Имя врага

Глава 5

Старое окно с треском распахнулось, из форточки на стол посыпалась труха, и этот грохот на мгновение даже заглушил рев ветра. Погода стала плохой внезапно – буквально за два часа. И надсадный вой сирены в порту, предупреждающей о тумане, выворачивал наизнанку всю душу.

Этот тоскливый плач стлался над землей в этой мгле и напоминал серебристую проволоку, которую натянули вдоль всех улиц, ведущих к морю, только для того, чтобы об эту дрожащую, тонкую сталь ранились слишком восприимчивые, чувствительные души.

Резкий порыв ветра, распахнувший окно, сдул деревянный штырь, которым всегда подпирали форточку, и, набрав стремительную силу, поднял со стола целую стопку бумаг, которые, плавно кружась, рваным бумажным одеялом начали покрывать пол.

И тогда время остановилось. Это произошло так внезапно, что в первый момент Анатолий даже не успел почувствовать – это переломный момент его судьбы. В эти несколько первых секунд он так и не понял, что именно в них и заключается вечность. Это был тот редкий момент, когда без всяких преград, условностей, сомнений человек вдруг оказывается лицом к лицу со своей судьбой.

Он действительно так ничего и не понял. Просто молча завороженно смотрел, как бумажный водопад, дело всей его жизни, плавно кружась в воздухе, опускается на пол, прямо под подошвы кованых сапог.

Впрочем, красота этого чарующего и страшного танца произвела впечатление не только на него. От бумаг, которые ветром сдуло со стола, все сразу отпрянули.

Бумаги все падали и падали на пол, отпечатанным на машинке текстом вверх. Этот бледный, черно-серый текст был делом всей его жизни, всех тех лет, которые он прожил. Каждая буква была словно отпечатана на его собственной коже.

Внезапно Анатолий почувствовал очень острую, сквозную боль. А когда почувствовал, вот тогда и понял, что именно это и есть его судьба, рок, как говорят. И это решение судьбы – всегда боль, как бы и кто бы ни пытался ее истолковать. Та боль, шрамы от которой остаются только на сердце.

Ему стало интересно наблюдать за лицами тех, кто собрался здесь, кто пришел казнить его. Даже понятые, в лицах которых сквозили ненависть к нему, зависть и жадное любопытство, вдруг отпрянули назад. Они испугались, действительно испугались – не сквозняка, не бумажного вихря, а той загадочной, странной силы, которая исходила от машинописных страниц, силы, которая и заставляла погубить ради них человеческую жизнь – просто так, как думали они.

– Вы позволите поднять? – Он чуть подался вперед, поддаваясь не столько страху, что листки будут потеряны – он уже давно смирился с этим, а тому странному чувству, которое всегда мучило его, когда он видел беспорядок или незаконченную работу, ведь все привык доводить до конца.

– Сидеть! – Жесткий металлический голос следователя пригвоздил его к месту, и он так и остался сидеть, сложив на коленях ладони и непривычно для себя сжав пальцы.

Молоденький солдат, стоящий у дверей, впрочем, нет, какой же солдат – Анатолий просто по привычке называл так любого человека в форме, – принялся поднимать машинописные листки.

– Порядок страниц будет нарушен, – снова подал он голос, не рассчитывая на ответ. Однако следователь ответил, сжимая в руке листки, поданные парнем в форме, так, словно держал ядовитую змею:

– А какое это имеет значение?

– Разве вам к делу не придется подшить? – усмехнулся он. – В ваших бумагах все должно быть в порядке, в отличие от моих! Иначе начальство по головке не погладит.

– Шутить изволите, Анатолий Львович Нун? – улыбнулся следователь так, как умеют улыбаться только оперативники и следователи, губами, без тени улыбки в глазах. – Так мы еще обязательно с вами пошутим! Времени у нас с вами будет достаточно.

– Это радует, – вздохнул он.

– Не сомневаюсь, – ответил следователь.

«Солдат» закончил собирать бумажки и вернулся к двери, чтобы снова охранять вход в комнату с той тщательностью, которая была обязательной частью его службы.

– Неужели это вы все написали? – спросил следователь, без всякого почтения складывая бумаги на столе.

– Я написал, – кивнул Нун. – Вы бы закрыли окно, а то снова на пол сдует, мальчик замучается.

Он не ожидал, что следователь его послушается, однако тот действительно захлопнул окно, и надсадный звук тоскливой морской сирены значительно уменьшился, и в комнате вновь стало почти тихо и тепло.

– Как вы тут можете писать, когда окно открыто, – вздохнул следователь, – так воет эта сирена в порту… Который год живу в Одессе, а все равно не могу привыкнуть. Кошмар сплошной – эти дождливые и туманные дни…

– Когда я пишу и начинается туман, я специально открываю окно. Мне нравятся эти голоса, – спокойно пояснил Анатолий.

– Какие голоса? – словно бы даже обрадовался следователь, как будто услышал что-то очень понятное.

– Которыми сирена говорит с людьми, – вздохнул он. – Она ведь предупреждает о беде. Люди на это не способны.

– И такое вот вы пишите? – усмехнулся следователь.

– Нет, – Нун покачал головой, – это я сказал слишком хорошо. То, что я пишу, – намного проще.

– Вашу бы энергию да на полезные дела! – вздохнул следователь. – Сколько хорошего вы бы принесли обществу, если бы жили правильно, как все честные люди! А так – не работаете, занимаетесь дурью…

– Я работаю, – ответил Анатолий.

– Вы тунеядец, – даже как будто ласково произнес следователь, – последнее ваше место работы было два года назад. Кажется, сторожем, кажется, на мебельной фабрике? В документах все записано! А раз так, то два года вы занимаетесь тунеядством и паразитируете на теле общества, живете за его счет. И как это вы могли прожить без нас два года?

– И в самом деле, – Нун горько вздохнул, – и как это я мог прожить без вас целых два года?

– Иронизировать будете в моем кабинете, Анатолий Львович, – усмехнулся следователь, – я дам вам эту возможность. Вы ее давно уже заслужили своим преступным поведением.

– Преступным поведением, – повторил он.

– Именно, – следователь нахмурился. – Конечно, в нашей стране вину определяет суд. Но, как по мне, вы, и такие, как вы, – это очень серьезные преступники. И в этот раз вы получите по полной программе – все те неприятности, которые заслужили. Я думаю, лучшим лекарством для вас будет труд. Это то, что ненавидят преступники больше всего. Вот и потрудитесь на благо нашего социалистического общества.

Следователь говорил что-то еще – с воодушевлением, войдя в раж. Но Анатолий больше его не слушал. Он все смотрел на бумажные листки и жалел, что сидит спиной к окну. Если бы он сидел к окну лицом, то там, за верхушками деревьев, можно было бы увидеть серое, ненастное, пасмурное небо, по которому торопливо летят облака, как взъерошенные перелетные птицы, сбившиеся с единого верного курса.

Дверь распахнулась с грохотом, с пронзительным стуком, и на пороге, прямо за спиной «солдата», возникла Роза, его сестра. Его младшая сестренка, главной отличительной способностью которой было делать панику. В панику она впадала буквально от всего. И теперь в ее больших, зеленовато-карих глазах сверкали молнии той вселенской вспыльчивости, которую Роза унаследовала от их матери. Та всегда, когда разговаривала, переходила на крик, и это было важным отличительным свойством ее южной, темпераментной натуры – жить и говорить на повышенных тонах.

Анатолий же, в отличие от Розы, унаследовал такое же вселенское спокойствие их отца, которого ничто не могло вывести из себя, который со стоическим упорством переносил бурные вспышки матери. В этом и заключалась любовь. Для него так было всегда. Лед и пламя, которые разбивались при встрече. Их родители любили друг друга той самой любовью, которую воспевают в еврейских анекдотах и в старинных средневековых романах. Они и умерли почти в один день. Сначала отец, а месяц спустя, день в день, не сумевшая жить без него мама.

– Что здесь происходит? – Роза оттолкнула парня в форме и ворвалась в комнату. Грудь ее вздымалась бешено, высоко, с такой неистовой силой, что, Анатолий знал, от вспышки этой яростной паники у нее остро, горячо болят легкие.

Глаза Розы сверкали молниями. По телу пробегала легкая дрожь. И она была хороша, так невероятно хороша, что все мужчины, находящиеся в комнате, отреагировали на ее появление.

Но Анатолий при виде красоты сестры испытывал только глубокую боль. Ему было больно, что сестра не видит, не понимает, никак не осознает этой красоты, что трагедия ее жизни полностью перечеркнула в ней возможность восхищаться собой, и она не может ни осознать, ни использовать эту свою власть над мужчинами. В голове тут же мелькнула преступная мысль: вот соблазнила бы Роза этого следователя, который смотрит на нее бараньими глазами осоловевшего самца, и тот бы его отпустил. И можно было бы жить так, как прежде – открыть окно и писать под истошный вой, который он всегда называл плачем пугающей моряков сирены.

И от этой черной мысли горло его сжала горечь, и он словно заново увидел свою сестру – но не пьянящей красавицей, а совсем маленькой девочкой со светлым, еще счастливым лицом, когда она умела быть счастливой и смеяться, а глаза ее светились от радости, а не от паники.

– Вы его сожительница? – первым опомнился следователь.

– Кто? Вы с ума сошли? – Роза даже задохнулась от этой нелепости. – Я живу в этой квартире! Я сестра!

– Это моя сестра, Роза Львовна Нун, – вмешался Анатолий, – и вы прекрасно знаете, что моя сожительница сбежала от меня. Я, кстати, догадываюсь почему. Знала, очевидно, что ко мне придут с обыском. Поучаствовала в доносе.

– Вы ошибаетесь, – в голосе следователя зазвучал лед, – мы к вам пришли не с обыском, а производить арест. И обвиняетесь вы в очень серьезных преступлениях – тунеядстве и антисоветской пропаганде.

– Вы с ума сошли! – повторила Роза и голос ее сорвался на крик. – Мой брат писатель!

– Вы бы присели, гражданка, – следователь пододвинул к ней стул. – Писатель в нашем обществе – это член Союза писателей, человек, чья творческая работа одобрена соответствующими органами, благодарными читателями и служит на благо и процветание нашего социалистического общества. А ваш брат – тунеядец и антисоветчик.

– Это неправда! Он не писал ничего такого… – Роза рухнула на стул, схватилась за грудь. Следователь отвел глаза в сторону.

– Вы, значит, читали? – заинтересовался он.

– Она не читала, – от страха Нун слишком резко вмешался в разговор, – я никому не даю читать то, что пишу. Никогда не давал. Она не прочитала ни строчки.

– Желание выгородить родственницу весьма похвально, – глаза следователя блеснули, – мы разберемся. Вы, Роза Львовна, где работаете?

– В музыкальной школе, учительницей, – голос Розы совсем упал.

– Как замечательно! И что вы преподаете?

– Игру на скрипке. – Она дышала часто и тяжело, только начиная осознавать масштабы разразившейся в их небольшой семье катастрофы.

– Прекрасное искусство – играть на скрипке, – усмехнулся следователь. – А что же, выступать с концертами вы не хотели? Или, к примеру, в оркестре играть?

– Хотела. Даже ходила на прослушивание в филармонию. Но я не понимаю, какое отношение ваши вопросы…

– Приятель по консерватории пытался вам устроить? Семен Аркадьевич Лифшиц, так?

– Ну… да. А при чем тут это?

– Протекция, покровительство, родственичество, кумовство? Вы бы, Роза Львовна, за своим моральным обликом смотрели!

– Меня не взяли в оркестр филармонии. При чем тут все это?

– А при том, что если бы вас взяли, мы бы поговорили с вами по-другому. Так что, Роза Львовна, лучше думайте о себе, о не о том, кем является ваш преступный братец.

Роза задышала опять часто, и Анатолий понял, что сейчас она снова вспылит и наговорит кучу дерзостей, поэтому быстро вмешался:

– Роза, как ты сходила в магазин? Было интересно?

Обыденный вопрос принес тот эффект, на который он и рассчитывал. С Розы сбило волну, и она вдруг переключилась, забыв нахамить следователю:

– Ты можешь сейчас спрашивать о таких пустяках, когда… когда… – Сестра повернулась так резко, что под ней заскрипел стул.

– Успокойся, пожалуйста, – он твердо встретил ее взгляд и улыбнулся так, как умеют улыбаться только очень любящие люди – когда улыбка в словах, глазах, жестах, а на лице не отражается и тени ее.

Роза его поняла, как-то разом сникла и вдруг стала очень испуганной и усталой, и было ясно, что отныне усталость эта, так же, как и страх, навсегда поселится в ее и без того разбитой жизни.

Нун мысленно усмехнулся: этот следователь – тот еще гад! Как ловко подвел к такой скользкой, провокационной информации, которую можно было узнать, только если тщательно и долго собирать сведения обо всей их семье. Он прекрасно помнил Сему Лифшица, когда тот был еще худеньким, сутулым мальчиком в очках, а не мировой знаменитостью. В консерватории Сема был действительно влюблен в Розу – а как ее можно было не любить?

Но Роза больше не была способна к любви – после того, что с ней произошло. И Анатолий серьезно сердился на нее за то, что она упускает такую выгодную партию. Ведь даже в консерватории было понятно, что у Семы великое будущее. Когда он играл на скрипке, камни плакали. Только одна Роза могла остаться бездушной. Потому что у нее больше не было души.

– Ты бы зашла к Семе Лифшицу, поинтересовалась, как у него дела, – произнес он, пристально глядя ей в глаза. Он сказал то, чего не понял следователь: беги к Семе, займи у него денег, проси о помощи! Сема знаменитость, у него связи, он может что-то сделать, он был в тебя влюблен. Он может тебя спасти. И Роза отлично его поняла – это отразилось в ее глазах. Она кивнула:

– На днях зайду. Обязательно. И передам от тебя привет.

– Расскажешь, как ты ходила смотреть открытие универсального магазина.

Она снова кивнула, поняв.

Универсальные магазины, или универсамы, все еще были диковинкой, и Роза ходила вместе со своей подругой Риммой «на посмотреть». И все было хорошо, до тех пор, пока она не вошла в свой двор, и какая-то соседка зловредным голосом не сообщила ей о том, что у них в квартире производится обыск…

– Запрещенную литературу дома храните? – Поток мыслей Анатолия прервал следователь.

– Только эту, – он кивнул на свою рукопись, аккуратно сложенную следователем на столе. Роза тоже посмотрела туда. В ее глазах заблестели слезы.