Индекс Франка

1

Наши дни

Телефонный звонок в полчетвёртого утра не сулил ничего хорошего. Платонов нехотя приподнял голову с подушки, нашарил рукой телефон на тумбочке рядом с диваном, далеко не сразу сумел смахнуть зелёный кружочек разговора вверх.

— Дежурный хирург…

— Подойдите, здесь по вашу душу, — услышал он чересчур бодрый для середины ночи голос Эльвиры, медсестры приёмного отделения. — Не надо сюда вещи складывать… Это я не вам, Виктор Сергеевич… Вот там вешалка, а сумку оставьте за дверью…

Платонов нажал отбой, сел, нащупал ногами в полумраке кроксы, едва не затолкав их под диван, с досадой шумно выдохнул и встал.

Халат, маска, ручка, телефон, ключ от ординаторской. Платонов вышел в коридор, где над палатными дверями приглушённо светились дежурные лампы. До конца не проснувшись, кое-как попал ключом в замок, повернул. В сестринской бубнил телевизор, бросая на линолеум разноцветные размытые блики через раскрытую дверь.

Платонов двинулся по длинным коридорам в сторону приёмного отделения. В палатах шла своя ночная жизнь. Кто-то читал, кто-то смотрел кино на телефоне или ноутбуке, кто-то просто ходил от окна к двери и обратно. В женской палате за плотно прикрытой дверью шумел фен — и Виктор понимал, что никто не укладывает там волосы. Прооперированная днём Токарева сушила феном повязку над донорской раной, подходя к делу максимально ответственно — каждый час по десять минут.

В ожоговой реанимации за неплотно прикрытой дверь тускло горела настольная лампа, слышался тихий плач малышки Трофимовой и что-то вроде колыбельной от её мамочки. Платонов повернул возле двери и вышел на площадку. На стульчике возле туалета, поставив на пол рядом с собой банку с дренажом из плевральной полости, сидел пожилой пациент и надувал медицинскую перчатку через двадцатикубовый шприц. Среди ночи это было одновременно и удивительно, и вполне объяснимо. Виктор зачем-то коротко кивнул пациенту, словно одобряя его действия, получил то же самое в ответ и стал спускаться по лестнице на первый этаж.

Внизу Платонова встретил длинный коридор, освещённый только дежурным светом. Он миновал несколько дверей рентгенотделения и в сумраке фойе увидел сидящего на дерматиновом диванчике мужчину с вытянутой ногой. Рядом к стене была прислонена трость; на полу — бесформенная брезентовая хозяйственная сумка. В руке мужчина сжимал допотопный кнопочный телефон, подслеповато разглядывая что-то на экране.

Платонов, не задерживаясь, завернул за угол, в сторону приёмного отделения. Эльвира сидела за столом, глядя в монитор и щёлкая мышкой.

— Вот бумаги, — показала она наклоном головы на угол стола, не отрывая глаз от экрана.

— Это мимо него я сейчас проскочил? — Виктор оглянулся, но отсюда пациента в коридоре уже не было видно. Сестра кивнула и продолжила невидимую Платонову работу.

В бумагах всё было, как и всегда.

— Солнце зашло, и в Стране Дураков закипела работа, — шепнул себе под нос Виктор. Направление из поликлиники, где стояло время «двенадцать-двадцать», говорило о многом. Пациент перемещался в сторону больницы почти пятнадцать часов — причём совершенно непонятно, почему. Выйдя в коридор, Платонов встал напротив пациента и спросил:

— Судя по времени прибытия, дела у вас днём были крайне важные?

— Нога болит, — ответил мужчина, указывая на вытянутую перед собой ногу. Вопрос хирурга он то ли не понял, то ли проигнорировал, то ли посчитал сигналом для рассказа о своих проблемах.

— Догадываюсь, — подняв перед собой бумаги, сказал Платонов. — В направлении у вас диагноз «Остеомиелит» — явно не для полуночных хождений по больницам. Вполне плановая болячка. Ничего экстренного для приёма дежурного хирурга.

— Я не все слова там понимаю, — пожал мужчина в ответ плечами. — Я в декабре прошлого года пальцы отморозил…

— То есть девять месяцев назад, — уточнил Виктор. — Надеюсь, в конце этого разговора станет понятно, почему вы пришли именно сегодня в полчетвёртого утра. Ладно, вставайте и пойдём на кушетке глянем, что там и где болит. Вас как зовут? А, все, вижу — Роман Петрович, — прочитал Платонов в документах.

Они вошли в смотровой кабинет. Мужчина присел на кушетку, снял в высшей степени заношенный кроссовок и вытянул ногу. Виктор увидел забинтованный большой палец, гиперемию на тыле стопы, отёчный голеностоп, татуировку над плюсневым отделом (набор каких-то непонятных слов и раскрытая книга с пером), после чего взял из коробки перчатки, но сразу не стал их надевать, а присел на стул рядом и вопросительно посмотрел на Романа Петровича.

— Так вот, — снова начал пациент. — В декабре прошлого года я пальцы отморозил. Вот на этой самой ноге, — он показал на повязку. — Но из больницы я сразу сбежал, потому что мне сказали, что отрежут. Вот так, — грязный ноготь указательного пальца нарисовал полосу на пару сантиметров выше повязки. — А я не согласен был. Подписал им там бумажку какую-то. Дома меня мама перевязывала…

— Мама? А в поликлинику вы обращались?

— Мама у меня опытная. Правда, ветеринар, но стаж почти сорок лет, — не без гордости сказал Роман Петрович. — Сейчас, конечно, на пенсии уже. Она и сказала с мазью Вишневского компрессы делать.

— Чудесная история, — согласился Платонов. — Чем кончилась?

— Через пару месяцев стало вроде лучше, но палец вдруг опух, гной потёк, мама меня в городскую больницу отправила. Там рану залечили, но нашли туберкулёз…

— Опаньки, — сказал Виктор. — Кто бы мог подумать.

Теперь ему стало понятно происхождение татуировки на тыле стопы — происхождение, но не содержание. Платонов не удержался и спросил:

— Не пойму, что здесь написано?

— «Они споткнулись об уголовный кодекс», — пояснил Роман Петрович, пожал плечами, вздохнул и виновато улыбнулся, что при его анамнезе выглядело неожиданно.

— Вылечили? Я сейчас и про рану, и про туберкулёз.

— Рану — да. А с лёгкими, доктор, подзатянулось как-то. Ещё нашли туберкулёз позвоночника, лечили почти четыре месяца. Выписали летом.

Платонов скосил глаза в выписку. Инфильтративный туберкулёз, туберкулёзный спондилит — все на месте. Выписан в стадии рассасывания процесса, рекомендован приём препаратов в течение двух месяцев.

— Таблетки свои пьёте? Срок ещё не вышел.

— Конечно! — искренне возмутился Роман Петрович. — Я ж не дурак!

«Это как сказать…» — где-то внутри ехидный Платонов пожал плечами, но интеллигент в четвёртом поколении спросил вслух:

— Что с ногой было дальше?

— Полтора месяца назад заболел большой палец. Опять. Опух, как и раньше. И мама…

— Мазь Вишневского? — опережая пациента, уточнил Виктор.

— У меня на ней через неделю все вскрылось само. Гной вышел, легче стало, — опять гордо покачал головой Роман Петрович. Авторитет мамы-ветеринара в глазах сына был непререкаем.

— А вы слышали, что мазь Вишневского раньше добывали из растений? — спросил Платонов. — В частности, из кактуса Вишневского.

Роман Петрович недоверчиво посмотрел на врача и как-то тревожно заёрзал на кушетке.

— Да-да, — словно подтверждая свои слова, вздохнул Виктор. — Тем, кто в тяжёлое для страны время не хотел служить и косил от армии, его вставляли прямо… прямо вот… туда. Мази для этого нужно было всего ничего, а эффект оказывался поразительным. Потому так и говорят с тех пор: «Многих эта мазь вернула на фронт…» Не верите? А это в учебнике «Военно-полевой хирургии» написано. Я думал, ваша мама читала…

Платонов, с трудом сдерживая улыбку, хотел уже встать, надеть перчатки и посмотреть на мамину работу, но в санитарной комнате мигнул на мгновение свет, упало что-то металлическое, и Виктор машинально посмотрел туда.

Там, за открытой дверью, в углу, на стульчике сидел худой парень с взъерошенными волосами. Рубашка на нем была в крупную клетку, что делало его практически незаметным на фоне кафеля. Подняв с пола упавшую связку ключей, он уже через мгновенье опять сидел абсолютно неподвижно, закинув ногу на ногу и при этом глядя на что-то за пределами поля зрения Платонова.

Виктора зацепил его взгляд — что-то среднее между слёзной мольбой, ненавистью и шизофренией. Он временами смешно морщил нос, но глаза оставались прежними — пронзительно-ждущими.

Платонов оглянулся на Эльвиру и спросил:

— А там кто сидит? Не ко мне?

— Нет, это студентик какой-то, — пояснила сестра. — Маму привёз на «Скорой». Она на каталке лежит, отсюда не видно просто. Терапевта ждут.

— Давно ждут?

— Минут сорок, — виновато ответила Эльвира. — Четыре пневмонии поступило. Из них одна в реанимацию. А тут гипертонический криз, его бригада купировала ещё по дороге сюда — вот никто и не торопится.

Стало понятно, куда и на кого смотрит парень. На маму.

«Как-то много сегодня ночью мам, — подумал Платонов. — Ладно, там они сами разберутся, продолжим».

Он, как и собирался, надел перчатки, аккуратно разбинтовал ногу и обнаружил под повязкой большую гнойную рану. Непропорционально толстый палец только подтверждал клинический диагноз, приблизительно сформулированный рентгенологом поликлиники и подхваченный участковым хирургом. «Хронический остеомиелит обеих фаланг первого пальца, свищевая форма». Место ему, конечно, было на койках гнойной хирургии.

— Откроете секрет — почему ночью пришли? — в конце диалога решил всё-таки спросить Платонов.

— Да не секрет это, — добродушно, не чувствуя за собой никакого греха, ответил Роман Петрович. — Мама подсказала. Днём, говорит, у них там всегда очередь, а ночью свободно. Примут без задержек.

«А ветеринары нынче опытные», — подумал Платонов, но сдержался и ничего не сказал пациенту. Он повернулся к Эльвире, досчитал до десяти, успокоился и дал команду оформлять историю болезни.

— Нас кто-нибудь сегодня посмотрит?!

Виктор вздрогнул, развернулся и нос к носу столкнулся с тем самым парнем в «кафельной» рубашке. Тот незаметно покинул своё место и приблизился вплотную, пока Платонов стоял к нему спиной.

— Вы разве не видите, что демонстрируете плебейское отношение к людям? Уже почти час к нам никто не подходит!

Виктор отступил на шаг — его личное пространство просто взывало к этому — после чего спросил:

— Вас как зовут?

— Вадим меня зовут, — с вызовом и лёгким злым прищуром блестящих глаз ответил парень. — Это что-то меняет сейчас? Вот все узнали, что я Вадим, и тут же примчались смотреть мою маму?

«Только истерики тут не хватало», — подумал Платонов.

— Вадим, я уверен, что доктор не просто так задерживается. У него наверняка на это весьма серьёзные причины, — попробовал он наладить диалог с недовольным собеседником. — К сожалению, ночь — не самое лучшее время застать врача в приёмном отделении сразу при обращении. Он один на всю больницу сейчас, на почти восемьдесят коек.

— Одна, — уточнила Эльвира.

— Что? — не сразу понял Платонов.

— Не один, а одна, — пояснила сестра. — Она не так давно здесь, вы с ней ещё не пересекались, наверное.

Виктор вспомнил, что увидел в графике незнакомую фамилию «Кравец П. А.» и почему-то представил себе мужчину. Оказалось, он ошибся. На букву «П» в голову приходило только имя «Прасковья», и он очень надеялся, что родители терапевта не были фанатичными славянофилами.

— Возьмите пока у неё кровь, давление измерьте, сделайте ЭКГ, — тихо попросил у Эльвиры Платонов. — Создайте, так сказать, некое движение вокруг пациентки. Вы же видите, сын настроен недоброжелательно.

— А историю вашего остеомиелита кто будет оформлять? — нарочито громко возразила медсестра. — У меня помощниц нет. Все в порядке очереди.

Виктор скрипнул зубами, взял со стола тонометр и направился вслед за парнем. Женщина лежала под клетчатым одеялом на каталке, головной конец приподнят; она смотрела в тёмное ночное окно, но видела там лишь отражение того, что происходит в комнате. Вадим встал возле неё и взял за руку.

— Мам, уже скоро, — шепнул он ей громко, — специально, чтобы Платонов услышал. — Я там поругался немного. С ними по-другому нельзя.

— С ними по-другому можно, — возразил Виктор. — И даже, я бы сказал, нужно. Здравствуйте. Меня зовут Платонов Виктор Сергеевич, я дежурный хирург. То есть не совсем тот врач, что вам нужен, но в отсутствие терапевта постараюсь хотя бы минимально помочь.

Женщине на вид было чуть за шестьдесят; она внимательно выслушала его краткий монолог, потом перевела суровый взгляд на сына — молчаливый выговор за «Я там поругался» — и тихо сказала:

— Лидия Григорьевна Белякова, внезапный ночной пациент. И мать вот этого скандалиста.

— Мама… — попытался возмутиться Вадим, но ещё один взгляд, острый и быстрый, остановил парня. Платонов стал догадываться, кто она по профессии. Но прежде, чем высказывать предположения, он аккуратно убрал одеяло с левой руки, надел манжету, снял с шеи фонендоскоп, давно ставший обязательным атрибутом дежурства, пусть коллеги и говорили порой, что в хирургии он чаще всего бесполезен. Сам Платонов так не считал, всегда находя, для чего он может пригодиться — для дыхания, перистальтики или, как сейчас, простого измерения давления.

Лидия Григорьевна вместе с ним следила за стрелкой манометра.

— Сто сорок?

— Нет, — успокоил её Платонов. — Сто тридцать с натяжечкой. На восемьдесят. Ребята в бригаде не зря свой хлеб едят, — повернувшись к сыну, констатировал Виктор. — А дома было сколько?

— Почти сто восемьдесят! — с вызовом ответил Вадим, глядя в глаза доктору и показывая ему всем видом, что мама — это, конечно, авторитет, но он и сам не лыком шит.

— Тем более, — улыбнулся петушиному задору Платонов. — Лидия Григорьевна, вы не школьный учитель, случайно?

Белякова удивлённо посмотрела на хирурга, потом улыбнулась и ответила:

— Хуже. Гораздо хуже. Я директор школы. Стаж — и вспоминать не хочется.

— Я по некоторым вашим словам догадался, — Виктор снял манжету и немного сжал её в кулаке, выдавливая воздух. — Скорее, по интонации. И по взглядам. У меня первая учительница была, Августа Ефимовна — она точно такими взглядами любых хулиганов замолчать заставляла.

— Вы наблюдательный, — сказала Лидия Григорьевна, потом вынула другую руку из-под одеяла, слегка поправила волосы.

И в этот момент Платонов ощутил запах — тонкий, далёкий, пришедший от её тела вместе с движением руки. Его нельзя было спутать ни с чем — сладковато-гнилостный аромат синегнойной палочки. У Виктора слегка приподнялась бровь.

Пациентка хотела что-то сказать, но увидела внимательный взгляд хирурга — и догадалась, что он почувствовал нечто, не предназначавшееся для его обоняния. Она вернула руку под одеяло, натянула его почти до подбородка, и спросила:

— Вы в какой школе учились? Не помню что-то такого преподавателя.

— Это было в другом городе, Лидия Григорьевна, — машинально ответил Платонов. — Она умерла, когда я учился ещё в пятом классе. От инфаркта, кажется. Старенькая была, далеко за семьдесят.

Они молча смотрели друг другу в глаза, и каждый понимал, что вот уже через несколько секунд тишина будет разбита неудобными вопросами и незапланированными ответами. Лидия Григорьевна втянула голову в плечи, готовая спрятаться под одеяло полностью. Сын её, не замечая происходящего между ней и врачом, вернулся в свой угол. Воевать за внимание к маме ему уже было не нужно, и он расслабился.

— Я вот что думаю, — спустя почти минуту молчания произнёс, наконец, Платонов. — Пока терапевта нет — быть может, вас посмотрит хирург?

Лидия Григорьевна молчала и незаметно, как ей казалось, кусала губы. Вадим, услышав предложение Виктора, встал со стула и подошёл поближе.

— Мы приехали с давлением, — голосом робота сказал он. — Нам. Нужен. Терапевт. Правда, мама?

И Платонов увидел, как из уголка её глаза вытекла единственная маленькая слеза, практически на ходу испаряясь с морщинистой щеки. Спустя несколько секунд она прошептала:

— Да. Терапевт.

Платонов направился к столу, где среди прочего стояли коробки с перчатками для осмотра; выбрал свой размер, натянул. Постучал пальцами по столешнице, не поворачиваясь к каталке. Все это было странно, неприятно — и от этого волнительно.

«Как бы драться не пришлось», — подумалось ему. Виктор вздохнул, вернулся к Лидии Григорьевне и взялся за уголок одеяла.

— Думаю, стоит посмотреть, например, живот, — сказал он, скорее, для Вадима. — Печень, селезёнка. Потом вены на ногах. Когда вы ещё к хирургу так запросто без очереди попадёте? Считайте — диспансеризация.

Говоря всё это, он внимательно, не моргая, смотрел ей прямо в глаза. И где-то там, где уже давно высохла слезинка, он увидел то, что должен был заметить сразу.

(помогите)

Короткая, как выстрел, вспышка боли и страха в глазах Лидии Григорьевны пронзила его. Виктор моргнул, не выдержав. В этот момент её губы едва заметно шевельнулись. Он — не услышал, нет; просто понял, что не ошибся.

(«помогите»)

И тогда он решительно скинул с неё одеяло.

2

— Полицию вызывайте, — сказал Платонов Эльвире. — Прямо сейчас.

Хирург стоял между Лидией Григорьевной и её сыном, выставив вперёд руки в перчатках. Видел Платонов перед собой не мальчика в «кафельной» рубашке, желающего поскандалить. Это был всклокоченный монстр со сверкающими глазами — в него Вадим превратился в ту самую секунду, как на пол возле каталки упало одеяло.

Он ринулся из своего угла на Платонова, словно цепной пёс. Виктор такого не ожидал, хотя и понимал, что сын каким-то образом участвует во всей этой истории. Поначалу Вадим виделся в роли заботливого домашнего медика, ухаживающего за мамой, а оказалось…

Лидия Григорьевна за его спиной не издавала ни звука. Да, им с сыном было о чем молчать. Платонов не успел в деталях разглядеть всё — Вадим не дал ему этого сделать, — но запах синегнойки усилился многократно, а в глаза бросилась странная деформация правого бедра. Женщина была в юбке, однако ещё при перекладывании с каталки из «Скорой» юбка задралась, открыв ноги. И правая нога была совсем не похожа на здоровую.

Виктор успел резко развернуться, услышав за спиной быстрые шаги Белякова. Вадим вцепился ему в плечи с визгом придавленной дверью собаки и попытался рвануть в сторону, но весовые категории были неравны. Платонов устоял на ногах и практически не сдвинулся с места. Халат где-то затрещал, и тогда Виктор оттолкнул парня от себя что было сил. Беляков отлетел, как пушинка, свалив по пути лёгкую ширму, но на пол не упал, вцепившись в стол дежурного врача. Его бешеный взгляд упал на ножницы в пластиковом стакане рядом с раскрытыми историями болезни.

Когда Вадим медленно протянул к ним руку, Платонов и произнёс:

— Полицию вызывайте. Прямо сейчас.

Ошеломлённая происходящим Эльвира взяла телефонную трубку и, не отрывая взгляд от Белякова, стала нашаривать кнопки на аппарате. Но в этот момент раздался голос Лидии Геннадьевны:

— Сынок, не надо. Прошу. Ты очень старался — но пусть уже врачи помогут.

Она сказала это тихо, почти шёпотом, но все её услышали. Секунду спустя ножницы упали обратно на стол. Не спуская с Вадима глаза, Платонов медленно приблизился, протянул руку к ножницам, взял их и протянул Эльвире.

— Вы не будете мне мешать осмотреть маму? — выждав немного, осторожно спросил Виктор. Беляков отрицательно покачал головой. Платонов повернулся обратно к Лидии Григорьевне.

Долго разбираться не пришлось. Под колготками на правой ноге, ближе к колену, он видел большое, с детскую голову, образование, скрытое под мокрой от гноя повязкой. Нога от того выглядела необычно, даже несколько неприятно, несмотря на то, что повидал в этой жизни Платонов всякое.

Лидии Григорьевне помогли стянуть колготки; Эльвира разрезала повязку. Платонов постоял несколько секунд без движений, просто глядя на увиденное, потом коротко кашлянул, хотел задать вопрос, но слова застряли у него в горле.

— Семь месяцев, — сказала Лидия Григорьевна. — Вы же это хотели спросить?

— Именно.

— Все очень плохо?

— Я… Я не очень в этом разбираюсь…

Разбирался он нормально. В допустимых пределах. Он видел перед собой несомненную саркому бедра. Махровую, в самом расцвете — а то, что для саркомы можно назвать расцветом, для человека практически всегда означает конец… И вот уже понятны бледность Лидии Григорьевны, её слабость, впалые щёки и обвисшая на кистях и шее кожа.

Первой не выдержала Эльвира:

— Да как можно было до такого допустить? — маска, частично сползшая на подбородок, немного мешала ей говорить, и она сняла её. — Вы же взрослый человек, ещё и учительница!

Лидия Григорьевна в ответ виновато пожала плечами. Платонов видел, что она избегает смотреть на опухоль.

— Ничего страшного ещё не произошло, — внезапно услышали все скрипучий голос Вадима. Стоя у стены, он не мигая смотрел на яркий потолочный плафон и говорил сквозь зубы, из-за чего голос его был ужасающе шипящим. — У нас получится, мы всё преодолеем. Мы же вместе. Это мама, понимаете?

Резко опустив взгляд, он слезящимися глазами посмотрел на Платонова. Желваки ходили под кожей, словно на щеках поселились клубки червей. Он шагнул вперёд, совершенно не замечая, что наступает на упавшую ширму. Тонкий каркас хрустнул; Вадим покачнулся, но устоял на ногах и ещё немного приблизился к хирургу.

— Я старался, — проскрипел он, склонив голову едва ли не под прямым углом, как киношный зомби. — Мы с ней вместе старались. Просто ещё не всё сделано. Но я уже вижу положительные сдвиги. Мама начала выздоравливать.

— Лидия Григорьевна, вы наблюдаетесь у онколога? — спросил Платонов, слегка повернув голову назад чтобы не терять Вадима из поля зрения.

— Нет, — услышал он из-за спины. — Вадик сам занялся моим лечением. Находит специалистов, препараты…

— Семь месяцев?

Виктор понял, что она у него за спиной молчаливо то ли пожала плечами, то ли развела руками. Он тут же вспомнил прапорщика Ёлкина, из-за которого госпитальных врачей несколько месяцев таскали по кабинетам следователей. Там тоже был тандем — отец и сын. Прапорщик служил себе спокойно, пока не ушиб правое бедро после неудачного прыжка с танка. С месяц хромал, потом нащупал уплотнение, попытался попасть в поликлинику, где был осмотрен хирургом и получил направление в стационар — но отец пресёк все попытки лечиться в традиционной медицине и утащил парня в очередном отпуске куда-то в тайгу. Медвежий жир, струя кабарги, какие-то травы — в качестве целебных средств использовалось всё, что могло прийти в голову охотнику-рыболову со стажем. Спустя два месяца Ёлкин уже не мог ходить. Его эвакуировали в госпиталь Бурденко, где, как потом узнал Платонов, убрали правое бедро; впрочем, спустя пару недель прапорщик отдал богу душу. Отец, не признав за собой никаких ошибок, подал в суд на оба госпиталя. И врачи долго ещё доказывали, что их вины в произошедшем нет…

Лидия Григорьевна была похожа сейчас на Ёлкина как две капли воды — только продержалась она подольше.

— Вас надо госпитализировать, — сказал Платонов. — Судя по тому, что я вижу, у вас …, — он едва не произнёс «…идёт распад опухоли», — …запущенный процесс. Вас надо лечить срочно и очень интенсивно. Не хочу лгать вам, — Платонов повернулся к ней лицом и посмотрел в глаза. Он ожидал увидеть в них страх, боль; возможно, слезы. Но она смотрела совершенно спокойно — и Виктор почувствовал, что сказать правду будет не очень трудно. — Вероятнее всего, предстоит ампутация. Высокая ампутация, судя по уровню, с вычленением в тазобедренном суставе. Плюс всё, что назначат онкологи — химия, лучевая терапия. Всё, что необходимо в вашем конкретном случае.

— Я вам не позволю, — Вадим сказал это практически в затылок Платонову. — Не разрешаю. Не дам. Мы выполняем программу лечения. Нам назначено. И уже есть прогресс.

Виктору очень не нравились эти короткие рубленые фразы. Они напоминали выполнение какой-то программы. Вадим был похож сейчас на робота, что защищает свой объект от врачей.

— Мы где попало не наблюдаемся. У врача, — Беляков обогнул каталку и встал рядом с мамой с той стороны, где была опухоль. Платонов вообразил, что он сейчас просто закроет её руками, как маленький ребёнок прячет за спину разбитую чашку, и будет убеждать, что проблемы нет вообще. — Мы очень дисциплинированные пациенты, правда?

Лидия Григорьевна посмотрела на него с какой-то совершенно фантастической покорностью и попыталась улыбнуться, но вышло у неё это очень неестественно.

— У врача? — переспросил Платонов. — Но вы не были у онколога ни разу, если верить…

— Не были, — подтвердил Вадим. — Потому что нам и не надо. Не обязательно называться онкологом, чтобы разбираться в этом.

Виктор хотел что-то сказать, но абсурдность аргументов Белякова сбила его с толку. Он стоял и молча смотрел на него, не в силах произнести ни слова. Тот тем временем продолжал:

— Никаких экстрасенсов, никаких колдунов, — прищурив глаза, говорил он через маму Платонову. — Двадцать первый век, я же понимаю, я же не идиот. Лекарства, мази, уколы. Ампутация не нужна.

— Вы понимаете, что такое саркома? — спросил Платонов. Вопрос был обращён сразу к обоим Беляковым.

— Конечно, — ни на секунду не задумавшись, ответил Вадим. — И мама тоже понимает весь риск, но она согласилась.

— Тогда я напомню вам одно из главных отличий, — медленно сказал Платонов. — Саркома метастазирует не по лимфатическим путям, а по кровеносной системе. Ничто её не останавливает. Никаких линий обороны нет. Я знаю лишь два случая своевременных ампутаций, что спасли людям жизни. Два случая за двадцать два года. И они перед операциями выглядели значительно лучше. Но никогда не поздно, вы же понимаете, Лидия Григорьевна? Вы осознаёте, что вас лишают шанса на жизнь?

Он внимательно смотрел на неё, ожидая ответа. Не мог человек в здравом уме настолько поддаться на уговоры сына и сознательно приближать смерть, доверившись непонятно кому — пусть даже, по мнению сына, это был некий понимающий проблему врач.

Пациентка отпустила руку сына, повернула голову к Платонову. Виктор ощутил в этом взгляде что-то очень доброе, материнское. Какая-то прощальная теплота…

— Я все прекрасно понимаю, — наконец, смогла произнести она. — Мы домой поедем, наверное. Я женщина взрослая, риск и последствия осознаю. Если нужно отказ написать — давайте листок и ручку…

— Давать? — спросила Эльвира. Платонов оглянулся, потом снова посмотрел на Лидию Григорьевну и пожал плечами. Медсестра принесла бланк официального отказа на тонкой пожелтевшей бумаге, дала ручку и подложила какой-то толстый учётный журнал. Она очень старалась не смотреть на промокшую повязку; Платонову почему-то стало стыдно за Эльвиру.

Лидия Григорьевна положила листок на журнал, на секунду задумалась и начала выводить в строке «Ф.И.О.» витиеватые буквы учительского почерка, но спустя несколько секунд замерла, виновато подняла глаза на Виктора и сказала:

— А можно ещё бланк? Я тут немного напортила. Руки трясутся. Извините.

И она протянула листок Платонову.

Тот взял его, не глядя; вернулся к столу медсестры, бросил подле телефона, взял из лотка ещё один и вернулся. Лидия Григорьевна приняла листок с коротким вздохом и быстро принялась заполнять. Когда она перешла к пункту «О последствиях предупреждена», Виктора тронули за рукав. Он вздрогнул от неожиданности.

Это была Эльвира. Она потянула его к столу, что-то шепча под нос. Платонов, ничего не понимая, двинулся следом. Медсестра, глядя через плечо на Белякова, показала одними глазами на тот бланк, что Платонов бросил на стол.

В строке «Ф.И.О.» было написано: «Сделайте так, чтобы я осталась».

Вадим стоял неподалёку от матери, глядя куда-то поверх всех, опять в угол. А его мама тем временем поставила короткую чёткую подпись в бланке и протянула его перед собой.

(помогите)

Платонов немного растерялся. Он не очень представлял, как ему поступить. Между сыном и матерью явно была какая-то странная история, что-то непонятное и мрачное. Виктор уже пожалел, что не вызвал полицию сразу, когда Беляков попытался проявить агрессию.

Внезапно в коридоре раздался стук каблуков. Все одновременно взглянули на дверь — и к ним вошла та самая доктор Кравец, которую уже давно здесь ждали.

Платонов оценил стремительность походки и ритмику движений — в четыре утра далеко не все дежуранты сохраняли бодрость духа. Халат доктора был расстёгнут, полы его развевались на ходу. Рыжеволосая длинноногая красавица вошла — и тут же замерла в дверях, увидев, что на неё все смотрят.

Диспозиция была тоже неоднозначная — пожилая женщина на каталке, упавшая ширма, странный парень в углу комнаты, Эльвира с бланком отказа в руках. И дежурный хирург — его она сегодня видела впервые.

Впрочем, Виктор доктора Кравец тоже особо не разглядывал, — ситуация пока к этому не располагала, — а только шепнул Эльвире:

— Как её зовут?

— Полина Аркадьевна, — так же тихо ответила медсестра.

Тем временем Кравец, оценив обстановку, подошла к столу и спросила:

— И у кого здесь криз?

— Да, собственно, уже ни у кого. Но проблема, как выяснилось, от этого не решается.

— Коротко изложите, — Полина Аркадьевна взяла со стола сопроводительный лист «Скорой», бегло просмотрела его, еле заметно шевеля губами. Платонов почувствовал в этом что-то армейское — так обычно общались госпитальные врачи с фельдшерами частей, когда те имели неосторожность привезти кого-нибудь ночью из медпункта. Кравец не смотрела на него; Платонова словно и не было здесь — лишь голос, звучащий из ниоткуда, давал ответы на её вопросы.

— Криз у пациентки купирован, — пояснил Виктор, — но при осмотре выявлено наличие осложнённого онкологического заболевания. Предположительно — саркомы бедра.

Платонов старался говорить максимально тихо, для чего приблизился к Полине Аркадьевне на расстояние, которое ей явно показалось недопустимым. Тряхнув рыжими сияющими волосами, она резко посмотрела на Виктора — мол, лучше бы тебе отодвинуться. Платонов ощутил манкий запах духов, волной пришедший от неё — и шагнул назад.

Кравец почти незаметным жестом указательного пальца зафиксировала эту дистанцию и уточнила:

— Осложнённого — чем?

— Распадом и нагноением, — пояснил Платонов. — Не исключено, что кровотечением.

— И? — Полина Аркадьевна пристально посмотрела ему в глаза как-то снизу вверх, хотя и была на каблуках.

— Давайте выйдем, — сделав небольшую паузу и кивнув в сторону Вадима, предложил Платонов. Кравец приподняла брови, но согласилась. Виктор пропустил её вперёд и вышел следом. Цоканье каблуков по кафелю отвлекало его и этим — раздражало.

— Дело в том, — начал своё объяснение Виктор, — что у нас тут с этой саркомой какая-то детективная история. Сын привозит маму с кризом. Привозит сам. Требует, чтобы осмотрели. А когда я начинаю, ожидая вас…

— Я была занята, — перебила его Кравец. — Четыре пневмонии — не шутки.

— Никто никого не винит, — развёл руками Платонов. — Просто поясняю ход событий. Вас не было, парень немного психовал из-за этого. Я решил принять огонь на себя, вызвался пообщаться — и вдруг понял, что под одеялом от нас что-то прячут. А когда обнаружил саркому — сын отказался от госпитализации, мотивируя тем, что мама получает лечение. Потом и сама пациентка написала отказ…

— Тогда в чем проблема? Чемодан, такси, домой, — Полина Аркадьевна хмыкнула и непонимающе пожала плечами. — Мы здесь никого не держим.

В ответ Платонов протянул ей бланк. Кравец взяла его, прочитала, перевела взгляд на Виктора.

— Я думаю, там что-то происходит, — ответил на незаданный вопрос Платонов. — Там — это в семье.

— То есть она пишет отказ — а сама хочет остаться? — Кравец прислонилась спиной к стене и задала вопрос куда-то в потолок. — Я правильно понимаю? А она в курсе, что я могу вот тот листик с просьбой в урну выкинуть, а отказ в журнал вложить и не госпитализировать её?

Платонов подтвердил это, молча разведя руки.

— Что вы думаете как дежурный хирург?

— Как минимум, она к нам относится по прописке, — задумчиво проговорил Платонов. — Опухоль есть. Распад идёт — там рядом стоять от запаха невозможно. С её слов все это продолжается семь месяцев. Возможно, больше. Случиться может что угодно. Включая аррозивное кровотечение.

— Если забыть про эту странную историю с отказами — вы бы госпитализировали её? Только честно.

Она встала перед Платоновым, сложив руки на груди. Виктор не очень понимал, к чему она клонит, но от Кравец в эту секунду повеяло какой-то уж очень хирургической решимостью.

— Конечно, — ответил Платонов. — Правда, утром будут недовольные…

— К чёрту утро, — коротко кинула Кравец, проходя обратно в кабинет и оставляя его за спиной. — Значит, так, — услышал Платонов её голос. — Я дежурный врач и дежурный администратор. Зовут меня Кравец Полина Аркадьевна. В отсутствие заведующей стационаром я исполняю её обязанности и принимаю решения, связанные с госпитализацией или отказами в ней…

Виктор вошёл следом и встал у двери.

— …Исходя из того, что у вашей мамы обнаружено тяжёлое заболевание в осложнённой форме, никакие отказы я принимать не собираюсь. Эльвира Михайловна, оформляйте историю болезни пациентки. В гнойную хирургию. Я правильно все поняла?

Вопрос был обращён к Платонову. Кравец повернулась к нему вполоборота, в очередной раз встряхнув рыжей гривой и едва заметно приподняв одну бровь.

Виктор не смог сразу ответить — все эти взгляды, жесты, позы вышибали из-под него почву. Он разозлился на самого себя — безразличный к желаниям Платонова, вдруг происходящий сам по себе внезапный ночной флирт с дежурным терапевтом в его планы не входил. У него хватило сил лишь согласно кивнуть, подойти к Эльвире и попросить её оформить историю максимально быстро.

Но они забыли об одном.

О Вадиме.

А зря.

— Этого не будет, — громко сказал он из своего угла. Виктор и Полина Аркадьевна синхронно посмотрели на него и увидели, что он медленно приближается к ним. — Я заберу маму. Я вылечу её сам.

Он говорил вполне спокойно, взвешенно — как если бы к ним на консультацию приехал знакомый врач, знающий, что делает, и готовый заниматься своей матерью самостоятельно.

— Вы не сможете, — машинально ответила Кравец, правильно оценив все перспективы диагноза «саркома». — Онкология — это не дома на диване травками…

Но она не успела договорить.

— Не смейте так со мной! — вдруг взвился Беляков. — Разговаривать так — не смейте!

Эту трансформацию никто не мог предвидеть. В одно мгновенье заторможенный сын директора школы вновь превратился в разъярённое чудовище с жутким оскалом и совершенно непонятной, какой-то почти абстрактной жестикуляцией. Он бросился на замершую соляным столбом Полину Аркадьевну — но Платонов, хоть и не предугадал такое развитие событий, успел чуть раньше. Короткий тычок в грудину ладонью остановил Белякова на бегу. В глазах у него что-то выключилось — будто погас свет. Он схватился одной рукой за грудь, другой за лицо, закрывая пальцами сразу и нос, и глаза, отвернулся в сторону и наклонился. Виктор слышал, как часто и шумно дышит Вадим.

При помощи этого приёма, подглядев его как-то у одного из начальников отделения, Платонов в недалёком прошлом общался с особо наглыми солдатами из команды выздоравливающих. Получив неожиданный болезненный и одновременно с этим практически не травмирующий удар, они быстро становились покладистыми, переставали хамить медсёстрам и врачам, курить в палатах, разговаривать по телефонам после отбоя — да и вообще — старались не нарушать режим.

— … Остыл? — спросил Платонов спустя пару секунд. — Добавлять не надо?

Беляков замотал головой.

— Я подойду и посмотрю, — сказал Виктор, с одной стороны утверждая это, а с другой — будто спрашивая разрешения. Вадим немного успокоил дыхание и, почти разогнувшись, сделал короткий шаг навстречу. Платонов расценил это как приглашение к осмотру, после чего проверил у парня пульс и на всякий случай грудную клетку по осям, чтобы исключить перелом грудины или рёбер.

— Всё в порядке, — сказал он, закончив осмотр. — Эльвира, я думаю, полицию мы зря не вызвали сразу. Давай сейчас. Не хватало тут ещё влипнуть в драку.

И только потом он посмотрел на Кравец, ожидая чего угодно, от осуждения до полного благодарности восхищённого взгляда. Но она просто стояла к нему спиной возле Лидии Григорьевны с фонендоскопом в ушах и измеряла давление. Это было даже неожиданнее эмоционального взрыва у Вадима Белякова. Платонов сам смутился собственных ожиданий, повернулся к Вадиму и приказал:

— На кушетку сядь. И больше не дёргайся.

Беляков послушно присел, время от времени щупая место удара и морщась. Эльвира тем временем разговаривала с дежурным из местного РОВД, кивая невидимому собеседнику.

Наряд приехал быстро. Эльвира показала на Белякова; сержант жёстко взял Вадима за локоть и увёл в дальнюю комнату. Тем временем каталку с Лидией Григорьевной повезли в сторону лифта. Вадим на секунду попытался остановиться — но цепкая рука увлекла его за собой.

Двое рядовых, оставшись на время без старшего, с молчаливого согласия разделили обязанности — один вышел на улицу курить, второй же принялся флиртовать с Эльвирой, впрочем, тупо и бесперспективно. Кравец, проводив каталку до дверей, внезапно вернулась и подошла к Виктору.

— Это было неожиданно…

И Платонов вдруг понял, что она сейчас

(спасибо, но нет, не зачтётся тебе этот подвиг, не надейся)

просто должна сказать то, что он уже слышал однажды от другой женщины.

— …К сожалению, я ещё не знаю вашего имени, — виновато и как-то по-детски улыбнулась Полина Аркадьевна. — Я здесь не так давно и ещё…

— Виктор Сергеевич, — представился Платонов. — Виктор, если хотите.

— Полина Аркадьевна, — внезапно сделала намёк на книксен Кравец. — Если хотите — Полина…

Она неожиданно потянулась к нему поближе, почти к самому уху, и тихо сказала:

— Спасибо вам.

Платонов почувствовал, как она подышала на него чем-то клубнично-ароматным. Виктор скосил глаза в сторону поста — Эльвира была занята полицейским и не смотрела в их сторону.

— Пациентку эту я чуть позже посмотрю на предмет сопутствующих заболеваний, распишу лечение, — Кравец проследила его взгляд и загадочно улыбнулась. — У меня ещё одна пневмония неописанная осталась. Захотите кофе — поднимайтесь, я пока отдыхать не собираюсь.

Она развернулась и вышла. Виктор стоял и слушал стук каблуков; он сквозь стену видел, как она идёт вдоль дверей кабинетов в полумраке коридора, не вынимая рук из карманов халата. Сердце застучало, он на секунду крепко зажмурился.

(захотите кофе — поднимайтесь)

— … Доктор, можно вас? — со второй попытки сержанту удалось докричаться до Платонова. — Несколько вопросов…

Виктор с сожалением открыл глаза и прошёл в дальнюю комнату.

3

Когда Белякова погрузили в полицейский УАЗик, Платонов ещё постоял на пандусе приёмного отделения, глядя вслед удаляющимся огням. В халате было зябко, но заходить он не торопился.

На четвёртом этаже горели окна ординаторской терапии. Где-то там Полина Аркадьевна пила кофе и писала истории. Возможно, временами поглядывала на дверь в ожидании дежурного хирурга. Возможно, даже задумчиво покусывала кончик шариковой ручки. Почему-то Виктор видел всё это именно так — и улыбнулся своим представлениям о ней.

— Виктор Сергеевич, помнишь, что случилось однажды вот такой же ночью, когда ты чересчур много думал на работе о женщинах? — спросил он сам себя. — Хочешь наступить на те же грабли?

На грабли не хотелось. Но вполне объяснимый с точки зрения биохимии гормональный фон упорно старался Платонова к этим граблям максимально приблизить.

За спиной скрипнула дверь, и наружу выглянула Эльвира.

— Вы здесь ещё? — удивлённо спросила она. — Идите спать, Виктор Сергеевич.

— Надо историю Беляковой написать, — покачал головой Платонов. — Или хотя бы лист назначений. Историю можно и утром.

— Так идите, чего мёрзнете? Я бы уже на лопату все закрыла, — укоризненно пробурчала Эльвира и распахнула дверь пошире, приглашая Виктора внутрь. Платонов посмотрел на окна четвёртого этажа и вернулся в приёмное отделение. Медсестра громыхнула гигантским шпингалетом, выключила свет, проверила, как снаружи светит на подъездные пути яркий прожектор, и ушла в свою комнатку.

Виктор застыл посредине просторного фойе, где в углах стояли большие стеклянные шкафы с дипломами, кубками и фотографиями в рамках. Больница частенько получала благодарности от своего высокого руководства и старалась все это не прятать, а поместить на видное место, поближе к поступающим пациентам. Как будто от этого их боль и страхи должны были куда-то исчезнуть…

Охранник возле турникета смотрел маленький телевизор и не обращал внимания на замершего посредине коридора хирурга.

— Стоит признаться, — шепнул под нос Виктор, — что ты сейчас решаешь только одно. Идти на четвёртый этаж или нет. Давай пройдёмся по списку «за» и «против».

Он стал загибать пальцы.

— Завтра две операции, надо бы выспаться. Это «против», — несмотря на отсутствие пока ещё решения, Платонов медленно приближался к лифту. — Собственно, это всё. Пункт один — хотя, безусловно, весомый. Теперь «за»…

«За» было все остальное. Кофе, ночь, ординаторская. За столом при свете настольной лампы — яркая женщина. Милая беседа, горячая кружка, тонкий флирт, в котором он считал себя опытным специалистом. Непредсказуемые последствия…

Что-то не давало Платонову сделать последний шаг и нажать кнопку вызова кабины.

— Чем это однажды кончилось, ты помнишь, — сказал он вслух и покачал головой. — Очень хорошо помнишь. И обещание себе ты дал тогда неспроста.

Виктор решительно развернулся в сторону лестницы, ведущей на уровень ниже, к палатам гнойной хирургии. Дверь на лестничную клетку хорошо ограждала от приторного душновато-сладкого запаха пациентов, что лежали в «гнилухе». Платонов распахнул её и машинально задержал дыхание на несколько шагов, чтобы адаптироваться к этой атмосфере мелкими медленными вдохами.

Нащупав в кармане маску и шапочку, он надел их перед входом в отделение. Дверь, тугая и слегка скрипящая, пропустила внутрь.

Каталка с Лидией Григорьевной стояла посредине коридора. Свет здесь был по режиму выключен, горела только настольная лампа на посту и пара слабеньких ночных светильников по периметру, поэтому Виктор чуть не влетел в Белякову, остановившись лишь в паре сантиметров.

— Никак в палату определить не могут? — спросил он.

— Наверное, это не очень быстрая процедура, — ответила Белякова. — Всё-таки ночь на дворе.

— Где медсестра? Она вас вообще видела уже?

— Да, конечно, — ответила Лидия Григорьевна. — Что-то у неё случилось. Позвали куда-то.

Платонов обогнул каталку, заглянул за угол. Там, куда показала Белякова, виднелась открытая дверь в палату, где горел свет. Виктор уже направился в ту сторону, как из неё навстречу вышла Ольга — медсестра, с которой Виктор частенько дежурил; исполнительная, невозмутимая, с железным характером и идеальными навыками.

— Почему пациентку не определяем никуда? — тихо спросил Платонов.

— А было бы место, — громко, как днём, ответила Ольга. — То есть, вот теперь оно появилось.

Платонов приподнял брови в немом вопросе, отметив про себя, что они с Кравец волевым решением положили Белякову в гнойную хирургию и даже не узнали, есть ли там места.

— Так Бочкарёва всё, место и освободилось, — ответила Ольга. — Реанимация за пять минут до вас ушла. Кстати, надо там дневничок черкануть будет.

— Обязательно, — машинально ответил Виктор. — Бочкарёва — это с пролежнями, септическая бабушка? — уточнил Платонов. — Знаю, я же сам на прошлой неделе принимал. Не верилось, что больше суток протянет. Максимум двое.

— Шесть протянула, — уточнила медсестра. — Вы ж, Виктор Сергеевич, в истории болезни написали: «Прогноз для жизни крайне неблагоприятный». Но вот и сбылось.

Платонов немного напрягся от такой трактовки — человеку со стороны могло бы показаться, что Ольга чуть ли не напрямую связала смерть бабушки с изложенной в истории формулировкой.

Бабушку Бочкарёву он принял на дежурстве в тяжелейшем состоянии — девяностолетнюю маму на «Скорой» привёз сын, который уверял, конечно же, будто ходить она перестала не больше десяти дней назад. Увиденное же Платоновым на перевязке говорило о том, что мама была брошена сыном давно — не меньше двух месяцев. За более короткий срок такие пролежни просто не успели бы сформироваться. Бабушка тяжело дышала в постели, просила укрыть её одеялом и на голос сына не реагировала. Виктор думал, что она в оглушении, но на его собственные вопросы она отвечала пусть и медленно, но точно.

— А почему я не в курсе? — уточнил Платонов. — Это ж не прыщик на носу, а летальный исход.

— Да я сама только недавно зашла к ней, — развела руками Ольга. — Она все стонала последние дня два, пить просила. Мы соску ей давали. А тут что-то затихла. Я в палату — а она уже холодная. Позвонила в реанимацию. Вам бы чуть позже тоже сообщила, да вы вот и сами пришли.

Медсестра, отчитавшись дежурному хирургу, с чувством выполненного долга пошла в сторону поста — оформлять поступающую пациентку. Платонов же переступил порог палаты и огляделся. Бабушка с подвязанной челюстью лежала головой в сторону окна. Причудливые тени от луны и фонарей падали на её неподвижное лицо, на одеяло, на стол, где стояла ненужная уже бутылочка из-под минералки с надетой на горлышко соской. С одной из ног одеяло было откинуто — Платонов видел на стопе потемневший от гноя бинт и привязанную к большому пальцу бирку. На кровати рядом, где ночевал изредка её сын, никого не было.

Санитарка, все это время молча стоявшая за спиной, заметила его взгляд, сказала:

— Он последние два дня пьяный приходил по вечерам, как будто ему проспаться негде было. Пользовался пропуском для охраны, что ему заведующая подписала. Нам бы помощь очень пригодилась — повернуть там маму, попробовать усадить, чтобы поела. А он приползал, падал на кровать и спал до утра. Ещё и храпел. Так сегодня мы его не пустили. А оно, видите, как случилось — именно сегодня умерла мама. Завтра придёт и возмущаться будет, что без него. Что не пустили.

Платонов представил себе ночную пьяную истерику на тему «Спасайте маму, твари!» в исполнении того, кто ещё два месяца назад сам должен был понять, что с мамой что-то случилось. Как и предполагал при поступлении Бочкарёвой Виктор, у неё была сломана шейка правого бедра — это и обездвижило бабушку. Но никого рядом не оказалось, а потом было уже поздно.

— Хорошо, что его сегодня прогнали, — успокоил санитарку Платонов. — Всем хорошо. И даже ей, наверное, — он посмотрел в сторону тела на кровати.

— Ладно, я за каталкой пойду, — вздохнула санитарка. — Через два часа можно будет увозить. Вы нам переложить поможете?

— Обязательно помогу, — подтвердил Виктор. — Давайте сделаем так — переложим сейчас, выкатим в коридор, палату проветрим хоть немного. Я, конечно, понимаю, что у нас не санаторий, но не до такой же степени…

Запах в палате, действительно, был очень тяжёлый. Виктор распахнул окно, повернулся и увидел, как санитарка взяла со стола несколько конфет и яблоко, сунула в карман. Заметив, что Платонов смотрит на неё, смутилась и сказала:

— Ей же все равно уже не надо.

Платонов, ничего не говоря, дождался, пока по коридору со скрипом и постукиваниями подвезут специальную каталку из хозяйственной комнаты, подобрался к кровати со стороны окна, взялся за простыню и помог Ольге и санитарке переложить Бочкарёву.

Лидия Григорьевна смотрела, как мимо неё провезли укрытый с головой труп, потом подняла глаза на Платонова и спросила:

— Как вы думаете, молодой человек, а меня скоро так же вот?.. Повезут.

Виктор смутился. Слишком прямой вопрос для человека, вполне отдающего себе отчёт в том, что с ним происходит.

— Мы ещё поработаем… Чтоб не очень быстро, — невесело улыбнувшись, ответил Платонов. — А иначе зачем вообще всё это?

И он обвёл руками мрачное фойе.

— Зачем? — спросила Лидия Григорьевна. — Чтобы было, где… Потому что дома, как выяснилось, не вариант… Что с Вадиком? Вы же там ещё оставались, когда полиция приехала.

— Не могу сказать точно, чем всё кончится, но они увезли вашего сына с собой, — пожал плечами Виктор. — Хулиганские действия — повод побывать сегодня ночью в полиции.

Лидия Григорьевна вздохнула, отвернулась от Платонова и спросила, не поворачивая головы:

— Он всё рассказал?

Виктор замер, потом вернулся к Беляковой и уточнил:

— А что именно — всё?

Она молчала.

— Полицейский сумел разговорить Вадима, — осторожно произнёс Платонов. — В принципе, стало понятно, что он принял решение лечить вас при помощи какого-то доктора — к сожалению, не онколога, — и этот доктор внушил ему и вам то ли уважение, то ли слепую веру в чудо. И вы семь месяцев под его, если можно так выразиться, кураторством, получали какие-то препараты. Результатом их приёма, собственно, и стало…

Платонов не знал, чем закончить эту длинную, тяжёлую и казённую фразу. И так было понятно, что состояние Лидии Григорьевны далеко от идеального.

Санитарка протащила мимо них в хозяйственную комнату мешок с бельём. Платонов понял, что оно из палаты умершей пациентки — это означало, что скоро туда принесут чистое, и можно будет перекладывать Белякову на её место.

Чтобы заполнить паузу, Виктор задал Лидии Григорьевне несколько стандартных вопросов для сбора анамнеза. Пациентка отвечала коротко и сухо, сообщая хирургу факты из биографии.

— Нет, гепатитов не было… Туберкулёзом не болела… Аллергия… Да, на цитрусовые… И ещё на анальгин, я им поэтому не пользуюсь давно, хотя он не помешал бы… Больничный? Да вы шутите, — ровным тоном, не выказывая удивления, говорила она. — Я на пенсии уже. Операции? Были. Лет двадцать назад пузырь желчный убрали. Не сказать, чтобы он мне чересчур мешал… Да, кесарево ещё. Вадим… Тяжело как-то с ним получилось в своё время, поздний ребёнок это, знаете ли…. С ним вообще всегда было тяжело.

— Почему?

— Ну как же, — Лидия Григорьевна повернулась, наконец-то, в сторону Виктора. — Я всю жизнь в школе. Директором не сразу, конечно, назначили. Учительствовала долго, но годы учёбы Вадика пришлись как раз на те времена, когда я стала завучем, а уже потом… Неуправляемый он какой-то был… Понимал, чей сын, прекрасно всё понимал… и пользовался, как хотел. Учителям дерзил. Уроки прогуливал. Я слишком поздно поняла, что он авторитет завоёвывал в классе. Шёл, так сказать, от негатива. В их возрасте это на «ура» проходит. Один раз, помню, доверили ему деньги собирать на ремонт. А кому ж ещё доверить — он к тому времени сыном директора был. Вадик на всю собранную сумму полкласса в кафе сводил, а когда настала пора деньги в бухгалтерию передавать… Ох, стыдно-то как было мне…

— Представляю, — хмыкнул тихонько Платонов.

— Не представляете, — сурово сказала Лидия Григорьевна. — Он всем сказал, что это мама куда-то их потратила по личной необходимости. А я ни сном, ни духом. И тут приходит ко мне делегация из родительского комитета — мол, уважаемый товарищ директор, и все такое. Как я сумела выкрутиться и его не подставить — не вспомню толком. У меня будто свет в глазах выключили, я что-то наплела про коммунальные нужды школы, которые срочно надо было закрыть… Как меня не вывели на чистую воду прямо там, в коридоре моей квартиры, до сих пор удивляюсь. Достала из заначки всё, что было — не хватает. У соседки заняла, на следующий день в бухгалтерии под роспись рассчиталась…

— А Вадим? Сухим из воды вышел?

Лидия Григорьевна покачала головой.

— Для своего класса, для школы — конечно, — ответила она виноватым тоном, давая понять, что как мать поступить иначе она просто бы не смогла. — Но дома… У него был дрон. Такая штука, как вертолётик…

— Я знаю, — сказал Платонов; он сам хотел такую летающую штуку последние три года.

— …Ему отец подарил, одному из первых в городе, привёз из Сингапура на шестнадцатилетие, — продолжила Лидия Григорьевна. — Он с него фильмы всякие снимал, брал на природу с классом, когда выезды были в лес… Дорожил им сильно. Оно и понятно — это было, как они говорят, круто…

«Это и сейчас, поверьте, дорогое удовольствие», — подумал Виктор, провожая взглядом несущую чистое белье в палату санитарку. Времени на разговоры у них оставалось не очень много.

— … В общем, я тогда совершенно непедагогично с ним поговорила, — вспоминая, Лидия Григорьевна оживилась. — Сейчас бы, наверное, не так себя повела. Но тогда… Деньги эти проклятые, да ещё друзья-идиоты. Они ведь понимали, что одноклассник кормит их всех на месячную зарплату своей матери… Влетело ему по первое число. Джинсы его со стула схватила и за ним по квартире. Вроде ведь взрослый, зачем лупить-то? Но не могла остановить себя, так обидно было. И в процессе всего… Как-то зацепила дрон на подоконнике, где он его поставил после очередных съёмок. Тот в окно и выпал. А у нас восьмой этаж. Что-то вдребезги, лопасти, камера, он орёт на меня, убежал…

— Виктор Сергеевич, готово! — раздался голос из того конца коридора, где была палата. Платонов взялся за резиновые ручки каталки, но вдруг захотелось спросить:

— Вы упомянули отца. Своего мужа, как я понимаю. Но привёз вас сын.

Хотя вопросительной интонации в этих фразах не было, Лидия Григорьевна все поняла.

— Он давно расстался со мной. С нами. Правда, сыном интересовался живо. Дрон это его подарок. И, кстати, единственный, что Вадик у него принял. Он к нашему разводу отнёсся слишком болезненно, встал на мою сторону — но перед дроном устоять не смог. Я его понимаю. И разбитая игрушка, ради которой он поступился принципами, надолго встала между нами…

— Между прочим, мы ждём, — грозно сказала Ольга, появившись из-за угла. — Почти пять утра. Уложить бы её, да хоть на полчасика ноги вытянуть. Если что-то ещё не спросили — в палате спросите.

Платонов согласился со справедливым замечанием и толкнул каталку. Лидия Григорьевна приподняла голову, чтобы лучше видеть Виктора. Ему казалось, что она не хочет заканчивать этот разговор и ждёт, когда медсестра и санитарка оставят их одних. Он улыбнулся ей уголком рта — и вдруг понял, что всё это время разговаривал с ней в маске.

Белякова не увидела улыбки, но умиротворённо опустила голову на подушку. Вдвоём с Ольгой Платонов завёз каталку в палату, пациентка аккуратно спустилась на кровать. Виктор видел, что боли у неё в ноге нешуточные — и решил назначить трамадол, чтобы женщина поспала.

— Спасибо, — тихо поблагодарила Лидия Григорьевна уходящую из палаты медсестру. — Закройте окно, пожалуйста, — затем попросила она Платонова. — Прямо в голову дует.

Виктор повернул рукоятку на раме. Проветрить палату до конца так и не удалось; да, наверное, и никогда уже не удастся. Запахи гнойной хирургии исчезают только вместе с самой гнойной хирургией, вместе с больными, бельём, кроватями и стенами.

Лидия Григорьевна дотронулась до руки Виктора, привлекая внимание. Платонов посмотрел на неё сверху вниз.

— Я ему тогда сказала: «Очень хочу посмотреть, чем это кончится!» Тот образ жизни, что он вёл, дерзость его, глупость, хамство, какая-то детская показушная храбрость… Сказала — и сама его реакции испугалась. Он сбегал на улицу за остатками дрона, вернулся без лифта, бегом, еле отдышался, стоит передо мной, держит его в руках по частям. Я вижу, что какие-то проводочки торчат, лопасти поломаны, у камеры корпус треснул. Вадик постоял, посмотрел молча — и вдруг швырнул мне это всё в грудь, а потом толкнул. Я не ожидала, оступилась, упала. Прямо об угол стола ногой ударилась, в глазах потемнело от боли. А он стоит надо мной — и ни тени испуга, ни тени сомнения…

— Ногой? — переспросил Платонов. — Этой ногой? — и он указал на правое бедро под одеялом.

— Да, этой. И он мне даже встать не помог. Убежал в свою комнату, закрылся там, звонил кому-то, смеялся, потом музыку громко включил. А я долго лежала на полу, сил подняться не было — не от боли, а от обиды, наверное… Мы, конечно, потом помирились. Дня, наверное, через три. Вернулся из школы с цветами, попросил прощенья. Я в слёзы. Он тоже чуть не разревелся. И нога у меня к тому времени уже попритихла, синяк только расползся на всё бедро. А через полгода вдруг заболела снова. Не каждый день. По чуть-чуть, чаще всего на погоду. Раз в неделю. Потом чаще. Потом шишку какую-то нащупала, но как-то значения не придала…

«Значит, вот откуда саркома», — Платонов немного отступил от окна, чтобы не нависать над пациенткой.

— Скоро и Вадик заметил, что я хромаю. Спросил. Не помню, что ответила — что-то вроде «Не переживай». А он вдруг вспомнил про Верочку, про врача своего из больницы, где Вадик… Да, вы же не знаете. У него лет десять… нет, уже одиннадцать лет назад была тяжёлая черепно-мозговая травма, попал под машину на пешеходном переходе прямо возле школы, нейрохирурги над ним колдовали в операционной часов пять, спасли. А Верочка невролог, потом занималась им около года, у него ведь проблемы с речью были, рука левая не работала в полную силу… Умничка, справилась со всем, я ей по гроб жизни благодарна, — тут Лидия Григорьевна сделала паузу, невесело усмехнулась.

«Действительно, справилась, — удивился во время этой паузы Виктор. — Совсем не заметно, что у Белякова были проблемы с речью и моторикой».

— Надо же, по гроб жизни… — продолжила Лидия Григорьевна. — Судя по всему, не так уж и долго теперь. Ну да ладно, было бы о чём сожалеть. Женщина она такая обходительная, почти ровесница моя, немного постарше. И начали они меня с Вадимом лечить…

— Детский невролог? Без точного диагноза? — спросил Платонов. — Без хирурга, без рентгена, без анализов? Странный способ выздороветь…

— Доктор эта сказала, у меня то ли фиброма, то ли ещё какая-то «ома» после ушиба. Что ничего страшного, есть масса способов лечения, какие-то уколы, травки, добавки. Она-то к тому времени из больницы ушла в частную клинику, но Вадик её сумел найти, поговорил с ней, о себе напомнил, обо мне рассказал. Я слушала их обоих и покорно выполняла. Правда, Верочка мне порой казалась какой-то рассеянной, иногда называла меня вместо Лиды то Людой, то Ларисой… Приходила она редко, раза три всего, в основном всё контролировал Вадик. А я глотала таблетки, ногу мазала всякими пахучими штуками, медсёстры порой мне капельницы ставили… Иногда, вот не вру вам, легче становилось от лечения, — Лидия Григорьевна попыталась улыбнуться. — Казалось, что и болячка меньше стала, и ходить я бодрей как-то начинала. Правда, ненадолго. А несколько месяцев назад ранка там маленькая появилась. Потом все больше и больше… Вера уже не приходила, всё с Вадимом созванивалась, советы давала, он ей по телефону фотографии моей ноги пересылал. Перевязки сам делал, мужественно так, не поморщился ни разу…

— Вы не замечали разве, что процесс куда-то не туда идёт? Может, Вадим догадывался? Я уже про Верочку вашу молчу, — сурово сказал Платонов. Он видел много пациентов, неверно оценивающих свои шансы, но с таким подходом встретился впервые.

— Замечала, почему же нет, — невесело ответила Лидия Григорьевна. — Но было очень страшно. Сначала страшно узнать правду. Потом — что время упущено, что всё надо было делать по-другому. А у меня чувство такое… Я думаю, вы поймёте — оно хотя бы раз в жизни каждого посещает. Чувство, как будто я сама в этом всём виновата. Спровоцировала его своей руганью, игрушкой разбитой; он толкнул, я упала. Вадик вроде и помочь хочет, старается. Это же только потом…

— Что потом? — Платонов уже не смотрел на часы, ожидая конца с каким-то пугающим его самого интересом.

— Я его, конечно же, спрашивала насчёт поликлиники и нужных в моем случае врачей. И его спрашивала, и Верочку, пока виделась с ней. Язва увеличивалась, опухоль росла. Нужно было что-то делать. А он серьёзно так: «Ты разве не видишь, что доктор скоро вообще не понадобится? Всё идёт хорошо, мы справляемся».

«Доктор, действительно, скоро не понадобится», — подтвердил Платонов, едва не сказав это вслух.

— … Это как гипноз был, не поверите. Перевязку сделает, в магазин сходит, суп сварит, в аптеку сбегает. Окружил заботой, как колючей проволокой. Пока его дома нет — думаю, что надо бы к врачу. Как придёт из института — так всё мне по полочкам разложит, таблетку сунет, с Верой по телефону переговорит, и вроде и не надо никуда, все под контролем. Правда, последнее время мне казалось, что он уже не с Верой, а с кем-то другим советуется… И вдруг на фоне опухоли вылезла гипертония, черт бы её побрал. Никогда раньше не замечала за собой повышенного давления, а пару месяцев назад получите и распишитесь. И тут чуть ли не через день, — сказала Лидия Григорьевна. — А последние два дня вообще не сбивалось. Сто шестьдесят, сто восемьдесят, пару раз за двести… Я попросила «Скорую». И Вадик тогда сказал мне…

Она замолчала, прикусив губу. В это мгновенье Платонов вспомнил, что до сих пор не назначил ей трамадол, но выйти из палаты в поисках сестры и листа назначений означало прервать беседу и, возможно, так и не узнать, что же сказал Вадим и почему вообще эту женщину ожидает сначала калечащая операция, а спустя непродолжительное время — мучительная смерть. Сама Лидия Григорьевна, погруженная в воспоминания, о боли сейчас вообще не думала.

— «Я вызову „Скорую“, — сказал. — Мне не надо, чтобы ты сейчас умерла. Очень хочу посмотреть, чем всё это с тобой закончится…» Я сначала не поняла. А потом… Это же мои слова были. Он всё это время помнил наш с ним конфликт. И фразу ту мою — помнил.

— Но ведь он помирился с вами, когда ещё ничего не было известно о болезни, — возразил Платонов. — Значит, искренне тогда извинялся?

Лидия Григорьевна пожала плечами.

— Кто ж их разберёт, этих детей, — ответила она. — Не знаешь, когда обида выстрелит. Это я уже из личного школьного опыта говорю. Дети, что на выпускном про двойку в первом классе вспоминали, напившись до умопомрачения? Да полно таких. В туалете вольют в себя бутылку шампанского, а потом горшки с цветами в учительской швыряют. Я, уж поверьте, насмотрелась. Но Вадим, конечно, их всех превзошёл. «Давление снизят — и домой!» Командовал мной, как хотел. А мне уже всё равно стало после его слов. От криза умереть или от опухоли…

— Видимо, не всё равно, — Платонов сделал то, чего никогда не позволял себе в гнойной хирургии — сел на кровать рядом. У него после работы в госпитале сложилась масса предубеждений по поводу госпитальной флоры — и это было одно из непреложных правил. — Вы всё-таки попросили о помощи.

Он смотрел на освещённое уличным фонарём лицо Лидии Григорьевны и не хотел верить ни единому её слову. Не мог он представить, что этот тщедушный мальчик методично убивал мать из-за разбитого квадрокоптера. Это просто не могло быть правдой. Казалось, что она и сама плохо в это верит — но дальнейшие слова развеяли всякие сомнения в правдивости жуткой истории.

— Я не помощи хотела, если честно, — Лидия Григорьевна повернулась к Виктору. — Я сына видеть не хотела. Жить с ним под одной крышей — не хотела. Он ведь не просто так Верочку в дом привёл — он прекрасно понимал, что он совершает. Тихое медленное убийство длиной почти в два года, если считать с того самого дня, как я упала. Приходится за его чёртов дрон своей жизнью расплачиваться.

Она сказала это и отвернулась от Платонова к стене. Виктор помолчал несколько секунд, потом встал и вышел из палаты, тихо прикрыв дверь. На посту он взял историю болезни, в листе назначений вписал сильное обезболивающее и вышел на лестницу.

Яркий свет площадки перед отделением реанимации ударил ему по глазам после сумрака «гнилухи». Он прищурился, замер на мгновенье. Потом вспомнил, что был приглашён на кофе в терапию больше двух часов назад. Усмехнувшись несвоевременности мысли, Платонов направился длинными коридорами к себе в ординаторскую.

…Утром на сдаче дежурства Кравец с ним даже не поздоровалась.

4

— На эту тему можно диссертацию писать, — сказал Лазарев, выслушав утром историю прошедшего дежурства. — Что-то вроде «О роли мелочей в жизни». Это я сейчас про вертолётик. У парня совсем крыша не на месте, если он такое с матерью вытворяет.

Платонов отхлебнул горячий кофе и задумчиво зевнул.

— Помнишь парочку в реанимации — Попова и Бубенец? — спросил его Лазарев, повернувшись к своему монитору и разглядывая на экране новостную ленту. — Они на новый год заехали. Попова умерла быстро; на третий, что ли, день. А Бубенец тогда выписался. С жуткими рубцами на ногах, но… И ведь не очень понял тогда, как ему повезло, хотя рассказывал нам чуть ли не в лицах. Они с подружкой прямо в коридоре квартиры, на пороге, какой-то гадости хлебнули из бутылки и вырубились. Попова головой в комнату упала, а он в сторону двери. Вот и вся разница. В мелочах. Когда дым пошёл, они поползли на автопилоте — кто куда головой лежал. И она прямо в огонь, а он башкой в дверь упёрся. Сообразил, что делать, встать сумел и вывалился на площадку. Вот это и есть — роль мелочи в жизни. Набухался — спи по «фен-шуй». Так, я курить.

Виктор сонным взглядом проводил его, потом отхлебнул ещё, поставил кофе на стол и вспомнил, как прошла утренняя конференция…

Не секрет, что жизнь медицинских учреждений — по крайней мере большинства из них — протекает круглосуточно. Венцом этого круговорота является сдача дежурства, где все подвиги и огрехи дежурной смены пристально разглядываются начальством, а ни для кого не секрет, что именно эти взгляды чаще всего лишены объективности.

В больнице все время что-то происходит. Днём здесь хорошо. Днём светло, все на рабочих местах. Работают лаборатории, печатаются рентгеновские снимки, все отвечают на телефонные звонки (пусть порой и с неохотой, нервничая и торопясь закончить разговор). Заведующие отделениями могут принять важные решения на уровне своей компетенции, проконсультировать очно или по телефону, встать к операционному столу. Идеальная ситуация для лечения пациентов.

И вдруг наступает ночь. Неожиданно становится темно, холодно и страшно. Кабинеты на сигнализации, одинокий лаборант бродит по этажам с контейнером и списком вечерних анализов. Дежурная смена пытается разогревать в микроволновках домашнюю еду и пить кофе в надежде не дождаться до утра никого и ничего. Где-то гремят пластмассовой амуницией санитарки, светят фонарями в тёмные окна охранники.

Но нет. Хрен вам. Синие блики в окно. Два-три противных громких гудка — как будто их и так не видно.

«Скорая».

На носилках — что-то вроде «ушиба всей бабушки». Пенсионерка с гипертоническим кризом, одышкой, нарушением ритма, хрипами в лёгких, болями в животе, язвами на ногах и вообще без родственников. Выясняется — за рентгенлаборантом надо ехать (если он трубку возьмёт), за УЗИ-врачом надо ехать, лаборант ушла в реанимацию на плановый забор, «ух ты, тут ещё какое-то кровотечение, видите, черный памперс, давайте за эндоскопами», и этот квест надо выполнять сразу, срочно, а машина одна, и она только что ушла в полпятого ночи за поварами, а их четверо в разных концах города, и у водителя с ними собственный квест…

Есть два выхода — или ждать полного выполнения квеста, или включать клиническое мышление с опережением этой логистической головоломки. Чаще, конечно, хочется пойти по первому пути. Просто потому, что ночью анализы добавят процентов девяносто к диагнозу при полном отсутствии дополнительных глаз, рук и мозгов. Хотя бы на уровне «кровь-моча-интуиция врача». В итоге то, что днём занимает тридцать минут, ночью съедает не меньше трёх часов — именно отсюда произрастают корни большинства жалоб на тему «Я просидела с больным отцом в приёмном отделении полночи, а они так ничего не выяснили». Они бы и хотели, черт возьми. Честно…

Но вот наступает утро, приходит начальство. На дворе опять светло и совсем не страшно; все, кто имел отношение к ночной работе, сидят в креслах конференц-зала и пытаются делать вид, что они не при чём. Хотя, собственно, претензий им пока никто не высказал.

Но начальство не заставляет себя долго ждать. Изобилие вопросов льётся водопадом из ведра красноречия:

— Кого вызвали? Почему так долго принимали решение? Что мешало поставить диагноз сразу? В приёмном отделении есть инструкции, заверенные мной. Они на все случаи жизни. Трудно папочку с ними открыть? Отказы были? Уже можно в интернет заходить и жалобы там искать? Я, между прочим, ещё в машине Инстаграм открыла, а там нате — прямо с утра уже наша больница…

Отвечать на эти вопросы дежурной смене с утра очень не хочется. Очень-очень. Потому что всем в этом зале и за его пределами понятно — лечебно-диагностический процесс организует не дежурная смена. Она его только использует в установленных рамках (исходя из тех самых инструкций в папочках). А уж как его установили, кто установил и зачем — эти вопросы лучше не поднимать.

Платонов ещё с госпиталя помнил, что это, по сути, и есть «синдром начмеда» — с утра задавать вопросы по организации приёма пациентов ночью. Спрашивать, критиковать, грозиться принятием мер административного воздействия (за этими бюрократическими терминами обычно скрывались банальные выговоры и лишения премий). Критик — он ведь человек, который сделал бы лучше вас. Если бы умел.

— Не умеешь работать — руководи. Не умеешь руководить — проверяй, — азбучная армейская истина пригодилась Виктору и на гражданской службе. Правило неопровержимое. Правда, в госпитале ещё добавляли: «Хуже нету сволочей, чем начальство из врачей», но там это имело смысл — ушедшие на недосягаемые административные должности офицеры быстро теряли связь с лечебной работой и, будучи врачами по диплому, по факту превращались в проверяющих-зомби. Приезжая из столичных краёв к ним в госпиталь, они что-то вспоминали, но поверхностно и не отчётливо, так что решения по результатам проверок принимали жёстко и с позиций командных, а не врачебных. Ни к чему хорошему такой способ проверок не приводил. Его научились обходить при помощи бань, коньяка, ресторанов и сезона красной икры (в итоге генералитет стал приезжать в основном осенью, увозя полные портфели браконьерского продукта и назначая оценку «удовлетворительно»).

Во время своей новой жизни в бюджетном здравоохранении Виктор уже понял, что чаще всего начальство само мотается по инстанциям, пытаясь предупреждать возможные конфликты. То в муниципалитет, то в ФОМС, то в следственный комитет; кому конфеты, кому кофе, кому дорогущий виски. И уж если какому барину из высокого кабинета захотелось лично посетить больницу, то значило это лишь одно — проблема столь серьёзна, что решить её путём телефонного звонка, подписанного акта или оплаченного штрафа совершенно невозможно.

Иногда Платонов видел абсурдность возникающих претензий — но не пытался их оспаривать. Более того, он вспоминал одного из старых госпитальных начмедов со смешной, откуда-то из детских воспоминаний, фамилией Шаферсон и понимал, что время таких руководителей, к сожалению, прошло. Этот самый Шаферсон был поставлен окружным начальством на должность начмеда по принципу силового внедрения, без всякого одобрения нижестоящего звена — для армии дело обычное. Ничего хорошего в госпитале от такого назначенца не ждали по определению.

Однако прибыв на место и вступив в должность, Шаферсон чуть ли не в первую очередь заинтересовался тем, как протекает работа дежурной службы в ночное время. Для этого он изучил все существующие руководящие документы, а потом просто стал приходить по ночам в приёмное отделение и дежурить вместе со сменой. Сидел тихо в сторонке и следил, глядя на часы, за тем, как быстро всё происходит, делал какие-то пометки в блокнотик. Если пациент требовал дополнительного привлечения диагноста — садился в машину и вместе с дежурным водителем ехал по ночному городу забирать из дома рентген-лаборанта или, например, часто дежурившую на дому маму Платонова, тогда анестезиолога (кстати сказать, глупая ситуация с невозможностью экстренного наркоза среди ночи из-за нестыковок штатного расписания была решена именно Шаферсоном после ряда его ночных вылазок).

— Елена Владимировна, вы собирайтесь, а мне дайте вам помочь, — говорил Шаферсон, напяливая на сонного шестилетнего Платонова детскую мутоновую шубу. — Так, валенки твои где? И игрушку возьми…

По пути Виктора завозили к деду, а мама уезжала с начмедом в госпиталь на наркоз. Вот таким нехитрым образом дотошный подполковник всего за месяц практически полностью реорганизовал ночные дежурства. Он вернул ночных рентгенлаборантов, добавил в реанимацию дежурного анестезиолога и заставил представителей всех диагностических служб составить графики для вызова их среди ночи и по выходным. Кто за всё это будет платить — такие вопросы Шаферсона не интересовали. Армейская медицина должна быть безотказна, как автомат Калашникова.

Виктор вынес это правило с собой в гражданскую жизнь, надеясь, что здесь всё происходит хотя бы приблизительно так же. Но после нескольких сброшенных ночных звонков по поводу рентгена и гастроскопии его вера в медицину и здравый смысл несколько поколебалась.

Каждый раз, заступая на дежурство, Платонов надеялся, что ему не придётся решать нерешаемые задачи и вызывать людей, что принципиально не отвечают на звонки. И каждое утро он, заходя на пятиминутку, радовался тому, что подобных ситуаций не возникло…

Кравец сегодня вошла едва ли не самая последняя, держа перед собой несколько журналов из приёмного отделения. Многие хирурги, что видели её вообще впервые, оторвались от экранов телефонов, подняли головы и взглядами проводили Полину Аркадьевну до стола — она же, словно чувствуя взгляды, шла неторопливо, как на подиуме. Положила журналы перед начмедом, развернулась, посмотрела сразу на всех и ни на кого, увидела свободное место в первом ряду, села. Платонов тоже сидел в первом ряду, но на другой половине зала. Поймать её взгляд никак не получалось; иногда казалось, что ему это удалось, но нет — ни единый мускул не дрогнул на её лице. Виктора не существовало, словно и не дежурили они вместе; будто и не дышала она ему в щеку с благодарностью «Спасибо».

Платонов пожал плечами, развернул листок с докладом, пробежался взглядом, но сам потихоньку продолжал поглядывать на Кравец. Полина Аркадьевна в ожидании доклада листала что-то в телефоне; Виктор отметил её маникюр, на который не обратил внимания ночью. Кравец вообще словно пришла на работу из дома, а не из ординаторской — она выглядела отдохнувшей, и, казалось, успела с утра принять душ, вымыть голову, сделать зарядку и выпить чашку дымящегося кофе. Макияж, укладка — всё было на месте. Она тихонько покачивала носком туфли на высоком каблуке, закинув ногу на ногу.

Тем временем в зал вошла Анна Григорьевна, она же кандидат медицинских наук Реброва, она же начмед больницы. Вошла обычной для себя мощной, но какой-то обречённой походкой Людмилы Прокофьевны из «Служебного романа», неся под мышкой несколько историй болезни, по которым — а это знали все и всегда — и у неё, и у страховой компании к врачам есть претензии. Не доходя до своего места, она чёткими движениями раздала истории заведующим отделениями, села на своё место за столом и произнесла:

— Вернуть мне до тринадцати ноль-ноль. Я потом убываю в Фонд — там нынче какой-то не вполне вменяемый эксперт сидит, дотошный до жути. Поэтому сделайте так, чтобы по всем моим закладкам дефектов ведения историй не было. Чтобы не было глупостей вроде «Я забыла расписаться». Ваши росписи нам очень дорого стоят.

Она помолчала, достала телефон из кармана халата, посмотрела время.

— Ладно, давайте, докладывайте, — она посмотрела на Кравец. И Платонов вдруг увидел в глазах Ребровой несколько эмоций сразу, причём каждая из них боролась за право доминировать. Анна Григорьевна смотрела на Кравец и с интересом, и с удивлением, и с насторожённостью — одновременно как начальник, как женщина и как врач. Полина Аркадьевна тем временем встала, подошла к небольшой трибуне из каких-то времён советских партсобраний, положила перед собой журнал с докладом, сухо и коротко кашлянула. Для Ребровой это был словно знак — она вышла из ступора, раскрыла блокнот и приготовилась записывать.

Платонов не особо вслушивался в негромкий голос Кравец — как и практически всем в этом зале, сухая статистика дежурства ему была неинтересна. Впрочем, и дежурили, и докладывали все по-разному. У кого-то смена в докладе напоминала скорее бесконечный подвиг и борьбу за живучесть, а иные же скромно и быстро излагали ряды цифр из журнала, чтобы не привлекать внимания к дежурным вечеринкам в стиле «Великий Гэтсби» под коньяк, шоколад и мороженое. Доклад Полины оказался чем-то средним между тем самым подвигом и плохо скрываемой скукой от граф журнала «Поступило», «Выбыло», «Умерло».

Виктор знал, что случись ему взглянуть назад со своего первого ряда глаз увидеть не удастся; все будут сосредоточены на своих смартфонах. Правда, внимание присутствующих было рассеяно не полностью — периодически они слышали интересующие их фамилии или диагнозы, поднимали головы, кивали чему-то своему и снова уходили в созерцание экранов. Платонов знал, что заведующий реанимацией разглядывает ленту Фейсбука, травматологи смотрят в WhatsApp присланные смешные ролики, временами забывая выключить звук; парочка хирургов играет, разбивая фигуры из шариков; эндоскописты просто дремлют, уткнувшись лбами в мягкие спинки кресел перед ними. Сам Виктор тоже внимательностью на конференциях не отличался. Обычно он слушал ту часть доклада, где упоминалась ожоговая реанимация, а в остальное время расслаблялся перед рабочим днём, играя на телефоне. Но касалось это исключительно доклада по дежурствам — если в процессе возникали интересные дискуссии с участием профессора или разгорался спор между кафедрами, то головы поднимали все.

— Отказы были? — после всей статистики спросила Реброва. Кравец улыбнулась и ответила:

— Скорее, наоборот. Заставляли пациентку лечь. При помощи полиции.

— Почему я не знаю, что в больницу полицию вызывали? — приподняла одну бровь Анна Григорьевна. — Что за инцидент?

— Наверное, потому что сложно жить жизнью больницы ночью, находясь при этом дома, — пожала плечами Кравец. — Вот теперь вы знаете. Инцидент как инцидент. Все живые. Хирург подробнее доложит.

Перед глазами Виктора встал призрак Шаферсона, сидящего рядом с ним на боковой скамейке УАЗика. Платонов с интересом наблюдал за Ребровой. Все в этом зале были в курсе, что она радеет за общее дело, старается узнать всё точно и заранее, чтобы не сесть в лужу перед главврачом. В данном случае Полина была права — каких-то особенных инструкций при вызове полиции в приёмном отделении не существовало, так что придирка прошла на уровне «Я должна всё знать, а как вы это сделаете, мне не интересно» и до боли напомнила Платонову госпиталь. В армейской медицине принцип «Разбуди, но доложи первым» частенько спасал не только погоны и зарплаты, но и жизни — здесь же такой строгости не требовалось. Максимум, за что в теории можно было придраться к дежурному врачу — это если бы она не доложила о поступлении огнестрельного ранения или о массовом обращении пациентов с места какой-то техногенной катастрофы. Этой ночью — слава богу! — не произошло ничего экстраординарного. И Виктор вдруг почувствовал, что между начмедом и Полиной есть что-то другое — нечто, заставляющее Анну Григорьевну задавать нелогичные вопросы и выдвигать не самые справедливые требования.

— Дежурный хирург, прошу, — постучала по столу шариковой ручкой Реброва. — Виктор Сергеевич, ваша очередь.

Платонов встал, сменил за трибуной Полину Аркадьевну, ощутив на мгновенье облако её духов. Листок с докладом лёг перед ним, Виктор расправил его и быстро изложил всё, с чем пришлось столкнуться за период дежурства. О Беляковой он рассказал максимально сухо и коротко, в конце добавив:

— Анна Григорьевна, если нужно в деталях, то я вам после совещания дополню картину.

— Полицию, надеюсь, не зря вызывали? — поинтересовалась Реброва прежде, чем Платонов отправился на своё место. Виктор кинул короткий взгляд на Кравец и ответил:

— По делу.

«Надо зайти сегодня к Беляковой. Узнаю попутно, какой план лечения, прогноз и когда ампутация», — решил про себя Платонов. То, что оперировать надо в ближайшее время, пока она компенсирована, сомнений не вызывало. Насколько сама Лидия Григорьевна это осознает — было пока что не очень понятно.

Когда все выходили из зала, за спиной он услышал голос Лопатина, заведующего хирургией:

— Подкинул ты нам работу, Витя.

Платонов вышел в дверь и уже в коридоре обернулся.

— Николай Палыч, тут было без вариантов, — он пожал плечами. — История странная, неприятная. Время упущено. Я уж молчу про парамедицинские моменты. Женщина фактически в плену была у собственного сына…

— И ты её из плена прямо вот к нам, — буркнул Лопатин. — Даже и не знаю, как тебя благодарить. Наверное, в магазин сбегать придётся.

— Вы ещё скажите, что я решил быть добрым за чужой счёт, — нахмурился Платонов. — Если нужно — приду и сам ногу ампутирую. Могу и вести её.

— Занимайся своими делами, — сурово сказал Лопатин. — Ты в нашу кафедру уже залез со своей Беляковой, мы сами там как-нибудь разберёмся.

В кармане у него завибрировал телефон.

— Да, — ответил Лопатин. — Много? Не артериальное? «Транексам» ставьте в вену, две ампулы… Да, две, это тысяча, нормальная разовая доза. И жгут там приготовьте. Сейчас мы подойдём.

Он отключился, посмотрел, прищурясь, на Виктора и сказал:

— Закровила твоя Белякова. Из язвы. Говорят, много, хотя на бедренную артерию не похоже. Пойдём, посмотрим. Пути назад уже нет. У тебя сегодня с утра есть что-то?

«Я же говорил, — подумал, но не сказал вслух Платонов. — А ведь она бы сейчас дома крованула, если бы не оставили».

— Есть, — ответил Виктор. — Мальчишка «электрический», Медведев. Мы там немного по срокам пролетели по его состоянию, но можно ещё успеть в последний вагон запрыгнуть. Сделаем сегодня эпифасциальную некрэктомию.

— Площадь большая выйдет?

— Процентов пятнадцать, — примерно прикинул Платонов. — Больше двадцати все равно за один раз нельзя. Через пару дней вторым этапом остальное дочистим. Он пока в клинитроне — не мокнет, не плывёт, можно ждать.

— Смотри — если времени нет, мы с опухолью сами разрулим, — Лопатин подмигнул. — «Я сам, я сам!» Тут, Витя, как не крути, а кафедры у всех разные. Не бросишь ты своего Медведева. А мы Белякову.

— Журналы заберите, — раздался позади голос Кравец; она обращалась к заведующей приёмным отделением. Не оглянуться стоило Виктору огромных усилий. — Да, мне они уже без надобности. Подежурила — пора и честь знать.

Стук каблучков стал удаляться по коридору. Платонов двинулся следом, зачем-то прячась за спиной у Лопатина. Очень уж не хотелось попадаться на глаза Кравец и опять почувствовать полное отсутствие к себе интереса — как ни крути, это было неприятное ощущение.

Через несколько секунд Полина свернула в сторону лестницы к своему отделению, а Виктор с Лопатиным пошли в другом направлении — в гнойную хирургию. Платонов немного успокоился и стал думать, когда взять на операцию Медведева.

«Электрическими» они называли пациентов с травмами от удара током или с ожогами вольтовой дугой. Раньше, в девяностые, это чаще всего бывали маргиналы, рыскающие по стройкам и трансформаторным будкам в поисках цветных металлов. Сейчас на первое место вышли любители селфи в экстремальных местах, нерадивые электрики, сварщики или бесстрашные дети-зацеперы. Медведев был из таких — ребёнок из неблагополучной семьи, любитель вместо посещения школы шарахаться по железнодорожным путям и крышам электричек. В двенадцать лет он, конечно, едва ли знал физику — но и опыт пострадавших в аналогичных ситуациях друзей его тоже ничему не научил.

На спор — как чаще всего и бывает у мальчишек — залез на крышу вагона, принялся там позировать на фото для оставшихся внизу. Его мать показывала то, что запечатлел телефон одного из малолетних придурков — нелепые прыжки на крыше, кривляния, махания руками. Потом внезапно белый экран на несколько секунд — оптика не справилась с такой вспышкой, — сотни искр, как большой бенгальский огонь. И следом какая-то серая тень, напоминающая маленький горящий самолёт, падает на землю. Тушить его они, конечно, не помчались — страшно. Но снимать продолжали. После удара о землю Медведев вскочил, но споткнулся обо что-то и покатился в канаву. Вот это его и спасло — огонь с остатков одежды сбился сам. Когда мальчишки подбежали к нему — не прекращая, конечно, снимать — стало видно дымящееся тело в каких-то черных лохмотьях. И среди этого черного пятна — совершенно дикие белые глаза. А ещё через мгновенье он заорал.

Здесь мать обычно выключала телефон: «Не могу дальше смотреть…». Впрочем, Платонов знал — она показала это практически всем врачам и сёстрам в реанимации. Виктору казалось, что она испытывала какие-то мазохистические эмоции, рыдая на этих кадрах и делясь ими со всеми. Не хватало только добавлять при просмотре: «Вот видите, это Феденька мой летит!» Хотелось спросить, с какой целью это делается — ведь не похоже, что она пытается предупредить всех об опасности бродить по крышам электричек, да и дураков, способных на такой поступок, среди зрителей не было.

«Лучше бы в классе продемонстрировала таким же идиотам малолетним, — рассерженно думал Платонов, в очередной раз видя Медведеву с телефоном в руках в окружении медсестёр или родителей других малышей, поступивших в ожоговое отделение по более банальным поводам. — Хотя не факт, что это кого-то сейчас научит…»

Тем временем они с Лопатиным пришли. В палате у Беляковой был уже Шатов — хирург, отвечающий за гнойные койки в этом квартале. (Официально отделения не существовало, койки были прицеплены к общей хирургии в качестве общепризнанного источника головной боли, поэтому для справедливого распределения и была придумана система — раз в три месяца условный заведующий «гнилухой» заменялся очередным доктором-хирургом; комбустиологов эта система в свои ряды не вовлекала).

Постель Беляковой была в крови, Шатов вместе с перевязочной сестрой пытался наложить давящую повязку на область язвы. Сама Лидия Григорьевна была хоть и в сознании, но Платонова не узнала, лишь стонала и временами вскрикивала от боли.

— Миша, что тут у тебя? — спросил Лопатин Шатова. — Справляемся или надо срочно в операционную? Обрисуй в двух словах.

Михаил Леонидович, продолжая удерживать ногу в приподнятом положении, чтобы сестре было удобней бинтовать, прокомментировал:

— Закровила, судя по всему, минут тридцать тому назад. Соседка по палате спала. Сестра заметила, когда кровь уже на полу оказалась — а это значит, что простыня промокла и одеяло.

— Литр? Больше? — уточнил Лопатин.

— Больше, — тяжело дыша, ответил Шатов. — Тяжёлая, блин… Скоро ты там, Наташа?

— Можете опускать, — Наташа завязывала узлы на бинте. — Промокает все равно. И быстро, — показала она на красное пятно, что медленно, но неотвратимо проступало на тампоне, подложенном в повязку.

— Так не пойдёт, — покачал головой Шатов. — Жгут кладём.

Он протянул руку к изголовью и взял жгут, накинутый на спинку кровати дежурной медсестрой. Просунул его под верхнюю треть бедра, попытался натянуть и скептически ухмыльнулся:

— Придётся максимально высоко накладывать. Не факт, что я такой инфильтрат продавлю.

Он затянул первый тур жгута, защёлкнул на максимально возможную кнопку и молча принялся смотреть на темпы роста красного пятна на повязке. Спустя минуту стало ясно, что кровотечение если и не прекратилось, то хотя бы уменьшилось.

— Время жгута девять пятнадцать, — громко сказал Шатов. — У вас там что сегодня по плану?

— Две холецистэктомии и лёгкое, — вздохнув, ответил Лопатин.

— Отодвигай, — Шатов махнул рукой, сразу отсекая всяческие возражения. — И ты мне нужен сам. Всё идёт к экзартикуляции в тазобедренном суставе, так что ещё и травматолога позовём.

Платонов, всё это время стоявший в дверях в качестве стороннего наблюдателя, увидел, как Лидия Григорьевна остановила на нем взгляд и попыталась что-то сказать. Её губы шевелились, но никто, кроме Виктора, не заметил этого. Лопатин с Шатовым отправились раздавать распоряжения в ординаторскую, оставив Платонова в палате одного. Виктор приблизился к кровати, стараясь не наступать на разбросанные по полу кровавые салфетки, которые уронила Наташа, выгребая их из-под пациентки.

— Вадик… — услышал он шёпот Беляковой. — Вадик…

— Я думаю, он в порядке, — сказал Платонов, понимая, что с Вадиком сейчас может быть всё что угодно. Лидию Григорьевну в её теперешнем состоянии надо было успокаивать любой банальщиной, какую только можно было придумать. — Он дома или в институте. Наверное, — в конце добавил Виктор, решив, что он бы на месте полиции подержал Белякова в камере сутки или двое за хулиганское поведение.

— Таблетки… — прошептала Лидия Григорьевна. — Нужно, чтобы он…

— Ваши таблетки? От давления? — спросил Платонов. — Принесёт, как решит навестить. Обязательно скажем ему.

Виктор помнил, что на истории болезни есть телефон Вадима — его мама продиктовала при оформлении. Надо будет позвонить и сказать.

Она смотрела на него глазами, полными слёз. Пересохшие губы пытались добавить что-то ещё, но Платонов ничего не мог разобрать. Он посмотрел на повязку — пятно крови неумолимо увеличивалось.

Виктор добавил скорость в капельнице почти до струйной. «Плазмалит» подходил к концу, на подоконнике уже лежал готовый пакет «Дисоли». Платонов, не дожидаясь медсестры, поменял растворы, взглянул на часы и потом — на Лидию Григорьевну.

— Вас будут оперировать, срочно. Да вы, наверное, и сами уже поняли.

Она ответила ему одними веками.

— Придётся убирать ногу. Высоко, — пояснил Виктор. — Сейчас подготовят операционную, вас поднимут туда, дадут наркоз. Не бойтесь.

Вошёл Лопатин, немного отодвинул в сторону Платонова. В руках он держал бланк, заполненный красивым сестринским почерком.

— Лидия Григорьевна, вы осознаете тяжесть своего состояния? — спросил Николай Павлович. — Вы почти год самостоятельно лечили саркому бедра, теперь развилось кровотечение из опухоли. Ваша гипертония и основное заболевание всё-таки вместе сыграли роковую роль. Если срочно не прооперировать, вы погибнете в течение нескольких часов.

Лидия Григорьевна что-то шепнула. Платонов, удивлённый высоким слогом хирурга, стоял молча, ожидая более понятной реакции пациентки и не вмешиваясь в разговор.

— Скажите спасибо вот этому доктору, — Лопатин, не оборачиваясь, рукой с бланком махнул себе за спину. — Сейчас бы дома в луже крови лежали и скорую не могли вызвать.

— Дайте ей уже подписать, — тихо сказал Николаю Павловичу Виктор. — Зачем сейчас проповеди.

— Нам нужна подпись на вашем согласии на операцию, — Лопатин протянул бланк. — Сможете расписаться?

Он вложил ей в слабые пальцы ручку, подсунул под бланк книгу с соседской тумбочки. Лидия Григорьевна вывела совершенно неожиданным в такой ситуации каллиграфическим почерком «Белякова» и уронила ручку, закрыв глаза.

— Надо поторопиться, — взглянув на подпись, сказал Лопатин. Он вышел в коридор, и Платонов услышал его зычный голос:

— Каталку в четвёртую палату!

Платонов ещё раз посмотрел на часы и решил, что поможет переложить, а потом позвонит Вадиму насчёт таблеток. Время до начала операции в ожоговом отделении у него ещё было.

Вернулся Шатов — проконтролировать отправку пациентки в операционную. Вместе с ним Платонов на простыне закинул Лидию Григорьевну на каталку. Белякова вытерпела погрузку стойко, нащупала руку Виктора в перчатке и из последних сил шепнула:

— Вадик…

«Да чтоб он провалился, этот Вадик, — вспомнив о ночном происшествии, подумал Платонов. — Но ведь просит же, как ей откажешь. Несчастная женщина…»

— Я помню, — сказал Виктор. — Таблетки. Конечно, я все сделаю.

В кармане зажужжал смартфон, откликнувшись тут же на умных часах. Платонов взглянул на экран — Балашов. Значит, пора в операционную.

— Слушаю, — ответил Виктор на звонок.

— Где ты ходишь? — Виталий был возмущён, но не сильно, а в пределах своего своеобразного чувства юмора. — Мы уже этого малолетнего преступника выгрузили из клинитрона и прикатили. Давай быстро. Надо на стол переложить, как тебе надо.

Тем временем палата опустела — Лидию Григорьевну увезли в сторону лифта. Платонов вышел в коридор, заглянул в открытую пустую ординаторскую, не обнаружил там истории Беляковой и быстро сообразил, что Шатов забрал её в операционную.

— Значит, зайду потом и позвоню этому припадочному, — решил Виктор. Лидия Григорьевна после такой тяжёлой операции наверняка пойдёт в реанимационное отделение, так что таблетки ей ещё не скоро понадобятся, там своего арсенала препаратов хватает. Так что время у него было. Он почему-то чувствовал в себе большую меру ответственности за Белякову и хотел помочь ей, чем мог.

Платонов прикрыл дверь ординаторской, увернулся от тележки с биксами, что толкала перед собой санитарка, и направился в операционную — пора была заняться ожоговыми пациентами.

5

— Лена, шипучку дай, — попросил Лазарев. Операционная сестра протянула ему тампон с перекисью водорода. Пена взбухла над раневой поверхностью, но Платонов задавил её сухой салфеткой. — Сколько ты ещё планируешь?

Виктор осмотрел Медведева — насколько позволяла простыня, укрывающая его, пожал плечами.

— Ещё вдоль грудной клетки, с переходом на спину. А бедро левое уже отложим на следующий этап.

— Согласен, — сказал Алексей Петрович, выбрасывая тампоны в таз. — Давай остановим тут всё для начала…

Они прошлись по кровоточащим сосудам. Лазарев аккуратно прихватывал их пинцетом, Виктор прижигал коагулятором. Если текло на уходящем участке кожи — они особо не заморачивались, если же с операционного поля — ловили всё очень внимательно. Мальчишка и так по гемоглобину просел, а после подобной операции закровит ночью в клинитроне, если отнестись к гемостазу не очень внимательно.

— Вот вы живодёры, — задумчиво сказал Балашов. — Всё бы вам резать.

Его чувство юмора, напоминавшее о семейке Аддамсов, было комбустиологам известно очень давно. Они на него откликались ровно и примерно в таком же ключе.

— Живодёры в людей трубки всякие засовывают, — не оборачиваясь, прокомментировал Лазарев. — Причём сначала делают дырки для этих трубок, а потом засовывают.

Наркозный аппарат издал несколько коротких ровных гудков.

— Вот видишь, Виктор Сергеевич, им уведомления постоянно приходят о зарплате, — Алексей Петрович защёлкнул на зажим край лоскута, что они удаляли, немного натянул в сторону. — Пришёл, аппарат включил, наркоз дал — и тут же прилетело. Чего не жить так?

Платонов поудобнее обхватил ручку электроножа, нажал синюю кнопку и принялся отсекать струп от подлежащих тканей. Слой уходил ровно и быстро, открывая поверхностную фасцию.

— Худой, — сказал Платонов, не поднимая головы. — Мать его не кормит, что ли? Хотя я сам лет до тридцати пяти ходил с гипотрофией первой степени. Это если по приказу смотреть, по которому в армию призывают.

— Говорят, он из дома постоянно убегал, — Лена, облокотившись на столик, решила поддержать разговор. — В окно выпрыгивал.

— В окно? — удивился Виктор.

— Первый этаж, — уточнила Лена. — Просто в школу не хотел ходить.

— У него в медкарте из детской поликлиники написана что-то вроде «Малая мозговая активность», — добавил Лазарев. — Странная формулировка. Но зато объясняющая, что он делал на крыше электрички.

— Странно, как ещё всю транспортную полицию не разогнали к чёртовой матери, — прокомментировал Балашов. — Петрович, ты же помнишь, что с этой сортировочной станции пару раз уже привозили пацанов?

— Конечно, — Лазарев просушил пару мест, показавшихся подозрительными, переставил зажим. — Это третий, точно. С одного и того же адреса.

— Транспортная полиция — странная организация, — задумчиво сказал Платонов, продолжая отсекать струп; рана открылась уже на большой площади, но не было сделано ещё и половины запланированного. — Отследить проникновение они не могут — но звонят нам каждый день в восемь утра и спрашивают о состоянии. Я уже их по голосу узнаю.

— Давайте я почищу, — снова вступила в разговор Лена, заметив, что электронож стал прилипать к тканям. Платонов протянул ей ручку; медсестра точными движениями скальпеля соскоблила с электрода нагар, вернула хирургу. Виктор тем временем немного разогнулся, стараясь потянуться так, чтобы это не сильно бросалось в глаза. Какая-то мышца в пояснице благодарно отозвалась на эти движения сладким расслаблением.

— И если он умрёт — их там в полиции поругают? — спросил Балашов. — Те двое проскочили, да, Петрович? Первый два месяца пролежал, второй ещё больше. Помню, как они с мамашами по коридору в креслах ездили и учебники читали.

— Уж не знаю, что с ними сделают в этой полиции, — махнул рукой Лазарев. — Подожди, давай я перехвачусь… Им надо не по телефонам названивать после того, как всё уже случилось, а по школам ходить и лекции читать. С фотографиями.

— А лучше сюда привести, в реанимацию, — вставила Варвара, до этого безучастно глядевшая в окно. — На экскурсию. И пусть посмотрят, что бывает, когда законы физики игнорируешь…

— Да какая там физика, — Платонов попытался увернуться от струйки дыма, заполнившего постепенно всю операционную. — Ему двенадцать лет. Могло так случиться, что он эту физику и не проходил бы уже никогда. Для него электричество — в лампочке и в розетке, а все остальное повод для подросткового героизма.

Он отсек немаленький кусок струпа, потому что заметил, что Лазареву стало его уже неудобно держать. Лена взяла из рук заведующего инструмент с чёрно-коричневым лоскутом, разжала бранши, бросила струп в таз, выложенный жёлтым пакетом. Алексей Петрович придирчиво осмотрел получившуюся рану, потом провёл пальцем чуть ниже рёберной дуги и уточнил:

— Думаю, вот здесь будет граница на сегодня.

Платонов согласился с его решением. Они ещё раз прошлись по кровавой росе пинцетом и коагулятором, Лазарев зацепил очередной угол — и операция продолжилась.

— Чтобы человек не делал какие-то вещи, — неожиданно сказал сам себе Платонов, словно продолжая неоконченный разговор про законы физики, — ему должно быть либо стыдно, либо страшно. Эти два чувства формируют наше отношение к действительности с позиции «нельзя». Вот мне стыдно на природе бутылку из-под пива оставить, я её в пакет складываю и увожу. А на электричку, к примеру, залезть мне страшно. Потому что я это все видел и знаю, что такое вольтова дуга. А у детей акценты переставлены — им перед друзьями страшно опозориться. Страшно и стыдно. Вот и завоёвывается репутация тупыми поступками…

И он вспомнил о Вадиме Белякове. Тот легко и просто тратил чужие деньги, чтобы заработать эту самую репутацию. «Интересно, как там Лидия Григорьевна? Закончили они или нет? Всё-таки экзартикуляция в тазобедренном суставе операция сложная и опасная», — подумал Виктор.

— А потом они, если выжили — такое и в жизни творят, — вздохнул Лазарев. — Ни стыда, ни страха. Они их в детстве изжили напрочь. Так, собственно, отморозками и становятся. Через отрицание.

— Да ты философ, Петрович, — улыбнулся Балашов.

— Какая тут философия, — отмахнулся рукой с зажатой в ней салфеткой Лазарев. — У меня один тут случай был… Давно. Могу рассказать, занятная история.

Платонов на мгновенье поднял на Лазарева любопытный взгляд. Балашов тоже заинтересованно отложил в сторону протокол анестезии, предварительно кинув взгляд на показания приборов.

— Лет десять назад это случилось. Под новый год, — Лазарев просушил рану вблизи электроножа. — Двадцать девятого декабря три приятеля выпить решили. У одного из них дома. Да так крепко выпили, что ещё до нового года у них все кончилось. Одному из них плоховато стало, он в другую комнату уполз от друзей и спал. А эти двое скинуться решили и сходить — а им не хватает. Пошли за третьим. Добудиться не могут… Подожди, давай коагулируем, — Алексей Петрович ни на секунду не отрывался от операционного поля. — Ага, вот здесь… Добудиться не могут, — продолжил он, когда сосуд перестал кровоточить. — Поискали деньги — не нашли, а он их сквозь сон слышит, бурчит что-то, прогоняет. Они разозлились. Вытащили из шкафа полку — такую, знаете, на чопиках, тяжёлую, как доска, и по башке ему. А потом кураж поймали — ещё и телевизор ему на голову бросили, старый, ламповый. Потом огляделись — а они на рыбалку ещё собирались зимнюю, — увидели сапёрную лопатку. И засадили лопатку ему в грудь. Он затих, а эти двое решили следы замести, взяли розжиг, полили его и прямо в квартире подожгли. Вышли на улицу — у подъезда УАЗик стоит заведённый. Сейчас точно не помню, но там какой-то командир части жил, его пьяного привезли и потащили домой, а машину не заглушили, боялись не завести потом. Они в машину сели — а там броники на заднем сиденье, колпаки Деда Мороза и автомат без патронов. Колпаки надели, броники нацепили — и поехали. Хрен их знает куда. Через пару километров пьяные в канаву улетели. К ним какой-то добропорядочный гражданин подъехал помочь — так они ему автомат в грудь, машину забрали. Он же не знал, что патронов нет, молча ключи отдал, а сам в сугроб сиганул, чтоб не пристрелили. Взяли этих беспредельщиков через час примерно, когда хозяин машины в полицию позвонил и план «Перехват» объявили.

— Откуда вы всё это знаете-то? — забирая электроножом уже в сторону спины, спросил Виктор.

— А оттуда, — ответил Лазарев. — Парень тот с лопаткой в груди не умер. Обгорел сильно, но не умер. У нас лежал потом. По его душу следователь приходил — и рассказал мне эту историю… Лена, дай ещё шипучку… Но суть немного в другом, — Алексей Петрович прижал салфетку на поверхности раны. — Суть в том, что один из тех, кто на УАЗике убегал, лежал у нас тоже. В детстве. В четырнадцать лет на спор зимой облил бездомного на теплотрассе бензином и поджёг. Тот сразу не загорелся, так он решил добавить, что-то там вспыхнуло прямо в руках — то ли канистра, то ли фитиль. Сам в итоге пострадал даже сильнее бомжа. Лицо, шея, руки. Когда в реанимации оба лежали рядышком, пацан шептал: «Ничего, выйду отсюда, убью его!». Виноватым его считал, представляете? Бомж тогда раньше выписался, почти на месяц, так мы ему сказали, чтоб он в других местах ночевал, а то этот ненормальный точно придёт убивать.

— То есть… тогда он страх и стыд преодолел — и через несколько лет своего собутыльника лопаткой сапёрной ударил и поджёг? — спросил Балашов. — Но этот же, — он указал на Медведева, — никого убивать не собирался. Они там, я слышал, поспорили просто, кто на крышу залезет.

— Ещё не вечер, — покачал головой Лазарев. — ещё не вечер… Ты не увлёкся? — спросил он у Платонова. — Заканчивай. Лена, «Полипран» готовь. Закроем всё, что очистили, пусть киснет под плёнкой. Перевяжем через три дня — и одновременно вторым этапом бедро очистим и голень.

Виктор осмотрел раны, потом принял из рук Лены прозрачные светло-коричневые прямоугольники раневого покрытия и принялся их укладывать по площади. «Полипран» был не самым удобным в этом отношении — прилипал к окровавленным перчаткам и не хотел ровно ложиться в рану. Платонов чертыхался, с сожалением уронил пару пластин на пол, но в конце концов сумел укрыть всё. Они с Лазаревым легко повертели Медведева на руках, помогая Лене просунуть под него марлевую рубашку, потом с чувством выполненного долга сняли перчатки и нарукавники, сорвали фартуки.

— Вы пока идите, — махнул им Балашов. — Мы тут сейчас подышим немного, потом я вас позову, в клинитрон положим.

Платонов пропустил вперёд Алексея Петровича, достал из кармана часы, надел. Они работали почти два часа — вполне возможно, что операция Беляковой уже закончена. Он решил проведать её и заодно взять телефон сына из истории болезни.

В гнойной хирургии её не было. Медсестра была не в курсе насчёт хода операции, проще было сходить в оперблок. Навстречу ему попалась Анна, одна из анестезиологов, что ходят в хирургии на экстренные и плановые дневные наркозы.

— Анна Васильевна, вы, случайно, не с ампутации? — спросил её Платонов, частично перегородив дорогу. — Как там, работают ещё?

— Нет, — покачала головой Анна. — Закончили.

— Она к вам пойдёт?

— Никуда она не пойдёт, — глядя куда-то в стену, ответила доктор. — Умерла Белякова.

— Как умерла? — у Платонова от неожиданности перехватило дыхание.

— Хирурги начали работать, но кровотечение внезапно усилилось до струйного, — ответила Анна. — Найти сосуды в опухоли оказалось делом небыстрым. Мы, конечно, лили кровь, но к подобной кровопотере оказались не готовы. Когда Шатов выделил артерию, Белякова уже две остановки дала. Третью мы не вывезли.

Платонов машинально отступил в сторону, пропуская Анну. Она выглядела злой, немного испуганной и очень усталой — Виктор не стал её больше пытать расспросами. Он сделал несколько шагов в сторону операционной, но вдруг понял, что ни Лопатину, ни Шатову сейчас не до объяснений. Хирурги, как и Анна, скорее всего, были сейчас не особо настроены общаться — лучше будет расспросить их попозже.

— А что ты хочешь у них узнать? — спросил сам себя Виктор. — И, главное, зачем?

Он понял, что звонить Вадиму ради маминых таблеток уже не надо. А о смерти ему сообщит кто-нибудь другой…

Он присел в коридоре на стульчик для посетителей и откинулся головой на стенку, глядя в мерцающую потолочную лампу. Через пару минут Балашов позвонил ему и позвал в операционную забирать Медведева. Платонов придирчиво осмотрел повязки, заметного кровотечения не обнаружил, помог в реанимации закинуть пацана в клинитрон…

И обнаружил себя возле двери ординаторской терапевтического отделения.

Это было странное решение — рассказать о случившемся Полине Аркадьевне. Но Платонову показалось, что ей, как сопричастной, необходимо сообщить о смерти Беляковой.

Гостем у терапевтов он был очень редким, поэтому входил всегда осторожно, как опоздавший на урок школьник. Приоткрыл дверь, заглянул.

— … У нас средний возраст пациентов, Алла Григорьевна, восемьдесят два года, между прочим, — услышал он голос заведующей. «Не хватало ещё с начмедом тут встретиться, — подумал Виктор. — Утреннего доклада сегодня хватило». Сделав ещё шаг, он увидел Марину Леонидовну Шубину с телефонной трубкой в руках. — Нет, Алла Григорьевна. При всем уважении. Они ложатся к нам по кругу. Мы их выписываем, за ними нет никакого ухода, они не принимают таблетки! К ним приезжают раз в две-три недели дети, находят в абсолютно невменяемом состоянии — и всё, телефон, «Скорая», больница! А вы от нас хотите какой-то план, какие-то показатели! Да я при всем желании не могу!.. У меня семьдесят пять пациентов лежит — и я две трети из них уже не первый год знаю в лицо, по фамилиям и по анамнезам!

Она на секунду оторвалась от разговора, махнула Платонову рукой и как-то неопределённо указала в сторону дивана. Виктор присел и огляделся — больше никого в кабинете не было. Сама ординаторская явно отличалась от их мужского обиталища — едва ли не на каждом столе в вазах стояли цветы от благодарных пациентов, в воздухе витали смешанные запахи косметики и медикаментов, под столами стояли снятые их хозяйками туфли, на телевизоре беззвучно сменяли друг друга рекламные картинки.

— У меня просто докторов не хватает!.. — тем временем продолжала Шубина. — Да, новая вот пришла, Кравец…

В этом месте Платонов, сделав вид, что смотрит телевизор, прислушался максимально внимательно.

— … Нормально работает. Две палаты взяла… Дежурить будет, но без фанатизма, она ещё на «Скорой» подрабатывает… Как я её привлекать буду, если у нас по внутреннему совмещению дежуранты получают меньше, чем приходящие доктора? Кто этот идиотизм придумал?.. И не надо на Минздрав кивать, не надо. Таких, как Кравец, заинтересовывать надо. Деньгами, а чем ещё? Путёвкой в профилакторий, что ли? В Сибирь? … А вот этого я не знаю, Алла Григорьевна, мне на личную жизнь докторов в некоторой степени… в общем, вы поняли. Мы сюда не дружить ходим и не сплетни собирать. Ладно, давайте эту проповедь заканчивать, уж извините. Я и так каждый день домой затемно ухожу.

Она пикнула кнопочкой на радиотрубке и воткнула её в базу.

— Чего к нам? Кофе будешь? — выпалила на кураже Марина Леонидовна сразу несколько вопросов. — Нет, представляешь, спрашивает, не замужем ли она!

— Кто? — спросил Платонов, встав с дивана и подойдя к столу в углу ординаторской, где стояли микроволновка и поттер.

— Кравец, — Шубина села в кресло, откинулась в нём и повернулась так, чтобы видеть Виктора. — Она что, на работу её не собеседовала? Всё должна знать! Не сказал, зачем пришёл, Платонов.

От такой взрывной тирады Виктор чуть не насыпал ложку сахара мимо чашки.

— Да я, собственно… — начал было он, но она перебила его.

— Вот сколько у вас пациентов?

Виктор на секунду задумался, а потом ответил:

— Двадцать один.

— Вот. Вот, черт бы вас там, в ожогах, побрал! Как вас Балашов называет — «Кафедра сгоревшей кожи»? Двадцать один человек на трёх докторов!..

— Не забывай, мы ещё и в отпуск ходим, — уточнил Платонов, подставив чашку под краник поттера и надавил большую кнопку.

— А мы, похоже, на работе помрём, — скептически сказала Шубина, надув губы. — Не дождавшись отпусков. Семьдесят пять человек на шестерых. Пневмонии, кризы, инфаркты. Кафедра гериатрии, а не больница. А мы ведь, как нам постоянно напоминают — высокотехнологичная клиника с грандиозными планами! Одной рукой нам эти планы выписывают, а другой крылья подрезают! — и она указала пальцем в потолок, хотя Платонов понимал, что ткнуть им стоило бы вниз, на первый этаж, где был административный блок. — Дежурный терапевт знаешь, что по ночам делает, когда он в приёмном не занят?

— Чем? — Виктор аккуратно размешал ложечкой сахар. Ему казалось, что если он хотя бы раз звякнет ей о стенки чашки, то гнев Шубиной тут же падёт и на него.

— Сумасшедших по коридорам ловит, — развела руками Марина Леонидовна. — Потому что уровень энцефалопатии в нашем отделении превышает таковой в городской психиатрической больнице! Если за ночь меньше трёх мочевых катетеров выдрали — считай, лёгкое дежурство. Ты загляни сюда среди ночи, удивишься!

«Чуть не заглянул, — едва не ответил Платонов. — Так что удивляться не пришлось пока…»

— Ладно, зачем пожаловал? — Шубина отмахнулась от назойливых мыслей о бардаке в терапии. — Опять посмотреть кого-то надо?

Виктор пожал плечами. Смотреть у них в отделении — по крайней мере, среди его больных — пока было некого.

— А чего тогда?

— Да у нас тут ночью сегодня…

— Наслышана, как же, — Марина Леонидовна встала, открыла оконную раму. — Ты ничего не видел, — сказала она, не оборачиваясь, достала из кармана халата пачку сигарет и закурила. — Весело у вас было. Полиция, идиот какой-то… Кравец, чувствую, баба со стержнем. Чувствую, сработаемся. Если стержень не погнётся.

Виктор согласился с Шубиной — это и впрямь было очень точное определение Полины Аркадьевны. То, как она быстро и безоговорочно приняла решение о госпитализации Беляковой, доверяя дежурному хирургу, напомнило ему лучшие годы армейской медицины.

— … Так ты к Полине, что ли? — взглянула на Виктора Марина Леонидовна, выпустив струю дыма в окно. — Она по палатам где-то. Я её домой отправить хотела, а она ни в какую. Я ж говорю — стержень. Ждать будешь?

Платонов посмотрел на часы и вдруг понял, что хотел бы дождаться Полину.

«Полину, — сказал он сам себе. — То есть у тебя в сознании уже произошло переосмысление. Она перестала быть Полиной Аркадьевной…»

— Подожду, — ответил Виктор, вернувшись с чашкой кофе на диван. — По прошедшему дежурству надо один вопрос утрясти. Надеюсь, не сильно мешаю.

— Мешаешь, конечно, — нахмурилась Шубина. — Я теперь буду постоянно думать, тем ли боком я к тебе повернулась и что у меня с причёской. Хотя к чёрту причёску. Такой ветер на улице — тут уж не до красоты. Ладно, ты сиди, я по своим старикам пройдусь.

Она щелчком отправила окурок в путешествие по волнам осеннего ветра, закрыла окно, взяла со стола фонендоскоп, на секунду замерла у двери, что-то прошептала себе под нос и решительно вышла в коридор.

Платонов, оставшись один, взял на диване пульт от телевизора, дощёлкал до канала «Матч» и сделал погромче. Кофе не особо помогал; под какую-то аналитическую передачу, посвящённую нашему футболу, Виктора стало клонить в сон. Боясь опрокинуть горячий напиток, он отставил чашку на стол рядом с диваном и позволил себе задремать.

— … Можно меня не преследовать? — услышал он сквозь сон. — Я всё вам сказала в палате. А здесь, уж будьте любезны, позвольте поработать с историями болезни без вашего участия и присутствия.

Хлопнула дверь, раздался стук каблуков, скрип кресла. Виктор приподнялся на диване. Кравец сидела к нему в пол-оборота, бросив фонендоскоп на стол и легонько постукивая по компьютерной мышке аккуратным блестящим ногтем. Она обладала какой-то притягательной силой — идеальный профиль, яркие волосы, тонкие пальцы…

Полина вздохнула и покачала головой, разговаривая с невидимым собеседником. От этого Платонову стало совсем уж неловко; он протянул руку за чашкой остывшего кофе, тихо кашлянул — и понял, что на самом деле давно обнаружен. Кравец, наклонив голову, насмешливо смотрела в его сторону, приподняв брови.

— Это вы так долго думали, подняться на кофе или нет? — спросила она Виктора. — Я, знаете, уже и не ждала.

— Нет, конечно, — Платонов смутился, чего с ним в принципе давно не случалось. — Я не мог прийти… Тогда…

Он не смог сказать «ночью», потому что это прозвучало бы странновато для диалога мужчины и женщины, знающих друг друга всего час.

— А что так? — повернулась к Виктору Полина Аркадьевна. — Или вас так часто приглашают, что вы ещё думаете, стоит идти или нет? Виктор Сергеевич, мы взрослые люди, сказку «Золушка» в детстве читали и знаем, что приглашения на кофе превращаются в тыкву ровно в восемь утра на сдаче дежурства…

Платонову очень хотелось нахамить в ответ, но он сумел взять себя в руки.

— Я тут со вполне определенной целью, — он отставил кофе в сторону, поднялся с дивана и сложил руки на груди. — Думал, что вам нужно знать. Белякова умерла сегодня на операционном столе. Аррозивное кровотечение. Не успели ампутировать…

Кравец ещё дерзко смотрела на него, но что-то в её позе начало меняться. Плечи опустились, локти повисли, руки расслабились — Виктору показалось, что эти слова невидимой тяжёлой плитой легли ей на плечи.

— Да что ж такое, — тихо сказала она. — Было, конечно, видно, что всё плохо, но чтобы настолько…

— Гипертония на протяжении последнего времени помогла, — повторил Виктор мысль Лопатина. — Лечили её чем угодно и как угодно, но только не так, как надо. Не исключено, что повышенное давление — следствие этого лечения. Побочка какого-нибудь БАДа. Или просмотренная симптоматическая гипертензия — всё-таки болезнь у неё была тяжёлая. Она мне в палате много чего рассказала — кто лечил, как. И, самое главное, зачем. Собственно, я именно потому до вас и не добрался — слушал её, пока она не выговорилась. Похоже, я был единственный, с кем она так откровенно поделилась… А потом уже поздно было к вам идти.

Открылась дверь, в ординаторскую быстро вошла Шубина.

— О чём шушукаетесь? — с ходу спросила она. — Полина, ты мой тонометр не видела? Неужели в хирургии забыла вчера?

Она открыла пару ящиков в столе, обошла Платонова, посмотрела на диване, ради шутки заглянула ему в карман халата, отрицательно покачала головой. Остановившись, она нахмурила брови и глянула сначала на Кравец, потом на Виктора:

— У вас что, умер кто-то?

— Не поверите, — хмуро ответил Платонов. — Ладно, мне идти пора. Операцию ещё надо записать.

Он взял чашку, ополоснул её в раковине, поставил на полку. Шубина, махнув на них рукой, тут же обнаружила тонометр рядом с микроволновкой и отправилась смотреть пациентов. Полина встала, подошла к Платонову и прикоснулась к рукаву его халата.

— Виктор Сергеевич, вы не подумайте, я… Неудачная получилась шутка про тыкву, согласна. Но я ведь ни о чем таком, я не…

В конец предложения столь явно напрашивалось «я не такая», что договаривать не пришлось. Платонов поднял на неё глаза — она вопросительно смотрела на него, ожидая если не прощения за глупость, то хотя бы улыбки.

— А как же тогда кофе в четыре утра? — недоверчиво спросил Платонов.

— Вот тут все честно — пригласила и ждала. Из вежливости и солидарности. Я не так давно здесь работаю, ещё мало кого знаю за пределами этого кабинета, — она развела руками. — Хотелось бы узнать поближе врачей разных отделений, понять, чем живёт больница. Как говорится, кто против кого дружит. Будто не знаете, что по ночам на дежурствах разговоры на порядок откровеннее? А кофе — так есть же старое правило… ну, что от всей дежурной смены должно пахнуть одинаково, и лучше кофе, чем перегаром.

Виктор вспомнил, как на дежурствах в госпитале смену за столом объединяла порой всего лишь банка сайры, чашка кофе и китайский салат, понимающе улыбнулся Полине и направился к двери.

— До свиданья, — услышал он за спиной. — Спасибо, что зашли и сказали мне… о Беляковой. Правда, спасибо.

Платонов на мгновенье замер, взявшись за дверную ручку, потом буркнул: «Не за что» и вышел в коридор. О чём ему сейчас говорила Кравец, было совершенно понятно — он и сам работал здесь ещё не настолько долго, чтобы прослыть своим окончательно и бесповоротно. Всё время, что прошло с момента приёма на работу, он тоже присматривался к коллегам, старался больше молчать и слушать, вникал в систему авторитетов, оценивал уровень скандалов на «пятиминутках» и юмор в ординаторских и операционных. Постепенно в телефоне прибавилось контактов, в голове — имён медсестёр и санитарок. Платонов запоминал, где лежат журналы для отчётности, что нужно сделать, чтобы получить кровь для переливания, как пройти в лабораторию, где кабинет выдачи больничных листов, с кем можно фривольно пошутить, а кому лучше вообще никогда не улыбаться, чьё слово на конференциях самое громкое, а чьё — самое главное.

Он сформировал для себя альтернативную иерархию — и определил степень важности каждого из коллег. Кому доверяет, кого опасается, кого не понял и понять не может.

Уже в коридоре, вспоминая прикосновение Кравец, Виктор понял, что она выбрала самый простой, женский путь — кофе, косметика, милая улыбка, флирт, попытки разговорить собеседника. Что же, она имела на это право.

— Право и возможность, — думал Платонов, на ходу пожимая руки идущим навстречу докторам. — Я бы, наверное, всё ей рассказал.

Он видел перед собой внимательные, чуть виноватые глаза Полины, вспоминал, как впервые увидел её вчера в приёмном отделении. Он ведь просто тогда окунулся в неё, в её запахи, звуки, движения — и чувствовал, что против всех установленных правил и принципов его злит в этой ситуации только одно.

Приглашая Виктора на кофе, она хотела его использовать.

Это бесило. Это раздражало. Это требовало реакции. Он чувствовал себя, как пойманная на крючок рыба.

— Надо посмотреть график — не совпадают ли дежурства с ней на следующий месяц, — сквозь зубы буркнул Платонов, остановившись на площадке между этажами. — И если да — в такие дни держаться на расстоянии. Никаких вольностей, и уж тем более никакого кофе. Поменьше разговоров. При хорошем раскладе я буду видеть её пару раз в месяц на утренних конференциях.

Он резко сжал и разжал кулаки, встряхнул головой и вернулся в ординаторскую. И уже там узнал, что у ожогового отделения со следующей недели новый терапевт-консультант.

— Какая-то новенькая. Кравец, кажется, — на ходу сказал Лазарев. — Имя-отчество забыл, Шубина в трубку что-то буркнула… Марина, Алина…

— Полина, — машинально поправил Платонов и сел в кресло.

— Точно, — поднял вверх палец заведующий. — Полина Аркадьевна. Просят с ней понежней, поласковей. Молодая, всех наших особенностей не знает. Кофе будешь?

— Нет, только что пил, — отказался Виктор. — Вот как раз с этой… Полиной Аркадьевной.

Потом помолчал и добавил:

— И не такая уж она молодая, если честно.

Но легче ему от этого не стало.

6

Платонов сидел на диване в ординаторской и держал в руке чашку медленно остывающего кислого корейского кофе. Налил он его рефлекторно, исходя из правила: «Есть свободное время? Отдыхай, выпей кофе, вытяни ноги».

Михаил Москалёв, ординатор ожогового отделения, помоложе Платонова, но уже поопытнее (под руководством Лазарева он набирался опыта четвёртый год), дремал полулёжа после смены дежурства. В операционную никому было не нужно, он мог позволить себе откинуться, подложить под локоть подушку, сложить руки на груди и под тихий бубнёж телевизора посмотреть парочку снов. А если повезёт, то и больше.

Лазарев в ожидании гудка селектора, приглашающего в перевязочную, крутил ленту новостей, выбирая что-нибудь наиболее аполитичное, отдавая предпочтение музыке восьмидесятых и аудиотехнике. Будучи фанатом старого рока в духе Pink Floyd и Deep Purple, он давно уже прослыл загадочным аудиофилом, предпочитающим тёплый ламповый звук с винила. Иногда он находил что-то интересное на Youtube — что-то из времён своей молодости, — включал, делая чуть погромче маленькие колонки возле монитора, а Платонов пытался угадывать, кто это поёт. С Queen он почти никогда не промахивался, но порой слышал от Лазарева очень экзотические названия групп и проникался невольным уважением к заведующему, обладающему интересным вкусом.

Сам Виктор — при всем уважении к творцам рока — ни психоделией Pink Floyd, ни гитарными риффами Rainbow надолго проникнуться никогда не мог, предпочитая что-то полегче и попроще. Музыку, звучащую из колонок у Алексея Петровича, он воспринимал как некий историко-культурный ликбез, особо не надеясь, что знание это ему пригодится, но поддержать беседу о музыке мог и с удовольствием это частенько делал.

Прямо сейчас тихо и уже долго у Лазарева играл Led Zeppelin — его Платонов узнал по «Лестнице в небеса» и по «Песне иммигрантов». После этих знаменитых песен ни голос, ни манера исполнения долгое время не менялись, из чего Виктор сделал вывод, что «Свинцовый дирижабль» сегодня возглавляет хит-парад Алексея Петровича.

Хотелось, чтобы ни музыка, ни эта кофейная дремота не прекращались. Платонов очень дорожил первым часом рабочего времени. Можно было собраться с мыслями, под глоток горячего ароматного напитка просмотреть все истории болезни, освежить в памяти анализы и назначения, определить приоритеты по перевязкам. Но сегодня почему-то он был настроен сидеть в кресле и смотреть в экран телевизора, где почти беззвучно совершалось какое-то утреннее новостное действо.

— В районе опять дачи горели, — сказал Лазарев, прочитав об этом с экрана монитора. — Похоже, что для нас работы не нашлось на этот раз.

— Ещё не факт, — отозвался с дивана Виктор. — Вы же знаете, как люди к ожогам относятся. Сначала подвиги совершают, дом спасают — причём чаще всего не свой; на свой уже времени не хватает. Соседский дом. И чаще всего того соседа, чью водку пили всю ночь. Спасут, по пепелищу походят, пару дней ожоги водкой запивают, потом кто-то с умным видом говорит что-то вроде «А давайте медвежьим жиром!» или «Все пантенолом пшикают, я видел»!» Так что им только к пятому дню в голову приходит — может, к врачу?

— У нас для некрэктомии как раз пять суток есть, — внезапно включился в разговор Москалёв. — А потом — всё. Потом начинаем медленно гнить и умирать.

— Да вы полны оптимизма, коллеги, — откатился от стола в кресле Лазарев, повернувшись к ним. — Меня на радио приглашают в очередной раз, прочитать нравоучения на тему с рабочим названием «Как избежать ожогов или их тяжёлых последствий». И вот я думаю, что вместо учебника буду вашими определениями козырять. Потому что, как стало ясно уже очень давно, взывать к разуму можно только при помощи мата и ударов по рукам.

— Я бы послушал, — мечтательно сказал Москалёв. — Когда эфир?

— В следующий понедельник, — ответил Лазарев. — Но я уверен, что радио вообще проблемы не решает — в нашем деле главное картинка. Пока не увидят — не испугаются и не поймут. Надо сюда съёмочную группу из местных новостей, не за горами новый год, фейерверки… Покажем парочку со спины, расскажут свои истории.

— Можно поискать журналистов, — согласился Виктор. — Думаю, неплохая вышла бы программа. Меня как-то посещали мысли насчёт Youtube-канала об ожогах — но всегда оглядываешься в сторону прокуратуры. Найдётся кто-то недовольный тем, что его анамнез и фотографии стали достоянием общественности…

— Я тут недавно на портале нашего непрерывного медицинского образования как-то пытался баллов себе нарубить для аккредитации — забивал в список на будущее вообще всё, что хоть как-то к хирургии относится, — окончательно проснулся Михаил, — и увидел там курс юридической грамотности. Сейчас вспомню… — он смешно нахмурился, потом вытащил из кармана смартфон и, судя по всему, зашёл в личный кабинет на портале. — Вот. «Врачебная этика. Правовые аспекты врачебных селфи». И знаете, что получается? Обложили нас по всем пунктам. Если не уголовная ответственность, то административная. Если не административная, то выговор по внутренним приказам. И плюс моральная канитель — вы, мол, врачи, в ваших руках тайна, права пациента, личное пространство и много чего ещё. Мы скоро друг другу ничего показать не сможем, будем на бумажках рисовать, кто что видел. Это я к тому сейчас, — отложив телефон в сторону, он посмотрел на Платонова, — что, пожалуй, только радиоформат нормально выглядит при подобном раскладе. Никаких фотографий, никаких фамилий, сплошная теория из учебника.

— А как же донести до, например, школьников, что электрички — не место для игрушек? Или любительницы всю свою жизнь в интернет выкладывать — может, не стоит им заниматься тупыми фотосессиями, пока ребёнок ползёт в сторону чайника? А придурку, что в лесу решил плеснуть на горящие дрова бензин — стоит обратить внимание хотя бы на тех, кто стоит рядом, если уж себя он беречь не хочет? — Алексей Петрович неожиданно возмутился всему тому, что услышал.

— Вы же знаете, как легко на жалобу нарваться, — сказал Платонов. — Помните, дура одна на Балашова написала? «Меня на каталке везут в операционную, в коридоре полно народа, а доктор стал у меня при всех спрашивать, нет ли у меня аллергии? А где же врачебная тайна?»

— Это та мымра, что в ванну упала? — прищурил один глаз Лазарев, вспоминая упомянутый случай. — Фамилия у неё какая-то… Сладкая такая…

— Бражкина, — уточнил, улыбнувшись, Виктор. — Балашов тогда в объяснительной отписывался, как придурок — начмед его вызвала, расспрашивала… Для меня это всё дико выглядело после госпиталя. У нас как-то один врач, близкий друг командира, любитель крепко выпить на работе, смотрел в присутствии мамы девочку маленькую на предмет пневмонии. И, будучи сильно нетрезв, на эту девочку упал. Напугал её, естественно; мамаша в ужас пришла и побежала жаловаться. «У вас там пьянь какая-то в коридоре мою дочку чуть не убила!» И знаете, что командир сделал?

Платонов посмотрел на собеседников, увидел интерес в их глазах и продолжил:

— Он её выгнал из кабинета со словами «Этого не может быть! Он наш лучший терапевт и вообще не пьёт!» В итоге история дальше никуда не пошла. О чем это я сейчас?

— О том, что при хорошем начальнике можно бухать? — осторожно уточнил Москалёв.

— О том, как наше начальство вместо того, чтобы быть буфером между нами и пациентами, волю этих пациентов исполняет, как свою, — сурово ответил Платонов, не расслышав шутки в голосе Михаила. — Пациент всегда прав. А мы должны принять к сведению и поступить, как в таких случаях поступают в армии. «Разберусь, как следует — накажу, кого попало». Помните, Алла нам на какой-то недавней конференции про гинекологов рассказывала?

— Я ж не хожу на них, у меня льготы, можно за буйки заплывать и на совещания не ходить, — пожал плечами Лазарев. — И что там?

— Да ничего особенного. Просто во время осмотра одной из пациенток — на кресле, всё как положено, руки по локоть в деле, — наша Сапожникова спросила у своей медсестры, где та купила осенние сапоги. Это как монтажник, например, менял бы колесо у вас на машине и попутно спросил, во сколько сегодня «Адмирал» играет. Ничего особенного.

— Ну да, — согласился Алексей Петрович. — Только чувствую, что сейчас ты меня удивишь.

— Ещё бы, — развёл руками Виктор. — Пациентка молча сползла после осмотра на пол, оделась, ушла и быстренько написала жалобу в горздрав. Мол, доктор Сапожникова, находясь при исполнении и будучи погруженной… Вы поняли, куда — там по тексту очень неплохая трактовка, высокохудожественная. И вот вместо того, чтобы в этом погружении полностью отдаться своей специальности, она посчитала возможным задать вопрос об осенних сапогах. Я думаю, если бы она про шубу спросила или про машину — вообще бы пациентку разорвало от возмущения.

— Хорошо, что у нас в операционной камера звук не пишет, — потянулся Москалёв и встал с дивана. — А то нас бы никто не понял.

— Уверен, что не пишет? — глядя снизу вверх, спросил Платонов. — А то мы все в это верим и такое там порой… И не только про шубу и машину.

Михаил на мгновенье замер, оценивая сказанное Виктором, потом перевёл взгляд на Лазарева. Тот пожал плечами.

— Да ну вас, — махнул рукой Москалёв. — Даже если и пишут — кто всё это слушать будет? И где такие объёмы хранить?

— Пациенты, — пояснил Виктор. — Скоро они будут просить себе записи операций. Чтобы убедиться, что всё прошло нормально; что из них «чёрные трансплантологи» в твоём и моём лице не достали, например, почку. Они потащат запись к адвокатам, и пошло-поехало…

— Ладно, пойду заявление писать, — поднялся с кресла Лазарев.

— Какое? — в один голос спросили Виктор с Михаилом.

— Увольняться, — пояснил Алексей Петрович. — Мне теперь в операционной что, анекдот не рассказать и к медсестре не прижаться? Да нахрен такая работа нужна. Балашов — так тот вообще повесится со своим чувством юмора. Он же молчать не может.

Лазарев в шкафу с верхней одеждой пошарил в карманах своей крутки, достал сигареты и вышел на улицу. Платонов взял пульт, чтобы пощёлкать каналами, но за окном раздался неприятный отрывистый звук, всегда означающий лишь одно — отдых закончился.

Потому что «Скорая».

Лазарев не успел покурить. Он вернулся практически сразу, держа в руках зажжённую сигарету и затушил её в горшке с цветком.

— Две машины, — коротко бросил он. — Может, и с того пожара, про который я читал.

Но он ошибался.

Когда по пандусу закатили первого пациента, Платонов вышел в коридор, принял от врача бригады документы, молча расписался, так сказать, в получении — но врач попросил каталку дотолкать чуть дальше в коридор, не задерживаясь у входа. Виктор посмотрел поверх голов сестёр и санитарок на улицу — и увидел, как везут второго. Точнее, вторую.

Тут уже вышел Лазарев, так и не положивший на стол зажигалку. Платонов, глядя на него, развёл руками — мол, надо сортировать.

Следом привели третью. Под руки, но хотя бы своим ходом. Посадили на стульчик у сестринской, на колени поставили хозяйственную сумку с торчащими из неё рукавами цветастых халатов. Со взъерошенными волосами, закопчённым лицом и плывущим взглядом она напоминала персонажа из «Маски-шоу», пережившего взрыв.

Увидев, как её ведут, Виктор понял, что чувствует женщина, рожая тройню. Ей показали первого, спустя минуту удивились: «Ой, ещё ножка…», дали потрогать второго, и она уже выдохнула, попыталась даже сознание потерять, а тут вдруг: «Ого, смотрите, ещё!» — и снова лезет…

Третья пациентка для их маленького коридора была уже просто перебор. Лазарев оглянулся и махнул рукой. Из ординаторской вышел Москалёв, на ходу доставая из кармана шапочку и маску.

Врач второй бригады протянул Платонову остальные бумаги на своих двух пациентов.

— Это вообще что? — спросил Лазарев, глядя на происходящее. — Пожар? Не очень похоже.

— Мама, — махнул в сторону сидящей у стены женщины врач бригады. — Папа, — указал потом на первую каталку, — и дочка. Самогонный аппарат рванул.

Москалёв уже смотрел мужчину, которого завезли первым. Красное, в пузырях лицо, не заметные за отёком глаза, руки в лохмотьях эпидермиса. Под одеяло заглядывать в коридоре не хотелось.

— Что с моими?.. — шепнул отец семейства. — Дочка там… как?

С дочерью было похуже. Всё, как у отца, но было видно, что пострадала шея, грудь, ноги. Мама у стены обводила всех каким-то ошалелым непонимающим взглядом и пыталась встать, но у неё не получалось. В итоге она просто уронила на пол сумку и привалилась к стене.

— Взрыв был в закрытом помещении? Сознание теряли? Головой или животом ударились? — спрашивали Москалёв и Платонов у пациентов. Лазарев приподнял одеяло у отца, заглянул, покачал головой.

— Реанимация идёт?

— Уже позвонили, — сказала Инга, дежурная сестра.

— Свободны только два клинитрона, — машинально прокомментировал Платонов. — Но с матерью, похоже, не всё так плохо, может, ей и не понадобится.

Лена уже побежала в операционную готовить растворы и перевязку. Виктор увидел, как в конце коридора появились два анестезиолога — Балашов сразу принялся готовить наркозный аппарат, а Кириллов быстрым шагом продолжил идти в сторону каталок с пациентами.

— Кого первого? — спросил он, подойдя вплотную.

— Дочь берите, спасайте, — прохрипел отец. — На меня не смотрите, нормально со мной будет…

— Мы сами решим, — нетерпеливо отмахнулся от него Кириллов. — Что это было вообще?

— Самогонный аппарат… — говорить ему сухими, опухшими губами было тяжело. — Старый, дедов ещё. В подвале. Мы там с женой были, а Светка спустилась зачем-то, подошла ко мне, и оно рвануло. Получается, дочь на себя всё приняла, меня прикрыла. А мать далеко стояла… там и огонь, и какие-то брызги горячие…

— Дебилы, — коротко сказал Кириллов. — Полные магазины бухла, так нет же…

— Своё, знаете, оно… — попытался вставить отец, но его уже никто не слушал — каталку с дочерью прокатили мимо вдоль стены в сторону операционной.

— Оформляйте истории, — сказал Инге Лазарев. — Студентки пусть с вещами разберутся. Мать в перевязочную, уложить там на кушетку, раздеть. Похоже, с ней действительно повеселее всё.

Две студентки на подработке, перекрывающие вакантные смены, под руки взяли мать семейства. Та, шатаясь, встала, попыталась поднять сумку, но у неё не получилось.

Виктор не стал смотреть, чем кончится её дорога в перевязочную — он был уверен, что девчонки вдвоём точно не уронят пациентку посреди коридора. Одна из студенток занималась айкидо, вторая играла в сборной университета по баскетболу — они могли донести её на руках даже до операционной.

К тому времени девушке уже дали кислород. Балашов задал ей несколько дежурных вопросов, Кириллов быстро готовил набор для установки катетера, Лена раскладывала на своём столике салфетки разных размеров, инструменты, наполнила лоток коричневым коктейлем из хлоргексидина и бетадина. Платонов с Москалёвым оделись, натянув нарукавники и фартуки, встали возле каталки в ожидании команды. Лазарев поправил свет и занял такую позицию, чтобы ему было видно максимально много.

Кириллов подшил подключичный катетер, установив его буквально за тридцать секунд. Он ещё не завязал узел на лигатуре, а Варя уже ввела всё необходимые препараты, Балашов сунул ларингеальную маску, подкрутил что-то на аппарате.

— Вы начинайте потихоньку, — спустя несколько секунд сказал он. — И не забывайте, что в коридоре ещё как минимум один клиент. Вы там его обезболили?

— На «Скорой», — сказал Москалёв, разрезая на девушке футболку, в области шеи ставшую лохмотьями. — Мокрую салфетку!

Они прошлись по телу пациентки хлоргексидином, собирая ошмётки эпидермиса со лба, щёк, шеи, груди, рук. Живот и ноги практически не пострадали.

— Лампасить не надо? — уточнил Кириллов. — Циркулярных ожогов вроде нигде не вижу.

— Не надо, — покрутив руки и потрогав пальцы, сказал Москалёв. — Тёплая. Думаю, и завтра ничего не вылезет.

— Хорошая «трёшка», — сказал из-за спины Платонова Лазарев. — Что спина?

— Смотрим.

Они повернули Светлану сначала на один бок, потом на другой — на спине было не всё так страшно, но тоже процентов пять-шесть третьей степени. Лена подложила марлевую рубашку, завязала её на груди, потом быстро и аккуратно забинтовала руки.

— Я, конечно, не лезу со своими советами, но ей, кажется, окулист не помешает, — сказал Балашов. Закончив с остальным, Платонов с Москалёвым ещё раз осмотрели лицо и синхронно кивнули. Но офтальмолог мог здесь быть только завтра, поскольку в штате ожогового отделения, да и больницы в целом, он был не предусмотрен.

— Катетер мочевой поставьте сейчас, чтобы в клинитроне не корячиться, — сказал Кириллов. — Давайте, давайте, не тормозим!

Спустя пару минут Свету уже выкатывали в сторону реанимационного зала ожогового отделения. Следующим в операционную въехал её отец. Он к этому времени от промедола немного затих, глядя по сторонам беспокойно-удивлённым взглядом.

— Зомби-апокалипсис, — глядя на него, сказал Кириллов. — У него вся семья чуть в пожаре не погибла, а он мне в коридоре о прелестях самогона рассказывает. Мол, пить надо не магазинное. И по его логике выходит, что я его понять должен… Да подождите вы! — одёрнул он Платонова с Москалёвым, готовых уже мыть пациента. — Дайте нам уколоться нормально, живодёры!

— Живодёрами нас Балашов называет, не отбирай у него это право, — Виктор уже держал наготове ножницы. — Давайте подключичку…

— Да вас как не назови… И не подключичку, а центральный венозный доступ, — возмущённо ответил Кириллов. — Вы ж не в деревне, а в федеральном центре, коллега! Иглодержатель, — и он протянул руку анестезистке. — Сейчас один шов, и он в полном вашем распоряжении.

— А в коридоре веселье продолжается, — сказал Лазарев. В перерыве между наркозами он вышел всё-таки нормально покурить. — У мамаши семейства, возможно, инфаркт. Я вызвал к ней сестричку от функционалов, ЭКГ сделать — так она мне плёнку показала. Я, конечно, не кардиолог, но тропониновый тест сразу заказал.

— Вызывайте из терапии вашего консультанта, — прокомментировал Кириллов. — Мы наркоз ей и так давать не планировали. Разбирайтесь, что с ней. Звоните Шубиной, пусть в курсе будет. Может, и сама придёт. Хотя когда такое было…

Алексей Петрович вышел в предоперационную. Платонов, в этот момент занимающийся ожоговыми ранами, машинально прислушался.

— … Да, у нас массовое поступление… Семья, три человека. И у мамаши ЭКГ нехорошая… Нет, я сам смотрел, глазом… Она меньше всех пострадала, что характерно. Придёшь? А кто придёт? А она вообще как?.. Нет, я понимаю, что у тебя, как и у меня, все врачи самые лучшие… Да, тропонин уже взяли. Это минут двадцать, наверное… Хорошо, ждём. … Сейчас же это дело вполне легальное, — неожиданно сказал Лазарев, вернувшись в операционную. — Я имею в виду — самогон гнать.

— Вполне, — Виктор поднял вверх правую руку пациента, позволяя Лене забинтовать её. — Лишь бы не на продажу делали. Для себя.

— Я к тому, что даже магазины пооткрывали, где такое оборудование продаётся. Фирменное, заводское. Хочешь пиво сварить — пожалуйста! Хочешь самогон — да сколько угодно. Но нет — дедовский аппарат надо использовать. Экономим — а потом всей семьёй в больницу заезжаем. Заканчиваете уже?

Москалёв помог Лене с другой рукой. Балашов перекрыл подачу газа, похлопал пациента по красным щекам.

— Мужчина, конечная! — сказал Виталий ему, наклонившись к голове. — Выходим. Я говорю — из наркоза выходим. Просыпаемся!

Тот сумел немного поднять правую руку, но она обессиленно упала обратно. Платонов взялся за ручки каталки, ногой снял тормоз, помог санитарке выехать в коридор через сложный поворот в предоперационной (сложность этого поворота легко определялась по сбитому в этому месте косяку двери и оторванному уголку плинтуса — при особой спешке порой не успевали притормозить; как-то разбили матовое стекло, после чего дверь заменили на полностью глухую).

Когда они с Москалёвым и Балашовым поместили отца семейства самогонщиков — Олега Николаевича Мальцева (Виктор успел на стойке в реанимации увидеть его историю и прочитать имя) в клинитрон, Платонов заметил через открытую дверь Полину. Она прошла по коридору в сторону их ординаторской — как всегда, модельной походкой, на каблуках, держа в руке чехол с тонометром. Мамаши в коридоре, прогуливающиеся с детьми, подняли на неё головы и моментально стали поправлять причёски и халаты.

Виктор давно заметил, что, полежав в отделении пару недель, все мамы начинали ходить в каких-то замызганных футболках, забывая надевать под них бюстгальтеры, в бесформенных штанах или, наоборот, в шортах, совершенно не заботясь о том, как они при этом выглядят. А уж как обустраивались сами палаты — санитарки могли рассказывать об этом Лазареву часами, и без мата практически не обходилось. Вполне возможно, что именно так всё выглядело у них дома — и это, как казалось Виктору, было печально. Порой даже утомлённые жизнью бомжи, попадая к ним в отделение, не позволяли себе подобного, тщательно раскладывая одежду на спинках кроватей и заправляя одеяло по струночке.

В такие моменты Платонов вспоминал госпиталь. Самая неприбранная, грязная, неаккуратная палата. Догадайтесь — какая? Ответ был всегда один — офицерская. Провода, ноутбуки, телевизоры, чайники, полный стол каких-то салатов, лапши, ни одной заправленной кровати, никакого режима, никакого уважения и внимания к словам медсестёр. Только «Не имеете права, не ваше дело, выйдите отсюда, мы тут сами разберёмся!» В такие моменты сёстры прибегали в ординаторскую — порой в слезах — и жаловались начальнику или Платонову. И они шли к офицерам и предлагали им взглянуть на солдатские палаты. Там — всё по ниточке заправлено и гладко; подушки пирамидками, стаканы с графином чуть ли не по разметке на скатерти стоят, полотенца висят по миллиметрам. А в офицерской обувь валяется везде, бутылки никуда не прячут, на спинках трусы висят с майками — санаторий!

— Помните, у Лермонтова? — разочарованно говорил Платонов офицерам. — «Слуга царю, отец солдатам». Да как вы командуете у себя? Кто вас там уважает? Вот поэтому ничего без мата и зуботычины у вас не получается — потому что сами не дворянских кровей. Нет у вас в большинстве своём аристократизма, кастовости. Свинство одно.

С ним всегда пытались спорить. Всегда. Даже обижались. Но он подводил их к окну офицерской палаты и показывал на клумбу, где среди цветов лежали пустые пластиковые бутылки из-под пива.

— На первом этаже под вами решётка на окне, там палата для тех, кто под следствием, — сурово глядя на протестующих, говорил Платонов. — Так что свинство — и бытовой алкоголизм. Если будете вот так беспредельничать, — он вновь указал вниз, — если будете сестёр моих до слез доводить, обещаю, что некоторые из вас до пенсии не дослужат.

И офицеры, бурча, расходились по палате и начинали уборку. Хватало их обычно на неделю…

Проскочив сквозь ряд мамаш, недовольных вызывающе ярким внешним видом терапевта и забыв, что на нём маска и шапочка и что он всё ещё одет в фартук и нарукавники, Платонов прибавил шагу и догнал Кравец, дотронувшись до её плеча.

Полина Аркадьевна вздрогнула от неожиданности, уронила тонометр и чуть ли не отпрыгнула в сторону, ударившись боком о каталку, стоявшую у стены возле операционной. Встретившись с Виктором глазами и поняв, что произошло, она выдохнула, глаза сверкнули очень не по-доброму. Она наклонилась за тонометром, но Платонов опередил её, поднял, протянул перед собой.

— Прощу прощенья, не ожидал такой реакции, — извинился он, немного ошалев от её взгляда. — Хотел догнать и сказать, где пациентка…

— Да у меня самой чуть не пришлось тропониновый тест брать, — возмущённо сказала ему Кравец. — Не надо так в следующий раз, хорошо? Я бы тут не заблудилась, уж поверьте, девочка я взрослая.

Она взяла тонометр из его рук и тут же, глядя по сторонам, добавила:

— Раз уж вы решили поучаствовать — показывайте, где у вас тут что.

Платонов довёл её до перевязочной, где на кушетке лежала пострадавшая. Увидев врача, она попыталась подняться на локтях и спросила:

— Как там Света?

Виктор жестом попросил её лечь.

— В порядке Света. В реанимации. И отец там же.

— Вот скотина, — сквозь зубы прошептала мать. — Устроил себе там в подвале…

— Вас как зовут? — вмешалась Кравец.

— Катя, — ответила женщина. — Карповна, если надо. Екатерина Карповна Мальцева.

— Руку дайте, Катя, — попросила Полина Аркадьевна. — Анализы есть уже?

Платонов вышел в коридор, позвал сестру, уточнил.

— Сейчас сбегают в лабораторию, — сказал он, вернувшись, встал у кафельной стены, стараясь случайно не нажать спиной на выключатель кварцевой лампы, и принялся разглядывать ожоги. Пострадала Екатерина Карповна — относительно своих близких — вполне терпимо. Немного лицо, немного кисти рук, правое бедро — по сравнению с дочерью можно было сказать, что она отделалась лёгким испугом. Перевязочная сестра, очистив раны от эпидермиса, стояла у столика, замочив в хлоргексидине большие салфетки. Она ждала, когда приглашённый терапевт сделает своё дело и отойдёт в сторону.

Тем временем Полина Аркадьевна измерила давление и взялась за фонендоскоп. Всё по науке — пять точек сердца, потом лёгкие. Встать она Мальцеву не попросила, в паре мест что-то послушала чуть внимательнее, но в лице не изменилась, и Платонов понял, что ничего особенного там нет. Повесив фонендоскоп обратно на шею, Кравец пристально изучила ленту кардиограммы — и в этот момент вошла медсестра с бланком анализа.

— Отрицательно, — удовлетворённо сказала Полина, взглянув на него. — Пойдёмте в ординаторскую, я напишу осмотр и рекомендации. Всё нормально с вами, — обратилась она к Екатерине, уже дойдя до двери. — Если можно так сказать, — добавила Кравец, когда увидела, как перевязочная сестра начала её бинтовать.

В ординаторской Виктор протянул журнал, куда терапевты регистрировали свои осмотры, и готовые бланки для записей. Полина огляделась, всем видом показывая, что хотела бы присесть, но не знает, куда. Платонов указал на своё кресло, а сам опустился на диван. Полина Аркадьевна села, взмахнула своей рыжей гривой, положила перед собой бланк, на пару секунд задумалась, пощёлкала кнопкой шариковой ручки — и начала писать.

Виктор решил просто смотреть в окно, чтобы никоим образом не обозначать хоть какой-то интерес к Полине.

— Я тут кое-что ей назначила, минимально, — сказала через пару минут Кравец, оторвавшись от бланка. — Лет ей ещё пока мало для того, чтобы какую-то базовую терапию получать.

— Сорок с лишним, — прокомментировал Платонов. — Как скажете, Полина Аркадьевна. Кофе?

— Я бы с удовольствием…

— …но… — решил продолжить фразу Виктор.

— Но не стану злоупотреблять вашим гостеприимством, — она встала, одёрнула юбку. — Работа, знаете ли, не стоит. Слышали про закон квантовой физики — «Наблюдение останавливает движение»?

— Нет, — слегка ошеломлённо ответил Виктор. О том, что Кравец может выдать что-то из квантовой физики, было неожиданностью.

— Так знайте, что в медицине этот закон не работает, — менторским тоном продолжила Полина Аркадьевна. — У нас если ничего не делать и просто смотреть — пациенты умирают. Это в армии или где вы там служили, был закон: «Не спешите выполнять — ещё будет команда «Оставить». А в гражданском здравоохранении…

— Откуда вы знаете, что я в армии служил? — спросил Платонов, ведь он точно ей об этом не рассказывал. Кравец убрала ручку в нагрудный карман, слегка приподняла на секунду одну бровь (этот жест Виктор уже расценивал, как её личный брендовый знак), помахала кончиками пальцев, развернулась на каблуках, словно на подиуме, сделала шаг к двери и открыла её…

Такого женского визга Платонов, кажется, не слышал никогда. Полина Аркадьевна застыла в дверном проёме, прижав руки к груди, и отчаянно кричала на одной постоянно повышающейся ноте. Виктор вздрогнул, подскочил с дивана и тут же увидел, что напугало Кравец.

Прямо напротив неё стояла Свиридова — девушка, что в лесу с компанией молодых и безбашенных парней упала лицом в костёр, приняв вместе со всеми какие-то хитрые таблетки. Поехала на шашлыки — а стала шашлыком сама. Когда её привезли, половина лица была покрыта толстым коричневым струпом. Глаз чудом не пострадал, но в остальном ей сильно не повезло — нос, щека, ухо, часть шеи получили четвёртую степень. Плюс ко всему в течение суток у неё развился психоз от принятых таблеток, её фиксировали и накачивали галоперидолом, но она периодически умудрялась отвязываться и бродила по отделению, закинув волосы на лицо, как героиня фильма «Звонок». Временами, когда она выныривала из галлюцинаций, у неё получалось самой поесть и даже позвонить кому-то. Потом новая волна накрывала девушку, и она начинала что-то искать в палате, отмахиваться от невидимых врагов, разговаривала по пачке сигарет, считая, что это телефон и пыталась курить в палате, совершенно не признавая правил противопожарной безопасности.

И вот в этом состоянии Свиридова снова выбралась из палаты и нос к носу столкнулась с очень впечатлительной Полиной Аркадьевной.

Кравец кричала, понемногу переходя в ультразвук и не в силах сделать ни шагу. Свиридова подняла на неё взгляд правого глаза (левый, хоть и уцелел, но прятался в полностью опухших веках) и, ничуть не испугавшись крика и не смутившись, спросила:

— У вас есть хлеб со сгущёнкой?

Кравец внезапно замолчала. Возможно, она ожидала чего угодно, но только не такого вопроса.

— Нет, — замотала она головой, сделала шаг назад и уткнулась спиной в Платонова. — У меня — нет.

— Я куда-то его положила, — Свиридова захотела войти, но Виктор остановил её.

— Нечего тут сгущёнку искать, — слегка повысил он голос на девушку и вышел вперёд. — Она в палате у тебя, точно. Я видел.

— В палате? — недоверчиво спросила та. — Точно? А чего так холодно? — внезапно переключилась она со сгущёнки. — Дайте позвонить. Другу. Очень надо.

— У него нет сгущёнки, я узнавал, — Платонов вышел в коридор и позвал санитарку. — Отведите её обратно в палату и не выпускайте. Если надо — закройте.

— Да у нас первый этаж, Виктор Сергеевич, — шепнула ему санитарка. — Если захочет, в окно вылезет, там ничего не закрывается наглухо.

— Не вылезет. Не догадается, — успокоил её Платонов (хотя сам он так не думал). — И чтоб никаких этих… «звонков другу», понятно?

— Какой кошмар, — услышал он за спиной, когда Свиридову увели.

— Согласен, — Виктор повернулся к Полине и хотел объяснить, что это за пациентка, но увидел совершенно неожиданную картину. Кравец сидела в кресле, закусив губу и плакала — совсем беззвучно, часто подёргивая кончиком носа. Она мяла руками полы накрахмаленного халата, превращая их в подобие промокашек, и боялась посмотреть в сторону двери.

Платонов оглянулся по сторонам, потом вернулся в ординаторскую и закрыл дверь. Полина начала шарить по карманам в поисках несуществующего платка; Виктор открыл ящик стола, достал большую салфетку, протянул:

— Чистая, я беру в перевязочной из бикса на всякий случай.

— Ты как? — спросил он через несколько секунд, не заметив, что перестал называть её на «вы» — словно эпизод со Свиридовой разорвал между ними преграду, не дающую стать ближе. Она пожала плечами, потом аккуратно высморкалась в салфетку, придерживая её двумя пальцами и еле заметно поглядывая в сторону Платонова. Виктор из вежливости отвернулся.

— Не ожидала такой реакции, — сказала Полина немного гнусавым голосом, когда привела себя в порядок. Платонов посчитал это знаком, что можно опять на неё смотреть. — Я на «Скорой» подрабатываю и думала, что уже много чего видела… Правда, бригада кардиологическая, нас обычно на всякое «мясо» не посылают. Но и на ДТП выезжала, и на пожар один раз — правда, там просто дымом мужик один пьяный надышался… Но чтоб вот так…

Платонов вдруг понял, что сейчас обнимет её. Вот прямо так, сидя. Прижмёт по-отечески голову к себе, погладит по волосам, возьмёт из рук салфетку и немного прикоснётся к уголкам глаз, что всё ещё подозрительно поблёскивают. Услышит благодарный вздох, ощутит, как она расслабленно, будто ребёнок, прижмётся к нему, приняв защиту…

Внутри у него несколько раз с перебоями ударило сердце; Платонов почувствовал, как холодеют пальцы, как каждый вдох запускает по телу волну мурашек, заставляющую ёжиться. Полина, похоже, увидела что-то в его лице — он понял это по её внезапно замершему взгляду. Она хотела что-то спросить, но Виктор решительно шагнул в сторону окна, дёрнул ручку, впустил в ординаторскую свежий воздух — другого способа очнуться он не сумел найти.

Холодный ветер из окна отрезвил Виктора — он обернулся к Полине и зачем-то сказал:

— У нас тут всякое бывает, Полина Аркадьевна. Женщины получают увечья, дети умирают, мужчины с ума сходят. Всем достаётся. Огонь — он такой… Не выбирает.

И стало понятно, что преграда, разрушенная слезами Кравец, выросла вновь. Только построил её теперь сам Платонов.

— Она ушла? — спросила Кравец, имея в виду Свиридову.

— Да, я отправил её в палату. Не бойтесь, я попросил закрыть дверь снаружи.

— Спасибо, — сказала Полина и вдруг добавила. — Теперь мне уже не страшно. Теперь — стыдно. Стыдно за такую реакцию. Представляю, что теперь эта девочка думает обо мне… Да и о себе.

— Ничего она не думает, — махнул рукой Виктор. — У неё третьи сутки галлюцинации — она вас и не вспомнит. Галоперидол ей в помощь.

Полина покачала головой, словно не веря Платонову, взяла тонометр, проверила, на месте ли фонендоскоп, открыла дверь и осторожно выглянула из-за неё. Потом оглянулась, кивнула на прощанье и ушла.

Виктор рухнул на диван и закрыл глаза. Он едва не наделал глупостей — и сейчас холодный пот, вступивший на лбу, говорил, что он сумел пройти испытание.

На стене запикал селектор, высветив цифру «3», что означало перевязочную за стеной.

Платонов встал, нажал кнопку:

— Кого?

— Виктор Сергеевич, — искажённый динамикой хриплый голос пригласил его пройти к пациенту. В дверях он столкнулся с Москалёвым.

— Сейчас новенькую докторшу встретил, — сказал тот, входя. Платонов остановился. — Пробежала по отделению, будто кто-то за ней гонится. Чуть маму с ребёнком не снесла. Я сам еле увернулся.

— Да у них там что-то случилось, — пояснил Виктор. — Позвонила Шубина, кажется. Она и помчалась.

— Бывает, — понимающе ответил Москалёв. — Ты в перевязочную? А я, пожалуй, кофе выпью.

Платонов вышел в коридор — ему срочно надо было заняться делом, чтобы на время забыть о том, как он едва не поддался собственной слабости. А дел у них в отделении всегда было навалом.

7

Сложив руки на груди, Виктор скептически смотрел на Свистунова. Тот виновато отводил глаза в сторону, шмыгал носом и что-то шептал под нос, смешно шевеля губами.

— Уже бы давно нашёл… Пенсию… Спрятали, суки… И перчатки… — разбирал через слово Платонов. — И потом ломятся сюда… И орут…

— Что с пенсией опять не так? — решился прервать этот поток замутнённого алкоголем сознания Виктор. — Мы всё уже решили — лежим, лечимся, а потом выходим и получаем.

— Виктор Сергеевич, отпустите на полчасика! — взмолился Свистунов. — Мы же с вами тёзки, отпустите, Христом богом прошу!

— Неплохой аргумент для мотивации, — засмеялся Платонов. — Как тёзку-то не отпустить? Особенно если вспомнить, что я Виктор, а вы Виталий.

— Останусь без пенсии, — не обращая внимания на замечание доктора, продолжил Свистунов. — А мне есть нечего, голодаю…

— У нас в отделении сложно по одиннадцатой диете с голоду умереть, — сделала замечание Марина, перевязочная сестра, всё это время аккуратно обрабатывая Свистунову раны на кистях. — А ты если ещё раз повязки снимешь — не знаю, что с тобой сделаю! Вас тут тридцать человек, хоть бы по одному разу успеть перевязку сделать — а тебе за сегодня уже второй раз приходится! Виктор Сергеевич, мозги ему вправьте, а то я за себя не отвечаю!

— Да ничего я не снимал! — возмутился Свистунов. — Мне надо было уголь разгрузить, я перчатки надел. А когда пару мешков отнёс, перчатки вместе с повязками и слезли! Вы теперь и перчатки спрятали, а там ещё таскать и таскать. Эх, не жили вы в своём доме, Виктор Сергеич, ох, не жили. Дровишки, уголёк, всё сам, всё сам. Не принесёшь — считай, зиму не пережил…

Виталик, как он сам себя называл, был безобидным пенсионером, если бы не страсть к алкоголю. Именно благодаря ей всё с ним и происходило.

Несколько дней назад, будучи изрядно пьяным, Виталик подлил бензин в горящую печку — и оказался в ожоговом отделении. Слава богу, дом не спалил полностью, успел потушить, но спьяну испугался и сиганул из избы прямо в окно, сквозь стекла. Порезался сильно, да всё больше именно там, где ожоги были — на руках. А уж как доставила его «Скорая» и начался у Виталика синдром отмены, так он и начал уголь в палате разгружать. Сосед по палате круглосуточно находился в состоянии лёгкого шока — он не знал, чего ждать от Свистунова в любую секунду, и поэтому плохо спал по ночам, оставлял открытой дверь и постоянно жаловался на него дежурным сёстрам.

Жаловаться действительно было на что. Большую половину дня Виталик был занят тем, что без конца одевался и раздевался, желая уйти за пенсией на почту в деревню, где он, по его мнению, и находился. Ночью он старался сбежать через окно, для чего сначала выкидывал на улицу всю одежду, а потом забывал, где она, возмущался тем, что его ограбили, и начинал искать пенсию и одежду под матрацами.

Все увещевания на тему «Виталик, тебе до дома тридцать километров» наталкивались на безупречную аргументацию:

— Я, пока не бухал, таксистом работал. Ты думаешь, я свою деревню не узнаю, что ли? Да тут каждый дом мне знаком!

И он тыкал пальцем в здание больничной кухни за окном его палаты. Платонову давно надоело это слушать. Он показал на карте навигатора, где они находятся сейчас, и где та деревня, куда Виталику так надо.

— Вот мы, — ткнул Виктор пальцем в экран. — Видишь, если уменьшить, то видно, что мы в городе, хоть и немного с краю, — подносил он экран к слегка подслеповатым глазам Свистунова. — А вот мы строим маршрут до твоего дома… Нажимаем кнопку «Поехали» — и что мы видим? Двадцать восемь километров! А ты пешком собираешься за полчаса на почту сбегать!

Но, судя по всему, те времена, когда Виталик не бухал и работал таксистом, были очень давно — веке, пожалуй, в двадцатом, потому что в экран он смотрел с выражением виноватым и слегка удивлённым. По его взгляду нельзя было угадать, насколько он проникся высокотехнологичным объяснением из века двадцать первого.

В общем, Виталик пока что представлял собой очень тёмную лошадку. Удрать он мог в любую минуту, поэтому Платонов назначал ему капельницы и просил сестёр капать медленно, потому что к кубитальным катетерам Свистунов относился крайне уважительно, выдирать их не пытался, не ныл, не требовал прекратить и лежал на кровати вполне смиренно.

— …Уголь он разгружал, — злилась Марина, укладывая на кисти Свистунову раневое покрытие. — Один такой квадратик «Воскопрана» в аптеке сто рублей стоит, а ты их в мусорку! Если ещё что-то про уголь услышу или без повязок тебя найду завтра — сразу в окно прыгай!

Виталик, продолжая несвязно бормотать, встал с кушетки, открыл дверь, прислушался к чему-то и вдруг спросил, обращаясь к Платонову:

— Скажи, тёзка, а сейчас сюда никто не ломился?

— Куда? — не понял Виктор, как-то пропустив сразу и «тёзку», и обращение на «ты».

— Сюда вот, — и он показал на дверь. — Голоса какие-то, крики…

— Никто, — ничего не понимая, посмотрел Платонов на Марину. — Не было голосов.

— Значит, показалось, — сделал Свистунов глубокомысленный вывод и вышел из перевязочной.

— Виктор Сергеевич, если мне его сегодня придётся в третий раз бинтовать, я за себя не отвечаю, — сурово сказала Марина.

— Не придётся, — успокоил её Платонов. — Сейчас подключим его к матрице через катетер — и до вечера ему уголь не понадобится…

Внезапно в дверь постучали. Спустя пару секунд к ним вновь заглянул Свистунов.

— Доктор, ты прости… Я это… Осознал, где я. Понял. Ты прости. Это всё водка, — и он аккуратно отступил назад и исчез в коридоре.

— Неужели? — приподняв брови, спросил Виктор у Марины. — Неужели начал в себя приходить?

— Да пора уже. Но я бы, если честно, особо не надеялась, — скептически отнеслась к заявлению Свистунова медсестра. — Какой сегодня день, третий? Рановато, если разобраться. Больше похоже на маскировку перед побегом.

— Ладно, не будем бежать впереди паровоза, — махнул рукой Виктор. — Кто у нас там следующий сегодня?

— Хомякова, — заглянула в журнал перевязок Марина. — Слушайте, а она ничего так оказалась, нормальная женщина. Я как-то заглянула к ней в палату — лежит и целыми днями книжки читает. Всё у нас в шкафу перечитала уже.

— А почему бы ей, собственно… — начал было Платонов, но Марина перебила его.

— Да вы же помните, какая она поступала! Если бы она вообще читать не умела, я бы не удивилась!..

В этом она была права. Когда «Скорая» привезла Хомякову и фельдшер под руку завела её в отделение и усадила, то у всех сложилось впечатление, что это такой городской Маугли, только женского пола. Она выглядела, словно была воспитана крысами в канализации — и пахла примерно так же.

Седая морщинистая женщина с растрёпанными волосами в драном халате в мелкий цветочек, на ногах какие-то пластмассовые пляжные тапки (и это несмотря на октябрь) — примерно так можно было описать пациентку. Выглядела она лет на пятьдесят, не меньше, и дежурная медсестра очень удивилась, когда та назвала ей год рождения.

— Тридцать шесть? Вам — тридцать шесть?

И пусть с точки зрения деонтологии за такой возглас можно было и получить от Лазарева — но промолчать сестра просто не смогла. Когда Платонова позвали в перевязочную взглянуть на Хомякову, он ожидал чего угодно, но только не того, что увидел.

Ожогов у неё было немного — только левая рука, но вот остальное… Она была одним большим синяком. На лице, шее, груди — свежие синюшные отметины. Виктор заставил её полностью раздеться и осмотрел целиком. Синяки нашлись на спине и ногах. В целом она производила впечатление узника концлагеря — потухший взгляд полностью убеждал в утерянной вере в лучшее.

Звали её при этом крайне неожиданно — Виолетта. Имя она произносила медленно, устало, но гордо — Виолетта Хомякова. При всей неприглядной картине это сочетание заставило Платонова слегка улыбнуться. На вопрос о том, что с ней случилось, она ответила коротко — мол, живёт в подвале, вблизи теплотрассы, без документов. Недавно на это место повадились какие-то подростки — собираются и то ли колют что-то, то ли глотают, но приходят после этого в дикое состояние, орут, стучат по трубам, дерутся. Есть там и парни, и девчонки. Они заметили Виолетту и решили поиздеваться — толкали, пинали, а потом кто-то пихнул её под трубы и открыл заслонку. Оказалось — кипяток. Ошпарило левую руку. Она побежала, но споткнулась и упала. Тогда они стали бить её ногами — в лицо, в грудь; может, и ещё куда… Когда пришла в себя, выползла наверх. Заметил какой-то прохожий, вызвал «Скорую»…

От кипятка Виолетта пострадала сильно, но волновали все эти дни Платонова не ожоги. При обследовании выяснилось, что у Хомяковой сломаны нос, шесть рёбер и другая, необожжённая, рука. А когда вылез гемоглобин ниже семидесяти, то Виктор решил — всё, приехали. Разбили эти сволочи Виолетте селезёнку. Правда, выполненные исследования это исключили, но понервничал Платонов изрядно — особенно когда видел, что пациентка очень много спит и почти не разговаривает. Пришлось ещё разбираться и с головой — на предмет внутричерепной гематомы. Тоже обошлось.

И лишь потом Лазарев, внимательно наблюдавший за диагностическим процессом со стороны, подсказал:

— Ты все, конечно, правильно делаешь — УЗИ, томография. Гинеколога привлёк, невролога… Только кровь ей лить не начинай. Она, понимаешь, просто голодная и усталая. Отоспится, поест — и поднимешь ей гемоглобин. Я таких много видел, а ты в госпитале от подобных больных был ограждён волшебным словом «контингент».

И, конечно, вышло именно так, как и предсказывал Лазарев. Платонов вместе с травматологом вправил Виолетте перелом предплечья, наложил гипс, добавил к диете питательные смеси — и через неделю гемоглобин вырос на десять единиц. Когда его уровень достиг почти сотни, рана на руке уже была готова к операции…

Сегодня на перевязке он планировал снять ей скобки с пересаженных лоскутов. Хомякова осторожно вошла в перевязочную, держа в правой руке — той, что была в гипсе, — книгу; указательный палец между страницами вместо закладки.

— Можно с краешка положить? — спросила она тихим голосом. — Я в коридоре читала, не стала в палату возвращаться.

— Да кладите, конечно, — махнул рукой Платонов. — Не возражаю. Что читаете?

Виолетта изогнулась, отвела руку в сторону, показывая доктору название.

— «Шекспир. Избранные произведения», — вслух прочитал Платонов. — Неожиданно.

— У меня мама в институте преподавала, — присаживаясь на кушетку, сказала Виолетта. — Иностранную литературу. Я когда-то в оригинале читала.

Книга легла рядом с ней. Виктор заметил, что она не вынимает из неё пальца, словно это был успокаивающий её якорь. Хомякова вздохнула и вытянула перед собой левую руку в бинтах. Рита подставила лоток и начала поливать повязку тёплым раствором.

Виктор смотрел на пациентку с нескрываемым удивлением, поражаясь тому, какие разные люди попадают сюда и как бывает обманчиво первое впечатление.

Бездомная из коллектора, читающая Шекспира в оригинале.

Вулканолог, провалившийся в гейзер.

Пожилая учительница математики, оставшаяся в одиночестве и опрокинувшая на себя кастрюлю с кипятком, потому что от недоедания у неё уже не было сил.

Офицер полиции, изо дня в день доводивший жену до истерик — и получивший порцию кипятка в лицо.

Студент, захотевший сделать селфи в ковше экскаватора под линией электропередачи — и лишившийся глаза и руки после мощной вспышки вольтовой дуги…

Дверь в перевязочную открылась, заглянула постовая сестра Настя:

— У нас поступление по «Скорой». Лазарев сказал, чтобы вы… И там Лена ушла уже сегодня пораньше, отпросилась, так что я сама помогу. Только вы мне подсказывать будете, хорошо? А то я давно в операционной не работала.

Поток воспоминаний резко прервался. Платонов попросил Марину самостоятельно снять скобки у Хомяковой и вышел в коридор — и рядом с каталкой, где лежала новая пациентка, он увидел Полину.

Кравец заполняла какие-то бумаги, держа перед собой пластиковый планшет с прищепкой. Виктору странно было видеть её в бело-синей куртке с надписью «Скорая помощь» и красным крестом на спине — форма оказалась ей немного велика и добавляла к фигуре чуть ли не десяток килограммов. Такие же мешковатые штаны со светоотражательными полосами окончательно убивали в ней модель с подиума, что в приталенном халате и на каблуках шла по ожоговому отделению, гордо подняв голову…

В этот момент Кравец увидела, что он на неё смотрит.

Первое движение она сделала машинально, не задумываясь, какое впечатление произведёт — зачем-то надела на голову капюшон. Это было очень смешно и напоминало способ, при помощи которого дети, натягивая на голову одеяло, спасаются от кошмаров темных комнат. Платонов улыбнулся, совсем чуть-чуть, чтобы Кравец не заметила, и заглянул под капюшон.

— Я же говорила, что на «Скорой» работаю? — спросила Полина вместо приветствия. Скинув капюшон на плечи, она встряхнула волосами. — Ну, вот, собственно…

И она показала на каталку, но Виктор смотрел на неё, не отрываясь. Он вдруг понял, что эта модельного вида доктор вот так запросто может надеть синюю форму «Скорой» и бродить по городу с оранжевым чемоданчиком, купируя кризы, сбивая температуру или вот так — транспортируя кровавые травмы или тяжёлые ожоги.

Полина смутилась от такого взгляда, на секунду закрыла лицо планшетом, потом выглянула из-за него — и у Платонова словно с глаз упала какая-то пелена, он встряхнулся и снова начал соображать.

— Давайте распишусь, Полина Аркадьевна.

Она положила планшет на согнутую руку и повернулась к нему так, чтобы было удобно подписать. Платонову пришлось на секунду прижаться к бесформенной куртке. Сквозь неё было решительно невозможно ничего почувствовать, но он понял, что краснеет. Быстрый росчерк — и Виктор чуть ли не отскочил от Полины. Она посмотрела на его реакцию с удивлением, потом оглянулась на открытую дверь, где были видны пандус и стоянка автомобилей, вгляделась там во что-то и, не поворачивая головы, поманила рукой Платонова. Тот, заинтересовавшись, подошёл поближе; Полина взяла его за руку и медленно подвела к двери. У самого проёма она шепнула:

— Только не делайте резких движений и не тыкайте пальцем… Смотрите в сторону домика охранника… За углом, возле шлагбаума…

Там, куда указала Полина, Платонов увидел молодого человека в кепке, надвинутой на глаза, и в расстёгнутой куртке. Под ней он разглядел очень знакомую рубашку. И если кепка не дала узнать этого человека, то рубашка…

— Вадим Беляков, — тоже почему-то шёпотом сказал Виктор.

— Он самый. Интересно, что он здесь делает? Я увидела его, когда мы подъехали. Вышел из такси и стоит там всё это время.

Вадим заметно нервничал и часто смотрел на часы. В какой-то момент он вынул из кармана маленький флакончик, достал из него таблетку и положил в рот.

Платонову, конечно, всё это было интересно, и если бы рядом с ним сейчас стоял, например, Москалёв, а не Кравец, может, он и сумел проанализировать эту ситуацию. Но больше всего ему сейчас хотелось, чтобы Полина не отпускала руку, поэтому странный парень Вадим Беляков не поместился у него в сознании целиком. Кравец словно почувствовала, что несколько переусердствовала в сближении во время игры в шпионов, разжала пальцы и повернулась к нему, оказавшись лицом к лицу.

— Он вообще загадочный, — сказала Полина, вновь, как и тогда ночью, слегка отклонившись назад, как человек, который всегда сильно переживает за личное пространство. Виктор понял это и отступил на шаг — хотя, справедливости ради, он не по своей воле совершил сейчас это вторжение. Сложно соблюдать дистанцию, когда женщина сама берет тебя за руку и куда-то ведёт.

— Да, судя по тому, что мне рассказала его мама перед… Перед операцией, — уточнил он, сумев избежать слов «перед смертью». — Может, у него тут какие-то знакомые? Ещё родственники? Может он приехать сюда проведать кого-то?

— А знаете, что странно? — Полина вдруг наклонилась поближе, словно собиралась сообщить Платонову какую-то тайну. — Я его уже второй раз здесь вижу после смерти его мамы. Второй — а ведь возможно, он и чаще здесь бывает. Сейчас возле шлагбаума, а в прошлый раз — на лестнице над пандусом. Там же склон высокий, я из машины смотрела, и мне казалось, что он в окна заглядывал. То ли в оперблок, то ли в терапию.

— Виктор Сергеевич, давайте уже определяться! — громко позвала Настя, стоя у каталки в ожидании хоть каких-то команд. Эта фраза вырвала его из пленительного забытья и словно окунула в холодную воду. Он, проклиная свою слабость, коротко сказал Полине: «Извините…» и занялся тяжёлой пациенткой.

И она действительно оказалась тяжёлой — по всем хирургическим параметрам.

Платонов давно привык, что пациенты в тяжёлом состоянии вполне адекватны первые трое суток. Они разговаривают, пытаются шутить, помогают перекладывать себя из клинитрона на каталку. И это, в принципе, вводит в заблуждение и их самих, и родственников. «Ну как же так, вот мы только вчера с ним разговаривали и за руку держались — а сегодня он уже с трубкой во рту и меня не видит и не слышит?»

Поверхностное, тотально легкомысленное отношение людей к ожогам (особенно у детей) иногда удивляло — но чем дальше, тем все реже и реже. Крики мамаш «Я пишу отказ и забираю сына! Подумаешь, ожоги!» давно уже перестали возмущать — он протягивал им бланки отказов, ручку и, пока они трясущимися руками пытались под диктовку выводить фразу «… от стационарного лечения отказываюсь, о возможных последствиях, вплоть до летального исхода, предупреждена…», просто ждал.

Где-то в районе «летального» они впервые поднимали глаза от листа отказа. На слове «исхода» ручка замирала над бумагой.

— Он что, умереть может? — размазанная по щекам тушь делала из таких женщин клоуна Пеннивайза. — От ожогов?

— Дети до года запросто погибают от чашки горячего чая, — безэмоционально произносил Платонов. — И почти все они в шоке — но вы не можете этого понять. То, что они не плачут, не жалуются — ещё не показатель.

— И что нам делать? — обычно именно в этот момент они клали ручку на лист отказа и больше к ней не прикасались.

— Вам — ничего, — Виктор отходил от стойки медсестры, уводя за собой родителей. — Вы уже все сделали.

В этот момент в сериале «Клиника» из палаты должен был выйти Цой с гитарой и, немного выдвинув нижнюю челюсть вперёд, спеть:

— Дальше действовать будем мы!..

Но никто не выходил, только дежурный реаниматолог, немного склонив голову, скептически осматривал пациентов (детей, взрослых — неважно), цыкал зубом, рассчитывал в голове объем инфузии по Паркланду, вздыхал и звал анестезистку из отделения, чтобы поставить катетер — детям кубитальный или яремный, взрослым подключичный…

Так что по этой женщине, Кузнецовой, пятьдесят четвёртого года рождения, как было указано Полиной в сопроводительном листе, у Платонова вопросов не возникало — всё было вполне логично. Несмотря на почти сорок пять процентов ожогов, она была в сознании, что-то очень тихо и непонятно бормотала под нос, бесцельно водила глазами по потолку и морщилась уцелевшей половиной лица при болезненных манипуляциях.

Платонов взглянул на её оплывшее, бесформенное от действия морфина лицо и уже стоя в дверях операционного блока набрал номер Балашова, вызвал коллегу поработать. Настя просочилась мимо него, скептически осмотрела всё, вспоминая, где и что лежит, потом взглянула на коагулятор, а следом на Платонова.

— Да, — сказал он. — Готовь.

Громко щёлкнули замки на биксах; Настя выложила на столик салфетки, плеснула растворов в лотки, взяла из шкафа презерватив и натянула на ручку коагулятора. В коридоре уже был слышен Балашов, говорящий в телефон:

— Варя, брось там свои котлеты, иди сюда!.. На ходу дожуёшь!

Каталку с Кузнецовой затолкали внутрь, придвинули к операционному столу. Такие экстренные перевязки выполнялись всегда прямо на каталках возле наркозных аппаратов, потому что в перекладываниях туда-сюда не было никакого смысла — только спины бы надорвали. Санитарка Альбина, рослая студентка четвёртого курса медуниверситета с длинной толстой косой, пришедшая на дежурство, поставила каталку на тормоз и отошла в сторону. Платонову казалось иногда, что она и КАМАЗ смогла бы остановить.

— Гепатиты? — спросил от изголовья Балашов. Все в этот момент на секунду отвлеклись от своих дел и приготовились услышать ответ хирурга.

— Да кто ж его знает, — пожал плечами Виктор. — Эй, бабуля, болеешь чем-нибудь? ВИЧ, гепатиты, туберкулёз?

Кузнецова надула щеки и вместо ответа шумно выдохнула какую-то кровавую пену.

— Очки не забываем, — глядя на это, махнула рукой Настя в сторону предоперационной.

Очки Платонов не любил. Они постоянно запотевали на выдохе. Был, правда, хитрый способ избежать этого — он подглядел как-то в Академии. Опытные хирурги, прежде чем приступать к операциям необследованных пациентов, приклеивали маску по верхнему краю к лицу пластырем, избегая таким образом движения воздуха под очками. Но выглядело это, мягко скажем, странно и создавало определённые неудобства — всё чесалось, пыталось отклеиться, мешало нормально говорить. Приходилось мириться с периодическим запотеванием стёкол — здоровье было дороже.

Первый же выдох в очках — всё на пару секунд помутнело. Платонов недовольно покачал головой, осмотрел себя в зеркале над умывальниками, убедился, что ничего не забыл надеть, и вошёл в операционную.

Тем временем с пациентки скинули одеяло, что досталось ей в приёмном — она оказалась в непонятного цвета старенькой ночной рубашке, покрытой по правой половине груди пятнами грязно-оранжевого цвета. Платонов сделал лёгкое движение пальцами, достойное римского императора — и Альбина ножницами в две секунды разрезала белье на Кузнецовой. На груди оказалось то же самое, что и на лице и на шее — вся правая половина была белесовато-коричневой, плотной, в таких же оранжевых пятнах от «Олазоля».

— Одежда на ней откуда? Она горела или нет? Что там спина, интересно? — задал несколько вопросов куда-то в воздух Платонов. — Если то же самое, то всё очень плохо.

— Скоро узнаешь, — себе под нос пробурчал Балашов, завязывая узлы на лигатуре, фиксирующей подключичный катетер. — Варя, давай пропофол. Кто-нибудь в курсе обстоятельств? Сколько дней она себя аэрозолем дома заливала?

— Там в коридоре какая-то тётка с ней, — отозвалась Альбина. — Если я прямо сейчас не нужна, могу сходить спросить.

Виктор кивнул ей, а затем протянул руку Насте в ожидании большого тампона с хлоргексидином и пинцета. Получив желаемое, он жёстко провёл им по груди пациентки, снимая высохший эпидермис по краям ран.

— Моем на два раза, потом руку придётся «лампасить». Циркулярный ожог, рука холодная, — он ткнул пальцем в тыл правой кисти, отёкший и упруго-водянистый, потом двумя руками за здоровый бок приподнял пациентку, Настя хотела кинуть под спину нулевой электрод коагулятора, но присела, заглянула и отрицательно покачала головой.

— Тогда просто положи ей на плечо, — вздохнув, скомандовал Платонов. Он уже примерно представлял, что увидит, когда они положат её набок. Настя бросила резиновую пластину с проводом туда, куда показал Виктор, и подкатила электронож поближе к столу.

— Давай ещё один, — выкинув ставший серо-коричневым тампон, Виктор протянул руку за следующим. Медсестра тем временем самостоятельно, чтобы не стоять без дела, отмыла пару участков на правой ноге — Платонов краем глаза взглянул на раны и жестом показал, что можно закрывать. Вернувшаяся из коридора Альбина помогла Насте замотать голень в два слоя марли в антисептике и укрыть всё это бинтом.

— Лицо я пока не трогаю, — сказал Платонов то ли для себя, то ли для Балашова, то ли вообще для всех в операционной. — На подбородок кинешь пару туров, — это уже было для Насти, — когда шею закроешь. Теперь давайте спину.

Балашов взял пациентку за голову, контролируя ларингеальную трубку.

— Можно, — коротко разрешил он. Виктор с Альбиной повернули бабушку на левый бок. Каталка слегка вздрогнула, но тормоза не дали ей тронуться с места.

Платонов упирался в спину лишь одной рукой, а второй, не отводя взгляда в сторону, махал в воздухе в ожидании. Спустя пару секунд в перчатку лёг холодный тампон. Виктор, наклонившись, быстро провёл по ней несколько раз антисептиком, ощутил на боку абсолютную резиновую гладкость того, во что превратилась кожа, повернулся к Балашову и сказал:

— Надо бы и тут пройтись ножом — хотя бы экскурсия увеличится.

Тот посмотрел на монитор, пожал плечами:

— Сатурация, в общем-то, почти сотня, но не забываем, что это на чистом кислороде. Потом ещё бронхоскопию сделаем после твоей работы. Узнаем, что внутри. А ты делай всё, что считаешь нужным, она в полном твоём распоряжении.

Виктор посмотрел на Альбину:

— Держишь пока? Мне сейчас придётся отпустить. Потом расскажешь, что в коридоре узнала.

Студентка ничего не ответила, сосредоточившись на пациентке. Платонов увидел капли пота у неё на лбу. Потом взял протянутую Настей ручку электроножа, в другую руку лёг зажим Бильрота. Виктор примерился к основанию подмышечной впадины, прикоснулся к коже и нажал кнопку. Едкий серый дым со странным, одновременно и приятным, и отталкивающим запахом, струйкой потянулся вверх. На боку у пациентки образовался разрез около пяти сантиметров в длину с опалёнными краями, в глубине блеснул жир. Виктор завёл в рану зажим и аккуратно раздвинул его края. Блестящий и мокрый, но не от крови, жир вспух в разрезе и немного выдавился наружу.

— Процесс идёт, — вздохнул Платонов. — Не забываем, что дым от коагулятора является хорошим канцерогеном. Дыхание задерживаем, дышим в сторону.

Альбина, не отпуская руки, немного отстранилась назад.

Виктор изменил угол разреза, формируя зигзаг. Один отрезок, второй, третий…

От окна доносился тихий голос Балашова — он что-то рассказывал Марине. Платонов прислушался:

— … И я им говорю: «Только что вы на операции видели три типа современной анестезии — правильную, неправильную и никакую». Понимаешь, хорошо держать челюсть и вдувать в уши студенткам третьего курса какие-то красивые слова о пропофоле, ардуане, галлюцинациях, сатурации, ларингеальных масках, о том, что пациенту не больно, «И вот посмотрите на монитор, пульс и давление в норме», потом посетовать на график дежурств, на низкую зарплату, рассказать пару анекдотов сомнительного качества… А мне хотелось взять ему и в ухо дать, потому что качество анестезии было просто ниже городской канализации. То ноги сгибает, то икает, то живот дует…

— Чуть погромче можно? — попросил Платонов. После каждого разреза он раздвигал новый участок и смотрел, как из ранее сформированных медленно вытекает транссудат. Балашов оглянулся и добавил уже, похоже, в окончание своего монолога:

— Очень я сильно не люблю самолюбование в медицине. Особенно в операционной. Прям аж зубы ломит, Виктор Сергеич.

Платонов пожал плечами и, когда очередной разрез вышел за пределы рёберной дуги, решил с этим закончить.

На другую сторону они перевернули пациентку гораздо проще — тянул Платонов, Альбина только обозначала помощь. Потом Настя делала на груди завязки, а Виктор взял с её стола «зелёнку» на зажиме и нарисовал линию вдоль правой руки над сосудисто-нервным пучком.

— Пару зажимов мне сюда положи, — он показал рядом с собой на каталку. — Неизвестно, как пойдёт. Вдруг шить надо будет. И возможно, что много.

Когда все было готово, Виктор проделал ту же процедуру, что и на боку — зигзагообразным разрезом обозначил крупные сосуды руки, раздвигая плотный ожоговый струп и освобождая кровоток. В паре мест он попал в небольшие вены, но вовремя наложенные зажимы и коагулятор позволили обойтись без ушивания.

Когда закончил — немного отступил назад и, как художник, посмотрел на руку в целом. Не понравилось. Снова взял в руки электронож и с противоположной разрезу стороны сделал то же самое. Настя послушно ждала команды делать повязку.

— Давай губку, — поставив точку в этом деле, сказал Виктор. — Я, конечно, сегодня дежурю, но бегать в реанимацию не особо хочется.

После таких разрезов в течение нескольких часов кровообращение обычно улучшалось; из сосудов, что пересекались при выполнении лампасных разрезов, начинало сильно кровить. Это, с одной стороны, было маркёром хорошего выполнения задачи, а с другой — могло загнать пациента в анемию, когда ему и так не сладко.

Гемостатической губкой, разрывая её на кусочки, Виктор выложил почти всю длину разрезов на руке. Настя укрыла их марлей, смоченной в хлоргексидине, и забинтовала.

— Отдохнула? — спросил Платонов у Альбины. — Тогда рассказывай.

— Обгорела женщина вчера. Так считает соседка, — начала санитарка. — Это она её увидела на балконе и «скорую» вызвала. Бабуля вроде как готовила что-то на плитке электрической, наклонилась над ней — и кофта вспыхнула. Дома у неё был «Олазоль». Никого не вызывала. Сегодня на балкон вышла, а соседка там цветочки поливала. Она и увидела. Пока «скорую» ждали, рассказала, что с ней случилось. Соседка говорит, она невозмутимая была абсолютно. «Подумаешь, ожог. Сейчас мазью смажут и домой поеду обратно». Потом на «Скорой» укололи что-то, и она внятно разговаривать перестала.

— В реанимацию она поедет, а не домой, — покачал головой Балашов. — Вы закончили?

— Да, закончили.

— Тогда я «эндоскопов» вызываю, пусть своё глянут.

— А знаете, что самое главное? — вдруг спросила Альбина. Платонов, собиравшийся уже снимать перчатки, остановился. — Соседка сказала, что она врач.

— Кто врач?

— Вот, — Альбина показала на пациентку. — Она.

Виктор скинул перчатки и наконец-то снял очки. Потом посмотрел в обожжённое лицо на каталке. Что-то показалось ему знакомым, но с фамилией «Кузнецова» никаких ассоциаций не возникало.

— Врач… — задумчиво посмотрел он на Балашова. — Сам понимаешь…

— «Мы своих не бросаем» — ты это хочешь от меня услышать? — сидя вполоборота на табуретке у окна, спросил анестезиолог. — Тут, собственно, хоть бросай, хоть не бросай — ты ей сколько поставишь? Сорок?

— Сорок пять. Плюс наверняка ещё дыхательные пути.

— Знаешь, мне в таком случае все равно, кто она. Мы всех одинаково лечим. И от такой травмы — не факт, что вылечим.

Балашов крутанулся на табуретке и продолжил заполнять протокол анестезии. Виктор вздохнул, стянул нарукавники, разорвал на спине узел фартука и, скомкав всё, положил в жёлтый бак. Потом посмотрел на часы — на работу ушло почти пятьдесят минут; костюм был местами мокрым и неприятно холодил спину.

Поднеся ладони к автоматическому дозатору антисептика, Виктор получил порцию, протёр руки, потом машинально локтем открыл дверь, хотя выходил наружу — и столкнулся с женщиной лет пятидесяти, подскочившей со стула рядом с дверью.

— Как там Вера Михайловна? — спросила она Платонова.

Виктор, продолжая держать перед собой руки, распространяющие аромат «Изосептика», переспросил, потому что почувствовал в этом что-то знакомое:

— Вера Михайловна?

— Да, — женщина шмыгнула носом и умоляюще сложила руки на груди. — С ней всё будет хорошо?

«Я сильно сомневаюсь», — хотел было ответить Виктор, но решил воздержаться пока от таких оценок.

— А вы — соседка? — уточнил он у собеседницы.

— Да. Мария Дмитриевна, можно по-простому…

— Все очень серьёзно, — перебил её Платонов, решив не узнавать, как там можно «по-простому». — Ожоги глубокие. Площадь большая. Обратилась спустя… Спустя сутки? Я так понимаю, если не вы, она бы дома и сидела?

— Да.

Мария Дмитриевна, судя по её взгляду и тому, как она мяла в руках платок, была женщиной участливой, глубоко сопереживающей и все слова Платонова принимала близко к сердцу. На глазах у неё выступили слезы.

— Я на балкон вышла сегодня, глянуть, не идёт ли внучка со школы… А рядом балкон Верочки… И она там… Стоит, цветы поливает. Вся такая вот… В одной ночнушке. Прямо этой своей стороной, где… вот это всё… ко мне стоит. И какая-то ещё и оранжевая. В руках у неё лейка маленькая, льёт и в цветы, и мимо. Я, знаете, поначалу забыла, зачем и вышла-то туда… А живём мы на одной площадке. Я выскочила и к ней в дверь звоню. Открыла она не сразу…

Платонов терпеливо выслушал то, как Вера Михайловна впустила её, как рассказала, что вчера во время вечерней готовки на ней загорелась кофта, но ничего страшного, это всего лишь ожоги, они пройдут, дома есть и «Олазоль», и таблетки обезболивающие, и мази.

— … Я ж, говорит, всё-таки врач со стажем, — торопливо, словно боясь забыть, говорила Мария Дмитриевна. — А она врач, да. В поликлинике нашей работала. Терапевтом. Правда, давно; на пенсию вышла года три или четыре назад. Я сама к ней ни разу не обращалась, но хвалили её, да, очень хвалили. Слышала, что ушла она в какую-то частную практику, домой к себе пациентов приглашала…

«Да какая частная практика, — про себя констатировал Платонов, — если терапевт со стажем глубокие ожоги в упор не видит и лечит их аэрозолями. Куда катится мир…»

Виктор понял, что пора бы и закончить разговор — хотелось присесть, вытянуть ноги, выпить кофе.

— Вы сейчас, Мария Дмитриевна, идите домой. Если родственников знаете — известите. Если нет — можете и сами приходить, но в реанимации что угодно может быть, обнадёживать не буду. А мы всё сделаем, что от нас зависит.

И Виктор просто шагнул ей за спину, потому что ждать вежливого окончания разговора, расшаркиваний и благодарностей он не хотел. И не любил. Тем более, что в этом разговоре что-то не давало ему покоя с самого начала.

Вера Михайловна.

Врач.

Он шёл к ординаторской и понимал, что её фамилия — Кузнецова — ничего ему не говорит. А вот имя и отчество — в такой комбинации в его жизни один раз встречались.

И уже в кабинете, в очередной раз глядя в сопроводительный лист, он вдруг понял, что она не Кузнецова.

На «Скорой» записали так, как услышали. Так, как она им прошептала — или так, как по телефону, вызывая бригаду, сказала Мария Дмитриевна, а диспетчер не разобрала.

— Русенцова, — шепнул сам себе Платонов. — Вера Михайловна Русенцова.

Он глубоко вдохнул, встал, открыл окно. И увидел, что у него дрожат руки.

8

Все, что происходило сейчас в реанимации, было до боли, до пляшущих чёртиков перед глазами знакомо. Если, конечно, не брать во внимание, что Платонов, сжимая в одной руке пинцет, а в другой тёплую от перекиси и крови салфетку, как никогда ненавидел в это мгновенье свою работу.

Санитарка и медсестра из реанимации держали пациентку на боку, прижав её грудью к борту клинитрона; операционная сестра, нацепив защитные очки, одной рукой подавала, не глядя, сухие салфетки со столика, другой нажимала на голубую кнопку коагулятора — в те моменты, когда Платонов командовал.

В реанимационном зале было мрачно — жалюзи наполовину прикрыты, а лампы под потолком создавали какой-то темно-жёлтый фон с множеством теней, поэтому Дима Кириллов, дежурный анестезиолог, чувствуя, что света катастрофически не хватает, включил лампочку в интубационном клинке и светил тонким, но ярким лучиком туда, куда, по его мнению, смотрел сейчас Виктор.

А смотрел Платонов на медленно натекающую лужицу крови. Вчера, на третьи сутки после поступления, он выполнил Русенцовой обширную эпифасциальную некрэктомию, что давало ей пусть и призрачный, но шанс. Ожоговый струп был удалён до поверхностной фасции на большой площади левой руки, груди и спины — и теперь вся эта большая рана стала потенциальным источником спонтанных кровотечений. Тонкие струйки бежали по спине, скапливаясь в небольшие озерца. Простыня пропиталась кровью насквозь — дежурная медсестра увидела кровотечение только тогда, когда пациентка шевельнулась в клинитроне, сдвинула локтем резиновый уплотнитель борта, и воздушная струя компрессора, вырвавшись на свободу, дунула ей точно подмышку, вспенив и разметав по стенам и аппаратам мельчайшие кровавые брызги. Когда это случилось и розовая пена вспучилась клубами вдоль руки — прибежали за Платоновым.

Ему на счастье, операционная сестра не ушла вовремя домой, подготавливая инструментарий на завтрашние пересадки, за что и расплачивалась сейчас, ассистируя Виктору.

— Вот здесь, — пристально глядя перед собой, сквозь зубы сказал Платонов, понимая, что долго держать тяжёлую, почти стокилограммовую бабушку девочки не смогут. Лена протянула к пинцету с зажатым кровоточащим сосудом жало коагулятора, легонько прикоснулась. Спустя секунду у лапок пинцета вскипела кровь, Платонов выждал полсекунды, убрал, несколько мгновений смотрел на черную точку.

— Сухо, — сказала Лена. — Дальше идём.

Платонов провёл салфеткой по поверхности раны, увидел ещё одну кровавую змейку, выхватил её пинцетом, сильно прижал. Лёгкий треск коагулятора. Пациентка застонала.

— Жжёт, — услышали все в палате. — Ногу…

Голос был такой по-детски жалобный, что Платонов вздрогнул от неожиданности.

— Где-то пробивает, что ли? — спросила Лена. — Электрод под ногой. Вроде не натекло туда ничего.

Санитарка, освободив одну руку, откинула тонкое одеяло, заглянула.

— Там все сухо. Нога на пластине лежит.

Платонов снова наклонился к кровати. Лучик света скользнул по спине, очередное шипение кипящей крови…

— Ой-ой!

— Да что там?! — выругался Платонов. — Мне работать надо. Мы так ей ритм сорвём. Или ожог ещё один устроим.

Лена протянула салфетку с перекисью. Он прижал её к месту над правой лопаткой, где была ещё пара источников кровотечения, задумался. Потом вдруг сказал:

— Выключите клинитрон.

Пара тихих булькающих звуков с той стороны, где стояла медсестра. И сразу стало непривычно тихо. Подложка клинитрона опала, перестав трепыхаться. Платонов аккуратно прикоснулся пинцетом к сосуду, Лена нажала кнопку — и только шипение. Пациентка не отреагировала.

— Не знаю, какая тут связь — но надо запомнить, — сам себе сказал Виктор. — Продолжаем, а то её скоро на нас уронят.

Через пару минут всё было закончено. Пока Лена заново формировала повязку, Виктор избавился от окровавленного фартука и нарукавников, хотел оглянуться, но не смог. Наоборот, заставил себя уйти поскорее, оставив пациентку на попечение дежурной смены.

Уже в коридоре он вспомнил, что не сказал Лене «спасибо» за такую своевременную помощь. Надо было, конечно, попросить, чтобы она не увозила коагулятор в операционную, оставив его до утра в реанимации — но заходить обратно не было никакого желания. Он просто чувствовал, что Лена именно так и поступит — и доверял ей в этом.

Войдя в ординаторскую, Платонов взял историю болезни, открыл на нужной странице, быстро черканул дневник, описал остановку кровотечения, и отодвинул от себя, словно страницы были испачканы в кровавой пене. Скрипнув зубами, он сделал несколько шагов по небольшому кабинету, глядя под ноги.

— Я просто не смогу, — отчётливо в тишине ординаторской сказал он, глядя в экран телевизора, где без звука шли какие-то новости. — Не смогу. Это невозможно.

Он развёл руками, словно разговаривая с невидимым собеседником и показывая всю степень своего неприятия, медленно и отчётливо покачал головой. Потом вернулся на место, взял из лотка принтера лист бумаги и написал на нем точно по центру и чуть ниже середины, оставив место для «шапки»:

«Рапорт».

Правильно было, несомненно, написать «заявление», но Виктор и не подумал исправить. Он прикрыл глаза на секунду, потом вздохнул и добавил к заголовку:

«Прошу освободить меня от…»

Платонов споткнулся на этой фразе. Взяв со стола ручку, он абсолютно точно знал, что хочет сказать — а вот как начал выводить слова на бумаге, словно растерялся в формулировках. И это несмотря на то, что писал он всегда лучше, чем говорил.

«Прошу освободить…»

— От чего?

Виктор не заметил, как начал медленно раскачиваться на стуле, подбирая слова и отмеряя их размер и точность, словно метроном. Правда, видеть его в этот момент не мог никто — в ординаторской он сейчас был один.

Не найдя подходящих слов за пару минут, Платонов отложил ручку, встал, открыл окно, тягуче вдохнул свежего воздуха, закрыл глаза.

Захотелось встать на подоконник и перелезть в больничный парк — благо, этаж был первый, не выше метра высоты до бетонной дорожки вокруг здания. Выпрыгнуть и уйти к чёртовой матери от этого всего — от полных палат, от кричащих на перевязках пациентов, от накатывающего волнами запаха синегнойки, от пресной дежурной овсянки с каким-то нереально вкусным черным хлебом… Хотя, пожалуй, ради этого хлеба можно было и задержаться.

С горы бодро скатилась белая «Газель» с надписью «Кардиологическая реанимация» вдоль борта — судя по всему, водитель неплохо знал спуск с коварными поворотами. У развилки двух дорог — одна к общему приёмному отделению, другая к ожоговому — водитель выбрал первое направление, проехав прямо у Виктора перед глазами. Фельдшер на переднем сиденье, собираясь откусить от пян-се в прозрачном пакете, увидел в открытом окне Платонова и замер с открытым ртом. Виктор еле заметно подмигнул ему и закрыл окно, словно боясь, что острый запах корейского супер-пельменя долетит до ординаторской.

— Представляю, что у них в кабине сейчас… — покачал он головой, поворачивая ручку до упора. Возвращаться к столу не хотелось — там лежал этот проклятый, не желающий никак сочиняться рапорт.

Платонов вообще многое здесь продолжал называть военными терминами. Вместо заведующего отделением у него был начальник, вместо заявлений — рапорты; дежурства проходили в категории «нарядов» — и это уже спустя почти два года после увольнения из госпиталя. Армия и её порядки были в крови и не собирались её покидать. Он по-прежнему говорил: «Отставить!», когда хотел кого-то или что-то остановить; старался максимально просто и понятно выстраивать фразы в общении с сёстрами и пациентами («У подчинённых после общения с тобой не должно оставаться никаких вопросов. Если же вопросы всё-таки есть — то идиот не они, а ты», — любил говорить один из начмедов госпиталя, при которых Платонову довелось служить).

…«Скорая» хрюкнула у шлагбаума, требуя выезда с территории. Платонов вздрогнул и понял, что простоял у окна, держась за ручку, несколько минут. У бригады хватило времени выгрузить пациента и убыть на следующий вызов. Едва за «Газелью» опустился шлагбаум, водитель на ней включил «люстру» и дал форсаж. Автомобиль резво поднялся в горку; спустя пару секунд его скрыли деревья.

Виктор вздохнул, вернулся за стол, но продолжить написание рапорта ему не дали. В дверь постучалась Люба, молоденькая дежурная медсестра, годящаяся Платонову в дочери.

— Тут к Марченко… Пришли, в общем… Я просто не знаю, можно или нет. Я никогда ещё такого…

— А подробней? — уточнил Платонов.

— Поп, — коротко сказала Люба.

— Что? — всем телом повернулся в кресле к двери Виктор.

— Не «что», а «кто», — уточнила медсестра. — Поп. Священник. Настоящий, в рясе.

Виктор приподнял брови, кинул взгляд на недописанный рапорт, вздохнул и встал с кресла.

— Это интригует, — сказал он. Медсестра отошла в сторону, пропуская доктора в коридор.

— В четвертой палате, — уточнила она, когда Платонов двинулся по коридору выяснять, кто же тут приглашает священников. Виктор махнул рукой — мол, у нас женщины пока что только в этой палате и лежат, — но уже и так было понятно, где в отделении происходит нечто из ряда вон выходящее.

Меньше всего он ожидал увидеть здесь священника, хотя понимал, что часть пациентов в нём временами нуждаются. Далеко не ко всем из них приходили родственники или знакомые; лежали они неделями, а порой и месяцами, в тоскливом сером одиночестве, которое скрадывал чей-то телевизор на подоконнике да две-три книги в шкафу постовой медсестры. Изредка ему попадались «Библии» на тумбочках, иконки; один даже молился целыми днями, стоя на коленях у кровати — и отвлекался только на перевязки да на приём пищи. Но вот так, чтобы настоящий, как сказала Люба, поп, да ещё в рясе — нет, такого ещё не было.

В дверях четвертой палаты он увидел несколько человек, старающихся заглянуть внутрь через головы. Две мамочки с детьми, трое взрослых выздоравливающих мужчин и персонально Трухин, который пытался пробиться сквозь всех своим креслом-коляской. Из палаты доносился зычный мужской голос — бархатистый, раскатистый:

— Доброго здоровья вам, сестры мои во Христе!

Виктор на секунду остановился, прежде чем проложить себе дорогу через ряды зрителей в палату.

— Трухин, в женскую палату тебе точно не надо, — он прихватил спинку кресла рукой и остановил пациента, лишившегося по своей глупости ног, решив уснуть в пьяном угаре посреди лесного пала. — Хочешь, чтобы тебе лично грехи отпустили — на обратном пути с батюшкой договаривайся.

Трухин обиженно взглянул на него снизу каким-то очень недобрым взглядом, крутанулся на кресле и отъехал вбок.

— И побрейся, — сурово добавил Платонов. — Хоть здесь будь на человека похож.

Трухин только прибавил ходу, быстро удаляясь по коридору в сторону выхода. Остальные нехотя расступились перед врачом, пропуская его в палату.

Тяжёлый запах повязок перемешался со специфическим запахом ладана — Платонов окунулся в него, словно оказался в походном храме рядом с полевым госпиталем. Батюшка, будучи габаритным от природы, загородил собой едва ли не половину оконного проёма. Он стоял посредине палаты, глядя как будто на всех сразу.

— Мама, а это кто? — услышал Платонов за спиной голос Люси Бероевой. Люся лежала у них в отделении на восстановительном лечении — около полутора лет назад она получила тяжёлые ожоги, едва не умерла в реанимации, и вот теперь врачи отделения боролись с её рубцами и контрактурами.

— Это священник, — громким шёпотом ответила Люсе мама. — Это такой дядя, он в церкви молится и в бога верит.

«Вот именно, — подумал Платонов. — В церкви». Но сказал вслух совсем другое:

— Добрый день. Платонов Виктор Сергеевич, веду всех пациенток этой палаты. Чем обязан?

Батюшка обернулся и, как и все остальные в палате, посмотрел на Виктора. Спустя мгновенье его суровый изучающий взгляд сменился на добродушно-открытый; шагнув вперёд, он протянул руку и тоже представился:

— Отец Александр, в чине игумена, настоятель Свято-Троицкого мужского монастыря… И не вспоминайте, где это, — увидев недоумение на лице Платонова, сразу же уточнил он. — Приехал издалека, из родных мест Ольги, — и он махнул рукой в сторону кровати у окна, где лежала Марченко. — По просьбе родных, так сказать.

Сама Ольга, судя по всему, была несколько ошарашена визитом священника и, как видел Платонов, совсем к нему не готова. Она натянула повыше одеяло, надеясь скрыть под ним промокшие и прилипшие бинты. Полностью спрятать ногу, где она исправно феном сушила повязку над донорским местом, смелости не хватило — операция была только два дня назад, рана периодически подтекала, одеяло лишний раз пачкать не хотелось. И теперь эта обнажённая нога заставляла её краснеть.

— Ну что же, исполняйте просьбу, — ответил Платонов. — Надеюсь, цель визита совпадает с моим прогнозом по лечению — пациентка выздоравливает после перенесённой операции. Высшие силы тут если и нужны, то в минимальной концентрации.

Отец Александр улыбнулся.

— Я, само собой, никого соборовать не собирался, — наклонившись к Виктору, шепнул батюшка. — Родственники сильно переживают. Сами люди набожные, но старенькие, приехать не могут. А я тут, помолясь, в епархию двинул, в краевой центр — даже в нашем богоугодном хозяйстве бумажная бухгалтерия есть и за неё отчитываться надо. Меня и подрядили — тем более, по пути.

— Мама, а что такое епархия? — услышали они с отцом Александром шёпот любопытной Люси. На это мама уже не нашлась, что ответить, потому что в вопросах религии подкованной явно не была. Батюшка улыбнулся в бороду, выглянул из-за плеча Платонова, подмигнул девочке.

— Подрастёшь — узнаешь, — ласково сказал он ребёнку. — Мама давно храм последний раз посещала? На службе, на исповеди когда была? — поднял он глаза. И вроде спросил совсем мягко, без тени укора и напускной суровости — но Бероева-старшая хмыкнула как-то странно, откашлялась и, жёстко ухватив ребёнка за руку в бинтах, дёрнула Люсю в сторону коридора. Девочка захныкала, но пошла.

— Да какой храм, — так же тихо, как до этого отец Александр, сказал Платонов. — У набожных матерей дети в час ночи от сигареты, не затушенной спьяну, в горящей кровати не просыпаются… Но не буду вам мешать, побеседуйте с Ольгой. Может, ещё кто изъявит желание со слугой культа пообщаться — я не против. Лишь бы на пользу.

Он повернулся к дверям и увидел, что в проёме остался только Щетинин — прислонившись к дверному косяку, он держал под мышкой рулон туалетной бумаги. Потому что больше держать его было нечем. Руки у Щетинина отсутствовали с уровня чуть ниже локтя. Он стоял и с совершенно спокойным лицом что-то говорил про себя, еле заметно шевеля губами. Был он, как и всегда, в застиранном халате, что держался лишь на усердии сестры-хозяйки, а под халатом вместо нижнего белья — большое банное полотенце, потому что надеть трусы не давал катетер.

— На перевязке был? — спросил Платонов, проходя мимо.

— Был, — подтвердил Щетинин. — Доктор, знаете, что я сейчас понял?

Виктор заинтересованно остановился.

— Что я даже перекреститься не могу. Нечем.

— А ты, Костя, никак верующий? — удивился Платонов.

— Да с таким, — Щетинин взмахнул культями, — быстро поверишь. Только руки от этого не вырастут.

Виктор хотел сказать что-то ободряющее, но Костя развернулся в сторону коридора и направился в туалет. Платонов проводил его взглядом. Щетинин остановился около ручки, наклонился, прижал локтем, вошёл. Спустя пару секунд дверь закрылась. Как он это сделал изнутри — Виктору даже не хотелось представлять.

Щетинин лежал у них уже пару месяцев — один из тех, кого до сих пор не оставила в стороне «медная лихорадка». В поисках проводов среди каких-то развалин, будучи в изрядном подпитии, хорошенько потянул на себя кабель под напряжением. Остался жив, но с руками пришлось проститься. Платонов помнил, как тяжело далось ему решение об ампутации правой руки, ведь её он очень надеялся сохранить — и как, казалось бы, равнодушно дал на это согласие сам Щетинин.

— Вы врачи, вам видней, — всё, что он ответил на длинное объяснение Виктора. Платонов постоял тогда возле кровати, глядя куда-то в стену, а потом молча ушёл. Расписаться в согласии на операцию Костя не мог, пришлось оформлять консилиумом. На следующий день всё было сделано…

Виктор вернулся в ординаторскую, сел за стол и упёрся взглядом в «Прошу освободить меня от…». Продолжать писать пока не хотелось. Платонов понимал, что формулировка должна быть максимально точной, но в то же время очень обтекаемой — ведь этот рапорт прочитает и заведующий, и начмед. Возможно, и главврач. И каждый — каждый! — захочет объяснений. Потому что: «Ну нельзя в нашей медицине вот так, как ты хочешь! Нельзя шашкой махать! Стоит одному такое написать — и потом начнётся. Устану ходатайства подписывать».

Платонов отложил лист с незаконченным рапортом на весёленькую ярко-зелёную папку с этикеткой «Тяжёлые больные», набранную максимально большими и жирными буквами. Папка на сегодняшнем незапланированном — попросили подменить — дежурстве в очередной раз еле-еле закрывалась. Коллеги не поскупились на пациентов, оставленных под наблюдением. Нужно было идти на обход в хирургическое отделение, но Виктор вдруг понял, что сидит, обхватив голову руками и глядя куда-то в стол. Он осознавал, что эта остановка кровотечения могла быть за сегодня не последней; что ему, вероятно, придётся ещё раз переступить порог палаты и заниматься гемостазом — после такой обширной некрэктомии раны кровоточили несколько дней практически в ста процентах случаев…

В дверь постучали, отвлекая от мрачных мыслей. Спустя секунду дверь открылась.

— Не обессудьте, побеспокою. Вы не курите? — спросил батюшка Платонова. Виктор сразу не ответил, глядя на него затуманенным взором, потом молча покачал головой. — А я вот против соблазна никак устоять не могу, — развёл руками отец Александр. — Не составите компанию, Виктор Сергеевич? Обещаю дымить в сторону и только там, где разрешено в лечебном учреждении.

Платонов вздохнул, взял из шкафа лёгкую куртку, накинул поверх халата и вышел из ординаторской. Дверь на улицу была совсем рядом — Виктор отодвинул защёлку, вышел первым, придержал дверь, выпуская священника на крыльцо с пандусом. Батюшка вышел, глубоко вдохнул свежего и прохладного весеннего воздуха, спустился по ступенькам и закрутил головой в поисках указателя «Место для курения». Виктор молча указал головой в сторону автостоянки. Они немного прошли в указанном направлении и укрылись за машинами. Запустив руку куда-то под рясу, отец Александр вытащил пачку сигарет и зажигалку.

— Как же вы здесь работаете? — спросил он у Платонова, закурив и убедившись, что дым по ветру уходит в сторону от доктора.

Виктор пожал плечами.

— А что вас удивило?

— Нельзя сказать, что это удивление, — отец Александр смотрел в сторону, размышляя о чем-то. — Я был вполне готов к тому, что увидел. Поверьте, не первый раз я в больницах. Зовут часто — когда поддержать, когда соборовать. — Он, наконец-то, повернулся к Платонову. — Но ведь очень тяжело — видеть эту боль, страдания, понимать обречённость некоторых из них. Морально тяжело. Психологически. Даже физически, наверное.

— Разве у вас не так? — пожал плечами Виктор. — Приходят с болезнями, проблемами, страхами и тревогами. Просят — через вас — высшие силы. Хотят жалости, снисхождения. Исцеления просят и душевного равновесия.

Батюшка ответил не сразу. Платонов смотрел на него и словно провалился куда-то в прошлое — а ему этого очень не хотелось. Там, в этом тоскливом и мрачном прошлом, не было ничего, что он хотел бы вспомнить; ничего, чему он был бы рад, глядя на большой золотой крест поверх рясы и на то, как ярко вспыхивает огонёк сигареты у лица священника.

— Мы можем, — неожиданно начал батюшка, взглянув Виктору прямо в глаза, — разгрузить человека душевно. Принять часть его боли или страха на себя. Убедить его в том, что господь всемилостив и справедлив, и что будет каждому по делам его… И так далее, — он в последний раз затянулся, затушил окурок о дерево рядом с ними, огляделся вокруг и, не найдя урны, положил его в пачку сигарет. — А вы просто берёте скальпель и режете…

— Режут свиней, — машинально поправил Платонов. — Мы оперируем.

Прозвучало это дерзко и неуважительно, но Виктор не смог отказать себе в удовольствии. Отец Александр вздохнул, словно извиняясь и принимая поправку к сведению.

— Да, именно, — согласился он с предложенной терминологией. — Сам порой грешу тем, что поправляю мирян. В нашей сфере ещё меньше тех, кто до конца во всём разбирается… Эдакий религиозный граммар-наци.

— Да, — согласился Виктор. — Медицина вторая по точности наука после религии. А вы не отстаёте от современных тенденций, судя по сленгу, — ухмыльнулся Платонов.

— Куда ж без этого, — признал отец Александр. — У нас двое батюшек блоги на Ютубе ведут, а в епархии это поощряют. Веяния нынче такие в религии, всё больше цифровые. Кто в Твиттер пишет, кто на Фейсбук… Но я отклонился от темы. Вы исцеляете, даёте веру в завтрашний день, берете часть боли на себя — но при этом совершенно не верите в то, во что верим мы, служители культа, как нас называют.

Батюшка пристально посмотрел в глаза Платонову и спустя мгновенье догадался, что тот и не пытается понять. Виктор находился где-то далеко отсюда — ему было наплевать на философию, он слушал из вежливости и не был готов углубляться в теорию.

— Похоже, у вас что-то случилось, — покачал он головой. — Обычно врачи с удовольствием пытаются развенчивать все мои утверждения и сравнения. Конечно же, вспоминают незабвенное бендеровское «Почём опиум для народа?» Господь с вами, товарищ доктор, какой опиум. Так, лёгкий душевный промедол — и строго дозированно.

Платонов внезапно вынырнул из своих воспоминаний, услышав вдалеке сирену «Скорой». Несколько секунд он смотрел на подъездную дорогу, а когда звук стих вдалеке, обернулся к отцу Александру.

— Как мы здесь работаем, спрашиваете? Был у меня давно, ещё в прошлой жизни, подобный разговор. Произошёл он на пороге реанимации сразу после того, как там умер мальчик, лет четырнадцати или пятнадцати, не помню точно. Умер глупо; я бы даже сказал, случайно. Просто так получилось. Не те врачи рядом оказались, когда беда пришла. Хорошие, честные, исполнительные — но просто не те. И похожий на вас батюшка, что этого мальчика соборовал, рассказал тогда, что кладбище — это сад божий, а люди в нём как саженцы. Ждут второго пришествия, каждый на своём месте. И когда это второе пришествие, наконец, случится, все они восстанут и вознесутся.

— Примерно так, — заинтересованно слушая, подтвердил отец Александр. — Если сильно не углубляться.

— А мы и не будем углубляться, — отрицательно покачал головой Платонов. — Потому что наша работа, батюшка, состоит в том, чтобы эти самые саженцы сортировать. Если какой не вызрел ещё, то пусть домой идёт, живой и почти здоровый. Кому срок подоспел — тех в лунки высаживать. А уж взойдут они там ко второму пришествию или нет — этого нам знать не дано.

— Виктор Сергеевич, вы на себя серьёзную роль сейчас взваливаете, а между тем господь бог наш всемогущий в Святом Писании… — начал было батюшка, но Платонов перебил его, не задумываясь.

— Бог у нас здесь один, отец Александр. И зовут его «Сатурн-девяносто», кровать противоожоговая с автоматическим поддержанием заданной температуры псевдокипящего слоя и эффектом плавучести, на варварском наречии именуемая «клинитрон». А мы при нём… Ангелы или демоны — тут уж, смотря что получится. Чаще просто — чернорабочие.

Батюшка смотрел на него молча, не стараясь вставить слово. Он был словно на исповеди — впитывал, пропускал через себя. А Платонов будто ждал этого много лет — и не мог молчать. Он говорил, глядя немного в сторону от батюшки, потому что так проще было строить фразы, не отвлекаясь на его внимательные гипнотические глаза.

— Поработав тут не так уж и много, я все равно понял — комбустиологи после смерти попадают в ад. Я уверен в этом. Но мы не горим там, не жаримся на сковородках, не кипим в котлах со смолой. Думаю, это из уважения к нам за те жизни, что мы спасли. Нам суждено другое…

— Мне всегда казалось, что там — я имею в виду место, которое вы представили себе адом — там не очень богатый выбор. Хотя возможно вы в чем-то правы, считая, что ад будет у каждого свой.

Виктор встретился с ним глазами.

— Поверьте, каждому там найдётся… По делам его. Персональный отсек, если можно так выразиться… Странно, что врач, всю жизнь стоящий на позициях научного атеизма, рассказывает это религиозному служащему, но так уж получилось…

— И что же уготовано вам лично? Вам всем?

Платонов отвернулся, чтобы отец Александр не видел, как он прикусил губу прежде, чем ответить. Спустя пару секунд он произнёс:

— Над ними там всегда будет идти снег…

— Снег? В аду?

— Снег. Тихий, медленный… — Платонов прищурился, словно пытался увидеть эту картину и сделал такое аккуратное движение рукой, разгребая видимую только ему снежную массу. — Мягкий такой, тёплый… Снег из пепла тех, кого мы не смогли спасти. И мы бредём там, сквозь эту серую пелену, раздвигая её руками, ногами, стряхивая с ресниц, и шепчем что-то про индекс Франка, про шок, про сепсис…

Батюшка вдохнул, чтобы задать вопрос, да так и замер на несколько секунд, не найдя подходящих слов.

— Вы… Вы вот это серьёзно сейчас? — сумел он всё-таки выдавить из себя спустя почти минуту. Всё это время Платонов не издал ни звука, стоя абсолютно неподвижно и не моргая. — Про персональный ад, про пепел?

Виктор снова посмотрел на отца Александра — на этот раз одними глазами, не поворачивая головы. Тот попытался улыбнуться, стараясь представить это и себе, и собеседнику какой-то детской страшилкой или врачебной байкой, но взгляд Платонова его остановил. Батюшка машинально поднёс ладонь к лицу, чтобы просто физически стереть оказавшуюся неуместной улыбку. Виктор догадался, что он ждёт ответа.

— Конечно, — сказал он, немного помолчав. — Иногда мне кажется, что я уже там.

Он замолчал. Отец Александр понял, что это всё, вздохнул, покачал головой, потом лёгким, почти незаметным движением перекрестил Виктора и двинулся в сторону стоянки. Отойдя на несколько шагов, он обернулся и спросил:

— А индекс Франка — это что?

— Это число такое, — ответил Платонов по учебнику. — Высчитывается по специальной формуле, исходя из площади ожогов. Чем оно выше, тем больше шансов у пациента погибнуть.

Отец Александр на пару секунд склонил голову, благодаря хирурга за пояснение, и скрылся между машинами на стоянке. Вскоре его «Лэнд Крузер» тихо выполз из дальнего угла и начал подниматься в гору.

А ещё через пару минут его снова позвали в реанимацию. К этому времени Лена уже ушла, но они справились и с дежурной медсестрой. Уходя, Платонов машинально оглянулся на аппарат, посмотрел на показатели — давление было немного повышенным, сатурация в норме. Потом увидел смотрящий прямо на него из клинитрона не укрытый повязкой глаз. Взгляд Русенцовой, полный слёз, боли и мольбы о помощи.

Виктора как током ударило. Он рванул фартук уже на ходу, бросил его на каталку у входа в операционную.

А когда вернулся в ординаторскую, то рапорт сложился в голове сам собой. Он взял лист и дописал.

«Прошу освободить меня от курации пациентки Русенцовой В. М. по причине глубокой личной неприязни».

После чего жёстко, до царапин на бумаге, расписался.

И сразу стало немного легче.