ИМПРЕССИОНИСТЫ. Повесть о старшеклассниках

ИМПРЕССИОНИСТ ОСТРОВСКИЙ?

…Вечер 2 сентября 1996 года. Мы на концерте замечательного музыканта Юрия Кузнецова из Одессы. Музыка сложная, но всем очень понравилось. Особенно запомнилось место, где пианист, общаясь с открытым роялем, пытается достать мелодию непосредственно из струн… не получается – он вновь терзает рояль, просит его сыграть, запускает в струны рояля свои тонкие пальцы (будто женщину ласкает, – шепчет Юля Вятчина) – все равно ничего не получается. И вдруг руки возвращаются на клавиатуру – и звучит дивная, гармоничная весенняя мелодия, что-то вроде: «Все-таки будет весна, и я доживу до весны…»

После концерта Юля Вятчина читает свои новые стихи – одно стихотворение лучше другого…

А в десятом классе Юля не писала совсем ничего. Вдохновение не приходило, а писать по заданию не хотелось. Великолепный «Мой Гамлет», прозвучавший на выпускном творческом экзамене, написан в конце девятого класса. Потом – ничего. А ведь Юля всегда писала много и охотно…

В десятом классе было много живописи. Сами рисовали, слушали рассказы Галины Борисовны Беккер об искусстве барокко и классицизма, об импрессионистах и Пикассо – у Галины Борисовны дома всегда можно посмотреть альбомы и книги о художниках.

Импрессионисты увлекали более всего. Да и жизнь нашего маленького кружка десятиклассников, в течение первых восьми школьных лет переживавшего искус Школы диалога культур и теперь как бы отпущенного на свободу (можно выбирать учителей, стиль преподавания, формы общения, можно вообще учиться самостоятельно) – стала отчасти напоминать жизнь импрессионистского ателье. Мы часто собирались, к нам стали приходить очень интересные взрослые. Мы писали и читали стихи, посвящали друг другу рисунки, обсуждали сочинения друг друга. Слушали музыку, говорили о трагическом Курте Кобейне, переводили с английского слова его песен.

Когда взрослые и их ученики так долго учатся вместе, их сообщество начинает превращаться в то, что я как-то назвал «учебно-литературным направлением». Образуются свои пристрастия, свой стиль обсуждения произведений, свой особенный язык. Не взрослый привносит это и не ребята. Это происходит само собой. Если немного приглядеться и пофантазировать, то вокруг Школы диалога культур, придуманной Библером, можно увидеть по крайней мере три «учебно-литературных направления». Вот будетляне-футуристы, ученики Вениамина Литовского, харьковского педагога. Они мечтают о победе Спартака и декабристов, в диалогах об исторических событиях пытаются изменить их ход, они всегда активны и остро социальны. Школа для них – центр микрорайона. А они – прогрессоры и преобразователи мира, «председатели земного шара». И тексты у них такие. А вот, в том же Харькове, школа «Очаг» и ученики Владимира Осетинского. Это – «структуралисты». Они читают Проппа и Лотмана, Якобсона и Аристотеля. Учатся науке читать и понимать текст. Осваивают разные техники анализа произведения.

Мы, красноярские выпускники Школы диалога культур, мы – импрессионисты… Мы читаем книги, слушаем музыку, смотрим спектакли и фильмы. Литературоведческих работ пока не читаем. И – замечаем на полях, маргинально – свои впечатления от увиденного, прочитанного, услышанного. Этими впечатлениями и изображением впечатлений – в эссе, стихах, рисунках – мы и живем. Может быть, это не столь академично, как в культурологических лицеях. Зато – живо и интересно. Жажда услышать впечатление другого, поделиться своим впечатлением сильна в нас…

…фильм назывался «Женщина дня». Режиссера никто не вспомнил. И я не знаю до сих пор, чье это. Сценарий прост, как… почти как пьесы Марины Цветаевой. Мужчина. Женщина. Борьба за власть. Внезапный гость. Его роль вдруг берет на себя коротенькая музыкальная фраза – и вбирает его жизнь. Вбирает, всасывает – как губка кровь из сочащейся раны. Этот случайный убит в конце. Сползает по кирпичной (?) стене… как на кладбище Пер ла Шез. Фабулы почти нет. И при этом – фантастическая работа режиссера и оператора. Ряд остановленных мгновений, живописно точных… едва ли не каждый кадр – выхваченный из движущегося потока жизни яркий и странный зрительный образ. Сравнила бы разве со «Сталкером» Тарковского – с его неподражаемым сюрреализмом, особенно в величественно-печальной второй серии. Но там – сюр, очень выразительный, мощный. А здесь – импрессионизм, без всякого сомнения.

Они сами «Женщину дня» каким-то образом открыли. Учуяли, схватили, принесли видеокассету. В клювике. Чтобы ты причастился. А потом – и я.

Ни с чем не сравнимое удовольствие смаковать детали, вдруг угадывать… вдруг понимать, что значит… вдруг чувствовать свои слезы и – сдерживать улыбку, неожиданно расслышав где-то там, в углу дивана, за спиной, такой осторожный и такой отчетливый шепоток:

– она плачет?!.

Ю. Вятчина

СОЧИНЕНИЕ ПО ПЬЕСЕ ОСТРОВСКОГО «ГРОЗА»

Начиная писать сочинение, я так и не смогла определиться в своем отношении к пьесе «Гроза». Прочитав пьесу в первый раз, я решила, что пьеса мне не понравилась, она не вызвала во мне никаких эмоций. Мне показалось, что пьеса слишком проста и примитивна. С одной стороны, я понимала, чем вызвано столь негативное, даже в некоторой степени равнодушное отношение к «Грозе», оно, конечно же, было вызвано Достоевским, а именно «Преступлением и наказанием» и «Братьями Карамазовыми». У Достоевского не было такого четкого разделения героев на плохих и хороших, как у Островского, и события в романах Достоевского были гораздо сильнее, сложнее и непонятнее, чем у Островского, в пьесе которого все происходящее достаточно просто, понятно и предсказуемо. (Только потом я осознала, что это совсем не так, что все гораздо сложнее, когда заставила себя, как ни странно, прочитать «Грозу» во второй раз). С другой стороны, я, конечно же, понимала, что пьеса – это не роман, и что мое впечатление и понимание «Грозы» могло быть поверхностным, но ничего с собой поделать не могла. Я не могла так быстро «переключиться» с Достоевского на Островского и поэтому, как было уже упомянуто выше, я заставила себя прочитать «Грозу» еще раз.

Хочу сказать, что на мое решение перечитать пьесу повлиял все тот же Достоевский своими словами: «… не в предмете дело, а в глазе: есть глаз – и предмет найдется, нет у вас глаза, слепы вы, – и ни в каком предмете ничего не отыщется», может, это было сказано в прямом смысле и к пьесам и вообще каким-либо произведениям не имеет ни малейшего отношения, хотя, я думаю, что все-таки имеет, но так или иначе, эти слова побудили меня перечитать пьесу «Гроза» и попробовать изменить свое отношение к ней. Я подумала: «Может, я действительно слепа? Может, я просто чего-то не вижу в этой пьесе». Тут же пришли на ум слова импрессиониста Клода Моне: «Я хотел родиться слепым, но потом внезапно прозреть, так, чтобы начать писать, не зная, что собой представляют предметы, которые я вижу».

Хотя импрессионизм заявил о себе чуть-чуть позже, чем была написана «Гроза»(1859), но все-таки я решила применить такой импрессионистический взгляд К. Моне на пьесу Островского «Гроза». Я решила «ослепить себя», забыть все: все свои старые предрассудки, принципы, взгляды. Я решила заново родиться, родиться слепой; я решила прозреть и своими «новыми глазами» посмотреть на пьесу Островского «гроза».

(Я поняла, что импрессионист», рожденный слепцом», внезапно прозревая, видит природу, а главное, мир в совершенно другом свете, чем «рожденные зрячими». Прозревая, он становится неким человеком, который давно ощущал, слышал, но впервые видит им не созданный мир. При этом в момент прозрения этот человек перевоплощается в создателя, так как создает с помощью красок на своем холсте «первый взгляд на мир»). Готовая картина настоящего импрессиониста и есть «первый взгляд на мир», созданный человеком, а именно, художником, после прозрения.

Я поняла, что читатель должен прозревать, читая какую-нибудь пьесу, им не созданную, превращаться (перевоплощаться) в творца (в случае с пьесой – в режиссера) и творить в театре свой «первый взгляд на мир».

Далее в тетради следует чистый лист.

Я открыла глаза и увидела: гроза, светясь изогнутым лучом и громыхая, словно разрушающаяся земля, появилась над маленьким городишком с маленькими его обитателями. Гроза, как рок, висящий над человеком, в который верили многие древние греки и в который поверила я… Древние греки верили, что рок – злой, что он несет за собой проклятье, любовь, страсть, разрушение, горе, смерть. Греки верили в рок, а я поверила в грозу, висящую над этими маленькими людьми, живущими в городке Калинове.

Появление рока в Древней Греции сопутствовалось страхом, страхом, испытываемым перед существованием рока, перед боязнью, что он все отнимет, все убьет. Рок непонятен, а люди боятся непонятности. Как рок висит над человеческой жизнью, так и гроза, внушая страх, висит над жизнью города в целом; над жизнью каждого человека в отдельности.

Гроза – как страх, страх людей, спасающихся от дождя у стены полуразвалившейся галереи. Эти люди боятся, боятся грозы, боятся смерти, они говорят: «Эта гроза даром не пройдет… Либо уж убьет кого-нибудь, либо дом сгорит…". Древние греки знали, если над кем-нибудь висит рок, если человеку предсказано роковое в жизни событие, то от этого предсказания не уйти. Хотя бы тот же пример с Эдипом. Ему было предсказано, что он убьет своего отца и женится на собственной матери. Эдип попытался скрыться от рока. Уходя от своих родителей, он не знал, что они не настоящие. Он, конечно же, любил этих родителей и никогда бы не мог сознательно их убить; он просто боялся случайно причинить им боль, и поэтому он ушел, ушел от них подальше. Эдип думал, что он убежал от рока, обманул рок, но на самом деле, как это ни парадоксально, он устремился к нему навстречу. Я вспомнила эту историю к тому, чтобы показать, насколько древнегреческий рок похож на «Грозу» Островского. Всем участникам пьесы, да и самому читателю, кажется, что самое страшное позади: гром прогремел, гроза прошла и все еще, может, будет хорошо. Читатель, в глубине души, немного надеется, что более или менее приятное окончание событий вполне возможно, тем самым неосознанно пытаясь уйти от грозы (рока), но, к сожалению, это невозможно. Чем быстрее человек уходит от Грозы (рока), тем быстрее к ней приближается, так как слова уже сказаны, сказаны не случайно, и смерти не миновать…

Катерина пытается убежать от рока. Она знает, что не сможет противостоять жизни дома Кабановых, что рано или поздно ей придется «наложить на себя руки», она открыто говорит об этом, но так же, как и многие люди, она все-таки пытается убежать от рока с помощью любви, любви к Борису. Катерина думала, что любовь даст ей какие-нибудь новые силы, возможность убежать от «кабановской жизни», она надеялась, что любовь спасет ее. Она ошиблась… Катерина не смогла избежать присутствия рока. И не имеет значения, умерла бы она от «кабановской жизни», которая только продлила бы ее мучения, или, как в данном случае, убила бы сама себя; главное, что ей не удалось ничего изменить в своей жизни, в жизни других людей и не удалось избежать смерти. Рок не позволил ей это осуществить.

Добролюбов сказал, что «Катерина – луч света в темном царстве». Добролюбов, наверное, как и сам Островский, под «темным царством» понимал тупиковое положение людей глупцой, державшихся за старый строй и устаревшие порядки, не понимавших, что без каких-либо серьезных изменений стране не выжить. Такие люди не видели (или не хотели видеть) пропасти, лежащей у них под ногами, и в этом, вполне возможно, Добролюбов прав. Но я не согласна с утверждением, что именно Катерина – луч света в темном царстве. Это не так, потому что ее смерть, ее страдания ничего не изменили в сердцах этих жестоких людей (Кабановой, Дикого, Варвары, Кудряша и др. (, которых высмеивает за их тупость и жестокость Островский.

Но это еще не самое страшное, что сердца этих людей не содрогнулись, самое страшное, что они не поняли, насколько они глупы, слепы и жестоки. Если Катерина и была лучом, о котором говорит Добролюбов, то как бы то ни было, он

(луч) не осветил «темное царство» окружающих Катерину людей. Эти люди не увидели луча, не почувствовали, а это значит, что его не было вообще. Но зато самому автору удалось пустить этот луч, нет, не в сердца участников пьесы, а в головы читателей, узнавших в действующих лицах себя.

(Может, я недостаточно политизирую смысл слов Добролюбова и смысл пьесы вообще, так как все эти слова и пьеса были написаны накануне крестьянских реформ в России, но ведь это мой «первый взгляд на мир»).

Меня волнует вопрос, почему, почему же все-таки Островский не сохранил жизнь Катерине, ведь ее страданий было достаточно, чтобы показать сущность окружающих Катерину людей? Я думаю, что Островский сам не мог противостоять року, висящему над Катериной. Рок оказался сильнее Островского.

(Хочу заметить, что в пьесе «Гроза» все основано на страхе. У каждого действующего лица свой страх. У Катерины страх перед возможностью, что любовь ее не спасет (греха она не боится, она сама говорит об этом Борису); Кабаниха боится новой непонятной жизни, где не будут почитаться и уважаться старые порядки, а значит и она; Дикой боится потерять лишнюю копейку, боится противостояния его грубости, крикам; Борис, Кудряш, Варвара и даже Кулигин испытывают страх, свой собственный страх).

У меня была идея сравнить значение грозы как рока у Островского и грозы как рока у Достоевского (в отеле Свидригайлову сопутствует гроза, а затем он убивает себя), а также сравнить страхи героев Достоевского (Раскольников – боязнь оказаться маленьким человеком, Свидригайлов – боязнь своей жизни…) и страхи героев Островского, но я побоялась сравнивать Достоевского с кем-либо, так как многие сравнивают его с картинами Ван Гога, и не совсем удачно, как мне кажется. Поэтому я и боюсь ввести себя в заблуждение.

А может это рок?…

Май, 1996.

Это сочинение Юля написала в конце десятого класса. Вслед за этим последовал взрыв. Стихи, письма, рисунки. Что-то было понято и превзойдено.

Прочитав это сочинение, Вениамин Литовский сказал ключевую фразу: «Ну да, импрессионисты. Все они, красноярские выпускники Школы диалога культур, – импрессионисты».

…а такой Гуссерль называл штуку, которую с детской непосредственностью проделала десятиклассница, – «феноменологической редукцией». Не взглянуть ли на все вокруг взглядом человека, не имеющего ни о чем ни малейшего внешнего, навязанного принудительностью жизни представления? Как умудриться говорить только от себя, не внося в свое суждение о предмете ничего, не тобою переживаемого? Девочка показывает – как. Она выбирает ракурс, словно окошко прорубает в неведомую Европу (или Америку?), и впервые открывшимися глазами в потоке света, направленном очертаниями окна, видит свой предмет. С точки зрения, возникающей в этих лучах, предмет рассмотрен ею предельно точно. Это драма Островского, увиденная как античная трагедия. Взгляд шестнадцатилетней девочки безошибочно устанавливает связь. В ее сознании драматург Островский совершенно естественно вступает в диалог с драматургом Еврипидом. И оба драматурга готовы побеседовать о роке с романистом. С Достоевским, например. Или… с литературным критиком Добролюбовым. Ось их разговора – выбрала девочка. Сама. Для начала «ослепив» свою мысль забвением прописных истин…

Серебристо-черная Маска… Летучая Мышь?

Мой светлый демон – сеньорита в черном…

Имя Джульетты отвергла с негодованием. Зато прочим Маскам дозволено называть ее Жульем. Или Зыбой – когда она прикидывается нагловатым николаевским пацаном.

– Придумай мне образ. Если я зверь, то какой?..

– Ты птица… красивая ночная птица.

– Нет. Я не птица. Или, может быть, хищная птица.

– Ты – бабочка. Серебристо-черный махаон. Он летает по ночам и выпивает души цветов, которые раскрываются после захода солнца. Цветы отдают свою жизнь и умирают… счастливыми…

– Из чего сделаны мои волосы?

– Они сделаны из бегущей воды… из лунного света… из…

– Нет… не верю тебе… не то…

– Не люби меня! Выбери кого-нибудь другого! Слышишь – не люби!!!