Империя туч

"Кто, в таком случае, представит Три Долины Его Величеству? Кто провел через правительственную бюрократию фотографии, документацию, планы?". "Именно это мы и попробуем узнать". На приглашениях оттиснута печать Sūmitsu-in, Тайного Совета Его Величества.

Вместе с доктором О Хо Кий в Токио прибыли директор Исода, захваченный по дороге их Хакодате заместитель адмирала Эномото, капитан Томоэ Рююносуке и четверо нихонских ассистентов ойятои гайкокудзина, ответственных за различные виды продукции Горной Верфи. Ассистентов в "Отель Империал" не пригласили, они проживали на квартирах Кайтакуси в недалеком правительственном квартале Касумигасеки.

Смычковый квартет разгоняет быстрый вальс. Высокий офицер военно-морского флота приглашает Кийоко на танец. Кийоко танцевать не умеет. И извиняется. Доктор О Хо Кий смеется. Не тронутый неудачей офицер приносит Кийоко бокал шампанского. Они разговаривают о внутренних драмах двора и правительства. Премьер Кацуро Таро. Министр иностранных дел Комура Ютаро. Начальник штаба Ояма Ивао. Министр не скрывает изумления знаниями женщины, которой известны имена и сплетни из сфер политики и войны, зато не знает dramatispersonae последнего будуарного скандала. "Я путешествую с ойятои гайкокудзином". "Ах!". Ей не обязательно уметь танцевать, поскольку ее мужчина калека.

Она потом шутит над этим, излагая впоследствии суть разговора доктору О Хо Кий.

"Ясное дело, что они удивляются. Сколько чужестранцев показываются здесь со своими содержанками!". "Если бы у меня имелась репутация, которую можно было бы разрушить!".

Понятное дело, что никто здесь не помнит имени ее отца. В столице никто не рассматривает великие измены и трагедии давностью в несколько десятков лет, из дикой провинции. Испытываешь в боку тот Шип, ибо любишь эту боль.

Появляется капитан Томоэ в сопровождении брюхатого бородача со звездой высокого ранга на груди. Это советник князя Ито Хиробуми.

Они выплывают из шума гостиницы в вонь центральной улицы, в прогулочные тени садов и парка. Сановник и гайкокудзин спереди, Кийоко и капитан Томоэ в четырех шагах за ними. По бокам, во мраке, смазанные, без лиц, без имен – движутся гражданские охранники советника.

Кийоко навевает веером прохладный воздух, вспотевшая от близости такого множества чужих людей, от горячих огней залов "Империала". "Его ожидали?". Полушепотом. "Судьба Неба ни от какого-либо единственного человека не зависит, Кийоко".

Ито Хиробуми в настоящее время не премьер, но он остался наиболее доверенным genrō императора и председателем Тайного Совета. Прежде всего, Ито был тем, кто много лет назад принял Благословенное Предложение, ему знакомы подробности договора. Но сейчас он принадлежит к соглашательской партии, он ездил послом в Санкт-Петербург, желая отдать России Маньчжурию, лишь бы избежать войны.

Доктор О Хо Кий оглядывается на Кийоко, поднимает бровь. Кийоко чувствует недлвкость ситуации. Она останавливается, присаживается на одну из парижских лавок. Гайкокудзин и сановник удаляются в полумрак.

Капитан прикуривает папиросу в длинном мундштуке. Только страшная, запеченная половина его лица возникает в свете. По Долинам ходят самые странные сплетни, почему Томоэ единственный офицер, которого никак не повышают в звании, которому не дают новых заданий.

"Все уверены, что война начнется". Более громким шепотом. "Мы бедная страна, Кийоко. Знаешь, как финансируются войны? Беря в долг. А знаешь, как выплачиваются долги? Побеждая в войне".

Кийоко плотнее закутывается в свою облачную шаль.

В парке Хибийя светятся праздничные фонари и лампионы. Между деревьями время от времени может мигнуть полицейский мундир. Гостям в обязательном порядке предупредили о не самой лучшей репутации этого места. Это первый во всей Японии парк в западном стиле: с аллейками, лавками, беседками, прудами и ручьями, даже с птичником, как в в европейских садах. Возможно, по этой причине, парк присмотрели для себя молодые влюбленные и обычные распутники. Так что для поддержания порядка сюда после наступления темноты высылают специальные патрули муниципальной полиции.

Большую часть года "Отель Империал" стоит практически пустым. Его построили ради потребностей заграничных гостей, как перед тем "Рокумейкан", чтобы было где принимать дипломатов и коммерсантов, привыкших к западным удобствам. Но, по сути своей, в основном он служит японцам. Как говорил доктор О Хо Кий: у них есть теперь где поизображать европейскую современность.

Кийоко на миг вытаскивает стопу из туфли на каблуке. Можно ли управлять на мировых океанах эскадрами броненосных дредноутов, ходя в таби и сандалиях?

Гайкокудзин и толстяк возвращаются, обойдя площадку с беседкой.

Кийоко уже не улыбается. "Вызвали доктора О Хо Кий, чтобы он убедил их в полезности Судов Духа для этой войны". Громче.

Капитан гасит папиросу. "Доктора О Хо Кий вызвали, поскольку, если те и вправду сдадут экзамен, он перестанет быть необходимым".

Капитан глядит на девушку наполовину по-человечески, наполовину по-звериному. Покрытая шрамами часть его лица выглядит, будто его содрали с горной обезьяны. Обезьяна поглядывает на блокнот сокки, прицепленный нефритовой застежкой.

Невысказанная мысль рисуется между ними на листе полутени – полусвета.

Гайкокудзин перестанет быть нужным и, тем самым, Кийоко тоже перестанет быть нужной.

Знали ли об этом доктор, приглашая ее в Токио?

Обманутая его сердечностью, девушка не задала себе вопрос, а зачем, собственно, он ее взял. Для чего она могла бы пригодиться ему в столице.

Ни для чего. Эта поездка – прощальный подарок.

Доктор О Хо Кий возвратится в Страну, Которой Нет, а Кийоко вернется – куда?

Она закрывает глаза. Открывает глаза. Гайкокудзин стоит над ней с протянутой рукой.

"Нам надо поговорить. Да. Да".

Рокумейкан они находят пустым и темным. Все эти хрустальные залы Павильона Ревущего Оленя видели первые западные танцы и банкеты в Стране Богов. Впервые император принимал здесь сановников-варваров, дамы Нихон испытывали здесь первые платья европейского покроя.

Кийоко трижды хлопает в ладоши среди кривого паркета. Она не ожидает духов императорских балов прошлого столетия – скорее, этим испугает парковых любовников.

Несколько лет назад землетрясение повредило здание настолько, что нет смысла реставрировать его, чтобы оно исполняло давние функции. Якобы, его выкупили аристократы с мыслью о переделке в частный клуб; не хватило то ли денег, то ли воли. И вот вам: ни развалина, ни заморский шик. Нечто разрушенное, нечто предсказанное, загадка в здании.

Сюда доносится музыка из "Империала", видны зарева над парком. Это уже не только огни гостиницы, но и огни Токио.

Два миллиона человек под крышами одного города. Уже проживают на свете личности, для которых горы, леса, вулканы, моря – все это будет выстроено человеческими руками.

Гайкокудзину нужно отдохнуть. Он вытаскивает из-за рваной занавески два стула с порванными обшивками. Всякий стук трости отражается неспешным эхо по громадной пустоте Павильона.

Кийоко тем временем успокаивает дыхание. Успокоила. Уселась.

Доктор приглядывается к ней с типичной для него добродушной ностальгией. Вытянув мертвую ногу. "Устала?". "В Долинах все уже спят".

"И тебя еще не посещало Какубуцу?". "Нет". "Посетит. Посетит".

"Война?". "Уже. Дипломаты царя и дипломаты микадо перестали разговаривать друг с другом". "Не этого вы желали своей стране?". "Ты же видела карты, Кийоко. Креветка готовится напасть на кита". "Мне не известен договор господина Во Ку Кий многолетней давности. Быть может, Его Величество дало слово независимо от результата войны. Если нет…". Доктор О Хо Кий ободряюще улыбается, как обычно, когда Кийоко опережает его мысли. "И до них это дошло. Нам не могу доверять. Вы не можете на доверять. Для моей страны наилучшим подарком была бы здесь длинная, высасывающая все силы и ресурсы война, чтобы миллионы царских солдат на Дальнем Востоке истекло кровью. Если бы я дал вам в руки слишком сильное оружие, слишком быструю и решительную победу, Европа не успела бы почувствовать этой войны".

Кийоко закрывает глаза. Для мыслей не нужен мыслящий.

"Эзава пошлют на фронт. Несмотря на то, что он не подданный императора. Ибо ты ьы не рискнул жизнью собственного сына. Так что сделаешь все, чтобы выиграть эту войну как можно скорее, за как можно меньший счет". "Я слишком поздно это понял, Кийоко. Извини. Я же вижу. Они хотели, чтобы он сам стал заложником. Меч, Академия. Испытания воздушных шаров. Звездная навигация. И его втянули. Тебя я тоже подозревал. Гоменнасвй, юрусите".

"Капитан Томэо знал с самого начала". "Капитан Томэо знает больше, чем все шпионы правительства и двора. Кто его вытащил из огня, как ты думаешь?". "Он мне не говорил". "Он никому не говорит. Курода Кийотака был… был – как вы это называете? – господином? Сувереном? Рююносуке должен жизнь Кийотакею. Запиши мне это место".

Кийоко открывает глаза. О Хо Кий показывает на темную глыбу Павильона.

Кийоко рисует в блокноте сокки и показывает доктору.

鹿 鳴 館 А теперь по-своему. По-быстрому. Как ты всегда записываешь меня. Кийоко вычерчивает четыре линии.

Доктор склоняется, щурит глаза, щурит и мигает, потом протирает их верхом ладони.

"Почему так?". "Не знаю". "И кто смог бы это прочитать? Помимо тебя". "Никто". "Если бы я попросил записать это вчера утром – ты записала бы то же самое?". "Не знаю".

Ойятои гайкокудзин бьет тростью по запястью Кийоко. Крик. Боль. Она упустила блокнот. Схватывается на ноги.

Ойятои гайкокудзин плачет. "Что ты делаешь? Что ты делаешь? Какубуцу вырвет тебе глаза, язык, пальцы, слова. Уходи с Эскадрой. Под командованием вице-адмирала. Эзав поможет".

Над "Отелем Империал" и крышами недалеких зданий министерств взрываются пастельные букеты фейерверков. Свисты и аплодисменты плывут через парк.

Яркие тени порезали Рокумейкан на вертикальные панели черно-белых иероглифов.

Кийоко хочет проснуться и не может.

"Что случилось? Доктор?". "Первый раз ко не пришли больше года назад. После нагрузочных испытаний скелета гусеницы. Ты забыла, какова цель твоей работы? Истинна, первоначальная цель и повод. Все твои записки, день за днем, накапливаются в архивах Какубацу. Они увидели, что технология Гейста действует. И посадили над ней своих ученых. Над твоими записками. Таким был договор. Я отдаю вам знания, чтобы вы сами могли развивать могущество Неба. У меня имеются патенты, но вы обладаете производством. Вы посадили своих лучших ученых, и они не были в состоянии дойти до теории Гейста до выплавки его железа. Мучились месяцами и, в конце концов, пришли ко мне. И показали мне все эти записки, шаг за шагом. Все, что ты переписывала для них из своих стенографических записей. Кийоко, Кийоко. Они были правы. Я не мог им пояснить. Откуда из понедельничных экспериментов берутся вторничные выводы. Каким образом я от первого уравнения перешел к второму, третьему, четвертому уравнениям. У меня имелось восемьдесят смесей на выбор – я выбрал как раз одну. Почему именно эту? Мне показывают технологическую последовательность, и я сам вижу, что никакой последовательности там нет. Неужели я их обманываю? Но- суда ведь летают. Железо висит в небе. Наука действует. Вот только, наука ли это? Я долго над этим размышлял. Крутил в голове, так и сяк. Где, как, в какой момент появляется это знание. Откуда появляется сила для именного этого прыжка над пропастью тайны. Работаю. Мыслю. Говорю. Мыслю и говорю, именно так обрабатываю идею. Высказывая то, что всего лишь на границе понятия, что еще скрыто в бредовых видениях разума. Ты все это записываешь по-своему. Потом возвращаешься к себе и переписываешь все публичными знаками, этими вашими кандзи и кана. И утром считываешь с них мою вчерашнюю работу, я же, со свежими мозгами, приступаю к работам воображения. И тогда мне в голову приходят лучшие идеи. Так все это идет. Это я так считал. Но, то ли они приходят ко мне – ил это именно ты только что мне их прочитала? Почему записала именно так, а не иначе? Почему выбрала для тех же самых звуков то эти, а в другой раз – иые образы?". "Я вообще не понимаю науки tetsu tamasi, доктор". "Знаю, что не понимаешь, Кийоко. Только ведь ее не понимает никто другой на свете. Оказалось, что не понимаю ее и я сам. Я не могу показать, шаг за шагом, мысль за мыслью, почему она работает. Но ведь - работает! Мы видим, что работает. Потому что у девушки-стенографистки была именно такая вот фантазия кисти!". Он вытирает слезы. Потом смеется. "Тебе вырвут глаза, язык, пальцы, слова, мысли, съедят тебе мозги".

Пара муниципальных полицейских стоит на границе тени, присматривается к Кийоко и чужеземцу.

Кийоко массирует запястье, ладонь. Поднимая голову. Выше, выше.

"В большом городе не видно звезд". А звезды им ни для чего не нужны".

"Скажут, что мы игрались войной". "Никто, кто знает Ваше Величество". "А кто меня знает, Ито? Кто меня знает?".

Император Муцухито завтракает в компании прице Арисугава и Хару, князя Ито Хиробуми и графа Иноуэ Каору.

Принесли телеграмму из Санкт-Петербурга. "Решительное мнение министра Курино Синихиро таково, что русские продолжают переговоры только лишь ради получения лучей военной позиции".

У императора появилась привычка выпивать каждый вечер бутылку, а то и две бутылки, французского вина – утро не любимая его пора дня. Но он никогда не позволяет спиртному перехватить власть над собой.

Он не комментирует содержания телеграммы. Ест.

"Если мы не ударим первыми, тем хуже будет наша позиция".

"Армия считает шансы победы на пятьдесят процентов".

"Ромнов слушает только кайзера и своих авантюристов-нуворишей".

Беседа происходит в присутствии императора, и решения принимаются в присутствии императора.

Великой тайной двора Японской Империи остается, в чем, по сути, заключается власть tennō.

Осуществляются парламентские выборы. Политические партии торгуются о составе правительства. Принимаются постановления. Министры отдают распоряжения. Суды оглашают приговоры.

Император проводит церемонии в годовщину смерти своих предков. Император ездит в святилища синто, на учения и на военные парады. Император плодит потомков и принимает заграничных сановников. Император пишет стихи, которые никто не читает. Он выслушивает диспут своих министров и советников и выражает сердечные пожелания благосостояния для страны и народа. Он изучает китайских классиков и мировую историю.

Очень долго он стыдился публичных функций, помимо придворных ритуалов. Он страдает прогнатией[1] подбородка. Запустил бороду. Куря папиросу, он закрывает ладонью нижнюю часть лица.

Королей, императоров дома Габсбургов деформировало то же самое наследие благородной крови. Муцухито показали фотографии и портреты европейской аристократии. Какие же они молодые. Генеалогии, доходящие в глубину истории всего лишь на тысячу, самое большее, полторы тысячи лет.

"Хватит ли у нас средств на эту войну? Вы же знаете состояние государственных финансов". "Можем ли мы позволить отодвигать эту войну на потом?". "Еще четыре года, и Корея станет бастионом России".

"Флот ожидает уничтожения, как минимум, половины наших судов. В достаточной ли степени оставшаяся половина сможет повредить силы врага – мы обязаны считать так".

Император допил чай. Прежде чем kinjū приблизился, неся полный tetsubin, князь Хару вручил императору другую горячую чашку.

Князь Хару – это единственный из оставшихся в живых сын Муцухито. У Муцухито были другие сыновья с другими наложницами, но они быстро умирали.

"Большой ошибкой преждевременных государственных стратегий было полагаться на войну, когда уже нет другого выхода. Когда война является необходимостью. Когда войну начали против нас. Это самая худшая стратегия. Сравните решения правительства с мнениями человека. Ребенок отправлялся бы на войну. Разгневанный. Плачущий. Загнанный в угол. Что делает взрослый человек? Взрослый человек рассуждает в мыслях, он свободен от принуждения и страстей. Вот эти доводы "за", а вот эти – "против". Уверенности нет – а уверенности у нас никогда нет – зато имеется опыт в оценке риска. Война – это меч в моей руке. Я его обнажаю, я прячу его в ножны".

Император ест, император слушает. Он никогда не запоминает разговоров, имен, лиц.

"Телеграфируйте в Париж, чтобы больше ответа от русских не требовали".

"Завтра мы сообщим о разрыве отношений".

"Барон Розен предупредит Петербург, как только наш ф лот выйдет из портов".

"Мы, естественно, отсечем возможность высылать телеграммы за границу".

"Барону следовало бы вручить соответствующий прощальный подарок". "Небольшой, но обладающий высоким вкусом". "Цветочные вазы". "Серебряные".

"От Его Величества". "От супруги Его Величества".

Верховая езда это любимое развлечение императора. Уже смолоду он с тоской ожидал пору, когда мог бы положиться на животное, мчаться вдаль, сломя голову, без цели, без необходимости. Скачет галопом милями по дворцовым землям и закрытым армейским территориям. Иногда, прямо из седла он может вести военные маневры. Поднимает меч, и отряды маршируют направо, отряды маршируют налево. Месяцами они тренировали эти марши и построения. И с заядлым энтузиазмом вздымают крики в честь повелителя.

Почерк императора Муцухито настолько особенный и невыразительный, чо никто, поммо него самого, не способен прочитать его кандзи.

格

物

дознание до сути вещей

На третью неделю осады горы трупов под рукой этого Художника Войны.

Дознание до Сути Вещей начинается длительным, утомительным театром отчаяния.

Вот милость абсолютной власти: творить добро народу вопреки воле народа.

На третью неделю осады горы трупов под рукой этого Художника Войны. Обдумать отмену аккредитации. Одиннадцатидюймовые минометы в пути. Воздушные средства на усмотрение. Первая и Вторая Армии продвигаются победно.

Генерал барон Ноги Маресуке сминает и отбрасывает депешу. На его загорелом лице ничего не отразилось. А поначалу это ведь он о себе прочитал: "Художник Войны". Посылал и пошлет на смерть десятки тысяч хороших солдат. Его сторонники из придворных донесли ему о тяжелом вздохе, с которым император принимает известия о людских потерях на Ляодунге. Ничего не отразилось на загорелом лице генерала. Солдаты гибнут. Он добудет эту крепость. А потом, наконец, получит разрешение совершить kappuku.

Генерал выходит из-под временного капонира. Верхний окоп, восточный склон Бан-у-сан, день после захвата форта. Его начальник штаба, генерал Ичиги, смотрит через гипоскоп[2] на обросший вражескими шанцами подход к западному Бан-у-сан, на расположенные ниже линии русских окопов, засек и фортов, на поля и возделанные участки, тянущиеся перед и за Китайской Стеной вплоть до фортификаций Старого Города. С самого утра шел дождь. Серый туман повис над пейзажем из трупов. Во рвах и окопах – вода до колен.

В течение этого короткого мгновения не слышен грохот артиллерии.

"Как в тридцатиминутном окопе. Нужно будет забрать мертвых". "Мертвые подождут".

Тридцатиминутный окоп находится под возвышенностью Боудисау. Никто не может выдержать там дольше, чем две четверти часа. Русские не позволяют разобрать кучи трупов солдат, убитых в ходе предыдущих штурмов Третьей Армии: снайперский и артиллерийский обстрел отзывается чуть ли не на тень движения. На дворе август. Когда не идет дождь, жара выжимает из людей пот до последнего. Трупы пухнут, гниют, расплываются в похлебке физиологических жидкостей, грязи, костей, заплесневевшей плоти.

Генерал барон присоединяется к начальнику штаба.

Это не самая высокая точка над фортом и портом Люйшунь. Чтобы получить непосредственный обзор крепости и позиции для ее эффективного обстрела, сейчас нужно будет захватить штурмом Высоту 203, расположенную в миле к югу, за еще более сильными укреплениями. У русских было время укрепить ее. Пулеметы срезают атакующих, словно серпы – колосья.

Генерал Ноги получил вступительный рапорт за последнюю неделю: одних только смертных жертв более двенадцати тысяч. Только на его лице ничего не проявилось.

Планы были другими. Вот только закупленная у Круппа тяжелая артиллерия пошла на дно два месяца назад, когда русский крейсер затопил транспортирующую ее "Хитачи Мару".

Генерал Ноги не жалуется, не шлет в Токио оправданий. Сейчас война. Нужно сражаться, не обращая внимания на неудачи и удачи.

Он глядит через двойные стекла гипоскопа на затянутый дымами подход к крепости Люйшунь как земледелец глядит на поле, которое злорадно отказывает ему в плодах. У генерала барона Анатолия Стесселя в Люйшунь больше пятидесяти тысяч солдат, пятьсот пушек, полное снаряжение и комфорт победной бездеятельности. Третья Армия Японии насчитывает сейчас семьдесят тысяч, артиллерийская поддержка с моря ограничена высотой территории, все направления атаки – крутые и практически самоубийственные против самым крепким военным конструкциям на восточном полушарии.

Адъютанты выспрашивают генерала Ноги про шансы. "Согласно наших наилучших сведений, штурм не должен завершиться неуспехом".

Адъютанты показывают снимки, сделанные с разведывательного воздушного шара. Генерал удивляется тому, что русские шар не сбили. "Его заметили?". "Так точно, господин генерал, но его не могли достать, не разбирая стрелковых позиций".

Высота 203 – это не одна вершина, но две. Каждая из них охвачена окружностями укреплений из дерева и стали, двойными четками стрелковых позиций над коронами засеков из колючей проволоки. Гарнизон под командованием полковника Третьякова дополнительно усилен моряками обездвиженного ниже, в заливе флота.

"Даже обезьяна не вскарабкается по такому крутому подъему, господин генерал". "Только с этой высоты мы сможем достать огнем суда в порту. Не забывайте, что им на помощь идет Балтийский Флот. Приготовьтесь вечером к атаке".

Все время, под капониром и в окопах, когда генерал осматривает в бинокль препполье крепости и окружающий ее округ фортов на холмах пониже, когда изучает карты и еще сырые фотографии, когда выпытывает у адъютантов и отвечает на вопросы курьеров – Ноги носит маску дружелюбного, спокойного лица против не кончающегося хора стонов и криков раненых и умирающих, сносимых с болотистых склонов Бан-у-сан. На носилках, на тачках, на спинах, несомые и притягиваемые, десятками и сотнями они стекаются в палатки под белым крестом и конные госпитальные повозки.

"Первые оценки из Седьмого Полка, господин генерал". "Сколько?". "Выжило не более двухсот, господин генерал". Седьмой Полк пошел в атаку в количестве тысячи восьмисот солдат.

Ноги отдает себе отчет в том, что молодые офицеры считают его рабом старых идей и старых методов военного дела. Что духом он не принадлежит Японии Модернизации и Просвещения, что он не генерал Мейдзи.

Но именно ему доверили это ключевое для судеб Империи задание. И он выполнит его со всей скрупулезностью и хитроумием, которые он может себе позволить.

Меняется направление ветра, и временный наблюдательный пункт штаба Третьей Армии тут же накрывает теплая волна смрада человеческого мяса, гари и пороха.

Кашель, плевки, хрип.

Десятиминутный окоп.

Ноги заставляет себя дышать ровно. И ничего, ничего на лице.

Горы трупов под рукой этого Художника Войны.

"Где тот англичанин?". "Наверняка на наблюдательном пункте на Хо-о-шань".

Генерал Ноги жестом руки приказывает подчиненным оставаться на вершине только что добытых укреплений. Он спускается на западный склон возвышенности п спиральной тропке, утоптанной для санитаров.

Солдаты отдают ему салют и кланяются с огромным уважением, и с чем-то, весьма похожим на почтение, даже любовь. Ноги настолько стыдно, что он способен ответить лишь суровым, гордым молчанием.

Фредерик Вильерс ожидает решения японского командования возле своего осла, на первом повороте к деревушке Содиако, где, при штаб-квартире Третьей Армии, разместили заграничных корреспондентов. Он делает эскизы идиллического пейзажа, растягивающегося отсюда на вторую сторону Долины Суичи. Летнее солнце вышло из-за туч. Поля желты от кукурузы. Селяне заняты проблемами земли и воды в своем крестьянском темпе, безразличные к появляющимся то тут, то там солдатам. Женщины прогоняют играющихся во дворах и полях практически голых детей. Только лишь когда Фредерик повернется в другую сторону, в картину вступят колонны раненых и мертвых, и похожая на группу Лаокоона путаница потных и покрытых грязью членов взвода пехотинцев, безуспешно толкающих вверх по разъезженной дороге громадную пушку, снятую с поврежденного судна.

"Господин генерал". "Господин Вильерс".

Удивляется ли он тому, что главнокомандующий осадой Порт Артура побеспокоился прибыть лично? Фредерик знает, почему в отношении него проявляют знаки особого почтения, почему его пускают туда, куда никому не дают доступа. Десять лет назад он был здесь с подобной миссией, рассказывая миру рисунками и словами о том, как Япония добывает Порт Артур, в то время защищаемый китайцами. Если, конечно, это можно было назвать обороной. Потому что в 1894 году регулярной осады никак не было. Японцы захватили крепость за половину дня. Генерал Ноги Маресуке тогда командовал бригадой. Вильерса помнят.

"Мое соболезнование по поводу смерти сына". Генерал Ноги в ответ лишь кивнул. Второй его сын все так же сражается.

Взгляд генерала падает на раскрытый альбом с эскизами. Вильерс инстинктивно поднимает руки в жесте защиты.

"Я рисую только то, что вижу". "Вы рисовали столько смертей, что никто иной уже не видит того, что видите вы".

Военный корреспондент, портретист сотен битв, приятель министров, генералов и сатрапов, автор статей и военных мемуаров. Он прибыл на сцену повторной осады Порт Артура четвертого августа, в группе из десяти журналистов и высоко урожденных авантюристов, выдающих себя за журналистов. Белая повязка на рукаве оглашает красными буквами: "United Kingdom of Great Britain nd Ireland – Illustrated London News".

Он знает, что японцы читают его военные сообщения. В них он не скрывает своего восхищения чрезвычайным развитием этой островной нации и героизмом солдат микадо. Захват Бан-у-сан не имеющими штатной численности отрядами, которые лично вели капитан Кайюкава и лейтенант Танаке (оба пали), было, похоже, наиболее выдающимся проявлением самопожертвования и непоколебимости боевого духа, которым он дал свидетельство в своей карьере художника, хроникера Беллоны.

И все же, и тем более, страшные людские потери невозможно скрыть. У командования Третьей Армии есть все причины для раздражения. В любой момент Вильерса могут посадить на судно и отослать в Сингапур. Только что таким вот образом Ноги отослал некоего Джека Лондона. Правда, тот регулярно устраивал пьяные разборки и как бы на злость всем лазил повсюду вдоль и поперек линии фронта и линии огня.

С юго-запада, из-за Драконова Хребта, прокатывается грохот судовых пушек, бомбардирующих укрепления Порт Артура. Из-за стен Старого Города им отвечают звуки православных молитв, непрерывно проводимых там служб с просьбами о божественном вмешательстве.

Англичанин и японец встречаются взглядами. Генерал считывает рисовальщика; рисовальщик считывает генерала. Как будто бы они по сути делили один алфавит душ.

"Да. Вечером мы осуществим следующий штурм".

Ноги принял решение, и Вильерс чувствует, что это решение не относится только лишь к нему; что на нем только лишь провернулись шарниры войны. Он выпрямляется, закрывает и прячет альбом для эскизов.

Генерал спускается в Содиако. "Мир смотрит на это противоборство вашими глазами. Я должен довериться силам, которым предпочел бы не верить. Я дрожу при мысли, что все великие битвы, будут с этих пор выглядеть подобным образом. Мы растим здесь войну, которой не нужны воины. Прошу. Я направлю вас в то подразделение. Грандиозное поражение и осмеяние либо же великий триумф, только не в моих силах откладывать приговор. Я могу лишь выбрать стиль сентенции. Руку хроникера вечности".

Содиако отделяют от побережья несколько сотен ярдов. На каменистый пляж вытащены дюжины лодок и шаланд; большие и меньшие кучи ящиков и мешков, защищаемые от дождя огромными кусками пропитанного полотна в цвете хаки Имперской Армии. Штаб-квартира Третьей Армии находится в состоянии переноса в ближайшее к возвышенностям Суичи местечко Тобешин.

Здесь генерал Ноги нисколько не беспокоился Фредериком Вильерсом. Между пирамидами и рядами армейского оснащения происходит спешное совещание высших офицеров. Вильерс понимает лишь мелодию напряжения и ритмику жестов. Ни главного переводчика, Ямагучи, ни приставленного к корреспондентам лейтенанта Гото на пляже нет. Фредерик концентрируется на том, чтобы передать в изображениях энергии силуэтов и покрой мундиров. Четверо из собравшихся офицеров в униформах темно-синего цвета; таких ранее он не видел.

Совещание завершается взрывом боевого возбуждения, к которому Вильерс у солдат Страны Цветущей Вишни уже привык. "Банзай!". "Банзай!". "Банзай!".

Затем англичанина передали под опеку молодого офицера в темно-синем. Слуга-китаец забирает осла с вещами. Вильерс с офицером спускаются на пляж. Армейская медсестра ведет здесь полевую бухгалтерию. Еще появляется европеец в синем мундире – он разговаривает по-японски с самыми высокими чинами.

Вильерс испытывает нечто больше, чем напряжение перед боем – неуверенность, словно в отношении приговора капризных природных стихий.

Солнце скатывается к горизонту, небо чистое, море сияет аквамарином и пурпуром.

Рядовые в синем стаскивают жесткие куски ткани с наибольших куч боеприпасов и корпусов лодок. И это не боеприпасы, это не лодки. Рука Вильерса задерживается над альбомом.

Он рисовал столько орудий войны, что ему казалось, будто бы знает все каноны ее красоты и уродства. Эти мастерские стальные мышцы не касаются земли. Ни легонько колышутся в воздухе на металлических струнах. Длиной они в семьдесят-восемьдесят футов. Они более похожи на порожденных железом зверей, чем на механизмы земли и моря. У них имеются туловища, конечности, клешни, ножки, крылья, жабры, глаза, брюшные полости, когти, перья. На шершавой синеве панцирей – восходящее Солнце и золотая хризантема. Когда-то корреспондент видел старинные самурайские доспехи со шлемами, похожими на головы чудищ. Держал в руках двухтысячелетние фигурки китайских чудищ. А теперь это. Теперь эти – машины.

Он рисует.

Машины издают из себя глухие звуки: разгон дизельных двигателей, выкашливающих маслянистую флегму дыма. В жадно раскрытых пастях исчезают ряды солдат.

"Господин Вильерс? Вас назначили в Первую Эскадру Императорского Флота Неба".

А медсестра вовсе даже не медсестра. В том же викторианском платье, что и японские дочери Флоренс Найтингейл, упакованном в китовый ус, с выпуклыми рукавами и воротником, словно мужская стойка, в таком же высоком, закрывающем волосы головном уборе. Но на ней, вместо белого креста, золотая хризантема.

И эти глаза – это никак не глаза, перекормленные бессмысленным страданием умирающих. Фредерик видит в них опиумный блеск языческих радостей жизни. Этот блеск ему знаком. Сколько же раз пытался он его нарисовать и описать.

"Вы прекрасно говорите по-английски. А кто тот белый офицер?". Перекрикивая нарастающий рев дизеля. "Все, все, господин Вильерс, только сначала вы подпишете заявление, что освобождаете Императорское Небо от всяческой ответственности на случай смерти, увечья, плена, вот, здесь".

24 августа. Никогда еще во время чуть ли не тридцати лет моих путешествий и военных приключений я не испытывал такого возбуждения и такой расхождения чувств, как в тот вечер третьей недели осады Порт Артура, когда очутился во внутренностях механизма из секретных металлов легче воздуха, которому мои вежливые хозяева дали имя Богомола. Аэроматов было, как минимум, пять, когда мы отдавали проволочные швартовы на берегу залива под Содиако. Могу утверждать, что эти машины внешним видом, размерами и, наверняка, назначением в бою отличаются, точно так же, как во многовековой истории морских битв сформировались различные роли и красота торпедных катеров, крейсеров, броненосцев, минных тральщиков и канонерских лодок. Но у меня нет знаний о какой-либо истории поднебесных битв, которая бы породила именно такие правила и анатомию Судов Неба. Глаз и чувство художника подсказывают мне, что за ними стоят, скорее всего, различные каноны красоты. С огромной сложностью приходилось мне выдавливать из япов ответы, и не по причине обычных запретов военного времени или разделяющей нас языковой пропасти, но, принимая во внимание, шум, царящий в животе летающей статуи. Как я понимаю, не будучи сам человеком с инженерным образованием, привод двигателей внутреннего сгорания необходим, чтобы перемещать не тяжелую массу в направлениях, заданных капитаном машины, а не полагаться только лишь на порывы ветра; в этом японские модернизаторы следуют мыслям месье Сантос-Дюмона. Но, как мне впоследствии узнать от мисс Кийоко Торн, назначенной мне в помощь, думаю, что в характере переводчицы (Уважаемые Читатели наверняка отметят небывало прогрессивное отношение Японской Империи в вопросе пользы от прекрасного пола в военном деле), конструкторы аэростатов микадо научились применять этот не имеющий веса металл и для построения самих двигателей по патенту Дизеля, что придает им совершенно новые свойства. Не имеют веса и боеприпасы, загружаемые для пары тяжелых пулеметов поворотной системы Гатлинга, которые Богомолу прибавили в виде клыков нижней челюсти. Когда я пишу эти слова, в другой руке я держу не имеющую веса пулю без гильзы. Она препарирована таким образом, чтобы после выстрела, то есть сжигания бездымного пороха, она оставалась в идеальном равновесии металла, легче воздуха, по отношению к сердечнику тяжелее воздуха. Или я очень сильно ошибаюсь, или это дает возможность для создания артиллерии, способной поразить цель на другой стороне земного шара. Только мне не удалось вступить с мисс Кийоко и офицерами в более глубокую беседу на эти темы – шум и вибрации, поражающие внутренности Богомола, приводили к тому, что мы не только не понимали друг друга, но очень быстро я перестал понимать и собственные мысли. Несколько раз я поднимался на высоту в триста-четыреста футов в аэростатах на подогретом воздухе, любопытный видом земли с высоты птичьего полта, и тогда я познал чуть ли не сверхъестественную тишину, даже ветер не врывается вам в уши разум, поскольку воздушный шар всегда перемещается вместе с ветром, соединенный с ним одним и тем же перемещением воздушных масс. Опыт полета на боевой машине Империи микадо совершенно противоположный. Я попросил дать мне возможность выглянуть наружу, ибо зачем военному художнику, закрытому в стальной бочке, лететь без возможности глянуть на мир? Наверняка, они скорее догадались, чем услышали мою просьбу. Мисс Торн повела меня вперед, то есть к голове аэростата, где управлением полетом занимаются три офицера, а среди них один, принадлежащий белой расе, о происхождении и судьбе которого у меня не было возможности расспросить. Они располагались в глубоких сидениях, закрепленных в паутине шелковых нитей, под застекленными толстыми пластинами окнами, дающими им возможность глядеть на небесные и земные дали. В этих онах были объединены плоские фрагменты стекла, посаженные в дюжинах железных многоугольных рам, что, наверняка, лишь усиливает впечатление глаза насекомого. Мне пришлось обеими руками держаться за узлы сетки, поскольку в движении воздушного корабля постоянство вертикали и горизонтали действует в меньшей степени, чем во время движения морских суден, метаемых штормовыми волнами. Так что тем вечером, той ночью мне не дано было сделать какие-либо эскизы. Я делаю их только теперь.

Поднявшись над водами залива и первыми холмами, мы летели над полями кукурузы и проса, довольно-таки медленно, словно бы и не спеша к цели, и как раз по этому до меня дошло, что этот воздушный поход не является самостоятельной акцией или даже ключевым ходом, а нам была поручена одна из многих ролей в этой военной симфонии, с огромной точностью написанной для этого ночного представления смерти генералом бароном Ноги и его штабными сотрудниками. И действительно, когда темнота уже установилась, когда появилась Луна над вроде бы еще спокойной равниной Додзесё, покрытой, словно волнами, тяжелыми от зерна полями, только тогда навигаторы Богомола подали больше духа в дизельные легкие. Желудок мой чуть ли не уперся в пищевод, и мне не стыдно признаться, что столь резкие птичьи маневры оказались тяжким испытанием для моего организма, в отличие от организмов японских практиков авиационных сражений, не привыкшего к небесной акробатике; и были такие моменты, когда я четко чувствовал обратный подъем содержимого моего желудка, хотя с утра проглотив всего лишь немного чаю с сушеным изюмом, а потом, во время ожидания решения командования под Бан-у-сан, меня угостили чашкой молока "Нестле", которое воины микадо весьма полюбили, чтобы запивать свой рис. Но я здесь пишу о войне. Зашло Солнце и над сценой осады подняли свои лучи чудовищные прожекторы-искатели русской крепости; из всех девяти глаз, которыми владеет Порт Артур, открылись семь, и тут же проснулись батареи крепостной артиллерии. А может, я заметил их работу именно тогда, поскольку в шуме воздушной машины не слышен обычный скрежет войны.. Лишь расцветающие раз за разом на ночном небосклоне букеты огненных цветов, их пылающие веера и розетки взрывающихся ракет и бомб типа "морская звезда" – они привлекли взгляд к фронтовым линиям и к месту наступления. В колористике этого ночного боя Уистлер[3], наверняка, погрузился бы со всем наслаждением. Глубокий фиолетовый тон горы на фоне находящих синих пятен ночи, бледный лимон Луны, белизна прожекторов, теплый жар бомб "морская звезда", алые выплески из пушечных пастей и желтые вспышка за вспышкой взрывающихся снарядов, и все это смягчено легкой вуалью дыма, как будто бы вечно залегающей здесь, на возвышенностях и в долинах, делали пейзаж самым особенным среди всех военных спектаклей, свидетелем которых я был ранее. А ведь я и не глядел с высоты, большей, чем наш наблюдательный пункт на Хо-о-шань, поскольку "Богомол" избрала самый нижний из всех возможных курсов императорских аэростатов. Те, летящие выше и медленнее, оставались для нас невидимыми. Каким был замысел такой тактической хореографии, я тут же убедился, как только мы вошли в зону непосредственных военных действий. Под нами вились линии атакующих под гору отрядов императорской пехоты, дующих на смерть в индейском строю, практически без оснащения, только лишь с ружьями и патронными сумками, вверх по невозможной крутизне, где, помимо того, их ожидали клубки колючей проволоки, препятствие, непроходимое без людских жертв, которые сломили всякую другую армию, но солдаты микадо привыкли к этой чудовищной жертве, причем, жертве из наиболее мужественных сердец, из сотен героев, которые должны были подбегать, подползать сюда под непрерывным огнем из расположенных выше пулеметных гнезд, и ножницами на длинных бамбуковых стержнях разрезать засеки, проволока за проволокой. Я видел эти бесплодные попытки, повторяемые с каждым штурмом. Самые лучшие отряды выбивались на них полностью, ибо москали, помимо того, подключали плотные спирали колючей проволоки к источнику электрического тока и сжигали ним насмерть собственноручно прорывающихся. Я видел их тела, висящие на алтарях заржавевших терниев, ореолах вспышек-молний, иногда до самого рассвета. "Богомол" спикировал на линии заграждений под укреплениями Высоты 203, разложив ответвления своих "ножек", словно мечи, спереди, с левой и с правой сторон, на которых были закреплены крюки и серпы, и ними, в трех ныряющих пролетах, разорвали преграды в клочья, вырывая из почвы и волоча высоко, под самую Луну, сплетения проволоки, бамбуковых кольев и перекрестий, гобелены грязи, а так же слепившиеся и наколотые на них трупы, которые затем спадали, крутясь, на мягкие поля. В нас стреляли. Ослепительные прожектора крепости на Золотой Горе и ближнего форта Нирошан (Двойной Дракон) поворачивались быстрее и точнее, чем пушки крепости, так что не раз нам приходилось очутиться в виде как атакующих, так и защищающихся, и до нас доходили ближние ружейные выстрелы. О Госпди, если бы я знал тогда, что знаю теперь, когда пишу эти слова, на квартире в Тобешин! Мисс Торн сообщила мне потом, что Суда Железных Духов Неба (похоже, их называют именно так) ранее никогда не участвовали в битве, хотя и были проведены различные испытания прочности стали, не имеющей веса, ее не обстреливали очередями, не поражали в движении, в воздухе, снарядами большого калибра или же гранатами. Еще до сох пор тело мое немеет, волосы поднимаются дыбом при воспоминании о звуке пуль, бьющих в корпус "Богомола" быстрее, чем тревожная барабанная дробь, сильнее, чем молот кузнеца, с яростью, большей, чем у роя шершней. А полностью зависнув на шелковых сетях, раз и другой заметил я сквозь угловатые окошки подобные сложности и других единиц нашего небольшого флота. Одно из суден, более длинное, массивное, словно бы составленное из надвигающихся одно на другое колец, занималось, в основном, транспортировкой в своих внутренностях пехотинцев сразу же на вершину Высоты 203, что требовало оставаться неподвижным в самом сердце вражеского лагеря, представляя из себя идеальную цель; но, раз оно выжило в бою, тогда и "Богомол", тем более, должен был выйти из столкновения целым. Правда, имелся, как минимум, один Корабль Духа микадо (у меня имелись сложности с тем, чтобы различать машины одной и той же конструкции) сознательно привлекавший огонь на себя и заслоняющий других своим панцирем, наиболее уродливый из всего помета, словно пес-ветеран собачьих боев, выращиваемый для того, чтобы кусать и быть покусанным, не соблазняет умильной красотой, но ты восхищаешься наглой харизмой бестии, когда она вступает на ринг, в панцире шрамов и нарослей. Так и этот округлый воздушный аппарат представлял себя на поле боя чуть ли не вызывающе, с широко раскрытой в блеске пастью, выплевывая из нее фонтанами гранат и залпами двухдюймовой пушки, а еще – очередями зажигательных ракет. В какой-то момент по этому судну стреляли, похоже, все русские, защитники левого округа цитадели Высоты 203; пули отскакивали от корабля, словно искры от наковальни. Он же лишь подскакивал в воздухе, будто бы мячик на воде. Что, как впоследствии я вычислил из наблюдений за "Богомолом", палящим из двух своих "гатлингов" в отдаленную цель, следует из природы металла, что легче воздуха, ибо, как конструкциях воздушных шаров, избавление от наименьшего балласта неизбежно приводит поднятие воздушного судна, так же и стрельба и бомбардировка из Суден Духа любыми боеприпасами, которые сами по себе не являются идеально невесомыми, делают невозможность прицельную точность неподвижного прицеливания. Только этот броненосец неба настроен не для снайперской точности. А еще дальше и выше в небесах действовал другой Корабль Духа, присутствие которого мы узнавали только по разрушительным результатам на земле; он бомбардировал укрепления москалей, на которые шли фаланги япов, сбрасывал на бункера и землянки бочки масла, которое затем горело от зажигательных ракет, так что большая часть прогресса боев по направлению к вершине Высоты 203 я мог прослеживать, ведя взглядом за последствиями завес огня, вспыхивающих все ближе к двойной короне фортов, все теснее к последним защитникам. Но те не утратили мужества почти что до самого конца. Могу с полной бесстрастностью доложить, что той ночью я был свидетелем множества актов высочайшего героизма и храбрости под огнем. Третья Армия добыла Высоту 203, и вскоре она начнет бомбардировку русского флота. У меня дрожит рука, наверняка, от вибрации воздушного металла, но я попытаюсь передать великолепие и ужас, и правду ого исторического противостояния, зрителем и участником которого я был двадцать пятой ночью осады Порт Артура.

А это одно из Судов Железных Духов Неба.

Вот вид на двойную вершину русских фортов, выжженных огнем с небес.

Это мисс Торн под покрытым копотью мечом "Богомола".

А это офицеры Первой Эскадры Императорского Флота Неба, принимающие почетную капитуляцию от полковника Третьякова (раненного в сражении на высотах Наншань).

Дознание до Сути Вещей начинается длительным, утомительным театром отчаяния. Господин Рейко и господин Йоширо раз за разом обнажают в отношении генерала Ноги и вице-адмирала Ююкаи свою беспомощность и отчаяние, словно бы обнажали животы для почетного разреза. Нет конца поклонам, заявлениям о врожденной глупости, отираниям лбов от пота. Кийоко сидит в углу зала и не отзывается.

Длится спор о компетентности, наиболее частый случай в военных и феодальных иерархиях. Два пса тащат свою добычу в различные стороны, и этой наполовину разрывамой добычей является Кийоко.

"Речь здесь идет о правительственном заказе в размере ста двадцати – ста сорока миллионов иен, уважаемые господа. Причем, лежащем в ближе всего к интересам господина адмирала, если мы можем так утверждать. Наверняка присутствие при фронтовых действиях одной секретарши-переводчицы, пускай бы столь способной, как госпожа Кийоко, не может перевесить этой чаши". "Госпожа Кийоко означает ровно столько же, что и всякий иной подданный императора, переданный под наше командование".

Кийоко не отзывается. Не записывает. Пустые кисти рук она скрестила на подоле. Она размышляет о фейерверках, расцветающих над парком Хибия.

Ни генерал барон, ни вице-адмирал на Кийоко не глядят. Ранее о ней они не слышали. Инструкции из Токио, доставленные парой чиновников Дознания до Сути Вещей и Вникания в Принципы застали их на вершине хаоса реорганизации Третьей Армии для похода-погони за быстро отступающими после падения Люйшунькоу силами Куропаткина. Вице-адмирал Ююкаи, главнокомандующий Флота Неба, должен уже находиться на борту Сокола по пути в Циньчжоу еа переговоры с мандаринами династии Цинь и Вдовствующей Императрицей Циси.

"У Какубуцу нет никакой власти на военном театре. Приказы Тайного Совета не являются обязательными для солдат, действующих под приказами своих командиров. Даже у Кенпейтай нет верховенства над подразделениями, действующими в поле". "А разве госпожа Кийоко – солдат?".

Кийоко не предполагает, чтобы сто сорок миллионов было преувеличением. Пропагандистский эффект hakutetsu tamasi трудно переоценить. Энтузиазм, возбужденный в Нихон последними победами, превысил даже военную горячку десятилетней давности, когда Нихон разбил Китай. А теперь он разбивает, разбил империю Запада. Министр адмирал Гоннохыоэ, убедившись в пригодности Флота Неба, готов выпросить у Коккай фонды на строительство полномасштабного Флота Синевы, как сделал ранее, убедив парламент финансировать построение военного флота в плане Шесть и Шесть, благодаря чему адмирал Того сейчас одерживает исторические триумфы над, казалось бы, непобедимым военно-морским флотом России. Ямамото Гонбее требует конкретных производственных смет и планов, которыми с применением простейших слов он мог бы убедить политиков и финансистов. Тем временем, никто из специалистов, годами работающих в Трех Долинах, не в состоянии представить простого объяснения tetsu tamasi. Главный технолог, ойятой гайкокудзин теряет зрение и, похоже, умственные способности. Совладелец патентов и наследник профессора Гейста, господин Во Ку Кий, не прибудет на территорию Нихон; он пользуется дипломатическим паспортом (даже двумя) и контактирует непосредственно со двором Его Императорского Величества, высылая посланников под печатью Железного Журавля. Его Императорское Величество явно не желает публичного дипломатического представительства господином Во Ку Кий. Так что адмирал Ямамото Гоннохыоэ ищет знаний и поддержки у других лиц, связанных с предприятием Кайтакуси в Трех Долинах. С огромной покорностью и стыдом требуем мы понимания указанных выше необходимостей стратегического плана правительства Его Императорского Величества.

Проходит четвертый час ритуального сумо власти. Кийоко понимает, что ни одна из сторон не может уступить здесь, даже не по причине этого конкретного предмета спора – ее скромной особы – но по причине чрезвычайно важного факта установления данной уступкой прецедента. Армия и Флот Неба не признают власти Сумицу-ин. Господин Рейко и господин Йоширо тоже не могут сдаться, унижая этой своей сдачей собственных начальников.

Камень крошит камень. Огонь поедает огонь. На небе столько же звезд, что и в луже.

"Я охотно окажу услугу Какубуцу".

Четыре пары глаз уставились на Кийоко.

Та поднялась, чтобы поклониться.

Короткие кивки от генерала и вице-адмирала. Рассерженные? Благодарные.

Выйдя на улицу Дальнего, господин Йоширо закуривает травяную папиросу. "Мы хотм задать всего несколько вопросов".

Допрашивать ее будут более двух недель.

Служба Дознания до Сути Вещей расположилась здесь, в Дальнем. Русские вложили миллионы рублей в расширение и модернизацию этого городка, китайского Даляна. Улицы – словно аллеи метрополии. Вымощенные, украшенные живой зеленью. Высокие дома из красного кирпича и камня. Порт готов принять армаду. Опера. Собор. Резиденция городского головы – чуть ли не дворец. Сейчас все ободрано до кости от малейших жизненных удобств, от каких-либо вещей, которые можно продать; японская армия вступила в анемичный призрак, оставшийся на месте города Дальний.

Как только пришли известия о поражении под Наншань, русские обитатели решили искать спасения за стенами крепости Люйшунькоу; городской голова заявил, что японские войска никаким образом не сумеют добраться сюда раньше, чем в два дня. Тем же вечером там появился один хитрозадый сержант Нихона, явно не сторонящийся мародерства и грабежа. Он прошел по китайскому кварталу, от двери к двери, объявляя, что только лишь вывешивание флага Восходящего Солнца защитит проживающих от судьбы Люйшунькоу в ходе предыдущей войны. История Резни Порт Артура здесь до сих пор жива. Утром русские увидели сотни японских флагов развевающихся над городом. Они бежали, как стояли, оставляя завтрак на столах, а имущество – в шкафах. Хунхузы, Краснобородые, только этого и ждали. Эти Маньчжурские бандиты, не боящиеся нападать на поезда, шахты, деревни, во время войны безжалостно грабили целые провинции. Они свалились на опустевший Дальний словно саранча, добрые два дня грабя и разрушая. Осталось разграбленное чучело города, в котором невозможно было жить.

Последнее из оставшегося оснащения и мебель реквизировала Третья Армия. Служба Дознания до Сути Вещей даже не старается создать видимости правительственного могущества и богатства. Это не шпионы и офицеры Кенпей. Какубуцу Киюри началось от изумления силой рангаку, властью разума Запада над миром и человеком; и с целью порабощения ее на службе Страны Богов. Допрос происходит в одной из заброшенных русских гостиниц, на втором этаже, в зале, в окнах которого нет стекол и ставен. Господин Рейко, господин Йоширо и Кийоко сидят на полу, покрытом дырявыми татами. Сотрудники Какубуцу в костюмах в полоску чиновников высокого ранга. Кийоко в темно-синем платье Неба, с распущенными волосами. Никто другой не поднимается на этаж, не мешает допросу. Слышен только ветер и отдаленные отзвуки перемещающихся масс армии, словно медленные громы ленивого землетрясения. Господин Рейко иногда записывает отдельное предложение. Кийоко же он делать заметки запретил. Когда идет дождь, все перемещаются поближе к двери. Когда солнце накачивает между кирпичными стенами душную жару, допросы переносят на часы после заката. Тогда по левой руке господина Рейко горит военная керосиновая лампа.

Кийоко спит в комнате этажом выше. Следователи Какубуцу спят в комнатах по другой стороне коридора. Ни в одном из помещений гостиницы нет дверей. Расходясь в узком коридоре между допросами, все вежливо кланяются друг другу, так же вежливо избегая друг друга взглядами. В добытых на черном рынке одеялах живут неизвестные Кийоко насекомые. Она чистит эти одеяла керосином. Каждое утро у нее болит голова. Еда, добываемая Какубуцу в китайских харчевнях, состоит, в основном, из разбавленных супов, украшенных кусочками мяса подозрительного происхождения, и очень соленого риса. Несколько раз в ходе прослушиваний случается, что над гостиницей и городом пролетает haku tetsu tamasi, таща за собой длинные белые флаги с гербом Нихон, как это выдумал вице-адмирал Ююкаи для успокоения или же террора оккупированного населения. Кийоко не может тогда удержаться от строптивой усмешки, от ясного взгляда-вызова. После которого скромно опускает глаза.

Господин Йоширо старший и, по-видимому, более высоко поставленный в иерархии Какубуцу. Господин Рейко, с Рюкю (его выдает более темная кожа), обладает более быстрым умом, и вскоре он обнажается в отношении Кийоко инстинктами сурового испуга.

Будит ли его тревогу сама Кийоко или лова Кийоко – в затхлой комнате та же самая тишина, когда сумерки опускаются над стынущим упырем города.

Господин Йоширо: "Научные авторитеты из нашей страны и наилучших учебных заведений Запада соглашаются с тем, что никакой металл легче воздуха просто невозможен. Tetsu tamasi – это мошенничество". "Ох! Но, благодаря нему, мы побеждаем неприятеля, ведь правда?".

Господин Йоширо: "Замечаешь ли ты разницу между придумыванием чего-то, что ранее не существовало, путем строгого следования выводам, происходящим от известных, существующих вещей – и открытием удивительного, непонятного факта, который мы еще только должны соединить с остальным миром логическим объяснением? Ты видишь, над чем мы здесь работаем?". "Над тем, чтобы сломать патенты господ О Хо Кий и Во Ку Кий". "И где же лежит твоя лояльность, Кийоко? Ты верна этим чужеземцам или императору?". "Императору, всегда императору, тысячекратно императору". "Тогда помоги нам". "Так я же и помогаю!".

Господин Рейко: "Что говорит тебе отец?". "Мы не разговариваем. Предки молчат. О-о, я вижу его иногда, как он кричит, но без слов. Его расстреляли. Во мне нет сочувствия к делу возврата к старым порядкам, вы же видите это, благородные господа".

Господин Йоширо: "Каким образом доктор О Хо Кий решил проблему температуры и давления трансмутации?". "Не знаю". "Откуда в ферромагнитных уравнениях tetsu tamasi взялась константа Духа?". "Не знаю". "Почему О Хо Кий заставил инженеров Мори Аринори промывать руды ноль семь и ноль восемь чистым кислородом, полученным в результате электролиза?". "Не знаю".

Господин Рейко: "Читаешь ли ты заново свои заметки сокки?". "Я обязана". "Замечаешь ли ты разницу между знанием, записанным однажды вечером, и знанием, записанным на другой день утром, но порожденным из прочтения того же самого вчерашнего знания?". "Все это читает доктор О Хо Кий. Это его знание". "Нет, Кийоко. Мы разговаривали с ним. Изучали заметки. Это не его знание. Оно появляется между твоей стенографией сокки того, что ты слышала, и твоими кандзи и кана, подираемыми потом к знакам сокки". "Я очень извиняюсь, но откуда у уважаемых господ такая уверенность? Уважаемые господа могут прочесть мои сокки?". "Нет. Этого никто не может. Только ты". "Я ужасно извиняюсь, неужто уважаемые господа подозревают во мне гениальность, превышающую гениальности всех физиков мира?". "Нет, Кийоко. Посещала ли ты сады дзен?". "Сады дзен мне знакомы". "Зачем ходят в сады дзен?". "Чтобы приглядеться к себе в чистой и гладкой поверхности собственного разума". "В саду это сделать легче". "Иногда лишь в садуэто возможно". "Иногда". "Кто вкладывает тебе в голову это само-знание, Кийоко? Камни? Цветы? Небо? Звуки воды? Геометрия песка и гравия? Садовник?". "Никто". "Откуда же оно берется? Почему именно в саду?". "Ах. Потому что я знала, только не осознвала того, что знаю. Я встала у себя самой перед глазами. Собственным "я" заслоняя реальность. В саду, в подобных местах, с подобными, как в садах медитации настроях, легче избавиться от самой себя. Мысль не нуждается в мыслящем". "Когда ты переводишь заметки сокки в кандзи, это перевод, или это поток додумывания образов и значений – вот он, нуждается ли в мыслящем? Он требует руки и кисти". "Он требует руки и пера".

Господин Йоширо: "Когда мы открываем новый остров в океане, мы не задаем себе вопрос, как такое возможно? Остров там есть. Остается обследовать его и описать". "Да". "Но когда из географического описания, из рисунка карты следует необходимость существования пролива или озера – мы знаем, что они существуют еще до того, как мы их открыли. Понимание мира опережает существование мира". "Да. Возможно. Не знаю. Ил же кто-то дорисует остров, пролив".

Господин Рейко: "Объясни". "Что? Прошу прощения". "Поясни, Кийоко, как можно дорисовать остров не на карте – ведь тогда это будет мошенничеством, обманом – но в мире". "Не знаю. "Ты так сказала". "Сказала". "Почему? Где ты обнаружила эту мысль?". "Не знаю".

Господин Йоширо: "Тебе двадцать три года. Ты не замужем. У тебя нет приданого. Вписал ли отчим тебя в семейство, в фамилию?". "Я не просила его". "У тебя нет диплома какого-либо учебного заведения. У тебя нет имущества. Война закончится". "Я вернусь в Долины". "Ты не можешь планировать всю свою жизнь, полагаясь лишь на "не знаю". "Я не планирую. Не верю я в карты будущего". "Разв тебя ничего не волнует?". "Благородные господа! Вам не следует меня перекупать. Нет таких вещей, которые я не отдала бы по собственной воле императору" Если бы только я этой вещью владела. Если бы это была вещь".

Господин Рейко: "Не спрашиваю, знаешь ли ты. Скажи, что думаешь. Tetsu tamasi был дописан к миру. Его не было, а потом он уже был. Потому невозможно дойти до него каким-либо умственным путем". "Кому-то это удалось. Профессору Гейсту". "Ты так думаешь?". "Пх! Вы его не знаете. Мы не знаем его. Если он понимал tetsu tamasi – точно так же является допиской к миру. Но, благородные господа! Кто еще! Знаем ли мы господина Во Ку Кий?". "Кийоко. Выходит, ты считаешь, что познать человека можно, как узнаешь химическую формулу металла". "Нет? Нет". "Все мы для себя совместно являемся, будто написанными. Нет никакой надежной умственной дороги от человека к человеку. Так можно делать правдивыми паровые двигатели, равносторонние треугольники или скелеты окаменелостей. Не людей. Не людей".

Кийоко: "Я размышляла еще больше. Извините. Я размышляла о том абсолютном покое муга, когда кисть или перо не требуют пишущего. Не знаю, почему я рисовала именно такие, а не другие кандзи. Нет умственной дороги от человека к человеку, а это означает: нет умственной дороги от меня ко мне. Всякий раз, когда мы делаем что-то за пределами нас самих, разве не таким ли образом должны мы успокоиться? Мы были написаны. Нас не было; вот мы есть. Мы не хотели сделать; и вот – сделали. А между этим – пустота. Пустота. Простите. Я очень прошу прощения. Пустота".

Покрытая гноем из ран сука, спящая на лестнице пустой гостиницы. Тучи мух, когда гниет живая плоть.

Мусор, толкаемый ветром с моря по широким улицам.

Китайский мальчик с крысой на красной ленте; он ведет ее, тянет, тащит за собой – крыса мертва.

Kō, перемещающийся по бурному небу словно тень акулы.

Подвижные пятна теней от переносной лампы, скачущие по битым стенам гостиничного зала, словно китайском кукольном театре.

На пропитанном керосином одеяле – розовые трупики чужестранных насекомых.

И бесконечно медленное движение полосы света через набухший паркет. Утро, полдень, вечер, вечность.

Господин Йоширо: "Осознаешь ли ты, что строительство Флота Неба, способного к постоянному доминированию над British Royal Navy, является теперь одним из столпов имперской стратегии?". "Да, конечно же". "Личная ответственность или вина здесь совершенно неуместны. Тысячи подданных императора ежедневно жертвуют собственной жизнью для народа, для предков. Ничего иного не ожидай". "Я живу из бесконечной милости, ничего не ожидаю. Благородные господа, скажите мне лишь вот что: видит ли министр Ямамото Гонбее haku tetsu tamasi завершенным делом? Не ожидает ли он шпионов западных держав, похитителей патентов, гонки в строительстве броненосцев неба и конкуренции военного искусства и техники, как на морях и океанах?". "Наверняка". "То есть, если в этом месте вы правы, действительно ли вы желаете донести ему сейчас, что он не получит никаких новых, улучшенных, увеличенных Кораблей Неба, поскольку вы уничтожили процесс создания технологии tetsu tamasi, засыпали колодец знаний, ради Какубуцу пожертвовали той единственной женщиной, что занималась сокки?".

Господин Рейко кланяется, касаясь лбом к татами. У него выпал блокнот с авторучкой, пятно черных чернил расползается по ткани. Пальцы господина Рейко темны, как и пальцы Кийоко, темны и обкусаны до крови.

"Вот милость абсолютной власти: творить добро народу вопреки воле народа". "Ты мечтаешь об императоре, сыне богов, для своего народа". "У нас он был. Мы могли его иметь".

Сокол парит над облаками.

Шелковая Луна, вышитая на ширме ночного неба. Бриллианты росы на металлических навигационных элементах. Пение звезд.

В голове гражданского Хайябуса царит зимний холод. Кийоко затонула в меху белых лис до самого кончика носа. Мех является одни из подарков для Трона Дракона. Хайябуса несет в Пекин дипломатическую почту, группу международных наблюдателей, полномочного министра Великобритании сэра Эрнеста Сатоу и груз свежих медикаментов для заграничных миссий в Татарском Городе.

Поначалу Фредерик Вильерс думал в течение всего полета оставаться в голове машины и рисовать поднебесные виды – но у него быстро онемели пальцы, он вернулся в брюхо Сокола, где горят две угольные печки. Сейчас оттуда доносится его громкий храп; то ли его, то ли сэра Сатоу. Роторы крыльев-вееров работают с едва слышимым рокотом. Суда Духа не забирают с собой достаточно много топлива, чтобы толкать железные массы постоянным усилием двигателей внутреннего сгорания. На длинных дистанциях haku tetsu tamasi в большей степени подчиняются тем же правилам движения, что и другие аэростаты легче воздуха, то есть, воздушные шары.

"Отец в последнее время заставлял меня читать ему вслух все письма с родины". Эзав прикуривает папиросу; эту вредную привычку он развил в себе на фронте, точно так же, как и густую бороду. "Рабочие у царя осаждают дворцы. Казаки беспощадно разгоняют демонстрации на улицах городов все дальше к западу. Сейчас хорошие люди начнут гибнуть у нас. Все говорили там о восстании, когда мы били здесь москалей на земле и на море. Теперь же, побитых, словно бы опасались раздразнить до конца. Как такое происходит, что одни нации имеют государства, империи, собственные дома на земле, а другие – блуждают по картам и хроникам, словно бездомные собаки, от одного хозяина к другому, их кормят исключительно из милости, и нередко садят на цепь?".

Кийоко наклоняется к правому, выпуклому глазу Сокола, ухватив вспышку между тучами: отражение Луны в водах Моря Бо. "Есть ли на свете народ, больший чем хань? Но погляди – чужие войска управляют его столицей. Погляди – другие столицы вычерчивают ему границы, политику законы".

Эзав протягивает к Кийоко руку с раскрытым портсигаром.

Кийоко посылает ему быстрый вопросительный взгляд из глубин серебристого меха. Непродуманный инстинкт товарища по холоду?

Эзав в форменном кителе Неба, всякое дыхание показывается перед его лицом голубоватым паром.

Он протягивает руку с раскрытым портсигаром.

Луна. Папироса. Дыхания.

Рука Кийоко высовывается из пушистого рукава. Она никогда не курила; закурит.

Эзав подает ей огонь.

Он глядит, как она делает первую затяжку. Кийоко сделала ему подарок из своей первой затяжки.

Первый вдох-затяжка, первый выдох. Второй вдох-затяжка.

Та, которая подарок предлагает, и тот, кто подарок принимает – кто проявил большую смелость?

Не двигаясь с места: Здесь. Иду. Здесь.

Они отводят глаза.

Луна. Папироса. Папироса.

"У нас имелся свой император Муцухито. Мы могли иметь. Полтора века назад, прежде чем старое королевство рухнуло полностью. У нас имелась своя Конституция Мейдзи. С прогрессивными законами, продуманными, чтобы догнать и перегнать народы, превышающие нас в экономическом и военном плане. Со всенародным парламентом, заменяющим власть трона. С сильными судами и массовым образованием, необходимым для ускоренной модернизации. У нас имелись собственные sonnō jōi, bunmeikaika, chūkunaikoku". "Не удалось?". "Не удалось". "Почему?".

Папироса горькая и кислая. Кийоко собирает и высовывает на кончике языка табачные крошки, невольно всосанные из бумажного мундштука.

В отражении между звездами на кривизне глаза Сокола она видит очень серьезное лицо Эзава, следящего за змеиными движениями ее языка.

"Потому что наш император, король, родом был не от богов. Мы его уже выбирали сами. Мы порождали его из нашего "хороший", "плохой", из нашего "хочу", "не хочу". Не было у него той силы, чтобы по своему желанию поворачивать в наших головах стрелки-указатели для лучшего и худшего; приличного и позорного, привычного и странного. У Муцухито такая сила имеется. Это он завел у вас часовые механизмы душ. Он сказал, какова Япония, и с тех пор Япония была такой, и такими были японцы. Мы же – издавна сами привыкли настраивать свои компасы. Мы, невольники сплетен, газет, улицы, подданные гримас соседа и модных журналов. Так что именно так мы их настроили. Не затягивайся так сильно".

Кийоко сдерживает кашель. Но сдержать не может. Кашляет.

Эзав через шелковые сети протягивает руку к чашке, служащей ему пепельницей.

Кийоко приглядывается в кривизне глаза Сокола, плотнее закутывается в лисий мех.

Ниже, в лунном сиянии виднеются горы и долины туч; ункаи, залившее весь мир.

Эзав поднимает левую руку, закрывает Луну.

"А ты знаешь, что у сэра Сатоу жена японка. И дети. Понятно, не в соответствии с законами Лондона". "Понятно".

Он опускает руку.

"В Квартале Миссий, вроде как, во французском клубе показывают движущиеся картинки братьев Люмьер".

Папиросы умирают в пепельнице.

Сокол парит над тучами.

Кийоко спит.

Эзав бодрствует при рычагах и навигационных приборах до самого рассвета над Пекином. Иногда тыльной стороной замерзшей ладони легонько проведет по поверхности шубы Кийоко. Прикасаясь без прикосновения. Так, чтобы ни один лисий волосок не шевельнулся. Он лишь чувствует на коже их призрачное щекотание. Этого ему достаточно.

双

子

близнецы

Голова Чингисхана показалась в тумане черной пыли над Вратами Небесного Спокойствия.

Три недели, чтобы пережить всю не пережитую жизнь.

Даже та отчаянная откровенность ночи в курильне опиума.

Голова Чингисхана показалась в тумане черной пыли над Вратами Небесного Спокойствия. Вторая половина Пекина считает, что то была голова П'и Хсяо-ли, первого евнуха Вдовствующей Императрицы.

"В конце концов, а какая разница? Один грабил, и дугой грабит". "Это правда, что о взял от Юань Шикай полмиллиона таэлей взятки?". "А может то была отрубленная голова". "Может, что-то другое отрубленное". "Вот только не будьте таким вульгарным, сейчас заплатишь ему и с благодарностью". "Что?". "А то, что все повозки к западу от Т'унг Чоу принадлежат Сапожнику".

Человек с австро-венгерским паспортом, выставленным на имя Герберта Лички, стоит на площади возчиков возле станции Чень Янь Мун и, делая вид, будто вытряхивает из волос сажу, высматривает европейские лица в море азиатских физиономий. Сначала шел за троицей французов, те уселись в одну из дюжин двуколок под полотняными навесами и исчезли в зияющих пещерной темнотой в воротах заслоняющих половину неба древних укреплениях Татарского Города.

Возчики-китайцы кричат Личке на ломаном немецком и английском. Но у Лички нет средств на то, чтобы нанять даже самую дешевую повозку. Дорогу из Тьенсина он провел в вагоне с лошадями, заплатив по-тихому вооруженному до зубов агенту компании Ху Ю-фена. Сейчас он уже вытряхнул из пальто и брюк с полфунта соломы и опилок. Личка подозревает, что от него несет конским навозом, собственного запаха не чувствует. В последний раз он купался в сеульском борделе. Ему известно, что каблук левого башмака держится на месте только лишь благодаря временной подошве. На каждом шагу подошва громко хлопает. Так что он старается ходить приставным шагом, не отрывая стопы, изображая хромоту.

Личка оглядывается на состав из Тьенсина, стоящий на самом конце пути. Для удобства наиболее значительных пассажиров повозки подъезжают прямо к вагонам. Все уже вышли, все уже уехали, никакая повозка там не ждет.

Он оглядывается на стены Татарского Города. Они высотой футов в пятьдесят, наверняка и такой же толщины, тянутся милями и милями, на восток и на запад. Гладкая геометрия их башен и прямоугольные пропорции тройных пагод нд воротами и башнями для стрелков придают этому месту ауру религиозной навязчивой идеи. Города человека не должны столь скрупулезно придерживаться идеалов геометрии и математики. Древние строения Европы поддаются времени как бы с облегчением; как это здорово разойтись в растворе и кирпичах и крошиться после тысячелетий архитектурной дисциплины. В Азии не существует льготного тарифа для ухода. Тысяча лет – это не отговорка. Он сплевывает черную слюну.

После того спешит за караваном верблюдов над крепостным рвом, в тень тоннеля за воротами. Теперь перед ним вход в Запретный Город и те Врата Небесного Спокойствия, о которых говорили французы. Все является ему до абсурда громадным: здания, площади, стены. Крыши желтые, стены розовые, небо по-зимнему синее. Мелодия и ритм китайского языка вызывают, что все мысли в его голове кажутся топорными и неспешными; многогранные камни, которые нужно катить под гору. В ноздрях – приправы и благовония, которых он не мог бы назвать и описать. Мимо него проходят пары монахов в желтых, серых, шафрановых одеяниях. Мимо него проносят паланкины, по-цирковому подвешенные между колышущимися мулами. Мимо него проходят отряды стражи, вооруженные копьями и мечами, словно в музее или в театре. Разносчики воды пропихиваются через толпу с наглостью святых мужей, которых никто не смеет тронуть. Здесь торгуют певчими птицами, чарами, часами, тканями, молитвами, афродизиаками, париками, насекомыми, книгами, реликвиями, змеями, мушкетами, лекарствами, ключами без замков, не имеющими пары сапогами. Костлявый индус в костюме в полоску, в тюрбане и с длинной седой бородой, по-профессорски выпрямившись, едет на велосипеде с очень высоким рулем: дети провожают его пением или смехом.

Личка стоит и кашляет. Он слышал, что это проклятие ветра из северных пустынь. Воздух сухой и жесткий. В Пекине практически никогда не бывает дождя. Вместо белых облаков над пастельными крышами Императорского Города висят демонические pancerwerk'и японских крейсеров открытого неба. Синева покраски делала бы их практически невидимыми на фоне чистого небосклона, если бы не длинные хвосты флагов с Восходящим Солнцем.

Квартал Миссий находится сразу же направо от площади Тяньаньмэнь. Но пешком это уже целое путешествие. Все, все – до абсурда громадное. Личка больше уже не может изображать хромоту и тянуть левой ступней по земле; от столь неуклюжей походки что-то в теле и вправду передвинулось, и теперь бедро и колено болят все сильнее. На Вест Лигейшн Стрит, на противоположной стороне от голландской миссии, за русской миссией, расстилается площадь монгольского базара. Круглолицые торговцы с выбритыми посредине черепами продают экзотические товары с телег и развернутых прямо на земле ковриков, со сбитых из досок столешниц на крестовинах, под полотняными, похожими на паруса, крышами; китайские купцы побогаче поставили стандартные лавочки в рядок. Царит пиджин-инглиш, который китайцы произносят с вопросительной интонацией. Под наполовину разрушенной стеной Британской Миссии стоят четверо до смерти скучающих солдат морской пехоты; да, они скучают, но с оружием, обвешанные тяжелыми патронными сумками. Пестрые флаги перед деревянными будками служат для образной рекламы, на некоторых рядом с иероглифами имеются комично переиначенные слова на латинском алфавите. Половина торговцев продает услуги или товары, которых Личка не распознает, не понимает, совершенно не замечает. Его привлекает запах свежих фруктов и жареного мяса. Здесь он совсем даже не один белый; по сути своей на Монгольском базаре белая клиентура преобладает. Личка делает вид, будто бы приценивается к той или иной вкуснятине, от лавки к лавке, после чего идет за группой индокитайских служащих, загруженных покупками. В толкучке на мосту над каналом он ворует из корзин и открытых коробок несколько обезьяньих персиков, дольку дыни, мешочек орехов особого цвета и формы. Карманы его пальто бездонны, словно воловьи желудки, ладонь всегда может продвинуться еще глубже. Еще он предпринимает попытку кражи неизвестного напитка в шарообразной бутылке, только носильщик тут же ориентируется в смене веса корзины. Личка сталкивает мелкого азиата в воду и уходит среди многоязычного замешательства.

Он садится на берегу канала, в тени наклонившегося платана. Его весьма искушает идея окунуть ноги в холодной воде. Но здесь он находится на виду, причем – на виду белых. Сразу же слева от него находится Британская Миссия; на другом берегу канала – Японская Миссия. Ежеминутно под нее подъезжали красные и зеленые двуколки, в них садятся и из них высаживаются мужчины в мундирах; переносятся стопки бумаг. Личку изумляет огромное количество белых женщин, в светлых, развевающихся платьях, ширококрылых шляпах, под зонтиками, в компании слуг или целой туземной свиты. Потом он замечает, что некоторые из этих белых дам имеют китайские и японские физиономии. Мужчин-азиатов в европейской одежде он в состоянии распознать быстро; но вот азиатские женщины иногда застают его врасплох. То в перспективе канала, то главной улицы Квартала Миссий, куда не глянешь, попадаются фигуры солдат одной из экспедиционных сил, оккупирующих Пекин после восстания боксеров; все вооружены cap-â-pie (с головы до ног - фр.). Личка съедает дыню, персики, сгрызает орехи, хотя чувствует, как шатаются в деснах коренные зубы.

Когда он прибывает в Австро-Венгерскую Миссию, рабочий день чиновников уже близится к концу. Герберт Личка заходит через главный вход с Ориентал Плаза; охранники не задерживают его, похоже, только лишь потому, что он не китаец. Чего уже недостаточно в коридоре отдела коммерческого атташе, где приходится показать паспорт. Личка спрашивает господина Иоганна Шуллера из отдела по вопросам концессий Австрийской Империи и Апостольского Королевства Венгрии для города Тьенсин. Герр Шуллер должен вернуться со встречи с таможенниками сэра Харта в пять часов. Часов у Лички нет, он заложил их в ломбарде Каннаи в Иокогаме, чтобы заплатить за нанесение татуировки. Лишь усевшись на скамейке в зале ожидания, он допускает к себе мысль, что пять часов – это ложь и отговорка, чтобы избавиться из помещений, предназначенных для дипломатов, просителя, портящего им рабочий комфорт самим своим видом и запахом.

Личку будит молодой чиновник, метис из Макао, закрывающий бюро миссии. Сегодня больше приема уже не будет. Личка выходит на боковой газон перед представительством. С Моррисон Стрит, со стороны Ориентал Плаза доходит нервная какофония барабанов и пищалок. Какая-то процессия, движущаяся под покрытыми иероглифами транспарантами и хоругвями, марширует к восточным воротам Императорского Города. Цепочка экипажей с Грет Ист Стрит остановилась перед перекрестком. Из таможенного управления по другой стороне улицы Ванг-та выходит пара британских джентльменов, они надевают котелки, закуривают сигары. Герберт Личка массирует бедро. От Донг'ан Мен его атакует протяжное рычание-стон бронзовых труб. Старый китаец с очень длинной косой что-то говорит Личке. Тот пялится на старика с очень близкого расстояния, не мигая, не позволяя, чтобы возникло хоть какое-то выражение, лицом к лицу. Китаец отступает, так до конца и не отведя взгляда.

Одна из двуколок под полотняным навесом останавливается перед Гербертом. Высовывается европеец в костюме из перкаля. "Заскакивайте!".

По дороге в гостиницу.

"В миссии я не мог, никак, когда вы так выглядите". "Хорошо еще, что вы успели". "А?". "Да уже собирался устроить какую-нибудь глупость". "И что бы вы такого сделали?". "Убил бы кого-нибудь". Шуллер глядит на Личку. Тот, согнувшись, расшнуровывает башмаки.

По дороге в гостиницу.

"Делегации прибывают уже вот с неделю. Потому такое движение и пожар. Вы слышали про результат битвы над Тайци?". "Еще в Тьенсине. Японцы снова побили москалей. Такие числа, что это наверняка чушь. Триста, четыреста тысяч солдат". "Весьма небольшое преувеличение, если преувеличение вообще имеется. Здесь не европейские войны. Вы способны представить себе в Европе поле битвы на полмиллиона солдат? Пффх! Да еще бомбардировки с воздушных машин. Варварство!". Ладно. Ведь если бы не переговоры Одиннадцати, меня бы здесь не было. Я могу иметь два-три десятка верных людей из Мацуямы, как только бумаги пройдут через Тьенсин. Деньги, оружие, оперативные сведения – это все от вас". "Не тут и не сейчас!".

В гостинице.

"Это номер миссии, в гостиницах свободных мест нет. Долго его занимать для вас не могу, завтра же поищу для вас квартиру. Пока же что, освежитесь, хмм… после путешествия". "Мне нужна наличность". "Я пришлю человека. Ага! Если будете в силе, после заката в садах британской делегации будет проведен банкет, замечательная способность увидеть, кто есть кто". "Мне нужна одежда, обувь. Абсолютно все". "Вижу".

В гостинице, в комнате, прикоснувшись к чистой постели. Личка уселся на полу, у него нет силы подняться. Голову положил на простыне. Небритая щека на прохладной белизне пахнущей лимоном ткани.

Заснул? Не заснул? Пока что никто его не будит, но в какой-то момент этот Герберт Личка вскакивает, словно только что заведенная игрушка, вновь он голоден движения, действия, цели.

Комплекс Британской Миссии охраняют сипаи из Седьмого Полка Раджпутов герцога Коннота, в красных кителях и м темно-синих тюрбанах, все с оружием. Личка с Шуллером, никем не задерживаемые, достаточным приглашением и удостоверением личности является цвет его кожи и покрой костюма. Костюм принадлежал подчиненному Шуллера, кантонский портной (все сообщение с ним осуществлялась жестами), перекроил его на Личку в течение получаса. Сипаи провели взглядом по коже и по костюму. "Что это вы в них так всматриваетесь?". "Эта фанатичная гордость янычар. В подобном я мог бы найти себя".

Сэр Эрнест Сатоу, седоватый джентльмен с патрицианским лбом и по-солдатски выпрямленной спиной, провозглашает короткий тост из умело сплетенных общих слов о неизбежности сотрудничества между Могущественными Державами и надежде на справедливый мир. Сады переполнены жгучими глаза китайскими лампионами, в их разноцветном сиянии это собрание веселых военных, шпионов и дипломатов одиннадцати наций принимает вид извращенного бала-маскарада. Слишком много военных форм, слишком много орденов, слишком много полномочных министров и принцев крови. С какого-то момента перестаешь верить в собственную страну, язык и печать. Все мы послы держав из наших снов. Личка не успел съесть ничего, кроме тех сворованных фруктов, и теперь опасается последствий спиртного, принятого практически на пустой желудок. Ежесекундно слуга-китаец подсовывает поднос с полными рюмками. Следует еще следить за неочевидной топографией газона, это не шедевр английского садового искусства. Личка спотыкается на кучках сорняков, сплетениях корней. Или это до сих пор последствия фальшивой инвалидности. Охромел на самом деле.

Шуллер из-под усов шепчет титулы, фамилии, язвительные анекдоты об участниках банкета. "Мадам Лотье. Это если бы вы пожелали, к примеру, молоденькую наложницу Хань". "Оно вам надо, сразу же брать себе рабыню!". "О, китайская торговля людьми это искусство, вознесенное далеко над насилие примитивного рабства. Подобным образом попадаешь в самые знаменитые дома, на самые высокие посты. Вот как вы себе представляете, как делают карьеру при дворе старухи Цыси?". "По примеру евнухов, как я слышал". "И какого удовольствия ищет у них эта косоглазая Виктория? Вы неверно оцениваете значение семьи для человека Востока". "Евнух и семья!". "О, тонкости конфуцианского ума! Здесь у евнухов имеются жены, дети. А почему нет? Мадам Лотье только-только знакомится с этим искусством; а они уже тысячелетиями покупают себе сыновей, наследников. Ветвями семейства управляют, словно акционерными обществами. По усыновлению или по крови – ты являешься тем, чье имя проживаешь".

Под крышей низкого павильона, стилизованного под пагоду, ведется очень культурная дискуссия в кругу одетых в мундиры лиц полдюжины национальностей, в том числе – японской и русской. Личка заходит поближе, он не пропустит столь редкой возможности подслушать конфронтацию участников все еще ведущейся войны. Здесь комментируются новейшие известия с фронта. Высвобожденная после захвата Порт Артура Третья Армия Японской Империи соединилась с Первой, Второй и Четвертой, тем не менее, русские силы, собранные над рекой Тайци, имели перевес в численности. Продолжается дискуссия, что явилось тем фактором, который решил о победе желтой расы над белой расой: личное пожертвование солдат микадо и превосходство рыцарской дисциплины над феодальной грубостью кнута в московской армии, либо же применение воздушного флота. Адмирал военно-морского флота США, доверенный человек президента Рузвельта, несмотря на известную всем симпатию Америки к Японии, проклинает подобные методы сражения как "unfair". Ему возражает наиболее неожиданный союзник Ниппона, полномочный посол Кайзера.

Шуллер, на ухо: "Не верьте во все это ни на секунду. Из надежного источника я знаю, что Германия сама подстрекала Токио к войне, потихоньку и за кулисами, понятное дело. Они рассчитывали на то, что Россия жестоко разобьет японцев, на что все здесь, говоря по правде, и рассчитывали, и тогда фон Бюлов имел бы развязанные руки в провинциях Шантунг и Чихли, как было у царя в Маньчжурии. Теперь все они боятся. Будут изображать из себя крупнейших союзников Токио. Уже внесли в бюджет на будущий год миллиона с три марок на фортификацию возвышенностей вокруг Кьяочоу. Только что это даст? С этих пор Япония правит здесь морем и небом. Все перевернулось. Неожиданно главной осью политики и войны уже не является Константинополь, но Пекин".

Личка выпил бокал шампанского. Потом второй. И третий. Он прислушивается к французско-немецко-итальянской беседе, постепенно лица, голоса, политики начинают в его голове меняться.

И он совершенно не удивляется китайским и японским дамам в европейских платьях, беседующим по-английски с итонским акцентом, не удивляется он белому офицеру в мундире войск микадо, равно как и германскому дипломату в браслетах и женском макияже, ни громадному монголу в одеянии католического епископа, в мантелетте, дзуккетто[4] и с моноклем. Шуллер сочит сладкий яд двузначных истин. Личка извиняется, выходит за павильон, за клумбу отцветших рододендронов. Где блюет: незаметно, быстро, умело.

Возвращается.

"Эзав Охоцкий. Не узнаешь меня?".

Мужчина в голубом мундире с золотым шитьем присматривается к своему живому отражению.

Лучащаяся молодостью японочка переводит изумленные глаза с одного на другого.

"Отец мне писал". Протянутая ладонь. Распахнутые объятия. "Якуб, твой брат".

Три недели, чтобы прожить всю не прожитую жизнь. Они отправляются на долгие прогулки по Татарскому и по Китайскому Городам. Выпивают до рассвета в винном погребке сеньора Гойколеи. Ездят верхом к озеру Кунмин, под Летний Дворец. Расстаются и встречаются. Разговаривают и молчат. Три недели.

"Человек столь могучего ума, как отец – ну как мог он позволить себя обманывать глупой семейной легенде! Ненавидящие друг друга новорожденные. Хорошо еще, что над нами не читали молитв для изгнания дьявола!".

Якуб гладко выбрился в первый же день после прибытия; Эзав представляет миру дико спутанную бороду. Якуб более худощавый, сгорбившийся. Эзав ходит по-японски, отведя плечи, сильным движением от бедер.

Они подглядывают друг за другом. Это неизбежно. Быстрые взгляды из-под наполовину опущенных век, быстрые взгляды в сторону, когда второй не смотрит. Наклоны головы. Они все так же не до конца правдивы для себя одновременно.

Эзав, в какю-то из ночей, почти пьяный. "Она присылала мне фотографии, знаешь. Еще в Париж, а потом и на Хоккайдо. И просила, чтобы не показывать отцу". "Они у тебя имеются?". "Не здесь".

Они платят за совместный снимок в погребальном, фотографическом и косметическом заведении господина Ву. Перед этим разбудив господина Ву за час до рассвета бешеными ударами в ставни.

На совместном снимке. Эзав стоящий, со скрещенными на груди руками, с высоко поднятой головой. Якуб, сидящий, нога на ногу, с локтем на колене, усмехающийся всеми здоровыми зубами в глазок камеры.

Разговаривают и молчат, Три недели, чтобы прожить всю не прожитую жизнь. В том и невозможность подобного предприятия, что братская близость не следует из какой-либо целенаправленности, из какого-то обстоятельства, придающего смысл бытия человека с человеком. Как работа, как обучение, как защита, как сексуальный оргазм, как борьба против общего врага. Нет. Так что не должно быть целенаправленности в таком бытии вместе. А они чувствуют, что такая имеется. Что они очень стараются теперь пережить совместно, вжиться в брата, брат и брат, один брат и другой брат. Подглядывают друг за другом.

"Но – ты ведь ожидал меня найти. Зачем было тебе ехать именно на Дальний Восток?". Попивая жирный тибетский чай в по-европейски устроенной гостиной на втором этаже Японской Миссии. "У меня нет вашего адреса. Знаю лишь, что Хоккайдо. Письма идут через Бюро Колонизации". "Так что, по делам?". Прихлебывающий звук, выдох. "У Австро-Венгрии имеется концесия на Тьенсин, ох, ладно, буду признаваться и дальше: у меня имеется полномочие от организации в стране, чтобы по австро-венгерским паспортам вытащить военнопленных поляков, захваченных японцами из рядов русской армии. На острове Сикоку имеется лагерь военнопленных Мацуяма, там держат сотни поляков". "Но – Пекин? И что как раз ты – случайность?". "То, что я – не случайность. Сам выпросил. Чтобы при всем этом попытаться каким-то образом найти вас. Но вот Пекина никак не ожидал. В Токио меня догнала телеграмма из Кракова, раз уж были объявлены переговоры Одиннадцати. Похоже, никакого другого человека поближе у них не было. Пилсудский хотел ехать лично, по причине контактов с лондонским послом Хайяши Тадасу, но тем временем в стране сделалось беспокойно. Это же месяцы дороги, Атлантика, Америка, Тихий океан. Тем временем, империи здесь заново станут перекраивать карты мира, а за столом Польши нет. Только я. С чуть больше, чем с десятком тысяч таэлей на взятки и без знания языка. Только не говори, что не поможешь".

Ага, так вот в чем цель. Вот он – предлог.

Якуб подсматривает за Эзавом. Когда тот беседует с японскими офицерами и сановниками, по-японски, в японском стиле, будучи японцем.

"Я уверена, что ни Императорская Армия, ни министерство не будут иметь ничего против встречи отца с сыном. Я могу попробовать получить такое разрешение. Когда вы посетите Японию?". Кийоко слегка кланяется, когда Якуб обращает к ней взгляд. Сегодня она в кимоно кофурисоде, с волосами в осуберакаси, и вот как считывает тот лисий холод в глазах брата Эзава при виде себя: я ее не знаю и не узнаю ее.

Потом это меняется, когда Якуб видит непринужденную свободу Эзава в отношении Кийоко.

Показ свежих стереоскопических снимков братьев Андервуд с Маньчжурских фронтов и окопов вокруг Порт Артура всем троим быстро надоел. Так что они выбрались на сеанс движущихся изображений в Императорском Пекинском Университете, месторасположение которого – старые здания Императорского Колледжа – находится на расстоянии короткой прогулки от японской миссии. Демонстрировали ролики длительностью по несколько минут из различных уголков мира. Кийоко увидела египетские пирамиды, и с этого времени Египет у нее в голове. Кийоко увидела белые кости афинских развалин, и теперь у нее в голове Греция. Кийоко увидела львов и жираф – и львы, и жирафы бегают в ее снах.

Кийоко увидела братьев, живущих друг ради друга.

По крутой лестнице они входят на антресоли голландского клуба над Яшмовым Каналом (биллиардная и курительная размещаются ниже), и Якуб подает Кийоко руку. И Кийоко считывает четко и выразительно: Якуб предложил ей руку, чтобы пережить Эзава, видящего, как это не он, не Эзав, но брат подает ей руку.

Еще отметила ту особенную куртуазность, окружающую здесь, в изысканном обществе, женщин Востока. Столь много белых, проживающих в Пекине, имеет китаянок служащих, гувернанток, жен, что сформировался обычай благородного притворства: я делаю вид, будто бы не вижу разницы, и ожидаю, что никто не заметит разницы под моей крышей. Если женщина одевается по-европейски – она европейка. Кийоко заказала себе четверо новых платьев по образцу одежд жен дипломатов. Еще она решила посетить христианские святилища.

Она не кланяется белым постоянным посетителям клуба; делает книксен и подает им руку.

Якуб не теряет времени, он старается установить отношения со всеми значительными фигурами в Квартале Миссий, Он извиняется, заметив под окном временно одинокого атташе Королевства Италии. "В головы нужно что-нибудь вбивать, пока они трезвые".

Переговоры Одиннадцати начинаются через три дня. В "Peking Gazette" – старейшей газете мира, а по сути своей, бюллетене явных и секретных камарилий императорского двора - появляются тексты о будущем колоний Запада под победным влиянием Токио. В обязанности Кийоко входит перевод "Цзинь Бао" на японский и французский языки.

Они проводят Якуба взглядом, и Кийоко легонько касается ладони Эзава. ""Я тоже росла в приемной семье".

Тот удивился. "Ты же знаешь, что он мой родной брат". "Родной или приписанный к семье – есть он в твоей голове? он имеет тебя в своей? Мы почитаем предков не ради их телесного присутствия и не из веры во власть преисподней".

Оба они теперь наблюдают за Якубом – древоточцем, неутомимо, вверчивающимся, вгрызающимся в политическое общество, один гнилой череп за другим.

Чем больше различий замечает Кийоко у братьев, тем четче видит Эзава. Тот выныривает из своей бледной, круглоглазой, тестообразной гайкокудзиноватости. Он обладает темпераментом; это темперамент медведя. У него имеются черты характера; это лицо августовского, катящегося к вечеру дня. У него имеется голос; это голос приказа н поле битвы.

Когда Якуб возвращается к их столику, Эзав отвечает Кийоко нажимом на запястье н самой границе кружева рукава платья; и Кийоко четко и выразительно считывает: Эзав стиснул ее запястье, чтобы пережить Якуба, видящего, как Эзав сжимает руку Кийоко.

В три недели – всю не прожитую жизнь. Они поднимают тосты, выпивают и следят за собой, выпивающими.

К ним подсаживается Эмиль Сассоон, секретарь французского министра, в остальном же – сын шанхайского еврея, из сефардийской багдадской эмиграции. У него есть много чего сказать относительно высших и низших смешанных рас и культур. Скорее всего, Эзава он считает почетным наемником, служащим правительству Муцухито, точно так же, как сэр Роберт Харт является подданным Его Королевского Высочества на службе правительства Цинь. "Четыре раза, всякий раз заново, татары вламывались в сердце империи, усаживались на Драконий Трон и основывали собственные династии, и четыре раза, всякий раз – заново, китайская цивилизация вытравливала их животную силу и направляла чужестранных повелителей на службу туземцам, погруженным в их древних ритуалах".

Кийоко видит многозначительные взгляды, которыми обменялись братья. Взгляды, наполненные снисходительным презрением, добродушной иронией. Они уже знают, какая мысль родится у них совместно в качестве ответа; они знают, без мысли о мысли.

Когда полковник Бошамп вытаскивает Эзава на сигару и портвейн, Кийоко сознательно отказывает в приглашении Сассоона на смешанный баккара и остается с Якубом.

Наступает неизбежная попытка переломить неудобство: они встречаются глазами над столешницей и бокалами и не отводят их друг от друга. "Если я могу быть ему братом, то мисс может быть ему сестрой". "Как только я замечу первый знак ревности, тут же попрошу о смене приказов и покину эту страну".

Якуб гортанно смеется.

Кийоко думает, будто бы он думает, что это флирт. Он повторяет предложение, преувеличенно правильно артикулируя французские слова, без улыбки.

Якуб наливает себе из графинчика до краев, и даже больше, чем до краев, так что вино выливается из рюмки. Образ мясисто выпуклого мениска жидкости, кажется, доставляет ему чувственное наслаждение.

Он макает палец в разлившемся вине. Чертит на столешнице, словно бы писал, в ритм предложений.

"Переплыв озеро Никарагуа, мы остановились на постоялом дворе над Рио Брито. Узкий деревянный мост соединяет грутые берега, пошатывающийся реликт, наверняка еще времен конкистадоров. Была самая средина ночи, и мы остановились лишь для того, чтобы поменять лошадей, размять ноги, освежиться. Не больше, чем на час. Перед тем шел дождь, тучи затянули небо. Без звезд, без Луны. Кроме того, из глубокого ущелья поднималось нечто вроде испарения, словно бы туман, затирающий тени и виды. Так что напрягаешь взгляд и пытаешься высмотреть чего-то больше, чего-то, чего нет.

Я прошелся вокруг постоялого двора и через мост. Когда возвращался, приблизительно на половине пролета, четко увидел пьяного вакеро, мочившегося в пропасть с края моста. С этого расстояния до моих глаз доходил свет всего лишь двух-трех окон постоялого двора. Сейчас я сяду в повозку и отправлюсь в дальнейший путь; никогда больше не попаду я в это место; завтра уже я буду стоять на палубе судна, вглядываясь в безграничность Тихого океана. Пьяница совершенно не осознавал моего присутствия. Проходя мимо, я сильно толкнул его в поясницу. Он полетел в пропасть, не издав ни звука. Я не оглядывался. В голове у меня не было ни единой мысли, ни до того, ни после.

Я проснулся под утро, когда мы уже подъезжали к порту. Я очень старался добыть из себя чувство вины, убеждение в верности и необходимости самообвинений. Не успел. Это было бы любительским театром, над которым можно было только смеяться, но не верить. Как я могу чувствовать ответственность за что-то, чего не хотел, чего не планировал, не обдумывал? Что всего лишь пережил?".

"И вы не знаете, зачем это сделали?". "Не знаю".

Кийоко считает, будто бы Якуб хвастается. И тут же видит, что нет, он не хвастается – Якуб рассказывает и использует Кийоко для переживания и чувства этого рассказа, как сам он пережить и почувствовать не в состоянии.

Кийоко размышляет об артистах соккибон, о профессиональных рассказчиках давних выдумок, распечатываемых в десятках тысяч копий. Разве именно такое беспокойство не двигало ими? Разве не ради этого наигрывали они эти переживания на струнах сердец слушателей – чтобы познать их мелодию, чтобы сотворить их звучание?

Вот они и ходят по свету и забрасывают приманки на оголодавших, на читателей, на желающих пережить.

А мы берем из них науку собственных сердец. Мы учимся учиться от тех, что рассказывают, потому что они обязаны ловить чувства.

Точно так же госпожа Ака обучилась love, читая про love.

Тот, кто первым выдумал love в рассказе – создал ли он только слово, иероглиф, пустое значение?; или же по сути создал само переживание love?

Возвратившись, Эзав склоняется над их молчанием. "Завтра утром я обязан провести экскурсию. Если на рассвете сможешь быть у Ворот Гуанг'ан, тогда я покажу тебе все секреты небесного цирка".

На полях над рекой Йонгдинг стоит на якоре половина китайского контингента Кораблей Духа, то есть один Сокол и один Богомол. Пузатая Акула неизменно висит над Запретным Городом – символ и угроза. Распахнув беззубую пасть, она способна разбомбить весь дворцовый комплекс в развалины и пепел, и никакой Цинь не в состоянии этого предотвратить. И они даже не убегают. Второй Сокол отправился в неизвестном направлении.

Показ судов Императорского Флота Неба для корреспондентов и дипломатов Одиннадцати представляет собой начальный залп пропаганды перед переговорами о новых трактатах. В двуколках, которые тянули пони и ослы, на зеленые луга прибыло полсотни чужеземцев.

"Мисс Торн". "Мистер Вильерс". "Могу ли я рассчитывать на портрет мисс под машинами?". "Мистер уже познал жизнь и войну Духа, так что ближе уже и невозможно". "Ах, на сей раз я цже не полагаюсь на собственных глазах и руках".

С особенным уважением офицеры Неба относятся к двум гостям из Российской Миссии, графу фон Коссаку и командору Чушину. На все их вопросы отвечают с усердной откровенностью, которая побитым русским должна казаться еще большим коварством унижений. Относительно неплохо терпят они Эзава Охоцкого.

Но Кийоко первая признает, что вопросы иностранцев пока что не очень-то и сообразительны.

"Я нигде не заметил метрик верфей, никаких иных знаков оружейных компаний, за исключением "Гатлинга", Хиртенбергера Келлера, ну и Дизеля". Якуб дважды обошел внутреннюю часть сокола и Богомола, даже поднялся на верхний панцирь Богомола вместе с веселой компанией голландцев. "Впрочем, сразу видно, что европейский ум не выдал бы на бумаге подобных форм".

"Я очень старался, но в сделанных от руки рисунках невероятно сложно передать справедливость грации насекомых этой невесомой машинерии". Фредерик Вильерс расставил в буйной траве треногу фотографического аппарата и собирается выжечь снимок, разгоняя резкими взмахами рук погруженных в дискуссию джентльменов, заслоняющих полноту силуэтов haku tetsu tamasi. Металлические рефлексы солнца на гладкой поверхности озера тоже не облегчают его задания. "Таймс" опубликовал первую фотографию Железного Духа над завоеванным Порт Артуром и получил сотни писем от читателей, обвиняющих редакцию в глупой подделке. Воздушный крейсер выглядит там, словно бледный дух с фотографии эктоплазмы, а все по причине окраски панциря. Джеймс Рикалтон сумел ухватить на истменовском целлулоиде двухсотфунтовый снаряд в полете, но не справился с задачей достоверно увековечить Железного Духа. Ну пускай же они хоть на момент постоят, не двигаясь!".

Кийоко глядит на Якуба, глядящего на Фредерика Вильерса, фотографирующего Сокола, под крылом которого Эзав излагает принципы навигации аэроматом двум усатым пруссакам.

"Будто лавина на рассвете. Шторм в океане. Пожар в городе". Якуб раздражен. "А что мисс?". "Отводите глаза, чтобы не дать себя месмеризировать. Признайте. Человек, знающий погоду собственного сердца. Который знает, зачем. Как – армия в наступлении". Они закрывают веки и заслоняют лица, оба ослепленные.

После того был устроен пикник в тени деревьев гинкго на берегу Йонгдинг. Граф фон Коссак откуда-то раздобыл гитару. Когда он играет, все чувствуют себя освобожденными от обязанности вести диалоги и рассказывать анекдоты. Солнце со все большей настойчивостью накалывает балдахин из веток и листьев. Кийоко прячется в тени белого зонтика. Ей ужасно не хватает блокнота сокки и кисточки. В подобные часы прозрачной зари, а иногда около полуночи, когда тишина остановленного в своем вращении мира успокаивает самые буйные сердца, мысли звучат, словно голос богов. Эзав сидит, опершись о ствол дерева, вытянув ноги прямо перед собой. Он опустил веки. Якуб подтянул колени под подбородок, свернулся в округлую глыбу. Сокращаясь и перемещаясь, тени дерева и Эзава, а так же тень Якуба неизбежно приближаются к себе. Граф прерывает исполнение, просит лимонада. Эзав поднимает веки. Со ртутного зеркала озера подрывается одинокая утка. Глубокие тени накладываются одна на другую на сочной траве, словно корни сверхчеловеческой кандзи. Что-то пишется на смятом листке мира. Кийоко говорит себе: меня нет, меня нет, жизнь не требует переживающего ее. Тень Эзава накладывается на тень Якуба. Вытянутую левую ногу Эзава хватает судорога, нога подскакивает, сапог бьет в ступню брата. Который словно бы ничего и не почувствовал; все так же массирует бедро. Граф фон Коссак начинает следующую балладу. Эмиль Сассоон похрапывает под своей соломенной шляпой. Массивные туши haku tetsu tamasi сонно колышутся. Солнце сплавляется с отблесками озера. Ничто в музыке цикады не предсказывает цикады смерти.

Даже та отчаянная откровенность ночи в курильне опиума. "Операция имеет кодовое наименование "Вечер". Думаешь, что я не дам тебе его? Ну так держи! Мы, вечерники, занимающиеся секретной ориентальной работой. Ибо, понимаешь, это путешествие словно не кончающаяся погоня за заходящим Солнцем: на запад, через один океан, через американский континент, через второй океан, все догоняя, догоняя, догоняя вечер. Думал, что я тебе не скажу? В подкладке пальто у меня зашито охранное письмо от Кенпейтай, потому мне удалось проникнуть в Мацуяму и вытащить наших пленных. Товарищ Виктор договорился с наивысшим япским шпионом по всей Европе, с тем самым Акаши Мотоджиро. Акаши уже был готов профинансировать всю повстанческую работу в Королевстве, средств у него, что у Ротшильда. Тогда он получил каблограмму из Токио, чтобы не осуществлять каких-либо политических шагов по польскому делу. В партии мысль была очевидной: чертов Дмовский[5] сговорился с японцами первым. А у нас имеются свои источники среди эндеков. И мы узнали, что комбинация здесь ой как закручена. Дмовский потому выступает оппонентом Пилсудского в этой безальтернативной ведь геополитической игре, что перед тем заключил договор с Вокульским. Он всегда ставил на предпринимателей, выскочек, и с Вокульским, должно быть, договорился еще в Париже, прежде чем тот уже окончательно перебрался на Дальний Восток. Ты читал эту аргументацию Дмовского? Не казалась она тебе возведенной на фундаменте из тумана и обмана? Всем очевидно, что Японская Империя – эт естественный союзник Речи Посполитой: нами ведет тот же самый геополитический интерес, это выход из-под сапога царизма, сражаясь с которым на противоположных сторонах земного шара, сами с собой мы не имеем никаких точек враждебности. И совершенно очевидно, что чем больше один свяжет силы империи на своей стороне земного шара, тем более у другого будут развязаны руки и большие шансы на победу. И так вот, играя в согласном дуэте, оба народа: стремящиеся к чему-то, угнетенные империей, сами могут выбиться в Державы. Разве это для тебя не очевидно? Дмовскому нужно было вытаскивать из шляпы ясновидение, чтобы доказать нечто обратное. Он словно бы заранее знал, что каждое восстание против России обязано завершиться поражением и погромом. Откуда у него такая уверенность? Почему он вывод ставит еще перед началом процесса создания заключения? А ведь именно этим путем он пришел к мысли, что у России на западном фланге будет обеспечен покой только лишь благодаря польскому восстанию; что угрозой для России и причиной связывания ее европейских сил является не начавшееся восстание. Сама лишь возможность восстания, insurectioinpotentia (потенциальной инсуррекции). Ты за мной успеваешь? Так что в наилучших интересах Японии было бы никаких военных движений на польских землях не финансировать. Поляки должны служить япам только лишь разведывательной информацией, свободно проникая территории и структуры Империи Романовых. Ну ладно, может быть, время от времени скрытно убив какого-то русского генерала или министра. Вот только, спрашиваю, а какова от этого окончательная польза? Японцы воспользуются, это да, а мы все так же вместо Польши будем иметь, что, возможность Польши. И все это хитрая заслона для иллюзий. Что скрывается за этой заслоной? Договоренность Дмовского с Вокульским. Что сказал Вокульский Дмовскому? Какую представил ему альтернативу? И не у кого об этом спросить. Из известных сотрудников Вокульского - кто жив, кто остался в стране? Расспрашивали про Юлиана Охоцкого. От матери они не узнают ничего – меня откуда-то знали по политическим акциям в Университете". "Но ведь ты тоже об отце ничего не знал. Знал? Нам в письмах ничего писать было нельзя". "Помнишь то ожерелье матери? То, что вздымалось над декольте словно ангельский ореол?". "Так вот зачем ты так разыскивал нас на Хоккайдо…".

Подглядывают друг за другом. Размышляют один о другом. А что у другого в голове? А что он видит, когда глядит на меня? А что у него в голове относительно того, что у меня в голове? А что он видит, что вижу я, когда гляжу на него?

Лежа в зеркальном отражении позы, лицом в лицо, на боках, согнув ноги, с трубками и бронзовой лампой для трубок между ними, соединенные словно разделенные, разделенные будто соединенные, на бордовых футонах, под тенью плотных шелков в частном алькове той скинии слез маковых головок под покровительством святого де Квинси[6].

Минуты, часы, жизни размываются между поднятием и опусканием век, между вдохом и выдохом теплого дыма.

Не вижу своего лица, но вижу твое.

Не вижу своих мыслей, но вижу твои.

Не чувствую собственного тела, но могу протянуть руку, почувствовать твои.

"Не дашь".

"Выедешь".

"Нет".

Поднимает руку, качается лба брата. Палец отталкивает череп. Рука отклеивается от туловища. Висит между ними. Рука – триумфальная арка. Рука – радуга. Рука – рама.

Моя? Твоя?

"Нет".

"Нет".

Вышел на улицу напротив храма Лунь-фу Ссу, холодный воздух сотрясает жидким киселем мозга. Над крышами Внешнего Города жужжит полная Луна. Пекин – это тысячи деревушек, склеенные в прямоугольных ящиках укреплений, храмов и дворцов. На юге, над низкой линией крыш, мерцают гальванически разожженные глазища Хайябуса, спускающегося к Японской Миссии.

Раскрытой ладонью он бьет в лицо, в рот, и так отделяется от брата. Это не он, это – я.

Потом в серости предрассветных часов на пропотевшей кровати в миссии Эзав крутится, выплевываемый из сна в сон. И не всегда он видит сны самим собой.

Вот я слышу тайну о собственном отце, брате. Бросаю все в родном городе, друзей, работу, амбиции, удовольствия, прошлое, будущее, бросаю все и отдаюсь в руки безумной политико-террористической организации, чтобы она отправила меня через половину земного шара, в Вечер, в наиболее чуждые края, языки, войны. Что имеется у меня в сердце. Что имеется у меня в ладони. Открой зажатую душу. Ааа! Ааа! Ааа!

Вертится и схватывается Якуб на чердаке квартиры португальского миссионера при Соборе Непорочного Зачатия, недавно отстроенного после восстания боксеров. Прижигаемый слева золотыми вилами зари. Метаемый волнами озноба от сна в сон. И не всегда он видит сны самим собой.

Вот Я оставляю дом, мать, весь мир ребенка, являясь ребенком. Отец взял за руку, потянул, вырвал. Так меня и возят в бутоньерке отца, Мальчик-с-пальчик под Эйфелевой башней, гномик-путешественник под горой Фудзи. Куда меня поставят, там я охотно цвету. Ой, какой милый самурайчик, какой боевой офицерик! А дать ему японочку-игрушечку, и он расцветет синевой во славу микадо. А дать ему военные игрушечки, и он отправится в огонь, не спрашивая. Лишь бы чистенький мундир и железное чудище под седлом. Ууу! Ууу! Ууу!

Кийоко стоит на мосту над бездной тумана, за спиной одного из братьев О Хо Кий, готовая.

戰

война

Кто желает мира, уже поддался.

Ударь первым, без жалости.

Небо сражается с землей.

"Кто желает мира, уже поддался". "И все же – мы разговариваем". "Людские потори огромны". "Со стороны Японии и России. Остальные из Одиннадцати ожидают первой раздачи карт". "Потому-то и завис меч над Внутренним Двором. Так над всеми переговорами завис вопрос: как могли бы мы удержать Ниппон от того, чтобы небо не рухнуло на наши собственные головы? Как?". "Не можете".

Лица, приглашенные сэром Робертом Хартом на завтрак перед официальным открытием переговоров. Стук столового серебра и фарфора. Шелест шелка туник служащих. Пронзительное пение-писк маленьких сорок.

Кийоко сидит по правой стороне от Езава. В белом платье с кружевными вставками на рукавах, декольте и воротнике, с волосами, взбитыми в высокий кок, с легким слоем румян на щеках. Она должна будет переводить для министра Комуры. Она единственная женщина за столом. Кийоко ничего не говорит.

Сэр Роберт пригласил секретарей, адъютантов, переводчиков, консультантов. Политики завтракают с мандаринами империи Цинь. Сами переговоры будут вестись в зданиях Вайвубу. Необходимо создать видимость ведущей роли правительства Империи Цинь. "Все мы здесь всего лишь гости".

Эзава интригует карьера сэра Роберта в двух государствах, повторял Кийоко слышанные где-то анекдоты о его соломоновых решениях. О его второй, китайской семье. Как сохранить честь, служа одновременно двум коронованным дамам, политически интригующим одна против другой? Тем не менее, все сэра Роберта здесь уважают и даже любят. Британец, но глава китайской Императорской Морской Таможенной Службы.

Кийоко не спускает с него глаз.

Полковник Бошамп вполголоса представляет свое мнение о хозяине. "Он сам в себе отделил британца от китайца. Но вот поглядите хотя бы, как британцы с британцами вели переговоры по поводу условий труда китайских рабочих, массово перевозимых в Трансвааль. Англичанин из Йобурга[7] от имени шахты versus англичанин из Пекина от имени Трона Дракона. Так я говорю, так они наберут на свою голову новых боксеров. Я уже видел такие вот транспаранты под Храмом Земледелия: "Мы не негры!". Не раз услышите вокруг себя нарастающий шепот: ян гуйцзы! Ян гуйцзы!". Полковник пережил в Пекине времена Кулака Гармонии и Справедливости.

Кофе. Секретарь Миссии США разворачивает карты Китая, Восточной Индии и Леванта. Принимаются пари о прохождении новых демаркационных линий. Потребует ли Япония Владивосток для себя? А статус высших привилегий в торговле с Великобританией? А что с контролем над Сингапуром и Малаккским проливом? В гипотетическом столкновении Кораблей Духа с армадой Ройял Нэви – для чьей стороны решится власть над мировыми океанами? Тяжелые пепельницы прижимают к столу края карт. Мужчины курят папиросы и сигареты, очищают очки, крутят в пальцах чашки. Прикусывая ус, Эзав проводит пальцем по карте, словно планируя соревновательный трансконтинентальный полет.