Индекс Франка

1

Десять лет назад

— Самое унылое создание в медицине — «пишущий хирург».

Дед сказал это и пристально посмотрел на внука — понял ли его Виктор? Платонов заинтересованно смотрел на деда и ждал продолжения. Владимир Николаевич на секунду нахмурил свои брови, словно выражая недовольство, но потом махнул рукой и заговорил снова.

— Такого хирурга спрашиваешь: «Ты почему не сделал вот это и вон то?» А он в ответ так жалобно скривится: «Когда бы я это делал? Я истории писать не успеваю, не то что работать!» Такое не приемлю, уж извините.

Он покачал головой, вспоминая что-то из прошлого.

— Пишущим хирургом можно быть только в одном случае — с жуткого похмелья. Вот тогда точно — проще сесть, писать дневники и отпаиваться чаем с лимоном. И, что очень важно, позволять себе такой подход к работе не чаще одного раза в год. А лучше и того реже. За мной подобного вообще не водилось, а вот вокруг такого добра всегда хватало…

Владимир Николаевич пристально посмотрел в глаза Платонова, словно пытаясь понять, насколько часто тот в своей практике мог оказаться в вышеописанной ситуации. Виктору особенно и не пришлось изображать из себя праведника — к алкоголю в целом он был равнодушен, а на работе мог позволить себе половину фужера шампанского в День медика.

— «Пишущий хирург» это слабое и безвольное создание. Ему в хирургии не место, — дед коротко рубанул рукой воздух. — Ты хирург? Тогда встань и сделай что-то руками. Гнойник вскрой. Рану перевяжи сам. Осмотр проведи по науке. Плевральную полость пропунктируй. И уже потом всё это в историю болезни запиши. Набросай, так сказать, ретроспективно ход своих мыслей…

Разговор об этом случился, когда Платонов упомянул в числе прочих одного курсанта из их группы, считавшего себя по происхождению едва ли не татарским князем. Он был несколько старше всех в группе, где учился Виктор, и часто позволял себе выпивать. Преподаватели быстро сообразили, что к чему, и перестали ему доверять ответственных пациентов и какие-либо манипуляции; сам он был этому несказанно рад, перейдя полностью на бумажную работу в ординаторской — с охотой писал какие-то отчёты, заполнял таблицы и вообще, выполнял любые военно-методические задачи, максимально далёкие от лечебного процесса.

— В общем, твой сокурсник встал на скользкую дорожку, — дед все никак не мог отпустить от себя эту тему. — А потом будет, как я один раз в медкнижке солдатской прочитал… Жаль, давно это случилось, не было тогда телефонов с камерами.

— И что же там было?

— Нам, как и вам по сей день, привозили солдат из медпунктов — с разного рода ерундой. У кого панариций, у кого язвы трофические, стрептодермия… Мы мозги вправляли медикам в частях, тыкали пальцем в «Справочник войскового врача», показывали, где должна вся эта патология лечиться. Кто не понимал — тем могли и выговор объявить с нашей лёгкой руки. И вот там такие попадались, как твой любящий выпить коллега. А хочу заметить, что алкоголь — штука хитрая. Он из человека временами творческую личность создаёт, но не в плане работы, а наоборот, подсказывает, как от неё грамотно отлынивать, чтобы время на бутылку оставалось…

Виктор вспомнил всех своих начальников, что любили выпить. Такие грамотные отмазки от службы ещё стоило поискать — многоходовые, с честными глазами и правдивыми заверениями.

— И вот один повадился нам возить солдатиков из пригорода, из бригады спецназа. Соберёт человек десять с царапинами, головной болью, температурой тридцать семь и два, запихает всех в УАЗик и вперёд. Как-то он на меня нарвался в приёмном отделении. Сам пьяненький, улыбается так жалобно и книжку медицинскую одного из солдат мне протягивает. Запись в той книжке мне в голову навсегда впечаталась. «Жалобы на боли в области послеоперационного рубца правой подвздошной области. Диагноз: Острый аппендицит. Рецидив». И солдат, прооперированный мной лично два месяца назад — сидит на кушетке, смотрит на меня преданными глазами, а в каждом глазу по просьбе «Положите в госпиталь, служить не могу и не буду». Я как увидел этот «рецидив аппендицита», так и… Не сдержался, рапорт написал. Влепили ему служебное несоответствие. Чем это для него кончилось, не помню. Да особо и не интересовался. Но эхо этого рапорта долго ещё гремело по гарнизону. Сразу перестали всякую мелочёвку возить.

— Интересно, а выпивать стали меньше или нет? — уточнил Виктор. — Ведь хотелось бы именно этого результата.

Дед пожал плечами и отправил внука на кухню. Платонов соорудил деду два бутерброда — так, как тот любил. Один с маслом, второй с вареньем. Владимир Николаевич внимательно проверил полученный результат — чтобы хлеб был определенной толщины, чтобы масла не слишком много, чтобы варенье брусничное, а не какое попало; потом отхлебнул чай с молоком и поставил кружку на стол рядом со стопкой книг. Читал он в последнее время много, что, с одной стороны, радовало Платонова, а с другой — говорило о том, что ходить дед стал гораздо меньше, давала о себе знать спина. Когда-то, ещё будучи майором, он перенёс на ногах серьёзные проблемы с позвоночником, и это аукалось ему всю последующую жизнь.

Говорили они сегодня дольше обычного. Дед проголодался и предложил поужинать у него. Платонов, как выяснилось, тоже после приезда в отпуск из Академии, не перестроившись ещё на местное время, есть хотел всегда в самое неподходящее время — так они и принялись готовить в четыре руки. Нажарили картошки с колбасой, Виктор сделал салат из овощей. За рассказами об Академии перешли к чаю — тут и понадобились бутерброды. Во вкусах деда за последние лет пятнадцать ничего не изменилось; то же самое варенье, что раньше делала бабушка, теперь ему привозили многочисленные знакомые из деревень — все, что когда-то были его пациентами.

Виктор закрыл ноутбук, где раньше показывал деду подробности своей жизни в Академии, и сказал:

— Ты меня спросил в прошлый отпуск — помню ли я случай, сильно изменивший меня и моё представление о врачах, о хирургии. О медицине в целом. Разрушил, так сказать, до основанья, а затем… Хотелось бы тогда сказать, что это произошло в Академии, среди людей, чьим мыслям и рассказам веришь безоговорочно. За каждым из них «горячая точка», и если он читает лекцию об огнестрельных ранениях шеи на примере пятисот пострадавших, то не по каким-то чужим книжкам — всех этих парней в Чечне он прооперировал сам. А это, между прочим, сильно меняет представление о медицине. Я тогда решил — для себя — что это вопрос об уровне доверия своим учителям. Но я чувствовал, что есть в нём какой-то подвох, не нашёлся тогда с ответом.

— Не было подвоха, — не согласился дед. — Тебе просто надо было подумать и понять, о чём этот вопрос. Или о ком.

— Тут ты, безусловно, прав. Я попытался тогда проследить свою не очень длинную врачебную биографию. Уверял себя заранее, что время подобного события, наверное, ещё не наступило. Вспоминались какие-то сложные больные, долгие ассистенции; операции, чей ход порой оставался не ясен даже после их окончания — да, бывало и такое. Но неожиданно я понял, что этот самый случай прошёл у меня в категории глубоких личных обид, и я не уделил ему нужного количества времени для тщательного разбора. То есть я его, конечно, понял как хирургический прецедент — но психологическую роль не осознал и в большей степени хотел забыть, а не понять. А между тем, моральное давление я тогда испытал колоссальное…

Платонов пошевелил ложкой в чашке, закрыл глаза, на мгновенье, собираясь с мыслями — и заговорил вновь.

— Едва ли не в самом начале моей практики в гнойную хирургию поступил пациент — рядовой Роман Гладышев. Мало кого по именам запомнил оттуда, из «нулевых» — его и ещё человека четыре. Потому что не забывается такое… Рядовой попал сержанту под горячую руку, получил черенком от лопаты по плечу. Ситуация развивалась по всем канонам современной армейской медицины — сначала травму тщательно скрывали, а когда гематома плеча нагноилась, забили во все колокола. Вплоть до окружного начальства.

Привезли Гладышева к нам по приказу начмеда округа на шестые, кажется, сутки после драки. Он до этого в медпункте лежал. Там, как и положено в войсковом звене, делали бездарные компрессы с мазью Вишневского, потому что ничему другому обучены не были. Нас же при поступлении уверяли, что антибиотик ему кололи. Я с Гладышева трусы снял — на заднице ни одной точки. В общем, они этой мазью благополучно гематому превратили в абсцесс, и тот пополз по плечу вниз. Как говорится, гнойная хирургия всегда живёт по законам гравитации — всё постепенно перемещалось к локтевому суставу. До тех пор, пока он при малейшем в нём движении выть не начал…

Платонов взял один из бутербродов, сделанных для деда — тот, что с вареньем, — откусил с наслаждением, сделал несколько глотков чая.

— Чувствую, говорить много придётся, надо подзаправиться, — оправдал он свой поступок. — Тебе ещё сделаю… Короче, Гладышева они тщательно заинструктировали на тему «Откуда болячка взялась, понятия не имею». Мы про такое в анамнезах обычно пишем — «без видимой причины». Привезли его к нам просто классически — после обеда в пятницу. Ты понимаешь, что это такое. В больницы нельзя попадать в рабочие дни с семи до девяти утра и в пятницу после обеда. Одни уже ушли, другие ещё не пришли, кто-то рапорты пишет, кто-то пятиминутки принимает. Госпиталь вроде есть — а вроде его и нет. Дежурный хирург на месте, а в рентгене или в лаборатории уже все испарились; ни ЭКГ сделать, ни эндоскоп засунуть, если срочно надо. У военных с этим как-то попроще — графики, телефоны, приказы. На «гражданке», как я сейчас понял, просто трубку не берут.

Виктор на пару секунд задумался, вспоминая события почти десятилетней давности.

— Я тогда на месте был, — продолжил он после коротких размышлений. — Я вообще тогда был на месте каждый день, включая выходные — начальник в отпуске, а у меня на сорока койках человек пятьдесят лежало. Помню, что истории болезни брал с собой в перевязочную и дневники там сразу писал, пока в голове всё не перепуталось — нескольких перевяжешь, быстро черканёшь динамику, следующих берёшь, и так, считай, до самого вечера. Увидел руку Гладышева, пощупал — там все хлюпает от плечевого сустава до локтевого, повязка балычком слегка протухшим воняет — кому что, а мне именно так от мази Вишневского всегда чудилось. Кисть и предплечье тоже отёчные — и непонятно, то ли ему повязку тугую делали, то ли флегмона хочет ниже распространиться. Сам он какой-то бледненький, грустный. «Упал. Не помню, когда. Никто не бил…» Собственно говоря, рассуждать было нечего, все и так понятно — анализы взяли, анестезиолога позвали, на операционный стол положили. Сделал я все быстро, как учили, из трёх разрезов. Всё почистил, промыл, полутрубки вставил.

К вечеру душа у меня не на месте была за него. Я вернулся — это часов пять прошло, — посмотреть, как он отреагировал. Говорит, что рука меньше болит, но в целом не очень. Я на тот момент не особо напрягся — антибиотик назначен, инфузия идёт, чего хотеть за такое короткое время? И тут мне сестра анализы показывает. А в них — сепсис, просто как по учебнику. Понимаю, что критериев у сепсиса несколько больше, чем их можно увидеть в одном клиническом анализе — но это же интуиция, куда от неё денешься. Лейкоцитоз двадцать с лишним, «сдвиг влево», тромбоциты упали, СОЭ почти шестьдесят. Надо его в срочном порядке дообследовать. УЗИ, рентген. И началось. Выяснения по графику, кто дежурит, кто с кем поменялся, звонки, дежурная машина, специалистов привези, Гладышева в рентген оттащи — хорошо, что вся лучевая диагностика в одном месте.

Ближе к полуночи выяснилось, что сепсис можно на титульный лист выносить смело. Пневмония двухсторонняя, печень на два пальца из-под рёберной дуги, селезёнка увеличена. Я доложил ведущему хирургу о тяжёлом больном, диагноз сформулировал для доклада в округ и перевёл мальчишку в реанимацию. Пока, как видишь, придраться не к чему. Но я чувствую немой вопрос — зачем всё так подробно? Понимаешь, мне вдруг захотелось заново это, тебе рассказывая, пережить и проверить — а правильно ли я выводы сделал, правильно ли понял себя тогдашнего? Сам же рядовой Гладышев, когда сообразил, что происходит с ним что-то, уж прости за тавтологию, отнюдь не рядовое, выложил обстоятельства травмы, как на блюдечке. Про драку, про черенок от лопаты, все фамилии и звания.

Лежал Гладышев в реанимации несколько дней. Все по схеме — два антибиотика плюс метрогил, интенсивная терапия, анализы по два раза в сутки. Раны очистились, я уже готовился вторичные швы накладывать. И вдруг ухудшение — и не по ранам, а сразу по лёгким. Начальник реанимации приготовился его на «вентилятор» переводить.

Теперь маленькое отступление. Был у нас в госпитале на тот момент неплохой торакальный хирург, Краснобаев, в чине майора. Ты, наверное, уже не помнишь такого, его прислали через пару лет после твоего увольнения. Да и хорошо, что не помнишь — не та это личность, чтобы её часто вспомнить. Слегка пьющий, в меру скандальный; оперировал, правда, здраво, смело и тактически верно, мог и в живот по дежурству заглянуть — но любил везде и всюду по делу и без дела нос совать, особенно там, где дело его епархии касалось. Пульмонологи и фтизиатры плакали от него порой. Он и ко мне приставал — хотел принять участие в курации Гладышева. Я ему, собственно, не отказывал — но и он со мной почему-то вместе в реанимацию на перевязки не рвался, да и в историю болезни ничего писать особо не желал. Как сейчас любят говорить, независимый эксперт. Если что, его хата с краю. Все спрашивал меня постоянно про пневмонию у Гладышева, пару раз снимки смотрел, плевриты искал или абсцессы. А там нормально всё шло, в нужную сторону. Придёт в ординаторскую, посмотрит, пальчиком что-то потыкает молча, как будто таракана соскребает — и уйдёт. Есть такие хирурги — всегда таинственные, загадочные, смотрят в анализы, вздыхают и ничего не делают. Вот и он — ходил, ходил. А потом бац — ухудшение.

Ведущий собрал консилиум. Пришло нас по установочному приказу человек двенадцать. Все хирурги, инфекционист, начальники рентгенотделения, лаборатории и станции переливания крови. Особнячком присел ведущий терапевт. Не начинали, ждали начмеда. И тут явление Христа народу — входит Краснобаев…

Платонов покачал головой, представляя себе эту картину из прошлого:

— Просто чудеса какие-то. Мы его никогда таким раньше не видели — бушлат скинул чуть ли на пол и с ходу заявляет: «Мы его лечим, лечим — а у него ухудшение. Да потому что кое-кто, — и тут он на меня показывает, — проворонил у него повторное нагноение!» Я аж рот раскрыл и ничего сказать не могу. «Мы», понимаешь? «Мы лечим!» А все ко мне повернулись молча и смотрят — мол, реагируйте, коллега. Краснобаев тем временем к ведущему хирургу подходит и продолжает: «Там рука в гною плавает, ещё бы у него второй волны сепсиса не было. Сейчас вырастим плеврит, потом абсцессы в лёгких и начнём подвиги совершать. Можно было бы повнимательнее к пациенту отнестись!» И сел за свой стол с лицом героя. Я чувствую, что покраснел до состояния спелого арбуза, по спине пот льётся просто ручьями — и ни звука не могу из себя выдавить. Ведущий помогает: «Виктор Сергеевич, я думаю, нам имеет смысл прогуляться до реанимации и удостовериться, что вы вели пациента правильно. Но на всякий случай пригласите туда операционную сестру с набором инструментов». Меня его голос не то чтобы подбодрил, но как-то уравновесил. Я позвонил в отделение, пересохшими губами там что-то пробурчал — и консилиум в полном составе двинулся смотреть Гладышева.

Повязку я под придирчивыми взглядами снял сам — и ничего там не обнаружил. Обычные грануляции, мягкая, совсем невоспалённая рука. Сам пациент вполне нормально рукой двигал, сгибал — придраться не к чему. А Краснобаев вокруг скачет и пальцем всё в раны: «Вот же, вот! Вы что, не видите, там затеки кругом!»

И ведущий хирург мне говорит: «Виктор Сергеевич, чтобы развеять все наши сомнения — будьте добры, сделайте пункцию в паре мест. Если надо, чуть расширьте имеющиеся раны. Чем чёрт не шутит». Я взял в укладке шприц, набрал лидокаин, пропунктировал — ничего. Краснобаев не уходит. «Ниже, вот тут ещё, вот тут!». Я взял зажим, ввёл его неглубоко в рану, приподнял, попытался следом пальцем зайти — но там дальше некуда, заживает всё. Повернулся к консилиуму — руки в крови, маска сползла, — как бы спрашиваю, у кого ещё сомнения остались? Ведущий тоже на Краснобаева смотрит. А тот психанул и выбежал из реанимации, как пуля…

Платонов замолчал, подперев голову рукой.

— Я так понимаю, история закончилась? — услышал Платонов голос деда спустя несколько секунд. — Тогда у меня два вопроса. Что на самом деле было, по-твоему, с Гладышевым и как этот случай изменил представление о медицине?

— Ответить на первый вопрос проще, — Виктор поднял глаза на деда. — Краснобаев надумал писать диссертацию по гнойным заболеваниям лёгких и собирал материал — именно поэтому постоянно крутился везде, где только можно было найти патологию любого рода. И пневмония, и эмпиема очень его интересовали. Гладышева он посчитал любопытным персонажем, но смотреть его ходил самостоятельно, без меня. Зачем ему советчики, если он себя кандидатом меднаук видел во сне. В какой-то момент, начитавшись своих умных книжек, Краснобаев решил немного поэкспериментировать с антибиотиками без согласования со мной. Вписал там в карту один взамен другого за пару дней до всех этих событий — задним числом уже нашли. Там карта каждый день новая, на следующие сутки очередной дежурный реаниматолог предыдущие назначения своей уже рукой переписал — и никто и вопросов не задал. А когда антибиотик этот в спектр не попал, когда развернулась клиника «второй волны» — он и думать особо не стал, как из положения выйти. Просто свалил всё на меня. Как только выяснили, в чем суть — отправили Краснобаева к чёртовой матери из госпиталя. Но не сразу — уж очень он техник был хороший. И по иронии судьбы на тот момент некому было долю лёгкого у Гладышева убрать. Так что, как ни крути, а цели он своей добился — тяжёлого торакального больного прооперировал, материал собрал. А вот что касается второго вопроса…

Виктор встал со стула, прошёлся по комнате, остановившись возле фотографии бабушки. Дед выбрал снимок, где она была молодая — такая, какой он её знал ещё с войны. Платонов помнил, как тяжело дед переживал её уход — и как живёт уже много лет, вспоминая каждый день.

— Насчёт второго вопроса… — Виктор почувствовал, что от этих мыслей немного перехватило горло. — Только спустя несколько лет понял — не должен был я ничего с Гладышевым тогда в реанимации делать. В медицине совсем не обязательно всегда что-то кому-то доказывать — надо лишь быть уверенным в своей точке зрения. И в первую очередь — быть грамотным клинически и смелым духовно, чтобы уметь отказаться от манипуляции, от процедуры, от операции. Надо было шприц с лидокаином Краснобаеву отдать со словами: «Моё мнение остаётся неизменным — у пациента рецидива флегмоны плеча нет. Вы сомневаетесь — вы и делайте». И посмотреть — а у него самого наглости и смелости хватит иглу воткнуть, когда на тебя почти пятнадцать человек смотрит? По крайней мере, извиниться передо мной у него смелости не нашлось…

Платонов опустился на диван, закинув ногу на ногу, безо всякой причины вытащил телефон и уставился в него, не стараясь понять, на что конкретно смотрит. Дед словно почувствовал, какая буря кипит сейчас в душе внука, и молчал.

— У каждого, — не глядя на Виктора, сказал он через пару минут, — у каждого был свой Краснобаев. А почему? Потому что мы все время от времени в чём-то сомневаемся — и на такой благодатной почве эти «Краснобаевы» расцветают, как плесень. Сомневаться, Витя — часть нашей работы. Возможно, та самая часть, что мешает жить счастливо и спать спокойно — но не можем мы никуда от неё деться. Постоянно вопросы задаём, корим себя и обвиняем в том, чего ещё не было, но вдруг?.. Ты правильно эту ситуацию для себя понял — я чувствую, не зря Гладышев тебе встретился. Урок хороший получился. И теперь пойми другое. В какой-то момент из ученика пора превращаться в мастера — и надо начинать верить в себя чуть больше. Ты много лет находился под давлением авторитетов — громкие фамилии, высокие звания, опыт… Но нельзя быть вечным студентом и постоянно всем в рот заглядывать, отказывая себе в принятии решений. Пришло время — ты вырос, тоже стал авторитетом, таким же, как они. А может, и получше, посерьёзнее — не буду гадать, но тебя я в деле видел. Можно перестать постоянно отвечать «Да, конечно», брать в руки шприц или скальпель и делать то, чего хотят другие. Можно уже говорить людям: «Нет». Именно здесь и проходит граница врачебного искусства и приходит понимание — ты ровно настолько врач, насколько умеешь вести переговоры. С пациентами, с коллегами, с начальством. И в том числе — с болезнью. Либо ты ошибаешься сам, либо позволяешь это сделать другим, либо не позволяешь ошибаться никому.

— А ты, дед — ты же как-то научился? Говорить, спорить, вести переговоры? Как понять, что вот оно, это время? Что уже, как ты говоришь, «можно»?

— Ты почувствуешь, — услышал Виктор в ответ. Платонов просто физически ощущал, как дед подбирает правильные слова. — В тебе что-то словно включится. То, что не даст промолчать, уклониться, постоять в стороне. Возможно, это уже произошло — вот прямо сейчас, когда ты рассказал мне эту историю. Не забудь её; не забудь выводы, что ты сделал. И когда в очередной раз ощутишь давление авторитетов или просто чересчур деятельных коллег, чья репутация построена лишь на том шуме, что они умеют производить — не промолчи, не пойди на поводу. Потому что вы у постели больного собрались не ради того, чтобы выяснить, кто из вас умнее и значимее. Вы здесь ради пациента, ради конечного результата. Так не подменяйте результат процессом. Видишь правильное решение — скажи. Не согласен с чьими-то словами — не молчи. Чувствуешь на себе давление — сопротивляйся.

Виктор понял, что конкретного рецепта не существует. По крайней мере, дед его не озвучил — а значит, его или нет совсем, или искать решение придётся самостоятельно по обозначенным ориентирам. Платонов задумчиво протянул руку за вторым бутербродом, но дед оказался проворнее.

— Решил старика за столом обскакать? — улыбнулся он. — Давай, дуй на кухню, делай себе ещё.

Платонов замер с протянутой над столом рукой, потом от души рассмеялся.

— Дед, но ведь «поймёшь», «включится», «догадаешься» — это такие философские категории, что можно целую жизнь ждать озарения, а оно так и не придёт.

— Почему же, — ухмыльнулся дед. — Не всё так плохо. Я, конечно, не помню какой-то особенной и хорошо видимой черты, после которой стал для других авторитетом. Но в памяти отложились все, с кем оперировал, кому ассистировал, с кем спорил до хрипоты, а кого слушал, как Левитана по радио на фронте, несмотря на глухоту после контузии. И в какой-то момент те, у кого я спрашивал совета, вдруг спросили совет у меня. Не как обычно, поставили передо мной диагностическую задачу и ждали ответа — совсем не так. Спросили, как равного. Знаешь, в ту же секунду на тебя такая гора ответственности сваливается… Один из ведущих хирургов, Мартемьянц, — он тогда уже был полковник с орденом Ленина и парочкой Красных Звёзд, а я при нём майор, — сказал: «Владимир Николаевич, оглянись вокруг, посмотри — что ты видишь? Я тебе сам скажу — ты видишь, как мы уходим. Старые, усталые, бурчащие, вечно недовольные… Уходим. Кто из медицины, кто из армии, кто из жизни. И знаешь, чем кончится? В какой-то из дней ты поймёшь, что теперь ты отвечаешь за всё. Потому что больше никого не осталось. Есть только ты, майор Озеров. И учиться тебе будет уже не у кого — надо будет начинать учить самому. Учить молодых, необстрелянных, робких, сомневающихся. Поэтому мы все, из старой гвардии, так к тебе требовательны, так внимательны и серьёзны. Поэтому и тащим со всего округа больных, чтобы набирался ты уму-разуму…» И после этих слов спросил меня про одного пациента — тяжёлого, непонятного. Спросил, выслушал моё мнение, согласился, по плечу похлопал и добавил: «Ну вот, теперь со спокойным сердцем можно уходить…» И через пару месяцев действительно рапорт подал на увольнение. Он к тому времени и так переслуживал почти четыре года сверх предельного…

Дед помолчал и добавил:

— По этому поводу хочу вот что ещё сказать. Ты меня как-то спросил — что для хирурга самое главное? В жизни, в профессии? Помнишь?

Виктор помнил. Он задавал этот вопрос деду несколько раз — причём самый первый был ещё в школе. В девятом классе он напросился в операционную посмотреть, что там и как, поскольку с выбором профессии всё было на тот момент фактически решено. Нельзя просто так жить в семье трёх поколений медиков и пойти учиться на юриста или кинорежиссёра (а были и такие скачки сознания у подрастающего Платонова). Там, в операционной, в пятнадцать лет он первый и последний раз упал в обморок, хотя операция была очень небольшая, на десять минут — ученик деда, Пётр Васильевич или Петя, как называл его Владимир Николаевич, удалял болт-стяжку из голеностопа. Виктор увидел небольшой разрез в проекции лодыжки и пустяковую каплю крови; спустя несколько секунд он стал воспринимать окружающий мир через зелёную призму и слышать все звуки сквозь забитую в уши вату. Дед вовремя увидел его состояние, вывел из операционной и там уже успел подхватить на руки падающее тело впечатлительного школьника.

Очнулся Виктор на стуле в сестринской. Старшая операционная сестра отвлеклась от своих многочисленных отчётов и держала у него перед носом ватку с нашатырём. Дед настороженно заглядывал ему в глаза, пытаясь понять, насколько глубоко провалился в обморок внук.

— Что это было? — спросил Виктор.

— Нормально. Бывает со всеми, — махнула рукой сестра. — Подыши ещё, бледный весь. Идите, Владимир Николаевич, он под моим присмотром тут побудет.

Дед покачал головой.

— Надо его назад. Чтобы встал там снова и поборол страхи. Сейчас это для него главное.

— А что вообще для хирурга главное? — зачем-то спросил слабеньким тихим голосом пятнадцатилетний Виктор. Ему хотелось казаться сильным, интересующимся, вовлечённым — но он не видел себя со стороны. Дед пристально взглянул в его глаза и сказал:

— Выпей водички и пойдём. Петя там сейчас уже достанет всё без нас.

Платонов опустошил полный стакан холодной воды, и они пошли. Больше он никогда в операционной в обмороки не падал.

Были у него ещё попытки узнать у деда, что же самое главное в работе хирурга, но тот всегда уходил от ответа; Виктору было непонятно — то ли на этот вопрос нет ответа, то ли ответов слишком много, то ли дед зачем-то делает из всего этого тайну…

Платонов вдруг понял, что услышит сейчас ответ на свой вопрос. Спустя почти двадцать лет после того, как ничего не понимающий в хирургии мальчишка попытался упасть в обморок в операционной. И дед сказал.

— Самое главное для хирурга — попасть в слой.

Платонов приподнял брови, ожидая всего, чего угодно — каких-то сакральных знаний, прописных истин от великих хирургов прошлого; в крайнем случае, чего-то похожего на «ты сам догадаешься», но это…

— Да, — повторил дед, не отрывая глаз от Виктора. — Попасть в слой, как это ни странно. В нашей работе очень быстро понимаешь, насколько человек хитро устроен. При определённых условиях добраться в разные его закоулки совсем не сложно. Главное — точно войти в структуру раны и тканей. И как только отделил одно от другого, — неважно, на какой глубине — так все сразу становится ясно, просто и очевидно. И уже не нужен скальпель, достаточно пальца или «пуговки» на зажиме, чтобы просто разъединять… Именно поэтому я — да, уверен, и все остальные хирурги тоже — никогда не любил переделывать чужую работу. Там уже черт ногу сломит, непонятно что и где. Внутри словно бомба разорвалась.

В голове у Платонова вихрем пронеслись клинические случаи, попадающие под это описание; он видел каждого своего пациента по отдельности и всех вместе. А дед тем временем продолжил:

— … Но если ты думаешь, что попасть в слой — это только о тканях, то ты сильно ошибаешься. Для хирурга, как и для любого врача в принципе, очень важно попасть в другой слой. Чтобы рядом были грамотные коллеги, честные и принципиальные специалисты. Чтобы легко можно было отделить черное от белого, больное от здорового, добро от зла. Чтобы не шептались за спиной, не предавали, не подставляли. И если ты вдруг поймёшь, что вокруг тебя именно такие люди — считай, попал в слой. За него и держись. Правда, везение это редкостное — оттого и ценится дороже всего…

Дед внимательно посмотрел на Виктора и улыбнулся своей коронной насмешливо-серьёзной улыбкой из-под седых бровей:

— Ты запоминай, запоминай. Но как-то ты мало об учёбе рассказываешь. Да и о самом городе. В Ленинграде всё уже посмотрел за два года?

Он всегда называл Санкт-Петербург только так, и никак иначе. С каждым днём он становился все консервативнее в своих взглядах и воспоминаниях, и Виктор, единожды попробовав его поправить, понял, что взялся за безнадёжное дело.

— Там жизни не хватит — всё посмотреть, — честно ответил Платонов. — Но я стараюсь. Музеи, экскурсии, Кронштадт, Выборг… В Царское село съездил. Зимой, правда, но зато иностранцев не было.

— И кто же там тебя возит по городам и весям? — прищурился дед. — Друзья-курсанты?

Виктор порылся в галерее телефона и показал деду фотографию — смеющаяся молодая женщина в полушубке, сидя за рулём и опустив стекло джипа, смотрит в объектив.

— Вот. Зовут её Лариса.

Дед взял телефон в руки, надел очки, внимательно вгляделся. Платонов замер — он чувствовал, что сейчас может узнать о Ларисе что-то такое, чего сам он не мог разглядеть.

Не отрываясь от экрана, дед коротко спросил:

— Какие планы?

Платонов пожал плечами и признался:

— Жениться на ней хочу. Предложение сделал. Ехать за мной согласна.

На последней фразе дед поднял на Виктора глаза, но ничего не сказал. Платонов решил, что девайс можно забирать, протянул руку, но дед положил телефон на стол рядом с собой и отвернулся в сторону окна.

— Дело твоё, конечно… — тихо сказал он, подумав немного. — Собрался столичную невесту сюда привезти? Не знаю, не знаю…

Он постучал пальцами по подлокотнику кресла и сурово спросил:

— Ты сам-то потянешь такую? Молодой офицер из Академии, в гарнизонном госпитале, с дежурствами, командировками, построениями? Она это понимает? Или она в Ленинграде военную службу видит только тогда, когда ты в патруль в шинели уходишь?

— Дед, ты пессимистично на всё смотришь, — Виктор взял телефон. — Бабушка же как-то всё это с тобой выдержала. И гарнизоны, и Курилы…

— Мы с ней на фронте одну грязь месили, — дед в сомнениях покачал головой. — А свадьба у нас… Да какая свадьба, так, регистрация — была в колхозном сельсовете в деревушке во время наступления. Названия уже и не вспомню… Из всей красоты там — цветок в кадушке у входа. Распутица весенняя; вошли, грязными сапогами натоптали, расписались, обнялись — а через десять минут нас уже бомбили. И ни сельсовета не осталось, ни записи в журнале. Мы после войны это дело восстановили, но мужем и женой друг друга считали с того дня в сорок втором году… Вы теперешние — так можете? Ты-то ладно, в тебя я верю. В неё — не очень, уж извини.

Дед протянул руку за одной из книжек на столе, открыл её, как показалось Виктору, на случайном месте и погрузился в чтение, забыв про очки, а ведь без них он не брал книг в руки уже лет десять или больше. Платонов хотел немного выступить в защиту своей избранницы, уже набрал для этого в грудь воздуха, но понял, что дед будет его игнорировать и делать вид, что книга заинтересовала не на шутку. Оправдательная речь сорвалась, не начавшись. Виктор расслабленно откинулся на диване и уставился в потолок.

В чем-то дед был прав. Лариса была самой обыкновенной медсестрой. Она непонятно для чего закончила медицинское училище и не работала по специальности ни дня. Платонов поначалу очень надеялся, что её познаний в медицине хватит, чтобы понимать своего будущего мужа и особенности лечебного процесса и армейской жизни, но пару раз уже спотыкался о то, как Лариса реагировала на его патрули и дежурства в Академии. Она не принимала их всерьёз и обижалась; правда, погасить этот поток красноречия возмущённой невесты ему пока удавалось на первых же минутах вполне доступными для влюблённой парочки способами, но вот что будет дальше? Виктор так и не понял, что побудило её поступать в медучилище, о котором она восторженно рассказывала лишь одно — как провоцировала короткими халатами и высокими каблуками все мужское население хирургического отделения одной из городских больниц, где проходила практику. О том, что попутно она нажила себе ещё и врагов среди женского состава, можно было только догадываться, но Виктор предпочитал об этом не спрашивать.

В общем, он добивался сейчас руки и сердца молодой женщины, вынесшей из медицины лишь эротический подтекст, совершенно при этом не вникая в особенности лечебной работы (хотя диплом у неё был красный, что повергало Платонова в ступор — он никак не мог увидеть во всем этом какой-то связи). Закончив училище, Лариса тут же устроилась работать официанткой в ночной клуб, где за несколько лет выросла сначала до бармена, потом до администратора, а когда её «Лексус» едва не лишил Виктора жизни неподалёку от Академии, она была уже заместителем коммерческого директора. Рост по карьерной лестнице она никак Платонову не комментировала, а он сам старался об этом не думать, потому что временами мысли появлялись всякие, в том числе и не очень красивые.

Речь о том, чтобы после выпуска ехать с мужем на другой конец Вселенной, они уже заводили — и Лариса снисходительно соглашалась, но Платонов не верил ей до конца. Да, похоже, он и себе не верил.

И, как выяснилось через несколько лет — не зря…

2

Наши дни

— Какая медсестра лучше, по-вашему? — Москалёв закрыл за собой дверь ординаторской и остановился на пороге.

— Смотря что такое «лучше», — не отрываясь от компьютера, сказал Лазарев.

— Да, уточни вводные, — по-военному попросил Виктор.

Москалёв задумался, не отпуская дверной ручки.

— Безусловно, это касается работы, — наконец, сказал он. — Внешние данные не обсуждаем.

— А зря, — Лазарев пару раз щёлкнул мышкой и развернулся в кресле. — Потому что иногда, знаешь, хочется в коридор выйти, чтобы глаз порадовался.

— У нас и такие есть, Алексей Петрович, — засмеялся Платонов.

— Это ты про студенток? — прищурившись, спросил заведующий.

— Конечно. Вы же их не видите просто. Они с вами по рабочему графику не пересекаются, — Москалёв наконец-то прошёл и сел на диван. — Но меня сейчас интересуют исключительно деловые качества.

— Кто-то накосячил? — Платонов оставил работу с историями болезни. — Кто, как?

— Да я не об этом, — сложив руки на груди, ответил Михаил. — Я про квалификацию, инициативу. Про лень человеческую. Про самоуверенность. Про стаж и опыт.

— Тогда это просто, — Виктор протянул руку к чашке кофе, сделал глоток. — Идеальная медсестра — двадцати пяти лет от роду, но со стажем в сорок лет. Она никогда не берет больничный, потому что у неё нет детей, носит грудь четвёртого размера, попадает в вену в полной темноте, знает десмургию на пять с плюсом, пишет идеальным красивым почерком во все бланки и журналы и всегда поднимает трубку телефона. Да, и ещё — не курит, обладает чувством юмора, умеет смеяться над твоими шутками, может в одиночку переложить пациента с кровати на каталку и обратно…

— Неплохие фантазии, — хмуро перебил Москалёв. — Но чересчур.

— Да нормально, — махнул рукой Лазарев. — Почему не помечтать? У меня была знакомая медсестра — не из нашего отделения. Даже не из нашего стационара. Всем была хороша, но пьянела с полрюмки. И на природе как-то набралась, начала выплясывать под шансон, споткнулась и головой об дверь машины ударилась. Ремонт тогда почти в десятку встал, между прочим…

— А голова? — поднял на заведующего взгляд Михаил.

— Голова бесплатно зажила, — дополнил рассказ Лазарев. — Но она потом уволилась. Стыдно ей стало.

— Значит, не всё плохо там было, — констатировал Виктор. — Совесть от удара проснулась. Но ты же про что-то другое спрашивал? — обратился он к Москалёву. — Поясни уже.

Михаил долго собирался с мыслями, потом ответил:

— Бывают такие моменты… Когда самой лучшей медсестрой оказывается та, что готова что-то сделать вместо тебя. Ты приходишь и говоришь, например: «Там у пациента на лице ожоговые пузыри, надо бы убрать». И при этом имеешь в виду, что сам их уберёшь. А она тебе в ответ: «Да, конечно, сделаю». Сделаю, понимаете? То есть она это восприняла, как указание к действию. И в этот момент ты должен, просто обязан напомнить ей, кто здесь врач. Но ты… Ты понимаешь прекрасно, что эти пузыри — фигня, если честно. Почему бы ей не доверить такое дело, тем более она тут уже с десяток лет отработала и сделает всё в лучшем виде. Ты молча закрываешь дверь в перевязочную и идёшь пить кофе… Нет, потом ты, конечно, вспоминаешь, что надо бы проверить, как у неё получилось. И понимаешь, что получилось замечательно. Всё, с этого момента ты заложник своей лени.

— Так кто-то накосячил? — недоверчиво спросил Лазарев.

— Марина в перевязочной, — махнул рукой Михаил. — Доверил снять скобки у Муравьевой. Мелочь же, они по сто раз их снимали у пациентов без нас. И кто ж знал, что у Муравьевой именно в этот момент приступ случится.

— Она же с эпилепсией? — уточнил Виктор. — Собственно, она из-за неё сюда и попала?

— Да, в приступе ведро с кипятком перевернула, — Москалёв расстроенно смотрел куда-то в окно. — А тут никого рядом не было, помочь никто не успел. Марина скобку зацепила, а пациентка на пол возьми и завались в приступе. И вместе со скобкой весь лоскут в руках у сестры и остался. С приступом-то разобрались, меня позвали. Маринка стоит с инструментом в руках и на меня смотрит, как ребёнок провинившийся. А я сказать ничего не могу.

— Так она бы и у тебя завалилась с таким же результатом, — Платонов сказал то, о чем думали сейчас все в ординаторской.

— Да. Но это было бы — у меня, — Москалёв не согласился с Виктором. — А теперь…

Он с досады махнул рукой.

— Ты же понимаешь, почему так произошло, — после минутной паузы сказал Лазарев. — Так что нечего тут философию разводить насчёт того, кто лучше, а кто хуже. Ты ещё скажи, что она виновата в том, что на себя это решение приняла.

— Да не скажу, конечно, — Михаил, кусая губы, смотрел немного мимо заведующего — ему было стыдно. — С моего молчаливого согласия… А у Муравьевой ещё и муж какой-то скандальный… Журналист, кажется. Хотел статью написать про то, как мы хорошо лечим. Теперь напишет…

— Ничего он не напишет, — Платонов укоризненно посмотрел на Москалёва. — Я помню, у неё резерв был взят на операции, мы же вместе пластику делали.

— Был, — подтвердил Михаил.

— Наркоз, двадцать скобок — и всё на месте. Только разберись с эпилепсией, Балашов её сильно не любит, может и отказаться. В конце концов, если она потерпит, можно и под одним промедолом.

Москалёв молча развернулся и быстро вышел в коридор.

— Хорошая сестра — на вес золота, — мечтательно сказал Лазарев сразу после того, как Михаил хлопнул дверью. — Опыт, самообладание, умение активно подчиняться…

— Активно — это в процессе работы уметь подсказывать так, будто ты сам до этого додумался? — уточнил Виктор. — Я бы сказал, это одно из главных умений не только хорошей медсестры, но и хорошей жены. Помню, как первый аппендицит сделал… Ночью, без ассистента. Мне операционная медсестра практически весь ход операции рассказывала. И ведь я его вроде знал, от и до. Но так получалось, что я только задумался, а она уже: «Вот зажимы, давайте обложимся… Вот вам Пеан на брюшину… Удобнее на шесть Микуличей… Давайте в мокрую салфетку завернём…» Приходишь в какое-то мужское очарование таким женским тактом и профессионализмом. Мне тогда казалось, что я в неё влюбился. Помню, Таня её звали. Татьяна. Жена одного нашего доктора, так что влюбляться там было крайне противопоказано. Но, собственно, это чувство быстро прошло — оно каким-то искусственным было, я уже потом понял. Это у меня так проявилось мужское уважение к женщине, которая знала на тот момент не меньше моего в плане оперативного искусства. Она же ассистировала вообще всем хирургам госпиталя — и насмотрелась много чего, в том числе и хитростей всяких, и нестандартных ситуаций. Вот уже почти семнадцать лет прошло, а я операцию эту помню, и имя её…

Лазарев промолчал, думая о чём-то своём. Виктор вздохнул, вспомнил о рапорте, что лежит со вчерашнего вечера в столе, встал и вышел на крыльцо. Ему нужно было подышать, подумать. Принять решение, наконец.

Отойдя немного за угол, он подставил лицо не греющему уже солнцу, поёжился под халатом, пожалев, что не надел куртку, но возвращаться за ней желания не было. Воспоминания о госпитале всколыхнули в нём что-то, заставили погрузиться в прошлое. А помнил он многое. И не только о сёстрах.

Всплыла перед глазами ставшая за много лет работы родной проходная, корпус приёмного отделения, голубые ёлочки, выросшие возле него до второго этажа, клумба возле окон маминого кабинета, полная астр и ещё каких-то цветов, чьих названий он уже не мог вспомнить. Центральная аллея, бюсты Пирогова, Боткина и почему-то Калинина; единообразно покрашенные лавочки, бетонный квадрат на месте снесённого втихомолку памятника Ленину напротив входа в травматологию.

Огромные пирамидальные тополя, понатыканные без какой-либо схемы; белое одноэтажное здание лазарета, с которого больше ста лет назад начинался госпиталь — только сейчас вместо лазарета там была библиотека. Заброшенная офицерская столовая, чьи заколоченные по фасаду окна напоминали какие-то фронтовые будни; зато позади неё кипела жизнь, в огромных помещениях располагались слесари, столяры и прочие техники госпитального закулисья.

Шипящие паром автоклавы операционных; пахнущая солдатской пищей за сто метров кухня; стаи местных собак, что выкармливали щенков за счёт доброты сестёр и санитарок. Огромные пустыри, заросшие травой по пояс — на них никто так и не смог построить ничего полезного для военной медицины. Каждое лето солдаты из рабочей команды жужжали под окнами газонокосилками, раздражая этим звуком и врачей, и пациентов.

Платонов вырос в госпитале — сначала как ребёнок, сын и внук врачей, а потом уже и как врач. Эти несколько периодов взросления он помнил хорошо — и на каждом этапе, кроме деда и мамы, у него было ещё много всяких наставников.

Одних только начальников отделения у Платонова было… Сколько же их было? Девять!

— Девять, черт побери, — брови сами взлетели на секунду вверх. — Я как-то и не считал раньше…

Первый — травматолог, прошедший через Афганистан. С огромными руками, зычным голосом, прекрасной оперативной техникой. Вместе с дедом они чудесно работали почти два года, до первого сокращения штатов. Начальник, найдя в себе коммерческую жилку, уволился из армии и открыл первую в городе частную клинику.

Второй — тоже травматолог, вышедший из полостной хирургии. В армии с этим всегда было просто (точно так же Платонов спустя годы стал нештатным проктологом госпиталя — просто был отдан приказом; неважно, есть у тебя сертификат или нет, вот тебе к гнойной хирургии нагрузочка!). Новый начальник быстро рванул на повышение в округ, за должностью и полковничьей звездой. Ничего необычного.

С третьим память немного подвела… Был он недолго, этот майор из сосудистой хирургии, и запомнился Платонову лишь тем, как однажды на дежурстве зашил краевое ранение бедренной артерии после извлечения артериального катетера. Это было красиво.

Четвёртый — уже в гнойной хирургии — был таким же молодым, как и Виктор в те годы, выпивал в меру. Потом внезапно женился на старшей сестре отделения и уехал с ней и её детьми в Питер. Как потом узнал Платонов — всё у него там сложилось удачно.

Пятый — был сокращённым нейрохирургом. Его должность внезапно, благодаря спецам из Главного военно-медицинского управления, исчезла, а дослужить очень хотелось. Вот он и взялся за гнойное хозяйство, совмещённое с проктологией — сфера деятельности была, прямо скажем, совсем не его. На противоположном от нейрохирургии полюсе. Но он был человек ответственный, брал с собой в операционную атлас и уже через месяц запросто по нему оперировал геморрой за полчаса. Но к тому времени Платонов уже много чего умел сам и хирургический объём выполнял местами за двоих.

Шестой — был начальником у Виктора долго. Почти семь лет. Идеальный начальник. Рисковый хирург, полностью оправдывающий фразу «Победителей не судят». Весёлый и общительный человек, сформировавший в отделении центр неформального госпитального общения. Именно от него уехал в Академию Платонов — и к нему же и вернулся.

Ушёл шестой, хлопнув дверью, по предельному возрасту — и остался Платонов один на восемь месяцев. И уже втянулся и был готов занять эту должность окончательно, но приехал из Самары седьмой.

Кавказская кровь. Серьёзный, деловой. Родом из Махачкалы. Правда, через некоторое время он неожиданно стал старшим ординатором, как и Виктор, а к ним в расширенный после сердюковских реформ штат приехал восьмой начальник отделения. Чья-то волосатая лапа толкнула его на это место, не сильно задумываясь о последствиях. Утвердили его на должность не только начальника отделения, но и ведущего хирурга, что едва не развалило всю отлаженную работу хирургической службы, потому что выпивал он неплохо, два раза кодировался, а код подбирал быстро и охотно. В итоге исчез через пару лет без продления контракта.

Сам Платонов уходил из госпиталя уже при девятом. Уходил тихо, за нарушение условий контракта, в никуда… Были в его жизни потом и главврачи поликлиник, и директора частных медцентров. Всякое было. Их Виктор в расчёт не брал. Лазарев был у него — десятым. Юбилейным.

Дверь хлопнула, словно Алексей Петрович слышал его мысли. Заведующий вышел на улицу, на ходу закуривая сигарету, показал пальцем куда-то вверх — мол, ты под камерой стоишь, так что пойду я, как обычно, на стоянке покурю. Виктор поднял голову, увидел глазок камеры, понимающе улыбнулся в ответ.

— Там Москалёв всё сделал по твоему совету, — громко сказал Лазарев. — И в перевязочную зайди, какая-то бабуля ждёт. Из свеженьких.

После этого заведующий погрузился в свои мысли, спрятавшись за джипом. Платонов поправил слегка редеющие волосы, почувствовал, что всё-таки замёрз, и вернулся в отделение.

Марина ждала его в дверях перевязочной в фартуке и нарукавниках.

— Давайте уже пообщайтесь, да я следующего буду брать. А то она меня своим пожаром уже до белого каления довела.

Виктор взял из коробки перчатки своего размера, хотел надеть, но вдруг понял, что бабушка на кушетке сидит совершенно без повязок. Он решил уточнить, обращаясь к ней:

— Как вы получили ожоги?

— Что-что? Вы громче говорите, я плохо слышу, а слуховой аппарат тоже сгорел.

Платонов понял, что беседа будет долгой, но анамнез собирать было надо, и он старался пробиться сквозь глухоту бабушки и её истерику по поводу пожара.

— Да у меня нет ожогов, — расслышав вопрос с пятого или шестого раза, ответила Проскурина, пенсионерка восьмидесяти четырёх лет, поступившая около часа ночи по «Скорой» (всё это Виктор почерпнул из сопроводительного листа, что лежал на подоконнике перевязочной, но данных было, конечно же, крайне мало). Пациентка, со слов Марины, всю ночь проплакала в палате, чем просто вымотала нервы соседкам — сожалела о сгоревшем доме, о пропавших документах и вообще, была в психологическом шоке. — Понимаете, у нас на даче выключили свет. Днём ещё. А включили уже после восьми вечера, когда было темно. И включили так, что у меня на кухне плитка, такая, знаете, спиральная, раскалилась просто за мгновенье докрасна. А я стою над ней и не знаю, что делать. Вокруг стало плавиться всё, обои задымились, лампочки все взорвались. Сын мне фонарик оставил, я его с собой носила, но не проверяла никогда, а тут включить хотела, а он не работает…

Платонов решил было слегка сократить беседу, но просто не мог вставить в этот монолог ни слова. Плюс ко всему казалось, что если он перебьёт бабушку, то получит вдобавок и неплохую истерику.

— … Я хотела выключить плитку, а там под столом розетка, тесно очень, не видно. Дай, думаю, схожу за свечками, они у меня недалеко были. Пошла наощупь, взяла подсвечник, спички, зажгла. А с кухни уже и дым какой-то едкий, я кашлять начала, но всё равно туда пошла. Когда вернулась, то голова закружилась, и я со свечками горящими упала на ковёр в кухне. И с этого момента всё уже сильно полыхнуло… А на улице как рванёт что-то! Мне соседи сказали, что это будка трансформаторная взорвалась… Вот если бы она на минутку раньше, то плитка бы сама выключилась, и свечки не понадобились. Хотя…

Виктор был уверен, что к этому времени кухня уже неплохо так горела — и никакое отключение плитки не помогло бы.

— … И в горле першило сильно, и чувствую, что надо выползать. Так вот на карачках в сторону выхода и двинула… На коленках у меня кровь засохла, это я уже на крыльце завалилась… А за спиной горячо было очень и падало что-то. Соседи меня увидели, я закричала: «Помогите!» За руки меня схватили и поволокли куда-то, я к тому времени плохо соображала… А ожогов у меня нет, вы же это спрашивали? — и она посмотрела на Платонова снизу вверх.

— Да, именно это! — громко ответил Виктор, надеясь, что по второму кругу Проскурина трагедию расписывать не начнёт. Но предстояли другие вопросы, и Платонов мысленно приготовился к ещё одному монологу.

— Скажите… — он заглянул в сопроводительный лист, чтобы проверить память, — скажите, Надежда Францевна, у вас есть хронические заболевания? Что-нибудь с сердцем или с желудком? — накидал он ей наводящих вопросов. — Может, диабет? Давление повышенное?

— А вот давление у меня повышенное, да, — разобрала она, судя по всему, только последние слова Виктора. — Я как чувствую, что в голове тяжело, так сразу измеряю. У меня есть аппарат свой, я сама всё умею, надену вот тут, — она показала зачем-то руку, — кнопочку нажму и смотрю. И если сто тридцать или сто сорок — ещё терпимо, а вот если выше, то я таблеточку принимаю, половинку…

— Какую таблеточку? — спросил Платонов.

— Да кто ж её знает, — Надежда Францевна пожала худыми плечами. — Дочка давно как-то терапевта приводила, та послушала меня и таблеточки прописала, дочка мне их постоянно сама покупает. Это давно было, лет десять уже или больше…

— То есть вас десять лет никто не смотрел? — наклонившись к пациентке, спросил Виктор. Он старался говорить чуть ли не в ухо, но Проскурина все равно переспросила. Он повторил и почувствовал, как его начинает утомлять такая беседа.

«Надо бы к ней психолога нашего, пусть побеседует, — решил он. — Хотя если это особенности личности, то ничего не изменится…»

Бабушки и дедушки, подобные Надежде Францевне, встречались нередко — в терапии, правда, на порядок чаще, но и в ожоговом никогда не заканчивались. Именно такие пожилые люди с длинным списком болячек не успевали выскочить из-под кранов с кипятком, неаккуратно ставили чайники, задевали провода, хватались за трубы, падали в ванну. И у них — в большинстве случаев — не было ни документов, ни родственников…

— Да зачем меня смотреть, я здоровая, — вздохнув, сказала Проскурина. — Но вот то, что я гипертоник уже много лет, это правда. Я это узнала, ещё будучи студенткой, а у меня, между прочим, два высших образования, одно гуманитарное, второе техническое. И ещё всю жизнь хотела стать врачом, но у меня не получилось, — зачастила она, слегка задыхаясь от спешки. — На третьем курсе поехала в колхоз на практику, и там вот узнала, что давление повышается, а если бы врачом стала, то смогла бы себя лечить, а получается то, что получается… А вам же, наверное, мой полис нужен, а он сгорел, — внезапно вспомнила Надежда Францевна и зарыдала. Платонов махнул рукой, уже не надеясь добиться от пациентки полиса, и вышел в коридор, едва не столкнувшись лбами с дежурной медсестрой.

— Виктор Сергеевич, я не могу заставить Поликарпова мочиться в утку! — с ходу выпалила Анастасия Платонову, словно эта встреча у дверей перевязочной была ей запланирована заранее. — Он там творит, что хочет, соседи уже не выдерживают! То в постель, то в ладошки. Кошмар какой-то, сказала бы мне мама раньше, как оно бывает, пошла бы в диетсёстры!

— Это тот Поликарпов, что катетер Фолея выдрал на днях? И что бы ты хотела сейчас от доктора?

— Пойдёмте со мной, — энергично схватив Платонова за рукав, потащила его в нужную палату Настя. — Я боюсь одна. Он матерится. И может в меня кинуть чем-нибудь.

Виктор не особо верил в то, что Поликарпов, дедуля лет восьмидесяти, способен на какие-то чересчур агрессивные поступки. То, что временами он бывал не в себе, секретом ни для кого не являлось — диабетическая энцефалопатия потихоньку грызла ему мозги, а сахароснижающие препараты он принимал редко и неохотно. Так что матом на сестричек он, конечно, мог прикрикнуть — но кинуть…

— У него же обе руки забинтованы, — на ходу пытался отбиться Платонов. — Чем он там…

— Может, Виктор Сергеевич, это же он своими забинтованными руками выдернул катетер, — она почти впихнула его в палату и спряталась за спиной. — Между прочим, с криками «Сволочи!» Скажите ему, чтобы пописал в утку, а не в постель. Скажите, скажите, скажите.

И она легонько подтолкнула его вперёд. Платонов оказался рядом с кроватью Поликарпова и лично убедился, что запах, витающий в палате, проистекает непосредственно от кровати этого беспокойного и неуправляемого пациента. Виктор достал блокнотик, освежил в памяти имя и отчество Поликарпова и спросил:

— Пётр Кузьмич, может, будем слушаться медсестру? А то непорядок получается.

Хмурый Поликарпов, лежавший лицом к стене, что-то буркнул, нехотя повернулся и посмотрел сначала на Виктора, потом на Настю, оставшуюся в дверях.

— Вам бы всё его заставить, — насупившись, прокомментировал он, приподнял одеяло, заглянул туда и покачал головой. — Вот Настя твоя наорала на него — и он теперь не хочет.

— Он? — в первую секунду не понял Платонов. — Вы что ж, с ним там разговариваете?

Дед присел на кровати и удивлённо посмотрел на Платонова.

— Конечно. А как же ещё?

Виктор пожал плечами, оглянулся на Настю. Та срочно надевала маску, чтобы не прятать смех под ладонью.

— Анастасия, — выдержав паузу, напутственно сказал Платонов, — вы уж повежливее с… С ним. И тогда всё у вас получится. А вы, Пётр Кузьмич, потрудитесь матом не ругаться. Договорились?

— Чего ж не договориться? — Поликарпов подмигнул Насте. — Давай «утку». Он не против.

«Хорошо, что просто «он», а не «моя прелесть», — выходя из палаты, подумал Виктор, но сдержать смех не смог и так и вошёл в ординаторскую — с улыбкой. Москалёв поднял голову от компьютера, спросил:

— Зарплату подняли или отгул получил?

— Ни то и ни другое, — Платонов опустился на диван. — Удивляюсь тому, насколько порой креативна энцефалопатия. А как там самогонщики поживают? — поинтересовался Виктор, который из троих Мальцевых взял себе только дочь Свету.

— Подожди минутку, — не отрываясь от экрана и высунув язык, шёпотом ответил Михаил. Платонов немного подвинулся на диване и заглянул в экран. Там вовсю шло танковое сражение и, судя по счету, его коллега кому-то проигрывал, из-за чего нервно нажимал на клавиши и вертел мышкой. Эта зараза пришла к ним из реанимации, где по ночам в отсутствие наркозов и тяжёлых больных игра «Танчики» завоевала всенародную любовь. (К чести реаниматологов, стоило сказать, что такие беззаботные времена выпадали не очень часто).

— Давай… — шепнул то ли себе, то ли своему танку Москалёв. — Блин, как так?..

Он разочарованно оттолкнул от себя мышку и отъехал в кресле от стола, развернувшись к Виктору.

— Семейка Аддамсов эти самогонщики, — зло ответил он Платонову, но чувствовалось, что этот накал страстей исключительно из-за проигранной битвы, а на самом деле всё не так плохо. — Жена всё клянчила, чтоб его из реанимации забрали в палату — мол, она мало пострадала, готова за ним ухаживать. Я и пообещал, что, когда клинитрон будет без надобности, то переведу их в трёхместную…

— Трёхместную?

— С дальним прицелом на то, что и дочь их с ними окажется, — пояснил Михаил. — Мамаша ведь, действительно, в рубашке родилась. Там такой мощный взрыв был, а у неё, считай, только руки и шея. Дочь их обоих собой заслонила.

Москалёв ненадолго задумался, словно взвешивал свои слова и оценивал везение Мальцевых. Случай, действительно, был хоть и не редкий, но впечатляющий. По нему пытались завести уголовное дело, и Платонов понятия не имел, насколько в этом деле продвинулась полиция. Вся семья стояла друг за друга горой, претензий никто ни к кому не имел. Света, чья дальнейшая судьба была не очень завидной из-за формирующихся на лице рубцов, отводила на опросах в реанимации пересохшие от несмыкающихся век глаза в сторону и твердила только что-то про случайности и «Никто не виноват». Дознаватель, приходивший в отделение не один раз, рассказал в ординаторской, что семья Мальцевых спаивала потихоньку небольшой рабочий квартал в пригороде. Хотя Свету соседи и жалели, но взрыву были в какой-то степени рады, особенно жёны тех, кто ходил к ним за самогоном, как на работу. Виктор тогда подумал — а не помог ли некий доброжелатель аппарату взорваться? Аналогичная мысль приходила в голову и дознавателю — но, как выяснилось из результатов проведённой экспертизы, этот аппарат был сделан ещё дедом Мальцева-старшего и просто ждал своего часа. И этот час настал…

— … В общем, спина у него подсохла, струп тонкий, на пластику не потянул, — Москалёв, прикрыв глаза, вспоминал, как выглядят ожоговые поверхности у Мальцева. — В последний раз я его неплохо почистил — и решил, что можно забрать в палату. Жена устроила тёплый приём — фрукты, телевизор… А на следующий день ко мне мамаша подошла из смежной палаты… Эта… Гришукова, кажется… Она с девочкой ещё…

Платонов вспомнил. Девочка была чудесная просто. «Как тебя зовут? — Людми-и-илочка!» Руку положила на плиту. Мама, как всегда, «отвернулась только на секундочку».

— И что Гришукова?

— Говорит мне — шёпотом так, по секрету: «А можно как-то повлиять на наших соседей?» И показывает на палату Мальцевых. «У меня ребёнок заснуть не может, — говорит, — и вопросы задаёт. Всякие». И опять показывает. И почему-то краснеет. А я как дурак стою и ничего понять не могу. Она видит, что я не догоняю, наклоняется ко мне и на ухо шепчет: «У них там… этот… секс!»

— Да ладно! — вырвалось у Платонова. — Он же в повязках! Руки, живот… И там дальше, я не очень сейчас помню…

— Зато я помню, — Михаил встал, нащупал на диване за спиной у Платонова пульт от телевизора, начал щелкать каналами и продолжил. — Там, как ты говоришь, «дальше» — все нормально. А они просто оборзели и решили, что у них тут ожоговый санаторий. Понимаешь, кругом малышня всяких возрастов с мамами, полиция ходит каждый день, а они дорвались до бесплатного, как будто никто никого и не взрывал! Но я с этим разобрался быстро.

Москалёв выбрал на НТВ какой-то бесконечный ментовский сериал, заинтересованно посмотрел его секунд двадцать, после чего отложил пульт и дал понять, что в ближайшее время именно это будет идти по телевизору. Платонов терпеливо ждал, что же Михаил придумал для решения проблемы.

— Интересно? — опустившись в кресло, хитро спросил Михаил. — Гришуковы теперь спокойно спят. И как ты думаешь, что я сделал?

Виктору осталось только развести руками:

— Ты их расселил?

— Нет, — торжествующе ответил Михаил. — Ты знаешь, у нас мест нет. Не в коридор же его класть. Я сказал поставить ему катетер!

— Пятёрка за находчивость, — показал Платонов Михаилу большой палец. — А сам Мальцев — был не сильно против? Он всё-таки уже по отделении медленно передвигаться мог и в туалет ходить самостоятельно.

— Я ему присел на уши насчёт плохой биохимии, азотистого обмена и необходимости подсчёта диуреза, — пояснил Москалёв. — Он, похоже, не очень проникся, но жена напугалась умных слов, и сама его уговорила.

Виктор изобразил аплодисменты. Вспоминая своё армейское прошлое, Платонов понимал, что он нашёл бы в этой ситуации какое-нибудь силовое решение, например, выписал маму семейства домой, она вполне могла бы уже находиться на амбулаторном лечении, но вариант с катетером на фоне полной загрузки отделения подходил просто идеально. Тем более, что не за горами был перевод дочери из реанимации; уход, который могла обеспечить мама, вряд ли кто-то заменит.

Москалёв в ответ на аплодисменты коротко кивнул:

— Обращайтесь, если что.

Через пару секунд селектор вызвал его в перевязочную. Проводив Михаила взглядом до двери, Виктор немного подождал и достал из нижнего ящика так и не поданный рапорт. Лист бумаги с решительной просьбой не заниматься пациенткой Русенцовой. Утром после сдачи дежурства он не решился вытащить его из стола. Но и порвать и выкинуть — тоже почему-то не смог.

Платонов прекрасно понимал, что в гражданской системе эти рапорты никому не нужны. Ты или делаешь своё дело, или «до свиданья». Он на мгновенье представил удивлённое лицо Лазарева при чтении — и лист как-то сам собой перекочевал в стол.

Виктор помнил, что за многолетнюю работу в госпитале у него пару раз возникало желание позвонить ведущему хирургу среди ночи и сказать: «Я не буду оперировать этого человека! Он конченая мразь и скотина! Освободите меня от почётной обязанности спасать всяких уродов!» И это если сформулировать мягко и обтекаемо. Но просто он заранее знал ответ.

— Ты охренел там, что ли, придурок?! Три часа ночи! Хочешь, чтобы я приехал и всех там спасал?! Простынкой рожу накрой и забудь на время, кто он! Утром доложишь, как прошло!

Виктор, представив себе этот диалог и проговорив его практически вслух в ординаторской, убеждал себя в том, что это просто работа и не важно, кто перед ним на столе. В общем, двигался по проторённому старшим поколением пути идеализации профессии, где нужно быть максимально объективным и беспристрастным ко всем, даже к тому, с кем судьба свела по крайне нелицеприятным поводам.

Один случай Платонов помнил очень хорошо. Это было в те времена, когда он ещё только начал украдкой — впрочем, как и всегда на работе — встречаться с Ирой Потаниной, модельной внешности операционной сестрой из экстренной хирургии. Как быстро выяснилось, руки и сердца Потаниной в тот момент добивался один человек — гнусавый лейтенант Нефёдов из военно-следственного отдела. Человек он был маленький, но с высоко сидящими друзьями и, соответственно, с большими возможностями. Это Платонов ощутил на собственной шкуре, когда на него посыпались всякого рода жалобы от пациентов и их родителей, а его самого стали часто вызывать на всякие допросы по экспертным историям болезни в следственный комитет. Кульминации этот процесс достиг тогда, когда неизвестные голоса по телефону попытались открыть правду Ларисе на тайную жизнь мужа. Дома был ужасный скандал, Виктор из последних сил шёл в несознанку, но у жены всегда были неплохие связи, ей предоставили распечатку звонков, она нашла адрес звонившего и заставила Платонова поехать туда с ней, чтобы разобраться раз и навсегда.

Когда она позвонила в дверь, то открыл её этот самый лейтенант. Он стоял на пороге в майке и трусах с чашкой кофе в руках и сразу понял, кто перед ним. Лариса устроила представление на лестничной клетке, но Виктор и его соперник по какому-то негласному правилу мужской солидарности, буквально на мгновенье встретившись глазами, выбрали, какой тактики им нужно придерживаться. Нефёдов наплёл что-то про телефонное баловство, про детей, которых, как в дальнейшем узнал Платонов, у него не было; про то, что это какое-то совпадение. Виктор же просто молчал, прислонившись к стенке, разглядывая обшарпанную подъездную штукатурку и тянущиеся отовсюду в никуда провода. Он прекрасно понимал, что за это у него потребуют каких-то бонусов — вероятнее всего, отойти в сторону и не мешать развитию отношений с Потаниной. Лариса, вдоволь наоравшись и вывалив на Нефёдова кучу оскорблений и угроз, которыми офицера из следственного комитета напугать было проблематично, толкнула задумавшегося над своей жизнью Платонова так, что он едва не покатился вниз по лестнице, и помчалась на каблуках через ступеньку в машину, считая миссию выполненной. Виктор же, ухватившись за батарею отопления, сумел устоять на ногах, проводил бегущую жену взглядом и поднял глаза на Нефёдова. Тот торжествующе смотрел на него сверху вниз и прихлёбывал кофе из кружки. Внезапно он подмигнул своему сопернику, нахально поправил трусы и закрыл дверь.

Платонов медленно спустился вниз и успел увидеть только облачко пыли на том месте, где была машина. Лариса, умчавшись домой, предоставила ему возможность подумать над своим поведением и решить, как он будет жить дальше. Виктор побрёл тогда в сторону опостылевшего дома, прекрасно понимая, что просто так взять сейчас и прийти жить к Ирине было бы просто нереально. В их отношениях постоянно была какая-то недосказанность. Платонов так до конца и не понял, что же на самом деле ей было надо от него, кроме встреч на диване при тусклом свете настольной лампы, зачем она вообще рискнула начать их такую странную и неудачную с точки зрения секретности связь. Замуж она не рвалась, разводиться не просила, к себе не звала. Просто приходила, раздевалась… О чём-то шутили, что-то обсуждали, строили — иногда — какие-то совместные планы из разряда «А вот если бы…» Но таким планам, как давно уже понял Виктор, сбыться была не судьба. Именно поэтому на Потанину он никаких особых ставок не делал.

История с Нефёдовым подтолкнула его к мысли о расставании с Ириной — вернувшись домой, он пережил примерно недельный игнор со стороны Ларисы, но особо за это не переживал. В голове уже крутились другие кандидатуры на замену Потаниной, когда случился любопытный эпизод на очередном дежурстве.

Такие совпадения бывают раз в тысячу лет. В экстренной хирургии на ночную смену заступила Ира, но Платонов не торопился зайти к ней. Он занимался тем, что умел делать, пожалуй, лучше всего на свете. Виктор рефлексировал, изучая собственное душевное состояние и просчитывая какие-то призрачные варианты развития событий. В них на первом месте всегда стоял самый решительный шаг — он уходит от жены. И поскольку именно этот шаг был самым нереальным, то и все остальные сценарии оказывались фантастическими.

Когда ему позвонили и позвали на острый живот в приёмное отделение, он находился на пике своего воображения, унёсшего его из далёкого госпиталя с длинноногой красавицей куда-то в столицы. Виктор с сожалением взял трубку, выслушал короткое, но требовательное приглашение дежурной медсестры, распорядился взять клинический анализ крови и биохимию, проверил наличие ручки в кармане и вышел на улицу.

В приёмном отделении на кушетке сидел грустный Нефёдов, обречённо держась за правый бок, и с кем-то разговаривал по сотовому. Был он почему-то при погонах, хотя час ночи к ношению формы располагал не особо. Увидев вошедшего хирурга, он на мгновенье отвлёкся от разговора, кинув короткий и быстрый взгляд на дверь, продолжил говорить и лишь через несколько секунд осознал, кто перед ним. Нефёдов опустил телефон и, как показалось Платонову, согнулся пополам ещё больше.

Виктор, не подав виду, взял у дежурной сестры сопроводительный лист от «Скорой», для уточнения заглянул в удостоверение личности офицера, чтобы узнать, что зовут Нефёдова Игорь Семёнович, что ему тридцать два года и что для лейтенанта это как-то многовато.

— Температура?

— Тридцать семь и три, — отозвалась медсестра.

— Анализы?

— Взяла, как только вам позвонила.

Виктор присел на стул, чтобы собраться с мыслями. Он должен был сейчас выйти к Нефёдову с совершенно незамутнённым сознанием, чтобы не сделать ничего, за что можно было бы ответить. В том числе и в военно-следственном комитете. От таких мыслей в теле началась предательская дрожь — Платонов медленно и тихо начал глубоко вдыхать, стараясь делать это незаметно для медсестры.

Именно в этот момент он хотел позвонить ведущему и сказать, что не может заниматься пациентом, потому что… Как это сформулировать? Потому что они одну бабу делят, и лейтенант сделал чуть более удачные ходы, чем он сам?

— Иди работай, — сквозь зубы сказал он себе. Встал, зачем-то разгладил полы халата, и без того жёсткие от крахмала, и вышел к пациенту.

Нефёдов к этому времени уже убрал телефон и напряженно ждал встречи с доктором. Они встретились взглядами — и вдруг Платонов понял, что лейтенант его боится.

— Игорь… — Виктор слегка закашлялся, но сумел подавить в себе нервозность. — Игорь Семёнович, расскажите, на что вы жалуетесь. Только коротко и простыми словами, без длинных предисловий.

— У меня живот болит, — тихо сказал Нефёдов. — Справа, вот тут. Тошнит немного.

— Как давно болит?

— Часов шесть примерно, — лейтенант принял правила игры — только отвечать на вопросы и не искать в них и в самой ситуации никакого подтекста. — Сразу после ужина заболел. Сначала думал, что желудок, а потом…

— А потом переместилось вправо и вниз? — уточнил Платонов.

— Да.

— Как шесть часов назад и как сейчас — вам лучше, хуже или одинаково?

— Думаю, что хуже, — сказал Нефёдов. — Тошнить стало. Уже часа два. Но не так чтобы сильно. Рвать не тянет.

— Алкоголь?

— Сегодня не довелось употреблять. У нас был вечерний выезд на следственные мероприятия, а я за рулём. В принципе, во время езды и заметил, что болеть стало сильней. На каждой ямке живот отзывался.

— Было ли что-то подобное раньше?

— Никогда.

Виктор сложил руки на груди, посмотрел в сторону, словно прикидывая, что же ещё спросить. Он чувствовал, что у Нефёдова на языке вертятся встречные вопросы и предложения, но давать ему свободу в выражении своих мыслей не стоило. Чтобы не упустить инициативу, Платонов сказал:

— Ложитесь вот сюда головой, я живот посмотрю… Осторожней, тут раковина, не ударьтесь.

Об аккуратности он упомянул машинально, потому что смотрел на этой кушетке за годы работы уже не одну сотню пациентов, и список дежурных вопросов и фраз был примерно постоянным. Но если бы Нефёдов набил себе шишку, ударившись об умывальник, Платонов бы не сильно расстроился.

Лейтенант медленно и осторожно скинул обувь и лёг на кушетку — сначала набок, а следом уже повернулся на спину. Он отчётливо щадил правую половину живота.

— Ноги согните в коленях, — попросил Виктор. — Брюки расстегните и спустите до лобка. Рубашку поднимите вверх.

Стандартные подготовительные просьбы. Когда Нефёдов их выполнил, Платонов, не садясь рядом, попросил:

— Подышите животом. Глубоко. Сначала вдох на максимум… а теперь втяните в себя, как под ремень… И ещё раз…

При втягивании Нефёдов ощутимо морщился и старался остановить движение как можно быстрей. Платонов продолжил программу осмотра по своим привычным алгоритмам и попросил ещё:

— Теперь надуйте живот как барабан и задержите дыхание…

Все эти вопросы были нужны ему для того, чтобы потянуть время. Скоро из лаборатории позвонят и дадут уровень лейкоцитоза — осталось только проверить раздражение брюшины, и диагноз был, в принципе, готов. Но Платонов хотел извлечь максимальную выгоду из ситуации — причём он сам до конца не понимал, какую.

Обстучав надутый живот и определив — в очередной раз — зону болезненности в правой подвздошной области, Виктор сел рядом, опершись правым локтем на его согнутые колени, дал команду дышать как обычно, сделать живот мягким и не мешать пальпации. Лейтенант смотрел на него с явным недоверием, будто был уверен, что хирург сейчас найдёт у него самую болезненную точку и внезапно ударит в неё. Виктор же пальпировал неторопливо, против часовой стрелки, от самого безболезненного участка к максимально заинтересованному. Справа внизу он аккуратно прижал пальцами брюшную стенку, ощутив мышечную защиту и заметив на лице небольшую гримасу.

— Я держу — больно?

Нефёдов кивнул.

— Вы постепенно привыкаете к этой боли? — уточнил он, не отпуская руки.

Ещё один согласный кивок.

И Платонов резко отдёрнул руку. Пациент охнул и сложился пополам. Последовавший за этим протяжный стон окончательно подтвердил диагностические догадки Виктора.

У дежурной сестры зазвонил телефон, а через несколько секунд он услышал её громкий голос:

— У Нефёдова лейкоцитоз четырнадцать и шесть!

— Что это значит? — сквозь зубы спросил лейтенант.

— А это значит, Игорь Семёнович, что у вас с очень высокой вероятностью острый аппендицит. Вас надо оперировать. Вы когда ели-пили последний раз?

— Я ужинал… в шесть вечера примерно, я же говорил, — прошептал Нефёдов. — Что ж так больно… А можно укольчик?

Платонов встал с кушетки, посмотрел на него сверху вниз и позвал медсестру.

— Перчатку мне и вазелин.

Лейтенант посмотрел на него с удивлением.

— Это ещё зачем?

— Есть такое понятие — диагностическая программа, — ответил Виктор в ожидании требуемого. — И надо выполнить всё, чтобы в итоге получить диагноз и принять решение по дальнейшей тактике.

…Когда Нефёдов был осмотрен пальцем ректально, Платонов скинул перчатку в лоток и сказал:

— С этой минуты — не есть, не пить, не курить. Я прооперирую вас в течение двух часов. Оформляйте историю, — это он сказал уже сестре. — ЭКГ тоже снимите, и пусть терапевт глянет перед операцией…

Спустя примерно час он заглянул в операционную с чашкой кофе. Нефёдов лежал на столе, обе руки привязаны к откидным столикам, в кубитальную вену потихоньку капал физраствор. Санитарка обвязывала его выше колен свёрнутой простыней, заматывая на большой узел под операционным столом.

— А это зачем? — услышал он тихий голос пациента.

— Вы в наркозе можете совершать всякие неконтролируемые движения, — пояснил анестезиолог. — Хирургу это вряд ли понравится, а в самый ответственный момент может и помешать.

— Да, — сказал из-за головы Нефёдова Виктор. — Хирургу это может не понравиться.

И он встал так, чтобы лейтенант его увидел. Платонов не подумал, как он собирался пить кофе в маске, но это и не понадобилось. Нефёдов увидел его, увидел в руках чашку.

— Хирургу вообще много чего может не понравиться, — сурово сказал Виктор. — И чаще всего, как тут правильно заметили — в самый ответственный момент. Правда, Ирина? — и он вопросительно взглянул на Потанину, которая в этот момент накрывала столик с инструментами. От неожиданности у неё упал на кафельный пол пинцет.

— Правда, — ответил за неё Платонов, наступил на пинцет ногой, чтобы, как гласит врачебная примета, больные больше не поступали, приподнял кофе, как бокал с вином, и сказал:

— Ваше здоровье, Игорь Семёнович.

После чего свободной рукой поправил операционные штаны, подмигнул Нефёдову и, не дожидаясь его реакции, вышел в предоперационную. Кофе он тут же вылил в раковину, открыл воду и начал мыться на операцию…

Всё прошло в штатном режиме. Обыкновенный флегмонозный аппендицит, без каких-либо особенностей расположений, без спаек. Эдакий студенческий вариант, где операционная сестра в качестве ассистента вполне справлялась со своими обязанностями и успевала придерживать крючки. Платонов работал, брал инструменты, просил тупферы, а сам смотрел на Потанину, на её длинные красивые ресницы, на тонкие пальцы в темно-синих перчатках и думал, что пришла пора сменить эти отношения на более безопасные. Служебные романы обычно до добра не доводят, а вот до следственного комитета — пожалуйста. Так что имелся смысл тихо развернуться и оставить женщину, ставшую объектом интереса, пусть и любовного, у следственных органов.

Утром он навестил в палате Нефёдова — откинул одеяло, взглянул краем глаза на повязку. Лейтенант, сладко спавший после промедола, вздрогнул, открыл глаза и ухватил Платонова за руку:

— Там всё нормально было? — спросил он его хриплым голосом.

— А что там могло быть не нормально? — ответил вопросом на вопрос Виктор.

— Ну… я не знаю… может… А салфетку там никакую не забыли? Или зажим?

— Или учебник по хирургии, — в тон ему сказал Платонов. — Или табельное оружие. Не ссы, лейтенант. Я таким образом счёты не свожу. А ты задумайся — только сделал гадость человеку и сразу к нему на стол попал. Может, это знак тебе?

Нефёдов отпустил руку. Платонов вышел в коридор, записал в истории болезни утренний дневник и отправился на сдачу дежурства. Больше с Потаниной они вне операционной не встречались, а в день выписки Нефёдов передал ему пакет с яблоками и коньяком (правда, не сам, а через дневального).

И только спустя много лет Виктор понял простую вещь — весь этот цирк с кофе, с подмигиванием, с изображением призрачной власти над пациентом был совершенно не нужен. Скорее, вреден. Потому что не должно быть такой цели — напугать. Не должно быть желания — отомстить. Только полностью отстранившись от такого больного, полностью забыв о том, какие обиды он нанёс тебе; забыв об именах, званиях, поступках, не давая ни на секунду понять, что ты вспомнил всё, что злишься, ненавидишь, презираешь — только тогда можно качественно выполнить свою работу. Выполнить её так, чтобы ты сам не смог придраться ни к диагнозу, ни к технике, ни к швам, ни к повязке. Выполнить и молча уйти — спокойно и снисходительно, размышляя на ходу уже над другими пациентами, потому что ничему извне операционной нельзя пересекать её порог. А уж насколько такой подход испугает или успокоит пациента — не стоит и задумываться…

Он медленно сложил рапорт об отказе лечения Русенцовой пополам, порвал его на несколько частей, скомкал и выкинул в урну. Виктор был готов заниматься этой пациенткой — без каких-либо оговорок. До самого конца, каким бы он ни был. И стараться изо всех сил.

Кто-то позвонил во входную дверь. Раз, другой. Сестры не спешили открывать. Третий звонок. Платонов вышел в коридор и отодвинул магнитную задвижку кодового замка.

— А здесь… — спросила женщина, стоящая перед ним с большими пакетами в руках, но внезапно осеклась и отступила на шаг.

Платонов сначала не понял, почему на него так отреагировали, но уже через мгновенье увидел, кто перед ним.

Это была Лариса. Виктор с трудом справился с какой-то внутренней установкой из далёкого прошлого и скрипнул зубами — он едва не взял у неё сумки. Спрятав руки в карманы халата, Платонов молча отступил в сторону. Она постояла несколько секунд, всматриваясь в знакомое лицо бывшего мужа — и решительно шагнула через порог.

3

Они смотрели друг на друга как люди, встретившие привидение. Платонов не спешил закрыть дверь, продолжая держать её открытой и глядя на Ларису из дверного проёма. Бывшая жена дошла до стульчиков возле ординаторской, поставила на них пакеты и оглянулась.

«Она нашла меня? Зачем? — взорвался фейерверк мыслей в голове у Платонова. — Хочет вернуть? Что в пакетах? Как она узнала?» Его как будто зашвырнуло далеко в прошлое, где он сейчас поедет с Ларисой домой и останется там, и от этого слегка затошнило. Он пару раз откровенно и нервно зевнул, чем вызвал на лице у Ларисы какое-то подобие усмешки.

Она же вела себя невозмутимо, не удивившись тому, кто открыл ей дверь; придерживая одной рукой пакеты, вызывающе развернулась к нему и попыталась улыбнуться. Платонов сразу увидел, что Лариса изменила причёску и цвет волос, как обычно и поступают женщины после расставаний с мужчинами; теперь это была шатенка с асимметричным каре, в короткой кожаной куртке, длинной юбке-брюках, прозрачной в нижней половине настолько, чтобы не скрывать стройные ноги, но ровно до того места, куда позволяли бросать взгляд приличия. Высокие каблуки говорили о том, что она не была за рулём, но Платонов помнил, что в машине всегда была сменка для вождения, так что вполне возможно, на стоянке сейчас где-то стоит его «Тойота».

Кольца, серьги, колье — всё было на местах. Другие, но на тех же местах. Виктор не удивился, если бы узнал, что она сделала грудь и подтянула лицо — судя по всему, Лариса вплотную занялась личной жизнью и формировала образ по принципу «Я надену всё лучшее сразу».

Пауза затянулась. Надо было что-то сказать или хотя бы обозначить заинтересованность. Больше всего на свете Виктору сейчас хотелось пройти мимо неё в ординаторскую, молча закрыть за собой дверь и повернуть в замке предусмотрительно вставленный с другой стороны ключ. Наверное, Лариса в коридоре рассмеялась бы в голос, услышав щелчок замка — но избавила бы Платонова от предстоящей неизбежной беседы.

Наконец, Виктор медленно закрыл дверь в отделение.

— Я надеюсь, ты не ко мне, — он очень хотел, чтобы это не прозвучало как вопрос, и у него, кажется, получилось. — Потому что…

И он тут же понял, что не надо было продолжать. После таких категоричных слов надо было отдать инициативу ей — пусть объясняет. Пусть оправдывается, в конце концов. Лариса же наклонила голову, разглядывая его с любопытством и чувствуя его почти физическую неловкость. Ей удалось освоиться с ситуацией быстрей, чем бывшему мужу — это было заметно. Оглянувшись на пакеты, она аккуратно присела рядом с ними, закинув ногу на ногу.

— Я смотрю, ты не очень-то рад, — наконец, сказала она, насладившись моментом. — Скажу честно — знала, что ты можешь быть где-то здесь. Не конкретно за этой дверью, а в принципе, в этом городе, возможно, в этой больнице — я же помню, как ты бредил ожоговым центром. Похоже, мечта сбылась?

Вопрос прозвучал искренно. Она с любопытством посмотрела на него, ожидая ответа. Платонов молчал, перебирая в голове все варианты развития разговора. Внезапно открылась дверь перевязочной, и медсестра в голубом одноразовом фартуке, увидев Платонова, сказала:

— А я вас по селектору зову. Мне говорят, вы в коридоре.

— Пять минут, Марина, — не поворачивая головы, ответил Платонов. — Даже, скорее три.

И он, обозначив для самого себя время на разговор с Ларисой, сделал несколько шагов к ней поближе. Встать при этом всё-таки постарался максимально далеко, у противоположной стены, рядом с каталкой для поступающих пациентов; на ней кто-то из детей забыл маленького плюшевого медведя. Виктор машинально взял его в руки и едва не открутил голову.

— Три минуты, — покачала головой Лариса. — Шикарно ты временем распоряжаешься…

— Учитывая тот факт, что ты не ко мне лично — три минуты слишком много. Навестить кого-то хочешь? — указал он на пакеты. — Вряд ли это подарки для докторов.

— Хочу, — расслабленно улыбаясь, ответила Лариса. — Мне в хирургию надо, есть там знакомая одна, не твоего ума дело. А ты себе здесь уже выбрал сестричку для ночных забав? Или, может, целого доктора? Или вот эту Марину? Кого ты предпочитал в госпитале? Операционных сестёр? Терапевтов?

С каждым словом её голос набирал силу и из вежливо-равнодушного перерождался в пронзительно-злой. Платонов почувствовал, как рядом, в сестринской, сделали потише телевизор; он решительно шагнул к их двери и резко захлопнул её. Ему вдруг на секунду показалось, что в жизни ничего не изменилось, на работу пришла жена, чтобы по привычке устроить ему скандал здесь, а потом продолжить дома… Руки похолодели, сердце бешено заколотилось; ему пришлось незаметно ущипнуть себя в кармане халата за бедро, чтобы прогнать это жуткое наваждение.

— Боишься, что узнает кто-то? — ядовито произнесла Лариса, по-своему расценив панику Платонова, которую он не сумел до конца скрыть. — Как ты жену до психушки довёл? Я уверена, все и так знают. Просто в лоб вопросов не задают, шушукаются по углам. Это же больница, Платонов. Здесь всё про всех известно. Ты же помнишь, как у вас в армии было? Если два офицера выпивают и после третьего тоста у них нет общих друзей, значит, один из них американский шпион. В медицине, Витенька, точно так же — кто-то с кем-то учился, кто-то с кем-то работал, кто-то с кем-то в общаге жил, а есть ведь ещё «Одноклассники», Фейсбук, Телеграм, и ты, милый мой, там весь как на ладони.

Виктор вздохнул, но отвечать ей в таком же издевательском тоне не захотел. Решил быть максимально отстранённым от эмоций.

— Вот тут бахилы, — показал он на корзину с крышкой. — Надеваешь, идёшь до конца коридора. Там налево, выйдешь на площадку, дверь в хирургическое отделение подписана. Найдёшь, к кому пришла. Обратно выйдешь через центральный вход, здесь нельзя кому попало шарахаться. А мне пора в перевязочную.

Он сделал акцент на словах «кому попало», шагнул в сторону и понял, что у него немного кружится голова, но Лариса, слава богу, этого не заметила. Она рылась в своей бездонной сумочке стоимостью примерно в половину теперешней зарплаты Платонова и что-то там искала. Краем глаза Виктор увидел большой золотистый айфон; по камерам на задней крыше в нём угадывалась самая последняя модель. Спустя ещё секунду дверь перевязочной отгородила его от изучения гардероба и аксессуаров бывшей жены. Он прошёл, не глядя на того, кто сидит на кушетке, до самого окна, остановился, нервно постукивая пальцами по перевязочным журналам на подоконнике.

Они уже встречались с Ларисой после всего, что произошло в госпитале и после развода — буквально пару раз, случайно, на улице. Обменявшись какими-то глупыми приветами, они расходились дальше по своим делам, но Платонов после такой встречи весь день не находил себе места, находясь в какой-то прострации и бесконечно погружаясь в тягостные воспоминания.

— Сегодня скобки снимаем с раневого покрытия, — прозвучал за спиной голос медсестры. Повернувшись, он увидел, как Марина протягивает ему перчатки, а в другой руке держит стерильный свёрток со скобкоснимателем. Платонов надел перчатки, взял инструмент, посмотрел на пациента на кушетке.

— Ну что, Юсупов, — обратился он таксисту-узбеку, что пару недель назад полусонный и пьяный тушил горящую машину. — Выздоравливать пора начинать…

Платонов присел рядом с ним на табуреточку, положил возле раны салфетку, куда собирался складывать снятые скобки, и вдруг спросил:

— Слушай, а ты знаешь, что твоё имя значит? На вашем, на узбекском.

— Джафар? — переспросил Юсупов, настороженно глядя на скобкосниматель в руках хирурга. — Конечно, знаю. Райский ручей. Источник. Нам в детстве всем всегда рассказывают.

— Похоже, что ручеёк-то алкогольный, — сокрушённо вздохнул Виктор. — Источник этилового спирта. И как ты ещё таксистом работаешь… Сил на вас нет, все жалуются постоянно. То пьяные приезжаете, то накуренные. Поставишь в приложении единицу, так вы через неделю уже в другом такси всплываете.

— Зачем так обижаешь, доктор? — Джафар чуть не вскочил с кушетки, и только Марина, стоя рядом, надавила ему на плечо и смогла удержать. — Я тогда не ехал никуда. И пьяный вообще никогда не ездил. У меня в тот день жена родила, я по телефону узнал, Юлдуз моя, умничка, золотце! Между прочим, «звезда» по-нашему значит! Я на обочину встал, программу для заказов на телефоне выключил, ехать никуда не хотел, в магазине купил ма-а-аленькую бутылочку коньяка, хорошего коньяка, буду уходить отсюда, и тебе такой куплю, доктор! Выпил от радости и заснул. Просыпаюсь — ночь уже, и стучит кто-то в стекло. Я опустил его, а они ехать хотели. Один такой наглый и злой сказал: «Эээ, да у него из машины перегаром несёт! Узбеки, алкаши, уроды!» Матерился сильно. Я окно закрыл и дверь заблокировал. А они какую-то бутылку пластмассовую достали и на капот мне налили, а один спичку туда бросил…

Платонов слушал это и чувствовал, как много стереотипов в его голове о пьяных таксистах сейчас рассыпались в пыль. Было обидно за этого Джафара, которому русские гопники подожгли машину, потому что он спал в ней после ночной смены, выпив на радостях по поводу рождения ребёнка. Сам Виктор знал эту историю далеко не во всех подробностях — поступал Юсупов в выходной день по дежурству и анамнез рассказывал не ему. До Платонова дошла лишь скудная информация, изложенная дежурным хирургом: «Будучи в состоянии алкогольного опьянения, был подожжён в собственном автомобиле неустановленными лицами».

— … Я огнетушитель схватил, выпрыгнул из машины, а мне кто-то ногу подставил, и я чувствую — пахнет керосином сильно. Они мне на спину плеснули. Я не сразу понял, откуда пахнет. Понял, когда спина загорелась. Стал снимать куртку, руки пожёг… И машина тоже пропала, хозяйская была…

— Родила твоя Юлдуз кого? — перебил разгорячённого воспоминаниями Джафара Платонов.

— Маа-а-альчика! — тут же улыбнулся Юсупов, позабыв про обидчиков. — Сын у меня, доктор! Азамат!

Платонов почувствовал, как у него самого от этой чужой радости стало легче на душе. Он смотрел на Джафара — и Лариса, оставшаяся в коридоре, показалась ему какой-то далёкой и чужой проблемой.

Что, в принципе, так и было.

Аккуратно действуя скобкоснимателем, Платонов убрал раневое покрытие с закреплённых лоскутов на руках и правой ноге Джафара, внимательно осмотрел сами лоскуты, остался довольным их темно-розовым цветом и попросил Марину сделать повязку с раствором хлоргексидина.

— Я бетадинчик капну немного, — уточнила медсестра. — Юсупов, у вас аллергии на йод нет?

— Никогда не было, Марина, — радуясь тому, что неприятная процедура закончилась, ответил Джафар. — Доктор, а когда остальные скобки снимать?

И он показал на те, которыми крепились пересаженные лоскуты.

— Через три дня, — уточнил Платонов. — А там и до выписки недалеко, скоро сына своего увидишь.

Виктор встал с табуретки, снял перчатки и собрался уже выходить, но вдруг передумал и сказал:

— Марина, можно вас попросить? Пока вы не начали повязки накладывать.

Медсестра добавила бетадина в лоток, сделав хлоргексидин похожим на квас, положила туда большую марлевую салфетку и повернулась к Платонову с немым вопросом.

— Посмотрите в коридоре — женщина, что тогда сидела там, с пакетами, она ушла? — попросил Виктор. Марина решительно подошла к двери, открыла её, выглянула, посмотрела в обе стороны коридора.

— Пусто, — обернувшись, сказала она Платонову. — Можно…

Виктор вышел из перевязочной, тоже осмотрелся и не увидел ни Ларисы, ни пакетов.

— Что за человек? Стоит только подумать о ней, как уже мозги набекрень, — прокомментировал эту ситуацию Платонов. Найти душевные силы на ещё одну возможную встречу с Ларисой он вряд ли бы смог, и поэтому выяснением причин её визита сюда решил не заниматься. Поняв, что уже долго стоит соляным столпом посреди коридора, Виктор вернулся в ординаторскую.

— … И вот наш министр здравоохранения считает модель этого самого здравоохранения эталонной! — услышал он с порога голос Лазарева. — Я иногда думаю — они там трезвые с трибун говорят?

— Они как декабристы, — ответил ему с дивана Москалёв. — Страшно далеки от народа. А пациенты из-за них путают здравоохранение с медициной, совершенно не понимая, что одно — это административная структура, а второе — ремесло.

— Я бы так не упрощал, — заведующий прошёл в сторону хозяйственной комнаты, щёлкнул там кнопкой чайника. — Ремесло — это как-то слишком получается. У нас всё-таки интеллектуально сложная профессия, мы не подковы куём.

Платонов вернулся в своё кресло и прислушался к разговору. Позиции спорщиков были чёткими и понятными. Петрович, представитель старой школы, чувствовал, как растёт разрыв между советской медициной и теперешним состоянием системы. Был он этим крайне недоволен, видя призрак «золотого тельца» в глазах подрастающего поколения. Москалёв ничего не имел против зарабатывания денег при помощи врачебного профессионализма, ратовал за продвижение доказательной медицины и сожалел о плохом знании английского языка, что не давало ему в полной мере развиваться при помощи Pubmed и других современных библиотек.

— Меня как-то друзья спросили, — возмущённый аргументами Москалёва о деньгах, заводился Лазарев. — «Скажи, что ты думаешь о медицине?» А я этого вопроса не понимаю, потому что медицины в том виде, в каком они себе её представляют, не существует.

— Это в каком «таком виде»? — поспешил вставить свой вопрос Москалёв, чтобы понимать, с чем именно предстоит спорить.

— Они считают, что медицина — она должна быть наподобие армии, — развёл руками Петрович. — Чтобы один начальник, типа министра обороны. От него идут… должны идти, — поправился Лазарев, — точные и правильные приказы к нижестоящим структурам. У всех одни и те же первоисточники, одни и те же алгоритмы. По своим никто не стреляет, все приказы исполняются. И если что-то не работает или работает неправильно, то по цепочке можно всё в обратную сторону отследить и найти того, кто ошибся. Ошибку исправить, а виновного наказать.

— И что в таком видении плохого? — спросил Москалёв.

— В том, что система не просто плохо работает. Она не существует, как система, — вставил своё слово Платонов, пока Лазарев собирался с мыслями. — Алексей Петрович, сделайте себе кофе, а я пока отвечу молодому поколению.

Лазарев махнул рукой и скрылся за дверью. Послышался звон кружек, скрип дверцы шкафчика.

— Медицина как система — она, может, где-то и есть, — Виктор пожал плечами. — В далёкой-далёкой Галактике… Но вот я — уверен, что и ты со мной согласишься, — вижу отнюдь не систему. Я знаю трёх хирургов, двух терапевтов, парочку анестезиологов-реаниматологов, по одному рентгенологу и инфекционисту, несколько хороших сестёр. Да, был ещё когда-то мой дед, который уже, к большому сожалению, умер. Он вмещал в себя всё вышеперечисленное и даже больше.

— Я понимаю, о чём ты, — кивнул Москалёв.

— Очень хорошо, Миша. Потому что остальной медицины для меня нет. Есть только проверенные временем и отдалёнными результатами люди. Все те, кто не входит в их число, повергают меня в тайный ужас; я не представляю, что они умеют. И, соответственно, я не знаю, чем может закончиться их вмешательство в жизнь близких мне людей. Можно вспомнить, как мы лечим своих, чтобы понять, что системы нет. Мы не говорим им: «Сходи к врачу». К эдакому абстрактному любому врачу в любой больнице или поликлинике. Мы говорим: «Я договорюсь тут с одним… Он соображает, я ему доверяю».

Лазарев вышел с кружкой кофе и аккуратно прошёл по ординаторской к своему креслу. Платонов прервал речь на секунду, дав заведующему вернуться на место.

— Вот, например, своей дочери в шесть лет я поставил диагноз «Острый аппендицит» сам. Мне позвонили, попросили забрать её из садика, потому что она плачет и на живот жалуется. Прибежал, пощупал, убедился. Взял на руки и понёс в городскую больницу; благо, там от садика до приёмного отделения метров триста. Пока нёс, на ходу решил — а тогда я верил в лучшее, — что отдам ребёнка в руки медицины как системы, не буду мешать дежурной службе следовать диагностическим алгоритмам. Но этот самый алгоритм исполнял один хирург, с которым я вместе в общежитии жил и знаю, каким образом ему диплом достался, а второй, старший в бригаде — был просто, как это называется, «в дрова». Всё, что мне там хотелось — разбить великим диагностам морды. Всем вместе и каждому по отдельности. Когда твой ребёнок плачет от поломанной игрушки — это одно, но если причину этих слёз ты видишь рентгеновским взглядом через брюшную стенку — тут совсем другие механизмы работают…

— И чем кончилось? — спросил Москалёв.

— У тебя есть дочь? — одновременно с ним удивлённо уточнил Петрович.

Платонов не знал, кому отвечать, поэтому просто продолжил:

— Моей маме пришлось включать то самое видение медицины, что обозначилось в начале моего монолога. Пока я аккуратно подводил дежурную смену к мысли о правильном диагнозе, мама нашла телефон однокурсницы, единственного нормального детского хирурга в городе. Вызвала её, как оказалось, из отпуска. Попросила так, как можем попросить друг друга только мы, врачи. И она приехала — слава богу, отдыхала не в столицах, а на даче за городом. Всё кончилось хорошо. Быстрая и беспроблемная операция, маленький шовчик, выросший немножко вместе с дочерью за годы… А ведь кто-то так и не проходит этот фильтр под названием «приёмное отделение».

— Или «поликлиника», — добавил Лазарев. — Или «травмпункт».

— Или «Скорая», — присоединился к перечислению Москалёв. — Потому что это квест какой-то.

— Но мы всегда можем порекомендовать хороших врачей, — задумчиво сказал Виктор. — Мы им ассистировали. А они — нам.

— Я всё-таки хочу пару слов вставить насчёт ремесла, — Михаил встал с дивана и тоже направился делать себе кофе. — Просто кто-то умеет вырезать, например, по дереву. Его папа научил. А папу — его папа. У них династия. Они делают ложки и прочую красоту тысячу лет.

Из-за двери зашумел чайник, тихо хлопнула дверь холодильника, пикнула микроволновка — Москалёв решил заодно и пообедать.

— А вот я, например, — выглянув из двери, продолжил он после всех кухонных процедур, — я умею разрезать и зашить человека. И кожу умею пересаживать. Умею — и очень надеюсь, что сейчас никто против ничего не скажет — клинически мыслить, обследовать, ставить диагноз и назначать лечение. Меня этому научили преподаватели и коллеги, такие вот условные папа и дедушка. Кому-то, как тебе, Виктор, ещё и с родителями повезло, что уже вплотную подводит нас к мысли о ремесленной династии.

Платонов, вспомнив всех своих родственников-врачей, согласился с коллегой.

— Разве нет принципиальной разницы? — усомнился Лазарев. — Между деревянной ложкой и человеком всё-таки знак равенства поставить сложно.

— Вот мы и подошли к этой самой разнице, — поглядывая на таймер микроволновки, ответил Михаил. — Разница в том, что, если резчик по дереву откажется от своей работы, никто не умрёт, не будет страдать, не станет инвалидом или хроником. То есть у моего отказа последствий гораздо больше, и едва ли не любое из них может стать смертельным.

Микроволновка звонким колокольчиком оповестила всех о том, что еда разогрелась. Москалёв скрылся в комнате и спустя минуту вышел оттуда с пластиковым контейнером, наполненным ароматными котлетами, и чашкой кофе.

— Сейчас, господа, — он устроился за своим столом, положил аккуратно вилку на крышку контейнера. — Пожалуй, закончу свою мысль, а вы пускайте слюни от запаха котлет моей жены.

Он сделал глоток чая, поставил чашку и продолжил:

— Общество отнеслось к медикам своеобразно. Это самое общество в лице властных структур заявило — если у тебя есть знания, умения и навыки, критические для нашего здоровья и жизни, то ты обязан их использовать всегда и везде и не имеешь права от них отказываться. А если будешь делать что-то халатно, небрежно или предвзято, то мы тебя вообще на кол посадим…

Платонов слушал молча. Не согласиться с Москалёвым было нельзя.

— … Потом это самое общество — та самая безликая среда, что умеет управлять всем и вся вокруг, не имея конкретного имени, — общество решило, что люди, обладающие врачебными познаниями, должны быть какими-то особенными. Должны осознавать своё предназначение, верить в него, быть готовыми и днём, и ночью прийти на помощь, использовать свои знания бескорыстно, на благо всех и каждого…

Москалёв сам не выдержал запаха своих котлет, наколол одну из них на вилку и откусил.

— Божественно, клянусь вам… — он прожевал кусочек, проглотил, запил чаем. — Но стоит признать, что это самое общество на первых двух шагах не остановилось. Загнало наше безотказное и богом предназначенное ремесло в рамки закона. И эти особенные люди с их особенными знаниями и умениями стали преследоваться по Уголовному кодексу. На всякий случай.

Он внимательно посмотрел на собеседников и добавил:

— Если что, это я про нас с вами говорю. Про врачей. Про то, что изначально всё было ремеслом — а теперь из сферы служения превратилось в сферу уголовно наказуемого обслуживания.

Тишину, повисшую в ординаторской, можно было бы назвать гнетущей, если бы на заднем плане не играла в телевизоре какая-то оптимистичная реклама моющего средства.

— А что общество предложило нам взамен? — посмотрел на коллег Москалёв. — Жалобы? Суды и следствия? Ножи в бок, проклятия, штрафы, клеймо «врачей-убийц»? Согласитесь — маловато.

Он задумался на мгновенье над произнесённой речью, после чего с аппетитом принялся наворачивать котлеты с макаронами. Платонов смотрел куда-то в пол и думал, что ему чертовски повезло с друзьями. Он очень точно «попал в слой» — и был рад этому факту.

В дверь постучали.

— Да! — крикнул Лазарев, уже отвернувшись к своему компьютеру. Платонов вздрогнул и почувствовал, что это Лариса. Он посмотрел на дверь и увидел, как она заглядывает в приоткрывшуюся щель.

— Виктор Сергеевич, будьте любезны… — ядовито-ласково позвала она Платонова. Москалёв на секунду оторвался от еды, посмотрел в сторону двери и на Виктора. Тот вздохнул, показал глазами, что далеко не рад общению с этой дамой и вышел. Он очень надеялся, что в ординаторской создалось впечатление, будто он вышел к какой-то пациентке или родственнице.

Пакетов в руках Ларисы уже не было. Она стояла перед ним, высокая, стройная, с не очень удачно, как стало видно под определенным углом зрения, подтянутым лицом, презрительно улыбаясь перекачанными губами.

— Я вот что тебе хотела сказать, Казанова ты наш, — слегка наклонившись к нему, прошептала бывшая жена. Губы скривились как-то по-особенному — видимо, силикон серьёзно изменил артикуляцию. — Если бы я тебе за каждую твою измену дарила воздушный шарик…

— …то я бы давно уже улетел нахрен, — закончил Виктор за неё. — Спасибо, хороший старый анекдот.

— Да, дорогой ты мой, да, — покачала она головой, радуясь удачной шутке. Платонов нахмурил лоб, словно что-то считая в уме, и серьёзно так ответил:

— У тебя шариков столько нет.

Он развернулся и скрылся в ординаторской, с трудом поборов желание хлопнуть перед ботоксным лицом дверью.

Через несколько долгих секунд он услышал, что магнитный замок на выходной двери звонко клацнул, выпустив бывшую жену на стоянку. А ещё через пару часов он случайно узнал у дежурной медсестры очень странную новость — Лариса приходила именно в ожоговое отделение. В реанимацию. К Русенцовой.

4

За годы работы Платонов сделал вывод — у хирурга должно быть очень хорошо развито одно важное умение. Не всего одно, конечно — навыков должно быть много. Но это — в обязательном порядке.

Он должен уметь ждать.

Ждать по-честному. Не как ждут автобус, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу и поглядывая на часы каждые десять секунд. Не так, как ждут гола от любимой команды, вскакивая при каждом опасном моменте. И уж совсем не так, как ждут чего-то терапевты, постоянно названивая хирургам, рентгенологам, функционалам и лаборантам, требуя пункций, снимков, описаний ЭКГ и свежих анализов здесь, сейчас, сию минуту, немедленно.

Просто сидеть и ждать. Спокойно, уверенно. Ровно при этом дыша, сложив руки на груди, откинувшись в кресле и просто глядя в окно. И не важно, что там, внутри, рождаются сейчас и умирают десятки и сотни мыслей, алгоритмов, сомнений и выводов.

Это называется — «активно-выжидательная тактика». Или, как любил говорить один из прошлых начальников Платонова: «Хороший скрип наружу вылезет».

Вот и сейчас Виктор применял эту тактику, потому что ничего другого не помогало. Он расположился на переднем сиденье маленькой темно-серой машинки и ждал, когда рядом, в водительском кресле, перестанет рыдать Кравец.

Он увидел её сразу, как только вышел из отделения в надежде успеть на ведомственный автобус — в такую непогоду, как сегодня, это было особенно актуально.

Хлопнув над головой большим черным зонтом, Платонов уже собрался было сделать первые шаги под дождь, как вдруг заметил прямо напротив входа в машине Полину Аркадьевну. Первая мысль была, конечно же, о том, как бы напроситься доехать с ней куда-нибудь поближе к дому. И сразу же за ней вторая — лучше не стоит и начинать делать подобные вещи.

В сознании офицера запаса эти мысли фактически слились в одну по принципу «Не спешите выполнять — будет ещё команда «Отставить!» И когда он уже был готов сделать вид, что не заметил, и пройти мимо, то вдруг разглядел, что она плачет.

Кравец почти лежала на руле, повернув лицо в сторону, и наверняка вообще не увидела Платонова, если бы он выполнил программу-минимум в части «пройти и не заметить». Плечи несильно вздрагивали — и им в такт она как-то зловеще перебирала пальцами руль; снаружи казалось, что по нему ползёт гигантская многоножка с маникюром. Увидеть всё это с периодичностью в несколько секунд давали включённые «дворники».

Виктор вздохнул; он понял, что не в состоянии пройти мимо. Это было почти по Экзюпери: «Вы в ответе за тех, кто плачет, если вы это увидели». Он украдкой посмотрел на часы — до автобуса оставалось около пятнадцати минут, и, если за это время она не успокоится, потом придётся просить её всё-таки подвезти.

Уже идя к машине Полины, он вдруг понял, что совершенно не рассматривает вариант, в котором Кравец, увидев его через стекло, просто не откроет дверь. Это вызвало у него короткий приступ нервного смеха.

В стекло стучать не пришлось. За несколько шагов до машины Платонов понял, что его заметили. Полина полезла в сумочку за платком, машинально посмотрела перед собой и, увидев Виктора, начала срочно вытирать щеки от слез, при этом как-то смешно вытягивая лицо и прикусывая обе губы, чтобы не размазать глаза. Видимо, направление движения Виктора не оставило у неё сомнений в том, куда он идёт — Полина успела взять сумочку себе на колени и на вопросительный взгляд Платонова просто показала на сиденье.

Он сложил зонтик, открыл дверь. Быстро, чтобы не намокнуть, присел рядом, пытаясь не смотреть на Кравец и затолкав зонт в глубину ниши для ног. Он чувствовал, что ей ещё есть чем заняться со своей внешностью, и старался не смущать. Щёлкнуло зеркальце в солнцезащитном козырьке. Небольшая косметичка была извлечена из сумки, следом Полина пару раз скромно, но ощутимо высморкалась, стыдливо при этом кашлянув, чем-то одним легонько мазнула в районе губ, чем-то другим по глазам (Виктор боковым зрением контролировал её действия), быстрым движением швырнула сумочку на заднее сиденье мимо Платонова, вздохнула, хотела что-то спросить, но передумала и замерла.

Стало очень тихо. Виктор ощущал, как аккуратно работает малолитражный мотор; немного повернув голову в сторону водителя, он изучил приборную панель, ткнул пальцем в кнопочку. По ушам ударило радио; Полина вздрогнула и резким движением убрала звук до настолько тихого, что Платонов отрицательно покачал головой. Звук немного вернулся.

— Я люблю громко, — внезапно сказала Кравец. — Бывает, еду и песни ору здесь. Сегодня утром, например, «Чайф». Помните: «Бутылка кефира, полбатона»?

Платонов улыбнулся, давая ей возможность разогнать разговор до нормального градуса.

— Вчера — «Владивосток две тыщи», — продолжила Полина. — Здорово так! Слова знаю, никто не мешает… Автомобильно-пробочное караоке. А если кому в машине рядом странным такое кажется или ещё что — так пусть лесом идут.

Она сказала это с лицом, ставшим на мгновенье каменным. Платонов притих, но Кравец повернулась к нему с немного виноватым взглядом и добавила:

— Я имела в виду — в машинах вокруг, Виктор Сергеевич… Вы не подумайте чего… Блин, вот неудобно получилось…

Платонов понял, что реветь она больше не собирается. Он улыбнулся её немного нелепой оговорке, хотя сам понял всё сразу и правильно.

— Не хотите сказать, что случилось? — сам от себя не ожидая такого участия, вдруг спросил Виктор. Вопрос будто вырвался откуда-то изнутри, и его было уже не остановить, как отправленную SMS-ку. Полина сразу после вопроса отвернулась от Виктора; плечи её едва ощутимо дёрнулись, и он уже подумал было, что она всё-таки опять расплачется, но Кравец сдержалась.

— Это личное, — сухо ответила она, сев прямо и не глядя на Виктора. Руки её сами собой легли на руль; в правой ладони она держала между пальцев клетчатый платок, очень напоминающий размером и фактурой мужской.

— Я не с целью выведать секреты спросил, — сказал Платонов, хотя выглядело это именно так. Он и сам понимал это прекрасно. — Возможно, «синдром попутчика» может сработать — легче всего открывать душу тем, с кем мало знаком. Нас с вами друзьями не назовёшь, согласитесь, Полина Аркадьевна? Не в смысле, что мы враги… Короче, вы поняли.

Она долго молчала. Виктор уже начал сомневаться в том, что она собирается с мыслями; это стало больше походить на приглашение выйти из машины и идти по своим делам. Но Полина вдруг выключила «дворники» и, разглядывая, как вода потихоньку заливает очищенные сектора лобового стекла, спросила Платонова, повернувшись к нему всем телом в кресле:

— Вам когда-нибудь было страшно? Я имею в виду — по-хирургически? Чтобы пот выступил, чтобы колени задрожали или руки затряслись? Чтобы точно знали, ещё вот секунда, и всё, ничего не исправить?

Платонов был готов к рассказам об отвратительных отношениях в новом коллективе, о хамском поведении пациентов, о хронической усталости и недосыпе, о детях-балбесах, муже-алкоголике — но к вопросу о страхе он оказался не готов, поэтому пожал плечами и задумался.

Стекла стали понемногу запотевать; Виктор, взяв паузу для ответа, решил похозяйничать и с умным видом открыл на панели приток внешнего воздуха. Делая вид, что он следит за результатами своего действия, Платонов тщательно обдумывал ответ.

— Страх бывает разный… — осторожно начал Виктор, когда стало ясно, что окна просветлели. — Вот, например, эпизод. Операция на ягодице, глубокий гнойник. Я в прошлом хирург отделения раневой инфекции, поэтому примеры у меня в основном оттуда, Полина Аркадьевна… Работаем где-то в проекции сосудисто-нервного пучка. Ассистент молодой, не очень опытный, хотя вроде недавно из Академии; рану показывает, как бог на душу положит. Сушит только когда скажу, движений моих предсказать не может, за взглядом и озвученной мыслью не следит…

— Озвученная мысль? — удивилась Полина. — Это как?

— Не поверите, но во время операции всё, что сделать собираешься, лучше сначала вслух произносить и с ассистентом советоваться или хотя бы в известность его ставить. Особенно если операция плановая и на всё есть время. Когда над гнойником склонишься — всегда есть возможность и необходимость обсудить, куда скальпелем, куда пальцем… У нас был доктор один, так он на операциях постоянно всё говорил, обо всём предупреждал, а когда сосуды прошивал или перевязывал, всегда спрашивал потом: «Убедительно?» И если получал отрицательный ответ, то повторял этап. В итоге имеем идеальный гемостаз и прочие компоненты выдающейся хирургической техники… Тут, кстати, речь тоже о гемостазе. В какой-то момент я активно поработал инструментом где-то в глубине — и раневая полость стала быстро наполняться кровью. Мысль была одна — ранение средней ягодичной артерии. Ветвь очень короткая; чтобы её поймать, надо, извините, ползадницы разрезать. Сунул в рану тупфер, осушил лужу — кровотечения нет. Оказалось — гематома в рану опорожнилась. Офицер этот был любитель самолечения, колол себе антибиотики после неудачного захода на полковую проститутку. Одна из инъекций у него нагноилась, а другая — куда-то в сосуд попала. Могу сказать, что страшно было. Страшно за то, что мог не справиться с кровотечением. Это такой опережающий страх, мобилизующий — ты ещё до конца ситуацию не понял, а в голове уже три-четыре сценария просчитал, два из них нормальных, а ещё два — такие, что впору испугаться…

Полина перестала шмыгать носом и внимательно слушала Платонова. Виктор чувствовал, что останавливаться ему пока не надо, собеседница к обратной связи ещё не готова и вопрос о страхе требует от него чуть больше информации.

— … Или вот мой первый торакоцентез, — продолжил Платонов. — Молодой я был, навыков не хватало. А тут тяжёлый пациент к нам поступил. Точнее, не сразу к нам, а в психиатрию. В госпитале такое можно было — ложатся за деньги «ломку» снять. Героиновый наркоман с приличным стажем, в проекции бедренных вен «шахты». Кто-то ему сказал, что колоть надо не в вену, а в мышцу, чтобы с большой дозы постепенно уйти. Он несколько дней вводил себе в ягодицу — и заработал флегмону, но он же всё это время под кайфом был, ничего не болело. Когда в психиатрию оформлялся — даже не хромал. Начальник отделения расписал лечение, положил под капельницу… И когда эйфория стала уходить, появились проблемы. Меня пригласили, я посмотрел и пациента, и анализы. Тяжелейший сепсис. Флегмону я ему вскрыл, положил в реанимацию. Не выгонять же в городскую больницу, хоть и прибыл он к другому специалисту изначально…

Кравец молчала, не сводя с него глаз. Виктор понял, что слушают его по-прежнему с интересом, несмотря на многочисленные подробности.

— В реанимации после рентгена стало ясно, что есть и двухсторонняя пневмония. Через пару дней на этой почве начались спонтанные пневмотораксы. Сначала справа; меня ведущий хирург позвал, показал, дал за троакар подержаться. «Следующий, — говорит, — твой». И точно, на следующий день бахнуло, но уже слева. И вот держу я в руках троакар, смотрю на остриё, на разрез во втором межреберье… И мысли у меня всякие нехорошие в голове бродят. Про глубину введения; про то, что сердце тоже слева… Очень нехорошие мысли. Честно. Вот прямо до тошноты. И я при этом к кончику острия пальцами переступаю всё ближе и ближе, убираю лишние миллиметры. Чувствую, что ещё немного, и остриё вообще рукой закрою. А вокруг ведь стоят и смотрят. Реаниматолог, анестезистка… Выдохнул — и тыц! Воткнул. Седых волос точно прибавилось. Я потом его ещё дважды дренировал. А через неделю он умер…

— Печально, — сказала Полина, и Виктор ощутил в её голосе какое-то запредельное сочувствие; не просто сказанное из вежливости слово, а честное, настоящее переживание. И за это он ей был очень благодарен — не всем и не всегда можно рассказать правду о своих страхах и получить в ответ понимание и участие.

— И ведь, Полина Аркадьевна, не это оказалось в итоге самым страшным в хирургии, — неожиданно для себя добавил Платонов. — Хуже, когда ты боишься, что врач, стоящий рядом, почувствует твою нерешительность, неготовность к действиям, заберёт инструменты, отодвинет в сторону и сделает всё сам, за тебя. Это хуже страха. Это так противно потом…

Он замолчал. Кравец сидела, не шевелясь и глядя куда-то в дождь за окном; взгляд её постепенно опускался вниз, она вздохнула, села ровно и немного откинула спинку кресла.

— А мне по-другому было страшно. Сегодня. Примерно час назад. Я ведь почему вас спросила про хирургию — я думала, самые большие страхи у нас, у врачей, всегда медицинские. За пациента, например; за родственников, если они, не дай бог, заболели… Ведь мы же слишком много знаем о болезнях, а от многой мудрости, сами знаете, много печали, как говорил Экклезиаст.

Платонов слушал её, отдавая себе отчёт в том, что может услышать сейчас что-то очень интимное. Возможно, более личное, чем те страхи, что он живописал для Кравец. Мокрый зонт неприятно холодил лодыжку, но он не пытался что-то изменить в этом положении, потому что даже лёгкое движение ногой могло прервать монолог Полины.

— … Мне позвонила Реброва. Попросила прийти. Ничего внятно не объяснила, что-то по историям болезни, что-то по дежурствам. Мол, я ещё не очень давно работаю, надо кое-какие вопросы чуть поподробней обсудить, чтобы в дальнейшем не было проблем. И вы знаете, Виктор Сергеевич, она ведь ни единым словом не соврала, когда все это говорила. Ни единым.

Полина бесцельно нажимала какие-то кнопки на руле, глядя, как меняются значки на приборной панели, потом на секунду включила «дворники», посмотрела на пробегающих в сторону стоянки людей, забывших зонтики, и очень невесело продолжила:

— Я пришла быстро, особенно при условии, что веду три палаты и мне всегда есть чем заняться. Пришла, постучалась, вошла. Ожидала чего угодно, но…

Она замолчала ненадолго в очередной раз, словно взвешивая не только каждое слово, но и целесообразность произнесения их вслух в присутствии Платонова.

— Реброва сидела к дверям спиной — у неё там компьютер. Что-то печатала. «Здрасьте». — «Забор покрасьте. Проходи, садись». С ходу на «ты», акценты все расставила, кто в доме хозяин. Впрочем, я тогда особо не напряглась. А надо было бы… Она поворачивается вдруг в кресле, смотрит на меня и говорит: «Если я узнаю, что ты мужа своего вернуть пытаешься — то запомни, дорогуша, раз и навсегда. Вылетишь и отсюда, и со „Скорой“. С волчьим билетом. Надо будет — и со статьёй. Пойдёшь санитаркой, полы мыть в поликлинике. Это если с медициной расстаться не сможешь. А сможешь — то и чудесно, потому что я тебя в медицине терплю сейчас исключительно по доброте своей и по просьбе одного нашего общего знакомого. Так что будь уверена — я за тобой наблюдаю очень пристально. Все твои истории, все дежурства, вообще всё, что ты делаешь, во сколько на работу и с работы идёшь — всё про тебя знаю. Будь тише воды, ниже травы — и, может быть, мне не придётся к тебе применять административные меры». Я, наверное, не очень точно всё это сейчас воспроизвела, но близко к тексту. Как смогла, так и запомнила, — дрожащим голосом выпалила всё это Кравец. — И говорила она, не моргая практически. Ни один мускул не дрогнул на лице, только губы шевелились. А в глазах чернота какая-то бездонная…

Платонов пока что не особенно разобрался, что же именно произошло между Кравец и начмедом, но то, что там скрывается какая-то личная драма двух женщин, было уже понятно. Он слегка кашлянул в паузе, давая понять, что остаётся на связи. Полина посмотрела на него и подмигнула:

— Непонятно ничего, да? А давайте, Виктор, никаких отчеств с этого дня? Я где-то внутри давно перешагнула несколько этапов нашего знакомства, поскольку это будет просто потерянное время. Бокал вина на чей-то день рожденья, беседа за столом на корпоративе, пара-тройка дежурств — всё это, безусловно сближает, но как-то не очень надёжно. А вот так, с места в карьер — почему бы и нет? Считайте, вместе бабушку похоронили, потом внезапная встреча на «Скорой» — и хватит уже предисловий, сидите и слушайте.

Полина протянула к нему руку ладонью вверх — предлагая то ли хлопнуть по ней, то ли пожать. Платонов осторожно протянул навстречу свою, обхватил её тонкие пальцы, сжал на пару секунд и с облегчением отпустил. Кравец была чертовски странной, неподдельно открытой — и это как располагало, так и настораживало.

— Меня ведь сюда Шубина пригласила работать, — тем временем продолжила Полина. — Мы с Маринкой в общаге жили в одной комнате — она на три курса старше меня. Сдружились сразу, помогала мне с учёбой здорово, конспектами выручала, книгами. А от меня польза была в одном — готовила я много и хорошо, бабушкина школа. Вот такой здоровый общаговский симбиоз. Ты мне книжку, я тебе бутерброд. Или кашу какую-нибудь. Ещё у меня плов очень хорошо получался, но это уже какие-то лишние подробности, сама не люблю в дебри вдаваться. Пригласила Марина меня сюда, зная, что не всё хорошо нынче в датском королевстве, то есть у меня. В моральном плане, в материальном… Во всех. На «Скорой» много не заработаешь, а у меня отягощённый анамнез в отношении денег.

Вот зовёт она меня сюда, и я чувствую — умалчивает что-то. Пришлось аккуратно встряхнуть её за плечи. И узнала, кто здесь начмед — Реброва Анька. Для вас, Виктор, она Анна Григорьевна, а для меня извините, как есть. Анька. Соседка по этажу. С Шубиной на одном курсе была. Ни рыба ни мясо. Зато староста курса. И ничего нас тогда с ней не объединяло. А потом нашлась такая точка соприкосновения…

Она прикусила губу и на каком-то автоматизме потёрла безымянный палец на правой руке, словно двигая и вращая на нем невидимое кольцо.

— Чтобы долго вокруг да около не ходить, Виктор, скажу сразу. Мой муж три года назад ушёл от меня. К Ребровой. Поймите правильно, — она, немного повысив голос, повернулась к Платонову всем телом и наклонилась вперёд, совсем чуть-чуть, но Виктор слегка напрягся. — Да, это очень девичья история, совсем далёкая от вашей хирургии, где страхов более чем предостаточно. Но и в таких историях есть, чего бояться.

Она замолчала, выпалив всё это громко и быстро; в этот момент дождь забарабанил по крыше машины очень звонко, перейдя в сильный ливень, Полина испуганно втянула голову в плечи и посмотрела вверх.

— Сегодня как-то по-особенному льёт, — сказал зачем-то Виктор. Что такое «по-особенному», он вряд ли смог бы объяснить, но сказать что-то оказалось просто необходимо, потому что видеть Кравец, похожую на испуганного котёнка, ему было, если уж совсем честно, не очень приятно.

Полина посмотрела ему в глаза, плечи несколько расслабились.

— Да, пожалуй, — согласилась она. — Я реву, небо плачет. Пафосная сопливая чушь. А что теперь делать? — Платонов понял, что спрашивает она сама себя. — Да, ушёл. С кем, собственно, не бывает? Они учились вместе на сертификационном цикле. В столице. «Друга я никогда не забуду, если с ним подружился в Москве». Два месяца по театрам там её водил. А вы же, Виктор, заметили, наверное, что она женщина яркая, заметная; хоть и задолбанная работой, а никогда не забудет укладочку с утра, каблучки, юбку с вырезом. И такая… Своего не упустит. Не знаю, что она в нём нашла, но приехали они обратно уже вместе и сразу к ней домой. Он особо не извинялся — детей у нас нет, так что виноватым перед третьими лицами он себя не считал…

Платонов в этот момент подумал, что выходить из машины надо было несколько минут назад. А лучше бы вообще не садиться в неё. Сейчас уже поздно делать вид, что всё это его не касается — душевная тайна, причём не одного человека, была уже открыта ему. Развёрнуто и почти в мелочах.

— … Да, он доктор наук. Зарплата, положение, связи. И она, собственно, не хуже. Кандидат. Правда, по микробиологии. Глупость, конечно, для клинициста несусветная. Помню, она ещё в общежитии с кафедры не вылезала. Микроскопы, стёкла. И вот теперь проповедует доказательную медицину и клиническое мышление, хотя для неё самым главным подразделением в больнице, если вы заметили, была, есть и будет бактериологическая лаборатория. Мне кажется, она и принципы свои из той институтской «микробы» на нас переносит. Если б могла — каждого из нас на предметное стекло положила, капнула дерьма сверху и покровным стеклом прикрыла. А потом смотрела бы в микроскоп, как мы там барахтаемся…

Дождь немного притих. Барабанная дробь по крыше превратилась в какие-то нежные поглаживания. Платонов неподвижно сидел, покрываясь внутренними мурашками от сравнений Полины и от силы взаимной женской неприязни, что сквозила в каждом взгляде Ребровой на утренних конференциях и в каждом слове Кравец. Почему-то тут же вспомнилась Лариса — вот кто умел ненавидеть всех женщин в мире сразу, оптом. Кого-то за новую причёску, кого-то за дорогой автомобиль, за большую квартиру, да просто — за беззаботный счастливый взгляд. А всех вместе — за то, что они вообще существуют и мешают ей безраздельно властвовать над миром и мужем, отвлекая на себя часть его внимания. Два чувства двигали ей, две эмоции взрывали её душу ежечасно, ежеминутно — зависть и жадность. При помощи первого чувства она питала ненависть, при помощи второго — подминала под себя всё, до чего дотягивался взгляд и руки.

Правда, в последние годы их совместной жизни эту схему сильно покачнула религия, но только в глазах Платонова. Лишь он видел несоответствие подобного образа жизни и тех заповедей, что она пыталась понять. Сама же Лариса так не считала.

У неё вообще сформировался однобокий взгляд на православие. Она была не прочь существовать по христианским заповедям, но в первую очередь жить по ним должны были все остальные; а раз этого не происходит, то и она вроде как не сильно обязана. Её вообще поглотила почему-то именно обрядовая часть. Она была готова часами бить поклоны в храме, идти с иконой в руках крестным ходом, стоять в очереди за святой водой в жуткий мороз, мчаться за тысячу километров, чтобы прикоснуться губами к заезжим святыням, читать первоисточники с маркером в руках, но стоило Платонову опоздать с работы на пятнадцать минут, как ему на вполне понятном российскому офицеру языке объясняли все прегрешения, а именно — прелюбодеяние, ложь, гордыню и прочие бесовские наваждения. Виктор научился пропускать это мимо ушей, но когда заявления Ларисы чересчур противоречили банальной логике, он не выдерживал и делал какое-нибудь ехидное замечание. Сейчас он вспоминал эти моменты с не очень весёлой улыбкой, а тогда… Тогда можно было вычёркивать из жизни пару дней и миллион нервных клеток.

— Мы говорили о страхах, — напомнил Полине Платонов. Ему перестала нравиться эта беседа. Во-первых, он не понимал, почему она решила поделиться всем этим именно с ним; во-вторых, те воспоминания, что оказались сейчас разбуженными, были ему крайне неприятны.

— Точно, — сказала Кравец. — Понимаете, Виктор, она ушат грязи вылила на меня в надежде, что я буду защищаться, проявлю себя и свои намерения. А их нет, этих намерений. Совсем нет. Я его уже и простила, и забыла… Может, она надеялась, что выслушав её, тут же заявление на стол положу. А я не положу — у меня отец больной, за ним уход нужен… Специфический… Дорого всё это стоит, потому и работаю на двух работах, чтобы хоть как-то…

Дождь прекратился. Солнце выглядывать не торопилось, но в целом стало немного посветлей. Платонов ждал, когда Полина закончит свою мысль, но она словно зависла и не спешила продолжать. Чуть выше по склону, возле шлагбаума, крякнула в грубый клаксон «Скорая». Полина вздрогнула, наклонилась, чтобы получше разглядеть подъехавшую машину.

— Двадцать шестая… Это Милоградова Катя… в кардиологию, наверное. Соображает девочка. У нас там все на двух работах. Почти. Процентов восемьдесят. Потому что — а как иначе? У меня ведь не только отец требует внимания. Бывший муж к Ребровой свалил, а ипотеку мне оставил. Я психанула на разводе, потребовала жильё. Он с чистой душой взял и подарил мне свою половину. И уже через месяц после этого подарка я на своей шкуре почувствовала, в какой финансовой пропасти оказалась.

Платонов прекрасно её понимал. Сам он на ипотеку так и не решился, предпочитая снимать квартиру.

— Так что — стою я у неё в кабинете, слушаю весь этот… мягко скажем, негатив в свой адрес… И стало страшно, Виктор, за то, что я вот сейчас с этой ипотекой и папой больным останусь без работы, без нормальных денег. Просто потому, что муж сбежал к моей начальнице, а она свою территорию защищает, как львица. Он там, видите ли, где-то за спиной мне протекцию составляет, просит Реброву меня не трогать. И я хочу сказать что-то в оправдание, а в горле ком от обиды, от страха, и ещё потому, что сама я ни в чем не виновата, а оправдываться почему-то готова, как школьница…

— Отвратительное ощущение, — согласился Виктор. — В армии у командира на ковре частенько такое бывало: «Разберусь как следует, а накажу кого попало». Вроде и объяснить надо, что ты не виноват, но понимаешь, что тебя давно виноватым назначили. Только в горле что-то булькнет, ответишь: «Да, есть, так точно!», кругом марш и в выговоре расписался в административной части.

Кравец выслушала его, не поворачивая головы, и, когда он закончил, добавила:

— Я всё-таки захотела что-то сказать. Ну хоть что-то. Не так чтобы рот ей заткнуть и на место поставить, но… Может, равнодушие своё показать, а может, удивить как-то… И я сказала: «Успокойтесь, Анна Григорьевна, пользуйтесь моим бывшим мужем в полном объёме. Делить нам его не придётся. Тут гораздо более интересные мужчины есть, чем такое бесхребетное вторсырьё». И она уже собиралась от меня отвернуться, чтобы делами своими заняться — но смотрю, она замерла. «Это кто же здесь такой интересный?» — спрашивает. И я вижу, как она начмедом быть перестаёт прямо у меня на глазах. Опять Анька из общаги, с прищуром завистливым.

Виктор не успел ощутить, что беседа свернула куда-то совсем в другое русло, как Кравец добавила:

— Я взяла и сказала про вас. «Платонов из ожогового — очень даже ничего». И немного подробностей добавила, о которых в больнице знают.

— Это что за подробности? — спросил Виктор совершенно без какой-либо интонации. Всё, что он сейчас понимал — что его попытались втянуть в какую-то дамскую аферу.

— Вы разведены, дочь у вас взрослая. В армии служили, а значит, сильный, уверенный, надёжный, — Полина не стремилась смотреть ему в глаза и говорила куда-то в руль; ей было, похоже, стыдно, но дело уже было сделано. — Анька помолчала немного, а потом как-то выдохнула, когда поняла, что бояться больше нечего, на дверь показала и отвернулась. Я ушла. Сюда, в машину. И тут уже у меня нервы сдали. Вы видели, как.

И только после этих слов она повернулась к нему. Взгляд, виноватый и заинтересованный одновременно, выжигал ему мозг.

— А страшно мне было не у неё в кабинете, Виктор, — произнесла она, чувствуя, как Платонову не очень уютно от этих признаний. — Страшно стало, когда вы в стекло постучали. Увидела вас — и показалось, что сейчас скажете: «Чего ты там, дура, про меня у Ребровой в кабинете наплела?!»

Виктор понял, что ком в горле уже пару минут не даёт нормально дышать. Он закашлялся в кулак, сильно, до рези, а потом нащупал у ноги сложенный зонт, открыл дверь автомобиля и вышел, сразу наступив прямо в глубокую лужу, но не заметил этого. Палец на ручке зонта машинально нажал кнопку; Платонов поднял его над головой, совершенно забыв, что дождя уже нет. Он ступал по склону в сторону автобусной остановки совершенно без каких-то чётких мыслей в голове. Широкие шаги быстро вымотали его, но он не снижал темпа и не замечал, что так и не сложил зонтик.

Он не мог до конца признаться себе, что сбежал из машины в том числе и потому, что слова Полины при всей их неожиданности оказались ему очень приятны. Мурашки памяти о старых служебных интригах морозили его до самого автобуса.

5

— Я буду писать в крайздрав, — сняв очки и протирая их не очень чистым платком, сказала немолодая женщина в бесформенном свитере. Без очков она видела, похоже, совсем плохо, потому что щурилась и говорила куда-то немного в сторону от Платонова. — Её просто загубили.

Наконец, очки приобрели необходимую ей прозрачность, она надела их, более точно сориентировалась в пространстве и пристально взглянула на Виктора.

— К ней три дня никто не подходил. Вообще. А мы ведь все медики. Мама у них в больнице почти сорок лет операционной сестрой отработала. Я там тоже давно, хоть и завстоловой. Младшая сестрёнка у меня в подчинении, диетсестра, — тут она указала в сторону женщины, что стояла у кресла-коляски, держа маму за руку. Моложе она Платонову совсем не показалась. — И вот такое к нам отношение.

Старшая сестра затрясла головой, злясь на того, кто не подходил к её маме три дня.

— Вот все выписки, — она протянула Платонову несколько листков бумаги, соединённых скрепкой. Виктор выхватил взглядом из эпикриза строки о диабете, об аллергии на амоксиклав, результаты вчерашних анализов и подошёл к пациентке. Бабушка смотрела на него усталыми глазами, в которых отражались несколько бессонных ночей.

Медсестра сняла промокшую гноем повязку. Платонов увидел гиперемированную стопу, язву между вторым и третьим пальцем (нехорошую, под черным струпом), покачал головой. Надев перчатки, он присел рядом с пациенткой, аккуратно пропальпировал тыл стопы, заглянул в межпальцевые промежутки, поморщился под маской от гнилостного запаха.

— Три дня никто не подходил… — задумчиво сказал он, поднявшись. — Вот в то, что три дня перевязки не делали — в это я охотно верю. А сколько всё продолжается?

Он повернулся к дочерям и вопросительно посмотрел на ту, что отдала ему выписку. Младшая дочь, похоже, была здесь просто для плачущей мебели, потому что она только всхлипывала, держа маму за руку, и глядела куда-то в сторону чугунной ванны в углу санпропускника. Виктор проследил её взгляд, увидел там на полу несколько грязных тряпок, которые кому-то, недавно отмытому здесь, служили одеждой, и указал на них санитарке. Та, чертыхнувшись, сгребла тряпки в мешок и вынесла. Платонов хотел, чтобы их прямо сразу бросили куда-нибудь в костёр у чёрного хода, но, к сожалению, такой способ утилизации больнице был неподвластен.

Старшая дочь проследила весь этот молчаливый диалог, дождалась его окончания и сказала:

— Мама три недели назад наступила на гвоздь. В частном доме живёт, отдельно от нас, ремонт затеяла. А рабочие побросали в коридоре всякую дребедень, вот и вышло так.

Платонов, пока ему рассказывали всю историю болезни, наблюдал за пациенткой. Она с профессиональным любопытством, несмотря на боль в ноге, разглядывала всё вокруг — столы, каталки, ширму, шкафы с инструментарием и медикаментами. Растрёпанные седоватые волосы, глубоко посаженные глаза, сухие губы, которые она, как диабетик, часто облизывала… Одна из тысяч типичных ситуаций, когда родители в старости живут одни, а детям кажется, что мама и папа всё ещё в силе, что вот только вчера они делали сами ремонт, копали огород, ходили на рыбалку, водили автомобиль, а потом выясняется, что у одних отец уже с двухмесячными пролежнями после перелома шейки бедра, у других мама упала с кровати и встать не могла с пола неделю, так и ползала по квартире… И начинаются разговоры на тему: «Да вот только вчера к ней заходили, она нормальная была…»

— … Мы положили маму в районную больницу. Там вроде пролечили неплохо, выписали. Пять дней назад рядом с рубцом вот такое появилось, — она указала пальцем на язву стопы. — Мы опять в стационар… Она из-за боли не спит. А её не посмотрели после поступления ни разу, и ведь там заведующий — заслуженный врач, все его хвалят, только не очень понятно за что… Напишу в крайздрав, пусть им займутся. Загубили просто маму. Вот смотрите, — она достала телефон, — мы когда положили её, на видео сняли ногу… Вот…

Она ткнула пару раз в экран, показала Виктору не вполне чёткое видео ноги, где, в общем-то, можно было лишь понять, что гиперемия за прошедшие три дня наросла. Платонов пожал плечами, по внутренней связи позвонил в гнойную хирургию и предупредил о скором поступлении пациентки с диабетической стопой. Потом услышал жужжание телефона в кармане, посмотрел на экран. Реанимация. Их, ожоговая реанимация. Надо идти.

— В общем, вы тут без меня уже, — он махнул рукой сёстрам. — Оформят — буду ждать её в отделении. Надо идти, вызывают.

Уходя, он услышал:

— И здесь такие же. Три секунды посмотрел, два вопроса задал, и бегом. Надо про него тоже написать…

«Бумага всё стерпит», — сурово подумал на ходу Платонов. Потом вспомнил, к кому идёт, и окончательно помрачнел.

Русенцову Виктор совместно с реаниматологами лечил уже седьмые сутки. Он выполнил ей обширную двухэтапную эпифасциальную некрэктомию, убрав за два подхода практически все ожоговые струпы, и сейчас она находилась в той фазе, когда кровило каждый день, помногу и отовсюду. Хуже всего было то, что раневую поверхность сразу после операции прикрыли «Полипраном», который попутно обладал свойствами целлофана и удерживал в себе большие гематомы. О кровотечении становилось известно только тогда, когда оно выходило из берегов — за пределы повязки. Или когда повязку снимали в операционной, и по виду больших сгустков крови под раневым покрытием становилось ясно, почему периодически падал гемоглобин. Реаниматологи занимались ей, как и всегда, очень тщательно, переливали кровь, и в целом состояние не ухудшалось. Временами она приходила в сознание, но говорить с трахеостомой не пыталась, только водила глазами из стороны в сторону и пробовала шевелить руками и ногами.

Сестры стали фиксировать её, когда поняли, что она пытается выдернуть всё, что было в неё вставлено — трубки, катетеры. С тех пор, как желудочный зонд ей возвращали за сутки трижды, была дана команда привязывать руки. Это возымело эффект, проблемы с катетерами и зондами прекратились.

С кровотечениями Платонов тоже периодически справлялся, ожидая, когда пройдёт этот период и можно будет выполнить пересадку кожи. Пациентка привыкла к его посещениям, но каждый раз, когда под ногу ей подкладывали электрод, понимала, что сейчас будут снимать повязки и коагулировать, и начинала выкручивать руки из тряпочных ремней. Она то ли боялась, то ли, наоборот, хотела помочь — понять её не пытались, потому что это понимание ничего бы не изменило.

Во время работы Виктор молчал, стараясь не смотреть в глаза пациентке. Ему было жизненно необходимо делать всё максимально быстро и точно — чтобы поскорее уйти и не приходить сегодня второй раз. Получалось это далеко не всегда, чаще всего возня с сосудами продолжалась минут двадцать, до полной и гарантированной остановки кровотечения. Платонов принёс из дома налобный фонарик, оставил его в реанимации на подоконнике возле клинитрона — этот дополнительный источник света значительно ускорил все процедуры с Русенцовой, но даже с его помощью разглядеть что-то на спине было сложной задачей. Так что сейчас, идя по звонку из реанимации к Русенцовой, он не ждал ничего хорошего, вспоминая на ходу, прикатили коагулятор сегодня в реанимацию или нет.

Но всё оказалось несколько иначе. На посту в реанимации сидел Кириллов и играл в телефоне в какие-то шарики.

— Сейчас… Тридцать секунд, — он делал какие-то быстрые пассы пальцами по экрану. — Нельзя останавливаться…

Виктор послушно замер. Кириллов же спустя обозначенные тридцать с небольшим секунд торжествующе отбросил от себя телефон на диванчик.

— Знай наших! — сказал он Платонову. — Раза, наверное, с двадцатого. Уровень какой-то дикий совершенно. Они там, в этих играх, берегов не видят. Хочешь пройти — или вот так, как я, по-честному долбись, или денег им кинь, и запросто тогда всё откроется. Всё, как в медицине, согласен, Виктор Сергеевич?

— Всё как везде, в принципе, — согласился Платонов. — Бюджетная сфера на донате держится. Или как в мире игр, если по аналогии — «покупки в приложении». Попал в бесплатную медицину — для прохода на следующий уровень было бы неплохо купить доктору какой-нибудь напиток, повышающий ману.

— Да какой напиток, — отмахнулся Кириллов. — Шоколадку не купят. Ладно, я чего звал. Она тут в сознании была…

— Так не кровит, что ли? — перебил его Виктор.

— Если бы кровила, мы тут с тобой сейчас не рассуждали, — глядя с дивана на Платонова снизу вверх, ответил Кириллов. — Всё, Витя, гораздо интереснее.

Кириллов встал, загадочно подмигнул и показал Платонову на листок бумаги, лежащий на стойке поста возле телефона. Виктор перевёл на него взгляд, потом вновь посмотрел на Кириллова — на этот раз вопросительно.

— Я так понимаю, Вера Михайловна в клинитроне и под нашем чутким руководством немного вернулась в границы разума. Совсем чуть-чуть, но ей хватило.

— Ты сейчас про что? — ничего не понимая, спросил Платонов. — Она больше с ума не сходит, и вы её отвязали?

Он сделал несколько шагов вперёд из предбанника в отделение и заглянул в боковой зал, где лежала Русенцова. Нет, всё, как обычно, она на вспомогательном дыхании, к рукам тянутся ремни. Глаза Веры Михайловны были закрыты — Платонова это несколько успокоило; каждый раз встречаясь с ней взглядом, он словно получал удар током из прошлого, и это до чёртиков выматывало.

— Всё, посмотрел? — Кириллов прошёл за ним следом, приобнял за плечо и вывел из зала обратно к посту. — Никуда не делась она. Но.

И он постучал пальцем всё по тому же листку бумаги.

— Как ты думаешь, что здесь?

Платонов пожал плечами.

— Жалоба от родственников?

— Вот всегда вы в ожогах думаете только о плохом, — возмутился Кириллов. — Жалоба, приговор, повестка.

— Да потому что я не помню, чтобы нам благодарности писали, — покачивая головой, снисходительно ответил Виктор. — Только ядом плюют.

— Это потому, что у вас работа поставлена на какие-то странные рельсы, — развёл руками Кириллов. — С пациентами и их родственниками надо работать. И тогда будет, как в гнойной хирургии.

— А что там, в гнойной хирургии?

— А ты не в курсе? — всплеснул руками реаниматолог. — Ходишь на дежурствах и не обратил внимания?

— Да на что? — возмутился уже Платонов. Мало того, что он бросил в приёмном пациентку, чья семья была готова писать не благодарность, а как раз жалобу на всех подряд — так ещё и тут загадками какими-то говорят.

— У них на посту лежит тоненькая тетрадочка, — хитро улыбнулся Кириллов. — Книга благодарностей. И в ней — только хорошие слова. Никаких жалоб. Зайди, посмотри, ты ж сегодня как раз в наряде стоишь, будешь там с обходом. Рекомендую для поднятия тонуса и для правильной профессиональной ориентации.

— Ты скажешь, зачем позвал? — нетерпеливо спросил Платонов.

— Конечно, скажу, — улыбнулся Кириллов. — Вот уже прямо сейчас.

Он взял в руки листок.

— Вера Михайловна Русенцова сегодня попросила у нас ручку, — сказал он Платонову. — Представляешь? Засопела так громко, застонала. Сестра подошла, а она глазами косит на руку. А руку сложила, как будто соль хочет насыпать — в щепотку.

— И как вы догадались, что это значит?

— А мы не сразу догадались, — развёл руками Кириллов. — Сначала вообще её нафиг послали. Но она продолжала. Тогда девчонки манжетку в трахеостоме немного подспустили и начали её спрашивать, чего ей надо, а она прошептала: «Ручку» и показала рукой в воздухе, будто пишет. Дали ей листок бумаги и ручку красную для температурных графиков; в пальцы вложили, к листку поднесли.

Кириллов перевернул листок так, чтобы Платонов видел его содержание. Виктор прочитал кривые печатные буквы, выведенные нетвёрдой рукой, потом перевёл глаза на Кириллова.

— И всё?

— А это мало? — Кириллов расширившимися от удивления глаза смотрел на хирурга. — Да она вообще молодец, что до нас сумела достучаться. Думаю, тебе надо с ней поговорить — она потом, когда написала, губами всё шевелила, чтобы сказать, кому записку отдать. Сестры опять в угадайку сыграли, фамилии ей накидывали. На твоей закивала и повторила: «Платонов». Так что давай, думай — может, она тебя в завещание ещё успеет вписать.

Кириллов засмеялся, с размаху припечатал листок к груди Платонова и вышел в коридор. Виктора слегка покачнуло; он ухватился за записку и перечитал её ещё раз.

Там было всего два слова. Семь букв, нарисованные словно первоклашкой.

«ЗНАЮ КТО»

Платонов сложил листок в несколько раз, сунул в карман. Подумалось, что эти два слова могут быть интересны полиции, которая уже приходила после переданной телефонограммы, но добиться каких-то внятных объяснений от Веры Михайловны не получилось. И как только листок скрылся в кармане — на посту в ожоговом отделении зазвонил телефон.

— Виктор Сергеевич, вас в гнойную хирургию, — крикнула сестра из другого конца коридора, ответив на телефонный звонок. — Там какую-то бабушку положили.

— Быстро они, — удивился Платонов. — Ладно, пойду, пообщаюсь. Всё ж таки медсестра.

Спустившись вниз, он едва не наступил на санитарку, намывавшую пол в коридоре. Увидев хирурга, она молча указала шваброй в сторону седьмой палаты. Виктор кивнул в ответ; проходя мимо поста, задержался. Действительно, на стойке лежала тонкая зелёная тетрадка в 18 листов с наклеенной сверху этикеткой «Книга жалоб и предложений».

Платонов остановился и посмотрел на тетрадь с интересом. Раньше он не обращал на неё внимания, считая, что это служебный журнал для сестринской смены, тем более что обычно она лежала этикеткой вниз. Сегодня же «Книга жалоб и предложений» просто взывала к хирургу, требуя, чтобы он в неё заглянул.

Первая же запись вызвала сначала улыбку, а потом лёгкую зависть.

В заголовке стояло слово «Блогодарность». Было в этой ошибке что-то такое современное, блогерское, о чем можно было неплохо пошутить, но Виктор понимал, что люди здесь лежат всякие и грамотности от большинства из них ждать не следует.

— «Хочу выразить блогодарность врачу Лопатину Н. П. и медбрату Клочкову А. Р. за уникальный отношение к больным и внимательность, который первый знак лечения, — тихо читал Виктор, чуть шевеля губами. — Дай бог вам здорова и удачи. Армине Гизарян».

Особенности грамотности и изложения мыслей Платонов списал на то, что для неизвестной ему Армине русский язык, вероятно, не был родным. Смысл фразы про «первый знак лечения» оказался не совсем понятен, но вполне угадывался. Виктор полистал тетрадь и убедился, что не знакомый ему медбрат Клочков упоминался там чаще заведующего отделением.

Хотелось сразу же по приходу к себе в отделение завести подобную тетрадь и подсовывать её всем уходящим домой пациентам. Только так порой можно было донести до начальства результаты своей работы.

— А почему ты решил, что там будут только «блогодарности»? — вырвался у него вопрос. — Учитывая общий уровень отношения к медикам в стране…

Он положил тетрадь обратно на стойку этикеткой вверх.

— Любопытная книга, — услышал он за спиной густой мужской голос и обернулся. Перед ним стоял парень с рыжими волосами и бородкой; высокий, крепкий, широкоплечий. Форма медбрата была идеально выглажена, несколько ручек торчало из нагрудного кармана, в руках тонометр, через шею переброшен фонендоскоп. — Чертовски приятно всё это читать. Но хирурги иногда бурчат, что Клочкова там слишком много. Честное слово, я не виноват.

Он развёл руки в стороны и обезоруживающе улыбнулся. Виктор был слегка ошеломлён этой внезапной встречей с героем зелёной тетрадочки, но спустя секунду оцепенение прошло, он протянул руку:

— Платонов Виктор Сергеевич, хирург ожогового отделения.

— Клочков Анатолий Романович, — ответил на рукопожатие рыжеволосый парень. — Но «Романович» не обязательно. Медбрат гнойной хирургии, студент пятого курса мединститута.

— Очень приятно, Анатолий, — улыбнулся Виктор. — Тут к вам бабушку положили…

— Вот история, — Клочков протянул документацию Платонову. — Седьмая палата, дальняя койка. Чернышёва Валентина Петровна.

Платонов взглядом дал понять, что благодарен за эту информацию. Он примерно уже понимал, почему этому медбрату достаются в отделении все лавры — Клочков очень чётко умел доложить и был в курсе всех событий. В армии ему бы цены не было.

— Что-то надо сразу сделать? — уточнил Клочков.

— Возьми клинический анализ крови. Для начала, — подумав, распорядился Платонов. — И биохимию давай, стандартный набор. Белок, билирубин, мочевина, креатинин. Да, и ещё сахар крови. Сделаем нашу, лабораторную, хоть у неё наверняка с собой глюкометр. На завтрашний день назначу гликемический профиль.

Анатолий на ходу сделал несколько пометок в блокнотике и присел за стол, чтобы подписать бланки анализов. Виктор же, не теряя больше времени, вошёл в «семёрку».

Чернышёва после большой сегодняшней выписки оказалась там одна. Выбрала самую дальнюю от входа кровать, что казалась максимально уютно расположенной, хотя само понятие уюта тут было сведено к минимуму. Три кровати с тумбочками, один столик со стулом, два окна. Дочерей с пациенткой не было, у стены стояла большая сумка с вещами. В прикроватной тумбочке уже появился пакет с какими-то таблетками, рулон туалетной бумаги, открытый футляр для очков. Сама Валентина Петровна сидела на кровати, разглядывая сквозь нацепленные на кончик носа большие роговые очки выписку из предыдущего места лечения.

Увидев вошедшего хирурга, она отложила бумаги в сторону.

— Мальчишка рыжий — такой обходительный, — улыбнулась она Виктору. — Сумку помог донести, а то дочки уже на последнем издыхании к вечеру…

«Вот и начало очередной „блогодарности“ для Анатолия», — подумал Платонов.

— Да, он у нас на хорошем счету, — сказал Виктор о медбрате, вспоминая записи в тетрадке. — Но перейдём к делу. Давно у вас проблемы с ногой?

— Три недели, — повторила Валентина Петровна слова дочерей. — Наступила на гвоздь. Сама же операционная медсестра — сама и решила себе перевязки делать. Дома перекись была и хлоргексидин. Обработала, повязку наложила. Через пару дней стало хуже. Ощутимо хуже. Пульсирующие боли появились, нашла в аптечке амоксиклав…

— Тысяча? — уточнил сразу дозировку Виктор.

— Да, тысяча по два раза в день, — подтвердила Чернышёва. Она производила впечатление абсолютно адекватного медработника, прекрасно осведомлённого о своём диабете и его возможных осложнениях. Правда, поступил этот адекватный человек зачем-то против всякой логики и занялся самолечением. — Стало получше. Температура нормализовалась… Я прямо чувствую, как вы что-то мне сказать хотите, — рассмеялась Валентина Петровна. — Что-то вроде «Вот дура, решила на дому гнойной хирургией заняться на старости лет!» Нет, не так?

Платонов пожал плечами. Этот циничный вопрос напрашивался сам собой, но озвучивать его, пусть и в приличной форме, Виктор пока что не собирался.

— Я сам такой, — ответил он Чернышёвой и понял, что косвенно подтвердил её мысли. — Мы с вами из одного цеха, а значит, прекрасно понимаем, что медики всегда болеют самыми непонятными и самими запущенными формами заболеваний.

— Когда-то я пыталась до своих дочерей донести эту мысль, — пациентка села поудобнее на кровати, привалившись к стене и вытянув ногу немного в сторону так, чтобы она полностью лежала на одеяле. — Медикам свойственны три вещи… Вас как зовут?

Платонов вдруг понял, что не представился.

— Виктор Сергеевич, — исправил он оплошность.

— Так вот, Виктор Сергеевич… Эти три вещи — гиподиагностика, самолечение и желание оградить коллег и родственников от лишних забот. Я в своей текущей болезни прошла все три этапа. Сначала не расценила рану на ноге, как опасную. Потом провела странный курс антибиотика и перевязок. И всё это время я старалась не тревожить своих бывших коллег по больнице и дочерей. Так что теперь вы вправе сделать мне внушение — но выводы из этого я, возможно, уже никогда не успею сделать…

Платонов хотел было вставить пару слов в её монолог, но финал оказался непредсказуемым и откровенным. Он исключал все формы выражения недовольства подобным подходом к своему здоровью. Валентина Петровна прекрасно понимала, что получилось в результате её действий — и это совершенно выбило Платонова из колеи.

— Дочери собираются жалобу писать на моего лечащего врача. Вы вряд ли его знаете; он очень хороший человек, внимательный. Заслуженный врач, между прочим. Я ему на операциях ассистировала столько раз, что и не сосчитать. Он меня хорошо лечил, поверьте.

— Да я не… — хотел было высказаться Виктор, но Чернышёва пальцем, приложенным к губам, дала понять, что она ещё не закончила.

— Хорошо лечил, не сомневайтесь. Я тоже в этом кое-что соображаю, — она отвернулась от Платонова, словно не хотела прочитать на его лице «Если понимаешь, то зачем?..» — Не подходил он ко мне, потому что в глаза не мог смотреть. Потому что мы оба с ним понимали, что это гангрена. Вот такие мы, старики, — она вновь взглянула на Виктора. — Не хотим никому мешать. Не хотим проблемы создавать. Они мне звонят: «Мама, ты как?» А я им: «Все хорошо, солнышки мои. Всё по возрасту, не беспокойтесь». У одной ребёнок в институт готовится, к трём репетиторам ходит за приличные деньги, а она с работы не вылезает, в столовой своей днём диеты расписывает, а вечером полы моет, чтобы их оплачивать. У другой дочка с аутизмом, поздний ребёнок, и от неё муж из-за этого ушёл — проблем хватает каждой, а тут я ещё со своей ногой? Да вы бросьте!

Она махнула рукой то ли на Платонова, то ли на жизнь в целом. Виктор сидел молча, не в силах продолжить эту беседу. Выручил его Анатолий, заглянув в палату с лотком, пробирками и жгутом.

— Если вы ещё не закончили, я чуть позже зайду, — сказал он, стоя в дверях.

— Заходи, не помешаешь, — улыбнулась Валентина Петровна и махнула рукой, словно приглашая. Платонов понял, что в палате сейчас главная она, и не сопротивлялся.

Когда-то давно Виктор, ещё совсем молодой и необстрелянный хирург, после института попал в госпиталь, в отделение к деду, и одну из медсестёр, что работала тогда в операционной «травмы», сильно напомнила ему Чернышёва. Помоложе, тем не менее в приличном уже тогда возрасте (а двадцатитрёхлетнему все старше сорока кажутся стариками и старухами), она своим авторитетом производила на Виктора грандиозное впечатление. Седовласые полковники спрашивали совета не только друг у друга, но и у неё, собирали вместе с ней операционные наборы. На госпитальных или отделенческих торжественных мероприятиях ей всегда давали слово после начальника. Это было доверие высшей степени, помноженное на уважение. «Грамотная операционная сестра — половина успеха операции», — говорил про неё дед…

Клочков расположил лоток на тумбочке и предложил Валентине Петровне лечь.

— Студент? — внезапно спросила она.

— Пятый курс, — ответил Анатолий, надевая ей на плечо жгут.

— Подожди, — она положила ладонь поверх его руки. — Татуировок у тебя нет? — неожиданно спросила она.

— Нет, — пожал плечами Клочков. — И не планирую.

— Молодец, — согласилась с ним Чернышёва. — Потому что татуировка — это резьба по дубу. Серьги не носишь? — она пристально посмотрела на его уши.

Клочков недоуменно пожал плечами.

— Даже в голову не приходило.

Платонов слушал этот странный диалог и чувствовал, что Чернышёва их с Анатолием сегодня ещё удивит. Валентина Петровна не заставила долго ждать.

— Я почему спросила, — она взглянула на Виктора. — Я дама в почтенном возрасте, хирургов за свои почти сорок пять лет повидала всяких. Были и старые, и молодые, и пьющие, и язвенники, и бабы в разводе, и мужики в творческом поиске. Диапазон — широчайший. За каждым знала, кому в какую руку тупфер из-за спины подать, кто в какую сторону иглу заряжает, кто как стоит, как крючки держит; этому седьмой размер перчаток, а вон тому и девятый мал для таких лапищ…

Она задумалась, слегка прищурив глаза. В её сознании волнующим вихрем сейчас проносились годы, отданные операционной.

— С одними выпивала; с другими, чего уж скрывать, по молодости спала, с третьими ссорилась до слез. Были и такие, что ни лица, ни имени в памяти не осталось. В общем, как в песне поётся: «Я пережил и многое, и многих». Пришло время уходить на тот самый заслуженный отдых, о котором много слышала, но слабо представляла. Буквально за месяц до увольнения, когда я уже и на операции ходила только посмотреть, как мои девчонки работают — приехали к нам трое в больницу. Молодые, из института. Сынок главврача и двое его друзей за компанию.

Валентина Петровна села поудобнее, сложила руки на груди, не заметив, что на плече синей змеёй свернулся незатянутый жгут, и продолжила.

— Я, как только их увидела на пятиминутке, сразу поняла — вовремя ухожу. Один — весь в татуировках. Я вот почему и спросила тебя, сынок. Вот просто весь. Пожалуй, кроме лица. Сейчас бы сказали — Тимати… Чего глаза удивлённые сделали, я в современной музыке соображаю, внук порой включает на Ютьюбе, чтобы бабуля в курсе была. Татуировки те были — просто картинная галерея. Цветные, тут синенькие, там красненькие; то линии, то слова, то лица какие-то. И всё время в телефоне. Всё время. Вот как заходит на работу, так телефон в руки берёт, пальцем тычет, говорит туда, а потом к уху подносит и слушает…

— Голосовые сообщения, — ухмыльнулся Клочков. — Терпеть их не могу.

— Это я уже потом узнала, — согласилась Чернышёва, — внук тоже пояснил. Надеюсь, куполов во всю спину у этого парня не было. Второй — сынок главврача — одет как-то странновато. Для зимы — а пришли они зимой — штаны какие-то подстреленные, носков нет, вместо шапки наушники меховые, из них провода торчат куда-то в пальтишко, а само это пальтишко хиленькое, в нём «минус пять» не выдержать; наверное, поэтому он на работу на папином джипе приезжал. В ухе серьга, на пальце перстень какой-то. Говорит с друзьями как-то странно, ни слова не понять. Я в его словарном запасе только слово «прикинь» знала — остальное набор звуков каких-то. В общем, странный экземпляр. А вот третий…

Она мечтательно покачала головой и улыбнулась воспоминаниям.

— Спокойный парень. Вежливый. Немногословный. Одет скромно. Музыку любил, но наушники перед входом в больницу всегда снимал. А уж как тот казус случился…

Она тихонько засмеялась, добавив немного интриги. Анатолий прислонился к стене возле кровати и слушал, не отрываясь.

— Зашла я как-то в ординаторскую по привычке без стука — кому меня стесняться было, все доктора мои ровесники. Вот и забыла, что там молодые ординаторы могут быть. А этот третий стоит возле раковины, штаны приспустил и… вы понимаете… прямо в неё. И ещё напевает что-то.

Она попыталась показать слушателям то, что женщина в принципе изобразить не может. Платонов от неожиданности громко кашлянул в кулак, а Клочков почему-то оглянулся и посмотрел на умывальник в углу палаты.

— Я потихоньку вышла, за дверью кулачки сжала и прошептала: «Вот… Наш человек. Не то что эти двое». И пошла ему хороший операционный костюм подбирать, из запасников. Порадовал он меня, чёрт побери.

— Чем? — спросил Клочков.

— Знанием традиций, — Валентина Петровна подняла на него взгляд с кровати. — Думаешь, совсем баба дура? Может, так и есть. Но два его приятеля быстро из больницы сбежали. Сынок главврача вообще в бизнес подался, строительством занялся. Папашу, правда, сняли, он там что-то с деньгами бюджетными мухлевал. Про второго не знаю, но трезвым его редко видели. Пропал, наверное… Так, ты анализы брать собирался? Вперёд.

Она протянула руку со жгутом перед собой. Анатолий взял с тумбочки спиртовую салфетку, затянул жгут, протёр область локтевого сгиба, ввёл иглу. В пробирку побежала тонкая струйка крови.

Платонов несколько секунд понаблюдал за этим процессом, оценил то, как аккуратно и точно делает все Клочков, как рационально использует отведённое ему время и пространство, и согласился с той благодарностью, что увидел в тетрадке. За много лет практики он успел насмотреться на медсестёр, чьё понятие о логистике инъекций и инфузий замерло где-то на уровне детского сада. До чего-то они не могли дотянуться, что-то забывали в процедурной, шарили свободной рукой по карманам, звали санитарок, матерились, роняли шприцы и салфетки, прилипали перчатками к пластырю — и в результате пациенты получали проблемы в виде гематом и ненавидели всю медицину в целом.

Виктор встал и направился к выходу из палаты. В кармане он нащупал записку от Русенцовой.

— «Знаю, кто», — повторил Платонов в очередной раз текст, остановившись за дверью. — Что ты знаешь, Вера Михайловна?

В спину ему воткнулся вышедший из палаты Клочков. Виктор шагнул в сторону, пропуская Анатолия, но придержал его рукой, когда тот уже почти прошёл в сторону поста. Клочков обернулся.

— Я, конечно, не призываю использовать её историю, как инструкцию, — подбирая слова, сказал ему Платонов. — Особенно в той части, что касается раковины. Потому что всё-таки не самый радужный образ врача создаётся при помощи известной фразы «Тот не хирург, кто не пьёт спирт, не спит с медсестрой и не мочится в умывальник». Как-то… Не слишком романтично, что ли. Или наоборот — чересчур.

Клочков улыбнулся.

— Да я понимаю…

— Не перебивай, — нахмурился Виктор. — Самое главное в её рассказе — это то, что в чём-то она очень сильно права, Анатолий Романович. В чём-то основополагающем. Хотя вот был у нас в институтской группе парень, друг мой, Мишка Реутов, так он длинные волосы носил и в хвостик их собирал. Эдакий для девяностых годов неформал. С ним пациенты на цикле психиатрии гораздо охотнее разговаривали, потому что считали за своего. Не за больного, а за… За другого. Не такого, как все. Возможно, что и татуировки с серьгами зашли бы в психиатрии тоже. Но в более традиционных и приближенных к реальности науках… В общем, надеюсь, выводы ты сам сделаешь. Не прошу быть с ней повнимательнее — вижу, что ты и так это понял.

Он отпустил руку, которой все это время придерживал Клочкова за небольшую складку рукава и пошёл в сторону лестницы, шепча себе под нос:

— Знаю, кто… знаю, кто…

Платонов понимал, что каким-то образом пообщаться с пациенткой в реанимации необходимо, хотя спущенная манжета особой чёткости голосу явно не придаст — но в его планы ожоговая болезнь Русенцовой внесла существенные коррективы.

Когда он собрался с духом и вернулся в реанимационный зал, то узнал, что пару часов назад у пациентки вновь начался острый психоз. Вера Михайловна пыталась выбраться из клинитрона, чтобы куда-то уйти, гладила несуществующую кошку у себя на животе и временами начинала шипеть на кого-то возле окна — картина получалась мрачноватая. А уж фраза «Я твои апельсины есть не буду!», сказанная пустому месту возле стойки с инфузоматами практически беззвучно, через спущенную манжету, с присвистом — заставляла волосы на затылке Платонова неприятно шевелиться.

Санитарка, сидя на диванчике за стойкой, ждала, когда заварится «Доширак». Виктор постоял в дверях, глядя на Русенцову, уже привязанную к бортикам за руки и за ноги, вздохнул, повернулся к санитарке и прошептал:

— Как это всё не ко времени…

Повернувшись по давней военной привычке через левое плечо, он вышел в коридор и направился в ординаторскую. В его планы теперь вместо разговора с пациенткой входило написание дневника в её истории болезни, где было необходимо отразить теперешний психический статус. И пока он шёл, то чувствовал, что какая-то мелочь не даёт ему покоя. Что-то, связанное с Русенцовой.

Апельсины.

(я твои апельсины есть не буду)

На подоконнике возле клинитрона, рядом с коробками перчаток, лежал полураскрытый пакет с апельсинами. Он видел такой пакет раньше — в руках Ларисы.

Платонов остановился посреди коридора и зачем-то оглянулся в сторону реанимации, хотя разглядеть отсюда уже ни пациентку, ни апельсины не смог бы.

— Зачем ты к ней приходила? — тихо спросил он сам, не замечая, как из-за стойки поста на него недоуменно смотрит дежурная сестра. — Что ты хотела? При чём здесь апельсины? Ты бы ещё грецкие орехи ей принесла, чтоб погрызла старушка…

В этот момент он заметил удивлённые глаза медсестры, понял, что выглядит странно, разговаривая с невидимым собеседником; подмигнул ей, сунул руки в карманы и пошёл дальше. Разговор с Русенцовой откладывался.

6

— С некоторых пор я перестал смотреть на Новый год «Иронию судьбы», — Москалёв листал свои истории болезни, рассматривая бланки анализов. — Рязанов явно погрешил против истины.

— Это в чём же? — Платонов насыпал из банки немного кофе в кружку, выглянул из комнатки-кухни и взглянул на Михаила.

— Фильм должен закончиться ещё на сцене пьянки в бане, — категорически заявил Москалёв. — Это же элементарно — когда четверо друзей вливают в себя ведро пива с водкой, то следом они обязательно опрокинут на себя бадью с кипятком и лягут в нашу реанимацию. Вот, например, — он открыл одну из историй, глянул анамнез. — «Находясь в состоянии алкогольного опьянения, перепутал ковши и вылил на себя в бане кипяток…» Или вот: «Во время пьяной драки в бане упал на раскалённые камни…» И это только в одной палате. А Рязанов нам втюхивает, как они взвешиваются на брудершафт. Если так бухать в бане, до Ленинграда с вениками не долетишь.

Щелчок кнопки вернул Виктора в реальность из мира, где на подкорке прокручивались кадры из любимой новогодней комедии. Он аккуратно взял вскипевший чайник, наклонил над кружкой и в тысячный раз зачем-то спросил себя — успеет ли он отскочить в сторону, если чайник сейчас развалится в руках. Стеклянная китайская конструкция далеко не первой свежести частенько навевала эти грустные мысли и желание купить новый прибор.

Аромат кофе достиг носа в то же мгновенье, что и зазвонил местный телефон.

— Да… Ожоговое… Да, сейчас… Виктор Сергеич, возьми, это тебя. Полиция.

Платонов поставил кружку на маленький холодильник, служивший подставкой для микроволновки и чайника, вышел в ординаторскую, приподнял брови и пожал плечами — мол, странно, чего это они.

— Платонов, — коротко представился он.

— Лейтенант Потехин из Первореченского РОВД, — представился собеседник на том конце провода. — У вас должна находиться на лечении пациентка Русенцова Вера Михайловна.

— Есть такая, — ответил Платонов, а сам автоматически принялся в очередной раз читать строчки, напечатанные огромными буквами на листке, приклеенном скотчем к стене: «По телефону и электронной почте информация о состоянии здоровья не предоставляется в соответствии с требованиями ст. 13 Федерального закона „Об основах охраны здоровья граждан в Российской Федерации“ от 21.11.2011г №323-ФЗ, поскольку составляет врачебную тайну».

— Нам необходимо опросить её и лечащего врача. Я так понимаю, это вы? Платонов Виктор Сергеевич.

— Да, это я, — подтвердил Виктор. — Приезжайте в рабочее время, отвечу на ваши вопросы.

— А Русенцова? Она может общаться?

— Приезжайте, поговорите для начала со мной, а заодно и её состояние обсудим, — расплывчато ответил Платонов. — Если вам от меня нужны какие-то официальные ответы вроде справок о состоянии здоровья, то сразу скажу — я ничего такого вам не дам. Только официальный запрос, и начмед вам в течение нескольких дней ответит установленным порядком.

— А если я сейчас приеду? — неожиданно спросил Потехин. — Вы ещё не уходите?

Платонов посмотрел на часы, потом на Москалёва. Покачал головой, прикрыв глаза и всем видом показывая, как ему не нравится то, что он сейчас скажет, после чего произнёс:

— Если поторопитесь, то успеете. В течение часа я здесь.

Спустя мгновенье после этих слов в трубке уже звучали гудки. Платонов представил себе мультяшного полицейского персонажа, который мчался сейчас по лестнице, в то время как трубка телефона ещё только падала на аппарат.

— Придётся посидеть и подождать, — разочарованно сказал Москалёву Виктор. — Так что можешь идти; считай, я дежурный.

Михаила долго заставлять не пришлось. Пикнув кнопочкой на пульте, он завёл свой автомобиль, быстро переоделся и помчался по делам. Виктор же пододвинул к себе стопку историй болезни, просмотрел свежие анализы, результаты посевов из ран, внёс коррективы в листы назначений. Время от времени он прикладывался к быстро остывающему кофе.

Потехин прибыл оперативно — примерно через полчаса, учитывая нарастающий к концу рабочего времени трафик. Лейтенант практически вбежал в отделение; его громкий голос, которым он спрашивал доктора Платонова, заставил Виктора встать, открыть дверь в ординаторскую и пригласить дознавателя к себе.

Расположившись на диване, полицейский достал из папки несколько листков бумаги и какие-то фотографии. Для начала он молча принялся заполнять в них что-то, временами бросая взгляд на еле слышно шепчущий телевизор. Платонов развернулся к Потехину, оперся на стол рукой и, склонив голову, ждал, когда же лейтенант решит начать разговор.

— У меня, собственно, вопросов очень мало, — не поднимая головы от своих бумаг, вдруг сказал Потехин. — Тут, понимаете, какая штука…

Он прекратил писать, посмотрел на Виктора.

— С вами же ещё никто не говорил по этому поводу?

— Да я сам удивляюсь. Уже больше недели пациентка в реанимации, а от вас никто так и не появился, — делая в лице лейтенанта выговор всему ведомству, прокомментировал Платонов.

— Это не совсем так. От нас была девушка. Курсантка, из школы полиции. Взяла данные, какие были на тот момент, и ушла. Ей ведь что сказали — то и сделала, никакой самодеятельности. Мы сами ещё не знали, куда нас кривая выведет. Таких старушек за год через нас столько проходит, сами понимаете. Реакции слегка притупляются. Нюх, если можно так сказать, ослабевает.

— А кривая куда-то вывела? — заинтересованно спросил Виктор. — Соседка нам просто всё объяснила, без какого-то подтекста и загадок.

— Ой, соседка эта, Мария Дмитриевна, сама не без странностей, — Потехин отложил свои бумаги на диван, откинулся на спинку, вздохнул и засмеялся. — Я её уже три раз опрашивал, она все три раза что-то новое выдумывала. То она поначалу просто к Русенцовой зашла, то по её словам выходит, что она даже пожар тушила. В последний раз, вчера, сказала, что вроде как Вера Михайловна к ней сама пришла. Там, мне кажется, жуткий дефицит общения, поэтому она сегодня продолжила звонить и говорить: «А я вот ещё вспомнила…»

Платонову в этом монологе понравилось то, что лейтенант всех бабушек помнит по именам-отчествам. Он одобрительно кивнул этому факту, вспоминая свой контингент, который тоже требовал в палатах общения. Потехин же, чувствуя понимание, продолжил:

— Меня вот что заинтересовало. Русенцова — она же врач. Пусть в недалёком прошлом, но врач. Я биографию немного изучил, она и в поликлинике поработала, и в стационаре — правда, это давно уже было. Кандидатскую писала, но почему-то забила на неё…

«Кандидатскую, — отметил про себя Платонов. — Надо же».

— … И вот на старости лет, как из поликлиники уволилась, начала она людей на квартире принимать. А соседям это только на руку — терапевт в подъезде живёт. И пофигу, что она со всей улицы мусор в дом тащит и БАДы всякие продаёт — зато можно в любое время зайти давление померить, совета спросить. Я в квартиру заглянул вместе с пожарным надзором — это ужас, конечно. Обои драные, двери в ванную нет совсем, сама ванна на кирпичах стоит. Запах жуткий. Не старости, нет — я такие квартиры знаю. Как будто у неё в квартире туалет уже давно не работает… Какие-то коробки в коридоре — забиты одеждой старой, бутылками пластиковыми, газетами. Лишь в одной из комнат книжный шкаф аккуратный, фотографии под стеклом, вазочка. Кошек только не хватало для полноты картины. Капитан из надзора ходил с фотоаппаратом и удивлялся, как это всё не полыхнуло в тот день. В общем, видел я пока что только её квартиру, но заочно она впечатление нормального человека на меня не произвела. Думаю, что там с психикой были проблемы.

— Кто-то же ей эти добавки поставлял, — пожал плечами Платонов. — Значит, считал, что ей можно доверить и продажу, и финансы. Это не просто коробочки разного цвета в дверь выдавать — надо было понимать, что именно и от каких болезней.

— А вы во всё это верите? — вдруг спросил Потехин. — В БАДы, в гомеопатию? Мне кажется, там вообще задумываться не надо — не глядя берёшь и всем подряд, как из пулемёта…

— «Больному не поможет, здоровому не повредит» — вот моя позиция, — ответил Платонов. — Я из семьи таких врачей, что всегда были суровыми практиками и верили в биохимию, физиологию и прочие науки, объясняющие то, как человек функционирует. Так что верю в обычную фармакологию — в честную, основанную на проверенных временем законах. А вот это… Не спорю, и от этого польза бывает. Наверное. Думаю, что крайне редко и сомнительная.

Потехин покачал головой, то ли соглашаясь с доктором, то ли просто кивая в такт словам.

— Не сомневался, не сомневался, — поддержал он в итоге речь Платонова. — А вот насчёт сбыта и финансов — вы правильно заметили. Нельзя такие вещи просто так на улице найти и продавать как попало. Я пошарил немного по столам, комодам… В разрешённых пределах, чтобы вы понимали, — уточнил Потехин. — И нашёл. Причём прямо в этих ящиках с мусором. Накладные. Я в таких документах не очень разбираюсь, но кое-что в интернете прочитал и сумел сам себе объяснить. Короче, был у неё поставщик. Один. Не очень понятно, как и когда он в её жизни появился, но последние несколько месяцев этот поставщик стабильно приносил ей по паре коробок в месяц, судя по накладным.

Лейтенант привстал и вытащил из кармана красивую зелёную баночку с этикеткой, на которой крупными буквами было написано «ЛАРСАНА». Остальное, мелким шрифтом, Виктор не разглядел, но надеялся увидеть поближе.

— Вот такой хреновины у Русенцовой дома ещё полно, — бросив баночку рядом с собой на диван, сказал Потехин. — Две коробки не распакованы, в остальных по мелочи осталось.

Платонов слушал внимательно, но не очень понимая, чем разговор может закончиться. Ему было интересно узнать такие подробности о Вере Михайловне, но на отношение к ней это никак не повлияло. Всё, что случилось в прошлом — уже никогда не изменится. Ни в лучшую сторону, ни в худшую. Потому что куда уж хуже…

— Но странности, Виктор Сергеевич, случились там, откуда не ждали. В моей работе это обычное дело, — сам себе сказал Потехин. — Решил я по нашей базе пробить этого поставщика. Ввёл его данные — и, собственно, именно поэтому я здесь.

— Неужели кто-то из наших сотрудников? — недоуменно спросил Платонов. — Или наша аптека?

— Если бы… Скажем так, некоторым образом в этом деле замешаны даже вы.

— И как же? — не успев ещё испугаться, уточнил Виктор.

— С вашей лёгкой руки поставщик не так давно в нашу КПЗ попал, — Потехин достал из папки копию какого-то рапорта, просмотрел его бегло и ткнул пальцем куда-то в середину. — Вот: «Наряд был вызван в медицинский центр дежурной медсестрой Куприной Эльвирой Борисовной и дежурным хирургом Платоновым Виктором Сергеевичем…» Вспоминаете?

— Беляков? — внезапно понял Виктор. — Вадим Беляков? Это он приносил Русенцовой коробки с БАДами?

— Так точно, — по-уставному ответил Потехин. — Сам приносил, лично. Я его фотографии бабушкам у подъезда показал — они его мгновенно опознали, — в голосе Потехина чувствовалась гордость за таких надёжных информаторов, сидящих на лавочках в каждом дворе. — Молодой парень, приезжал на такси, выгружал из багажника пару небольших картонных коробок, заходил в подъезд. А у Русенцовой после его визита в тот же день можно было заказы забирать. Бабушки сказали, что было в принципе недорого, даже для пенсионеров. Кто от давления принимал, кто от язвы, кто для суставов.

— И всё из одной баночки?

— Вот такое универсальное средство Русенцова продавала, — сказал Потехин. — От всех болезней.

Виктор посидел молча, переваривая эту информацию. Маму Вадима, умершую на операционном столе, потому что сын решил отомстить ей за квадрокоптер, забыть было сложно. Он протянул руку к бутылочке с лекарством, рассмотрел поближе. Ничего особенного, сделано в России, куча мелкого шрифта, срок годности.

— Полиграфия странная, — глядя на этикетку, задумчиво сказал Платонов. — Кустарную напоминает на первый взгляд.

Попытался ногтем поддеть бумажку — не получилось. Он открутил крышку, заглянул внутрь. Какие-то жёлтые странно пахнущие шарики. Платонов высыпал несколько штук на ладонь, поднёс поближе, понюхал ещё раз.

— Это же аскорбинка? — он поднял глаза на Потехина. Тот пожал плечами и виновато улыбнулся.

— Экспертизы ещё не было, да и вообще — вряд ли будет. Пока что в границах дела о пожаре и телесных повреждениях вреда от этих шариков не наблюдается. Хотелось бы, конечно, уточнить, что это не наркота какая-то экзотическая, которую через бабулю с деменцией решили продавать, поэтому всё равно отправлю в лабораторию.

— Наркотики? — удивился Платонов. — Вы сами верите в это?

— Не особо, — согласился Потехин. — Версия так себе. Но списывать со счетов ничего нельзя, потому что таких вот слегка выживших из ума старушек могут использовать для хранения и распространения «в тёмную». Именно поэтому я и пришёл.

— Почему — поэтому?

— Надо отрабатывать все возможные версии, — пояснил лейтенант. — Я хочу — в рамках следственного процесса в целом — узнать у вас, что вы думаете о Белякове? Что вам показалось в нём странным, почему пришлось всё-таки вызвать наряд? Расскажите о той ночи.

Платонов высыпал обратно жёлтые шарики, медленно закрутил крышку, поставил бутылочку на диван и, сложив руки на груди, задумался. Что он мог рассказать о человеке, которого видел всего раз? Хотя…

— Вот что вспомнилось, — сказал он Потехину. — Не про ту ночь. Дело в том, что я видел его ещё раз.

— Где?

— Здесь, возле больницы, — Виктор рассказал лейтенанту о том, как Беляков бродил рядом с больничной проходной в день, когда Полина привезла им «самогонщиков». — Выглядел он точно так же, как и тогда ночью. В смысле, одет был одинаково. Руки в карманы, какой-то нервный. Мама Белякова к тому времени была мертва уже несколько дней, и поэтому его присутствие здесь показалось мне странным. Потом я решил, что он приходил за свидетельством о смерти, а дальше меня поглотила привезённая бригадой «Скорой» семья пострадавших, и я о нём просто забыл. А вот сейчас вспомнил.

— Интересно, — Потехин задумчиво смотрел куда-то в сторону. — Чертовски интересно. Пойдёмте, покажете, где вы его видели.

Они встали и вышли на крыльцо. Платонов пропустил лейтенанта вперёд и, особо не церемонясь, показал пальцем в сторону шлагбаума и будки дежурного, над которой развевался российский флаг.

— Вот там Беляков и ходил, — сопроводил он свой жест объяснениями. — Я вот сейчас думаю, что он такси ждал.

Потехин посмотрел в указанном направлении, потом по сторонам, остановил взгляд на небольшом строении возле входа в отделение — несколько цистерн, обнесённых забором и закрытые сверху крышей.

— Это что?

— Это кислород, — пояснил Виктор. — На всю больницу.

— Так близко от входа?

— Во-первых, это не центральный вход, — сказал Платонов, — хотя, соглашусь, объяснение так себе. Во-вторых, там всё по каким-то ГОСТам, не подкопаешься. Наверное, — добавил он не очень уверенно.

Потехин ещё раз оглянулся по сторонам, отметил про себя наличие камеры на углу здания и вернулся в отделение.

— Надо будет просмотреть записи за те дни… Вы же дату точно можете вспомнить?

— Конечно, — ответил Платонов. — Просто посмотрю историю болезни любого из «самогонщиков», там день и время будет стоять. Сейчас попрошу, чтобы принесли с поста.

Он вышел в коридор и решил сам сходить за историей болезни, чтобы немного подумать. Ему не давали покоя ни сам Вадим, ни история его мамы, рассказанная Платонову практически на смертном одре. С одной стороны, ему стоило поделиться ей с Потехиным, а с другой… Но если Вадим действительно каким-то образом замешан в том, что случилось у Русенцовой дома?

(знаю кто)

Виктор понял, что не сможет утаить от лейтенанта всё, что ему рассказала практически перед смертью Лидия Григорьевна. В поведении Вадима чётко прослеживалось желание помочь маме умереть — возможно, отношения сына с Русенцовой могли пролить свет на случившееся.

Вернувшись в ординаторскую, Платонов восстановил хронологию событий и уточнил дату, когда они с Кравец видели рядом с больницей Белякова. Пока Потехин записывал это, Виктор собрался с духом и поведал лейтенанту обо всём, что рассказала мама Вадима в ночь поступления.

— Занимательно, — выслушав историю Беляковой, прокомментировал Потехин, приглаживая и без того прилизанные волосы. — Чертовски это всё занимательно. Студент хочет лечить маму вроде бы у врача, но врач этот уже старый и потрёпанный, если можно так выразиться. И местами даже испортился. Как сейчас говорят в интернете: «Этот сломался, несите нового». Но нового ему почему-то было не надо.

— Конечно, не надо, — согласился Платонов. — Цель Лидия Григорьевна чётко назвала — он хотел узнать, чем всё это кончится.

— И ведь узнал, — Потехин отложил свои бумаги в сторону. — Умерла мама. Получается, что лечил он её аскорбинкой от бабушки Русенцовой, — Потехин встал и принялся изучать цветы на подоконнике. — Кто это у вас так следит за зеленью? Всё полито, земля прорыхлена. Женских рук вроде нет. Медсестры?

— Нет, — отрицательно покачал головой Виктор. — Есть один доктор в реанимации. Увлекающийся. И он ко всему подходит со своей реаниматологической педантичностью. Даже к этим цветам.

— Понятненько, — улыбнулся Потехин. — Сам это дело люблю. Только я по кактусам больше. У меня на работе возле стола их штук двадцать. Как-то прочитал, что они излучение монитора поглощают. Начал покупать, изучать. Потом уже узнал, что про излучение всё полнейшая ерунда, но остановиться не могу. Вот это мне нравится, — он ткнул пальцем в нависающие с книжных полок длинные лопухи неизвестного Платонову растения с воздушными корнями. — Хоть и не кактус, но я бы такое себе на работу организовал.

— От него на столах порой жуткий листопад, — пояснил Платонов. — Зато неприхотливы, поливаем раз в неделю. И шкафы с пыльными полками они неплохо прикрывают. Правда, есть мнение, что цветы нам по санэпидрежиму не положены, но пока что команды убрать не было.

— Росточек можно будет перед уходом взять? — поинтересовался лейтенант. Похоже, он совсем уже забыл, о чём они с Виктором говорили минуту назад.

— Запросто. На стул встанете, отрежете под самый корень. И вот эти ещё штуки, на провода похожие. Воздушные корни. Говорят, что оно с их помощью растёт.

Потехин на секунду задумался и сказал:

— А закончили мы с вами на том, что Беляков почему-то всё к Русенцовой таскал, хотя мог маме и напрямую доставлять, со склада своей фирмы. Мог ведь?

Платонов поначалу согласился, но потом решил уточнить:

— Думаю, что у мамы доверие к доктору было ещё с детства сына. Помните, я сказал, как его больше десяти лет назад машина сбила, а она…

— Помню, — подхватил Потехин, а потом зачем-то заглянул в свои бумаги. — Вы хотите сказать, она к маме всё-таки приходила? Мы это уже от самой Беляковой не узнаем, а сын может нам всё что угодно говорить. Точней сказать, не что угодно, а что выгодно.

— Могла и она к Лидии Григорьевне, — пожал плечами Виктор. — Или сама Белякова к ней.

Потехин сразу задал встречный вопрос:

— Вы себе представляете квартиру этой Русенцовой? Я красочно всё описал, но были ли вы сами когда-нибудь дома у таких людей?

Платонов попытался вспомнить, случалось ли ему сталкиваться с пациентами, поражёнными деменцией или подобными ей расстройствами.

— Да, было пару раз в поликлинике. Попадал на патронаж в такие места, что страшно было прикасаться к чему-то. Квартиры, где бахилы хочется надеть, чтобы подошвы не испачкать.

— Так вот поверьте моему чутью, — Потехин поднял вверх палец. — Директор школы в таком хлеву лекарство от рака покупать не будет. Могу голову дать не отсечение — Беляков маму к ней не приводил.

— Но зачем он тогда всё усложнил? — Виктор повторил вопрос лейтенанта. — Зачем такая длинная цепочка?

Они оба замолчали, размышляя над поставленным вопросом. Потехин кусал губы и время от времени что-то бормотал. Виктор наблюдал за ним, а сам пытался сообразить, что к чему в этой загадке, но получалось из рук вон плохо.

— А что, если следовать диагностическому принципу? — когда пауза затянулась, сам себе сказал Платонов. Потехин посмотрел на него в ожидании продолжения. — Я имею в виду два момента, — пояснил Виктор. — Надо идти от простого к сложному — во-первых. И одно другому не мешает — это уже во-вторых.

— В медицине, возможно, такой подход вам что-то и даёт, — лейтенант принялся щелкать кнопкой на шариковой ручке. — А вот в этой схеме с Вадимом — не очень пойму, как поможет.

— Я имею в виду, что работать на фирме он начал наверняка раньше, чем осознал факт близкой смерти мамы. Привозил Русенцовой БАДы тогда, когда она ещё при памяти была. Надо бы уточнить, как давно он там в штате, — Платонов указал лейтенанту на его бумаги, словно намекал, что не мешало бы это записывать. — И в процессе уже решил, что маме надо не к онкологу, а вот эти шарики жёлтенькие кушать.

Платонов потряс бутылочкой; аскорбинка охотно отозвалась изнутри звонким громыханием.

— Тут всё одно к одному. Аскорбинки не лечат — раз. К доктору доверие многолетнее — два. Так что и второй принцип удовлетворён — торговать всем этим совершенно не мешало потихоньку убивать маму.

— Строго говоря, об убийстве тут речь рановато заводить, — осторожно сказал Потехин.

— Да это у меня метафора такая, — уточнил Виктор. — Понятно, что эти шарики её не убивали. Но и не лечили, что в данной ситуации равноценно.

Лейтенант что-то ещё записал в свои бумаги, встал и, пожав руку Платонову на прощанье, спросил:

— Если понадобится, придёте дать показания? Официально, я имею в виду.

— Отчего же не прийти, — ответил Виктор. — Не скажу, что с удовольствием, но ради гражданского долга…

Потехин улыбнулся этим словам и вышел из кабинета.

7

Сначала телефонная трубка была для него спасением — она позволяла заняться делом и не оглядываться на диван. Но после примерно десяти минут безответного набора номеров райотдела Платонов смотрел на телефон уже даже не со злобой — с каким-то остервенением. Из ранга помощника трубка перешла в ранг персонального врага номер один. Терпение вот-вот готово было лопнуть. И тогда он набрал волшебный номер, по которому ему ещё ни разу не отказали.

— Оперативный дежурный по городу, слушаю.

— Это ожоговый центр, помогите телефонограмму передать по Советскому району. Раз двадцать позвонил, там всё время занято.

— Я переключу вас на тот номер, где точно отвечают. Ждите.

Виктор не успел сказать «спасибо», как в телефонной трубке неожиданно зазвучало «Позвони мне, позвони». Платонов удивился фантазии тех, кто настраивал в полиции города многоканальные телефоны. Перед глазами тут же всплыла молодая Ирина Муравьева на роликах и переливающиеся разноцветными огнями телефонные будки из «Карнавала».

— Дежурный по Советскому району лейтенант Бу-бу-бунский, — услышал Виктор в тот момент, когда должен был начаться припев.

— Это ожоговый центр, — повторил Платонов. — Телефонограмму примите, у нас ребёнок.

— Номер телефонограммы?

— Тридцать два, — посмотрел ещё раз в журнал Виктор.

— ФИО? — коротко по пунктам начал спрашивать дежурный.

— Яковлева Дарья Михайловна, две тысячи семнадцатого года рождения…

— Дату рождения полностью.

— Шестое апреля.

— Где случилось происшествие?

— Посёлок Новый…

Платонов продиктовал адрес, в трубке звонко пикнуло, кто-то там спросил: «Долго ещё?», лейтенант буркнул «Да задолбали» и продолжил:

— Кем доставлен?

— Бригадой «Скорой» в четырнадцать сорок.

— Госпитализирована?

— Естественно.

— Обстоятельства.

— Сегодня в тринадцать часов тридцать минут бабушка случайно опрокинула кастрюлю горячего компота.

— Диагноз?

— Термический ожог кипятком лица, шеи, туловища, верхних конечностей «второй» тире «третьей а» степени двадцать процентов поверхности тела. Тяжёлый ожоговый шок. Записали?

— Записал. Телефон есть? Мама, бабушка?

Виктор продиктовал.

— Мама с ней, здесь. Помещены в реанимацию.

— Что за бабушка такая? — буркнул себе под нос дежурный. — Нахрена над детьми кастрюли носить?

Виктор пожал плечами, но понял, что его жест для лейтенанта ничего не значит, и закончил разговор словами:

— Передал Платонов.

— Принял Бу-бу-бунский, — все так же непонятно подтвердил лейтенант и положил трубку. Платонов вздохнул и в графу «Принял» вписал «Подгорбунский» — просто по ассоциации с одним знакомым. Потом закрыл изрядно потрёпанный журнал (весь передний форзац и первая страница исписаны номерами телефонов — примерно две трети из них уже давно зачёркнуты, поверх них вписаны новые цифры) и отодвинул его от себя в сторону.

Лёгкий стук за спиной. Платонов обернулся и увидел, что Полина поставила чашку кофе на стол и откинулась на диване, облокотившись на одну из больших затёртых подушек не очень внятного зелено-коричневого цвета. Приподняв брови, она то ли задавала Виктору какой-то немой вопрос, то ли предполагала продолжение их незаконченного — можно сказать, и не начатого ещё разговора.

Платонов задумчиво измерил её взглядом — от самой макушки с туго забранными в хвост рыжими волосами до острых носов туфель. Потом молча взял из большого, в три уровня, органайзера, журнал с наклейкой «Осмотры терапевта. Ожоговое отделение», проверил, есть ли там бланки осмотров, и протянул Полине.

— То есть пора и честь знать? — хмыкнула она, принимая журнал. — «Давайте я вам, Полина Аркадьевна, напомню, для чего мы здесь собрались». Так это понимать?

Платонов слегка поморщился от подобной трактовки, но она была не так уж и далека от реального положения дел. Полина после их разговора в машине откровенно задерживалась в ординаторской, если Виктор оказывался там один — и приступала к осмотру пациентов только после чашки кофе и десяти или пятнадцати минут разговоров о пустяках. Во время этих бесед она старалась сидеть в максимально выгодных позах на диване и демонстрировать Платонову то декольте, то длинные ноги; благо, правильно подобранная медицинская одежда всегда позволяла женщинам делать это с фантастической лёгкостью. И если среднему персоналу ещё можно указать на вольный нрав через старшую медсестру — то с врачами так просто этот финт было не исполнить.

— Мне в реанимацию надо, за историей Русенцовой — там писанины многовато выйдет. Хорошо, что дежурю, — словно оправдываясь, пожал плечами Виктор. — А у тебя рабочий день заканчивается через сорок минут.

— Сделал дело — гуляй смело? — Полина положила журнал на колени и немного наклонилась вперёд, словно на фотосессии.

— Украл, выпил — в тюрьму, — отвёл от неё глаза Платонов. — Бабуля в четвертой палате, фамилия Харламова. Годков ей восемьдесят четыре, на ЭКГ…

— Да идите вы со своей бабулей, — Полина встала и резко одёрнула халат, натянув его на груди и бёдрах. Даже в гневе она не забывала о том, какое впечатление производит. — Привыкли, что мы к вам по свистку за копейки бегаем. С завтрашнего дня смотрю двух пациентов раз в неделю. Лечите их сами, как хотите.

Она взяла с дивана фонендоскоп и, не выпуская журнала из рук, ледоколом прошла мимо Платонова, заставив его слегка отшатнуться и упасть на стул, с которого он порывался всё это время встать. Облако духов окутало Виктора, он дважды сладко, на полном выдохе, чихнул ей вслед, в громко захлопнутую дверь.

— Хороша, чертовка, — покачал он головой, отдышавшись и вытерев слезу. — Знает, чем брать… Доведёт меня когда-нибудь до анафилактического шока на «Шанель» или кто там у неё в фаворитах.

Он чихнул ещё раз, встал и открыл окно. Пока Полина сидела на диване, Виктор как-то не замечал этого благоухания, но после её дефиле по кабинету подумывал принять что-нибудь антигистаминное.

Женщина она была, конечно, огонь. Платонов в своей жизни многое повидал и мог вполне чётко сформулировать критерии этого «огня», как ожоговый хирург.

Это была единственная женщина в больнице, что никогда не боялась ходить по кафельному полу на каблуках, даже если плитка сияет после того, как по ней прошлась мокрой тряпкой уборщица.

Та самая женщина, у кого фонендоскоп на шее выглядел не хуже, чем коралловые бусы. Та, к чьему мнению прислушивались мнительные урологи и кому послушно кивали суровые хирурги. Входит в кабинет — и сразу весь фокус внимания на ней, все комплименты и шуточки, предложения кофе, коньяка и несуществующего шампанского, полунамёки, взгляды…

Виктор долго отходил от её слёз и откровенных признаний в машине. Видеться с ней на утренних конференциях оказалось тяжело. Ему чудилось, что она подойдёт и спросит что-то вроде: «Виктор Сергеевич, а почему ты на мои слова не отвечаешь? Нравлюсь я тебе или нет, ожоговый ты наш Казанова?» Возможно, Платонов несколько преувеличивал вероятность такого события, но совсем сбросить его со счетов у него не получалось.

На время необходимых консультаций он старался уйти в перевязочную, в буфет или ещё куда-нибудь, лишь бы не пересечься с ней лишний раз. В какой-то момент он почувствовал, что это напоминает тайную игру, правила которой известны всем. Вызвать Полину он просил чаще всего Москалёва, реже — Лазарева. Сам он не позвонил в терапию ни разу. Когда просьба о консультации, обращённая к Михаилу, прозвучала в третий раз, Москалёв поднял на него удивлённый взгляд, вздохнул и чересчур понимающе покачал головой…

Виктор прикинул время, необходимое Полине, чтобы дойти до четвертой палаты, а потом вышел из ординаторской и быстро проскочил в реанимационный зал. Медсестра в ярко-красном костюме со шмелями и бабочками налаживала недавно поступившей трёхлетней Дарье инфузомат возле детского клинитрона. Поглощённая работой, она не увидела хирурга. Остановившись в проёме раздвижных створок второй палаты, Платонов взглянул на Русенцову. Вера Михайловна лежала неподвижно, иногда издавая какие-то жалобные короткие стоны. К подключичному катетеру был присоединён контейнер с кровью — пациентку готовили к завтрашней пластике и поднимали, насколько это было возможно, гемоглобин.

Закончив с Дашей, медсестра прошла мимо Виктора, ввела Русенцовой что-то в одну из канюль катетера, внимательно осмотрела повязки, после чего обернулась и позвала санитарку:

— Похоже, пора за ней прибрать. Пену не забудь.

Виктор решил не смотреть, как будут убирать за Русенцовой то, что на научном языке называется «продукты жизнедеятельности», вернулся на пост, взял со стойки её историю болезни и зашагал обратно.

Полина сидела за дальним столом и что-то писала в своём бланке осмотра.

— Быстро ты, — сел в своё кресло Виктор, положив историю рядом и выдвигая полку с клавиатурой из-под стола.

Он открыл нужный файл «Русенцова. Осмотр в реанимации», изменил дату и время, потом прикрыл глаза, формулируя анамнез, положил руку на клавиши — и в это время Полина хлопнула рукой по столу.

Платонов вздрогнул от неожиданности и развернулся.

Полина смотрела на него в упор, сидя вполоборота и опираясь локтем на стол. Зелёные глаза сверкали какими-то совершенно жуткими молниями, электризуя воздух в ординаторской.

— Слушай, я все понимаю, — выдохнула она, чётко разделяя слова. — У тебя за плечами какая-то загадочная история, про неё только ленивый ещё не поговорил. Кадровики нашептали — и пошло-поехало по этажам. То ли умер кто-то из-за бабы, то ли ещё что. Не хочешь ты ни с кем общаться на эту тему — так я из тебя ничего не вытягиваю силком. Решил, что я чушь какую-то нагородила тогда в машине? Что у меня истерика была и я опять хотела тебя использовать? Нет, Платонов. Я просто женщина, которой ты действительно интересен. И не из-за твоего прошлого — чёрт побери, я не историк, диссертаций не пишу. Интересен, потому что… Есть в тебе что-то такое… Уверенность какая-то. Отстранённость. Самодостаточность. Но вот что странно — мужики ваши говорят, что ты с ними ни разу ещё не выпил; с бабами тебя никто не видит, с медсёстрами не флиртуешь, я узнавала. Ничего о себе не рассказываешь… Ты вообще нормальный?

Платонов внезапно поднял руку, останавливая Полину. В какой-то момент он понял, что надо было сделать это раньше, но не ожидал напора, поэтому немного «прохлопал вспышку».

— Стоп, — покачал он головой. — Не сейчас.

И Виктор виновато показал пальцем на экран компьютера — мол, история болезни, и всё такое.

Полина посмотрела в указанном направлении, покачав головой, и с улыбкой бандита с большой дороги встала с кресла.

— А когда, Платонов?

Она зло и резко дёрнула кнопки на халате, распахнув его (под ним обнаружилась прозрачная белая блузка и темно-синяя юбка, настолько короткая, что из-под халата никаких признаков её обнаружить было нельзя).

— Я повторю вопрос, — она провела рукой сверху вниз, указывая на себя и словно демонстрируя тело под халатом. — Ты вообще нормальный? У меня уже каблуков выше нет. Кольца в ушах, — она махнула руками по серьгам, — самые большие, цыганские. А вот это «не сейчас» мне никакой погоды не делает. Женщина я пока не старая, обхаживать тебя полгода мне не с руки. У нас на этаже началось уже: «А что, без красной помады в ожогах теперь ЭКГ не читают?»

Она подступала всё ближе, Платонов машинально отклонялся назад, хотя между ними была ещё пара метров.

— Вот прямо сейчас мне скажи, Виктор Сергеевич — долго ты ещё меня динамить будешь? — Полина остановилась и положила руки на бёдра. — И не смотри в экран, в гробу я видела твои истории и твою реанимацию. Отвечай.

Солнце светило в окно прямо ей в спину, создавая яркий золотисто-рыжий ореол пламени вокруг волос. Платонов встал со своего стула, глядя куда-то мимо Полины, откашлялся, попытался собраться с мыслями — и понял, что сказать ему, в сущности, нечего. Но придётся.

— Никто никого не динамит, — развёл он руками, рискнув посмотреть Полине в глаза. — Просто так уж получилось… в моей жизни… Ты не подумай, я всё оценил давно уже. И укладку, и прочее. Я же не слепой.

Полина хмыкнула, но позы не сменила — только что-то на щеках помягчело и разгладилось, но взгляд остался таким же пронзительным.

— Понимаешь, я слишком далеко в своё время зашёл, — наконец-то сообразил, что сказать, Платонов. — Слишком заигрался… в эти игры.

— В какие?

— В которых каблуки повыше и серьги побольше.

— Мне всё равно, во что ты там играл… — начала было Полина, но Виктор в очередной раз остановил её жестом.

— Мне не всё равно, — отрицательно покачал он головой. — Не хочу я сейчас никаких отношений. Тем более служебных романов. Ни к чему хорошему они не приводят. При этом, — он тут же сделал для Полины поправку, — ничего не имею против тебя лично. Но я это и любой другой женщине сейчас бы сказал.

Полина медленно подняла руки к голове и аккуратно, сантиметр за сантиметром, пригладила и так идеально уложенные волосы. Платонов понял, что она хотя бы на время хочет спрятать от него глаза.

— У бабки твоей… Харламовой… — сказала она, не убирая рук от головы и глядя в пол, — на ЭКГ старый рубец. Переделай через пару дней, подтвердить надо в динамике. Таблетки я назначила. И капни сегодня и завтра ей парализующую смесь.

(«Парализующей смесью» терапевты называли по созвучию смесь поляризующую — калий с магнием. Реаниматологи в неё не очень верили, а вот хирурги назначали — для очистки совести).

— Сделаю, конечно, — подтвердил он, поняв, что Полина по-прежнему не смотрит. — Ты прости меня… Но лучше вот так. По-честному.

— Ты сказал: «Не хочу сейчас», — внезапно спросила она, шагнув вплотную. — А когда захочешь?

Повисла драматическая пауза. Платонов смотрел в её широко раскрытые глаза и чувствовал, как все его принципы готовы сейчас полететь в печку, жарко растопленную инстинктами, но в какой-то момент до него вдруг дошла волна духов, защипало в носу. Он скрипнул зубами, сопротивляясь — и всё-таки выскочил из этой ситуации, отвернувшись от Полины, с жутким сердцебиением и непрерывно чихая в ладони.

За спиной простучали по полу каблуки, хлопнула дверь. Виктор, вытирая аллергические слезы, опустился на стул и на пару мгновений замер. Надо было собраться с мыслями, записать в истории болезни сегодняшнюю перевязку Русенцовой, описать степень готовности ран и самой пациентки к пересадке. Учитывая тяжесть состояния, писать надо было максимально подробно.

Платонов прикрыл глаза и стал вспоминать всё, что видел сегодня в операционной. Сочные кровоточащие грануляции на руках и правом плече. Полосы эпителизации на предплечьях — несмотря на возраст и кучу сопутствующих заболеваний, часть ран пыталась зажить самостоятельно. Немного отёчные голени. Дряблая кожа на бёдрах и животе — завтра будут трудности с взятием лоскутов, надо создавать подушку из физраствора.

Но сквозь всё это кровавое торжество грануляций, указывающее на положительную динамику ран у пациентки, к нему под ресницы колючими лучами настойчиво проникал рыжий блеск волос Полины. Отделаться от этого наваждения было очень трудно, практически невозможно.

Наделав много опечаток в тексте, Виктор, чертыхаясь, правил их, проклиная во всех этих ошибках Кравец. Исправляя одни ошибки, он совершал другие; слова приобретали какие-то доселе невиданные формы. В конце концов, принтер выплюнул готовый осмотр почти на страницу печатного текста.

Взяв клей-карандаш, он аккуратно провёл по краю листа, а потом прижал бумагу к центральному вкладышу. Листок лёг аккуратно, ровно — и Виктор понял, что ему сейчас нужно.

Он открыл файл с дневниками на все случаи жизни и принялся печатать их для своих пациентов — и кому надо, и кого можно было сегодня пропустить. Принтер снова встрепенулся и выдал на-гора пару страниц текста. Взяв ножницы, Платонов начал вырезать дневники и вклеивать их в истории. Водил карандашом по периметру, переворачивал, прикладывал в нужное место и проглаживал пальцами так, чтобы не оставалось складок. Клей периодически подводил, оставляя сухие промежутки на бумаге — но он отгибал края, проводил клеем ещё раз, и всё получалось если не с первого раза, то со второго точно.

Одна история, вторая, третья… Монотонный процесс успокаивал его, вытесняя из головы все лишние мысли и образы. Виктор вдруг понял, что это приклеивание дневников сродни какой-то магии. Неважно, что происходит где-то снаружи — здесь и сейчас он погружен в медитативный процесс, важней которого нет ничего на белом свете. Время замедлило ход, часы над дверью в ординаторскую перестали громко тикать секундной стрелкой, монотонный бубнёж телевизора стал неслышен. Но что-то назойливо рвётся в уши… Что-то… Какой-то стук…

— Виктор Сергеевич, я стучу, стучу! Вы не слышите тут, что ли? — Катя, студентка четвёртого курса, подрабатывающая в реанимации, открыла дверь и встала на пороге. — Там Русенцова умерла.

— Что? — Платонов повернулся к ней чуть ли не всем телом, держа в одной руке открытый клеевой карандаш, а в другой ещё не намазанный дневник. — Повтори.

— Русенцова умерла, что тут непонятного, — Катя пожала плечами. — Мне сказали вам сообщить. Так что подходите, Кириллов ждёт.

— А он до сих пор здесь? — Платонов был готов спрашивать сейчас всё что угодно, лишь бы не осознавать до конца то, что ему сообщили. Катя кивнула и ушла.

Виктор смотрел в неплотно закрытую медсестрой дверь, а пальцы сами сминали в кулаке дневник. Стеклянный взгляд его был ужасен и непонятен; стоило порадоваться, что никто Платонова сейчас не видит.

Спустя несколько секунд он ослабил пальцы, и бумажный комочек упал на пол. А затем в дверь полетел клей.

Удар оказался громким; поскольку дверь была прикрыта неплотно, клей непостижимым образом скользнул рикошетом в коридор. Виктор шумно и тяжело дышал, сквозь зубы рвался громкий шёпот:

— Значит, вот так это бывает… Вот так…

Он закрыл глаза и попытался успокоиться. Не получалось. Кончики пальцев дрожали, он начал непроизвольно раскачиваться в кресле; колёсики и спинка заскрипели, но он не обратил внимания. Надо было собраться с силами и пойти в реанимацию.

Платонов встал, вышел в коридор, увидел лежащий у двери бокса клей, поднял и положил в карман. Делал он сейчас всё, как робот — исключительно по необходимости. Посмотрел вдоль коридора — в дверях реанимационного зала, сложив на груди руки, стоял Кириллов. Виктор медленно, так же как и клей с пола, поднял руку — мол, иду, — и потихоньку пошёл навстречу. Ему надо было подготовиться к тому, что он увидит…

Вера Михайловна была накрыта простыней и уже лежала на каталке. Кириллов всегда отличался тем, что умудрялся чуть ли не в одиночку перекладывать пациентов из клинитронов на каталки и обратно, лишь изредка эксплуатируя медсестёр.

Аппарат ИВЛ был выключен. Шланг с переходником болтался где-то на уровне пола. Экраны опустевших инфузоматов не светились. Санитарка собирала в большой жёлтый мешок простыни, на которых Русенцова лежала в клинитроне. Из первого зала с ужасом в не смыкающихся из-за рубцов на веках глазах смотрела на происходящее Света Мальцева. Она приподнимала голову, но работающая противоожоговая кровать не давала ей крепкой опоры, девушка очень быстро уставала и падала обратно.

— Двадцать минут уже прошло, — сказал Кириллов, глядя на нерешительно топчущегося в дверях Платонов. — Похоже, тромбоэмболия. Сам знаешь, как это бывает. Устала жить, устала болеть. И выключилась. Ты хоть узнал у неё, про что записка была? Что она там знала и про кого?

Виктор молчал, потому что нечего было сказать; он не мог подобрать сейчас для ответа ни одного подходящего слова. Он не понимал, что испытывал; просто было ощущение, что из жизни отвалился куда-то целый пласт — всё то, что связывало когда-то его самого, его жену и Веру Михайловну Русенцову. Всё то, что он не хотел никогда вспоминать — но в итоге ему пришлось переживать это каждый день заново, заходя в реанимацию.

— Что в дверях застыл? — удивился Кириллов. — Она не кусается, не бойся. Или ты переживаешь?

Платонов собрался с силами и шагнул в сторону каталки. Маленькое старческое тело в простыне — всё, что осталось от доктора Русенцовой, в далёком прошлом детского невролога. Далёком для неё самой, наверное, но не для Виктора. Каждый прожитый день ни на секунду не отдалял его от событий, что произошли больше восьми лет назад…

— Ты знаешь, кто это? — внезапно спросил Платонов.

— В смысле? — удивился Кириллов, снимая с клинитрона резиновый уплотнитель, чтобы убрать кварцевый песок. Тот был сейчас не только внутри противоожоговой кровати, но и вообще везде. — Пациентка твоя и моя. Русенцова. Ты осторожней здесь, — он указал на пол, — из-за песка очень скользко. Я пылесосом пройдусь.

— Это не просто пациентка, — покачал головой Платонов. — Ох, не просто…

Кириллов прекратил отдирать уплотнитель и внимательно посмотрел на Виктора.

— Ты плачешь? Ты её знал, что ли? — стал о чём-то догадываться Дмитрий.

Платонов резко развернулся, едва не поскользнувшись на песке из клинитрона, и быстро вышел в коридор. Только там он почувствовал, что по щекам текут слезы.

Да, он плакал. Плакал беззвучно, вздрагивая лишь спиной. Плакал, стараясь удержать слезы в глазах, для чего он по-особенному, до боли, выгибал шею. Плакал, до конца не понимая, что с ним. Плакал, потому что в реанимации умерла женщина, восемь лет назад из-за своих убеждений погубившая одну из его дочерей.

И ничего уже нельзя было изменить.

8

— Считаю, что изобретателю клинитрона надо гвоздь в башку вбить, — сказал Балашов и крепко схватил свой угол простыни. Платонов и Москалёв, стоявшие на другой стороне противоожоговой кровати, сделали то же самое, после чего резко вдохнули, задержали дыхание и переложили Свету Мальцеву через бортик клинитрона на каталку.

— За что ты его так не любишь? — спросил Михаил, стягивая перчатки.

— Потому что придумать такую хитрую машину и не догадаться приделать к ней подъёмный механизм мог только вредитель. Или идиот, — добавил Балашов. — А мы спины надрываем. Нет, я понимаю, что Светка вообще ничего не весит, — он подмигнул лежащей на каталке Мальцевой. — Но мы же тут и по сто двадцать килограммов ворочаем. И не всегда можно на щите, если лоскуты по спине или сзади по ногам.

Щит был изобретением Кириллова. Крепкий и одновременно лёгкий белый лист какого-то материала, напоминающего текстолит, с прорезанными по краям отверстиям для рук, будучи переброшенным через борт клинитрона, позволял перегружать пациентов чуть ли не в одиночку. На фоне компьютерной начинки клинитрона и стоящего рядом с ним аппарата ИВЛ щит напоминал какой-то костыль эпохи наполеоновских войн. Однако задачу свою, исходя из названия, он решал идеально — защищал, насколько мог, докторов от болей в спине.

— Да вроде есть модификации клинитронов с лебёдками, — вступился за изобретателя Москалёв. — Видел фильм «Внутри я танцую», про парализованного парня? У него была такая лебёдка, он из кресла мог в кровать перебираться.

Платонов фильм вспомнил. И фильм, и лебёдку. Она, действительно, здесь не помешала бы — но стоило признать, что виноват в происходящем совсем не тот, кто придумал клинитрон, а тот, кто решил купить его именно в такой комплектации. Без вспомогательных механизмов.

Балашов скептически покачал головой и покатил Мальцеву в операционную — ей сегодня предстояла пластика. Москалёв скинул перчатки вслед за Платоновым, посмотрел на фильтрующую мембрану противоожоговой кровати с пятнами засохшей крови на ней и сказал, ни к кому не обращаясь:

— Клинитрон — это большие песочные часы. Они показывают пациенту, сколько ему осталось.

Бросив перчатки в ведро, Михаил вышел в коридор следом за Балашовым. Платонов постоял несколько секунд, обдумывая мысль Москалёва, потом оглянулся в сторону второго зала и посмотрел на пустой клинитрон, где ещё вчера лежала Русенцова. Ему вдруг захотелось, чтобы она там снова оказалась — живая, с испуганным виноватым взглядом, с руками, привязанными к бортам, в коричневых от засохшей крови повязках, с беззвучно шевелящимися потрескавшимися губами.

— Так не должно быть, — внезапно вслух сказал Платонов и тут же оглянулся, не услышал ли его кто. Нет, он остался сейчас в реанимационной палате в одиночестве и мог разговаривать в полный голос. — Нельзя было вот так быстро уйти. Это слабость, Вера Михайловна. Трусость и слабость. Ведь я же… Я же не ушёл. Поэтому я сейчас здесь стою, а вы в морге. Правда, я точно теперь знаю, что сил бы у меня на это не хватило. А Лариса могла. Это я тоже именно теперь знаю — могла. Мне ведь неоднократно потом говорили: «Такое впечатление, что вы легко это всё пережили, Виктор Сергеевич». Хватало у людей и совести, и такта такое вслух произносить; бог им судья. Думаю, Вера Михайловна, вы и сами так могли сказать — особенно когда стало понятно, что в суд мы с вами не пойдём.

Платонов не замечал, как медленно приближался к пустому клинитрону. Ему уже видна была мембрана, отмытая сёстрами вчера если не до полной чистоты, то хотя бы до относительной. За несколько лет почти непрерывной эксплуатации белый цвет мембраны сменился на неизменный серый с небольшими коричневыми пятнами — это было хорошо видно, когда пустые клинитроны ставили на просушку; тогда мембрану надувало куполом и расправляло на ней все складки. Тому, кто был не сведущ в этой хитрой заморской технике, могло показаться, что пациента надо класть куда-то внутрь. Кириллов шутил, что по пятнам на мембране, как по годовым кольцам на спиле дерева, можно рассказать о многих пациентах, прошедших через эти кровати.

Подойдя ближе, Виктор увидел в углу зала пустые пластиковые вёдра и тазы, приготовленные Кирилловым для профилактики. В отсутствие пациентов он снимал мембрану, вычерпывал кварцевый песок, а потом просеивал его через сетку обратно в клинитрон. Мембрана же работала всегда только в одну сторону — забирала все жидкости у больного и пропускала их в сторону песка, постепенно превращая часть его в окаменевшие артефакты, а им не место в ванне. Работа по очистке была монотонная, очень тяжёлая и в высшей степени необходимая. При тотальной бедности здравоохранения уповать на то, что песка будет всегда в достатке, а замена его окажется делом одного рапорта и двух минут работы, не приходилось. Поэтому, когда Кириллов утверждал, что выздоравливающие в клинитронах пациенты — это едва ли не целиком его заслуга, спорить с ним никто не собирался. Совести не хватало. Да и терпения, если совсем честно.

Виктор подошёл вплотную и положил руку на резиновый уплотнитель, которым мембрана прижималась к борту ванны, создавая герметизм для песка. Сейчас, когда аппарат был выключен, часть мембраны погрузилась в песок, создавая ощущение зыбуна, засасывающего попавшие на него предметы.

— Возможно, я огорчу вас, Вера Михайловна, но отцы переживают за детей совсем не так, как это делают специально обученные создания — их матери. У женщин это получается ярче и драматичней, а у нас… У меня, если уж речь обо мне… У меня как-то всё странно было. Будто передо мной дверь захлопнули и не пускают к ней. А она там, за дверью, живая. Да, живая, просто молчит и не отвечает. Но я слышу, как она там дышит. Стою и слушаю. Лариса первый год просто рыдать начинала внезапно. На кухне суп варит, и вдруг за секунду — навзрыд. А потом как будто выключили через минуту, и снова стоит, только уже с опухшими глазами. Я тогда боялся, что она в окно выйдет. Не вышла. Но сломалось в ней что-то…

Виктор обогнул клинитрон, присел на подоконник. Он говорил с Русенцовой так, словно она действительно лежала в кровати и слушала, облизывая сухие губы и не имея возможности ответить. Платонов не почувствовал, как он заговорил не шёпотом, не вполсилы, а громко, будто с реальным собеседником.

— Она, мне кажется, хотела тогда найти что-то для себя. Не понимала, что — потому и к богу пришла, хоть и не сразу. Нашла врага в моем лице — так обычно и бывает. Кто ближе, тот и враг. Причём именно потому, что решение изначально приняла она — то найти виноватого тоже было очень нужно именно ей. И это оказались не вы, Вера Михайловна, а я. Это я хлебнул в следующие несколько лет полной чашей всю её обиду, злобу, всё горе, ненависть и паранойю — вам и не снилось…

Платонов отвернулся от клинитрона в сторону окна, отводя взгляд от призрака Русенцовой.

— Я не знал тогда, кого считал больше виноватым — вас или Ларису, — сказал он, стараясь не обернуться. — Да, меня не было рядом. Я не мог настоять на своей точке зрения. Не мог просто взять дочь за руку и увести от вас. Трагическое стечение обстоятельств, как сказал потом следователь. Случайность… Случайность, Вера Михайловна, это цепь невыявленных закономерностей, если цитировать древних философов. Вот и ваш путь от вменяемого детского невролога до дементной бабушки, продающей аскорбинку — это такая цепь, в которой одним из звеньев была моя дочь…

Он не произносил вслух имя дочери, потому что, сколько себя помнил, у него при попытке сказать хотя бы первые буквы в слове «Алиса» всегда начинал как-то странно неметь язык, щипало в углах глаз, и он начинал дышать так, словно собирался тонуть. Психосоматика вполне очевидно заявляла ему, что, как бы он не крепился и не делал вид, что смирился с происшедшим — всё на самом деле не так.

Алиса — он никогда бы не назвал так своего ребёнка, слишком уж вычурным казалось это имя; слишком киношным для того, кто вырос на «Гостье из будущего». Но бывшая жена почему-то зациклилась на вариантах «Виолетта», «Анжелика» и ещё каком-то бреде из разряда «приехала и не поступила», так что он был готов согласиться хотя бы на Алису, если уж его Елена и Татьяна были отвергнуты, как максимально простые и немодные.

— Я не стала тебе перечить с первым ребёнком, — говорила Лариса. — Захотел Светлану — на тебе Светлану. Но раз пришла необходимость рожать снова, то теперь имя буду выбирать я.

И выбрала.

Алиса Викторовна Платонова прожила с этим, что уж тут таить, красивым именем, четыре с половиной года. Она не успела войти в тот возраст, когда её, возможно, дразнили бы Алисой Селезнёвой. Она много чего не успела. И не успел вместе с ней Виктор.

Не успел сделать много простых вещей. Научить её читать и писать, плавать, кататься на коньках, фотографировать, танцевать вальс, водить машину… Научить её отличать хорошее от плохого, добрых людей от злых. Он не успел купить ей велосипед, собаку и ролики…

После случившегося вся отцовская любовь должна была сконцентрироваться на Светлане — и вроде бы так и вышло, но, судя по всему, любви в целом в их семье было не так уж много, и вся она досталась дочери. Именно тогда Платонову пришла в голову мысль, что любовь в голове и сердце у каждого человека — величина вполне конечная, биохимически обусловленная некими границами и качеством, и на всех её хватать не может по определению. Поняв и приняв это, он поделил всю имеющуюся в распоряжении любовь между старшей дочерью и окружающим миром. Ларисе в таком раскладе места не осталось совсем.

— Понимаете, Вера Михайловна, — он всё-таки нашёл в себе силы развернуться и опять посмотреть в пустой клинитрон. — Я только теперь, увидев вас здесь мёртвой, понял, что ваше появление в моей жизни было той ключевой точкой, что всё предопределила. Ведь мой жизненный путь мог бы стать совсем другим. Но у меня, к несчастью, нет волшебного «Делориана», в который можно сесть и рвануть назад, как Марти Макфлай, чтобы исправить случившееся. Самолёты задним ходом не летают.

Он вздохнул и слез с подоконника. Надо было идти в операционную, но пустая кровать с призраком Русенцовой вцепилась мёртвой хваткой в память и душу, в очередной раз царапая сердце и сжимая горло. Он увидел на пластиковой планшетке возле пульта управления клинитроном лист бумаги с не очень аккуратно написанными словами.

— «Русенцова Вера Михайловна, номер истории болезни триста восемнадцать». Забыли убрать.

Он приподнял прищепку, вынул лист, сложил его в несколько раз и выбросил в мусорный пакет возле сестринского поста.

— Можно считать историю законченной, — сказал он сам себе, открыл дверь и внезапно столкнулся с Ларисой. Она едва успела отскочить назад и теперь изумлённо-испуганно смотрела на него, ничего не говоря. В левой руке она держала большой торт в прозрачной коробке.

— Как это понимать? — спросил Виктор. — Мы видимся здесь уже дважды — и оба раза, как я понимаю, тебя тянет именно в реанимацию. Туда, где лежит… (тут он запнулся на секунду) … женщина, которая, как мы помним…

— Да, — сурово, сквозь зубы, сказала Лариса. — Да, та самая женщина. Прошло много лет, Платонов. И я сама изменилась. Изменилась для того, чтобы понять, что такое прощение.

— Прощение? — брови Виктора сами поползли вверх. — Ты хочешь сказать, что простила её?

— Я пытаюсь, — Лариса отвечала Платонову, слегка задирая голову, словно делала это с какой-то непонятной ему гордостью.

— У меня плохие новости, — сказал Виктор. — Русенцова Вера Михайловна скончалась вчера. В какой-то степени внезапно, но вполне предсказуемо.

— Скончалась? — Лариса удивлённо сделала шаг вперёд. — Как скончалась? Почему? Я в тот раз видела… Я говорила с вашими врачами…

Она задумчиво замолчала, глядя в пол, потом уточнила:

— Вчера?

— Да.

— У неё были родственники?

— Думаю, что нет, — Платонов пожал плечами. — За всё время, что она здесь провела, к ней лишь раз приходила соседка — та, что её нашла. И ты.

— И она… Она не общалась? Она узнала тебя?

— Не очень верю, что узнала, — скептически ответил Виктор. — И не знаю сейчас, хотел ли я этого. Мне и так было сложно каждый раз приближаться к ней, я…

И тут он заставил себя замолчать. Ему не хотелось признаваться Ларисе в своей слабости и желании отказаться от курации Русенцовой. Но внезапно ему захотелось задать Ларисе встречный вопрос.

— А тебя? Она узнала тебя в тот раз? — пристально глядя ей в глаза, спросил Платонов.

— Нет, — тут же ответила Лариса, замотав головой. — Я постояла рядом, но там запах такой… Ужасный. Человек вроде живой лежит, а пахнет чем-то мёртвым. Я там апельсины в пакете оставила — принесла, потому что ничего другого не придумала. На подоконник положила. И уже когда уходила, слышу за спиной: «Я твои апельсины есть не буду»…

Она передёрнула плечами и зажмурилась на мгновенье:

— Какой-то скрипучий голос, булькает всё, свистит, но я поняла. И оглянуться мне тогда совсем не захотелось. А сегодня собралась с силами и пришла снова. У неё сегодня день рожденья.

Платонов понял, что торт не просто так. Оказывается, Лариса знала про Русенцову такие подробности…

— И ты принесла торт в реанимацию? Пациентке в тяжёлом состоянии, в периодических психозах, на ИВЛ?

— Почему бы и нет? — с вызовом пожала плечами Лариса. — Могут и сестры съесть, мне не жалко. Вдруг кусочек ей тоже достанется. Можешь и ты присоединиться.

Платонов чувствовал, что близок к эмоциональному взрыву. Ему ещё не хватало этот торт есть. Он вообще плохо понимал, что происходит. Теория Ларисы о прощении не находила в его мозгу никакого отклика, потому что он слишком хорошо знал бывшую жену. Он скорее поверил бы в то, что торт отравлен, чем в её благородство и желание угостить медперсонал.

— К сожалению, отметить этот день рождения ей уже не придётся, — развёл руками Виктор, сумев удержать себя в руках.

— Да, нелепая ситуация, — сказала Лариса, несколько сникнув, но потом внезапно расправила плечи. — Что тут сказать? Я, по крайней мере, попыталась.

Они стояли посреди коридора, понимая, что кому-то надо сделать первый шаг. Платонов специально сделал вид, что смотрит на часы, потом достал из кармана смартфон, взглянул на экран, на котором не было никаких уведомлений, вздохнул, давая понять, что ему некогда, и посмотрел на Ларису.

— Да, конечно, — она развела руками. — Если тебе надо… Иди, я тебя не задерживаю. Уже давно не задерживаю.

Она криво улыбнулась, пытаясь показать ему, что в этой фразе есть двусмысленность. Но, поскольку Платонов ждал от неё подобных двусмысленностей ежедневно и ежечасно последние лет пятнадцать, то он не удивился. Обойдя её, Виктор направился по коридору в сторону операционной — там можно было безопасно и надолго скрыться от Ларисы, если она вдруг надумает задать ему ещё какие-то вопросы.

Закрыв за собой дверь в операционную, он оперся на неё спиной и прикоснулся затылком. Веки опустились сами собой, он сделал несколько глубоких ровных вдохов. Стоило признать, что его вегетатика срабатывала на Ларису до сих пор в ста процентах случаев — откуда-то всплывало вечное чувство вины, страх и ощущение того, что забыл что-то спрятать или стереть в телефоне. Следом начинало колотиться сердце и становились ватными ноги.

— … С вами нормально всё? — услышал он голос Лены. Открыв глаза, он обнаружил её прямо перед собой в операционном костюме и с большой кастрюлей в руках. Там, он знал, лежит замоченный в антисептике перфоратор. — Бледный какой-то.

— Всё хорошо, — быстро ответил Виктор. — Задумался. О жизни.

— Видать, сильно задумались, — Лена поставила кастрюлю на край раковины.

В этот момент он услышал, как сапоги Ларисы процокали мимо в сторону выхода. Платонов приоткрыл дверь и выглянул в коридор. Лариса возле их ординаторской, поставив торт на стул, снимала бахилы, балансируя на высоких каблуках. Отнеся синенькие комочки в урну возле дверей, она вернулась к торту, встала рядом с ним, достала из сумочки телефон, кому-то позвонила и почти сразу вышла.

Платонов почти побежал за ней к выходу. Он увидел, как Лариса села в знакомую ему «Тойоту» и практически сразу отъехала. Шагнув на пандус, он проводил машину взглядом, а потом увидел в урне возле крыльца вколоченную туда углом коробку с тортом.

Это было странно, особенно после слов: «Могут и сестры съесть, мне не жалко». Платонов смотрел на расплющенный внутри коробки бисквит с каким-то зеленоватым кремом и думал, что очень хотел бы увидеть реакцию Ларисы на записку Веры Михайловны.

На это «ЗНАЮ КТО».

Почему-то ему казалось, что она бы испугалась. Сильно испугалась.

9

— Из чего они сделали светильник?

— Из сковородки. Налили туда масла, подожгли.

— А потом что случилось?

— Выпили. Что-то не поделили. Стали драться. Кто-то перевернул это дело на старый матрац. Все вспыхнуло. В итоге — там два трупа и этот красавец.

— Кандидат на перевод к нам? Что медицина катастроф хочет?

— Думаю, что в течение одного, максимум двух дней мы узнаем, что он умер. Всё-таки семьдесят с лишним процентов. Речь об эвакуации к нам не идёт, он сразу у них переведён на ИВЛ. Сообщили, что лампасные разрезы сделали, трахеостому наложили.

— Лазарев по нему в курсе?

— Конечно. Они вчера вечером ему на сотовый звонили, консультировались.

Платонов свернул листок с докладом, выпрямился за тумбой, на которую опирался, зачитывая список пациентов под наблюдением. Как и всегда, обсуждение обстоятельств травмы пациентов, что поступают или могли поступить в ожоговое отделение, находило живой отклик в сердцах коллег.

По рядам прокатились упоминания о дебилах, премии Дарвина, о переименовании больницы в санаторий «Заслуженный маргинал Приморья». Заведующий реанимацией со вздохом произнёс: «Если привезут — будут ещё одни валютные похороны».

Платонов был согласен со всеми. За годы службы в госпитале и то время, что уже отработал здесь в ожоговом отделении, он пришёл к выводу, что в мирное время термическую травму в здравом уме могут получить только пожарные, и то в случае какой-то серьёзной опасности. Все остальные — хорошо, не все, но больше восьмидесяти процентов, — умудрялись организовать себе смертельные проблемы исключительно по собственной глупости. Список причинно-следственных связей возглавляла водка, сразу следом за ней шла родительская невнимательность и легкомысленность. Там же, где эти два явления вступали друг с другом в прямой контакт, Платонов и его коллеги получали максимально сложные случаи.

— Вопросы есть к Виктору Сергеевичу? — безадресно спросила у зала Реброва. Вопросов никогда не было, только профессор мог что-то уточнить по реанимации — промокают ли повязки, сколько отошло по дренажам, — но сегодня он просто сидел, молча глядя в стол и рисуя на листике перед собой геометрические узоры. — Тогда можете садиться.

Платонов сложил доклад в несколько раз и сунул в карман халата. Отходя от тумбы, он осмотрел зал, на пару секунд задержал взгляд на Кравец и вернулся на своё место. Полина сидела далеко, почти у самого выхода, рядом с Шубиной, и о чём-то с ней шёпотом переговаривалась. Персона Виктора её в данный момент совсем не интересовала, и это слегка задело. Короткого ответного взгляда из-под ресниц было бы вполне достаточно…

«Какого чёрта?! — внезапно спросил он сам себя. — Откуда у меня такое внимание к ней?»

Кравец словно услышала эти мысли, отвлеклась от разговора с Шубиной и посмотрела в его сторону. А потом сделала лёгкое движение головой, чтобы её большие серьги-кольца колыхнулись, и улыбнулась. Платонов вспомнил недавний разговор с Полиной и тоже с трудом сдержал улыбку, чувствуя, как краснеют щеки от того, что она заметила его.

Кравец вновь вернулась к общению с заведующей, а Платонов понял, что теряет связь с действительностью. Он откинулся в кресле, постарался вслушаться в доклад реаниматолога, но все эти диурезы, объёмы инфузии, гемоглобины и показатели азотистого обмена смешались в голове, словно формулы высшей математики. Профессор что-то спрашивал о пациенте после гемиколэктомии, уточнял, по каким трубкам чего и сколько вылилось, потом немного развлёк аудиторию свежими размышлениями о раннем энтеральном питании. Виктор во всем этом был рад лишь одному — что он по-прежнему сидит в зале и никуда не идёт. Миллилитры «Нутризона» на килограмм массы тела в изложении профессора он пропустил мимо ушей, хотя подозревал, что когда-нибудь может и пожалеть об этом. Бесполезных знаний не бывает, как говорил им на учёбе в Академии доцент Тынянкин — есть невостребованные. И порой в том, что они так и остались невостребованными, есть и твоя вина…

(обхаживать тебя полгода мне не с руки)

Виктор вдруг почувствовал, что полгода ей и не понадобятся. Ему ужасно хотелось ещё раз оглянуться на Полину, но внезапно он понял, что его кто-то толкает под локоть. Это оказался Балашов — он перегнулся через ряд и пихнул Виктора, потому что профессор, высказавшись о реанимационном пациенте, принялся спрашивать, какой на сегодня операционный план. А Платонов, провалившись куда-то в мысли о Кравец, вопрос по ожоговому отделению прослушал.

— Перевязки в реанимации, — сказал он, не задумываясь, потому что в девяноста девяти процентах случаев это было правдой. Но Балашов ткнул его ещё раз и шепнул:

— Не тупи, Витя, Свету Мальцеву вчера в отделение отдали, а Русенцову ещё позавчера вынесли…

Платонов стушевался, чего за ним практически никогда не наблюдалось, оглянулся на Виталия, словно хотел убедиться в его правоте, а потом встал и сказал:

— По ожогам плана на сегодня нет.

И посмотрел на Полину.

Она с трудом сдерживала смех, потому что Балашов закрыл на пару секунд лицо руками и сделал вид, что прячется под кресло. Виктор взглянул на него с немым вопросом в глазах — мол, если знаешь что-то, скажи. Виталий покачал головой и из-за спины Платонова произнёс:

— Анатолий Александрович, вы же понимаете, это кафедра сгоревшей кожи. Они там в каком-то своём мире живут. Сегодня две пластики из отделения и одна реконструкция. И причём одна из пластик у вас, Виктор Сергеевич. Что вы так удивляетесь?

Кравец не удержалась и засмеялась. Виктор хотел провалиться куда-то в подвал, но молча сел и закинул ногу на ногу, напоминая нахохлившегося воробья. Давно он так не позорился при пусть и не очень большом стечении народа, но в присутствии женщины, чьё внимание его интересовало.

Реброва уже никого не слушала, что-то помечая в блокноте. Профессор, удовлетворённый полученной информацией, предложил пройти на обход в реанимацию. Виктор немного подождал, пока зал покинет большинство людей, надеясь, что Кравец, сидевшая у двери, вышла уже в числе первых — ему не хотелось встречаться с ней после такого глупого позора. Так и получилось — когда он направился к выходу, её в зале уже не было.

Платонов угрюмо осмотрелся в опустевшем после утренней конференции коридоре и, глядя под ноги, побрёл в отделение. Из мрачного состояния его ненадолго вывело сообщение в WhatsApp от Потехина:

— «Добрый день. Есть вопросы. Могу сегодня подойти после обеда?», — прочитал Виктор. — Почему бы и нет.

Он написал примерное время, когда освободится из операционной, причём взял на всякий случай с хорошим запасом — в их работе нельзя было ничего планировать с точностью до минуты. Потехин коротко ответил: «Ок».

Первым на реконструкцию отправился Лазарев. Пациентом у него был восьмилетний ребёнок, чьи родители, разжигая костёр в лесу около года назад, чересчур увлеклись поливанием огня керосином. Пластиковая бутыль воспламенилась по струе, отец в страхе взмахнул рукой — и бутылка полетела в сына.

Лазарев тогда сразу сказал: «Если дуба не нарежет в первую неделю, то, возможно, что-то из этого выйдет». Вышло. Дуба мальчишка не нарезал, держался стойко, перенёс около десяти операций, а сколько ещё было впереди, точно не знал даже заведующий. Сегодня он работал с головой (причём уже не в первый раз), зашивая под кожу очередной баллон.

Когда Платонов увидел это впервые, то отнёсся к подобной операции скептически — но когда стало ясно, что постепенное накачивание баллона даёт вполне ощутимое, хоть и не очень быстрое, растяжение кожи, то проникся этим методом. «Парус» для последующей пластики формировался очень качественный. Выкроить из него лоскут, чтобы натянуть на дефект, получалось вполне комфортно.

Мать пацана души в Лазареве не чаяла, боготворила заведующего и в точности исполняла все его рекомендации. Отец же через пару месяцев после случившегося, глядя на то, во что превратился сын и выслушав невесёлые перспективы о восстановлении в течение нескольких лет, собрал вещички и исчез в неизвестном направлении. Ситуация была, в принципе, типичная и предсказуемая — кто-то из родителей обычно терял терпение и отдалялся, и, между прочим, далеко не всегда это были отцы. Матерей, что оставляли своих детей на попечение бабушек, братьев и посторонних сиделок, было ничуть не меньше.

Вернулся из операционной Лазарев быстро — зашить баллон ребёнку для него было делом не больше тридцати минут. Он вошёл в ординаторскую, быстро просмотрел звонки на телефоне, потом поговорил с медициной катастроф и сделал себе кофе. А ещё через десять минут Балашов позвал Платонова в операционную.

Виктор отработал на каком-то странном автопилоте. Он был уверен, что всё будет долго и муторно — как обычно и случалось, когда лоскуты надо было брать с бёдер, а сажать их на спину, шею, надплечья. Слишком уж неудобно для таких манипуляций устроено человеческое тело, особенно если при этом оно ещё и находится в наркозе. Пришлось вертеть пациента, укладывая его на бок, несколько раз сменить перчатки и один раз — стерильный халат. Балашов помогал ему, как мог, подставлял упоры под руки и поясницу, следил за головой, контролируя ларингеальную маску. Лена подносила степлеры, как патроны к пулемёту; Виктор укладывал перфорированные лоскуты, сразу пристреливая их скобками и закрывая сверху раневым покрытием для надёжности.

Незаметно пролетело почти полтора часа. У Платонова болели спина, руки, шея; из перчаток, жирных от «Воскопрана», постоянно норовил выскользнуть степлер — и один раз ему это удалось; пришлось заменить на новый. В итоге дважды за операцию при помощи Балашова перевернув пациента, Виктор закрыл практически все раны, что было неожиданно, потому что изначально он планировал ещё и второй этап дней через десять. Лена подбинтовала донорские раны на ногах и закрыла марлевой рубашкой спину.

— Странный больной, — сказал Балашов, отключая севофлуоран. — Как с такими ожогами можно было обратиться на четвёртый день? Здесь же двадцать пять процентов, не меньше.

— Я его спрашивал, — снимая перчатки, пояснил Платонов. — Он думал, что пройдёт. Вот когда люди себе в ногу стреляют, они понимают ведь, само вряд ли заживёт, а с ожогами почему-то такой ясности мыслей не получается… Он в пьяном виде соседу дверь на гараже варил. Куртка промасленная висела рядом. Не заметил, как всё вспыхнуло — и куртка, и гараж. Кинулся тушить руками, но оказалось, что внутри канистры с бензином стояли, сосед хозяйственный оказался, они бабахнули… Хорошо, машину далеко от гаража поставили, да и сам гараж капитальный, не разнесло в пыль. А его выбросило из гаража в лужу — вот это везение. Он встал и домой пошёл. Дома ещё три дня водку пил, пока хозяин гаража к нему не заглянул, чтобы разбор полётов устроить.

— «Скорую» тоже он ему вызвал? — спросил Балашов, заполняя протокол анестезии.

— Да, — Виктору развязали и помогли снять халат, он принялся стягивать нарукавники. — Собрался морду бить, а в итоге жизнь спас.

— А что ж он четыре дня шёл?

— Тоже водку пил, — ответил Платонов. Эту историю он знал от полицейского, приходившего брать показания. — Сосед ему как брат-близнец — такой же запойный. Один пил, чтобы ожоги не болели, а второй с горя. Гараж поминал вместо того, чтобы его ремонтировать начать. Теперь приходит проведывать, сигареты носит, яблоки, на пересадку фен купил. Друзьями стали.

— Странные люди, — пожал плечами Балашов. — Я порой не понимаю, что у них в головах. Чаще обратную ситуацию вижу — привозят чуть ли не вдесятером, переживают, обещают сиделок, памперсы, кормить-поить, а как спихнут, так уже на второй день никого. Только за свидетельством о смерти приезжают, да ещё и через губу разговаривают.

Высказав своё возмущение, Виталий вернулся к наблюдению за просыпающимся пациентом, сел на вращающийся стульчик и тихо затянул:

— Там, за туманами, вечными, пьяными…

Виктор тихо вышел, чтобы не мешать лирическому настрою. Плейлист у Балашова был крайне непредсказуемым и состоял из тех песен, что он услышал в машине по дороге на работу. Порой дистанция от «Любэ» до саундтрека к фильму «Чародеи» преодолевалась Виталием по щелчку пальца; после этого музыкальная фраза, которую он повторял по нескольку десятков раз за операцию, крутилась в головах у всей операционной бригады.

Под дверью ординаторской уже сидел Потехин, что-то читая в своих бумагах. Увидев идущего из операционной Виктора, он встал, молча протянул ему руку и после приветствия сразу сказал:

— У вас есть место, где можно тет-а-тет пообщаться? А то здесь просто броуновское движение. Я, пока сидел, уже трёх пациентов с улицы увидел, включая детей. У вас так всегда?

— Не то чтобы всегда, — Платонов не удивился такому трафику под ординаторской. — Всякое бывает. Могут и три «Скорых» сразу приехать, а можно и целый день никого не увидеть. Это как у вас — ожоги, как и преступления, не спланируешь заранее на сто процентов. Пойдёмте в бокс, — он взял в сестринской ключ от закрытой палаты, щёлкнул замком.

Они вошли в пустое помещение с тремя идеально заправленными кроватями и табличкой «Обработано» на двери туалета.

— Присесть можно? — оглядевшись по сторонам, спросил лейтенант.

— Только не с ногами, — шутливо предостерёг Платонов и с трудом подавил в себе желание завалиться на одну из кроватей — спина и ноги неприятно гудели после операции. Полицейский аккуратно примостился с краешка одной из кроватей у окна, разложил рядом на одеяле пару листов бумаги и посмотрел на Виктора. Тот изобразил на лице внимание и приготовился слушать.

— Без предисловий, — коротко сказал Потехин. — Информация о том, что вы видели здесь Белякова после смерти мамы, навела на интересную мысль. Я взял его фотографию и показал охранникам в будке возле шлагбаума. Две смены из трёх его узнали. Уверенно причём узнали. Запомнили его по характерной детали — он долго бродил вдоль объездной дороги, где «Скорые» проезжают к основному пандусу. Он заглядывал, как им показалось, в окна, часто смотрел на часы, а в какой-то момент обязательно доставал из кармана пузырёк, высыпал из него таблетку или капсулу и глотал её. Один из охранников очень хорошо его запомнил, профессионально — сам когда-то работал в органах, но получил пулю в ногу и ушёл работать в ЧОП. Память на лица цепкая. Говорит, когда второй раз увидел, то вышел на улицу из домика и стал его разглядывать в упор, с нескрываемым, так сказать, интересом. И Беляков повёл себя странно — хотя он вообще всё здесь делал без какой-либо понятной мотивации. Он стал закрываться от взгляда руками, потом повернулся спиной и побежал. Остановился метрах в пятидесяти. К нему спустя некоторое время приехало такси, он сел в него и был таков.

— Да, подобное поведение сложно забыть, — согласился Платонов. — Я помню, был у меня странный сосед в подъезде. Когда я с ним встречался на лестнице, он поворачивался лицом к стене, замирал столбиком и ждал, пока я пройду. Я потом узнал, что у него какая-то проблема была психическая, название в памяти не отложилось — и ваш рассказ немного напомнил то, что я когда-то уже видел вблизи.

Потехин отложил первый лист в сторону и взял следующий.

— Персона Вадима, действительно, очень загадочная. Я не поленился, предположив то же, что и вы. Сходил в психоневрологический диспансер. Мне почему-то показалось, что там я могу узнать если не какие-то великие тайны, то хотя бы… Хотя бы в принципе понять, откуда ноги растут у такого поведения. Сам себе написал запрос, сам подписал, печать поставил и пошёл. На удачу.

Он взял бумагу с постели, протянул Платонову. Тот взял её.

Через минуту из ответа заведующего диспансером он знал, что в детстве Вадим Беляков перенёс травму головного мозга — ту, что упомянула его мама и от которой лечила Русенцова. И лечила, судя по всему, не БАДами, а по серьёзным учебникам, потому что в течение четырёх лет после травмы проблем у мальчика не возникало. А вот потом с ним случилось то, что в диспансере назвали маниакально-депрессивным синдромом с правильно чередующейся цикличностью фаз. Лидия Григорьевна Белякова об этом умолчала.

(таблетки)

Платонов вдруг вспомнил последние минуты с ней в палате, прежде чем её укатили в операционную.

(Вадик таблетки)

Она просила напомнить сыну про его препараты, а не про свои…

(Вадик таблетки он может)

«Что же он может? — подумал Платонов. — Что вы хотели мне сказать, Лидия Григорьевна?» Виктор оторвался от выписки из диспансера и задумался. Потехин подождал немного и спросил:

— Вас это удивило? Или вспомнили что-то?

— Его мама перед смертью… То есть перед операцией… Попросила напомнить ему о таблетках. А я не догадался, что речь именно о сыне. Думал, она просит что-то своё, от повышенного давления.

— По крайней мере, информация частично подтверждается. Пусть и косвенными фактами, — Потехин встал, прошёлся по палате. — А его поведение в ту ночь — теперь оно кажется если не вполне логичным, то как минимум обоснованным — исходя из диагноза?

Виктор задумался, вспоминая, потом ответил:

— Я, если честно, совсем не помню из курса психиатрии, как протекает это заболевание — придётся лезть в Гугл. Выглядел он изрядно заторможенным, с какими-то редкими агрессивными вспышками, но они легко гасились извне. Правда, один раз пришлось применить силу… Немножко, не смотрите так. Надо было остановить Вадима, а то он хотел на дежурного терапевта наброситься.

Платонов вспомнил тот эпизод очень чётко, словно он случился только сегодня. Вспомнил, потому что именно с него началось знакомство с Полиной…

— Большинство из нас знает об этом синдроме из сериала «Родина», где главная героиня правдоподобно его сыграла… Я помню лишь, — продолжил после паузы Виктор, — что пациенты при этом принимают много разных препаратов, из-за чего возникают вообще непредсказуемые перекрёстные побочки. И у мужчин заболевание манифестирует раньше, чем у женщин. Тут, как мы понимаем, была ещё и травма в детском возрасте. Короче, надо почитать хотя бы на уровне Википедии, — виновато развёл он руками. — Надеюсь, я не разочаровал вас, как врач — это всё-таки совершенно не моя стихия. Если бы нечто подобное было у наших пациентов, я не стал бы совершать подвиг и вызвал психиатра из подведомственной нам поликлиники.

Лейтенант махнул рукой:

— Никаких претензий к вам быть не может. Я же не консультироваться по биполярке к вам пришёл.

— «Биполярка» — так американцы называют, — прокомментировал Виктор. — У нас, кажется, старая классификация продолжает действовать. Но мы сильно углубились в медицинскую тематику. У вас, кажется, есть что-то ещё?

— Действительно, так глубоко зарываться в учебники не стоит, — Потехин вернулся на своё место, сел на этот раз поглубже, привалившись к стене. — Итак, мы имеем мальчишку-студента, который зачем-то после смерти матери ходит к больнице, где она умерла, заглядывает в окна и попутно поглощает большое и не факт, что правильное, количество таблеток, чтобы усмирить свой маниакально-депрессивный психоз.

— При всем этом — хоть Вадим и не забывает их принимать, выглядит он всё-таки странным. Как человек, не справляющийся со своей болезнью, — добавил Виктор. — То ли принимает нерегулярно, то ли дозировки давно пора корректировать.

Потехин внимательно прислушался к словам хирурга, сделал какие-то пометки в своих бумагах, а потом достал несколько фотографий и положил их изображением вниз на кровать.

— А сейчас, Виктор Сергеевич, стоит немного раскрыть карты и объяснить, почему я к вам снова с визитом, — он несколько секунд смотрел немного в сторону, собираясь с мыслями. — Пришёл сам, хотя у меня были основания вызвать вас к себе.

— Становится интересно, — Платонов приподнял одну бровь. — И кем же я фигурирую во всей этой истории? Убийцей Русенцовой? Так заключения экспертов по вскрытию и истории болезни ещё нет. Свидетелем? Это и так понятно. Триггером-мотиватором для Белякова? Насколько я помню, чего-то подобного в уголовном кодексе нет.

Платонов чувствовал, как голос становится металлическим — ещё немного, и зазвенит. Он неоднократно беседовал с дознавателями в военно-следственном комитете, когда работал в госпитале, и вынес из этого только один факт. Насколько бы ты ни был прав — в их кабинетах, в разговорах с ними ты всегда чувствуешь себя виноватым. Заранее. Как бы тебе не улыбались и не говорили, что они на твоей стороне; как бы не помогали подобрать правильные слова для протокола, как бы не уверяли в том, что всё будет хорошо…

— Не драматизируйте, Виктор Сергеевич, — улыбнулся Потехин. — Максимально близко вы попали в слово «свидетель». По Русенцовой у меня к вам вопросов нет и быть не может. Я уверен, вы всё делали для того, чтобы она… Даже если не выздоровела, то хотя бы пожила чуть подольше. Оставим эту сторону нашего расследования.

«Нашего, — подумал Платонов. — Он хочет сказать, что мы с ним на одной стороне? Или, говоря „нашего“, он имеет в виду полицию в целом?»

— … Дело это, — тем временем продолжал Потехин, — с одной стороны, никуда не ведёт. Хотел Беляков отомстить своей маме — отомстил. Умерла мама. Сама умерла, на операции. Тут вопросов нет. Хотел Беляков для Русенцовой пустышки в бутылочках продавать — хотел. И продавал. Претензий ни у кого не возникало, ни у самой покупательницы, ни у тех, кому она их дальше распространяла.

— Тогда зачем мы психологический портрет Вадима составляем? — удивился Платонов.

— Затем, Виктор Сергеевич, что мы не зря хлеб свой едим, — сурово сказал лейтенант. — Наше дело не справедливость восстанавливать, а цепочку фактов. Чтобы всё логично одно за другое цеплялось. И вот когда зацепится, когда мы сможем всё пошагово себе представить, тогда и ясно станет, в какую сторону за справедливостью обращаться.

Он помолчал немного, чтобы этот поясняющий монолог зафиксировался у Платонова в мозгу, взял фотографии с кровати и, по-прежнему не показывая их собеседнику, пристально посмотрел Виктору в глаза.

— Я вам сейчас кое-что расскажу и покажу… — медленно сказал Потехин каким-то киношным голосом, словно это была сцена из жуткой второсортной мелодрамы. — Вы знаете, что в наш век социальных сетей найти человека и информацию о нём просто. У вас тоже есть профиль в Фейсбуке, — констатировал Потехин. — Под настоящей фамилией, с настоящей фотографией. Пишете неплохо — о проблемах медицины, об антибиотиках, о прививках. Я почитал, мне понравилось, очень познавательно и доступно. Даже подписался на вас. Вы, наверное, не заметили, у вас там подписчиков несколько тысяч. Одним больше, одним меньше… Так вот — у Вадима Белякова тоже есть аккаунты. В Фейсбуке, в Одноклассниках. И знаете, он прекрасно понимает свою проблему, состоит в каких-то группах, занимающихся обсуждением лечения нервных и психических болезней — они по большей части закрытые, но о членстве в подобных сообществах он пишет открыто. В нескольких постах Вадим упоминает форум Русмедсервера — вы, наверное, знаете о таком ресурсе?

— Конечно, знаю. Интересующие меня темы обновляются там редко, но уровень доверия к сайту у врачей в целом высок.

— Не знаю, насколько сам Беляков ему доверял, но аккаунт у него там тоже есть. Да, у нас хорошие специалисты, — он улыбнулся. — Стоило попросить друга из отдела… Из специального отдела. И он быстро нашёл. Нет, я бы и сам сумел, просто чуть дольше бы поковырялся. Но мне надо было знать, что вот этот Вадим Беляков из Фейсбука и «vad2000bel» с Русмедсервера — одно и то же лицо. Судя по ай-пи адресу — выходят в интернет они из одной квартиры, распечатку вам показывать не буду, уж поверьте на слово. Читает этот «вад-две-тысячи-бел» чаще всего темы по неврологии и психиатрии, вопросы задаёт — мне понять сложновато, что-то про лекарства и их эффекты. Я думаю, если сделать официальный запрос и посмотреть все логи сервера, то можно разобраться, чем он был максимально заинтересован; какие темы читал молча, в каких комментировал чаще, в каких реже… В разделе «Биологически активные добавки» есть пара его постов с рекламой, первому из них три года, второму шесть месяцев, так что можно сказать, что занимается он своим делом давно и серьёзно. Но не в этом суть.

Потехин помолчал, подбирая слова, вздохнул.

— Около пяти месяцев назад на форуме в разделе «Разное» появился пост от юзера «Лара Крофт — шестьдесят восемь». В этом разделе для пациентов можно задавать всякие вопросы, не относящиеся к другим темам — чаще всего там ищут лекарства или врачей. «Лара Крофт», судя по числу «шестьдесят восемь», немолодая уже женщина…

— Вы же понимаете, это число может значить что-то совсем иное, нежели год рождения, — перебил Платонов.

— Понимаю, — спокойно воспринял это уточнение Потехин, — но чаще всего именно так и бывает. Я же не записываю сейчас ничего в протокол, тем более такие предположения. Так вот — пост был предельно коротким. «Лара Крофт» искала при помощи пользователей Русмедсервера хоть какую-то информацию о Вере Михайловне Русенцовой, детском неврологе, что уехала несколько лет назад из города, где долгое время работала, и теперь она по каким-то причинам ей очень нужна.

Потехин встал с кровати, прошёлся до двери и обратно, остановился напротив Виктора.

— Её вопрос оставался незамеченным примерно два месяца. А потом на него ответил пользователь «vad2000bel». Ответил словами «Я знаю Веру Михайловну. Хороший доктор. Очень помогла мне в детстве после травмы». Лишнее подтверждение того, что это и есть Вадим Беляков. Между ними завязался непродолжительный диалог, после чего они, я думаю, стали переписываться личными сообщениями, а их без каких-либо санкций из вышестоящих структур прочитать не получится.

— Но вам, конечно, стало чертовски интересно, кому же понадобилась Вера Михайловна Русенцова?

— Да, чего скрывать. Тем более, профессия обязывает. И я ещё раз попросил определить, откуда географически выходит в интернет «Лара Крофт». Ничего предосудительного, просто идентифицировать адрес. И номер договора по этому адресу. И пользователя.

— Мы все под колпаком, — скептически дополнил Потехина Виктор.

— Что вы хотели в цифровой век? Анонимность можно соблюдать, только вообще не пользуясь интернетом. И знаете, что интересно? Договор номер «восемьсот тридцать три шестьсот двадцать семь» заключён четырнадцатого марта две тысячи одиннадцатого года между компанией «Ростелеком» и Платоновым Виктором Сергеевичем, одна тысяча девятьсот семьдесят третьего года рождения, проживающим по адресу…

Платонов от удивления встал. А ещё через секунду ему всё открылось — словно портал в другое измерение. Откуда-то извне обрушилось, словно ледяной дождь, понимание того, что это могло значить. Он увидел всё отчётливо — буквально за мгновенье прокрутив перед глазами сложившуюся картину. Логичную и одновременно ужасную.

— Вижу, вы догадались, — Потехин шагнул ближе к Платонову. — Я отрабатываю все возможные версии и сразу добавлю, что в условно рассчитанное судебными медиками время, когда Русенцова получила травму, вы находились на работе. Поэтому к вам претензий нет. Только лишь вопросы.

Платонов поднял на него невидящий взгляд, прищурился, словно пытаясь понять и расслышать обращённую к нему речь, но получалось как-то не очень.

— Вот фотографии «Лары Крофт», — Потехин протянул Виктору несколько снимков, — взятые из социальных сетей. Не для протокола. Я пока сам не могу понять, в какие дебри забрался, что мне с этим делать и главное — зачем.

Платонов взял фотографии, посмотрел на первую, потом взглянул лишь краем глаза на другие две и опять вернулся к первой.

Лариса на ней была сама на себя не похожа. Прилизанные волосы, собранные сзади в тугую короткую косу (её было не видно, но Виктор прекрасно о ней помнил). Тонна румян; не очень яркие, но идеально очерченные губы, строгий костюм… Так она выглядела во время каких-то деловых встреч или поездок в тот период времени, когда пыталась занять руководящую должность. Снимки были заказаны для резюме и портфолио, фотограф оказался дотошным, занимался с ней двое суток, плюс она потом сама придирчиво прошлась по позам, теням, задним планам, отсеяв чуть ли не восемьдесят процентов работ. Но остальное сыграло свою роль — её приняли на должность коммерческого директора едва ли не из-за внешних данных, потому что на тот момент образования ей явно не хватало.

Виктор смотрел на фотографию долго — по крайней мере, Потехин спустя какое-то время решил кашлянуть и взглянуть на часы, чтобы хоть как-то обозначить затянувшееся ожидание. Платонов отвёл глаза от лица на снимке и ещё около минуты смотрел куда-то вбок, замерев с вытянутой в сторону лейтенанта рукой, а тот всё никак не решался забрать фотографию Ларисы.

В конце концов, Потехин аккуратно взял её и две других, не пригодившихся Виктору и не пробудивших в нём никаких эмоций и воспоминаний, вложил обратно в папку и сказал:

— Вы ничего не хотите сказать?

Виктор поднял на него глаза и покачал головой — но не отрицая возможность каких-либо пояснений, а скорее давая понять, что ему есть что сказать, но он очень и очень удивлён.

— При имени Лары Крофт ничего не стрельнуло, — смог произнести он, когда поборол этот ступор. — Мало ли кто как себя в интернете называет. Договор с Ростелекомом — это единственное, о чем я не вспомнил при разводе…

— Да, очень неожиданно было узнать, что на форуме Русмедсервера с Вадимом Беляковым беседовала Лариса Константиновна Платонова, — Потехин почувствовал, что Виктор хочет немного помолчать, чтобы собраться с мыслями, и вставил своё слово. — Мне кажется, что не только её, но и вас что-то связывает с Верой Михайловной Русенцовой. Я не ошибаюсь?

Платонов вздохнул и спросил:

— Вы что-нибудь ещё узнали? Или теперь нужно, чтобы я рассказывал?

— У меня пока всё, если быть до конца честным, — ответил лейтенант. — Я, конечно, стараюсь никогда не говорить всей правды и не раскрывать карты, но здесь и сейчас говорю, как есть. Я в тупике. Мне не понятна природа того, что могло связывать Белякова, вас, вашу бывшую жену и Русенцову.

— Я бы не стал включать сюда Белякова, — скептически сказал Платонов. — Мне тоже его роль непонятна. Но вот этот треугольник — я, Лариса и Вера Михайловна, — он существовал уже давно. И мне казалось, что в какой-то момент он перестал существовать. По крайней мере, для меня точно. Да и для Ларисы, пожалуй, тоже. Но она зачем-то решила его возродить, не ставя меня в известность.

Виктор прикусил губу, размышляя о причинах, заставивших Ларису разыскивать Русенцову. Он и в работе, и в жизни старался использовать академический подход, идя от простого к сложному — так что в отношении Ларисы Платоновой ему было всё предельно ясно. Но он боялся признаться себе в этом и молчал, потирая виски кончиками пальцев, не в силах заговорить с Потехиным о том, что случилось в его жизни восемь лет назад.

Лейтенант смотрел на него с нескрываемым интересом. Виктор не смог долго выдерживать этот живой любопытный взгляд и отвёл глаза.

Говорить ему не хотелось. Не потому, что он боялся каким-то образом подставить себя или Ларису — просто это тема, о которой говорить было не принято. Молчание помогало ему жить — но оно не означало, что Виктор забыл, нет. Оно просто не давало прорваться плотине воспоминаний…

В дверь постучали. Платонов увидел заглядывающую к ним санитарку.

— Там «Скорая», — сказала она, оглядываясь назад. — Какая-то странная. Пациент вас просит выйти на улицу. Говорит, заходить не будет, пока вы не выйдете.

Она помолчала, потом вошла внутрь, закрыла дверь и тихо сказала:

— Но я бы лучше не выходила.

Потехин встал и сделал к ней пару шагов:

— Это ещё почему?

Санитарка пожала плечами, не ответив на вопрос, но потом всё-таки произнесла:

— Наши пациенты после ожогов вокруг машины не бегают.

Она посмотрела на Потехина так, словно удивлялась, как можно это не понимать, а потом вышла.

— Я её полгода Таней звал, — сказал Платонов, когда за ней закрылась дверь. — А она Олей оказалась. И ведь всё равно приходила, когда звал. То цветы полить в ординаторской, то мусор вынести.

Он сам не понимал, зачем говорит это Потехину, хотя ответ был максимально прост — ему не хотелось выходить. Платонов чувствовал, что там, на улице, происходит сейчас что-то ничуть не менее странное и неожиданное, чем фотография Ларисы, появившаяся в руках лейтенанта во время обсуждения Вадима и смерти Русенцовой.

Перед тем, как направиться за санитаркой, Виктор выглянул в окно, что выходило практически на пандус, и увидел стоящую рядом с жёлтым микроавтобусом «Скорой» Полину. Непонятно было, куда она смотрит, но что-то в её позе не понравилось Платонову — Кравец медленно отступала назад, в сторону угла корпуса ожогового отделения. В одной руке она сжимала фонендоскоп, в другой телефон.

До ушей Платонова донёсся крик, приглушенный пластиковым окном — ни слова было не разобрать. Он увидел, как Полина вздрогнула и замерла — и этот её испуг, эта поза оловянного солдатика с руками по швам вывели его из себя. Он рванул дверь палаты, потом уже в коридоре, царапая пальцы, щёлкнул магнитным замком и оказался на пандусе. В спину ткнулся Потехин, выскочивший следом.

Виктор успел увидеть только испуганные глаза Полины, жёлтое пятно машины и какого-то человека возле кислородной площадки.

Потехин крикнул: «Стой!», рванул Виктора за плечо так, что пуговицы на халате полетели в стороны, и швырнул его себе за спину в проём двери. Последнее, что увидел Платонов, больно ударившись плечом — как лейтенант тянет пистолет из заплечной кобуры.

(я всё сделаю чтобы вы запомнили)

Крик, выстрел, вспышка.

Волна. Удар. Темнота…

10

Платонов долго не мог себя заставить войти в реанимацию. Остановился у поста, посмотрел листы назначений. Увидел на одном из них фамилию «Потехин». Значит, на втором, под ним, должна быть «Кравец».

Его заметили. Санитарка, сидевшая на маленьком диванчике с телефоном в руках, встала, соблюдая субординацию и продолжая коситься в экран. Виктор посмотрел на неё непонимающе, потом сообразил и махнул рукой. Она с облегчением села и уточнила:

— Сейчас нет никого, врачи все в ординаторской.

Платонов сделал ещё несколько шагов, открыл дверь в зал — и замер в проёме, потому что не представлял, что увидит и как ему потом с этим жить. В дальней палате что-то пикнуло несколько раз, он услышал звук, напоминающий сдавленный кашель с шипением и свистом. Там лежал лейтенант.

Рядом с дверью, в ближнем клинитроне, он увидел Полину. Виктору очень хотелось, чтобы она сейчас спала — так и было. Он аккуратно протиснулся в не полностью открытую дверь, осторожно посмотрел в её сторону.

Первое, что он понял сразу — рыжих волос больше не было. Кириллов, непреклонный в своих принципах, убирал у пациентов всё, что могло создавать проблемы при наличии ран на голове и шее. У Полины теперь был очень скромный мальчишеский «ёжик»; через него перекинули повязку, закрывающую почти всю левую половину лица. Дышала она самостоятельно; Платонов бы не хотел видеть у неё трахеостому и тянущиеся к аппарату шланги.

Он медленно обошёл клинитрон со стороны окна, остановился у головы. На тумбочке лежал телефон, рядом с ним упаковка влажных салфеток. От высокой стойки из четырёх инфузоматов к её подключичному катетеру были подключены два. Рядом стояла капельница с «Плазмалитом».

Полина лежала под тонким одеялом; из-под него выглядывала высохшая бурыми пятнами повязка на шее и левом плече. Виктор знал, что там, ниже, под одеялом.

Там не было руки, почти по локоть. Лазарев ампутировал ей предплечье через сорок минут после взрыва, когда Платонов лежал в том боксе, где совсем ещё недавно мирно беседовал с Потехиным.

С Потехиным, который умирал сейчас в десяти метрах от Полины.

Виктор положил руку на резиновый уплотнитель клинитрона и невидящим взглядом смотрел на клетчатый узор одеяла. Противоожоговая кровать очень тихо шумела под Полиной, едва заметно вибрируя. Внезапно на тумбочке зажужжал и медленно пополз телефон. На экране высветилось «Мама».

Полина открыла свободный от повязки правый глаз и посмотрела вверх. Платонов машинально отклонился назад, чтобы не попасть в поле её зрения. Ему до конца было непонятно, зачем он в таком случае здесь, но это было выше его душевных сил — заговорить сейчас с ней.

Глаз закрылся, дыхание выровнялось, но телефон не сдавался. Виктор медленно протянул к нему руку и перевернул экраном вниз. Жужжание прекратилось. Со стороны Потехина снова донёсся сдавленный кашель. Виктор повернулся к нему, прислушался, потом всё-таки подошёл.

Диагноз лейтенанта был ему известен. Надежд особо никто не высказывал; Кириллов давал ему два-три дня, не больше. Потехин с первого же дня оказался на ИВЛ, быстро потребовал норадреналин и потихоньку уходил, цепляясь за эту жизнь зубами и кончиками сгоревших пальцев. Виктор обогнул его кровать и встал у подоконника, на котором сидел, когда разговаривал с умершей уже Русенцовой. Автоматически оглядел аппаратуру и инфузоматы, отметил низкое для инотропной поддержки артериальное давление, частый пульс, медленно падающую сатурацию; увидел, как по желудочному зонду поступает «Нутризон», как льётся очередная доза крови…

Ночью дежурный хирург боролся — именно боролся, потому что на это ушло почти сорок минут — с кровотечением, развившимся со всей поверхности лампасных разрезов. Где-то прижигали, где-то прошивали; гемоглобин к утру сильно просел, потребовалось переливание.

Потехин лежал в обновлённых ночью, но уже расцветших красно-коричневыми пятнами повязках. Он открывал и закрывал глаза, но это не был взгляд человека в сознании. Глаза метались по сторонам, временами встречаясь с Платоновым, но не реагируя на него.

Виктор вспомнил, как разговаривал здесь с пустым клинитроном, и понял, что сегодня все слова застряли в горле. Он ничего не может сказать парню, что выдернул его фактически из эпицентра взрыва. Ничего не может сказать и уже не в силах помочь. С несуществующей Русенцовой он мог говорить долго, а вот с этим реальным, пока что живым человеком мог только стоять рядом, молчать и думать о том, что скоро придётся писать посмертный эпикриз.

«Что там указать? Что Потехина звали Коля и ему было двадцать девять лет. И тридцать ему уже не будет. Что он был хорошим сотрудником. Умным, внимательным, серьёзным. Наверное, он никогда в жизни не стрелял в людей — до того дня. И вот надо же, пришлось. И что спас он двух докторов, один из которых и пишет сейчас эти строки, а непосредственной причиной смерти стало нелепое стечение обстоятельств и больной на голову студент…»

«Раненый уже убит, но ещё не умер», — говорили в Академии про травмы, подобные той, что получил Потехин. Почти семьдесят процентов глубоких ожогов не оставляли надежды на выздоровление. Они усугублялись термоингаляционной травмой, несколькими сломанными рёбрами, раздробленным правым коленным суставом и сотрясением головного мозга. Лопатин, осмотрев пациента, сказал, что для полного комплекта не хватает только закрытой травмы живота и что он удивлён, почему лейтенант до сих пор жив.

Пришла дежурная сестра со шприцем в руках, взглянула на Платонова, открыла одну из канюль на подключичном катетере, ввела кубик какого-то лекарства; умелым движением, практически не глядя, накрутила пробочку обратно, вышла. После инъекции Потехин перестал дёргать руками и успокоился. На перевязку сегодня лейтенанта не брали; завтра, если доживёт до утра, планировали взять на операцию. О благоприятном прогнозе никто не говорил; просто составляли план так, будто всё это случится, несмотря ни на что. И при этом понимали, что погибнуть Потехин мог в любую минуту…

По коридору гулял сквозняк — рабочие вставляли новые двери взамен перекошенных старых. Окно в сестринской уже заменили — на второй день, как только следственная группа закончила всё осматривать и фотографировать. Во время взрыва никого из девочек там не было — разлетевшееся в пыль стекло щедро осыпало сестринскую осколками и кусками оконного профиля. Телевизор, стоявший возле окна на холодильнике, да и сам холодильник, пришли в полную негодность. Начальство пообещало каким-то образом компенсировать это, но Лазарев в обещания не верил.

Платонов вошёл в ординаторскую, сел на диван. Москалёв обернулся к нему и спросил:

— Новости не читал сегодня?

Виктор отрицательно покачал головой.

— Я понимаю, что уже третий день, что из каждого утюга и на местных каналах, и на центральных одно и то же, но журналисты меня все больше и больше удивляют, — продолжил Михаил.

— Чем на этот раз?

— «Студент отомстил российской медицине, погубившей его мать», — прочитал Москалёв с экрана. — «Вадим Беляков, студент технического вуза, и не подозревал, что его душевные силы помогут совершить акт возмездия…», и дальше в таком же духе. Возмездие, понимаешь? Нет, есть и адекватные, но на волне общего перекоса в головах уже до «акта возмездия» дописались. Он теперь как будто из Марвеловских комиксов — благородный мститель, заступающийся за обиженных. Боролся против вселенского зла в белых халатах — так получается по тексту. Вот, слушай. «Пару недель назад мать Вадима погибла от ножа безграмотных хирургов несмотря на то, что сам Вадим категорически был против не только операции, но и госпитализации мамы. Однако дежурная смена, борясь за только им известные показатели, фактически вырвала мать из рук сына…» Это про вас с Полиной, как я понимаю.

— Суки, — коротко и безэмоционально сказал Платонов. — И ведь сделать уже ничего нельзя.

Он закрыл глаза и опять увидел короткую стрижку Кравец и пустоту под одеялом там, где должна быть рука. Покачав головой, он посмотрел на Михаила.

— Машину увезли?

— Да, вчера поздно вечером. У нас половина отделения курить выползла, чтобы посмотреть, как её на эвакуатор поднимают. Мне кажется, за первый день только ленивый сюда не припёрся с фотоаппаратом, чтобы снимок сделать — и на второй день её под самодельный чехол спрятали, а патрульную машину рядом поставили на стоянке.

Виктор равнодушно посмотрел в окно. Одно из поваленных взрывом деревьев ещё лежало на склоне недалеко от входа. Парочка таких же вязов уже была распилена на небольшие чурбачки и ждала погрузки — дровами больница, слава богу, в двадцать первом веке не пользовалась, поэтому был брошен клич в сторону частного сектора. В округе нашлось много домов с печным отоплением, хозяева быстро примчались сюда с пилами и в десяток рук быстро уничтожили весь беспорядок. Оказались и желающие прибрать к рукам разорванную кислородную цистерну, но сначала против была следственная группа, а через сутки уже сам главврач запретил смотреть в сторону покорёженного металла. Складывалось впечатление, что он догадался, каким образом его утилизировать.

— Как сам? — спросил Москалёв, не получая обратной связи в нужном количестве. — Голова в порядке?

— Да, — успокоил коллегу Виктор. — Обошлось малой кровью…

Он вспомнил, как пришёл в себя уже в палате. Перед глазами была капельница, на голове — повязка. Напротив на кровати сидел с книжкой прооперированный за день до этого Белоглазов.

— Доктор очнулся, — сказал Белоглазов сам себе, отложил книгу и вышел в коридор. Через минуту в палату заглянул Лазарев.

— Живой? — сурово спросил он и присел на кровать Платонова; молча посветил ему в глаза фонариком от телефона и сказал:

— Ты без сознания был минут пятнадцать, я уже хотел тебе компьютерную томографию делать, но вроде обошлось. Мы сейчас в операционную. Полину уже взяли. Придётся ей руку левую убрать. Все, что ниже локтевого сустава, просто мочалка какая-то… Ты чего? — поразился он той перемене, что случилась с лицом Виктора после этой новости. — Ты куда собрался? Лежи, ненормальный.

Он придавил его тяжёлой рукой и не дал встать. Платонов сопел, сопротивляясь, но чувствовал, что силы быстро покидают его.

— Что… там произошло? — сумел он спросить, когда устал бороться и бросил все попытки встать. — Я видел, там был Беляков…

— Не знаю, кто там был. Вывезли два трупа по частям — того, что подорвал себя, и кого-то из случайных прохожих, — ответил Лазарев. — Кислород сдетонировал. Дверь наша как-то сложилась гармошкой. Полицейского, что с тобой был, об неё ударило, а потом на нём одежда вспыхнула. Санитарка его ведром воды потушила. «Скорую» вскрыло, как консервную банку. Кравец огнём зацепило и каким-то куском железа… Легче всех ты отделался. Ладно, ты лежи, я с заведующим травмой в операционную, мы уже консилиум подписали, Полина сама без сознания. Лейтенант пока в реанимации, но там без шансов. В любую минуту, как говорится.

Лазарев ушёл, оставив Платонова одного с мыслями о том, что случилось что-то страшное и непоправимое, что Полине сейчас отрежут руку, а Потехин умрёт. Виктор даже лёжа чувствовал какое-то головокружение, к горлу волнами подступала тошнота. Вернулся Белоглазов, увидел, что заканчивается флакон в капельнице, и выглянул в коридор в поисках медсестры.

Она пришла быстро, сменила бутылку и что-то ввела в неё. Платонов практически сразу захотел спать. Он что-то пытался спросить, но язык не слушался. Открылась дверь, в палате появился кто-то в форме полиции, но медсестра выпроводила вошедшего со словами: «Только не сейчас, пусть спит». И Виктор последовал этому совету — заснул, ничего не видя и не слыша…

Более полную версию случившегося он узнал на следующий день, когда перестало шуметь в голове и появились силы встать и сохранять вертикальное положение в пространстве дольше нескольких секунд. Платонов проснулся ранним утром уже без капельницы в вене, с небольшой наклейкой в том месте, где она стояла. Виктор присел ненадолго и рискнул подняться. Получилось. Он машинально ощупал голову в повязке и плечо и вышел в коридор.

Налево была реанимация, направо — ординаторская. Платонов сделал сначала пару шагов к кабинету, потом повернулся в сторону реанимационных палат, но его качнуло, он ухватился за стоящую возле двери в операционную каталку. Та громко и противно скрипнула, а потом стукнулась о стену. Постояв немного с опорой на каталку, Виктор решил, что лучше пойти в кабинет.

— Легонечко, по стеночке, — говорил он сам себе, опираясь на светло-коричневый дерматиновый отбойник вдоль стены с множеством царапин от каталок. — Без фанатизма. Спешить особо некуда.

Дверей на улицу не было. Кто-то завесил дверной проем непрозрачным целлофаном, прикрепив снаружи к стене. Ветер колыхал его сильно, но медленно, потому что он был толстым и тяжёлым. Шкрябая по полу, целлофан вызывал ощущение рефлекторной дрожи, Платонов почувствовал, как мурашки бегут по спине и рукам при каждом дуновении ветра. Вдоль стены лежала сломанная, а скорее, раздавленная каталка. Виктор попытался представить, куда он упал, когда его втолкнул внутрь Потехин, и не сразу сообразил, что, наверное, каталка приняла на себя удар падающей двери, а он сам лежал где-то возле неё.

С петель сорвало и дверь в сестринскую — девочки держали её почти всегда наполовину распахнутой, и металлические створки, складываясь внутрь, сломали и её. Платонов вошёл туда, чтобы взять у сестёр ключ от ординаторской из коробочки на микроволновке. Окна в сестринской тоже не было. Вместо него был натянут такой же целлофан, только на этот раз тёмно-синий, что раскрашивало всё помещение рассветным солнцем в какие-то лёгкие голубые тона. На маленьком диванчике в углу спала дежурная студентка, натянув одеяло на голову. Телевизора на холодильнике не оказалось; сам холодильник не работал и был пододвинут вплотную к окну. Боковая стенка со множеством вмятин и дырок красноречиво напоминала о взрыве.

Микроволновка чудом уцелела. Коробочка с ключами лежала на прежнем месте. В ней был большой никем не замеченный осколок стекла — Платонов убрал его оттуда, выбросив в урну, взял ключ и тихо вышел.

Неподалёку прошумел двигатель автомобиля, потом скрипнули тормоза, стукнула дверь. Он услышал голос сестры-хозяйки, что командовала выгрузкой белья. Платонов, почувствовав себя бодрее, отодвинул в сторону целлофан на дверях, выглянул наружу. Было ещё темно для осеннего утра; машина хозяйственной службы остановилась далеко, у шлагбаума на проходной, потому что ближе она заехать не могла. Большой участок рядом с пандусом обнесли красно-белой лентой; её навесили на деревья и гнутую решётку кислородной службы. В центре, в пяти метрах от входа, стоял изувеченный жёлтый «Фольксваген» «Скорой помощи». Его практически разломило пополам в районе открытой боковой двери. Пламя интенсивно облизало машину, жёлтая краска вспучилась почти по всей поверхности, а ближе к задней половине цвет изменился на коричнево-чёрный. Разбитая полностью «люстра» свисала с дальнего борта; Платонов не понимал, на чем она держится и почему не падает.

Сваленные рядом с машиной деревья своими изломами указывали в сторону эпицентра — на развороченную кислородную цистерну. Крыши над ней не было совсем; вряд ли она куда-то далеко улетела, скорее всего, её уже просто убрали. Решётка частью отсутствовала, частью была изогнута в разные стороны. В центре площадки небольшая кислородная цистерна напоминала распустившийся металлический цветок. Серебристая краска где-то облупилась, где-то почернела.

Сильно пахло гарью, хотя прошли уже почти сутки. Платонов вышел на пандус; целлофан с сильным шорохом заполнил за ним брешь в дверном проёме. Кто-то на стоянке в двадцати метрах от входа стоял возле своей машины, сокрушённо кивая головой — заднее стекло и стоп-сигналы были разбиты. Похоже, далеко не все, кто ставил машины у больницы, сразу узнали о случившемся.

Виктор пропустил в отделение сестру-хозяйку с двумя тюками какого-то белья, придержав импровизированную дверь. Она, тяжело дыша, буркнула в ответ: «Спасибо». Платонов кивнул и почувствовал, как в виски парой ударов стукнулось что-то и сразу отпустило.

Из-за угла вышел полицейский в бронежилете и с автоматом. Он курил, глядя куда-то в сторону, и не сразу заметил Виктора. Увидев, что на него смотрят, скосил глаза на большой наклеенный знак «Не курить» на углу корпуса и медленно побрёл в сторону, к давно брошенным там и забытым бетонным блокам, из которых планировалось что-то построить лет десять назад. Дойдя до них, он оперся одной ногой на ближайшую плиту, ещё раз посмотрел на Виктора и больше уже не оглядывался.

Платонов попытался глубоко вдохнуть утреннего прохладного воздуха, но ощущение, что он стоит прямо посреди только что потушенного пожара, не покидало. Посмотрев под ноги, Виктор отметил несколько больших выбоин в бетоне пандуса, и зашёл обратно.

В ординаторской было пусто — коллеги должны были подойти в течение часа. Лазарев начнёт вместе с главврачом организовывать ремонт, если следственная группа всё уже обследовала; соответственно, лечебная работа ляжет на Москалёва. Платонов не чувствовал себя на сто процентов готовым к операциям или перевязкам, но собирался выпить кофе и поработать хотя бы с историями болезни.

Компьютер Лазарева был включён и тихо гудел возле окна; монитор давно отключился, ожидая прикосновения к клавишам. Платонов толкнул пальцем «мышку». Экран вспыхнул.

— «Под общей анестезией (смотри протокол) после трёхкратной обработки операционного поля в области левого плеча и предплечья раствором АХДеза кожа и подкожно-жировая клетчатка в дистальной трети левого плеча рассечены, выделена и перевязана плечевая артерия, глубокая артерия плеча, верхняя локтевая коллатеральная артерия. Выше уровня ампутации отсечены крупные нервы (срединный, локтевой, лучевой, латеральный и медиальный кожные). Пересечены передняя и задняя группа мышц на уровне дистальной трети левого плеча. Надкостница пересечена на два сантиметра выше уровня предполагаемого спила, распатором отслоена книзу. Плечевая кость перпендикулярно перепилена проволочной пилкой Джигли. Гемостаз…» — Платонов читал это вслух, не в силах остановиться. — «Мышечный массив на торце культи ушит кисетным швом, восстановлена собственная фасция, швы на кожу, асептическая повязка».

Это был текст операции, что Лазарев вчера выполнил Полине. Платонов, закончив читать, ощутил непреодолимую слабость в ногах, оперся о кресло заведующего и аккуратно сел в него. Его немного затошнило, но он списал это на сотрясение мозга.

— Беляков приехал сюда на «Скорой» вместе с Полиной и что-то взорвал, — тихо сказал Виктор. — Хотел видеть меня, но Потехин не дал мне погибнуть. Бред какой-то. Я не верю, я не понимаю ничего…

Он смотрел в слова на экране, а видел перед собой другую Кравец — ту яркую картинку, что она в ультимативной форме предъявила ему в их последнюю встречу здесь, в кабинете.

(я просто женщина, которой ты интересен)

И вот здесь и сейчас, сидя в кресле и читая скупые и точные слова Лазарева в протоколе операции, Платонов наконец-то признался сам себе, что давно уже был влюблён в эту рыжую чертовку.

(в гробу я видела твои истории и твою реанимацию)

Только теперь у Кравец не было руки, а сама она лежала в той самой реанимации. И, не исключено, что могла погибнуть. Уж кому-кому, а Виктору было прекрасно известно, как коварна бывает ожоговая болезнь и какие выкрутасы она порой вытворяет с выздоравливающими, казалось бы, пациентами.

Платонов чувствовал, что его реакции сильно запаздывают и во времени, и в степени проявления. Это было следствием действия седативных препаратов, назначенных ему после травмы — именно поэтому он не понимал, как ему реагировать на происходящее. Да, руки немного дрожали, но мыслил он тягуче, медленно и совершенно безэмоционально.

В какой-то момент он решил, что не помешали бы слёзы — просто ради разрядки. Но не получалось. Он думал о Полине,

(я всё оценил давно уже, и укладку, и прочее)

думал ровно, спокойно. Его голова медленно опускалась на руки; он лёг на стол Лазарева и заснул…

11

Через два дня после взрыва, утром в восемь сорок умер Потехин.

Умер, с одной стороны, предсказуемо, а с другой — как-то неожиданно, словно организм просто устал терпеть боль, приглушенную наркотиками, а сердце отказалось качать кровь и отключилось. Вот ещё пару минут назад монитор говорил, что лейтенант Потехин жив — и вдруг равномерные гудки, мигание красной лампы по верхнему контуру экрана.

Сейчас он лежал на каталке рядом с клинитроном, завёрнутый в простыню, словно в саван. Санитарка внимательно собирала пылесосом кварцевый песок, что постоянно высыпался из противоожоговой кровати, несмотря на кажущуюся герметичность. Она обошла длинным шлангом колёса каталки, потом присела, провела им пару раз под клинитроном, а когда встала, то оказалась около головы Потехина. Придирчиво осмотрела волосы, отстегнула телескопическую трубку и оставшимся коротким гибким концом принялась собирать песок с каталки и с его головы.

Платонов хотел что-то сказать, но сжал руки в кулаки и промолчал. Это была странная, сюрреалистичная картина. Виктор закрыл глаза, медленно вдохнул и открыл их только развернувшись и выходя из палаты.

Клинитрон Полины наполовину был отгорожен ширмой. Платонов подошёл поближе, понял, что там никого из сестёр нет, оглянулся и аккуратно шагнул за неё. Кравец спала. Культя левой руки лежала поверх одеяла. Виктор увидел её впервые — и почувствовал какую-то детскую растерянность. В уголках глаз защипало; это была, кажется, хоть какая-то первая его эмоциональная реакция на случившееся. Виктор осторожно приподнял руку и убрал её под одеяло; объяснить же самому себе, зачем он это сделал, Платонов не мог.

Полина никак не отреагировала на его действия. Она ровно дышала, веки слегка подрагивали. За ширму заглянула медсестра со шприцем, увидела доктора, понимающе пробормотала что-то вроде «Я тогда чуть позже…»

Виктор решил не задерживать процесс лечения, выглянул и махнул рукой:

— Я уже ухожу, не буду мешать.

Оглянулся на Полину. И увидел, что она смотрит на него правым глазом. Смотрит, не моргая. Губы её шевельнулись; она сделала короткое движение головой, словно прося его подойти поближе. Виктор наклонился к клинитрону, ощутив лёгкий неприятный запах повязок.

Кравец облизала пересохшие губы и прошептала:

— Кто такая… Алиса?

Платонов почувствовал, как у него заныли скулы при упоминании имени дочери. Это было так неожиданно, словно его ударили током — он вздрогнул и несколько раз моргнул. Полина подождала ответа и повторила — на этот раз короче, насколько хватило её сил:

— Кто?

Виктор распрямился, отвернулся от Кравец и сухо откашлялся. За ширму опять заглянула медсестра, не стала ждать и, подойдя к подключичному катетеру с другой стороны клинитрона, ввела что-то, накрутила пробочку и удалилась.

Этой паузы Платонову оказалось мало. Он все никак не мог принять тот факт, что Полина откуда-то знает про Алису, и не понимал, какое она может иметь отношение к происходящему.

— Это моя дочь, — коротко ответил он, глядя немного в сторону от Полины. — Она умерла. Давно.

Кравец медленно моргнула свободным от повязки правым глазом, что означало, видимо, принятие этой информации. Платонов приготовился к другим вопросам, но Кравец молча смотрела на него примерно минуту, а потом глаз закрылся снова. Виктор понял, что она заснула.

Постояв ещё немного, он вышел из-за ширмы, достал телефон и открыл на нем несколько фотографий. Алиса на дне рожденья. Алиса на даче. Алиса в детском садике… Фотографии были отсканированы с бумаги, поэтому получились не очень чёткими, не то что сейчас, в век цифровых технологий, но каждый кадр был знаком Платонову в мелочах — и не только на фотографиях. В памяти они отпечатались ещё лучше…

(кто такая Алиса)

Он точно никогда не рассказывал Полине, да и вообще никому в этой больнице, о том, что когда-то у него было двое детей. Но она откуда-то узнала.

— Доктор, — услышал Платонов откуда-то знакомый голос. Поднял голову от экрана, оглянулся.

— Это ты, Юсупов, — увидев таксиста, сказал Виктор. — Да, ты же сегодня на выписку идёшь… По рекомендациям все понятно?

Пациент улыбнулся, потряс в воздухе выписным эпикризом.

— Конечно, Виктор Сергеевич, вы всё объяснили, всё делать буду, таблетки пить, кремом мазать! К ребёнку хочу домой, жена ждёт. Дома побуду день, и на работу. Я вам вот подарок принёс, доктор, возьмите.

Он протянул из-за спины руку с черным целлофановым пакетом. В нём без труда угадывалась небольшая, на поллитра, бутылка. Платонов машинально взял протянутый презент, но почувствовал, что Юсупов почему-то не отпускает ручки пакета.

— Виктор Сергеевич, вы только не сердитесь, — он виновато опустил глаза. — Я там немного отпил… Чуть-чуть совсем. Простите…

Он, наконец-то, сумел расстаться с пакетом. Бутылка легонько ударила Виктора по ноге.

— Ступай уже, — равнодушно махнул Платонов таксисту свободной рукой, обходя его. — К жене, к сыну. И за рулём не пей…

За спиной он услышал громкий вздох, в котором угадывалось ещё одно «Простите…»

Москалёв с Лазаревым уже пришли. Заведующий общался с кем-то по телефону; судя по всему, собеседником был главврач. Предметом разговора служила организация ремонта входной двери, пандуса и стены, прилегающей к тому месту, что когда-то было кислородной станцией.

Михаил пожал руку, внимательно посмотрел в глаза Платонову — оценивающе и заботливо одновременно.

— Ты в порядке?

— Лучше Потехина, — Платонов сел, поставил рядом с монитором пакет с бутылкой, положил перед собой папку с историями болезни и замер, словно восковая фигура. Москалёв подождал продолжения, потом незаметно пожал плечами и вышел.

Тем временем Алексей Петрович положил трубку и повернулся к Виктору.

— У нас тут уже полбольницы побывало, — недовольно пробурчал он. — Приходят, сфотографируют, головой покачают… А уж сколько народу сюда полюбопытствовать приезжало — я, когда курить выходил, толпы этих ваших… Инста-что-то-там…

— Инста-блогеров, — ответил Платонов, не поворачивая головы.

— Этих, да, — Лазарев посмотрел в окно, словно ожидая их там увидеть. — Новая религия практически.

Он помолчал немного, потом сказал, всё так же глядя в окно:

— Сказали, ремонт надо сделать за трое суток. Хорошо, что не пришлось никакие аукционы объявлять, а то бы без дверей зимовали точно. Федералы выделили денег на форс-мажор — сегодня уже смета будет готова…

Он прищурился, потёр глаза пальцами, словно снимая с них усталость, потом всё-таки повернулся к Виктору:

— Если бы надо было что-то взорвать, чтобы нам дерматомы новые купили… Считай, уже взорвал бы. Но нет же. Четвёртый год вписываем в план закупок. Четвёртый! И до сих пор не видели их. На днях ещё и план по расходникам потеряли. Представляешь? Как??? Как можно потерять файл с компьютера?

Лазарев вздохнул и продолжил изливать душу:

— Вот и я — уже не первый год мечтаю заставить отдел организации медицинской помощи наконец-то заняться этой самой организацией медицинской помощи, а не тем, чем они там занимаются!

Он сказал это очень жёстко, отделяя каждое слово не просто точкой, а восклицательным знаком: «Организацией! Медицинской! Помощи!» Платонов понял, что Алексей Петрович говорит это сейчас с одной целью — как-то отвлечь его от случившегося и втянуть в рутину. Понизить, так сказать, градус переживаний. В принципе, у него получалось.

Виктор открыл папку, достал листы назначений, просмотрел. Уточнил, у кого пора брать анализы, кому было бы неплохо отменить антибиотики.

— Вчера мама Елисеевой приходила, — увидев, что Платонов стал заниматься больными, вспомнил Лазарев. — И она, оказывается, врач. Правда, диагност, УЗИст, но всё-таки….

Он говорил о молодой девушке, плеснувшей на себя кипящее масло, чтобы не ходить в суд. Жанна была наркоманкой со стажем примерно в полжизни. Её обязали выплачивать алименты своему сыну, но в силу особых героиновых обстоятельств она на эту обязанность наплевала. За три дня до назначенного заседания ей удалось аккуратно вылить немного масла из разогретой сковороды себе на ногу. После этого Жанна с чистой совестью поступила в ожоговое отделение.

— Она вроде всё понимает, — говорил Лазарев про её мать. — Видная такая дама, приехала на джипе, вся в коже… «Можно, — говорит, — узнать, чем вы её лечите?» И черт меня дёрнул коллеге лист назначений показать. Она посмотрела, глаза на меня поднимает с презрением и говорит: «А меропенем мы что, не заслужили?» Я её чуть с пандуса нашего разбомбленного не выкинул…

Виктор открыл историю Елисеевой, посмотрел данные посевов — она получала левофлоксацин, не температурила, жалоб не предъявляла. Меропенему места там не было, но объяснять врачу лучевой диагностики из частной клиники основы антимикробной фармакотерапии было делом бесперспективным и неблагодарным.

— … Как смог, на пальцах показал, что её нормально лечат, правильно. А она давай что-то про сепсис мне рассказывать, про его стадии… У неё ожогов три процента, она без пластики проскочит, а мамаша…

— Да ну, — отмахнулся Платонов. — Вы же знаете основной закон подлости лечения врачебных детей. Родственники, сами того не желая, предвосхищают осложнения.

— Мне кажется, она была не против сепсиса, если честно, — осторожно высказал догадку Лазарев. — Тут вот в приёмном отделении неделю назад, ещё до взрыва, парень молодой умер с похожей биографией…

— Я помню. Думаете, это такой же случай?

Лазарев пожал плечами, а Платонов отметил про себя, что в больнице появилось новое летоисчисление — «до взрыва» и «после взрыва». У них как-то год назад был в больнице небольшой пожар — сгорел чайник в подвальной подсобке, нарушив на пару недель электрокоммуникации в небольшой части здания. Так вот даже тогда, после первого и единственного за двадцать с небольшим лет пожара, никто его за некую черту не брал…

Парень тот, действительно, умер внезапно. Но поразил всех, кто видел эту смерть, не сам её факт. Поразила реакция матери.

Она привезла его на такси, думая, что у сына пневмония. Дышал он, действительно, не лучшим образом, но в приёмном отделении на кислороде порозовел, ожил, сходил на рентген — и дежурная смена узнала, что у него туберкулёз. Хороший такой туберкулёз с распадом. Причина одышки прояснилась, вызвали на себя бригаду для эвакуации в тубдиспансер. Посадили в санпропускнике на диванчик вместе с мамой — ждать. По понятным причинам, «Скорая» за больными в медучреждения никогда не торопится — тут именно так и вышло. Они сидели около двух часов, и в какой-то момент парень внезапно стал падать по спинке дивана вбок. И упал. Мёртвый. Реанимация прибежала уже к трупу.

Те, кто видел маму, в один голос повторяли — она смотрела на него молча, спокойно, не поднимая тревоги. Уже потом узнали, что из своих тридцати девяти лет он отсидел почти пятнадцать. Был наркоманом со всеми возможными осложнениями. С гепатитами, с ВИЧ. Когда стало ясно, что реанимационные мероприятия бессмысленны, она встала над телом, помолчала немного и сказала:

— Это лучшее, что могло с ним случиться.

Ни слезы. Ни вздоха. Так бывает, когда родители хоронят своих детей задолго до их смерти. Хоронят глубоко в душе, сохраняя память лишь о тех годах, когда эти дети были чисты и невинны…

Платонов вдруг вспомнил полные боли глаза Лидии Григорьевны Беляковой,

(я не помощи хотела, если честно)

незадолго до своей гибели на операционном столе уже похоронившей сына в своём сердце.

(я сына видеть не хотела, жить с ним под одной крышей — не хотела)

Того самого Вадика, с которым «всегда было непросто»…

(это лучшее, что могло с ним случиться)

Телефонный звонок выдернул из воспоминаний о той ночи, когда он впервые столкнулся с Вадимом.

— Да, ожоговое… Доктор Платонов.

— Майор Милькевич из Следственного комитета. Мне нужна информация по пациентке Кравец…

— Мы не даём справки по телефону, — в тысячный раз за время работы повторил дежурную фразу Виктор.

— Я понимаю, — майор был спокоен и, судя по всему, готов именно к такому ответу. — Мне бы узнать, сможет ли она давать ответы на интересующие нас вопросы по делу о взрыве. Когда её можно будет опросить?

— Вы же понимаете, что любой ответ косвенно предоставит информацию о её состоянии, — ответил Платонов. — Официальный запрос заведующему стационаром, на него официальный ответ. А с лечащим врачом вам никто не запрещает разговаривать, приезжайте.

В трубке повисла тишина, потом Милькевич произнёс:

— Понимаете, никто, кроме неё, не знает, что произошло в машине. Виновник погиб, водитель разговоров не слышал, фельдшер всю дорогу с музыкой в наушниках просидел. В квартиру они не поднимались, Беляков ждал их на улице. В квартире, между прочим, куча интересных находок, вроде графика дежурств по той подстанции, откуда бригада была… Вообще, странный вызов, странный приём больного, странная транспортировка. И поэтому мы очень ждём, когда доктор Кравец сможет прояснить ситуацию…

— Ей сложно разговаривать, — перебил Платонов. — Она это делает шёпотом и с ужасной одышкой. Думаю, что ещё несколько дней ваша беседа будет для неё тяжёлым испытанием.

— А прогноз вы можете сообщить? — не унимался Милькевич. — Мы сможем с ней побеседовать или она, не дай бог, за эти несколько дней…

Виктор скрипнул зубами и нажал отбой.

— Они вообще в курсе, что Потехин умер? — не оборачиваясь, спросил он у Лазарева. — Жизнь коллег их волнует хоть в какой-то степени?

— Ты чего так обозлился? — удивился заведующий.

— Им Полину надо побыстрей опросить, а то не дай бог помрёт, как им кажется.

— Не помрёт, — махнул рукой Лазарев. — Она по совокупности, конечно, пока ещё тяжёлая; минно-взрывная травма, ожоги… Но уверен, что проскочит. Вот по психике я бы с ней поработал чуть попозже, пригласил бы специалиста…

Платонов и сам понимал, что клинический психолог Полине будет просто необходим. Молодая женщина осталась без руки и с искалеченным лицом…

Вошёл Москалёв с телефоном в руке, разглядывая что-то на экране.

— Знаете, что любопытно? — спросил он от двери. Виктор и Алексей Петрович подняли на него взгляды. — В наше время быстрой смены новостей к исходу вторых суток после взрыва больницу практически не упоминают в новостях. Уже столько всего случилось в городе, стране и мире, что, похоже, всем просто плевать. Городской портал — ничего уже не пишет, последний комментарий написан к заметке о взрыве вчера вечером. Новости региона — банк какой-то лопнул, мэра посадили, собак отстреливают. Про страну в целом вообще молчу. Так что сейчас двери вставят — и считай, не было ничего…

— А лицо Полине кто вернёт? А руку? — Платонов чувствовал, что ещё немного, и он просто вспыхнет, как сухая ветка. — Не было ничего…

Он тяжело дышал, с трудом подавляя желание поругаться с Михаилом, но понимал, что это будет несправедливо. Москалёв лишь озвучил то, что увидел в интернете, совершенно не имея в виду ранение Полины. Поэтому Виктор просто выскочил в коридор, столкнувшись с какой-то заполошной мамашей, что у них под дверями пыталась выяснить у дежурной сестры, зачем её ребёнку назначили антибиотики.

— Я нашей бабушке позвонила, так она говорит, что этими вашими антибиотиками слона можно убить! — чуть не криком заходилась она, наступая на сестру. Увидев врача, мамаша переключила на него своё внимание и готова была что-то добавить лично Виктору, но он остановил её жестом руки.

— Не убить, а вылечить, — коротко бросил он ей. — Насчёт слонов не в курсе, здесь ветеринаров нет. Ребёнка вашего они спасут. Бабушке привет.

Не дожидаясь ответа, он двинулся по коридору, куда глаза глядят. А через минуту понял, что стоит у клинитрона Полины и смотрит в её открытый незабинтованный глаз.

Когда он попытался улыбнуться ей, из этого глаза выкатилась крупная слеза. Куда-то вбок, к уху. Она моргнула и отвела взгляд. Платонов огляделся по сторонам, увидел на столике медсестры несколько чистых салфеток, взял одну, аккуратно вытер слезу и промокнул глаз. Кравец всё это время старалась не смотреть на него.

Виктор постоял немного рядом, зачем-то глядя в монитор на большие цифры пульса, давления и сатурации. Хотелось что-то сказать — ободряющее, поддерживающее, но в голове было только жалостливое и тоскливое; он вздохнул и положил ей руку на плечо, слегка погладив его пальцами.

Полина вздрогнула и повернула к Виктору голову. Платонов и сам не ожидал от себя этого жеста. Встретившись взглядом, он не смог ничего сказать, а зачем-то пожал плечами и легонько сжал пальцы.

— Всё нормально будет, — произнёс он чужим хриплым голосом. — Ты только держись.

Кравец молчала, чем приводила Платонова в состояние ступора. Если он и хотел что-то добавить к своей краткой и не очень ободряющей речи, то постепенно это желание улетучилось.

— Я видела, — вдруг услышал он слабый голос Полины, — как утром из того клинитрона…

Она головой сделала жест, указывающий туда, где ещё несколько часов назад лежал Потехин.

— Да, — тоже почти прошептал Виктор. — Всё верно видела.

Он прекрасно понимал, что чувствуют в реанимации остающиеся в живых пациенты, когда рядом с ними из противоожоговых кроватей достают умерших. Достают, перекладывают на каталку, укутывают в простыню, как в саван, предварительно привязав бирку к большому пальцу ноги и подвязав челюсть. Далеко не всегда обстановка в реанимации позволяла притащить ширму, чтобы хоть частично прикрыть эту печальную процедуру — надежда только на то, что все остальные просто спят. Вот и Полине пришлось увидеть, как вывозят погибшего Потехина…

— Там без шансов. Не могу сказать, что я не ожидал.

— Он вообще кто… был?..

— Полицейский. Лейтенант Николай Потехин. Занимался материалами по Русенцовой. Обнаружил там интересные факты. Если честно, мне показалось сначала, что он несколько увлёкся, — пояснил Виктор. — Но теперь я так не считаю.

— Почему? — голос Полины стал немного громче.

— Потому что его больше нет в живых, — несколько удивился этому вопросу Платонов. — Тебе воды дать?

Виктор взял на подоконнике пластиковый флакон физраствора с болтающимся в нём отрезком капельницы, поднёс к губам Полины. Она неуверенно потянула воду, слегка закашлялась, но быстро успокоилась и сделала несколько больших глотков.

— Из Следственного комитета звонили, — проинформировал Виктор.

— Поговорить хотят? — почти уже своим голосом спросила Полина. — Понимаю…

— Я не разрешил приходить и допрашивать, — Платонов отрицательно покачал головой. — Думаю, тебе сейчас ни к чему все эти нагрузки и переживания.

— Переживания? — криво улыбнулась Полина. — Мне что-то седативное вводят, я спокойная, как танк… Ещё воды хочу.

Платонов опять дал трубочку, потом поставил флакон обратно. Полина прикрыла глаз, спросила:

— Ты был на операции?

— Нет. Я тоже… без сознания лежал. В боксе. Сотрясение. Лазарев заходил, сказал, что берут тебя… Я даже встать не мог.

Полина промолчала. Виктор подумал про себя, что не попасть к ней на ампутацию было для него… Наверное, избавлением. Да, избавлением от ужасных воспоминаний в будущем. Он вспомнил, как читал протокол её операции, как перед глазами пронеслись за секунды десятки ампутированных рук, пересечённые мышцы, прошитые артерии, перепиленные кости. Платонов понимал, что, окажись он тогда в силах и при памяти, Лазарев позвал бы на операцию его, а не заведующего травматологией.

— Сейчас уже лучше? — спросила после паузы Кравец.

— Лучше, — ответил Платонов. — Но пока хожу в неврологию на капельницы. В подробности не вдаюсь, что-то вливают, становится легче. Хочется быть дисциплинированным пациентом, не лезть в лист назначений. Сама знаешь, врача лечить дело неблагодарное.

В этот момент он понял, что говорит это врачу, лежащему в клинитроне, и осёкся. Полина отвела взгляд и тихо сказала:

— А я ничего толком не поняла тогда. Помню только, что кровотечение сильное, а я стою, смотрю на него. Странное ощущение. У меня ведь и куртка загорелась, а я как в тумане. Только сесть на землю смогла. Сбоку воды плеснули, и вода красная побежала…

Виктор хотел, чтобы она замолчала, но не мог ей этого сказать.

— Потом уже кто-то надо мной стоит и говорит: «Это кислород, просто дышим, Полина, дышим…»

— Балашов, — вставил слово Платонов. Полина на секунду замолчала, потом моргнула и сказала:

— Виталий же его зовут, да? Молодец. Быстро всё так… Болеть начинает. Рука. Дёргает где-то у локтя, и пальцы… Хочется пальцы почесать, подвигать. А их нет.

— Промедол? — спросил Виктор.

— Не надо, — немного подумав, ответила Полина. — На крайний случай оставим. Я наркотиков боюсь, а от трамадола меня тошнит. Кетоналом обойдёмся. Или анальгином.

Она помолчала немного и добавила:

— Устала так, словно в горы сходила без подготовки…

Кравец тяжело вздохнула и замолчала, глядя в окно. Платонов понял, что пора и честь знать — оставить Полину в покое и дать ей отдохнуть было сейчас самым разумным. Он медленно повернулся в сторону выхода и сделал несколько шагов, когда Кравец вдруг произнесла тихим голосом:

— Знаешь, что он мне сказал, когда мы к пандусу подъехали?

Виктор замер, боясь повернуться к Полине.

— Он из кармана гранату достал. Зелёную такую, всю в кубиках. Как будто игрушечная. Рука в повязке, он же на себя чайник дома перевернул. Показывает мне эту гранату на забинтованной ладони и говорит: «Если она за Алису смогла, то и я за мать смогу». А потом выдернул кольцо и тебя позвать потребовал…

Платонов почувствовал, как вдоль спины вверх промчалась волна мурашек, остановившись где-то в районе затылка. Он медленно развернулся и увидел, что Полина пристально смотрит на него.

— Поэтому я и спросила — кто такая Алиса, — сухо уточнила она. — На всякий случай.

Виктор ухватился за клинитрон обеими руками, не в силах произнести ни слова. Потому что, если верить Потехину, только один человек мог сделать это с Вадимом. Мог научить его ненавидеть. Мог научить его мстить. Мог направить его руку.

(я твои апельсины есть не буду)

(знаю кто)

— Сука, — сказал Платонов, отпустил клинитрон и сполз по стене вниз, обхватив голову руками.

12

На следующий день Платонов рано утром направился в неврологическое отделение и потребовал закрыть историю болезни и листок нетрудоспособности. Заведующая отделением немного посопротивлялась, больше для вида, и уступила напору хирурга.

— Дел по горло, — мотивировал своё решение Виктор. — Лазарев занят ремонтом, больных перевязывать надо и оперировать, а у меня жалоб нет, голова не болит, здоров, как бык.

Он, безусловно, слегка привирал насчёт «жалоб нет». Временами его посещали головокружения — особенно когда он вставал с дивана или кресла. Первые шаги Платонов в такие секунды преодолевал быстрей, чем обычно, чтобы придать себе ускорение и не начать падать. Через пару мгновений это неприятное ощущение ходьбы внутри катящегося шара проходило. Стены и пол возвращались на свои места, и можно было не бояться завалиться где-нибудь в коридоре.

Работы, действительно, было очень много — и она оказалась необходима ему как воздух. После вчерашнего разговора с Полиной, когда в голове выстроились зловещие конструкции, частично объясняющие всё случившееся, он не пошёл домой и остался в своём боксе. Взяв из шкафа в ординаторской бутылку какого-то не очень русского коньяка, большую горькую шоколадку, Виктор собрался напиться, но уже после второй рюмки его потянуло спать. Навалившемуся сну он был чертовски рад, потому как те мысли, что бесконечно прокручивались у него в голове, ещё бы немного, и довели до нервного срыва.

Поверить в то, что Лариса всё-таки нашла Веру Михайловну при помощи Белякова, было нетрудно. Но сам факт того, что она её искала…

Он тогда улетел на учёбу в Академию на три месяца. Через десять дней Алиса в садике упала с горки, ударилась головой — ничего страшного не случилось, но им с мамой пришлось посетить сначала травмпункт, а потом детского невролога. Так в их жизни появилась Вера Михайловна Русенцова.

В то время она была грамотным и рассудительным врачом высшей категории, давно и неплохо занималась лечением детей. Лариса прониклась общением с ней, её внимательностью, тщательным подходом к обследованию. Когда жена звонила Платонову в Академию, то в деталях расписала ему ситуацию. Она объяснила, что ничего страшного не произошло, что Вера Михайловна очаровательный милый доктор, великолепно разбирается в детях. Алиса сразу нашла с ней общий язык, всё чудесно и замечательно…

Платонова тогда не насторожило большое количество слов в превосходных степенях — он был постоянно занят, много оперировал, попутно отдавая дань городским патрулям. Даже пытался собрать материал для возможной диссертации (сейчас ему это всё кажется каким-то ненастоящим, а тогда он всерьёз был озадачен учёной степенью). Поэтому Виктор полностью положился в вопросе лечения на Ларису — она всегда отличалась дотошностью в отношении детей и вряд ли бы что-то пропустила.

Поэтому звонок спустя полтора месяца был для него как гром среди ясного неба:

— У Алисы сепсис… менингококцемия…

Виктор пытался что-то понять сквозь всхлипывания Ларисы, но она на тот момент была не самым точным и внятным источником информации. Добившись от неё, где дочь сейчас, он нашёл телефон больницы. Дозвонился.

— Прогноз неутешительный… Я знаю, что вы врач, поэтому мне сложно скрывать от вас тяжесть состояния… Она уже на аппарате…

Виктор слушал голос заведующего детской реанимацией, словно он доносился с другой планеты. Это не могло быть правдой.

Примерно через час Алиса умерла. За это время Виктор лишь успел купить билет на ближайший рейс и написать, разрывая шариковой ручкой бумагу, рапорт начальнику Академии. Хотя прекрасно понимал, что в этой спешке уже нет никакого смысла.

Дома он всё узнал у мамы — она, как и всегда, сумела сохранить в этом ужасе какую-то стальную выдержку, потихоньку глотая гипотензивные и принимая на себя общение с погребальной конторой. Мама встретила его первой, объяснила, что Лариса под феназепамом и спит.

— Ты только спокойно сейчас, — сказала мама. — Держись. Изменить ничего нельзя. Надо суметь пройти эту скорбную ситуацию без ещё больших потерь, а разбираться будем потом. Чуть позже.

Платонов понимал её, но всё-таки спросил, как же так вышло.

— Доктор… Невролог из поликлиники… Она придумала ей какой-то медотвод. Мол, травма была, поэтому надо теперь месяц или два подождать… А у них в садике прививка была запланирована. Платно, естественно, потому что она не в календаре. В городе где-то была вспышка, три случая, один мальчик скончался — и на этом фоне решили сделать всем. Мы уже согласие дали. И тут Лариса приходит и сообщает — у Алисы противопоказания. Я специально у наших инфекционистов в госпитале проконсультировалась — нет никаких противопоказаний. И быть не может. Но Лариса упёрлась — ты же сам знаешь, какая она бывает, если что-то ей не нравится. «Я ребёнка не дам прививать, мне Вера Михайловна всё разъяснила…»

— Мы же с ней договорились… — тихо сказал Виктор. — Ещё чуть ли не с роддома было решено — всё делаем, никого не слушаем. Могла бы мне позвонить…

— Она так решила, — сухо сказала мама. — Я до неё достучаться не смогла. А потом вот это… Причём заболел ребёнок даже не из их садика — там был какой-то утренник, на него приходили аниматоры, две девушки. Одна из них привела с собой сына; как в дальнейшем выяснилось, на тот момент уже больного. Через несколько дней после утренника у Алисы заболела голова… Дальше всё, как по учебнику.

…Они как-то смогли пережить это. Похороны, поминки, девять дней. Жена всё время молчала, плакала, засыпала везде, где только могла присесть или прилечь; в какой-то момент Платонов забрал у неё упаковку феназепама, потому что Лариса перестала понимать, кто она и где находится.

Примерно через две недели жена начала потихоньку выплывать из траурного оглушения и умеренной передозировки седативными препаратами. Платонов почувствовал это по какой-то пугающей ненависти в глазах, что била из Ларисы вполне осязаемыми лучами.

— Я в глаза ей хочу посмотреть… — шептала она, стоя над могилой дочери, где проводила почти каждый день по нескольку часов. — Посмотреть, спросить… Узнать, как она живёт сейчас, как спит. И не снится ли ей, как мне, каждую ночь…

Платонов стоял рядом, глядя на маленькую фотографию Алисы на временном памятнике, чувствовал, как ветер высушивает слезы на щеках и тоже хотел встречи с Русенцовой.

Они встретились. Дождались после приёма, сидя в машине возле поликлиники. Доктор не сразу узнала Ларису, вглядываясь подслеповато в женщину в черной косынке, а когда узнала, то испугалась — это было понятно по её широко раскрытым глазам и прижатой к груди хозяйственной сумке. Они долго стояли друг напротив друга молча; никто не мог начать говорить первым. Русенцова, маленькая седовласая бабушка в вязаном берете и старом пальто, произвела на Виктора гнетущее впечатление — хотя он и не ожидал увидеть цветущую женщину в мехах.

Он смотрел на неё и понимал, что вот перед ним тот самый врач, чьё заблуждение стоило жизни маленькому человеку. Понимал, что нужно что-то сказать; возможно, что-то такое, что могло бы предупредить доктора от подобных ошибок и заблуждений в будущем.

И когда он уже был готов произнести: «Вера Михайловна, я очень надеюсь, что вы понимаете, почему мы здесь…» — Лариса её ударила.

Ударила хоть и с размаху, наотмашь, но не сильно; она была чересчур измучена и слаба. Однако этого хватило, чтобы Русенцова дёрнулась, выронила сумку и села на асфальт, держась за щёку. Видимо, больно ей стало даже не от удара, а именно от падения; она ойкнула, стала отползать назад, словно под обстрелом — спасаясь от Ларисы и бросая умоляющие взгляды на Платонова.

Но Виктор не собирался останавливать жену. По крайней мере, сразу. Он смотрел на ползущую по асфальту Русенцову безо всякого сожаления. Он не испытывал в эту секунду к ней ничего — ни ненависти, ни сочувствия. Она была для него сейчас — никем. Она была — просто пальто, которое ветром тащит куда-то по земле. Никаких эмоций.

Лариса отпихнула её сумку ногой в сторону, сделала пару шагов вперёд. Русенцова завертела головой в поисках людей, чьё внимание можно было бы привлечь к происходящему, но, как назло, во дворе поликлиники никого не было. Тогда она попыталась встать, но Лариса быстро преодолела расстояние между ними и наклонилась почти вплотную к её лицу. Вера Михайловна от страха зажмурилась и втянула голову в плечи.

— Простите, простите… — забормотала она, и Лариса от неожиданности замерла. — Поймите, я врач, я думала… Ведь было нельзя… Я всю жизнь так, и ничего… Меня спрашивают постоянно про медотводы, про прививки…

— Вы плохой врач, Вера Михайловна, — подойдя ближе, практически прохрипел каким-то чужим голосом Виктор. Он не смотрел ей в глаза, говоря куда-то в сторону — не мог встретиться взглядом, потому что боялся, что его сорвёт с тормозов. — Запомните, пожалуйста, Алису Платонову. Ей четыре года было.

— Да, — сказала Русенцова, с опаской глядя на Ларису. Платонов положил жене руку на плечо — она вздрогнула, стряхнула руку, но выпрямилась и встала рядом. — Простите меня.

Платонов хотел подать ей руку, чтобы помочь встать, но передумал, развернулся и пошёл в сторону машины.

Когда они уезжали, Русенцова так и сидела ещё на асфальте, провожая их взглядом…

Лариса тогда по-честному прошла курс терапии у психолога, выполняла какие-то задания; три или четыре раза Виктор сходил с ней вместе, как того требовали условия, но делал это больше для соблюдения приличий в качестве послушного балласта — на тот момент между ним, погруженным в службу и работу, и Ларисой, сидевшей дома, начала вырастать стена. Принцип «Будьте всё время заняты», помогавший ему ото всех неприятностей, действовал безотказно. Он набрал дежурств — как по хирургии, так и по части; выезжал с бригадой медобеспечения чуть ли не на все учения, проходившие на фронтовом полигоне в ста километрах от города — и в итоге сберёг психику. Ценой за это спасение стала быстро растущая трещина в отношениях между ним и Ларисой.

Как потом понял Виктор, его жена в силу особенностей характера не вынесла из бесед с психологом ничего. Когда курс был окончен, она окончательно сформировала в своей голове идею поиска виноватого — для облегчения своего одинокого (старшую дочь они тогда отправили в Питер ко второй бабушке) существования среди детских фотографий, игрушек и платьиц Алисы. А виноватым быстрей и проще сделать того, кто ближе. Так появился плохой муж, что уехал в Академию и не уберёг дочь.

Единственный пунктик, преодолённый психологом — это победа над навязчивой жаждой мести. Лариса неоднократно высказывала подобную мысль, и Платонова не радовала перспектива однажды принять звонок от неизвестного дежурного следователя по поводу задержания его жены в связи с убийством Русенцовой. Поэтому он в один из совместных визитов на сеанс нашёл возможность сообщить о крамольных помыслах Ларисы психологу. Тот его поблагодарил и проработал этот момент. Лариса стала поспокойнее, встреч с Верой Михайловной более не искала, но на их с Виктором отношениях это никак не отразилось.

Любимая тактика ведения семейных бесед у Ларисы «Если бы ты тогда не уехал…» была отработана ей до идеала. Она вдохнула в неё своеобразную логику и смысл, насытила подробностями, временами излагала немногочисленным подругам (а иногда и маме Виктора, отчего отношения со свекровью, и без того натянутые, в итоге просто прекратились). Эта, казалось бы, мертворождённая версия прошлых событий настолько прочно вошла в жизнь Ларисы, что она сама уже и не видела никаких других вариантов. Хуже всего оказалось то, что и Виктор постепенно начал в это верить.

Верить, что они могли бы избежать этого ужаса, если бы он оказался рядом. Если бы не был хирургом, не был военным, не исполнял приказы, не уезжал бы в командировки. И это чувство постепенно овладевало им, заполняя мозг и сердце. Он подчинялся ему, склонялся перед ним, вознося себя на алтарь вины — и одновременно с этим каждое упоминание имени Платонова в связи с гибелью дочери безжалостно вырывало очередную страницу из книги их с Ларисой возможного будущего.

И так могло, наверное, продолжаться долго. Но однажды на дежурстве он выпил лишнего и зачем-то рассказал об этой ситуации операционной сестре. Ира Потанина поставила на стол начальника отделения полупустой фужер с шампанским, наклонилась вперёд, демонстрируя в глубокое декольте хирургического костюма свои немалые достоинства, пристально посмотрела в глаза доктору и сказала:

— Виктор Сергеевич, поверьте опытной женщине — это неправда.

И поцеловала ошалевшего от её наглости Платонова в шею. А чуть позже делами доказала ему, что женщина она и вправду опытная…

— …Как говорили наши отцы-командиры? — вспоминая те дни, вслух спросил сам себя Виктор. — «Если солдату сорок раз сказать, что он свинья, на сорок первый он захрюкает».

Потому что если ты и так уже в глазах близкого человека виноват во всех смертных грехах, если тебе уже давно вынесен приговор — то, возможно, имеет смысл соответствовать?..

Лариса, конечно, почувствовала. Причём максимально быстро. Когда к женщине пропадает интерес — она замечает это так, как опытный шпион обнаруживает слежку. По каким-то ей одной понятным признакам, следам, приметам. А Платонов особо и не старался скрыть своё хорошее настроение, которое приносил домой с дежурств. Ира словно расколола у него в сердце кусок льда, старательно замороженный там Ларисой. Потанина оказалась женщиной умной, внимательной, чертовски рациональной. Как он сам потом думал, вспоминая их отношения — именно такие дамы и показывают чужим мужьям, чего они лишены. Платонов помнил, что у него даже походка тогда изменилась; он стал больше шутить, читать; заметил, что жизнь полна красок, что небо голубое, а трава зелёная…

Собственно, именно в тот момент у Ларисы окончательно включилась программа всепоглощающей ревности, тотальной слежки и параноидального недоверия. Можно сказать, что Виктор запустил её — своими руками. Но не стоит забывать, что он тоже был продуктом в длинной технологической цепочке. И начиналась эта цепочка от Веры Михайловны Русенцовой.

Сам Платонов так себе говорил, когда хотел найти, с чего же всё началось. Но он понимал, что, доведись ему снова оказаться в ординаторской с Ирой Потаниной и открытой бутылкой шампанского, он бы, наверное, сейчас рассказал бы ей всю историю с самого начала. С того момента, как пришёл в себя на грязном питерском асфальте под бампером «Лексуса», как сказал: «Покажите мне город…» вместо того, чтобы отправить Ларису к чёртовой матери учить правила дорожного движения.

И он видел, как Ира, выслушав его исповедь, наклоняется к нему, прижимаясь большой красивой грудью к плечу, и тихо шепчет:

— А вот это — правда, Виктор Сергеевич…

13

Лариса сама выбрала это кафе. В центре, недешёвое, с хорошим видом из окна. Увидела его в дверях и махнула рукой. Платонов остановился в метре от столика, не торопясь присаживаться. Лариса удивлённо приподняла брови, видя его нерешительность — но Виктор молча смотрел на неё, испытывая очень странное ощущение.

Когда-то они были вместе. Одной семьёй. Со всеми плюсами и минусами. А теперь их несколько лет ничто больше не объединяет. Их — как мужчину и женщину. Не отца и мать уже взрослой Светланы — от этой роли Платонов никогда в жизни бы не смог отказаться, — а как союз двух любящих когда-то друг друга сердец. Хотя вот в «любящих» Виктор с некоторых пор сильно сомневался; или нужно было просто признать, что «когда-то» было настолько давно, что всё уже необратимо и бесследно исчезло…

— Ты хотел меня видеть? — смешно надула губы Лариса. — Сам позвонил, сам попросил… Такого пару лет точно не было.

Виктор вышел из ступора, присел на диванчик напротив, положил рядом с собой телефон, перевернув его экраном вниз, чтобы не отвлекаться. Потом опустил руку на квадратную салфетку из деревянных палочек, напоминающую маленькую циновку, зачем-то погладил её пару раз, поднял глаза на Ларису.

— Хочу кое-что у тебя узнать, — медленно ответил Платонов. — Я думаю, ты догадываешься, что именно.

Лариса встряхнула волосами и внезапно спросила:

— Как я выгляжу? Тебе нравится?

Платонов не удивился этому вопросу; скорее, он его ждал, просто не так быстро. Пожал в ответ плечами, слегка приподнялся, чтобы посмотреть получше, оценил блузку, брюки. Отметил, что колец на пальцах стало гораздо больше.

— Ну… — протянул он. — Дорого, наверное.

— Представляешь, да! — Лариса рассмеялась. — Хочу, чтобы ты понимал — с твоим уходом моя жизнь стала только лучше. Наконец-то я освободилась от этого ужаса, от твоих бесконечных измен.

Глаза её сверкнули, она под столом закинула ногу на ногу, совершенно не заметив, как ударила носком туфли Виктора. Он немного поморщился, но не подал виду.

— Ты думал, что сломаешь меня? — Лариса прищурилась и гневно задышала. — Думал, я в окно выйду? Или на машине въеду куда-нибудь?

Платонов осознавал, на что шёл, организуя эту встречу. Он попытался взять беседу в свои руки:

— Я не об этом хочу поговорить…

— А поговоришь именно об этом! Хотя бы для начала! Из уважения, так сказать, — окончательно вспыхнула Лариса, не давая ему перехватить инициативу. — О том, как ты ушёл, а я ползала по полу в депрессии, хотела покончить с собой, а ты, скотина, по своим бабам… Ты вообще думал, как мне жить дальше? С ребёнком, без какой-либо работы? Три месяца депрессии, Платонов! Три месяца! Они даром не прошли. На посту коммерческого директора нужен человек при памяти, а не в слезах и соплях, так что меня долго с моим горем терпеть не стали. Хорошо, хоть денег дали при увольнении. Я же чем только не занималась, Платонов, чтобы выжить! Разве что в эскорт не пошла, хотя уверена, что конкуренцию там составила бы ого-го! Я и на рынке рыбой торговала, Витенька, за это тебе особая благодарность — воняла за километр так, что домой страшно было возвращаться, никакой душ не отмывал. Потом старые свои связи пыталась поднять, чтоб на «Скорую» хотя бы администратором пролезть, ведь сертификат медсестры к тому времени уже десять раз закончился. Да вот только главврач, когда со мной разговаривал, слишком откровенно не в диплом мой смотрел, а… Так что я эту затею оставила. В пару ресторанов сунулась, но после сорока лет проще в космос полететь, чем официанткой устроиться. Тогда попыталась бизнес свой открыть. Ничего особенного, «купи-продай», схема стандартная — и вроде что-то получаться стало, уже и масло на хлеб можно было намазать…

Платонов попробовал выключить звук в своей голове — он начал тихо мычать какую-то мелодию, надеясь, что это отвлечёт его от потока мыслей. Ему показалось, что он не сможет задать ни одного вопроса — не пробьётся сквозь ненависть, которую она годами взращивала внутри себя, ожидая встречи. Безусловно, она имела некое моральное право обвинять его во многом — но, черт побери, сейчас ему это было совершенно не интересно.

Лариса внезапно замолчала и поморщилась, словно воспоминания причиняли ей физическую боль.

— Господи, как же я ненавижу тебя, — сквозь зубы сказала она через минуту уже более спокойным голосом. — Тебя и всех твоих баб. Как представлю, что надо мной весь госпиталь смеялся, хочется тебя придушить…

— Ты сильно преувеличиваешь свою роль в существовании госпиталя как коллектива, — Виктор взял в руки меню, но не с целью что-то заказать, а чтобы как-то отвлечь себя, занять руки и глаза. — Там служебные романы плодились, как грибы после дождя. Не успевали с одними разобраться, а тут другие подоспели — так что, поверь, никому до тебя дела не было.

Он немного лукавил — его приключения в своё время превзошли по резонансу все возможные на тот момент госпитальные интриги. Но Ларису надо было спустить с небес на землю. Платонов уже чувствовал, как в нём закипает старый чайник и хочется громко, на все кафе, сказать ей: «Заткнись!»

И он вспомнил, что подобное случалось и раньше…

… — Заткнись, — сказал он и сделал радио громче. Правда, вышло ненадолго — Лариса сразу же, будто коршун, накинулась на приёмник и выкрутила звук в ноль.

— Значит, «заткнись», — слегка прищурившись, услышал он. Спасало его только одно — он был за рулём, и любая пощёчина могла стоить им жизни. — Конечно, что ты ещё можешь сказать…

— Да уж, — хмыкнул он, собираясь вернуть звук на место, но передумал. В конце концов, в результате этого бессмысленного пихания они что-нибудь сломают, а музыкальный центр здесь совершенно не при чем. — Ты удивлена?

Было видно, что она изрядно нервничает. Тонкие пальцы поколачивали по обивке двери; она скинула туфли, отодвинула кресло назад до упора и практически всем телом повернулась к нему, сделав какое-то одной ей понятное движение шеей — нечто вроде попытки выбраться из невидимого воротника. Того самого воротника, что получился из тягучего и вязкого слова «заткнись». Ей немного мешал ремень, и она щедрой и смелой рукой отстегнула его, чтобы смотреть на мужа из той позы, которая ей была максимально удобна. Предупредительный сигнал нудным пиканьем напомнил о том, что кто-то плюёт сейчас на правила безопасности; Лариса поморщилась, но она прекрасно знала, что через пару минут этот звук исчезнет.

— Ты хорошо подумал? — спросила она, когда в салоне стало тихо.

«Интересно, почему всегда именно этот вопрос?» Да он вообще не думал. Предложение заткнуться всегда рождалось само собой — в ответ на её вздорные поступки, хамские замечания, циничную полуправду.

Короче, Платонов просто кивнул, сделав вид, что готовился к этому разговору по меньшей мере год. Чушь, конечно — но что-то надо было ответить. Хотя бы кивнуть.

— Мразь… Сели все на мою шею…

— Ага, — согласился он, показал поворот и обогнал идущую впереди тихоходку. Когда ты управляешь машиной с правым рулём, то рассматривать тех, кого ты обходишь, несколько удобней — вот и сейчас он краем глаза заметил, что там ведёт милую беседу пожилая чета; только за рулём была женщина. Хотя почему он решил, что беседа именно милая? Вполне возможно, он тоже только что предложил ей заткнуться. Или назвал её стервой. Или сукой. Или вообще послал куда подальше, и теперь она ищет взглядом на трассе автомобиль или столб, в который врежется, лишь бы только избавить мир от этого урода.

Ехать им было ещё примерно шестьдесят километров, что по такой погоде да под хорошую музыку могло бы стать вполне удачным времяпрепровождением. К сожалению, человек предполагал, а Лариса располагала. Придётся слушать очередную унылую песню о том, что жизнь прожита зря…

— …Ты вообще слышишь меня, козёл?! Давай рассказывай, по ком теперь сохнешь? Ты же всегда у нас такой — загадочный! Лишь бы лыжи навострить куда-нибудь…

«Такие дела, брат — любовь…» — напевал он себе в глубинах сознания одну из самых цепляющих песен «родом из детства». Когда ты женат почти пятнадцать лет, все скандалы расписаны вперёд по определенному сценарию — и эти правила нарушать не приходится. Как только выйдешь за рамки — тебя сразу вернут на место.

— Скотина… Ничего в жизни не осталось… — продолжала разговаривать то ли с ним, то ли сама с собой Лариса. — Не мужик, а хрен знает кто…

— Точно. Ты, как всегда, права. Давай уж как-нибудь молча доедем…

— Ты мне рот не затыкай! Тварь! Нечем затыкать!

— Аргумент, — улыбнулся он. — Непрошибаемый. С козырей зашла.

Она скрипнула зубами, сощурилась практически в ниточку и сжала кулаки. С губ срывались какие-то ругательства, она тяжело дышала — злоба рвалась наружу, будто пар из котла.

Виктор точно знал, если бы сейчас, как в фильме «Вавилон», ей в голову прилетела из ниоткуда шальная пуля — он бы даже не сбавил скорости. Так и ехал бы с безжизненным телом, наслаждаясь минутами тишины. Шестьдесят километров… И можно было бы никуда не спешить.

— Ничего, доедем с божьей помощью, — наконец, сумела выдавить из себя Лариса хоть что-нибудь. — Надо от тебя избавляться… Как от болезни… В суд, и никаких вариантов. И дочь не увидишь — никогда. Ты думаешь, я никому не нужна? Ты уверен? Мне всего лишь чуть больше сорока, я привлекательна, я такое могу! И в постели, и в жизни!

— Да? — приподнял он брови, не поворачивая головы. — Наверное… Не буду спорить. Конечно, будешь нужна. Но недолго. Потому что такой дурак в твоей жизни был всего один — такой, что терпел все годы твои скандалы. Другого не найдёшь. А секс — извини, но в наше раскрепощённое время это не проблема.

Сказал — и тут же пожалел. Зря он влез с этой темой. Сейчас перевернёт с ног на голову, разовьёт… На ближайшие километров тридцать.

И она уже открыла рот, чтобы объяснить ему что-то про секс — как раздался короткий хлёсткий удар. Лариса машинально взвизгнула и закрыла голову руками. Он испугаться не успел — просто отметил, как перед его глазами на лобовом стекле появился вдавленный большой пятачок, покрытый мелкой сеточкой. Спустя секунду что-то щёлкнуло, но уже не так громко — и от пятачка в сторону края стекла стрельнул зигзагом лучик.

Откуда взялся этот камень, сказать было несложно — время от времени их по левому ряду обходили мощные джипы, не привыкшие ехать медленно. Разбитый участок стекла серьёзно сузил угол зрения, пришлось отклониться в сторону, чтобы выглядывать из-за него.

Она, прикусив нижнюю губу, тихо материлась так, что позавидовали бы все сантехники ЖЭКа.

— Твою мать… Это тебе, сволочь, знак… Свыше… Чтоб ты, тварь, остановился. Прекратил третировать мать своего ребёнка… Мразь… Ненавижу!

И она уставилась на него немигающим взглядом, стараясь прожечь в щеке дырку. Он физически ощутил это давление — а поскольку приходилось немного отстраняться в противоположную сторону, чтобы нормально видеть дорогу, то складывалось впечатление, что этот взгляд отжимает его к двери.

— Очки надень, а то глаза об мою щетину сломаешь, — ответил Платонов на её тираду. — Забыла ещё сказать, что теперь я тебе стекло должен вставить…

— Вставишь, не переживай, козел, — Лариса отвернулась, вытащила из сумочки солнцезащитные очки. Прежде чем надеть их, она осмотрелась по сторонам, потом взглянула на мужа и добавила:

— Вот же урод… На дорогу смотри внимательно, я хочу живой доехать.

И очки опустились на глаза.

Спустя мгновение очередной джип, мчавшийся по неотложным делам, обгоняя их на повороте, резко перестроился обратно в ряд, уходя от чего-то невидимого на встречке.

Виктор ударил по тормозам. Непристёгнутая Лариса не успела испугаться; инерция рванула её вперёд, на «торпеду»…

Антиблокировочная система сумела не сорвать машину в занос. Те водители, кто объезжал их потом по обочине, видели, как на травянистом откосе сидела странная пара. Она прижимала ладонь к лицу, на котором медленно наливались синевой огромные синяки, и кричала в мобильный телефон что-то про «Скорую». Он морщился от этих криков и вертел в руках оправу её солнцезащитных очков — всё, что осталось от них после удара. Остальное впилось осколками в её лицо…

Платонов повнимательнее посмотрел на лоб и щёки — нет, никаких следов от тех ран не осталось. Лариса тогда вбухала кучу денег в хирургию и косметологию. Когда дело касалось её внешности, она тратила последнее, вообще не задумываясь о последствиях. Спустя несколько лет можно было даже похвалить тех специалистов, что работали с лицом — получилось более чем замечательно. Вот только со всем остальным и она, и косметологи слегка переборщили — Платонов лишний раз убедился в том, что чувство меры у Ларисы было своеобразным; об этом говорил абсолютно гладкий, непропорционально высокий безэмоциональный лоб и губы какой-то странной отталкивающей формы.

(это тебе знак… свыше…)

«Оптимист думает: «Какая красивая женщина…», а пессимист: «А кому-то она уже надоела…» — вспомнил Виктор старый анекдот, улыбнулся уголком рта. В этот момент подошёл официант. Платонов сумел, наконец, в возникшей паузе задать вопрос:

— Как у тебя все получилось с Вадимом?

Лариса, скользя пальцем по меню, на пару секунд замерла, но потом продолжила выбирать, не поднимая глаз на Виктора. Похоже, ей было нужно время, чтобы собраться с мыслями. Сам Платонов прекрасно понимал, что она запросто может проигнорировать вопрос, но другого способа узнать правду не видел.

— Вот это… — Лариса ткнула пальцем в страницу меню, не утруждая себя произношением названий. Официант наклонился, прищурился, уточнил, куда именно указывает наращённый ноготь со стразом, сделал себе пометку в блокноте. — И вот это. Хотя нет, хватит пока салата. Записали?

Официант кивнул.

— Ты что-нибудь закажешь? — обратилась она к Виктору. Платонов отрицательно покачал головой, хотя чувствовал себя голодным — он не хотел превращать это всё в милый обед во время перемирия. — Ну как хочешь.

Она откинулась на спинку дивана, поправила и так идеально уложенные волосы, на пару секунд сложила губы в «уточку», потом пластмассово, как кукла, улыбнулась и спросила:

— Так что ты там хотел узнать? Про какого-то Вадима, или я неправильно расслышала?

— Всё правильно расслышала, — с каменным лицом ответил Виктор. — Ты понимаешь, о каком Вадиме речь. О Вадиме Белякове. Я хотел бы назвать его несчастным мальчишкой, но не могу этого сделать, потому что он принёс в мир слишком много горя за свою короткую жизнь. Я прекрасно знаю о том, что вы с ним знакомы. Были знакомы, — уточнил Платонов.

Лариса постучала ногтями по столу, не отрывая глаз от Виктора. Он рефлекторно сложил руки на груди, отгораживаясь от неё невидимой стеной. Это в очередной раз вернуло его на несколько секунд в прошлое, где он жил за такой стеной много лет, что не добавило ему оптимизма в разговоре. Платонов не понимал, чего ждать сейчас от бывшей жены — вспышки злобы, истерики или, наоборот, полного равнодушия. Он хотел быть готовым ко всему, но понимал, что ему это не по силам; Лариса никогда не давала полного контроля над ситуацией, оставаясь максимально непредсказуемой.

— Я ведь давно тебе сказала, — неожиданно произнесла она, когда пальцы, отстучав какой-то незатейливый ритм, замерли над столом, — что дело всегда было в тебе. И дочь наша оставила этот мир из-за тебя, и семья наша развалилась из-за твоих грехов. Ты никогда не был способен на поступок. Никогда не был готов отвечать за всё по-мужски, принимать на себя ответственность…

Платонов несколько опешил от такого начала, но продолжил внимательно слушать.

— Ты не мог. А я — смогла, — она говорила очень тихо, последнее слово «смогла» Лариса произнесла с каким-то змеиным шипением. — И помог мне в этом не ты, а мальчик… Вадим. Да, мальчик. Он младше меня в два раза был, если не больше. Такой внимательный, заботливый… В глаза смотрел, как Хатико. Цветы дарил. За руку держал. Грех был не воспользоваться.

Она замолчала и, улыбаясь, отвела взгляд в сторону, словно вспоминая что-то очень приятное. Потом на секунду зачем-то посмотрела придирчивым взглядом на свои ногти и продолжила, глядя по-прежнему в окно.

— Он нашёлся на одном врачебном форуме, где я искала хоть какую-то информацию о Русенцовой. Сам написал мне, предложил встретиться. Через пару дней в маленьком кафе вроде этого он рассказал о ней всё, что знал — как она вылечила его в детстве, как постепенно перешла к не самым традиционным методам лечения. Он знал её точный адрес, потому что сам снабжал всякой гнусью в красивых бутылочках. Я записала адрес, он попросил ещё об одной встрече — и мне бы отказать ему… Знаешь, у меня долго в голове сидел какой-то внутренний блок на подобные знакомства и отношения. На уровне рефлекса не могла себе позволить ни с кем, как это сейчас называют, «замутить». То самое, что ты себе позволял в любых количествах. Да, дорогой?

Лариса, наконец, вновь посмотрела на Платонова. Виктор слушал её внимательно, поэтому не ожидал, что посреди этого монолога могут возникнуть вопросы к нему; он, собственно говоря, не собирался с ней откровенничать о прошлом, о своих побудительных мотивах, о том самом диване в ординаторской — это к делу не относилось.

— Вижу, не готов дискутировать, — она громко рассмеялась, чем привлекла несколько взглядов с соседних столиков. — Не напрягайся, мне уже давно наплевать. Вадим меня действительно заинтересовал тогда. Он был первый, с кем я на тот момент смогла пойти куда угодно, несмотря на его возраст и всего пару часов знакомства. Я видела в его глазах восхищение, интерес, желание — а что ещё нужно одинокой женщине, не связанной никакими обязательствами?

— То есть ты с ним ещё и спала? — уточнил Виктор.

— Ревнуешь, Платонов? — она наклонилась вперёд через столик, чтобы он смог ощутить запах её духов и заглянуть в вырез блузки. — Признайся спустя столько лет, что тебе не всё равно; что где-то внутри сейчас стрельнуло, кольнуло, защипало. Уж не знаю, как это у вас, у мужчин, происходит — что вы чувствуете, когда ваша женщина ложится в постель с другим мужчиной и не делает из этого тайну. Ты же не делал — но тебе было глубоко наплевать, что у меня внутри.

Последние слова она сказала очень злым и ядовитым голосом, сопровождавшим в последние годы их семейной жизни практически ежедневные скандалы. Платонова словно окатило холодной водой воспоминаний — от её тона и тембра голоса он внутренне съёжился, напрягся и включил какое-то душевное сопротивление, убеждая себя, что он уже давно свободен от этой женщины. Это плохо помогало, но ничего другого он придумать не смог.

— Да, я спала с ним, — откинулась на диване Лариса, сменив интонацию на какую-то равнодушно-справочную. — Сложно сказать, ради чего — то ли из жалости, то ли из интереса. На тот момент вся нужная информация была мне уже известна, можно было смело выбрасывать мальчика, как поломанную старую игрушку. Но на одну из наших встреч он пришёл злым, возбуждённым, бурчал что-то под нос, разговаривал сам с собой — и я поняла две вещи. Первое — что-то происходит с его мамой. Что-то нехорошее. И второе — у него не всё в порядке с психикой. Я и раньше замечала за ним всякие непонятные штуки, но вот тогда… Знаешь, что было странным в наших отношениях? Он всегда называл меня Ларисой Константиновной. Даже в постели. Как учителя, что ли. Бред, конечно, но вот в тот день у меня много чего в голове сложилось.

— И что ты знаешь про его отношения с мамой? — спросил Виктор. — Потому что я знаю многое. Она рассказала мне… Поделилась практически с чужим человеком своими страданиями за сутки до смерти. Мне сейчас очень интересно, как он всё это преподнёс тебе.

Лариса попыталась удивлённо поднять бровь. Парализованные ботоксом мышцы не справились с этой задачей, из-за чего у неё получился комичный взгляд широко распахнутых глаз, но Виктору это не показалось сейчас смешным.

— Женщину, что спит с тобой, трудно считать чужим человеком, — Лариса слегка прикусила нижнюю губу. — Кому, как не тебе, знать это, Платонов. Поэтому спустя непродолжительное время я уже была в курсе всего происходящего. Ведь беседа так и льётся, когда вы лежите под одним одеялом…

Виктор постарался максимально сохранять спокойствие — но уже чувствовал, как где-то внутри зреет та самая вспышка гнева, что с самого начала сопровождала едва ли не каждый их разговор. Это был такой жуткий и абсолютно честный рефлекс, что Платонов не сомневался — если диалог будет продолжаться несколько дольше чем он планировал или уйдёт в какую-то скользкую плоскость, то взрыв неминуем.

— Из нашего с ним разговора я поняла, что анамнез у Вадима очень отягощён, — она отвела взгляд в сторону и прищурилась. — Чувствуешь, как разговаривает бывшая жена врача? «Анамнез…» Никуда от этого не деться, Платонов… Так вот, — она снова посмотрела на Виктора, — Вадим рассказал, как и почему ненавидит свою мать. Как желает ей смерти уже очень давно. В тот момент он показался мне абсолютно искренним и отвечающим за каждое слово. Это не была сиюминутная обида на маму — нет, это было глубокое, выношенное годами чувство.

Виктор едва заметно кивнул сам себе, но Лариса заметила:

— Ты ведь тоже знаешь об этом. Может, не стоит повторяться? Хотя, чувствую, что ты хочешь сравнить свою версию с моей.

Виктор кивнул снова, на этот раз не скрывая этого.

— Да, Платонов, он желал ей смерти. Детская травма, связанная с разводом. Никаких аналогий не видишь? Ах да, ты же себе всё давно простил… Он знал, что мама больна, понимал это и осознанно использовал гомеопатическое дерьмо для лечения матери. Когда-то давно Вера Михайловна помогла спасти самого Вадима — и кредит доверия к Русенцовой и её назначениям в их семье был запредельным. Правда, к тому времени сама Вера Михайловна стала уже законченной маразматичкой, но Вадим маму об этом не известил. Просто приносил от неё таблетки, дополнительно покупал какие-то растворы и ампулы, о которых прочитал в Интернете — и создал иллюзию терапии. Колол ей витамины, освоил перевязки… Он и медсестру нанимал временами, чтобы маме делали капельницы, но к онкологу её не отпускал.

— Вадим всё это рассказывал тебе — и ты не захотела изменить ситуацию? Не захотела объяснить малолетнему преступнику с нарушением психики, что он занимается далеко не самым благим делом? Заставить отвести маму к врачу тебе в голову не приходило? — Платонов хотел узнать, что чувствовала Лариса, погружаясь в мир Вадима. — Как же, черт побери, твоя религия, твои убеждения? За них ты всегда была готова стоять стеной.

— Не трогай мои убеждения, — отрезала Лариса. — Не всё с ними так просто оказалось… Ничего делать я не стала по простой причине — уже поздно было прекращать. Да, Платонов, мне было интересно — чисто по-человечески интересно. Я хотела понять, как люди приходят к таким мыслям, как они развивают эту идею, как оправдывают себя, как справляются со своей совестью. И я попросила Вадима сходить к нему домой в качестве медсестры. Поставить капельницу, сделать укол. Побыть там, внутри, где сын убивает мать, потому что считает её бесконечно и необратимо виноватой в своей поломанной жизни без отца.

— Да ладно… — только и смог выдохнуть Платонов. — Ты дома у них была?

— Да, — радуясь производимому впечатлению, сказала Лариса. — Раздобыла белый халат, пришла. Было, конечно, страшно. Запах жуткий в квартире. Но самое главное — взгляд. Её взгляд. Смиренный, спокойный. Мне с ней помолиться хотелось, за руку подержать, перекрестить… Но я сдержалась. Вспомнила, как в вену попадать, подсоединила флакон, в кресле посидела минут сорок, пока капало. Разговаривали ни о чём — о погоде, о детях. Где-то на середине инфузии она заснула… Я потом сказала Вадиму, что больше не приду к ним домой. Это было невыносимо, если честно. А он мне все уши прожужжал, как мне халатик идёт… Ты сказал что-то про нарушение психики? У него есть диагноз? Потому что это всё просто витало в воздухе.

— Да, у него маниакально-депрессивный психоз. Он принимал какие-то препараты, и очень возможно, что крайне нерегулярно, — Платонов ответил на вопрос Ларисы, вспомнив всё, что ему рассказал Потехин. — Ты получила ответы на свои вопросы в квартире Беляковых?

— Да. Нельзя сказать, что я была им рада. И у меня нет маниакально-депрессивного психоза, как бы тебе этого не хотелось, так что подружиться со своей совестью мне было несколько сложней. Но я смогла.

— Не понял, — нахмурился Виктор. — Ты сейчас о чём?

— Через пару дней я нашла в его сумке, — Лариса продолжила говорить, не обращая внимания на вопросы Платонова, — большое количество флакончиков с БАДами, на которых были переклеены этикетки. Как я поняла, он сам заказал в какой-то типографии липкие бумажки и налепил их поверх настоящих. Сделал это, потому что, как он сказал, влюбился, окончательно и бесповоротно.

— В тебя?

— В меня, — похвасталась Лариса. — И решил переименовать в честь этого события целую партию своих бестолковых медикаментов…

— «ЛАРСАНА», — прошептал Виктор.

— Да, представляешь! Креативно к делу подошёл, название придумал. Не какие-то там банальные цветы, а капсулы!

И она засмеялась — так, как смеются над местным дурачком, в очередной раз совершившим какую-то глупость.

— Надо жить так, чтобы в честь тебя назвали какой-нибудь симптом, — сквозь смех проговорила она. — Но, похоже, он этого не знал, поэтому назвал в честь меня таблетки!

Когда она закончила смеяться, то достала из сумочки платок, промокнула уголки глаз, потом посмотрела на Виктора, тот утвердительно кивнул — ничего нигде не размазалось и не требовало восстановления. Это были жесты из того времени, когда они жили вместе, и они оба сделали их машинально, словно и не прошло несколько лет друг без друга.

В этот момент вернулся официант с выбранным Ларисой салатом, поставил перед ней, разложил приборы, пожелал приятного аппетита. В ответ она не посмотрела ни на него, ни на блюдо, не отрывая взгляда от Виктора.

— Скажу честно — я пыталась с ним разговаривать, — убрав платок в сумочку, неожиданно сказала Лариса. — Пыталась. Но он видел в матери мишень и объект ненависти, а во мне предмет поклонения — и я не могла ничего с этим поделать. Складывалось ощущение, что он меня просто не слышит. Тем более, что вместе с Вадимом в комплекте был феноменальный студенческий напор. Против такого сложно было устоять… Да вспомни хотя бы себя, Платонов. Мы тоже начинали… Когда ты был курсантом.

— Мне было немного за тридцать.

— Ну и что? Курсант, студент… неважно. Напор был ничуть не меньше. В общем, мы ещё какое-то время встречались. Не очень долго и не очень часто. Во время одного такого визита он совершенно замогильным голосом поведал интересную историю про то, как его мама оказалась в одной местной больнице, где её смотрели доктор Платонов и доктор Кравец. После чего Вадим попал в полицию, а его мама на следующий день умерла на операционном столе. Знаешь, он не плакал. Теперь я понимаю, почему. Болезнь наложила определенный отпечаток на эмоции, но тогда мне стало реально страшно. Правда, страх тот был полной ерундой по сравнению с тем, что я тогда от него услышала…

Голос Ларисы стал ледяным, она чеканила слова как метроном. Платонов замер, потому что этот момент должен был когда-то настать.

— Я услышала от Вадима о человеке, чью фамилию всё это время старалась забыть, вычёркивая её после развода из своей жизни и из всех документов, — Лариса смотрела прямо в глаза Виктора, пригвождая его к дивану. — Твою фамилию, Платонов. И мне показалось, в этом что-то есть…

Она сложила руки на груди и сквозь прищур с хитренькой улыбкой посмотрела на Виктора. Лариса чувствовала, что на какое-то время она снова стала хозяином положения, и ей это нравилось. Она была готова на театральные паузы, на туманные намёки, на всё что угодно, лишь бы ощущение не уходило как можно дольше.

— Мне надо было решить, что сделать сначала, — произнесла она, поняв, что Виктор не будет ничего говорить. — Я решила. И на следующий день пошла в гости к Русенцовой.

Платонов почувствовал, как у него немеют кончики пальцев и начинает покалывать кожа лица — он так всегда ощущал гипоксию во время особо кровавых операций в самом начале врачебной карьеры, когда нервная система просила отключиться и упасть в обморок, но личность хирурга сопротивлялась, удерживая нужный уровень сознания. Виктор осознавал, что ничего хорошего от Ларисы сейчас не услышит.

А она спокойно взяла вилочку и молча принялась за салат.

14

Всё то время, что она ела, Платонов терпеливо ждал. А Лариса словно чувствовала, что спешить ей некуда, и поглощала салат медленно, едва ли не мурлыкая от удовольствия. Оставив немного на тарелке, она отодвинула её в сторону, с наслаждением прикрыв глаза, но вдруг будто вспомнила, что говорила о чём-то с Платоновым, и продолжила:

— Если честно, я слабо представляла, как живут люди в её ситуации — когда тебе уже за семьдесят и ты тащишь с улицы какие-то коробки, пакеты. Складываешь барахло в коридоре и не понимаешь, что старческое слабоумие захватило тебя, как кукловод. Она пыталась всё ещё оставаться врачом — но уже не была даже просто человеком…

В этот момент Платонов вдруг понял, какое чувство потихоньку овладело им в этой беседе.

Удивление.

Удивление тем, как Лариса излагала свои мысли, какие сравнения использовала, как строила фразы. Это была она — и одновременно это была какая-то плохо знакомая ему женщина, которая никогда раньше подобным образом с ним не общалась. Он запомнил её скандальной, истеричной Эллочкой Щукиной со скудным словарным запасом — и оказалось, то, какой она была на самом деле, разительно отличалось от этих воспоминаний.

— … Она открыла дверь и смотрела на меня, щурясь без очков и не узнавая, а мне это было только на руку. Я сказала, что из ЖЭКа, она что-то пробурчала, но пропустила внутрь. Запах и беспорядок — это просто два слова, они ничего тебе сейчас не скажут. Можешь представить любую степень вони и бардака, а потом умножь всё это на десять или лучше на сто. Да и тогда, возможно, не получится увидеть всю картину. Я перешагивала через какие-то коробки, обходила стопки старых газет и журналов, старалась не прикасаться к стенам, к дверным ручкам и не задеть горы мусора. Она вела меня на кухню, где что-то кипело, из дверей валил густой пар.

Лариса опустила глаза в стол, вспоминая эту картину, и слегка передёрнула плечами от брезгливости.

— На кухне она подошла к плите, перемешала какое-то варево в большой кастрюле и передвинула её на холодную конфорку рядом. Потом повернулась ко мне с совершенно ясным взглядом и спросила: «Мы знакомы?» А я неожиданно для самой себя ответила: «Да». Правда, сначала очень хотела, чтобы она не поняла, с кем общается — но, когда ты получаешь внезапный вопрос в лоб, то отвечаешь, как есть. В отличие от тебя, Платонов, я так и не научилась врать.

Лариса на мгновение замолчала, ожидая от Виктора какой-то реакции на последние слова, но он молчал. И это его молчание потихоньку заставляло её нервничать. Она шумно втянула воздух, скрипнула зубами, но сдержалась и продолжила.

— Да, я сказала ей, что мы встречались. Давно. Много лет назад. И что я очень долго хотела найти её и посмотреть в глаза. А она молчала и слушала. Было видно, как в её взгляде постоянно что-то менялось. То она вполне понимала, о чем я говорю; то казалось, что она не соображает вообще ничего — ни где находится, ни кто она сама. В такие секунды Русенцова была как напуганный ребёнок. Постоянно оглядывалась по сторонам, трогала всё вокруг себя — кухонный стол, стену, ручки электроплиты. Она словно хотела убедиться в реальности того, что окружает её.

Лариса, говоря это, сама не замечала, как прикасалась к столу, к дивану рядом с собой — Платонов чувствовал, что она снова переживает визит к Вере Михайловне, снова стоит у неё на кухне.

— Я спросила — помнит ли она Алису Платонову. Вот так, в лоб. А она посмотрела на меня глазами, полными слёз. В тот момент я подумала, что это раскаяние. Что она, чёрт побери, вспомнила! Ведь такие вещи не должны забывать даже маразматики. Но Русенцова помолчала, а потом замотала головой — мол, не помнит она. Я достала фотографию дочери из сумочки и сунула ей под нос. Она начала глупо улыбаться и пожимать плечами. Тогда я пошла ещё дальше и напомнила вкратце суть истории. К тому времени я уже была готова крушить на кухне вообще всё — и чувствовала, что первым на пол полетит кастрюля с супом. Она ныла и улыбалась, а я просчитывала траекторию скандала, представляешь?

Платонов прекрасно это представлял, потому что в подобной роли ему доводилось бывать неоднократно. Виктору задавались разные вопросы, показывали телефон с какими-то смсками, фотографии из «Одноклассников», копии графиков дежурств и прочие доказательства того, что он конченая мразь и сволочь. И после этого Лариса проходила по кухне по «траектории скандала». Сахарница, поварёшка, пара табуреток, потом вообще всё, что стоит на столе. Далее — коридор, зонтик, пластиковая стойка с обувью…

— В общем, восстановить в памяти те события ей не удалось. Она отступила на шаг к плите и села на стульчик — кривоногий какой-то, древний, как она сама. Руки на коленях, глаза в пол. А я наступаю, как танк, уже в глазах темно, в руках фотографии, наклоняюсь к ней… Понимаешь, я столько лет хотела увидеть её снова, Платонов! Я же помню, как ты вякнул: «Вы плохой врач, Вера Михайловна», — Лариса сказала это отвратительным чужим голосом, словно передразнивая и издеваясь над Виктором. — Не по морде ей дал, а пальцем погрозил. Твоя дочь в гробу лежала, а ты руки свои марать не хотел!

Она опять зашипела на него и больно ударила под столом каблуком — на этот раз абсолютно осознанно. Виктор сморщился, но не пошевелился — он лишь пристально смотрел на приблизившуюся к нему и нависшую над столом Ларису, не произнеся ни звука. Из выреза блузки выскочила цепочка с большим золотым крестом, который теперь раскачивался недалеко от его лица. Выдержав паузу, Платонов отстранился от этого маятника; Лариса тоже слегка остыла и вернулась на место, шлёпнув всей ладонью по кнопке вызова официанта. Тот быстро оказался возле столика и услужливо наклонился в ожидании заказа.

— Вина мне принесите, — выдохнула Лариса, не поворачивая головы в его сторону. — Белое, полусладкое. Большой бокал. Испания или Новая Зеландия. Есть что-то из этого?

И она неожиданно взглянула на официанта, метнув снизу вверх пару молний из карих глаз. Парень машинально отступил на шаг и уже с этого безопасного, как ему показалось, расстояния протянул руку к винной карте, открыл её на нужной странице и показал Ларисе пару названий. Она, не особо вдаваясь в подробности, ткнула длинным ногтем в одно из них. Официант, приняв заказ, предпочёл быстро исчезнуть из поля зрения.

— Больно? — внезапно спросила она, указывая под стол. Платонов не ответил. — Да и плевать. Что он так долго? — Лариса оглянулась в ожидании официанта. — Убью, когда придёт.

— Он же только ушёл, — сказал Платонов и вдруг вспомнил момент, когда окончательно осознал факт, что Лариса для него чужой человек. Совсем чужой.

Это было примерно за год или полтора до истории со Ждуном. Находясь с Ларисой в ресторане, Виктор оказался втянут в очередной конфликт. Жена решила поспорить с администратором зала по поводу качества сервировки и обслуживания, а Платонов вдруг интуитивно встал на защиту атакованной женщины. Он оправдывал её, разбивал в пух и прах доводы жены и получал от этого несказанное удовольствие. Тогда скандал был просто фантастическим. Он продолжился и на улице, и в такси, и дома. С этого дня всегда и везде Виктор вставал на сторону тех, с кем Лариса хотела поругаться — а таких людей было очень много. Продавщицы в магазинах, девушки с ресепшена в банках и гостиницах, косметологи, медсёстры, заправщики на АЗС… Всеми Лариса была недовольна — и всех защищал Платонов, находя какое-то запредельное удовольствие в провоцировании подобных конфликтов. Это давало возможность не общаться с женой длительное время (Лариса играла в «молчанку», что было только на руку Виктору) и не оправдываться за отсутствие секса — его не было в таких случаях по её инициативе. В общем, плюсов оказалось больше, чем минусов…

— … «Убью, когда придёт» … — повторил за Ларисой Платонов. — Это оказалось простым и заразительным занятием? — осторожно спросил он, понимая, что провоцирует. Ему очень нужна была сейчас её злая откровенность. Лариса же недоумённо посмотрела на него. — Я имею в виду — убивать.

— Ты… — она всплеснула руками возле лица и внезапно стала похожа на астматика, забывшего дома ингалятор. — Ты что… Ты думаешь…

— Да, — сказал Платонов. — Именно так я и думаю. И хватит изображать невинную овечку.

Лариса обхватила голову руками, не отрывая взгляд от Виктора. И он увидел то, что и ожидать увидеть — актриса она всегда была так себе. Неважнецкая, прямо скажем. Платонов отрицательно покачал головой и произнёс вечную фразу:

— Не верю.

Лариса тут же опустила руки, подвинула к себе пару подушек на диванчике и облокотилась на них, превратившись в восточную диву — не хватало только кальяна. Преображение случилось мгновенно, как только она поняла, что дальше можно не стараться.

— А ведь я готовилась, Платонов, — она нахмурилась, но через мгновенье подмигнула ему. — Не прокатило, да?

— Ты могла этот спектакль показывать кому угодно, кроме меня. Тебе, возможно, поверили бы. Но я жил с тобой много лет, знаю Ларису Платонову всю и всякую — так что просто хочется рассмеяться в ответ на подобные трюки. Дело осталось за малым — мне нужно знать, что ты сделала с Русенцовой.

— Зачем? — спросила Лариса. — Что это изменит в твоей жизни?

— Многое изменит. Потому что… — тут он сделал паузу, — потому что, возможно, я всегда хотел сделать с ней то же самое.

Она внимательно посмотрела на него, села ровно, вздохнула, собираясь с мыслями — и в этот момент на столе появился бокал вина. Он словно соткался из воздуха. Официант чувствовал, что ему сегодня надо быть у этого столика максимально невидимым. Лариса сделала пару маленьких глотков, а потом внимательно рассмотрела бокал.

— Шикарная помада, Платонов, — она одобрительно покачала головой. — Практически никаких следов. Вадиму очень нравилась — он её зачем-то даже нюхал… Да и вино, скажу честно, отменное. Я, конечно, не гурман — мы с тобой никогда этим не отличались. Пили всякое, лишь бы захмелеть… Но в какой-то момент хорошо разбираться в вине мне захотелось гораздо больше, чем разбираться в мужчинах. Так что обращайся — всегда подскажу, что к рыбе, что к мясу, а что к чёрной депрессии.

Она отпила ещё немного и поставила бокал на стол. Платонов посмотрел на его край — помада действительно не отпечаталась. Лариса это заметила и слегка улыбнулась.

— Всё произошло очень быстро, — продолжила она рассказ о визите к Русенцовой. — У стула, на который она присела, покосилась ножка. Не сломалась, как в плохих комедиях, нет. Просто покосилась, потому что лет этому стулу было не меньше, чем самой Вере Михайловне. Русенцова стала падать вбок, в сторону плиты. И вот тут случилось всё, как в фильме «Матрица». Помнишь их знаменитые трюки с замедлением? Я видела, как она падает; я понимала, что я протягиваю ей руку; она взмахивает своей навстречу, но не попадает и продолжает валиться. И когда она оказывается практически над горячей конфоркой, я, вместо того, чтобы продолжать попытки поймать, со всей силы прижала её голову к плите.

Лариса протянула руку к бокалу, но замерла на полпути.

— Да, Платонов, я словно загипнотизированная какая-то была. Ничего не понимала; слышала только, как она орёт. А потом на ней загорелась кофта. Я отскочила только когда мне самой стало жарко. Русенцова упала на пол, привалилась спиной к кухонному столу; на ней горела кофта, лицо наполовину почернело. Она кричала, но как-то негромко, жалобно так. И махала рукой, словно хотела убрать с себя этот огонь.

Платонов сидел, сжав под столом кулаки. Он тысячу раз представлял себе встречу с Русенцовой — но до последнего не верил в то, что именно Лариса окажется способной на такую месть. А бывшая жена сидела напротив него, погружённая в эту страшную сцену и невидящими расширенными глазами смотрела куда-то в окно.

— Я выдержала примерно минуту. Или чуть больше. И убежала, — не сразу смогла продолжить Лариса. — Так что я честно не знала, чем кончилось. Не знала, смогла ли она себя потушить. Осталась ли вообще в живых… Понимаешь, Платонов, когда такие вещи происходят, ты вдруг в ту же секунду осознаёшь, что мог спокойно жить и без них. Как, например, без горящей на полу своей квартиры сумасшедшей Веры Михайловны, которая приходит теперь ко мне во снах почти каждый день. И даже без тебя, Платонов. Без тех кошмаров, что ты заставил меня пройти вместе с тобой — а потом и в твоё отсутствие. Это как прыгнуть с моста из-за неразрешимых проблем и сразу после прыжка понять, что всё проблемы вполне решаемы. Кроме одной. Ты уже летишь с моста…

Она всё-таки взяла бокал и дополнила:

— Когда я узнала, что она жива и лежит в реанимации ожогового центра, то неожиданно оказалось, что я рада такому ходу вещей. Как если бы смогла обратно взлететь на мост, с которого спрыгнула. Потому что это такой груз, Платонов… Свихнуться — вообще на раз. Я после твоего ухода такую школу прошла, такой иммунитет получила… Хотя, если честно, и по сей день не представляю, как вы, врачи, живёте посреди всех этих смертей, часть из которых, уверена, на вашей совести… Я решила сходить к ней; захотела, как мне показалось, помочь ей выздороветь. К сожалению, я не представляла, что такое ожоговая болезнь…

Она выпила сразу половину бокала несколькими большими глотками и промокнула губы салфеткой.

— Незадолго до смерти Русенцова написала мне записку, — непослушными губами, слегка запинаясь после услышанного, сказал Виктор. — Там были только два слова: «Знаю, кто». Я догадывался, конечно, что это может быть связано с тем, как она обгорела. Но, встретив тебя в коридорах центра, я не…

Он замотал головой и отвернулся. Лариса долго смотрела на него; из угла глаза у неё внезапно скатилась слеза, она быстро смахнула её длинным ногтем и закрыла лицо бокалом.

Пауза затянулась. За её время Лариса допила вино и вновь нажала кнопку.

— Повторите, — махнула она официанту. — И шоколадку какую-нибудь. Попроще.

Когда на столе появился второй бокал, Платонов уже сумел справиться с эмоциями и на какое-то время перестал видеть перед собой клинитрон с призраком Веры Михайловны в нём. Он собрался с мыслями и возобновил разговор.

— Та женщина, что была в «Скорой» … Доктор из нашей клиники. Когда она пришла в сознание, то сказала, что Вадим произнёс в машине странную фразу. Я никому не говорил об этом — ни полиции, ни кому бы то ни было ещё. Но у тебя мне придётся спросить…

— Всегда искренне злилась, если ты в моём присутствии уделял внимание каким-то другим женщинам. Правда, сейчас это не очень актуально, но вот всплыло в памяти.

Она подмигнула Виктору и стало ясно, что бывшая жена слегка пьяна. Лариса поставила на стол бокал, развернула небольшую плитку шоколада, отломила кусочек.

— Ладно, не томи. Что там твоя докторша сказала? — сладко чмокнув, через несколько секунд спросила она. — Она ведь твоя? Иначе, собственно, какого… Но неважно.

Платонов ждал этой реакции. Она была ему необходима — именно упоминание женщины должно было заинтересовать Ларису, подтолкнуть её к продолжению разговора. А тут ещё и бокал вина…

— Дословно я услышал следующее: «Если она ради Алисы смогла, то и я ради матери смогу». После этого — возможно, ты не в курсе — он взорвал гранату. Настоящую боевую гранату. Доктор получила тяжёлые ожоги и серьёзную травму, а лейтенант, что приходил ко мне поговорить о деле Белякова, погиб…

Виктор не стал договаривать «…спасая мне жизнь», потому что для пьяной Ларисы подобное уточнение ничего не значило, а для него самого это было записано глубоко в сердце и повторения не требовало.

— «Ради Алисы она смогла», — повторила Лариса, пробуя на вкус эту фразу, после чего запила её вином и громко, с хрустом, снова разломила шоколад. — А он был смелый мальчик, этот Вадим, — она одобрительно покачала головой. — Смелый, прямой. Хороший ученик. Граната…

Она оглянулась зачем-то назад, вздохнула.

— Ты хочешь сказать, что история графини Винтер и Фельтона никого ничему не научила? — спросил Платонов. Лариса вопросительно посмотрела на него, с ходу не поняв сравнения, но потом зааплодировала Виктору.

— Именно, Платонов, именно! — она изобразила восхищение. — Так и было. Назовём это вербовкой, как бы странно не звучало. Всё-таки история Белякова никоим образом не шпионская.

У неё что-то тренькнуло в сумочке. Лариса достала телефон, посмотрела на экран, потом зачем-то осмотрелась вокруг, что-то прошептала себе под нос и выключила экран.

— Нетерпеливый какой… — внезапно сказала она. Платонов понял, что это адресовано тому, кто написал сообщение. — Графиня Винтер, значит? — она перевела взгляд на Виктора. — Решил приравнять меня к абсолютному злу с лилией на плече? Да, я рассказала ему историю об Алисе. О том, как её отец самоустранился, умчался на другой конец страны якобы за образованием, а на самом деле за свободой от меня и семьи. О том, как маленькая девочка умерла, потому что… — её голос дрогнул, и Платонов сразу не понял, по-настоящему это произошло, или она сейчас пыталась играть какую-то роль. — Потому что отец не смог защитить… Не смог…

Виктор сжал зубы и сцепил пальцы под столом. Он должен был выслушать это всё молча — только так он мог получить от Ларисы ответы на все вопросы.

— Я помню, он плакал. Я ревела, и он вместе со мной. Правда, я не очень понимала его эмоции — парень фактически признался в том, что убивает мать, а тут у него слезы ручьём за неизвестную маленькую девочку. Теперь я понимаю, что адекватности в его реакциях было немного, а вот тогда я была очень удивлена. В общем, он сильно проникся. И он понимал, зачем я иду к Русенцовой.

«Блим-блим!» Снова пришло сообщение. Лариса не стала смотреть и раздражённо перевернула телефон.

— Когда мы снова увиделись с Вадимом, я не стала скрывать от него происшедшее… Какое чудесное вино, — внезапно переключилась Лариса, разглядывая бокал на свет. — Золотистое, терпкое в меру, как мне нравится… Глаза у него были зелёные, Платонов, — бросила она взгляд на Виктора. — Яркие такие, притягательные. Смотрел на меня всегда с восхищением… Ты так никогда не мог. Даже в самом начале нашего знакомства. Даже несмотря на то, что мне нравится цвет твоих глаз. Карий.

Она прикоснулась губами к бокалу, прикрыла глаза от наслаждения и сделала глоток.

— И ты знаешь, Платонов, после моего рассказа о визите к Русенцовой восхищение во взгляде никуда не делось, — она вернула вино на стол, достала из сумочки пудреницу, раскрыла и посмотрела на себя в маленькое зеркальце. — Да и как можно не восхищаться таким?

Она вопросительно посмотрела на Виктора, повернувшись к нему каким-то ей одной понятным удачным ракурсом. Платонов смотрел на неё и не понимал, как он мог прожить с этой женщиной столько лет.

— В общем, я не создала тайны ни из истории с Алисой, ни из того, что случилось с Русенцовой, — Лариса убрала пудреницу и подытожила. — А он сделал для себя какие-то выводы. Судя по тому, что случилось потом — выводы эти были вполне определённого свойства. Спустя несколько дней Вадим позвонил в надежде встретиться снова, но я отказала, потому что к тому времени уже полностью охладела к нему. Он у меня ассоциировался с каким-то законченным проектом, к которому лучше не возвращаться. Тем более, что к тому времени у меня уже оформился гораздо более интересный вариант… Когда он понял, что ему, как говорится, «не светит», то вывалил мне по телефону кучу информации о том, как временами ходит к больнице, чтобы увидеть тебя, Платонов. И однажды в дождь он заметил, что ты сел в машину той самой женщины, что помогала госпитализировать его маму. В машину Полины Кравец, если не ошибаюсь — а я не ошибаюсь насчёт твоих баб никогда. Он был настойчив и многое про неё узнал — благо, на вашем сайте есть все врачи с фотографиями. Я сама не поленилась, зашла посмотреть. У тебя хороший вкус, Платонов, вот только немного со странностями. Не могу понять — почему рыжая? Ну как так? То есть я всё время обесцвечивалась, играла для тебя эдакую Мерилин Монро, а ты поглядывал в сторону брюнеток, шатенок, и вишенкой на торте — рыжая!

Виктор не знал, что ответить на это. Он окончательно убедился сейчас, что вот эта женщина напротив, мать его детей, с которой он прожил долгое время, послужила душевным детонатором для Вадима Белякова. Она фактически вложила ему в руку ту самую гранату, что он где-то смог достать. И, образно говоря, выдернула из неё чеку.

— Я не понимаю одного, — напряженно спросил Виктор. — Что ты такого сказала ему? Как направила этого непредсказуемого человека?

Лариса ухмыльнулась и залпом допила оставшееся вино.

— Я же понятия не имела, что он таких радикальных взглядов, Платонов! Просто шепнула в телефон: «Ты знаешь, что делать, дорогой…» Представляю, как он звонит в «Скорую», а потом поливает себе руку из чайника… Бр-р-р, мороз по коже! — она передёрнула плечами. — И день же выбрал, когда у твоей Полины была смена. С тобой-то проще, ты в рабочее время всегда на месте.

Платонов кивал в такт её словам, а потом спросил:

— Когда поняла, что я жив — что почувствовала?

— Ничего, — отмахнулась Лариса. — Просто обрадовалась, когда узнала, что твоя Кравец в реанимации. Мне, обманутой и брошенной тобой женщине, это было гораздо важней всего остального.

Третье сообщение, пришедшее на телефон Ларисы, она прочитала, что-то напечатала в ответ. И Виктор увидел, из-за одного из столов поднялся немолодой мужчина в строгом костюме и направился в их сторону; в его походке чувствовалась военная выправка. Свои догадки Виктор подтвердил, увидев, что к дорогому костюму незнакомец (наверное, автоматически) надел когда-то черный, а теперь выцветший офицерский галстук с армейской булавкой.

Платонов посмотрел на него, отметил седеющие виски, аккуратно зачёсанные волосы, начищенные до блеска туфли, потом перевёл взгляд на Ларису. Она деланно улыбнулась в ответ. Мужчина положил руку ей на плечо и впился глазами в Виктора.

— Всё в порядке, — сказала Лариса и нажала кнопку на столе. — Заплати по счёту — нам пора.

Её спутник молча протянул подбежавшему официанту свою карту и продолжил смотреть на Платонова.

— А он знает, — решил спровоцировать незнакомца Виктор, — с кем имеет дело? Он вообще представляет твои возможности? Вы в курсе, что в случае чего к вам привяжут пояс шахида или накачают психологией камикадзе? — он посмотрел в глаза спутнику Ларисы.

Мужчина тяжело задышал, нахмурил лоб и сделал шаг вперёд. Лариса придержала его легонько за рукав. Он замер, но пальцы на руках то сжимались в кулаки, то разжимались до хруста. Официант поднёс ему аппарат со вставленной в неё картой; он, практически не отрывая глаз от Виктора, набрал пин-код.

— Платонов, ты пойми, осознай и запомни, — ответила ему бывшая жена, подумав несколько секунд; говорила она жёстко и чётко, будто и не выпила те два бокала вина. — У меня теперь врагов не осталось. Бабка на том свете всех от прививок отговаривает, тебе оставшуюся жизнь с инвалидом жить, если не сбежишь от неё; а если сбежишь, от себя ведь не уйти, да, Платонов? Удачно всё складывается, не находишь? Так что мне дальнейшая жизнь — только в удовольствие. Никаких камикадзе.

Она встала из-за стола, слегка покачнувшись; мужчина удержал её.

— Ты заплатил?

— Да, — оказалось, что спутник Ларисы умеет разговаривать.

— Очаровательно, — она чмокнула его в щёку и собралась было уходить, но Виктор тоже встал из-за стола и спросил:

— Всё равно не сходится… Как же твои идеалы, как же батюшка, крестные ходы, молитвы? Двойные стандарты? Или ты вдруг поняла, что религия всё позволяет и прощает?

Лариса наклонилась к нему и шепнула:

— Я ведь сказала тебе, что мои убеждения — это всего лишь мои убеждения. Сегодня я убеждена в одном, завтра — в другом. Господи, Платонов, я же обыкновенная женщина, хоть и со странностями… Хочешь узнать, куда делись убеждения? — она засмеялась и немного повысила голос. — Когда бабка на плите горела — их как ветром сдуло. Иисуса, Будду, Заратустру. Всех. Осталась мелочёвка какая-то в глубине души. Как говорится, чисто для себя. Так что можешь больше на эту кнопку не жать. Не прибежит никто.

— А ты знала, что мама Белякова была в курсе? — не давая ей уйти, спросил Виктор, надеясь хоть немного снизить градус превосходства Ларисы. — Она прекрасно понимала, что Вадим желает ей смерти. Смирилась и не сопротивлялась. Она хотела умереть, зная, что родной сын её убивает, поэтому принимала все лекарства из якобы назначенного Русенцовой курса с рабской покорностью.

Лариса резко развернулась и впилась взглядом в его глаза практически в упор. Это было сразу как тысяча пощёчин — Виктор вздрогнул, хотя и ждал от неё какой-то эмоциональной вспышки.

— Когда ты сбежал, я тоже хотела умереть, — с ненавистью сказала она в ответ. — Я тысячу раз выбрасывалась из окна, резала вены, разбивалась на машине, бросалась под поезд, и каждый раз открывала глаза и удивлялась, почему этого до сих пор не произошло. Почему я всё ещё жива. В конце концов рассудок взял верх над эмоциями. Я победила. Сначала себя. А теперь и тебя. Живи с этим, Платонов. Надеюсь никогда тебя больше не увидеть. Пойдёмте, товарищ полковник…

Она взяла своего спутника под руку и нетвёрдой походкой направилась к выходу из кафе. Высокие каблуки были готовы подвести её в любой момент, но полковник удачно поддерживал Ларису — они дошли до дверей и скрылись за ними, повернув к лифту. Виктор увидел, как на него из угла зала смотрит официант, пытаясь понять, будет ли этот мужчина всё-таки что-то заказывать или уйдёт и освободит стол.

Платонов вернулся на диван, взял со стола телефон, разблокировал и вывел диктофон из фонового режима на экран. Их с Ларисой почти сорокаминутный диалог продолжал фиксироваться и после её ухода. Виктор остановил запись, перемотал куда-то в середину ползунок, поднёс к уху.

— «Вина мне принесите», — услышал он. — «Белое, полусладкое. Большой бокал. Испания или Новая Зеландия…»

Слышно было очень хорошо. Виктор подстраховался, отправив файл с записью их разговора в онлайн-хранилище, после чего встал и вышел вслед за Ларисой.

(живи с этим, Платонов)

На улице, когда он уже окончательно убедил себя в том, что получил все ответы, Виктор вдруг почувствовал, как пропустил что-то очень важное. Придя домой, он переслушал некоторые моменты разговора с Ларисой, где хотел найти недосказанность или подтекст. То ли он невнимательно искал, то ли впечатление от общения с ней не давало внимательно отнестись к мелочам, но никаких подозрительных слов и пропущенных фактов он не заметил.

Все его мысли оказались вытеснены одной — что теперь делать с этой записью? Как правильно распорядиться? Отправить в полицию? Коллегам Потехина? Адвокату? Придержать до лучших времён?

Он рассуждал об этом примерно неделю, убеждая себя в том, что никогда не поздно принять решение. Потом пришла пора готовить Полину к операции, и проблемы с судьбой записи отошли на второй план. На какое-то время он забыл о Ларисе.

15

В ординаторской было тихо — телевизионная приставка по каким-то внутренним причинам отказывалась ловить что бы то ни было, поэтому постоянный фоновый бубнёж с центральных каналов сегодня отсутствовал. Это, как выяснилось, действовало на хирургов разлагающе. Отсутствие одного из постоянных привычных звуков вносило диссонанс в рабочую атмосферу. Телефонные звонки и пиликанье селектора казались на порядок громче; тишину хотелось заполнять чем-то похожим на телевизор.

— Военно-полевая хирургия — это хорошая хирургия в плохих условиях, а муниципальное здравоохранение — наоборот, — глядя в дневники истории болезни Кравец, в тишине сказал Виктор, не придумав ничего другого. — Если что, мысль не моя. Академия, и этого у них не отнять, полна афоризмов. У каждого преподавателя есть что-то своё, что-то, что говорится каждой группе на каждом цикле — потому при помощи крылатых фраз гораздо проще установить контакт с курсантами. Эдакий аналог «Одноклассников» с их статусами на уровне офицеров с боевым опытом. Например, этот статус о плохой хирургии изрёк начальник кафедры полковник Самохвалов. Мощный такой мужик с огромными руками и зычным голосом. За плечами — Афганистан, Спитак, Владикавказ. Смотришь на него и думаешь — неужели, кроме как на войне, больше научиться этой хорошей хирургии негде?

Платонов замолчал, вспомнив, как много лет назад обсуждал это с дедом, и совершенно не надеясь на обратную связь — Москалёв дремал на диване после дежурства, Лазарев нарезал в их импровизированной кухне салат к обеду. Этот монолог возник как-то сам собой после перевязки ран Полины; результат выполненной ей операции полностью опровергал им же произнесённый афоризм. Это была очень хорошая хирургия во вполне достойных условиях. Кожа «встала» у Кравец вся; лишь в паре мест он заметил какие-то краевые некрозы, но так получилось из-за наложения внахлёст кожных избытков. Мелочь. Полина не поняла, что именно он аккуратно отрезал ножницами возле её левого уха. Швы с зашитого глаза Виктор снял позавчера, дав возможность Полине смотреть на мир полноценно.

При всех этих хирургических удачах — с Виктором она почти не разговаривала. Лишь несколько слов на тему «Больно — не больно», «Всё идёт по плану» и что-то про погоду. Кравец не смотрела ему в глаза, часто отворачивалась; при этом было заметно, как она старательно убирает из поля зрения культю левой руки. Виктор обратил внимание, что у неё там повязка, хотя рана зажила давно, швы сняты и бинтовать нечего. Спросил у перевязочной сестры — оказалось, Полина просит закрывать торец культи, чтобы не видеть его. Это хоть как-то адаптировало психику Кравец к происходящему. Спросить у Полины, когда она прекратит это делать, Платонов не решился. А уж смотрит ли она сейчас в зеркало — подобный вопрос вообще был под запретом.

Виктор встал, заглянул к Лазареву. Тот выкладывал что-то из контейнеров с едой на тарелку, формируя едва ли не ресторанную подачу. Запах был странный, но слюновыделению не препятствовал; напротив, Виктор вспомнил о том, что не был ещё с утра в больничном буфете.

— Помешивая чай в кружке Эсмарха ложечкой Фолькмана, он не забывал переворачивать котлеты на сковороде лопаткой Буяльского… — задумчиво сказал Виктор. Глядя на эту идиллическую картину формирования заведующим второго завтрака, вздохнул, похлопал себя по карманам. Потом вспомнил, где кошелёк, достал его из внутреннего кармана куртки и только собрался спуститься на первый этаж в буфет за салатом и сосисками в тесте, как раздался неприятный звук звонка на заново установленной входной двери.

Этот звук после ремонта не нравился никому — он был резкий, какой-то лающий. Зато дважды звонить никому не приходилось — дверь бежали открывать чуть ли не всем отделением, только чтобы не слышать этот звук ещё раз.

Клацнула щеколда. Санитарка что-то спросила у того, кто стоял сейчас на пандусе, но из ординаторской не удалось разобрать ни слова. В ответ вполне чётко, но как-то тягуче и медленно прозвучал мужской голос:

— Меня здесь когда-то уже лечили. Зайти дай!

Платонов вышел в коридор. С пандуса в дверь отделения ломился какой-то маргинал с разбитой левой бровью; вокруг раны по лицу была размазана кровь. Санитарка грудью легла на амбразуру, но он всё-таки справился — отпихнул её и просочился как-то боком, при этом смачно выматерившись. Споткнувшись в коридоре на первом же шаге, он ударился о каталку рукой, взвыл от боли и зачем-то рванул с неё тонкий матрац вместе с одноразовой простынёй.

— Понаставили, суки! — заорал он. — Доктор есть тут? Иди сюда! — увидел он Платонова.

Виктор слегка приподнял брови и внимательно изучил вошедшего. Парень, лет примерно двадцати пяти, пьяный, в потёртом пиджаке и рваных брюках. Он держал перед собой отставленную вперёд левую кисть, синюшную и припухлую, шевеля на ней пальцами для демонстрации того, ради чего он здесь. Кровь из раны на лице уже не текла, но ранее он успел растереть её по лбу, щеке и рукам.

— Смотри! — сделал он пару шагов к Платонову, показывая кисть. — Я тут как-то уже был пару лет назад. Не здесь, в гнойной был. И мне тогда чик! — и разрезали такое. И там кровь была. Я не сломал, ты не парься. Надо чикнуть…

Его качнуло, он оперся здоровой рукой на стену, оставив на ней кровавый след, а потом спокойно достал поврежденной левой рукой из внутреннего кармана пиджака маленькую бутылочку минералки, зубами открутил пробку и выплюнул её на пол. Сделав пару глотков, он убрал бутылку обратно; крышечка, судя по всему, была ему больше не нужна.

Из сестринской выглянула дежурная медсестра, посмотрела на пациента, потом на Виктора. Тот сделал ей незаметный жест — мол, зайди обратно. Она исчезла, прикрыв дверь не до конца, чтобы слышать, что происходит в коридоре.

— Вы в ожоговое отделение пришли, уважаемый, — не приближаясь, ответил Виктор. — Вам надо в травмпункт. Похоже, пястные кости сломаны на левой руке. Когда драка была?

— Утром, часиков в шесть, — буркнул пациент. — Возникли тёрки. Типа разногласия. Повздорили с братанами. И я, короче, пропустил прямо в кассу.

— Уже почти десять, — взглянув на часы, прокомментировал Платонов. — Можно было давно попасть по назначению.

Парень оттолкнулся от стены, сделал пару шагов к Виктору и показал маленький рубец на этой же левой кисти.

— Вот видишь? — он выдохнул практически в упор, и Платонову тут же захотелось оттолкнуть его от себя на пару метров, потому что перегар ощущался просто как физическое явление и обжигал глаза. — Вот тут, — он настойчиво пихал в лицо Виктору руку, и тому пришлось немного отступить назад. — Я пришёл, а он мне говорит — надо тебе разрезать. И разрезал. Там, внизу, — он ткнул пальцем в пол, что символизировало перевязочную в гнойной хирургии.

— Вас не нужно оперировать, — внятно повторил Платонов, глядя в глаза пациенту. — Обратитесь в травмпункт.

— То есть ты мне отказываешь в помощи? — нахмурился парень.

— А почему вы мне тыкаете? — начал закипать Виктор. — Мы с вами на брудершафт не пили. На выход проходим. На автобусную остановку бодрым шагом — и в ближайшую травму.

— Я с полисом! — раздалось в ответ. — Я налоги плачу и требую… В конце концов… Суки!

На этом месте его мысль о налогах и требованиях внезапно прервалась, и он снова полез в карман за бутылкой воды.

— Какие налоги? — поморщился Платонов. Он заметил, что на крики из палат начинают выглядывать пациенты; мамочки с детьми, прижимая нетвёрдо стоящих малышей где-то у себя между ног, интересовались происходящим. — Вы чем вообще занимаетесь?

— Я — индивидуальный предприниматель! — похоже, парень разговаривать тихо вообще был не в состоянии. Это сложное для его похмельной артикуляции словосочетание он выговорил, проглотив несколько звуков и сделав его короче наполовину — Виктор с трудом понял, что означали слова «идидульный редпримаель», а когда понял, то не выдержал и засмеялся.

— Так и предпримите поход в травмпункт.

И он указал парню на дверь. Пациент злобно взглянул на Виктора, засопел носом, что-то прошептал себе под нос и вдруг застыл, глядя в сторону. Платонов машинально оглянулся и увидел Полину, идущую по коридору в их сторону по направлению к туалету. Она держалась правой рукой за стену, идти ей было тяжело; халат запахнуть полностью не получилось, и культя левой руки выглядывала из-под него. Кравец на пару секунд остановилась и посмотрела в их сторону.

— Вот это у вас уроды, — скривившись в какой-то презрительной усмешке, прокомментировал парень. — Что вы с бабой сделали…

Вернулся в действительность Платонов уже на клумбе за пандусом. Секунд тридцать просто выпали из его памяти. Он стоял, тяжело дыша и держась рукой за большой старый вяз, а маргинал с разбитой бровью отползал на четвереньках в сторону шлагбаума и будки охранника. Кое-как ему удалось подняться, опираясь на решётку кислородного хранилища; он повернулся к Платонову и хотел что-то сказать, но вовремя передумал. Медленно и неуклюже он побежал вверх по дороге, на трассу.

Виктор восстановил дыхание и выпрямился. Какое-то время он смотрел вслед убегавшему, а потом перевёл взгляд на дерево. Кора вяза была в нескольких местах повреждена взрывом; Платонов провёл по грубым следам ладонью и только потом заметил, что на правой руке есть несколько ссадин. Как в тумане он вспомнил, что схватил этого пьяного наглеца за пиджак и за несколько шагов выволок наружу, как-то сумев не глядя открыть магнитную щеколду задвижки. Похоже, по пути к клумбе парень стал сопротивляться, но получил удар; возможно, что и не один.

Виктор оглянулся, посмотрел на камеру видеонаблюдения, помахал в камеру рукой. Кинул взгляд на дорогу — никого уже не было видно. Осталось лишь ждать в отдалённой перспективе каких-то карательных мер со стороны руководства и надеяться на то, что инцидент прошёл для охранников, глядящих в камеры, незамеченным в силу своей быстротечности.

Он осмотрел халат в поисках пятен крови, но ничего не обнаружил — операция по эвакуации маргинала из отделения прошла быстро и без потерь. Потом увидел, что из дальнего угла стоянки, куда обычно все уходили курить, на него смотрят несколько больных; когда они поняли, что их заметили, то тут же отвернулись и как ни в чём не бывало продолжили беседу.

— Замечательно, — тихо сам себе сказал Виктор. — Есть свидетели, есть камера, есть чувство глубокого удовлетворения, но в целом какая-то недосказанность присутствует. Я бы ему ещё дал, но… Стоит обратить внимание на физическую подготовку.

В кармане зажужжал телефон. Виктор увидел на экране определившийся номер «Адвокат Иртеньев», вспомнил, что отправлял ему файл с записью разговора с Ларисой четыре дня назад. Подождал пару секунд, собираясь с мыслями и готовясь к тому, что услышит.

— Да, здравствуйте, Владимир Андреевич…

— Добрый день, Виктор Сергеевич. Вам удобно говорить сейчас?.. Я прослушал запись, которую вы мне дали…

Платонов, затаив дыхание, ждал решения.

— … Там, конечно, местами не всё можно разобрать… Иногда женский голос куда-то отдаляется, порой шумы какие-то…

Виктор вспомнил, что временами в кафе шипела кофе-машина, но этот звук воспринимался тогда вполне естественным фоном.

— Вы передо мной — и спасибо вам за это — никаких прямых вопросов не ставили, так что я просто выскажу свои соображения в целом. Исходя из моего, так сказать, околокриминального опыта. Готовы слушать? В общем, заключение моё такое… Доказать прямой умысел Ларисы Платоновой на убийство вас и Полины Аркадьевны Кравец по этой записи невозможно. Так же сложно квалифицировать её признание в причинении тяжких телесных повреждений Русенцовой Вере Михайловне — то есть этим можно, конечно, размахивать в суде, как флагом, но Лариса просто откажется от всех своих слов, если у неё будет мало-мальски грамотный адвокат. Обнаружить следы её присутствия в квартире Русенцовой сейчас нереально — на недвижимость сразу нашлись наследники. Они даже вступления в права не дождались, после похорон там закипел ремонт, так что, сами понимаете… Вы меня ещё слушаете? — уточнил Иртеньев, не получая никакой обратной связи.

— Да, конечно, — подтвердил Виктор. — Умысел не доказать, следов нет.

— Могу вам только одно посоветовать, господин Платонов, — Иртеньев всегда и всех называл в разговорах о деле «господами». — При первом же удобном случае сообщите Ларисе Константиновне, что запись разговора существует. Продемонстрируйте какой-нибудь максимально удачный фрагмент. После чего можете красиво шантажировать её на бытовом уровне. Мягко так намекать, без агрессии. С позиции профилактики. «Не лезь в мою жизнь, а то у меня на тебя управа найдётся». Очень простой и действенный способ. Слово «шантажировать» здесь звучит, безусловно, угрожающе, но в данном случае оно означает лишь «ставить на место», как вы понимаете. Я немножко поинтересовался тем, насколько ваша бывшая жена дружит с законом, с налоговиками, с банками — поверьте, ей есть что скрывать от правосудия, поэтому дёргаться она не будет. Надеюсь, что вы её вообще никогда больше не увидите и не услышите. Вам всё понятно?

— Более чем.

— Тогда сейчас с другого номера вам придёт сообщение с суммой. Переведите гонорар на карту, она привязана к тому телефону. До свиданья. Обращайтесь в случае чего. И прошу прощенья, если вы хотели услышать что-то другое, а я вас разочаровал. Вы же понимаете, закон — это не справедливость. Закон — это порядок.

Разговор прервался. Спустя пару секунд тихий звук сопроводил получение сообщения. Виктор взглянул на число, машинально сказал: «Ого!», после чего перевёл деньги.

— Наверное, я чем-то не тем занимаюсь, — пожал он плечами, получив следующую смску, на этот раз от банка — о списании денег. — У меня столько ни одна операция не стоит.

За спиной щёлкнула задвижка на двери. Платонов был готов увидеть там кого угодно, от охранника и главврача до наряда полиции, но увидел Полину. Она плечом удерживала доводчик на двери, не выходя на пандус, и смотрела на Виктора. Машинально махнув ей рукой, он понял, что Полина вряд ли слышала слова, ставшие причиной его поведения. Для неё это выглядело по меньшей степени странновато…

Кравец немного постояла в дверях, огляделась по сторонам, поплотней запахнула халат и вышла к Виктору. Он хотел пойти навстречу, опасаясь, что ей пока тяжело ходить на большие расстояния без опоры хотя бы в виде стены. Полина остановила его успокаивающим жестом. Платонов смотрел на то, как она идёт шаркающей походкой в симпатичных голубых тапочках, подаренных коллегами из терапии, и в ушах у него звучало: «Я сказала: «Делай, что считаешь нужным…»,

(ты знаешь, что делать, дорогой)

или как там Лариса сформулировала задачу для Вадима.

— Что это было? — спросила Полина, когда приблизилась к Платонову и вцепилась в то же самое дерево, что минутой назад служило опорой ему. — Уж очень экзотический способ избавляться от неугодных пациентов. Не находите, Виктор Сергеевич?

— Может, лучше на лавочку? — он указал за угол корпуса. — Там пусто. Правда, может быть прохладно, там всегда тень.

Кравец взглянула, куда он показал, примерилась к своим силам и скептически покачала головой.

— Пожалуй, перенесём поход на эту лавочку на следующий раз, — отмахнулась она от предложения. — Качает от слабого ветерка. Астения жуткая. Ещё и не вижу толком левым глазом, слезы без конца.

Она достала из кармана халата маленький черный флакончик с японскими глазными каплями, отвернулась от Платонова и, запрокинув голову, капнула это волшебное снадобье в оба глаза. Не опуская головы, дождалась, пока пройдёт ощущение фена, дующего прямо в глаза холодным воздухом. Потом через плечо взглянула на Платонова, провела рукой по шрамам на коре вяза, отпустила дерево и медленно погладила себя по левой щеке.

— Я сейчас выгляжу не лучше этого вяза, если говорить откровенно, — покачала Полина головой. — А местами он у меня даже выигрывает. У него, например, все ветки целые…

— Не все, — ответил Платонов, зачем-то взглянув наверх. — Вот прямо у нас над головой…

Он хотел показать Полине срезанную взрывом ветвь, но внезапно осёкся и понял, что говорит глупости.

— Прости, — смутился он, проклиная себя в душе. — Говорю, не приходя в сознание…

— Ерунда, — ответила Полина. — Это хорошо, что ты так меня воспринимаешь. Как будто… Как будто всё на месте.

Платонов отвернулся и на пару секунд закрыл глаза. Ему стало не по себе от её слов.

— Так ты не скажешь, что произошло? — повторила вопрос Полина. — Это же теперь просто интрига для всего отделения.

Виктор подумал, стоит ли говорить правду, и решил, что лучше ничего не скрывать.

— Парень изрядно выпил и решил искать правду вместо травмпункта в ожоговом отделении. Потом он увидел тебя, и… Высказал несколько не самых приятных слов в твой адрес. Возможно, его оправдывает то, что он был изрядно пьян…

— А возможно — то, что он сказал правду? — Полина прищурилась, глядя в глаза Платонову, словно это должно было заставить его не солгать. Её взгляд, учитывая яркие рубцы на левой половине лица и немного точечных ран, обработанных облепиховым маслом, действительно, пробирал до костей.

Виктор сразу не сообразил, что ответить. Полина вздохнула и, окончательно отпустив дерево, двинулась в сторону отделения. Когда она отошла от Платонова метров на десять, он внезапно громко спросил:

— Ты знаешь, почему тебя оперировал именно я?

Она замерла. Виктор сделал несколько шагов в её сторону. Подойдя почти вплотную, он положил ей руку на плечо и тихо сказал:

— Потому что я не мог доверить тебя никому. Но не потому, что здесь кто-то чего-то не умеет — наоборот, и Лазарев, и Москалёв опытные хирурги, у них всё получилось бы ничуть не хуже.

— Тогда почему? — Кравец обернулась к нему здоровой стороной лица, но он шагнул так, чтобы видеть её целиком.

— … Алексей Петрович, у меня к вам будет немного странная просьба… По части Кравец. Я понимаю, что сразу, с самого начала, ей занимались вы. Но не согласитесь ли вы передать мне курацию Полины Аркадьевны?..

— Есть какая-то причина?

— Если только это останется между нами.

— Да ты можешь вообще ничего не говорить, я и так отдам тебе и пациентку, и историю болезни, Виктор Сергеевич. Единственное условие — придётся отчитываться лично перед начмедом, ежедневно. Это её условие.

— Перед Ребровой? Ей что за интерес?

— Вопрос не по окладу. Потребовала — я не могу отказать.

— В какой форме происходит отчёт?

— Она лично приходит в реанимацию в шестнадцать пятнадцать в конце рабочего дня. Будешь там с историей болезни. И ещё… Всё-таки спрошу о причине. У тебя к Полине Аркадьевне, если потактичнее спросить, чувства? Молчишь… Я сейчас вот о чём думаю — не помешают ли тебе эти чувства выполнять в полном объёме все необходимые манипуляции, включая оперативное лечение? Ты же понимаешь, что при подобной личной заинтересованности мне стоит, наоборот, освободить тебя от…

— Уверен, что нет. Я думал над этим и пришёл к выводу, что справлюсь.

— Какой-то у нас армейский диалог с тобой происходит, Платонов. «Да, есть, так точно». Ладно, иди. Сегодня я сам Ребровой отчитаюсь, а с завтрашнего дня всё на тебе…

Платонов смотрел на Полину и понимал, что на этот вопрос нет односложного ответа. Даже в одном предложении нельзя описать всех причин того, почему он взялся за такое сложное дело.

— Полина Аркадьевна, ответ на этот вопрос может отнять много времени, — уклончиво сказал Виктор, перейдя для официоза на «вы». — Давайте встретимся после рабочего дня на той лавочке, посещение которой вы решили отложить для другого случая. Вот этот случай и представится.

Кравец нахмурилась, не ожидая, что ответ на её вопрос будет перенесён на другое время. Но если быть до конца честным, Виктор и сам его на этот момент не знал. То есть, с одной стороны, знал, конечно, но вот правильную формулировку подобрать — на это ему надо было время. И его он сейчас себе и выигрывал.

— Что ты губы надула, Полина, — улыбнулся он, вновь возвращая в голос прежний доброжелательный тон. — Ещё один повод встретиться. Считай, на свидание приглашаю на лавочку. Время ты знаешь. Буду ждать.

— Я приду, — услышал он сзади, идя к дверям. — И не надейся отвертеться. Приду!

Он особо и не надеялся.

16

В ординаторской Виктор застал Гришина, уролога. Примерно одного с Платоновым возраста, спортивного вида, но уже слегка лысеющий коллега, что-то писал в историю болезни за столом Москалёва. Платонов вспомнил, что кому-то в отделении нужно было поставить мочевой катетер с непосредственным участием профессионалов.

— Победили? — спросил Платонов, присаживаясь на своё место. — Я сейчас про острую задержку мочи.

— Конечно, — не поднимая головы, буркнул Гришин. — От катетера с проводником в моей практике никто не уходил.

Он написал ещё пару строк, поставил жирную точку в конце и откинулся в кресле.

— Что в мире медицины нового? — вопрос был адресован ко всем, но смотрел Гришин в этот момент на Виктора. — А то мы там на третьем этаже отгородились от всех, живём, как на выселках. Помните в «Начальнике Чукотки»: «Товарищ отселённый, а товарищ отселённый!» Вот это точно про нас.

— Да что тут может быть нового, — отмахнулся Платонов. — Начальство ругает, фонд штрафует, вредность урезали, дальневосточные льготы уменьшают. Наверное, думают, что мы меньше есть стали.

— А вы не стали? — уточнил Гришин.

— Я — точно нет, — ответил Виктор.

— И я, — поддержал его с дивана Москалёв.

— Я даже больше стал, — пробубнил Лазарев, что-то тщательно пережёвывая. — Не критично, конечно, в меру — но тем не менее.

— Нда, — задумчиво прокомментировал Гришин. — Тоскливо. А повеселей никаких новостей? Премии, грамоты, праздники, оргии какие-нибудь намечаются?

— Да мы скоро будем билеты входные на работу покупать, — Лазарев отвлёкся от ланча и развернулся к коллегам. — А ты говоришь — оргии. Я бы с удовольствием… Так что с моим дедом? Ему с катетером до конца дней ходить?

— По сути — да, — подтвердил Гришин. — Или оперироваться, но я бы… Там такой букет сопутствующих, плюс энцефалопатия. Выдернуть он его не выдернет, но…

— Так уж и не выдернет? — скептически спросил Москалёв. — Эти деды крайне непредсказуемы. По дежурству порой всякое видеть приходится, в терапии особенно. У них средний возраст пациентов сто два года. Придёшь среди ночи, а там кровать вся в крови и катетер в руке, будто он гадюку под одеялом ловил, придушил и башку ей оторвал. Они упорные, эти ветераны Куликовской битвы с энцефалопатией. День или два потратят на то, чтобы приспособиться, чтобы понять, где болит, а где не болит; прикинут, как тянуть. Сказка «Репка» с урологическим уклоном. А потом всей палатой победу над катетером отмечают. Я в таких случаях не лезу туда сам, вы же понимаете. До утра терпит, а потом проще вас позвать.

— Согласен, — сказал Гришин. — До утра такое точно терпит. А потом — всё ведь зависит от патологии. Можно и цистостому… Хотя если они цистостому раскурочат, то станет совсем плохо.

— Конечно, станет, — Москалёв встал с дивана, потянулся. — Родственникам сколько не объясняй, как за такими штуками ухаживать, всё бесполезно. Через пару недель вернутся после выписки. Им что «цисто», что «коло», что «гастро» — любую стому в человеке приведут в состояние полнейшей негодности.

— От уровня понимания зависит, конечно, — Платонов подключился к разговору. — От образования. От исходного материала, так сказать. Вот мой дед до девяноста четырёх лет прожил при полной памяти. Снимки рентгеновские читал, пока видеть мог, потом катаракта помешала. Больных консультировал, коллегам советы давал. Базис был мощный. Высшее образование. Человек всю жизнь над собой работал, книги читал, самообразовывался, не пил, не курил. Меня как врача вырастил, дочь свою — мою маму — тоже. Тратил себя только туда, куда было нужно, но тратил зато до последнего, до самого донышка…

Виктор помолчал, потом добавил:

— А насчёт цистостомы есть история интересная. Тоже, кстати, об уровне говорит — на этот раз генеральском. Возможно, вы знаете, — обратился он к Гришину. — Генерал Гастон Александр Огюст де Галифе в тысяча восемьсот шестьдесят втором году был ранен в живот. Ранен не особо тяжело, но с повреждением мочевого пузыря. Ему была установлена цистостома. И поскольку к катетеру всегда приделана бутылка, то её надо куда-то прятать. Например, в карман, а это неудобно и видно. Прятать надо куда-то внутрь.

— В чём мораль басни? — спросил Лазарев.

— Вы только что прослушали историю появления брюк «галифе», Алексей Петрович, — Платонов любил удивлять аудиторию историями из Академии, — историю брюк особого покроя, которые были нужны лишь одному человеку, а стали неотъемлемой частью военной формы на долгие годы. В подражание, так сказать, и чтобы скрыть истинный и не самый героический их смысл.

— Неожиданно, — сказал Гришин. — Я не знал, спасибо.

— Обращайтесь, у меня такого добра навалом, — улыбнулся Виктор. — Правда, урологических историй крайне мало, всё-таки учился я в Академии несколько по иному профилю. А это к нам? — услышал Платонов сирену за окном и выглянул в окно. — Точно, к нам.

Не желая слушать лающий звонок, он вышел в коридор и открыл дверь, встречая «Скорую». Водитель тормознул у пандуса и тут же выскочил из кабины — помогать. Открыли заднюю дверь, что означало пациента на каталке.

В боковую дверь медленно спустилась полная женщина в униформе; видно было, что движения даются ей с трудом. Она замерла на мгновенье, словно прислушиваясь к тому, что происходит внутри неё, сморщилась и направилась к Виктору, держа в руках сопроводительные бумаги.

— Спина? — с сочувствием спросил Платонов, краем глаза отметив, что на каталке лежит молодая женщина с забинтованными руками поверх одеяла.

— Поясница, будь она неладна, — практически простонала врач «Скорой». — Чувствую, помру на работе. Больничный с боем дают — народу-то не осталось совсем.

— Может, диклофенак?

— С радостью бы, — вздохнула доктор. — Я и сама могу. Но когда смены «сутки через сутки», эффект практически отсутствует.

Ей было слегка за пятьдесят, как показалось Виктору, плюс комплекция далеко не спортивная. В таком возрасте спину уже имеет смысл беречь основательней, чем в молодости — но издержки профессии частенько не позволяли это делать.

Они поднялись по пандусу в приёмное, Платонов придержал дверь для каталки. Доктор протянула ему лист на подпись, он черканул там не глядя и слегка надорвав бумагу.

— Как обгорели? — спросил он у пациентки, чей мутный проспиртованный взгляд блуждал по стенам. Ответил за неё водитель «Скорой».

— Бухала в притоне каком-то, — махнул он на пациентку рукой. — Решила прикурить. Спичка упала на скатерть, та загорелась. В итоге они все от скатерти прикурили.

— Сама рассказала? — спросил Виктор.

— Подруги её, — уточнил водитель. — Из всех только вот это чудо погорело и ещё одна, которая потом скатерть со стола дёрнула и в ванну закинула. У неё рука немножко пострадала. Ехать наотрез отказалась.

— Обезболили девицу трамадолом, — дополнила доктор. — Дышит она плоховато, но мы быстро доехали. Думаю, ваши реаниматологи разберутся. Документы у неё есть, под спину бросили, найдёте.

— Так диклофенак-то уколоть? — переспросил Виктор.

— Некогда, — махнула рукой врач «Скорой». — Спасибо, конечно. Мы поехали.

Она отошла уже почти к самой двери, но вдруг обернулась и спросила:

— Полиночка наша как? Мы там все за неё переживаем.

— У Полины Аркадьевны всё хорошо — настолько, насколько может быть хорошо с её травмами, — ответил Виктор. — Все операции уже состоялись, и вполне успешно.

— Бедная девочка, — покачала головой доктор. — Такое пережить… Что он от Полиночки хотел? Чем она ему не угодила? Это ведь я должна была ехать к тому сумасшедшему, на нашу бригаду уже и вызов передали. Ожог кипятком, молодой человек. Но он ещё пару раз перезвонил и просил, чтобы именно Кравец… Убедил как-то старшего врача. Мол, доверяю только ей, знаю её, прошу-умоляю и всё такое. И вот так получилось…

Она вздохнула тяжело и совсем не по возрасту и ушла. Платонов, замерев от её слов, пытался соединить в голове те самые «два плюс два», что не складывались с тех самых пор, как он расстался в кафе с Ларисой.

Пациентку переложили на каталку отделения. Сама она почти не помогала, потому что дышала часто и поверхностно. Вызванный сюда Кириллов задал ей пару вопросов, потом повернулся к неподвижно стоящему Платонову и сказал:

— Так, не спать. Бери в операционную, я прямо там трахеостому наложу, ей на ИВЛ самое место.

Пациентка, услышав, что её ждёт нечто непонятное, задышала ещё чаще и побагровела.

— Зовут как?

— Лиза, — почти шёпотом на выдохе ответила пострадавшая. — Это что… стому… не хочу…

— Сдохнешь, дура, — наклонившись к ней, сказал Кириллов. — Я жду, время пошло.

Платонов вышел из ступора, скомандовал катить пациентку в операционную. Лена, едва выглянув в коридор, сразу поняла всё без слов, прервала генеральную уборку и занялась приготовлениями.

Балашов дал Лизе маску прямо на каталке — сатурация сразу поднялась. Пока Виктор с Леной снимали с неё повязки, выполненные на «Скорой», из реанимации принесли набор для трахеостомии, а следом пришёл Кириллов, напевая любимую ободряющую песню:

— Гангрена, гангрена, ему отрежут ногу…

На ходу он надевал перчатки, огибая стол операционной сестры и наркозный аппарат.

— Что по проценту будет? — спросил он у Виктора.

— Пока вижу меньше двадцати, — Платонов уже освободил руки Елизаветы в волдырях и копоти. Когда он убрал одеяло, выяснилось, что пострадали не только руки. — Ещё грудь немного и живот. Напишу двадцать пять и не сильно погрешу против истины.

— «Эндоскопов» позвали?

— Да, — ответил Балашов, держа маску и глядя на показания приборов. — Язык в копоти, это я и так вижу, — он мазнул по языку пальцем в перчатке и показал. Видно было так себе, но все поверили.

— Они что, ждали, когда скатерть вместе со столом сгорит? — поджал плечами Платонов.

— Маргиналы всегда отличаются непредсказуемостью поведения, — сказал Кириллов, встав за спиной у Балашова. — И это надо голосом Николая Николаевича Дроздова говорить, тогда проще понять, с кем имеешь дело.

Тем временем Виктор убрал отслоившийся эпидермис, отмыл копоть. Лена подготовила большие салфетки, чтобы обернуть Елизавету. Платонов повернул её набок, и они увидели на каталке паспорт в потёртой обложке.

— Я очень надеюсь, что где-то внутри паспорта найдётся и полис, — тяжело дыша (Лиза оказалась несколько тяжелей, чем он рассчитывал), сказал Виктор. Лена протянула к паспорту руку, взяла его, он неожиданно раскрылся…

И из него на каталку выпал таракан. Огромный, жирный таракан с длинными усами и вальяжной походкой.

Лена заорала и отдёрнула руку.

Вместе с ней взвизгнула санитарка, а потом по цепочке и анестезистка Варвара — она вообще ничего не успела увидеть, но реакция у неё была неплохая. Паспорт взлетел выше бестеневых ламп и приземлился точно в лоток с бетадином, разбрызгивая вокруг ярко-коричневые капли.

Таракан, глядя на всё это, деловито приблизился к краю каталки и взглянул вниз. Платонов смотрел на него, совершенно забыв о том, какой вес он держит сейчас.

— Что вы смотрите? — вывел всех из оцепенения Кириллов. — На пол его скиньте и ногой!

Виктор не мог отпустить ни одну руку, что он и показал Кириллову взглядом поверх маски.

— Ничего сами не в состоянии сделать! — выругался Кириллов, добавив пару слов без падежей, смахнул таракана на пол и раздавил. — На кровотечении тоже бы так стояли и смотрели? Вот же, твою мать, теперь тапок мыть придётся.

Он вышел в предоперационную. Послышался шум льющей воды; сквозь него вполне отчётливо доносился богатый словарный запас Кириллова.

Когда он закончил, Платонов с Леной уже наложили все повязки. Паспорт лежал на её столе — повезло, что покрасился он далеко не весь, а лишь угол. Полис, действительно, нашёлся внутри, и это значительно облегчало лечение пациентки для администрации больницы.

Не заставляя себя долго ждать, Кириллов надел новую пару перчаток, раскрыл набор и выполнил трахеостомию. Балашов к тому времени уже установил подключичный катетер. Следом Елизавете ввели мочевой — в общем, все нужные шланги были на своих местах. Следом пришли эндоскопы в количестве одного человека, осмотрели бронхиальное дерево, угрюмо покачали головой со словами: «Сажа есть и много, до сегментарных бронхов, водой смывается, ожог ставим однозначно». Виктор в голове прикинул индекс Франка, сразу же возросший из-за ожога дыхательных путей, и отметил про себя написать Лизе в истории болезни «крайне тяжёлое состояние» и добавить в диагноз «Отравление продуктами горения».

Кириллов снял перчатки, бросив их рядом с головой пациентки на каталку, и сказал:

— Запишите её как «Княжна Тараканова».

И ушёл, напевая вместо своей любимой «Гангрены» совсем другое:

— Лиза, ещё вчера мы были вдвоём…

— Романтика попёрла, — сказал Балашов. — Киллер тараканий. Не обращайте внимания. Это ненадолго, в коридоре сейчас споткнётся об кого-нибудь… Господи, как же от неё перегаром-то несёт даже на аппарате, — отвернулся он от Лизы и открыл окно.

Вскоре Елизавету выкатили в коридор, качая воздух мешком Амбу, уложили в свободный клинитрон и подключили к аппарату. Выходя из реанимации, Виктор увидел, что возле своей палаты в коридоре стоит Полина и смотрит на него.

Ему стало как-то неожиданно приятно от её взгляда, он улыбнулся и подмигнул ей. Она увидела и подмигнула в ответ. Точней сказать, попыталась это сделать, забыв о том, что левая половина лица её не слушается; в итоге вышло несколько неудачно, Полина смутилась, нахмурилась и зашла в палату.

Виктор вдруг захотел, чтобы уже закончилось рабочее время и они встретились на лавочке, но потом вспомнил, что всё ещё не приготовил для Полины удобоваримого ответа на вопросы. И времени на это у него оставалось всё меньше — сейчас надо было идти оформлять историю болезни «княжны Таракановой», давать телефонограмму о поступлении с пожара и сделать ещё кучу мелких, но необходимых дел.

— Такое впечатление, что середина рабочего дня, а я ещё ничего толком и не начинал, — возмутился Платонов такому положению дел. — Ну ничего, зато день быстрей пройдёт.

Выполнив поставленные самому себе задачи по поступлению свежей пациентки, он пролистал листы назначений; кое-что добавил, кое-что убрал; дописал на завтра паре человек анализы (одному надо было проконтролировать выраженность анемии, другому — азотистый обмен); напечатал несколько дневников и этапных эпикризов; позвонил и напомнил одному давнему пациенту, что квота на него пришла и можно прибывать на операцию в начале следующей недели.

За спиной ходили медсёстры, раздавая на подпись какие-то графики, без конца звонил телефон, в кухоньке кипел чайник, звенела сигналом микроволновка. Приезжали на консультацию к Лазареву дети с родителями; из перевязочной сквозь стену доносился плач и громкие возгласы мам. Временами появлялись врачи из других отделений — они приходили, делились новостями, выслушивали новые сплетни и анекдоты, выпивали чашку кофе.

Всё это прокручивалось вокруг него с какой-то вселенской скоростью, сливаясь в непрерывный хоровод. Виктор обнаружил, что остался один, только когда телефон зазвонил в очередной раз, а взять его, кроме как Платонову, оказалось некому.

Он протянул руку к трубке, в сотый раз за день сказал: «Ожоговое отделение», выслушал жалобную историю о разлитом на ногу неделю назад кипятке, отправил собеседника в поликлинику по месту жительства и с чистой совестью хотел уже поставить радиотрубку в базу, как вдруг у него внезапно сложилась головоломка.

Головоломка из обрывков разговора с Ларисой, нескольких фраз Полины, сказанных ей в клинитроне, слов майора Милькевича и врача бригады «Скорой». Он застыл, словно в руке у него был не телефон, а голова медузы Горгоны, чей взгляд обратил его в камень за мгновенье.

(Вадим позвонил мне в надежде встретиться снова, но я отказала)

(куча интересных находок, вроде графика дежурств по той подстанции, откуда бригада была)

(старые свои связи пыталась поднять, чтоб на «Скорую» хотя бы администратором устроиться)

(представляю, как он звонит в «Скорую», а потом поливает себе руку из чайника)

Лариса не знала — то есть не могла, по её словам, знать — что такого сделал с собой Вадим, чтобы вызвать «Скорую». Она, по её словам, общалась с ним к тому времени уже только по телефону. Но она откуда-то знала, а Полина совершенно точно подтвердила это — потому что Белякову не было смысла врать ей в машине. Да, кипяток. Да из чайника на руку. А график дежурств подстанции у Вадима дома и её старые связи на «Скорой»? Это ли не прямое указание на то, что Вадиму было сказано не «Делай, что считаешь нужным», а «Делай так, как я скажу»?

(в квартиру они не поднимались, Беляков ждал их на улице)

— Потому и не поднимались, — осенило Платонова. — Потому что там оставалась Лариса. Не удивлюсь, если именно она вылила кипяток на Вадима, а потом из окна смотрела на то, как его забирает «Скорая»…

Это означало одно — его бывшая жена вполне осознанно привела Белякова к мести,

(когда бабка на плите горела — всё это как ветром сдуло)

чётко обозначив ему цели и фактически взяв на себя всю организацию. Она, по сути, вложила ему в руку гранату и посадила в машину к Полине.

(зелёная такая, вся в кубиках)

Вложила гранату…

(пойдёмте, товарищ полковник…)

Стук в дверь совпал с нажатием кнопочки на радиотрубке. Виктор вздрогнул от неожиданности и повернулся к приоткрывшейся двери.

— Там как раз лавочка свободна, — заглянула в ординаторскую Полина. Вместо халата и тапочек, что были на ней утром, она надела куртку и очень стильные ботильоны на высоком каблуке; со спортивными штанами смотрелось это нелепо. Пустой и заправленный в карман левый рукав говорил о том, что травмированную руку она спрятала просто на груди.

Кравец не сразу поняла, чему конкретно адресован взгляд Платонова, но почувствовала, что выглядит странно, и уточнила:

— Попросила Шубину принести мне что-нибудь из дома. Мама приходила пару раз, больше не смогла, я тогда ещё в реанимации лежала и мне ничего не нужно было. Шубина, похоже, принесла то, что сама бы надела. Так что строго не суди.

— Ты очень… очень… — Платонов пытался подобрать какое-нибудь слово, чтобы переключиться, наконец, с мыслей о Ларисе на предстоящую беседу. На ум приходили только какие-то глупости из школьного лексикона. Промучившись несколько секунд, он смущённо замолчал.

На улице было прохладно и сумрачно. Смартфон давал неутешительный прогноз «Дождь пойдёт в течение часа», но Виктор предположил, что ему хватит для объяснения и меньшего времени. Они присели на небольшую деревянную лавочку без спинки; Платонов, пока они шли к ней, пытался сообразить, с какой стороны ему выбрать место — и выбрал справа от Полины. Ему казалось, что в любой момент их беседы может возникнуть необходимость взять её за руку, и не хотел упускать эту возможность.

— Напомню, что мы остановились на вопросе — знаю ли я, почему именно ты оперировал меня, — начала Кравец, глядя в пустые окна первого этажа. Там никого не было; они сидели точно напротив материальной комнаты оперблока, так что ожидать ответных взглядов оттуда по окончании рабочего времени не приходилось. — Ты спросил, а потом бессовестно слился на несколько часов, потому что тебе надо было подумать над ответом. Возможно, не просто подумать, а придумать его.

Она, наконец, посмотрела на Виктора и спросила:

— Ты придумал? У тебя было много времени.

Виктор смотрел в её глаза — пожалуй, всего лишь во второй раз так близко, практически в упор — и не находил слов, хотя в течение дня неоднократно уже прикидывал, с чего начать. Волосы Полины, остриженные практически под ноль, уже отросли, делая её похожей на рыжего мальчика с пронзительным взглядом, полным плохо скрываемой боли. Не физической боли, нет — Платонов был уверен, что спустя столько времени у Полины уже ничего не болело в той степени, в какой человеку доставляют страдания раны и присохшие повязки.

— Я попросил отдать мне твою историю болезни, как только расквитался с неврологическим отделением, — неожиданно для самого себя начал Виктор. — Лазарев был не против. Но он предупредил меня, что твоим состоянием интересуется Реброва — лично и ежедневно. Приходит в реанимационный зал ожогового отделения, становится возле твоего клинитрона и требует доклад от лечащего врача…

— Я помню её. Всё, как в тумане, конечно, но вот какую-то фигуру в белом халате я, кажется, видела. И бодрый голос. «Состояние крайне тяжёлое, стабильное…» Ты же понял, зачем она приходила?

— Если честно, не сразу, — ответил Платонов. — А ведь ты меня к тому моменту снабдила всей информацией, я бы мог и быстрей догадаться. Она приходила, чтобы смотреть, как ты умираешь. Прикрывалась интересом начальника к своей пострадавшей коллеге — а ждала совсем другого…

— Не думаю, что она была столь кровожадной, — не согласилась Полина. — Возможно, первую неделю, когда ещё ничего не было понятно, она так и делала — но потом она приходила, чтобы убеждаться каждый день в том, что я не верну назад своего мужа. Что вот эта женщина-инвалид перестала быть для неё угрозой…

Платонов помолчал, потом произнёс:

— Возможно, ты права. Не знаю сейчас, как смогу дальше работать под её руководством…

— Мне-то уж точно не придётся, — Полина улыбнулась. — Инвалидность, увольнение. Вся жизнь куда-то… В пропасть.

Виктор почувствовал, что Кравец опережает его в разговоре, хотя предполагалось, что она должна больше молчать и слушать. Надо было срочно перехватывать управление…

— Когда я понял, зачем она приходит, то дал себе слово, что вытащу тебя из реанимации, — сказал Виктор. — Мы с Кирилловым — он, конечно, в большей степени, потому что интенсивная терапия в его исполнении просто высший пилотаж — сумели это сделать. И я помню день, когда позвонил Ребровой и сказал: «Анна Григорьевна, вы в отделение к Полине Аркадьевне тоже ходить будете? Доклад готовить?» «В смысле — в отделение?» Я тогда паузу мхатовскую выдержал и сказал: «Кравец сегодня переведена на лечение из реанимации в палату отделения. Аутодермопластика — теперь уже можно точно сказать — прошла удачно. Наша коллега идёт на поправку».

— А она? — заинтересованно слушала Полина.

— Она закашлялась внезапно, а потом буркнула что-то вроде «Что же, я рада…» и трубку бросила. Больше не приходила и вопросов не задавала.

Кравец поплотней запахнула куртку и, как показалось Виктору, чуть ближе придвинулась к нему. Он замер, пытаясь понять, не случайно ли она это сделала — и в этот момент Полина на мгновенье положила ему голову на плечо и сразу же убрала, глядя куда-то в сторону, будто и не было этого движения. Короткая, на долю секунды, искренняя благодарность.

— Спасибо, — шепнула Полина. — За то, что вытащил… Но ты не ответил на свой вопрос.

— Какой? — зачем-то переспросил Виктор, хотя прекрасно понимал, о чём речь. Он чувствовал себя тем неопытным школьником, кто не знает, как себя вести на первом свидании с одноклассницей и потому тянет время, задавая глупые вопросы.

— Почему именно ты оперировал меня? Я так понимаю, что решиться на это тебе было непросто. Почему-то. И вряд ли тут всему виной квалификация.

Она продолжала смотреть, чем приводила Виктора в ещё большее замешательство. Язык во рту стал чужим, словно после проводниковой анестезии ультракаином во время визита к стоматологу — он казался толстым и неповоротливым. Платонов с трудом сумел облизать пересохшие губы, вздохнул и сказал почему-то охрипшим голосом:

— Да… Дело не в квалификации, — тут он откашлялся и почувствовал, что уверенность к нему понемногу возвращается. — Дело в том, что я не мог никому позволить прикоснуться к тебе. Не мог доверить.

— Но почему? — Полина приподняла брови; Виктор увидел, как сильно отстаёт в мимике левая часть лица.

— Чтобы никого впоследствии не обвинять в неудаче, если бы она случилась, — медленно произнёс Платонов. — Мне ещё с ними работать. И надеюсь, не один год, — он указал в сторону окон отделения, потом взял Полину за руку, поняв, что это время пришло. Она не удивилась, легонько сжав в ответ его пальцы.

— Но это ведь не вся правда? — спросила Кравец.

Он посмотрел на Полину — она улыбалась. Виктор догадался, что тонким женским чутьём она уже всё поняла и просто хочет услышать подтверждение своих мыслей из его уст. Платонов на мгновенье сжал губы в тонкую полоску, а потом ответил на её провокационный вопрос — настолько честно, насколько мог:

— Потому что надеюсь видеть результат своего труда ежедневно, Полина Аркадьевна. И некого будет в нём упрекнуть, кроме меня самого.

— Платонов, вы Пигмалион? — сурово спросила Кравец.

Он, не отвечая, прикоснулся к её левой щеке кончиками пальцев, ощутил сухую тонкую кожу пересаженных лоскутов, почувствовал границы между ними. Полина пару секунд сидела неподвижно, но потом, словно недовольная кошка, аккуратно повернула голову в сторону так, что пальцы Виктора соскользнули с её лица.

Она немного отодвинулась, но не убрала руку, что сжимал Платонов — наоборот, стала смотреть на неё, поворачивая в стороны, а потом сказала:

— Примерно за неделю до взрыва это случилось. Может, чуть раньше. Мою бригаду вызвали на аварию. Редко такое бывает, но там ситуация случилась аховая. Жертвы, много раненых, надо было помочь. Приехали…

Она отвлеклась от руки, посмотрела куда-то вдаль, вспоминая.

— Машина врезалась в дерево. На большой скорости не вписались в поворот. В машине было пять человек, все пьяные. Двое погибли, ещё двое тяжёлых. Пятый, везунчик с переломом обеих рук, выбрался через заднее стекло, весь в крови — вот он мне достался. Поработали с ним в полном объёме — обезболили, зашинировали, перевязали, уложили — и нам бы ехать, а тут подлетает ещё один автомобиль, большой, типа микроавтобуса, и из него, представляешь, чуть ли не целый табор цыган. Дорогу нам перегородили и все орут. Вот вообще все, человек десять. Кричат, руками машут, тычут в тех двух мертвецов, что в машине остались… И вдруг одна цыганка пожилая, вся в платках и юбках, прямо как из кино про Будулая, меня увидела, подошла к задней двери и зовёт — выйди, мол, на минутку. Я думала, что она про раненого в моей машине спросить хочет. Мне как-то страшно стало, никуда идти не хочу. Прошу, чтобы машину выпустили, а она ни в какую. Водитель не выдержал, говорит: «Полина Аркадьевна, придётся с ними переговоры вести. Я рядом постою для солидности, а вы поговорите, чтобы пропустили, они врачей всегда уважали, не понимаю, что у них сейчас случилось». Думаю — чёрт с тобой, выйду. Спрыгнула к ней…

— Они какое-то отношение к аварии имели? — спросил Платонов. Он пока не понимал, зачем Полина это все рассказывает. — Или в машине был кто-то из цыган?

— Я потом узнала, что к чему, когда нас в приёмном отделении наряд полиции догнал. Вся эта компания из разбитого автомобиля веселилась в ресторане — и у кого-то из них пропал кошелёк. На входе пара цыганок оказалась — уж не знаю, чем они там промышляли, но стереотипы подсказывают, что не всё так просто. Одну из этих цыганок парни из компании и обвинили в краже. Задержали её, пару раз по лицу ударили, потребовали камеры в фойе и в зале просмотреть. Вторая цыганка подругу в суматохе как-то отбила. Выбежали они на улицу и прыгнули в ближайшее такси. А парни — в свою машину. Устроили погоню. Такси, как я понимаю, доехало туда, где цыган было много, они помчались разбираться. Но разбираться к тому времени было не с кем…

Полина покачала головой, вспоминая тот день, а потом продолжила:

— Я встала возле машины и хотела уже начать ругаться — чувствовалось, что просто уговоры не помогут и хотелось сразу в бой кинуться, — но цыганка меня вдруг за левую руку взяла, ладонь гладит и говорит: «Мы сейчас уедем, мешать не будем. Видишь, наши обидчики сами себя наказали…» Мне кажется, я тогда улыбалась абсолютно как идиотка, во все свои тридцать два или сколько их в моём возрасте осталось. Мне про каких-то обидчиков, а я как дура стою и руку не могу освободить. Водитель подошёл, сурово на неё посмотрел — мол, я рядом, всё вижу. А цыганка на него зыркнула и говорит: «А ты за машиной лучше следи, а то сломается не дай бог». Блин, да она каждый день ломается! — Полина сказала это громко и тут же оглянулась по сторонам, чтобы понять, слышит ли её кто-то ещё. Двор был пуст; она немного успокоилась. — Понимаешь, Виктор, она не сказала ничего особенного. Вот совсем ничего. Подержала меня за ту руку, которой больше нет, и сказала, что наша машина, которой тоже больше нет, скоро сломается. Это ведь случайность! — и она ударила кулаком по его коленке. Ударила слабо, лишь обозначив намерение — сил у неё пока что не было. Платонов накрыл её маленький кулачок своей ладонью.

— Я на пару сайтов потом из любопытства заглянула, почитала — добавила она, немного успокоившись от его прикосновения. — В общем, мы сами за уши всё к своей жизни притягиваем. Это как с гороскопами. Услышу по радио утром: «Скорпионам сегодня повезёт», потом подъеду на вызов в квартиру на девятом этаже, зайду в подъезд с чемоданчиком, а там лифт исправен — и всё, уже повезло! Но знаешь, что интересно? У меня нет левой руки — и вместе с ней нет линии жизни на левой ладони. Линии нет — а жизнь есть.

Полина замолчала и потихоньку вытащила руку. Освободив её, она аккуратно промокнула бумажной салфеткой что-то под левым глазом и положила ладонь обратно, но уже поверх руки Виктора.

— Тут постоянно слезится в углу, — пояснила Кравец. — Наверное, это из-за операции.

(линии нет, а жизнь есть)

— Чаще бывает наоборот, — невесело произнёс Платонов. — Ты вроде живёшь, линия у тебя есть, а жизни нет. Это я тебе заявляю, как… Впрочем, неважно. Я вот что думаю… — собравшись с мыслями, произнёс Виктор. — Собственно, в подтверждение моих предыдущих слов…

Он вытянул перед собой руки ладонями вверх, сжал и разжал кулаки, внимательно разглядывая ладони.

— Я думаю, этих линий нам должно на двоих с тобой хватить.

Он повернулся к Полине и понял, что слёзы у неё льются уже не только из угла левого глаза. Платонов взял салфетку, хотел прикоснуться к щекам — и в этот момент она уткнулась ему в грудь заплаканным лицом. Виктор медленно обнял её — и замер.

А когда через несколько минут к пандусу ожогового отделения подлетела «Скорая», Полина оторвалась от халата Платонова, посмотрела в сторону «люстры», расцветившей двор больницы в синие тона, потом на Виктора. Водитель машины метнулся к задней двери, врач спрыгнула из боковой.

— Иди, — шмыгнув носом, шепнула ему Полина. — Я ещё посижу немного.

Она поцеловала его в щеку и слегка подтолкнула. Платонов встал, сунул ей в руку ключ от ординаторской и быстро пошёл в сторону «Скорой». Уже помогая толкать каталку на пандус, он взглянул в сторону лавочки — Кравец сидела и смотрела в его сторону. Виктор почти незаметно кивнул ей — Полина в ответ так же легонько махнула ему рукой.

В приёмном, на ходу расписываясь в документах бригады и глядя на закопчённое женское лицо на каталке, он крикнул в коридор дежурной медсестре:

— Реаниматолога зовите! И готовьте операционную.

Потом Виктор сбросил в дверях оперблока халат и окунулся с головой в рутину ожоговой травмы. На улице Кравец смотрела в светящиеся мутные окна операционной, с трудом угадывая в них фигуры людей, вытирала слезящиеся глаза очередной салфеткой и что-то шептала невидимому собеседнику.

Когда стало холодно, Полина вспомнила про ключ и пошла в ординаторскую. Она хотела приготовить Платонову кофе, но не знала, хватит ли ей сил.

Когда Виктор вернулся, весь, как ему самому казалось, пропахший копотью пожара и гарью от электроножа, Полина спала на диване. За окном было темно. Возле компьютера Платонова ждала остывшая кружка кофе. Виктор встал в дверном проёме, боясь пошевелиться, и смотрел на свою Галатею, но усталость в конце концов заставила его тихо подойти к столу и опуститься в кресло. Оно легонько скрипнуло, когда Виктор взял кружку и откинулся на спинку. Полина во сне по-детски причмокнула и немного поёжилась, натянув повыше куртку, которой укрывалась. Она машинально хотела сделать это ампутированной рукой, но промахнулась. От неожиданности Полина вздрогнула, открыла невидящие сонные глаза, ухватила край куртки правой рукой и натянула её практически на лицо, прячась от яркого фонаря за окном.

Виктор, увидев это движение, впился пальцами в подлокотники кресла. Ему захотелось сию же секунду отправить запись разговора с Ларисой майору Милькевичу. Платонов достал смартфон, поискал контактные данные в интернете, нашёл и телефон, и электронную почту Следственного комитета, написал письмо, прикрепил файл. Палец ненадолго замер над значком «Отправить».

(когда бабка на плите горела — всё как ветром сдуло)

— Это вернёт Потехина его матери? — вдруг услышал Платонов. Он поднял голову и увидел, что на диване сидит Лариса, почему-то во врачебном халате, с фонендоскопом на шее и стопкой историй болезни на коленях. В правой руке она держала шариковую ручку и методично щелкала на ней кнопкой. — Или, может быть, это подарит жизнь Русенцовой? — она положила истории рядом с собой на диван и убрала ручку в нагрудный карман. — И ты действительно думаешь, что после этого у твоей рыжей бестии вырастет рука, и она обретёт былую красоту?

Виктор попытался что-то ответить, но у него не вышло. Свинцовые руки упали на колени, ладони бессильно раскрылись и выпустили телефон; тот повис на кончиках пальцев, цепляясь практически за воздух.

Лариса смотрела на Виктора сквозь злобный прищур; губы слегка подрагивали, она хотела что-то сказать, но ей явно не хватало воздуха.

— И наконец, — сумела выдавить она, — разве это вернёт нашу дочь?

Платонов чувствовал, как по щеке ползёт щекочущая предательская слеза, но не мог ничего с этим сделать. Дышалось ему тяжело, воздуха не хватало.

— Видишь, как оно получилось, дорогой ты мой, — голос Ларисы звучал одновременно отовсюду и ниоткуда. — Вадим смог убить свою маму. Я смогла отомстить Русенцовой. Всё зависит от того, какую цель перед собой поставить и как к ней идти. А ты… Ты ничего не смог, Витенька. Никого не спас, — сказала Лариса, сняла с шеи фонендоскоп и сжала его в руке, как плётку. — Ведь ты только сейчас начал понимать, что твоё прошлое всегда тебя настигнет. Всегда и везде. Потому что твои идиотские принципы, по которым ты искал настоящую любовь и учился ненавидеть меня, в конце пути подарили тебе женщину без лица и руки. Так что посиди и подумай, Платонов. Осознай всё это. Примерь на себя. Время у тебя есть…

Она встала, взяла пачку историй болезни с дивана и прошла мимо в сторону двери, цокая каблуками. Платонов ощутил запах её духов — очень знакомый, очень-очень, она такими не пользовалась раньше…

— Виктор… — обернулась Лариса у двери. — Виктор…

Он вздрогнул и проснулся. Рядом, склонившись над ним, стояла Полина и гладила его по голове. Запах духов окончательно привёл Платонова в чувство. Он резко обернулся в сторону двери, где ещё пару секунд назад стояла Лариса — никого.

— Кофе остыл, — улыбнулась Полина. — Ещё сделать? Или давай я пойду в палату, а ты на диван.

Виктор непослушной ещё рукой положил телефон на стол, не дав ему окончательно упасть на пол, потом повернулся в кресле к Полине и обнял её, прижался на минуту к животу, потом взглянул вверх и сказал:

— Спать… Надо спать.

Полина наклонилась к нему и поцеловала.

— Хорошо. Тогда до завтра?

Он молча встал проводить её. Полина вышла в тихий ночной коридор с дежурным светом под потолком и аккуратно прикрыла дверь. Виктор ещё несколько секунд неподвижно стоял и смотрел куда-то в одну точку перед собой; потом покрутил головой, разминая шею, достал из шкафа одеяло и прошёл к дивану.

— Лишь бы только Полина, — вытянувшись во весь рост и прикрыв глаза, шепнул он себе под нос переделанную строчку из песни Окуджавы, — лишь бы только… Полина…

(обожала меня одного)

Засыпая, он видел её перед собой — счастливую, солнечную, рыжеволосую. Она улыбалась, а потом вдруг сказала голосом Ларисы:

— Думай. Время у тебя есть.

(понимаешь, Платонов, когда такие вещи происходят, ты в ту же секунду осознаёшь, что мог спокойно жить и без них)

После этих слов он окончательно провалился в глубокий сон до самого утра. Шепча что-то про индекс Франка, он брёл в своём персональном аду под снегом из пепла, держа в руке кружку с холодным кофе, и вспоминал всех, кого не сумел спасти.

КОНЕЦ