Империя туч

Кийоко выскальзывает за сэром Робертом на внутреннюю веранду. Высокие трели птиц рассекают здесь мысли на тонкие ленточки. Слуги забирают птиц на ежедневные прогулки в бамбуковых клетках, они как раз вернулись с одной партией и забирают вторую.

Сэр Роберт отсылает курьера с ответом, написанным на обороте письма. Заметив Кийоко, он даже не поднимает бровей.

Медленно завинчивает свою авторучку.

"Мисс Торн". "У нас мало времени. Я обращаюсь в лояльному подданному императрицы Циси. Говорю я, только я. Трагедия сделает невозможной проведение переговоров. Погибнут все. Погибнет множество. Огонь, бомба, нападение. Сегодня или завтра. Сегодня. Прошу действовать".

Сэр Роберт Харт не отвечает, только багровеет высокой лысиной, словно при солнечном ударе.

Кийоко не опускает глаз, не кланяется, не отступает. "Да. Вы считаете: провокация. Вы не должны ничего говорить. Имеется одна страна, которая не желает этого мира. У которого имеется право чувствовать себя преданной. Это страна, которую никто не приглашает для каких-либо переговоров. Страна прислала сюда человека. У него имеются средства. Вошел в общество. Он обладает информацией. У него имеются боевики, целыми неделями он доставлял их лагеря для военнопленных на Сикоку через колонию Австро-Венгрии в Тьенсине. Я прошу вас действовать, сэр".

Сэр Роберт Харт открывает рот.

Кийоко опережает его. "Герберт Личка. Комната у Морри на Сюанвумен Тьянцхутанг. Двадцать два года, темные волосы, слегка хромает".

Сэр Роберт Харт долго приглядывается к Кийоко.

Кийоко читает его мысли: вот результаты войны сердец и ревности к женщинам.

Она не отводит взгляда. Только легонько отрицательно качает головой.

Сэр Роберт наконец-то задает вопрос: "Мисс обладает этими сведениями – откуда?".

"Я не могу сказать".

"Сохранять тайну в ситуации…".

"Я не могу сказать".

"Он признался вам".

"Нет".

""Мисс подслушала его".

"Нет".

"Мисс нашла планы".

"Нет".

"Мисс только строит домыслы".

"Нет. В переговорах будет принимать участие брат-близнец Якуба. Хотя это разныые имена и разные нации".

Сэр Роберт Харт невольно глядит в сторону гостиной.

Кийоко утвердительно кивает.

Сэр Роберт Харт складывает ладони под коротко прирезанной бородой. "У мисс имеется какой-либо предмет, поступок, высказывание, поведение, самый малый знак, что все случится именно так, как вы сказали?".

"Нет".

"Нет".

"Нет".

Не опускает взгляда, не отступает.

Сэр Роберт Харт уже ничего не говорит.

Кийоко кивает.

Вайвубу, Департамент Иностранных Дел, размещается в деревянном комплексе давнего императорского Бюро по Вопросам Всех Народов. Как многие учреждений Китайской империи после опиумных войн он представляет собой орган правительства Империи, по сути своей работающий для западных держав, учрежденный западными державами, комплектуемый западными державами.

Улицу перед церемониальными воротами Вайвубу блокируют экипажи с белыми. Вдоль правительственных участков и на углах домов поставлены высокие мачты с транспарантами: на белом фоне черные знаки процветания и благословения богов. Охрана, обеспечиваемая Стражем Девяти Врат, сводится к четырем гвардейцам в живописных одеждах, с мечами и копьями джи.

Кийоко входит в свите министра Комуры. Эзав входит в группу военных консультантов. Чиновники Вайвубу приветствуют одиннадцать посольств в длительной, навевающей скуку церемонии. Все японцы в западных костюмах или мундирах европейского покроя, в большинстве своем, лица тридцати, сорока лет. Все китайцы в длинных, тяжелых буфу; в большинстве своем – им по шестьдесят, семьдесят лет.

Эзав посылает понимающую мину над головами официальных лиц. Кийоко слегка надувает щеки. Смех, которого никто не слышит. Пульс крови, который никто не слышит.

Под сердцем придорожного камня – большая тревога – жизни червяков.

В зале для аудиенций, за длинным столом. После того, как все сели. Бумаги, папиросы, дым, бумаги. Первые выступления.

Делегация Российской Империи прибыла позавчера. Министр Витте говорит по-французски, но неточно, весьма часто употребляя русские слова и выражения. Соответствием Кийоко по царской стороне является полиглот Набоков, Константин Дмитриевич; он переводит слова Витте на французский, точно так же как Кийоко является французским голосом Комуры Ютаро. Кроме того, в обязанности Кийоко входит выхватывать и записывать иные, не предназначенные для японских ушей высказывания на немецком, английском, голландском, китайском языках.

У нее под рукой блокнот и кисточка. С нее стекают странные и красивые линии сокки. Кийоко слушает, не глядя на говорящих. Пишет, не глядя на записываемое.

Черная тушь пятнает невинные кружева.

Во время первого перерыва в переговорах в узких дверях она встречается с Набоковым. Поклоны. "Ах, прошу, прошу вас, mademoiselle Epinier". Мы не убьем друг друга этой своей вежливостью". Набоков мигает, словно бы увидел Кийоко, стоящую за Кийоко. "Поздравляю с неожиданной идеей – дать женщине голос в государственных переговорах".

Потом Кийоко повторяет это министру Комуре. Министр с удовольствием поглаживает толстый ус.

Через четверть часа второго раунда протокольных выступлений какое-то замешательство постепенно проникает в дипломатический протокол. Поначалу к делегации Великобритании, затем – Китая, наконец – Японии поступают листки с тревожными известиями.

Рубиновый мандарин Вайвубу прерывает переговоры.

Кийоко слышит, как министр Комура шепчет ассистенту: "Вдовствующая Императрица и и император на самом деле в Запретном Городе не проживают".

Переговорщики в спешке покидают зал. Уже на дворе некоторые бегом бросаются к экипажам. Бошамп нарочито проверяет патроны в барабане своего кольта.

Кийоко высматривает Эзава. Военные выходили быстрее всех.

Впервые теряя ритм и равновесие, запутавшись в нижних юбках западного платья, Кийоко собирает складки одежды и выбегает через ворота департамента.

Но ничего не видит сквозь головы более высоких, чем сама, мужчин.

Эмиль Сассоон протискивается к экипажам и тащит Кийоко за собой.

Они останавливаются на границе уличного хаоса, на линии размахивающих и указывающих на европейцев рук.

Над стенами Императорского Города вздымается туман темной пыли.

В южную сторону и в глубине, за Татарским Городом, на горизонте стоят высокие дымовые столбы.

Над крышей пагоды Врат Ди'ан нарастают языки пламени.

Выше, в небе вокруг всех своих осей вращается железная туша Акулы.

И, вцепившаяся в нее своими отростками-мечами, более легкая фигура Богомола.

Из ее поворотных стволов выбрасываются желтые языки огня.

Криво распахнутая пасть Акулы пыхает белым паром и багровым пожаром. Из нее падают вниз то ли люди, то ли бомбы.

В haku tetsu tamasi с квадратных стрелковых башен палят солдаты. Искры танцуют на голубых панцирях, словно огни святого Эльма.

Кружась, Корабли Духа дрейфуют в сторону севера, к вершине холма Фень Шуй.

Сассоон тащит Кийоко за руку. С противоположной стороны Кийоко зовут по-японски. Делегация Комуры должна, как можно скорее, спрятаться за стенами миссии.

"Иди!".

Она поворачивается.

Эзав, садясь в двуколку, глядит куда-то за спину, в экипаже уже беспокоится командор-лейтенант Неба.

Кийоко поднимает руку. Призыв? Прощание? Мольба?

Эзав скалит зубы в гуще щетины.

Они не услышали бы друг друга, даже если бы кричали.

Наполовину раскрытый рот, светлые глаза.

Здесь.

Иду.

Здесь.

Он поехал в бой.

Кийоко ожидает.

Ударь первым, без жалости. А еще лучше: ударь первый и единственный раз, не давая шансов на второй удар, на какой-либо ответ. Такой философией должен был руководствоваться Якуб Охоцкий, похищая Богомола "Bōzu" с полей над озером Йонгдинг. У него было семь человек, несколько револьверов и карабинов "маузер". Часом ранее, ходе попытки его поимки констеблями Стража Девяти Врат, он утратил три пальца (их нашли и принесли, завернутые в грязную тряпку). По "Bōzu" как раз водили секретаря шанхайской ChinaAssociation вместе с супругой, так что появление уходящего от погони истекающего кровью европейца явилось очевидным предсказанием скорого нападение китайской черни на ничего не подозревавших и невинных чужеземцев. Тут же белых гражданских заставили укрыться внутри haku tetsu tamasi. Где Якуб Охоцкий как Герберт Личка застрелил двух унтер-офицеров Неба, а так же секретаря шанхайской China Association вместе с супругой. После этого к снайперской деятельности приступили его люди, спрятанные в зарослях над озером. Все они были солдатами армии Куропаткина.

"Но где, однако, они научились управлять боевым аэростатом?". "Не научились. И не умеют. Упали с машиной в озеро, поломали деревья, прежде чем им удалось подняться в воздух".

Экипаж Акулы "Innin", вздымающейся на высоте в две сотни футов над Дворцом Императорского Спокойствия тоже застали врасплох. Они считали, будто бы "Bōzu" собирается передать им новые приказы. Пока Личка-Охоцкий не ударил в борт Кō с абордажной дистанции.

"Чтобы сделать невозможной погоню? То есть, с самого начала он желал захватить Акулу?". "Мы считаем, что для него, в первую очередь, важны бомбардировочные способности. Кийоко его знала. Кийоко?".

"Да, уважаемые господа. Он много говорил о восстании против России на своей родине. Он не желает сражаться с Нихон, не желает сражаться с Китаем. Он желает дать своему народу равные шансы на поле боя". "Он сражается с Нихон. Сражается с Китаем". "Да".

Кийоко кланяется министру Комуре, отступает в угол крыши.

Мужчины подают друг другу подзорные трубы и бинокли. На плоской крыше коммерческого бюро миссии расставлены бамбуковые стулья. Слуги вносят по узкой лестнице подносы с лимонадом и саке, а так же сумки с патронами к карабинам Мурата.. Настроение еще не перевесило в сторону одного из этих развлечений.

Ворота забаррикадировали, на Лигейшн Стрит выставили охрану. Кто не занят в конторах, наблюдает за поединком Хайябуса и Ко, неспешный менуэт аэростатов на фоне Солнца, заходящего за стенами Запретного Города.

В окнах соседствующего с японским представительством "Отеля Пекин" – дюжины голов людей белой расы. На самом высоком эркере установил треногу своей камеры Фредерик Вильерс. Еще полфута, и он выпадет, занятый трудами за свою историческую фотографию.

"Сокол быстрее". "Уже достал его!". "Будет пытаться пойти на таран!". "Только не над городом, только не над городом".

Кийоко поднимает глаза.

Искалеченная Акула, с Якубом и его людьми, плывет в мутный пурпур Солнца. Над горизонтом и Пекином она вычерчивает волнистую линию дыма, длинные горизонтальные мазки кисти, ичи. Сокол Эзава спадает на нее с высоты, пересекая линии своей резкой дугой. Которая в последний момент вздымается вверх. 弋 – это корень слова "ритуал": 式. Еще это корень "воина": 武. И "машины": 械. А так же "бунтовщика", "изменника": 賊.

От того места, где упал и взорвался "Bōzu", между Императорскими Садами и Дворцом собранной Красоты, бродят торнадо дикого tetsu tamasi, почти черные от склеенной дымом пыли. Железо Духа легче воздуха, то ли закованное в форме аэростата, то л высвобожденное в шторме остроконечных фрагментов и металлических опилок. До миссии дошел слух, будто бы эти торндо посекли на мелкие кусочки первого евнуха П'и Хсяо-ли вместе с его свитой. Горят имперские амбары.

В миссии надеются на прибытие гвардейцев Шеньджи Йинь, ожидают очередной осады Квартала. Нет ясности, а не присоединятся ли гвардейцы к осаде, либо же, скорее, станут защищать Кварта от черни.

Выслали телеграммы с требованием подкреплений. Тем временем, Торнадо Духа поглотили Дворец Наивысшей Чистоты и Дворец Божественного Янь, они въелись в Дворец Небес. Во Внешнем Городе бьют барабаны жанггу.

Хайябуса пикирует с зенита, обстреливая Акулу короткими очередями. Ко отвечает пушечкой небольшого калибра. Машины расходятся на перьевую линию, на половинку солнечного луча.

Кийоко опускает взгляд.

Со стороны Английского Кладбища, из-за западных стен, раздаются первые винтовочные выстрелы.

Поначалу с одного, затем от второго, а потом и от всех четырех пекинских соборов – бьют колокола бога христиан. Когда они били так в последний раз – христиан четвертовали, насиловали, сжигали, стреляли тысячами.

Министр Комура поглядывает на часы на цепочке, записывает минуты. По сообщениям о событиях этого дня, записанным час за часом, минута за минутой, его и запомнят будущие поколения. И он это осознает.

У всех имеется подобное осознание.

Прямые спины, легкие – паруса, все в одно мгновение поднятые на месте.

"На сколько им хватит топлива?". "Эти аэростаты нуждаются в топливе только лишь при движении против ветра".

А потом вновь молчание, растянутое до самого горизонта.

Следующий прилив тревожных телеграмм уводит вниз большую часть сотрудников миссии.

Кийоко остается в темноте с тремя охранниками в мундирах.

Видны лишь огни пожаров, нечистое сияние, пульсирующее от расположенных ниже, невидимых огней, засеянных прохождением Торнадо Духа, мелочное перемещение огней факелов за стенами Квартала Представительств – и вспышки артиллерийских поединков между звездами.

Они становятся все более далекими, все более бледными.

Кийоко дышит сухим мраком Пекина. Когда требуют отчета из твоего нутра, ты откровенно заглядываешь в этот шум и водоворот, и находишь в себе: интриги, пейзажи, счета. Ты мыслишь и чувствуешь этими интригами, пейзажами, счетами. Попробуй-ка мыслить шумом и водоворотом.

Она смеется. Кашляет. Хлопает в ладони раз, другой. После чего спускается вниз и закрывается в спальне горничных, где ей выделили кровать за ширмой. Спит до полудня. Когда ее будят топот сотен ног и призывы к эвакуации на японском и китайском языках.

"Император Гуаньсу мертв".

На рассвете уже эвакуировались дипломаты России и Голландии. Британцы в собственную миссию вызывают Четырнадцатый Полк Сикхов Фирозпуру. Готовится вооруженный конвой для охраны иностранцев, отправляющихся на поезде в Тьенсин. Все ожидают повторения ярости китайской улицы, о которой прекрасно помнят по восстанию боксеров – с одной лишь разницей: на сей раз ненависть ханей будет концентрироваться не на белых, а на японцах.

"Какими бы ни были планы Ито, теперь мы вынуждены решить вопрос с Китаем силой".

Кемуси появляется в гортанном стуке дизелей. Здесь слишком мало места, чтобы приземлиться внутри миссии, а конструкция зданий слишком хрупкая, чтобы посадить на них аэростат с балластом. Длинный haku tetsu tamasi висит над французским почтовым отделением, между дугообразными крышами японской и испанской миссий; дипломаты, чиновники, солдаты переходят во внутренности скрученной чуть ли не в кольцо туши haku tetsu tamasi с балкона второго этажа, выломав изукрашенную балюстраду.

В средине слишком тесно, большая часть пассажиров стоит, впутавшись в шелковые сети. Кийоко переходит в голову Гусеницы, она знает одного из навигаторов.

Разговоры идут, понятное дело, о поединке братьев. "Его догнали над Янцзы. Имеются следы приземления Акулы под Калаган". "Князь Су выслал конных разведчиков". "Похоже, они направляются в сторону Гоби". Обсуждаются вопросы доступности нефти, прочности панциря Акул и калибра пушечек Соколов.

Через глаза воздушного корабля, резко поднимающегося после выпуска водного балласта, Кийоко видит черные пятна после пожаров, видит три расходящиеся дуги, скорее – поверхностных, разрушений, выжженных Торнадо в своем перемещении. Все более четкая печать tetsu tamasi на прямоугольной карте Пекина.

"Император и вправду мертв?".

Доходят самые противоречивые слухи. Одно Торнадо Духа прошло через Летний Дворец под Холмом Долговечности, остальные вывернули на восточный берег Чаобай. Не известно, ответственны л они, хоть каким-то образом, за смерть императора. Который и так был всего лишь церемониальной фигурой Вдовствующей Императрицы, никто его не видел уже несколько лет. Якобы, тронувшись умом, он был уверен, будто бы является механическими часами.

В Концессии Нихон в Тьенсин приземляются перед наступлением сумерек. Падает мелкий дождь, ветер ерошит волны залива Бохай. На мачтах судов колышутся, словно болотные огоньки, лампионы. В окнах низких вилл Концессии тоже мечется эта кислая желчь керосина.

На другом берегу Пей Хо, в той части Российской Концессии, что прилегает к вокзалу, раздается несколько выстрелов – неизвестно, предназначенных ли для аэростата. "Нескоро вернемся мы к мирным переговорам".

Кийоко вспоминает форму ладоней, сложенных под короткой седой бородой сэра Роберта Харта в знак человека, 人. Если бы он выдал источник своих сведений. Если бы он плохо считал Кийоко. Она глядит на свои черные пальцы. Как могу я испытывать ответственность за нечто такое, что только пережила?

Промокшая, с легкой дрожью по всему телу, с одной только сумкой багажа у ног, в прихожей Храма Океанской Лучистости, который после восстания боксеров был превращен в гарнизон Императорской армии. Под сердцем – терпкий холодок ненужности, опустошения. Никто о ней не помнит. К Кийоко возвращаются вкус, шепот, боль ночи фейерверков в парке Хибия.

Она чихает, вытирает нос, снова чихает. Не замечает, когда он к ней подходит, подходит и поднимает тяжелую сумку. Господин Рейко из Какубуцу Киури. Его костюм-тройка тоже промок от дождя. К краю котелка приклеился бурый лист. Грязь на туфлях. Трава на брючинах.

Оба вежливо улыбаются друг другу.

Господин Рейко – чистое зеркало. Кийоко – чистое зеркало.

В крике и топоте формирующихся в строй отрядов. В воплях холодного ветра с моря. В тишине.

Она поднимает руку и снимает с его котелка печальный листок.

"Кийоко, Кийоко".

"Не знаю".

Небо сражается с землей. Земля воюет с Небом. Пока не исчезли за воланами раскаленного воздуха над пустыней Гоби; и "Иннин", и "Ханиками" выслеживали и обстреливали со слепым фанатизмом – и с такой же прицельностью. Маньчжуры на лошадях, монголы на верблюдах, ханьцы с речных лодок. Ритуальная пальба по недостижимым целям.

Пьяно объезжаемый чужеземными похитителями "Иннин" время от времени отвечал мощными залпами. "Ханиками" всего лишь поднимался на более высокий уровень.

Но по дороге они спалили мост и буддийский монастырь.

"Мост – тут понятно. Чтобы отрезать погоню. Но – монастырь?". "Быть может, брат господина Эзава вдобавок еще является христианским фанатиком". "Кийоко?".

"Думаю, для брата господина Эзава никакое оцутствие причин не встало бы на пути, чтобы палить монастыри или что-либо иное".

Японская Концессия в Тенсин знаменита многочисленными и богатыми публичными домами, курильнями опиума, казино и храмами торговли живым товаром. Министр Комура встречается с послом Конджером в чайной на улице Асахи, в самом представительном из всех заведений, которые можно посчитать политически нейтральными. У посла имеется личная доверенность Теодора Рузвельта, чтобы склонить Японию и Россию к миру; общественное мнение в Штатах все такое же про-японское, а Франция, которая первой предложила послужить посредником, не пользуется доверием Токио. При этом, для Штатов крайне важно подтверждение политики Открытых Дверей в Маньчжурии по причине роста американских торговых влияний там. Тем не менее, после Пекинского Инцидента (на улицах городов Дальнего Востока известном как Небесная Резня), даже Эдвин Конджер старается публично не показываться с представителями Японской Империи.

"Уже и до того царь чрезвычайно не желал продолжения переговоров. Он верит в быструю победу". "Со всем уважением, царь заблудился в стране собственных снов и мечтаний. С самого начала войны он проиграл все сражения. Один флот он уже потерял, второй на пути к разгрому. Армия Куропаткина бежит врассыпную. Армии нет. К переговорам в Пекине мы приступили только лишь с учетом расходов и времени дальнейшего ведения вооруженных действий. Гоняться за четвертью миллиона солдат на расстоянии тысяч миль – это расточительство". "Больше, чем расточительство. Старая Цыси собирает войска из верных ей провинций. Жена уверяет меня, что императрица пережила огромный шок. Как еще сильнее можно унижать самую древнюю и крупнейшую в мире монархию? Вас ожидает война на два фронта. Ну а европейские монархии тоже не будут стоять бездеятельно, пока вы не закроете им доступ к колониям и торговле". "Но разве можем ли мы теперь отступить? Можем ли мы отступить?".

Кийоко по пожеланию секретаря министра составляет стенограмму беседы. Она еще остается, чтобы сразу же переписать текст на кандзи и кана, и, выйдя через час из чайной, натыкается на солнечной осенней улице на Фредерика Вильерса в компании мсье Сассоона. "Госпожа Торн! Завтра мы выплываем! Так что вы нам не откажете!".

Гостиная на первом этаже штаб-квартиры "Формоза Трейдинг" на улице Ямагучи. Кофе и ликер. Очень сладкие пирожные французской выпечки. Кийоко облизывает покрытые тушью кончики пальцев. "Еще, пожалуйста!". И потом: "Крайне извиняюсь. Еще одно?". И потом: "А мне можно? Можно?". Облизывает вилочку.

Восхищение Эмиля Сассоона бесстыдной прожорливостью женщины. Улыбка Вильерса над этой восхищенностью Сассоона. Завтра, завтра уплывают.

Знакомства в колониях, приятельства в колониях. Когда плывешь месяцами из одной страны в другую, когда письмо путешествует неделями. Рукопожатие – и уже думаешь, как записать этого человека в дневнике. И кто в колониях не ведет дневник? Дни слишком наполненные, встречи неповторимы.

"А мисс обратно на фронт?". "Не знаю".

Эмиль Сассоон выпивает стаканчик виски, словно бы тот наперсток с сиропом; он выходит и через минуту возвращается. Улыбка Вильерса. Запах кофе, запах Европы. Кийоко думает о других, наполовину тайных семействах всех этих гайкокудзинов, прибывающих в колонии с демоном денег и власти за спиной. Об их любовницах, сожительницах, "женах", словно бы о совместном сердечном шантаже от вынужденного гостеприимства Китая, Японии, Индии. О бесчисленных детях смешанной крови, языка и наследия, и о детях детей, целых расах незаконнорожденных, как, к примеру, сиротское племя обитателей Макао. О двойных жизнях сэров Эрнестов Сатоу, сэров Робертов Хартов; почему Юлиан Охоцкий не взял себе женщины на годы жизни в Хоккайдо? Еще более широкая улыбка Вильерса. Эмиль Сассоон – со вторым стаканчиком в руке. Он садится напротив Кийоко, выпрямленный, серьезный.

"Ох, как поздно! А ведь мне еще нужно сегодня отдать заметки в консульство!". Кийоко схватывается с места, извиняется, прощается, выходит.

И действительно, ей необходимо успеть в консульство. Женщина спешит против ветра, против солнца. Проходя мимо десятков, сотен прохожих, и большая часть из них – японцы в европейских костюмах.

Словно бы дюжину раз разминулась сама с собой. Кийоко даже оглядывается: за одной, за другой женщиной: моя прическа, мое платье, мои черты лица.

Замечательная взаимозаменяемость жизней. Беззатратный обмен жизнью. Чувства - словно одежда. Мысли – будто шляпки.

Над улицей Фукусима, над додзе кендо вздымается та самая Кемуси, что принесла их из Пекина. Еще из окон кабинета военного атташе Кийоко видит, как по веревочной лестнице сходят на китайскую землю очередные молодые рекруты в пехотных мундирах.

От ординарца атташе она слышит последние известия. Третья и Четвертая Армии отключились от преследования разбитых российских сил и направляются к Пекину. Армия Бейянг и армии губернаторов с юга Китая, скорее всего, сопротивляться не будут.

Господина Рейко она находит в комнатке без окон на втором этаже. Втиснутого в угол за малюсеньким письменным столом, похожим на театральный реквизит, изображающий письменный стол. Склонившегося над латинскими томами рангаку. Какубуцу сторонится света и роскоши.

"Да?". "Никакой новой информации о них?". "Ты ожидаешь, что они переживут пустыню Гоби?". "Один из них". "Не существует даже карты тех земель". "Но если повернут назад – сюда не возвратятся". "Нет".

Кийоко садится, не садится, ей не на чем присесть. Она забыла навыки татами и кимоно. Тогда она снимает с пустой стальной клетки стопку оправленных в кожу книг и садится на той клетке.

Господин Рейко: "Та единственная знающая сокки женщина – пожертвует ли собой?". "Старый доктор гайкокудзин действительно ли ослеп и сошел с ума?". "Слепнет. Теряет власть над мыслями и словами". "И что теперь сделает господин министр Гоннохыое?". "Ничего. Ему уже не нужно никого переубеждать. Нет речи о мире. Бюджет на расширение постройки флота Неба был принят единогласно и уже подписан Его Величеством". "Даже после того, что произошло в Пекине?". "Именно после того, что произошло в Пекине".

Кийоко глядит на господина Рейко. Господин Рейко глядит на Кийоко.

Кийоко: "Вы не разрешите мне возвратиться в Эскадру". "Нет. Ты могла бы погибнуть".

Кийоко: "И не разрешите мне ходить свободно". "Нет. Тебя могли бы выкрасть агенты империй".

Кийоко размышляет: Он бросил все и поспешил сюда при известии об эвакуации из Пекина. У него имеется загадка, которую он должен решить, и я являюсь ключом к этой загадке. И теперь уже он тебя не освободит. Она поглотила его. Словно бы мы друг другу дали обет. Словно бы уже написали свои предсмертные стихотворения.

Кийоко размышляет, господин Рейко размышляет: Она не может не знать абсолютно ничего.. Знает, даже если и не знает, что знает. Если он будет достаточно тщательно следить, если соберет достаточно много данных, я узнаю ее лучше, чем она знает сама себя.

Кийоко размышляет: господин Рейко размышляет: Раз ойятои гайкокудзин уже не может работать над tetsu tamasi, чьи же откровения должна была бы я переводить со сна в кандзи? Они увидят, что море высохло. Огонь погас. Мед съеден. Чем быстрее падет надежда, тем скорее избавится она от этой кажущейся значимости и вновь размоется во мгле.

Господин Рейко глядит на Кийоко.

На следующий день на Соколе "Кинсин" они вылетают в Токио.

Где Кийоко получает первое письмо от Фредерика Вильерса.

Дорогая мисс Торн, пишу в спешке на набережной в Сан-Франциско, чтобы поспеть с отправлением на почтовое судно в Голландскую Индию. Так что мисс простит мне телеграфную сухость. Поначалу я хотел выслать каблограмму, но не знал: куда. Надеюсь, что письмо, адресованное в штаб Первой Эскадры Неба доберется до мисс посредством надежной военной бюрократии. Знакомый военный художник, итальянец, но хороший человек, получил здесь каблограмму через Атлантику от брата, путешествующего в сторону Африканского Рога из Константинополя, чтобы строить железную дорогу в Эритрее для Итальянского королевства. Я знаю, как ожидала мисс известий о том дородном дирижабле Неба, который отправился в погоню за братом-похитителем. Это слухи, и мисс не найдет их в газетах. В окрестностях озера Алакол (в доброй тысяче миль от Каспийского моря), якобы, разыгрались небесные бои, в которые была ангажирована и царская конница. Как – неизвестно. Неизвестно и то, вышли целыми из боя оба или только один аэростат, а если и один, то который. Брат военного художника разговаривал с иезуитом из османской миссии, который возвратился прямиком с пути каравана из Бухары в Акмолинск. То, вроде как, наиболее недоступные районы цивилизованного мира, и данный слух невозможно как подтвердить, так и отрицать. Были сделаны эскизы, но их каблограммой не передашь. Но, возможно, надежды мисс будут подпитаны хотя бы этими клочком информации, дай бог, лишь бы не фальшивой.

С предзимним похолоданием японско-русская война расцветает в веер кампаний: маньчжурскую, за Владивосток, за Нанкин.

В газетах Ниппон появляются редакционные статьи о необходимости разрыва союза с Великобританией, или, по крайней мере, о повторном рассмотрении условий трактата. Тут же звучит и идея Сингапура как совместного протектората Соединенного Королевства и Японской Империи. Над столицей Страны Богов непрерывно кружат два-три Корабля Духа: это очевидная демонстрация гордости новым статусом Могущества и способ завоевания общественного мнения.

Здесь, с веранды скромной виллы Какубуцу в Иокогаме Кийоко видит первый hakutetsu tamasi класса Кит, 鯨. Он планирует над Токийским заливом под клубком бурых туч, аквамариновая слеза бога. Раз в семь или восемь больше Акулы. Невооруженный, не покрытый панцирем, предназначенный для гражданских перевозок. Широкая пасть, это, наверняка, ворота для быстрой загрузки. Но зачем ему четыре паруса-плавника на сухожилиях из железа Духа, колышущиеся за аэростатом, словно водоросли в речном потоке. Зачем ему прожектор на брюхе. И кисть электрических ветвей у головы.

Кийоко не может вспомнить таких проектов, вычерченных в цехах Трех Долин.

За ужином она расспрашивает господина Рейко о ситуации в Горной Верфи. "Они и вправду получили те правительственные заказы. Даже больше, как я слышал, двести тридцать миллионов".

Они едят за высоким столом, металлическими столовыми приборами, сидя на европейских стульях. Им прислуживает сотрудница Какубацу, она же готовит еду, экспериментируя на основании германских и голландских альманахов для домохозяек. Переводы не лишены ошибок.

"Когда я получу разрешение вернуться?". "Вскоре".

Каждый день курьер приносит стопку листков, покрытых хаотическими каракулями. Кийоко до вечера обязана "переписать" их традиционными кандзи и кана. Каракули не имеют для нее смысла. Она рисует первые знаки, что приходят ей на ум. Она уже привыкла к головной боли.

Дорогая мисс Торн, на сей раз могу сообщить более надежные и верные сообщения. Да, оба воздушных судна неоднократно видели над бездорожьями Малой Азии. Наверняка известно о, по крайней мере, двух обстоятельствах сильного обмена артиллерийским небесным огнем. У западных отрогов цепи Тянь-Шань, на высоте пустыни Кызылкум надежные свидетели наблюдали длящуюся всю ночь и целый день канонаду под облаками. Затем над палаточным городом под Машад многочисленные группы паломников наблюдали за абордажным сражением, ведущимся на высоте приблизительно двух сотен футов над землей. Это столкновение не принесло победы ни одной из сторон, поскольку оба судна уплыли потом на запад в продолжении погони. Лишь несколько трупов свалилось с неба на землю. Личности павших нам не известны. Оба аэростата, похоже, весьма серьезно повреждены. Похоже, они уже выстреляли все тяжелые боеприпасы. Персы направили патрули с целью перехвата вторгшихся в их пространство чужаков. Следует ожидать быстрого финала; экипажи должны же брать откуда-то питание, воду, топливо. Прилагаю эскиз, сделанный местным художником, вроде как наблюдателем-очевидцем. Мисс должна простить за паршивое качество, это копия, перепечатанная в "TheTimesofIndia".

"Доходят ли до доктора О Хо Кий известия о судьбе его сыновей?". "Предполагаю, что его стараются избавить от излишних волнений и беспокойств".

Зима. Пруд в маленьком садике за виллой в Иокогаме замерз.

Тень на льду – а ведь я ступаю так легко – по самому верхнему слою кожи мира.

Скрипит бумага, которой не коснулась кисть Солнца.

Кийоко разрешено выходить в сопровождении служащей. Иногда к ней присоединяется господин Рейко. Кийоко уверена, что после тех прогулок он составляет подробные отчеты.

Мы приобретаем особую чуткость и достоинство, живя жизнью персонажей из собственных рассказов. Лишенная мелочности скрупулезность имперского чиновника-философа не позволяет господину Рейко отвратить взгляд и от правды о себе. Кийоко вздрагивает при мысли о судьбе человека, который обязан узнать "зачем и почему", прежде чем улыбнуться ребенку, прежде чем перепрыгнуть лужу, прежде чем поддаться страсти.

За каждым поклоном господина Рейко, за каждым взглядом господина Рейко скрываются сотни кандзи, вопрошающих и поясняющих тот поклон, то взгляд.

Невозможно представить себе более утонченного палача.

У Кийоко имеются деньги на мелкие покупки. Она разговаривает с продавцами, словно с самыми лучшими друзьями. Все они весьма этому рады, точно так же, как ее радуют их дешевые сладости и благовония.

Еще она покупает газеты, день за днем. Япония подвергла бомбардировке очередные порты Китая, в том числе и те, в отношении которых идут переговоры. Стратегия блокирования флотов и морских путей тяжелыми обстрелами с недостижимых высот приводит к тому, чтобы полностью отрезать от дальневосточного театра военных действий державы Запада. Флот Рожественского на своем пути приостанавливается для все более длительных учений и ремонтов, он явно заблудился между континентами, океанами и эпохами военных технологий. Никто еще не разработал осмысленной тактики сражения морских судов против воздушных. Героический рейд трех Соколов (газеты публикуют фотографии пилотов) завершился успехом, то есть разрушением путей Транссибирской Магистрали. Царские войска чахнут, лишенные подкреплений и поддержки. Владивосток сдался генералу Ояма Ивао без длительной осады, исключительно под угрозой непрерывного огня с небес. Правительство Его Императорского Величества Муцухито выпускает третий транш облигаций военного заем, значительная часть средств от которых должна пойти на расширение металлургических производств и верфей tetsu tamasi. Кацура Таро подал в отставку, премьером стал граф Ямамото Гонбее. Такасаки Масакаце, директор Бюро Поэзии, на первой поэтической коллегии нового года предложил императору тему: Весь Народ в Радости. Муцухито не выразил согласия с Радостью. Сам он выбрал тему: Горы в Новый Год. "Небо в канун – нового года такое спокойное – что Солнце утра – плывет над горой Фудзи – словно в тумане".

Скрипит бумага-снег.

Кийоко по достоинству оценила вкус теплого саке. Она присматривается к тем же пальцам кисти, рисующим знаки перед и после трех чарок саке. Присматривается к тому же самому лицу. Расчесывая перед зеркалом волосы, она задает молчаливые вопросы своему отражению, словно безумной незнакомке.

Еще до того, как служанка приготовила ужин – другой знакомый незнакомец появляется из морозного мрака.

Наполовину сожженная голова, черный мундир, взгляд-гвоздь.

"Завтра забираю тебя на Хоккайдо". "О! Выходит, так! Неужели директор Исода получил ответ от Сумицу-ин?". Капитан Томоэ Рююносуке не оскорбит Кийоко каким-либо чувством. "Никто не собирается ждать; цуя и похороны состоятся незамедлительно. Твоя мать совершила джигай. Кийоко".

Мисс Торн, наверняка мисс уже раньше стало известно из вашей прессы, ибо скандалы европейских столиц быстрее всего окружают земной шар; тем не менее, пишу как личность, черпающая эти знания из собственного опыта, вернувшись буквально только что из Венсенского леса и осмотрев разрушения на Рю де Пари и соседствующих улицах. Я разговаривал с жителями. Даже провел небольшое следствие, пойдя по следу денег, которыми был оплачена аренда наиболее поврежденных домов. Прошу не верить статьям журналистов, гоняющихся за сенсациями, приписывающих пиратам-аэронавтам безумие и какой-то азиатский фанатизм (к тому же в Париже действует значительная польская диаспора, и подозрения были обращены на нее). Битва разыгралась в ночь после Рождества и, по всем свидетельствам, на сей раз нападение осуществил более тяжелый воздушный бомбардировщик, а Соколенку пришлось бежать, поджав хвост. Приняв, что ранее, в результате очередного незавершенного абордажа, не был осуществлен обмен экипажами между воздушными машинами, я воспроизвожу ночные события следующим образом: господин Эзав после гибралтарского столкновения, в котором его машина сильно пострадала, и после которого, как нам известно, он нанимал у португальцев инженерную помощь, он тайно отправился (именно потому ночью, да еще в праздник) в место, где он мог бы рассчитывать на поддержку специалистов. Я ведь открыл историю того промышленного комплекса на Рю де Пари: еще пять лет назад средства на его содержание поступали непосредственно со счетов RedHandLtd., фирмы, зарегистрированной в Сингапуре неким С. Вокульским как основным владельцем и председателем правления и Д. (или же Б.) Гейстем в качестве миноритарного пайщика и директора во Франции. Этот "Гейст" заставил меня вспомнить слова господина Эзава, сказанные им во время пикника под Пекином, когда он рассказывал нам историю Кораблей Духа. Из этого же мы можем видеть еще и то, что господин Эзав не оставался в контакте с европейскими силами. Весь промышленно-лабораторный комплекс в Шарентон был закрыт несколько лет назад. И что сразу же представляется очевидным заключением: эта братоубийственная вражда так быстро не закончится. Господин Эзав и господин Якуб ищут здесь поддержки и помощи у своих друзей и сторонников, ищут – и находят ее (а не у диаспоры ли?). Они заново вооружились. Пополнили запасы топлива. Завербовали свежих людей. В развалинах на Рю де Пари были обнаружены останки трех мужчин, которые проживающие по соседству не идентифицировали; среди них только у одного были решительно восточные черты лица. Проблема идентификации усложняется еще и тем, что тела серьезно подавлены и обгорели. Наивысший из павших – нельзя утверждать со всей уверенностью, что это не господин Эзав (или же господин Якуб). Я подкупил охранника городского морга.

Моя мисс Торн, опасаюсь, что вам придется согласиться с совершенно иной перспективой и масштабом этих состязаний в вопросах чести (конечно же, если речь здесь идет о чести). Гибнут люди. Машины портятся, и машины восстанавливаются. Иные страны, иные континенты, иные политики. Они будут драться. Все небо принадлежит ним. Не вижу, что в подобном ходе событий могло бы притормозить это братское неистовство. Кроме безоговорочного уничтожения.

Уже над Иберийским полуострове они появились в несколько иных летучих машинах тяжелее воздуха. Похоже, что господин Эзав установил себе пушки более тяжелого калибра, увеличил крылья. Господин Якуб приспособил нечто вроде трубы для производства маскирующих туч и мощную электрическую динамо-машину. Боеприпасы оба поменяли на земные. Покрываемый заплатами панцирь они красят в другие цвета. Они приспосабливаются. Учатся. Модернизируются.

Прилагаю фотографии.

замолк храмовый колокол

но мир все так же звучит

звоном цветов

文

明

開

化

цивилизация и просвещение

Ее приветствуют кваканье лягушки и гром водопада.

Насколько же могущественны чары бесполезных вещей!

Они ненавидят друг друга больше жизни..

Ее приветствуют кваканье лягушки и гром водопада.

Выйдя из экипажа за первым мостом, она не направляется к деревушке Окаму, не направляется в сторону Трех Долин; нет, идет прямиком в дом над водопадом.

Который стоит пустой и холодный. Похороны состоялись два дня назад. Служащие (две сестры) выехали к родным.

Хрустальная белизна спекшегося в глазурь снега прожигала зрачки. У Кийоко две сумки и небольшой военный ранец. Она возвращается в дом, где никогда не становилась ее нога; в тень жизни матери, которой она не касалась и пальцем.

Она разводит огонь в очаге и в котацу. В церемонии с участием всего одного человека пьет горячий чай в главной комнате на четырнадцать татами.

На пустой белой стене напротив – единственный свиток какеджику.

無

常

Кийоко не помнит материнскую каллиграфию. Возможно, это ее рука.

Господин Айго умер в третий день декабря. То была случайность. Господин Айго упал с лошади после сумерек, возвращаясь после целодневного совещания с shihō-shoshi, что вел его гражданские дела перед судами Окачи. Мать Кийоко обрезала волосы, похоронила мужа, попрощалась со знакомыми, после чего вскрыла себе шейную артерию. Не хватило новорожденного, жестокая беспомощность которого удержала бы ее среди живых.

Знаком какого языка записать то, что соединяло мать Кийоко и господина Айго? Это не была love. Не была это и αγάπη. Не была и 義 理.

На пустом белом поле – одинарный след лиса.

Кийоко спит, прижавшись к теплому котацу.

Утром ее выманивает на двор голос древесной лягушки. Откуда лягушка посреди зимы? Кийоко кружит между лесом, наполовину замерзшим ручьем и присыпанным свежим пухом снегом домом, выслеживая загадочную ошибку природы.

На залитом солнцем берегу, над водопадом – очередная церемония с участием одного-единственного исполнителя. Кийоко выпивает вид, словно пейзаж с ширмы эпохи Асикага: черно-белый сток вулкана, пересеченная наполовину сочной тенью котловина с деревушкой Окаму, робкая речечка, искушающе вьющаяся от одного мостика к другому.

С другого берега к Кийоко приглядывается косоглазый олень.

Кийоко громко бьет в ладоши: раз-два-три.

И ничего не изменилось.

Насколько же могущественны чары бесполезных вещей! Один взгляд на паука tetsu tamasi, и паук живет в душе Кийоко.

Дом доктора Ака заполняют странные и еще более странные предметы Духа. Доктор Ака возбуждает ними любопытство и жадность бесчисленных контрагентов, инвесторов, политиков, которых он здесь принимает. Доктор Ака сейчас вице-директор группы компаний Онся.

"Цивилизация и просвещение, Кийоко! Цивилизация и просвещение! Чему я вас учил? Это великий шанс и преимущество, родиться в стране, оставленной столь позади в ходе гонки цивилизаций. Достаточно прочесть о прошлом стран, бегущих перед нами, чтобы узнать собственное будущее".

После смерти Куроды Кийотаки доктор Ака уже открыто выступает как управляющий Onsha Gurūpu в шичо Окачи. Над одним домов постоянного расширяемого хозяйства висят выполненные из железа духа вывески "Онся Участки", "Онся Сталь", "Онся Безопасность".

Госпожа Ака подливает Кийоко саке, склоняясь глубже, чем это следовало бы из вежливости хозяйки. Она словно бы просила прощения. "Мы так долго жили в громадной неуверенности. Милость повелителя – словно золотой горб. Позвоночники под ней вырастают криво. Только лишь крупные военные заказы очистили небеса".

Кийоко не слушает. В голове Кийоко – паук tetsu tamasi.

Мастерское рукоделие тончайшей Стали Духа соединяет ножками из струн и цепочек дюжины маленьких лампионов и ажурных балластных шариков. Шарики можно прибавлять и отнимать (они цепляются один к другому крючочками), чтобы удерживать паука в воздухе на постоянной высоте. Пауков можно соединять друг с другом, создавая таким образом коврики цветных огоньков целыми ярдами, висящие и дрейфующие под потолками, над садами, вдоль улиц и рек.

В голове у Кийоко следующий пейзаж, словно бы с быобу: пауки-светляки tetsu tamasi, плывущие над крышами городов, золотые медузы из стали, высыпавшие тысячами над деревушками и рисовыми полями. Созвездия поднебесного сияния на расстоянии вытянутой руки.

Она вытягивает руку.

Госпожа Ака смеется. Она видит, как ее полугодовалый внук тянется за погремушкой.

В пяти футах над въездными воротами в поместье господина Ака вздымается колокол, словно половина туши касатки. Кандзи, отпечатанные в его tetsu tamasi, говорят: "Ударь ради Милости Императора".

Впоследствии Кийоко обнаруживает в лавочке господина Фуси целый ассортимент невесомых ремесленных поделок. Господин Фуси очень доволен результатами продаж. Изделия geist-art не занимают места на его полках. Они колышутся на холодном сквозняке вдоль стен, над головами клиентов.

Фигурки животных, пагод, ками, Будд и Христов. Мелкие игрушки, крупные игры, украшения, небольшие алтари, клетки для птиц, курильницы и колпаки для свечей. А еще предметы, настолько очевидно бесцельные, что их нельзя причислить к какой-либо категории под готовым наименованием. Как раз они привлекают Кийоко сильнее всего.

Господин Фуси радуется тому, насколько радуют ее его дешевые побрякушки. "У меня дешевле, чем в Хакодате! Я покупаю напрямую от производителя. В детстве господин Гомесу Хибики лакомился моими хигаси".

На следующий месяц Хибики приезжает в Долины подписать договора на увеличенные поставки tetsu tamasi.

Вечер сильной метели. Окна дома над водопадом – Луны в тумане. Очаг в сердце дома – сердце мира.

Приглашение, каллиграфически написанное рукой Кийоко, ожидало Хибики в Окаму.

"Кийоко". "Хибики". Белое кимоно. Черный костюм. Идеально взвешенная вежливость, словно спрятанный в ножнах меч.

Голос метели между их голосами. Служанка (новая) приготовила рис и рыбу пятью способами. Движение палочек. Шелест шелка. Тепло.

"Сакурако родила уже третьего сына". "Я слышала. И еще то, что дедушка все же не успел собрать на свою куртизанку". "Ах. Твой дядя, Кийоко, откуда-то достал недостающую сумму и привез старику гейшу из Саппоро. Она пела ему и играла, когда тот уже не мог подняться. Он сжимал ее пальцы, когда переходил на другую сторону. Красивейшая женщина, которую только видела деревня". "А дядюшка Маса, в конце концов, утонул, пьяный, в луже под баней". "Я слыхала, так".

Кийоко принимает мужчину в доме матери.

Мужчина ест досыта. Мужчина расстегивает пиджак. Мужчина рассказывает сам себе.

"Уф. Огромные корабли. Машины для уничтожения за миллионы иен. Фабрики – словно горы. А мне хочется усесться под вишней и трижды завязать узелком травяной стебель. Мне хочется складывать из бумаги поросят и цапель. Я бы бросал в пруд камешки и восхищался бы идеальными кругами тихой волны.

Зачем? А незачем.

Меня всегда привлекали вещи, лишенные цели и пользы. Чем меньше проку, тем больше благородства.

Почему честь мы предпочитаем закопанному под полом богатству? Почему самурай не считал, на сколько коку больше заработает, но созерцал сияние неожиданной смерти?

Мне кажется, что я ближе духу бусидо, выплетая свои оритецу, чем господин Ака в Онся – строя ураганные броненосцы и лавы небесных торпед".

В Хакодате у него мануфактура по изготовлению оритецу, на него работают два десятка человек, он взял кредит на открытие еще одного предприятия. Стекаются заказы. Объявляюися экспортеры. Хибики складывает из Железа Духа все новые бесконечные маленькие чудеса. Японцы поднимают головы, глядят ввысь.

Он и сам – оритецу. Словно бы парил над миром, легче самого мира. Он бросил обучение в Школе Администрации и Прогресса. Женился. Каждый день, на рассвете, он медитирует над коанами сото. Пытается запустить бороду. Малыш Хибики.

А все потому, что однажды ночью Кийоко повела его через лес тысячи шепотов с тенями и показала тайны подземных металлургических заводов.

Он это знает. Она знает, что он это знает. Он знает, что она знает, что он знает.

Он прибыл не с пустыми руками. Вот подарок Хибики для Кийоки: коробочка из бордового лака, заполненная идеально сбалансированных фигурок из Железа Духа. Фигурок, похожих на выгнутые гвозди, на скрученные листья, на языки стального пламени.

"Что это такое?". "Корни кандзи".

Подвесь железный корень в воздухе. Прибавь другой. Третий. Четвертый. Оберни. Еще оберни. Дунь.

Письменность tetsu tamasi не укладывается на бумаге. Она неспешно кружит перед тобой, показывая всякий раз иное лицо знака, все новое и новое значение. Всякое кандзи Духа заключает в себе столько образов, со скольких сторон его можно увидеть.

"Ты давно уже должен был над ними работать. Ты не знал, вернусь ли я". "Тебя ожидали в Окаму, в доме твоего отца".

Кийоко подвешивает между ними первую мысль-ребус.

С двух сторон они читают две различные мысли.

"Никто не станет ими пользоваться. Это же совершенно непрактично". "Да!".

Восхищенно.

Они ненавидят друг друга больше жизни. Китай, Тибет, Левант, Средиземное море, Иберия, Галлия, Рейн, Карпаты, североевропейские равнины – Эзав пытается убить Якуба, Якуб пытается убить Эзава. А, может, уже и убили один другого, и теперь "Иннин" и "Ханиками", постоянно обменивая членов своих экипажей, передавая от одного капитана другому мотивы, планы, приказы, сейчас они охотятся на небе Европы во имя Эзава и Якуба без Эзава и Якуба – но, по сути своей, до сих пор Эзав пытается убить Якуба, ну а Якуб пытается убить Эзава. Друг друга они ненавидят больше жизни, несмотря на жизнь.

Доктор О Хо Кий, похоже, понимает слова Кийоко. После чего обращает полуслепые глаза к зимнему Солнцу и вздыхает: "Я серьезно поговорю с ними, когда они вернутся домой".

Кийоко считает вежливое молчание наилучшим ответом.

Ойятои гайкокудзин не собирается в Страну, Которой Нет, несмотря на то, что Три Долины не нуждаются в его услугах. Директор Накамура заменил директора Исоду. Кийоко узнает, что, насколько Кайтакуси управляла проектов со стороны правительства, настолько же земля, на которой и в которой появились Императорская Горная Верфь, ведущие к ней дороги, железная дорога, здания, шахты, коммерческие договоры с поставщиками и компании, вербующие сотни субподрядчиков Верфи – все это принадлежит, и с самого начала принадлежало, сети частных инвесторов. Теперь, когда в Долины стекает самая настоящая Янгцы миллионов иен, и Верфь не успевает с конструированием и выпуском в бой очередных Кораблей Духа – управителей-политиков, наконец-то, могут заменить управители-капиталисты.

Когда морозы несколько попустили, Кийоко выбралась туда по старой тропке через лес, к ступеням, выбитым в обрыве Горы Пьяной Луны. Капитан Томэ приказал установить здесь поручень, благодаря которому можно подниматься и спускаться даже тогда, когда ступени покрыты ледяной коркой. И кому еще необходимым был этот поручень? Это капитан Томоэ подарил Кийоко ступени и тропу.

Сейчас ее пересекает ограждение из проволоки, тянется через лес неправильными загогулинами, из чащобы в чащобу. Кийоко идет вдоль него до калитки. Охранник Кийоко не узнает, требует пропуск. Кийоко не может доказать, что является Кийоко. Они ожидают офицера. Охранник угощает женщину жиденьким супчиком, подогреваемым на керосиновой горелке. Кийоко рассказывает анекдоты первых лет Верфи Трех Долин. Охранник объясняет, почему его не взяли на фронт. Он родом из Отару. И предпочел мерзнуть здесь, в одиночестве, чем ежедневно стыдиться перед соседями и родными.

Офицер тоже не узнает Кийоко. Кийоко не узнает офицера. Ей следовало бы надеть платье Неба. Зато офицер знает капитана Томоэ.

Новые конторы Кайтакуси поставили на самом повороте реки, напротив последней боковой железнодорожной ветки. Кийоко эскортируют туда, от одной двери к другой.

Дежурящий сегодня лейтенант морщит кожу на лбу, пытаясь вспомнить ее. "С кем ты подписывала договор?". "Я не подписывала договоров. Господин министр Курода попросил меня. Я проживала под вашей крышей, работала под вашей крышей, меня вознаграждали за работу". "Которая – в чем заключалась?".

Они не получили каких-либо писем по данному вопросу от Какубуцу, Тайного Совета Величества или штаба Первой Эскадры Флота Неба. "Господин лейтенант, прошу прощения, могла бы я забрать свои вещи?".

Во Вратах Туманов тем временем устроили больницу для рабочих. Вещи из комнатки Кийоко были упакованы и отосланы по адресу, которого никто не может ей сообщить. Кийоко задумывается, жалко ли ей чего-нибудь из скарба, накопленного за те десять лет. Раздумывая, она замечает среди выздоравливающих, лежащих на шезлонгах на веранде Врат Туманов, отца Эзава и Якуба.

Доктор О Хо Кий поправляет на коленях меховой плед. Здесь он просиживает все время, всматриваясь сквозь толстые стекла очков на растущие, словно секвойи, доки Верфи. Он сохранил свои апартаменты в восточном крыле. У него новый служащий, лохматый старик айну, ему обеспечена европейская еда и приток корреспонденции и прессы о всего мира, которую доставляют максимально быстро, по воздуху.

Он собирает газетные вырезки с описаниями военных эксцессов сыновей. В их отборе он руководствуется заголовками, рисунками и фотографиями, поскольку газетного шрифта уже не в состоянии прочесть.

Кийоко проводит этот зимний день, переводя ему с трех языков журнальные хроники приватной войны небесных братьев. Китай, Тибет, Левант, Средиземное море, Иберия, Галлия, Рейн, Карпаты, североевропейские равнины – Эзав пытается убить Якуба, Якуб пытается убить Эзава.

"Н-дааа, меня ждет весьма серьезный разговор с ними".

Что сталось с доктором О Хо Кий? Или это здоровье так сильно подвело доктора О Хо Кий? Нет. Он все больше хромает, но перемещается все так же своими силами, только все сильнее опираясь на трость; слепнет, но еще не ослеп; полысел, борода поседела; но он вовсе не беспомощный старец. Получил ли он от супруги окончательное письмо-прощание? Чем более крупными буквами они пишут друг другу, тем большая надежность голоса сердца. Оба влюбились в романтической ностальгии непрожитого супружества. Они написали его себе – вот оно у них и имеется. Винит ли себя доктор О Хо Кий за результаты войны, ведомой с помощью предоставленных им орудий? Нет. Похоже, он гордится тем, что создал.

Что сталось с доктором О Хо Кий? Голос Кийоко ое слушает, опустив веки, как раньше слушал фонограф. И только в моментах между предложениями, раздраженный слишком долгим молчанием, он иногда зыркает на Кийоко над стеклами очков – выдавая тот самый отбирающий власть над мыслями и телом страх, который Кийоко отметила в глазах господина Рейко.

По Вратам Туманов и по заснеженному склону над Вратами проскальзывают длинные тени Кораблей Духа. Они приплывают и уплывают. Кружат. Туча стервятников над вкусной падалью.

Ежеминутно швартуются и отдают швартовы, поднимаясь над землей, Соколы. Очень Важные Персоны в костюмах, мехах и котелках входят и выходят из новых зданий компании, висящих в пяти ярдах над землей и закрепленных цепями, забетонированными в породу.

"Однажды, Кийоко, все дома в Стране Богов, будут возводиться на фундаментах tetsu tamasi. Никакое землетрясение не повалит их. Никакие цунами не смоют".

Прямая железнодорожная линия соединяет Три Долины с Саппоро, расстраиваемым по-американски, в соответствии с тщательными планами ойятои гайкокудзинов, привезенных из США еще Куродой Кийотакой. Сейчас Саппоро перестраивают заново: на стали tetsu tamasi.

Перестраивают и Три Долины. Ряды шалашей и бараков на северных склонах превратились в настоящий рабочий городок. Здесь ставят тучеломы, похожие на крылья захороненных в лаве драконов, чтобы защищать поселок от того чтобы его заливали ункаи.

Глубже, во Второй Долине, вкопались с металлургическими предприятиями номер три и четыре в систему подгорных пещер. "Он вгрызается в самое чрево вулкана". Доктор О Хо Кий говорит о руководстве Верфи почему-то в третьем лице.

В ее сорока семи бамбуковых чашах к холодному Солнцу проклевываются новые корпуса hakutetsu tamasi. Строится новый ряд лесов-цветов верфи. Лес выстреливающих в небо доко постепенно заслоняет заснеженную природу южных склонов.

Доктор О Хо Кий узнает профили Кораблей в затмениях Солнца: когда Корабли проходят парадом на фоне солнечного диска. "Стрекоза! Ну что за идиот придумал! На двоих человек, сплошной скелет, а привода – сколько силы мышц. Они же убьются".

Убиваются. Казармы, по причине близости Врат Туманов, перестроили в госпиталь для моряков Неба. Уже смеркается, когда Кийоко замечает капитана Томоэ – сопровождающего поход санитаров с носилками. На носилках крутятся и плачут от боль молоденькие солдатики в тяжелых самурайских доспехах, с неоднократно переломанными конечностями, в основном – ногами.

Только это не доспехи. Полностью выполненные из Железа Духа, по образцу демонических и звериных панцирей мечников эпохи Эдо, они убавляют вес вместо того, чтобы его прибавлять. В полном таком снаряжении человек поднимается в синеву, словно воздушный шар. Рядовых только что сформированного Корпуса Пехоты Неба тренируют десантировать со спрятавшихся в тучах Гусениц и Китов. Они спадают сотнями, сжимая в руках свинцовый балласт, и вся штука здесь заключается в постепенном выпускании балласта, чтобы стремление падения было нивелировано противовесом tetsu tamasi перед самой высадкой на землю.

Хлопотами капитана Тамаэ являются не те, что отпустили балласт слишком поздно, но те, которые сделали это слишком рано. "Их вздымает на такие высоты, что задыхаются от недостатка воздуха – а потом влага воздуха обмерзает из ледяной скорлупой – которая вновь добавляет им веса, так что они падают – ниже, ниже, где нагреваются, лед тает, они теряют в весе – снова поднимаются ввысь – и до тех пор, пока птицы не объедят мяса настолько, что труп распадется и выскользнет между гейстовыми пластинами".

Они разговаривают под звездами, обмываемый розовым отсветом молодого электричества госпиталя. На затоптанном солдатскими сапогами краешке ничейной грязи и снега.

Разве Рююносуке не мог пригласить Кийоко куда-нибудь вовнутрь? Мог бы. Только это было бы разновидностью лжи.

Кийоко: "Что же произошло? Им настолько важно было узнать дорогу к технологии tetsu tamasi, что готовы были противостоять генералу Ноги. А здесь, а сейчас – никто и не беспокоится". "Технология у нас имеется. Технология действует. Строим корабли. Нам не нужно понимать дороги, ведущей к этому знанию, чтобы ъто знание применять на практике. Столько средств, столько людей – мы можем позволить себе не понимать. Сто возможностей – мы реализуем их все, одна проявит себя на практике, и в этом направлении мы и пойдем. Понимание уже ни для чего не нужно. Мир состоит из миллиарда отдельных моментов красоты". "Ох". "Тебя это удивляет? В Долинах не случилось ничего такого, чего бы тысячекратно не случалось по всей стране. Мы учимся управлять, хозяйничать и воевать по образу варваров. Должны ли мы стать варварами, чтобы в этом стать лучше варваров? Действительно ли ты понимаешь, почему лампочка светит? Почему аспирин лечит?".

Кийоко натягивает на голову капюшон. Ей делается все холоднее и холоднее.

Капитан закуривает папиросу. Он отворачивает голову, чтобы не выдыхать дым в сторону Кийоко. Теперь говорит багровая маска боли.

Капитан Томоэ: "Хочешь вернуться в Токио?". "Нет. Не знаю". "Во всем мире можно найти, возможно, четырех, может, шесть человек, для которых ты что-то значишь. Никто другой не понимает, ну зачем обязательно все понимать. Чтобы забрать тебя из Иокогамы, мне пришлось провести в Министерстве три поединка в каллиграфии и печати, все три с господином Рейко Хикару". "О! Они держали бы меня там до смерти". "Быть объектом столь горячего внимания. Столь стойкой навязчивой идеи. Сгорая в этом любопытстве. Кийоко. Как ты описываешь страсть из самого нутра страсти?".

Тебе вырвут глаза, язык, пальцы, слова, мысли, съедят твой мозг.

Кийоко выискивает не существующее слово.

Дрожь. Румянец.

И пара дыханий. И запах табака. Ночные огни фабрик войны.

Проходит. Прошло.

Кийоко: Вы уже не станете работать над развитием теории профессора Гейста". "Гайкокудзин хотел, хотел. После твоего отлета. Он пробовал что-то новое". "Не удалось". "Не удалось. Были крупные разрушения. Очень большие расходы. Исода и ассистенты верили ему без каких-либо условий. Он мог пробовать и дальше. Сдался сам". "И – никто больше?". "У нас война. Мы создаем оружие. Мы строим всю промышленность. Видишь". "Да". "Господин доктор О Хо Кий опасался змеиных интриг Тайного Совета Какубацу, политиков. У господина доктора О Хо Кий страхи господина доктора О Хо Кий. А следовало опасаться медвежьей силы денег".

Капитан Томоэ выбрасывает папиросу в снег. Топает на месте. Полшага, еще полшага, склоняется над Кийоко. Показывается белая маска человека, натянутая на череп капитана Томоэ.

Вот так Кийоко могла бы прижаться к отцу. Если бы шипы терпели кровяную мягкость плоти.

Это уже почти что двадцать лет.

"Я проведу тебя в деревню". "Я живу в доме над водопадом".

Они идут через лес. В снегу. В хвойной темноте.

"Очень извиняюсь. После смерти министра Куроды. Вы остались здесь". "О, смерть господина не освобождает от службы".

Под вулканом.

"Почему меня избрали для того, чтобы записывать работу гайкокудзина? У вас имелись другие кандидаты, не я одна сдала экзамен". "Господин Ака попросил об услуге".

На последнем мостике.

"Благодарю". "Я благодарю".

Над самым водопадом.

"Хочешь вернуться в Токио?". ""У меня есть время".

雲

帝

国

империя туч

Тени рыб на дне реки – год за годом под волнами памяти.

Наша империя – империя туч.

Тебя выдаст слепая честность бумаги.

Тени рыб на дне реки – год за годом под волнами памяти. Кийоко учит внуков господина и госпожи Ака. Кийоко покупает себе посох. Кийоко подружилась с медведем. Кийоко пишет соккибон. У Кийоко появился фотоаппарат. Кийоко делают операцию. Кийоко седеет. Кийоко ходит в тучах.

Кукушка спела ритм прошлого.

В день формального завершения Второй Войны Империй Кийоко вступает в тридцать шестой год жизни. По радио объявляют о подписании Капштадтского Мира, а Кийоко открывает, что не будет иметь детей.

Дети у нее имеются, но не свои.

"Госпожа Кийоко, а это правда, будто бы вы сражались на войне, так это правда, госпожа Кийоко?". "Нет. Я лишь немножко помогала нашим солдатам".

Господин и госпожа Ака относятся к Кийоко как кому-то, кто больше, чем гувернантка; как к кому-то, кто лишь чуточку меньше их собственной дочери.

На уроки каллиграфии у Кийоко присылают своих детей господин и госпожа Каваками, господин Уиджи, господин и госпожа Кагаку. Госпожа Ака выстраивает за банями, слева от колокола, каллиграфическую студию на тридцать шесть татами.

Кукушка считает детей Кийоко: семь, двенадцать, потом еще четыре, затем детей детей и детей детей детей.

Вырезанные из древесной коры, нарисованные на лысинах придорожных камней, вышитые на дешевых кимоно – мордочки медвежат. Возможно, они были там всегда – только она не считывала их кандзи?

Возвращаясь в дом над водопадом по болотистому склону вулкана. Неся книги и шкатулки с приборами для письма. Чувствуя за спиной дыхание ункаи. Кийоко внутри головы Кийоко. Изумленная, все время изумленная.

Больше, чем гувернантка, меньше, чем дочка. Госпожа Ака приглашает на чай инженера Кацуйя, одного из молодых вице-директоров Онся Машины. Инженер Кацуйя воевал в тибетской кампании, отморозил себе два пальца левой руки на Крыше Мира. Вместе с Кийоко они обмениваются страшными и смешными фронтовыми историями, госпожа Ака подает на стол саке, золотой паук Духа поднимается вверх на волнах их смеха.

Через неделю Кийоко покупает себе высокий посох. С тех пор она ходит только с ним. Искривление позвоночника делается все более выразительным. Растет ревность тела.

После подписания мира между всеми колониальными империями – Япония в зоне признанных договорами заморских территорий уже вторая после Великобритании – и после учреждения Гавайского Совета Валютного Порядка начинается золотая эра международной торговли. Верфь Неба Онся подписывает договоры с U.S. Steel и Barrow Hematite Steel. Она строит дорогу вдоль реки, перебрасывая два длинных моста и подняв на воздух одну небольшую гору. Окаму становится остановкой на пути ко все более расширяющемуся промышленному бассейну. Железнодорожная линия из Саппоро, высоко подвешенная над руслами ункаи, проходит еще дальше. Онся же выделяет средства на Высшую Школу Металлургии Духа в Окачи.

В ее парадном холле, на всей стене – увеличенный снимок, сделанный в день прибытия в Три Долины доктора О Хо Кий. Кийоко задерживается перед ним на долгие минуты. Между крупнозернистых силуэтов гайкокудзина и министра Куроды высовывается голова Эзава. Занавески в окнах Врат Туманов – пена на потоке времени.

Кийоко приходит на немногочисленные, открытые для публики лекции. Слепой доктор О Хо Кий говорит о наследии профессора Гейста и о будущем тяжелой промышленности в Японской Империи. Звучат вопросы, касающиеся источников вдохновения и химических основ. Троица блестящих сотрудников OnshaGurūpu подробно поясняет эти проблемы. На досках они вырисовывают лабиринты математических символов. Кийоко этот алфавит неизвестен. В конце концов, вывозят доктора на коляске. Аплодисменты, поклоны, гордость.

Никто в Высшей Школе Металлургии Духа не может найти негатива фотографии из холла, либо какой-то ее копии, которую Кийоко могла бы забрать с собой.

Кийоко едет в Хакодате, приобретает фотоаппарат вместе с упакованной в чемоданчик лабораторией с химикатами, необходимыми для проявки снимков. В один прекрасный день, во время обеденного перерыва, она прокрадывается в парадный холл и, закрепив аппарат на основании из tetsu tamasi, быстро делает серию снимков со старой фотографии, увеличенной до размеров фрески.

Когда зимой под дом над водопадом подбираются голодные медведи, Кийоко снимает их с веранды, из окна на втором этаже, с лужайки под домом. Потом она специально бросает перед домом свежее мясо, чтобы иметь возможность фотографировать медведей. Те замирают на долгие мгновения, словно бы сознательно позируя Кийоко. Лишь легонько мотают башками, водя близорукими глазками за бледными фигурами, перемещающимися по небу над вулканом.

Близкое знакомство Кийоко с медведями не уходит внимания Окаму. Рождается слух о происхождении Кийоко от жрецов айну. Ведь разве ее бабка не была той покрытой татуировками сумасшедшей из народа эзохи?

Зимой одна тысяча девятьсот двадцать первого года гибнет первый ребенок из Окаму, которого загрызли медведи.

Какое-то время Кийоко проживает в поместье господина и госпожи Ака. Стены каллиграфической студии покрываются рядами черно-белых фотографий.

"Госпожа Кийоко, а это правда, будто бы вы замужем за медведем, это правда, госпожа Кийоко?".

На некоторых фотографиях видны все более высокие постройки Верфи, сделанные с Горы Пьяной Луны. На некоторых фотографиях видно море туч, разлившееся в ущельях и долинах, и погруженные в них корпуса Кораблей Железа Духа, словно перевернутые корпуса океанских линейных судов. А на некоторых фотографиях не видно какой-либо формы, которую можно было бы назвать.

Кийоко подписывает их знаками, представляющими собой меньшие картинки без названия. Они уже не имеют названия.

Дети задают вопросы. Кийоко рассказывает истории с другого берега тумана.

Дети тщательно выписывают их каллиграфическими знаками. Кийоко переписывает взрослыми кандзи и кана бесценную наивность широко распахнутых глаз.

Пять соккибон с Вечерними Загадками Водопада выходят в свет за счет Bunmeidō. Доктор Ака забирает рукописи Кийоко в Осаку, куда он летает по делам каждые несколько месяцев. Кийоко не до конца уверена, а не заплатил ли доктор Ака сам издательству, чтобы их опубликовали. Книжечки она раздает своим детям.

Регулярно присылаемые Хибики коробочки с железными корнями кандзи постепенно заполняют комнату в шесть на восемь татами. Потом Кийоко отдает им второе и третье помещение. В конце концов, сама она спит на втором этаже.

Четверо молодых китайцев убивают заблудившегося медведя.

В сичо Окачи появляется все больше беженцев и рабочих из Китая. Три Долины нуждаются в десятках тысяч рук для работы, чем дешевле, тем лучше. Кийоко видит, как в старой застройке деревушки, где раньше проживали Помилованные, постепенно поселяются столь же бедные чужаки-хани. Поначалу только мужчины, затем мужчины и женщины, а потом и целые семьи со стариками и детьми.

Китай по плану Великого Каллиграфа К“анга Ю-Вея вступил на путь конституционной монархии, взявшей за образец Конституцию Мейдзи. Япония уже много лет стремится сыграть в отношении Не Охваченного Трактатами Китая ту же роль, которую сыграла в Корее. Только у К“ань Ю-Вея планы еще более амбициозные. Он открыто восхищается западной наукой и технологиями. Он желает реформировать не только Северный Китай, но и весь мир. Под единым просвещенным правлением. С демократическими правительствами в меньших зонах-прямоугольниках. С полным равенством женщин и мужчин. Вместо семей — государственные центры опеки и воспитания. Вместо капитализма — социализм. Научный отбор и разведение вымоют из человечества нечистые расы. И настанет счастье всеобщего равенства и одинаковости. Китай, Китай откроет миру это будущее.

Тем временем же открылись ворота эмиграции.

Дети Кийоко говорят про тех обитателей нижней Окаму: "Прилетели мухи".

В лавочке господина Фуси китайцы продают китайцам китайскую дешевку. Одна лишь Кийоко называет ее лавочкой господина Фуси.

Весной, с посохом, на северном мостике. Здесь ее сбивает с ног банда малолетних грязнуль ханей. Поднимается Кийоко медленно.

Солнце шипит из-за гор. Ветер перебирает весеннюю зелень. Булькает речка.

Взгляд между досок, в растрепанные отражения волн.

Проплыла рыба. Проплыла рыба. Проплыло старческое лицо Кийоко.

"Наша империя — империя туч".

Никогда он не жаловался на неудобства, усталость, боль. На жару или на мороз.

Уже много лет он отказывался принимать врачей. Ел уже только очень мягкие блюда: болел зубами, но не допускал к себе боль.

Он плохо видел на расстояние. Но не признавался, что плохо видит на расстояние.

Обязанности и церемонии требовали его присутствия – он шел. Всем заявлял, что у него насморк, простуда; на самом деле это было воспаление легких.

Гремели пушки на маневрах и показах – он один не затыкал ушей.

Ему сообщили о смерти ближайшего советника и приятеля – он едва кивнул.

Много лет в том же самом, неоднократно заплатанном фраке, в одном и том же мундире. Он не позволял портным снимать с него мерку. Не позволяет ни ремонтировать, ни украшать частные покои.

Самые суровые комнаты во дворце – комнаты императора.

Уже много лет он страдает диабетом. Много лет у него воспаление печени.

На пятьдесят восьмом году Мейдзи, на семьдесят седьмом году жизни император Муцухито почувствовал странную слабость в ногах и тяжесть в желудке, когда направлялся на вечерний сеанс (ему нравилось иногда поглядеть движущиеся изображения и послушать военную музыку на фонографе). Доктор Ока подтвердил сердечное заболевание на фоне заражения кишки и мозговой горячки. Пульс императора издавна был неровным, рваным. 14 августа 1925 года он прекратился навечно.

"Что станется с миром после моей смерти? Я бы желал уже не жить".

На пять дней остановилось все, даже денежное обращение и казни осужденных.

Император Муцухито лежит на катафалке под белым шелком habutae.

Император Ёсихито, сын императора Муцухито, принимает Меч и Яшмовую Подвеску.

После смерти у Муцухито уже другое имя: Мейдзи. Это nengō, девиз эпохи его правления. Nengō никогда не переносится на имя покойного. Но сейчас, но его – могло ли бы оно быть иным?

Не существует и соответственных синтоистских ритуалов. Император Мейдзи не желал для себя проведения буддийских ритуалов. Так что выдумывают новые древние традиции.

Император Мейдзи желал упокоиться на холме Момяма. На холме Момояма нет ничего, только заросшие руины замка. Здесь появится мавзолей и святилище. Синтоистский храм Мейдзи.

После месячного траура и длительных религиозных церемоний процессия выступает из дворца в Эдо под звуки Kanashimi no kiwami. Безграничной печали, авторства немецкого ойятои гойкокуджина, который написал и гимн современной Японии, чужеземной музыки японской боли. Новая разновидность чувства смерти укореняется в умах живых.

Раздаются пушечные салюты. Салюты гремят по всей стране. Шестьдесят миллионов подданных склоняются в поклоне.

Когда гроб с телом императора Мейдзи покидает дворец, генерал Ноги и его супруга, Шизуки, наконец-то могут совершить сеппуку. Генерал просил у императора разрешения сразу же после возвращения с войны с Россией; император Мейдзи отказал. Он не освобождает генерала от службы до тех пор, пока сам не покинет порядка этого мира.

Генерал Ноги разрезает себе живот офицерским мечом, после чего перерезает горло. Падает вперед. Шизуки вонзает стилет себе в сердце.

Сузуме несет гроб императора в медленном полете над полями, лесами, деревушками, реками, вплоть до Фусими Момояма. Сузуме, Воробей, 雀, это второй наименьший haku tetsu tamasi; помимо пилота и гробом в нем нашлось место лишь для проводящего ритуалы Мийяи Ивао. Выдумываются новые древние традиции.

Если кто видит на небе белого Воробья, останавливается и низко кланяется.

Похороны проходят ранним утром. Солнце-лимон выжимает слезы из глаз. С холма расстилается красивейший вид. Звенят цикады.

В прессе всего мира, как стран, дружески относящихся к Японии, так и стран, враждебных Японии, появляются длинные евлогии[8] и статьи, восхваляющие импераора Мейдзи как одно из величайших монархов в истории, творца современной державной Японии, первой надземной и надокеанской империи.

"Я ничего не сделал".

Только лишь императрице Харуку, своей kōgō и nyōgō, доверял он ночные тирады и смешки сердца. В письмах, в стихотворениях, которые никто не прочитает.

"Я ничего не сделал. Не я принимал решения. Не я вел людей в бой. Не я писал законы. Не я занимался политикой. Я всего лишь был".

Ветры четырех сторон – в вечном сражении – верно служат парусникам.

Императрица Харуку родилась бесплодным гением. В возрасте пяти лет она изучала китайскую философию и каллиграфически писала стихотворения. Ее сын – сын приемный, плод чресел одной из наложниц императора. Муж ее – муж договорной, брак – плод многовековых придворных политик.

"Муж мой. Наша империя – империя туч. Мы не опишем этих форм. Вроде бы ничего и не двигалось – а образ неба изменяется. Вроде бы, нет у тучи веса, значимости. Она не прикоснется. Не скажет "да", не скажет – "нет". Она не принадлежит земле, телам, деяниям и предметам. Но ведь туча заслоняет Солнце. Порождает молнии.

Ты ничего не сделал. У кого большая власть: у того, кто обязан подталкивать действительность, месить и формовать действительность, сражаться с действительностью – или же у того, кому действительность служит, поскольку он есть?

Боги и императоры не трудятся. Боги и императоры просто есть.

Ты был. Ты есть. Ты будешь.

Вот Твоя Империя".

Из жизни она ушла через несколько недель после смерти императора Мейдзи.

Тебя предаст слепая честность бумаги. Ты затрешь следы. Перекупишь свидетелей. Захоронишь доказательства. Но и так выскользнет из бюрократического зажима один забытый документ, копия с копии, приложение к приложению.

Кийоко вскрывает письмо из Генерального Бюро shichō Окачи, отмеченное печатью налогового управления. Инспектор Номура требует объяснений по вопросу задолженностей в оплате за принадлежащие Кийоко земли и концессии по эксплуатации земельных ресурсов. Задолженность составляет более семисот тысяч иен.

Кийоко ценит шутку осеннего утра и смеется письму.

И забывает о нем. Вспоминает через месяц.

В конторе.

"Да нет же, не ошибка. Пожалуйста, уважаемая госпожа, проверьте сами". "Это не мои знаки[9]". "Простите, госпожа, все в соответствии с законом. Объекты недвижимости принадлежали господину Айго".

В суде.

"Наши архивы содержат документы времен войны boshin и учреждения Бюро Колонизации Хоккайдо. Вот реестр земельных трансакций господина Айго". "Весьма извиняюсь, но в течение всех лет после смерти господина Айго и матери я не получала какого-либо письма, никаких сведений о необходимости заплатить налог". "Поскольку полномочным распорядителем и владельцем всех ипотек является, вот, господин Ака, а не фирма Онся Недвижимость. Кто-то, по-видимому, неправильно адресовал последние письма-напоминания. Просим прощения".

В кабинете доктора Ака.

"Курода Кийотака не мог осуществлять закупок на собственное имя. Ты не помнишь этого, Кийоко, скандал порушил множество карьер, чуть ли не привел к свержению правительства. Понятное дело, ни до какой коррупции дело не дошло – но нам пришлось принять этот позор в смирении, молча отправиться в изгнание. Меня бы тоже использовали для уничтожения своих благодетелей, если бы позволил себе подобную неосторожность. И я разработал договора с уважаемыми лицами, проживающими здесь много лет. С господином Айго и другими. С семьями tondenhei, поселенными здесь еще перед твоей семьей, которых помиловали от бесчестия. Это они осуществляли закупки. Тихонько. С чувством. Не привлекая внимания Кайтакуси".

Лысый старичок в маленьких очках без оправы. Кожа – кости – память.

За письменным столом – сосновой столешнице, прикрепленной винтами к Железу Духа.

На кресле – футоне сидения без ножек.

Под звездами – электрическими лампочками в пауке tetsu tamasi.

Кольца и перстни Духа обременяют старческие пальцы.

Лишь глаза в глубоких провалах черепа движутся, благодаря внутренней его силе.

За спиной старичка – белый флаг Onsha Gurūpu с девизом компании в такегаки.

"Была ли моя мать частью договора с господином Айго?". "Кийоко!". "Была ли моя работа в Долинах часть. Плана?". "Кийоко!". "Я докладывала вам сплетни и слухи из Долин, не зная, что докладываю и доношу. Все опережающие сведения о направлениях развития технологии tetsu tamasi".

Лысый старичок в маленьких очках без оправы. Губы коричневые от никотина. Белый носовой платок – холодное пламя сердца черного костюма.

Он подвигает к Кийоко на подпись давно уже приготовленный документ.

В доме доктора Ака живут жизнью западных варваров.

無

心

без мысли

Однажды она обрезала себе волосы, выбросила книги и отправилась в горы.

Захлебнувшаяся.

Женщины пишут мир по слуху.

Однажды она обрезала себе волосы, выбросила книги и отправилась в горы.

Опираясь на посохе, выше нее самой.

Тихо смеясь, засмотревшись в Солнце.

И проходит год.

А потом и второй.

Юристы Онся принимают решение о признании Кийоко умершей. Заходят в дом над водопадом. Стучат в дверь. Оставляют конверты, набухшие письмами из суда.

Все знают, что бабку Кийоко пожрали медведи.

Все знают, что бабка Кийоко заблудилась в тучах.

Проходят годы.

В дом над водопадом заходят дети и дети детей. Они распознают водопад. Распознают дом. Все возбуждены загадкой. Все светятся конфетными зорями воображения.

Тем летом, летом рождения четвертого сына императора Хирохито и вывода Имперского Оборонительного Вала Духа на стационарную орбиту, трое детей, пребывающих в Окачи на каникулах, отправляются за Вербовые Вершины на поиски бабки Кийоко. Надвигается ункаи. Дети не возвращаются.

Полиция из Окачи просит помощи кадетов Неба из Onsha Honkyo. Над тучами и лесами кружат рои аэроматов. Над вершинами и перевалами Хоккайдо каплями собирается темнота. Ункаи уплотняется жирным мраком. Через него электрические глаза Неба не пробьются.

Детей так никогда и не обнаружили.

Зато обнаружили немую старуху с гнездом красного мха в левом ухе и воспалением кости, выкручивающим руку в птичий коготь. На вопросы она не отвечает, только когтем правой руки чертит болезненные фигуры. В тростниковой хижине, над ручьем, шелестящим стальными отражениями и рыбьей чешуей.

В глубине хижины – вроде как спальное место, вроде как вольер.

За хижиной – закопанные кости одно-, двухлетних медвежат.

Она их разводила. Кормила. Воспитывала. И – поедала.

Ее переправили в губернаторский госпиталь подпрефектуры, провели несколько операций, нафаршировали антибиотиками. Кормили посредством капельницы.

Она лежит на высокой кровати у окна верхней тучи госпиталя и с неприличной жадностью подглядывает за уличным движением людей и машин.

Полицейский, очень медленно и громко, все время задает ей одни и те же вопросы.

Она открывает рот, поднимает руку над бумагой. Дрожит. Сглатывает слюну. Взгляд чистый, дыхание ровное и сильное.

Но ничего произнести не может.

Полицейский склоняется к ее слышащему уху.

"Почему! Что случилось! Чего ты хотела!".

Кийоко ласкает белую хлопчатобумажную ткань подушки. Золотая тишина утра разливается в госпитальной палате. Пахнет теплым мылом. Игла капельницы вспыхивает словно аквамарин - словно синева – вновь аквамарин. Кийоко ласкает белый хлопок подушки.

Захлебнувшаяся.

Чем захлебнулась?

Цветом рыбьей чешуи в ручье, что Солнце вяжет на спицах.

Шмелиной дрожью веток на ветру.

Теплой, массивной округлостью камешка, втиснутого в раковину ладони.

Басовым криком черной линии, раздирающей белизну бумаги.

Существованием людей.

Лавиной времени между мгновением и мгновением.

Возможностью идеальной окружности.

Шершавой исключительностью песчинки на щеке пальца.

Вкусом слюны.

Вкусом воздуха.

Вкусом земли.

Пугливостью зверушек.

Монаршей неколебимостью смерти.

Произносимостью языков.

Робкой каплей влаги, вздувающейся на шершавом брюхе железной машины.

Суровым холодом шелка.

Хитроумием зелени.

Носоватостью носа.

Захлебнувшаяся, с рождения.

Так много света. Так мало места в Кийоко для Кийоко.

Иногда, временами – эт чувство, словно уверенность в грозе на рассвете. Если бы распахнуть глаза еще на чуточку шире. Достичь еще одного мастерства муга больше. Достичь до наивысшей вершины тишины.

И остался бы один только мир.

Женщины пишут мир по слуху. Столетия назад, в далекой древности Японии и Эзохи, обитатели Страны Богов в поисках способа передачи мысли в оцутствие говорящего поначалуу обратились, как обычно и обращаются, к уже проверенной мудрости Китая.

Только знаки мысли ханей не были знаками мыслей японцев. Только лишь звуки звучали похоже.

Потому язык Ниппона начали записывать знаками hanzi – логограммами, переполненными значениями ханей – но исключительно с целью воспользоваться их звучанием. Так родилась man'yōgana.

Только таких, необменных, звуков языка все еще несколько десятков; hanzi же – тысячи. Пишущий встает перед необходимостью делать выбор: какой из множества возможных, одинаково звучащих образов идеи применить для записи именно этого высказывания?

Даже простейшие стихотворения из "Коллекции Десяти Тысяч Листьев" могли бы быть увековечены посредством man'yōgana миллионами способов.

Что в их сути склоняет писателя как раз к этой записи?

А если записаьь посредством man'yōgana мир. Имеется ли естественная связь между миром и тем, а не иным среди тысяч знаков мысли?

Точно так же на стороне пишущего, как и по стороне читающего. Читаешь звучание, слышишь в мыслях звуки – но одновременно твой разум посещают остаточные видения значений письмености Хань, призраки чужих шифров духа.

То же самое стихотворение, те самые звуки – и совершенно иное в голове.

А ведь имеются такие переживания разума, которые становятся бытием только лишь и исключительно в записи. Мы видим мир исключительно в символах мира. В математике невидимого. Интимнейшая литература материи.

Поначалу Какубуцу присылало Кийоко в Иокогаме как раз книги древнейшей поэзии. Это склоняло ее к изучению одной и той же танка в дюжинах различных логографических версий. К дистилляции из в сокки Кийоко, а затем к разведению сокки назад в кандзи и кана.

Со временем выбор уменьшался. Точно так же, как в истории письменности Ниппон выбор пишущих уменьшался и уменьшался, и уменьшался, к единственной очевидности: так с hanzi стесывали значения ханей. Пока они не сделались знаками звуков японского языка: хираганой.

И так вот разошлись в свои царства: письменность и литература, и мысли мужчин – и письменность, и литература, и мысли женщин.

Дело в том, что хираганой долгое время пользовались исключительно женщины. Искусство сокки со времен эпохи Хейан было искусством девичьих рук.

Кийоко не ощущает себя последовательницей традиций придворных поэтесс и прядильщиц фиктивных жизней. Хирагана не открывает перед ней пустых небес. Готовая, лишенная возможности выбора хирагана – она отбирает свободу.

Но Кийоко видит сны о временах, когда хирагана только что родилась. Перед теми женщинами-рассказчицами, предшественницами госпожи Мурасаки[10], вселенная hanzi расстилалась, словно перед Кийоко – вселенная rigaku гайкокудзина.

И была, обязана была быть какая-то Кийоко при дворе Heian-kiō, "не знаю" которой определило форму, силу и все будущие смыслы письменности Нихон.

Она открыла те неведомые земли – или же дописала свои острова на картах Японии духа?

А бедные варвары Запада

- Кийоко переворачивается во сне с боку на бок –

письменность которых не несет никакого образа мира

всяческий алфавит и словарь у которых представляют собой бесплодные каракули сокки

мышление о мире которых падает на бумагу, словно плевок паука

- Кийоко открывает глаза –

чья кисть каллиграфически выписала из непобедимую поэзию материи?

Женщины нарисовали дух Японии по слуху. Науки варваров взошли в слепых и глухих мозгах мужчин.

書

написание

Никогда она не будет столь близкой к небу.

Из семейных легенд и из казенных снов.

Эта ночь вознесения кандзи огня.

Никогда она не будет столь близко к небу.

В дорогу выходит перед рассветом, но се равно, на вершину Горы Пьяной Луны не доберется и до полудня.

Когда инь тени и янь света попрятались в футлярах древесных стволов и ками заснули под зонтиками листьев.

Перистые башки туч – словно псов, словно свиней, словно преогромнейших жаб – с любопытством выглядывают из-за края обрыва.

Кийоко находит опору в мускулистых столпах яблони и каки. Все изменилось, и она уже не может показать деревьев, которые посадила с дедушкой. Посадила ли она хоть одно дерево сама? Это не ее ладони укладывали корешки-птенчики в гнездо земли.

Посреди рощи на Горе Пьяной Луны находится древняя часовенка с кусочком пуповины любимого дитя Идзанаги и обломком клинка меча Идзанаги. Гайкокудзины позируют перед нею, делая фотографии. Пластиковая табличка сообщает, что часовенка была перенесена с Хонсю в семнадцатом веке, вероятнее всего, членами клана Какидзаки, которому было поручено перенять власть над островом от черноротых туземцев и их богов-в-медведях.

Кийоко читает эти кандзи бездушной печати, наклонившись, мигая, смеясь.

Вдоль края обрыва идет высокая сетчатая ограда. На деревянных лавках отдыхают дети и женщины. Над лавками, привязанные тонкими, словно волосы, струнами, дрейфуют на ветру массивные бинокли Духа. Посредством них можно прослеживать проток ункаи на десятки километров в низ по Долинам.

Кийоко распознает среди туристов голоса американские, корейские и русские. Империя объединяет под милостью императора народы и языки от восточного края Тихого океана вплоть до западного края Индийского океана.

Чужеземцы расступаются перед перед болезненно искривленной старушкой.

Ункаи волнуется, парит, скачет галопом и волнует горы до самого неба.

Над седыми тучами – поблескивают на солнце туч архитектуры Духа: свободные созвездия зданий дзайбацу Онся, каллигафически вычерченные на целлулоидной синеве в осенних дзен-гармониях.

Над тучами – стада oritetsu haku. Словно дикие птицы, которых можно увидеть только лишь в природных заповедниках. Каждый из аэростатов родился под кистью иного художника укиё-э и манги.

Над тучами – сияние.

Никогда она не будет столь близко к небу.

Из семейных легенд и казенных снов. Из молчания отца и шуток дедушки. Из наиболее старых статей и академических монографий. Из умолчаний в старейших статьях и монографиях, из все более громких умолчаний.

Проклюнулась пожирающая души неуверенность.

И мучит его. И преследует. И кусает.

Не выдержал, взял отпуск, купил билет, прилетел, стучит в дверь дома из сказки.

Открывает выгнутая в левую сторону бабка. Может ли она его знать? Но распознает, узнает, не удивляясь.

"Господин Рейко". "Госпожа Кийоко".

Небритый. Перепуганный. В блейзере токийской команды по крикету. С большим бобинным магнитофоном на плече.

Кийоко выдавливает из себя слова, словно клочья внутренних органов. "Обо мне вспомнили – Какубуцу Киури?".

"Ох! Токийский университет, политология, третий курс. Вы знали моего деда".

Чай весело исходит паром на тенистой веранде. Любопытные воробьи заглядывают в чашки. Всему аккомпанируют лягушки и цикады.

Рейко растирает между пальцев соленое нетерпение.

"Вы были знакомы еще с Первой Войны". "Он тебе рассказывал". "Нет, нет. Немного".

Рейко Хикару умер в 1951 году. Рейко Нобуюки напал в оставшихся от деда бумагах на фрагменты казенной корреспонденции по делу "тайны госпожи Кийоко".

И он расспрашивал деда при жизни. И дед отшучивался, дед врал или не отвечал.

А может, возможно, все те ответы деда соответствовали правде.

Между чайничком hōhin и цветами гортензии – потрескавшаяся фотография молодой Кийоко в викторианском платье с корсетом, с эмблемой хризантемы в Солнце. На фоне – монотонная геометрия стен Татарского Города и дуга архаичного панциря haku tetsu tamasi.

Нобиюки носит в голове ответы, отшлифованные до идеальных бриллиантов. Ему уже все известно. Он уже все понимает. Он только хочет, чтобы мир согласился с его умом и излечил злостную неуверенность.

"Парадокс Охоцкого – ибо это вы давали ему формулы. Так? Так? А он из зависти вычеркнул вас из истории. И уже никогда не мог признать правду. Хотя до конца не мог представить причины. И теперь выдумывают безумные теории, будто бы это пришельцы или Гейст с того света. А ведь это вы, именно вы!".

Кийоко потягивает горячий настой.

"Пекинский Удар с Неба в девятьсот четвертом – кто выдал Гвардии Девяти Врат планы покушения на Вайвубу? Ведь они оба вас любили. Так? Так? И если бы, в результате, нас не принудили к оккупации Китая, разве не рискнули бы мы тогда начать войну за глобальную империю. Скорее всего, это Америка правила бы сегодня на океанах и в небесах. Или Германия".

Кийоко хихикает за укрытием ладони, похожей на засохшую веточку.

"Монополия Онся – о! это хотят затушевать, но я проверил в суде в Окачи, вы обладаете правами на чуть ли не десять с лишним процентов в Верфи Номер Один и Верфи Номер Два. Это значит, можете иметь права. Так? Спор продолжается, похоже, уже с четверть века? Я знаю, вы должны были заключить тот договор еще с министром Куродой. Он выбрал то место, поскольку устроил из Хоккайдо цирк личного обогащения и коррупции. Что сегодня мешает вам признать это?! Это вы выносили и породили патенты и инвестиционные планы Кайтакуси. Госпожа Кийоко!".

Кийоко прикрывает глаза.

Рассказ молодого Рейко она слушает будто далекое пение корабельных сирен. Поворчивая к нему голову здоровым ухом. Зарумянившаяся. Дрожащая.

Магнитофон наматывает пустые минуты августовского вечера.

Нобуюки не поддается. Он добывает два пропуска в офисно-промышленный кампус дзайбацу Онся. Кийоко в Три Долины он забирает в арендованном katamasi.

Это новейшая модель Mitsui Koorogi. Кийого с робкой нежностью гладит кожаное и пластиковое оснащение автомобиля Духа. Выглядывает через прозрачный пол katamasi на коронованными поворотными охранными башнями перевалы над Долинами и на сеть дорог и гайстцугов[11], наполовину прикрытую одомашненной зеленью.

Дзайбацу Онся принадлежит весь городской комплекс в Первой Долине и подземные комплексы Дамаси и Адамаси, равно как и соседствующие с ними наземные жилые комплексы. Только лишь высокогорные базы Императорского Флота Неба сохранили суверенность.

"Госпожа помнит? Здесь спустили на ветер первое судно Духа".

Кийоко не распознает даже профиль реки.

Архитектура Духа беспокоится формированием территории лишь настолько, если та влияет на закрепление самых нижних туч. Здания, конструируемые на скелете tetsu tamasi, делятся на kumo – и каждая такая "туча" это икебана отдельных помещений, в трех измерениях, с внутренними стенками, похожими на бумажные сёдзи, с выплетенными из них снаружи жилами канализации, водоснабжения и электричества. Между kumo перемещаются наклонные лифты.

Некоторые здания обмениваются тучами между собою. Некоторые тучи перемещаются между городами и островами Внутренней Японии. Некоторые города Внутренней Японии полностью состоят из туч.

Кийоко останавливается у панорамного окна второй kumo здания Музея Трех Долин; глядит под солнце, прильнув щекой к стеклу.

Между зданиями Онся дрейфует угловатый шар: протяжный вопль металла и мяса.

Нобуюки спешит с объяснением: "Хината фон Дийк, по заказу Ака Такахиро, "Наслаждение начала". К пятидесятой годовщине первой выплавки tetsu tamasi. Якобы, скульптура выполнена по образцу настоящей металлургической пробы от тысяча восемьсот девяносто первого года".

Кийоко стоит и глядит, пока громадная скульптура не уплывает за соседнюю тучу офисного здания.

Рейко проводит ее в зал Почитания Предков. Он рассчитывает на инстинкт возражения, раздражения, ревности. Кийоко осматривает художественные и учебные изделия, сделанные в дань уважения к пионерам технологии Духа с тем же спокойным любопытство.

В зале проведения торжественных мероприятий Благословенного Перемирия она приседает напротив диорамы, изображающей подписание мира после Первой Войны Империй. Среди персонажей она узнала министра Комуру и министра Витте.

Рейко считает, что это никак не усталость, что как раз такой эффект произвела на Кийоко высящаяся над вторым рядом дипломатов бычья фигура мрачного европейца в высоком цилиндре, с густой седой бородой.

"Станислав Вокульский, из страны поляков, вы ведь его знаете, правда? правда? Вы должны были его знать".

Удивившее всех Четвертое Условие правительства Его Императорского Величества Муцухито вынудило тогда европейские державы выделить независимую территорию для Речи Посполитой Польши. Только после того правительство достопочтенного Станислава Вокульского подписало Подтверждение Благословенного Перемирия. Кийоко пробегает взглядом по подсвеченным и увеличенным фотографиям из Появившейся Страны. Убийство президента Вокульского. Первые мосты Духа в Европе. Первый гайстцуг Варшава – Париж – Лондон. Туче-морские битвы на Балтике. Карта с границами перед Второй Войной Империй. Карта с границами после Второй Войны Империй. Карта с извилистой трассой стычек "Иннин" и "Ханиками". Предполагаемое место капотажа Сокола и Акулы Охоцких. Несколько за Северным Полярным кругом, несколько в Атлантическом океане, одно в Исландии, одно на Ньюфаундленде. История Тайных Союзов имени Эзава и Якуба. Коллекция фильмов, книг и комиксов, посвященных Гневу Братьев Небес. Городские легенды Европы: они до сих пор сражаются, похищая тучи из высоких метрополий Запада, превращая изумленных мещан в древних героев забытых войн.

Кийоко топчется вдоль невесомых шкафов, заполненных переводами беллетристики Благословеного Союзника Ниппон. Вынимает, перелистывает, откладывает, вновь вынимает, перелистывает, кладет на место. Для Сенкевича, которого знают даже дети в Окачи, здесь предназначена целая полка. Однажды Эзав дал почитать Кийоко Quo Vadis в английском переводе. Она прочла книгу, подавленная тем самым чувством громадной фальши литературы Запада: написали себе любовь, счастье, психологию, приписали себе гуманизм – вот их и имеют.

Доленга-Мостович, Виткаций, Прус – этих не знала. Перелистывает, читает.

На вершине третьей тучи Музея находится небольшой дзен-садик, с речкой, мандалами гравия и песка, с каменными лавками, покрытый дружелюбными тенями зелени.

Отчаявшийся Нобуюки пытается выдумать новую стратегию взлома в память старушки. Он обещает привести старейшего инженера Онся, память которого достигает времен ойятои гайкокудзина во Вратах Туманов. Пускай госпожа Кийоко подождет с четверть часика.

Кийоко поднимает посох. "Все уже, все. Не трудись. Я не помогу тебе". "Но вдь вы одна знаете, как оно было на самом деле!". "Не знаю".

Молодой человек ей не верит. Но проглатывает разочарование.

Постепенно его сжатые кулаки разжимаются. Помогает сад.

Тогда по-другому.

Господин Рейко: "А вам не жаль?". "Чего?". "Всего того, что прошло мимо вас". "Почему бы мне, скорее, не жалеть того, если бы это не прошло мимо меня?".

Господин Рейко: "Разве вы не помните тех желаний, амбиций?".

"Ай! Тот голос в ночи, который не дает тебе заснуть. Это не Справедливость, зовущая от чужого имени. Нет, нет. Нет справедливости в приговорах небес, стихий и географий. В порядке жизни и смерти. Нет. Ты сам, сынок, ведь чувствуешь власть муга, а я, я должна ее отрицать?

Погляди на танец воды. Почувствуй все, что омывает и протекает мимо камня. И теперь провозгласи Справедливость от имени камня".

Словно бы она вырвала из себя легкое и селезенку, чтобы высказать это.

Господин Рейко удерживается от того, чтобы противоречить ей. Сад помогает. Господин Рейко опускает веки. Вспоминает скучные поучения тренера по дзюдо из средней школы.

Вместо того, чтобы отрицать Кийоко, господин Рейко вступает в Кийоко. Господин Рейко полагает, что слова Кийоко – это наилучшее описание мыслей Кийоко, которое Кийоко способна ему дать, и он идет вдоль этих слов, словно по следу раненного зверя, к месту боли, к оригиналу, который отражается в мире данными словами.

Господин Рейко: "Не знаешь". "Не знаю". "Нет никакого доказательства. Нет какой-либо связи. Нет объяснения". "Не знаю". Он открывает глаза. Поет вода, шепчцт листья, зовет ветер. На крыше тучи, на вершине Духа.

Подвешенные в пустоте.

Он глядит на Кийоко. Размышляет.

Мыслит: Кийоко мыслит: господин Рейко мыслит.

На лице господина Рейко рисуется смертельная тревога.

Эта ночь вознесения кандзи огня. Я не спала. Этой ночью. Не видела снов.

Пишу с образов. Образы-картины появляются в письменности.

Кисть из кроличьего меха в моей ладони, камень из Дуан плачет тушью, простые движения для простых мыслей, так, как нас учила.

Передо мной – фотография неба в самом крупном увеличении.

Этой ночью вознесения кандзи огня. Пробужденные заревом горячих окриков.

Гляи! Над водопадом – красное зарево.

Мы пошли, словно на праздник цветения сакуры. Держась за руки. Вдыхая одновременно свои шепоты. Ведя себя потише в отношении ночи.

Вдоль речки. Вверх от водопада. Через мост.

Из деревушки, из городка, из горских поселений.

Языки огня уже сожрали крышу. Гудит вызволенная стихия. Перевернутые водогромы изкр вздымаются под самые звезды. Длится тяжелое сумо дыма и ночи.

В ритм выстрелов-расколов старой древесины – валится дом госпожи Кийоко.

Что же произошло – что столь неожиданная ярость огня, что такое начсилие жара.

Она держала там бутылки и коробки старой химии ждя проявки снимков.

Нет.

Жители Окаму отомстили за съеденных детей, затерявшихся детей.

Нет.

Люди из дзайбацу прокрались и подожгли после множества лет бесплодных судов.

Нет.

Перешептывания, крики, вздохи.

Никто не бежит за водой. Никто не спешит на помощь в пожаре.

Той ночью вознесения в небо кандзи огня. Мы стояли и глядели.

Пока не выплюнул последний гейзер сажи и искр, и вот, высвобожденные из древесины и бумаги взлетают на волне горячего воздуха – ряды, колонны и кубы железных кандзи.

Она строила их там годами.

Меняя корни. Перемещая их в низ, в бок, наискось. Поворачивая. Соединяя. Деля и соединяя.

И теперь – облака знаков письменности, словно цветы Будды, ссыпаемые Брамой с небес.

Раскаленные, они кроваво горят на коже ночи.

Тысячи, тысячи кандзи в бурных абзацах дыма и искр.

Вздымаются и увеличиваются: корень от корня, расталкиваемые горячкой ветра.

Мы поднимаем головы. Поднимаем аппараты. Читаем. Фотографируем.

Тучи жизни госпожи Кийоко пропаливают сухой мрак над водопадом, над вулканом и горами.

Читаем. Фотографируем.

Это ночь вознесения.

Каждый корень с разной стороны. Каждый из иного словаря. Как она нас учила.

Кисть в моих пальцах, и белая равнина бумаги до самого горизонта.

Почему я избрала именно эту, а не другую композицию.

Пишу.

清

聖

子

всегда чисто и свято дитя

Стреле не нужен лучник.

По этим словам, словно тропе раненного животного, дойдешь до источника.

Роща богини над долиной туч вырастает в смехе маленькой Кийоко.

угасание тучи

и рождение тучи

- "я" между "я"

В "Империи туч" я использовал фрагменты "Порт Артур. Три месяца с осаждающими" Фредерика Вильерса, "Shinshiki Sokkijutsu" Коки Такусари, "Куклы" Болеслава Пруса, "Niku-dan" ("Человеческие пули") Сакураи Тадайоси и "Неблагоразумных писем из Китая" под редакцией Б. Л. Путнема Уэла, а так же хайку Мацуо Басё.

ноябрь 2017 – март 2018

О РАССЕЧЕНИИ, ИЛИ КАК РОЖДАЮТСЯ ЗНАЧЕНИЯ

Среди множества невозможных или практически невозможных вызовов, которые притягивают меня, словно огонь бабочку, творение хайку[12] в прозе представлялось мне особо благородной формой литературного сеппуку.

Что такое хайку? Какие из признаков, определяющих хайку, сохраняются в прозе? Роскошный абсурд этого вызова высказывается уже в этом вот противоречии: ведь хайку – это вошедшая в пословицу краткость, зрелищный аскетизм слова: семнадцать слогов, три строчки в записи латиницей. Как только развернешь хайку – станешь хайку отрицать.

Конечно же, можно передавать японскость и поэтичность в стиле и, тематике и настрое рассказа – это отдельный вызов. Но как в длинной литературной форме сохранить специфику самого хайку?

Вчитавшись в историю японской и китайской поэзии, у самого источника мы открываем различное понимание хайку. Как количество слогов, так и расположение строк появляются в западных определениях – именно таким образом мы пробуем кодифицировать хайку в языках, связанных алфавитной, фонетической, горизонтальной письменностью

Вот как выглядит в оригинале одно из более всего известных хайку (авторства Мацуо Басё):

夏

草

や

兵

ど

も

が

夢

の

跡

А вот его русская версия (сделанная Константином Бальмонтом):

Летние травы, След в вас я вижу Воинских снов.

(переводчик нашел и вот такой, неизвестный, перевод – и говори теперь о точности перевода как значения:

Летние травы! Вот они, воинов павших Грезы о славе... ).

"On" (звуки) здесь не являются слогами. Знаки кандзи – не выражения. Легкие формализмы письменности скрывают сложную для понимания специфику чуждого нам переживания и описания мира.

Все было, скорее, наоборот: регулярности, которые позднее определили хайку, постепенно проявлялись из миллионов хаотических попыток передать эту специфику.

Первые поэты не знали, что делают. Они давали голос чему-то, что еще не имело формы, истории, соображения. Затем пришли поэты другого вида: которые уже с самого начала могли охватить рефлексией поэтические произведения давнего вида – в этом сопоставлении, в сравнении открывающие свои образцы, свои повторяемости и семейную похожесть.

Мы же родились для поэзии третьего рода: ради игры этими образцами.

Так что же показывается в таком бессознательно сплетенном миллионами хайдзин (творцами хайку) образце переживания мира в Японии?

Концентрация на мгновении, на "здесь и сейчас". На непосредственном чувственном восприятии. Переживание осуществляется в мгновении, гораздо более кратком, чем его осознание, и в нас всегда входит через внешний вид, звук, запах, прикосновение.

Болезненной мимолетностью этого момента мы всегда расплачиваемся за истину, добытую в переживании. Тем более ценную, чем более жестоко вырывает ее у нас поток времени.

Времени невозможно коснуться, откусить его. Более всего прямо отражается оно в материи изменениями природы. Проток "сейчас" мы помним через чувственные феномены, характерные для данного времени года или поры дня. Восходом, заходом Солнца. Свежевыпавшим снегом. Бодрящей росой. Сочной травой. Опадающими листьями. Птицами одного месяца, насекомыми одного вечера.

Между переживанием и объектом переживания ничего нет. Вообще-то, невозможно полностью скрыть существования поэта, тем не менее, поэт скрупулезно убирает из себя все миазмы интеллекта, сознания, культуры, которые загрязнили бы и исказили правду мгновения – истину, просвечивающую в этом мгновении.

Отсюда и простота, отсюда легкость, отсюда вывод за рамки стихотворения аппарата анализа. Вывод на задний план самого себя. Мы отодвигаемся в одиночество, в уединение, более интенсивное, чем европейское "бытие одиноким в толпе". Его невозможно отделить от сладкой меланхолии бренности, с которой чувства касаются совершенно округлых камешков мгновений.

Вместо анализа, вместо сетки интерпретаций событий – камешек камешек камешек.

камешек

камешек

камешек

Но который из камешков рядом с которым?

Уложишь два переживания рядом – создашь смысл, который не существовал в каждом отдельном переживании.

Нарисуешь рядом один с другим два знака – создашь новый знак, с собственным значением.

Китайские и японские иероглифы образовались путем сопоставления составных символов, более простых, довольно часто – пиктографических. Картинок природы, животных, обычных предметов.

Среди всех образцов и правильностей именно эта регулярность сильнее всего проявляется в хайку: хайку – это сопоставление с собой мгновений-переживаний таким образом, который открывает новый смысл, не выражаемый вне данного хайку.

"Две вещи – потрясение". (Nibutsu shoogeki).

Для слушателя, читателя хайку этот момент изумления-откровения вспыхивает между переживаниями: в этой заостренной словно лезвие катаны линии, отделяющей одну мысль-символ от другой мысли-символа.

В "рассечении", как говорят хайдзин. 切れ, kire.

У японцев имеется целый набор "рассекающих слов", kire-ji. С нашей точки зрения, это даже не слова, скорее, операторы слов, префиксы и суффиксы, ферматы в партитуре. Западные переводчики передают их вопросительными и восклицательными знаками, паузами или же, попросту, перескоком к новой строке.

Подумайте здесь о беззвучном вздохе, проходящем сквозь душу ребенка, когда он впервые увидел радугу, слона, самолет.

Игру в сравнения проводят фигурами имен существительных.

Что мы друг с другом сопоставляем? Образы, состояния, комплексы впечатлений. И даже когда действия – они представлены как существительные: хождение, мышление, засыпание, плавание, падение, рождение, угасание.

Западные наррации-рассказы в значительной степени глагольны. Глагол, очень конкретным способом соединяющий подлежащее с дополнением, накладывает на мир плотный фильтр объяснений и контекстов. Мы уже не замечаем отдельных сущностей (образов, мгновений, впечатлений) – мы сразу же видим связи между ними. Причинно-следственные связи, связи последствий, связи собственности, связи зависимости и ценностности. Так что нам может показаться, что они сами существуют в мире материи – что их видно и слышно.

Не видно. И не слышно.

"Отец оплакивает сына".

мужчина слезы ребенок

"Юноша ожидает любимую".

мужчина молодость место неподвижность женщина сердце

"Велосипедист сбил пьяницу".

человек велосипед движение человек спиртное падение

Рассечение через предложения, рассечения через грамматику и синтаксис.

Мы рассекаем эти резиновые, слизистые ткани, склеивающие один с другим амешки переживаний. Все те наросли культуры, языка, традиций, которые заслоняют обнаженный опыт бытия в мгновении, бытия в мире.

Рассечение разрушает значения, впечатанные в нас тысячелетними играми камешками переживаний. Открывая сами камешки.

Но действительно ли они несут свои собственные значения? Разве не вынуждены мы самостоятельно досказывать их – прибавляя, до того, как будут произнесены слова, чувства – в то время как те лишены предохранительной сетки культуры, традиций, языка, сетки легких фразеологических значений?

Сколь крупная часть современной философии сводится к рассечению значений, заросших струпьями-шрамами на предсловесных случаях духа?

Мастера игры в бисер, понятное дело, ни в каком бисере не нуждаются.

Первой мудростью такой игры является сознание появления значений путем простого изменения соединений того, что предшествует значению.

Го – это последняя, находящаяся за пределами расчетов игра человека: в нее нельзя выиграть, заранее рассчитав все возможные комбинации камешков. Игрок смотрит на игровую доску, и у него имеется интуиция: вот этот расклад выглядит более выгодным, чем другой. Игрок знает, но не знает, откуда это знает.

Можно ли подобным образом глядеть на мир?

Неужто близость "знаков света" – форм, пропорций, расположения вещей в пространстве – со знаками китайской и японской письменности, близость значительно более тесная, чем в письменностях Запада, лает практикам иероглифического мышления существенное преимущество в игре действительностью?

Я размышляю о губительной легкости языкового мышления. (Сейчас я мыслю языково. Сейчас ты мыслишь языково).

В какой момент твой разум становится, попросту, резонансным корпусом, через который протекают верные, поскольку столь грамматически красивые, последовательности фраз? Ты "мыслишь" эти фразы, словно бы отражая эхо.

Сравни это с мышлением-взглядом. Взгляд падает на тысячи элементов, охваченных в едином пространстве. Что творится в твоей голове? Сможешь ли нанизать все эти элементы на нить линейной языковой наррации? Обмануть всякий акт материальной действительности, выкроить его под грамматику Логоса?

Только из чего рождаются орудия и оружие, дающие преимущество в конкуренции между невольниками действительности? Из чего родились наука и технология?

Из этой грамматики, из этой логики.

Быть может, это преимущества, свойственные только лишь для определенного этапа развития цивилизации знаков. Быть может, с какого-то момента мышление "кратчайшим путем" – более удобными значениями, но более отдаленными от мира материи, от голых камешков переживаний – уже не предлагает такого познавательного бонуса, как игра самими камешками.

Давайте представим себе язык, порожденный из письменности, основанной на трехмерных иероглифах, как те кандзи, которые Хибики подарил Кийоко. Представим себе языковое мышление – в том числе и научное рассуждение, то есть цель которого заключается в открытии законов природы – эффективное, когда можно удачно переставлять местами знаки в пространстве.

Эффективное, то есть "правдивое".

Не можешь представить?

Одна из величайших тайн познания, вероятнее всего, величайшая – это загдка удивительной связи мира материи с миром математики. Мир математики гораздо более обширен, чем мир материи. Перестановки математических символов могут исходить из совершенно фиктивных основ (аксиом). Часто, и все чаще, от них как раз и исходят. Как в случае неэвклидовых геометрий – которые, сотворенные игрой знаками математики фикции, потом оказались истинным языком теории относительности. Который наиболее реалистически описывает нам вселенную.