, а Писание не подтверждает ее. Большинству людей это неизвестно, так как у них не хватило терпения или грамотности изучить его внимательно. Каждому, кто это сделал, тотчас должно стать ясно, что Всевышний не единственный бог.

— Разве?

— Прежде всего, если у него нет соперников, почему он так болезненно ревнив?

— Он знал, что люди будут создавать других богов и поклоняться им.

— Тогда что он имел в виду, говоря: «Создадим человека по подобию Нашему»?

— Раз он Бог, — сказал Эли, — почему он не может говорить о себе во множественном числе?

— В таком случае как ты объяснишь: «Среди богов нет таких, как Ты, Господи»? Книга Псалмов. И: «Боги, которые не сотворили неба и земли, исчезнут с земли и из-под небес»? Иеремия. Подобных цитат очень много.

— Фигуры речи, — сказал Эли.

— Проблема монотеистов в том, — сказал Симон, — что у них нет абсолютно никакой интеллектуальной целостности.

Эли сердито надкусил оливу, и его зубы неприятно скрипнули по косточке. Симон посмотрел на него с улыбкой. Люди, жившие по Книге, не осознавали, как легко доказать их заблуждения с помощью Книги же. В Книге содержалось огромное множество богохульств.

Он решил продолжить игру.

— Он всеведущ, этот ваш Бог? — спросил он с издевкой.

— Естественно. Какой толк от не всеведущего Бога?

— Тогда он плохо проявляет это качество. Он не знает, что Адам и Ева попробуют яблоко, вынужден отправляться в Содом, чтобы выяснить, что там происходит, сожалеет, что создал человечество, а это свидетельствует о том, что он не предполагал последствий… Потом, есть качества, за которые его любят больше всего, — его справедливость, милосердие, общая отеческая забота. За послушание приказу Давида — который он, собственно, сам Давиду и подсказал — он убивает больше народу, чем взбеленившаяся Ассирийская армия. Двое детей нагрубили пророку и были съедены медведями. Кого-то еще поглотила земля за то, что тот неправильно приносил жертву. Даже Моисей был однажды на волосок от смерти без всякой на то причины, — во всяком случае, мне не удалось ее установить. А бедный старый Иов! Он вообще ничего не делал, когда его стада угнали, а его дом рухнул, погребя его детей, а сам он вышел весь в струпьях. Единственное, что требуется, чтобы этот любящий отец втоптал тебя в землю, — это выйти за порог своего дома в ясный день, когда ему будет хорошо тебя видно. Эли, хмуро слушавший первую часть речи, не удержался и улыбнулся.

— Ну хорошо… — сказал он.

— Недостаточно убедительно? — продолжил Симон. — Верь, если должен, что этот ужасающий Бог есть все, о чем он говорит. Возможно, ты даже прав. Но если это так, тебе понадобятся аргументы получше, чем те, что содержатся в Писании.

— К счастью, — натянуто заметил Эли, — истина остается истиной, невзирая на то, какие аргументы используются в ее защиту.

— Да. Но ты заблуждаешься, если считаешь, что вера не нуждается в интеллектуальной поддержке.

Эли кусал губу.

— Если не находится хороших аргументов, почти наверняка верование ошибочно, — сказал Симон. — Истинная вера всегда предоставляет собственные доказательства. Причем эти доказательства будут именно такими, какие требуются. Времена и обстоятельства изменились с тех пор, как были написаны Книги, так изменились и требования. Ты оказываешь своей вере плохую услугу, снабжая ее доказательствами, которые в наши дни могут показаться фальшивыми.

Его рассуждения усложнились, но Эли внимательно слушал.

— Говоря простым языком, — сказал Симон, — то, что было хорошо для наших отцов, недостаточно хорошо для нас, и если мы хотим сохранить веру наших отцов, нам нужно найти для нее новую интерпретацию, которая бы соответствовала нашему мышлению.

— Новую интерпретацию? — Эли взвешивал слова. — Какую новую интерпретацию?

Симон пожал плечами. Он не знал. Вопрос был исключительно теоретическим и не стоил дальнейших раздумий. Он попытался переключиться на что-нибудь другое, но понял, что Эли напряженно смотрит на него, словно пытаясь проникнуть в скрытое значение слов.

— Вы сами, — сказал Эли, — воспитывались в нашей вере.

— Да. И я счел ее недостаточной.

— Но вы говорили о «нас». «Нам» нужно найти новую интерпретацию.

— Я говорил риторически.

— Правда? — сказал Эли. Это не было похоже на вопрос. Он смотрел на пол, как будто там было что-то написано. — Вы можете найти новую интерпретацию? — неожиданно спросил он.

Симон начал улыбаться, но улыбка застыла на его лице, когда он увидел в глазах юноши ту же напряженность.

— Это не просто, — сказал он. — Поговорим об этом позже, если хочешь.

Эли кивнул. Непонятно почему, но уклончивость Симона его обрадовала.

Во время последовавшей за этим паузы Морфей вышел из состояния оцепенения.

— Если есть только один бог, — сказал он, — тогда император не может быть богом. Так?

— Ты ведь не веришь в эту чушь? — спросил с издевкой Эли.

Морфей обиделся.

— Иногда, с политической точки зрения, лучше не копать глубоко, — тихо сказал Симон. — В конце концов, какой будет вред, если сжечь немного фимиама? Может быть, мы все боги.

— Как это? — спросил ошеломленный Морфей.

— Просто пришло в голову, — сказал Симон.

Проснулся Тразилл.

— Люди называют вас богом, правда? — спросил он, зевая.

Симон засмеялся:

— Как только люди меня не называют!

Он понял, что они ждут продолжения. Но ничего не сказал.

— Ну… я хотел сказать… вы?.. — пробормотал Морфей.

Это было смешно, но трогательно. Эли снова напряженно смотрел на него. Было неясно, что скрывалось в его темных серьезных глазах.

— Послушайте, — начал Симон и остановился. Все это было слишком сложно, и он не хотел об этом говорить. Однако было бы забавно переадресовать вопрос им самим. — Кто я, по вашему мнению? — спросил он.

Наступило молчание, которое длилось целую вечность. Прервал его, конечно, Эли. Симон давно привык к сюрпризам своего юного угрюмого ученика, но его ответ поверг его в шок.

— Я думаю, вы — Таэб, — сказал Эли.


Огонь, остывая, становится воздухом. Воздух, остывая, становится водой. Вода, остывая и затвердевая, становится землей. Это известно. Теоретически возможно превращать одну стихию в другую и создавать новое твердое вещество.

Симон установил небольшую печь в углу своей рабочей комнаты. Над печью он поместил медные сосуды, соединенные трубками. Сосуды, изготовленные по специальному заказу, были запаяны и не пропускали воздух. Сначала он экспериментировал с воздухом и огнем. При нагревании воздух расширялся. Он хотел узнать, будет ли в процессе нагревания прохладность воздуха передаваться жару огня и уменьшать его. То есть сможет ли он увидеть, как воздух «воплощает смерть» огня. Каким образом воочию увидеть принцип, названный Гераклитом «замена огня», он еще не знал, но разработал серию подготовительных опытов.

Он с энтузиазмом принялся за работу. Труднее всего было поддерживать постоянную температуру огня, разведенного на углях. Деметрий, которому поручалось раздувать мехи, страшился хитроумного оборудования и умолял освободить его от всего этого. Симон надавал ему затрещин и заставил подчиниться. Работа продвигалась, и он уже сделал несколько важных открытий, когда Эли сделал свое поразительное и опасное заявление.


Ничего более опасного нельзя было и вообразить. Если бы это заявление достигло ушей представителей власти, Симону не удалось бы оправдаться. Одного неосторожного слова, произнесенного шепотом, было бы достаточно, принимая во внимание его широкую известность в Себасте.

Три его ученика поклялись молчать, но в течение долгого времени он тревожился, что кто-то из них может случайно проговориться. Все они были глупцами, а он был самым большим глупцом, поскольку не понял, что было на уме у Эли, и не сумел этого предотвратить.

В течение нескольких следующих недель Симон постарался быть как можно незаметнее. Он отклонял приглашения, запретил ученикам навещать его дома и, выходя на улицу, оглядывался. Он покидал дом лишь в случае крайней необходимости и большую часть времени сидел в лаборатории, занимаясь своими опытами.

К его большому разочарованию, именно тогда, когда он мог посвятить работе больше времени, она продвигалась не столь успешно. Результаты выходили противоречивые, сбивающие с толку, — если вообще выходили. Он растерялся и прекратил на время опыты, чтобы собраться с мыслями.

Однако сосредоточиться было трудно. Мысли его блуждали, и было трудно заставить себя не отвлекаться. Иногда, сидя в своем кабинете над книгами, он не мог побороть чувства, будто за ним наблюдают; но в комнате никого не было. Один или два раза ему почудилось, будто что-то шевельнулось в противоположном углу кабинета. Когда он посмотрел в ту сторону, там ничего не оказалось.

День проходил за днем, не принося никаких результатов, и он впал в депрессию, сопровождающуюся внезапными вспышками раздражительности. Он вымещал свой гнев на Деметрий, который был необычайно молчалив и замкнут. Ему вдруг разонравилась статуя, и он перенес ее из своей спальни в кабинет, где нашел ей место в углу. Там она тоже пришлась не к месту, и он вернул ее в спальню. Каждый раз, когда он смотрел на нее, он чувствовал себя оскорбленным. Она напоминала ему о поражении.

Он успокаивал себя, говоря, что переутомился. Несколько месяцев подряд он напряженно работал и не отдохнул как следует после воспарения. Вынужденное отлучение от публики следовало использовать для отдыха.

Он пытался отдыхать и обнаружил, что его мысли разлетаются, как пыль в луче солнца. Он стал принимать отвары трав и проваливался в глубокий сон, а наутро просыпался с тяжелой головой, разбитый, обливаясь потом. Он думал, не заболел ли. Уже несколько дней его мучили боли в животе.


Эли приходил навестить его. Он приходил уже шесть раз, но по приказанию Симона Деметрий не впускал его. Когда Эли пришел в седьмой раз, Деметрия не было дома, и Симон сам открыл дверь.

— Ты — безответственный молодой глупец, — обрушился на него Симон, — ты мог навлечь на мою голову настоящую беду.

— Мне очень жаль, — сказал Эли.

— И что тебе вдруг взбрело?..

— Не знаю. Просто пришло на ум, — сказал Эли.

— В следующий раз, когда тебе взбредет что-нибудь такое, держи это при себе.

— Хорошо.

— Я неважно себя чувствую, — сказал Симон. — Но раз уж пришел, можешь побыть немного.


Нет, он не был болен. Но что-то с ним происходило.

Его состояние ума резко менялось. Целыми днями он мог работать без устали в своем кабинете, покрывая листы бумаги заметками, чертежами будущих опытов. В этот момент его переполняло чувство уверенности и возбуждения, с которым он едва справлялся: его сердце колотилось, когда он записывал мысль за мыслью, перо едва поспевало за идеями, приходящими ему на ум. В возбуждении, вызванном бессонницей и крайним беспокойством, он мог работать круглые сутки, урывками перекусывая и поднимаясь из-за стола только для того, чтобы, нервно походив по комнате, вернуться за стол снова писать.

За этими периодами почти сверхчеловеческой активности следовали долгие промежутки апатии и депрессии, которые было трудно объяснить одной усталостью. Просматривая записи, сделанные в упоении творчества, он не мог их понять. Не то чтобы они были бессвязными, он просто не мог понять, о чем в них говорится. Свет, озарявший их в момент создания, исчезал, оставив лишь обрывки видения, форму которого он забыл.

Создавалось впечатление, что они были написаны кем-то другим.


— Что нового в городе? — спросил Симон.

— Ничего особенного, — сказал Эли. — Вас интересует политика или сплетни?

— Сплетни.

— Тразилла застали в постели с женой трибуна, и он был вынужден уехать в деревню на несколько месяцев.

Симон фыркнул:

— Бедный старина Тразилл. Надеюсь, это того стоило.

— О, я полагаю, что стоило. Вы разве не встречались с женой трибуна?

— Кажется, нет.

— Она очень хорошенькая. А муж — свинья.

— Я знаю. Мы встречались на обеде в доме Морфея.

— Да, Морфей проиграл на скачках.

— Морфей постоянно проигрывает на скачках. Он разработал систему, которая, по его словам, способна за полгода и без малейшего риска утроить его капитал, но пока что это ему стоило трехсот драхм, — сказал Симон.

Эли рассмеялся.

Симон почувствовал, как в компании молодого человека его настроение улучшилось. Возможно, он совершил ошибку, живя отшельником все эти недели.

— Обо мне говорят? — спросил он. — В городе?

Эли смутился.

— Ну, вы знаете, как это бывает, — сказал он, — когда человек исчезает из виду на долгое время.

— Понимаю, — сказал Симон.

— Да, — продолжал Эли, — я слышал, как двое говорили о вас на базаре. Один сказал, что вы уехали из Себасты, а другой — что никуда вы не уехали, а сидите в тюрьме.

Симон поджал губы.

— Почему вы не хотите вернуться? — с мольбой спросил Эли.

— Чтобы показать им еще пару фокусов, доказывающих, что я еще жив?

Эли посмотрел на него с удивлением.

— Мне это неинтересно, — сказал Симон. Его настроение резко испортилось. — У меня есть более важные дела.

— А чем вы, собственно, занимаетесь? — спросил Эли после некоторого колебания.

— Это нечто очень важное. Нечто, — Симон встал и подошел к столу, который был завален непонятными записями, — нечто, что изменит мир, когда работа будет завершена.


Однако менялся он.

Изменение началось с неустойчивости настроения, проникая все глубже и приводя к помрачению ума, пока не затронуло всей его сути.

Однажды, сидя над книгами и не способный сосредоточиться, он увидел, как один из свитков сам по себе покатился к краю стола. Это был тяжелый папирусный свиток, а в комнате не было сквозняка. Свиток докатился до края стола и упал. Прикованный к месту от ужаса, Симон наблюдал, как все его книги, одна за одной, скользят к краю стола и падают на пол.

Он обладал способностью двигать предметы и часто ею пользовался, но он всегда знал, когда это делает.

Несколько дней спустя, любовно проводя пальцем по барельефу, украшающему его бронзовую чашу, он увидел странное отражение на полированной металлической поверхности. Он взял зеркало и увидел покрытое перьями крючконосое лицо, чьи уродливые черты медленно, у него на глазах, превратились в его собственные.


Это было немыслимо, это было ужасно.

Но — не невозможно. Известны случаи, когда бог вселялся в человека.

Он метался по комнате, стараясь успокоиться и думать трезво. Он говорил себе, что, пока его мысли остаются ясными, ему ничто не угрожает: его разум свободен. А одержимые, уж точно, не знали, что они одержимы.

Но откуда ему знать, что его разум был его разумом? И какой прок от разума, который не способен сказать ему, кто он?

В голове звучали слова: «Я Гор, сын Озириса…» Ястребиная маска, отраженное солнце. Отраженное солнце могло обжечь.

Огонь, свет и огонь.

— Я Сын, — бормотал он. — Я превосхожу…

Слова крутились у него в голове.

Он вдруг вспомнил, что никогда не знал своего отца.


Иногда он ощущал, что его сила становится безмерной. Переход от чувства слабости к безграничной уверенности был мгновенным. Испытывая подобный прилив уверенности, он осматривал горные долины и пустынные равнины и видел живущих там людей с ясностью бога.

В такие моменты он знал, что может сделать все, что угодно. Но он ничего не делал. Он не испытывал потребности преобразовывать мир, зная на своем опыте, что это убавило бы его силу. Творить, преобразовывать, переделывать было бы своего рода богохульством. Он воздерживался, чтобы действием не нарушить чистоту бесстрастности.

Спуск наступал без предупреждения. Горная вершина, на которой стоял Симон, вмиг выворачивалась наизнанку. Он оказывался в глубокой пропасти, отрезанный от света и тепла, не способный даже понять звуки, которые слышит. Все, что он видел, было бессмысленно: структуры распадались.

Иногда он начинал молиться и останавливался, испугавшись ястребиной вспышки огня, необратимого пришествия.


— Ну, зачем пожаловал на этот раз? — недовольно спросил Симон.

Эли, казалось, испугался.

— Я… э-э… просто зашел вас проведать.

— Проведать? Я что, болен?

— Да нет… я просто…

— Говорят, что я болен? В городе?

— Нет.

— Что говорят обо мне?

— Да вообще-то… по правде сказать, никто… ничего не говорит, — сказал Эли.

— Понятно, — сказал Симон. — Они ждут.

— Ждут?

— Да, ждут. Чтобы увидеть, что будет. Они увидят.

— Симон, — сказал Эли, — я ничего не понимаю из того, что вы говорите.

— Уходи, — устало сказал Симон. Он взял зеркало и стал изучать свое отражение. — Ты не можешь мне помочь.


Что это — пришествие или прощание? Его словно испытывали. Но для чего? Что ждет его после этих головокружительных взлетов и страшных падений?

Что это — посвящение или наказание? Что он сделал дурного? Казалось, у него внутри происходит какая-то борьба, конфликт противоречий, и равновесие возможно, только если уничтожить его, Симона.

Иногда ему казалось, что он умирает. Затем бог снова возносил его на вершину горы, и он знал, что он — единственный в своем иступленном восторге из оставшихся в живых.

Покидая гору, он проклинал себя, своего бога и свою жизнь. Однажды ночью он проклял Эли-самаритянина, чьи слова отметили ту грань, когда его жизнь резко изменилась. Он проклинал Эли в отместку, поскольку был уверен, что Эли его проклял. Эли наложил на него проклятие своего ужасного Бога, Бога, которому Симон молился в детстве, Бога, который рад покарать своего.

Симон почувствовал на шее прикосновение холодного пальца.

Проклятие или благословение?

Он вскочил и заметался по комнате, дотрагиваясь до знакомых предметов, словно они могли передать ему свою прочность. Проклятие или благословение — разве они не одно и то же: знаки внимания, оказываемые этим ужасающим божеством, которое обмануло Давида и покинуло Саула, попыталось в беспричинном гневе погубить Моисея; которое сотворило людей, чтобы утопить их, и даровало право первородства не Исаву, а его лживому брату и отдало своего раба Иова на растерзание дьяволу? Еврейские сказители говорили, что когда Всевышний был в гневе, ангелы прятали избранных за Великим Престолом, чтобы Он не мог их увидеть. Он, чья милость и гнев неразделимы. Бог Авраама, которому велел пожертвовать своим сыном, и Моисея, которого хотел уничтожить. Моисей, великий волхв, не знавший своего отца.

Нетерпимый Бог, Бог, обитающий в воздухе и огне. Бог, до такой степени пренебрегающий человеческими ожиданиями, что выбрал царем мальчика-пастуха, и приказал своему пророку жениться на блуднице, и срывал свою злобу на праведниках. Бог, духом которого была птица. Бог, который сказал: «Я создам для них другого пророка после Моисея».

Бог, получающий удовольствие от упрямства. Если бы такой Бог решил выполнить свои обещания, кого бы Он выбрал в качестве Своего орудия как не человека, который в течение двадцати лет упоминал Его имя всуе?

Прощальное слово Гора. Пришествие Адоная.

Симон упал на колени. Он долго молился, рыдая от страха и отчаяния, чтобы мантия Моисея не пала на него и чтобы он смог выдержать ее тяжесть.


Деметрий завел странных друзей. В них не было ничего особенного, наоборот, они были простыми людьми, но именно это и делало их странными. Прежде ему никогда не встречались люди, которые были бедны и вполне счастливы этим. Они смотрели на свою бедность как на некую привилегию и относились с жалостью к тем, кто ее лишен. Это было трудно понять.

Их главой был человек по имени Филипп. С Филиппом Деметрий чувствовал себя в своей тарелке. Так как Филипп был чудотворцем.

Однако, как Деметрий отметил с гордостью за своего хозяина, Филипп не мог летать, или создавать вещи из воздуха, или держать огонь у себя в ладонях. А если все-таки мог, то никогда не пользовался такой способностью. Он занимался более практическими делами — исцелял людей. Деметрий сам был свидетелем этого: человек, который был прикован болезнью к постели, встал на ноги и пошел после одного прикосновения Филиппа. Симон, конечно, тоже мог исцелять людей, но делал это с помощью заклинаний, а не прикосновением. Симон вообще избегал физического контакта с людьми, за исключением мальчиков. Он заявлял, что ему это вредно. Говорили, что Филипп мог исцелять прокаженных. Симон при встрече с прокаженным поспешно разворачивался и шел в противоположную сторону. Деметрий считал это вполне разумным, хотя иногда думал, что быть прокаженным, наверное, несладко.

Филипп не был похож на чудотворца. Он выглядел как обычный человек и не брал денег за свою работу. Говорили, что он мог изгонять демонов. Симон не изгонял демонов. Он знал, как их вызывать, что было, по сути, одно и то же.

Филипп не носил одеяния мага, но пользовался заклинаниями. Деметрий слышал, как он шептал обращения к своему богу. Деметрий спросил, из профессионального любопытства, о заклинаниях и удивился, когда ему сказали, что это вовсе не заклинания. Он принял это на веру, но заметил, что имя, к которому обращались, хотя и было ему незнакомо, должно принадлежать очень могущественному богу. Его попросили держать язык за зубами; это считалось богохульством. Он удивился и замолчал.

Размышляя обо всем этом, он пришел к выводу, что из сказанного ими не понял ничего. Тем не менее они ему нравились: они были доброжелательны и не относились к нему как к рабу. Но они не могли и относиться к нему как к своему. Он подумал, не сделать ли ему обрезание, чтобы вступить в их секту, но после злоключений со священнослужителями Кибелы он трепетно относился к своему детородному органу.

Они верили, что грядет конец света, но формулировали это по-другому. В этом, по крайней мере, был смысл. Добрая половина евреев с надеждой ожидала конца света. Даже Симон начал говорить об этом.

Деметрий задумался. Симон последнее время вел себя очень странно.


Огонь и воздух, свет и огонь. Его лаборатория была храмом, а печь — алтарем, с которого Илия призывал огонь на священнослужителей Ваала, пылающая ветвь Моисея.

Он стоял перед алтарем, Моисей в белом облачении, и призывал огонь.

Он уже не знал, кто он такой. Он отказался от борьбы за собственную личность, сдавшись под натиском непреодолимого Бога. Пусть Бог сойдет к нему, пусть Он даст знак Его выбора, пусть Он овладеет им.

Он призывал очищающий огонь.

Он вышел за пределы собственного тела. Внутренний огонь превратил его в тонкую пористую оболочку, сквозь поры которой его дух источался подобно свету, и, как свет, выходя из крошечного источника, он постепенно заполнял собой все пространство, пока весь мир не заполнился им. В нем было все. Все радости, все горести, все мысли в мельчайших деталях, все моря и горы, все, что могло быть на свете и чего быть не могло. Он был близок к небесам. Вращение всех семи сфер подчинялось ему. Луна была кольцом на его пальце.

Он отдыхал. Его работа была завершена. Он не знал, как долго он отдыхал, — время было частью его. Позволив сознанию перейти в сферу времени, которое он в себе содержал, он осознал мысль. Мысль заключалась в том, что он смертен.

Это причинило ему страдание. Над ним было Другое. Он стремился к Другому.

Другое снизошло к нему.


Эли, взломав тяжелую дверь через несколько секунд после взрыва, подумал, что оказался в преисподней. Потом свежий ветер, ворвавшийся в открытую дверь, рассеял дым и задул огонь на пылающих занавесях, и Эли увидел.

Он подбежал к Симону и стащил с него обугленную и тлеющую одежду. Лицо и руки мага почернели. Из разбросанных на полу перевернутых сосудов все еще струился пар, но, к счастью, Симон вроде не ошпарился. Эли приложил ухо к его груди, чтобы проверить, бьется ли сердце.

Он позвал Деметрия, который прибежал, весь дрожа. Вдвоем они отнесли Симона в спальню и положили его на постель. На груди были темные пятна от ожогов.

Симон повернул голову. Он говорил с большим трудом.

— Я… — сказал он.


В земле была огромная расщелина. Стены были скалами, черными и мокрыми от чего-то липкого. Неба не было. На стенах отражался слабый свет. Свет исходил от огня в дальнем конце ущелья. Казалось, там горела сама земля. Огонь заполнял собой все пространство между поверхностью земли, стенами расщелины и тем местом, где следовало быть небу.

Симон участвовал в процессии. Другие участники были темными тенями. Они толкались, и иногда казалось, что они сливаются друг с другом. У теней не было лиц. Они двигались в тишине. Кто-то погонял их сзади. Оттуда доносился шум, похожий на писк сотен крыс. Он исходил от невидимых погонщиков. Процессию гнали в сторону огня.

Его грудь напряглась в крике, но крик был беззвучен. Симон попытался повернуть и выйти из процессии, но это было так же трудно, как побороть песчаное море. Медленно, очень медленно, налегая всем телом на массу песка, он начал поворачивать. Песок снес его обратно в реку теней, направляющихся к огню. Он боролся за каждый дюйм крошечного пространства между песчинками, с боем протискиваясь через каждую образующуюся лазейку.

Он дошел до края.

Перед ним встали черные стены. Они были скользкими от слизи, но неровными, с подходящими опорами для ног. Он стал карабкаться. Карабкался он долго, пока стены не стали наконец менее отвесными, не превратились в крутой склон. Там виднелся серый свет. Впереди он увидел тропинку.

Позади него что-то было. Он чувствовал это и не оборачивался. Он слышал, как оно копошится. У него было много ног, и оно могло карабкаться быстрее Симона. Он отчаянно пытался подняться по склону. Но скала становилась мягкой, как плоть. Его ноги и руки увязали. Он подтянулся и увяз еще глубже. Оно приближалось. До тропинки оставалось совсем немного; он хватался за твердую почву, пытаясь выбраться, но почва крошилась, и он проваливался вниз. Что-то упало ему на спину и стало бормотать прямо в ухо. Он закричал.


Болезнь, если это была болезнь, длилась три недели. Постепенно кошмары стали реже, и силы хозяина восстанавливались. Однако выздоровление шло неравномерно. Иногда он видел ясно и мог принимать пищу. Потом, когда Эли и Деметрий говорили, что худшее уже позади, он вдруг переставал узнавать их, не знал, где он находится и даже кто он. Его взгляд замирал на чем-то невидимом для них и переполнялся отвращением. Однажды, проснувшись, он закричал, чтобы статую убрали и разбили. Конечно, они не сделали этого Она была дорогой. Потом он забыл об этом.

Он отказался от врача и велел Деметрию делать ему травяные отвары. Иногда требуемые травы было невозможно достать, и он срывал гнев на дрожащем Деметрий, доводя его до истерики. Эли обычно удавалось успокоить его, но его отношение к Эли стало двойственным. Порой он встречал ученика с радостью, просил его сесть поближе, спрашивал у него, как жизнь и что происходит в городе, просил Эли почитать ему. Иногда Эли видел, что учитель смотрел на него холодно, с подозрением, как на чужого.

— Ты искуситель? — спросил его однажды Симон.

— Я не понимаю, что вы имеете в виду, — изумился Эли.

Симон улыбнулся. В его улыбке была усталость и бесконечная печаль.

— Ты знаешь, что я имею в виду, — сказал он.

Потом он, казалось, ничего этого не помнил.


Возвращение к свету было долгим.

Он стойко переносил наказание и лишь изредка стонал под его тяжестью. Это случалось, когда нагло поселившийся в углу демон подходил к нему слишком близко: перестав довольствоваться прежними уловками, заставлял статую кривляться или ходить ночью по комнате. Она не дотрагивалась до него, но подходила вплотную, косолапо ступая и покачивая круглой головой. Он мог видеть мельчайшие волоски и нежный клювик. В такие моменты он отворачивался и молился. На какое-то время этого хватало. Изгнать демона он не пытался. Бог знал, что он там, и Он отошлет его, когда Он захочет.

Шли дни. Иногда его навещали ученики. Они чувствовали неловкость и смущение и спешили уйти. Они не знали, как относиться к учителю, сраженному его богом. Эли приходил каждый день. Симон внимательно наблюдал за ним. Он знал, что Эли сыграл важную роль в его судьбе, но не мог решить, какую именно. Друг ли он, которому можно доверять, или ловушка, которой Симону следует остерегаться? Он молился и просил наставления, но не получал его. Это было испытание. Он должен быть терпеливым.

Поначалу он так сильно страдал, что сохранять веру было трудно. Он постоянно напоминал себе, что наказание было справедливым. Так он думал. Он просил у Всевышнего знака. Он его получил. Всевышний был милосердным: не стал лишать его жизни.

Милосердным? Симон перевел взгляд в угол комнаты и тотчас отвел глаза, прежде чем они увидели то, что там стояло. Какая насмешка — ему, стремившемуся на небеса, послать в качестве спутника отвратительное существо из подземного мира! Но это справедливо, даже очень справедливо: разве не пытался он однажды прибегнуть к его помощи?

Возможно, в награду за терпение его физическое состояние улучшалось. Сначала его бросало то в жар, то в холод и его тело было разделено на полярные зоны. Кожу его опалял постоянный жар, а внутри все было сковано льдом. Между зонами оставалось небольшое пространство, которое ему не принадлежало. Пространство постепенно уменьшалось. Жар на его коже понемногу остывал, и Симон перестал видеть по ночам его сияние. Тепло стало распространяться вовнутрь, и ледяные оковы начали слабеть. Он почувствовал, что его тело выздоравливает. Однажды Деметрий сказал:

— Я знаю одного человека по имени Филипп.

По крайней мере Симону показалось, что он так сказал. Слова не имели ни малейшего смысла. Это было в один из дней, когда он терял уверенность в словах. Иногда слова теряли обычный для них смысл: они открывались, как орехи, и внутри оказывалось нечто совсем другое. Возможно, что-то опасное. Демон приближался к нему.

— Что ты сказал? — спросил Симон.

— Человек по имени Филипп. Он лечит людей.

— Филипп? Что может означать «Филипп»?

— Я могу привести его, и он вас посмотрит.

Слова складывались по-разному во все новые и новые фразы. Ни одна фраза не имела ни малейшего смысла. Демон украл из слов весь смысл.

— Говори громче, — устало сказал Симон. — Он снова бормочет.

Деметрий отпрянул от постели: должно быть, он тоже увидел демона. Симон закрыл глаза. Терпение.


На восемнадцатый день он понял, что демон исчез. Когда Симон проснулся, в комнате ощущалась свежесть. Он посмотрел на статую. Та была невозмутима: неподвижный и мертвый мрамор.

Он позвал Деметрия и попросил поесть: настоящей еды, а не какой-нибудь размазни. Когда принесли еду, он жадно набросился на нее, съел четыре полных ложки — максимум, что мог принять его желудок, — и отодвинул тарелку. Он был все еще слаб: нужно ждать, пока силы полностью не восстановятся. Откинувшись на подушки, он дал свободу мыслям. Он лежал так какое-то время, наслаждаясь утренним солнечным светом, пока в сознании со всей беспощадной ясностью не возник вопрос: «Ждать — а что дальше?»

Что он собирается делать, когда силы восстановятся? Он так и не получил определенного сигнала. Возможно, придется ждать месяцы или даже годы. Чем ему занять себя?

Быть магом он теперь, конечно, не мог. Об этом не могло быть и речи. Ему придется найти другой способ зарабатывать на жизнь. Для человека с такими способностями это не должно составить труда. Он стал перебирать различные возможности. Почти все они были тем или иным образом связаны с искусством, которым ему было запрещено заниматься. Он прикинул, не выйдет ли из него школьный учитель. Перспектива была настолько угнетающей, что он срочно приказал себе об этом не думать, пока снова не заболел.

Вместо этого он стал размышлять, как ему подготовиться к сигналу. Конечно, он должен молиться, но это должна быть молитва, отличная от тех, к которым он привык. Не следует ничего просить. Надо стремиться выяснить, какова божья воля в отношении его, и подготовить себя к ней. Не следует желать большего, чем быть просто инструментом. Надо быть скромным и терпеливым. Надо ждать.

Симон беспокойно теребил яркие полоски на покрывале. Перспектива не казалась слишком интересной.

Он мог также готовиться, изучая книги. Следует изучить Писания. Он изучал их и прежде, но делал это с равнодушием врага, выискивая в них ошибки и нелепости. Теперь он будет изучать их глазами человека, который ищет в них истину. Особенно тщательно он будет изучать свидетельства Моисея. Это даст ему представление о задании, которое ему предстоит исполнить.

Задание. Он никогда не обдумывал это серьезно. В том восторженном состоянии детали казались ему неважными: главным было понять, кто он. Пока он страдал, он не осмеливался думать об этом — а теперь наконец свободно мог. С благоговением и радостью он стал размышлять о своем сокровище. И почувствовал леденящую душу пустоту.

Кроме пустоты, там ничего не было.

Он в панике стал искать слова, которые вернули бы сокровище.

Таэб.

Пустая куча одежды.

Элохим.

Иллюзорный, как ветер.

Шаддай.

Хрупкий, как стекло.

Он лежал неподвижно, не в силах понять, что произошло.

Храм пуст. Все это было злой шуткой. Никакого сигнала не будет.


Эли пришел навестить его.

— Уходи, — тихо сказал Симон. — Чтобы я тебя больше не видел. Чтоб и духу твоего близко не было.

Эли ушел, несчастный и сбитый с толку.

Симон зарылся с головой в подушку и зарыдал.

Со временем его горе утихло. Он оцепенел, словно потерял способность чувствовать. Он лежал, размышляя о своем состоянии, и пришел к выводу, что в нем нет ничего сколько-нибудь жалкого. Оно просто бесполезно. Предстоящая жизнь казалась ему бесцветной и ничем не примечательной. Он думал, где взять силы, чтобы прожить ее.

Наконец он встал с постели и от скуки пошел в кабинет. Сперва у него кружилась голова и от слабости подгибались ноги, но он почувствовал себя лучше уже оттого, что он мог двигаться. Прежде чем вернуться в постель, он час читал Платона и обнаружил, что он снова испытывает интерес к чтению. Весь следующий день он провел за чтением, сидя за столом. Через день он поднялся из постели после завтрака и сказал Деметрию, что выздоровел.

Большую часть времени он проводил за чтением. В основном он читал книги по философии, но иногда брал с полки томик поэзии, книгу по истории или один из магических трактатов. Читал он беспорядочно: перечитывал некоторые отрывки по нескольку раз, пропускал целые разделы, перескакивал с одного автора на другого, придерживаясь одной темы. Он что-то искал.

К концу недели он понял, что этого не найдет. В книгах не было ничего, кроме слов.

Он поставил книги обратно на полку и подошел к окну. Был ранний вечер. Прохладный ветерок взметнул дневную пыль и принес отдаленный стук молотка медника. С соседней улицы слышался шум громкой ссоры, разгоревшейся между двумя возчиками. На крыше соседнего дома щебетала птичка.

Симон сказал Деметрию, что отправляется на прогулку, и вышел из дома.

Он пошел по направлению к театру, где давали глупую комедию, которая нравилась публике, прогулялся в толчее базара и собирался возвращаться домой, когда, шагая по улице, ведущей в один из бедных районов, увидел небольшую толпу. Непроизвольно он двинулся туда. Вероятно, это было представление фокусника или акробата, а возможно, и мага. Он удивился, каким острым было чувство зависти.

В центре образованного людьми круга стоял худощавый, просто одетый, ничем не примечательный человек. Перед ним стояла почти вдвое согнувшаяся женщина с привычным выражением боли на лице. Ее правая рука судорожно дергалась. Симон видел ее на рынке: она была такой с рождения.

Он взобрался на корзину с оливами, чтобы лучше видеть.

Человек протянул руку и положил ее на плечо женщины. Он что-то сказал. Толпа затихла.

Это было подобно выпрямлению засохшего растения после дождя. Что-то пробежало по телу горбуньи, расслабляя, выпрямляя и успокаивая его.

Она стояла прямо. Она была здоровой.

Чудо, — выдохнул Симон.

Женщина бросилась в ноги исцелителю. Он поднял ее.

Поверх толпы его глаза нашли Симона и встретились с глазами бывшего мага.

Загрузка...