Иллюзионист

VII. Империя

По мнению очевидцев, тот факт, что следующим человеком, назначенным на пост прокуратора Иудеи, был освобожденный раб, свидетельствовал об упадке императорского двора.

Своим возвышением Феликс был обязан расположению к нему императора и рекомендации иудейского первосвященника, который оказался в Риме в момент отставки Кумана. Феликс был беспринципен, амбициозен и изобретателен. Все три его брака связывали его с семьями благородного происхождения, хотя ходили слухи, что для заключения третьего брака понадобились услуги чародея. Прибыв в провинцию, он энергично бросился решать проблему разбойников-зелотов, наводнявших горную местность. Начал он с того, что пригласил на встречу их предводителя, предоставив ему гарантии безопасности, и отправил его в Рим в кандалах.

Решительность Феликса поначалу приносила плоды. Его жесткие меры против бандитов увенчались успехом. Тысячи разбойников-националистов, а также их сторонников в сельской местности были схвачены и убиты. Горные дороги на какое-то время опять стали безопасными для приверженцев центральной власти.

Чего нельзя было сказать о городе. Под самым носом у оккупационных войск новое поколение борцов сопротивления принесло в религиозную столицу новую угрозу: политические покушения. Сикарии, то есть «люди с кинжалами», обычно действовали во время праздников. Они смешивались с толпой, пряча под одеждой небольшие кривые ножи, их традиционное оружие, зарезали свою жертву и снова исчезали в толпе. Одной из их первых жертв стал первосвященник, рекомендовавший Феликса на его пост. Похоже, он был убит по приказу Феликса. Убийцы ненавидели священника за его умеренные взгляды; Феликс ненавидел его, поскольку тот осмелился критиковать то, как правитель исполнял свои обязанности. Было заключено соглашение. Неудивительно, что после этого Феликс не мог избавить Иерусалим от наемных убийц.

С провидцами ему повезло больше. Проповеди богодухновенных прорицателей становились все популярнее. Собирая толпы доверчивых людей и взвинчивая их до религиозного исступления, провидцы уводили их в дикие удаленные районы, суля показать сверхъестественные знаки близящегося конца угнетения. Знаком, который они чаще всего видели, была пыль от копыт приближающейся кавалерии Феликса. Самым изобретательным среди этих провидцев оказался египтянин, который привел огромную толпу на Оливковую гору над Иерусалимом, пообещав, что по его слову городские стены рухнут, а гарнизон сдастся. Большинство легковерных были убиты на месте, египтянин бежал.

Но времена, когда провинцию можно было усмирить жестокостью, прошли. Теперь такие меры приводили к прямо противоположному результату. Религиозные и политические фанатики, между которыми в этой стране никогда не было большой разницы, забыли о прежних различиях и объединились для организации народного бунта. Началось запугивание людей, сотрудничавших с властью. Видных граждан убивали, а их дома грабили. Шел дым от горящих деревень, чьи жители предпочли примириться с императором, которого они знали, а не с Богом, которого они могли так и не узнать.

По мере того как история провинции приближалась к своей кровавой развязке, в самом сердце империи был предпринят еще один шаг к анархии. В течение тринадцати лет империей правил человек, который не искал власти: ученый либерал-заика, чьи недостатки не перерастали размер частных слабостей. Через два года после того, как он послал освобожденного раба Феликса править Иудеей, ученый император умер, назвав преемником своего пасынка. Во второй раз за семнадцать лет императорский трон занял молодой человек, чей характер абсолютно не соответствовал верховной власти.

Город был в восторге от всего нового.

Каждый день толпа из молодых богатых бездельников, безработных артистов, отставных военных, скучающих женщин из высшего общества и юношей, сбежавших с уроков, собиралась в углу Римского форума, чтобы услышать последнюю новинку с Востока.

Это была новая философия. Возможно, это была новая религия. Сначала они не поняли. Потом решили, что это своего рода религия наоборот. Боги оставались на своих местах, если кому-то это было необходимо, но поклоняться им не требовалось. Напротив, к ним следовало относиться с презрением. Они были тиранами, врагами человечества.

Когда толпа услышала это первый раз, все затаили дыхание и посмотрели в небеса; но удара молнии не последовало. На следующий день проповедник был на прежнем месте. Он сказал, что говорил об одних и тех же вещах на протяжении нескольких лет, однако никакого вреда это ему не причинило. Боги, как только встречают сопротивление, оказываются трусами. А возможно, их вовсе нет. Возможно, они существуют лишь в воображении людей. Это, по большому счету, не имело значения. Значение имело то место, которое идея существования богов занимает в сознании людей. Страх, подчинение правилам, соблюдение обрядов, предназначенных угождать и умиротворять, — все это цепи. А люди, невзирая на свои грандиозные иллюзии, — лишь узники в огромной тюрьме. И он пришел, чтобы показать им путь к освобождению.

Проповедник говорил, что предлагает им свободу. Свободу и возвращение их неотъемлемого права. Поскольку они не принадлежат этому миру и все в глубине души знают об этом. Они пришли из лучшего мира. Их обманули; а все религии, которые разослали своих священников и их прислужников по всей земле, увековечили этот обман. Настало время открыть правду. Боги — фантомы. Создатель — жестокий деспот. Божества, истинные божества, — это сами мужчины и женщины.

Ничто не шокировало публику так, как эта последняя фраза. Сперва наступила гробовая тишина, а потом послышался нервный смех. Они привыкли к тому, что богами становились императоры, но даже император должен умереть, прежде чем сделаться бессмертным. Одна только мысль, что сами люди — боги, должна была навлечь неминуемое наказание.

— Вас научили страшиться этой мысли больше, чем чего-либо, — говорил проповедник. — Поэтому вы не можете этого понять.

Он рассказал им историю, популярную в его стране. Первый мужчина и первая женщина жили в прекрасном саду. Их Создатель поставил одно условие: им нельзя было есть плод определенного дерева. Они съели плод и были наказаны. Это было дерево познания. Есть плод им запретили, потому что если бы они его попробовали, то узнали бы, кто они на самом деле: узнали бы, что они боги. Наказание заключалось в том, что их выгнали из сада и они стали смертными: подверженными болезням, старости и смерти. Они должны были жить в мире, который из-за их непослушания стал враждебным в своей вопиющей материальности.

Их лишили всего, что у них было, сказал проповедник, кроме знания, которое они украли; этого Создатель не смог их лишить. Но одно поколение сменялось другим в тяжком труде и неопределенности, и знание стиралось из памяти под грузом забот, тонуло в море лжи и бесчисленных, бессмысленных правил, по которым он велел им жить. В конце концов они так запутались, что начали верить, будто все, что с ними случилось, было их виной, и стали смотреть на знание и на любую попытку понять свое положение со страхом и подозрением.

История эта вымышленная, объяснял проповедник, но ее смысл правдив. Это свидетельствовало о глупости священников в его стране, так как они не поняли смыла истории и не запретили ее. Теперь он предлагает эту историю им, своим слушателям, как иллюстрацию их собственного положения. Поскольку они тоже сбиты с толку и напуганы. Они что-то потеряли и не знают, что именно.

Мужчинам и женщинам, которые слушали эти слова, показалось, будто что-то дрогнуло в самой глубине их души. Им напомнили о чем-то, непонятно о чем… о чем-то, что они когда-то знали. О силе, которой когда-то обладали? О месте, где когда-то жили? Обо всем этом и ни о чем из этого, о чем-то совершенно другом… И они почувствовали острую, необъяснимую ностальгию.

Озадаченные, странно возбужденные, подшучивающие друг над другом, но полные раздумий, они приходили снова и снова, чтобы послушать его. Они покорно внимали странному мифу о вспышках света, пронизывающих паутину вещества. Когда он сказал им, что проститутка — это символ великой тайны, они поначалу слушали его с улыбкой, но вскоре перестали улыбаться. Когда он сказал им, что, дабы стать свободными, им необходимо лишь знать, что они свободны, и не соблюдать нравственные законы, и обратить инстинкт, который практически поработил их, в орудие освобождения, — они не поверили ему и расходились молча.

Они слушали, размышляли, спорили и приходили снова. Однажды он поразил их чудом. Кто-то уронил перстень в жаровню, стоящую на тротуаре в аркаде близ Форума; проповедник засунул руку в угли. Перстень, когда он достал его, почернел, но на коже не было никаких следов.

Они попросили показать другие чудеса, но он отказался. Он сказал, что сделал это, только чтобы показать: плоть можно победить. Он сказал, что он здесь не для того, чтобы их развлекать.

Они приводили с собой друзей. С каждым днем толпа на Римском форуме становилась все больше. Он стал своего рода знаменитостью, этот странный иудей (или кто бы он там ни был), который говорил вещи, которые никто раньше не осмеливался говорить, мог касаться огня голыми руками и заставил их почувствовать острую тоску по чему-то — по свободе? силе? далекой родине? — чего они никогда не знали.

Слушатели заволновались только раз или два. Это было, когда неподалеку остановился крытый паланкин, который несли четверо рабов; человека внутри видно не было. Тогда люди расступались, освобождая дорогу, но паланкин никогда не продвигался в глубь толпы, всегда оставаясь в стороне. После того как паланкин исчезал из виду, люди успокаивались, но было заметно, что некоторое время они слушали проповедника невнимательно.

Он не делал никаких замечаний по поводу паланкина и не задавал никаких вопросов о его пассажире. Они тоже молчали. Проповедник был в городе недавно и понимал, что о некоторых вещах они знают больше, чем он.

В лучах заходящего солнца море казалось листом золота. По правому борту была земля, но они не собирались заходить в гавань. Под яркими звездами можно идти всю ночь: небо было безоблачным. Мачты скрипели — дул сильный юго-западный ветер. Они будут на Родосе к вечеру следующего дня. Пока плавание шло гладко, не считая морской болезни Марка, и было даже приятным.

Кефа сидел у руля и, нахмурившись, смотрел на горизонт.

Не надо было ездить в Антиохию. На что он рассчитывал? Положить конец ссоре между Савлом и Иаковом? Невозможно примирить того, кто не хочет мириться. Он только ухудшил положение своей неуклюжестью.

И позволил Савлу поведать о таких вещах, о которых он предпочел бы никогда не слышать.

Савл был рад его видеть. Даже больше чем рад: он был в восторге. Обратной стороной его вспыльчивого характера было необыкновенное душевное тепло. Савл был полностью лишен мелочности, сдержанности или расчета: он отдавал себя целиком, без изъяна. Кефа ценил это редкое качество — способность забыть о себе и давать безоговорочно, не считаясь с риском. Однако в Савле это сочеталось с гордыней, которая не допускала преуменьшения его роли. Сочетание этих качеств, чистосердечности и гордыни, помноженное на высочайший интеллект, который приводил Кефу в восхищение, делало Савла человеком, которого нельзя было недооценивать. А они его недооценили — в основном Иаков. «Я думаю, нам не стоит беспокоиться о Савле. Он не причинит нам вреда».

Возможно, то же самое говорили филистимляне об ослепленном Самсоне, когда он протягивал руки, чтобы обрушить крышу им на головы.

Он не мог справиться с проблемой, которой озадачил его Савл. Она была ему не по плечу. Иаков не смог бы тоже. Савлу следовало бы обращаться к самому Господу, поскольку никого другого он не стал бы слушать.

По движению воздуха Кефа уловил, как натянулись паруса, и обернулся. На фоне неба паруса выглядели огромными и призрачными. Корабли красивы. Даже такое старое корыто, как это, которое раскачивали даже спокойные волны, а в шторм оно бы, без сомнения, вертелось, как ведро. И все же это была крепкая лодка. Настоящее грузовое судно. Он спросил, что они везут. Древесину на Родос, где они возьмут новый груз, и соленую рыбу для доставки в Рим.

Он улыбнулся, узнав о соленой рыбе. Он знал, откуда она. Он мог назвать добрую половину людей, которые поймали и засолили рыбу и изготовили бочки. Это была единственная приятная мысль за всю неделю.

Кефа тяжело вздохнул; упадок духа сулил плохие предзнаменования для миссии, за которую он взялся. Не следовало ему ездить в Антиохию, но в тот момент он был убежден, что это правильно. Может быть, не стоит ехать в Рим?

Он отбросил эту мысль. Неуверенность в себе была его главным недостатком.

И еще трусость.

Он должен придерживаться своих принципов, несмотря ни на что. Выработать такие принципы было уже само по себе нелегко, но, когда решение принято, следует проявить твердость характера и руководствоваться ими.

Но Савл все так запутал.

— Я вижу, ты не требуешь, чтобы они соблюдали правила питания, — сказал Кефа, проведя несколько дней среди новообращенных Савла, когда все ели мясо, зная, что оно куплено на базаре, а не у еврейского мясника.

— Конечно, не требую, — сказал Савл. — Это чушь. Какая разница, как была зарезана овца? В любом случае Иаков не держит своих обещаний. Он по-прежнему посылает людей шпионить за мной. Двое шпионов были здесь две недели назад.

— Надеюсь, ты не думаешь, что я приехал шпионить? — сказал Кефа.

— Я знаю, что это не так, — сказал Савл.

Невзирая на определенные душевные страдания, Кефа все же сделал это. Он заставил себя это сделать, так как считал, что Савл прав. Он заставил себя есть вместе с ними. Сначала пища застревала у него в горле, но потом стало легче.

Но когда он уже был готов поздравить себя с налаживанием отношений с Савлом и с победой над самим собой, произошли одна за другой две вещи.

Во-первых, Савл поделился с ним кое-какими зародившимися у него идеями, которые, по его мнению, сделают их Путь более привлекательным для греков.

— Ты должен понять, — объяснял Савл, — речь не идет о том, чтобы сделать его легче. Речь идет о придании ему понятной им формы. Например, греки равнодушны к пророчествам. Они раньше никогда о них не слышали.

Кефа неуверенно кивнул. Пророчества были доказательством. Но то, о чем говорил Савл, имело смысл.

— От многих вещей придется отказаться, — сказал Савл. — Но на их месте… — В его глазах появилось странное выражение, которое удивило и обеспокоило Кефу: это был какой-то благоговейный страх. — Потрясающе, — продолжал Савл, — но все началось с упражнений для ума, и чем больше я упражнялся, тем очевиднее становилось…

— Говори по существу, — сказал Кефа.

И Савл сказал по существу. С отступлениями, пояснениями, примерами и выдержками из языческой философии, которые Кефа плохо понимал и не скрывал этого. Савл даже сделал экскурс в особенности арамейского языка. Он говорил три часа: в углу стояли песочные часы. Тем не менее он сказал по существу, и сказал это так ясно и четко, что даже Кефа, который в какой-то момент закрыл руками уши (Савл этого не заметил), не мог притвориться, будто не понял сказанного.

Он дал Савлу последний шанс взять свои слова назад.

— То есть ты предлагаешь, — сказал он, стараясь не выдать в голосе волнения, от которого мог бы задохнуться, вырвись оно наружу, — дабы иметь больше новообращенных, говорить им, будто тот, кто, как я точно знаю, был человеком и кого ты вовсе не знал, был не человеком, а богом?

— Не просто богом, — сказал Савл, — а Богом с большой буквы.

В результате, когда на следующее утро от Иакова прибыла очередная группа доброжелателей, Кефа послушался не разума и даже не сердца, а своего желудка. Он отвернулся от Савла и новообращенных и ел отдельно с гостями.

Слово «лицемер!», презрительно брошенное Савлом, звучало у него в ушах как приговор его вечному стремлению идти на компромисс.

Император-властелин мира лежал на спине со свинцовым листом на груди.

Он приоткрыл один глаз, когда к нему приблизился Симон, сопровождаемый охранниками, и закрыл его снова.

Охранники с бряцанием остановились, отдали честь и сделали что-то шумное своими копьями. Император открыл оба глаза и снял с себя свинцовый лист. Он сел и сделал недовольный жест, будто обнаружил муху у себя в стакане. Охранники двинулись в обратный путь, грохоча, будто сталкивающиеся корабли, и заняли свои места вдоль стен.

Перед Симоном был миловидный юноша лет восемнадцати, с маленькими, странно светлыми голубыми глазами, которые смотрели так, будто им доставило бы удовольствие созерцать то, на что обычно люди смотреть не любят.

Бледные глаза смотрели на него без всякого интереса.

— Что ты здесь делаешь? — сказал император.

— Великий цезарь позвал меня.

— Да? — сказал цезарь. — Не помню для чего.

Глаза осмотрели Симона с головы до ног и с ног до головы. Вдруг лицо императора просветлело:

— Ты любишь музыку?

— Да, цезарь.

— Скажи, что ты думаешь об этом.

Император поднялся с ложа и странной походкой, сочетающей маленькие шажки и горделивый вид, направился к небольшому инкрустированному столику, на котором лежала лира. Он взял ее в руки, тронул струны и с томным выражением начал петь тонким дрожащим голосом, сам себе аккомпанируя.

Симон приказал своему лицу обратиться в камень.

Песня кончилась. Император постоял, будто размышляя о своем выступлении, потом отложил лиру.

— Ну как?

Голос выражал удовлетворение, переходящее в торжество. Глаза выдавали тревогу.

— Игра цезаря на лире достойна императора, — сказал Симон, — но, если бы я не слышал этого исполнения, я бы не поверил, что такое возможно.

— Хорошо, правда? Я собираюсь принять участие в конкурсе, когда у меня будет время. Они, знаешь, устраивают музыкальные конкурсы в Греции. Тебе нравится Греция?

— Да, цезарь. Восхитительная страна.

— Ты так думаешь? Я тоже так думаю. Знаешь, я бы хотел там жить, но это невозможно. Совершенно невозможно. — Он нагнулся вперед и прошептал: — Дела государственной важности.

— Да? — сказал Симон, едва удержавшись, чтобы не отпрянуть. — На плечах цезаря огромное бремя.

— Да, это правда. — Император отвернулся и сделал патетический жест рукой в сторону лиры. — И быть артистом! Ты представляешь, что это значит? Быть артистом?

— Это дано немногим, цезарь. — (Едва уловимая вспышка в бледных глазах служила предостережением.) — А талант, которому я только что был свидетелем, возможно, встречается раз в поколение.

— Так часто?

— Цезарь должен простить меня, — пробормотал Симон, — я могу сравнивать лишь с тем, что я знаю. Я никогда не слышал, чтобы на лире играли так… поэтично.

— Средний пассаж, ты не считаешь, что в нем было слишком много экспрессии, что было бы лучше, если бы я исполнял его более сдержанно?

— О нет, цезарь. Нет. Пассаж был исполнен идеально с точки зрения выразительности.

— А голос? Что ты можешь сказать о голосе?

— Потрясающе мелодичен, цезарь. Меня поразило владение голосом и… его чувственность.

— Правда? Очень приятно слышать. У меня, знаешь, были сомнения насчет голоса. Час в день я лежу с грузом на груди, чтобы развить легкие. Мне кажется, это правильно, да?

— Искусство требует жертв, как известно цезарю.

— Или ты считаешь, это бесполезная трата времени? Голос и без того хорош?

— На мой взгляд, голос цезаря нельзя улучшить, — в отчаянии сказал Симон. — Но цезарю лучше видно.

Буравивший Симона бледно-голубой взгляд был беспощадно ясен.

— Никто не говорит мне правды, — сказал Нерон, — потому что я император.

Какое-то время его глаза внимательно смотрели в глаза Симона, потом их выражение изменилось. Император театрально взмахнул руками, будто что-то внезапно вспомнил.

— Ты еврей! Человек, который проповедует на Форуме!

— Да, цезарь.

— Почему ты сразу не сказал? Я тебя позвал не для того, чтобы говорить о музыке. Да ладно. Давай сразу приступим к делу. Скажи мне, все то, о чем ты говоришь, правда?

— Я так думаю, цезарь.

— Все это насчет нарушения закона? Это правда? Насчет власти? Насчет богов? Это правда? Что люди могут делать все, что захотят? — Он строго посмотрел на Симона.

Симон почувствовал, как покрывается потом.

— Я так думаю, цезарь.

Император сделал шаг назад и, склонив голову, внимательно оглядел Симона. Потом направился в дальнюю часть комнаты, сделав жест, будто подзывал собаку.

Симон пошел за ним.

Император приблизился к окну, выходящему на балкон. Симон следовал за ним на почтительном расстоянии. Нерон кивком велел ему подойти вплотную, покосившись на охранников.

— Подальше от них, — шепотом сказал он.

— А… да, — сказал Симон.

— Что бы ты сказал, — прошептал император, — если бы я признался тебе, что вчера ночью убил человека?

Симон сглотнул слюну. Шепот продолжался.

— Заколол его. Взял его кошелек. Сбросил тело в клоаку. Что бы сказал на это? А? А?

Симон незаметно сделал глубокий вздох:

— Я бы сказал, что это пример нарушения закона, цезарь.

— Я знал, что ты будешь доволен. Что бы ты сказал, если бы я признался, что сделал это не один, а по меньшей мере четырнадцать раз?

Симон закрыл глаза.

— Потерял дар речи? Я так и думал. Я так и думал, что ты будешь удивлен. Но ты здесь ни при чем. Я дошел до всего этого сам. Выйти одному на улицу ночью — темнота так возбуждает, правда? — и сделать то… чего нельзя. Это искусство, ты знаешь. Ощутить свободу. И опасность. Я абсолютно беззащитен, понимаешь: со мной может что угодно случиться. Нужна такая смелость.

— Да, — сказал Симон.

— Ты понимаешь, что это искусство?

— Да, — сказал Симон, — я понимаю.

Симон посмотрел в окно. Перед ним простиралась территория дворца, украшенная мрамором и мозаиками, с охранниками и статуями. За ее пределами обычные граждане Рима занимались своими повседневными делами.

— Ты ведь не думаешь, что я сумасшедший? — спросил мальчик, стоящий рядом.

— Такого логического ума, как у цезаря, я не встречал много лет, — сказал Симон.

— Я всегда был силен в логике, — сказал Нерон, — но мои учителя этого не понимали. У меня было ужасное детство.

Он вернулся к столику, на котором стояла лира. Казалось, он потерял интерес к разговору. Он взял инструмент в руки и тронул струны.

— Скажи, что ты думаешь об этом, — сказал он.

Музыка была бесконечной.

Кто-то на удачу приколол к подоконнику летучую мышь вверх тормашками. Когда Кефа проходил мимо, она слабо трепыхалась.

— Вавилон, — пробормотал он.

Его тошнило от этого города. Дышать было нечем. От грязной реки исходила вонь. Всю ночь ему не давал спать лязг повозок. С нищетой, до которой не пал даже его народ, соседствовала роскошь, вызывавшая тошноту. Он видел колонны, и храмы, и дворцы, и отряды гигантского роста светловолосых солдат, и мужчин, похожих на женщин, и полуобнаженных женщин, и проституток, которые выглядели как дети, и ничего не понимал, более того, не понимал ни слова из языка, на котором они говорили.

Он еле поспевал за идущим впереди Марком.

— Сжалься над моим возрастом, — проворчал он.

— Извини, — сказал Марк. — Меня как будто несет. Этот город странно на меня действует.

— Тебе нравится здесь?

Марк покраснел:

— Здесь… все так необычно, правда?

Они шли торговым кварталом, слишком быстро для Кефы и слишком медленно для Марка. Они направлялись к Римскому форуму. Так настоял Кефа. Они были в Риме уже два дня, но еще не приступили к делу, ради которого приехали. Марк хотел «ознакомиться с городом»; дядя Марка, у которого они остановились, сказал, что им следует отдохнуть.

Отдохнуть? Как можно отдохнуть в этом чумном городе?

— Сегодня, — строго сказал Кефа за завтраком, — мы пойдем на Форум.

Он пока не знал, что будет там делать. Строить планы было неправильно. Он послушает и будет действовать в зависимости от того, что услышит. Вернее, он будет слушать перевод Марком того, что будет сказано, поскольку, видимо, Симон будет говорить на греческом.

Кефа сердито кусал губы. В образовании есть кое-какие преимущества.

Итак, Марк будет переводить, и тогда он, Кефа, точно поймет, с чем ему предстоит бороться. Лучше всего сразиться с этим человеком, источником скверны, на публике, на глазах у его последователей, а не терять время, пытаясь исправить нанесенный вред, пока виновник разгуливает невредимый. Да, он принял правильное решение — направить усилия не на паству, а на пастыря. Он будет внимательно слушать и, если необходимо, в нужный момент, используя все свои полномочия, вмешается.

Или, вернее, он вмешается, а Марк будет переводить его слова.

Кефа застонал.

Нужно вызвать Симона на публичный диспут. Каждый из них изложит суть дела. Все будет ясно и организованно, как на судебном процессе. Люди сами примут решение.

Люди Симона, в присутствии Симона слушающие слова Кефы в переводе Марка.

Но другого пути не было. Единственное, что должен был делать мальчик, — это честно переводить то, что говорил Кефа. Ничего особо трудного. По-гречески Марк говорил довольно бегло.

Кефа подумал о Савле. У того бы не возникло таких проблем. В идеале следовало бы поручить это дело Савлу. Но как он мог это сделать, если каждый раз, когда тот начинал говорить, его слова все больше напоминали слова Симона?

Марк опять убежал вперед. Кефа догнал его.

— Извини, — сказал Марк.

— Ты можешь мне сказать, — сказал Кефа, когда они переходили через дорогу и их едва не сбила повозка, — что «Савл» значит по-гречески?

— Боюсь, не могу, — сказал Марк. — Мой греческий далек от совершенства.

— Ты можешь начинать, — сказал Кефа.

— Нет, нет, — запротестовал Симон, — начинай ты. Ты мой гость. Хочешь, чтобы я тебя представил?

Кефа поджал губы. Симон улыбнулся. Он от души повеселится.

Кефа привел мальчика-переводчика. Мальчик явно нервничал. Даже в глазах Кефы Симон угадал признаки волнения. Он отметил, что изборожденное морщинами серьезное лицо изменилось. Возраст, конечно; но было и что-то другое: не то чтобы лицо смягчилось, скорее на нем появилось выражение смирения. Кефа стал меньше ростом. Симону было трудно поверить, что сидящий рядом с ним человек настолько силен, что лишил его силы и наслал на него проклятие, которое погрузило его во мрак на целый год.

Но мрак оказался продуктивным. Скорее, он должен быть благодарен.

Как бы то ни было, с Кефой по-прежнему следовало считаться. Уже сам факт, что он приехал сюда, доказывал это. Друзей в Риме он не имел, не говорил ни на греческом, ни на латыни и, крестьянин из далекой провинции, чувствовал себя абсолютно не в своей тарелке. Кефа не отличался особым умом, но он не был и глупцом, чтобы не понимать невыгоды своего положения. Да им впору было восхищаться!

— Мальчик достаточно хорошо говорит по-гречески? — спросил Симон, поддавшись порыву. — Если хочешь, я могу переводить.

Предложение было вполне искренним. Чем точнее будут переведены слова Кефы, тем лучше.

Кефа посмотрел на него испепеляющим взглядом.

— Очень хорошо, — сказал Симон. Он рассматривал толпу. Было несколько новых лиц — пришли, должно быть, соблазнившись возможностью бесплатно развлечься. Крытого паланкина не было видно. Нерона не интересовал теологический спор.

— Надо начинать, пока им не стало скучно, — сказал он Кефе. — С римской аудиторией можно делать все, что угодно, только не позволять ей скучать.

Кефа посчитал ниже своего достоинства смотреть в сторону Симона.

— Они не будут скучать, — сказал он.

И, к удивлению Симона, он сдержал обещание. Толпа была заинтригована странно одетым крестьянином, который обращался к ним с очевидной страстностью на совершенно непонятном им языке. Они смотрели на него, как смотрели бы на уродца в цирке. Когда Кефа остановился, чтобы дать Марку озвучить греческую версию, они переводили взгляд с мальчика на старика и снова на мальчика, изумляясь, что звуки, которые они только что слышали, имеют смысл и что это потрясающе немодное существо, стоящее перед ними, способно формулировать мысли.

Кефа начал, как и предполагал Симон, с критики его учения. Проявляя деликатность и учитывая обстоятельства, он осторожно подбирал слова, описывая учение как порочное, ошибочное и противоречащее здравому смыслу и человеческому достоинству. Он осуждал тех, кто принял это учение, поддавшись доводам Симона и забыв свое естественное и здравое убеждение, что Бог добр. Дабы понять, насколько ошибается Симон, сказал Кефа, им стоит вспомнить, сколько даров они получили от Бога: безопасные дома, счастье семейной жизни, удовлетворение от работы, щедрость природы, дающей им пищу.

Лица людей в толпе оставались невозмутимыми. Симон поглаживал свою бороду. Кефа не знал, что обращается к горожанам, большинство из которых никогда не видели коровы в поле, четверть не имели работы, и около трети были разведены; а их император по ночам убивал людей.

Кефа сказал, что не будет останавливаться на доктринах Симона, поскольку в сопоставлении с правдой их ложность очевидна. Потом он изложил свои убеждения. Один Бог, всемогущий, вездесущий, великодушный, — создатель и даритель, судья и законодатель, отец и друг. Таковы, как он сказал, убеждения его народа, которым тысяча лет.

Это вызвало одобрение. Они бы предпочли что-нибудь совсем свеженькое, но то, чему тысяча лет от роду, было почти так же хорошо.

Кефа неправильно понял одобрительный шумок и пустился рассказывать историю своего народа. Это было ошибкой. Толпа не понимала, зачем много лет назад нужно было завоевывать клочок земли, который превратился в третьесортную провинцию империи, и стала проявлять нетерпение. Кефа заметил это с опозданием и попытался снова завоевать их внимание.

— На протяжении многих веков, — сказал он, — десница Божья направляла и хранила Его избранный народ. Нечестивцы наказывались, добродетельные вознаграждались, невинные защищались. Никогда торжество веры не было столь убедительным.

— Никогда не слышал большей чуши, — заметил Симон. Кефа бросил на него гневный взгляд. Симон пообещал больше не перебивать.

В последней части выступления речь шла об Иешуа. Кефа пытался сделать невозможное, и Симону было его жаль. Вера, узко ограниченная национальной принадлежностью, связанная с историческими событиями, к которым его слушатели не испытывали ни малейшего интереса, и на закуску обещавшая спасение — но не им. Неужели он надеялся, что искушенные столичные слушатели заглотят наживку?

Вроде бы даже заглотили.

— Я хочу рассказать вам, — начал Кефа, — о человеке, которого я знал лично. Мне посчастливилось быть его другом в его земной жизни. Я говорю «земной жизни», потому что сейчас он на Небесах. Он избежал смерти. И оставил нам обещание: те, кто верит, тоже избегут смерти.

Это был хороший ход. Даже если они не поняли остального, это они поняли. В столице было полно культов, которые обещали жизнь после смерти. Наконец по чистой случайности Кефа затронул нужную струну.

Но он не смог ее удержать. Он говорил об учениях Иешуа, и его способности исцелять и творить чудеса, и о том, как он являлся преображенным, излучая свет, как ангел. Он говорил о том, как отважно вел себя Иешуа с правителями страны, которые из ревности предали его смерти. Он говорил о цели этой смерти языком, который вызвал в них полное недоумение. Он говорил об ожидании того, что Иешуа вернется во славе, дабы спасти своих последователей, — и это привело римлян в еще большее недоумение, так как они не знали, от чего их нужно спасать. О том единственном, о чем они желали услышать — об удивительном, беспрецедентном воскрешении из мертвых, — он сказал вскользь и с какой-то странной сдержанностью.

Когда Кефа закончил и сел на место, толпа была в нетерпении, и Симон это сразу заметил. Они жаждали развлечения.

Он встал. Ему практически нечего было сказать. Кефа сделал почти все за него.

— Мы благодарим уважаемого оратора, который проделал весь этот путь, чтобы рассказать нам об истории и верованиях своего народа, — сказал он. Самые сообразительные в толпе хмыкнули. — Я бы хотел задать ему несколько вопросов, — продолжал Симон. — Мне необходимо уточнить некоторые детали, касающиеся его веры. Я надеюсь, вы позволите мне занять ваше внимание такими тонкими материями. Но, поскольку он рассказывал о религии евреев в течение целого часа, я надеюсь, мне будет позволено посвятить этой теме несколько минут.

Толпа давилась от смеха. Марк перевел Кефе слова Симона. Кефа нахмурился.

— Я буду ссылаться на Писания, священные книги той религии, которую исповедует уважаемый оратор, — сказал Симон. — Писания представляют собой летопись того, как Бог оратора относился к своему народу, и все, что содержится в них, считается правдой. Оратор подтвердит это.

Марк перевел. Кефа кивнул.

— Уважаемый оратор утверждает, что Бог добр, — сказал Симон. — Я спрашиваю у него, почему это так, если в Писаниях сказано, что по его воле все люди на земле, кроме одной семьи, погибли в потопе?

Толпа замерла в ожидании. Когда перевели вопрос, Кефа снова нахмурился.

— Люди были нечестивыми и заслуживали смерти, — сказал он.

Симон улыбнулся.

— По моему мнению, Бог, который утопил практически всех людей на земле, не может быть ни добрым, ни любящим, ни отцом, — сказал он. — Все эти пресловутые качества Бога странным образом расходятся с его делами. Например, считается, что он вездесущ. Ему известно будущее. Разумно предположить, что, если он знал, что собирается всех утопить, не лучше ли было бы вообще никого не создавать?

Смех. Кефа раздраженно подергивал бороду.

— Подобная же недальновидность, — продолжал Симон, — проявляется в истории, которую я рассказал вам недавно, о первых мужчине и женщине. Как вы помните, они ослушались Бога, отведав плод знания. Если бы Господь знал все, он должен был бы знать, что они съедят плод; так зачем было его туда помещать? Чтобы было за что их наказать?

Люди в толпе одобрительно кивали.

— В Писаниях есть еще более странная история, — продолжал Симон, — о городе, который назывался Содомом. До ушей Бога дошло, что в городе происходит неладное, и он отправился туда сам, чтобы посмотреть. Понимаете, иначе он не был бы уверен. — Он сделал паузу, дав возможность публике посмеяться. — А там действительно творились очень нехорошие дела. Хотите верьте, хотите нет, но некоторые мужчины вступали в гомосексуальные отношения. Бог был в ярости. Он послал на город пожар и сжег его дотла.

Раздался взрыв непристойного хохота. Кефа побелел.

— Хорошо, можно допустить, что им двигало пристрастие к справедливости, — сказал Симон, — хотя нам такая справедливость кажется довольно примитивной. Но даже по его собственным странным критериям ему невозможно угодить. Например, он велел своему народу ни в коем случае не подвергаться переписи. Может быть, он не хотел, чтобы они научились считать. Потом неожиданно он поменял решение и велел царю провести перепись. Царь провел перепись. Бог наказал его, убив значительную часть населения. Я хочу сказать, что в подобных обстоятельствах трудно поступить правильно, не так ли?

Толпа прыснула со смеху.

— Это сатана велел Давиду провести перепись, — не выдержал Кефа, когда ему все это перевели.

— Вы невнимательно читали книги, — ответил Симон. — История описывается дважды. В первоначальной версии это был Бог.

Толпа хотела знать, кто такой сатана.

— Другой бог, — вкрадчиво объяснил Симон.

Протест Кефы утонул в новых взрывах хохота.

— Давайте допустим, что есть только один Бог, — говорил Симон. — Если Бог один-единственный, тогда он воплощает в себе все качества. Это возможно. Но такой Бог не является Богом нашего оратора. Бог нашего оратора воплощает только некоторые качества и лишен других. Он добрый и справедливый. Откуда тогда берутся зло и несправедливость? Может быть, они просто существуют, а Бог не в силах что-либо с этим поделать. Но Бог нашего оратора всесилен. Перед нами логическая неувязка. Это настолько абсурдно, что даже сам Бог в это не верит. Когда он решает создать людей — я снова ссылаюсь на Писания, — он высказывает интересное предложение: «Сотворим человека по нашему подобию». Возможно, будучи Богом, он считает, что вправе говорить о себе во множественном числе. Но чуть позже, когда сотворенные им мужчина и женщина ослушались его и изведали плод знания, он говорит: «Человек стал подобен одному из нас, познав добро и зло». Подобен одному из кого? И к кому он обращается?

Симон театрально вскинул руки, как в плохой комедии.

— Если кто-то постоянно твердит вам одно и то же, и требует, чтобы вы в это верили, и впадает в дикую ярость, если вы отказываетесь, — разве вы не начнете что-то подозревать? Этот Бог жестоко карал верующих в него за то, что они признавали существование других богов. Он ревнив, как выживший из ума старик, женатый на молодой женщине. Он настойчиво утверждает, что он — единственное божество во всей вселенной. Неужели непонятно почему? Он лжет.

Он быстро оценил их реакцию. Они были готовы к гвоздю программы.

— А теперь мы подходим, — сказал Симон, — к самому интересному. Поскольку именно в истории о смерти друга нашего оратора — Иешуа, как нигде, проявляются злые качества этого лживого Бога. Оратор сказал вам, что его смерть была необходима как «искупление». Вы можете быть незнакомы с этим словом. Оно означает принесение жертвы, дабы умилостивить Бога, чтобы он простил все дурное, совершенное вами. В данном случае нас уверяют, что искупительная жертва была человеческой. Обратите внимание. Человеческая жертва. И в жертву принесли не кого-нибудь, а человека, избранного Богом и отмеченного его благосклонностью. И нас убеждают, что жертва требовалась и была абсолютно необходимой для Бога, который считается по-отечески заботливым и любящим.

Он повернулся к Кефе.

— Я правильно передал суть того, что вы проповедуете?

Кефа слабо кивнул. В толпе зашептались.

— Полагаю, я достаточно рассказал о качествах этого отвратительного Бога, — сказал Симон. — Добавлю лишь одну-две детали, касающиеся смерти Иешуа, которые уважаемый оратор в своем рассказе опустил. Как умер этот мудрый и добродетельный человек? Может быть, его, подобно Агамемнону, заколол ножом под покровом ночи какой-нибудь трус? Нет. Погиб ли он с честью на поле брани? Нет. Был ли он отравлен ядом, как Сократ? Или вскрыл вены, как делают многие в этом городе, зайдя чересчур далеко в своих политических пристрастиях? Ничего подобного. Скажи нам, Кефа, как он умер.

И Кефа сказал, неожиданно охрипшим голосом.

Повисла тишина, исполненная удивления и презрения. Кто-то сплюнул.

— Не очень благородно, не так ли? — безжалостно продолжал Симон. — А теперь послушайте о самом постыдном. Или о самом забавном, в зависимости от того как на это смотреть. Когда Иешуа, его друга, схватили, когда было очевидно, что его ждет смерть, что сделал наш оратор? Он был там, он все видел, он был даже вооружен. Так что он сделал? Я вам скажу. — Симон нагнулся вперед, сложил ладони рупором и произнес театральным шепотом, слышным в каждом углу Форума: — Он сбежал.

Он подождал мгновение, пока не грянул взрыв смеха, и, поприветствовав толпу и вежливо поклонившись Кефе и Марку, отправился домой.

В течение дня прибыло двое посыльных. Первым был Марк. Он передал приглашение Кефы померяться силами в чудотворном искусстве. На втором посыльном была пурпурная туника Преторианской гвардии. Он доставил приглашение императора, написанное неуклюжими стихами по-гречески, на прием, устраиваемый во дворце следующим вечером.

Симон прибыл, когда на газоне был в разгаре поединок борцов. Симон поинтересовался, не опоздал ли он. Нет, сказали ему: император смотрел борьбу весь день.

В саду и на прилегающей территории было около сотни человек. Симон узнал популярного возничего, не менее трех гладиаторов, танцовщика, двух актеров пантомимы и большую часть девиц из высококлассного борделя, специализирующегося на клиентах с необычными вкусами. Среди этих гостей выделялись, как гробовщики на пикнике, мужчины среднего возраста, в сенаторских тогах с пурпурной каймой. Сновали рабы с ломящимися от угощений подносами.

Нерон лениво развалился на кушетке прямо перед борцами, лаская хорошенькую молодую женщину.

Симон поклонился.

— Рад, что ты смог прийти, — сказал император.

На нем был зеленый шелковый халат, расшитый павлинами. Левой рукой он рассеянно ласкал груди молодой женщины, не отрывая глаз от борцов.

— Тебе нравится борьба?

— О да, цезарь.

— Я сам собираюсь когда-нибудь заняться борьбой. В ней интересным образом сочетаются умственное и физическое. Эту форму искусства недооценивают. Вот греки знали толк в таких вещах. — Он раздвинул полы своего халата внизу и положил туда руку молодой женщины. — Ты любишь поэзию?

— Да, цезарь, очень люблю.

— Я буду читать стихи собственного сочинения. Ты должен мне сказать, что ты о них думаешь.

Он жестом показал Симону, что аудиенция окончена.

Симон отправился гулять среди гостей, но был остановлен рабом, который подвел его к приготовленному ложу. Другой раб наполнил его кубок вином, а третий принес блюдо с жареным гусем. Симон ел, пил и смотрел поединок борцов.

Борцы были равными, но тот, что пониже ростом, отличался лучшей реакцией. Восстанавливая утерянное равновесие, он неожиданно разогнулся и ткнул своего противника большим пальцем в глаз. Пока тот приходил в себя, он схватил его, развернул, приподнял и с силой бросил на землю.

Рука Симона с кубком замерла на полпути ко рту. Это было явное нарушение правил.

Император радостно зааплодировал. После короткого замешательства все последовали его примеру.

Симон повернулся к мужчине на соседнем ложе. Одетый в тогу с пурпурной каймой, он был погружен в какие-то тревожные мысли.

— Вы это видели? — спросил Симон.

Сенатор поднял голову и посмотрел на него.

— Нет, — сказал он. — И вы тоже.

— Вы шутите.

— Это один из любимцев императора, — сказал сенатор.

— Понимаю, — сказал Симон и задумчиво принялся за гуся.

Вышли два других борца. Император наблюдал за их поединком с меньшим интересом, чем за первой парой. Когда Симон посмотрел на него снова, тот обнажил одну грудь молодой женщины и водил вокруг ее соска пальцем, обмакнутым в краску для глаз.

— Симпатичная девица, — заметил Симон, обращаясь к своему соседу после продолжительной паузы. Нерон явно пригласил этого человека не для поддержания беседы.

Сенатор никак не отреагировал.

— Вы ее знаете? — не унимался Симон. — Скорее всего она из…

— Она, — сказал сенатор, — моя жена.

Вскоре борьба закончилась, и под деревьями начало свое выступление трио музыкантов. Нерон исчез. Симон решил прогуляться и осмотреть сад. Сад украшала внушительная коллекция мраморной и бронзовой греческой скульптуры, а также несколько редких растений, включая с удивлением отмеченный Симоном скромный неприметный плющ высоко на стене. Тот не рос в Италии и применялся только с одной целью. Симон гадал, знает ли об этом Нерон, и понял, что, должно быть, Нерон и посадил его.

Цветочные клумбы представляли собой четкие прямоугольники, разделенные дорожками из каменной плитки. Одна дорожка, отходящая от главной, вела мимо кустов роз к декоративным чугунным воротам. Симон пошел по ней, но вскоре путь ему преградил самый огромный солдат, какого ему приходилось видеть. Симон пробормотал извинения и, прежде чем охранник загородил вид, успел заметить странную сцену: в небольшом внутреннем дворике за воротами возлежала на скамье немолодая женщина; она ела виноград, наклонив голову и выказывая полное равнодушие к императору, который неистово лобзал ее лодыжки.

Симон поспешил уйти. В месте, где дорожка разделялась, он обернулся. Солдат отошел от ворот и мочился на копию Афродиты Праксителя.

К тому моменту, когда Симон вернулся, вечеринка заметно оживилась. Гладиаторы затеяли ссору из-за одной бордельной девицы, другие девицы начали танцевать, к явному раздражению музыкантов, игравших инструментальную аранжировку «Смерти Аякса»; а танцора тошнило в фонтан.

В углу сада Симон нашел неразговорчивого сенатора.

— Я думал, вы ушли домой, — заметил он.

— Никто не расходится, пока Нерон не прочтет своих стихов, — сказал сенатор замогильным голосом.

— Понятно, — сказал Симон. — А когда он будет читать свои стихи?

— Еще не скоро. Сначала будет комедия, потом «Падение Трои» и сюрприз.

— Что?

— Вы сами все увидите.

— Но что за сюрприз нас ждет?

— Мы все скоро это узнаем, — сказал сенатор.

Симон оставил его в покое и присоединился к остальным гостям. По пути его поприветствовал Нерон, который повис на шее у борца, ткнувшего своего противника в глаз.

— Это Ясон, — сказал император. — Неправда ли, он мил? Поздоровайся, Ясон.

— Привет, — сказал Ясон.

— Он потрясающе силен, — сказал император. — Ты видел, как он схватил того мужлана и швырнул на землю? Это было здорово, правда?

— Это урок, цезарь.

— Это урок. Хорошо сказано. Очень метко. — Он обдумывал мысль, склонив голову, потом ткнул борца под ребра и хитро на него посмотрел. — Теперь Ясон очень образован, да, Ясон? Он многое знает. Иногда он перебарщивает. Шалун. Я постоянно ему говорю, — лицо императора стало по-кошачьи хитрым, — мне придется принять меры. Думаю, его надо кастрировать. Как ты к этому относишься, Ясон?

Ясон улыбнулся одними губами.

— Тогда, понимаете, я мог бы на нем жениться, так? И не было бы сомнений, кто главный. Ты думаешь, это будет забавно?

— Очень оригинально, цезарь.

— Оригинально. Правда? Наверное. Неужели этого не делали раньше?

— Насколько мне известно, нет, цезарь.

— Как здорово! — Глаза императора блестели от удовольствия. — Это можно назвать искусством?

— Искусством своего рода, цезарь.

— Искусством своего рода. Это так. Мы должны это сделать! — Он пошел дальше, обняв Ясона за сильную шею и шепча: «Как интересно!»

Симон отыскал ложе и велел рабу смешать вино с водой.

Комедия была похабной — с бесчестным правоведом, обманутым опекуном, мужем-развратником и путаницей с переодеванием. Сюжет был слабым и невразумительным. Публика неистово аплодировала на случай, если автором пьесы окажется Нерон.

После комедии снова была музыка, в исполнении молодого раба-грека на кифаре. Он играл очень хорошо. Как только сладкие чистые звуки поплыли над садом в сгущающихся сумерках, разговоры стали стихать, и исполнение закончилось в полной тишине.

Нерон нахмурился.

Раб начал исполнять другую песнь. После первых же нот император подбежал к нему, выхватил у него кифару и ударил ею по голове. Второй удар пришелся по спине, и музыкант упал на землю. Нерон швырнул в него инструментом и пнул мальчика ногой в бок.

— Я покажу тебе, как оскорблять моих гостей этой чепухой! — кричал он.

Мальчик пополз прочь, зажав рукой глубокую рану на лбу. Нерон в ярости топтал кифару.

Следующим номером в развлекательной программе значилось представление с факелами и колесницами. Было освобождено большое пространство, затем с противоположных концов сада два возничих в масках и легких доспехах поехали навстречу друг другу, как на поле боя. Один в последний момент свернул и бросился наутек, преследуемый другим возничим. Началась гонка вокруг импровизированной арены. Было очевидно, что преследуемый возница был умелым профессионалом, в то время как преследующий плохо понимал, что делает. Дважды он чуть не потерял равновесие, а один раз едва не наехал на зрителей.

Наконец ведущая колесница позволила другой догнать себя. Они поехали медленнее, потом остановились, и начался бой на мечах. После нескольких театральных выпадов и парирований второй возничий эффектно, как в балете, выбил меч из рук противника и имитировал смертельный колющий удар. С победным видом, стоя одной ногой на простертом теле противника, он снял маску, и все увидели Нерона. Раздался гром аплодисментов.

Через какое-то время поверженному противнику было позволено встать и снять маску. Это был профессиональный возничий, которого видели среди приглашенных. Аплодисменты были воплощением сдержанности.

Симон думал, что представление окончилось, и удивился, увидев, как после короткой паузы император снова сел на колесницу и стал объезжать арену кругом почета. На этот раз аплодисментам предшествовала короткая неловкая пауза. Протиснувшись поближе, Симон увидел, что за колесницей Нерон тащит куклу в человеческий рост. Он не сразу заметил кровавое пятно в свете факела и не сразу понял, что это не кукла.

— Один из способов избавиться от соперника, — едва слышно сказал стоящий с ним рядом человек.

— Кто это? — шепотом спросил Симон.

— Раб, игравший на кифаре.

Симон отошел от толпы и направился в ту часть сада, где были расставлены ложа. У него болела голова.

Мимо прошел угрюмый сенатор.

— Полагаю, это был сюрприз, — сказал Симон.

— Нет, — сказал сенатор. — Это было «Падение Трои».

Было уже поздно. Половина гостей перепилась. Возобновился спор между гладиаторами, который перерос в кулачный бой. Много кого успело стошнить в фонтан.

Император снова разгуливал со своим борцом.

— Веселишься? — сказал он, обращаясь к Симону. — Хорошо. Все самое интересное еще впереди. — И пошел дальше.

Через некоторое время испуганные гости услышали сотрясение и рев. На площадке, расчищенной для колесниц, появилось четверо рабов, которые волокли огромную клетку на колесах. Клетка была укрыта со всех сторон ветками так, чтобы не было видно, что скрывается внутри. Из клетки доносился звериный рев.

Клетка остановилась. Трое рабов моментально растворились в кустах. Четвертый, вооружившись длинным шестом, осторожно открыл задвижку.

Когда дверь клетки откинулась, в саду воцарилась мертвая тишина.

За миг до того, как началась паника, можно было увидеть уродливое, волосатое чудовище с когтями и с разинутой пастью. Люди бросились наутек. Симон увидел, как зверь набросился на одну из гостий. Что-то в движениях зверя насторожило его, и он остался там, где стоял, за кустами, и стал наблюдать.

Рыча, зверь содрал с девушки одежду и, бросив ее, стал преследовать новую жертву. Не поймав ее, он налетел на клубок из гостей, которые попадали, зацепившись друг за друга, когда пытались убежать. Зверь терзал и топтал их, но скорее для забавы, чем в злобе. Увидев пожилого сенатора, который отчаянно и неловко пытался вскарабкаться на дерево, зверь бросился к нему, стащил его вниз и, когда тот упал, стянул с него тогу. Рыча от восторга, он погнался за ним, когда тот бросился к кустам, приподняв тунику и обнажив свои старческие бедра.

Симон так увлекся наблюдением за зверем, что забыл о гостях. Лишь в последний момент он заметил гладиатора. Тот схватил со стола поднос и, держа его в левой руке, словно щит, с кинжалом в правой руке побежал за зверем.

Симон открыл рот, чтобы закричать.

Молниеносно возникший из темноты охранник свалил гладиатора ударом в шею.

Зверь остановился, услышав за спиной шум, и обернулся. Он оценил происходящее. На задних лапах, какой-то странной семенящей походкой он направился к центру сада, где гости жались к стенам, прятались за ложами и под столами.

Игра была окончена. Нерон снял с себя медвежью шкуру.

Перед финальным номером развлекательной программы интервал был более продолжительный, что, по мнению Симона, объяснялось не столько необходимостью дать гостям прийти в себя, сколько необходимостью позволить императору восстановить голос. Примерно через час были вновь установлены места для зрителей и небольшая трибуна.

Симон опять встретил мрачного сенатора.

— Это был сюрприз?

— Смею надеяться, что да, — сказал сенатор.

Ложе, расположенное чуть в стороне и с персональным охранником, занимала женщина, чьим щиколоткам Нерон уделял столько благоговейного внимания недавно во дворике.

— Кто это? — шепотом спросил Симон, показав глазами.

— Это? Да вы, я вижу, совсем ничего не знаете. Это Агриппина. Мать императора.

Нерон начал читать свои стихи.

— Я не знаю, что это тебе докажет, — сказал Симон, когда они стояли вместе на Форуме и смотрели на собравшуюся толпу. — Или, важнее, что это докажет им?

Кефа, похоже, не понял оскорбительного подтекста.

— Это покажет им, кто из нас говорит истину, — сказал он.

— Если ты веришь в это, ты глупец, — резко ответил Симон. После приема у императора он был не в лучшем расположении духа. Рассыпать любезности, даже саркастические, ему совершенно не хотелось. — Они тоже глупцы, — сказал он.

— Ты презираешь свою паству?

— Во всяком случае, я их знаю.

— Даже самый примитивный ум, — сказал Кефа, — способен понять истину.

— Твоя проблема, — сказал Симон — в том, что ты определяешь истину так, что только самый примитивный ум и может ее понять.

Кефа промолчал. В это утро он был необычайно уверен в себе. Симон пожал плечами. Состязание было ребячеством. Он жалел, что принял вызов. Но иначе Кефа сказал бы, что он испугался. Скорее всего Кефа сам бы начал показывать чудеса, а ему, Симону, пришлось бы бросить вызов Кефе. Все это было так нелепо. Между ними было лишь одно различие: он знал, что это нелепо, а Кефа нет.

Однако различие было существенным.

— Хорошо, — сказал он, — покончим с этим.

— Ты начинаешь, — сказал Кефа.

— Нет. Это твоя инициатива.

— Я начинал первым в прошлый раз.

— Ради всего святого, — сказал Симон.

Он подумал, не использовать ли иллюзию землетрясения: Форум бы опустел моментально и у Кефы не осталось бы зрителей. Но это не годилось. Фарс должен быть сыгран.

Собралась большая толпа, заполнившая треть Форума и часть площади, где был фонтан. Симон осмотрел фонтан и велел публике встать лицом к нему.

Вода начала менять цвет. Она становилась то розовой, то малиновой, то пурпурной, то синей. Наконец струи приобрели мягкий переливчатый жемчужно-зеленоватый цвет. На взгляд Симона, это была одна из самых красивых иллюзий в его карьере. Для пущей законченности он заставил ожить скульптуру — довольно неуклюжего Нептуна на пьедестале, который в знак приветствия вскинул трезубец.

Толпа одобрительно загудела.

Симон посмотрел на Кефу. На лице того застыло изумление. Симон догадался, что Кефа никогда не видел чудес, сотворенных не его учителем или не от его имени, и не верил, что Симон на такое способен.

Кефа пришел в себя.

— Уверен, я могу сделать что-нибудь более полезное, — недовольно проворчал он.

Он сказал что-то Марку и дал ему монету из кошелька. Мальчик побежал в одну из лавок, расположенных в аркаде, и вскоре вернулся, держа что-то большим и указательным пальцами. Что-то коричневатое и высушенное. Симон смотрел, не веря своим глазам. Это был маленький копченый лосось.

— Ты не успел позавтракать? — едва слышно сказал он.

Кефа взял в руки лосося и показал его толпе как трофей. Толпа смотрела, удивлялась и хихикала.

— Скажи им, что это лосось, — велел Кефа.

Марк сказал, что это лосось. Раздался взрыв смеха. Этот смех нельзя было назвать дружелюбным.

— Сделай что-нибудь, пока они не начали кидать в тебя всякой всячиной, — прошипел Симон.

Кефа спустился по ступеням и слился с толпой. Толпа расступалась, неохотно и немного пренебрежительно, давая ему пройти. Он подошел к фонтану и бросил туда лосося.

— У него пунктик на рыбе, — объяснил Симон людям, стоящим поблизости.

Зрители у фонтана сгрудились вокруг, толкая друг друга, чтобы получше рассмотреть. Раздались возгласы удивления.

Симон, насупившись, спустился вниз и подошел к фонтану. Лосось плавал в воде. Симон уставился на него.

Кефа улыбался.

— Крестьянин, — сказал Симон.

Он встал на край фонтана и обратился к аудитории.

— Вы слышали, как наш друг рассказывал о воскрешении из мертвых, — сказал он. — Пока у них это получается только с рыбами. Но они продолжают работать…

Кефа встал рядом с ним.

— Чей Бог настоящий? — крикнул он.

Тишина.

Марк поспешно перевел.

— Симона! — проревело сзади. Говорила статуя. Кефа подпрыгнул от неожиданности.

Симон хихикнул.

— Твоя очередь, — сказал он.

Кефа внимательно рассматривал толпу. Симон догадался, что он ищет кого-нибудь, чтобы исцелить. По стечению обстоятельств, в толпе не было никого с видимыми физическими изъянами. Толпа состояла преимущественно из граждан среднего класса, которые могли позволить себе услуги врача.

— Еще один лосось? — предложил он.

Кефа оставил реплику без внимания.

На земле у подножия фонтана лежал раненый голубь. Похоже, у него была сломана лапка. Он предпринимал неоднократные попытки встать на ноги, получая пинки от зрителей. Теперь он лежал неподвижно, грудка его тяжело вздымалась. Кефа велел Марку принести его.

Он подержал голубя в руках, потом провел ладонью над поврежденной лапкой. Птичка затрепетала и открыла глаза. Потом неуклюже встала на ноги. Кефа подбросил голубя вверх, и он улетел прочь.

— Голубь! — насмешливо сказал Симон.

Кефа снова спросил у публики, чей Бог могущественнее. Толпа отвечала, что в Риме и так развелось слишком много голубей.

— Тебе пока не удается уловить настроение аудитории, — заметил Симон.

Поскольку Кефа подарил им голубя, он решил подарить им орла. Римского орла, с великолепным оперением, острым глазом, сильным клювом и мощными когтями. Тот расположился на верхней чаше фонтана и жмурил свои желтые глаза на ярком солнце. Затем медленно, лениво расправил крылья и поднялся в воздух. Он величественно облетел Форум по периметру и, скрывшись за домами, ушел в сторону Капитолия.

Толпа наблюдала в почтительном молчании. Затем послышался одобрительный гул.

— Советую соблюдать осторожность, — сказал Симон, — при выборе следующего номера.

Кефа не знал, что делать дальше. Он растерянно смотрел по сторонам. Ему на помощь пришел случай, а может быть, и что-то иное.

Владелец одной из лавочек в аркаде, гончар, установил снаружи лавочки, частично по политическим соображениям, частично с целью рекламы своего товара, большой терракотовый бюст цезаря на постаменте. Будучи не только дорогим, но и потрясающе уродливым, он не привлек покупателей, но стоял на этом месте так долго, что стал неотъемлемой частью Форума. Молодые люди назначали у бюста свидания своим возлюбленным.

Сын лавочника взобрался на балку, чтобы получше видеть происходящее. Нагнувшись слишком сильно вперед, чтобы рассмотреть орла, он потерял равновесие и упал, разбив при этом вдребезги как терракотовый бюст, так и полдюжины гончарных изделий. Все повернули головы. Начавшийся было смех тотчас оборвался. Мальчик был испуган, но невредим. Изображение Нерона распалось на сотни осколков.

Лавочник, стоявший в толпе, зарыдал.

Его пытались успокоить.

— Никто не узнает. Быстро собери осколки и поставь другого.

— У меня нет другого! — рыдал лавочник.

Толпа замерла, постепенно осознавая весь ужас того, что произошло.

— В чем дело? — шепотом спросил Кефа у Симона. — Он был очень ценным?

Симон ему объяснил.

— Но ведь это всего лишь статуя, — сказал Кефа. — Это произошло случайно.

— Мы живем под властью императора, — сказал Симон, — который может привязать к колеснице человека за то, что тот лучший музыкант, чем он. Слово «случайно» не входит в его лексикон.

— Что он сделает с ними, с мужчиной и его сыном?

— Исходя из того что я знаю об императоре, — сказал Симон, — он скорее всего нарядит их в медвежьи шкуры и заставит убивать друг друга на арене.

Кефа посмотрел на него в изумлении. Симон увидел, как глаза Кефы потемнели. Кефа начал кое-что понимать.

— Марк, — тихо сказал Кефа, — найди мне миску.

— Миску? Для чего?

— Найди и принеси.

Марк кинулся выполнять поручение, пробираясь сквозь толпу. Вскоре он появился вновь с небольшим оловянным тазом.

— Одолжил у цирюльника, — сказал он. — Нужно будет вернуть.

Кефа спустился и набрал в таз воды из фонтана. Он сделал над ним какой-то знак. Затем стал пробираться сквозь толпу, осторожно неся таз, чтобы не пролить воду. Марк и Симон шли следом.

Они дошли до того места, где разбился бюст. Лавочник и его сын рыдали, вцепившись друг в друга. Вокруг собралась небольшая группа утешителей, дающих бесполезные советы. Осколки глиняной посуды были разбросаны на расстоянии нескольких ярдов.

— Скажи, чтобы они собрали все осколки и сложили их в кучу, — обратился Кефа к Симону.

Симон поднял вверх брови, но сделал, как его просили.

Неохотно, с саркастическими комментариями, они начали собирать осколки. Кефа заставил их смотреть внимательно, чтобы не пропустить ни единого. Когда осколки были собраны в кучу, он повернулся к Симону.

— Я делаю это для них, — сказал он. — Прошу тебя не мешать мне.

— Мешать? О чем ты?

Кефа вскинул голову, — видимо, молился. Потом, зачерпнув немного воды из таза правой рукой, опрыскал глиняные черепки.

Что-то дрогнуло в воздухе, слишком быстро, чтобы увидеть, что это было.

На земле стояли четыре глиняных горшка для приготовления пищи, ваза для цветов, кувшин с бордюром, изображающим Бахуса и Ариадну, и большой бюст Нерона. Нос был слегка отбит.

У Симона волосы встали дыбом.

Толпа за его спиной начала скандировать: «Сифа! Сифа! Сифа!»

Кефа улыбался. Его знания греческого хватало, чтобы понять это.

— Теперь твоя очередь, — сказал он.

— Как ты это сделал? — недоверчиво посмотрел на него Симон.

— Я ничего не делал, — сказал Кефа. — Бог сделал все моими руками.

— Если бы ты не был таким упрямым занудой, — сказал Симон, — мы могли бы стать друзьями, ты и я.

— Как огонь и вода. Теперь твоя очередь.

Они пошли обратно к фонтану. Симон с ненавистью отметил, что лосось по-прежнему плавал в воде.

Толпа продолжала скандировать имя Кефы. Симон оценивал свой репертуар. После последней демонстрации требовалось что-то сенсационное.

Кефа наблюдал за ним.

— Ты можешь поднимать из мертвых? — небрежно спросил Кефа.

— Какой в этом смысл? — сказал Симон. — Они все равно потом умрут. Кроме того, это разрушительно для общества.

— Так ты можешь?

— Нет, — сказал Симон, — и ты не можешь.

— Это как сказать.

— Тогда сделай это.

— Ну нет. Сейчас твоя очередь.

— Более того, и ты со мной в этом согласишься, в данный момент никого из мертвых на Форуме нет.

— Тогда убей кого-нибудь, — сказал Кефа.

Симон посмотрел на него. Глаза немного потемнели. Да, он сказал это.

— Ты предлагаешь, чтобы я кого-нибудь убил?

— Я слышал, маги способны убить словом.

— Это так.

— Тогда сделай это.

— Было бы интересно попасть на суд к Нерону по обвинению в убийстве, — сказал Симон, — но это развлечение не для меня.

— Можешь быть уверен, — сказал Кефа, — что если ты способен убить человека словом, я способен словом поднять его из мертвых.

— Ну конечно, — сердито сказал Симон. Он был загнан в угол. Обычный блеф — но он не мог сказать об этом открыто. — Хорошо устроился! — проговорил он. — Единственное, на что ты способен, — это чинить вещи. Другие люди должны сперва разбить их.

— Публика теряет терпение, — сказал Кефа. — Ну так как?

Взгляд Симона упал в этот момент на Марка. Блеф или нет?

— Возьмем мальчика, — сказал он.

— Нет-нет, ни в коем случае, — запротестовал Кефа.

— Разве? — сказал Симон.

Они смотрели друг на друга. Кефа неохотно кивнул.

Симон жестом подозвал Марка.

— Это не больно, — сказал он. — Закрой глаза и подумай о своей маме.

Он крепко сжал голову мальчика в своих ладонях и держал ее так, считая удары пульса, пока не дошел до десяти. Потом наклонился и тихо шепнул на ухо Марку длинное слово. Очень медленно, как только он отпустил руки, очень медленно и грациозно мальчик начал сползать вниз, как кукла, согнувшаяся под невидимым грузом. Он опустился на колени, упал вперед и остался лежать в пыли у подножия фонтана.

Некоторое время Кефа стоял неподвижно. Затем бросился к Марку и перевернул его на спину. Лицо было очень бледным и спокойным. Кефа сердито отталкивал столпившихся вокруг людей.

— Отойдите назад, — крикнул Симон. — Освободите ему место.

Кефа молился. Симон видел, как по его лицу струится пот. И слезы. Кефа молился так, словно у него разрывалось сердце. Потом он наклонился и поднял правую руку мальчика.

— Марк! — громко позвал он, и что-то в его голосе поразило Симона.

Пауза. Потом бледные щеки слегка порозовели, будто их тронула заря. Мальчик зевнул. Он открыл глаза, покраснел до корней волос от неловкости и вскочил на ноги.

Толпа ликовала. Симон вспомнил, но слишком поздно, что никто не объяснил людям происходившего.

Они с Кефой стояли рядом и смотрели друг на друга. Симону вдруг захотелось пожать Кефе руку.

— Ну, — сказал он бодрым голосом, — что будем делать дальше?

— Без сомнения, — сказал Кефа, — этого достаточно. Я только что вернул мальчика к жизни, чего ты, по твоему собственному признанию, сделать бы не смог.

— Но он не был мертв, — сказал Симон, горячась. — Ты что думаешь, я идиот?

— Я думаю, ты лжец, насмешник, обманщик и плут, — с горечью сказал Кефа.

— Было бы лучше, если б я оказался убийцей? Это в большей бы степени отвечало твоим целям, так? Я нужен тебе, Кефа. Почему ты не хочешь в этом признаться? И тогда мы оба могли бы разойтись по домам.

— Ты безумец, — сказал Кефа.

Толпа, не понимающая, о чем идет речь и не вполне уверенная в том, что произошло у нее на глазах, требовала объяснить, действительно ли мальчик был мертв.

— Он не был мертв, но он не был и жив, — ответил Симон.

— Как это понимать? — спросил кто-то недовольно.

— В доме за углом вчера ночью умер человек, — вызвался услужливый парень. — Они вот-вот будут выносить его. Давайте я скажу, чтобы несли сюда.

— Нет, — резко сказал Симон.

— Да, — закричали двадцать человек. Услужливый парень убежал.

— В чем дело? — спросил Кефа.

— Тебе придется повторить это еще раз, — сказал Симон.

Ждать пришлось долго. Симон устал. Он был голоден. Видимо, так же, как и Кефа. Тот снова отослал Марка с поручением, и вскоре мальчик принес что-то завернутое в лепешку. Это оказалась маринованная рыба.

Наконец появилась небольшая процессия: родственники умершего, носильщики и гроб. Люди почтительно расступались, и вот гроб опустили на землю напротив фонтана. Симон увидел человека средних лет, с умным, не тронутым болезнью лицом. Возможно, совестливый государственный чиновник, побывавший на вечеринке Нерона и умерший от разрыва сердца. В том, что он мертв, сомнений не было.

— Ну? — сказал Кефа Симону.

— Он твой, — сказал Симон.

Кефа подошел к гробу. Через Марка он спросил имя умершего человека и велел всем отодвинуться. Он долго молился. Потом, взяв руку человека в свою, он громко назвал сказанное ему имя.

Ничего не произошло.

Кефа попытался снова. Наблюдая за ним, Симон понял, что ничего не выйдет. Того, что было в голосе раньше, на этот раз не чувствовалось.

Под хмурыми взглядами зрителей Кефа предпринял три попытки. Ничего не получалось.

Он вернулся на место и сел, явно расстроенный.

— Ничего, — успокоил его Симон. — Вполне понятно. Ты истощил свою силу.

— Он не мой, — сказал Кефа с тупым упрямством.

— Ну и хорошо.

— Попробуй ты, — сказал Кефа.

— Я ведь говорил тебе, — ответил Симон. — Я не умею поднимать из мертвых.

— Все равно попробуй.

— С какой стати?

— Потому что это состязание.

Симон пожал плечами, встал и подошел к гробу. Он не будет пытаться сделать то, чего не может. В обычной ситуации он вообще не стал бы ничего делать. Но Кефа настаивал на состязании. Хорошо, он получит состязание.

Симон сосредоточил свою волю на мраморном лице умершего. Он вбирал в себя энергию всех стоящих вокруг и концентрировал ее, пока стоящие у гроба с изумлением не заметили, как у мертвеца дрогнули губы и он улыбнулся, а потом повернул голову.

Недоверчивый шепот вскоре перерос в радостные крики. «Симон! Симон! Симон!» — ревела толпа. Кефа изумленно вскочил на ноги.

Симон сделал жест рукой и пошел прочь. Мраморная голова лежала неподвижно.

Сбитая с толку толпа затихла. Потом послышался ропот. Он становился громче.

— Это была иллюзия! — вскричал Кефа, вне себя от ярости.

— Конечно, иллюзия, — раздраженно ответил Симон. — А тот дурацкий лосось разве не иллюзия?

Спор зашел в тупик. Внезапно толпа затихла, как, говорят, затихает пение птиц перед землетрясением. Симон встал на край фонтана, чтобы посмотреть, что случилось.

В углу Форума стоял крытый паланкин.

Раб в имперской ливрее пробирался сквозь поспешно расступающуюся толпу. Он остановился напротив Симона.

— Цезарь шлет приветы своему почетному гостю, — объявил он.

— Верный подданный цезаря возвращает приветы цезаря с молитвой за здоровье цезаря.

— Цезарь сожалеет, — продолжал раб монотонным голосом, — что дела государственной важности не позволили ему присутствовать на магическом поединке, состоявшемся здесь сегодня. Поэтому он велит Симону Волхву и его сопернику прибыть в императорский дворец завтра в полдень, чтобы продемонстрировать свое искусство, а император определит победителя.

— В чем дело? — спросил Кефа.

Время тянулось медленно. Весь день Симон провел в постели, наблюдая за игрой света и тени на потолке.

Наконец пришел вечер. Вечер сменила ночь.

Симон встал, надел плащ и пошел к дому, где остановился Кефа.

Кефа сам открыл дверь.

— А, — сказал он, — ты пришел. Я так и думал. Входи, выпьем вина.

— Я уже приходил к тебе однажды, — сказал Симон, проходя вслед за Кефой в просто обставленную комнату, — с подарком, а ты прогнал меня, наслав проклятие.

— Это был не подарок, а взятка, — сказал Кефа. — За проклятие прости, у меня вспыльчивый характер.

— Надеюсь, ты не проклянешь меня на этот раз, потому что теперь я предлагаю обмен подарками.

— Я знаю, — сказал Кефа, разливая вино. — Ты пришел, чтобы признать поражение. Взамен ты хочешь, чтобы мы договорились насчет завтрашнего состязания.

Симон отхлебнул вина. Оно оказалось неожиданно хорошим.

— Ты ошибаешься, — сказал он.

Кефа резко выпрямился и расплескал вино на коврик.

— Ты ничего не понимаешь, — сказал Симон. — Прежде всего, мы никогда ни о чем не договоримся. Антагонизм между нами непримирим, он будет проявляться всегда и во всем. Завтра он проявится перед императором, и мы ничего не можем с этим поделать. Во-вторых, хотя я признаю поражение, я потерпел его не от тебя.

Кефа задумчиво сел напротив.

— Зачем ты тогда пришел? — спросил он.

— Поговорить, — сказал Симон. — Мне нужно поговорить. Это твой подарок мне. И ты должен выслушать то, о чем я хочу тебе сказать. Это мой подарок тебе.

Кефа изучал вино в своем кубке.

— Я не считаю себя гордецом, — сказал он, — но сомневаюсь, что ты можешь сказать мне что-то такое, что я должен выслушать.

— Я знаю, — сказал Симон. — Именно поэтому ты должен это выслушать.

Кефа промолчал.

— Мы оба были не правы, — сказал Симон. — Мы совершили одну и ту же ошибку, хотя мы совершенно разные люди и выбрали разные дороги. Дорога, которую выбрал я, показала мне, что я был не прав: такова ее природа. Но дорога, которую выбрал ты, никогда не покажет тебе, что ты не прав: такова ее природа. Поэтому на мою долю выпало сказать тебе об этом.

— Как великодушно, — сказал Кефа.

— Конечно, это не поможет, — продолжал Симон. — Это тоже в природе вещей.

— Может, — предложил Кефа, — скажешь, о чем идет речь.

— Это не так просто. Можно начать с разных мест. Можно начать с чего угодно. Вернее, с любых двух вещей. Например, с нас двоих, сидящих в этой комнате. Всегда есть пара.

— Я знаю, ты веришь, что существует два Бога, — сказал Кефа с некоторым раздражением. — Ты это хотел мне сказать?

— Если угодно. Но я также имею в виду день и ночь, мужчину и женщину, сладкое и кислое, правильное и неправильное.

— Ну и что? — сказал Кефа.

— Я говорю о материи и тени, — сказал Симон. — Я говорю о суше и море, о звуке и тишине, о холоде и жаре. Я говорю о жизни и смерти, о спасении и осуждении на вечные муки. Я говорю о том, что есть, и о том, чего нет.

— Или о парах, — сказал Кефа. — Я понимаю.

— Нет, не понимаешь, так как пар не существует. А есть лишь двойственность в природе. И из этой двойственности возникают все пары противоположностей как отражение друг друга. Помести источник света в комнату с металлическими предметами разной формы, и свет создаст на их поверхности различные рисунки; но на самом деле это всего лишь серия искажений — искажений одного источника света. Дуализм един. Это выражает материя, как только появляется на свет, — иначе не может быть. Это выражает наш ум в каждой рождаемой им мысли — иначе не может быть. Корень мироздания раздвоен.

Кефа медленно крутил в руках кубок с вином.

— Высокопарные разговоры, — сказал он. — Я никогда не понимал философии. Не вижу в ней смысла.

— Слова «добро» и «зло» ничего не значат, — сказал Симон. — Мы употребляем их, когда особым образом осознаем проявление дуализма. С тем же успехом можно было бы использовать другие слова — «сладкий» и «кислый» или «холодный» и «горячий», — и это было бы правильно. Игра света и тени на поверхности — это все, что стоит за добром и злом. Теперь понятно?

Кефа молчал.

— Я видел это давно, — продолжал Симон. — Я видел свет и тьму. Но не понимал, что это означает. Не прослеживал всех связей до конца. Теперь я должен это сделать. Из-за ума проститутки и искренности мальчика, из-за безумия императора и загадок твоего учителя, которые вы не можете разгадать.

Кефа с удивлением смотрел на него, и его лицо в свете лампы побледнело.

— Надо отдать мне должное, — продолжал Симон, — я многое понял. Я понял, что мир порочен, хотя не понимал почему. Он порочен, так как при сотворении был разделен, разобщен, что и проявляется во всех вещах, которые люди называют злом, хотя прежде все было так тщательно перемешано, что зла не существовало. Также я понял, что Бог, которому вы поклоняетесь, — это враг и что с ним необходимо бороться. Мне казалось, я понимал почему, но это было не так. И я также понял, что мир — ловушка, а ловушек надо избегать. Но я не понял, что бегство от ловушки — часть самой ловушки. Это я понял не сразу.

Он замолчал, погруженный в свои мысли. Когда Кефа наливал вино, у него слегка дрожали руки.

— Почему, — едва слышно спросил он, — Бог, которому я поклоняюсь, — это враг и с ним нужно бороться?

— Потому, — устало сказал Симон, — что он утверждает, будто он единственный Бог. Это основа вашей веры, так? В этом Он непреклонен. Только это ложь, Кефа. Ничего не бывает по одному. Всегда есть что-то второе. Не существует утверждения, в котором не содержалось бы его собственного отрицания. Но вы этого не поняли, и поколение за поколением молились вашему Богу как Единственному, пока он не стал жадным и не заявил, что Другого нет. И это заблуждение привело к катастрофической потере равновесия в мире, которую можно исправить, только поклоняясь Другому. Именно это я и принялся делать. Я полагал, что спасаю человечество, но я ошибался. Я спасал Бога.

Его слова прозвучали в полнейшей тишине. Был слышен только стук повозки на улице.

— Где, — наконец сказал Кефа, — во всем этом богохульстве и бреде обещанный подарок?

— Ты что, сам не видишь? — спросил Симон. — Мы с тобой шли разными дорогами, разными и противоположными, но мы оба совершили одну и ту же ошибку. Каждый из нас верил, что он прав, а другой нет. Правда в том, что никто из нас не прав, пока мы считаем, что совершенно правы. Ничего не бывает по одному. Не существует утверждения, в котором бы не содержалось его отрицания. Отрицание всего лишь его собственное отражение.

Кефа закрыл глаза. Казалось, он отчаянно борется с какой-то мыслью.

— Мне кажется, — медленно сказал он, — ты только что сказал, что если утверждение правильно, оно также неправильно.

Симон невесело засмеялся:

— Ты понимаешь меня лучше, чем я думал.

— Что?

— Когда правда произносится вслух, она становится неправдой, — сказал Симон. — Поэтому есть вещи, говорить о которых не следует.

Кефа покрылся смертельной бледностью. Симон удивленно посмотрел на него. Но Кефа ничего не сказал, и он продолжил:

— В чем ошибочен твой путь, и мой тоже? Мы настаивали на единственности. Каждая единичная вещь будет стремиться найти свою тень, свою вторую половину. А если этому помешать, — Симон остановился, понимая, что подошел к самой сути своих парадоксальных рассуждений, — если этому помешать, случится странное и ужасное. Она не просто создаст свою тень. Она станет ею.

Он не знал, слышит ли его Кефа. Тот смотрел на Симона, как смотрели бы на восставшего из гроба.

— Это случилось со мной, — сказал Симон. — Я пытался уничтожить закон — и обнаружил, что уничтожение закона стало законом, автором которого был я сам. Я учил людей, что они боги и не должны никому поклоняться, — и обнаружил, что мне стали поклоняться как богу. Я проповедовал стремление к свободе — и обнаружил человека, который стремился познать все виды свободы до конца и подчинил самого себя и весь город своим ночным кошмарам. Это случится и с тобой: ты окажешься на том самом месте, с которого полжизни бежал. И ты этого не вынесешь, поскольку веришь, что Бог Один.

Казалось, Кефа пришел в себя от шока, вызванного словами Симона. Он немного ссутулился, упрямо выставив вперед нижнюю челюсть.

— Ты ждешь, что я придам значение всему этому бреду?

— Тогда послушай того, чьи слова ты уважаешь больше, — сказал Симон. — «Первый будет последним. Последний будет первым». «Стремись спасти свою жизнь, и ты ее потеряешь». «Я пришел, чтобы дать зрение слепым и лишить зрения зрячих». — Он улыбнулся Кефе. — Парадоксы. Невозможные афоризмы. Может быть, я слушал лучше, чем ты?

— Ты умный человек, — проворчал Кефа. Он налил себе еще вина и грубо подтолкнул кувшин к Симону. — Такой же умный, как дьявол, твой отец.

— У меня другая родословная, уверяю тебя.

— Как дьявол, ты вьешься ужом, извращаешь правду. И как дьявол, ты падешь.

— Без сомнения, — согласился Симон. — Путь наверх и путь вниз — одно и то же.

Кефа не слушал.

— Как дьявол, ты искушаешь. За этим ты и пришел сюда? Ввести меня в искушение? Сказать мне, что все, что я делал, неправильно. Именно это скрывается за твоими умными речами? В них пустота, и ведут они в пучину безумия. Ты хочешь сказать, что бессмысленно даже пытаться что-то сделать.

— Почти правильно, — сказал Симон, — но не совсем. Настоящая пучина еще дальше.

Кефа смотрел в изумлении.

— Настоящая пучина, — сказал Симон, — это когда бессмысленно пытаться что-либо сделать, но необходимо. Наши усилия необходимы, хотя бесполезны и не могут ни к чему привести. Это необходимо именно потому, что ни к чему не приводит. Все наши усилия будут сведены на нет, но и они сведут что-нибудь на нет. Это будет поддерживать равновесие в мире и послужит гарантией, что еще какое-то время ничего не случится. Потому что, если бы мы перестали действовать, мир перестал бы существовать.

— Ты безумец, — сказал Кефа.

— В любом случае у нас нет выбора, — продолжал Симон, — поскольку, если бы мы перестали действовать, мы бы умерли. — Он улыбнулся. — А тогда, в каком-то смысле, мир действительно перестал бы существовать.

Кефа жадно отпил из кубка. Казалось, он немного успокоился.

— Я вижу, ты пришел не для того, чтобы искушать меня, — сказал он. — Такие доводы никого не смогли бы искусить. Это ведет лишь к полному отчаянию.

— Да, — сказал Симон.

— Как можно в это верить?

Симон молчал. Он встал и запахнул свой плащ.

— Уже поздно, — сказал он. — Нам обоим нужен отдых.

— Симон, ты веришь в то, о чем мне говорил?

— Какая разница, верю я или нет? — устало сказал Симон. — Главное, что я это вижу и что в данный момент это противоположно тому, что видишь ты. И как ты взвалил на себя груз своих убеждений и их неосуществимость, так и я должен нести этот груз на себе. Мы ничего не значим, Кефа, ни ты, ни я: нас просто используют.

Он пошел к двери, потом обернулся.

— Ты не должен винить себя в смерти Иешуа, — сказал он. — Никто из вас не имеет к этому никакого отношения. Так же как и ваше дурацкое объяснение, которое вы всем навязываете. Он должен был умереть — это было неизбежно.

Он вышел на темную улицу, унеся с собой в памяти белое, изумленное лицо Кефы.

— Может быть, он забыл про нас? — с надеждой спросил Марк.

Они ждали в приемной с двенадцати часов дня. Теперь солнце отбрасывало длинные тени на террасу снаружи. Пока они ждали, вошло и вышло не менее пятидесяти просителей, лизоблюдов и отчаявшихся чиновников — некоторые были допущены к императору, другие получили отказ в аудиенции, остальные ушли восвояси по доброй воле. Кроме Симона, Кефы и Марка остались землевладелец с какой-то туманной жалобой по поводу своих земель, торговец, надеющийся получить монополию, и толстяк, рассказывавший всем о своем генеалогическом древе.

— Нет, — сказал Симон, — он не забыл.

Кефа сидел молча. Он был погружен в свои мысли, возможно молился. А может быть, решил, что ему просто нечего сказать. В этом случае, подумал Симон, он проявил необычную для него прозорливость, так как действительно сказать было нечего.

— Я голоден, — пожаловался Марк.

— Ирония жизни, — заметил Симон, — находиться в компании двух магов, ни один из которых не способен сотворить что-нибудь съестное.

— Я не маг, — сказал Кефа.

— Советую не говорить это императору.

— Я собираюсь как можно меньше разговаривать с императором.

— Я надеюсь, ты не заставишь меня говорить что-нибудь, что ему может не понравиться, — с беспокойством спросил Марк.

— Если это случится, сделай вид, что тебя душит кашель, — благородно предложил Симон, — а я придумаю, что сказать.

Кефа открыл рот, и Симон ожидал, что последует поток справедливых упреков.

— Что, — спросил Кефа, — «Савл» значит по-гречески?

— Что? — переспросил Симон.

В дверь приемной вошел раб.

— Что «Савл» значит по-гречески?

— Это значит, — сказал Симон — тот, кто…

— Симон Иудей! — выкрикнул раб.

Симон и Кефа одновременно вышли вперед.

— …Хромает, — закончил Симон. Кефа растерялся. Раб удивленно посмотрел на них. Затем указал на Марка:

— Кто это?

— Мой переводчик, — сказал Кефа.

— Что он сказал? — спросил раб.

— Его переводчик, — перевел Симой.

— Это противоречит правилам, — сказал раб. — Пожалуйста, следуйте за мной. Император примет вас в своих личных апартаментах.

Они прошли всю приемную, миновали соседнюю комнату и начали подниматься по широкой лестнице. Шесть стоявших вдоль лестницы охранников пошли за ними следом.

Это была комната, в которой Симон был раньше: вытянутая и просторная, с большим окном, выходящим на балкон, с которого была видна половина города.

Император откинулся на ложе, чем-то поигрывая.

— А, пришли, — сказал он, когда они приблизились, чтобы поприветствовать его.

Охранники с лязганьем заняли свои места вдоль стен.

— Что ты думаешь о моих стихах? — спросил он Симона.

На нем была пурпурная тога и длинные золотые серьги. И он пытался ощипать живую ласточку.

— Я думаю, когда цезарь освоит гекзаметр, он будет писать вполне приличную эпическую поэзию, — сказал Симон.

Бледные глаза пристально посмотрели на него. Император произвел какой-то звук, похожий на чихание кошки. Он смеялся.

— Очень хорошо, — сказал он. — Мне понравилось. Кто этот человек с тобой? У него что, больше нечего надеть?

— Это религиозный учитель, цезарь, он не придает значения одежде. Поэтому он может одеваться только определенным образом.

Нерон снова издал звук, похожий на кошачий чих.

— А чему он учит?

— С вашего позволения, цезарь, я попрошу его самого сказать об этом.

Кефа через запинающегося Марка сумел сказать три предложения, когда император перебил его:

— Я не понимаю, о чем он говорит. Это скучно. Покажите мне чудеса магии.

— Как пожелает цезарь.

— Что происходит? — шепотом спросил Кефа.

— Он хочет магии, — шепотом сказал Марк.

— Я не маг, — сердито сказал Кефа.

— Замолчи, — зашипел Симон.

— Не говорите в моем присутствии на этом варварском языке, — сказал император. — Это меня раздражает. — Он отшвырнул ласточку в угол. Позже, когда она затрепыхалась слишком сильно, один из охранников выбросил ее в окно. — Покажи мне какое-нибудь магическое чудо, — сказал император, обращаясь к Кефе. — Может быть, после этого слушать тебя будет интереснее.

Когда Кефе перевели это, он воздел глаза к небу и стал молиться. Симон размышлял о милости Божества, которое, должно быть, слушало молитвы Кефы с самого рассвета.

Кефа порылся в своем кошельке и что-то оттуда извлек. Сперва Симону показалось, что это сардина. Это была корка хлеба. Кефа осторожно положил ее на маленький бронзовый столик и накрыл ее руками.

Что-то произошло, Симон не успел заметить что. Кефа убрал руки, и на столе лежало двенадцать буханок хлеба.

— Юпитер! — сказал император и сел прямо. — Потрясающе! Он может сделать то же самое с деньгами?

Кефе перевели, и он сказал, что вряд ли.

— Что ты еще можешь? — спросил император у Кефы.

Кефа сказал, что сам он ничего не может: все делает его Бог.

— А что еще может твой бог?

Кефа сказал, что Он всемогущий и может все.

— Вот как? — пробормотал Нерон. Он недружелюбно посмотрел на Симона: — Что ты можешь?

— Я могу рассмешить цезаря, — сказал Симон.

Он наполнил комнату обезьянками. Он держал их на почтительном расстоянии от ложа императора. С веселым гомоном они запрыгнули на бронзовый столик и набросились на хлеб. Они стали набивать себе рты и бросаться кусочками хлеба друг в друга. Через несколько минут от дюжины буханок не осталось ни крошки. Цезарь смеялся.

Кефа что-то пробормотал.

Обезьянки исчезли.

— Очень хорошо, — сказал император. — Мне понравилось. Ты должен непременно устроить такое на моей следующей вечеринке. Каждый раз приходится ломать голову, как развлечь людей.

— Цезарь мне льстит, — сказал Симон. Он посмотрел на Кефу. Кефа смотрел с равнодушием.

— Покажи мне еще что-нибудь, — приказал император Кефе.

Кефа попросил разрешения подозвать одного из охранников. На щеке у того красовалась огромная свежая царапина, — должно быть, след от потасовки в караульном помещении. Он чувствовал себя неловко, когда Кефа накрыл царапину ладонью и на несколько секунд застыл.

Кефа убрал руку. На щеке не осталось никакого следа, только кожа немного побелела.

— Не может быть! — сказал император. Он внимательно осмотрел место, где была царапина, и повернулся к Кефе: — Где ты научился исцелять?

Кефа сказал, что все, что он делает, он делает не сам: все это дело рук его Бога.

— Да будет тебе, возьми часть ответственности на себя, — зло сказал Симон.

— А что еще, — спросил император, обращаясь к Симону, — ты можешь?

— Профилактика лучше, чем лечение, цезарь, — сказал Симон.

Он попросил разрешения позаимствовать кинжал у солдата, которого только что вылечили. Закатал левый рукав, предложил Нерону взять кинжал и попросил воткнуть его в обнаженную руку.

Нерон посмотрел на него внимательно, потом захихикал. Он взял кинжал.

— Я это сделаю, ты знаешь, — сказал он.

— Я знаю, — сказал Симон.

Нерон сделал четыре попытки. Каждый раз вскинутый для удара клинок лишь скользил по поверхности. После четвертой попытки император в раздражении швырнул кинжал на пол. Если бы он не был так нетерпелив, то заметил бы на самом конце клинка кровь.

Симон опустил рукав и посмотрел на Кефу. Кефа спокойно встретил взгляд.

— Не решил, — сказал цезарь, — следует ли тебя держать поблизости, или это опасно.

Симон по-восточному затейливо поклонился. У него болела рука.

— Я преданный слуга цезаря.

— Естественно. Как и все эти. Твой соперник, — он пренебрежительно мотнул головой в сторону Кефы, — может делать более полезные вещи, но ты решительно забавнее.

— Он скажет, цезарь, что он сам ничего не может. Все делает его бог.

— Ах да, его бог. — Он лениво повернулся в сторону Кефы: — Какой он, этот твой бог?

Через Марка Кефа сказал, что это Бог любви.

— А, что-то вроде мужского варианта Афродиты? — захихикал император.

— Нет, — сказал Кефа, — это другая любовь. Как любовь отца к своим детям.

— Мой отец был трясущимся старым дураком, — сказал Нерон. — Покажите мне еще чудеса магии.

— С позволения цезаря, — сказал Симон.

Не было смысла дальше ломать комедию. Он подошел к окну. Перед ним простирался Рим с его садами, фонтанами и черепичными крышами. Над ним бледнело синее небо.

— С позволения цезаря, — сказал Симон, — я исполню для удовольствия цезаря номер, которого никогда прежде не видели в Риме.

— Это забавно?

— Думаю, цезарь сочтет это очень забавным.

— Тогда я позволяю.

Симон посмотрел на Кефу.

— Ты понимаешь? — сказал он.

Кефа был бледен, но глаза его ничего не выражали.

Симон шагнул через окно на балкон. Он взобрался на невысокую балюстраду и постоял там немного, глядя на солнце. День клонился к вечеру. После вечера настанет ночь, а ее сменит день. Солнце было вечным.

Он не почувствовал, когда его ноги оторвались от ограждения, и не видел троих, что стояли на балконе с вытянутыми шеями, сперва позади него, а затем под ним. Он не слышал криков. Он слышал тишину. Ощущал покой движущегося воздуха.

Он почувствовал, что падает, как только это началось. Он падал, раскинув руки и не шевелясь, словно распятый на невидимом стремительно падающем вниз кресте. Во время падения он видел, как солнечный свет отразился от пруда в дворцовом саду и раскололся на бесчисленное множество крошечных зеркал.

Кефа перестал молиться, когда тело ударилось о землю.

Рядом с ним заливался своим кошачьим смехом император.

— Потрясающе. Я никогда не пойму вашего брата, — сказал он.

Через сто тридцать лет после захвата Иудеи и через четырнадцать лет после назначения Феликса на пост прокуратора в провинции начался открытый мятеж. Последовало четыре года жесточайших сражений. Когда они завершились, святой город лежал в руинах, а Храм был сровнен с землей.

Дух народа сломить не удалось. Волнения продолжались и шестьдесят лет спустя, когда император, пытаясь искоренить веру, причинявшую столько хлопот, запретил обрезание. Это привело ко второму восстанию. Оно было жестоко подавлено, а виновные наказаны, чтобы другим неповадно было. Религиозная столица было выстроена заново как языческий город, а коренным жителям вход туда был запрещен. На месте Храма возвышался языческий алтарь. И город, и провинция были переименованы. С прошлым было покончено.

Секта, верившая в скорый конец света, была по-своему права. Просто понятие «свет» понималось неверно. Поэтому происшедшее было противоположностью ожидаемого. Разрушена была сама почва, откуда росли корни секты.

Секта была вынуждена переселиться на другую почву или умереть. Она сделала и то и другое. Выживший отросток, по мнению многих, не имел ничего общего с материнским деревом: он был детищем дьявола. Голоса подобных критиков вскоре утихли, а затем забылись. С течением времени ушли в забвение многие враги секты. Иногда не без определенной помощи. Существовало несколько методов, из которых искажение истории было самым мягким и, как показала практика, самым эффективным.

Секта оправдывала свои защитные меры важностью идеи, которую она проповедовала. Она должна выжить, чтобы не умерла эта идея. Когда критики пытались усомниться в самой идее, то как доказательство истинности учения секты приводили ее жизнеспособность. Довод подкупал своей лаконичностью. Если бы вся структура покоилась на мифологизации истории, как это впоследствии и оказалось, секта могла бы с полным правом заявить, что невозможно знать, что произошло на самом деле, и что любая версия истории — это в любом случае миф.

Почему-то она этого не сделала.