Именем закона. Сборник № 2

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ В ПУТИ

Мы идем по пустынному перрону навстречу еще движущимся вагонам скорого пассажирского поезда. Мокрый, с матовыми от тумана окнами, он блестит стальными рифлеными боками в мертвенно-белом свете фонарей. Вдогонку, через спрятанный где-то в вокзальных сумерках транслятор, диктор объявляет о прибытии и причине опоздания. Встречающих мало, не больше двадцати человек на всю платформу. Они прячутся под зонтами, оглядываются с любопытством на нашу группу, но поезд замедляет ход, и встречающие теряют к нам интерес, переключают внимание на катящиеся мимо вагоны.

У сержанта из дорожного отдела милиции — паренька лет девятнадцати — сапоги подбиты подковками. Они отчетливо и звонко чеканят по мокрому, отражающему вокзальные огни асфальту.

— Который час? — спрашиваю у идущего рядом эксперта. Моя «Электроника» капризничает, самое время проверить — потом будет не до этого.

— Двадцать три двадцать, — односложно отвечает Геннадий Борисович, и голос выдает его состояние: конечно, раздражен поздним выездом на место происшествия, небось проклинает в душе сырость, ночь, дующий в лицо холодный ветер и все то, что проклинают в таких случаях эксперты — люди, которым выпало сомнительное удовольствие сопровождать нас. В отличие от него мне погода безразлична: снег, дождь — не все ли равно? Разумеется, я тоже предпочел бы смотреть на него в окно, сидя у телевизора в теплых носках и свитере, а не ежиться от стекающих за воротник струек воды, тем более что до конца моего дежурства оставались считанные минуты, каких-то четверть часа. Но это, как говорится, уже детали…

Мимо проплывает пятый вагон — тот самый, что нам нужен. На ступеньке у входа стоит высокий грузный мужчина, — судя по форменной фуражке, проводник. Он замечает нашу группу, ждет, когда состав окончательно остановится, потом неуклюже соскакивает на платформу и, зажав под мышкой сигнальные флажки, пропускает меня и моих спутников в вагон.

В коридоре нас встречают несколько пассажиров. Они стоят в проходе, настороженно смотрят на идущего первым сержанта. Тот останавливается, вежливо просит их разойтись по своим местам и ждет, пока не задвинутся все двери. Узкий коридор пустеет, становится видна малиновая ковровая дорожка, старенькая, местами вытоптанная до серой волокнистой основы.

— Где? — спрашиваю у проводника.

— В восьмом, — понимает он с полуслова. — Я запер.

Отмечаю, что его голос совершенно спокоен, даже равнодушен, будто нет ничего будничней, чем везти в закрытом купе труп.

Волобуев, следователь прокуратуры, просит отпереть дверь. Проводник возится с замком, потом отступает в сторону и замирает с тем же каменным выражением лица.

На тесном прямоугольнике пола лежит человек. Его лицо уткнулось в лужу крови. Она кажется почти черной и похожа на пролитый мазут.

Мы с Волобуевым переглядываемся. Он вместе с экспертом склоняется над трупом, а я отзываю проводника к окну.

— Кто его обнаружил?

— Пассажир из седьмого купе.

— Когда?

— С полчаса назад.

— Он здесь?

Проводник кивает на соседнее купе. В эмалированный ромбик на двери вписана семерка.

— Сколько пассажиров в вагоне?

Он беззвучно шевелит губами — пересчитывает.

— Семеро. — И, угадывая мой следующий вопрос, поясняет: — Все как сели, так и едут. Никто не сходил.

Хорошо, на всякий случай беру эти сведения на заметку. Жестом отпускаю проводника и заглядываю в восьмое купе.

Туда не войти. Видны только спины, за ними — пляшущий свет переносной лампы. Приглушенные голоса. Щелканье затвора фотоаппарата. Осмотр в разгаре. Вспышки блица отбрасывают на стены резкие голубоватые сполохи. Внизу — мне видна лишь нижняя половина тела — распростерся мужчина с неестественно подогнутыми в коленях ногами. Несчастный случай? Смерть от сердечного приступа? Или совершено преступление? Интуиция, которая считается чуть ли не обязательной для людей нашей профессии, молчит, ни звука. Не исключено, что через пять — десять минут все мы отправимся восвояси. Дай-то бог…

Чтобы не терять времени, стучу в седьмое купе. Дверь мгновенно открывается: похоже, меня ждали.

На пороге мужчина лет пятидесяти пяти, с ярко-розовой, в оправе рыжеватых волос, лысиной и таким же ярким румянцем на одутловатых щеках. По беспокойному, бегающему взгляду не поймешь — пьян он или взволнован, а может, и то, и другое вместе.

Я здороваюсь, представляюсь, задаю вопрос:

— Это вы обнаружили труп?

— Да… То есть нет, — отвечает владелец розовой лысины, и запах спиртного снимает сомнения — выпил, причем недавно.

На нижней полке, в углу, сидит женщина. Лица ее не видно — она демонстративно отвернулась к окну, в котором мутно отражаются полки с постельным бельем, спина моего собеседника и сама пассажирка, ее руки и плечи, укутанные теплым шарфом. Если меня здесь действительно ждали, то, уверен, не она. Мое присутствие явно ее раздражает.

— Пройдемте со мной, — приглашаю я мужчину.

Мы выходим, у поворота к тамбуру я вижу открытую дверь двухместного служебного купе. Оно свободно, и я приглашаю своего спутника войти. Тут тесно. Мы садимся в разных концах полки вполоборота друг к другу.

— Ваше имя, фамилия?

— Жохов Станислав Иванович.

Он не настолько пьян, как показалось сначала. Есть такой тип людей: при всех внешних признаках опьянения они сохраняют способность трезво мыслить, а иногда и действовать.

— Степан Гаврилович вас дезинформировал, труп обнаружил не я, — продолжает Станислав Иванович, и у меня возникает ощущение, что он присутствовал при нашем с проводником разговоре. — В восьмом купе уже был Эрих.

— Кто это — Эрих?

— Эрих? — Жохов делает неопределенный жест рукой, совсем как экспансивные герои итальянских фильмов. — Эрих тоже из восьмого купе. Они с Рубиным вместе ехали.

— А кто такой Рубин? — спрашиваю я, потому что… потому что каждая история должна иметь начало.

— Рубин? — Интонация и жест повторяются. — Рубин это тот… — Он морщится, затрудняясь объяснить. — Ну, тот, что лежит там…

«Тот, что лежит там». Понятно.

— Расскажите, как все произошло, — прошу я.

— Я же говорю, что там уже был Эрих. При чем здесь я? Ему лучше знать, что и как там у них произошло.

— А как вы сами оказались в восьмом купе?

— Как оказался? — переспрашивает Жохов. — Да очень просто… Пошел в туалет, вдруг слышу какой-то шум. Мне показалось, что там что-то неладно. Ну я и заглянул…

— Что это был за шум?

— Да как вам сказать…

Он снова задвигал руками, будто нащупывая в воздухе определение поточнее, а я подумал, что лишние движения при его небольшом росте, видимо, объясняются желанием обратить на себя внимание. С малоприметными людьми это бывает.

— Ну, шум как шум, — так и не подобрав нужных слов, продолжает он. — А может, мне показалось, кто его знает. — И доверительно сообщает: — Я, понимаете, не прислушивался, так что вполне мог ошибиться.

Собственная непоследовательность Жохова нисколько не смущает. Покопавшись в кармане, он вытаскивает пачку сигарет, просит разрешения закурить, и, хотя я не переношу табачного дыма, ради интересов дела приходится смириться.

— Значит, так… — Мой собеседник выпускает струйку дыма, деликатно направляя ее вверх, и лишь после этого переходит к изложению интересующих меня обстоятельств: — Когда я вошел, Виталий Рубин уже лежал на полу. Без движения. Под головой лужа крови. А рядом с ним на корточках сидел Эрих. Я в общем-то не из трусливых, но в тот момент, признаться, растерялся. Что делать? Решил звать на помощь. Крикнул что-то, уже не помню, что именно. Сразу сбежались люди, ну и пошло-покатилось. Вот и все. Кажется, ничего не пропустил.

— Вы не заметили, что делал Эрих над трупом?

— Как — что делал? Просто сидел на корточках.

— Он успел вам что-нибудь сказать, прежде чем вы начали звать на помощь?

— Ничего. Это точно. — Станислав Иванович провел ладонью от лба к затылку, приглаживая несуществующую шевелюру. — Когда собрались пассажиры, Эрих всем нам объяснил, что он спал и что разбудил его какой-то шум, что это Рубин упал с верхней полки и разбился. Так он говорил. Это могут подтвердить все.

— Вы не заметили, который был час?

— Точно не скажу, но все произошло совсем недавно, с полчаса назад, не больше. Значит… — он отдернул манжет рубашки и глянул на часы, — значит, приблизительно в одиннадцать.

— Вы заходили в восьмое купе или все время продолжали стоять на пороге?

— Конечно, заходил. И я, и все остальные. Мы же не были уверены, что Рубин мертв. Проверяли пульс, слушали дыхание.

— Сдвигали труп с места?

Жохов неопределенно жмет плечами:

— Да нет вроде. Проводник предупреждал, чтоб ничего не трогали до прибытия на станцию.

Я чувствую, как катастрофически быстро тает запас времени, но и вопросов у меня почти не осталось.

— Что вы можете сказать об Эрихе?

— Что сказать? Ну, познакомились в поезде. Вроде вежливый молодой человек. Интеллигентный…

— Не знаете, где он сейчас?

— Кажется, у Тенгиза.

— Ясно, — говорю я, но ясности-то как раз нет. Как, например, они успели перезнакомиться: Степан Гаврилович. Эрих, Рубин, теперь еще и Тенгиз? Если б речь шла о соседях по купе — куда ни шло, а тут — сплошные знакомые. Паспорта они, что ли, друг другу предъявляли? Или едут одной компанией?

Я поднимаюсь. Следом за мной поднимается Жохов.

— Станислав Иванович, вы еще можете нам понадобиться, чтобы уточнить кое-какие детали. Не возражаете?

— Конечно, конечно, — соглашается он. — Мы с женой едем до конечной остановки. Если что — добро пожаловать.

Мы вместе возвращаемся к седьмому купе. Когда дверь отодвигается, я вновь вижу сидящую у окна женщину — очевидно, жену Станислава Ивановича. Она нервно вскакивает с места, и за секунду до того, как дверь отрезает меня от супружеской пары, я успеваю заметить ее искаженное гневом лицо.

Коридор по-прежнему пуст. Только у восьмого купе продолжают стоять понятые. Где мне искать этого самого Эриха? Проводника не видно, и разыскивать его нет времени. Придется еще раз потревожить Станислава Ивановича, хотя и рискую, судя по всему, стать свидетелем бурной семейной сцены.

Я стучу в дверь, отодвигаю ее и слышу обрывок фразы:

— …Ты хуже убийцы!..

Сильно сказано.

Они растерянно смотрят на меня. Жохов поднимается с полки, куда успел забраться с ногами. Голос его срывается на дискант, а руки непроизвольно взмывают вверх:

— По какому праву вы врываетесь?! Кто вам позволил? Стучать надо…

— Простите, я стучал. — Совесть моя чиста, это соответствует действительности. — Станислав Иванович, вы сказали, что Эрих у Тенгиза. Я забыл уточнить, в каком это купе?

— В четвертом. — Он в упор смотрит на меня, и, даже отвернувшись, я все еще чувствую его неприязненный взгляд, направленный мне в затылок.

Поезд стоит на станции уже лишних полторы минуты. Диспетчер обещал десять, максимум пятнадцать, и ни секундой больше. Его можно понять — у нас разные ведомства…

В четвертом купе навстречу мне поднимается рослый молодой человек. Отгороженный его широкими плечами, я не сразу различаю лежащего на полке второго пассажира, который дает знать о своем присутствии голосом с характерным южным акцентом:

— Заходи, дорогой. Заходи, пожалуйста.

— Спасибо. — Я обращаюсь к молодому человеку: — Вы — Эрих?

— Да, Эрих Янкунс, — отвечает он, возвращаясь на свое место. — Если нужен документ…

— Пока не надо…

В купе полумрак, пропитанный табачным дымом и едва уловимым ароматом цитрусовых. На столике — пепельница, переполненная окурками. В руке Янкунса дымит сигарета.

— Извините, — говорит он, проследив за моим взглядом. — Я сильно накурил.

— Ничего. — Я подворачиваю край матраца и присаживаюсь на освободившееся место. — В вашем вагоне умер человек. Что вы можете сказать о случившемся?

— Нехорошо получилось, — вступает в разговор второй пассажир. Это, как я понимаю, и есть Тенгиз. — Человека дома ждут, встречать будут, а он… Нехорошо!

Справедливое замечание, но времени на эмоции у меня не осталось, и я снова обращаюсь к Янкунсу:

— Есть сведения, что первым труп обнаружили вы. Так ли это?

— Наверно, так.

— Наверно? Как это произошло, расскажите.

— Я спал. Около одиннадцати часов проснулся от шума. На полу увидел Виталия Рубина, соседа по купе. Встал посмотреть, что с ним. В это время вошел пассажир из седьмого купе.

— Жохов?

— Да. Так, кажется, его фамилия.

— Что за шум вы слышали?

— Как это? — удивляется Янкунс. — Виталий упал с верхней полки. От этого я и проснулся.

— В купе, кроме вас, никого не было?

— Да, мы вдвоем занимали восьмое купе.

— Вы знали своего соседа раньше?

— Нет. Познакомились в поезде.

— Когда обнаружили его лежащим на полу, он был еще жив?

Эрих отвечает, тщательно подбирая слова, словно боясь что-нибудь спутать. Возможно, это связано с нетвердым знанием языка, а возможно, причина совсем другая.

— Когда я проснулся, в купе было темно. На полу кто-то лежал. Я нагнулся, но ничего не успел рассмотреть. Открылась дверь. Вошел Жохов. Стал кричать. Собрались пассажиры. Только тогда мы увидели, что этот человек мертв.

— После случившегося вы перенесли свои вещи сюда?

— Да, я перешел на свободное место.

— До какой станции едете?

— Мне выходить на конечной. Завтра днем.

— Хорошо. Оставайтесь здесь…

Я не без облегчения покидаю сильно прокуренное купе.

В коридоре меня встречает Волобуев.

— Ну как у тебя, розыск? С уловом?

— Пока ничего определенного, — уклончиво отвечаю я.

— На вот, почитай, — он протягивает мне протокол осмотра. — Эксперт еще там, не закончил, просил подождать. Внутри духотища — не продохнуть.

Мы пропускаем мимо себя понятых, фотографа, криминалиста и возвращаемся к восьмому купе. Стоя у двери, я осматриваю то, что теперь официально называется местом происшествия, читаю протокол. Он составлен подробно и тщательно, как всегда, когда дело ведет Юрий Сергеевич.

Слева на полке, застеленной для сна, я вижу чемодан с откинутой крышкой. В нем беспорядочной кучей свалено мужское белье и одежда со свежими бурыми пятнами. Такие же, еще не успевшие высохнуть пятна на наволочке и простыне. Рядом с чемоданом — небрежно брошенный пиджак, из которого в ходе осмотра извлечены документы, принадлежавшие умершему. Из них следует, что фамилия его — Рубин, звали Виталий Федорович. Родился 10 сентября 1939 года, уроженец города Свердловска, русский, не женат, судим в 1965 году за хищение государственного имущества, наказание отбыл, с последнего места жительства выписан три месяца назад.

Этим информация о покойном исчерпывается.

Судебно-медицинский эксперт продолжает осматривать перенесенный на правую нижнюю полку труп. На полу толстой меловой чертой обведен контур тела. Поза нарушила его пропорции, и кажется, что этот след оставил уродливый карлик с короткими кривыми ногами.

Еще раз перечитываю протокол осмотра.

На вещах Рубина, на двери, столике и полках следов, пригодных к обработке и идентификации, не обнаружено. Дверные ручки полны смазанных отпечатков пальцев, поверхность пола затоптана десятками пар ног.

Я возвращаю протокол Волобуеву. Бумагу, которую он, подписав, передает мне, можно и не читать, я уже понял, что теплые носки и телевизор переносятся до лучших времен. Сегодняшнюю ночь мне придется провести здесь, в вагоне.

— Юрий Сергеевич, позвони жене, — прошу я. — Прямо из отдела.

— Конечно. Езжай спокойно, я ей все объясню, — обещает он.

В коридор, надевая на ходу плащ, выходит эксперт.

— Пошли, пошли, товарищи, — торопит Волобуев. — До отправления четыре минуты.

Мы покидаем вагон и вместе с экспертом идем вдоль состава.

— Что скажете, Геннадий Борисович? — спрашивает Волобуев. Зная щепетильность эксперта, он задает вопрос мягко, без присущей ему напористости.

— Итоги подводить рано. — Эксперт поддерживает воротник плаща у горла, бережется от сырого осеннего ветра. — Кое-что можно сказать уже сейчас, но при условии, что мое предварительное мнение будет использовано только в оперативных целях…

Наше молчание принимается им за полное согласие.

— Смерть наступила больше часа назад, а точнее — около двадцати двух часов. Не позже. Возможно, даже чуть раньше, в пределах, скажем, пяти — десяти минут. Причина — непроникающее ранение в височной области. Нанесено тупым предметом. Рассечен кожный покров на затылке, кровь оттуда…

Геннадий Борисович сверхосторожен в оценках и выводах, но тем надежней полученные от него сведения.

— Скажите, а могли образоваться такие повреждения при падении с верхней полки? — спрашиваю я, но в этот момент из вагона выносят носилки с трупом.

Эксперт ждет, пока санитары установят их на тележку, а я тем временем замечаю, как занавески на нескольких окнах вагона раздвигаются. За стеклами видны размытые белые пятна — лица пассажиров. Наконец тележка отъезжает, и я повторяю свой вопрос. В ответ эксперт демонстрирует свои способности по части дипломатии.

— В данном случае утверждать это я бы не стал, но и полностью исключить такую возможность было бы ошибкой.

Мне приходится менять тактику:

— По показаниям свидетелей, смерть наступила от падения с верхней полки в двадцать три часа. Из ваших же слов получается, что на час раньше.

— Хотите сказать, что с полки в одиннадцать часов упал уже труп? Едва ли такое возможно.

— Почему? Это очень важно.

— Дело в том, что под труп натекло много крови. Такое количество могло излиться только сразу после падения, а смерть наступила в десять. Повторяю, в десять, а не в одиннадцать. Ошибка в шестьдесят минут исключена. Если он и упал, как утверждают ваши свидетели, то только в двадцать два часа.

— Как быстро наступила смерть?

— Мгновенно, — не задумываясь, отвечает эксперт.

— А кровь на вещах?

Я понимаю, что сморозил глупость и что Геннадий Борисович не замедлит этим воспользоваться.

— А это, извините, уже в вашей компетенции, — ехидно щурится он. — По-моему, ясно, что человек, получивший смертельную рану, за которой последовала мгновенная смерть, не может копаться в собственном чемодане. Или у вас другое мнение?

Я признаю свое полное поражение.

— На сегодня, к сожалению, все. — Он разводит руками. — Добавить мне нечего. Остальное завтра — после вскрытия.

Последние его слова перекрывает дребезжащий удар гонга, за которым следует объявление об отправлении поезда. Пассажиров просят занять свои места. «Будьте внимательны и осторожны», — советует диктор. «Постараюсь», — мысленно отвечаю ему я.

— Ну, с богом, — говорит Волобуев и пожимает мне руку.

Я хочу напомнить о звонке домой, но он уже подталкивает, обещает, что будет поддерживать связь по поездному радио.

Состав плавно трогается.

Вместе с сержантом из дорожного отдела милиции мы прыгаем на подножку пятого вагона.

Гаврилыч — проводник пятого вагона — сидит напротив меня и разливает свежезаваренный чай. Темно-янтарная жидкость заполняет тонкостенные стаканы, ее верхняя кромка покачивается в такт движению поезда, превращается поочередно то в правильную окружность, то в эллипс: окружность — эллипс, окружность — эллипс…

Мы молчим уже несколько минут. Мне необходимо собраться с мыслями и привести в систему противоречивые данные, которые успел собрать за время стоянки.

Итак, первое: смерть Виталия Рубина наступила не позже двадцати двух часов. Это установлено.

Второе: труп обнаружен в двадцать три часа, то есть спустя час после смерти Рубина. Обнаружили его двое с разницей, по их словам, в пределах минуты. Возможно, часы Янкунса отстают? На целый час? Но даже если это действительно так, часы Жохова не могут отставать тоже ровно на один час. Да и сообщение о случившемся поступило в милицию сразу после одиннадцати.

Третье: смерть наступила мгновенно. Однако на вещах Рубина, на подушке, простыне и наволочке — следы крови.

Четвертое обстоятельство: и Жохов, и Янкунс, обнаружившие труп, утверждают, что непосредственно перед этим слышали шум. Эта версия не выдерживает критики: кровь на полу под трупом свидетельствует, что покойник лежал там с двадцати двух часов.

Но если Рубин не падал с полки в двадцать три часа, то какой шум могли слышать Янкунс и Жохов?

Если Станислав Иванович ослышался — зачем тогда он заходил в восьмое купе? В то же время, если Янкунс в самом деле спал, то почему он не проснулся в десять, почему не дал знать о случившемся несчастье?

И главное: кто рылся в чемодане и постели погибшего? Что там искали? Из протокола осмотра видно, что ничего особенного, заслуживающего внимания среди вещей покойного нет. Может, потому и нет, что кто-то успел взять?

Как всегда, любое дело начинается с вопросов. Они кажутся сложными, неразрешимыми. Правда, в конечном счете ответы, как правило, найти удается, но в том-то и особенность, что гарантий нет никогда, каждый раз начинаешь с ноля: ждет ли тебя удача или ты потерпишь сокрушительное фиаско — этого не знает никто, в том числе и ты сам…

Проводник достает горсть пакетиков с сахаром. Я вскрываю один из них, опускаю в стакан два белоснежных кирпичика и жду, когда они растворятся и осядут на дно, — пить чай, не размешивая сахара, научил меня один знакомый медик: никакого вреда и полная иллюзия, что ни в чем себе не отказываешь.

— Гаврилыч, — спрашиваю я, отхлебывая обжигающую пахучую жидкость, — а правду говорят, что вы в заварку соду добавляете? Для цвета.

— Ежели кто экономит, так и добавляет, — философски отвечает Гаврилыч, — особенно в общем вагоне. — И уточняет: — Не сомневайтесь, я вам хороший заварил — «Бодрость» называется. В Москве для себя покупаю.

— Ну, спасибо. А что так мало пассажиров в вагоне?

— Так ведь южное направление. Да и октябрь уже на излете, — охотно объясняет он. — Это летом вся страна на колесах. Студенты, школьники, детишки с родителями. Солидная публика — та в сентябре отзагоралась, ну, может, октябрь чуть зацепила. А теперь вот почти порожняком гоняем — последних с курортов развозим. Так, середняк в основном, неудачники. Большому начальству поздно, а крестьянству рановато вроде, те зимой в основном.

Любопытные наблюдения, но пора переходить к делу.

— А что, все ваши пассажиры сели на одной станции?

— Да, как сели вместе, так и едут: от конечной до конечной. Если интересуетесь, билетики могу показать.

Он вытаскивает из ящика раскладную парусиновую сумку с множеством маленьких карманчиков и отдает ее мне. Я поочередно рассматриваю прямоугольники билетов, потом возвращаю в сумку. Все сходится.

— Постарайтесь вспомнить, что происходило в вагоне с девяти до одиннадцати часов.

Общительный и контактный Гаврилыч как-то сразу скучнеет, теряет интерес к разговору:

— А ничего особенного не происходило. Кто чай пил, кто спал, кто что…

— Так и запишем в протокол? — спрашиваю я.

— Протокол, протокол, — бурчит он, — чуть чего — сразу протокол. Я и так расскажу, скрывать мне нечего… Видно, скучно им было, пассажирам-то. Так они карты затеяли. Сели играть. Не положено, конечно. Азартные игры. Я им замечание сделал раз-другой, а им как с гуся вода.

— Ну вот, а говорите, ничего. Кто же играл в карты?

— Да все и играли.

— А где?

— В восьмом купе. До девяти резались. Ну да, до девяти, а потом разошлись.

— Виталий Рубин тоже играл?

— Это который того?.. — Проводник хмыкает: — А как же. Без него не обошлось. И парень этот, как его? Эрих, сосед, тоже, значит, там был. И грузин из четвертого, и муж дамочки из седьмого — фамилии, извините, не знаю — лысый такой.

— Жохов?

— Во-во, Жохов. Они вместе с Эрихом и пассажиром из пятого купе после карт в ресторан пошли ужинать.

— А остальные?

— Остальные по местам своим разошлись, куда ж тут еще денешься. У нас ведь не погуляешь, тесно.

— И когда эти трое вернулись из ресторана?

— Поздненько. — Гаврилыч пожевал губами, вспоминая. — Около одиннадцати. Как раз перед тем, как бедолагу этого, Рубина, значит, обнаружили.

— Давайте посчитаем, кто оставался в вагоне с девяти до одиннадцати, — предлагаю я и начинаю перечислять: — Рубин Виталий — раз, Тенгиз из четвертого купе — два. Кто еще?

— Жена этого лысого, — подсказывает Гаврилыч.

— Жохова — три. Еще?

— Ну и Родион. Вообще-то билет у него в седьмое купе был, с Жоховыми то есть, но он с самого начала попросил меня перевести его в свободное: неудобно, мол, с супругами, зачем мешать. А мне что — жалко? Если есть свободные места, я не против, пожалуйста. Открыл ему второе купе, постель выдал, там он и лег.

— Давайте-ка еще разок, что-то я совсем запутался. Значит, во втором купе едет Родион. В четвертом Тенгиз. В пятом кто?

— Не знаю, как его кличут. Тихий такой. Он в ресторан вместе с лысым и Эрихом ушел. В девять.

— Так, дальше. В седьмом — муж и жена Жоховы, — продолжаю я. — В восьмом — Эрих и Рубин. Правильно?

— Правильно. Больше никого. Посторонних в вагоне с самого отправления не было, только свои.

Я допиваю остатки чая и прошу проводника позвать ко мне Эриха Янкунса.

После разговора с Гаврилычем я окончательно убедился, что этот человек говорил мне неправду. Во всяком случае, не всю правду…

В дверном проеме появляется Эрих.

Некоторое время мы молча смотрим друг на друга. Проносящаяся за окном цепочка огней отбрасывает на его фигуру резкие блики света, и, будь у меня фантазия побогаче, я назвал бы эту немую сцену зловещей… Его лицо трудно назвать красивым: узкий лоб, прямой крупный нос, капризно сжатые губы. Ему не больше тридцати — тридцати трех. Чисто выбрит, аккуратно подстрижен. Я не большой физиономист, но о таких людях почти безошибочно можно сказать, что они скрытны, самолюбивы, обидчивы и легко ранимы.

Однако молчание затянулось, и я приглашаю его войти.

— Проходите, Эрих, садитесь. — «Электроника» на моей руке показывает семь минут первого. Начались новые сутки. — Расскажите, пожалуйста, чем вы занимались между девятью и одиннадцатью часами.

— Спал, как все нормальные люди, — отвечает он с вызовом, давая понять, что беседа в столь поздний час не доставляет ему удовольствия.

Что ж, мне тоже.

— Если я вас правильно понял, вы легли в девять и спали все это время?

— Не совсем так.

— Уточните.

— До девяти мы играли в преферанс. Вас это тоже интересует? Могу рассказать о ходе игры.

— Пока в этом нет необходимости, — говорю я и, чтобы он не обольщался, повторяю: — Пока нет. Когда вы сели за карты?

Кажется, он сообразил, что от него требуется.

— Хорошо, я скажу. Сели мы в шесть. Играл Тенгиз, вы его видели. Играл еще Лисневский…

— Как зовут Лисневского, не знаете?

— Как будто Родион, но я не уверен.

— Продолжайте.

— Играл Виталий Рубин и я. В начале десятого закончили. Я вместе с Квасковым…

— Кто такой Квасков? — вновь перебиваю я.

— Он из пятого купе.

— Так. И что же вы сделали вместе с Квасковым?

— Пошли в вагон-ресторан поужинать. Вместе с нами пошел Жохов. Около десяти я ушел и лег спать. Остальное вы знаете: услышал шум, проснулся, увидел на полу Рубина.

— Когда вы вернулись из ресторана, он был еще жив?

Задавая вопрос, я не рассчитывал застать собеседника врасплох, однако это случилось. Он опустил голову, пробормотал что-то на незнакомом мне языке, потом неуверенно, запинаясь, ответил:

— Я не знаю… то есть я не знаю, жив он был или нет…

— Он лежал неподвижно?

— Не знаю.

— Но он находился в купе?

— Там было темно.

— А свет? Вы что, не включали свет?

Он отрицательно мотнул головой.

— Стало быть, вы хотите сказать, что после возвращения из вагона-ресторана вы не видели Рубина?

— Я думал, что он спит на верхней полке.

Очень оригинально: пассажир раскладывает постель на нижней полке, а спать ложится на голой верхней!

Но самое интересное другое: Рубин в это время был уже мертв. Выходит, Эрих перешагнул через труп и лег спать?!

Конечно, можно уличить Янкунса во лжи, можно зажать в угол вопросами, апеллировать к совести, но я чувствую, что есть что-то, что в данный момент сильнее любых моих доводов, сильнее его самого, и что прояви я настойчивость, он окончательно замкнется, а мне надо выудить из него еще очень многое.

— Ладно, — поразмыслив, сдаюсь я, — а вы не допускаете, что Рубин просто вышел из купе? Вышел, а потом, когда вы уже заснули, вернулся.

— Я думал, что он спит на верхней полке, — повторяет Эрих и отводит свои голубые с примесью серого глаза, похожие сейчас на холодные скользкие льдинки.

— Вы быстро заснули?

— Сразу.

— Получается, что могли не услышать, если кто-то входил в купе в этот промежуток времени?

— Я спал крепко.

Делаю паузу, чтобы осмыслить услышанное, а может, чтобы дать ему еще один шанс сказать правду. Но Янкунс этим шансом не пользуется — молчит.

— Итак, вы проснулись от шума?

— Да, от шума, — подтверждает он и тут же поправляет себя, в точности повторяя интонации Жохова: — В общем, были какие-то звуки… Но я не утверждаю… Как это сказать по-русски? Может, мне привиделось… да-да, привиделось во сне…

Сказав это, Эрих вымученно улыбается и, желая придать своим словам больше убедительности, добавляет:

— Жохов ведь тоже слышал шум. Я и подумал…

— Так вы слышали или подумали, что слышали? — пытаюсь шутить я, но ирония на него не действует.

— Не знаю, скорее всего, не слышал…

В наступившей тишине я слышу какой-то посторонний звук. Уж мне-то он точно не «привиделся». Быстро подхожу к двери, резко ее открываю и вижу метнувшегося в сторону проводника. Подслушивал!

Я подзываю его к себе. Гаврилыч неохотно, виновато понурясь, приближается и останавливается в двух шагах.

— У вас есть ключ от тамбура?

— Есть.

— Закройте двери между вагонами. Ключ отдайте сержанту и оставайтесь с ним до моего особого распоряжения. Ясно?

Он поспешно кивает и исчезает за дверью, а я возвращаюсь к Янкунсу.

— Эрих, почему вы ушли из ресторана раньше, чем остальные?

— Меня не устраивала компания.

— Кто именно? Жохов или Квасков?

— Оба. Жохов выпил много пива и вел себя несносно. А Квасков молчал, будто немой.

— А в чем конкретно выражалось несносное поведение Станислава Ивановича?

— Ну, не знаю… Просто неприятный человек. Жалобы, какие-то угрозы…

— А если еще конкретней?

Янкунс внимательно смотрит на меня, точно взвешивая, стоит ли посвящать меня в свою тайну. Потом, решившись, говорит быстро, заметно волнуясь:

— Вы — сыщик. Вы должны хорошенько в этом разобраться. — В спешке он пропускает предлоги, но все так же тщательно подбирает слова: — Это очень темная история. Я не хочу наговаривать напрасно. Жохов угрожал подраться Виталием. Он очень ревнивый. Как Отелло.

— У него что же, были основания ревновать?

И снова реакция моего собеседника заставляет подозревать, что он не готов к ответу. Одно из двух: или он ведет сверхтонкую игру, смысла которой я пока не понимаю, или проговорился и теперь постарается увести разговор в сторону.

— Наверно, были, — наконец решается сказать он, и у меня возникает ощущение, что в этот момент он кого-то предал. — Когда мы играли преферанс, — продолжает Эрих, — Рубин выходил из купе. А в ресторане Жохов сказал нам, что потом нашел у жены зажигалку Виталия. Вы не сомневайтесь. Это чистая правда.

Последние слова косвенно подтверждают то, в чем я успел убедиться раньше: у Янкунса две правды — чистая и нечистая. И та, что нечистая, — самое настоящее вранье.

— Вы не помните, на какое приблизительно время Рубин выходил из купе во время игры в карты?

— Всего на несколько минут.

— Какие именно угрозы высказывал Жохов?

— Он ругался, угрожал, сказал, что разделается с «этим щенком»…

Я чувствую, что продолжать разговор бессмысленно: любой мой вопрос будет теперь работать на уже определившуюся версию — версию, которую подбросил мне Янкунс, а ее сильные и слабые стороны еще предстоит проверить.

Я отпускаю Эриха и выхожу следом за ним.

Вижу, как переглядывается он со стоящим в проходе проводником. Гаврилыч, словно его застали на месте преступления, смущается, делает вид, что рассматривает расписание движения поездов, висящее на стене вагона. Когда я прохожу мимо, он втягивает живот и пропускает меня в тамбур.

— Возвращайтесь к себе, — говорю я ему.

Веснушчатый сержант вскакивает с откидного сиденья и вопросительно смотрит на меня.

Я сижу на откидном сиденье. Мне есть о чем подумать.

Проводник подслушивал наш разговор. Даже если допустить, что это простое любопытство, то взгляды, которыми они обменялись с Эрихом, на любопытство не спишешь. Такие взгляды иногда говорят больше слов, тем более если это слова Янкунса.

Какая связь может существовать между ним и проводником? В том, что их что-то связывает, я почти не сомневаюсь. Но что?

Я думаю об этом и тогда, когда объясняю сержанту задачу: глядеть в оба и ни под каким предлогом без моего ведома не выпускать пассажиров из вагона.

В окнах по обе стороны отражается внутренность тамбура, наши с сержантом лица. За толстыми двойными стеклами, покрытыми с внешней стороны дрожащими каплями дождя, темно. Изредка сквозь густую мглу проглядывают мутные, едва различимые просветы между деревьями, но они проносятся так быстро, что кажется, будто состав несется между двумя высокими глухими стенами по бесконечному черному тоннелю. Мрачноватая картина, что говорить, но и положение отнюдь не блестящее, это тоже надо признать.

Ритмичный стук колес напоминает о времени. Его крайне мало — каждая минута на счету. В нашем распоряжении одна только ночь. Завтра, по прибытии поезда на конечную станцию, пассажиры разойдутся, разъедутся кто куда, и тогда ищи ветра в поле…

«Кто из них? — думаю я. — Кто?!»

Мысли возвращаются к Янкунсу. В его показаниях при всей их сомнительности есть рациональное зерно: Жохов, вернувшись в свое купе после карточной игры, обнаружил у жены зажигалку Рубина. Не бог весть какая улика, но ее оказалось достаточно, чтобы приревновать Виталия, угрожать ему расправой…

Интересно, если бы Эрих подслушал мои мысли, обрадовал бы его ход моих размышлений? Хотел бы я это знать…

На этот раз я стучу гораздо громче и терпеливо ожидаю, когда кто-то отреагирует на мой приход. Дверь седьмого купе отодвигается. Ко мне выходит Жохова — ошибка исключена, она — единственная женщина во всем вагоне.

— Вам мужа? — спрашивает она.

— Нет, я хотел побеседовать с вами, — как можно любезней отвечаю я. — Всего несколько вопросов.

— Я вас слушаю.

— Здесь не совсем удобно. Давайте выйдем.

Она послушно следует за мной в служебное купе.

При нашем появлении проводник демонстрирует свои телепатические способности по части взглядов: без слов понимает меня — выходит, плотно притворив за собой дверь.

Я представляюсь по всей форме, предъявляю свое удостоверение, которое, впрочем, мою собеседницу явно не интересует.

— А теперь назовите ваше имя и отчество, — прошу я.

— Жохова Татьяна Николаевна, — отвечает она сухо.

— Скажите, вы знали раньше пострадавшего из соседнего купе?

— Нет.

— Его фамилия Рубин, имя — Виталий. Может, слышали?

— Нет, я его не знаю, — повторяет она. — Видела мельком при посадке, потом в вагоне, а знакома не была.

Вагон слегка тряхнуло. Доносится короткий гудок, поезд замедляет ход. Мимо проплывает скопище огней, станционные постройки. Состав останавливается, и мы оба смотрим в окно на освещенное прожекторами здание вокзала.

— Татьяна Николаевна, что за история произошла у вас с зажигалкой, расскажите, пожалуйста.

— С зажигалкой? — делает она удивленное лицо, не особенно при этом удивляясь.

— Ну да, с зажигалкой, — я прощаюсь с надеждой на легкую, непринужденную беседу.

— Какая ерунда. Кто вам сказал?

В свою очередь я тоже делаю вид, что не слышал вопроса.

— Не пойму, о чем вы? — настаивает она.

И мне приходится объяснять, хотя сам довольно смутно представляю, о чем идет речь:

— Я говорю о том предмете, который обнаружил ваш супруг после того, как вернулся из восьмого купе. Это было в двадцать один час.

— Ах вот оно что?! — Ее тонкие, оттененные карандашом брови хмурятся. — Эту зажигалку подарила мне приятельница.

В подтексте звучит: «Охота вам заниматься такими мелочами?»

«Неохота, — мысленно отвечаю я, — но что делать, работа».

А вслух спрашиваю:

— Фамилия, имя и отчество приятельницы, ее адрес?

Татьяна Николаевна бросает на меня полный презрения взгляд, прикусывает нижнюю губу. Сейчас она соврет, это точно. «Но если подруги не существует, — думаю я, слегка опережая события, — то кто принес зажигалку в купе? Рубин?»

— Фамилия ее Лаврова, — выдавливает из себя Жохова. — Зовут Надя. Отчества, простите, не знаю. Адреса тоже.

— Из какого она города?

— Кажется, из Ленинграда, но это неточно.

— Она отдыхала вместе с вами?

— Нет, мы отдыхали по путевке, а она — без.

— Опишите ее.

— У меня неважная зрительная память. Ну, она такая… ну, худенькая… — На этом ее фантазия иссякает, взгляд становится беспомощным, просящим.

— Вы можете показать зажигалку?

Жохова отрицательно качает головой:

— Она куда-то пропала.

Только этого не хватало!

— Я все вещи перерыла, — продолжает Татьяна Николаевна. — Она будто сквозь землю провалилась. Даже не знаю, что и думать…

Я тоже. В отличие от мифической подруги, заявление о пропаже выглядит довольно убедительно, во всяком случае, похоже, что моя собеседница искренне расстроена потерей этой вещи.

— Как она выглядела?

— Очень изящная вещица. Из старинных. Корпус из слоновой кости, а сверху серебряный футляр, витой, из стеблей и цветов. Я оставила ее на столике в купе, и вот…

— Скажите, а Станислав Иванович — он что же, не знал о подарке вашей ленинградской приятельницы?

— Я не успела ему сказать. Она подарила зажигалку перед самым отъездом. Муж ее увидел и…

— И на этой почве вы поссорились?

Она небрежным жестом поправляет прическу, и это движение говорит мне о ней больше, чем все, сказанное до сих пор. Ей лет под сорок, и, по-видимому, она страдает той же болезнью, что и супруг, — старается произвести впечатление, с одной лишь разницей: Станислав Иванович хочет выглядеть значительным, а Татьяна Николаевна — моложе и привлекательней. Эффектно и не без кокетства она закидывает ногу на ногу, показывая мне обтянутые узорными колготками колени.

— Итак, между вами произошла ссора?

— Вы, я вижу, хорошо осведомлены? — парирует она.

Скромность украшает человека, но в данном случае я предпочитаю обойтись без украшений:

— Возможно, больше, чем вы думаете.

Она опускает ресницы, чтобы погасить вспыхнувшую во взгляде неприязнь.

— Не понимаю, зачем в таком случае вам я?

— Хочу знать еще больше.

Она морщится, как от зубной боли, но все же отчасти удовлетворяет мое любопытство:

— Мужчины ревнивы, и Станислав Иванович не исключение. — Жохова вздыхает: мол, что делать, приходится терпеть. — Он выпил лишнего, с ним это случается, и когда вернулся… Бог знает что пришло ему в голову. Придрался к зажигалке, стал упрекать меня в неверности. Ему, видите ли, показалось, что эту вещь оставил в нашем купе Рубин — так, кажется, вы его назвали. Станислав Иванович начал фантазировать, будто он, Рубин, приходил ко мне, ну и так далее…

— Скажите, подобные сцены имели место раньше?

— Станислав Иванович, — она упорно называет мужа по имени и отчеству, — ревнив сверх меры, но столь острого объяснения я не припомню. — Татьяна Николаевна меняет наклон головы, и я вижу мелкую сетку морщин у переносицы, искусно скрытую слоем косметики. — Он говорил всякие гадости и вообще… не заставляйте меня повторять этот бред.

— В котором часу ушел из купе ваш муж?

— В начале десятого. Как раз в то время, когда в соседнем купе находился грузин.

— Вы имеете в виду восьмое?

— Да, восьмое.

— Откуда вы знаете, что в купе у Рубина кто-то был?

— Они так ругались, что голоса были слышны через перегородку.

— А почему вы думаете, что вторым был грузин?

— Один из них говорил с сильным акцентом.

— Как долго это продолжалось?

— Несколько минут. Я легла спать и заснула. Проснулась уже около одиннадцати…

Я подвожу итог нашему разговору:

— Значит, между девятью и десятью вечера Виталий Рубин к вам в купе не заходил?

— Нет, — твердо отвечает она.

Поблагодарив Татьяну Николаевну, я еще несколько минут сижу молча, переваривая то, что услышал. Потом выхожу в тамбур.

Поезд трогается с места, медленно набирает скорость.

Гаврилыч уткнулся в стекло входной двери и пристально смотрит на уплывающее в темноту здание вокзала.

Я прошу открыть мне свободное купе.

Мы возвращаемся в вагон и останавливаемся у двери с цифрой три. Щелкает замок. Гаврилыч быстро проходит к столику и резким, сильным движением поднимает оконную раму.

— Вот вам купе — устраивайтесь.

— Позовите ко мне Тенгиза, — прошу я и прибавляю: — Пожалуйста.

— Из четвертого? — уточняет он. — Сей момент.

Через минуту ко мне заходит полный мужчина в майке с мультипликационным волком на груди и в спортивных трикотажных брюках. Его загорелое лицо добродушно, слегка заспано, а губы, растянутые в улыбке, обнажают ослепительно белые зубы. Впрочем, один из них в блестящей золотой коронке.

— Ваша фамилия? — спрашиваю я.

— Зачем, слушай, фамилия? — удивляется он. — Тенгиз меня зовут. Я тебе без фамилии все скажу. Надо будет — всю ночь буду рассказывать…

Я беру протянутый им паспорт. Читаю.

— Скажите, Чаурия, — это его фамилия, — вы ссорились с пассажиром из восьмого купе?

— Виталием, да? — Он грузно опускается на противоположную полку, пожимает плечами, отчего волк на его груди строит мне уморительную гримасу. — Знал, что спросишь. Ругались мы, да, ругались. Как мы могли не ругаться? Играли в карты, понимаешь, а он спекулянтом называет. За что?! Я не вор, свои фрукты везу, не чужие. А он говорит: «Миллион с трудового народа сдирать едешь». Какой миллион?! Какой сдирать?! Своими руками копаю, своими руками ращу, какой, слушай, спекулянт, а?! Я и есть трудовой народ, понимаешь. Два мешка мандаринов везу — у меня справка сельсовета есть. Я честный колхозник! Чаурию каждый знает, он не спекулянт! Сейчас справку покажу…

Мандарины меня не интересуют, поэтому я останавливаю Чаурию, когда он лезет в задний карман за справкой.

— Этот разговор был во время игры?

— Да.

— А что вы делали после?

— Что делал? Ничего не делал. Чай пил.

— В восьмое купе заходили?

Стыдливо потупив взор, Чаурия подтверждает:

— Да, слушай, заходил. А ты бы не зашел?! Объяснить человеку надо? Справку сельсовета показать надо? Дорогой, говорю, зачем обижаешь? Зачем спекулянтом называешь? Я не спекулянт, я колхозник! У меня, говорю, справка есть, свои фрукты везу…

— И чем закончился ваш разговор?

— Извинился, — небрежно отвечает Тенгиз. — Сказал, что неправ был.

— В котором часу это происходило?

— Может, в девять, может, позже. Я ушел от него, а он в седьмое купе пошел.

— К Жоховой?

— Откуда я знаю: к Жоховой, не к Жоховой! Кто такой Жохова? Муж и жена там едут. Родион едет. Виталий зашел туда, а я пошел к себе чай пить. Потом в ресторан пошел — кушать захотел. Пришел оттуда, не успел спать лечь, как закричал кто-то. Выскочил я, а тут такое творится!

— Получается, что после девяти вы Рубина не видели?

— Совсем не видел. Скажу по секрету — нехороший человек Виталий. Со мной ругался, с Родионом ругался. Скандальный человек, не мужчина…

— С Родионом он тоже ссорился?

— А как же! Конечно, ссорился. Когда в карты играли.

— Из-за чего — не знаете?

— Вот этого, дорогой, не знаю.

Больше вопросов у меня нет, и я провожаю Чаурию.

Гаврилыч встречает меня в коридоре и приглашает выпить чаю. В надежде получить заодно и печенье я захожу в служебное купе и устраиваюсь на застеленной матрацем полке.

Только теперь я чувствую, как устали глаза от тусклого вагонного освещения, как хочется спать, а конца все еще не видно.

— Вы уж покрепче заварите, — прошу я. — И печенье, если можно. Утром рассчитаемся за все сразу.

— Обижаете, какие счеты.

Он неуклюже двигается в тесном купе. На столе появляется стакан в традиционном эмпээсовском подстаканнике и пачка печенья «Привет». Я делаю большой глоток и застываю с открытым ртом — обжегся. Перестарался Гаврилыч, но, что ни делается, все к лучшему: сон как рукой снимает. У меня назревает вопрос, и я задаю его в оплату за оказанное мне гостеприимство:

— Вчера вечером вы разносили чай по купе?

— Разносил, — отвечает проводник.

Я молчу, надеясь на его догадливость, и он не обманывает моих ожиданий, начинает рассказывать сам.

— Как положено. В половине десятого. Родиону подал во второе купе — я вам уже говорил, он хотел спать отдельно. Грузину принес в четвертое. Зашел в восьмое, оставил там два стакана. В седьмое тоже заходил. Там была дамочка — жена лысого гражданина — и этот, пострадавший.

— Рубин? — переспрашиваю я как можно равнодушней, чтобы не спугнуть удачу.

— Он самый.

— И что они делали?

— Что делали? — Гаврилыч морщит лоб. — Да ничего. Сидели. Я поставил чай и ушел. Сколько он там оставался — не знаю. Когда я стаканы собирал, его уже там не было.

— А когда вы собирали стаканы?

— Вроде десять уже было.

Вот оно! В десять Рубин был уже мертв.

— Расскажите, кто и где находился в это время, — прошу я, не меняя тона.

— Грузина в купе уже не было, стакан стоял пустой, и я его забрал. В седьмом дамочка была одна, а восьмое было закрыто. Я постучал — не отвечают. Ну, думаю, завтра и стакан заберу и за чай получу. Вот, стало быть, и получил.

— А Родион из второго купе где находился?

— Чай выпил и ко мне пришел. Скучно, видно, стало, не спится человеку. Я пошел стаканы собирать, и он со мной за компанию. Потом посидели с ним минут пяток, еще чайку выпили, и он спать отправился…

Дверь открывает худощавый, неопределенного возраста мужчина. Ему можно дать и сорок и все шестьдесят: гладко зачесанные назад волосы подозрительно черного цвета — вероятно, крашеные, — щеки гладкие, розовые, но на лбу и в углах рта глубокие, словно шрамы, морщины.

Несмотря на поздний час, его костюм в полном порядке. Пестрый галстук, жилетка, видавший виды, но чистый пиджак, и даже краешек платка из кармана выглядывает.

— Лисневский Родион, — представляется мужчина. Вместо «р» он произносит мягкое «в», отчего получается забавное «Водион».

— А отчество? — спрашиваю я.

— Не слишком ли официально для заполуночной беседы? А впрочем — Романович.

Знаменательное совпадение!

— Вы, наверно, по поводу несчастного случая? — продолжает он.

Я киваю и задаю ставший традиционным вопрос:

— Меня интересует, чем вы занимались между девятью и одиннадцатью вечера.

Он улыбается и вытаскивает из кармана пиджака портсигар из слоновой кости, покрытый тонкой серебряной вязью.

Про себя отмечаю, что в таком портсигаре пристало держать дорогие сигареты, может быть, даже сигары, но уж никак не «Астру», которой угощает меня хозяин этой шикарной вещицы.

— Вы спрашиваете, чем я занимался? Чем обычно занимаются мужчины, дабы скоротать свободный вечер? — «Вечер» он произносит без последнего «р», зато «скоротать» звучит интригующим «сквотать». — Играл в преф, побаловался чайком, потом баиньки. Сами понимаете, в пути выбор развлечений невелик.

Лисневский щелкает портсигаром и прячет его в карман.

— Меня интересуют подробности.

— Какие подробности?

— Всякие. В частности, ваша ссора с пострадавшим.

— Ага, — говорит Лисневский.

И с этого момента наши едва зародившиеся отношения вступают в новую фазу. На смену светской улыбке, как и следовало ожидать, приходит легкое раздражение. Он вытаскивает огромные часы-луковицу, недвусмысленно смотрит на ажурные стрелки, намекая на время.

— Пусть это вас не смущает, — говорю я. — В экстренных случаях мы имеем право беспокоить свидетелей в ночное время.

— Да-да. — «Водион» рассеянно смотрит куда-то поверх моей головы, скорей всего на свое собственное отражение в зеркале. — Случай, безусловно, экстренный…

— Итак, Родин Романович?

— Вас, наверно, смущает совпадение имен? — делает он следующую попытку уйти от вопроса. — Просто покойный родитель чрезмерно увлекался Федором Михайловичем…

— Родион Романович, меня интересует, при каких обстоятельствах произошла ваша ссора с Виталием Рубиным.

— С усопшим? — уточняет Лисневский и чешет висок длинным ногтем указательного пальца. — Собственно, ссора ли это? Он действительно вел себя вызывающе. Оскорбил Тенгиза, назвал меня мошенником, но, согласитесь, не вызывать же мне его на дуэль, а драться по такому поводу интеллигентному человеку просто глупо. К тому же мы с ним в разных весовых категориях.

— Так и не выяснили отношений?

— После игры я его не видел. Вас, кажется, интересует именно это? — Лисневский поправил узел галстука, хотя необходимости в этом не было. — В девять я вернулся к себе в купе. Там застал семейную сцену. Я, признаться, не любитель острых ощущений, поэтому попросил проводника перевести меня в свободное купе, что он и сделал. Милейший человек. Далее: я перешел во второе купе, побаловался чайком и лег спать.

— В котором часу баловались?

— Увы, не засек. — Он разводит руками. — Не имею привычки.

— Когда проводник убирал стаканы, вы уже спали?

— Ах да, совсем упустил. После чая я решил совершить нечто вроде вечернего моциона. Зашел к проводнику, поболтал с ним, так сказать, на вольные темы, а уж потом пошел к себе.

— Рубина, конечно, не видели?

— Только мельком. — Лисневский изящным щелчком сбивает невидимую пылинку с лацкана пиджака. — Он направлялся к себе, но, откровенно говоря, у меня не было ни малейшего желания общаться с этим типом.

— Кто, кроме вас, играл в карты?

— Рубин, Эрих и Тенгиз.

— А кто присутствовал при этом?

— Квасков и мой сосед Жохов.

— В каком купе едет Квасков?

— Володя? В пятом.

— Скажите, Родион Романович, почему вы не пошли вместе со всеми в ресторан?

— Я, знаете ли, поиздержался за время отпуска. В настоящее время, что называется, стеснен в средствах.

— Понятно. Ну а в период между десятью и одиннадцатью никуда из купе не отлучались?

— Спал, как сурок. — Он натянуто улыбается, но тут же улыбка сбегает с его лица, и, подавшись вперед, он проникновенно заглядывает мне в глаза: — Я вас очень прошу, бога ради, не вмешивайте вы меня в эту историю. Поверьте, что я не имею к ней ни малейшего отношения.

— А кто имеет? — спрашиваю я тем же тоном. — Может, подскажете? Время-то позднее.

Он выпрямляется, и мы некоторое время слушаем перестук колес, думая каждый о своем.

Когда я выхожу, на щеках «Водиона Вомановича» горит яркий румянец.

Мои попытки сдвинуть с места оконную раму ни к чему не приводят. А жаль — глоток свежего воздуха мне бы не помешал. Выхожу в коридор и стучу в пятое купе.

— Квасков? — спрашиваю у заспанного мужчины, появившегося на пороге.

— Так точно, — отвечает он, массируя веки пальцами. — Владимир Квасков.

— Разрешите войти?

— Конечно, — он пропускает меня к себе в купе.

Постель смята — хоть один человек в вагоне спал спокойно. На откидном столике стоит початая бутылка боржоми.

— Где брали? — спрашиваю у Кваскова.

— В ресторане. Хотите?

— Не откажусь.

Я наполняю стакан и жду, пока в нем прекратится извержение пузырьков.

— Вы догадываетесь, по какому я поводу?

— Догадываюсь, — отвечает он.

— Расскажите, чем вы занимались между девятью и одиннадцатью часами вчера вечером.

— Одну минуту, дайте припомнить. Значит, так: до девяти смотрел, как в восьмом купе играли в преферанс. Пошел в ресторан ужинать. Сидел один. Минут через десять пришли соседи по вагону: Станислав Иванович и этот, что из Прибалтики.

— Эрих?

— Не знаю, кажется, Эрих. Он посидел с полчаса и ушел, а мы остались. Так… Постойте, около десяти в ресторан пришел еще один. Тенгиз из четвертого купе, но он сел отдельно. В одиннадцать мы со Станиславом Ивановичем вернулись в вагон. Не успел я раздеться, как услышал крики. Вышел узнать, что случилось. Оказывается, мужчина из восьмого купе разбился.

— Не помните, с кем он ссорился во время игры?

— Ну, поругался с Тенгизом и с тем… пижоном.

— Лисневским?

— Да, с ним. Назвал его мошенником — не знаю почему. Я ведь за игрой не очень-то следил, сидел так, за компанию, от скуки. А с Тенгизом он сцепился из-за мандаринов, которые тот везет с собой.

— Вы долгое время находились в ресторане со Станиславом Ивановичем. О чем говорили?

— Это целая история. — Квасков показывает на бутылку: — Будете еще?

— Спасибо, — отказываюсь я.

Он делает несколько глотков прямо из горлышка.

— Значит, так. Станислав Иванович нашел у себя в купе зажигалку, вроде бы не свою, а этого… Рубина. Ну, закатил жене скандал, заподозрил, что, пока его не было, Рубин заходил к его жене. В ресторане только об этом и говорил. Обещал расправиться с ним, жене своей угрожал и всем на свете. Мне, знаете, даже надоедать стало, тем более что он солидно под градусом был, пива набрался, а пьяный человек, сами понимаете…

— Почему же вы не ушли, как Эрих, например?

— В том-то и дело. Он ведь попросил меня удержать Станислава Ивановича в ресторане как можно дольше.

— Кто, Эрих?

— Да.

— А чем он это объяснил?

— Сказал, что нехорошо получится, если Станислав Иванович в таком состоянии вернется в вагон. Начнет, дескать, приставать к пассажирам, скандалить…

На короткий промежуток времени я перестаю слышать Кваскова. Все, что касается Янкунса, вдруг выстраивается в одну логическую цепь. Оказывается, в ресторан пошли не втроем, а сначала Квасков, а уж за ними Эрих с Жоховым. Следовательно, Эрих привел Станислава Ивановича, Эрих оставил его на попечение Кваскова, Эрих попросил, чтобы тот задержал Жохова как можно дольше. Очень любопытно!

— Вы знали Рубина раньше?

— Вроде нет.

— А других пассажиров?

— Тоже.

— Станислав Иванович не показывал вам зажигалку: ту, что нашел у себя в купе?

— Нет, не показывал, но я видел ее во время игры. Она лежала на чемодане, и все, кто там был, прикуривали от нее.

— Это была зажигалка Рубина?

— Откуда же я знаю, чья она. Может, и его, но пользовались ею все курящие.

— Вы выходили из ресторана между десятью и одиннадцатью?

— Да, на пару минут. Вместе со Станиславом Ивановичем. Он, я уже говорил, был сильно пьян, и я отвел его в туалет.

Я желаю Кваскову спокойной ночи и выхожу в тамбур.

Сержант — его зовут Сережа — ни о чем меня не спрашивает, но я вижу, что ему не терпится узнать, продвинулся ли я за полтора часа непрерывных поисков.

Что ж, можно и рассказать.

— Попробуй-ка решить такую задачку, — начинаю я, предварительно убедившись, что за дверью нет любознательного Гаврилыча. На всякий случай я оставляю ее открытой. — Возвращаются из отпусков семь человек. Друг с другом незнакомы, но в пути завязываются какие-то отношения: разговоры, мелкие ссоры, карты, ужин в ресторане. И вдруг одного из них находят мертвым.

— Я читал этот детектив, — прерывает меня сержант. — В Англии дело было.

— Да ну?! И ты, значит, решил, что в поездах убивают только англичане?

— Да нет, — смущается он.

— Ладно, слушай дальше, — продолжаю я. — Смерть наступила от раны, нанесенной тупым предметом в висок. В десять вечера. Установлено, что в вещах убитого кто-то рылся. Таковы факты. Теперь о пассажирах. Заметь, Сережа, ни одного англичанина, все наши. В четвертом купе…

О том, кто едет в четвертом купе, я сказать не успел.

В вагоне раздается душераздирающий женский крик.

Мы выскакиваем в коридор и бежим к седьмому купе, у которого стоит Жохов. Его белое, цвета алебастра, лицо выражает крайнюю степень испуга. Увидев меня, он делает шаг назад и шепчет едва слышно:

— Я убил человека…

На полу, охватив голову руками, неподвижно лежит Родион Романович Лисневский.

Я нагибаюсь, переворачиваю его на спину и вижу, как из его ладони выскальзывает инкрустированная серебром зажигалка.

Веки Лисневского вздрагивают. Он приоткрывает глаза, силится что-то сказать, но ему это не удается. Из уголка рта выкатывается тонкая струйка крови.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВИЗИТ ПОСЛЕ ПОЛУНОЧИ

Я оставляю Лисневского на попечение сержанта, а Жохова увожу с собой в третье купе.

Станислав Иванович пассивен, его плечи безвольно опущены вниз. Сейчас особенно заметно, что ему далеко за пятьдесят.

Усаживаю его, выжидаю минуту-другую. Постепенно к нему возвращается присутствие духа. Он осмысленно смотрит на меня, делает несколько судорожных вздохов и начинает говорить, по привычке жестикулируя руками:

— Мы легли спать… я уже заснул… вдруг слышу Танин крик… Меня как подбросило… вскочил — вижу, мужчина… В купе темно, лица не разглядеть… Я ударил что есть силы, он упал…

Я выжидаю еще минуту, пока он окончательно придет в себя.

— Вы верите мне? — Его рука прочертила в воздухе что-то, отдаленно похожее на вопросительный знак. — Верите? Я не хотел, но жена… Она так сильно кричала… После того, что с нами со всеми было, нервы на пределе…

— Я вам верю, — успокаиваю я Станислава Ивановича. — И потому постарайтесь припомнить, что происходило в восьмом купе во время игры в преферанс. Это очень важно.

— Преферанс? — Жохов обеими руками гладит свой лысый череп. — Ах, преферанс… Я не играл. Я наблюдал… Вы серьезно интересуетесь?

— Вполне, — заверяю его я.

— Ну что происходило? Очко было по две копейки. Постепенно игра захватила, игроки стали нервничать. Один мизер раз десять играли, не говоря уже о восьмерных. Сели после обеда, а пуля была до пятисот. Закончили в девять. Не обошлось без эксцессов. Лисневский не снес карты, играя в мизер, а Виталий, когда разложили, заметил это и обозвал мошенником.

— А Тенгиз? — подсказываю я.

— Да-да, Тенгиз. Когда стали подсчитывать, оказалось, что больше всех проиграл он. Тогда Рубин сказал: «У спекулянтов денег много, не обедняешь». Ну, Тенгиз, естественно, взорвался. В общем, стычка была основательная, они ругались даже после того, как все разошлись.

— А вы ссорились с Рубиным? — осторожно спрашиваю я.

— Я с ним не ссорился, — отвечает Жохов. — Если хотите знать мое личное мнение — он неприятный человек.

— Почему?

— Эти стычки во время игры, придирки, эти его анекдоты… Не сочтите меня ханжой, но должен же быть предел цинизму! Его сальные шутки вызывали тошноту.

— Что вы делали после, когда ушли из восьмого купе?

— Во время игры все мы выпили, и, когда вернулся к себе, я повздорил с женой. Настроение испортилось, чувствовал себя скверно и решил пойти в ресторан, тем более что меня пригласил туда Эрих. Там мы подсели к Кваскову и пробыли до закрытия. Верней, Эрих через полчаса ушел, а мы с Квасковым остались.

— Вспомните, о чем вы говорили?

— О разном, — уклоняется от ответа Жохов.

— Станислав Иванович, мне бы хотелось, чтоб вы были более откровенны.

— Но я действительно не помню.

— Вы о многом умалчиваете. Ведь вы угрожали Рубину. Ругались с ним. Мало того, причиной вашей ссоры с женой было не плохое настроение, как вы меня только что уверяли. Положение более чем серьезно, и мой вам совет: будьте правдивы.

Он вскидывает руку, очевидно собираясь доказывать что-то, но тут же бессильно ее опускает. Возможно, в этот момент он вспоминает о Лисневском.

— Хорошо, слушайте… Когда я вернулся в свое купе, то увидел на столике зажигалку этого подлеца. Ну и вспомнил, что во время игры он выходил на несколько минут из купе. Связав эти два факта, мне не оставалось ничего другого, как сделать вывод… — В его голосе появляется трещинка. — Если бы Таня хоть как-то объяснила мне эти совпадения. Она могла бы сказать, что Рубин действительно заходил к нам в купе по какому-нибудь делу или еще что-то. А она порола явную чушь. Про какую-то подругу, про подарок, и это в то время, как я лично видел эту самую зажигалку в руках у Рубина каких-то полчаса назад! Вы говорите, что я с ним ругался. Да, я обязательно поговорил бы с этим подонком, но, к сожалению, когда я хотел зайти к нему в купе, там был Тенгиз. Они кричали так, что их было слышно даже через стенку. Я хотел подождать, но Эрих тянул в ресторан. Мне надоело ждать, и мы пошли. Да, я был зол на Рубина, но не помню, чтобы угрожал ему расправой.

— Станислав Иванович, а вы уверены, что зажигалка, от которой прикуривал Рубин, и та, которую вы нашли у себя в купе, одна и та же? Может быть, они просто похожи, мало ли одинаковых зажигалок. И почему вы думаете, что к вам заходил именно Рубин? Разве он один выходил во время игры?

— Из купе выходил и Эрих, и Лисневский, — соглашается Жохов, — но зажигалка принадлежала Виталию, я это точно знаю. Она очень понравилась Лисневскому, и он спросил у Рубина, откуда у него такая красивая вещь. Тот ответил, что она досталась ему в наследство.

Я вытаскиваю зажигалку, которая выпала из руки Родиона Романовича.

— Это она?

Станислав Иванович берет ее в руки, внимательно рассматривает и возвращает мне.

— Как она к вам попала? Татьяна говорила мне, что она куда-то исчезла.

— Я взял ее у Лисневского, а вот как она у него оказалась — не знаю. Может быть, вы…

— Понятия не имею. Когда я уходил в ресторан, то оставил ее на столе. Спросите у жены.

— Ну что ж, дельный совет. При случае обязательно им воспользуюсь. А пока… Скажите, почему все-таки вы зашли в восьмое купе? Тогда, в одиннадцать часов?

Он слегка вздрагивает.

— Вернувшись из ресторана, я зашел к себе. Моей жены в купе не было. Ну и… Я подумал, может, она… может, она в восьмом?

— Там ее не оказалось, — закончил за него я. — И позже вы, конечно, спрашивали у нее, где она была в это время?

— Да, я спросил. Она сказала, что в туалете.

— Значит, никакого шума в восьмом купе вы не слышали, верно?

— Вы меня правильно поняли.

Я прошу Станислава Ивановича еще некоторое время оставаться на месте, а сам иду в седьмое купе.

Справа у окна в той же самой позе, в какой я увидел ее первый раз, сидит Татьяна Николаевна.

Лисневский лежит на левой нижней полке. Голова его запрокинута, пестрый галстук приспущен и съехал в сторону.

При моем появлении сержант встает и, придвинувшись вплотную, сообщает, что Родион Романович в сознании, но чувствует себя пока еще неважно.

— Свяжитесь с бригадиром поезда, — тихо говорю я. — Узнайте, нет ли радиограммы от Волобуева. Ждите меня у проводника.

Он уходит.

— Ну-с, Татьяна Николаевна, — обращаюсь я к Жоховой, — вы ничего не хотите мне сообщить?

Она поворачивает ко мне свое недоброе, почти злое лицо — усталость наложила на него свой отпечаток.

— Лучше бы сказали, когда закончатся эти безобразия! Вопрос законный, и я знаю, как на него ответить.

— Они закончатся, когда вы начнете говорить правду.

— Как это понимать? — с вызовом спрашивает она.

— В прямом смысле, самом что ни на есть прямом, — отвечаю я. — Почему, например, вы скрыли, что Виталий Рубин посетил вас около девяти вечера?

Она обиженно поджимает губы:

— Я не думала, что это имеет какое-то значение. Да, он заходил, это правда, но не в девять, а немного позже, и не ко мне, а к этому, — Жохова кивает на Лисневского. — Сказал, что он взял у него зажигалку. Я ему сообщила, что наш сосед перешел в другое купе. И все. Больше не было сказано ни слова. И это вы считаете важным?

— Право решать, что важно, а что нет, я оставляю за собой. С вашего разрешения, конечно.

Мое предупреждение, кажется, подействовало. Жохова рассматривает свое отражение в зеркальце, которое вытащила из сумки, и, обращаясь к нему, говорит:

— Я постараюсь не давать вам повода повторять это.

«Обмен любезностями» пошел на пользу — с этого момента Татьяна Николаевна отвечает на вопросы односложно, но вполне определенно.

— Вы утверждаете, что Виталий Рубин был у вас в купе после девяти?

— Да, утверждаю.

— Уже после того, как ваш муж ушел в ресторан?

— Да, после.

— И, кроме Рубина, к вам никто не заходил?

— Нет. Только он. Рубин искал зажигалку и подозревал, что ее украл у него наш сосед.

— Это она? — спрашиваю я, протягивая ей вещицу, которую уже опознал Жохов.

— Она.

— Значит, к Лисневскому она могла попасть только от убитого? — Я смотрю на лежавшего на противоположной полке человека, но он не подает никаких признаков жизни, что, впрочем, не мешает появлению яркого румянца на его щеках.

— Об этом спросите у него. — Татьяна Николаевна тоже смотрит на Лисневского.

— Вы выходили куда-нибудь в это время?

— Нет, — отвечает Жохова.

— А ваш супруг утверждает, что в двадцать три часа, вернувшись из ресторана, он не застал вас в купе.

— Я выходила только на несколько минут — умыться…

— Это неправда! — раздается голос Родиона Романовича. Он резко поднимается с полки и возмущенно выкрикивает: — Она вас обманывает! Ее не было, не было! И зажигалку я взял не у Виталия… Я вам все расскажу, только пусть она выйдет…

Начну по порядку, — продолжает он, когда Жохова покидает купе и плотно задвигает за собой дверь. — Все началось с этой проклятой зажигалки, будь она неладна… Вещь оригинальная и очень подходит в пару к моему портсигару. Смотрите…

Лисневский достает свой портсигар. Действительно, две эти вещи очень похожи, словно сделаны одним мастером, — обе покрыты тонким, витиеватым узором из серебряной нити.

— Я собираю подобные редкие вещицы, коллекционирую их. Захотелось приобрести и эту, но Виталий, хозяин зажигалки, наотрез отказал: самому, говорит, нравится. Может, я все же уговорил бы его, но за картами мы поругались. Я сыграл невнимательно, и он обозвал меня мошенником. Инфернальный тип, я вам говорил, — судя по словцу, которым украсил свою речь Родион Романович, расположение духа к нему вернулось. — Потом, как вы знаете, — продолжает он, — все ушли в ресторан, а я остался. Нелепая ссора с Виталием меня, признаться, очень расстроила. Я пошел к себе, но там выясняли отношения супруги Жоховы. Мне же хотелось отдохнуть, расслабиться, и я решил перейти в другое купе. Проводник открыл мне второе, выдал постель. Я выпил чай, попытался заснуть, но ничего не получилось, и я пошел к проводнику. И вот тут увидел то, что вас заинтересует. Сначала, так сказать, диспозиция. Гаврилыч сидел в служебном купе, а я стоял у двери, вполоборота к коридору. Вдруг вижу, как из седьмого купе вышел Виталий Рубин. Он вернулся к себе, в восьмое, а немного погодя в вагон с противоположной от меня стороны вошел Эрих. Он заглянул в восьмое купе, потом в седьмое. Оттуда появилась Жохова, и они вместе перешли в третье…

В памяти мгновенно всплывает Гаврилыч и то, как он поспешно кинулся закрывать окно, когда открыл нам третье купе. Несколькими часами раньше он уже открывал его по просьбе Янкунса. По-видимому, именно здесь кроется разгадка отношений, связывающих проводника и Эриха.

— Я решил перенести свои вещи, — продолжает тем временем Родион Романович, — ведь часть из них оставалась в седьмом купе. Вместе с Гаврилычем вошел туда, а когда он забрал пустые стаканы и вышел, я увидел на столике зажигалку… — Лисневский делает паузу, потом, собравшись с духом, заканчивает историю своего грехопадения: — Что тут объяснять. Стыдно… Поддался минутной слабости, соблазн был слишком велик… Я взял ее. И уже через пять минут пожалел об этом. Решил все же переговорить с Рубиным, упросить его продать мне эту вещь, а если откажет — возвратить. Когда подошел к восьмому купе, услышал там голоса. Что было делать? Я постоял, подождал и вынужден был вернуться к себе, отложив разговор до утра… Проснулся от криков Жохова. Вышел и увидел Виталия. Сами понимаете, тут было уже не до зажигалки. Потом появились вы, стали всех расспрашивать, я понял, что рано или поздно заинтересуетесь пропажей, ведь она принадлежала покойному. Поэтому решил: когда все улягутся спать, положу ее на место, туда, откуда взял, в седьмое купе. Я постучал, но мне никто не ответил. Дверь оказалась незапертой. Я подумал, что Жоховы спят, и вошел. Если бы оказалось, что они не спят, я бы извинился и сослался на то, что забыл свои вещи. Но не успел я и шага сделать, как раздался крик, а дальше ничего не помню — потерял сознание…

Возбужденный собственным рассказом, Лисневский заканчивает гораздо уверенней, чем начал:

— Теперь вы все знаете, судите сами. Конечно, я виноват, так порядочные люди не поступают. — И, помедлив, произносит то, что уже говорил в прошлый раз: — Поверьте, никакого отношения к несчастному случаю с Рубиным я не имею.

Если он рассказал правду, а похоже, что так оно и есть, то многое меняется. Очень многое! Значит, Янкунс не был в восьмом купе в двадцать два часа! Но кто же в таком случае там был?! Чьи голоса слышал Лисневский?

— Вы уверены, что человек, с которым Жохова ушла в шестое купе, был именно Эрих, а не кто-то другой?

— Не в шестое, а в третье, — не ловится в мою западню Родион Романович. — Несомненно, это был он. Зрение у меня хорошее, а память просто исключительная. С Татьяной Николаевной был Эрих. И вошли они в третье купе.

Звучит довольно категорично, быть может, даже слишком. И все же лучше подстраховаться, решаю я.

— Вот что, Родион Романович, давайте-ка проверим вашу наблюдательность. Могли бы вы описать внешность пассажиров нашего вагона? Хотя бы приблизительно.

— Нет ничего проще, — заверяет Лисневский. — С кого прикажете начать?

— Начните с проводника.

— Гаврилычу лет около шестидесяти. Мужчина видный. Плотный, если не сказать толстый. Брови густые, сросшиеся, прямые. Нос небольшой, остроконечный. Пиджак с эмблемой МПС. Поношенный. Рукава лоснятся, на обшлагах пятна. Брюки сравнительно новые, коричневого цвета.

— Квасков?

— Володе лет тридцать с небольшим. Среднего роста, физически развит. Лицо удлиненное, глаза карие. Одет в серый костюм и розовую рубашку. Темно-вишневый галстук. На руке, кажется правой, с тыльной стороны ладони — татуировка, якорь с цепью. Наверно, служил во флоте.

— Так, теперь Эрих.

— Высокий. Спортивного вида. Блондин. Прическа короткая. Возраст — тридцать три — тридцать четыре года. Ходит в джинсах, голубой рубашке, спортивной куртке…

— Достаточно, — останавливаю его я. — Память у вас действительно завидная.

Он польщен и отвечает мне легким полупоклоном.

— Вот и скажите, — продолжаю я, — кто был в купе у Рубина. Чей голос вы слышали и о чем там говорили?

Лисневский разводит руками:

— Увы, здесь я бессилен. Голоса были едва слышны. Я не разобрал ни единого слова. Одно могу сказать: оба голоса принадлежали мужчинам.

— Сколько времени вы простояли у двери?

— Минуту, может, полторы.

— И сразу ушли?

— Да, время позднее, неудобно было человека беспокоить.

— А если точней — который был час?

— Ровно десять. Не сомневайтесь — мои часы идут точно: Павел Буре, поставщик двора его величества…

— Еще вопрос. Вы видели, как Эрих вошел в вагон. Заходил он к себе в купе или только заглянул?

— Нет, только заглянул, потом сразу в седьмое, а оттуда, уже вместе с Татьяной Николаевной, ушел в третье.

— Он вас не заметил?

— Исключено. Я стоял у поворота…

Татьяна Николаевна успела подкрасить губы и наложить новый слой пудры, но от этого ее лицо не стало ни свежей, ни моложе. Она просит у меня сигарету, разминает ее, и, когда прикуривает от протянутой мной зажигалки, я замечаю, как мелко подрагивают ее пальцы.

— Задавайте свои вопросы, я устала и хочу спать, — говорит она глухо, разгоняя рукой табачный дым.

— Я тоже. Поэтому давайте говорить начистоту.

— Я уже все сказала.

— Все, кроме главного. Вы скрыли свои отношения с Эрихом Янкунсом. Простите, но нам придется обсудить и этот вопрос.

Она не подает вида, что удивлена. Огонек на конце ее сигареты пожирает тонкую белую бумагу, замирает, покрываясь серым налетом пепла, вновь вспыхивает. Сделав несколько глубоких затяжек, Жохова тушит окурок.

— Теперь мне все равно…

Она задумчиво смотрит в черный экран окна, и мне в голову приходит мысль, что она с удовольствием поменялась бы местами с кем угодно, только бы оказаться сейчас подальше отсюда, подальше от мужа, от меня, от назойливых вопросов, от грубого вторжения в ее личную жизнь. Конечно, жаль эту женщину, но чем я могу ей помочь?

— Зачем скрывать, это всегда обходится дороже…

По ее тону я догадываюсь, что все, что она сейчас скажет, будет по существу не продолжением разговора, а обращенным к себе самой монологом, и ей действительно все равно, будут ее слушать или нет, я сижу рядом или кто другой.

— Наш брак со Станиславом Ивановичем не сложился. Мне было восемнадцать, а ему за тридцать. Я была наивна, он упрям и энергичен. Конечно, он мне нравился, и на первых порах все шло вроде хорошо. Но вскоре я поняла, что его упрямство граничит с глупостью, забота обо мне — с эгоизмом. Детей у нас нет. Особых забот — тоже. Жили вместе, а фактически врозь. У него произошли какие-то неприятности на работе, потом понижение в должности, новый круг друзей, новые увлечения, но все это, как бы точнее сказать, ниже качеством, что ли. Я стала раздражительной, сварливой. Он тоже что-то чувствовал, но не подавал вида, верней, делал вид, что все нормально, все идет так, как нужно. Этакий грошовый оптимизм. Наверно, ему было выгодно, удобно притворяться слепым. В конце концов совместная жизнь стала невыносима, и я ему все сказала… Мы решили не торопиться, попробовать что-то склеить, исправить. Вот, договорились поехать вместе отдыхать, надеялись, что это хотя бы на время сблизит. Но, может быть, оттого, что ждали этого, ничего не получилось. Он еще больше отдалился от меня… А может, это я отдалилась, не в этом суть… Как-то на пляже, когда он увязался за подвыпившей мужской компанией, ко мне подошел Эрих. Как-то так получилось, что мы сразу нашли общий язык. Он был мягок, ненавязчив, предупредителен. Я так отвыкла от всего этого, что, не задумываясь, согласилась на встречу. Понимала, что поступаю легкомысленно, что он моложе меня, что нас со Станиславом все еще связывают привычка, прожитые годы… В общем, не смогла отказать. Наверно, потому, что Эрих воспринимал нашу встречу не как приключение, а как что-то серьезное, пожалуй, даже слишком серьезное. Бывали минуты, когда я думала, что, если бы не это, нам обоим было бы легче…

Дверь плавно отодвигается, и в купе заглядывает Жохов. Он смотрит на меня, потом на жену и исчезает бесшумно.

— Когда пришло время отъезда, — продолжает Татьяна Николаевна, — Эрих решил ехать вместе с нами, взял билет в наш вагон, несмотря на мои просьбы не делать этого. Он успокаивал меня тем, что они со Станиславом Ивановичем незнакомы, что он будет осторожен… И не сдержал слова. Дождался удобного момента, зашел ко мне. Муж в это время был в соседнем купе, с картежниками. Эрих стал умолять меня о последнем свидании, говорил, что нам надо поговорить, проститься… Я снова не смогла ему отказать, но про себя решила: это свидание должно стать последним. Он сказал, что уведет мужа в вагон-ресторан, а сам вернется. Вскоре пришел Станислав Иванович. Он обнаружил зажигалку — я не заметила, как Эрих оставил ее на столе, — устроил сцену, накричал, стал грозиться, что посчитается с каким-то Виталием, которого я вообще не знала. Мне не удалось его успокоить, он так и ушел вне себя от ревности, а через несколько минут в купе появился тот самый Виталий. Он о чем-то спрашивал, искал свою зажигалку, интересовался, где наш сосед, но я была в таком состоянии, что ничего толком не поняла и выпроводила его. Почти следом за ним пришел Эрих. Он успокоил меня, сказал, что Жохов в ресторане под присмотром надежного человека, сказал, что лучше всего нам поговорить на нейтральной территории. Мы ушли в третье купе. Пробыли там долго, до тех пор, пока не услышали в коридоре голос мужа… Эрих вышел первым, я за ним…

С помощью Татьяны Николаевны и Родиона Романовича я установил еще одно алиби. Янкунс не был в восьмом купе в двадцать два часа. Он вместе с Жоховой находился в третьем. И Лисневский, и Жохова не очень удивили меня, рассказав об этом. Они скорей подтвердили то, что до сих пор было предположением, догадкой… Но кто убил Рубина? С какой целью? Вопросы оставались, и мне необходимо ответить на них сегодня. Точки над «и» предстояло поставить в оставшиеся часы — завтра в моем распоряжении останутся только фамилии, адреса, номера телефонов…

Я выхожу в коридор, стучу в нужную дверь, жду, когда ко мне выйдет Янкунс.

— Спали? — спрашиваю у него.

— Нет.

Я почти физически ощущаю дефицит времени, чувствую, как мало его осталось. Спрашиваю напрямую:

— Как получилось, что вы оставили зажигалку в седьмом купе?

Эрих, как и следовало ожидать, молчит, и мне приходится сказать, что я знаю о его отношениях с Татьяной Николаевной. Он смотрит на меня без всякого выражения, но принимает мои слова как пароль, дающий ему право отвечать на вопросы.

— Я вышел во время игры, чтобы повидаться с ней, — едва слышно говорит он. — Перед этим закурил и автоматически прихватил зажигалку с собой, а у Татьяны забыл ее на столе…

Я иду в служебное купе и застаю там Сережу.

— Радиограмма, — докладывает он. — Только что получили.

Он протягивает сложенный вдвое листок. Разворачиваю, читаю:

И в конце:

Маленький листок содержит ценнейшую для меня информацию: становится известен мотив убийства. Преступник рылся в вещах покойного в поисках денег… Ориентировка, о которой идет речь в радиограмме, была скупа и лаконична. Двое суток назад при выезде с последней точки инкассатор Государственного банка был убит, шофер машины тяжело ранен. Грабителей было двое, вооружены огнестрельным оружием. Никаких примет в сообщении местного отдела внутренних дел не приводилось…

Я пытаюсь сосредоточиться. Чувствую, что какая-то неоформившаяся до конца мысль ускользает от меня, словно я только что стоял на верном пути к разгадке и в последний момент забыл самое важное, потерял нить…

Мы с сержантом выходим в тамбур.

— Ты читал радиограмму? — спрашиваю я.

Он кивает утвердительно.

— Ну и как? Какие соображения?

Он трет свой курносый нос — вид у него бодрый, и я немного ему завидую.

— Уверен, что Рубина убили из-за денег.

— Гениально. Это тоже из английского романа? — интересуюсь я и смотрю на пляшущие по насыпи пятна света. Если хорошенько приглядеться, можно различить и свою тень, которая вприпрыжку несется наперегонки с поездом…

— Есть хотите? — спрашивает Сережа. — Я у бригадира булочки достал и сыра кусок. Не очень свежий, но есть можно.

И вдруг меня осеняет! Я вспоминаю — ресторан. Ну конечно же ресторан! Это же так просто…

Стоп. Никакой спешки. Надо быть предельно внимательным и не совершить ошибки. Сейчас главное — не спугнуть убийцу. Он наверняка не спит. Психологически наиболее вероятное его состояние — тревога и ожидание…

Итак, Чаурия в четвертом, Квасков в пятом, а Жохов в седьмом…

Я иду вместе с сержантом по пустому коридору и почти зримо представляю, как за одной из дверей кто-то настороженно вслушивается в доносящиеся из коридора звуки. Проходя между четвертым и седьмым купе, я достаточно громко и отчетливо говорю:

— Возьмите у проводника постели. Пора отдохнуть. Займем третье купе, там и постелите…

Сережа удивленно смотрит на меня, но молчит.

Мы проходим в конец вагона. Тяжелым ключом, который я взял у сержанта, открываю дверь между вагонами. Сережа остается в тамбуре, а я оказываюсь в проходе между вагонами, где особенно остро ощущается бег поезда. Крошечное пространство буквально дрожит от лязга и скрежета. В щели дует холодный ветер. Прохожу через соседний вагон, открываю еще одну дверь, потом снова вагон, тамбур, изогнутый отрезок коридора. Следующий — вагон-ресторан. На переходном трапе сильно качает, и я с трудом попадаю в замочную скважину. Наконец дверь остается позади. Передо мной просторный салон, разделенный на две секции.

В полумраке белые скатерти и стеклянная посуда на пустых столах выглядят непривычно и даже чуть жутковато.

Стараясь не задеть стулья, прохожу в самый конец вагона, сворачиваю у буфетной стойки и оказываюсь перед тремя обитыми белым пластиком дверьми. Стучу в одну из них и почти сразу слышу возмущенный женский голос. Прошу открыть и называю себя.

На пороге появляется девушка. Показываю ей удостоверение. Она внимательно его изучает в слабом свете ночника, горящего над дверью.

— Скажите, кто обслуживал посетителей вчера между девятью и одиннадцатью часами вечера?

— Я обслуживала, — отвечает она и пытается шутить: — А что, обсчитали, что ли, кого?

Я прошу ее выйти со мной в зал.

Мы устраиваемся за ближайшим столиком. Она включает настольную лампу, накрытую желтым шелковым абажуром.

— Как вас зовут? — спрашиваю я.

— Лида.

— Скажите, Лида, много было посетителей вчера вечером?

— Нет, человек десять — двенадцать. А что все-таки случилось?

— Вспомните, обслуживали вы двух мужчин — один невысокий, лысый, лет под шестьдесят, он еще много выпил, а второй — в сером костюме и галстуке вишневого цвета. Сидели они вместе.

— Кажется, я знаю, о ком вы говорите. Они заказали по отбивной и бутылке пива, потом еще несколько раз заказывали пиво.

Я понятия не имею, что заказывали Жохов и Квасков, но поощряюще киваю в знак согласия.

— Да, один был в сером костюме, а другой маленький, все руками размахивал…

— Выходил кто-нибудь из них из-за стола?

— Да, выходили, — отвечает девушка. — Оба выходили. Ровно в десять. Я боялась, что они уйдут не расплатившись, но тот, что помоложе, сказал, что они из соседнего вагона, что выйдут на несколько минут, так как его товарищу плохо. Люди вроде приличные, но я на всякий случай засекла время. Если, думаю, не вернутся через десять минут, то буду принимать меры. Напрасно беспокоилась. Ровно через десять минут они пришли и больше уже не выходили. Сидели до закрытия.

— А когда вы закрывали?

— Зал начали освобождать без четверти одиннадцать.

Я подробно описываю ей Эриха, и Лида подтверждает, что его тоже видела, но, когда он ушел, не заметила.

— Может быть, заметили еще одного посетителя: полный такой, с усами, он пришел около десяти?

— Он сидел вот за этим столиком. — Лида разглаживает ладонью скатерть на столе, за которым мы расположились. — Я ему еще замечание сделала — в майке пришел и в спортивных брюках.

— Майка с волком?

— Ага, «Ну, погоди!».

— Так вы его не впустили?

— Впустила. Посетителей немного, а план делать надо.

— Он никуда не выходил?

— Кажется, нет… Точно сказать не могу, не заметила.

Двое выходили из ресторана и отсутствовали, по словам официантки, десять минут. Десять минут… Немного, но все же…

Я смотрю на светящиеся цифры своей «Электроники», медленно выхожу в тамбур и, не спеша, двигаюсь через наполненное грохотом пространство, пустые коридоры, мимо дремлющих проводников. Возвращаюсь в свой вагон, осторожно открываю двери восьмого купе и вхожу, стараясь не наступить на очерченный мелом контур.

Прошла минута и двадцать семь секунд.

Не включая свет, подхожу к окну. Сажусь.

По двойному стеклу, оставляя за собой змеящиеся неровные бороздки, ползут капли. Там, за окном, снова идет дождь.

Поезд врывается на мост. От металлических ферм рябит в глазах, но я успеваю увидеть сверкнувшую под зеленоватым лунным светом реку. Мост остается позади. Стук колес после этого кажется не таким громким. «Кто из них? — монотонно стучат они на стыках рельсов. — Кто из них?»

Убийца искал деньги. Никем не замеченный, он проник в восьмое купе, говорил с Рубиным — его голос слышал Лисневский. Потом убил и приступил к поискам. Ищет упорно. Переворачивает вещи, чемодан, осматривает постель и одежду. А время идет. Текут минуты. Он боится, что его застанут на месте преступления, и уходит. А часом позже вместе с остальными пассажирами пытается привести в чувство остывший труп…

Он хладнокровен — не бежит, не скрывается. Остается в вагоне. Почему? Ну, во-первых, понимает, что исчезновение одного из пассажиров сразу привлечет к себе внимание, тем более что, согласно билетам, все едут до конечной остановки. Кроме того, он оставил бы после себя шесть свидетелей, общавшихся с ним, запомнивших его внешность, манеру вести себя, другие приметы. Поимка в такой ситуации — вопрос времени. И во-вторых. Убийца не нашел того, что искал, из-за чего убил Рубина. Это основное. Но если так…

Я выхожу в коридор и по мягкой дорожке иду в тамбур, где меня ждет Сережа.

— Ну как, товарищ капитан? — спрашивает он почти шепотом. — Есть новости?

— Навалом, — вполголоса отвечаю я. — Слушай, сержант, внимательно. Отопри девятое купе — да так, чтоб ни одна душа не слышала. Приведи ко мне сюда пассажира из второго купе и проводника. С ними будь особенно осторожен — чтобы ни единого шороха. Сможешь?

— Конечно.

— Ну, дуй…

Не знаю, что говорил им мой помощник, но и Гаврилыч, и Лисневский возникают передо мной неслышно, точно привидения, и не произносят ни звука. Я коротко объясняю задачу, после чего сержант, а за ним Гаврилыч уходят в девятое купе. Родион Романович задерживается, пытается что-то сказать, но я слегка подталкиваю его в спину и посылаю вслед за ними.

Коридор по-прежнему пуст. Ощущение, что пассажиры давно спят, но я знаю, что это не так. Где-то, за одной из этих дверей, притаился человек, которого я ищу…

Осторожно прикрываю за собой дверь девятого купе. Сажусь слева, ближе к перегородке, отделяющей нас от восьмого купе.

Во тьме едва проглядывается грузная фигура Гаврилыча. Лисневский сидит рядом, а сержант у двери в позе человека, в любую минуту готового к прыжку. Думаю, что в таком положении ему вряд ли удобно, а ждать, возможно, придется очень долго.

Наступившую тишину можно было бы назвать полной, если бы не стук колес да поскрипывание деревянной обшивки…

Я собираю все силы, чтобы не дать себя убаюкать размеренному покачиванию вагона, сонной атмосфере в купе.

Надо сосредоточить на чем-то внимание. Перевожу взгляд на светящийся циферблат часов. Еще и еще раз взвешиваю все, что мне известно, и снова прихожу к выводу, что преступник обязательно постарается вернуться, чтобы продолжить поиски. Он убежден, что в вещах и чемодане убитого денег нет. Значит, не может не предположить, что они спрятаны где-то в купе. Он обязательно вернется. Если алчность одержит верх над осторожностью. Судя по всему, так оно и будет. Весь вчерашний вечер он ждал случая проникнуть туда. Сейчас он нетерпелив, бдительность его притупилась. Утром и днем он в купе не войдет. Значит, ночью! Важно не пропустить этот момент. Временами мне начинает казаться, что он уже там, за стеной, уже ищет…

Сержант осторожно меняет позу, опирается согнутыми в локтях руками о колени. На этот раз он устроился лучше и может ждать хоть до утра, чего не скажешь обо мне. Чем больше проходит времени, тем сильней давит тревога, тем больше сомнения…

Бесконечно долго тянутся минуты. Кажется, мы сидим здесь целую вечность. Меня снова клонит ко сну. Веки наливаются свинцом. Сейчас бы подставить голову под струю холодной воды. Или встать, размять затекшие ноги. Но эта роскошь нам недоступна.

«Конечно же, — думаю я, — он решил, что риск слишком велик, и давно спит. А утром, когда состав загонят в тупик, он спокойно…» Я не успеваю закончить свою мысль.

Какой-то звук доносится сквозь перегородку. Напряженный до предела слух старается уловить еще хотя бы один шорох. Тщетно. Никто из сидящих не подает признаков беспокойства. Неужели показалось?.. Так или иначе надо принимать решение. Если сейчас блокировать восьмое купе и там никого не окажется — вся моя затея летит к чертям. Если же преступник там, а мы будем ждать и дальше, то можем упустить его, дать уйти.

Еще раз взвешиваю все «за» и «против».

Нет, надо ждать.

Бесшумно придвигаюсь к перегородке. Кожей лица ощущаю ее шершавую поверхность, прижимаюсь к ней, выжидаю, притаив дыхание. Мгновение спустя отчетливо слышу, как по стенке ящика под нижней полкой провели рукой. Потом осторожно закрыли крышку…

Он там! На этот раз никаких сомнений.

Выпрямляюсь. Достаю из наплечной кобуры пистолет, снимаю его с предохранителя. Вижу, что сержант последовал моему примеру.

Мы выходим в коридор. Сергей, обойдя меня справа, стремительным рывком отодвигает дверь восьмого купе. В образовавшемся проеме темно.

— Сопротивление бессмысленно! — слышу я свой собственный голос. — Поднимите руки и выходите спиной вперед!

Секунды тянутся долго, очень долго. Затем раздается звон разбитого стекла. Вместе с порывом холодного промозглого воздуха из купе вылетает короткая, как блеск молнии, вспышка. Потом резкий звук выстрела. Одновременно с сержантом бросаюсь вперед, в темноте натыкаюсь на чью-то спину. Толчок от второго выстрела отдается в моем теле. Пуля с визгом рикошетит о металл, вспарывает обшивку.

Свет заливает купе, и я встречаю яростный взгляд лежащего на полу Кваскова…

Лисневский шепчет мне на ухо:

— Это он, товарищ капитан. Я узнал его голос. Это он был в купе у Рубина.

Сержант, успевший надеть на Кваскова наручники, протягивает мне паспорт, бумажник, ключи. Пистолет лежит на откидном столике. Рядом — пустая обойма и четыре желтых тупорылых патрона. Сам Квасков сидит напротив, рассматривая свои порезанные стеклом руки. Его узкое лицо лоснится от пота, опухшие веки почти полностью закрывают глаза, оставив лишь узкие, как амбразуры, щели, — как видно, сержант немного перестарался.

Я разъясняю Кваскову его права и объявляю, в совершении какого преступления он подозревается. Он молчит, и говорить приходится мне:

— Вчера в двенадцать часов десять минут вы вместе со своим сообщником Виталием Рубиным сели в пятый вагон скорого пассажирского поезда. Рубин вез с собой деньги, которыми вы два дня тому назад завладели, совершив разбойное нападение на инкассаторскую машину…

Смотрю на реакцию Кваскова. Он все так же молчит.

— Я могу только предполагать, но, кажется, вы с Рубиным не поделили деньги, а может, он пытался скрыться с выручкой, чтобы присвоить себе вашу долю.

— Законную долю, — вставляет Квасков слегка охрипшим голосом.

— Весь день вы искали возможность поговорить с сообщником наедине, но он избегает встречаться с вами. Рубин специально затеял игру в своем купе, он делает все, чтобы окружить себя людьми. Конфликтует с Чаурия, ищет ссоры с Лисневским… Вы терпеливо ждете. Идете в ресторан. Туда же приходят Эрих с Жоховым, а потом и Чаурия. Около десяти вечера Эрих уходит. Следом за ним выходите и вы. Ведете Жохова в туалет, а сами, оставив его там, возвращаетесь в вагон. Заходите к Рубину. Он один. Происходит короткий разговор. Он грубо отказывает вам, не хочет делиться. Вы возмущены поведением сообщника и…

— Неправда, — снова прерывает Квасков, но по выражению его лица я вижу, что мой рассказ близок к истине. — Я не убивал его. Он вообще не хотел говорить со мной, ударил в лицо… Я удержался на ногах и тоже его толкнул. Он не ожидал толчка, потерял равновесие и ударился головой сначала об откинутую верхнюю полку, а падая, об острый угол стола. Когда я нагнулся над ним, все было кончено…

Я краем глаза наблюдаю, как сержант торопливо заполняет линованный лист бумаги.

— Продолжайте, продолжайте, Квасков.

— Нечего мне продолжать, — огрызается он.

— Вы забыли рассказать, как рылись в вещах убитого.

— А зачем мертвому деньги? — криво улыбается он.

— Вы не нашли их. Перебрали все вещи, но время шло, и вы испугались, что вас застанут. Вышли, вымыли руки и вернулись в вагон-ресторан. На все это ушло меньше десяти минут. Жохов был еще в туалете. Вы увели его за столик и просидели там до закрытия. А ночью решили продолжить поиски.

— Этой глупости никогда себе не прощу…

Сержант протягивает мне протокол, а я совсем некстати вспоминаю о булочках и куске сыра, которые он раздобыл у бригадира поезда. Не очень свежие, но есть можно…