Инга. Мир

9

От тяжелых ритмов и мельтешения цветных пятен весело гудела голова. Руки, ноги и волосы, блеск зубов и глаз, блики на загорелых плечах, зеленые лучи и веера, чертящие живую толпу, все превращалась в рубленую цветную кашу. Отойдя в сторону, чтоб не затоптали, Инга поискала глазами Коляна, приземистого и широкоплечего, в черной майке, которого Олега нагрузил длинным пластиковым ящиком, и Колян, вздыхая, таскал его, распихивая танцующих крепким локтем. Ящик обнаружился неподалеку — лежал плашмя, а на нем прыгала девочка в красной юбке колокольчиком и на пушистой голове качались в такт красные же заячьи ушки. Время от времени промахивалась ногой, валилась на подставленные руки и ее снова водружали на хлипкую подставку.

Инга рассмеялась и, прижимая к боку фотоаппарат на маленькой растопыренной треножке, стала выбираться из прыгающей толпы туда, где свет умирал, растоптанный чернотой ночи.

Это была обычная дискотека, не та фестивальная, что в реакторе, а городская, на набережной. Мальчики разыскивали кого-то, и Инга, махнув рукой на их суету, захотела сама, но Олега все же приставил к ней Коляна. Славно, что тот, наконец, потерялся: все, что нужно было, она уже сняла, и смешной ящик, правда, помог, а теперь пусть мальчишка развлекается.

Она медленно пошла к воде, оставляя за спиной музыку и свет. Длинная тень, шевелясь, ползла по развороченному ногами песку, ее перебегали дети и взрослые. Тут, на городском пляже ночь была полна людей, смеха, криков и разговоров. Инга устала, и от этого ей было хорошо.

На самом краю редкой цепи фонарей мерцали красные петли и кольца, это тренировались фаерщики, крутя свои живые огни. Она поколебалась, а не уйти ли уже обратно, к Татарке, фонарик есть. Пусть мальчишки танцуют и решают свои дискотечные дела. Там, в черном дворе с кругом света над старым столом, она посидит с чаем и Гордеем. Будут молчать. Или он что-нибудь ей расскажет. Например, был ли когда женат, вдруг это целая история, которая оживет в медленных словах старика.

Но дальние огненные спирали заманчиво выписывали что-то в темном воздухе. И она все же пошла на их письмена, подумав, завтра-послезавтра уеду, и когда еще получится такое снять.

Ей нравилось, что одна. И можно сосредоточиться, не отвлекаясь. Знала, так может что-то получиться.

Ребята крутили огни на просторной полосе песка, почти у самой воды. Пламя прыгало, убегая в мелкие волны, зажигало на них свои строчки и полосы. Стояли вокруг темные силуэты, переговаривались, хлопали и кричали одобрительно, когда очередной солист выверчивал особо сложную фигуру, рисуя огненные спирали или крылья бабочек.

Инга обошла группки зрителей, присела, ставя треножку на плоский камень. И закинув подальше к спине сумку, чтоб не съезжала, забыла обо всем. Медленно прицеливалась, становясь на колени и заглядывая в экран. Меняла режимы, запоминая, что и как получается. Методично снимала в одном режиме, после ставила другой. Возвращалась в первый, чтоб сменить выдержку и сделать еще одну серию снимков. Радовалась, что ребята неутомимы и на смену трем гибким мальчишкам в закатанных штанах выходят две девочки в шортах и маечках. А парни, отдохнув и попив воды, берут новые приспособления, и под восторги толпы заставляют веревки и клубки вспыхивать и вертеться, превращаясь в яркую и сочную огненную круговерть. Снимать их было так же здорово и спокойно, как прыгающих в воду ныряльщиков с торчащей скалы или старого пирса. Вечные двигатели, смеялась Инга, без устали нажимая на спуск и зная, после обязательно среди десятков снимков обнаружится чудесный, на котором все совершенно и торжествующе гармонично. И была благодарна этим неутомимым, блестящим от загара, смеющимся и кричащим — таким сильным в своей цветущей юности. Вы — классные, шептала мысленно, снимая и радуясь. Наверное, это еще из-за Олеги. Она будто родилась вместе с ним второй раз. И снова росла, проживая каждый день его жизни. Так замечательно.

Мальчишки и девочки выходили и выходили, наконец, Инга устала всерьез, а они еще крутили и швыряли огни, неутомимые. Она, выпрямляясь, свинтила треножку и, сложив ее в сумку, упаковала камеру. Все, теперь можно медленно идти обратно, светя на тропинку через солончаки тихим фонариком. Время подумать о том, что снова свалилось на ее голову, привезенное шумной Виолкой. Будто, рассыпавшись по столу в михайловском доме на окраине Керчи, рекламки и буклеты красовались не только стройной фигурой обнаженной грудастой красотки. Будто на них проявилась та жизнь, которая, вроде бы, в ней переболела и отодвинулась.

Мерцание огней оставалось позади, Инга шла в пустоши, что отделяли город от Татарской бухты, медленно ступала по узкой тропе, светя на нее фонариком, в луче которого тут же клубилась ночная насекомая мелочь.

— Дура ты, Михайлова, — сказала себе шепотом, слушая, как внутри все поднимается и плавно переворачивается, блестя и сверкая спрятанной тайной изнанкой. Так он смеялся, кричал ей. И глуховатый, еще мальчишеский голос пришел, совершенно не изменившись, такой родной и такой ясный.

Надо позвонить Олеге. Сейчас. Чтоб дальше уже молчать и не отвлекаться. Прийти в старый дом, прокаленный солнцем и продутый морскими ветрами, забраться в палатку, что правильно спряталась за деревьями. И вспоминать. Так много всего, что можно вспоминать. И жалко, что она вернется в Керчь, а там Вива и Саныч, они конечно, любимые и хорошие, но лучше б найти место для полного одиночества, абсолютного. Пожить, просыпаясь, проходя день насквозь, и углубляясь в новую ночь, не говоря ни с кем. Только с Сережей. Может быть, он подскажет, где теперь, через столько лет, найти его. Страшно, да. Вдруг она узнает, его нет.

Под ногу подвернулся камень, споткнувшись, она встала, опуская фонарик и облизывая сухие губы. Как это нет. Он есть. Надо срочно подумать другое. Он, конечно, есть. Но все равно страшно, вдруг он совсем другой. Новый, изменившийся Серый. А еще — вдруг он продолжает жить ту свою отдельную от нее жизнь?

По сторонам тропы, отделенные от ее светлой линии черными травами, забелели плоские солончаки. Днем видно, как чертят их тонкие трещины, а сейчас поверхностью луны укатываются вдаль, к подножию редких сосен, за которыми уже пески Татарки.

Луч фонаря проследил тропу и выхватил из темноты яркую фигуру, всю в каких-то блестках и зигзагах. Инга поспешно опустила фонарь и замедлила шаги. Кто-то идет впереди. Пусть уйдет подальше.

Вспомнив, что собиралась позвонить, вынула мобильник.

— Да, мам, — отозвался Олега непривычно серьезным голосом.

Инга насторожилась, прижимая к уху гладкий кирпичик.

— Ты где? У тебя все в порядке?

— Нормально.

— Олега… я же слышу.

— Сказал нормально. Мы на фаер-шоу. Думал, ты тут.

— Я была. Спать иду. Устала.

— Угу.

— Что? — она переминалась, ругая себя. Мало ли, что у парня, большой уже. Надо бодро попрощаться и отстать. И не могла…

— Олега…

— Мам. Иди спать, ладно? Мы тут будем. Еще пару часов. Ну, короче, ты спи.

Она сунула в карман умолкнувший телефон. Снова обругала себя. И дернулась, описывая лучом фонаря дугу.

— Извините, — сказал совсем рядом невыносимо печальный голос, — у вас, может, есть шоколад?

— Что? — фонарик, наконец, успокоился и уткнулся в девичье лицо, щедро намазанное яркой косметикой, сполз пониже, когда внезапная собеседница захлопала глазами. И еще ниже, чтоб не тыкаться светом в какие-то серебристые лямочки, еле прикрывающие грудь. Ниже переминались длинные ноги в серебряной крупной сетке, босые. На одном бедре цвел нестерпимо блестящий цветок, охватывая ногу голографическими лепестками.

— Шоколад, — пояснила блестящая девушка, — или… варенье какое? Да, варенье. Очень хорошо, если… сливовое. Чтоб синее и сладкое.

— Н-нет. А тебе зачем?

Инга никак не могла рассмотреть в пятне света фигуру и лицо целиком, и убрала фонарик вовсе, чтоб светил в сторону, не ползать же им по совсем рядом стоящей собеседнице. Та вздохнула.

— Мне теперь можно. Все-все можно. А я уже ушла. И получается, без шоколада, да?

— Что без шоколада?

— Топиться, — терпеливо пояснила та и переступила мерцающими ногами.

— То… что? Ты о чем вообще?

Девушка молчала и Инга добавила, с вопросительными интонациями:

— То есть, ты решила утопиться? И хорошо бы перед смертью — шоколада поесть?

— Или варенья. Сливового. Сто лет не ела такого, чтоб черное почти. Мне нельзя было. Видите?

Теплая рука взялась за фонарик рядом с пальцами Инги и направила его на худенькие бедра, обтянутые хитро вырезанным сверкающим купальником, плоский живот и небольшую грудь, остановив луч на худом плече с татуированной ящеркой.

— Ты на диете все время?

— Была. А теперь все можно. Только нету.

Рука отпустила фонарик, он послушно уткнул свет в босые ноги.

Инга нервно засмеялась и замолчала. Прокашлялась. Девушка терпеливо ждала, иногда отмахивая ладонью комаров от лица.

— Погоди. Ну, а зачем топиться-то? Так сразу. Может лучше в магазин, шоколадку. А там поглядишь?

Она неопределенно повела рукой, досадуя про себя, вот же — явно сбежала с дискотеки страдалица, может поднапилась. Мешает страдать тебе, да, Михайлова, сочувственно шепнул внутренний голос. И она покраснела. Фу. Значит, как снимать на камеру их веселье и силу, ты их любишь, Инга. А как утешить страдающего ребенка, так ищешь, куда бы сплавить побыстрее.

— Пойдем…

Она взяла девушку за локоть, увлекая за собой. Снова к городу.

— Да, — сказала та, — хорошо. Мы ведь за шоколадом, да? У меня только денег нет. Ничего нет. И он меня совсем не любит.

— Сам сказал? Или придумала?

— Сам. Я из-за придуманного топиться не стану, — обиделась страдалица, легко ступая босыми ногами и толкая Ингу бедром, чтоб не сходить с узкой тропы, — ой, извините, мы не помещаемся, ой…

— Может, расскажешь пока? А там, на берегу, куплю я тебе шоколадку. Варенье вряд ли. У нас дома такое есть, я тоже его люблю.

Тропа расширилась, рассыпаясь на веер вытоптанных дорожек. Издалека бумкала музыка. А ближе, через полосу полутемного пляжа снова мигали и крутились красные огни.

— К фаерщикам подойдем, там рядом тележка, мороженое и всякие сласти-лимонады.

— Нет! К ним не надо! — тут уже светили фонари, и Инга сочувственно посмотрела на испуганные глаза, обрамленные черными листьями и разводами. Подумала, ну чисто енот-полоскун, кто ж тебя расписал так, несчастье ты.

— Он там, да?

Девушка закивала. Качнулись заплетенные косы, свернутые хитрыми вензелями. Инга огляделась и потащила спутницу к поросшим песчаной осокой пригоркам.

— Тут сиди. Я схожу и куплю. Только смотри, чтоб никуда. Поняла? Тебя как зовут?

— Энона.

— Э… — Инга внимательно посмотрела на трагическое лицо, пожала плечами и пошла к небольшой толпе, рядом с которой блестел квадратный бок тележки с мороженым.

Фаерщики продолжали свои тренировки, не обращая внимания на зрителей, переговаривались друг с другом, крутили, повторяя движения раз за разом. Инга не стала проталкиваться в толпу, выбрала у продавца толстую молочную шоколадину, прихватила маленькую бутылку лимонада и вернулась. Уселась рядом с девушкой, на заботливо уложенную поверх травы досочку, вытянула гудящие ноги.

— Фу. Устала. Вот тебе шоколад. Ешь и рассказывай. Энона…

— Энона — это нимфа, — повела рассказ внезапная спутница, — она была первая жена Париса. В общем, там все ужасно печально. Он ведь ее бросил. А потом…

— Я думала, ты о себе расскажешь.

Та вздохнула и с удовольствием откусила развернутую шоколадку.

— А я о себе. Он такой прекрасный. И совершенно недосягаемый. Я смотрела-смотрела. С выражением. Ну, вы знаете, как. Вот так вот…

Она прожевала и подалась грудью к коленкам, раскрывая блестящий от помады рот. Захлопала нарисованными глазами. Снова уронила плечики, сутулясь. И откусила еще шоколада.

— А ему совершенно все равно. Будто я человек-невидимка! Я страдала. Да! А после решила тихо уйти, чтоб не мешать его счастью. И ушла. И вдруг тут. Сейчас. Я так обрадовалась! Даже не закончила номер! Мне Абрикос кричит, куда, а ну быстро обратно. А я к нему, прям на руках меня вынесли, поставили, все смеются, хлопают.

— А он?

Скорбно зашуршала в ответ фольга, прошелестела рвущаяся бумага.

— Сейчас, — отозвалась, поспешно жуя, Энона, — вот, да. Он на меня посмотрел, как… как…

— Ну, перестань.

— О-о-о…

Инга секунду подумала и обняла дрожащие плечи. К ее щеке тут же привалилось мокрое лицо.

— Ы-ы-ы, — продолжила Энона. Рукой с шоколадкой вытерла глаз, размазывая черные зигзаги.

— Он мне сказал, я не хочу тебя видеть! Ты! Он так сказал. Ты! О-о-о…

— Ну. Пока вроде ничего страшного, а?

— Сказал, что я… — девушка сделала еще одну попытку и снова прервалась на рыдания. Инга тряхнула ее плечи.

— Ну-ка, соберись. Если не получается, просто доешь шоколад, а? Хочешь, я тебя провожу, где ты там, живешь?

— А топиться? — трагически осведомилась Энона.

— А завтра. Проснешься, умоешься, станешь на человека похожа. Поглядишь на себя, подумаешь, а я красивая. И глядишь, еще поживешь?

— Вы добрая! Но мне нельзя. Я испугаюсь утром. Я решила! Вот. Доем вот.

— Пить хочешь?

— Да, — девушка быстро взяла поданную бутылку. Напилась и, шмыгая, вернула Инге.

— Понимаете, он хороший. Ему просто запретили со мной. У него мать такая. Чудовище. Она ему все запрещает! Потому что я летом, танцую, за деньги. Она забрала его с собой, когда ушла от отца. И теперь издевается. А я… я бы так любила его! За нее тоже-ээээ…

Инга вспомнила, как хотела детскую фотографию Горчика, как маялась тем, что у того украли столько любви, и хотела, дать ему, сколько сумеет. Господи, бедный рыдающий ребенок, сколько ей — шестнадцать, семнадцать? Время идет, а проблемы все те же. Такие же злые и, кажется, нерешаемые.

— А вы. Давайте вы ему скажете!

— Что?

Девушка откачнулась, прижимая к груди руки и глядя на Ингу с восторгом.

— Скажите ему, что вы приехали, за мной, что вы вот — моя мама. И что я его люблю, скажите. А меня забираете. И он никогда-никогда больше. Не увидит.

От нарисованной картины у нее задрожали губы. И она снова привалилась к плечу Инги.

— Детский сад какой-то, — сказала та, — ну подумай сама, вы тут, считай, взрослые, сами, дискотека, ты вот танцуешь, работа, да? И вдруг матери какие-то.

— А он? Почему он тогда? Ему можно, а мне, значит, нет? Я тоже хочу. Только чтоб моя была — прекрасная. И любила. И пусть он знает!

— А твоя где? Настоящая мама где?

— Нету ее. Уехала с экспедицией в Гоби и там пропали они. Вы может, слышали, это пятнадцать лет назад. В газетах писали. И в новостях.

— Нет, — повинилась Инга, — не помню. Извини. Ты значит, без мамы росла?

— Вы скажете ему? Пожалуйста!

— А ты не станешь топиться?

Энона задумалась ненадолго. И вздохнула, расставаясь с прекрасной трагической картиной.

— Нет. Если он узнает от вас, как сильно я люблю, только его. Подожду. Ну, может, потом утоплюсь, если он меня не полюбит.

Голос ее задрожал выжидательно. Инга молчала, обдумывая авантюру. Девочка ей внезапно понравилась и она немножко позавидовала тому, что у них, у обоих, все в полном разгаре. Топиться собралась, вот уж…

— Слушай. Такое дело. Соврать я не смогу. Ну, это долгая история. Если хочешь, приведи его сама. Я подожду. А уж сказать, что ты его любишь, смертельно, и что я еле отговорила тебя топиться, это я сумею. Даже обругать получится, чего он над тобой издевается-то, тоже мне, герой, мамой решил прикрыться.

— Я… то есть я скажу ему, да? Что вы, приехала, скажу, моя мама! И хочет сказать!

Девочка быстро встала, вытирая пальцами краску под глазом. Вытянула руку, показывая за черные головы, на кого-то, Инге невидимого.

— Вот! Он не ушел. Ходит там. Смеется.

— Так веди. Пока не сбежал.

Инга обхватила коленки, и нахмурила брови, улыбаясь. Сейчас нимфа Энона притащит огненного мальчишку, и все сама за нее соврет. А Инге останется только пересказать, как та бежала топиться. Без варенья и шоколада.

Огни за черными силуэтами мелькали и вспыхивали. А девочка уже торопилась обратно, таща за руку нехотя идущего парня. Широкоплечего, с темной лохматой головой.

— Вот, — сказала торжествующе, толкая его к сидящей Инге. А та, открывая рот, молча смотрела снизу.

— Мам? — удивленно спросил Олега, вытряхивая свою руку из пальцев Эноны, — ты чего тут?

— Э-э… — Инга огляделась и снова уставилась на сына.

— Я не понял, — тяжело сказал Олега, поворачиваясь к блестящей страдалице, — Нюха, ты чего снова наворотила? Где мать? Твоя, в смысле?

— Так вот! Вот же вот! — тонкая рука повисла в сумраке. Девушка затопталась, переводя обведенные черным глаза с мрачной фигуры Олега на сидящую Ингу.

— Ага, — вдруг догадалась Инга, — это я значит, чудовище? Злобная тетка, не даю мальчику жить и дышать. Вы чего, ребятки? Да вы… Олега, а ты?

Встала, дергая сумку, что сваливалась на локоть.

Олега отвернулся, и вдруг заорал на съежившуюся девушку:

— Блин, Нюха! Ты вообще когда-нибудь думаешь головой? У тебя ум есть? Хоть маленький! Ты чего тут плела? Вечно с тобой! Мам, она что тут?

— Я тебя люблю, — Нюха-Энона ступала, в одну и в другую сторону, хватая Олегову руку и не давая ему отвернуться, — люблю-люблю-люблю! А ты! О-о-о!

— Ладно, — Инга рассмеялась, заправляя за ухо волосы, — пожалуй, я пойду спать. Олега, ты следи, чтоб не утопилась, и купи ей шоколадку, что ли. Одну она уже съела. Страдалица.

Она быстро пошла снова в темноту, а за ее спиной непривычно злой голос сына язвительно проговаривал что-то, и девичий, тоскливо-испуганный, его перебивал, замолкая, когда он прерывал какие-то там оправдания.

Снова белели за черной травой лунные солончаки, прыгало вперед пятно тусклого света.

— Мам? — Олега догнал, затопал рядом, тяжело дыша.

— Чего ж бросил?

— Не помрет, — он сорвал черную метелку какой-то травы, укололся и отшвырнул, сквозь зубы выругавшись.

— Да? А собиралась топиться. Уверен, что не побежит снова?

— Мам, давай мы сами решим, ладно?

— Да как хотите.

Она хотела еще подколоть сына, вызвать на разговор, спросить. Но усталость накатила волной. Это жизнь, думала Инга, мерно шагая гудящими ногами, и это их жизнь, они сейчас ее живут, и лучше, чтоб жили сами, а она так, побудет немножко в стороне, чтоб не влезать в каждый диалог и каждую перепалку. Захочет, расскажет сам.

И будто услышав ее мысли, Олега заговорил на ходу:

— Я же не просто. Ты что думаешь, я прям злодей такой, да? Бедную девочку обижаю. Мы с ней в Москве познакомились, полтора года назад. Помнишь, я не приехал, один раз? Тебе позвонил, что я метнусь лучше в Киев, на денек. Чтоб регистрацию обновить.

— Помню. Вива ужасно скучала, сильно расстроилась.

— Да вот же! Лучше б я тогда домой. А я дурак, с Нюхой в Киев. А она там меня отшила. Осталась. Мне на работу, а она, ой, Олежка, ой, любимый. Короче, я еще два дня бегал там за ней, уговаривал. Плюнул и уехал один. Эта коза позвонила через месяц. Из Питера. Ой, Олежка, ой, любимый, приехай, забери меня отсюда.

— Поехал?

Олега промолчал, идя следом. Инга кивнула. Вокруг толпились сосны, черные и угрожающие, но дальше уже нежно серебрилась ночная вода, перечеркнутая стволами.

— А про тебя. Клянусь, то она сама выдумала. Ничего я не говорил, про тебя-то. Я вообще, когда с ней, я…

— Что?

— У меня голова не работает. Не то что язык. Ничего я не говорю. С ней.

Из-под ног разбежался светлеющий в темноте песок пляжа. Сосны встали за спинами, молча. Слева светили мелкие и редкие огоньки окраины села.

— Море светится, — сказала Инга, — знаешь, да? Ходил купаться ночью?

— Не успел.

Она хотела сказать, как раньше, ну так пойдем, а, сыно, выкупаемся, посмотрим. Чтобы успеть. И не сказала.

— О! — мрачно сказал Олега, — вот.

Правее их, по другой тропинке к воде медленно шла неясная фигура, смутно взблескивая при движении.

— За нами шла? — удивилась Инга.

— Как же, — с горечью отозвался Олега.

На полосе прибоя, переступая ногами по светящимся пенкам, Нюха медленно стащила купальник и пошла в воду, раскидывая руки, будто они — крылья. Нырнула, и через несколько метров вынырнула, светя белыми по воде кругами.

Инга и сын стояли, глядя, как вышла из воды, нагибаясь, взяла в руку блестящую дискотечную тряпочку и пошла, в другую от них сторону, поддавая ногой воду. А после свернула в сосновую рощицу.

— Пошли? — Олега решительно отвернулся и двинул к дому Гордея, — завтра к вечеру едем на Пресняк. Недалеко, гуреющих объедем и там, за ними встанем. Мы сегодня народу флаера пораздавали. Ты с нами?

— Спать хочу. Утром подумаю, ладно?

Олега не стал ужинать. Молча ушел в комнату, один, не дожидаясь, когда остальные придут из города. Инга еще посидела с Гордеем, тоже молча, говорить уже не было никаких сил. Даже идти в палатку сил не было, потому и сидела, глядя слипающимися глазами, как Гордей, опустив лампу к самому столу, вяжет на лески свинцовые самодельные грузила. Старик тоже молчал, иногда покашливал, и тогда снизу раздавался стук, это дремлющий Кузька готовно колотил хвостом об пол. А потом взгляд Гордея стал каким-то уж чересчур пристальным, и тогда Инга, невнятно испугавшись, что он может что-то сказать, или чего доброго сделать — к примеру, облапить ее длинными руками и унести в палатку, чтоб не спала за столом, поднялась, и, пробормотав спокойной ночи, ушла. Заснула так крепко, что не слышала, как вернулись Димка сотоварищи, шумно вполголоса переругиваясь, мылись у крана и гремели чем-то у распахнутых багажников машин.